Советская психиатрия

Манипуляции психиатрическим диагнозом

В психологии существует понятие «манипулятивные техники общения». Эти приемы коммуникативного поведения сродни инструментальным формам активности человека, в которых партнер по взаимодействию (как и любой другой человек вообще) выступает обычным средством достижения желаемого результата, поставленной цели. Иначе говоря, другого человека могут просто использовать — как, например, используют молоток, чтобы забить гвоздь, или забивают, как гвоздь, который причиняет неудобства и, понятно, может быть опасным, создавая лишние проблемы, постоянно «остро» напоминая о себе, указывая на что- то нелицеприятное.

Через инструментальную активность манипулятивные техники в действиях человека тесно связаны с так называемой инструментальной агрессией. С ее помощью любая проблемная ситуация разрешается рассудочно, как абстрактно-логическая задача, без учета того, что «условием» этой задачи могут являться или являются живые люди. При этом косвенное или прямое ущемление интересов и прав другого человека обосновывается целесообразностью применения подавляющих (насильственных) санкций (вплоть до убийства) исходя из особенностей ситуации, которая якобы уполномочивает принимать такие решения.

Сопротивление или попытка сопротивления навязываемым манипулятивным техникам, царственно дарующим человеку статус марионетки, отличает каждого диссидента, в том числе и многих из тех, кому выпала участь испытать злоупотребления психиатрическим диагнозом в политических целях. Рискну напомнить известную фразу: «нет человека — нет проблемы». И добавить, что с помощью циничной политической манипуляции психиатрическим диагнозом от человека избавлялись психическим ингалированием, т. е. психологическим убийством, гражданской смертью.

Не секрет, что к психиатрическому диагнозу давно прибегали и все еще прибегают как… к средству спасения. И от законных санкций, и от беззакония. При этом в очень мирных и гуманных целях и по многим причинам.

Об этом не боятся писать психиатры, сумевшие отказаться от защитной позиции нивелирования, отрицания и замалчивания наболевших проблем психиатрического диагноза, связанных с его функцией социальных санкций. К сожалению, и сами они не избежали запрета на свою точку зрения — санкции, неконструктивной для устранения названных ими социально-психиатрических проблем.

Получается, что время диссидентских рукописей, которые пишутся «в стол», не везде и не для всех прошло окончательно. Однако авторы цитируемой ниже работы относятся к этому обстоятельству с достойным уважения терпением. Они, проявляя целесообразную осмотрительность, состоящую в желании скрыть свои имена, дабы избежать обещанных санкций профессионального подавления со стороны их начальственных коллег (А как же иначе?! Отступники ведь (диссиденты!), сор из избы метут и т. д.), предоставили возможность привести выдержки из своей книги.

«…один только факт обращения в психиатрическое учреждение или поставленный когда-либо диагноз (а диагноз не отражает и не может отразить всех особенностей состояния больного) мог исключить возможность заниматься некоторыми видами профессиональной деятельности, водить автомобиль, лечиться в санатории, купить охотничье ружье, поехать в заграничную командировку или туристическую поездку и т. д…». Однако такие «…социальные ограничения… становились бессмысленными по отношению…» к пациентам с пограничными, непсихотическими состояниями, «…что было ясно и им самим, и врачам… Инструктивные материалы этого не учитывали… Ряд социальных санкций (а их становилось все больше) по-прежнему касался всех лиц, состоящих на психиатрическом учете, или всех тех, кому поставлен определенный диагноз… Выйти из положения было трудно; к чести психиатров, это все-таки иногда делалось».

«Если, например, оказывалось, что пациент ограничен в своих правах в связи с определенным диагнозом, а врач видел, что его состояние не требует такого ограничения, можно было обойти инструкцию единственным способом: пересмотреть диагноз. При этом могло случиться, что врач вообще-то с диагнозом был согласен, а могло быть и так, что он действительно считал его неверным. В первом случае возникала следующая проблема. С одной стороны, для того, чтобы помочь больному, психиатр должен „симулировать“ профессиональную ошибку — поставить заведомо неверный диагноз. Для врача, обладающего высоким нравственным уровнем, это просто невозможно. С другой стороны, в первую очередь именно такие врачи ощущали, что нельзя ограничивать пациента в его правах по чисто формальному признаку, и с этой точки зрения неверный диагноз поставить необходимо. Этот нравственный конфликт разрешился путем формирования своеобразной этической нормы: можно записать в историю болезни заведомо неверный диагноз, если назвать его в кругу коллег „социальным“, „реабилитационным“ или как-нибудь еще в этом роде. Истинный диагноз стали называть „научным“, „академическим“ и т. п.; он был известен в учреждении, где наблюдали больного, лечение проводилось в соответствии с ним, но в историю болезни его не записывали. Такая практика получила довольно широкое распространение и обозначалась множеством жаргонных словечек („двойная бухгалтерия“, „один пишем, два в уме“ и т. п.)».

Ну что ж, остается констатировать хорошо известное: атомная энергия используется и в мирных, и в разрушительных целях. А манипуляция психиатрическим диагнозом — и во благо, и во вред…

Вообще, если человеком манипулируют, психологическая сторона его жизни, мягко говоря, очень проблемна. Если человека при этом стремятся политически подчинить, подавить или уничтожить, используя психиатрический диагноз, его жизнь превращается в испытание унижением, в духовную пытку. Психологические краски исчезают, вокруг сгущается мрак безысходного отчаяния…

Мир воспоминаний этих людей заставляет ощутить действие какой-то бесстрастной, неумолимо и безжалостно уничтожающей силы. Я помню, что это ощущение и удивило, и насторожило меня. Оно даже вызвало сомнения в пользу эмоциональных нарушений, которые могли соответствовать проявлениям вялотекущей шизофрении. В то время это был «главный» психиатрический диагноз. Он был облечен важной политической миссией «охраны государственной безопасности».

Рассказывая о периоде политико-психиатрических репрессий в своей жизни, люди перечисляли какие-то формальные детали (где было окно, где стояла кровать, как открывалась дверь), называли запомнившееся имена следователей, врачей, сопалатников, санитаров. О своих чувствах и переживаниях того времени они ничего не говорили, — по крайней мере, спонтанно и самопроизвольно. Это казалось неестественным. Ведь если много пережил, бесстрастность рассказа трудно сохранить — даже очень волевому и скрытному человеку. Тем более трудно не заметить прорывающиеся чувства, если внимание к такого рода нюансам давно стало профессиональной привычкой.

Вопрос о возможной болезни и возможных болезненных изменениях вследствие лечения в так называемых исправительных целях оставался до некоторого времени открытым. Ответ на него нашелся после того, как в процессе бесед, которые имели определенную психодиагностическую ориентацию, прояснилось множество важных психологических обстоятельств и деталей.

Люди воспринимали будущее как практически не существующую для них реальность. Они не надеялись. Они эмоционально отрешились от будущего. Жить надо было их настоящим, реальным. А в настоящей, реальной жизни был просто стул, окно, скрип двери, стоны и крики по ночам, кровать соседа, сам сосед, действительно страдающий тяжелым психическим заболеванием, грубый или, если повезло, добрый санитар и такой же врач, прием лекарств, действие которых укрепляло уверенность в том, что скоро придет твой конец. Конец казался желанным, смерть избавляла от страданий. Душевная боль и маленький огонек надежды прятались за внешней атрибутикой, находя за ней защиту в те страшные дни и оставаясь за ней и в воспоминаниях.

На собственные переживания человек не имел права. Он даже сознательно отказывал в этом праве самому себе. Он понимал или интуитивно чувствовал и угадывал, что собственным эмоциям сейчас нельзя давать волю, иначе ослабеешь, не выдержишь. Поэтому таил свои чувства даже от самого себя.

Формальное перечисление несущественных деталей в рассказах-исповедях свидетельствовало о действии психологических защитных механизмов, когда главное глубоко прячут внутри, а о второстепенном, которое когда-то заменяло под давлением обстоятельств главное, рассказывают. Этот факт становился отчетливо ясным и неоспоримым. Когда же рассказывали о главном — плакали, а многие, чтобы не плакать, старались о главном говорить вскользь или вообще не говорили…

Здесь совсем не лишним будет вспомнить о научной объективности «субъективных» данных психологии и заметить, что глубинная, индивидуальная, объясняющая и понимающая психология является условием создания действительно объективно-научных диагностических стандартов для психиатрии, увеличивая объем представлений о вариативности индивидуальных психологических проявлений человека.

Вот только скептики от психиатрии упускают это из виду. Но почему? Может, бессознательно, подчиняясь грубо вытесненной в подсознание психологической личной проблематике? Или сознательно? Кто знает? Ведь недаром говорят, что чужая душа потемки… Но в психологических потемках своей души, да и потом в реальной жизни легко создать ситуацию, выгодную для циничных манипуляций психиатрией. Об этом скептики также забывают, что уж совсем непозволительно.

Наверно, это досталось им по наследству от того времени, когда психология из психиатрии была изгнана. Произошло это, как известно, в октябре 1951 г. на объединенном заседании Президиума АМН СССР и пленума правления Всесоюзного общества невропатологов и психиатров. Психологическому направлению в психиатрии тогда инкриминировались псевдонаучность и пропаганда буржуазно-идеалистических воззрений на природу поведения человека, признававших объективную роль внутренних (субъективных, индивидуальных) факторов в детерминации его мотивов. Профессора А.В. Снежневского, возглавившего вскоре после этого НИИ общей и судебной психиатрии им. В.П. Сербского, «психологическое направление в психиатрии… не интересовало».

«В практике судебно-психиатрической экспертизы… наиболее частый вопрос, который ставится перед экспертом-психиатром, состоит в том, вменяем ли испытуемый, то есть можно ли применить при разборе того нарушения закона, которое он совершил, категорию вины… правильно решить этот вопрос можно только в том случае, если соблюдены два обязательных условия: если доказано, что испытуемый в самом деле нарушил закон; если есть возможность принять решение строго индивидуально» и индивидуализировано по отношению к состоянию и особенностям подэкспертного. «И первое, и второе условие в практике советской судебно-психиатрической экспертизы нарушалось».

Мне кажется, что эта объемная цитата совсем не лишняя. Когда в работе над проектом «Диссиденты» мы анализировали случаи злоупотребления (и, естественно, их причины) психиатрическим диагнозом в политических целях, этот вывод напрашивался сам собой.

Вина, болезнь, наказание. Индивидуальная мера вины, соразмерность наказания и ответственность. Индивидуальная норма и психические отклонения. Это далеко не полный ряд вопросов, объективные ответы на которые не могут быть даны без психологии, т. е. без наполнения психологическим содержанием категорий юридической и медицинских наук, которые тесно соприкасаются друг с другом в проблеме судебных экспертных оценок при определении медико-социального и правового статуса личности.

Временами (не высказанная, но явно ощущаемая) нехватка психологического знания проступает в недостаточно корректных психиатрических оценках типа «психическим заболеванием не страдает, но обнаруживает особенности характера». Звучит так, как будто особенности характера — уже признак болезненных отклонений от психической нормы. Еще пример столь же психологически некорректных формулировок, но уже из серии вопросов, которые ставятся перед судебно-психиатрической и судебно-психологической экспертизой: «Имеются ли у обвиняемого какие-либо индивидуальные особенности?». Как будто бывают люди без индивидуальных особенностей! Справедливости ради следует отметить, что и некоторые психологи вряд ли отдают себе отчет в том, что делают непозволительную для их профессионального звания грубейшую ошибку, когда на вопрос такого рода отвечают: «Обвиняемый не имеет каких-либо индивидуальных особенностей, которые могли повлиять на его поведение».

Встречаясь в своей работе с такими диагнозами, с такими вопросами и с такими ответами, мало сказать, что крайне неприятно удивляешься. Возмущение долго не дает успокоиться. Потом становится просто очень горько от сознания того, что люди, в силу своей профессии, или, как говорится, по определению обязанные учитывать человеческий (индивидуальный) фактор, игнорируют его или не умеют справиться с такой повседневной для их профессионального труда задачей. Впрочем, это закономерно для сегодняшнего уровня психологической культуры и психологической подготовки специалистов: как тех, которые назначают и проводят психиатрические и психологические экспертизы, так и тех, которые учитывают их результаты в суде. Однако эта тема — предмет отдельного разговора. Тема очень серьезная и опять же с очень болезненными последствиями для Homo Individualis — человека индивидуального.

Между тем, психологические особенности «инакомыслящих» не всегда оставались без внимания. Ими активно интересовались стражи государственной безопасности. Если не «сомнения» в психическом здоровье диссидента, не подтвержденные когда-то уже проводимой в отношении него (и тоже по политическим мотивам) судебно-психиатрической экспертизой, то хотя бы черты его характера, отраженные в ее тексте, могли послужить поводом к тому, чтобы проблемная для государства, т. е. по тем временам политически небезопасная личность (как часто оказывалось, более проблемная для себя и не столько политически, сколько психологически), была направлена следствием на повторную судебно-психиатрическую экспертизу.

Во время работы над проектом «Диссиденты» в архивных материалах (акт судебно-психиатрической экспертизы на обвиняемого по ст. 62, ч. 1 УК УССР — распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй) нашлось постановление следователя УКГБ УССР по г. Киеву и Киевской области, завизированное его вышестоящим начальством, со следующей мотивировкой назначения судебно-психиатрической экспертизы: «В ходе предварительного следствия вину в совершенном преступлении Я.В.И. (фамилия, имя, отчество — Н.А.) отрицает, на допросах ведет себя неискренне. Ранее Я.В.И. подвергался…судебно-психиатрической экспертизе… был признан вменяемым. В настоящее время в поведении Я.В.И. отмечается фиксация внимания на своем внутреннем мире, переоценка собственной личности. На основании изложенного… для установления психического состояния Я.В.И. назначить судебно-психиатрическую экспертизу…».

К настоящему времени (т. е. ко времени назначения второй судебно-психиатрической экспертизы) фраза, начинающаяся со слов «В настоящее время…», никакого отношения не имела. Ее просто позаимствовали из акта (трехлетней давности!) прежней судебно-психиатрической экспертизы. Тогда обвиняемый привлекался к уголовной ответственности по ст. 194 УК УССР (предоставление подложного документа и получение оплачиваемого отпуска) со следующей (малоубедительной) мотивировкой назначения судебно-психиатрического освидетельствования: «При допросе Я.В.И. возникло сомнение в том, что у него нормальное здоровое состояние психики, а поэтому он нуждается в судебно-психиатрическом обследовании». Инкриминируемые ему действия и статья обвинения, как выяснилось позже, маскировали политические мотивы попыток «приобщить» его к психиатрии или как бы намекали и предупреждали о необходимости незамедлительно изменить свое поведение и отказаться от намерений покинуть СССР.

Показавшиеся следователю «странными» сосредоточенность Я.В.И. на своем внутреннем мире и переоценивание собственной личности были, что явствовало из текста экспертного заключения, далеко не единственными признаками, которые характеризовали его индивидуальные особенности. Среди таких признаков, например, отмечались следующие: «свободно оперирует абстрактными понятиями»; «к исследованию относится с интересом»; «проявляет активное внимание к тестовым вопросам методик диагностики личностных особенностей, охотно анализирует их в совместном обсуждении, соотносит их содержание с присущими ему поступками, индивидуальными особенностями, своим образом жизни»; «внешне стремится проявить удовлетворенность собой, нивелируя внутреннюю напряженность и неуверенность с помощью психологически защитного поведения по типу избегания критического самооценивания с некоторой переоценкой собственной личности». Заметим, что с точки зрения психического здоровья, в наличии которого психиатры ему не отказывали, разница между «некоторой переоценкой личности» и «переоценкой личности» несущественна, но фраза, вырванная из контекста, всегда может иметь тот смысл, который ей хотят придать. Чтобы найти такую фразу, следствие проявило высокопрофессиональную избирательность внимания.

Но и Я.В.И. не отступил от своей цели. Сейчас он с семьей живет в Америке, работает и, по рассказам друзей, уровень его притязаний вполне удовлетворен. Возможно, поэтому в его поведении психологические защиты будут проявляться реже. Если, конечно, он также удовлетворен и тем, что его «шизоидные ассоциации, без которых не было бы гениев» оцениваются не только им, но и окружающими как «оригинальные идеи», а ему самому хватает профессионализма, чтобы их реализовывать.

Психиатрический «компромат» использовался не только по отношению к «инакомыслящим» диссидентам. Дьявольская «удачная» находка — манипуляция психиатрическим диагнозом — могла, как политический шлагбаум, преградить путь сотрудникам системы правопорядка, если решение профессиональных задач, служебный долг и профессиональную честь кто-то из них представлял иначе, не так, как предписывалось сверху.

Такие истории стали всплывать, когда психиатрии пришлось реабилитировать себя из-за собственных и политически навязанных ей злоупотреблений диагнозом. Еще до создания независимой Ассоциации психиатров Украины, примерно в начале 1991 г., инициативная группа киевских психиатров организовала работу консультативно-экспертного совета по психиатрии при главном психиатре Министерства здравоохранения УССР. Царившая тогда, активно и пассивно созданная, психиатрическая диагностическая неразбериха заставляла людей обращаться в Совет за помощью, и они рассказывали…

Для одного из посетителей, пытавшегося преодолеть препятствия на пути борьбы с преступностью, это закончилось серьезным служебным конфликтом и направлением на медицинское освидетельствование с участием психиатра из-за того, что он, как было сказано в документе, «несмотря на умение оперативно выполнять поставленные перед ним задачи, в последнее время стал обнаруживать изменения в характере: вспыльчив, позволяет себе высказывать самостоятельное мнение». Когда уволить правдоискателя по служебному несоответствию и по состоянию здоровья «через психиатрию» не удалось, а желания добраться до коррумпированных небожителей у него (несмотря на разнообразные многочисленные намеки быть разумным и оставить свои намерения) не поубавилось, была применена очередная мера воздействия: фабрикация статьи уголовного обвинения.

Находясь под следствием, он был уволен из системы внутренних дел, а тогдашнюю психологически понятную утрату равновесия, т. е. стрессогенный эмоциональный срыв, очень быстро соединили с упомянутыми выше «изменениями в характере». В итоге диагноз: «Шизофрения, параноидная форма». Вскоре после этого уголовное дело прекратили по отсутствию события и состава преступления. Психиатрический диагноз остался {«В зоне, как обещали, не сгноили. Спасибо, что не убили, но сумасшедшим все же сделали. Осталось писать мемуары, но кто поверит бреду сумасшедшего о мафии советского периода?!»)

И хотя психическая полноценность автора будущих мемуаров все же была удостоверена, однако к их написанию он еще долго, наверно, не приступит, так как не исключено, что его служебный сейф пополняют материалы о мафии современного, постсоветского, периода.

Сложившаяся государственная система давила не только тех, кто ее якобы разрушал, распространяя сведения, порочащие государственный строй. Она давила и тех, кто действительно охранял ее безопасность, загоняя людей в тупик неразрешимых нравственных противоречий. Как-то мне доверили сокровенное: «Я разочаровался в жизни. Я плакал, когда понял, кто есть кто, и во имя чьих интересов я боролся совсем не с теми преступниками». Для некоторых оставался только один выход из нравственного тупика — самоубийство.

Человек, полностью (и рационально, и эмоционально) идентифицирующий себя с кем-либо или с чем-либо, не выдерживает, когда подвергается критике или терпит крах предмет его идентификации. Например, система, которой он беззаветно служил, не догадываясь о порочных сторонах ее политики. В силу этого человек может вынести себе смертный приговор, так как считает себя виновным в преступных действиях организации, которой отдал всю жизнь, не осознавая страшного смысла своего дела, и привести этот приговор в исполнение.

Объяснять такие суициды низкой стрессоустойчивостью или психическим заболеванием нелепо. Самоубийство, имеющее нравственную основу — это один из видов надситуативной активности, которой руководит совесть и которая свидетельствует о том, что моральную ответственность за происходившее человек возлагает на себя…

Злоупотребление психиатрией в политических целях — явление масштабное, проблемное и очень разнообразное в своей конкретике… Психологические аспекты — лишь малая его часть. Но особенности даже этой малой части можно перечислять очень долго. Их трудно разделить на главные и второстепенные: пожалуй, любая и каждая частность будет главной, так как непосредственно соприкасается с уникальным феноменом — с жизнью человека, с его судьбой.

Если смириться с тем, что проблема борьбы добра со злом является вечной для человека, хочется сказать, что на наш век этой вечной проблемы, то есть ее психиатрической метаморфозы, хватило с избытком. Очень хочется надеяться, что, благодаря общим усилиям, бесследно растворившись в вечности, в будущем она вновь не возникнет.

Борцы за справедливость… Все не так просто

Жизнь не только трагична, она одновременно и комична. Манипулировать психиатрическим диагнозом можно и в жанре трагикомедии. Наверно потому, что он закономерен для жизни вообще и является психологической закономерностью для людей с определенным характером. Вот один такой и впрямь казусный пример.

Не так давно, в 1998 г., один человек доверительно, можно сказать, попросил совета: «Может, мне лучше остаться с диагнозом, чем идти в тюрьму?». Он задал этот вопрос, так как задумался и об особенностях своего характера, и о своей способности заниматься «социально-освободительной борьбой за освобождение украинского народа от любой власти, за его права, которые указаны в Конституции Украины».

Сохраняя понятную анонимность (срок давности не прошел!), фамилию его не называем, хотя он разрешил «при случае» рассказать о нем, согласившись фигурировать в таком рассказе как Человек (с «большой буквы»), что каждому и положено по его изначальному и неотъемлемому праву.

Так вот, Человек задал свой вопрос комиссии врачей- психиатров, перед которыми стояла задача дать судебно-психиатрическую оценку его психического состояния. Следовало устранить противоречия в выводах предыдущих судебно-психиатрических экспертиз и провести дифференциальную психодиагностику, уточнив диагноз («паранойяльное развитие личности» или «параноидная шизофрения»). Для объективности (из-за расхождения предыдущих диагностических заключений) в рамках повторной судебно-психиатрической экспертизы проводилось еще и психологическое исследование. Теперь это становится уже чуть ли не правилом (а в период психологической деиндивидуализации человека было полным исключением), потому и возникла возможность рассказать этот случай.

Обвинение соответствовало ст. 188¹, ч. 2 УК Украины — сопротивление работнику милиции при исполнении им обязанностей по охране общественного порядка, сопровождавшееся угрозой насилия. Эта статья предусматривает срок тюремного наказания от одного года до пяти лет. Наличие же психического заболевания, в зависимости от его особенностей и степени выраженности, освобождает, как известно, от ответственности за содеянное, снижает эту ответственность, смягчая наказание, или заменяет его принудительным лечением в психиатрической больнице общего либо специального типа. Поводом к назначению судебно-психиатрической экспертизы и, очевидно, основанием для поставленных диагнозов послужили высказывания Человека и то, чем он объяснил свое поведение во время общественного митинга, проходившего в одном из районных центров Украины.

По словам Человека (теперь уже и Подэкспертного), когда он намеревался выступить, его стали стаскивать с трибуны, не давая сказать правду о лице, претендующем на высокую должность в районной администрации, но, как считал Человек, не имеющего на это никакого морального права, поскольку народные деньги легко прилипали к его рукам, а о чести, совести и справедливости он никогда не слышал, и всякому было понятно, что свое руководящее положение это лицо будет использовать только с выгодой для себя, так как уже сейчас беззастенчиво нарушает права простых людей, ясно указанные в Конституции Украины, сумел подкупить власть, т. е. милицию, что лишило его, т. е. Подэкспертного Человека, законного права на свободу слова.

Создавшиеся обстоятельства (и митинг, и арест, и судебно-психиатрическую экспертизу и, по его выражению, «приклеенный» психиатрический диагноз) Подэкспертный Человек расценивал как «… уничтожение борца за права человека и гражданина, борца за права украинского народа, о которых написана Украинская Конституция».

Подэкспертный Человек рассказал также, что социально-политическая и экономическая ситуация в его регионе была неблагополучной. Вскрывая недостатки, он «… раскрыл злодейскую банду, которая совершала злодейские преступления против государства, насильственным путем ликвидировав конституционный строй в регионе», но не нашел поддержки своей инициативе («…временно подчинить мне Национальную Гвардию, чтобы она в соответствии со своими обязанностями отстояла Конституцию, и народ не поднялся на социальную войну, а смог решить свои проблемы законными правовыми методами, соответственно отстаивая принципы верховенства права статьи 8 Конституции».) Теперь же с ним, считал Подэкспертный Человек, «банда хочет расправиться, обвинение не имеет никаких оснований, подкупленный суд, некомпетентные и берущие взятки эксперты с бандой заодно».

Понятно, что при очередной встрече с психиатрами, т. е. уже на повторной экспертизе, Подэкспертный Человек сразу категорически заявил, что никому не сделать его сумасшедшим, что прошли те времена, когда за справедливость «клеили диагноз», что он здоров и всегда будет отстаивать «конституционные права народа, несмотря на всяческие препятствия».

Можно дословно привести многие его обоснования своего поведения, взглядов, отношения к происходящему в сегодняшней жизни. Он подробно изложил их в письменном заявлении, адресованном «лично психиатру и психологу», которым был «вынужден доказывать, что не идиот». И только в том случае, если ему «кто-то докажет, что Украинская Конституция — бред», Человек готов был согласиться, что он «…действительно идиот, который поверил, что украинский народ хочет создать государство».

Подэкспертному Человеку нельзя было отказать в наличии объективных оснований для его умозаключений. Тем не менее, многое в его словах создавало какое-то непонятно-неприятное тревожное ощущение, как будто повеяло болезнью. Это, можно сказать, обострило диагностическое чутье.

«Обман профессионального обоняния» часто влечет за собой проявление архаичной пристрастности, опасной для объективного познания вообще и тем более опасной в оценочных суждениях о человеке. Во избежание такого обмана обычно прибегаешь к самопроверке — святой заповеди психодиагностики: только после последовательного анализа возникающих сомнений и только после сопоставления всех всесторонне проанализированных «тревожных» признаков в словах и поведении человека может быть выстроена сложная причинно-следственная взаимосвязь их проявлений и сформулировано диагностическое суждение.

Чем же настораживали высказывания и поведение Подэкспертного Человека? Прежде чем ответить на этот вопрос, следует познакомиться с ним самим.

В свои 56 лет, имея полную военную выслугу (штурман ВВС), Подэкспертный Человек выглядел очень моложавым. Среднего роста, поджарый, с почти незаметной сединой в светлых волосах, с голубыми, как-то по-детски широко раскрытыми и, наверно, поэтому в чем-то наивными глазами, очень подвижный, с порывистыми движениями, быстрой речью и… с трудом выслушивающий возражения.

Если в давних служебных характеристиках отмечалась конфликтность, то в последнее время отзывы окружающих были прекрасные: внимательный, вежливый, алкоголем не злоупотребляет, приходит на помощь другим и т. д.

О себе молодом Подэкспертный Человек рассказал, что его конфликтность — это простая требовательность (т. е. он требовал порядка от подчиненных и прямо высказывал свое мнение старшим по званию: «Никогда не боялся сказать правду без всякой дипломатии, был принципиальным, настойчивым». К себе, как он считал, относился так же, как и к другим — требовательно. Политикой никогда не интересовался, но, выйдя в отставку и наблюдая «полный беспорядок вокруг, решил вмешаться, чтобы дать дорогу справедливости», считал это делом своей чести, прямой обязанностью. Крайне был удивлен, разочарован и даже обижен пассивной политической позицией людей из ближайшего окружения, не находя у них той надежной поддержки, на которую первоначально рассчитывал: «Все по углам, на митинги не ходят, ничего не понимают. И Вы, наверно, не ходите, а почему? Тоже не понимаете! А Вы хоть читаете?!».

Говоря это, Подэкспертный Человек достал из кармана куртки брошюру «Конституция Украины» и стал искать свою любимую статью 34 о гарантии прав на свободу мыслей, слова, на свободу выражения своих взглядов и убеждений, продолжая при этом с воодушевлением трактовать и без того ясный смысл написанного, приводя в качестве дополнительных аргументов неоспоримого значения и новизны собственных слов общеизвестные истины, воспринимаемые им как открытие никому ранее не известного и как, можно сказать, священное знание или святое откровение. Почувствовав, что уровень новизны его суждений стал резко снижаться под влиянием контраргументов и дополнительной информации, он обиделся и как-то сразу сник, растерялся, но тут же стал оправдывать свою практически полную неосведомленность и бессистемные знания тем, что поздно стал читать такую литературу, так как его прежняя (и тоже очень важная) работа не оставляла на это времени.

На какой-то период, пока Подэкспертный Человек с интересом слушал новую для него информацию, он как бы забывал, что его «преследуют за инакомыслие», и слова «моя борьба», произносимые им с пафосом и достаточно часто, практически исчезали из его лексикона. Выражение лица становилось грустно-мягким, а психодиагностическое исследование, проводимое в судебно-экспертных целях, превратилось в психологическую консультацию по профпригодности Подэкспертного Человека к профессиональным занятиям политикой, постепенно все больше напоминая своей эмоциональной атмосферой домашнюю беседу.

Наверно, такие психологические условия смягчили разочарование, охватившее Подэкспертного Человека, когда он убедился, что не все тестовые пробы, успешное выполнение которых предполагает хорошо развитое абстрактное мышление, оказались ему по силам. Он тут же поинтересовался, не шизофрения ли это, и был удовлетворен, услышав, что его ошибочные решения не признаки болезни, а естественные проявления присущего ему конкретного типа мышления (когнитивного стиля), т. е. стиля мышления человека, более предрасположенного к решению интеллектуальных задач преимущественно прикладного (сугубо частного и практического) характера. Ответы на тестовые пробы отражали выраженную ориентацию Подэкспертного Человека на активные действия: обобщаемые в смысловые категории предметы оценивались им с точки зрения их функционального назначения и возможности максимально конструктивного использования на практике (в быту, например). К сожалению, Подэкспертный Человек не особенно часто догадывался рассмотреть эти категории за пределами конкретного представления о них и таким путем попытаться увидеть их весомость в контексте иных и более сложных смысловых значений.

В процессе диагностически-консультативного общения особенности критического самооценивания Подэкспертного Человека указывали на возможность конструктивной саморегуляции эмоциональных проявлений, но для этого ему понадобилась бы определенная психологическая работа над собой.

Все дело в том, что его бурные эмоциональные реакции находились в зависимости от очень неустойчивой самооценки. Он быстро терялся и умолкал, он прямо на глазах как-будто уменьшался в размерах и сжимался в комок, но тут же мгновенно, как пружина, распрямлялся и наносил защитный удар в виде обвиняющего упрека. Удар не попадал в цель, так как обида мешала подобрать обоснованные и точные аргументы. Своей победой Подэкспертный Человек считал, если последнее слово оставалось за ним, даже если оно было не совсем по существу вопроса: самое главное в разговоре — поставить именно свою точку над «і». Эти особенности обнажали проблему ущемляемого самолюбия. Оно как автономная сила буквально заставляло Подэкспертного Человека обязательно парировать высказанный кем-то аргумент собственным (пусть даже и неудачно заимствованным) контраргументом, особенно если обстоятельства предоставляли такую возможность или провоцировали ее. Ущемляемое самолюбие всегда или почти всегда заставляло его отыгрываться. В процессе исследования оно, это самолюбие, тоже не раз было задето, и он не остался в долгу, заметив: «Вот Вы меня слушали, слушали, я разговаривал с Вами, а оказалось, что Вы тоже не золото, Вы меня не поняли. Я же все время указываю потому, чтобы меня просто все поняли». Понимал ли Подэкспертный Человек сам себя?

Между тем эмоциональные нюансы проявляемого к нему отношения он улавливал очень быстро. Ему, вернее его самолюбию, больше всего подходила нейтрально-доброжелательная и обязательно личностно-безоценочная эмоциональная атмосфера, щадящая для чувства собственного достоинства; именно на ее фоне он воспринимал (слушал и слышал!) критические замечания, которые активно перерабатывал. Такой «разбор полетов» ему подходил, так как создавал условия для процесса критического самооценивания и оберегал то, о чем он пока не был готов говорить открыто.

Из-за угрозы быть наказанным своим восстававшим самолюбием он, конечно же, не мог говорить о чувстве безмерной усталости от споров и конфликтов, о желании восстановить свои силы в спокойном и мирном окружении, о том, что ему уже не по силам требования, которые ему предъявляет жизнь и он сам, о бесполезных самоограничениях, о боязни неудач, о мрачном и подавленном настроении, сменяющим природный энтузиазм. Не мог Подэкспертный Человек говорить и о том (так как не осознавал этого), что воздушные замки, среди руин которых он не раз оказывался, он строил сам, но обычно винил других в том, что именно из-за их недоброжелательности, глупости, неискренности его идеализированные конструкции оказывались непрочными и распадались. Постепенно и незаметно стал накапливаться неприятный эмоциональный осадок, так как обиды (и напрасные, и ненапрасные, но всегда искренние, несмотря на его заблуждения) оставались неизжитыми. Поэтому эмоциональное равновесие как бы устало и чаще стало давать сбои, утрачивая былую способность быстро восстанавливаться.

Между тем Подэкспертный Человек считал, что в боевом полете выдержка и теперь не изменила бы ему. Факт, что на митинге он был далек от нее, им не учитывался. Он, кстати, был безмерно удивлен, узнав, что боевая выдержка и эмоциональный контроль не менее важны и для реализации его сегодняшних планов — отстоять конституционные права народа, несмотря на всяческие препятствия. Поймав меня на слове, когда речь шла о значении выдержки в политической борьбе, Подэкспертный Человек с удовольствием контраргументировал, сославшись на примеры боевого поведения некоторых представителей народных интересов, беспристрастно наблюдаемые и фиксируемые телевизионной камерой во время острых споров и дебатов (поединков самолюбий!).

Время между нашими беседами Подэкспертный Человек не терял даром. Он увлеченно упражнялся в составлении агитационных текстов и с новым, очевидно неиссякаемым (!), энтузиазмом стремился при очередной встрече разъяснить их смысл.

Наверно, в соответствии со своими индивидуальными особенностями и поведенческими стереотипами, сформированными прежней профессией, Подэкспертный Человек буквально, как прямое указание о непосредственном выполнении поставленной задачи, ставшей в его глазах почти военным приказом, воспринял полученные разъяснения о значении стиля для рекламно-информационных материалов. Их, как правило, должен иметь в своем «боевом» арсенале каждый, кто ясно и четко представляет себе и может определить свои программные цели, хочет довести до сознания людей свои основные идеи, генеральную линию действий, если он претендует на успех в своем политическом соревновании и рассчитывает на понимание и поддержку окружающих.

Конечно, Подэкспертный Человек без особого энтузиазма воспринял консультативное психологическое заключение о недостаточном соответствии его индивидуально-психологических особенностей и уровня подготовки занятиям политической деятельностью. Но не обиделся. Напротив, тут же попросил бумагу и ручку, чтобы записать, какая литература необходима «в помощь начинающему политику».

Пожалуй, теперь уже можно ответить, чем же настораживали поведение и высказывания Подэкспертного Человека.

К высказываниям (некоторые из них выделены курсивом) сейчас следует вернуться. Они представляют собой автентичную, т. е. не стилизованную и, конечно же, не искаженную речь Подэкспертного Человека, которая очень важна для формирования объективного представления о нем, его состоянии и особенностях.

Прежде всего, настораживали система суждений и логические основания умозаключений. Система суждений опиралась на отрывочные знания, а в логических посылках отражалась выраженная избирательность смысловых акцентов. В силу этих двух причин Подэкспертный Человек значительно проигрывал, не имея возможности сравнить собственные выводы со смысловым контекстом более широкого информационного поля, а также достаточно критически оценить их полемический потенциал, чтобы избежать логических ловушек оппонентов, не говоря уже о краткой, но информационно емкой и гибкой аргументации своей точки зрения. На «непонятном» и «скучном» научном языке (в высшей степени толерантно по отношению к Подэкспертному Человеку) это можно выразить так: в структуре мыслительной деятельности эмоциональный компонент преобладает над рациональным; тип аналитико-интегрирующей и прогнозирующей функции интеллектуальной активности, с учетом уровня и соотношения наглядно-конкретных и абстрактно-логических мыслительных операций (преобладание первых над вторыми), свидетельствует о когнитивной простоте.

Такой букет индивидуальных особенностей создает психологические (чисто субъективные) предпосылки к действиям, совершая которые, человек не учитывает или оценивает весьма поверхностно собственные представления и склонен их абсолютизировать. В практике психологического консультирования встречаются, например, люди, которые в силу указанных причин не понимают, почему в их жизни часто возникают проблемы и препятствия, рождающие в их душах разочарования, обиды, настороженность, подозрительность, враждебность к окружающим. Если такой человек, как говорится, не привык сидеть сложа руки, то есть по натуре своей активен да еще и самолюбив, обидчив, он зачастую эмоционально легко вовлекается в деятельность полемического (соревновательного, состязательного, спорного, однако не обязательно кверулянтского) характера. Он не осознает линейной простоты своих прогностических выводов, а порой и отсутствия способности к ним, так как их ему заменяют (замещают, компенсируют) эмоциональные впечатления, которые проистекают от активных действий и часто способны создавать психологическую иллюзию насыщенной, содержательной жизни. В силу указанных особенностей, чем бы (и в какой сфере деятельности) этот человек ни занимался, он, скорее всего, бессознательно предпочтет активность ради активности.

Негуманно, недостойно, неправомерно, безосновательно и просто, наконец, глупо, если за такие индивидуальные особенности человека обрекают на испытание психиатрическим диагнозом. Безмерно трагичной становится его жизнь, если он расплачивается, подвергаясь политико-психиатрической репрессии. Вот слова одного из тех, кому, как и многим другим украинским диссидентам, было предоставлено «право» на такое испытание: «Я тогда не думал, какой будет Украина. Меня это не интересовало. Мне было важно, чтоб подальше и побыстрей от москалей».

«Подальше», «побыстрей», «от любой власти» (вспомним слова Подэкспертного Человека), а как? что потом? и как потом? — «не интересовало»… Какая-то наивная и простодушная непосредственность, избежавшая искушения когнитивной сложностью. Нельзя сказать, что сила таких политических противников соответствовала примененной к ним мере усмирения — политико-психиатрической репрессии. Противник часто имел другую весовую категорию.

Теперь о поведении Подэкспертного Человека. Его агрессивные действия на митинге настойчиво напоминали о давнем выводе ученых относительно «необходимости просветить тех, кто сегодня делает политику», чтобы выявить и понять причины человеческой агрессивности.

Объективные факты действительности свидетельствуют о том, что проявления агрессии, как и многие иные социально проблемные формы поведения (например, политическая оппозиция, отсутствие лояльного отношения к политической линии государства, ставшее сегодня будничным для нас пикетирование государственно-административных учреждений), во многом как бы навязываются ему. Такое социально проблемное поведение человека является отражением обострившихся и затянувшихся в своем разрешении противоречий самого общества, оно даже как бы антиципирует, т. е. предвидит, изменения в государственной политике и социальные преобразования. В некоторых своих проявлениях (диссидентство, например) социально проблемное поведение нередко опредмечивает (и кроваво подчеркивает) ряд значимых государственных проблем.

Государство, как правило, в силу множества причин «запаздывает» не только со своевременным решением своих обострившихся проблем, но даже с их углубленным и непредвзятым анализом. Нередко это обусловлено обстоятельствами чисто субъективного характера. Например, из- за психологических особенностей и личностных качеств конкретных представителей государственной власти и административно-исполнительного аппарата происходит небезопасное и для человека, и для социума как умышленное, так и неумышленное отстранение от решения действительно актуальных задач как государственной, так и социальной политики.

В этой связи небезынтересным, наверно, будет следующий факт. Он обнаружился при сравнении данных Отчета Украины, представленного на Международную конференцию 1998 г. «Права и развитие человека», и «Альбомов записей гражданского протеста за 1991 г.», которые были переданы в Украинско-Американское бюро защиты прав человека одним интервьюером-добровольцем, с которым мы уже были знакомы: в процессе работы над проектом «Диссиденты» (злоупотребление психиатрией в политических целях) анализировалась его политико-психиатрическая одиссея.

Официальные данные 1998 г. и 403 неофициальные записи гражданского протеста, собранные в 1991 г. нашим инициативным знакомым во время пикетирования Республиканской прокуратуры, практически полностью совпадали — по указанным в них кризисным вопросам современного общества, которые социально и психологически остро проблематизируют жизненное положение и поведение основной массы населения, провоцируя проявления агрессии.

Так что высказываясь по поводу социальных проблем сегодняшнего дня, Подэкспертный Человек был не так уж и неправ. Во всяком случае, его высказывания не отличались болезненным искажением действительности.

В итоге судебно-психиатрическая экспертиза обернулась для него и психолого-психиатрическим освидетельствованием, и психологическим консультированием одновременно. Мы задавали друг другу много вопросов. Не все ответы удовлетворяли каждого из нас. Это личное (очень личное) неудовлетворение, то есть расхождение во мнениях, не разрушило желания понять друг друга и атмосферы взаимного уважения, возникших за время нашего «экспертного» общения. Иначе Человек не задал бы открыто и наивно свой непростой вопрос: тюрьма или диагноз?

Ему ответили вопросом психодиагностическим: «А Вы как хотите? Допустим, если выбор за Вами?». Ответ Человека — и по эмоциональным проявлениям, его сопровождавшим, и по содержанию — отрицал и опровергал прежние психиатрические диагнозы. «Я подумаю», — ответил Человек. Но долго не раздумывал и тут же сказал: «Все же шизофрении у меня нет». Потом, тяжело вздохнув, уже подойдя к двери и обернувшись, добавил: «Не все так просто…».

Да, все не так просто. Трудно, например, не спросить и непросто ответить, в какой мере сам Человек был причастен к своему аресту и диагнозу. Скорее всего, такой вопрос может показаться бестактным, обидным, даже провокационным. Тем не менее, он дает возможность хотя бы попытаться ответить на другие столь же сложные и важные вопросы, которых все больше и больше возникает в рассматриваемой теме.

Ретроспективно оценивая события прошлого, люди, пострадавшие от массового политического террора и его психиатрической разновидности, отвечали на такой вопрос по- разному. От полного обвинения политического порядка времени, в котором они жили, до откровенно безжалостных высказываний в свой адрес — как, например: «В своем аресте я присутствовала сама».

Между крайними полюсами этих ответов расположен диапазон многих психологических проблем, некоторым образом определяющихся личностными особенностями человека. Например, интернальностью или экстернальностью, т. е. тенденцией искать и усматривать главную причину того, что с ним происходит, в самом себе, или в других людях, в сложившихся обстоятельствах. Человек может правильно или неправильно определять такие причины, абсолютизировать их, а также соизмерять их роли в казуистике своего положения. Степень точности зависит от уровня субъективного контроля, который является многомерным (сложным) психологическим образованием, участвующим в работе системы саморегуляции деятельности человека, даже, наверно, главным управляющим всей этой системы. В своих частных проявлениях уровень субъективного контроля придает поведению человека разнообразную психологическую окраску: оно становится, например, осмотрительным, осторожным, предупредительным, дипломатичным, то есть, согласно немудреному определению в толковом словаре, политичным.

Политичное поведение ничуть не противоречит диссидентской позиции, т. е. оно вполне может являться одной из многих внешних форм действий, которые по сути выражают несогласие с какой-либо господствующей доктриной. Во всяком случае, политичное поведение — не худший из методов для преодоления препятствий в практической реализации и защите альтернативных идейных направлений.

К сожалению, такое поведение само по себе редкое явление, так как предусматривает проявление искусного самоконтроля зачастую даже в неуправляемых обстоятельствах. Кроме того, в силу своей природы политичному поведению трудно противостоять поведению политическому и политиканскому, так как они опасны интригами, подставками, подножками, игрой амбиций, беспринципностью, политическим делячеством.

О феномене политического поведения и уровнях его проявления написано много. В обширной литературе представлен анализ его бессознательной мотивации, освещаются глубинные психологические истоки различных форм политических диктатур (деспотизма, тоталитаризма, авторитаризма); составлены и составляются психологические портреты крупных политических деятелей прошлого и современности. Можно сказать, что политические досье великих диктаторов давно легализированы. Легализировано сегодня и политическое диссидентство, которое раньше было подавляемо, с которым безжалостно расправлялись и которое теперь официально проявляется в программах различных политических партий. Любой человек может выбрать одну из них в интересной для него области политического инакомыслия.

Вопрос как стать политиком и преуспеть в борьбе за власть родственной по духу партии становится серьезным (для некоторых он звучит вопросом «как стать знаменитым?», то есть чуть ли не «как стать кинозвездой?»). Уровень субъективного контроля многим подсказывает, что хорошо бы подучиться. В период обучения возникает живой интерес к психологии, от которой обычно ожидают помощи в решении многих практических задач и сугубо частных проблем, по приоритетности, конечно же, уступающих основному, почти экзистенциальному (!) вопросу: «Быть или не быть… профессиональным политиком?».

Что такое профессиональный политик, ответить пока трудно. Еще труднее дать универсальную психологическую инструкцию — как им стать. В процессе психологического консультирования по этим «наболевшим» вопросам обычно бывает легче подсказать человеку, что делать и как работать с его индивидуальными особенностями, которые, по его мнению, мешают ему. При этом попутно накапливается банк данных о представителях (сегодня уже легального) политического инакомыслия, которых объединяет борьба за справедливость.

И тут совершенно естественно напрашивается сравнение двух групп политически инакомыслящих — «легальных» и «нелегальных». Конечно, это сравнение нельзя назвать строго научным. Оно, скорее, представляет собой рабочее, пилотажное исследование, дающее информацию для размышления. В общем, результаты оказались небезынтересными, но… преимущественно для размышлений на грустные темы.

В психологическом калейдоскопе инакомыслящих «легалов» и «нелегалов» можно было увидеть очень разных людей. Между легальными диссидентами 1997–1998 гг. и диссидентами, репрессированными политической психиатрией, существовало достаточно большое сходство. Ни в коем случае не претендуя на всех охватывающую и все исчерпывающую строгую научную классификацию и позволяя себе некоторую художественно-психологическую вольность описания, встречавшиеся типы человеческих натур можно представить следующим образом: Совестливый альтруист, Самодовольный лидер, Уставший серьезный профессионал, Молодой прагматик, Обиженный, Путаник, Любитель пошуметь, Властолюбец, Идейный по призванию, Случайный дилетант, Азартный игрок, Добрая душа, Насмешник, Самостоятельный, Правильная посредственность, Дальновидный скептик, Компанейский выпивоха, Сомневающийся, Романтик, Подражатель, Скучный праведник, Просто активный, Передовик, Восторженный, Ответственный, Триумфатор, Искатель, Функционер, Защитник, Неустойчивый, Опрометчивый экспериментатор, Послушник, Имитатор, Увлекающийся, Серьезный, Неутомимый спорщик, Ревнивый завистник, Предприимчивый, Легковерный, Созерцатель, Оптимистичный идеалист…

Общая цель, объединившая столь разные психологические натуры в их политическом инакомыслии, вместе с тем каждым в отдельности понималась иначе (цель борьбы за справедливость — в самой справедливости, абстрактной и конкретной; в борьбе; в том, чтобы реализовать только индивидуально-справедливую цель и т. д.). И реализация поставленной цели также происходила в соответствии с определенной психологической натурой, т. е. в соответствии с ее особенностями, нравом и даже норовом, диктат которого не исключался. От свойств натуры зависели, так сказать, сила и уровень сложности политического пилотажа как характерологически существенного способа достижения цели.

Перечислить и описать все варианты характерологически существенных способов достижения цели вряд ли возможно в принципе. Ведь число индивидуальных вариаций личностно-поведенческих проявлений трудно даже представить. Это — множество разнообразных сочетаний (с определенным пропорциональным соотношением) различных свойств и особенностей человека. Именно потому образующиеся психологические комбинации бесконечны в своем неповторимом своеобразии.

Здесь могли причудливо переплетаться и трезвый расчет, и недостаточная способность понять мотивы своих действий, оценить их последствия. Энергичный напор уступал привлекательности чувственных наслаждений, а происходящее недооценивалось, терялось в глубине сосредоточения на своем внутреннем мире. Низкая самоорганизация поведения могла соседствовать с подчинением директивным наставлениям, с внушаемостью и упрямством. Логика ясного, последовательного мышления, антиципирующего (предвосхищающего) творческого воображения становилась практически беспомощной из-за идеализации окружающего.

Общительность и деловая предприимчивость теряли свою привлекательность из-за взрывоопасных глубоких обид и переживаний. Стремление к преодолению препятствий и свободному волеизъявлению уступало искушениям возможности влиять на окружающих. Способность к планомерной организации действий поддерживала сознательную ориентацию на материально-меркантильный характер их результата. Идеальное сочетание представляли собой такие качества, как достаточно высокая интеллектуальная активность, продуктивность в конкретной практической деятельности, живой интерес к знаниям, сочувствие к людям и склонность к просвещению, тонкое эстетически-нравственное чутье. Исполнительность при условии личной выгоды подчеркивала хитрость и черствость, а беспринципное соглашательство — легкомысленность, стремление к увеселениям и удовольствиям. Решительность и настойчивость не исключали экспансивно-упрощенных, с эксцессами, форм поведения, а ограниченность представлений становилась опасной при спокойно-сосредоточенной жесткости действий. Мягкость, безволие, непоследовательность и несдержанность ограничивали самостоятельность и инициативность. Ум и энергия были откровенны в карьеристском компромиссе, а честолюбие четко проявляло тенденцию к насилию, так как абсолютизация власти достигала уровня самоцели. Рассудочность и имитация нравственности обеспечивала искомые и выгодные границы самостоятельности. Способность к развитию критичного осмысления действительности фатально зависела от устойчивой приверженности опыту проб и ошибок. Эгоцентрические интересы и сверхличные цели приводили к неразрешимому внутреннему конфликту. Его причинами могли также быть простота, однообразие и недостаточная координированность усилий в реализации стремлений к добру и справедливости. Отсутствие четких представлений о сложных явлениях окружающей жизни, недостаточная полнота и ясность самостоятельных воззрений ограничивали социальную реализацию чувства долга и сострадания, способность согласовывать собственные цели и желания с существующими условиями. Непосредственность действий и эмоциональных порывов, готовность к усвоению идей референтной группы, смелость отступали перед низкой способностью к детальной разработке и самостоятельному воплощению планов, а преобладающие идейные интересы и оригинальные начинания поглощались сосредоточенностью на конкретных деталях, односторонними и узкими взглядами, ограниченным миропониманием. И т. д. и т. п. — до… бесконечности.

Но вернемся к политическому инакомыслию «нелегалов». Независимо от отдельных действий и личных свойств этих людей, общую, основную линию своего поведения они мотивировали общественными интересами, интересами социальной и национальной справедливости, которые занимали ведущее (по крайней мере, не последнее) место в системе их личностных ценностей.

Личностные ценности — это очень серьезно. К любым из них хороню подходит известная поговорка «Своя рубашка ближе к телу». Правда, чаще всего ее употребляют, когда хотят подчеркнуть эгоизм человека. Но это ограничивает ее глубокое содержание, которое можно трактовать и несколько по-иному (!). Подчеркивая, например, огромную побудительную силу того, что действительно имеет для человека важное субъективное значение, т. е. является личностным смыслом, мотивирующим его поведение. Личностный смысл — это не личный интерес, это — сверхличная ценность. Если идея социальной справедливости достигает уровня сверхличной ценности, обыденному сознанию это кажется принципиально странным, ибо оно видит в этом — вместо личной благополучной (в его понимании!) жизни — лишь действия, которые лишены (в его понимании!) жизненно необходимой целесообразности. «Человеку- личный интерес» всегда непонятен «Человек-сверхличная ценность».

Надличность взглядов и стремлений украинских диссидентов, т. е. понимание ими самой идеи социальной и национальной справедливости и практики ее осуществления резко расходилось с, как было принято говорить в то время, Магистральной линией политики партии и государства. Кстати, это (иное!) понимание не всегда было самостоятельным. Оно могло быть заимствованным, — но идущим от души. Четко сформулированным, осознанным — и только смутно ощущаемым, угадываемым. Массовые отклонения от «единственно правильного» магистрального пути, который неуклонно, если верить лозунгам, вел в мир равенства, братства и счастья всех людей, объявлялись антигосударственным преступлением. Сверхличные ценности тех, кто иначе представлял себе картину светлого настоящего и упорно мешал идти к светлому будущему, легко зачислялись в разряд сверхценных идей. Сверхценные идеи, это, как известно, — уже не «просто» странность, это — патологическая странность, психическая болезнь.

Трудно удержаться, чтобы вновь не обратиться к уже цитируемой здесь рукописи. Ее авторы тоже анализировали «результаты судебно-психиатрических экспертиз некоторых диссидентов задолго до 1983 года, пожалуй, с середины 70-х; в процессе этих обсуждений… выслушивали людей, которые лично знали испытуемых, и… читали копии актов экспертиз, которые им удавалось раздобыть. Нельзя забыть чувство глубокой растерянности, возникавшей при этом. Акты-то были написаны квалифицированными людьми, и в них не было ни нелепостей, ни противоречий. Противоречия были между тем, что написано, и тем, что рассказывалось. Не было сомнений, что рассказывали правду, значит… Но подписи, подписи под актами… Не может, быть… Еще раз прочитать акт… Ну, конечно… Просто нужно быть профессионалом, чтобы увидеть… Ну, хорошо, нерезко выраженные расстройства — в характере, в личностных особенностях… Ну и что? Их идеи — болезненные? Бредовые? Почему — „невменяем“? Ну, как почему — потому что шизофрения… Шизофрения исключает вменяемость… Все вроде правильно, но странно, странно…».

Созданные на политико-психиатрической кухне «странности» достигали шоковой степени воздействия. От него нельзя было спрятаться за спасительное «Не верь глазам своим», т. к. обладающие странностями воочию свидетельствовали о заказном характере диагноза.

Что иное можно было подумать, глядя, например, на 43-летнего энергичного и активного в движениях человека с очень живыми непосредственными эмоциональными реакциями, стремящегося из-за дефицита общения (почти изгой с сомнительной репутацией конфликтной личности, «психического») взять инициативу разговора на себя, если в заключении судебно-психиатрической экспертизы, проведенной в 1986 г. в связи с привлечением его к уголовной ответственности по ст. 206 УК УССР (хулиганство), привычно маскировавшей ту самую, главную диссидентскую статью, указывалось, что он болен шизофренией? Да еще какой! «Параноидная форма, непрерывно прогредиентный тип течения. Смешанный тип дефекта. Следует считать невменяемым. По психическому статусу представляет собой повышенную опасность для окружающих. Подлежит принудительному лечению в больнице специального типа системы МВД.»

Но в 1997 г. (почти одиннадцать лет спустя) ни специфические неблагоприятные последствия, ни неблагоприятный тип течения указанного серьезного психического заболевания упорно не хотели проявляться. Проявлялось совсем другое.

Ясное, можно сказать, улыбающееся лицо. Вопрошающе-заинтересованный взгляд. Сначала легкое, потом все усиливающееся нетерпение, возникавшее под градом обрушившихся вопросов и расспросов психолога и психиатра о причинах, заставивших недавно появиться перед прокуратурой Украины с карикатурно-обличительным плакатом. Задиристый и в то же время добродушно-прощающий, с ноткой некоторого превосходства, тон (адресованный, так сказать, объекту плаката) при объяснении причин этих действий и тут же — настороженно-внимательное выражение лица в ожидании психолого-психиатрической ответной реакции, упрежденной уже вызывающим тоном. «Никак не могу их перевоспитать, да и за советы не судят, а с людьми надо быть более щепетильными. Вот и приходится учить. Я их просто ругаю. Пишу и смотрю, как они реагируют. Мне было бы достаточно, если бы просто сказали „извините“. Я бы простил. Считаете, что я проявляю, как мне уже писали, эмоционально-волевую настойчивость при реализации своих бредовых идей?»

При всем желании из высказываний Учителя нельзя было сотворить даже жалкого подобия бредовых идей. Кстати, действительно учителя, который работает сегодня в одной из школ г. Николаева (в школе-интернате для детей- сирот). В прошлом — учителя математики, переквалифицировавшегося, согласно руководящим разнарядкам нового времени, в учителя украинского языка, из-за которого когда-то приобрел репутацию конфликтного человека и заплатил за нее пятью годами принудительного лечения в психиатрической больнице специального типа. В мышлении Учителя не было никаких — ни явных, ни остаточных — признаков шизофренического процесса. Оценочные суждения критически «препарировали» не только окружающее, но и самое себя: «Я понимаю, что я едкий, что мой юмор злой, но с ним я отношусь к тем, кто не раскаивается».

От кого и какого раскаяния ожидал Учитель, не желающий смириться с тем, что его, как и многих других, обрекли на испытание унижением, забыв потом извиниться? Но кто просит прощения у «списанного человеческого материала»? Для этого мало понять и представить: надо ощутить, как это больно — быть «списанным материалом»! В общем, ни в официальных ответах на письма-запросы по поводу денежной компенсации за безосновательно репрессированное время жизни, ни при непосредственных встречах с официальными лицами Учитель не находил отношения, способного его удовлетворить, удовлетворить его легко ущемляемое чувство собственного достоинства. Прикосновение к этой теме заметно меняло эмоциональные проявления Учителя, и горечь окрашивала его слова: «Ведь унижает что? Обесценка! Хотя я в глубине души верю, что может быть совсем по-другому».

Ощущение обесценивания своей личности и, отсюда, повышенная ущемляемость чувства собственного достоинства возникли не на пустом месте. С детства крепло ощущение своей социальной неполноценности, когда Учитель «в интонациях родителей, простых украинских крестьян, уловил, что они настороженно, неприязненно и со страхом относятся к разным, партийцам и коммунистам; это запало в душу». Очевидно, что природная восприимчивость и впечатлительность стали эмоциональной основой для формирования психологической готовности к проявлению целенаправленного внимания и повышенного эмоционального отношения к информации соответствующего содержания. Впоследствии доказательство своего значения и признания человеческой полноценности стало соведущим мотивом поведения Учителя, реализуемым в частных и в более широких (общественного уровня) ситуациях, где присутствовали унижение человека, ущемление его прав, бытовая и социальная ложь.

В 17 лет (в 1971 г.) он по собственному желанию выбыл из рядов членов ВЛКСМ, т. к. «стал понимать, что дела и слова расходятся». В 1972 г., в период прохождения срочной военной службы, возник конфликт со старослужащими: «Обращались „деды“ оскорбительно. Они говорили, что пока „салага“, т. е. я, не „исправится“, т. е. не подчинится, всем будет плохо». Попал в госпиталь, был выписан с диагнозом: «Затяжное реактивное состояние с психопатоподобным поведением. Здоров, нуждается в постепенной адаптации к военной службе». Однако присущие ему особенности эмоционального реагирования и условия социума постепенной адаптации не способствовали…

В 1986 г. Учителю стали усиленно помогать адаптироваться, т. к. его «психическое состояние значительно ухудшилось, от написания жалоб с нелепыми требованиями до выхода из гражданства СССР. Считает себя борцом за справедливость». Тут следует отметить, что, якобы склонный к описанному типу психической дезадаптации, Учитель, окончив Педагогический институт, работал педагогом в школе пенитенциарного учреждения, в 1982 г. был уволен за «незаконные контакты с осужденными». Увольнению предшествовало письмо на имя генерального секретаря КПСС Л.И. Брежнева с отказом участвовать в выборах, т. к. «выбирают не тех». Последующий период жизни, 1982–1986 гг., был связан с активностью, направленной на сатисфакцию, связанную с его социальным положением и правами, хотя, как отмечал Учитель, «борцом за справедливость я себя совсем не считал». При этом его трудовая деятельность (за один год, после увольнения в 1982-м, он приобрел квалификацию электромонтера 5-го разряда) не прекращалась. От медицинской «помощи» в условиях спец- больницы системы МВД Учитель «ушел», т. е. стал говорить то, что от него хотели услышать. Так поступали многие, чтобы избежать смертоносного медикаментозного насилия.

В 1991 г. следствие по его делу было приостановлено по сроку давности и в связи с его «заболеванием». Эта формулировка казалась обидной, т. к. считал, что по всем обстоятельствам справедливой была бы другая: о прекращении дела по недоказанности вины, хотя он действительно «тогда впервые вышел из-под контроля». В 1991 г. инвалидность по психическому заболеванию была снята. Теперь формулировка его устраивала: психически здоров. В настоящее время работает. С иронией отмечает, что ведет себя правильно: «Если в классе нарушают дисциплину, я замолкаю, спокойно реагирую на это. Они, ученики, тоже затихают. Продолжаю урок».

Минор настроения из-за всплывающих обид, предвестники эмоциональных бурь (склонность к нетерпению, раздражению и даже резкости), мажор неунывающего духа, задор озорного веселья, минутная увлеченность легкой игрой авантюризма и риска в собственных словах, способность без труда поддерживать эмоциональную атмосферу общения, сама общительность — от стремления просто поболтать до желания поделиться своими соображениями по различным вопросам и определенная прямолинейность некоторых из этих соображений; активность и сосредоточенность внимания, способность улавливать противоречия, непосредственная категоричность высказываний и сопряженных с ними эмоционально-оценочных отношений, хорошая память, — это далеко не весь перечень индивидуально-психологических особенностей, естественно и спонтанно проявившихся во время нашей встречи с Учителем.

Спонтанные эмоционально-поведенческие проявления не сдерживались сознательными защитными установками, но и не отличались некритичной обнаженностью мыслей и переживаний, содержание которых было психологически естественным и понятным. Учитель откровенно рассказывал о том, что в последнее время появилось чувство усталости от жизни («наверно, старею»), снизилась работоспособность («раньше мог работать по ночам, теперь устаю»), изменился характер («не могу терпеть, когда упрекают»). Из-за этой, упомянутой вскользь, особенности не удалась попытка создать семейные отношения (упрек или замечание задевали эмоциональные раны самооценки, что по- прежнему было для Учителя психологически болезненным). Осталось общение с друзьями, которых немного, и только искренняя уверенность в своей правоте, по его словам, дает силы жить. Серьезность и самоирония в самооценке нейтрализовали лояльное отношение Учителя к своей участившейся вспыльчивости, тем более, что его объяснения не выглядели самооправданием: «Реагировать лучше. В себе все держать хуже».

Душевная боль нередко выражается в конфликтном поведении, ее трудно вынести. Это мифические герои могут обладать недюжинной силой. А если ты обычный человек?…

Необходимо иметь много сил, чтобы восстановить живую связь с реальной жизнью. Очень часто львиная доля их расходуется на поиск выхода из замкнутого круга бюрократических бумажек, которые оказываются препятствием не менее труднопреодолимым, чем бронированные двери тюрьмы или спецпсихбольницы. Очутившись в кольце хоровода формальных отписок, которые будто бы сговорились между собой, человек, как правило, сперва терпеливо и с надеждой дожидается, когда наступит прихотливый перерыв в этом вечном движении. Потом, хотя и гораздо реже, пытается справиться с ним — чтобы голова не пошла кругом. Приходится учиться доказывать очевидное, опровергать вымышленное, дополнять упущенное, устранять противоречия, искать затерявшееся, выделять главное, учитывать второстепенное и т. д. и т. п. В итоге под влиянием обстоятельств человек постепенно приобретает специализацию контролера и ревизора. Иногда, незаметно для себя самого, он становится, можно сказать, своеобразной частной инстанцией по надзору (с тяжелым, въедливо-уличающим и вредным характером), которой трудно угодить.

Речь идет не о тех людях, которые легко присваивают мелкому недостатку ранг смертного греха, и не о тех, для чьего характера хождение по мукам (или продолжение их в виде хождения по инстанциям) является счастливой встречей с родной средой обитания. Речь идет о ситуационных акцентуациях характера и о ситуационной актуализации акцентуаций характера в обстоятельствах, провоцирующих возобновление неизжитых психологически травмирующих переживаний, происхождение которых связано с оскорбительной для достоинства человека формой непринятия его субъективно-значимых ценностей. В таких случаях уместно говорить о психологической травматизации вследствие навязанной человеку необходимости использовать заведомо стрессогенные для него способы восстановления утраченных живых связей с реальностью. По этой причине может случиться, что даже свершившееся чудо получения нужной бумаги с решающей подписью и солидной печатью еще нескоро возвратит человеку прежнее ощущение этих живых связей с жизнью.

Любые связи, как известно, надо поддерживать. Связи с живой жизнью — участием в ней. Но вот человек по независящим от него причинам достаточно длительное время участвовал совсем в другой, не в живой, а в мертвой жизни, поглощавшей жар его души, пока он доказывал свою правоту. Связям с живой жизнью в это время не хватало эмоциональной отдачи, поэтому они постепенно увядали и чахли. Радость ощущений самой жизни подменила ее жесткая проза. Она могла удовлетворить лишь безграничными возможностями совершенствования таких психологических новообразований, как уличать и доказывать, которые постепенно вытеснили другие жизненно необходимые и важные навыки.

Однако самосовершенствование в направлении «уличать — доказывать» становится не самоцелью, а суррогатным заместителем витального (жизненно значимого) чувства социальной полноценности и социального принятия. Без этого чувства человеку трудно обрести уверенность в своих силах, т. е. ощутить твердую почву под ногами и сохранять равновесие. Так, например, произошло и с Учителем: процесс «уличать — доказывать» стал заменять ему забытую радость живой связи с реальной жизнью, за насильственное разрушение которой он продолжает отыгрываться.

Дополняя психологический портрет Учителя, следует отметить и другие особенности, также немаловажные для понимания логики его поведения (или логики его инакомыслия!), т. е. подчеркнуть некоторые психологические характеристики его познавательной (когнитивной) сферы, а конкретно — особенностей мышления, тем более, что речь шла о шизофреническом процессе, который, как известно, специфически руинирует мыслительную деятельность человека.

Учителя отличала, и отличает, восприимчивость к противоречиям действительности, т. е. понятийный уровень мышления, свидетельствующий о сложном когнитивном стиле. Вместе с тем ему также присуще и непосредственное отношение к источнику (или к объекту) этих противоречий, т. е. предпонятийный уровень мышления, свидетельствующий о невысокой степени когнитивной сложности. Особенности эмоциональных основ его характера (восприимчивость, впечатлительность) способствовали тому, что именно непосредственное эмоциональное отношение служило исходной посылкой для умозаключений. Формально это соответствует логическим законам получения правильного вывода, сообразно которым он и поступал. Однако логическая посылка в виде непосредственного эмоционального отношения была слишком простой (как уже отмечалось, предпонятийной), чтобы умозаключение, а значит, и обусловленная им тактика действий, могли по своей сложности соответствовать явлениям действительности, имеющим сложноопосредствованную детерминацию. Кстати, именно такая же формально логическая правильность, которая, в свою очередь, не согласовывалась с психологической сложностью индивидуальности Учителя, определяла оценочный подход и отношение к его индивидуальному миру.

К проявлениям болезненного характера такие особенности познавательной сферы не имеют никакого отношения, т. к. человеку присуща различная когнитивная сложность в различных по содержанию областях мышления и деятельности. Например, высокая степень сложности в механике и низкая — в межличностном восприятии или оценке душевного состояния.

Способность замечать присущие действительности противоречия, особенно чутко реагировать на этические диссонансы во многом определяет психологические преддиспозиции поведения и мотивирует выбор принципиальной линии действий человека. Линия может быть прямой, очень прямой, бескомпромиссной…

Непосредственное проявление принципиальной позиции в сочетании с ироничным складом ума нередко делает высказывания острыми как бритва, и в оценочных суждениях (итог наблюдения и анализа происходящего) звучит горький сарказм. Они сами собой слагаются в фельетон, особенно если первая проба пера, пусть в курсовой стенгазете, уже состоялась и была принята благосклонно, а события и факты буквально требуют этого. Такой человек не работает в иносказательном жанре басен Эзопа, это не его стиль. Если к тому же выбор стиля диктуется не только чистой любовью к искусству в себе, но и немножечко любовью к себе в искусстве, то определенная доля демонстративности привносит свой психологический колорит в бескомпромиссные и принципиальные слова и действия. Но природная восприимчивость к диссонансам (чувство справедливого равновесия) поровну распределяет сарказм и горькую иронию, т. е. острой критики хватает на всех: и на себя, и на других. Отсюда и слова: «С моей амбициозностью, в принципе, я посадил себя сам, потому что па предварительных допросах издевался над следователем».

Поддерживая настроение, задаваемое этой фразой, можно сказать, что она очень неплоха для начала автобиографического романа. У человека, которому она принадлежала, в запасе была не одна такая. Он называл себя эмпириоманом и полностью был прав, считая, что к шизофрении его образ жизни и мыслей не имел, и не имеет никакого отношения.

К шизофрении, параноидной форме, имела прямое отношение статья обвинения (187¹ УК УССР — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), которая грозила ему лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей. Понятно, что при выборе наказания для строптивого психиатрический диагноз имел явный перевес. Расчет был прост: после принудительного лечения (не имеющего точно определенного срока) в психиатрической больнице специального типа Эмпириоману почти наверняка будет не под силу осуществление инкриминировавшихся ему действий (о сути обвинения он даже не был уведомлен). Чтобы расчет оправдался, нужна была усиленная подстраховка. Пока Эмпириоман «лечился», его жене заботливо советовали снова выйти замуж и очень настойчиво намекали, что она может забыть мужа, «честно» предупреждая, что он уже сумасшедший, перестал быть человеком и хуже скотины, а такой он ей не нужен. Жена поседела, пока ждала его, но знала, что он остался таким, каким был всегда, поняв это по его стихам, которые Эмпириоман сумел передать ей.

На следствии статью обвинения ему так и не предъявили. Что предъявлять, если нечего предъявлять? Эмпириоману, практически юристу, было ясно, что состав преступления в его действиях отсутствовал.

После срочной службы в войсках связи специального назначения он учился в школе милиции. Кстати, был отличником, но, к большому сожалению приятелей-курсантов и многих преподавателей, с которыми в последующем поддерживал добрые отношения, был отчислен за острый фельетон. Продолжил образование в Иркутском университете на юридическом факультете, в шутку называя этот период своей жизни добровольной ссылкой. Уже в студенческие годы занимался адвокатской практикой. Обучение не закончил, ушел по собственному желанию из-за «требований двойных этических стандартов, которые были неприемлемы внутренне». В общем, имевшихся у Эмпириомана профессиональных знаний было вполне достаточно, чтобы понять всю надуманность, нелепость, грубые натяжки и противоречия обвинительных доводов, которые он развенчивал в присущей ему острой манере, нелестной для следователя.

В этой ситуации особенности Эмириомана проявлялись не сами по себе: сказались и особенности самой ситуации, которые навязывали необходимость защищаться и оправдываться, лишая возможности быть полноценным и полноправным участником диалога. Это положение унижало.

45-летний Эмпириоман был сложившейся личностью, сделавшей жизненный выбор в пользу чувства внутренней свободы и сознательно отказавшейся от привилегий «статусной» псевдодипломатии. Эмпириоман стремился к лидерству, так как любил находиться в центре внимания. Вполне простительная человеческая слабость — он действительно мог быть лидером, ценящим и уважающим окружающих. Он был способен замечать и с юмором обыгрывать несуразицы и недостатки, улавливать пристрастное смещение этических акцентов и предвзятое искажение действительных фактов. Молчаливый компромисс был для него неприемлем, также, как и зависимая, безропотная позиция. Для психологической природы Эмпириомана естественным был активный и самостоятельный способ действий. Сознание унизительности своего положения активизировало психологическую защиту. Она провоцировала остроту полемики со следователем, принося мимолетное удовлетворение от перевеса собственных сил в словесной (не исключено, что и в интеллектуальной) баталии. Эмпириоман был прав: этого ему тоже не простили.

В ситуациях неординарных — таких, как следствие или, например, судебное экспертное исследование, — нередко проявляется феномен «подопытного кролика», т. е. поведение, с помощью которого человек стремится психологически защититься от неприятного ощущения себя букашкой, изучаемой под микроскопом. Такое защитное поведение отличается большим разнообразием (бравада и рисовка, пренебрежительность и фамильярность, угодливая лесть и заискивание, отчужденное молчание, негативизм, враждебность, растерянность, раболепие, сарказм, ирония, критика, насмешки и т. д., и т. п.), а его формы — психологической (диагностической) многозначностью. И страх, и растерянность, и волнение, и самоуверенная убежденность в формальном, «дежурном», характере происходящей процедуры (допроса, экспертизы) могут полностью совпадать по внешнему рисунку своих проявлений.

Точно определить психологическую подоплеку защитного поведения трудно. Для этого прежде всего необходима атмосфера, в которой человек (подследственный, подэкспертный) может чувствовать себя полноценным и полноправным, хотя по отношению к нему характер ситуации является оценочным (следственным или экспертным). Не менее важно также умение и желание оценивающего лица делать поправку на свои собственные особенности, способные провоцировать само защитное поведение. Со своей стороны, человек, попавший в следственную или судебно-экспертную ситуацию, обращает внимание и чутко реагирует на реакцию следователя или эксперта, учитывая ее в своей программе защитного поведения, в том числе и в его манипулятивных формах. Нередко, по своей чуткости и даже наблюдательности, оцениваемый человек не уступает оценивающим профессионалам — эти качества могут развиться благодаря его опыту взаимодействия с людьми и природным данным. Тренированные восприимчивость и наблюдательность обостряются в «проверочных» ситуациях и, уловив слабые стороны оценивающих профессионалов, оцениваемое лицо может воспользоваться ими. Кроме того, оцениваемый человек может просто превосходить оценивающего по своей психологической сложности. В таких случаях возникает опасная ситуация-поединок, которая нередко приводит к сознательному или невольному наказанию за проявление недозволенной дерзости на территории, где прав тот, у кого больше прав.

А прав у Эмпириомана не было. Кроме того, что на следствии статья обвинения не предъявлялась, а его деятельности приписывали антисоветскую мотивацию (болезненный характер которой потом настойчиво и насильно заставляли признать в психиатрической больнице), его лишили возможности защитить себя в суде, на который он надеялся после ареста. Написав прошение, составив список свидетелей, которые должны были присутствовать на процессе, он ждал. Но суда не было…

Ситуация-поединок с уже понятными для Эмпириомана последствиями существовала и на психиатрической территории. К этому времени, т. е. в 1982 г., он трудился на шахте. После принципиального ухода из Иркутского университета пытался дважды поступить в МГУ на факультет журналистики, однако попытки успехом не увенчались. Пошел работать на шахту, вскоре стал профсоюзным лидером, проб пера не оставил, писал стихи («Не к топору я Русь зову, зову ее я к микрофону»), был знаком с Е. Евтушенко; всегда, как говорится, по долгу службы, находился в курсе общественных событий, деятельно пребывая в потоках сообщаемой информации и активно внимая ее свежим, но запрещенным источникам, которые «порочили советский государственный строй». Учитывая статью обвинения, о которой Эмпириоман официально уведомлен не был, у него спросили, почему он делает подкопы. Прекрасно понимая подтекст вопроса (подрыв устоев коммунистического общества), он ответил, что работая кайлом и лопатой, действительно делает подкопы. «Недопустимая дерзость» ответа вызвала у врача бурное возмущение, потом последовали угрозы, правда, с незначительным изменением: вместо «я тебя посажу» теперь говорилось «я тебе покажу», т. е. сделаю сумасшедшим.

Непосредственным доказательством психической болезни был признан писавшийся Эмпириоманом роман, который изъяли у него в квартире во время обыска — вместо ненайденного запрещенного «самиздата». Роман показался странным, а странность оказалась удачным поводом для направления на психиатрическую экспертизу. Герой романа был философ, который развивал теорию витализма как основы социальной справедливости. К сожалению, ознакомиться с образцом литературного творчества, которое вновь стало роковым для его автора (ведь из школы милиции он был отчислен за фельетон «Школа Держиморд»), не удалось: текст не сохранился. Поэтому возможность судить о патологичности (или непатологичности) романа отсутствует.

Однако можно сказать, что Эмпириоман в то время активно интересовался философией. Причем не только потому, что стал ощущать пробелы в образовании, но и потому, что середина жизни, к которой он приблизился, естественно обращает думающих людей к философским вопросам существования. Еще следует отметить и то, что стилистика ортодоксальных философских текстов, которой, по замыслу романиста, должны были отличаться размышления его героя, философа, могла не даваться автору. По духу и уровню мастерства ему все же был ближе жанр фельетона и стиль публициста, которые, при свойственном ему репродуктивном воображении, позволяли избегать признаков вторичности в создаваемом произведении.

На сыром, то есть предварительном варианте пробы пера в новом жанре (который, скорее всего, был проблемным по части литературного уровня и имел, по словам самого автора, изобилие «символов художественного обобщения») легко было поставить штамп «бред сумасшедшего».

К тому же существовал еще один «бред». Наружное наблюдение, установленное за Эмпириоманом до ареста, он сумел заметить благодаря знанию «профессиональной кухни» и говорил об этом. Но если наблюдают — значит следят, а следят — значит преследуют, а если преследуют — значит бред, бред преследования, раз уж было уготовано «универсальное» наказание психиатрическим диагнозом. Так и «заболел» Эмпириоман шизофренией в ее, согласно официальной записи в медицинской документации, параноидном варианте.

Ситуация-поединок продолжалась. Теперь — на территории психиатрической больницы тюремного типа. «Вас трудно выписать» (то есть — освободить), — говорили ему, когда он сопротивлялся «превращению в безвольное животное». Он улыбался, когда ему угрожали, и молчал, когда растормаживали, выбивая медикаментозным насилием, доводящим до беспомощного состояния, признание болезненного характера его мыслей, и добиваясь критического отношения к ним, то есть отречения от убеждений.

Клин выбивают клином. Инъекционные шоки гасились шоком недоумения, который не блокировал, а активизировал работу сознания. Эмпириоман продолжал считать происходящее страшной, кошмарной нелепостью, так как не мыслил своей жизни вне ленинских установок борьбы за справедливость, которые, крепко усвоив, считал своими руководящими принципами, и выбирал те сферы деятельности (правопорядок, правосудие, профсоюзы), где мог бы их реально воплощать («Я был больше ленинцем, чем они»). Он не считал себя диссидентом, ему трудно было представить, что его заподозрили в опасной антигосударственной деятельности, и «если уж на то пошло, посадить должны были не е 1982-м, а в 1974 году, когда подписал письмо Е. Евтушенко в защиту А. Солженицына».

Эмпириоман не был пассивно-подчиняемым человеком. Он продолжал думать. И это тоже был поединок. Думал — и уже не торопился высказываться: обстановка, которую он учитывал, не располагала к этому. Не располагала настолько сильно, что его ситуационно обусловленную немногословность, скованность и настороженность во время планового психиатрического освидетельствования, обязательного для всех в его положении, расценивали как болезненные эмоциональные изменения вследствие заболевания шизофренией. Эффектом исправительного лечения, очевидно, были удовлетворены: Эмпириоман вернулся домой полуинвалидом. Но — не духа! Он был способен продолжать поединок. Пока что — навязанный ему поединок с самим собой.

Яд характера («Я от скромности не умру») оказался спасительным противоядием («Не люблю, чтоб меня жалели, люблю, чтоб мне завидовали»). Он спас от страха жить физически немощным, от чувства беспомощности и стер клеймо прокаженного, задевшее всю семью. Люди отворачивались от его близких. От сына ушла невеста. Жена и дочь не переставали плакать. Около трех лет воинствующий дух Эмпириомана вел поединок со слабостью своей разрушенной плоти и разъедающими душу сомнениями.

Гордый дух победил! Постепенно страх и стыд из-за собственной слабости отступили. Тяжкий труд избавления от них на чужие плечи не взваливался: Эмпириоман никогда не был и не стал психологическим иждивенцем. «Я еще легко отделался, — сумел не повеситься от безысходности, а многие оценили свою никчемность и… ушли сами». Получив «психушно-арестантские деньги, когда был полностью реабилитирован и снят с психиатрического учета как социально-опасный элемент», вернулся на шахту. Стремление лидировать ему не изменило. С присущей ему настойчивостью по-прежнему стремится находить в конкретном опыте реальных дел {«Даже в депутаты выдвигали») ответы на вопросы, которые все же ближе теории, чем, к сожалению, практике справедливости {«Как же это можно — издеваться над теми, кто „помешан“ на добре?», «Почему же существует государственная система действий, которая приносит вред?»). Практический опыт — его стихия, его образ жизни, поэтому он и называет себя Эмпириоманом, стремясь разгадать, как он говорит, «нескончаемый поток противоречий настоящего времени», защищаясь от них и преодолевая их с помощью иронии и самоиронии, не забывая прошлого и стараясь смотреть в будущее.

Прошлое было жестоким. Первозданный хаос по сравнению с ним был бы, наверно, порядком высшего разума…

Голос с настойчиво-непреклонными интонациями заставил вернуться из этого кошмара в настоящее: «Девочки, а давайте-ка, я вас покормлю». Девочки, психолого-психиатрический тандем, достигший почти столетнего суммарного возраста, послушно последовали на кухню. Хозяйка в шуточной форме, но все же строго, предупредила, что ждать не любит. Между тем терпенья ей было не занимать, еще и одолжить могла.

Семь нескончаемо долгих лет, с 1980 по 1987 год, Хозяйка отбывала наказание (иначе не скажешь) в виде принудительного лечения в психиатрической больнице специального (тюремного) типа, обвиняясь по ст. 62 УК УССР в антисоветской агитации и пропаганде, будучи признанной невменяемой вследствие психического заболевания шизофренией с, как гласил диагноз, изменениями эмоционально-волевой сферы. Был еще один диагноз: «психопатическая личность со сверхценными идеями». Были и заверения в том, что психически она совершенно здорова. И все это — в один и тот же период, сразу после ареста. Хозяйке тогда был 51 год. «Все было похоже на опасную игру, — не знала, что и думать, угнетало; полное неведение, полная безнадежность. Но, знаете, как ни странно, это рождало у меня сопротивление».

Для характера Хозяйки нарождающееся сопротивление было вовсе не странным, Странным, и даже очень, оно было для шизофрении и ее специфических, эмоциональных изменений.

Характер же Хозяйки заявил о себе с детства. Она дружила в основном с мальчишками, которые ее слушались, так как во всяческих детских спорах и перипетиях «отстаивала слабых, могла защитить и себя, и других». Много читала и знала. Была, по ее словам, «заводилой с авторитетом». В школьные годы стала пионервожатой, «одной из первых на Западной Украине», что в то время было неординарным для этого региона. Воспитание получила, можно сказать, академически строгое: дисциплинированность, аккуратность, щепетильно-точное соблюдение этикета в поведении и общении с людьми, с учетом возрастной и статусной субординации. Училась во Львовском педагогическом институте, получила специальность преподавателя иностранных языков средней школы. На чужое мнение никогда не полагалась, во всем стремилась разобраться сама, чтобы «иметь точное, а не приблизительное представление». В итоге поняла, что «принимать все на веру нельзя». Вывод не замедлил подтвердиться на практике.

Время окончания института, 1951 г., совпало с периодом массового переселения с земель Западной Украины, принадлежавших ранее Польше. В результате насильственно осуществляемой национальной политики пострадали ее многие знакомые, были репрессированы близкие родственники — брат, сестра, дядя, а сама Хозяйка, также вынужденно покинув родные места, стала учительствовать в маленьком селе под Одессой.

Специфика некоторых профессий, к числу которых относится профессия учителя, требует определенных стандартов поведения и пунктуального следования конвенциальным нормам. Характеру Хозяйки это не противоречило. Активность, твердость, принципиальность, требовательность (даже в мелочах), дисциплина, порядок правил и правила порядка, самостоятельность и независимость суждений… Ближайшее окружение не удовлетворяло критичный ум Хозяйки. Здесь не знали, и не могли знать книг, которые она читала, живя на Западной Украине. Хозяйка активно стала искать единомышленников, надеясь найти их в Одессе, куда удалось переехать по переводу. По этой причине возникла размолвка с мужем. Присущие Хозяйке категоричность и прямолинейность оказались плохими советчиками, так как для решения проблемы смогли предъявить лишь ультиматум, который не был принят.

В начале 70-х годов Хозяйка приезжает в Одессу, где, по ее словам, взгляды окончательно сформировались. Она знакомится с шестидесятниками, редактирует «Хронику текущих событий», принимает деятельное участие в работе Украинской Хельсинской группы, т. е., по ее словам, занимается диссидентской деятельностью.

А в это время характер Хозяйки находился в «неблагоприятной» динамике развития. В 1977 г. ее обвиняют по ст. 107, ч. 2 УК УССР (нанесение множественных ударов) в связи с письменными заявлениями родителей учеников, о том, что она на протяжении длительного периода избивает их детей. Из школы пришлось уйти, стала работать в железнодорожном депо. В 1979 г. последовало новое обвинение (статьи 125, 126 УК УССР: клевета и оскорбления, унижающие честь и достоинство личности), получила один год условно. Жалобы, протесты, попытки объективно разобраться… В прокуратуре ей подсказали «не усердствовать, т. к. все имеет политическую подоплеку». Независимый характер Хозяйки эту информацию, как говорится, не утилизировал. В 1980 г. камуфляж прежних статей обвинения был снят. Хозяйку, что называется, без маскировки привлекли «по политической», потому что по-своему, но предупреждали. Почти как в школьной считалке: «Первый раз прощается, второй раз запрещается, а на третий раз не пропустим вас».

А что же характер? Как справился он с психиатрическими испытаниями на политическую тему? Благодаря ему Хозяйке удалось наладить взаимоотношения с персоналом. Это помогло уменьшить губительное влияние инъекций аминазина. Никак не изменились привычки: чистота и педантичная аккуратность, во что бы то ни стало. Каким бы ни было настроение и насколько позволяли скудные возможности (и их отсутствие) условий. Правда, характеру пришлось все же ожесточиться: «Вы представляете, — ведь я научилась использовать мат, но это было необходимо, для защиты, ведь уголовники обижали действительно больных и слабых». Связь с живым миром устанавливалась… через синицу за окном. Она свидетельствовала, что жизнь продолжается. Огромную радость приносила случайно попавшая в руки незатейливая цветная картинка или открытка. Клочок бумаги, огрызок карандаша — непозволительная, тайная роскошь. Ничего личного, ничего своего, кроме собственного внутреннего мира, в котором боль и отчаяние давно теснили друг друга.

В период «лечения» характеру Хозяйки стали инкриминировать излишнюю эгоцентричность. Наверно, за то, что он продолжал поддерживать принципиальную позицию Хозяйки, от которой она не отступала ни на шаг, защищая свои убеждения. Ей неоднократно предлагали подписать текст так называемого раскаяния-отречения. Это часто практиковалось в подобных случаях. Свой отказ Хозяйка мотивировала отсутствием здравой логики в таких предложениях, т. к. «невменяемые шизофреники никаких раскаяний не подписывают». Поведение характера было явно неудовлетворительным, несмотря на обоснованность аргументов. Скорее всего, поэтому «лечение» длилось ровно столько, сколько срок, предусматриваемый статьей обвинения, т. е. ровно семь лет. Правда, без ссылки, но зато с практически полной невозможностью разговаривать в течение еще двух лет, т. к. аминазин сделал свое дело: «Была как немая, распух язык, спазм мышц, обездвиженность».

Нельзя говорить, но можно думать. А потом и действовать. «Я снова на баррикадах», — заявляет Хозяйка и тут же подробно и скрупулезно начинает перечислять, будто сыпать из рога изобилия, конкретные факты и детали. Возразить трудно. Источник хаоса больших и малых бед не одной ей кажется неиссякаемым, также, как и неиссякаемо стремление Хозяйки установить «порядок всех вещей» в этом мире.

Критические суждения Хозяйки порой утрированны. В них смещаются смысловые акценты — однако не больше, чем у обычных людей, когда они, например, делают вывод, что все мужчины эгоисты, а женщины всегда изменяют. Аффективное смещение смысловых акцентов приводит к гиперобобщениям. Эмоциональная, психологически понятная логическая ошибка ведет к чисто логической ошибке в действиях. На эту тему мы с Хозяйкой поспорили, и поспорили продуктивно.

В самом начале встречи наш, на Хозяйкин взгляд слишком русскоязычный, психолого-психиатрический тандем вызвал у нее недоверие: «Действия русских украинскому менталитету не подходят. Учитывая, что в гипердиагностике психиатрических заболеваний и политических репрессиях диссидентов принимали участие русские психиатры и судебно-исполнительный аппарат, современная диагностика должна быть украинской». Однако Хозяйка согласилась с нашим аргументом, что предвзятость не может быть основой цивилизованного взаимодействия между людьми. Предвзятость свидетельствует об устаревшем стереотипе отношений, в том числе и национальных, не украшая свойственной ему враждебностью любого человека любой национальности. В свете этого объективный пересмотр вопросов, связанных с политически обусловленным психиатрическим диагнозом, становится принципиально важным. Хозяйка кратко заметила: «Да, в вашей инициативе есть польза».

Интересно, согласилась ли бы Хозяйка с тем, что язычество — религия украинцев, т. к. в большей степени, чем другие религии, соответствует украинскому менталитету? Жаль, что не могли спросить об этом, поскольку к моменту встречи с Хозяйкой еще не успели побеседовать с диссидентом от «украинского национализма», которому принадлежит это мнение. Хотя вряд ли бы она с ним согласилась. Когда эмоциональные логические ошибки «уходят» и смысловые акценты восстанавливаются, неконструктивная архаика мнений, отношений и взглядов перестает притягивать человека.

На кухне за чаем мы уже просто-напросто болтали по- женски. «Девочки, а как вам мой имидж?», — спрашивала Хозяйка. Аккуратная, подтянутая, она выглядела строго элегантной. «Не очень ярко?.. Я специально выбираю поярче, еще там мечтала, ведь все было таким тусклым, унылым и серым, вспоминать не хочется…»

В пору апогея понятного общественного интереса к диссидентскому аспекту политических злоупотреблений психиатрическим диагнозом часто возникал вопрос о специфических особенностях, характерных для всех пострадавших инакомыслящих. Вопрос, честно сказать, несколько раздражал. Во-первых, ответ содержался в нем самом: все они пострадали, так как мыслили иначе, что в то время означало: политически неправильно, значит — преступно и болезненно до степени невменяемости. А во-вторых, каждый из них (как и любой другой человек, здоров он или болен психически) по-своему очень особенный. Кроме того, говорить об этих людях в общем — значит обезличивать их, значит оставить их под репрессивным общим знаменателем, где человек «ничто и звать никак». Ничто человеческое не было им чуждо. И даже в единстве своего диссидентского инакомыслия они отличались друг от друга, они спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Тому были разные причины.

Один из спорщиков, Изобретатель, впервые попал в психиатрическую больницу в 1975 г. Ему было 28 лет, он разводился с женой. В конфликтной ситуации у него возникла уверенность в том, что его хотят посадить в тюрьму, чтобы выписать из квартиры. Диагноз помнит: «болезнь Блейера» (шизофрения). Потом он учился на вечернем факультете Ленинградского института авиационного приборостроения, имеет, по его словам, патент на одно изобретение. В 1980 г., когда писал диплом, заодно стал писать письма городскому прокурору. Из психиатрической больницы, в которой лечился два месяца, был выписан с диагнозом «астеническое состояние».

О чем и почему писались письма прокурору? На этот вопрос Изобретатель не ответил. Но, очевидно, вследствие присущих ему закономерностей ассоциативного процесса, которые он называл «инерцией мозга», оттолкнувшись от произнесенного им слова «астения», вспомнил про «аустенит, важный материал для металлургии и для ковки железа».

Арестовали Изобретателя в 1980 г. за распространение листовок антисоветского содержания {«и тогда считал, и сейчас считаю, что листовки были научные, без подрыва власти»). Через шесть лет и девять дней его выписали из Днепропетровской психиатрической больницы специального типа. Числа и цифры Изобретатель помнит хорошо, т. к. видит в них «магию смысла», которая для нас осталась тайной, покрытой мраком болезненного инакомыслия.

Трудно было постичь, несмотря на старательные объяснения, как с помощью его магии можно по собственному желанию менять погоду. Изобретатель утверждал, что ему это удается, хотя и не настаивал, так как целенаправленность мышления постоянно изменяла ему. Он рассуждал о полетах на летающих тарелках, которые «возможны при условии, если на время полета плоть отделить от души», а также был недоволен, что «о звездах, которые находятся на небе, пишут, что они горят во лбу у женщин, которых можно брать в жены». Особенности ассоциаций Изобретателя отражали закономерности болезненного процесса: утрата целенаправленности, соскальзывание, разноплановость и разорванность мышления.

О жизни Изобретатель думал «как Ницше, — что это кость в горле», вскользь упоминая, что «у брата на пачку сигарет не выпросишь и не заработаешь». Он жаловался, что спор о диалектике его оппонент переводит на разговор о Библии, которую он, Изобретатель, не читал, и сказал, что никуда не ходит, так как его никто не понимает: «Вот только с вами пообщался».

Оппонентом Изобретателя был Второй Спорщик, который очень отличался от него. Он думал иначе. Он считал, что «существует всеобщая телепатическая связь, т. к. человек — совокупность общественных отношений», поэтому обвинение по ст. 62 УК УССР, которое ему предъявили в 1981 г. за распространение информации антисоветского толка, для него «всего лишь длинная история, связанная с психиатрией».

После ряда случаев, когда сбывались его желания, а он для этого «…мысленно обращался к любому богу», Второй Спорщик дал себе слово «искать с ним контакты и обратился к книгам». Почувствовал, что «сознание изменилось с появлением отцовских чувств», когда в 1975 г. у него родился сын. Как-то сын заболел, и Второй Спорщик сильно разволновался и «стал молить бога взять взамен жизни ребенка» его жизнь. Увидев «неправдоподобно взрослый взгляд младенца, успокоился, понял, что это судьба человеческой жизни вообще, а не единственной жизни». Однако тревога о том, как жить сыну в этом мире, не покидала Второго Спорщика. Однажды ночью он «проснулся с мыслями о социалистическом обществе, в котором царит обман». Почувствовал «какой-то груз и желание или рассказать, или написать об этом». Решил обратиться в КГБ, чтобы «зафиксировали открытие, что социализма нет». Там выслушали и никак не отреагировали. Пошел в партбюро — тот же результат. Тогда он понял, что «люди не понимают, когда им говорят новое». Во имя спасения социализма, библейских заветов и просвещающих знаний Второй Спорщик стал действовать…

В период трехлетнего пребывания в Днепропетровской спецпсихбольнице Второй Спорщик сделал много наблюдений. Сначала «готов был поверить в свою болезнь, но увидел, что он не один». К тому времени, в свои 29 лет, он «уже нащупал телепатию» и понял, что «человек — орудие труда природы». Добавились новые откровения: «Психически больные это люди, пришедшие с поля боя духа. Они тоже воюют за власть, но духовно, ведь Христос сказал, что у каждого есть сердце, и там живет безумие».

Вопросы мироздания и его совершенства прочно занимали в сознании Второго Спорщика лидирующее положение. Тяготы настоящей жизни (отсутствие средств к существованию, которое поддерживалось им за счет родителей, стариков-пенсионеров) он просто констатировал, поскольку «о приближении этих времен свидетельствовал, из-за чего теперь известен как жертва репрессий». Он был действительно болезненно отрешен от конкретики бытия и полностью поглощен превращением прозы жизни в одному ему понятную абстрактно-поэтическую схему совершенного социального устройства, которая достигала в его умопостроениях уровня филигранного изящества.

У Второго Спорщика была своя диалектика — «постижение собственной противоположности: „Я“ и „не Я“, „Я“ мертвого и „Я“ живого». К. Маркс и Ф. Энгельс были для него пророками, «о чем написано в Библии, только этого никто не знает». Конечно, он не мог согласиться с Изобретателем, для которого «библейские пророки — инженеры с гиперболоидами Гарина».

Болезнь делала «социальную опасность» Спорщиков бессильной, а их самих — беспомощными, незащищенными и зависимыми от чужой воли, доброй и злой.

Велико своеволие болезни… В ее силах заточить человека в клетку искаженных представлений о действительности.

Из этих представлений не составить объективной картины его прошлой жизни, когда он мог называть себя Соколом и думать иначе: не под диктовку болезни, которая сводила на нет его несогласие с политическим режимом. Болезнь прервала свободный полет, спрятав нашего героя за глухой стеной враждебной параноидной настроенности. Наша встреча не состоялась. Телефонные и письменные попытки установить контакт не пробились сквозь преграду болезни… Психиатрический диагноз был вне поля политических злоупотреблений.

Болезнь выбирает «цель на поражение» без учета политических ориентаций человека. Поэтому нет ничего удивительного в том, что среди диссидентов могли быть действительно психически больные люди.

Наш собеседник, человек объективный, подтвердил этот факт. Он сам не избежал политико-психиатрического произвола и наказания «судом узаконенного беззакония», но «никогда не кривил душой, не привык этого делать», его «воспитывала совесть».

В 1944 г., в 15 лет, Собеседник ушел на фронт, где его «испытывали четыре рода войск, пехота, танки, артиллерия и авиация». После демобилизации преподавал в школе физическую и экономическую географию, увлекался туризмом («дальние страны и путешествия интересовали с детства»). Свой предмет любил. Сугубо профессиональная подготовка, в частности вопросы экономики слаборазвитых стран, само собой подразумевала изучение так называемой обязательной учебной литературы, в список которой входили работы В.И. Ленина «Декрет о мире», «Декрет о земле» и т. д. Склонность Собеседника к беспристрастному анализу и сравнению фактов вызвала у него и познавательный интерес к политическим, смежным с проблемами экономической политики и географии, вопросам. Это утвержденными учебными программами, конечно же, не предусматривалось, особенно по части самостоятельности взглядов на вопросы, которые надлежало изучать в духе незыблемых классических идей и учений. Особо «бдительные» персоны, работавшие с Собеседником, не дремали. Его личностью заинтересовались.

С работой у Собеседника перестало ладиться. Его то увольняли, то, не без жалоб с его стороны на имя Л.И. Брежнева и следовавших за ними бесчисленных комиссий, восстанавливали, то снова увольняли. По словам Собеседника, его «разочарование в родной системе быстро росло, стал мечтать о переходе за границу с семьей» (позднее именно в такой интерпретации Собеседнику представят его увлечение туризмом). Накануне празднования 100-летия со дня рождения В.И. Ленина Собеседника «поймали и заподозрили е поджоге, когда хотел водрузить на здании обкома партии флаг с траурной каймой». В день юбилея, 22 апреля 1970 г., Собеседника «поздравили», предъявив обвинение по следующим статьям УК УССР: ст. 62 (антисоветская агитация и пропаганда); ст. 56 (измена Родине, бегство за границу); ст. 75 (незаконный выезд за границу); ст. 89 (умышленное уничтожение или повреждение государственного и общественного имущества); ст. 222 (незаконное хранение оружия). Один из трех следователей КГБ, которые вели дело Собеседника, заметил, что его действия вызывают подозрения насчет психической болезни, так как он замахнулся на гения. Сначала Собеседник этим словам не придал никакого значения, а потом…

Потом ему откровенно предложили компромисс. Статьи, мол, очень серьезные, сами понимаете. Спишем все на болезнь, побудете некоторое время в больнице — и все. Собеседник не согласился. Ему не приходилось жаловаться не то что на болезнь, а даже на какое-нибудь пустяшное недомогание, он «был из семьи неболеющих долгожителей». Волк в овечьей шкуре, лицемер под маской доброжелателя, воспользовался страхом матери Собеседника («статьи ведь у вашего сына „расстрельные“, а так скидка будет»), и она, спасая сына, сказала «да». Болел, в детстве были сильные головные боли. Таким образом, появились «объективные» данные, которые позволили более уверенно подвергнуть сомнению психическую полноценность Собеседника.

Дальше появились два психиатрических диагноза. Один, как ему говорили назидательно, «длинный», а второй — всего «в одно слово». «Длинный» — патологическое, сутяжно паранойяльное развитие личности, второй, «в одно слово», — шизофрения. Срок пребывания на «лечении» (Днепропетровская, Казанская и снова Днепропетровская психиатрические больницы тюремного типа) — тринадцать лет. «Гуманная», на два года меньше (!), замена максимального, пятнадцатилетнего, срока наказания, который предусматривался статьями обвинения, предъявленного Собеседнику.

Чтобы не терять времени («ни вам, ни мне»), Собеседник подготовился к нашей встрече, составив перечень фактов, которые, по его мнению, могли представлять интерес. В семи пунктах значились: дата ареста и статьи обвинения; состав комиссии врачей-психиатров ВНИИ им. проф. В.И. Сербского, в котором проводилась судебно-психиатрическая экспертиза (Г.В. Морозов, Д.Р. Лунц, Я.Л. Ландау); обстоятельства суда («Одесский областной суд. В суде не было ни одного моего свидетеля. Адвокат был назначен КГБ. В суде не был. Свиданий с женой не давали. Моего дела в суде нет, якобы приобщено к другому делу, с материалами дела не знаком»); Днепропетровская спецпсихбольница (имена врачей, пациентов-узников, условия — «антисанитария, вшивость»); Казанская спецбольница (имена врачей, имена узников, условия — гомосексуализм, молчаливое одобрение медперсоналом насилия над больными и политическими); лечение (инсулин, сульфазин, аминазин, барбамил); «поездки к академику Сахарову. Развал семьи. Нищета».

За предельным лаконизмом рукописного маленького плана-конспекта, размером в стандартный лист бумаги, прятался «шок от собственного бессилия. Тогда хотелось кричать, рвать, убивать от сознания того, что ничего не можешь изменить, ничего не можешь сделать, и неловко, стыдно за свою беспомощность, когда пена изо рта от лекарств и сидишь сам не свой». «Вылечили» с осложнениями: «Отеки ног, скованность, да это вам все понятно».

Понятно. Понятно также, что и «длинный», и «в одно слово» психиатрические диагнозы не выдержали испытания временем, как выдержал его Собеседник. Искусственно созданные, оба они не выдерживали мягкого, но критического и внимательного взгляда Собеседника. Против их лживости свидетельствовали: живые интеллектуальные и эмоциональные реакции, которые сопутствовали нашей беседе; последовательные и обдуманные суждения; печальная мудрость юмора и общительность, жизненная энергия и аппетит ума, познающего неизвестное со стремлением к целесообразной активности.

В последнее время Собеседник был очень занят, так как работы в Днепропетровском отделении Украинского общества политически репрессированных было предостаточно. Усмотрев в нашем исследовании важную сверхзадачу («гарантия защиты от рецидивов психиатрических репрессий в будущем»), он, отложив дела, приехал в Киев.

Изменилось время, ушла и притупилась острота темы диссидентства, появились новые политические и социальные проблемы. Вокруг них оживилась активность, закипели страсти… Они как магнит стали притягивать энергию специалистов по информационно-разоблачительным акциям, у которых «всегда было что рассказать» и находилось (не всегда неоправданное) желание быть ценным респондентом.

Один из таких людей встретился с нами в Украинско- Американском бюро защиты прав человека, чтобы, по его словам, «отдать дань жертвам политических психиатрических репрессий», к которым причислял и себя. Правда, в беседе с ним выяснилось, что он «не отбывал наказание за свое политическое инакомыслие как узник совести», но имел «несколько предупреждений от КГБ» (статьи 187¹ (распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный строй), 187³ (организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок) УК УССР).

По словам Респондента, эти предупреждения заключались в том, что его часто обследовали психиатры, меняя ему диагнозы. Психиатрическая биография Респондента действительно была диагностически богатой (и ранней). Она началась в 1961 г., когда ему было 16 лет. Респондент связывает это с посещением французского посольства, в которое пришел с письмом матери по вопросу возможности разыскать ее сестру. С ним побеседовали, расспросили и… «предложили обследоваться». Почему? Респондент, со свойственной ему обтекаемостью, ушел от нашего вопроса, не ответил.

Вместе с тем он обладал выраженной склонностью к детализации и скрупулезному уточнению деталей. Правда, эта особенность проявлялась очень избирательно. В основном тогда, когда акцентировал внимание на «пунктах и параграфах правил», которые «везде и сплошь нарушались». Однако все же возвращался, но гораздо позже, к вопросам, от которых сначала старался уходить, и отвечал на них уже несколько подготовившись, предлагая свою версию, согласно которой объективных оснований, чтобы признать его психически больным, никогда не было.

Между тем, психиатрически-диагностическая палитра Респондента была весьма разнообразной. 1961 г. — «шизофрения, простая форма». 1962 г. — «психопатоподобное поведение на фоне органического поражения центральной нервной системы». 1964 г. — «шизофрения». 1979 г. — диагнозы сняты («добивался этого, уже надоело, сами вызвали и сняли»). 1980 г. — «реактивный параноид, сутяжные тенденции». 1987 г. — «шизофрения, вялотекущее течение». 1988 г. — инвалид 2-й группы по психическому заболеванию. 1989 г. — «отказался от инвалидности, т. к. уволили с работы».

Безудержная жизненная активность и индивидуально-психологические особенности Респондента были не менее разнообразны. Их сложно структурировать, они представляют собой быстро меняющийся яркий многоцветный узор хаотичной мозаики.

Некоторое представление о логике поведения и личностных проявлениях Респондента можно составить по его высказываниям. Они как будто в экстрагированном виде репрезентируют специфику присущих ему особенностей. Респондент, например, говорил, что «религиозная литература развивает стиль мышления» и в подтверждение представил соответствующий образец. Это была его «новая жалоба на жалобу по жалобе». Он сожалел, что у жены и детей, которые всегда поддерживали его, «действовать сознательно, в моем духе, не получилось». Респондент считал, что «людям надо тиражировать свое мужество», как делал это он, когда «объявлял голодовки в знак протеста подавления прав человека». Он был уверен, что «доказал свою лояльность к государству честной работой» и нашел в памяти, которая фиксировала все мелочи, представляющий для него немаловажное значение факт: к нему «из КГБ обращались за помощью, потому что к простым людям они не обращались»…

В настоящее время Респондент был «снова в русле», надеясь «помочь людям осознать ошибки» и «работая в духе идей единства» в одной американской религиозной общине, куда его пригласили. Он также всегда «был в курсе всех событий», насыщая информацией свои широкие коммуникативные связи.

Информационная цепочка Респондента приводила к встречам и со случайными людьми. Правда, говорить так вряд ли справедливо. Ни один человек не может быть «случайным», тем более если приходит со своей обидой.

Обиженный человек давно был не согласен с психиатрическим диагнозом, а так как в больнице, где он лечился, его «называли политическим заключенным», он посчитал себя «жертвой политических психиатрических репрессий».

В психиатрическую больницу Обиженный попал в период конфликтной ситуации на работе, считая, что окружающие предвзято и враждебно к нему относятся, на политзанятиях, которых он «не выдерживал», придираются к его словам и посыпают его шапку ядом, из-за чего у него на лице стали появляться волдыри. На собрание, где разбирали его «склочное поведение и заявление соседей, что алкоголик», он отреагировал серией жалоб на имя Л.И. Брежнева и написал статью в газету. В больнице, по его словам, ему говорили, что «никакой Брежнев его не сможет освободить». По психическому заболеванию был признан инвалидом 3-й группы и с соответствующей записью в трудовой книжке уволен с работы.

С тех пор, то есть с 1980 года, Обиженный «вынужден добиваться справедливости». Он обращался в Ассоциацию психиатров Украины, но «с учета не сняли», «после этого два раза писал президенту». Цель своего прихода в Украинско-Американское бюро защиты прав человека Обиженный сформулировал четко: «Сняться с психиатрического учета, восстановить стаж работы». Так же четко (и, что по-прежнему было ему свойственно, «не выдерживая», т. е. теряя самообладание, а попросту говоря, проявляя брутальную несдержанность в словах и возбуждаясь) он предупредил, что пойдет в суд, если «не напишете, что я здоров и никогда не болел».

Конечно, удовлетворить требование Обиженного мы не могли, но расстались мирно. Правда, не без чувства вины. Ведь реально мы ничем не могли ему помочь. Мы так же, как и он, были бессильны (или пока бессильны) что-либо изменить в несовершенной системе медико-социальной и психореабилитационной помощи больным, которые остро нуждаются в защите от собственной болезни и многих других факторов, провоцирующих усиление ее дезадаптивных проявлений.

Совладать с окружающим непросто и здоровому человеку. Конфликтная среда, например, часто заставляет быть конфликтным. Однако существуют люди, относительно которых можно говорить, что внешние условия, зачастую провоцирующие конфликтное поведение, именно в их конфликтных ситуациях оказываются лишь сопутствующими социальными детерминантами. Такие люди, как правило, обладают конфликтной личностной структурой. Она настолько автономна, что сама по себе является объяснением конфликтного поведения. Никаким условиям не угнаться за привередливыми требованиями такой личностной структуры, и как бы они ни менялись в лучшую сторону, повод для конфликта конфликтная личность всегда отыщет. Пожалуй, мало найдется условий, способных угодить такому «социопатическому» человеку. Существуют также люди, избирательные в своем конфликтном поведении. Это объясняется их повышенной психологической уязвимостью в особо значимых для них личностных зонах, которые, можно сказать, охраняются устойчивыми внутренними конфликтными образованиями — чертами конфликтности. Психологическими предпосылками конфликтных стратегий поведения бывают также индивидуальные особенности, которые в своем чистом виде не содержат заведомой конфликтности. Они представляют собой, по словам Э. Дюркгейма, «неопределенную наклонность» или «смутную общую способность», которая может «принимать различные формы, смотря по обстоятельствам».

В обстоятельствах политического злоупотребления психиатрическим диагнозом сложное взаимодействие причинных факторов конфликтного поведения человека легко прятало концы в воду. Нам лишь оставалось констатировать печальный результат этого взаимодействия. Он, словно исторический слой, под которым хранятся секреты прошлого, скрывал правду о свойствах психологической природы человека.

Таких, например, как собственная точка зрения, демонстрация независимости, неосознаваемое стремление лидировать и жажда признания; дух научного соревнования и чувство соперничества; познание ради знания и ревность к чужим достижениям; спор ради истины и создание ситуаций, провоцирующих агрессивное поведение; критика и самокритика, уверенность в себе и самоуверенность; способность к систематизации знаний, рационализации накопленного опыта и эгоцентризм; настойчивость и упрямство, страдание от непонимания и нежелание понимать; склонность к негибкому поведению (в соответствии с лишь собственной системой правил); терпение и бурная несдержанность, ситуационная соразмерность и несоразмерность эмоциональных реакций; самолюбование и обидчивость.

Или же, например, чувствительность, раздражительность и придирчивость; педантизм и строгая система действий (в малом и в большом); трудолюбие, упорство и искренность; склонность к детальной проработке воспринимаемой информации; категоричность и упрощенность суждений; желание быть в центре внимания, высокий уровень притязаний; чувство неудовлетворенности и переживания из- за несправедливости; самостоятельность и упорство; способность соглашаться и вспыльчивость; эмоциональная напряженность и подозрительность; прямолинейность, ситуационное поведение, доминирующая роль эмоционально-оценочного отношения к действительности и обыденный прагматизм представлений; завышенные требования к окружающему и собственное высокомерие; устойчивая система самозащиты с тривиальными претензиями эгоцентризма на духовную элитарность национального и сословного происхождения.

Претендуя на «исключительность», обычно забывают, что подлинная исключительность чаще всего исключительно скромна. Внутреннее благородство, которым она обладает, незаметно, но ощутимо присутствует в каждом жизненном шаге человека и сопровождает его до конца дней. Каковы бы ни были перипетии жизни, и каковым бы ни был сам, часто небезгрешный, человек, исключительность его духа делает его победителем и над обстоятельствами, и над самим собой…

Победитель родился в 1918 г., в Одессе. Детство провел на Подолье, в семье родителей матери. В школу пошел в Киеве, там же учился в химико-технологическом институте. В 1937 г. из института исключили и привлекли к уголовной ответственности. В последующем был вольнослушателем исторического факультета Киевского университета. С 1945 г. воевал в Манчжурии. После демобилизации, перебравшись на Западную Украину, работал учителем, директором средней школы, инспектором народного образования. В 1954 г. был арестован, судебно-психиатрической экспертизой признан невменяемым, до 1960 г. находился на принудительном лечении. После ареста в 1967 г. и последовавшей за ним чередой судебно-психиатрических экспертиз до 1987 г. перебывал почти во всех специализированных психиатрических больницах системы МВД СССР. Имеет 27-летний стаж безуспешного политического «исправления» и психиатрического «лечения» ввиду (по отзывам друзей Победителя) выраженной непереносимости к унижению достоинства личности и (по отзывам психиатров, считавших Победителя психически здоровым) значительно развитого рефлекса свободы.

В сухих фактах его биографических данных, в различных документах и медицинских заключениях ни психологические особенности, ни другие факторы, влияющие на формирование мотивов поведения, не значатся. Однако без этого понять его личностно-поведенческие проявления просто невозможно. Объяснению психологических мотивообразований в значительной мере способствует метод психологического анамнеза, который предусматривает рассмотрение биографических данных человека через призму его восприятия и переживания событий жизни. При этом принципиально важно учитывать социально-экономический, политический, социокультурный, микросоциальный, возрастной, индивидуально-психологический контексты жизненной ситуации человека, так как это позволяет объективировать понимание индивидуальных закономерностей логики его поведения. Не только в практике психолого-психиатрического анализа случаев проблемного диагноза, но и при анализе любого «проблемного» поведения человека принцип контекстуальности следует считать обязательным для психодиагностики.

Каков же контекст? Представление о нем можно составить, если проанализировать другие, в том числе и психологические, факты, о которых рассказал сам Победитель. Тут, по его словам, всплывало много чего…

Победитель никогда не считал себя политиком, но «по молодости и глупости характера натворил много ошибок, влезая в то, во что влезать не надо». Он был «принципиальный, вспыльчивый, невыдержанный и впечатлительный, легко увлекался, влюблялся, чтил поэзию, писал стихи, во многом сомневался». Был ли принципиальным конфликт с лидером профсоюза института, из которого Победителя исключили в 1937 г., наверняка он не помнил. Однако свою амбициозность, которая «не позволила сдержаться, чтобы не ударить этого лидера в лицо», отметил с едким смешком, как будто уколол себя за это. Не исключено, что, сам того не сознавая, Победитель как бы адресовал этот укол своему деду (по материнской линии), который «в свое время окончил Венский университет, был епископом Киево-Печерской лавры и видной фигурой в своих кругах, часто повторяя, что мы шляхта, из знатного рода». Победитель «не верил в силу бога с тех пор как дед, не пережив смерти бабки, умер от горя меньше чем через год». Не верили в бога и его дядья, братья матери. Они были сотрудниками Коминтерна, в 1937 г. их расстреляли как врагов народа. Эти, так сказать, политические и психологические аспекты обстоятельств ареста Победителя в 1937 г. позволяют лучше понять все произошедшее.

После ареста Победителя «выпустили»: «До войны психиатрия была спасительницей, освобождали сразу же, и чтобы меня спасти, мать, по совету хороших знакомых, объявила меня сумасшедшим, тогда это помогало». Так Победитель стал, сам не подозревая об этом, обладателем маленькой психиатрической мины замедленного действия.

Психиатрическая мина взорвалась в 1954 г. Тогда Победителя привлекли к уголовной ответственности за «дела пятилетней давности». В 1949 г. он издал свой «Манифест народа», в котором «призывал к демократическим свободам и независимости». На следствии «вел себя своенравно», и тогда из прошлого возник психиатрический диагноз — шизофрения. С тех пор диагноз стал преследовать Победителя «в заколдованном кругу юридической и психиатрической абракадабры, так как и в этих подсистемах системы существовал сплошной беспорядок». Шизофрения «довела» до (запись в медицинской документации) «выраженного дефекта в эмоционально-волевой сфере».

Одновременно ему говорили: «Молодой человек, если кто- нибудь скажет, что у вас шизофрения — рассмейтесь ему в лицо». Эти честные и смелые слова стали для Победителя путеводными. Он смеялся, смеялся многие годы, и не в одно лицо…

Смеялись и герои его книг, а «сатиру больше всего боятся и не любят, особенно за взгляды, неприемлемые с точки зрения официальной идеологии». Поэтому смеяться чаще приходилось сквозь слезы, которые высыхали от ужаса перед масштабным уничтожением самой системой тех людей, которые ей верили. Победитель подробно рассказывает об этом в своих мемуарах, опубликованных в этой книге.

Почти тридцать лет он наблюдал все это изнутри, видел, как человека уничтожали биологически (превращая псевдолечением в жалкое существо, подобное животному) и морально, что было еще страшнее. Выбора не было. Все находились «в подчинении у сил, которые решали сами, что с нами делать».

Тому, что увидел, чему удивлялся и ужасался, по поводу чего недоумевал, задаваясь вопросами, пытаясь найти ответ, Победитель поставил свой диагноз: отсутствие логики. Потом, правда, признал его неправильным, т. к. «логика все же была, только очень страшная, изуверская, создающая условия, в которых честным и человечным людям с твердым и бескомпромиссным характером очень трудно, невозможно жить».

Трудно ли было Победителю? Трагедию своей души он никогда не считал большей, чем страдания находящихся рядом с ним инакомыслящих единомышленников. «Конечно, пострадал, но не о мне речь, а обо всех нас», — нетерпеливыми короткими фразами Победитель «отделывался» от наших вопросов. Казалось, что он устал от погружения в воспоминания о своей жизни, сюжетов которой хватило бы не на один роман. Для передышки (ведь Победителю было почти 80 лет), мы стали в шутку рассуждать о литературном жанре, подходящем для таких автобиографических экскурсов. Эта забава пришлась ему по душе, и каламбуры посыпались градом. Победитель находил себе «место под солнцем» и в психиатрическом триллере, и в политическом боевике, и в любовном романе, и в авантюрном приключении, и в лирической комедии, и в трагедии, познавая и верность и предательства…

В 1956 г. он совершил побег из Ленинградской психиатрической больницы тюремного типа. Ему было 36 лет, он «был полон энергии и огня, гнить заживо не входило в планы, стреляли — не попали, убежал». Пробирался пешком на Украину. Через три месяца был почти у цели, но его бывший ученик, ставший к тому времени преподавателем медицины, к которому Победитель обратился, чтобы одолжить немного денег, выдал его…

В своих коротких и теплых весточках, которые Победитель слал из зоны молчания своим близким, с любовью, преданно ждущим его, он писал: «Кто из нас не переживал?… Черт его знает, как все же вынослив человек. Сколько на долю досталось… но от всего этого человек становится, как бы это выразиться, мягче, что ли. Не правда ли?».

И еще: «Завидую тебе, честное слово, ты живешь полнокровной жизнью… Когда уж я приобщусь к этому?».

Только шизофрении не находилось места в жизни Победителя, а ему самому — в жанре психологического некролога.

Если возраст считать болезнью, которая естественно ослабляет психические функции человека, то не это было главным препятствием, существенно ограничивающим активность Победителя. Этим препятствием были глаукома, которой он страдал уже четыре года {«Я почти слеп, не читаю и поэтому не имею ничего, чтобы думать»), отсутствие материальных возможностей самостоятельно обеспечить своевременное соответствующее лечение и полное забвение со стороны служб социального содействия и помощи, способных решать такие задачи.

Свободолюбивый дух не ищет, он сам создает и избирает своих покровителей, которые служат ему. Покуда не только слепая, но еще и глухая, и немая Немезида пребывала в отрешенном состоянии, погрузившись в политический летаргический сон, власть иногда удавалось захватить музе Невмениде. Она царствовала, пусть даже временно, в театре клинического абсурда, располагавшемся в Ленинградской психиатрической больнице системы МВД. Создатели музы Невмениды и театра, они же узники политической психиатрии, пытались с помощью смеховой культуры противостоять жестоким и безнравственным политическим играм в психиатрический диагноз. Ведь деваться было некуда, оставалось либо плакать, либо смеяться. Выбор был понятен: учитывая обстоятельства, лучше горько смеяться, чем горько плакать. Многих это поддерживало.

Поддержка, оказанная тонким юмором интеллигентных, добрых и умных людей, запоминалась надолго. Жизнеутверждающие игры творцов Невмениды ненавязчиво учили многому, нередко компенсируя своим, можно сказать, коллегам — диссидентам — недостающие им образование и жизненный опыт. По прошествии многих лет бывший «террорист» вспоминал этих людей с большим теплом и благодарностью: «Не было бы счастья встречи с ними, так несчастье помогло».

Несчастье заключалось в (как сказано в справке о полной реабилитации) необоснованном обвинении по ст. 58, ч. 1 УК РСФСР и направлении на принудительное лечение с изоляцией. Несчастье началось с ареста 14 августа 1951 г., а закончилось освобождением от принудительного лечения 2 июня 1954 г. О своем несчастье 68-летний Террорист, не упуская деталей, все же рассказывал избирательно. Привилегированное место в его воспоминаниях неизменно оставалось за «хорошим, несмотря на плохое». Иногда это происходило незаметно для него самого.

Диагноз? Он его не знал и не знает, но «полностью понимал, что обязан ему своим спасением», ведь статья предъявленного Террористу обвинения предусматривала десятилетний срок тюремного заключения. Тогда ему, двадцатитрехлетнему, казалось, что на свободу он выйдет стариком и никому не будет нужен. «Чтобы не оказаться в числе лагерных рабов», во время одного из допросов, которые «проводились ночью и страшно выматывали», предпринял суицидальную попытку, но «неточно просчитал бросок в окно», и его «перехватил следователь». Тогда он объявил голодовку, так как «лучше было умертвить себя, чем идти в лагерь». Продержался трое суток и был направлен на психиатрическую экспертизу. Выслушав его «историю молодой глупости», ему дали совет… «косить». «Было ужасно стыдно. И перед другими, и перед собой, но пришлось вспомнить о травме с потерей сознания». За время принудительного лечения, так как врачи и медперсонал не относились к Террористу предвзято, он никаких мед препаратов не принимал. Ему не назначали, а он «не просил», ведь всем были понятны правила навязанной игры в психиатрический диагноз.

Инакомыслие Террориста началось с детских лет. Его отец был репрессирован, и семье коренных ленинградцев пришлось переехать в Астрахань. Кровное родство с «социально-опасным элементом» и «голоса Америки» не помешали, тем не менее, поступить в Ленинградское военное артиллерийское училище (поддержали товарищи отца). Однако «близость окна в Европу» и «полусамостоятельность» натолкнули на мысли об эмиграции. Решил «пробираться поездом, срисовав подробную карту в училище». Был задержан, но «выпустили под шумок». Из училища, конечно же, отчислили, найдя благоприятный повод, не препятствующий учебе в гражданском вузе.

С точки зрения так называемой социальной активности «полу самостоятельность» будущего террориста стала, казалось бы, взрослеть. В студенческие годы он был секретарем комсомольской организации курса и «очень любил поспорить по политическим вопросам». Инакомыслию, очевидно, в некоторой степени способствовал его характер: «Упрям, настойчив, самолюбив, трудно менял свое мнение, так как мешало что-то внутри. Заблуждения тоже трудно признавал, не знаю, может, это была какая-то неправильная гордость. Специально воспитывал смелость, был впечатлительным, легко обижался. Уравновешенным да невспыльчивым уже стал потом».

Достаточно критические высказывания в свой собственный адрес. Бывший Террорист с полной ответственностью оценил и свои намерения в 1951 г. «прорваться в американское посольство». Он называл их «безрассудным риском» и «действиями „на авось“». Самопал, который был у него «на случай — камикадзе», разорвался «сам по себе», не причинив никому вреда, но обнаружив в наивных устремлениях юности преступный умысел и опасную угрозу для государства.

На психиатрическом поле у несостоявшегося Террориста больше никогда не было никаких встреч, он не заходил на него ни сознательно, ни, тем более, по болезни. Он пробовал состояться в жизни, и это у него получилось. Окончил институт, учился в аспирантуре, женился, растил детей и работал, мечтая написать мемуары, так как «поболтать о тех временах» было не с кем. Жена в шутку ласково называла его «мой графоман», а он с мягкой настойчивостью пытался вернуть нас к теме Невмениды…

Кому как повезет — ведь случай имеет капризный характер. «Лечебный» курс серы за клочок бумаги и карандаш уничтожал желание рисовать и писать стихи. Эти занятия оживляли воспоминания, к которым не хотелось возвращаться, и музы были бессильны…

Рисовальщик в юношеском порыве негодования, узнав из прессы о том, что официальные лица его родного города злоупотребляют своим служебным положением, «расклеил в многолюдных местах 26 листовок с заведомо ложными измышлениями, порочащими советский государственный строй», которые написал от руки за один вечер. После задержания, когда он все объяснил, его отпустили, взяв подписку о невыезде. Потом в прокуратуре посчитали, что «дело серьезное, политическое» и направили в Харьков на психиатрическую экспертизу. Вернулся домой через месяц, диагноза не знал.

Однажды зашел домой с работы, чтобы пообедать, и увидел во дворе милицию и машину скорой помощи. Оказалось, что согласно определению суда, которое попало Рисовальщику в руки гораздо позже, он нуждался в принудительном лечении в психиатрической больнице общего типа. Он не мог нести уголовную ответственность за совершенное им общественно опасное деяние в связи с «хронически протекающим психическим заболеванием в форме шизофрении», что следовало из заключения стационарной судебно-психиатрической экспертизы.

Что сходит с ума, Рисовальщик «почувствовал в больнице. Пытался лекарства прятать под язык. Наказывали серой. Пробовал рисовать, рисунки изымали и снова наказывали серой. Нарушился сон, т. к. постоянно горящие лампочки и тяжелый воздух не давали уснуть. Прогулок практически не было. Только на смене, когда дежурил нормальный медперсонал, мог читать. Усиленно пользовался этой возможностью…». «Отличился своим поведением и там, в больнице. Однажды пришло в голову составить список пьющих санитаров и сообщить об этом». Был резким, «субординации не знал и не хотел знать, но понял, что на второй экспертизе надо отвечать „как надо“».

Он оказался прав: через год суд вынес определение про отмену принудительного лечения, учитывая результаты психиатрического освидетельствования, которые констатировали, что в психическом состоянии Рисовальщика, «страдающего хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении, имеется улучшение, — наступила стойкая ремиссия заболевания с критикой к совершенному правонарушению и болезненным высказываниям». Выписали Рисовальщика под опеку отца, «сделав несостоятельным и уволив с работы, пока находился в больнице, с формулировкой „за систематические прогулы“. Отец считал, что психиатры помогли меня „убрать“, как было выгодно КГБ». Через восемь лет диагноз и группу инвалидности «сняли автоматически», т. к. Рисовальщик «принципиально не ходил отмечаться» в психоневрологический диспансер, где состоял на учете.

Жизненные события изменили Рисовальщика, в его личности «произошел какой-то перелом». «Перелом» (как эффект событийного обучения, имеющего индивидуально-разнообразные психологические последствия) в большей степени, чем личностная «измененность» вследствие якобы когда-то хронически протекавшей шизофрении, соответствовал и характеру суждений, и личностно-поведенческим и эмоциональным проявлениям Рисовальщика.

В процессе нашей беседы качественно-динамические характеристики эмоциональных реакций Рисовальщика психологически достоверно отражали содержание эпизодов его жизни, о которых он рассказывал. Адекватной была самооценка, в том числе и возрастных изменений его индивидуально-психологических особенностей: «Раньше непосредственный был, быстро „заводился“, на митингах фигурой стремился быть, „активничал“, в школе мог подраться, чтоб не обижали, а так — веселый, вот только слишком впечатлительный и наивный, думал, что все по справедливости может быть». Потом известные события «обострили чувство несправедливости, стал думать, что же это за система такая? Понял, что мир — это противоречие, как-то примирился с этим, стал еще больше читать и видеть „подстрочный“ смысл, веселье сменилось горечью, появилась выдержка и, наверно, какая-то мудрость».

В последнее время Рисовальщику «никак не удается избавиться от чувства, что в жизни не повезло». И он был прав — совсем недавно при трагических обстоятельствах погиб его единственный сын, которому было 18 лет, почти столько же, сколько было Рисовальщику, когда его арестовали в 1973 г. Несмотря на то, что «жизнь поломана — ни образования, ни любимой работы, ни сына», Рисовальщик уверен, что «чувство достоинства и вера, только уже совсем в другие идеалы, не позволят упасть». Сознательно не приемля «религиозной велеречивой софистики, потому что она напоминает пропаганду коммунистических идеалов», поддержку и утешение Рисовальщик обрел в христианской вере.

Каждый человек может во что-то верить, обретая в этой вере смысл своей жизни. Вера, как известно, одна из дочерей Мудрости.

Правда, не все мудры, обращаясь к ней. Бывает и так: религиозная литература (из бабушкиного сундука) случайно попала в руки любознательного, но «со средними способностями», 17-летнего юноши, которого «привлекало все необычное». Юноша легко может «зачитаться», т. е. притчи «о конце света, о символике чисел, о черной и белой магии и сатанинской власти» производят на него «неизгладимое впечатление, аж потрясение». А дальше, охваченный желанием «спасти от коммунистов», Юноша перестает сочинять стихи и начинает писать «религиозно-антисоветские листовки», что «делать было легко», т. к. «ориентировался на плакаты против царя» (из того же сундука бабушки): «Писал по аналогии, „долой царя“ заменял на „долой коммунистов“, мудрить было нечего».

А вот с диагнозом Юноши (шизофрения с бредовыми фантазиями) явно перемудрили. Он заработал его в Москве, во ВНИИ им. Сербского, хотя в 1955 г., когда возбудили дело, на первичной судебно-психиатрической экспертизе в Краснодаре был признан здоровым. С 1956 по 1959 год Юноша находился на принудительном лечении в Ленинградской психиатрической больнице системы МВД. Перемудрили, наверно, и со статьей предъявленного Юноше обвинения — ст. 58, ч. 1 УК РСФСР, терроризм. Хотя, конечно, призывы «Долой царя!» тоже когда-то считались террористическими…

Вера может быть неким организующим началом, помогая человеку структурировать свою жизнь (чем-то занять ее время), если в основе его действий лежат не столько самостоятельные и сознательные решения, сколько образные представления и установки. У людей, к числу которых относился и Юноша, даже при хорошо развитой памяти и внимании, при определенных художественных склонностях и наглядно-образном конкретном мышлении, при способности к планомерной активности с четко обозначенным регламентом, координирующая функция интеллектуальной деятельности все же бывает недостаточно дифференцированной. В силу этого они мало способны разобраться в сложных явлениях окружающей жизни, сопоставить их, осмыслить и сделать надлежащие выводы. По этой же причине даже (в значительной степени свойственные им) нравственные основания их действий, такие, как, например, стремление к справедливости, проявляются недостаточно сознательно и координировано. Присущие им простота и однообразие суждений могут исчезнуть только под влиянием внешних, волнующих душу впечатлений. Однако если этот источник иссякает, репродуктивное, нетворческое воображение перестает воспроизводить что-то новое, а стереотипное однообразие высказываний лишь подчеркивает выраженную склонность к заимствованию и подражанию.

При недостаточно сильном интеллектуальном компоненте в системе психической саморегуляции и при повышенной склонности к эмоциональному вовлечению в новые, возбуждающие воображение ситуации такие люди легко теряют самообладание, особенно если условия, в которых они оказались, не соответствуют их психологической природе, в основном, мягкой и зависимой от чуткого отношения. В таких случаях на фоне преобладающего подавленного настроения могут происходить психогенные изменения в личностно-поведенческих проявлениях. Они становятся особенно заметными, если ситуационный удар-шок человеку пришлось пережить в уязвимый юношеский период. В последующем, если условия жизни не благоприятствуют рассасыванию психологической травмы, у человека, подчиняемого внешним директивам, возрастает зависимость от прошлых и настоящих стрессогенных влияний, а его и без того не слишком богатый психический потенциал неизбежно снижается. Ошибкой было принимать за шизофренический процесс, бредовые фантазии и дефект личности такие особенности человека и их реактивные изменения.

Не так далек был период, когда вера в Бога считалась социально опасной, а потому почти однозначно свидетельствовала о психическом нездоровье верующего. Когда веру навязывают насильно или, наоборот, запрещают, истинной верой обязывают считать только политическую веру.

Прошло время, ветер перемен повернул политический флюгер в другую сторону, и у алтарей появились раскаявшиеся (и потенциальные?) грешники. «Новыми» запретами они отменили «старые» запреты, дав свободу вере в Бога и возвратив человеку право на нее. Мировоззренческие ориентации общественного сознания во взглядах на религию стали меняться. Теперь наверняка уже не услышишь: «Тебе в лагерь нельзя, ты там всех в христианство обратишь. Я тебя в сумасшедший дом посажу».

Вера не свободна от политических игр, в которых легко меняются ее социально-нормативные оценки. «Свидетельства о Боге и вере», как известно, с легкостью приравнивались, например, к «антисоветской агитации и пропаганде».

72-летний Священник простил грехи этому времени, укрепляя свою веру в течение пяти лет в… психиатрической больнице специального типа («и там умудрялся читать книги») и потом, когда дожидался реабилитации, «самореабилитируясъ с помощью Бога». Воркующим баритональным тенором, миролюбиво, Священник заметил, что проповедует сознательно, а диагноза своего не знает, так как тот его никогда не интересовал, хотя против принудительного лечения все же пришлось протестовать. В 1953 г. принудительное лечение сняли, а в 1954 г. Священник был амнистирован. Семья у него большая, восемь детей. Живут дружно, «по заветам Божьим». До 1994 г., «пока сердце шалить не стало», Священник работал — сначала пресвитером церкви, а потом проповедовал.

Он поверил в Бога в 25 лет, в 1949 г. Вернулся с фронта, «да продолжал пить да гулять, не мог остановиться, характер был веселый, на баяне играл, пел, танцевал, привык к этому: служил в военном ансамбле, куда перевели после тифа из госпиталя». Родные говорили «остановись, побойся Бога, а я не верил. Пока руками не пощупаю, ничему не поверю, упрямый был». Поступил учиться в университет на механико-математический факультет. Потом «как-то вдруг заболел, температура высокая, врачи туберкулез подозревать стали». Лечился народными средствами, «сами знаете какими: пил — в голове тьма». Вспомнились слова «родни верующей, ведь предупреждали — побойся Бога, взял Евангелие, четыре дня читал не отрываясь». Бог «явился» во сне, «с тех пор пить-гулять перестал, как отрезало, стал выздоравливать да замечать, что в жизни-то все, как в Евангелии сказано, происходит». Стал, конечно, доказывать, что Бог есть, а потом «двое штатских увели прямо с лекций».

Мы не стали посвящать Священника в свою веру относительно того, что ситуационно обусловленная острота его интеллектуальных чувств религиозного содержания на фоне делириозного состояния сознания прочно зафиксировала его восприятие действительности через призму сюжетов Евангелия. Ведь человек разными путями приходит к вере: его могут направлять одновременно и психологические, и патологические механизмы, а в случае определенного преобладания последних — не всегда приводить к социально дезадаптивным последствиям для его дальнейшей жизни и нравственной атмосферы общества — если, конечно, политика не вмешается.

Но она вмешивается, норовя мелочно и цинично исказить все лучшее в человеке, заставляя его брать на душу грехи тяжкие…

«Если б я не пил тогда…», — в короткой фразе звучало, как стон, безмерное сожаление. Он плакал. Это были слезы страха, стыда и раскаяния… Но сначала — небольшое отступление.

1. Информатор — это человек, предоставляющий информацию о другом человеке.

2. Ценную информацию о личности можно получить на собеседованиях с… информаторами.

3. При оценке личности ничто не может заменить тщательного опроса… информаторов.

Вспомогательные ключевые слова: источник информации; надежность информации; другой информатор; информация к размышлению.

Примечание: при чтении вместо многоточий для № 2 следует добавить «больным и другими», для № 3 — «больного и других».

Источник информации: «Оксфордское руководство по психиатрии».

Информация к размышлению: информаторы бывают разными, и разные люди, в разных целях, по разным мотивам пользуются разной информацией из разных источников.

Семидесятые годы, Киев. Кроме всего прочего, КГБ интересовали политические умонастроения творческой интеллигенции. Конкретно — информация о взглядах на проблему национальной (т. е. украинской) культуры. Дискуссионные клубы, где собиралась молодежь, проходили встречи с деятелями искусства, велись бесконечные дебаты и высказывались разнообразные мнения, были идеальным информационным полем для получения важного сигнала о «ядовитых ростках и сорняках украинского национализма», опасных для государства с братской нацией «советский народ». Важный сигнал становился еще важнее, если приобретал форму официально оформленного документа, на котором, удостоверяя надежность информации, стояла подпись конкретного человека. Не беда, даже если текст «важного сигнала» составлялся не им самим. Главное, что он подписывал. А подписывать приходилось немало. Наверно, именно поэтому «сигнальщикам» не хватало времени составлять текст.

Именно так случилось с Информатором, которого миновали и политические, и уголовные статьи обвинения, но которого обвинили и наказали совесть и страх.

В 1972 г. он проходил очередным свидетелем по очередному делу. «После ареста всех», который чудом обошел его, запаниковал и попал в психиатрическую больницу с реактивной депрессией. Лечился месяц. Постепенно все сгладилось и будто бы забылось. Информатор, по его словам, «забыл полностью всю политику и с головой ушел в науку, готовился к защите диссертации». В 1978 г., очень некстати для его научной карьеры и планов на будущее, о нем вспомнили и многое напомнили, и «стали делать „сексота“», играя на слабости характера и манипулируя — то угрожая кнутом, то угощая пряником.

Каждая встреча в КГБ, о которой никому не расскажешь, «была большим стрессом». Неприятие того, что ему предлагали делать, вызывало внутреннее сопротивление. Напряжение росло, нервы не выдерживали. «Ломали» Информатора два месяца. Щедрые застолья («начались пьянки»), очевидно, входившие в программу оперативной разработки, дали свой результат: «В этом пьяном запое я сломался. Они писали, я подписывал. Страшно было, как раньше, в 1972-м. Нервы не выдержали, я сорвался. Вышел от них как-то ночью. Иду. Никого. И запел. Иду по Крещатику и вовсю пою украинские песни».

В ту ночь Информатор не просто сорвался. Он посмел позволить себе стать свободным (пока никого нет, пока никто не видит и не слышит, пока страх отступил, пока его силу поглотила сытость недавнего застолья). Эйфория самоосвобождения достигла маниакального состояния. Так в 1978 г. он снова попал в психиатрическую больницу и окончательно ушел из создавшейся ситуации в болезнь. Вышедшего из строя Информатора наверняка заменили другим информатором.

В период с 1978 по 1985 год, регулярно, 2–3 раза в год, Информатор поступал лечиться в психиатрический стационар, сумев пробыть дома лишь два-три месяца. Самонаказание, которое проявлялось в аутоагрессии, было психологическим механизмом его суицидальных намерений и затяжных депрессивных состояний («Как-то голодал 28 дней, протестовал против самого себя», «В сознании хотелось умереть»). В 1985 г., всего в сорок лет, он «сам поверил в свою болезнь», а в 1996-м по состоянию здоровья был переведен на 2-ю группу инвалидности, и с тех пор не работает.

Западные специалисты, исходя из своих наблюдений, утверждают, что человек легко становится агентом другого государства или агентом фирмы-конкурента (т. е. его легко завербовать), если в цепочке «деньги — идейные соображения — боязнь компрометации — самоуверенность» хотя бы одно звено является для него слабым. На основе этих составляющих они выделяют комплекс «MICE» (Money, Ideology, Compromise, Ego) и считают, что психологическую гипертрофию какого-либо из этих компонентов можно использовать в практических целях. Это помогает прогнозировать, или «высчитывать», поведение в соответствующих ситуациях (например, при разоблачении политического, промышленного или любого другого информационного шпионажа, равно как и при склонении к нему).

В этой зловещей цепочке, которая лишь изящно обобщает извечную многоликость «ахиллесовой пяты» человека, Информатору достался «хвостик». Денег он не получал, свои идейные соображения не отстаивал, напротив, — отказался от них, даже предал. «Сработали» боязнь компрометации (психологический кнут) и самоуверенность, с которой страх делился пряником застолья. Просто, психологически очень просто. И чтобы понять это, нет необходимости прибегать к помощи классического психоанализа 3. Фрейда или обращаться к воззрениям великих диссидентов от психоанализа, к К. Юнгу, А. Адлеру, Э. Фромму.

Поверив в свою болезнь, Информатор поверил и в то, что он — одна из жертв злоупотребления психиатрией в политических целях. С ним можно согласиться лишь частично, с очень большой натяжкой, учитывая, мягко говоря, особую пикантность обстоятельств этой «жертвенной причастности», а также специфику его характера — склонность к вытеснению вины и к самооправданию.

Вместе с тем история Информатора акцентирует внимание на проблеме реактивных психических расстройств и стрессогенного «запуска» серьезных психических заболеваний вследствие психологического насилия над человеком и манипулятивных форм взаимодействия с ним как повседневной, присущей тоталитарным режимам, нормы отношения к личности. В таких условиях создаются и поддерживаются ситуации, напоминающие сюрреалистическое поручение о наблюдении за наблюдающими за наблюдателем. С острой добавкой из вульгарно натуралистической прозы естественного политического отбора: «Сначала мы тебя убьем, а потом нас убьют». Смертельная игра во всеобщий параноид с запредельным напряжением нервов и заведомо печальным исходом для всех ее участников, вольных и невольных…

Эксперимент, созданный самой природой, — так иногда называют психическую болезнь, происхождение которой, можно сказать, не отягощено социальными привнесениями. Эта «социальная не-отягощенность» в некоторой степени все же условна, ведь начало цепной реакции во взаимозависимом взаимодействии природных и социальных болезнетворных факторов (причина — следствие — причина и т. д.) установить достаточно сложно. Психиатрические ошибки природы человек старательно пытается исправить. Тем не менее, при этом безжалостно экспериментирует на себе подобных. Обо всем, что связано с психиатрическими злоупотреблениями в политических целях, иначе и не скажешь, потому что игра «слепой» природы здесь ни при чем.

Мера вины конкретных лиц, ответственных за эти сознательные эксперименты, растворилась в общем осуждении тоталитарного режима. Один на один с их последствиями остался сам подопытный человек (не хочется употреблять унизительное «кролик», но…). Социальная помощь заключалась, как метко было одним из них замечено, в получении «психушно-реабилитационных», т. е. незначительной денежной суммы, которая, достигни она хоть астрономической цифры, неспособна была бы компенсировать причиненную тоталитарным социумом и политизированной психиатрией жизненную травму. Ведь было утрачено главное — невосполнимое время жизни.

Всем, кто пострадал от злоупотреблений психиатрией в политических целях, диктовала свои условия биопсихосоциальная деструкция. Она навязывала правила жизни каждому «принудчику». Как выжить в этих условиях? Как преодолеть? Забыть? Изжить? Как избавиться от психиатрической смирительной рубашки, подаренной «с заботой и на добрую память» политической психиатрией? Можно ли вообще со всем этим справиться, если… Если к последствиям экспансивного политического «исправления» психиатрическим лечением добавляется еще и действие закона о наследственно детерминированном пределе индивидуальных возможностей — универсального закона природы, которому подчиняется все живое и который заставляет признать, что способность любого человека совладать с условиями биопсихосоциальной деструкции имеет принципиальные ограничения…

Жизнь приходилось начинать с нуля, спорить со страхом было трудно. Пусть относительная, но все же свобода самоуправления своей жизнью была утрачена, т. к. имевшаяся до лечения система механизмов социальной и психологической адаптации в значительной степени была разрушена. Можно даже сказать, что люди, возвращаясь из зоны молчания, возвращались как бы в исходную точку своего развития, так как оказывались в пространстве разрозненных элементов прежнего жизненного опыта.

Система, не уничтожив и не поглотив окончательно, навязала решение непосильных задач. Пожалуй, главной из них была задача сохранить психологическую возможность правильно относиться к окружающему и к самому себе. Решение этой задачи, хотя бы частично, было условием решения следующей, состоящей в том, что человек из прежних и новых образов действительности и своего «Я», из прежних и новых чувств, переживаний, представлений и знаний должен был создать (синтезировать) для самого себя качественно новую адаптационную систему, которая могла бы соответствовать происшедшим изменениям. Изменениям (и не к лучшему) в его соматическом состоянии, психологическом самочувствии, социальном положении. Проблема сохранения собственной жизни, не только биологической, но и психологической, обострилась с новой силой. Чтобы с ней справиться, нужны были собственные титанические усилия, рассчитывать можно было только на них.

Попытки бывших пленников психиатрии по крупицам вернуть то, что было безосновательно и насильно отнято, компенсировать утраченное, наверстать упущенное, восстановить и как-то наладить (то есть интегрировать) свою жизнь можно рассматривать как самостоятельный процесс реабилитации. Без самостоятельных усилий человека не обходится ни один реабилитационный процесс (медицинский, психологический, социальный). От них в значительной степени зависит результат. Самостоятельные усилия, направленные на конструирование новой (повторной) системы механизмов адаптации, называют реадаптацией.

Реадаптация — нелегкое приобретение нового жизненного опыта. В этот период тяжелые разочарования, как правило, превалируют над робкими ростками надежды и едва уловимыми проблесками радости. Слегка оптимистическое «лучше позже, чем никогда» часто заглушается вполне пессимистическим «дорога ложка к обеду».

Свести к возможному минимуму последствия деструктивного влияния всего, что пришлось пережить, было катастрофически трудно и казалось недостижимым. Противоречия окружающего мира и собственные противоречия, зыбкость и неясность перспектив будущего услужливо продлевали «вид на жительство» и предлагали «вечную прописку» в замкнутом (как тюремный карцер!) мире физической немощи и социально ограниченного жизненного пространства. Объективные условия могли лишь случайно позволить человеку избежать реальной опасности быть окончательно сломленным.

Собственное бессилие могло ограничивать и упрощать представления о действительности и заставлять превратно истолковывать происходящее.

Логика могла уступать эмоциям, которые уводили в область иррационального, в мир фантазий.

Субъективная потребность в личном реванше превращалась в экспансивное поведение и обостряла противоречия во взаимодействии с окружающими.

Утилитарно-философское обоснование сложившихся жизненных обстоятельств допускало обывательски упрощенный прагматизм действий.

Прежде подавленная насильственной изоляцией естественная активность могла компенсироваться подъемом «обличительной» деятельности, в которой инакомыслие явственно обнаруживало свое родство с позаимствованной у других независимостью и самостоятельностью критических суждений, мнений и взглядов.

Внутреннее согласие с неизбежностью подчиненного положения поверженного определяло смиренное отношение к быстро таявшему времени уходящей жизни.

Осознание собственной психологической деструкции приводило к попыткам сохранить индивидуальное «Я», но увеличивало запутанность и количество порочных кругов реального поведения.

Усилившийся процесс самопознания способствовал адаптивной расстановке психологических акцентов, то есть стабилизировал внутреннее равновесие, но подтверждение древней истины о познании, рождающем скорбь, могло умалить в сознании значение реальных практических действий.

Собственная слабость требовала изменить обстоятельства и толкала на опасные прямолинейные действия в поисках виноватых.

Оскорбленному достоинству трудно было подняться над чрезмерно субъективным восприятием реальности. Непроизвольно сохраняемые адинамичные представления о себе и окружающем мире безуспешно пытались помочь ущемленному самолюбию, не находя для него остро желаемого им эмоционального сочувствия.

Активное психологическое сопротивление внутренним и внешним деструктивным влияниям могло приобретать черты серьезного конфликтного отношения к макро- и микросоциальному окружению, к самому себе.

Погружаясь в свой внутренний мир (как эрудиция, которая, по словам М. Фуко, прочитав природу и книги, возвращается к своим химерам), человек останавливался на обочине жизни и оставался предоставлен самому себе, лишь наблюдая, как чья-то чужая и совсем иная жизнь шумно проходит мимо.

Среди психологических формул жизни, которые структурировались несмотря на стрессогенные последствия деструктивного прессинга политической психиатрии, есть примеры самоинтеграций жизни, возвышающие человека до идеальных представлений о нем и его внутренних силах, позволяющих конструировать жизнь на пределе собственных возможностей и психологически противостоять социальной травматизации. Возможность обрести такую личностную позицию предоставило решение, суть которого всем известна и звучит, быть может, слишком упрощенно, учитывая серьезность ситуации — если не можешь изменить обстоятельства, измени отношение к ним.

Жизненная хитрость этого мудрого решения состоит в преодолении возникающего в таких случаях противоречия между познавательным содержанием сознания и силой эмоциональных реакций на него. Это преодоление не было насилием над собственной личностью. Найденное решение было эвристичным, либо спасательный инсайт (озарение) заменяла психологически очень сложная внутренняя работа. Такой труд души не каждому под силу. Полностью и самостоятельно справиться с ним могут лишь немногие.

«Ахиллесова пята», то есть наиболее уязвимое место, есть у каждого человека. Если говорить в общих чертах, то такие сенсетивные (чувствительные) участки, включая их физические и психологические зоны, определяются общеизвестными и привычными понятиями «низкая стрессовая устойчивость», «низкая толерантность к воздействию фрустрирующих факторов», «высокий порог чувствительности к вредоносным влияниям» и т. д. От этих особенностей так или иначе зависит способность человека противостоять деструктивным силам, которые угрожают его жизни, то есть разрушают ее на биологическом (как организм) и психологическом (как личность) уровне. От этих особенностей также определенным образом зависит и способность адаптироваться к неблагоприятно изменившимся условиям своей жизни.

Человек очень избирательно реагирует на неблагоприятные факторы внешних (то есть средовых) условий и условий внутренних, то есть уже своих собственных (телесных и психических). Поэтому говорить о попытках человека противостоять деструктивным силам или совладать с ними, используя при этом только обобщенную научную терминологию, значит практически не говорить ничего или говорить с весьма значительными ограничениями. Конечно, подобные ситуации не меняют голой схемы вечного сюжета жизни: события, которые влекут за собой жизненные перемены; задачи и проблемы, которые возникают в связи с этим; линия действий, которую человек выбирает, чтобы сохранить биологическую, личностную и социальную безопасность своего индивидуального «Я». Однако для каждого отдельного человека эти ситуации являются индивидуально особенными. Общие принципы и закономерности совладания с ними индивидуализируются, а типологические обобщения, над которыми, как давно и неоднократно было замечено, природа часто смеется (П.И. Ковалевский), становятся еще более условными и уступают индивидуальному психологическому содержанию, которое на уровне переживаний человека приобретает уникальное значение.

Уникальность сама по себе предопределяет соответствующее отношение к ней. Это бывает сложновыполнимой задачей, которую человек зачастую упрощает, и потому уникальность как таковая обесценивается. Психологическую сложность чувств и состояний (то есть уникальность переживаний личности) не так легко понять и трудно, почти невозможно, описать даже дифференцированными (самыми точными) научными понятиями. Ее гораздо легче упростить и перевести, например, на клинический уровень анализа эмоциональных проявлений. Психиатрическое упрощение психологической уникальности переживаний и эмоциональных состояний человека, адекватных его жизненным обстоятельствам, могло удачно поддерживать «объективность» клинической картины возникновения, динамики развития и течения, а также последствий «основного психического заболевания» инакомыслящих, т. е. вялотекущей шизофрении.

Однако вердикт о наличии этих специфически болезненных перемен в эмоциональной жизни «психически больных от политики» опровергали сами обстоятельства жизненных ситуаций — арест, предшествующая ему «кухня» оперативной разработки диссидента, процесс дознания (допросы), судебно-психиатрическая экспертиза, диагноз, срок «исправительного лечения», последующая жизнь в статусе отверженного с клеймом «неблагонадежного», «неполноценного». Личностно-поведенческие и эмоциональные проявления в таких ситуационных условиях даже обыденное сознание логично связывает с нормальными реакциями «среднего» человека на касающиеся его неправомерные действия. Профессиональное сознание политически ориентированной психиатрии совсем по-иному трактовало продиктованные экстремальными обстоятельствами настороженность и опасения, тревогу, страх и растерянность, эмоциональную угнетенность и подавленность, гнев и беспомощность, психологический шок и психалгию (душевную боль), горе, смирение, страдание…

Что конкретно случилось с каждым, кто пострадал от злоупотреблений психиатрией в политических целях, мы не знаем. Можем сказать о тех, с кем лично встречались.

Подавление витального чувства защищенности, т. е. чувства психологической и физической безопасности, обусловленное навязанными человеку жизненными обстоятельствами, провоцировало интенсивные негативные переживания.

Возникали тревога, страх, чувство раздавленности, беспомощности, собственного бесправия. Применяемые приемы психологического давления (шантаж, угрозы, душеспасительные беседы о раскаянии, прессинг псевдоинформации, который усиливал неведение относительно своего истинного положения), растущее опасение за собственную жизнь и судьбу близких не давали возможности ослабить эти чувства и поддерживали выраженную эмоциональную напряженность. Она как бы блокировала продуктивность психической деятельности и вызывала у человека недоумение и растерянность по поводу такого его состояния. «Вы знаете, — рассказывал один из них, — я иногда практически не понижал смысл предъявляемых мне обвинений, не мог сосредоточиться, не мог собрать мысли, мое беспокойство росло, я был потрясен всем тем, что произошло».

«Исправительное лечение» методами биологического обусловливания (направленное на то, чтобы обеспечить безличное поведение человека в дальнейшем) могло как бы притупить эмоциональное реагирование, т. е. обеднить внешний регистр проявлений эмоциональных переживаний. Внутренняя опустошенность, происходящая из осознания собственной инородности в окружающем мире и бессмысленности своей жизни, делала человека бесстрастно-холодным в ожидании собственного конца и отрешенным от себя самого из-за давления обстоятельств, а не болезни, «съедающей» эмоциональность («я мысленно поставил на себе крест»).

Тем не менее, трудно было смириться с несправедливым и ужасающим своей нелепостью положением. Попытки объяснить его самому себе лишь обостряли душевную боль, вздымая едва-едва схлынувшую волну тягостных, мучительных переживаний. Объясняемое не поддавалось никаким разумным объяснениям, т. к. находилось в явном противоречии с представлениями (более или менее самостоятельными и дифференцированными) о социальной справедливости и равноправии. (В психологии этот феномен называется нарушением экспектаций, т. е. расхождением между ожидаемым и действительным, что может вызвать у человека глубокое разочарование и даже острое психологическое потрясение.)

Безрезультатными были и попытки самозащиты (особенно первые). Что могли изменить резкие и бурные формы поведения-протеста? Все это могло работать только на психиатрический диагноз (неконтролируемая агрессивность, отсутствие критики относительно своего поведения и т. д. и т. п.). К тому же мобилизованное отчаянием души, активное сопротивление угрожающим обстоятельствам немедленно и жестоко подавлялось превосходящей силой. В дальнейшем остроту непереносимых переживаний сменила ситуационно оправданная, психологически защитная и избирательно действующая, эмоциональная анестезия (эмоциональная отстраненность). Она, что уже понятно, тоже удобно вписывалась в соответствующие рамки нужного диагноза (эмоциональная тусклость, эмоциональная бедность, эмоциональная безучастность).

«Эмоциональный дефект» ничуть не помешал ощутить радость освобождения. Только вот защитная анестезия не спасла от вновь нахлынувших проблем и переживаний. Предстояло преодолеть страшное чувство социального одиночества, признать невозможность обратить время вспять, — чтобы вернуть утраченное, справиться с медикаментозно разрушенным здоровьем, которое вступило в союз с чувством беспомощности и несостоятельности и вместе с ними доказывало человеку свои права, усиливая его эмоциональную угнетенность. Дезадаптивные формы поведения, психологически оправданные такими обстоятельствами, могли таиться (и таились) где-то поблизости. Они алчно ждали, когда человек утратит равновесие, пошатнется под тяжестью обрушившихся на него невзгод, чтобы с жадностью схватить его в свои разрушительные объятия, куда услужливо подталкивал социально-опальный статус «проблемной» и «психиатрически поднадзорной» личности, экономическая нужда (нищета!), социальный и психологический барьер отчужденности, воздвигнутый официальными и даже неофициальными, а прежде близкими, лицами.

Кризисное психологическое состояние, вызванное полным нарушением представлений человека о ценностных ориентациях социума, в котором он жил, и временно приглушенное силовыми медикаментозными приемами, с новой мощью проявлялось в безвыходной ситуации жизненного тупика.

В этот период обострялись эмоциональные реакции на происходящее. Усиливалась уязвимость, появлялись неустойчивость настроения, раздражительность, вспыльчивость, обидчивость, ожесточенность, а также настороженность и предубежденность, вызванные обостренным вниманием к нюансам происходящего. Самооценка становилась крайне неустойчивой, приближаясь к самоуничижению. Возникала явно выраженная неудовлетворенность собой, самовосприятие в силу объективных причин вынуждено было фиксироваться на проявлениях собственной слабости. Прежняя работоспособность была утрачена и не спешила восстанавливаться. Усвоение чего-либо нового требовало все больших и больших физических и умственных усилий. Сон не восстанавливал силы. Он возвращал в страшные дни лечения, оживляя мучительный страх, который и днем напоминал о себе игрой вегетативных и сосудистых реакций, грозящей зайти слишком далеко и не прекратиться вовремя. Психосоматическая почва для формирования чувства собственной неполноценности была основательной. Внутреннее напряжение росло и становилось непереносимым. Требовалась разрядка…

Суицид был крайней формой такой разрядки, т. е. сознательным уходом от собственной беспомощности, с которой личность не хотела мириться и не смогла справиться. Малоадаптивные и неконструктивные формы поведения тоже дождались своих жертв. Несдержанность, конфликтность, попытки снять душевную тяжесть употреблением спиртного… Иногда на помощь приходил… внутренний голос. «Ты унижаешь сам себя!», — говорил он, и человек пытался рациональнее осмотреться вокруг. Это способствовало пусть незначительному, но все же снижению эмоциональной напряженности.

Однако в целом жизненная ситуация не менялась или менялась очень медленно. Поэтому психологически болезненная острота переживаний не исчезала. Когда государство созрело для гуманной акции реабилитации, моральное удовлетворение выглядело ничтожно малой крупицей эмоционального позитива, легко затерявшейся среди социальных, телесных и психологически травмирующих «наград», которыми тоталитарный режим насильно отметил людей, принужденных им к участию в эксперименте под секретным грифом «психиатрическое лечение в политически исправительных целях».

Эмоциональные негативные следы прошлого не так легко исчезают из памяти. Для одних они становятся незаживающей раной, психологической травмой, которая либо сама по себе как бы консервируется в спасительной оболочке времени, либо сознательно выдворяется человеком из его теперешней жизни, чтобы он мог продолжать жить дальше. Для других эмоциональный травматический след прошлого очень сложно определяет весь последующий процесс жизни, для третьих — сдерживает его, препятствуя проявлению резервных возможностей, личностного потенциала, у четвертых эпизодически провоцирует проявления малоконструктивного и малоадаптивного поведения, у пятых — оказывает необратимое регрессирующее влияние на весь ход жизнедеятельности…

Природа человека и социальные санкции

Между человеком и социумом существует сложная взаимосвязь. Они способны и взаимосозидать, и взаиморазрушать друг друга. Это обусловлено как природой человека, так и природой общества.

Если терпимые отношения друг к другу, основанные на взаимопонимании и взаимоуважении человека и человека, личности и социума, государства и личности, оттеснены куда-то на периферию человеческого сознания и отправлены государством в длительную социальную ссылку, то индивидуальные проявления в поведении и альтернативные точки зрения всегда будут считаться недозволенным отклонением от принятых социальных стандартов, строптивцы и отступники будут подвергаться прессингу различных социальных и политических санкций, а позитивная взаимоинтеграция личности и социума (государства) станет крайне проблематичной, невозможной.

В замкнутом кругу нетерпимости нежизнеспособны даже абсолютно созидающие типы социальных организаций. Например, такие, где нет преступников и старожилы не помнят, когда в последний раз использовались существующие тюрьмы. В этих идеальных социальных оазисах нет убийств, физических нападений, поджогов и всяких других преступлений, нет разводов, сексуальных извращений, нет даже индивидуумов с психическими отклонениями.

Такой земной социальный рай обнаружили в 1955 г. на территории США. Ученые, исследовавшие его, установили, что это реликтовая (очень древняя) форма общественной организации, существующая по принципам «религиозного коммунизма».

Главной заповедью членов сообщества, предки которых в давние времена эмигрировали из Германии в Америку, являлось неприятие каких-либо форм борьбы и насилия, уничтожение всякой агрессии в человеческих взаимоотношениях, культивирование и внедрение идеи братства всех людей.

Жила община обособленно, так как старейшины считали, что такая изоляция служит условием сохранения и поддержания существующей гармонии такого образа жизни, оберегает ее от негативных влияний современной цивилизации.

В силу этого попытки внедрить что-то новое (даже, например, использовать научные знания в практике медицинской помощи населению) терпели поражение, т. к в этой закрытой системе любые нововведения считались вредными и отвергались. В лучшем случае, они проверялись, перепроверялись, дополнялись, подвергались правкам и цензуре со стороны авторитетных старейшин рода, которые обыкновенно не имели элементарной осведомленности в области специальных медицинских знаний. Несмотря на то, что эти правила столь идеального социума часто являлись прямой причиной непоправимых последствий для здоровья его обитателей, специалиста лишали права голоса. Старания сведущих и прогрессивных лиц преодолеть опасные для жизни их сородичей издержки царящей в сообществе косной гармонии оканчивались их изгнанием. Издавна установленный и господствующий там жесткий порядок диктовал соблюдение даже мельчайших деталей — в поведении, одежде, еде. Нарушители регламента беспрекословно удалялись из сообщества.

Изгнание инакомыслящих (!), ведомых благими целями и посмевших выразить свое индивидуальное начало неравнодушным отношением к проблемам социума (то есть изгнание как социальная санкция поддержания общего, но обезличенного (!) состояния гармонии), заставляет усомниться в реальной возможности взаимопозитивного развития человека и общества. Трудный опыт, трагический для многих людей и для самой истории, доказывает, что социальная толерантность (терпимость) к проявлениям индивидуального (личностного) начала, к его свободному волеизъявлению является непременным и существенно необходимым условием для того, чтобы и социум, и личность содействовали развитию и поддержанию психологических особенностей, конструктивных (по форме и по содержанию) и для самого человека, и для его государства.

Устойчивая ситуация социального плюрализма, предусматривающая равноправие и суверенитет каждого человека, могла бы пригодиться для создания и поддержания таких условий. Правда, саму ее тоже еще надо создать, и для этого, опять же, понадобится очередная реабилитация. Реабилитация уже самого понятия «плюрализм», возвращающая и постепенно восстанавливающая в сознании людей его подлинный смысл, — поскольку когда-то он был искажен или сокрыт заидеологизированным обвинением в отстаивании ложных мировоззренческих позиций.

В гносеологии, этике, аксиологии и философии, социологии и политике плюрализм означает взгляд на мир как на множество самостоятельных духовных сущностей, которые лежат в его основе, как на множественность истин, которые дает независимое научное знание, как на признание уникальности каждой личности, свободы ее воли и творчества, многообразия ценностных ориентаций, которые мотивируют ее поведение, как на признание легитимности индивидуальных картин мира и утверждение возможности рациональной конкуренции альтернативных и равноправных идеологических убеждений.

В эту группу органично включается и смысловое содержание психологического плюрализма, т. е. множественность личностно-поведенческих проявлений человека, его индивидуальная вариативность. Признание факта ее объективного существования, с которым следует считаться (!), позволит осознать и обеспечить принципиальную несводимость индивидуально-психологического своеобразия человека к психиатрическому диагнозу. Это можно назвать уже психиатрическим плюрализмом.

Психиатрический и психологический плюрализм способны оказать помощь в решении достаточно сложных задач социальной политики, если, конечно, она действительно направлена на устранение взаимодеструктивных отношений социума и личности. Прежде всего, это относится к правовым последствиям любых социально-нормативных оценок проблемных личностно-поведенческих проявлений человека, так как последние одновременно могут оказаться чувствительными к психологическим и психиатрическим диагностическим оценкам.

Понятно, что происходящая сегодня демократизация государственной политики Украины устранила санкционирование политико-психиатрических репрессий. Однако это не означает автоматического устранения угрозы быть заклейменным психиатрическим диагнозом, если в силу ряда причин чьи-либо индивидуальные особенности и поведение приобретут социально проблемный характер.

Кстати говоря, бывает, что во многом этот ряд причин от самого человека зависит мало, то есть довольно часто возникает без собственного волеизъявления личности. Речь идет о давлении на человека проблем, связанных с социальной политикой государства, в результате чего на его жизненном пути возникает слишком много препятствий, которые он вынужден преодолевать. Избыточные препятствия могут, приведя к жизненному кризису, обусловить малоадаптивные формы реагирования в виде ошибок, заблуждений, создания конфликтных ситуаций или иные неконструктивные либо упрощенные формы поведения.

Мы иногда шутя можем поинтересоваться друг у друга, какой уровень сложности имеет сегодня наша психическая активность. Уровень простейшего организма, не по своей воле, а вынужденно озабоченного только лишь биологическим выживанием, или уровень психологически дифференцированной личности, позволяющей себе роскошь(!) духовного развития и самореализации? В такой горькошуточной форме обыгрывается серьезная государственная проблема, которая коснулась сегодня каждого из нас и особенно болезненно переносится людьми наиболее социально зависимыми, беспомощными и потому более уязвимыми. Проблема эта — социально-политическая и экономическая депривация возможности и права человека удовлетворять свои жизненно значимые потребности.

Эта опасная блокада так или иначе упрощает (если не примитивизирует психологически) личностно-поведенческие проявления человека и, можно сказать, провоцирует его социально-психологическую дезадаптацию или навязывает ему социально проблемное поведение. Социально проблемное поведение — это проявление на психологическом уровне взаимотравматизации личности и социума. Оно направлено на устранение или избегание зависимости от социальных несовершенств и отражает их психологически негативные для человека последствия.

Социогенная проблематизация поведения становится не только частной, например, психологической, проблемой человека (требующей его собственных усилий), а и важной задачей государства. Однако решить ее, по-видимому, будет непросто из-за расстройства государственной социальной функции, ответственной за психологическое понимание человека как существа с чувством собственного достоинства, с чувством уважения к достоинству иной личности, с правом выбора альтернативных, психологически, быть может, более содержательных для него способов жизни. Не исключено, что пока эта государственная функция не восстановится (или не разовьется), угроза психиатрического диагноза по-прежнему будет находить питательную среду в архаике общественного мнения о нестандартном поведении человека и в такого же свойства профессиональных взглядах на его психологическую природу. Например, на индивидуальное своеобразие стиля мышления и жизнедеятельности в целом.

Удобно-привычный схематизм представлений о другом человеке нередко заставляет предполагать наличие у него психиатрического диагноза. Во время работы над проектом «Диссиденты» нам приходилось убеждаться и в этом, а не только в том, что психиатрический диагноз отражал послушное исполнение политического приказа. Схема, как известно, всегда облегчает, но и упрощает. Упрощение, упрощенчество освобождало сознание врача прежде всего как человека (!) — и потому как профессионала — от признания такой объективной реальности, как «другая» или «иная», но не больная(!), психология. Следовательно, он не ведал, что не понимал (и может не ведать, что не понимает) глубинных личностных смыслов и адекватности психологических оснований действий «других» и «иных», чья судьба попадала (и может продолжать попадать) в фатальную зависимость от психиатрического диагноза.

Способность к обучению прошлым опытом является одним из прогностически благоприятных признаков, когда, например, оценивается психический статус и уровень развития человека. Особенности использования приобретенного опыта определяют потенциальные возможности усваивать новое и самостоятельно корригировать собственное поведение в будущем, т. е. указывают так называемую зону ближайшего развития. Великий медик Гиппократ как-то заметил, что жизнь коротка, суждение трудно, опыт обманчив. Видимо, вполне уместно поставить вопрос: кого, когда и как, чему и почему, легче или труднее научит опыт политического подчинения и политической подчиненности психиатрического диагноза.

Само собой разумеется, что речь идет о конструктивном, взаимопозитивном (и для личности, и для общества) обучении этим трагическим опытом. Однако эффект обучаемости в значительной степени зависит от осознания прошлых ошибок и заблуждений. Даже если они были искренними и неосознанными, сам по себе этот процесс психологически субъективно сложен или объективно труден. Совершенные ошибки часто вытесняются из сознания. Их признание, закономерно связанное с критическим самооцениванием, психологически болезненно переносится многими людьми. В силу этого (хотя и не только) поставленный вопрос еще некоторое время будет, наверно, оставаться открытым. Точно так же пока неизвестно, когда же, наконец, само психиатрическое мышление, мировоззренческие и социально-политические ориентации общества и взгляды общественности избавятся от (считавшегося прежде безопасным и не обременяющего ни профессиональной, ни любой другой ответственностью) архаичного схематизма представлений о человеке.

Тем не менее, есть выход из труднопреодолимого лабиринта проблемных отношений общества и личности (в том числе и тех, которые могут быть обусловлены психиатрическим диагнозом, или которыми этот диагноз обусловливается). Благодаря ему (при желании!) давно разрешаются многие проблемные и спорные ситуации — даже без приглашения, скажем, такого специалиста, как консенсусмен (иногда, правда, такая профессиональная специализация становится остро необходимой). Выход этот заключается в согласии, основанном на понимании и возвращении из политической ссылки очень простых истин. Например, такой: социальная политика, направленная на создание и поддержание условий, способствующих взаимодополнению индивидуальных психологических миров и социального мира, лучше, чем создание и культивирование (равно, как и содействие этому) условий их взаиморазрушения.

Только реальное воплощение этой простой мудрости будет свидетельствовать о том, что в атмосфере бывшей зоны политического запрета на независимую позицию во взглядах и мнениях, непроницаемую для суверенитета Homo alternativicus (человека альтернативного), не говоря уже о понимании всяких психологических тонкостей в его индивидуальных особенностях, стали происходить благоприятные изменения, которые обеспечат в будущем социальную и психологическую безопасность личности.

Между тем социальная политика, поддерживающая взаимопонимание субъекта и социума, всегда персонифицируется в конкретных людях. Случай может распорядиться так, что человек из прошлого будет уполномочен решать эти задачи настоящего и будущего. От того, принадлежал ли он (и принадлежит ли теперь) к социально желательному типу, который формировался в государстве, где приоритетной была политическая сила мундира, интриг и авантюр, мошенничества, жестокости и сентиментальности, будет зависеть принимаемое им решение и судьба тех, чей, как говорится, вопрос решается.

Допустим, что человек вынес из прошлого только страх, то есть присущий всем людям естественный инстинкт самосохранения. Страх, социальный страх, умышленно культивировался, чтобы удерживать людей в зависимом положении: ведь именно страх парализует мысли и действия, «опускает» личность, принуждая человека к самообесцениванию. В таком случае, не исключается ситуация, в которой психологически неблагоприятное наследие прошлого может стать могилой для настоящего и будущего взаимопонимания личности и социума. Ведь как раз решение этих задач будет зависеть от человека, утратившего широту взглядов, способность к рациональному компромиссу ради consensus omnium (согласия всех), утратившему способность и желание понимать других людей, «иные» мысли, быть терпимым к ним. Человек из прошлого вообще ничего не станет решать, пока «сверху», как это часто бывает, не поступит разрешение увидеть чью-то индивидуальную проблему. Без руководящих указаний такой проблемой будут просто-напросто пренебрегать, т. к. личность слишком мала, чтобы ее заботы могли обратить на себя внимание и чтобы ей оказали помощь.

Человека из прошлого, могут, например, просто раздражать чьи-то претензии на сатисфакцию в связи с оскорбленным чувством собственного достоинства, чья-то независимая позиция или стремление реализовать свое право на нее. Человеком из прошлого само право на личностную автономию, на право чувства собственного достоинства и право на многие другие личностные (психологические) ценности людей не признается, т. к. он когда-то ценой утраты собственной личностной автономии приобрел гарантии безопасности своего существования. Ему порой даже невдомек, что все это существует. В силу таких психологических причин, достигающих уровня социальной проблемы, решение многих актуальных задач, созданных прошлым, осложняется.

Осложняется, например, определение и выбор целесообразных для социума и личности мер предупреждения взаимодеструктивных ситуаций. Особенно остро это проявляется в ситуациях, сопряженных с нормативно-правовыми, судебными оценками социально проблемного поведения и психического состояния человека, т. е. с применением к нему, в соответствии с этими оценками, специфических социальных санкций (лишение свободы, принудительное лечение). Такие оценочные суждения традиционно формируются под углом «юридического» или «психиатрического» видения. Психическое состояние человека чаще всего рассматривается с точки зрения болезненных психических отклонений в его поведении, хотя при нормативном оценивании социально проблемного поведения психологическая нагрузка вопросов во многих случаях гораздо выше, чем психиатрическая.

В практике судебной экспертизы зачастую неоправданно смешивают психиатрические и психологические аспекты поведения и состояния человека; психологические, как правило, почти полностью поглощаются психиатрическими. Такое положение и сегодня не является редким исключением, а в период злоупотребления психиатрией в политических целях вообще было «дежурным» правилом. Человек не имел права на психологическую защиту, несмотря на то, что судебно-психологический анализ и оценка особенностей социально проблемной (например, диссидентской) личности обладают достаточным нормативно-правовым весом. Однако даже находясь в небезопасной для себя зависимости не только от разрушительного политического прессинга или какого-либо собственного психологического несовершенства, но и от действительно имевшегося у него психического заболевания, он все равно попадал в подчинение к политически деиндивидуализированной, т. е. к психологически упрощенной психиатрии. В результате применяемые социальные санкции (так называемое эффективное лечение в психиатрических больницах специального типа) были далеки от психологически дифференцированного понимания того, что и в пределах психиатрического диагноза живет одушевленное существо, т. е. такой же, как и все, человек, способный по-своему думать и переживать, со своей особенной индивидуальной психологией души, страдания которой никому не дозволено унижать. Но и человеку с реальным психическим недугом и, тем более, «психически больным по политическим показаниям» всего этого не полагалось.

Профессиональные знания, к сожалению, не являлись гарантией щадящих условий пребывания в психиатрических больницах специального типа. Хотя давно замечено, что ни они, ни наука сами по себе не в силах изменить традиционного мышления и традиционных взглядов, препятствующих гуманным отношениям между людьми, взаимопониманию между человеком и социумом.

В чем же здесь дело? Может быть, в отношениях человек — человек? Кстати, их вполне можно рассматривать как мини-модель взаимодействия человека и социума. В отношениях человек — человек один из партнеров часто представляет собой официальный окружающий мир, который, случается, недружелюбно настроен по отношению к другому человеку, или определенную социальную систему, которая враждебно настроена против него. Таким образом, и получается, что окружающий мир в лице какого- либо индивидуального мира не понимает и не хочет понимать другой индивидуальный мир.

Тем не менее, и во враждебном окружающем мире находятся люди, способные понимать. Именно у них могли находить посильную поддержку «психически больные по политическим показаниям». Окружающий мир в их лице не отторгал и не уничтожал. Напротив, понимая, поддерживал, хоть как-то облегчая этим страдания и разделяя печальную участь. Таким людям естественно присуще моральное поведение. Социальной деструкции они противостоят тем, что не являются ее индуктором, т. е. не распространяют ее негативные последствия. Сами они могут и не подозревать, что в их индивидуальном мире совесть чувствует себя в безопасности, ей не грозит уничтожение.

Все это может показаться непозволительным упрощением проблемы. Тем не менее, это не совсем верно. И вот почему. Систему создают и олицетворяют конкретные люди. Излишне, наверно, говорить о том, что люди, конечно же, допускают ошибки и система может выйти из-под контроля, превратиться в автономно действующую силу, которая угрожает своему создателю, и т. д. и т. п., но… Сначала все же систему создают, развивают в определенном направлении и поддерживают сами люди. Люди, как известно, бывают очень разные. Они, например, сильно отличаются по способности, которая называется эмпатией, т. е. по способности понимать друг друга. Это, безусловно, отражается на регуляции межличностных отношений и более сложных социальных взаимодействий между людьми.

Эмпатия — способность непростая. Сопоставив данные независимых научных исследований, можно установить, что она развивается на основе врожденной предрасположенности человека к эмоциональному резонансу с другим живым существом. Эмпатия обеспечивает чувствительность к сигналам бедствия, а в человеческих отношениях исключает проявления насилия и жестокости. Не без оснований ученые допускают, что эмпатия дифференцирует людей по моральному поведению, которое, чтобы состояться, опережает воспитательные и иные императивные наставления. Известный психотерапевт К. Роджерс как-то проницательно заметил, что способность вчувствоваться в мир другого человека, понять и не повредить его, в некотором роде — врожденное свойство, и только тонко организованная структура способна на это.

Поскольку обижаться на природу бесполезно, надо бы учитывать, что одни люди от рождения способны к сочувственному постижению и пониманию мира другого человека, а другие, мягко говоря, не очень. Поэтому рассчитывать на устранение взаимодеструктивных отношений между личностью и социумом или личностью и личностью — официальным представителем системы, полагаясь только на редкий и уникальный природный дар (т. е. на способность понимания и постижения другого человека сопереживанием ему), не приходится.

И еще несколько слов по этому поводу: «Когда приходится встретиться с инакомыслящими, постарайся войти по возможности полностью в их кожу… Это значит, что вместо спора надо попытаться войти в аксиому наблюдения»… нового для тебя человека. «Дальнейшая задача будет в изучении и оценке этих аксиом наблюдения», в желании и смелости увидеть «содержательную и обязывающую правду, которой живет действительность».[1]

Анализ сложных явлений, тем более, касающихся взаимодеструктивных отношений личности и социума, уже не раз доказывал, что в их детерминации немалая роль принадлежит обстоятельствам психологической природы. Например, дефицит обычной, на каждый день, и профессионально необходимой психологической просвещенности и информированности может быть небезопасным как для человека, так и для общества. Оспаривать объективность этого факта просто нецелесообразно, т. к. он явственно проявляется в оценках социально проблемного поведения человека, сопряженных с применением к нему каких-либо нормативных ограничительных санкций.

Однако и в настоящее время существуют опасения по поводу якобы вредного для судопроизводства применения психологии. Обычно их объясняют действительно имеющимися серьезными ошибками психологов, что свидетельствует о ряде взаимообусловленных (и отнюдь не сугубо психологических) проблем. Поэтому на основании отдельных промахов и грехов нельзя строить предвзятые обвинения относительно научно несостоятельных претензий психологии на полномочия решать задачи, являющиеся прерогативой суда, следствия и психиатрии, и приписывать ей экспансивные тенденции «захватить» эти полномочия. Отсутствие полной ясности касательно вопросов, которые возможно рассматривать под углом психологического видения безо всякой угрозы для святая святых (т. е. принятия решения на основе внутреннего убеждения) судебно-следственной системы, а также недостаточно четкая нормативная регуляция самой процедуры, правовой и психологической одновременно, — является еще одним из оснований для опасений, затягивающих «допуск» психологии в судебный и следственные процессы. И, наконец, упомянутые опасения по поводу чрезмерной психологизации объясняются всем уже известной исторической причиной, т. е. тотальной идеологизацией (политизацией) судопроизводства в прошлом.

Историки считают, что теоретическая разработка и практическое использование психологических знаний в криминальном судопроизводстве прекратились к середине 30-х годов XX ст. По их мнению, это было связано с довлеющим влиянием концепций А.Я. Вышинского, что привело к исключению из Уголовно-процессуального Кодекса норм, которые регулировали необходимость определения особенностей психического состояния обвиняемого, не смешивая особенности психики с ее болезненными проявлениями. Психологический контекст событий, который обязательно должен был бы исследоваться судом и следствием, стал игнорироваться. Это внесло свою лепту в укрепление принципов, в силу которых право личности на защиту уже давно стали сугубой теорией, а сама процедура судебного процесса неуклонно приобретала формальный характер.

«Высокий» суд не интересовался всесторонним исследованием психологических обстоятельств, которые имеют юридическое значение (т. е. индивидуально-психологическими особенностями социально проблемного человека), мерой их «соучастия» в формировании мотивов его поведения, психологическим анализом личностного смысла диссидентской позиции обвиняемого, скрытого, быть может, от него самого. В силу этого исключалась объективная оценка действий социально проблемной личности. К тому же в подобных случаях все, как говорится, были добровольно-принудительно свободны от рассуждений по поводу многочисленных нарушений баланса справедливости, в частности, по поводу несоответствия между индивидуальной мерой вины и соразмерностью наказания.

Учитывая прошлый опыт политической депсихологизации судебно-следственного процесса, сегодня нельзя отмахиваться от реальных возможностей психологии. Нормативно-правовая оценка социально проблемных личностно-поведенческих проявлений, перечисленных, к примеру, в разделе сегодняшнего УПК Украины о преступлениях против государства, должна учитывать хотя бы необходимый психологический минимум: уровень интеллектуального развития человека, его индивидуально-психологические особенности, личностные качества, психологические и социальные факторы, влияющие на формирование мотивов его поведения. Само же практическое участие психологии в юриспруденции можно считать условием гарантии защиты права человека на социальную и психологическую безопасность.

Литература

1. Айхенвальд Ю. Театр в сумасшедшем доме // Театр и жизнь. — 1990.—№ 2.

2. Боровский В. Поцілунок сатани: Спогади. — Нью-Йорк, 1981. — 192 с.

3. Гельдер М., Тэт Д., Мейо Р. Оксфордское руководство по психиатрии. — К.: Сфера, 1997. — Т. 1. — 299 с.; Т. 2. — 435 с.

4. Report of the US Delegation Soviet Response // Schizophrenia Bulletin. National Institute of Mental Health. — Supp. to Vol. 15, #4, 1989. —220 p.

5. Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд / Пер. с фр. под ред. В.А. Базарова. — М.: Мысль, 1994. — 399 с.

6. Дюрренматт Ф. Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями: Драматургия и проза / Пер. с нем. — М.: Молодая гвардия, 1990. — 174 с.

7. Історія хвороби Леоніда Плюща. — Б.м.: Сучасність, 1976. — 206 с.

8. Кандыба Н. Карательная система в Томской области: Три истории психиатрического террора. — Томск, 1992. — 52 с.

9. Кассета с видеозаписью юбилейного вечера В. Рафальского. — К., библиотека Ассоциации психиатров Украины.

10. Мальцев Ю. Репортаж из сумасшедшего дома. — Изд. Нового Журнала, 1974. — 71 с.

11. Никифорук Р. Хворий Володимир Чубинський чи хворе суспільство? // Чубинський В.: Вічний бій: Спогади про В. Чубинського. — К: Радосинь, 1996. — С. 119–121.

12. Очаківський В. Він був справжнім поетом // Чубинський В.: Вічний бій: Спогади про В. Чубинського. — К.: Радосинь, 1996. — С. 146–147.

13. Преданная медицина: Причастность врачей к нарушениям прав человека: Отчет Рабочей группы. — К: Сфера, 1997. — 269 с.

14. Прокопенко А.С. Безумная психиатрия. — М.: Совершенно секретно, 1977. — 176 с.

15. Плющ Л. У карнавалі історії. — Б.м.: Сучасність, 1982. — 373 с.

16. Рафальський В. Репортаж нізвідкілля // Україна. — 1991. — № 17, № 18.

17. Рафальський В. Незвичайні пригоди трьох Обормотів у Країні Чудес. — Дрогобич: Відродження, 1993. — 209 с.

18. Рафальський В. Зойк і лють: Роман-поема. — Дрогобич: Відродження, 1994. — 220 с.

19. Рафальський В. Слухай, моя Україно!: Поезії. — Дрогобич: Відродження, 1994. — 224 с.

20. Рафальський В. Як я вмер: Гумореска: Неймовірна, але цілком правдива історія, переказана і підтверджена гурмою очевидців, а також відповідно запротокольована. — Стрий: МП Опришки, 1995. — 13 с.

21. Рафальський В.?… трохи музики. — Стрий-Дрогобич: Відродження, 1997. — 31 с.

22. Рафальський В. Під дамокловим мечем: Сучасна драма на 3 дії, 8 картин. — Дрогобич: Відродження, 1997. — 55 с.

23. Ротштейн В.Г., Ястребов В.С. Психиатрия: Психиатры и общество: (Русский опыт). — М., 1995. — 165 с. — Рукопись.

24. Ухтомский А.А. Двойник или собеседник? // Психологический журнал — 1994. — Т. 15. № 2, № 3.

25. Brown Charles J., Lago M. Armado. The Political of Psychiatry in the Revolutionary Cuba. — Transaction Publishers New Brunswick (USA) and London (UK) — 217 p.

26. Koppers Andkey. A biographical dictionary on the political abuse of psychiatry in the USSR. — International Association on the Political Use of Psychiatry — Amsterdam, 1990. — 179 p.

27. Pospiszyli K. Psychopatia. Istota, przyczyny і sposoby resocjalizacji antysocjalnosci. — Warszawa: PWN, 1985. — 302 s.

28. The lady with the hat / A documentary by Aliona van der Horst / A 40 minutes version is also available English or Dutch subtitles. — Odessa, 1997.