Совместимая несовместимость

Люблю огонь, шампанское, жаркое, сверчков, и болтовню... и все такое.

У. Шекспир

Ваня любил Таню,

Но Таня его не любила...

М. Ортего

ПРОЛОГ

И все-таки это случилось. Выходит, теорема верна...

Проснувшись посреди ночи, Иван обнаружил, что ее нет рядом. Он не придал этому значения — она часто уходит по ночам рисовать в гостиную.

С тихим, блаженным стоном он перевернулся на живот, чтобы уткнуться лицом в ее теплую подушку, так счастливо пахнущую детским маслом. И спокойно уснул.

Утром ее снова не было рядом. И вообще не было дома. Полминуты ему хватило на то, чтобы вспомнить, какое сегодня число и почему ей нужно было рано вставать.

Пока суставы в сладком, полусонном соприкосновении с теплом постели приходят в гармонию, обретая память друг о друге, душа его раздваивается в недолгой борьбе, когда уже такое привычное сочувствие снова одерживает верх над растерянным раздражением. Одним из чувств, которые он познал благодаря ей. Что заставляет ее подниматься в такую рань без жизненно важной необходимости? Так уж сильно желание пораньше окунуться в промозглый сиреневый сумрак городской осени?

А денек-то у нее будет длинный, утомительный. Еще бы! С самого утра — очередное страшное собеседование в некоей дизайнерской студии, где она почему-то мечтает работать, вечером — неизменный, как деревенская свадьба, и такой же бестолковый фуршет по случаю вчерашней премьеры, а ночью... Ночью он, Иван.

Он мысленно обругал ее — она сама попросила об этом вчера, после спектакля. Он постарался, но получилось все равно слишком ласково. Иван улыбнулся и пошел умываться. Нужно поторапливаться. К одиннадцати Пашка Итальянец записал его на стрижку, а опаздывать к нему — упаси бог!

Скоро, по-утреннему свежий, но все еще сонный — в общем, до неприличия довольный, Иван вполз в комнату, которая называется гостиной лишь потому, что в ней не спят. И чуть было не поставил кофе на лист бумаги. Плотный прямоугольник так удачно белеет на темном дереве низкого стола, будто его специально подстелили под чашку.

Вовремя испугавшись, он отвел руку. А когда увидел изображение на листе — испугался по-настоящему. Горячие черные капли неминуемо обожгли дрогнувшие пальцы.

...Несомненно, утренняя находка взволновала его сильнее, чем он хотел бы думать. И привычная сонно-расслабленная невозмутимость стала теперь обычной ширмой — застенчиво прикрывает невнятные, но упрямо нескончаемые трепыхания души, вдруг уподобившейся усталому любителю экстази на излете вечеринки. А иначе как объяснить, что, услышав всего-то название модной стрижки, он вдруг утонул в водовороте противоречивых ассоциаций? С одной стороны — чарующе-романтичных, рожденных мелодичной мягкостью перекликающихся английских слов, с другой — неприятных и пугающих, так как в их звучании неуловимо угадывалось нечто... не то научно-техническое, не то медицинское...

Desconnect Connection... Господи боже!

О существовании столь мудреного словосочетания Иван, вероятно, и не узнал бы никогда, если бы не Пашка Итальянец. Тот только что просмаковал эти новые звуки с рассеянным кокетством, за которым не слишком успешно, да и не слишком старательно попытался скрыть распирающее его горделивое самодовольство.

Пашка Итальянец — многообещающий и многовыполняющий молодой стилист. Не так давно он ярким колибри впорхнул в разномастный круг Ивановых знакомых с целью «...создания для тебя должного имиджа!». На самом же деле существует, кажется, лишь затем, чтобы время от времени подпитывать его комплекс неполноценности разными отрезвляющими восклицаниями.

Такими, как, например, сегодня:

— Боже, Ваня, какое ретро! Откуда этот свитерок — с дедушки покойного профессора?!

И это вместо поздравления.

Столь эксцентричная фраза прозвучала бы по меньшей мере странно в устах любого другого, но он — Пашка Итальянец. И это прозвище как нельзя лучше подходит к его набриолиненно-кудрявой шевелюре, отливающей всеми модными в этом сезоне оттенками шоколада — от белого до черного, горького, глянцевой оливковой коже, отполированной ежедневными медитациями в солярии, а также голубоглазому, курносому рязанскому лицу и хамовато-утонченным манерам.

— Disconnect Connection... — сказал Пашка Итальянец и тут же пояснил: — Переводится — «Соединенная Несоединенность».

И даже прекратил изящно двигать холеными наманикюренными пальцами над головой клиента, благоговейно вслушиваясь в отзвук невразумительных и оттого завораживающих его самого слов.

— Это что еще за бред? Какой такой конекшен?!

Глупо было думать, что Пашка заметит иронию в его вопросах. Маэстро был явно «в образе», а потому стал объяснять терпеливо и снисходительно:

— Техника стрижки такая... Видишь, вот здесь у тебя совсем коротко, а вот здесь — наоборот, очень длинно? — то ли спросил, то ли рассказал он. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Абсолютное несоответствие длин и фактур, казалось бы — уродство? Ан нет — красота! Вот это и есть — «Соединенная Несоединенность»! На минуточку, са-а-амое актуальное направление в Европе! — окончательно входя в пафос, провозгласил Пашка.

Уловив в зеркале характерное движение — от таких пассажей брови у Ивана всегда невольно ползут вверх, он расплылся лукавой улыбкой. И так же улыбался, слушая раздраженный комментарий непонятливого клиента.

— Белиберда какая-то... — растерянно пробормотал Иван.

И тогда Пашка Итальянец доверительно сообщил:

— Да какая разница-то? В моей профессии главное — понты!

Он лишь на миг развел руки в шутливо-извиняющемся жесте, и тут же возобновилось гипнотизирующее сверкание серебристых ножниц.

Вот за это он и любит Пашку Итальянца. Этот талантливый и веселый педик примиряет его с раздражающей обязанностью — соответствовать внешне недавно приобретенному статусу модного драматурга.

Что и говорить, Пашка — настоящий профи. И привык общаться со знаменитостями... разного калибра. И в некоторой тонкости ему не откажешь — ни словом не обмолвился об успехе спектакля, безусловно понимая, насколько автора уже достали этим до него... А вот поди ж ты — рядом, на смешной футуристической тележке, вместе с расческами и кисточками ненавязчиво лежит сегодняшняя пресса. И «случайно» развернута на том самом месте — с обещанной хвалебной статьей.

Знакомый резкий и будоражащий запах свежей газеты. Прикоснувшись к прохладной бумаге, Иван ощутил легкое замирание в животе. Или в сердце. Нет, не из-за статьи — он уже примерно знает, что там написано. Хвалят. Тонко и стильно. Как и требуется.

Немного про постановку. Немного про актерский состав. Немного про пьесу — что, конечно, особенно приятно... И, как всегда, много про «это». Как же, сенсация, почти скандал! Который, кстати, и обеспечил столь громкий успех скромному камерному спектаклю.

«...Переворот в сознании...», «...новое веяние...», «артисты отказываются от денег и выбирают искусство!» — ну, закрутили как надо, даже не из мухи слона, а из букашки мамонта... Хотя... Доля правды здесь, безусловно, есть. И немалая.

— Добрый день, здравствуйте...

Елейный голосок профессионально-приветливо струится из губок, припухших от гормонального крема «Chanel», блестящих от жидкой помады «Givanchy».

— Не хотите ли чаю, кофе, воды?

Милая девушка, вся такая бежевая, от хитроумно высветленных прядей на челке до каблучков мягких замшевых туфель. В прошлый раз она тоже предлагала ему что-то. А может, не она. Они тут все одинаковые — это такой рекламный ход. PR. Имидж.

— Нет-нет, спасибо, не хочу...

Милая девушка покорно исчезает, давно привыкшая к его отказам.

Легкая вспышка стыда за небрежность тона быстро гаснет под наплывом вовремя подоспевшего раздражения. Да неужто хоть раз кто-то согласился на этот их дурацкий сервис?! Хотелось бы посмотреть, как он или она будет пить чай, задумчиво размешивая в нем собственные волосы. Сейчас-то они хоть падают на газету...

Иван поспешно сдувает влажные крошки волос, налипшие на Мишкины лицо и шею несоразмерно густой щетиной. И снова это легкое замирание внутри. Ему нет дела до текста — все читано-перечитано уже раз сто за последний год. Но фотография...

Значит, дело в фотографии. Второй раз за утро он видит изображение этого лица и уже успел устать от силы эмоций, которые оно вызывает. А ведь еще предстоит весь вечер общаться с оригиналом.

Вчера он этого не заметил. Не обратил внимания. Не до того было. Как-никак — автор! А вот она заметила. Внимательная. Как-никак — художница.

...На общей фотографии Мишка смотрит в сторону, явно не замечая объектива, так ловко поймавшего тот самый взгляд, то самое выражение лица, что потрясло его сегодня на портрете...

Яркая, пестрая послепремьерная суматоха, где уже перемешались артисты в гриме и критики в костюмах, режиссер в шарфике и VIP-гость в белых лаковых ботфортах. Тут же и Иван, с краешку, светится прилипшей улыбкой, нервно приобняв красавицу актрису.

В этой радостно-возбужденной толпе странно, почти неприлично выглядит, как всегда, красивое Мишкино лицо — без тени радости, хоть и с улыбкой, без намека на злобу, хоть и в таком контрасте с остальными, замученно-счастливыми мордами. Лицо ангела, добровольно выбравшего земную жизнь...

Осторожно, будто взрывное устройство, он положил газету на место.

Легкие, уверенные прикосновения надушенных рук и ритмичное позвякивание ножниц оказывали свое обычное действие. Он закрыл глаза и предоставил Пашке Итальянцу свободу самому решать столь важные проблемы, как длина волос на висках и макушке. Сам же тем временем продолжал безуспешные попытки понять, почему в двух бестолковых иностранных словечках ему вдруг послышались и обещание, и угроза...

Позже, смирясь с неотвратимостью предстоящей смены душистого, уютно-дорогого тепла на мокрый холод, он обернулся на уродливо-стильные двери салона, испытывая неожиданное удовольствие от того, как быстро и безжалостно осенний московский ветер расправляется и с модной укладкой, и с окружавшим ее терпким облаком дорогого парфюма.

Иван поднял воротник куртки — тот оказался холодным и мокрым. Задумчиво обходя лужи, он шел к дому.

На голове у него была «Desconnect Connection»...

Он даже не подумал разуться. Оставляя мокрые, густые следы, которые с готовностью глотает новый грязеотталкивающий ковер, быстро прошел в комнату.

Ему не терпелось снова взглянуть на портрет — не покидала глупая надежда, что рисунок просто померещился спросонья. Вторая надежда, не такая уж глупая, убеждала поверить в то, что, быть может, улыбка на нем была другой, не такой, как привиделось вначале...

Не оправдались ни та ни другая.

«Ну, в общем-то я так и думал... Всегда подозревал, что не бывает незаслуженного, внезапного счастья. Хотя заслуженное счастье — это что? Вообще издевательство какое-то...»

Потому-то и не очень удивился, увидев понимающую, сочувственную улыбку Мишки, обращенную к нему с портрета.

Кстати, как выяснилось, отсутствие неожиданности вовсе не смягчает удар — дыхание все равно с болью прервалось на целое мгновение.

И что она скажет ему сегодня вечером?

«Прости меня... Ты ведь все это знал...»

Конечно, он знал. И конечно, он простил. Полдела сделано, теперь ему лишь осталось научиться жить без нее. Без ее максимализма, без постоянной иронии, скрывающей слишком серьезное отношение к жизни. Без этого будет легко, но грустно. Настолько грустно, что сейчас он не может думать об этом.

Он, пожалуй, сделает вот что: откроет легкую, блестящую дверцу бара и нальет себе виски. Времени у него много, так что нальет побольше — столько, чтобы хватило на час-полтора одиноких раздумий, достаточных, чтобы прийти в себя. А потом все-таки пойдет на праздник. В конце концов, это и его победа тоже. А то, что она дается такой ценой, что ж... Это мы усвоили уже давно: хочешь что-то получить — плати. Да и цена не так уж велика. Просто все вернулось на круги своя. И грех жаловаться. А все равно больно.

...Серый воздух за окнами переполнен бодрым, агрессивно-напористым воем автомобильных гудков. Свист тормозов привычным шипом впивается в подсознание. На этом фоне дребезжание старого трамвая — тихая мелодия, уютная, успокаивающе-домашняя. От такого контраста становится совсем хреново — дурак, когда-то он об этом мечтал...

Всем, вероятно, знакомо это чувство. Даже наверняка... Ведь рано или поздно, чаще или реже его испытывает всякий, кому достает смелости или фантазии чего-то желать. Это чувство — как его назвать? Не разочарование, не досада, не грусть, не отчаяние... Оно наплывает, поднимается тошнотворной волной из верхней части живота, перехватывает горло и слетает с губ никому, кроме вас, не заметным вздохом... Вздохом разочарованным, досадливым, грустным, отчаянным. Это чувство приходит, когда вы в привычной суете вспомните о каком-то желанном событии своей биографии и вдруг подумается: «Ой... Ба-а-тюшки... Вы посмотрите-ка... Да ведь это именно то, о чем я когда-то, очень давно, мечтал с таким сладким замиранием сердца, с такой навязчивой надеждой!» И вот теперь это свершилось. Само, без особенных усилий с вашей стороны, и главное — во всех подробностях, иногда до мельчайших деталей повторяя те давнишние мечты, как будто мысль и вправду материализовалась, но только позже! Много позже. Слишком поздно. В том-то вся и штука. Мечты сбываются. Это правда. Тогда, когда уже не надо. Теперь поняли, о чем я? Знаю, что поняли...

Лет в одиннадцать-двенадцать Ванька часто болел. И сидел дома холодной, ненастной городской зимой в такой же холодно-панельной, ненастной московской квартире. Согревался чашкой сомнительного индийского чая у синего огня газовой плиты, положив на колени тяжелый том исторических приключений... И мечтал о том, что как было бы чудно болеть вот так же, но только уютно устроившись в дорогом старинном кресле у жаркого оранжевого пламени камина, а чашка в руках была бы не совковая — белая в рыжий горошек, а тоже такая... Старинная, тонко-фарфоровая, с позолотой, слегка стершейся на эмалевых цветах, такая..... Ну, в общем, вы понимаете.

Потом, через 20 лет, он снова простудился на безжалостных городских сквозняках и вдруг обнаружил себя сидящим именно в таком, ну, почти в таком же кресле, под точно таким торшером и именно с той самой чашкой ароматного чая в руках... Это было так удивительно похоже на его детскую мечту, что в первый момент он даже испугался, подумав: вот! Вот же оно — долгожданное счастье! Слишком долгожданное. Через минуту от накатившего было восторга осталась лишь скука улыбки. Улыбка сожаления. Он жалел о том, что это его желание так и не осталось неосуществленным. В воображении была бы тогда яркая путеводная звезда. Теперь же — лишь скука, почти досада. Потому что книга уже давно перестала быть хоть сколько-нибудь увлекательной, вкус редкого чая — хоть сколько-нибудь необычным, а самое главное — болеть было катастрофически некогда. Работа, знаете ли, дела... И в кресле он оказался с пресловутой чашкой лишь для того, чтобы быстренько взбодриться, глотнув на дорогу крепкой, обжигающей жидкости.

...Теперь вот он слушает монотонный, булькающий гул престижных бульваров, что взрывается иногда нетерпеливыми гудками наглых иномарок да сиренами полубожественных народных избранников, и искренне недоумевает — как, почему, зачем он так долго и настойчиво стремился сюда из тихого, по-провинциальному пустынного, совсем не респектабельного, но такого родного Чертанова?!

«Теплое виски — какая все-таки дрянь...»

От первого глотка даже передернуло, но хоть в холодильнике и есть лед, он не сдвинется с места, чтобы сходить за ним. Этот вкус и невольная гримаса отвращения, разбудившая лицо, гораздо быстрее вернут его в тот день, чем все целенаправленные движения памяти. А сейчас ему очень нужны воспоминания.

Этот слишком выразительный черно-белый портрет и этот чертов Disconnect Connection столь причудливо и крепко соединились в сознании, как будто кусочки красивого пазла, давно перепутавшиеся в его голове и сердце, внезапно встали на свои места, заставив с испугу вспомнить спасительную формулу психологов — чтобы избавиться от чего-то в прошлом, нужно заново это пережить...

Вот почему он делает еще один тяжелый глоток, закрывает глаза и исчезает из комнаты с низкой софой, баром и горкой эскизов, рассыпавшихся пестрым пятном в дальнем углу, у окна.

ГЛАВА 1

...Тогда, ровно год назад, осень была хорошая. Не такая ранняя, не такая пасмурная и дождливая, как теперь. В самолете оказалось почему-то холоднее, чем на улице, и он мысленно похвалил себя за идею надеть свитер под тонкую куртку — патологическая любовь к комфорту часто с успехом заменяла ему то, что у других называется практичностью, предусмотрительностью и расчетом.

В остальном же все было отлично. Не слишком грязный и не слишком пропахший пылью салон. Симпатичные, устало-приветливые стюардессы. Фляжка «Ballentines» в кармане... Вообще все было действительно неплохо, а самое главное — они наконец-то взлетели. После традиционной нервотрепки в аэропорту Иван почувствовал, как здоровенный камень свалился с души, едва лишь аэробус оторвался от московской земли. И хотя путь еще только начинался, он был почти уверен, что с этой минуты их уже не будет ждать ничего плохого или просто неприятного.

Тогда он был полон оптимизма, который обычно становился ему верным спутником мелких житейских удовольствий, и преисполнен решимости — она, как экзотическая гостья, приходит в тех редких случаях, когда от его скромного участия что-то или кто-то вдруг начинает напрямую зависеть... Наверно, поэтому в тот день он неожиданно быстро устал разглядывать густую, райскую синеву неба в иллюминаторе и повернул голову. И в очередной раз внутренне вздрогнул, увидев рядом вместо привычного Мишки угрюмого широкоплечего мужика в темных очках и бандане.

— Ох-х... — вырвалось у него, — быстрей бы уж долететь... Боюсь, от твоего маскарада я заикаться начну.

Вряд ли Мишка удосужился приоткрыть хоть один зеленовато-карий глаз под очками. И в ответ Иван уже привычно не услышал ничего, кроме едва различимого за гулом двигателей «М-м-м...», да увидел, как сошлись на переносице темные брови под агрессивным узором закрывающей лоб косынки.

Конечно, с платочком была не его идея. Он бы, кроме тривиальных темных очков, ничего бы не выдумал. Но Мишка — дело другое! Легко было смеяться над ним — ведь сценаристов, если только они сами не лезут в телевизор, в лицо не знает никто. Или почти никто, за исключением разве что небольшой кучки фанатов-интеллектуалов. И тут всегда есть большая вероятность, что именно сегодня тебе эта кучка не повстречается. Ну а Мишка — дело другое.

Его физиономию, не так давно замелькавшую на экранах, уже успели запомнить и полюбить, и это было прекрасно — во всех случаях, кроме сегодняшнего. Не тот у Мишки был настрой, чтобы принимать знаки внимания от восхищенных поклонниц. А лететь все-таки было нужно. Просто необходимо — по обоюдному, сообща принятому решению. Главным образом это было необходимо, конечно, Мишке, но в какой-то степени и Ивану. Во-первых, Иван все еще надеялся уговорить его начать работу в спектакле. А в том состоянии, в каком Мишка находился последние пару месяцев, его можно было использовать разве что в роли буйнопомешанного людоеда... Ну а во-вторых... Когда это он отказывался от возможности отдохнуть и развлечься, особенно если эта возможность предлагалась под видом помощи страдающему другу?

В общем, несмотря на причину, заставившую их отправиться в путешествие, настроение у Ивана было превосходное — он многого ждал от этого импровизированного отпуска и не собирался ничего упускать.

— На борту вам будут предложены напитки и...

Удачно гармонируя с его игривым настроением, в салоне показалась стюардесса — яркая брюнетка с приятным, умело накрашенным лицом, тонкой талией и сухими стройными ногами. Несколько глотков из бутылки, которую Иван согревал у сердца, сделали свое дело. Девушка показалась ему сейчас почти идеалом привлекательности. Как и у всех, в разные периоды жизни в женщинах его привлекало разное. Когда-то в юности — трогательно-разбитная доступность ровесниц, способных отдаваться в грязном подъезде после бутылки «Советского»... Позже — манящий холод тридцатилетних «снежных королев», обладающих умением звонить домой и заботливо-строгим голосом наставлять сынулю-школьника уже через пять минут после того, как целых полчаса извивались под вами, царапаясь и рыча по-тигриному... А после — мучительная двойственность студенток-старшекурсниц — порывами их страстей ему не раз срывало крышу, пока сами они метались, не умея выбрать между мощным инстинктом «гнезда» и роскошью вольной жизни молодых куртизанок... Но всегда в них должно было быть главное. Что? Он не мог бы объяснить даже себе. Только это главное, кажется, было в этой преувеличенно строгой «летающей» девушке.

Иван легонько пихнул Мишку в бок и плотоядно указал ему на фею подбородком. Тот только шумно заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее перед долгой дорогой. Иван вздохнул. Плохо дело. В нормальном состоянии Мишка обязательно кинул бы хоть один взгляд. Теперь все было по-другому...

Конечно, маленькие любовные авантюры, которые они периодически позволяли себе, случались все реже, и удовольствие от них они получали все больше умозрительное. Особый вид извращения — почувствовав свою власть, не воспользоваться ею и променять наслаждение на легкий ужин с пивом и креветками в обществе старинного приятеля. И это не могло не заставлять задумываться с тоской об уходящей молодости. Однако с некоторых пор Михаилу Горелову, похоже, неохота было ни думать о женщинах, ни тем более на них смотреть.

Иван снова вздохнул:

— Эй, мачо... Выпьешь?

В который уже раз он безуспешно пытался преувеличенно небрежным тоном вернуть то, что еще недавно составляло их жизнь? Он протягивал Мишке бутылку с жидкостью, нахально сочетающей цвет меда с запахом самогона.

Тот молча взял ее, глотнул сильно, запрокинув голову, как будто запивал таблетку. Так же молча вернул бутылку и перевел спинку кресла в лежачее положение.

— Посплю...

Тут Иван не выдержал и взорвался:

— Знаешь, с таким настроением ты мог с успехом продолжать сидеть дома! Не понимаю, зачем для этого нужно было...

— Вань, отвали, пожалуйста, ладно? — вежливо перебил Мишка.

И, помолчав, добавил:

— Мы еще только взлетели. А ты уже хочешь, чтобы я начал веселиться! Если б все было так просто, люди бы решали свои проблемы, элементарно, купив билет на самолет...

«В этом ты прав — все непросто. И к сожалению, чем дальше — тем сложнее. И если так будет продолжаться...»

Но сейчас уже не имело смысла думать о грустном.

Тогда Иван тоже откинулся в кресле, мечтая расслабиться и уснуть. Ведь сон — огромная часть того немногого, чего большинству из нас всю жизнь столь остро и безнадежно не хватает для счастья...

Сексапильная стюардесса незаметно удалилась, готовая снова появиться по первому требованию. Но Ванька-то никогда не был требовательным — ни к себе, ни к кому-либо другому. Прежде чем уснуть, он снова посмотрел на Горелова. И снова почувствовал невольную жалость — таким тихим и усталым он выглядел. Что, впрочем, не мешало ему оставаться по-прежнему бессовестно красивым.

Есть люди, даже при самом мимолетном и случайном взгляде на которых хочется обернуться и неприлично долго смотреть вслед. Это красивые люди. И не важно, во что они одеты и как причесаны — им идет все, и красота до обидного расточительно проливается в каждом небрежном жесте, в каждой позе, повороте головы, просто в самом силуэте. Эти люди рождены, чтобы нравиться. Они встречаются в любой прослойке общества, и их красота не зависит ни от образа жизни, ни от материального положения. Почему сгорбленная от горя или тяжелой работы спина одного человека вызывает в нас лишь чувство брезгливой жалости, а у другого — «светлую грусть» и благородное сострадание? Почему, устало бредя с работы по оглушающему гулом голосов и грохотом поездов душному переходу в метро, думая лишь о сегодняшнем ужине и завтрашних проблемах, вы вдруг выхватываете боковым зрением кого-то, кто так же, как и вы, спешит, замороченный своими делами, и уже успевает скрыться, ревниво спрятанный людским потоком, но той секунды, что так быстро промелькнула, хватает... И вот вы уже расправили плечи, втянули живот и подняли подбородок; и жизнь уже не кажется вам вереницей одинаковых серых будней, и ваши неприятности — это не неподъемный груз своих и чужих ошибок, а трудности, в преодолении которых вы растете и развиваетесь; и ваша сегодняшняя катастрофа — это на самом деле опасное приключение с продолжением, и еще неизвестно, кто из него выйдет победителем...

Именно такие чувства и рожден был вызывать в других Мишка. И мало кто, будь то мужчина или женщина, мог быть настолько невнимательным, чтобы не заметить его яркой привлекательности. При этом в его внешности, как это очень часто бывает, не было ни единой классически правильной черты...

Иван, разумеется, не мог похвастать столь же эффектной внешностью, да и вообще, если честно говорить, внешностью похвалиться не мог. Он достаточно рано осознал этот нерадостный факт и еще в отрочестве, в период активной борьбы с комплексами, навсегда усвоил чье-то утешительное высказывание, что мы, мол, кажемся людям такими, какими себя ощущаем. С тех самых пор он и начал ощущать себя неотразимым обольстителем и недостатка в женском внимании никогда не испытывал.

Однако, помимо внешности, а также завидных целеустремленности и трудолюбия, часто граничащих с фанатизмом, у Мишки есть еще одно качество, которое дает ему право и на этот маскарад, и на ту популярность, по вине которой он был затеян. Он действительно актер от бога. Нет-нет, не из тех новоявленных звезд, что научились к месту и ко времени пользоваться набором из десятка стандартных гримас и одной фирменной улыбки, меняя их перед камерой по требованию модных режиссеров!

Да, он по-настоящему талантлив. По крайней мере, когда он принимает какую-либо позу, а все его позы совершенны, люди с трудом удерживаются от порыва сесть или встать так же, как он. И он красив. Может показаться, что Иван подозрительно много восхищается им, но, если бы вы его видели, если бы ваши глаза случайно встретили этот взгляд, вы поняли бы все, и будь вы самый что ни на есть истинный мужчина, даже непримиримый гомофоб... Знаете, одна знакомая Ивана — стопроцентная натуралка, умница, прекрасная жена — рассказывала, что при виде очень красивой женщины ее иногда охватывают абсолютно мужские чувства. «Мне сразу хочется защитить ее от этого жестокого мира и одновременно ущипнуть за попку!..» — говорила она ему как-то.

...В общем, все это трудно отрицать, и потому Иван считал вполне естественным, что недавно, после нескольких лет каторжной работы и безвестности, Горелов взлетел на вершину нашего артистического олимпа. И гордится тем, что волею судеб тоже приложил к этому руку.

...Н-да, но что-то не спится... Не успел он так подумать, как уже понял причину — его тонко и настойчиво обволакивал кисло-сладкий, дразнящий аромат. Так пахли духи бортпроводницы, и он открыл глаза.

— Сок, минералка?

Он отказался от сока — взамен попросил чистый стакан со льдом. Ждал минут десять — напрасно. Лед не дали. Зато мило улыбнулись. Ну и ладно. Он отхлебнет из горлышка и еще подумает о Мишке. Может, что-нибудь придумает...

ГЛАВА 2

Он познакомился с Михаилом Гореловым три года тому назад — Мишке тогда предложили роль в экспериментальном малобюджетном спектакле по его пьесе. С этой роли все и началось — и его «взлеты», и дружба, вернее, то, что сейчас принято называть дружбой, когда чужие люди случайно сталкиваются, как горелые спички, которые пускают мальчишки по весенним ручейкам. Иногда эти кусочки дерева, встречаясь, цепляются друг за друга, кружатся в мелком водовороте до тех пор, пока их случайную сцепку не разорвет равнодушное течение. Так вот и они зацепились, завертелись по жизни. Между ними сразу возникла симпатия. Подкрепленная взаимным интересом, той профессиональной пользой, которую они могли принести друг другу, и некоторым родством душ, она быстро привела к тому, что эти двое стали близки, как редко бывают близки взрослые люди, если они не дружат с самого детства. Жизнь с тех пор проходила в суматошной эйфории работы, за которой следовало заслуженное или незаслуженное признание, «фейерверк славы» и опять работа, работа, поездки, впечатления, новая, интересная, полная событий жизнь.

И вот в этой сверкающей и переливающейся, как поверхность новенького лазерного диска, жизни с одним из них произошло то, что, учитывая его характер, рано или поздно должно было случиться... Популярность и слава слишком быстро выплеснулись на Михаила сверкающим потоком, на время совершенно ослепив. Тем тяжелее ему было потом, когда за бриллиантовым сиянием он постепенно разглядел тусклый блеск дешевых стекляшек, — а ведь они сверкают почти так же ярко, как и бриллианты, если их грамотно подсветить прожектором! Череда разочарований была столь тяжелой и непрерывной, что произвела на восприимчивого артиста гнетущее впечатление. Кончилось все тем, что при всем желании он уже не мог работать как прежде. Многое из того, что раньше приводило Мишку в восторг, теперь лишь раздражало его. Он злился, выходил из себя по каждому пустячному поводу и часто жаловался, что никого не хочет видеть. Ему вечно казалось, что он потерял в жизни что-то важное, что вроде бы у всех есть, а у него нет. Очевидно, пытаясь дать определение этому «нечто», он стал подолгу оставаться один, а если такой возможности не было, присутствовал в любом обществе с таким видом, будто его насильно засадили в обезьянник.

Многие называли это началом «звездной болезни». У Ивана же была своя версия о причинах такого состояния Мишки. И основывалась она на том, что все, в конце концов, начинается с личной жизни и уж потом отражается и на работе, и на отношении к себе и к миру. Что бы там ни говорили о призвании, таланте, «служении делу»... а три старых добрых основных инстинкта еще никто не отменял. И самореализация, между прочим, в эту магическую тройку не входит. Вот так-то... Смешно слушать, когда про стареющую приму, что целуется у себя на даче со сворой собачонок, говорят, что она, мол, посвятила себя искусству и что у нее, мол, призвание... Ну-ну.

Со стороны Мишкина личная жизнь ничего, кроме зависти, вызывать не могла. Он уже больше года был женат на бесспорно красивой женщине, к тому же умнице, да еще имеющей «вес в обществе» и «средства»! Вернее, вес и средства имел ее папа, но не все ли равно, раз она была его единственной и любимой дочерью? Их брак стал сенсацией прошлого года, а то, что жена года на три старше мужа, лишь придавало шарм этому альянсу, и здесь не отставшему от моды. Разговоры же о браке ради карьеры и покупке красивого «жеребца» быстро прекратились, погасая в зародыше при одном только виде этой пары: он — «испанский матадор», она — «английская принцесса». И пошли бы вы все со своими предположениями...

И только Иван, несмотря на весь свой цинизм и потребительское отношение к жизни, с самого начала не мог отделаться от некоего неприятного чувства по отношению к этому браку. Возможно, оно возникло лишь потому, что он почувствовал, что быстро теряет интересного и многообещающего товарища. Нет, Мишка не перестал с ним общаться — напротив, теперь они проводили вместе в два раза больше времени. Тамара, его молодая супруга, сразу и безоговорочно приняла Ивана в узкий круг «друзей семьи», и Мишка, почти всегда закрытый и отстраненный, привязывался к нему все сильнее. Но в том-то и дело, что это был уже не прежний Мишка. Иван винил в этой перемене именно его женитьбу, а не нервную актерскую профессию, тем более что здесь с некоторых пор все шло гладко. Может быть, даже слишком...

В сущности, ему не нравился не сам факт их брака. К Томке он быстро проникся той невольной симпатией и уважением, которые неизменно вызывают волевые и цельные натуры у таких расхлябанных, вечно ищущих себя бездельников, как он сам. Возможно, ему просто не понравился маленький эпизод на «скромной» свадьбе, устроенной только «для своих»... Тогда они тихо отползли в сторонку, чтобы спокойно выкурить по ароматной сигаре с глоточком коньяка, и он вдруг задал другу вопрос, в общем-то для себя нетипичный, но в данных обстоятельствах более чем естественный. Он спросил:

— Ты ее любишь?

На что немного взволнованный, прилично поддатый, а поэтому откровенный Мишка принялся самодовольно и нудно рассуждать о любви, и эти рассуждения свелись у него к одному не слишком оригинальному тезису.

— Любовь — страстная, внезапная, жертвенная, «вечная», «легендарная» — это лишь неспособность критически мыслить, вызванная крайней молодостью или недоразвитием ума, — сказал он тогда.

Это высказывание не стало для Ивана ни неожиданным, ни шокирующим. Да он в общем-то и сам примерно так думал, и с удовольствием согласился бы с Мишкой, звонко чокнувшись за это пузатыми коньячными бокалами. Если бы не видел любящих и гордых взглядов, которые бросала на жениха в тот вечер элегантная Тамара. Она стояла в другом конце зала в окружении полупьяных гостей и шикарных букетов...

Ну а теперь, после нескольких неудачных попыток поделиться с другом своими соображениями на сей счет, Иван бросил явно бесперспективное занятие. Ему не оставалось ничего другого, как с умным видом заявить, что, мол, «...у тебя обыкновенный творческий кризис...».

Это произошло, когда Иван окончательно убедился, что ни выпивка, ни отдых, ни развлечения, ни все прочие вещи, обычно незаменимые в таких случаях, не оказывают на его приятеля никакого положительного действия.

Они сидели тогда в маленьком душном баре на Покровке, куда Мишка в последнее время любил заходить, — там было так темно, что непонятно, каким образом бармен попадает пивом в стакан, и почти совершенно безлюдно. Мишка второй час мусолил свою порцию, отрываясь от одному ему видимой, но, вероятно, очень притягательной точки на противоположной стене лишь затем, чтобы прикурить следующую сигарету. Тогда-то Иван и высказал свою оригинальную мысль и уже собирался перечислить все известные ему способы преодоления творческих кризисов, как вдруг Горелов сверкнул давно уже не появлявшимся у него и потому с непривычки странно ярким взглядом и сказал:

— Знаешь, Вань, мне бы уехать...

— А? — встрепенулся Иван.

— Хочу уехать отсюда, понимаешь?

Иван ничего не понимал.

— Как уехать, куда уехать?

Он никак не мог взять в толк, что, собственно, имеется в виду — в общем-то простительно, особенно в связи с поголовным отчаливанием знакомых на ПМЖ в разные страны.

— Вань, ты ведь мне друг... Прошу тебя, придумай, как бы мне смотаться... Хотя бы на месяц! И поехали со мной, хорошо?

— Мишаня, ты что? На какой месяц?! Сезон в самом разгаре, и я не...

Но тот уже уперся, явно углядев в этой мысли какую-то надежду.

И Ваня, естественно, сделал все, что мог, — в делах, связанных с бегством от работы, на него всегда можно положиться. Да и как не сделать, когда Мишка вцепился тогда в баре в руку Ивану холодными, влажными пальцами, а глаза у него при этом горели не хуже, чем у наркомана?

Как Мишке удалось договориться с Тамарой, осталось для Ивана тайной, которую он, впрочем, не желал разгадывать. Просто было странно, что она, со дня свадьбы не желавшая расставаться с любимым супругом даже на один день, вдруг отпустила своего красавца аж на две недели. Не на месяц же, в самом деле, было уезжать — ведь только что на Горелова свалились целых три предложения, одно заманчивее другого! Участие в дорогушей отечественной подделке под Голливуд плюс главные роли аж в двух сериалах. Причем один из них — какой-то сумасшедший мегапроект, финансируемый американцами... Нет, такими вещами нельзя разбрасываться. Иван отлично это понимает. Жаль только, что понимание не облегчает жизни. Его положение теперь незавидно, а будь он ответственным человеком, то назвал бы его ужасным. Один неплохой московский театр взял к постановке его новую пьесу. Он писал ее специально «под Горелова». Только теперь, в свете последних событий, у того вряд ли будет возможность участвовать в постановке. Мишка так примерно и сказал ему. Ему и руководству театра.

Мн-н-да... По привычке надеясь на авось, Иван старался тогда не думать о том, что придется каким-то образом из этого выпутываться. И все же отлично сознавал, что их внезапный отъезд удивил многих...

Да нет, конечно, ничего сверхъестественного нет в том, что человек устал и желает ненадолго сменить обстановку. Если не считать, что непременным условием Мишки было ехать одному. То есть не совсем одному — ведь он уговорил Ивана поехать с ним, мотивировав свою просьбу довольно грубым комплиментом, что он, мол, «единственный человек, в обществе которого меня не всегда тошнит». Это, безусловно, было очень лестно, хоть здесь легко угадывалась всего лишь обычная потребность человека в глубокой депрессии не оставаться в одиночестве... Но Томка пребывала, мягко говоря, в недоумении...

Ну да бог с ней! Сейчас-то они мчатся над землей, разрывают мягкие облака, заботливо окутавшие самолет, подобно ватному компрессу, что согревает больное горло, Иван доволен, как сбежавший с уроков подросток.

А Мишка — он спит. Или делает вид, что спит...

ГЛАВА 3

Тревожные мысли, вызванные заботой о друге, не помешали Ивану прикорнуть, сладко уткнувшись виском в холодную рамку иллюминатора, и монотонно-бархатный голосок брюнетки, терпеливо советующий всем пристегнуть ремни, стал для него приятной неожиданностью.

Скоро они благополучно приземлились в Симферополе. Иван тут же испугался, как бы его радужное настроение не испортилось при виде заплеванного провинциального аэропорта. При всей своей привлекательности эта поездка пугала его двумя вещами, которых он, впрочем, боялся всегда, а именно — грязью и скукой. Причем если от грязи он мог при желании кое-как себя оградить, то перед вторым врагом всегда был пугающе бессилен. Одному лишь ему известно, сколько ошибок, иногда даже роковых, совершил он, борясь с этой скользкой бестией, сколько сил и нервов — своих и чужих, не говоря уж о деньгах, принес он на алтарь этого чудовища, беспощадного, как боги Древнего Египта...

Но пока скучать было некогда, а санитарное состояние аэропорта и вовсе ускользнуло от внимания. А точнее, он обо всем этом попросту забыл по дороге на стоянку такси, куда мчался уверенным галопом, как конь по знакомой дороге. Несмотря на массовое обнищание населения и конец сезона, таксисты были нарасхват, но известно, что с деньгами везде хорошо, и вот они уже несутся по горячему блестящему серпантину под радостное «гыканье» местного джигита...

То справа, то слева все чаще мелькают скалы — теплые, белые, волшебные. А вот показалась неправдоподобно яркая после дождя легендарная Ялта. И сердца невольно забились сильнее от грустных и сладких воспоминаний. А у кого их нет, этих грустных и сладких воспоминаний, связанных с Ялтой?

Всю дорогу друзья молчали, думая каждый о своем, а водиле и не нужно было никаких ответов — он был вполне доволен своим монологом, не очень содержательным, зато непрерывным. Задавая бесконечные вопросы и сам же на них отвечая, он за час пути успел выяснить, что пассажиры, во-первых, москвичи; во-вторых, состоятельные москвичи; и, в-третьих, одинокие состоятельные москвичи. И долго сетовал, что едут они не совсем в то время и совсем не в то место, которое плачет как раз по таким вот молодцам. Вот если бы на месяц пораньше да если бы в Гурзуф! Но в Гурзуф они не собирались, а название городка, которое Иван сообщил ему еще на стоянке, почему-то вызвало у этого коренастого, бронзового дядечки загадочную улыбку.

Место назначения, надо сказать, было выбрано ими не случайно. То есть Мишка-то вообще ничего не выбирал, зато Иван отлично знал, куда едет!

Как раз за месяц до того, как Мишке приспичило уехать, Иван получил письмо. Письмо было от его старых знакомых, вернее, от старых знакомых его родителей. Краткая предыстория его такова: поскольку в детстве Ваня не отличался богатырским здоровьем, а его простуды и гриппы регулярно мучили семью каждую зиму, то для борьбы с ними его каждое лето возили отдыхать и набираться здоровья в Крым. Возили всегда в одно и то же место, что было удобно для всех — хозяева, сдававшие комнату, имели гарантированно тихих, интеллигентных и щедрых клиентов, ну а жильцы — прекрасное по тем дефицитным временам жилье, да еще (большая удача!) великолепную домашнюю кормежку. И так продолжалось несколько счастливых лет, до тех пор, пока Ванечка не повзрослел и не начал ездить на отдых в другие места, быть может не столь комфортабельные, зато намного более веселые...

И вот недавно он вдруг получил этот привет из прошлого. Старые знакомые писали, что в связи с модным паломничеством отдыхающих в Анталью и Сан-Ремо их тихий городок который уж сезон почти пустует, что погода здесь не хуже, чем на какой-нибудь Ривьере, что они их ждут, помнят и обязуются предоставить самый экологически чистый отдых по самым что ни на есть умеренным ценам.

«Почему бы и нет?» — подумал Иван, вспоминая покой и уединенность, негу и романтизм — все, что осталось в воображении от тех полузабытых по своей давности, почти нереальных лет.

...За очередным виражом, когда испуганное дребезжание машины в который раз не смогло стереть выражения упрямой храбрости с лица водителя, им вечно счастливым блеском открылось море. Появилось, исчезло, кокетливо мелькнуло опять, кажется фиолетово-синее. Иван с готовностью вытянул шею, но так и не успел разглядеть его как следует — машина резко свернула в гору, и скоро они уже въезжали в уютный, маленький крымский городок, навевающий одновременно мысли о Чехове, царской семье и древних греках. Они быстро кружили по узким, почти безлюдным улочкам, мимо одноэтажных белых домов и окруженных кипарисами летних кинотеатров, мимо маленьких смешных магазинчиков с почти пустыми витринами, мимо облетевших акаций и неизменных памятников Владимиру Ильичу.

— Останови-ка здесь! — вдруг проснулся Иван.

И машина лихо затормозила как раз под пыльно-бордовой вывеской, гласившей: «ВИНО-ВОДЫ».

— Подожди немного, это еще не пункт назначения, — бросил он шоферу.

Тот понимающе кивнул, и Мишке не осталось ничего другого, как вылезти вслед за Иваном из удобной старой «Волги», путаясь в ставших ненужными свитере и куртке.

По очереди они споткнулись на сбитых ступенях и оказались в пропахшей хлоркой и копченой рыбой винной лавке. Здесь стояла вековая, влажная духота. Терпкая волна ворвалась в ноздри Ивану так же резко, как в его сердце ворвались воспоминания. Ибо, войдя сюда, он понял, что здесь ровным счетом ничего не изменилось с тех пор, когда он последний раз покупал такой дешевый и вкусный херес, почти десять лет назад... Чего он не понял, так это почему это одновременно и обрадовало его, и вроде испугало. Тогда ему было недосуг в этом разбираться. Ведь он находился «при исполнении» — нужно было изображать оптимиста бодрячка, всегда готового подставить плечо и распахнуть жилетку. Не важно, что не всегда этого хотелось.

После долгой усыпляющей тряски в машине было лень передвигать ноги, от серпантина осталось легкое ощущение тошноты, и он чертыхнулся сквозь зубы, мечтая лишь быстрее прибыть на место и хотя бы ополоснуться. К тому же с самого аэропорта его мучила противная сухость во рту, усугубленная привкусом алкоголя. Мишка, который долго сомневался в выборе места отдыха и несколько раз пытался сманить приятеля в Италию или Таиланд, терпеливо молчал, но Иван правильно угадал у него подобное же состояние и произнес, оправдываясь и одновременно дразня его гурманскую жилку:

— Здесь когда-то продавали настоящие массандровские портвейны — может, и сейчас есть, а то неудобно как-то, после стольких лет с пустыми руками...

Мишка молча кивнул. Он с видом праведника стоял в сторонке и наблюдал, как Иван расплачивается с вечно молодой, лоснящейся блондинкой. Она же подозрительно косилась на Мишкину голову и его столичный прикид, небрежность которого часто принимали за особую элегантность. Видно, их появление слишком резко и неожиданно выдернуло ее из полуденной спячки — она даже забыла кокетничать, дивясь лишь количеству покупаемых напитков.

Через несколько минут, гремя пыльными бутылками, в спешке рассованными по двум огромным пакетам, Михаил Горелов резво бежал, к машине, по пути разглядывая этикетки и смачно приговаривая:

— «Ливадия»! «Бастардо»! «Алушта»! Надо же! Сто лет не пил... Это тебе не виски — это живой виноград!

Иван фыркнул. Можно подумать, что за все прожитые годы, треть из которых были студенческими, он не успел оценить достоинств «Массандры»!

Кажется, они не успели еще добраться до «пункта назначения», а Мишка уже начал вроде бы выходить из своего мрачного оцепенения.

«Если так пойдет и дальше, я привезу в Москву здоровую творческую единицу...»

Ради этого Иван готов был вытерпеть несколько дней скуки.

К тому же его не покидала мечта о крепком, долгом, целебном сне на морском воздухе.

ГЛАВА 4

По очень узкой, очень крутой, свежевымытой лесенке они медленно поднимались на второй этаж старого двухэтажного дома, Иван — немного волнуясь, Мишка — недовольно пыхтя. Струганые деревянные ступени неожиданно приятно пахли чем-то сладким и свежим. Ванька почти не слушал Мишкиного ворчания на тему несчастного лентяя, обязанного теперь по нескольку раз в день подобным образом насиловать свой не очень молодой, не очень сильный и не очень здоровый организм.

Когда же они, наконец, оказались наверху и аккуратно сложили звякающие сумки на промятый диван, непонятным образом умещавшийся на небольшой площадке между лестницей и дверью, Иван обернулся к спутнику и предостерегающе приложил палец к губам.

Зачем он тогда это сделал, кого не хотел спугнуть? Быть может, одно странное чувство, которое он еще не мог озвучить, но которое не покидало его с того момента, как они вышли из самолета и вдохнули благоухающего озоном и бензином, по-южному теплого воздуха.

Потом он бесшумно сдвинул в сторону ветхий, местами заштопанный, местами дырявый тюль, отделяющий полутемную прихожую от большой, светлой комнаты.

Выглянув из-за плеча Ивана, Мишка увидел то же самое, что и он. Прямо напротив двери возвышался массивный темный секретер довоенной поры, с ржавыми фигурными ключами в дверцах и большим пожелтевшим зеркалом вместо задней стенки. В зеркале, кроме них, отражалось огромное допотопное кресло, небрежно застеленное искусственным мехом. В кресле, закинув ноги на подлокотник, полулежала девушка.

Хоть лицо ее и скрывалось в тени, Иван мгновенно определил это существо именно как девушку. Ибо он не знал другой категории людей, у которой возможно гармоничное сочетание столь неудобной позы со столь грациозным покоем, столь тонких запястий с густым и столь намеренно-белоснежным мехом коротких волос.

«Опять блондинка... Вот она — провинция! В магазине была Мэрилин Монро, ну а здесь кто будет — Шэрон Стоун?»

Она явно не слышала шуршания пакетов и пока не замечала гостей. Она вообще ничего вокруг не замечала, поглощенная книгой, уютно пристроенной на животе. Добела вытертые, потрепанные джинсы подчеркивали изящество загорелых босых ступней. Одна ножка ритмично покачивалась, весело мелькал шокирующе-красный глянец лака на ногтях, на высоком подъеме голубел рельефный рисунок вен...

Короче, она уже начинала ему нравиться, когда, уловив, наконец, в комнате присутствие посторонних, обернулась в сторону двери. И тут яркий луч послеполуденного сентябрьского солнца мягким прожектором осветил ее волосы. Они засияли тем блеском, каким могут блестеть только волосы современной девушки — гелевым, восковым, лаковым, бальзамным, кондиционерным и черт знает каким еще...

«Да простит Господь моих свято верящих рекламе современниц!»

Несколько секунд девушка, пристально прищурившись и подавшись вперед, молча смотрела на Ивана. Но вот ее глаза проснулись, а сонные стены комнаты с готовностью завибрировали, отражая неожиданно бодрый, звонкий возглас:

— Ваня?!

Наверное, он слишком залюбовался ею и не успел даже толком удивиться тому, что она знает, как его зовут, в то время как сам уже произносил приятно-тягучее, рокочущее слово:

— Варвара...

Откуда-то выплыло это имя, моментально увязав в несколько растрепанном сознании и эту комнату, и сладко-свежий запах лестницы, и удивляющее его самого, все более явственное ощущение счастья.

— Варвара! — опять сказал он.

Ибо узнал девушку, отложившую ради него книгу.

Он узнал ее, хоть это было и непросто: мало того что он почти не помнил ее лица — такого, каким оно было раньше... А если бы и помнил — что с того? Сейчас она была совсем другой — ведь целая жизнь прошла с тех пор, как они виделись последний раз. Да это было и не важно, хотя бы потому, что смотрел он на нее против солнца и все равно не видел ничего, кроме контура тонкой фигурки да слепящего отблеска волос. Но он все-таки узнал ее. Может быть, по голосу, по той забытой интонации, с которой она произнесла его имя... А еще потому, что просто не могла она быть никем иным, кроме как Варей — хозяйской племянницей, маленькой девочкой с взрослым именем, составлявшей ему невольную компанию каждое лето такого далекого детства.

— Ванька! Вот это да! Вы письмо получили, да? — протараторила она, вставая и закрывая книгу. — Тетя Клава еще в июне его написала — народу совсем нет, сам понимаешь... Написать написала, а отправила только в августе — все старые адреса выискала, а ваш — ну никак! Все шкафы повытряхивала — потом все-таки нашла, ну и отправила письмо. А от вас ни ответа, ни привета. Да она уж и не ждет — сезон-то заканчивается... Вот удивится!!

Иван был совсем не прочь поздороваться, но при всем желании ему бы это не удалось — во время радостно щебечущего потока не поспевающих друг за другом фраз его успели звонко расцеловать в обе щеки, растрепать и без того растрепанные волосы и гостеприимно подтащить за руку к тому самому допотопному креслу. И он утонул там с удовольствием, не скрывая блаженно-идиотской улыбки, которая, как сахар в чае, медленно и сладко растворялась в его глазах, доверчиво устремленных снизу вверх на Варвару.

Потом она замолчала, и он совсем не удивился ее оторопелому взгляду, метнувшемуся в сторону двери.

Она заметила Мишку. Тот все еще стоял у входа, профессионально прикидываясь ветошью, и наблюдал эту встречу из-за своих темных очков.

Конечно, от неожиданности она испугалась. Что тем более неудивительно, если учесть Мишкин угрожающий вид: неподвижная, поджарая фигура, одет сплошь во все черное — ни ботинки, ни джинсы, ни тонкий пуловер, ни пиратский платок, ни тем более эти очки, черт бы их побрал, никак не могли скрыть угрюмой бледности худощавого лица, усугублявшиеся синевой двухдневной щетины.

— Познакомься, Варь, это мой друг! — Иван поспешил разъяснить ситуацию. — Между прочим, один из самых талантливых актеров и самых отпетых донжуанов столицы...

— Да? После тебя? — Озорным блеском сверкнули светлые глаза Варвары, но тут же искренняя, заинтересованная улыбка ее обратилась к Мишке. — Здравствуйте, я Варвара, — сама представилась она.

Она подошла и вежливо протянула для пожатия руку, над которой тот не преминул преувеличенно галантно склониться.

— О!! — сказала вдруг Варвара.

Это Мишка соизволил, наконец, снять со своего прекрасного носа закрывавшие половину лица очки.

— О!!!

Только и могла сказать она, когда рассыпались по мощным плечам темные кудри, немного примятые стягивавшей их всю дорогу тканью, но от этого не менее роскошные.

— Михаил.

Мягкая приглушенность, которую Мишка при желании умел придавать своему баритону, вкупе с серьезным и задумчивым выражением, которое он умел при необходимости напускать на себя, послужили эффектным дополнением к этюду с поцелуем Варькиной руки.

— Михаил.

— Очень приятно...

— Горелов.

— Я догадалась!

— Не скрою, когда Иван говорил о месте предстоящего отдыха, он не был щедр на эпитеты. Сказал только, что это будет сюрпризом для меня... Теперь я вижу, что сюрприз удался — вы просто очаровательны, Варвара! — продекламировал он, держа ее за руку.

— Спасибо. Стараетесь оправдать вторую часть характеристики — про Дон Жуана?

Если Варька и была поражена в первый момент, увидев перед собой новоявленную звезду экрана, то справилась она с этим быстро и незаметно — ее голос дрожал от смеха, а хрупкая кисть расположилась в Мишкиной ладони, по-видимому, вполне комфортно.

И тут произошла любопытная вещь.

Демонические кудри успели стать гореловской «визитной карточкой». Еще недавно он часто и с удовольствием пользовался их неотразимостью. Теперь же достал из кармана резинку и как-то слишком поспешно собрал волосы в хвост на затылке. Возможно, лишь потому, что Варвара начала с чересчур откровенным удовольствием любоваться ими.

Ивану стало весело. Как и у всех, его настроение неизменно улучшалось в присутствии хорошенькой женщины. А эта была не только хорошенькой, но и забавной. Он хохотнул и быстро взглянул на Мишку, ожидая встретить в его зрачках блеск понимания. Но Мишка на него не смотрел.

Теперь настала очередь Ивана наблюдать со стороны. И то, что он видел, внушало ему странные чувства.

Сидя в удобном кресле, он разглядывал свою «подругу детства» не через матовое стекло воспоминаний, в которых она была ребенком. Теперь он видел ее такой, какой она стала, и эта картина вызывала в нем восторг мужчины, радость эстетического наслаждения при взгляде на красивую женщину, гордость перед Мишкой за эту красоту... Ведь, несмотря на кривляние со знакомством, которое он вдруг решил изобразить, Иван ясно читал на его лице удивленное одобрение.

И еще одно, не совсем понятное ощущение возникло в нем, пока он наблюдал эту маленькую сценку. Пока не оформившаяся мысль вдруг взбудоражила его, когда на один-единственный миг, кажется, нарушилась веселая, дружелюбная гармония этой встречи: со стороны ему было заметно, как Варвара мгновенно напряглась, почувствовав... что? Мишкино дыхание на своей руке? Или его собственный бесстыдно-пристальный взгляд?

— Ну а где же Клавдия... Э-э, проклятый склероз, забыл отчество?

Ивану пришлось-таки возвратиться в реальность, которая требовала от него решения некоторых практических вопросов. Таких, например, как питание и расселение.

— Ты его и не знал. Васильевна. Так она, наверное, опять у Бори заседает... Помнишь Борю Сделай Движение? Он теперь еще больше похож на сатира, только очень-очень старенького... — Варвара мило наморщила носик, усмехнулась: — Представляю, что будет с тетей, когда она вас увидит... Ха! Она иногда за хозяйку меня оставляет, чтобы я постояльцев караулила...

Через открытую форточку в комнату нахально лез сладкий аромат жаренной на сале картошки.

— Да-аня! Со-оня! Обе-едать! — призывно раздалось с улицы.

— Ой, да вы же, наверное, есть хотите, да?.. Хотите? — всполошилась Варвара.

Иван скромно признался:

— Умыться бы, конечно, не мешало. Ну и кофейку попить.

ГЛАВА 5

Когда они, по-быстрому умывшись на полотенчато-клеенчатой кухне, где Варя тоже по-быстрому готовила бутерброды, снова расположились в уютной квадратной комнате с зашторенными от яркого солнца окнами, Иван победно взглянул на Мишку через заляпанный журнальный столик, центр которого пронзали тонкие, непослушно пролезающие между штор золотистые лучи.

Мишка сидел напротив, в другом кресле, не таком огромном, но таком же трогательно-старомодном.

— Ну и как? — спросил Иван.

— Что как?

Вот поганец, сделал вид, что не понял вопроса.

— Как тебе Варвара? Как тебе здесь?! — терпеливо переспросил Иван, дивясь радости, сделавшей чересчур звонким обычно приглушенный ленью голос.

Мишка молчал, сохраняя серьезную мину, как будто специально желал позлить его. И Ивану действительно стало обидно. При виде этой недовольной рожи он вспомнил все последние месяцы своих с ним мучений, продиктованных искренним желанием помочь. Однако он не успел возмутиться вслух, потому что Мишка все же не выдержал и усмехнулся.

— Сам знаешь как, — сказал он, снисходительно оглядывая комнату. — Здорово. Пока. И возможно даже, это именно то, что мне нужно...

— Еще бы! — охотно согласился Иван. — Ты просил — я сделал. Теперь попробуй только не избавиться от своей меланхолии. Я...

Он не успел договорить, потому что в комнате появилась Варвара с расписным тяжелым подносом в руках и выражением привычного гостеприимства на лице.

— У кого меланхолия? — поинтересовалась она.

И стала расставлять на столике чашки от кофейного сервиза старинной грузинской керамики.

Странно, раньше он совсем не обращал на это внимания. А ведь дом был полон красивых, особенно по теперешним временам, довоенных безделушек и напоминал бы антикварный магазин, если бы они не были раскиданы где ни попадя, вперемежку с современными пластиковыми дешевками.

— Да вот у него, Варь, у него, — с готовностью указал он на Мишку.

Горелов тут же досадливо скривился под ее вежливо-сочувственным взором.

— Черная меланхолия. Депрессия. Сплин. Хандра. Кризис. Дурь. Звездная болезнь. Называй как хочешь, а суть одна — плохо человеку. Потому-то я его сюда и привез... Чтоб лечился.

— Пра-а-авда?! — удивилась было Варвара, но осеклась.

Увидела в Мишкином лице нечто, что заставило ее опустить глаза и увлечься раскладыванием на хлебе аппетитных, влажно-белых брусков домашнего сыра.

Как примерная хозяйка, она элегантно разливала по чашечкам кофе. Движения ее были четкими, неспешными и ловкими, и, не предполагая тогда, с каким трудом это может иногда даваться, Иван снова залюбовался ею.

— А может, вам с молоком? — заботливо спросила она.

— Да мне с чем угодно, — благодушно отозвался Иван из глубины кресла.

— Спасибо, я люблю черный, — с полуулыбкой рокового соблазнителя из какой-то своей роли пророкотал Мишка.

Эту улыбку он сохранял все время, пока смотрел на Варвару и медленно, старательно набирал сахар на маленькую резную ложечку.

«Ну-ну! Вроде как придуриваться начал... Что ж, уже неплохо. Пусть себе тешится — авось разойдется. Мне только того и надо».

В течение следующих блаженных минут они, удобно развалившись в креслах, отдыхали от долгой дороги, смаковали вкуснейший крепкий кофе, вертели головами, Мишка — разглядывая, Иван — узнавая, и наслаждались непривычной атмосферой покоя, которого всегда так сильно не хватает там, откуда они приехали.

Варвара теперь сидела на стуле. Нет, сидела — не то слово. Подогнув под себя одну ногу, ступню другой она поставила на сиденье, устремив туго обтянутое джинсами колено к потолку. И теперь совершала опасные попытки примостить на этой круглой коленке чашку с дымящимся кофе. Что удивительно — довольно скоро это ей удалось.

— Надолго вы приехали? — спросила она. И, вдруг смутившись, убрала за маленькое ушко несуществующую прядь.

— Ну-у, недели на две, наверное, — неопределенно протянул Мишка.

Он с видимым интересом наблюдал за ее акробатическим номером с чашкой.

— Максимум! — уточнил Иван, поскольку с начала поездки привык тащить на себе всю тяжесть ответственности за него и перед искусством, и перед Тамаркой.

Сам же в это время пытался угадать, сколько лет могло быть «хозяйке».

Она была намного младше его самого — он помнил, что всегда воспринимал ее как малявку, которая крутится под ногами. Почти всегда. За исключением разве что того лета, когда отдыхал здесь последний раз. Он был тогда на последнем курсе института и приехал в надежде перевести дух после изматывающего дипломного марафона. Ей тогда было пятнадцать, не больше... В результате сложных подсчетов выходило, что сейчас ей примерно столько же лет, сколько тогда было ему, а именно — около двадцати пяти. Отличный возраст.

— Просто глазам не верю, как ты изменилась! — в подтверждение этих мыслей заметил Иван.

— Да-а? — самодовольно улыбнулась Варвара. И уже совсем другим тоном добавила: — А вот я тебя почти сразу узнала.

Она допила кофе и потянулась к белеющей на другом конце стола пачке сигарет.

— Куришь?

Он невольно улыбнулся, автоматически доставая зажигалку.

— И это спрашиваешь ты? — таким же тоном и с той же улыбкой ответила она вопросом на вопрос. — Я-то, может, и не курила бы, если б тебе не пришло тогда в голову таскать табак у бабушки Фаины...

Они потянулись друг к другу через маленький прямоугольник стола, чтобы совместными усилиями дать разгореться белой бумажной палочке. И тогда, глядя в прозрачно-зеленые глаза под высоко поднятыми в притворном удивлении, четкими, даже резкими бровями, Иван, словно на экране, увидел смешную картинку-ретро...

Это был незабываемый год, когда нигде и ничего не было — ни мыла, ни колбасы, ни сигарет, ни водки. И вот он, двадцатичетырехлетний амбал в поисках курева, и она, пятнадцатилетняя нимфетка в поисках приключений, лезут через забор, чтобы проникнуть на веранду соседского дома. Там на столе, на расстеленной газетке, сушится убийственно-крепкая махорка-самосад, старательно выращенная и собранная бабушкой Фаиной — древней-предревней, как будто вышедшей из крымских легенд, старушкой татаркой. Ее смуглые руки, сухонькая фигурка, матовое золото «татарских колец» в ушах и добрый взгляд слезящихся желто-коричневых глаз укоризненно стоят перед ними, медленно расплываясь в густом и неповторимо ароматном дыму самокруток, которые они тайком смолят на балконе, Иван — блаженствуя, а Варя — храбро, но безуспешно борясь с приступами первой тошноты.

— Ты что же, так с тех пор и куришь? — почему-то встревожился он.

— Естественно, — ответила Варвара.

Она выпустила ленивую струйку желтоватого дыма и томно повернула к нему уже серьезное побледневшее лицо.

— Почему «естественно»? — заинтересовался он.

— Потому что мне это нравится, — пожала она плечами.

— Вот как! — крякнул он, радостно переглядываясь с Мишкой. — Ты, значит, делаешь все, что тебе нравится?

— Стараюсь... — Она тяжко вздохнула. — А для чего еще жить?.. Или ты не согласен?

— Нет, отчего же... Конечно... — пробормотал Иван так неуверенно, что сам, вместе с ней, прыснул от неожиданного смеха.

— Да-а... — неодобрительно протянул Мишка после того, как шумно потянулся, хрустнув позвоночником. — А я-то надеялся, что не буду здесь курить. Может быть, даже совсем брошу...

Он взял сигарету, задумчиво повертел ее в руках и тоже потянулся к зажигалке.

— Старик, извини. — Иван виновато развел руками. — Сдается мне, ни курить, ни пить мы тут не бросим... Прощай, здоровый образ жизни!

Так пророчески он подытожил спор, сладко затягиваясь и укоризненно глядя на Варвару.

— Глупости, — небрежно отмахнулась та. — Если бы вы хотели бросить курить, то сделали бы это элементарно. Вы просто не хотите.

Иван поднял руки вверх — показал, что сдается.

...Так, болтая и закусывая, они провели около часа, в течение которого Иван искренне наслаждался столь приятно начавшимся отдыхом, кофе, бутербродами, теми мыслями и образами, что клубились вокруг него праздничными благовониями... Они возникали то ли из перламутровых фарфоровых рыбок на секретере, то ли из старой, неработающей радиолы в углу, то ли из дыма Варвариной сигареты, окурок которой она только что с сожалением раздавила в большой, как тарелка, мельхиоровой пепельнице.

Поднимаясь из-за стола, она сказала:

— Уж извините, но теперь я вас оставлю. Сегодня выходной, а я еще на завтра хочу отпроситься, да телефон у них то ли занят, то ли не работает... В общем, не дозвонишься. Придется идти.

— Ты тут работаешь? Где именно? — выходя из сонной задумчивости, полюбопытствовал Иван.

— Во дворце.

— Где? Во дворце?!

Он поднял было брови, но удивиться толком ему не дали.

— Так давайте я быстренько покажу вам комнаты, — деловито затараторила Варвара. — Отдохнете пока. Тетя Клава, чувствую, застряла основательно. Не иначе вчера опять кого-то взорвали — теперь, пока все по пять раз не обсудят, домой не вернется...

Неохотно выныривая из мягкой теплоты кресла, разморившего его с такой радостной готовностью, Иван нечаянно столкнул книгу, оставленную Варей на широком подлокотнике. Поднимая ее с пола, он с любопытством взглянул на яркую обложку.

«Сказки и легенды Крыма».

«Гм, интересный выбор для двадцатипятилетней девушки...»

Что это — провинциальная инфантильность? Или сознательное бегство от реальности?

...Выйдя из квадратной комнаты в дверь, противоположную той, через которую они сюда попали — комната была проходной, Иван и Мишка оказались в начале узкого деревянного коридорчика. Туда открывались, в свою очередь, еще несколько дверей, щедро промазанных белой краской.

— Будете жить как короли, — констатировала Варвара, проходя мимо первой двери. — Та комната моя, а эти две пустые... Последние жильцы выехали еще в августе...

Она остановилась и, поочередно толкнув, открыла перед ними двери в две одинаковые маленькие комнатушки. Они оказались даже не запертыми.

— Там все готово, так что выбирайте и располагайтесь... Ну, я побегу, а то дворец закроется, придется завтра выходить!

Это она крикнула уже на ходу и тут же исчезла за дверью. Количество дверей в этом доме начинало завораживать.

ГЛАВА 6

Он, наконец, принял душ и теперь одевался, радостно узнавая комнату, в которой провел так много ночей своей юности. Сами стены, кисловатый запах плесени, трещины на теплом крашеном полу, до изумления знакомые, возвращали его в счастливое, полное желаний и надежд прошлое. Здесь он понял, почему с самого начала так сильно ощущение, будто он никогда не уезжал отсюда — не только знакомый интерьер и атмосфера этого странного дома, а само состояние души было почти таким же, как тогда. То же чувство покоя и защищенности, та же уверенность, что тебя любят просто за то, что ты есть, и вместе с тем — душевный подъем, какая-то смутная надежда, предчувствие, что рано или поздно произойдет что-то необыкновенное, волнующее, то, что перевернет всю твою жизнь... Но, однако, откуда ему быть, этому ощущению? Ведь все безумные мечты, которыми он когда-то населил этот дом, уже сбылись! Он и приехал-то сюда в надежде отдохнуть от бурного потока сбывающихся на глазах мечтаний, от того жутковатого зрелища, когда все твои сны вдруг невозможным образом становятся явью, перестают быть сначала мечтами, потом праздником и очень быстро превращаются в скучные, изматывающие будни.

Так почему же он чувствует это волнение, словно юноша «на пороге новой жизни»? В голову пришла смешная идея: «А что, если дело вовсе не во мне? Возможно, этот дом обладает удивительной способностью засорять душу и ум волшебными фантазиями? И независимо от того, сколько тебе лет и чего ты достиг в жизни, когда ты возвращаешься сюда, они странным образом вдруг снова оживают в тебе?»

Иван улыбнулся этим мыслям, решив, что какая, в конце концов, разница, почему он чувствует себя здесь на десять лет моложе и счастливее? Желание поделиться с кем-нибудь любопытными наблюдениями привычно заставило его вспомнить о Мишке. И он тут же внутренне сник.

Иван давно привык и уже почти не замечал легкого, но неотвязного чувства вины перед всем миром за свое в большей или меньшей степени постоянное, по-детски эгоистичное наслаждение жизнью. Многие его мысли и поступки были продиктованы этим чувством и часто представляли собой некое извинение, искупление вины перед теми, кто, по каким-либо причинам, такого наслаждения не испытывал... Пример с Мишкой в этом плане был не очень показателен. Горячее желание ему помочь успешно подпитывалось многими другими факторами. Такими, как, например, Мишкин действительно несчастный вид, который, при его актерском даре, иногда достигал такого совершенства, что невозможно было удержаться от сочувственных вздохов... Тут было и желание поскорее снова обрести в нем того стремительного, жадного до работы и удовольствий, циничного и остроумного напарника по прожиганию жизни, и стремление поскорее освободиться от тяготившего с непривычки чувства некоей ответственности за него, которое, вопреки врожденной безалаберности, незаметно наваливалось на Ивана тем сильнее, чем больше он понимал, что волею обстоятельств или судьбы оказался на данный момент одним из самых близких ему людей, да еще и «официально» признанным с недавнего времени «другом семьи»... К тому же Ивану хотелось с ним работать. Глядя на Горелова, он все чаще мучился сознанием несправедливости — ибо считал несправедливым, что такой «материал», как он, погибает на глазах и, не дай бог, пропадет совсем, если как-нибудь не вмешаться!.. Все это вместе было, разумеется, гораздо сильнее легких приступов раздражения, которые тем чаще, чем дольше это все тянулось, заставляли его отпускать по Мишкиному адресу язвительные, а порой даже злые замечания.

Иван застал его лежащим на кровати — старой, железной, с пружинным матрасом, широкой и разнеживающе-мягкой, точно такой, как и в его комнате.

Мишка лежал на спине, водрузив ноги на высокую спинку и закинув руки за голову. На его лице несмело проступало нечто — со свойственным Ивану оптимизмом, он поспешил истолковать это как мечтательную улыбку.

— Ну, ты, я вижу, балдеешь? Хорошо тебе, а? — спросил он, по влажным прядям на лбу друга догадавшись, что сейчас он так умиротворен тоже после душа, который они по очереди приняли в имевшейся здесь ванной комнате, странно расположенной между лестницей и коридором.

Ванная, кстати, была такая же необычная, как и все в доме...

Эта непривычно большая комната совмещала ванную и туалет. И была очень тускло освещена единственной слабенькой лампочкой в мутном плафоне, прилипшем над зеркалом — большим, тоже мутным, в смешной псевдостаринной раме под ампир. В свое время оно было очень вовремя снято со стены местной парикмахерской, подвергшейся плановому ремонту, и притащено сюда в качестве подарка хозяйственным и деятельным соседом тогда еще молодой тети Клавы — Борей Сделай Движение. Он, как говорится, «сделал движение», и вот — зеркало перед Иваном, а он — перед ним, отражается во всей красе своих тридцати пяти лет, и оно милостиво смягчает своей грязноватой вуалью, в множестве черных и ржавых точечек по краям, огорчительную голубизну «московского загара».

Сама ванна была «сидячая» — таких теперь нигде не увидишь, а над ней страшным агрегатом висела газовая колонка, что тоже было для него, выросшего в чертановской новостройке, своеобразной экзотикой.

Но не это поразило воображение, заставив тихо присвистнуть. В ванной было окно! Настоящее большое окно. Не закрашенное по-совковски белой краской, а более того — раскрытое настежь! Окно выходило во фруктовый сад. Темные листья инжирных, сливовых и персиковых деревьев наполняли комнату травянистым запахом южного вечера, и запах двукратно усиливался влажностью небольшого помещения...

Стоя в «сидячей» ванне под теплыми струями воды, Иван смотрел на пыльные деревья, на розовое, закатное небо над ними, представляя, что там, дальше, плещется темно-синее море, призывно мелькнувшее ему сегодня в окне машины, в узком просвете между скал. Прохладный сентябрьский ветер, проникая в открытое окно, заставлял тело покрываться мурашками одновременно от холода и удовольствия.

Позже, надев чистую футболку и джинсы, зачесав назад мокрые волосы и шагнув сквозь облачко любимого одеколона, он почувствовал себя молодым, красивым, очень голодным и готовым к приключениям...

— Да, хорошо, — ответил Мишка, когда он опустился рядом на громко заскрипевшую кровать.

— Ты знаешь, действительно хорошо... Спасибо, что поддержал меня с этой поездкой.

В его голосе слышалась искренняя благодарность. Это заставило Ивана взлететь на седьмое небо нравственных и физических удовольствий. Такие откровения были большой редкостью для Мишки, а Иван всегда отличался примитивнейшей сентиментальностью.

— Да ладно тебе! Чего не сделаешь для хорошего человека? Мне не трудно...

В эту секунду раздались два звука — у Ивана громко заурчало в животе, а в дверь деликатно постучали. Он положил руку на живот. Дверь приоткрылась, и Варвара, просунув в комнату голову с уложенными в фантастическом беспорядке волосами, медленным речитативом пропела:

— Михаи-ил, ужин гото-ов... Ой, Вань, ты тоже здесь? — Она улыбнулась и вошла. — Ну вот и хорошо, а то мне неудобно было вас беспокоить... Прошу к столу, тетя Клава праздничный ужин приготовила!

— Ой-ой-ой, какие мы культурные! — протянул Иван.

Мишка медленно и неохотно, но послушно сел. И, надевая ботинки, попросил:

— Варя, может, будем на «ты»? А то как-то странно получается — с ним на «ты», со мной на «вы», а я ведь его младше...

— Да? — невежливо удивилась Варвара. — Ну да, да, конечно, будем на «ты»... Это я так, по привычке «выкаю», как в школе учили...

— Да не болтай — в школе ее учили! — зачем-то перебил ее Иван. — Наверное, растерялась перед незнакомым дяденькой, так и скажи...

— Почему это я растерялась? — обиделась Варвара. — Видали, мы таких «дяденек»!

— Да ну?! Где ж вы их видали? — заинтересовался он.

— Где надо, тебе знать не надо! — отчеканила она и, едва ли не показав ему язык, скрылась за дверью.

— Один — ноль, — заметил Мишка.

— Да, вот так-то...

Иван вздохнул и мечтательно провел рукой по неровной беленой стене за кроватью.

— Ничего не изменилось, надо же! А ведь десять лет прошло... С ума можно сойти.

Уже в коридорчике Мишка вдруг сказал:

— А забавная у тебя подружка. — И ехидно поинтересовался: — Ты ее только курить научил?

— Да, — неопределенно согласился Иван.

Перед тем как снова войти в комнату с большим креслом и секретером, он положил руку на плечо Горелову.

— Я ведь говорил, что тебе здесь понравится...

— Мне здесь нравится, — серьезно уверил тот.

ГЛАВА 7

Ужин этот Иван всегда вспоминал с чувством нежной радости и волнения.

Тетя Клава, как она велела им себя называть, была сама доброта и сердечность. Она была невероятно сентиментальной, из породы тех женщин, которые самозабвенно льют сладкие слезы над мыльными операми, не важно, нашими или импортными, и ко всем окружающим относятся как к малым неразумным детям, которым непременно надо помогать и постоянно оберегать от бесконечных жизненных трудностей. Впрочем, это нисколько не мешало ей быть восхитительно практичной и оставаться в наши трудные времена одной из самых зажиточных хозяек в городе.

Она сразу же приняла Ивана как родного, не говоря уже о Мишке, при взгляде на которого моментально прослезилась, и окружила их прямо-таки материнской заботой, ни на секунду не переставая хлопотать вокруг двух замученных нервной столичной жизнью и плохой экологией великовозрастных разгильдяев. Эта беспрестанная суета странным образом не утомляла тетю Клаву, видимо, потому, что очень шла ей — ее круглым серо-синим глазам, с вечно поднятыми от удивления выщипанными бровями, ее аккуратному курносому носику, розовым, все еще очень красивым губам и пепельным волосам; а также приятной округлости формам и даже хорошенькой крепдешиновой блузке — синей в белый горошек, с белым же кокетливым воротничком. Да и вообще все эти хлопоты были своеобразной, очень удачной формой кокетства, что, разумеется, никак не умаляло их искренности и практической пользы. И даже соседу Боре Сделай Движение, семидесятилетнему крепкому пьянчужке, которого она знала всю свою жизнь и который был лет на пятнадцать ее старше, она все старалась подложить в тарелку кусочек помягче, хотя Боря, съевший в начале вечера две вареные картошки, уже к еде не притрагивался, больше интересуясь так кстати купленным портвейном.

Боря нравился Ивану с давних пор. Это был сухой дедуля, с навсегда потемневшими от солнца лицом и руками, светлыми, по-старчески выцветшими, но всегда смеющимися и зоркими глазами. Он действительно был чем-то похож на мирно доживающего свой век мифологического сатира, который давно постиг всю мудрость жизни, попивая вино и добродушно лаская пробегающих мимо нимф. В принципе, дядя Боря представлял собой единственный приемлемый для Ивана образец старости. Он даже немного позавидовал этому старику и, в очередной раз протягивая руку, чтобы через стол чокнуться с ним, пообещал себе приехать умирать сюда, проводя неспешные, жаркие или дождливые дни во фривольно-философских раздумьях, матерными криками гоняя по горным склонам трех-четырех белых козочек и ежевечерне присаживаясь на теплые каменные плиты у крыльца, чтобы по разумной цене предложить туристам или многодетным жителям густое, душистое, желто-белое молоко в двух неизменных трехлитровых банках. Говорил Боря мало, но, когда говорил, прямо глядя на собеседника, становилось ясно, что он умен и может рассказать много интересного, а помалкивать предпочитает лишь из лени или джентльменства, предоставляя Клавдии право щебетать, расспрашивать, потчевать и удивляться. Он только изредка вставлял в разговор хитрую пословицу или хулиганскую, с матерком, прибаутку, чем вызывал громкий восторг Ивана, снисходительную усмешку Варвары и преувеличенное возмущение своей старинной соседки — она давным-давно привыкла к его поговоркам, но считала необходимым при очередном лихом выверте всплескивать руками и неодобрительно качать головой, смущенно косясь на московских гостей.

Хоть хозяйка и переживала не в меру, что не успела как следует подготовиться к приезду гостей, стол был заставлен закусками. Почетное место среди них занимали горячие, сочные голубцы на большом овальном блюде и замороженное до каменного состояния белоснежное, с красными прожилками сало, благоухавшее чесноком.

Удивляясь своему аппетиту, Иван отдал должное всему, что было на столе, чем, естественно, осчастливил тетю Клаву. И теперь, прихлебывая действительно неплохую «Массандру», сидя за раздвинутым по такому случаю круглым столом в этой комнате, освещаемой всеми пятью лампами под коричневым абажуром, заставленной фарфоровыми статуэтками, увешанной вышитыми салфетками и пожелтевшими фотографиями, он чувствовал себя так, словно был почти что родным этим милым людям. Да и сами они вели себя так просто, совершенно не делая разницы между ним — почти что «своим» и Мишкой — модным артистом, что это можно было бы назвать высшим пилотажем хорошего тона где-нибудь в Москве. Здесь же, и ему приятно было так думать, это происходило от простоты души и той симпатии, которую, как можно было надеяться, он им внушал.

От всего этого у него начался редкий кураж, и он с первых же минут стал душой компании. Он удачно шутил, рассказывал истории, подливал вина тете Клаве, для Варвары у него всегда был готов комплимент. При этом он успевал еще наслаждаться голубцами и портвейном, не забывая время от времени «тормошить» Мишку, хитро переглядываясь с Борей. Он рассказывал бесконечные истории «из жизни звезд», большинство из которых нагло выдумывал тут же на ходу, и не переставал поражаться почти забытому удовольствию, которое испытывал, видя, какую радость доставляют эти байки его доверчивым слушателям. Клавдия внимала ему, открыв рот, причем верила всему, даже явной чепухе, на которую все остальные не покупались. Боря Сделай Движение и Мишка тихонько подсмеивались над ней и незаметно чокались под столом «Массандрой», так как Клавдия сильно тревожилась за Борю и после второго бокала упорно не давала ему пить. Это было совершенно излишне — ведь он явно относился к тому типу веселых пьяниц, которые никогда не спиваются окончательно, при этом почти непременно находясь подшофе.

Вечеринка развивалась по классическому сценарию. Оживление нарастало прямо пропорционально выпитому, и скоро голоса, звучащие одновременно, звон фужеров, стук вилок по тарелкам, смех и возгласы удивления слились в один сумасшедший веселый гул.

Самым молчаливым из всех был, конечно же, Мишка, разговаривавший еще меньше Бори. Оживленный и почти счастливый в начале ужина, он постепенно сник и сидел неподвижно, машинально улыбаясь и кивая, — на самом деле снова погрузился в себя и лишь время от времени обводил тусклым взглядом стены и всю шумную компанию. С интересом его глаза задерживались лишь на Варваре, которая, безусловно, была ярким пятнышком на общем фоне.

Идеальная, чуть ли не с голубым отливом, совершенная белизна волос, вульгарная у кого угодно, только не у нее, — этот фантастический оттенок был настолько естествен, что она казалась пришелицей с другой планеты или одной из «детей будущего», резко подчеркивала светлую терракоту лица, словно поцелованного солнцем. На скулах и переносице загар был темнее. Так обычно загорают дети, еще не знакомые с коварством завистливого светила.

Иван, естественно, тоже не упускал случая полюбоваться ею, благо она сидела как раз напротив и, казалось, полностью была поглощена его рассказами. Однако, наблюдая за ней, он понял, что так именно казалось. Он понял это, заметив, как она ест, будто не чувствуя вкуса пищи, что делало ее только более очаровательной, как пьет, пожалуй слишком жадно, густое вино, темнеющее в пузатом бокале.

Надо сказать, что его веселье подхлестывалось одним обстоятельством. Та смутная мысль, вернее догадка, посетившая его еще днем, за кофе, постепенно, но неотвратимо приобретала форму и заставляла кровь быстрее бежать по венам, сообщая им возбуждение, чем-то схожее с тем, что он испытывал обычно, садясь за новую пьесу...

Так продолжалось, должно быть, часа два-три. Но постепенно разговор стал увядать. Боря Сделай Движение уже давно клевал носом над щедро заваленной яствами, почти нетронутой тарелкой. Он периодически вскидывал голову, но тут же снова бессильно опускал ее. Мишка молчал. Хлопотунья Клавдия заметно устала от сегодняшних приятных волнений, и только Иван с Варварой продолжали галдеть, бурно обсуждая какую-то, уже им одним интересную теорию... Она довольно много выпила, и теперь у нее горячо розовели щеки, глаза блестели, она громко говорила, оживленно и мило жестикулируя, и не стала возражать, когда ее тетя заявила, что сама уберет со стола, а они, если хотят, могут идти «досиживать» на террасу.

Так они и сделали — прихватив с собой недопитую бутылку, бокалы и фрукты в неподъемном хрустальном чане, прошли опять по деревянному коридорчику и через комнату Варвары, темную и пахнущую неожиданно — как будто детским маслом, вышли на балкон.

Балкон этот порадовал Ивана еще больше, чем ванная, немало послужившая сегодняшнему бурному веселью.

Вообще, чем больше он узнавал этот дом, тем больше он ему нравился, оказываясь живым воплощением неосознанных грез об идеальном жилище. Конечно, не все здесь соответствовало его представлениям о хорошей вкусе. Многое он бы поменял, особенно в интерьере, но балкон и ванная — эти две вещи примирили бы его и с еще большим количеством искусственных цветов, варварски распиханных в антикварные фарфоровые вазы!

ГЛАВА 8

Балкон, вернее терраса, представлял собой узкий и длинный деревянный помост, соединяющий все три комнаты и ванную и уходящий в загадочную даль чужой половины длинного, многоярусного и, кажется, безразмерного дома.

Балкон выходил во все тот же фруктовый сад. Простые деревянные перила когда-то были выкрашены голубой краской. Ее остатки и сейчас еще кое-где налипали на выцветших сухих досках, придавая им неопрятный, болезненный вид шелушащейся от солнечного ожога кожи. Однако все это было сущей ерундой по сравнению с той изысканностью, которую придавала балкону кудрявая темная зелень дикого винограда, густо покрывающая его снаружи и изнутри. Неизвестно где начинаясь, она окутывала все внутренние стены балкона, вилась по многочисленным вертикальным веревочкам, тянущимся от перил куда-то вверх, и даже кое-где свисала с потолка, делая террасу похожей то ли на обитель страстной испанской сеньоры, то ли на романтический уголок швейцарского замка. Довершали впечатление вид звездного крымского неба с наполовину спрятавшейся в синих облаках луной, темно-зеленый запах деревьев из сада и близость моря. Его не было видно, но звук разбивающихся о камни волн, изредка заглушаемый шумом проносящихся где-то рядом машин, был слышен так явно, будто вода находилась прямо под ногами.

На балконе можно было с легкостью разместить пару раскладушек, но этим людям, постоянно живущим на природе, видимо, не приходила в голову столь странная мысль — они предпочитали отдыхать в местах, специально для этого предназначенных, глухо зашторивая окна от назойливого, утомляющего солнца. Поэтому вместо раскладушек здесь жили низкий пластмассовый столик из детского набора и несколько легких матерчатых стульев, на которых они и уселись.

Немного в стороне, слева за садом, виднелась улица, призрачно освещенная единственным голубым фонарем — от этого белые стены мазанок казались тоже голубыми. Большинство окон уже погасло, лишь немногие все еще светились уютным оранжевым светом. Одно из них ненавязчиво разбавляло окружающую идиллию тягучими басами «Depeshe Mode»...

Когда-то Иван знал большинство семей, живущих в этих домах, и теперь с любопытством расспрашивал Варвару о том, что с ними произошло. И она с невеселой иронией передавала краткие истории жизни городка за последние несколько лет, каждая из которых при желании могла бы послужить отдельным сюжетом для драмы, комедии или фарса. Скоро, однако, он перестал задавать ей вопросы, и разговор беспомощно повис в воздухе.

...Они лениво перебрасывались пустыми, иногда фривольными фразами. Луны уже совсем не было видно из-за облаков, стремительно, за несколько минут, затянувших большую часть неба. Их лица освещались теперь лишь фарами редких шальных автобусов да слабым отражением от балконных стекол света все того же голубого фонаря.

Варвара маленькими глотками прихлебывала портвейн. Было похоже, он уже в нее не лезет, и она не отрывала бокал от губ лишь потому, что не имела решимости отставить его — как у большинства из нас, у нее бывали моменты, когда не знаешь, куда деть руки. Иван подумал, что, наверное, она чувствует себя неуверенно в собственном доме, смущенная присутствием сразу двух столичных знаменитостей, и его сердце, разморенное алкоголем и романтической обстановкой, дрогнуло от жалости и умиления. Она так трогательно затихла в своем шезлонге, неподвижно глядя перед собой, и все еще удерживала между кончиками пальцев обеих рук таинственно мерцающий гранями бокал...

— Когда-то и у меня была депрессия... — вдруг мечтательно сообщила она.

Судя по обращению, говорила она для них обоих, хоть смотрела при этом только на Ивана.

— Да что ты? — поспешил изумиться он, хорошо знакомый с подобными пьяными откровениями.

— Нет, серьезно, — сказала Варвара. — И я довольно долго не могла от нее избавиться... Да-да, родители даже испугались...

— И что тебе помогло? — теперь уже действительно заинтересовался Иван. — Врачи, лекарства?

— Ну не-ет!

Она все-таки допила вино и, отставив бокал, лукаво грозила ему непослушным пальчиком.

— Что же тогда? — не отставал он, в надежде выведать для Мишки волшебный рецепт исцеления. — Что тебе помогло?

— Разгул! — вдруг уверенно ляпнула Варвара. — Погоня за удовольствиями. Потакание своим порокам и слабостям. И глобальная любовь — ко всему.

— Ну-ка, ну-ка!! С этого места поподробнее, пожалуйста! — оживился Иван.

— Ну-у, правда, в умных книжках это называлось по-другому — любовь к себе... принятие себя... принятие мира... И все в таком роде...

Она сделала неопределенно-пренебрежительный жест расслабленной рукой, и эта рука безошибочно нашла на темном, почти невидимом столе сигарету.

— Но смысл-то один — делай что хочешь и потом не упрекай себя за это, верно?

— Та-а-ак... Нет, ты все понял, Михелито? Думаю, этим-то мы и займемся, начиная прямо с завтрашнего утра! — Он не на шутку воодушевился этим способом борьбы с депрессиями и не сразу понял, что фраза нелепо повисла в воздухе.

Не услышав в ответ ожидаемой колкости, он посмотрел на Мишку. А когда Варя тоже удивленно повернула к нему бледно-голубое лицо, заметил, как она невольно вздрогнула, натолкнувшись на немигающий взгляд того. Похоже, Мишка уже давно так на нее смотрел и, проигнорировав общее удивление, продолжал молчать. Когда же Иван поинтересовался, не уснул ли он часом, Мишка нехотя перевел на него действительно сонные глаза и рассеянно протянул:

— А не разоримся — потакать всем моим порокам?

...В саду мало-помалу водворялся ветер. Он проникал с моря мягкими настойчивыми порывами. И прерывистые вздохи листьев слабо молили о пощаде ритмичный шум прибоя.

...Как ни хотелось Ивану еще немного подышать морским воздухом на этом волшебном балконе, он заставил себя потушить сигарету, прекрасно понимая, что для осуществления плана нужно же будет чем-то жертвовать!

И он в последний раз нарушил затянувшуюся тишину, произнеся по возможности непринужденно:

— Знаешь, Варь, растолкуй ты ему, непутевому, что там да как... По поводу разгула... А то я, честно говоря, замучился... Желаю вам такого же отличного настроения при отходе ко сну, как у меня сейчас!

С этими словами Иван поднялся и, пошатываясь на размякших ногах, стал с грохотом пробираться через их стулья к своей двери.

— Спокойной ночи, Вань. Надеюсь, тебе будет удобно, — с бесконечной доброжелательностью выговорила Варвара, подбираясь, чтобы дать ему дорогу. И добавила: — Я тоже пойду...

Она поднялась было, но Иван заметил, как на ее руку быстро легла ладонь Мишки, и увидел, уже краем глаза, что тот заговорщицки подмигнул ей, указывая на Ивана подбородком.

Тогда, уже не в первый раз, его неприятно кольнула обида. Но он моментально забыл о ней, посчитав совершенно неоправданной, и гордо удалился в свою комнату, насвистывая мелодию из последнего Мишкиного фильма.

В комнате он быстро разделся, не зажигая света, откинул тонкое одеяльце и упал на пружинный матрац, слишком легко прогнувшийся под восьмьюдесятью пятью килограммами костей и мышц. Он закрыл глаза. Хотелось пить, а спать, наоборот, совсем не хотелось. Он был возбужден новыми впечатлениями, к тому же было все-таки немного обидно лежать здесь одному в темноте, когда там, под звездами, может быть, начинался интересный разговор, который не желали вести при нем.

Он встал и, прошлепав босиком по прохладному полу, расплющил нос о стекло. Столик и стулья стояли напротив комнаты Варвары, справа от окна. Комната Ивана была посередине, а Мишкина — самая дальняя. С такого расстояния ничего не было слышно, хоть форточка и была открыта, впуская в комнату душистую ночную прохладу...

Они стояли рядом, плечом к плечу, опираясь локтями на перила. Над их головами вились две голубые змейки дыма и параллельно друг другу уплывали влево, туда, куда гнал их ветер.

Глаза Ивану вдруг заволокло туманом. Он зажмурился и снова открыл их, но туман не исчез. Он удивленно отодвинулся от стекла и лишь тогда понял, что оно всего-навсего запотело от его дыхания. Вытянув шею, он еще несколько раз глубоко вздохнул и вернулся в кровать.

Вытянувшись на прохладной простыне, он вдыхал чудный запах свежего, высушенного на солнце белья и, засыпая, думал, что, по крайней мере, ему, кажется, не будет здесь скучно.

Уже сквозь сон его опять посетила та мысль, и он уснул с уверенностью, что, наверное, все-таки удастся встряхнуть Мишку.

К тому же он теперь точно знал, кто ему в этом поможет.

ГЛАВА 9

Когда он проснулся в незнакомой комнате, в чужой кровати, но со знакомыми ощущениями, яркий, белый утренний свет еще только начал проникать в небольшую сонную комнатку, пробиваясь сквозь зелень балкона и тонкие ситцевые занавески. В ногах была приятная ломота. Он смачно потянулся, с удовлетворением вспоминая о вчерашнем пиршестве, и снова расслабился, распластавшись на спине.

Несмотря на ранний час, Иван, к своему удивлению, чувствовал, что выспался. Вот что значит воздух! Но что-то было не так. Он огляделся. Не то чтобы ему здесь не нравилось, однако, когда его сонный блуждающий взгляд натыкался на белый просвет среди занавесок, с парящими в луче блестками пылинок, на серые от пыли пластмассовые тюльпаны, украшавшие с двух сторон, как икону, старую, отретушированную фотографию, ему становилось не по себе. На фотографии молодые, густоволосые мужчина и женщина, с одинаковыми тонкими вишневыми губами, склонили друг к другу головы так доверчиво и нежно, что ему стало грустно. Грустно и неуютно. Он вдруг остро почувствовал, что он не дома, и это чувство сильно отличалось от того, что приходилось испытывать в бесчисленных и разнообразных гостиницах, по которым он достаточно наездился за свою журналистскую жизнь. Там-то он как раз чувствовал себя как дома, а если нет, мысль о том, что остальные постояльцы, волею судеб закинутые сюда, испытывают те же чувства, быстро поднимала настроение, сближая с товарищами по несчастью. И все-таки гостиницы уже были родными, привычными хотя бы своей бесприютностью. Здесь же было что-то другое... Теплый, уютный дом, семейное гнездо со своими маленькими традициями... В нем начинало пробуждаться какое-то жалкое, сиротливое чувство, заставившее его испугаться, что еще немного — и он захочет обратно в Москву.

Уже готовый оплакивать вчерашнее хорошее настроение, он стал думать, что тут можно предпринять... Чего-то не хватало. Чего-то привычного, умиротворяющего, способного примирить его с этими мыслями, чего-то знакомого, очень знакомого... Телесное в нем всегда было первично, и он решил воспользоваться проверенным способом — чтобы стало лучше на душе, нужно позаботиться о теле. И решение тут же пришло; простое, очевидное и никак не связанное со случайным, беспричинным приступом ностальгии. Ему не хватало самой малости. А именно — возбуждающего запаха кофе, который витает ранним утром по его московской квартире, так же как и по коридорам гостиниц, когда продравшие глаза постояльцы первым делом суют в кружку многострадальный кипятильник и сладострастно гремят жестяными банками «Nescafe».

Вспомнив о кофе, он вспомнил о той, которая так вкусно его готовит, и его потянуло в кухню. Он представил, что она сейчас там, стоит у плиты, склонив белоснежную взлохмаченную голову... Он быстро оделся и вышел из комнаты.

В ванной настроение стало быстро улучшаться — сад стоял, протянув к солнцу тяжелые ветки! Глядя на него, Иван вздохнул веселее. Колдовские флюиды, щедро источаемые этой комнатой, этим домом и этим городом, будили в нем что-то, давно забытое или подавленное, радостное и страшное... Что-то, что вселяло в душу веселую, отчаянную решимость сделать эти две недели, как минимум, абсолютно не скучными для себя и, как максимум, наконец положащими предел Мишкиной затяжной хандре.

Вот удача — Варвара действительно была на кухне!

Она, правда, не стояла у плиты — сидела на табуретке, скрестив вытянутые стройные ноги и опираясь спиной о стену. И задумчиво ела персик, механически слизывая текущий по подбородку густой оранжевый сок.

Ее четкие брови были нахмурены, и весь вид выражал глубокое раздумье.

— Кхе-кхе, — предупреждающе кашлянул он, прислоняясь к дверному косяку. — Привет...

Вежливая девочка изобразила улыбку. «И на том спасибо», — подумал Иван, видя, что помешал ей.

— Как вам спалось? — спросила Варвара, все еще витая мыслями где-то далеко отсюда.

Но при этом не забыла окинуть его заинтересованно-рассеянным взглядом.

— А мы что, на «вы»?

Теперь смущенная улыбка была уже не наигранной.

— М-м... Хочешь чего-нибудь?

— Хочу, — произнес он, с усилием отводя глаза от тонких и гладких щиколоток, беспокойно зашевелившихся под его взглядом.

Она смотрела на него, терпеливо ожидая ответа. Мысленно обозвав себя пошляком, Иван сказал:

— Очень хочу кофе.

Варвара с готовностью отложила персик, тут же растекшийся медовой лужицей на гладкой поверхности стола.

— Я сварю.

Она встала и, смешно растопырив липкие пальцы, пошла к висевшей в углу раковине.

— Спасибо.

На столе лежала газета. Иван сел на табуретку, еще хранившую тепло девичьего тела, и стал шуршать страницами, продолжая украдкой разглядывать Варвару. Обильные вечерние возлияния, похоже, никак не отразились на ней, если не считать некоторой бледности и легкой голубизны под глазами. Впрочем, и то и другое очень шло ей. Сами глаза — светло-зеленые, блестят, будто в них закапали белладонну, в обрамлении темных, еще мокрых после умывания, трогательно слипшихся ресниц; неяркие губы с расплывчатым после сна контуром; детская россыпь крупных веснушек на тонкой переносице.

Обернувшись через плечо, она увидела, что на нее смотрят, и, прекрасно сознавая, что нравится, самодовольно улыбнулась, распираемая внутренним весельем. Как будто и не сидела только что нахмурившись, поглощенная таинственными мыслями.

Тихонько напевая, она насыпала коричневый порошок в почерневшую медную турку, добавила немного сахара, микроскопическое количество соли на кончике ножа и, залив все это холодной водой, поставила на газ. Продолжая напевать, она ожидала появления вожделенной пенки, нетерпеливо помешивала в турке ложечкой, а Иван пользовался случаем, чтобы изучить подробности ее облика. Взору его была доступна очень красивая шея — длинная, но не тонкая, округлая, точно такая, как у древних статуй.

«Ну, разумеется, с этой античной шеей, маленькими ушками и идеальной формой головы ты могла бы позволить себе еще более короткую и экстравагантную прическу...» — так думал Иван, опуская взгляд к нежной голубой венке у нее под коленом.

Все остальное скрывала ее обычная «домашняя» одежда — она была в безразмерной, сильно растянутой футболке поверх коротко обрезанных джинсов и, как всегда, босиком.

Он опять увлекся и не сразу заметил, что она повернула к нему лицо, а когда понял это, было уже поздно — они улыбнулись друг другу, и она чуть не упустила кофе.

Варвара налила ему не самую маленькую чашку, а в турке еще оставалось и на ее долю ароматного блаженства.

Она открыла деревянную дверцу буфета и выставила на стол плетеную тарелку с серым украинским хлебом. Потом взяла свою чашку, отпила глоточек. Он сделал то же самое — скулы сладко свело, и защипало глаза.

«Да неужто настолько хорош был ее кофе?»

Она стояла рядом, пила маленькими быстрыми глотками и, сверху вниз глядя на Ивана, прятала рвущуюся на свободу улыбку.

— Есть хочешь? — наконец спросила Варвара.

— Хочу, — ответил он, отодвигая газету. Н-да, по сравнению со вчерашним вечером они были неразговорчивы. А надо бы наоборот. Для выполнения задуманного у Ивана имелось только две недели, каких-то четырнадцать дней...

Пока он размышлял, она, деловито хлопая дверцей холодильника и еще какими-то дверцами, выставила на стол шикарный завтрак.

Он проголодался за ночь и с трудом сдерживал себя, чтобы не начать пихать в рот все без разбора. А ей явно есть не хотелось.

— Ты уже позавтракала? — удивился он, чтобы начать разговор.

— Фу-у, не могу есть с утра...

Она сморщилась, с отвращением наблюдая, как Иван укладывает на крошащийся хлеб толстые куски вчерашнего сала.

— Даже когда запах пищи чувствую рано утром, меня уже мутит... Низкое давление, — пояснила она, доставая из пачки сигарету.

«А-а, ну естественно! — раздраженно подумал он. — С такой комплекцией, да так дымить! Какое ж ты хотела после этого давление? Как у космонавта?!»

Примерно так он и высказался.

Ее взгляд напомнил ему незабвенную с детства болотную гадюку из террариуме Московского зоопарка — он обожает такие взгляды!

— Кажется, я что-то не то говорю? — спросил он, принимаясь за второй бутерброд с салом.

— Мой бывший муж так всегда говорил.

— Да? А кто был твой муж?

— Да никто, — ответила Варвара. Подумав, она добавила: — Так, один энергетический вампир.

И уперлась взглядом в газету.

— А-а... — протянул Иван.

Ему вдруг стало обидно. Она так презрительно пожала плечами и так равнодушно отвернулась, говоря это, что он невольно почувствовал себя чуть ли не родным братом этого «никто».

«Неужели я совсем уж ничего собой не представляю?!»

Ему, однако же, нужно было ее разговорить.

— Удалось вчера отпроситься? А кстати, для чего отпрашивалась?

— Для того чтобы в парк сходить, просто погулять. Ведь лето кончается...

Он доедал второй бутерброд. Под ее странным — любопытствующим и не то чересчур веселым, не то слишком ласковым — взглядом.

— Слушай, а может, сходим сегодня вместе в парк? — необыкновенно удачно вдруг предложила она.

Он вытер руки. Очень тщательно, не поднимая глаз от салфетки. Было бы ошибкой показать ей в тот момент свои глаза.

— И на пень посмотрим! Ты на пень-то хочешь взглянуть? Он ведь все цветет, представляешь... Пошли! Не телевизор же смотреть...

Варя начала вполне равнодушным тоном, видно, это была случайно промелькнувшая мысль. Но по мере того, как она проникалась этой идеей, голос ее становился все увереннее и теперь звучал почти настойчиво.

А Иван не возражал. Он одобрительно кивнул, добравшись, наконец, до бархатистого, податливо-мягкого персика, целое блюдо которых она достала из холодильника.

Она сама не знала, насколько кстати оказалось ее предложение! Ведь он как раз ломал голову над тем, как бы навязать ей свое общество на все ближайшее время.

ГЛАВА 10

Обстоятельства явно были за него, и знак был подан. Нужно было переходить к действию.

Он сказал:

— Да, кстати, о телевизоре... Как тебе наша депрессивная звезда? Думаешь, случай излечимый?

Она перестала курить и серьезно посмотрела на него через стол.

— Не знаю... — честно призналась Варвара. — Мы вчера поболтали немного... Про депрессию и вообще... Правда, я не очень-то хорошо это помню.

Она отвернулась — чтобы достать с подоконника пепельницу, немного слишком поспешно.

Иван так и не понял, то ли ей стало стыдно за «провалы памяти», то ли еще по какой причине. Он знал одно — надо гнуть свою линию.

И он гнул:

— По-моему, его не мешало бы немного... встряхнуть, что ли? Как думаешь, а?

— А как я могу думать? Тебе лучше знать.

— Ну да, мне лучше знать, лучше знать... И я знаю! Только вот сделать, к сожалению, ничего не могу!!

Здесь он проявил такую не свойственную его обычно флегматичному темпераменту горячность, что даже, кажется, действительно разволновался, за что и был вознагражден заинтересованным взглядом потемневших от сочувствия глаз.

Теперь пора было идти ва-банк.

— Влюбиться бы ему как следует... Тогда бы и силы сразу появились, и кураж, да и все остальное...

Она внимательно слушала не перебивая. Даже очень внимательно. А его продолжало нести.

— Варь, а может, тебе попробовать его пробить, а? — вкрадчиво прошептал он, откидываясь, наконец, от стола и с наслаждением закуривая первую сигарету.

Он произнес это, мечтательно глядя в потолок, туда, где нехотя тают, тесня друг друга, колечки серого дыма, пускаемые им, и таким тоном, каким говорят: «А не поехать ли нам этой весной в Париж...» Так, будто это только что пришло ему в голову.

— Как «пробить»? — не поняла Варвара.

— А так, чтобы долбануло как следует по мозгам, ну, или по чему там еще... Слушай, правда, пробей его, а? У тебя бы получилось, я знаю...

После изумленной паузы подошла очередь вкрадчиво говорить Варваре:

— Ты хочешь, чтобы я долбанула твоего друга?

Недоверчиво сощурившись, она сделала попытку заглянуть ему в глаза. Но он так старательно изучал стены маленькой кухни, как может только иностранец в Третьяковке. А сам тем временем подтвердил спокойно и уверенно, будто речь шла о самой обыкновенной вещи:

— Ну да! А что? Да тебе самой, скажи, разве не интересно было бы — влюбить в себя Михаила Горелова?.. Он ведь у нас красавец, да и вообще — звезда...

— Вань, ты серьезно? — тихо спросила она, вставая. Ему не совсем понравился взгляд, каким она при этом его окинула.

Но он быстро ответил:

— Абсолютно. А я бы тебе помог...

Варвара молчала. Иван ждал ответа. Его ноги приятно щекотал теплый сквозняк — через открытое окно в кухню струился чистый утренний воздух. Он удивительно густо пах морем.

— Ну а как быть с его женой?

Это она произнесла через минуту уже совсем другим тоном — тоном сломавшегося робота.

— А что с женой? — не понял Иван. Он иногда очень успешно прикидывался идиотом.

— Ну, он ведь женат?

— А при чем тут жена?

Во время этого короткого диалога она стояла спиной к окну, неотрывно и внимательно смотря на Ивана и, видимо, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно. В результате он перестал разглядывать кухню и тоже прямо и серьезно посмотрел на нее, когда она задала свой последний вопрос, еще недоверчиво, но скорее насмешливо:

— Ты так циничен?

— А ты нет? — в точности повторяя эту интонацию, мгновенно парировал Иван.

По тому, как она отвернулась, резко подняв руки и утопив пальцы в белоснежной пене волос, он понял, что ничего не выйдет, и, сильно испугавшись чего-то, сразу пошел на попятный:

— Нет, ну, не хочешь — как хочешь. Я ведь только...

— Ну отчего же. Я попробую, — неожиданно согласилась она.

И снова посмотрела на него, но только уже не в лицо, а почему-то на руки и плечи. От этого стало не по себе — он вдруг поймал себя на том, что почти видит, как вокруг нее формируется тонкая, словно целлофан, но такая же непромокаемая стена. А она продолжала говорить, задумчиво обращаясь к его рукам:

— Что ж, это даже любопытно... Я попробую, только...

Она резко замолчала.

Иван обернулся.

На пороге кухни стоял Мишка — заспанный, взлохмаченный, с заметными мешками под глазами. Они так нравятся женщинам, потому что делают его похожим на уставшего, разочарованного жизнью романтика. А женщинам ведь только этого и подавай — каждой дуре кажется, что она, и только она способна зажечь давно угасший огонь в этих томных очах!

— Привет. — Его улыбка или то, что в то время называлось улыбкой у Мишки, была обращена ко всем и ни к кому.

— Опять едите?

— Да.

— Нет.

— Иван ест, я курю, — уточнила она и, быстро переглянувшись с Иваном, спросила: — А ты будешь завтракать?

— Буду, — равнодушно отозвался Мишка. Он прошлепал мимо, сонно почесываясь и обдавая их свежим запахом зубной пасты.

— Вот, э-э... — Иван показал глазами на стол, с опозданием заметив, что за интересным разговором съел почти все.

Варя снова засуетилась, повторяя свои недавние действия почти в той же последовательности, что и полчаса назад.

Теперь они вместе смотрели на нее. Иван готов был поклясться, что понимает, что сейчас чувствует Мишка... Действительно, если вчера она больше всего была похожа на угловатого подростка, то этим утром изумляла свежестью кожи, нежностью взгляда, мягкими, уютными очертаниями юной и в то же время женственной фигуры...

Но как она правильно сделала, что согласилась! Она не могла не понравиться и отлично знала это. И Мишка был живой человек. И все-таки он был мужик. У ликования Ивана была конкретная причина — как бы Мишка ни сопротивлялся, как бы ни холил свою паршивую депрессию, Иван твердо знал, что он не откажется от предложенных ему развлечений под предлогом слабости или хандры, если они будут предложены ему Варварой.

— Та-ак-с, сегодня у нас по плану прогулка по городу и ознакомление с местными достопримечательностями — это днем... Вечером — ужин, беседы при свечах, совместное распитие горячего пунша, — бодро объявил он. И, видя, как начинает брезгливо кривиться красивое Мишкино лицо, поспешил добавить, не дав ему времени отказаться: — Я правильно описал схему наших сегодняшних действий, да, Варь?

— Я тут как раз предлагала Ване прогуляться в дворцовый парк, чтобы взглянуть на пень... Вы, то есть ты... Ты ведь составишь нам компанию? — Светским тоном, что так забавно контрастировало с ее непринужденным нарядом, чересчур весело произнесла Варвара и снова добавила в кофе соль, только теперь уже не для Ивана.

— Взглянуть... на пень?

Мишка медленно, как умел только он один, поднял на нее глаза с тяжелыми веками. И этот взгляд из-под густых ресниц мгновенно вернул ей всю вчерашнюю неуверенность. Веселье тут же выветрилось, как плохие духи. Варя смутилась и отвернулась к плите, скрывая чувства...

Кончилось все тем, что она покраснела и уронила солонку.

Солонка не раскололась, но крышка отлетела, и соль со зловещим шипением образовала на полу белесое пятно.

— К ссоре... Тьфу, тьфу, тьфу, не дай бог, — сказал Иван, чтобы хоть что-то сказать.

ГЛАВА 11

Потом, когда они курили на балконе, предательски бросив Варвару мыть посуду, он говорил Мишке:

— Потрясающая девочка, да?.. Прямо Багира!

Один их общий знакомый, молодой режиссер, явно пересмотревший в детстве мультфильмов про Маугли, имел привычку всех понравившихся ему женщин называть Багирами. Так что Мишка знал: это — высшая похвала.

— Угу, — сказал Мишка, задумчиво прожигая сигаретой один из миллиона упругих зеленых листочков, что доверчиво повернули к нему глянцевые молоденькие мордашки. — Прическа у нее оригинальная...

Иван теперь приступал к осуществлению своей стратегии с противоположного фланга. И потому отвлеченно заметил:

— Знаешь, а мне что-то перестали нравиться женщины, похожие на женщин...

— Не понял? — оторопело оторвался от несчастного растения Мишка.

— Да просто надоели эти длинноволосые, холеные матрешки... Мне теперь нравятся другие, такие, знаешь... Похожие на мальчишку...

— Аа-а! — Мишка насмешливо скосил на него глаза и принялся за второй листочек. — Ну, она как раз похожа на мальчишку...

— Даже нет, не то чтобы совсем... А такие, у которых есть какой-нибудь дефект...

Мишкин взгляд заставил Ивана быстренько поправиться:

— Ну, не явный, а такой, какой-нибудь... Например, очень маленькая грудь или...

— Очень кривые ноги, очень длинный нос, — продолжил Горелов.

— Нет! Ну, ты ведь понимаешь, что я хочу сказать...

— Понимаю, понимаю... — усмехаясь, закивал он. — С тайным пороком... Маленький недостаток подчеркивает совершенство...

— Вот-вот, что-то вроде этого! — радостно подтвердил Иван.

— Что я могу тебе на это сказать... — Перестав, наконец, мучить растение, Мишка принял вид профессора психологии. — Во-первых, это нездорово, и вообще, не симптом ли?.. А во-вторых, не понимаю, при чем здесь тогда Варвара? У нее ведь не наблюдается никаких физических недостатков. Да и ничто вроде не говорит о наличии тайных пороков...

— Нет, конечно, но... В ней есть что-то... Какой-то надлом...

— Да нет в ней никакого надлома, — раздраженно отмахнулся Мишка.

— Нет, не надлом, сейчас иначе сформулирую — фатальность...

— С ума сошел?! — прозаично перебил Мишка Ивана. — В любой провинциальной барышне до хрена этой «фатальности», только она еще иногда называется по-другому — безысходка!

Решив, что на сегодня достаточно, Иван не стал с ним спорить.

В идеально голубом небе сонно плыли такие же идеально белые кучевые облака. Густо пропитанные солнцем, они были украшены по краям ослепительным золотым контуром.

— Все-таки здесь чудесно... — переменил тему Иван.

И отмахнулся от пушистой пчелы — не вписавшись в траекторию, она внезапно воткнулась в его плечо коричнево-полосатым шариком. Пчела обиженно зажужжала, и он сказал:

— А у тебя не возникло ощущения, что в доме как будто присутствует волшебство?

— Ого! Я как будто слышу романтические интонации в голосе моего циничного друга? — с обидным, хоть и ожидаемым сарказмом отреагировал Мишка.

— Эх-хе... — стараясь не обращать на него внимания, мечтал Иван. — Ну, волшебница здесь уж точно живет... И вообще, от циника слышу!.. Да нет, здесь определенно что-то есть, и это было, когда волшебница еще под стол пешком ходила и сопли вытирала кулаком... Атмосфера-то сказочная, разве не чувствуешь — ты ведь человек искусства?! А вот я это сразу заметил, еще когда в самый первый раз здесь оказался...

Он не успел ответить.

— Эй!! Мы гулять сегодня пойдем? Или как? — послышался требовательно-звонкий голос.

Внизу, под балконом, немного левее сада, Варвара стояла на неширокой дорожке из грязно-белого ракушечника. Уже здесь дорожка начинала неизбежно спускаться к морю. Прикрывая рукой глаза от слепившего ее солнца, Варвара ждала их.

— Ну, пошли, — выбросил очередной окурок Мишка. — Твоя фатальная волшебница зовет.

ГЛАВА 12

И они пошли гулять.

Постепенно спустились по неширокой дорожке, что начиналась прямо у дома, миновали обступившие ее с обеих сторон каменные стены, за которыми видны были разнокалиберные домики с одинаково роскошными садами, такими же, как у них.

Они вышли на так называемую «центральную площадь». Здесь их внимание привлек пожелтевшими колоннами с пышной лепниной единственный в городе «зимний» кинотеатр, у входа в который, утопая в насыщенном запахе крымских роз, дрейфовали огромные шахматные фигуры на огромных шахматных досках. Местные старички, реже — одинокие отдыхающие, немногословные служители древнего курортного культа, медленно переставляли их, каждодневно совершая свой обязательный непонятный ритуал.

Оказавшись посередине «центральной площади», Иван и Варвара непроизвольно посмотрели по сторонам — маршрут прогулки мог сейчас повернуть и направо — в сторону дворца и города, и налево — в сторону парка. Они, не сговариваясь, повернули направо. Городок встретил их выгоревшими асфальтовыми дорожками, вдоль которых вольготно расположились разностильные, неухоженные магазинчики, милые в своей нетронутости рыночной цивилизацией. Кисловатый, будоражащий и почти забытый аромат разливного пива робко струился из нескольких открытых ресторанов, смешиваясь с густым, нахально лезущим в нос запахом украинского борща, что поспевал к обеду в пристроенных к ресторанам столовках.

Они шли втроем, растянувшись на всю ширину центральной улицы, кайфуя оттого, что никому не могли этим помешать — потому как им почти никто и не попадался навстречу, кроме двух-трех бабулек с авоськами, набитыми красным болгарским перцем, да одной дородной мамаши с двумя громко клянчившими мороженое мальчишками.

Несколько раз они останавливались.

Сначала у окна нежно-голубого киоска, чтобы выпить по стаканчику холодного, кислого кумыса. Мишка кумыс пить не хотел, но ему пришлось — ведь его навязчивым хором заверили, что это лучшее средство «от нервов». И затем шли дальше, невоспитанно причмокивая от восхитительного, сладкого послевкусия. Еще раз остановились, чтобы покурить, сидя под большим инжиром на теплом каменном парапете и разглядывая живописно размытые дождем буквы афиши на белой стене открытого кинотеатра. И в третий раз — чтобы полюбоваться морем, которое увидели с аллеи, поросшей пальмами и кипарисами, — оно синело внизу, как огромный сапфир в оправе из бирюзы неба и желтого золота солнечных бликов. И оно снова поманило, обещающе раскрыв прохладные, свежие объятия... Но они были близки к цели. Целью прогулки был дворец. Городок, со всеми своими кинотеатрами и столовыми, ресторанчиками и магазинами, аллеями и клумбами, был всего лишь обрамлением дворца — настоящего замка и огромного, поистине великолепного парка.

«Милые, чудные, далекие и нереальные: графы, бароны, фрейлины и великие князья — Шереметевы, Воронцовы, Голицыны! Не знаю, что вы там сделали плохого или хорошего в истории моей страны, мне об этом все равно никто и никогда не расскажет правду, даже если кто-нибудь ее и знает. Зато я точно знаю, что вы сделали лично для меня. Вы жили так, как вы жили, так, как я никогда не буду жить, но, чтобы мне легче мечталось, вы оставили мне эти дворцы и парки, усадьбы, особняки, деревни, зимние сады и коллекции фарфора. И это гораздо реальнее и ценнее для меня, чем все то другое, может быть, тоже прекрасное, совершенное вами...»

— Сейчас увидите, где я работаю! — сказала Варвара с не считающей нужным таиться гордостью.

Она явно разделяла его слабость к наследию царизма.

Узнав, где и кем она работает, он был удивлен, а еще больше, как ни странно, уязвлен — она ведь оказалась совсем не той «провинциальной барышней», за которую ее поначалу принял Мишка, да и он заодно!

Родом-то она была из Харькова, где и по сю пору оставались ее родители, но, оказывается, уже четыре года жила в Москве — ее отец, художник, всю жизнь прослуживший при каком-то местном Дворце пионеров, был не совсем обычным — этот чудак, очень талантливый, по рассказам тети Клавы, человек, с детства приобщал Варвару к прекрасному, учил ее рисовать и, наверное, много в нее вложил — не так-то просто с первого раза поступить в престижный московский институт! Теперь она была уже на пятом курсе, подрабатывала, снимала на пару с подругой маленькую квартирку, а здесь, конечно же, не работала, а проходила дипломную практику по модной нынче специальности «художник-реставратор». Ей удалось счастливо совместить учебу и отдых, договорившись с лояльно настроенным деканатом — благо что во дворце вечно шли реставрационные работы, а в запасниках экспонатов хватит еще на несколько поколений студентов.

«Да она, оказывается, времени даром не теряла — успела и в институт поступить, и замуж выскочить, и развестись, и... Интересно, что еще?»

Так думал Иван, глядя, как уверенно и спокойно проходит она мимо лохматых пальм, каменных парковых скамеек и роскошных, еще ярких цветников, как стильно и просто белеет грубый хлопок рубашки над когда-то голубыми джинсами. Как по-хозяйски она оглядывает все это великолепие и как гармонично здесь смотрится... А впрочем, почему нет? Ведь ей-то оно почти родное, столь же привычное, как им привычны чахлые березки во дворах, вечно поломанные неугомонными дебилами лавочки в скверах и ядовитая желтизна московских одуванчиков...

— Ну, вот мы и пришли.

Они посмотрели вслед ее взлетевшей руке и увидели небольшой каменный бассейн, наподобие восточных или итальянских. В нем, как и десять лет назад, цвели нереально-совершенные, ну прямо индийские лотосы, белоснежные, нежно-розовые в середине кувшинки. Воды почти не было видно среди их темно-зеленых листьев-сердец. Бассейн укромно расположился под сенью мрачной средневековой стены начинавшегося здесь замка. Окна цокольного этажа были распахнуты, но забраны тяжелыми коваными решетками.

Варвара подошла, наклонилась и приветливо помахала рукой кому-то в окне. Иван с любопытством заглянул туда же — в прохладном полумраке, разбавленном желтым светом настольной лампы, в гулкой тишине замкового подвала, по центру большой комнаты, а может, маленькой залы, были сдвинуты обычные рыжие канцелярские столы, беспорядочно заставленные масляными бутылочками, баночками, заваленные книгами, рамами, листами... Над всем этим, сутуло склонившись, нависал некто в белом медицинском халате — в ответ на Варино приветствие он поднял голову и, сверкнув «ботаническими» стеклами очков и рассеянной улыбкой, быстро помахал бледной рукой с инопланетно-длинными пальцами и снова склонил над столом гладковолосую голову.

— Это Евгений Евгеньевич... Наш руководитель практики, — с уважительной нежностью сказала Варвара.

Ее тон был столь нежным, что Иван вдруг брякнул с неожиданной сварливой злобой:

— И что, хочется тебе всю жизнь копаться в старье?

И моментально устыдился этой поистине идиотской фразы, живо и неприятно напомнившей ему соседку по этажу — потомственную продавщицу, противную неряшливую тетку, которая в детстве была противной неряшливой девчонкой и говорила о его отце, инженере, примерно те же фразы с примерно такой же, завистливо-презрительной и злобной интонацией. От этого он разозлился еще больше, но Варвара, не заметив ни его тона, ни состояния, совершенно искренне ответила:

— Конечно! Здесь ведь сокровища. Вы даже не представляете... — и пообещала: — Вот в среду будет неэкскурсионный день, я вам обязательно покажу.

И они снова шли дальше — по гравиевым дорожкам цвета светлого янтаря, с двух сторон сжатым неправдоподобно зелеными, невероятно ухоженными лужайками, с круглыми, овальными, пирамидальными кустами лавра на них, подстриженными, как «при графе»...

И скоро они увидели пень.

На самом-то деле это сооружение не было пнем. То есть когда-то оно, конечно, было просто пнем, огромным, круглым, оставшимся от какого-нибудь гималайского кедра. Еще в графские времена кедр, видимо, срубили, так как он, скорее всего, мешал виду из дворцовых окон. А из пня сделали некое подобие огромной природной вазы — кору ободрали, ствол отполировали до светло-медового с шоколадными прожилками блеска, а сердцевину выдолбили, засыпали землей и усадили цветами.

Великолепная в своей изысканности выдумка. Вековая мощь основания огромного дерева заботливо и надежно защищала полянку в центре, цветущую каждый год какими-то несерьезно-нежными, почти полевыми цветами — не то анютиными глазками, не то маргаритками. У этого пня они и остановились.

Пень одиноко стоял в центре небольшой лужайки — один край ее заканчивался искусственным обрывом, который удерживала трехметровая каменная стена. Внизу, под обрывом, темнела дворцовая площадь, так что прямо напротив пня, отделенный от него лишь несколькими метрами брусчатки на дне обрыва, возвышался знаменитый дворец, точнее, замок. Вернее, та его сторона, что была замком, построенным по всем законам европейского Средневековья — с высокими узкими окнами в темных дубовых рамах, с почти готическими кружевами маленьких башенок на зубчатой стене... Ибо у этого строения, воплотившего то ли несбыточные мечты, то ли вещие сны влюбленного архитектора, есть две стороны — они отличаются друг от друга, как отличается любовь от страсти. Одна, «английская», выходит, как и положено, в сад, что на многие гектары вокруг превратил окрестные земли в волшебную сказку. Вторая, и это уже не замок, а именно дворец, — сахарно-белая, похожая на Тадж-Махал, с «бахчисарайским» фонтаном у входа и анфиладами мраморных лестниц, — смотрит в сторону моря, которое ласково и покорно плещется внизу, отделенное от него лишь изумрудным ковром душистых сосновых крон...

Разглядывая с высоты лужайки пустынную дворцовую площадь, Иван вспомнил, как смотрел на нее очень давно: пень был излюбленным местом для игр, еще когда они были детьми. Да и потом часто сидели на краю обрыва, прислонившись друг к другу спинами — Варвара предпочитала видеть пень и темнеющую за ним тихую глубину парка, а он — шумную площадь внизу, кишащую в те времена любознательными иностранными туристами и пионерами-артековцами — их ежедневно, как на работу, привозили сюда в раскаленно-желтых, чадящих «икарусах».

«Любопытно, — подумал он, — в конечном итоге каждый из нас стал именно тем, кем и должен был стать в результате этих посиделок: она — художницей, я — писателем...»

— Правда, он похож на пень из старого фильма «Морозко»?

Варвара прозрачно-зелеными глазами смотрела на Михаила Горелова. При этом она мечтательно ласкала ладонью почти живую, теплую, отполированную ногу пня.

— Это на тот, что зацвел от любви? — догадался Мишка.

— Не зацвел, а расцвел, и не от любви, а от надежды, — многозначительно поправил его Иван.

— Ну, все равно... Да-да, очень похоже, — пробормотал тот.

И, снисходительно улыбнувшись, отвернулся к замку, предоставив Варькиному взору свой медально четкий профиль.

«Чингачгук Большой Змей, да и только! И даже хвостик на затылке...»

Зря он так сделал. Иван знал, что пень был для Варвары не просто любимым местом в городе. Он был для нее чем-то вроде символа — оплотом красоты, романтики и детских мечтаний.

— А почему ты так пренебрежительно это сказал? Что, не веришь в надежду? В любовь, в чудо?

Варвара перестала гладить ногу пня и выжидательно уставилась на Мишку.

«Ай-ай-ай! Вот это да, девочка — не в бровь, а в глаз!» — подумал Иван. И поспешно отрапортовал:

— Так точно, не верит. Не верит!

Мишка раздраженно закатил глаза, но пока еще молчал, продолжая все так же натянуто и снисходительно улыбаться бойницам на замковой стене.

— Вань, а ты? Ты же писатель, пишешь о любви...

Он понял — она законно требует у него поддержки в том, во что он сам ее втянул. Он был просто обязан подыграть ей. Но как-то не нашелся что сказать.

А Мишка тем временем стал желчно и устало поучать, так, будто делал великое одолжение:

— Разве ты не знаешь, что все писатели, романтично и талантливо пишущие о любви, — это люди, твердо знающее, что ее попросту не существует? В природе такое явление невозможно! Те из них, что смирились, но не озлобились, видят цель жизни в том, чтобы милосердно обманывать остальных, не давать им догадаться о реальном положении вещей, вселяя надежду на то, чего никогда не было и не будет в действительности... На то, что будто бы где-то когда-то их это чувство настигнет и все такое... Ведь считается, что человек якобы только и живет этой надеждой, даже самый циничный и тупой...

Чтобы не встретиться глазами с Варварой, Иван тоже загляделся на замок — его стены из серого камня, добытого на вершинах Ай-Петри, отполированные миллионами восхищенных взглядов, казались горячими от обжигающего их в течение трех веков солнца.

— Ты в этом уверен? — медленно спросила Варвара, поглядывая на Мишку с испугом и жалостью.

Так иногда смотрят молоденькие девчонки на бомжей-калек.

Ее вопрос остался без ответа. И тогда требовательный, вопрошающий взгляд зеленых глаз переместился на Ивана.

— Но разве можно жить без любви? Вань!! Весь мир крутится вокруг любви, все искусство, и подвиги, и преступления... Ну просто все!

«Вот именно — крутится. Вот именно — вокруг».

Так он тогда подумал. Говорить он этого, конечно же, не стал — сейчас это было не то, что нужно.

И он снова промолчал.

Зато Мишка разразился гомерическим хохотом, который прозвучал слишком громко на фоне тихого «пейзажа с пнем». Смеяться ему было непривычно, и потому, наверное, смех казался ненатуральным, а промелькнувшие в нем истерические нотки — оскорбительными. Отсмеявшись, он сказал:

— Ну!! Вот это ты по адресу обратилась! Сейчас он тебя просветит — и про то, что любовь есть восприимчивость к физическим запахам, и про то, что можно заставить себя полюбить кого угодно, «по собственному желанию», так сказать... И про то, как можно прекрасно жить без любви!

Потом Варвара насмешливо и грустно смотрела на Ивана, когда он путал слова в косноязычных попытках ее поддержать — в том смысле, что да, да, мол, без любви, конечно, быть счастливым никак нельзя... А думал в это время о том, что сам он, хоть и не отвергал, разумеется, любовь столь яростно, как Мишка, и даже, наоборот, относился к ней очень положительно, да только вкладывал в это понятие, видимо, совсем не тот смысл, каким наделяла его она.

А в это время Мишка насмешливо и злобно смотрел на Варвару. Она казалась рядом с ними такой недоверчиво-удивленной, такой жалкой и трогательной, словно ребенок, впервые услышавший от более старшего или менее счастливого товарища о том, что никакого Деда Мороза не существует, а подарки под елку незаметно кладут родители... А Мишка выглядел таким уверенным, таким желчным в своей разочарованности, в своем «реальном видении жизни», как будто бы сам никогда не был сумасшедшим влюбленным мальчишкой... А солнце так горячо, так оранжево полыхало всеми своими отражениями в высоких английских окнах на замковой стене... И Ивану вдруг вспомнились все его собственные сомнения, все давние обиды на Мишку, и то самое неприятное чувство на свадьбе, и счастливые глаза Тамары...

И он сказал:

— Ну-ка, ну-ка! Расскажи-ка нам, хорошо ли ты живешь без всех этих глупостей — надежды, чуда... Ну и всего такого?

— Вполне, — с раздражающей уверенностью спокойно подтвердил Мишка.

— И без любви? — просто спросила Варвара.

— В твоем понимании — без, — ядовито улыбнулся он.

— Не может быть, — после недолгой паузы покачала головой она.

Да и как, собственно, она могла в это поверить? Она, существо, настолько явно созданное для любви и чуда, для наслаждения и надежды!

И она упрямо повторяла, словно убеждая саму себя:

— Не может быть!

— Каждому свое! — безжалостно отрезал Михаил Горелов.

Вот здесь-то он и дал маху, не поняв в запале, какую ловушку ему приготовили.

Шагнув на круто уводящую вниз, в сторону замка, тропинку, он стал спускаться и уже на ходу, тоном строгого родителя, уверенного в своей правоте перед неразумным чадом, примирительно, но твердо повторил:

— Каждому — свое. — И добавил: — Мне так больше нравится.

Намекал, что разговор окончен. Но не тут-то было.

— Да? А незаметно.

Эти три слова, тихо сказанные Варварой больше себе, чем кому-то еще, прозвучали как выстрел. Иван мысленно втянул голову в плечи. И предпочел не видеть, каким взглядом ответит ей на это Мишка, так резко развернувшийся на узкой тропинке, что слышно было, как жалобно заскрипел крошащийся гравий у него под ногами.

ГЛАВА 13

...Из «дворцовой зоны» они уходили молча, не глядя друг на друга, точно незнакомцы, каждый сам по себе. Мишка был надут, угрюм и резок. От него шли такие мощные волны злости, которые могли бы запросто опрокинуть легкую бригантину Варькиного идеализма, если бы она не спряталась, как в бухту, за спину Ивана, на всякий случай отойдя от него подальше... И он с готовностью принимал на себя роль защитника, благодарный ей за неожиданную смелость, чувствуя себя виноватым за то, что не смог поддержать ее, и печальный от сознания бесполезности своей возможной поддержки... Да и как он мог ее в этом поддержать?! Сам-то он последние несколько лет занимался тем, что сочинял так называемые «экзистенциальные» пьесы о ненастоящей любви и ненастоящей дружбе. Многим они казались очень современными, точно отражающими теперешние нравы... Особенно это нравилось тем, кому легче было, глядя на его «героев», оправдывать собственное малодушие — таких любителей набиралось достаточное количество, и пьесы имели успех.

...Спустившись по длинной, живописной лесенке с неровными ступенями и удобными круглыми площадками для отдыха к старому причалу, они решили присесть в небольшом открытом ресторанчике, расположившемся прямо на берегу. Сюда их привлек такой сказочно аппетитный, особенно после долгих, волнующих прогулок, экзотический запах плова.

Двое восточного вида ребят готовили его прямо здесь, на улице, деловито колдуя вокруг большого, стоящего на открытом огне черного казана. Они бесстыдно блестели вспотевшими от солнца и огня азиатскими торсами, прокопченными до черноты в каждодневных заботах длинного курортного сезона. В привычной сутулости гибких фигур видна была непроходящая усталость, а в черных, навсегда прищуренных глазах — ожидание наживы, как заслуженной награды после праведных трудов. Они были похожи на древних рабов, и на фоне их суетливой услужливости так приятно было чувствовать себя «белыми людьми», что это составляло, вероятно, пятьдесят процентов успеха скромного заведения, побившего все рекорды популярности — ведь из пяти столиков два были уже заняты: один — шумной компанией миролюбиво настроенной харьковской братвы, другой — парочкой худосочных влюбленных очкариков.

За третий присели они. Бутылка сухого вина, без колебаний заказанная Иваном, должна была послужить поводом к ослаблению «международной» напряженности.

Он отодвинул для Варвары стул с видом на море, а так как сам с удовольствием уселся рядом, то Мишке пришлось довольствоваться не столь комфортабельным местом напротив. Впрочем, тому было все равно — он явно не желал видеть ни узбеков, ни моря, ни их с Варварой, спрятав от всего мира глаза под пеленой тяжелого равнодушия гораздо более надежно, чем под любыми очками. Да они и не покушались на его внимание, опасаясь лишний раз взглянуть на него, и старались поменьше трогать, справедливо полагая, что сейчас это настолько же бесполезно, насколько и небезопасно.

Никто еще не успел захотеть курить, как им уже принесли заказ.

Когда один из расторопных узбеков ставил на стол картонные одноразовые тарелочки с пловом, то делал это с такой скоростью, что с порции Ивана слетел небольшой оранжевый комок и упал возле Вариной тарелки. В задумчивости она взяла его в щепотку и отодвинула в сторону, собираясь приняться за еду. Она сделала это так непосредственно, что ему стало смешно. Он взял его так же, как только что она, и придвинул к ее тарелке. Варвара отложила вилку и удивленно посмотрела на него. Так как его глаза смеялись, она тоже улыбнулась и уже специально отодвинула от себя горстку, уже рассыпавшуюся на составляющие — отдельные рисины и кусочки моркови. Тогда он сделал возмущенное лицо и белым пластмассовым ножом соскреб все это обратно к ней. Она тут же проделала то же самое. Они повторили передвижения горстки рассыпавшегося плова еще несколько раз, до тех пор, пока он окончательно не размазался по грубым доскам стола. Одновременно с этим между их лицами и руками сформировался неброский, но теплый и светящийся, оранжевый, как плов, маленький комочек смеха. Они старались подавить его, но смех был такой неожиданно приятный, что в результате они все-таки прыснули, хрипло и сдавленно, как нерадивые школьники на скучном уроке.

Тогда-то она и посмотрела на Мишку, может, непроизвольно желая пригласить его посмеяться тоже, а может, почувствовав себя перед ним неудобно... Только стоило ей взглянуть на него, и оранжевый комок смеха разлетелся на составляющие и так же бесследно размазался у Ивана по лицу, как тот, другой — по столешнице... Улыбка исчезла с ее только что такого задорного личика, уступив место смущенной сосредоточенности.

Взглянув на Мишку, Иван понял, насколько сильно они раздражали его своими детскими забавами — он уставился в тарелку, стараясь вовсе их не замечать, и только ноздри его раздувались с оскорбленным и угрожающим видом.

И они стали молча есть. И молча пить. И делать вид, что слушают море. Продолжалось это недолго, природа постепенно брала свое — ведь плов был такой сочный, в меру соленый, с какими-то неизвестными, но очень подходящими приправами, он так великолепно сочетается с кисло-терпким молодым вином и с порывами ветра, налетающими время от времени с начинающего уже розоветь моря, которое тревожно рябило перед ними сквозь рыжее пламя узбекского костра...

Через какое-то время Иван заметил, что Варвара не ест и не пьет. Она просто молча смотрела через стол на Мишку — в упор, не отрываясь. Тогда Иван тоже взглянул на него. Сегодня Мишка был совсем другой — он выглядел гораздо моложе, чем вчера. Может, оттого, что наконец-то побрился, оголив гладкий рельеф скул и подбородка. А может, оттого, что надел белую, чисто-белую футболку. Может, оттого, что усердно старался прожевать, словно что-то несъедобное, великолепный плов, часто запивая его, как водой, вином из пластикового стакана. В отблесках вечерней зари стала бледнее его кожа, и от этого еще ярче казались красные полосы у него под глазами... А может, оттого, что губы его на матовом лице так сочно, молодо блестели от щедро добавленного в плов бараньего жира.

Вдруг он перестал жевать и наконец вышел из угрюмой задумчивости, но только для того, чтобы неприветливо поинтересоваться:

— Вы чего?

Иван вздрогнул и, пожав плечами, поспешно отвел глаза. Он принялся внимательно разглядывать нежно-розовое, а кое-где уже серое молоко прибоя у себя за спиной.

Варвара же словно застыла. Она не сменила ни позы, ни, видимо, направления взгляда, потому что Мишка снова спросил, уже раздраженно и растерянно:

— Ты что на меня смотришь?

А так как она не ответила, Иван понял, что настал его черед. Улыбаясь как можно шире, он примирительно развел руки в стороны в таком обнимающем жесте, словно хотел прижать к груди не только весь столик вместе с Варварой, Мишкой и бутылкой вина, но и суетящихся у костра узбеков справа и становящихся все более шумными «быков» слева. В одной руке у него был поднятый, словно за чье-то здоровье, стакан, в другой — дымящаяся сигарета. Он являл собой живую аллегорию веселья и дружеского расположения и изрек, как не подлежащую сомнению и само собой разумеющуюся истину:

— Да неужели не понятно?! Она хочет написать твой портрет...

Это заявление заставило Варвару отвлечься от затянувшегося созерцания Михаила Горелова. Героически выдержав ее медленный, внимательный взгляд, Иван с убеждением настаивал:

— Нет, ты должна написать его портрет! Он уже знаменитость, а скоро... — И он многозначительно поднял брови. — Глядишь, и ты прославишься, как первый живописец, запечатлевший на полотне эту мужественную красоту....

Странно, его не остановил даже убийственный взгляд Мишки Горелова — а ведь тот поджал губы и набычился так, словно собрался запустить вилкой Ивану в лоб!

Иван долил всем вина и жестом заставил их поднять стаканы, как бы предлагая выпить за столь удачную идею.

— Как с точки зрения художника — он ведь красивый, да?

— Да... — согласилась Варвара.

Она снова повернулась к Мишке и снова поглядела на него так, что на его выразительном лице, быстро и беспорядочно сменяя друг друга, промелькнули досада, удивление, смущение, удовольствие, неудовольствие, оторопь... А она все говорила, не то задумчиво, не то мечтательно:

— Да... Может быть, напишу...

«Боже!»

До Ивана вдруг дошло очевидное.

«Да ведь это она претворяет в жизнь мой план!! Вот молодец, а я-то сразу и не понял... Умница».

И вдруг, словно проснувшись, она улыбнулась своей прежней задорной улыбкой и, отхлебнув вина, заявила деловитым и твердым тоном:

— Только вот этот хвостик — он тебе совсем не идет. Его придется снять.

Ударяясь друг о друга, гулко постукивали камешки крупной гальки, неосмотрительно-беззаботно играя в сердитой волне.

— Ни-ког-да!! — раздельно отчеканил Мишка.

Таким тоном, наверное, говорил Мальчиш-Кибальчиш, отказывающийся открыть военную тайну злым буржуинам.

Иван с удивлением и радостью увидел, как Мишкины глаза понемногу наполняются невольным смехом, как облегченно расслабляется «зажатая» спина...

Но почему-то, когда он в притворном возмущении бросил пластмассовую вилку на картонную тарелку, Ивану послышался резкий звон стали, ударившейся о стекло.

ГЛАВА 14

Закатный отблеск мягко падал на небольшую акварель над кроватью, подсвечивал холст коралловым прожектором. И от этого казалось, что изображенное на ней приморское утро больше похоже на вечер.

На желто-черном шерстяном пледе, почти сливаясь с ним, неустойчиво лежала большая шахматная доска. Деревянные фигуры блестели новым лаком — видно, что за долгую жизнь им нечасто приходилось выбираться из коробки. С кухни долетал, заставляя течь слюнки, запах печеного сладкого перца и жареного чеснока — тетя Клава целыми днями готовит свои вкусные запасы на зиму. Сейчас все побережье охвачено традиционным осенним помешательством — эпидемией консервирования. Приятно сознавать, что в этом не участвуешь.

Они вдвоем коротали время до ужина: вяло передвигали фигуры по доске, пытаясь изобразить что-то вроде партии. Каждый из них не притрагивался к шахматам как минимум лет пять, а Иван так вообще имел весьма относительное представление об этой игре мудрецов.

У Михаила Горелова был убитый вид.

Час назад Иван и сам убивал время, тупо уставясь в потолок якобы в поисках вдохновения. На самом деле без особого любопытства он прислушивался к звукам, доносящимся из-за тонкой стены, что отделяла его комнату от Мишкиной. После пары минут жалобного, плачущего писка кнопок мобильника Мишка начал говорить. Иван знал, с кем он разговаривает. Каждый вечер Мишка звонил в это время Тамарке — вел с ней долгие, таинственные разговоры, после которых выходил из комнаты еще бледнее обычного. А сегодня он первый раз повысил голос — Иван уловил несколько слов, которые он почти прокричал в глухом раздражении: «Я сам с этим разберусь!.. Да, буду объясняться!.. Не безразлично... Вот именно, что не безразлично!!»

«Чего это он?» — лениво удивился Иван. Сейчас Мишка автоматически, почти не думая, переставлял фигуры, и это давало Ивану реальный шанс на победу. Он же просто получал физическое удовольствие, держа в пальцах гладкие, легкие фигурки цвета соломы. А если при этом удавалось не только сделать ход по правилам, но и заставить Мишкину армию немного потесниться, он испытывал глупую детскую радость от сознания, что его мозговое вещество еще способно на такие чудеса мысли.

В азарте он стал оживлен и говорлив.

— Варька сегодня что-то задерживается... Наверное, с Евгением Евгеньевичем засиделась...

А поскольку Мишка никак не отреагировал на это практическое замечание, Иван начинал теоретизировать:

— А все-таки интересно, почему это красивые женщины почти всегда опасны? — задал он неожиданный вопрос, задумчиво вертя в пальцах только что благополучно съеденного черного ферзя. — Есть в этом какая-то закономерность, ты не замечал? Просто закон природы! Ни разу не встречал дурнушку, в которой было бы заложено столько разрушительной силы, сколько ее понапихано в красотках! Только вот не пойму, в чем тут дело — то ли природа специально вкладывает в красавицу душу жуткого монстра, чтобы нам жизнь медом не казалась, то ли они становятся такими сами, перепичканные с детства вниманием и любовью? Ты как думаешь? Эй! Ау-у!!

Он дотронулся до Мишкиной руки, слишком уж надолго застывшей в воздухе над фигурами.

— Слушай, ты после этого разговора с Тамаркой сам на себя не похож. С кем ты там объясняться собрался? А?

— Ради бога, Вань! Что за чушь ты понес? А вроде умный человек, книжки пишешь... И как тебе в голову могут лезть такие глупости?

— Какие?

Он снова с удовольствием изображал легкую степень идиотизма. И Мишка купился.

— Кого ты называешь монстром? Кто опасен — эта девочка?

— Эта девочка — самая настоящая тигрица, поверь мне.

Иван покровительственно похлопал друга по плечу и продолжал, как ни в чем не бывало, обдумывать следующий ход, не обращая внимания на саркастический взгляд, которым тот его наградил.

— Кто тигрица, Вань? Ты совсем уже сбрендил, что ли, со своими дурацкими фрейдистскими теориями?! — все-таки взорвался Мишка.

— Это не фрейдистские теории.

Он отлично понимал, что своим спокойствием только заводит Горелова. Но ему хотелось, чтобы тот проявил хоть какие-то эмоции.

— Ну, не важно... Я еще понимаю, когда ты называешь Тамару самкой хищника... Но твоя Варя — это уже слишком! По-твоему, все бабы хищницы?

— Э нет, не сравнивай! Да, конечно, у Томки хватка хорошего бультерьера — если она захочет что-то получить, то в этом ей нет равных... Но она борется и побеждает! Это вполне поддается моему пониманию... Варька же, по-моему, из тех непостижимых женщин, на которых не нужно ни жениться, ни даже просто долго общаться с ними для того, чтобы они раз и навсегда впились тебе в сердце, отравляя при этом все, что могло бы преспокойно находиться там до или после них... Причем делают это мимоходом, даже не замечая своей силы!

— И ты думаешь, она такая?

В голосе Горелова уже не было однозначной уверенности.

— Да я не думаю, я знаю! Такая девочка способна разбить сердце любому, не исключая тебя или меня.

— Ну, надеюсь, меня она пожалеет, — помолчав, устало усмехнулся Мишка и сделал, наконец, следующий ход.

— Не надейся, друг! — патетически продекламировал Иван. — Тебя — в последнюю очередь.

— Это почему?

— По кочану! — неинтеллигентно хохотнул он.

Кто его тогда за язык дергал? Не иначе как всегдашний его брат-близнец — дух противоречия снова оказал ему медвежью услугу, заставив играть сомнительную роль змея-искусителя. А может быть, он уже тогда знал, чем это закончится, и хотел этого? Факт в том, что в этот теплый, ароматный сентябрьский вечер Иван поддался здешней томно-разнеживающей атмосфере и...

— Потому, что она в тебя влюблена, вот почему.

Строго соблюдая театральные традиции, он выдержал паузу и во время нее так и не поднял глаз на обалдело уставившегося на него Мишку.

— А? В меня?! С чего ты взял?

— Ну, хотя бы с того, что в тебя влюблена добрая треть женского населения страны... А потом, я ведь не слепой, все вижу.

При этом в его голосе прозвучало столько опыта и житейской мудрости, что даже самому стало противно.

Однако все шло по плану, и Мишка, казалось, хотя бы на время забыл и о шахматах, и о своем загадочном разговоре с женой.

— Ну хорошо, предположим, ты прав, и она действительно что-то такое... ко мне питает, — допустил он. — Но из этого ведь не следует, что я автоматически должен сделать то же самое? Да я вообще забыл, когда в последний раз терял голову — к сожалению, давно вышел из этого возраста. Сам знаешь, у меня сейчас есть дела поважнее...

— Вот-вот! — радостно воскликнул Иван. — Так оно обычно и начинается — ты уже говоришь как человек, готовый увлечься!

— Я? Я так говорю?! Из какой же моей фразы ты сделал столь парадоксальный вывод?

Он так изумился, что даже не заметил, что произошел размен ферзей.

— Конечно, ты именно так говоришь, — спокойно подтвердил Иван.

Он был невозмутим и убедителен, а Мишка совсем сбился с толку.

— Ты послушай себя — ты ведь уже оправдываешься! Сидишь здесь и сам себя убеждаешь в том, что...

— Да я тебя убеждаю, а не себя!! — заорал, не выдержав, Мишка.

— А меня убеждать не надо.

Он просто добивал его своей непрошибаемой флегматичностью.

— Ставлю... что хочешь на то, что через неделю ты будешь сохнуть по ней, как Дафнис по Хлое.

После такого сравнения Мишка, конечно, не удержался и захохотал.

— Да отстань, — отмахнулся он. — Глупости какие...

Но угрюмо-отсутствующее выражение на его лице все же сменилось любопытным.

— Посмотрим, — сказал Иван.

После чего наступила тишина, и каждый погрузился в свои мысли под предлогом обдумывания ходов.

Никто не заметил, как в дверном проеме появилась Варвара, прозрачно отражаясь в розовом закатном стекле. Иван сидел к ней спиной, и она не могла видеть его лица, но выражение лица Мишки должно было неминуемо внушить ей жалость, тем более острую, что составляло такой разительный контраст с недавним беспечным весельем. Сейчас это прекрасное лицо казалось таким безнадежно уставшим, что его обладатель выглядел старше, как минимум, лет на десять.

Варвара тихо подкралась к ним — именно подкралась, стараясь делать как можно меньше движений, мягко переступая с пятки на носок. Некоторые люди обладают этой способностью от рождения, а в театральной студии студентов специально учат так ходить, чтобы их не было слышно за сценой...

Она вдруг оказалась стоящей рядом, у кровати, как раз между ними.

— Кто выигрывает? — поинтересовалась она и тут же рассеянно добавила: — Может, потом закончите, а то ужин стынет...

— Да мы и не будем заканчивать — ваш покорный слуга уже победил, причем всухую, — охотно похвастался Иван.

Он посмотрел на Варвару, но тут же опустил глаза.

Одной секунды ему хватило, чтобы понять, что, хоть она и слышит его ответ, видит лишь склоненную над доской голову Мишки. Сегодня блестящие волосы того не были собраны, как обычно, в хвост, а спадали длинными волнистыми прядями, почти скрывая лицо.

Можно было подумать, что Варвара поддалась внезапному порыву. Но Ивану показалось, что когда он лишь угадывал затылком ее крадущиеся шаги, то уже знал, что она сейчас сделает это. Его сообразительная сообщница протянула руку и стала ласково гладить Мишку по голове, запуская пальцы в волосы и как бы слегка расчесывая спутанную шевелюру.

— Ах ты бедненький... Ах ты несчастненький... И в шахматы тебя обыграли, и все-то на тебя ругаются, и никто не пожалеет! — тихо, протяжно приговаривала она, не то ласково, не то насмешливо.

Но это было не важно — ее рука продолжала гладить слегка влажные кудри.

Все это время Мишка сидел не шелохнувшись, ничем не показывая, что видит, слышит или чувствует хоть что-то. А Варвара смотрела сверху на его голову и не заметила торжествующий, многозначительный взгляд Ивана. Не увидела она и Мишкин взгляд — удивленный, настороженный и защищающийся, которым он ответил другу.

Так они и сидели, в обманчиво-расслабленных позах, упершись друг в друга взглядами, до тех пор, пока Мишка не закрыл глаза. Видимо, ласкающая рука Варвары заставила его наконец плюнуть на все разговоры. И было бы противоестественно, если бы он не испытал труднопреодолимого желания взять эту руку и поцеловать так нежно, чтобы явственно ощутить под губами дрожь ее тонких пальцев. Подобные сладкие мысли наверняка посетили его — он еще с полминуты сидел, не открывая глаз, в то время как Иван с Варварой уже начали дружно собирать шахматные фигуры обратно в коробку.

Пешки гулко стукались друг о друга, ударяли в добротное дерево короба и перекатывались глухим шумом, вызывающим в мыслях образ далекого и опасного камнепада.

Теперь этот шум снова зазвучал в его ушах, когда он вспомнил быстрый, заботливый жест, которым Варвара убрала с Мишкиного лба последнюю непокорную прядь...

ГЛАВА 15

Тем вечером Иван нежно, почти благодарно обнял прохладную подушку и внутренне торжествующе засмеялся, припоминая сегодняшние глупости... Что он там снова наплел ему про женщин? Про сильных и слабых, про роковых и фатальных? Вот чушь! Нет, сам-то Иван никогда не смог бы полюбить сильную женщину. В этом смысле он оказался довольно примитивен — чтобы любить женщину, ему нужно, чтобы она была... странной. Да, странной — для многих. Мечтательной. Утонченной до мучительности. Немного смешной, в общем — трогательной. И если уж сильной, то чтобы эта сила давалась ей страшным, непомерным, а от этого таким волнующим усилием... Легко быть сильной, если ты СИЛЬНАЯ. Но когда стойкость и жизненный героизм проявляются в эфемерном, не приспособленном к суровой реальности существе, это подкупает... Итак, он потешался, все больше приходя в восторг от собственной изобретательности. Выдумка была проста, как все гениальное. Мишка должен был влюбиться в Варвару — уж Иван бы постарался сделать так, чтобы он влюбился в нее покрепче. Ну а Варвара должна была Мишке показать, где раки зимуют. В смысле — муки безответной любви. И если он эти муки испытает, это, во-первых, значит — любовь все же существует, и интересно было бы в таком случае посмотреть, как Мишка будет признавать сей удивительный факт... А во-вторых, возможно, повлечет за собой пересмотр отношения к браку с Тамаркой и, как результат, положительные сдвиги в Ивановой карьере...

В общем, он развлекался как мог, тем более что Варвара, как видно, полностью приняла игру и даже, кажется, начала входить в азарт — он видел, как оба волей-неволей втягиваются в ту борьбу, что происходит всегда на невидимом, «энергетическом» уровне, когда внешне строго соблюдаются все правила приличия, в то время как там, наверху, все сотрясается от жесточайших ударов ниже пояса, злобных выкриков и отчаянных стонов... Да, это была настоящая «битва гигантов»!

Они необыкновенно удачно схлестнулись на почве конфликта романтики и цинизма. Было похоже, что каждый из них поставил себе цель — во что бы то ни стало перетянуть другого на свою сторону. Причем намерения и мотивы Варвары были Ивану ясны, просто яснее некуда — она увлеченно помогала ему в осуществлении его замысла. Любовь, любовь, любовь во всех ее романтических ипостасях — вот что проповедовала Варвара, уподобляясь древним жрицам Венеры-созидательницы. Она очаровывала их глаза, водя всюду за собой, показывая самые красивые, романтичные и волшебные пейзажи старого парка, самые милые и живописные улочки города. Она околдовывала их своим странным говором, окутывала старинной, дымчатой вуалью каких-то жутких и почти до абсурда страстных сказаний — она, как выяснилось, знала их великое множество, по крайней мере за три с половиной дня ни одна сказка не повторилась... Она рассказала их много, а оставалось еще больше — казалось, каждый мало-мальски заметный камень, каждый куст и ручей, не говоря уже о скалах, утесах и водопадах, связаны здесь с какой-нибудь несуразной, но невероятно красивой историей...

Кстати, о камнях. Один из них сыграл занятную, если не роковую роль в их жизни. В его, Ивана, жизни.

Эта глыба и сейчас покоится в глубине дворцового парка, в одном из самых дальних его уголков. Чтобы попасть туда, нужно сначала обойти два знаменитых пруда, большой и малый. Большой пруд, с холеными белыми лебедями, и малый, где лебеди такие же роскошные, но черные, лежат друг за другом, а чуть поодаль прячется еще один водоем — так называемое Зеркальное озеро. В нереально чистой и столь же нереально прозрачной воде Зеркального озера живет пара сонных радужных форелей... А еще дальше, на опушке забытой кизиловой рощи, можно увидеть камень.

Кусок скалы величиной в три человеческих роста, когда-то скатившись с Ай-Петри, воткнулся в землю узким острым краем так причудливо, что теперь нависает над дикой каменистой тропой подобно огромному козырьку, наполовину перегораживая проход. Один его бок — светлый, сухой и теплый, другой же всегда в попоне из влажного изумрудного мха. На вершине камня нагло торчит дерево, а внизу, в уютном зеленом сумраке, еле слышно журчит вода.

— А это... источник любви, — однажды оповестила их Варвара, вжившаяся в роль гида.

— Источник чего?! — поначалу не поняли оба экскурсанта.

Потом они догадались, и Иван не замедлил ответить.

— Ах-х... — выдохнул он, театрально прикрыв рукой глаза, — так вот он какой...

Мишка прищурился и даже нагнулся, всматриваясь в полумрак под скалой.

— Это... вот это, что ли?

Внутреннюю стенку камня разделяла надвое узкая длинная трещина. Из нее несильным, но заметным ручейком сочилась вода. Она была довольно мутной или казалась такой, потому что стекала по склизкой, шершаво-рыжей поверхности.

— Этой весной что-то произошло, и источник ожил, — продолжала Варвара.

— Он что, высох?

— Раньше это был целый ручей, тому есть исторические свидетельства... Он появился сразу после той истории с молодым графом, и целый век из него пили те, кто хотел полюбить... Потом он, конечно же, захирел, как захирело здесь все с потерей хозяев, и совсем пересох... Помнишь, Вань, ведь его не было?

— Точно, не было, — уверенно подтвердил Иван.

Правда, твердо уверен он был лишь в том, что никогда не обращал на это внимания. Но не все ли равно? Он подтвердил бы тогда что угодно, ибо день ото дня все больше убеждался в талантах своей сообщницы.

— А теперь видите?

— Видим. И что?

— По легенде, тот, кто выпьет этой воды, обретет любовь.

— Ну!! — обрадовался Иван. — Так ведь это как раз то, что нам нужно!

Он даже потер руки от предвкушения подобной перспективы.

А Мишка недоверчиво спросил:

— Да кто ж ее выпьет?

— Ну, для начала — ты.

По виду Варвары нельзя было понять, шутит она или нет. А потому Мишка на всякий случай огрызнулся:

— Еще чего?! Пей сама...

— А я уже пила. В июле.

— А-а-а-а... — многозначительно-насмешливо протянул Мишка.

Он замолчал, и правильно сделал. Выражение лица Варвары не предвещало ничего хорошего, они оба это заметили. Поэтому Иван, продолжая спектакль, воскликнул:

— Ну а я выпью! Всю жизнь мечтал испытать настоящее чувство!

Он подошел к скале и смело подставил руки под тонкую холодную струйку. В последнюю секунду, перед тем как отхлебнуть из ладоней, он поднял лицо. Мишка смотрел на него с неподдельным испугом, а на Варином тонком лице сияли глаза совершающего обряд друида. И коснулся губами влаги, которую держал в руках.

Вкус у воды был неожиданным и до того странным, что Иван непроизвольно вздрогнул. И еще с полминуты в животе у него что-то дрожало, пока он мужественно улыбался, говоря Мишке:

— Вкусно! Теперь ты. Я выпил — и ты пей!

— Сейчас... — пообещал тот и добавил: — Если я выпью, как мы с тобой вечером туалет делить будем, а?

Иван не знал, что ответить, но помощь пришла мгновенно.

— Подожди-ка, Вань, — оказала Варвара.

Интеллигентно, но твердо она отодвинула его в сторонку и протянула к воде руку, мгновенно намочив рукав рубашки до самого локтя. И несколько раз, резко и часто, брызнула Мишке в лицо. От неожиданности тот замер на месте, только при каждом ее взмахе голова у него дергалась, как от пощечины.

Чудеса, но щеки у него вдруг действительно стали красными. А в глазах застыло выражение тихого бешенства, пока он брезгливо утирался рукавом свитера.

— Идиоты...

Только одно это слово он процедил сквозь зубы перед тем, как уйти.

Иван засыпал в эти дни быстро и сладко. И тем слаще, что был очень доволен собой. Он твердил себе: «Ваня, ты молодец!» Действительно, он был молодцом: программа-минимум уже выполнялась — ему не было скучно, более того — ему было интересно! Программа-максимум... также имела довольно много шансов на реализацию.

К тому же он заметил в себе некоторые интересные изменения — очень плодотворные, как ему тогда подумалось. Погрузившись в безделье, он поневоле начал обращать внимание на цвета и запахи, на чувства и мысли. Его мозг, привыкший к ненормальному ритму жизни города, начал ощущать нехватку информации и потому, наверное, стал необычайно восприимчив к любым раздражителям, даже таким, как запах собственной кожи, мешавшийся с ароматами солнца и свежего белья.

ГЛАВА 16

Было жарко. Солнце пекло почти по-летнему.

Положив под голову скомканную куртку, Иван блаженствовал, растянувшись на большом горячем камне. Его ровно отколотая шершавая поверхность была как будто специально создана для такого вот ленивого лежания. Подобных камней здесь множество — от маленьких, величиной со среднюю табуретку, до огромных, почти что скал. Вокруг был так называемый дикий пляж, хотя больше всего это место напоминало первобытный хаос.

Пляж тянулся вдоль берега далеко вправо, а слева был ограничен небольшим рыжим утесом, наполовину врезавшимся в море. На расстоянии ста метров от берега, окруженная водой, возвышается еще одна такая же глыба, закутанная у основания в мохнатое коричнево-зеленое одеяло из водорослей и мелких мидий.

На плоской части, у самой ее вершины, красуется непонятно каким образом сделанная надпись. Неровные потускневшие буквы гласят: «Здесь был Жора. 1963 г. Харьков». Но даже она вполне гармонично смотрелась, почти не портя чудесный пейзаж уединенной бухты, ибо была отнюдь не единственной.

Пляж пестрел письменами — давно выгоревшими и совсем свежими, постепенно невольно приобретая статус исторического памятника. Самая старая надпись, которую Ивану удалось здесь прочесть, относилась к 1939 году. Она гласила: «Кира + Толя. Наша любовь прочна, как эта скала»... Что еще раз доказывало, как мало, в сущности, меняются со временем люди...

Он почти засыпал. Бриз ласково трепал его по щекам. Не открывая глаз, он все равно знал, что Мишка, расположившись невдалеке на таком же валуне, полулежит, глядя на блестящие сине-зеленые волны.

Откуда-то снизу, не давая окончательно отключиться, раздавались негромкие, непрерывно-ритмичные звуки. Это Варвара, лежа на животе, увлеченно колет плоским камешком молодые миндальные орехи. Целый пакет, плотно набитый ими, лежал возле нее, ожидая своей участи, а с другой стороны постоянно увеличивалась внушительная кучка бархатно-оливковых скорлупок. Варвара действовала почти автоматически: четкими, отлаженными движениями укладывала на плоскую поверхность очередной орех, потом — несильный точный удар, сопровождаемый приятным хрустящим звуком расколовшейся скорлупы, и вот уже нетерпеливые пальцы проворно достают белоснежную сердцевину, скорлупа летит в сторону, орех — за щеку, а на «плаху» уже возложена следующая «жертва».

Он посмотрел сверху вниз, увидел, как разлетаются от ветра блестящие, белые пряди ее волос, обнажая время от времени трогательно-розовую кожу головы. А ведь раньше волосы у нее были... Какие? В памяти неустойчиво мерцает теплым, душистым облаком что-то золотисто-каштановое с полосами выгоревших, медового цвета прядей.

Она повернулась, посмотрела на него, сощурив глаза от солнца.

— Хочешь? — спросила она с полным ртом и, не дожидаясь ответа, протянула через минуту горстку ровных, продолговатых ядрышек. Она улыбалась.

— Спасибо.

Он свесил руку, принимая угощение, и с удовольствием почувствовал во рту их упругую молочную сладость. Стоило ощутить вкус еды, как он понял, что снова хочет есть.

«Просто поразительно, насколько быстро здесь нагуливается аппетит!»

Он приподнялся на камне. От движения стало жарко. Почувствовав, как над губами медленно выступает испарина, он поспешно провел по лицу ладонью.

Небольшие волны, поднимаясь светло-зеленой зеркальной стеной, рассыпались горько-соленой пеной, брызгая на прибрежные камни. От этих брызг сонные, не хуже их разомлевшие, матово-бурые крабы, ежевечерне выползающие погреться на последних лучах, так стремительно скатывались со скользкого валуна, что казалось — это пьяный гуляка, куражась, вдруг сдернул со стола скатерть. И все же их квадратные спинки успевали стать глянцево-коричневыми от тяжелых, всегда неожиданных капель.

Освещенная ярким солнцем, вода казалась теплой.

— Ух, жарища! — подтвердила его мысль Варвара.

— Кто пойдет купаться?

— Купаться?

— Ага... А что?

Она отряхнула ладошки от прилипших кусочков скорлупы.

— Что, сейчас? В конце сентября?

— Ну да... Жарко же...

— Да, но вода, наверное, холодная? — разумно предположил Иван.

— Конечно, холодная, а как же? — засмеялась она.

И на полном серьезе стала раздеваться.

Сегодня она была одета не как обычно. Обтрепанные джинсы уступили место широкой и длинной, вызывающе-пестрой юбке в мелкий цветочек — почти как у цыганки. Ее дополнял такой широкий и массивный, такой нарочито-грубый этнический браслет, что на ее тонком запястье он неизбежно вызывал ассоциации с кандалами, которыми некогда сковывали в этих местах прекрасных, непокорных невольниц перед отправкой в гаремы турецких султанов.

Увидев ее сегодня утром в таком виде, Иван понял, что она принадлежит к той счастливой породе женщин, которым не нужно тратить последние деньги на фирменные шмотки — самая дешевая рыночная тряпка по непонятным причинам смотрится на них как последний писк парижских подиумов.

— Ну? Кто со мной?

Она была уже в купальнике — оказывается, заранее приготовилась! И уже доставала из холщовой сумки толстое махровое полотенце.

Иван порадовался беспощадности солнца, до слез слепящего глаза. Ведь за этими слезами он надеялся скрыть слишком заинтересованный, если не сказать — жадный взгляд, который не мог и не хотел отвести от открывшегося ему зрелища. А оно, признаться, его ошарашило.

Он, конечно, догадывался о том, насколько хороша ее фигура — красоту ведь не скроешь джинсовыми шортиками и одетой на голое тело футболкой. Но то, что он увидел...

Судите сами. Когда-то давным-давно, первый раз прочитав «Властелина Колец», он был очарован Толкиеновой теорией о происхождении человеческих типов. Мол, одни из нас — потомки гномов, другие — хоббитов, третьи — ужасных троллей... Долгое время он развлекался тем, что примерял эту теорию к своим знакомым, искренне радуясь нередким точнейшим совпадениям.

Так вот, если отталкиваться от нее, то Варвара явно принадлежала к числу потомков эльфов — тонкое, изящное существо, в котором немного удлиненным было все, от гладких голеней до золотистых предплечий. Ее кожа молодой девушки, не изнуряющей себя зверскими дозами ультрафиолета, но находящейся второй месяц на юге, мерцала теплом старинного золота. При этом цвет кожи подчеркивал оттенок купальника — светло-желтого, как неспелый лимон, а изящество форм — неожиданно графичная, черная, почти мужская татуировка, широко опоясавшая ее плечо браслетом из первобытных кельтских узоров.

— Нет, ты серьезно? — изумился Иван, все еще не веря своим глазам.

— Да что тут такого? Я часто в сентябре купаюсь. А в этом году — так вообще жара... Правда, Миш?

Но Мишка смотрел на ее обнаженную фигурку с не меньшим любопытством, чем Иван. А впрочем, под очками трудно было понять...

— Ты как, не пойдешь? — обратилась она к нему.

— Не-а, — протянул он, садясь на камне.

— Неужели не хочешь окунуться? Ведь это кайф!

— Нет, не хочу.

Она пожала тонкими плечами:

— Ну как хочешь... Вань, а ты?

Она уже спускалась к морю, неустойчиво лавируя между камней. Ивану очень хотелось бы оказаться сейчас в воде, и он позавидовал Вариной решительности.

— А у меня плавок нет! — вовремя вспомнил он, еще не вполне понимая, радует его это или огорчает.

— Ничего, мы это переживем, — съехидничал Мишка.

В последнее время меланхолическая бесчувственность все чаще сменялась у него такой вот беспричинной язвительностью. Иван точно не знал, хороший это признак или же наоборот, но предпочитал толковать как хороший.

— А трусы есть? — крикнула в это время Варвара.

Она уже стояла по колено в воде, и, кажется, ей там было вполне комфортно.

— Есть, есть! — неожиданно заорал Мишка. — Сейчас он к тебе присоединится!

Иван повернулся к Горелову. Мишка белозубо улыбался. Он начинал его бесить.

Раздался тихий всплеск. Варвара плыла, явно наслаждаясь купанием, с каждым легким гребком все дальше удаляясь от берега.

Сегодня утром на море прошел золотой дождь. Капли расплавленного золота стекали с солнца и, мгновенно остыв в воде, остались качаться на густой, будто масляной поверхности.

Теперь он почти слышит тихое, звенящее шуршание — его издают бесчисленные сверкающие стружки, когда их небрежно раздвигает перед собой Варвара...

— Ну что ж ты? Иди окунись! Это ведь кайф... — посоветовал Мишка.

Под его очками могли с равным успехом скрываться и дружеская подначка, и откровенная издевка. Иван плюнул на эту дилемму и решил приписать такой тон начавшемуся выздоровлению. В самом деле, «ты злишься, значит, ты существуешь»!

— А ты?

— Неохота.

— Но это же кайф...

— Лень раздеваться, — сказал Мишка, снова ложась на камне. — Да и настроения нет.

«Замучил просто со своим настроением!»

Была не была! Быть на море и не окунуться — это все же не для Ивана. К тому же ему стало действительно жарко. Он и сам теперь не знал отчего — от солнца, досады на Мишку или от этой ее татуировки.

Он быстро разделся, легкомысленно раскидав по камням одежду. И, ступив в море, моментально понял свою ошибку — вода оказалась не просто холодной — ледяной!

Но он, разумеется, уже не мог повернуть назад — на берегу издевательски ухмылялся Мишка, а из воды манила тонкой загорелой рукой русалка Варвара.

Плюнув на все, Иван усилием воли заставил себя погрузиться в воду.

Очень «помогло» то, что он поскользнулся на гладких подводных камнях, чуть не вывихнув при этом ногу. Дальше пошло легче. Матерясь про себя, он стал быстро грести, от холода не очень соображая, куда плывет. Он удивительно быстро добрался до скалы с дурацкой надписью и тут же повернул обратно. Все это заняло, наверное, не больше пяти минут, но сколько разнообразных мыслей пронеслось в голове за это короткое время!

А в это время на берегу Варвара уже растиралась пушистым полотенцем, повизгивая от удовольствия.

С невольным облегчением вздохнув, Иван стал выбираться из воды — как бы не так! Он рано расслабился, за что и был незамедлительно наказан — нога снова предательски соскользнула, угодила в щель между поросшими скользким мхом валунами, и он невольно вскрикнул от резкой боли в щиколотке. Тихо выругавшись, он проделал остальной путь по камням, опираясь в основном на руки.

Боль в ноге помогла не обращать внимания на ледяной ветер, в который превратился недавно ласкавший его бриз.

— Ванюш, вытирайся-ка быстрее, а то простудишься! — крикнула сияющая Варвара.

И он с благодарностью подхватил уже наполовину сырое полотенце.

— Ну как, поймал кайф? — поинтересовался Мишка.

— Ловлю, — буркнул он, морщась от холода и боли.

— Это что?.. Кровь?!

Они почти одновременно вскрикнули, увидев то, чего Иван сразу не заметил, — по внешней стороне щиколотки шел длинный порез, и из него действительно сочилась кровь. Она быстро превращалась в розовые разводы, перемешиваясь с соленой водой.

— Надо же, порезался, — удивился он, с досадой разглядывая царапину.

— Как ты умудрился? Платок у тебя есть? — вдруг забеспокоился Мишка.

И стал сосредоточенно шарить по карманам в поисках платка.

В это время Варвара со словами: «Это, наверное, об мидию — их здесь полно на камнях, и они очень острые!» — ловко перепрыгивая с камня на камень, снова добралась до моря, нагнулась, пошарила в воде рукой и направилась к Ивану, неся в ладонях пучок рыжих склизких водорослей.

— Вот, нужно приложить. Они целебные — в них йод.

— Да не надо, — неуверенно запротестовал он, — может, само отвалится?

— Нет, я должна была тебя предупредить — здесь надо быть очень осторожным! Проход, конечно, неудобный, потому здесь отдыхающие и не купаются — только местные или приблудные дикари... Зато вода здесь самая чистая...

Все это она шептала скороговоркой, присев на низкий камень, и настойчиво порывалась приложить к царапине «природный» компресс.

— Спасибо.

После минуты упрямой, молчаливой борьбы он все-таки перехватил ее руку и решительно отобрал мокрый, лохматый комок водорослей.

— Не надо.

Грубость тона частично оправдывалась его положением — он чувствовал себя неудобно, видя ее так близко, склоненную над его ногами, и остро сознавая свою пингвинью неуклюжесть. Да что там говорить, он чувствовал себя просто ужасно, беспомощно сидя перед ней в мокрых трусах.

Последней каплей стала ее грудь — довольно небольшая, но на ее хрупком торсе кажущаяся слишком тяжелой, она вызывала почти непреодолимое желание как можно быстрее протянуть к ней руки, чтобы поддержать, немного приподняв в ладонях...

— Нет, надо!

Он понял, что она не отстанет, и, покорившись, прижал к ноге холодные водоросли.

От примочки ногу сразу сильнее защипало, но он упорно прижимал руку к ране, желая только, чтобы Варвара поскорее отошла на некоторое расстояние, перестала смотреть так сочувственно и заботливо на его ноги или хотя бы встала.

Иван поморщился от досады.

— Больно? — Ее участливый взгляд заставил его улыбнуться.

— Не очень...

— Ну, что у вас там?

Слава богу, Мишка наконец, подошел и горой навис над ними, заслонив собой солнце. Варваре пришлось потесниться.

— У-у! Рваная рана.

Поставив диагноз, он протянул Ивану носовой платок.

— На, привяжи, что ли, эту гадость, — посоветовал он.

Забота в его голосе не скрывала маски глумливого любопытства, появившейся на лице. Он уже давно держал в руке платок, но не очень-то торопился его отдать — его явно позабавила только что разыгранная перед ним сценка, которую он наблюдал, молча стоя рядом.

— Да прошло уже все, не нужно...

Иван отбросил траву, но кровь все еще не остановилась, и он перевязал ногу.

— Спасибо, — опять сказал он.

— Не за что, — ответил Мишка и сунул в рот Ивану зажженную сигарету.

За этой суетой Иван не заметил, как перестал мерзнуть.

Ветер снова стал теплым, а солнце приятно согревало спину и затылок, и он уже не жалел о своем поступке. Тело радовалось только что обретенной бодрящей свежести, а сердце замирало от странной, необоснованной тревоги, на время уснувшей, но вновь всколыхнувшейся в нем после купания и всего, что за ним последовало.

Одевшись и закурив, он с радостью смирился и с порезанной ногой, и с мокрым пятном, постепенно проступавшим на джинсах на самом интересном месте.

Варваре в этом смысле было проще. Она быстро стянула мокрый купальник из-под длинной широкой юбки — и все.

ГЛАВА 17

Когда в тот вечер Иван доковылял до дома, поддерживаемый то Мишкой, то каменными парапетами, женщины окружили его заботой — рана была обработана по всем правилам медицины. Ему даже попытались всучить какую-то таблетку, но тут уж он уперся...

Потом они провожали солнце на балконе. Боль уже утихала, в руках у него был стакан с теплым козьим молоком. Иван находился на верху блаженства.

— Я люблю только определенное кино... Такое, где красивые интерьеры, мягкий климат, роскошная природа — солнце, море, зелень... И среди всего этого происходит драма, раскрываются ужасные тайны, кипят страсти! Или наоборот — когда в суровой обстановке, в грубых декорациях — уют, счастье, сказка... — Варвара пространно, старательно отвечала на его вопрос.

— Любишь контрасты?

— Да. А когда наоборот — не люблю. Потому что тогда получается либо беспросветный мрак, либо розовые сопли.

— Ну а театр тебе чем не угодил? Театр ты тоже не любишь?

— Любила... когда-то.

— Любила, а теперь не любишь? Почему?

— Сама бы хотела понять причину... Будь я постарше, я бы, наверное, подумала, что дело во мне. Мол, старость пришла, — очарование куда-то делось, и все такое. Но к сожалению, похоже, что дело не в этом.

— А в чем?

— Да кто его знает — в чем?! Вам это лучше знать...

Иван ничего не ответил — он в это время пил молоко. Но брови его удивленно поползли вверх, и тогда она начала объяснять:

— Ну вот, например, как последний раз я пошла в театр: пьеса шикарная, и спектакль прекрасный, я это точно знала — уже давно идет, проверенный... Ну так вот... Играют всего три актера — двое мужчин и одна женщина... Зальчик маленький, спектакль камерный, играют хорошо, не халтурят, хоть уже и не горят... Но от этого не хуже...

— Ну и?

— Ну и... Кончается спектакль — я плачу, потому что невозможно не плакать, многие, смотрю, тоже, овация. Жду, когда выйдут артисты — я больше всего люблю этот момент благодарности... И вдруг...

— Что?

— Понимаешь, начинают нести цветы — прекрасные, свежие, огромными букетами, прямо охапками... И все эти букеты несут какие-то малахольные дикие тетки и дарят одному только артисту.

— У него была главная роль?

— Да в том-то и дело, что нет!

Он молча поднял брови.

— Роли все три одинаковые — все три главные. И играли они одинаково! Даже, по-моему, та актриса — такая маленькая, хрупкая женщина, она играла лучше тех двоих и стояла такая худенькая, такая бледная, выложилась за спектакль так, что я вижу — дрожит... И вот ей и второму актеру кто-то дает, как насмешку, ей-богу, по одному буквально цветочку, а этому все тащат и тащат... А я сижу и жду, что хоть кто-нибудь догадается и подарит ей ну хотя бы один приличный букет... Нет! Я тогда в первый раз пожалела, что не покупаю в театр цветы...

Он переглянулся с Мишкой — тот, видно, тоже с интересом ждал продолжения. И она продолжала:

— И вот — ты не поверишь — с места, что передо мной, поднимается девушка, нормальная с виду, молодая, и поднимает с пола корзину — огромную! Полную чудных белых роз — я аж привстала в надежде... И с трудом тащит ее, кому ты думаешь?.. Ему!!!

Иван захохотал, рискуя облить себя молоком, — с такой забавной злостью она это сказала: «...тащит!», «Ему!!!».

— Знаешь, это совсем не смешно... Так стыдно!

— Кому?

— В том-то и дело, что всем! Неужели не понимаешь?

Он поднял брови еще выше — что поделаешь, ему нравилось, как она злится.

— В первую очередь, конечно, этому несчастному артисту — он хорошо играл, роль-то глубокая, отличная роль... И ты знаешь — он ведь был весь красный... Брал цветы, а сам шарахался от этих теток... Ему стыдно было, понимаешь, потому, что он знал — они ему НЕ ЗА ЭТО!.. Он до этого снялся в одном дурацком сериале в роли отважного следователя.

— А-а! — протянул Иван.

Мишка, все это время заинтересованно слушавший, отвернулся.

А Варя продолжала вспоминать, вся в своих впечатлениях и чувствах:

— Да... Ему стыдно, мне стыдно — за него, за эту актрису, за этих теток — кошмар! Я даже аплодировать не могла — невозможно было на это смотреть. Все удовольствие испортили этими цветами... Вот так-то... А моя подруга, которая рядом сидела, злорадно так сказала, громко: «Это тебе за «Приключения милиционера» — получи, фашист, гранату!»

Иван снова захохотал — не смог удержаться. А зря.

Михаил Горелов, и до этого не слишком-то довольный, становился все угрюмее и бледнее: он раздраженно вздрагивал от Ваниного смеха и бросал мрачные взгляды исподлобья. Иван решил поменять тему разговора:

— Ну, это один раз — бывает... Да и играли все-таки хорошо, ты сама сказала...

— Да, играли хорошо... А до этого тоже... Пошла на классику, в главной роли мой любимый актер, действительно, один из лучших... Так тот вообще не играл — просто ходил по сцене и разговаривал. И даже кривлялся иногда.

— Почему? — не удержался он от вопроса.

— А зачем ему играть? Во-первых, трудно, потому что партнерша — молодая жена старого худрука, а таким играть, сам понимаешь, не обязательно... А во-вторых, он и так знает, что в зале полно малолетних дур с букетиками и что они в конце спектакля выстроятся в проходах в очередь, как пионерки к трибуне Брежнева, и все равно ему эти букетики вручат — хочешь не хочешь...

— Он что, тоже отважного следователя, что ли, сыграл?

— Не-а... Этот — бандита.

А Горелов продолжал угрюмо молчать. Иван вдруг понял, что он не участвовал в их с Варькой дискуссии, ни слова не произнес за все это время. Ну разумеется, ему стало скучно слушать рассуждения о том, от чего он так стремился убежать, что даже забрался ради этого сюда, на берег Черного моря...

Он не поддерживал их разговор о театре. Он вообще редко поддерживал их разговоры. Иногда это не давало Варваре покоя.

— А зря ты не пошел с нами купаться! Да, Вань?

— Угу, — осторожно подтвердил он.

— Тебе это было бы полезно.

— Почему же именно мне это было бы так полезно?

— Ну, у тебя ведь депрессия, а от нее очень помогают водные процедуры — ванны, душ Шарко, купания...

Весь следующий день он демонстративно дулся, вообще не разговаривал с Варварой, на Ивана рычал, так, что того это стало, наконец, выводить из себя, а в тот вечер рано ушел спать, не выпив ни молока, ни портвейна и не пожелав никому спокойной ночи. Иван с Варварой пожали плечами, понимающе улыбнулись друг другу. Когда он выходил с балкона, она не проводила его глазами и не обернулась на звук задребезжавшего стекла, когда он захлопнул дверь в свою комнату. Она лишь подняла стакан, полный козьего молока, показывая, что пьет за его здоровье.

Старательно перебинтованная Варварой, нога Ивана покоилась на опустевшем теперь Мишкином стуле.

Они разговаривали — он снова стал спрашивать ее о театре, про себя заранее усмехаясь предстоящей критике.

— Ну, понимаешь... — стала объяснять она, даже не заметив его иронии.

Как видно, это была одна из немногих вещей, способных разрушить ту стеклянную стену, которой она себя окружила. Это и еще, конечно, Мишка. Но сейчас его не было, и Иван был рад этому. Потому что сейчас она говорила только для него. И только для него взлетали короткие густые ресницы над горящими праведным гневом глазами. Кстати, говорила она умно и правильно, точно определяя ценность вещей. Он был согласен с ней во многом, но виду не показывал, подбивая на новые объяснения. За что и был вознагражден долгим интересным разговором с красивой девушкой. Хотя почему, собственно, вознагражден? Он уже как-то незаметно привык к тому, что это красивые девушки считали себя вознагражденными интересным разговором с ним, но... Не она. Она просто беседовала с ним о кино и театре, наивно удивляясь его «тупости» и «непонятливости». В общем, современные кино и театр она походя раскритиковала так, что Иван не позавидовал бы сам себе, если бы разговор, не дай бог, перешел на литературу...

Он терпел все это безобразие, любуясь рукой Варвары с короткими красными ногтями, порхавшей между пепельницей и ее губами, и наслаждался этим случайным уединением.

Вдруг она замолчала, остановившись на самом интересном месте, и, что обиднее всего, казалось, тут же забыла, о чем только что говорила с таким жаром.

Иван прислушался. Из Мишкиной комнаты доносились знакомые жалобные звуки. Телефон его не подводил — он ведь не злил его и не раздражал, не играл с ним в игры и не нравился ему. Мишка завел с ним очередной долгий разговор. И чем дольше он разговаривал, тем дольше они молчали.

...За садом, в умиротворяющей тишине южного вечера, медленно опускалось красное солнце... А Иван думал о том, что, кажется, зря теряет здесь время, что работа стоит, сам он тупеет, Мишка по-прежнему в глухой депрессии, что девушка, сидящая напротив, могла бы стать лучшей его победой, а он пытается подсунуть ее тупому невротику, который обожрался успехом до тошноты и теперь воротит от него нос, как капризный ребенок от тертой морковки...

Он засыпал тяжело. Никак не мог пристроить больную ногу и исходил потом — пришлось накрыться с головой одеялом, чтобы не доставлять удовольствия фотографическим мужчине и женщине над головой бесцеремонно изливать на него свою вечную нежность. Под одеялом запах солнца и собственной кожи был почти невыносимым — таким концентрированным, что не давал к себе привыкнуть. Он непроизвольно старался вдохнуть его как можно глубже, потея и облизывая сохнущие то ли от злости, то ли от жары губы.

Он проклинал свою работу, которая казалась ему на редкость бессмысленной, Мишку, оглушающе скрипевшего за стеной кроватью, Варвару, не производящую вообще никаких звуков, как будто бы ее вовсе нет, море, которое так откровенно не приняло его сегодня, и, наконец, эту комнату, которая сейчас казалась ему тюрьмой, куда его коварно заманили и заперли.

ГЛАВА 18

Но прошла ночь, и вот они снова на пляже...

А что еще делать? Когда солнце так стремится ласкать, ему невозможно сопротивляться.

— Ох!! Вот если бы ты сейчас распустил волосы! Позволил бы им свободно развеваться на ветру... Ты стал бы похож на врубелевского Демона!

— Дорогая моя, он никак не может быть похож на врубелевского Демона — у него для этого слишком наглые глазки и слишком здоровенный нос...

— Нет, может! Если уберет этот хвостик — он ему совсем не идет...

Мишка ничего не ответил. Даже головы не повернул в их сторону. Бледные губы по-прежнему были непреклонно сжаты.

Иван привычно переглянулся с Варварой. Она состроила умильно-виноватую гримасу. Он закатил глаза.

Минут через пять напряженного молчания она не выдержала.

Кто теперь знает, что ее подтолкнуло — желание загладить свою нечаянную бестактность... Нечаянную ли? Или это с самого начала была очередная отважная попытка его «пробить»?

Перебравшись со своего камня, она неуверенно присела рядом с Михаилом, лицом к лицу, заслонив собой море. На помахивание ее руки перед очками он отреагировал лишь громким вздохом. От движения сверкнула на солнце серебристая цепочка с красивым кулоном-иконкой, идеально смотревшаяся на смуглой коже. Варвара аккуратно взяла в пальцы иконку и приподняла, разглядывая.

— Зато тебе очень идет серебро, — примирительно сообщила она.

— Это не серебро, — сказал Мишка.

— Нет? А что же это?

Она любопытствовала, как будто не замечая ноток сдерживаемого раздражения в его голосе.

— Белое золото, — так же коротко ответил он.

— Да-а?.. — преувеличенно удивилась Варвара.

И продолжала вертеть в пальцах кулон, поворачивая так и этак, чуть не пробуя на зуб.

— Так вот оно како-ое...

Его рука предостерегающе легла на ее кисть.

Иван чуть не окосел, делая вид, что смотрит на воду.

— Нравится? — угрожающе спросил Мишка. Иконка давно выскользнула из пальцев, а он и не думал отпускать ее руку. Просто продолжал держать, слегка прижимая к своей ключице.

«Кто тут кого соблазняет?» — спросил Иван сам у себя.

Мишка приподнялся, сел, свободной рукой снял очки, хотя с тем же успехом мог бы остаться в них — он ведь мог, когда хотел, выразить взглядом малейший оттенок любого переживания. Единственное, чего нельзя было прочесть в его глазах, если он того не хотел, — его истинных мыслей и чувств. Иногда эти глаза становились зеркальными. Они просто отражали ваш взгляд, как море в солнечный день, когда от бликов слепит глаза.

Она же была полной противоположностью ему. Как ни старалась она скрывать порывы души, как ни пыталась сохранить на лице маску взрослой невозмутимости — ее глаза тут же предавали ее. В них можно было увидеть все. Она знала об этом и поэтому каждый раз опускала взгляд, если не хотела выдать себя. В этом движении ресниц было такое очарование и кокетство, какого многим не удается достичь путем постоянных, старательных тренировок.

Вот только сейчас она не стала отворачиваться.

«Ну точно, пробивает!» — уверился Иван.

Он с интересом ждал, что она скажет.

И она произнесла:

— Красиво... Дорого стоит?

— Не знаю. Это подарок.

— О-о!.. Твоя жена, наверное, очень тебя любит... Вон как балует... Подарок на свадьбу или так, за красивые глаза?

Мишка внезапно отпустил руку Варвары. Она покачнулась, чуть не упала и захохотала.

Тут Иван был с ней солидарен. Юмор — верное средство, выручающее в любых ситуациях. Только от ее смеха возникло ощущение, какое бывает, когда нечаянно скребанешь вилкой по зубам.

В эту ночь он долго не мог уснуть. Снова и снова, вдавив лицо в подушку, вдыхал запах солнца, неразделимо смешанный с запахом своей кожи. Это отгоняло сон, вызывая желание сжать угол подушки под ладонью с такой силой, чтобы явственно послышался тихий невольный стон, как если бы вместо куска набитой пухом материи в его руке было чье-то живое и теплое плечо, точно так же пахнущее солнцем и человеческой кожей.

В ушах все еще шумело море, а перед глазами стояла Варвара. Ему не давали покоя, терзали, мешая спокойно уснуть, те противоречия, которые он в ней замечал. В принципе, в ней все было одним сплошным противоречием. Во-первых, она совсем не походила на тот образ маленькой хозяйской племянницы, которую он помнил и ожидал увидеть. Во-вторых, внешность девочки-подростка временами поразительно не соответствовала взгляду и жестам умной и тонкой женщины, много пережившей и умеющей прощать. И наконец, в-третьих, ее беззаботный, легкий тон как-то не вязался с напряженными позами и слишком уж веселым смехом.

А Мишка, снова погрузившийся в себя, лелеющий свою меланхолию, замечал ли он это? Понимал ли он, что эта морская принцесса, эта статуэтка из светлой меди, такая звонкая и блестящая, знающая себе цену, излучающая временами то радость жизни и уверенность в себе, то некоторую разочарованность, была в то же время, при более внимательном взгляде, все той же смущенной, нежной девочкой, которую Иван когда-то, в другой жизни, а может, во сне, учил целоваться, небрежно снисходя до ее неумелых, но страстных и от этого еще более волнующих попыток обрести в себе женщину? Помог ли он ей в этом? Наверное, да, если учесть, какой она стала... Только почему обязательно он? Да мало ли было у нее учителей?

А Мишку это как будто совсем не интересовало. Он этого даже не замечал. Точнее, не хотел замечать, по нескольку раз на дню упираясь куда-то тем невидящим взглядом, который появлялся у него в Москве в моменты сильной тоски. Но если там этот взгляд возникал у него невольно, вызванный тяжелым состоянием души, то здесь все было наоборот! Он вдруг отворачивался, опускал голову, поднимал глаза, делал расплывчатый взгляд, какой советуют делать, чтобы увидеть объемную картинку... И эта поза и этот взгляд неизменно возвращали его в уже привычное состояние тупой, отчаянной муки — он, черт возьми, наслаждался этим занятием и злился, если его случайно или же намеренно отвлекали от него Иван или Варвара!

...И все же, когда их взгляды встречались, происходило нечто. Нечто, не поддающееся описанию и уже миллионы раз описанное. Нечто, называющееся взаимным притяжением. Или влечением. Или страстью. Или любовью. Или основным инстинктом. Не знаю, как это называется — словом, «нечто», заставляющее мужчину и женщину неосознанно стремиться друг к другу, несмотря на все объективные и субъективные причины, по которым им этого делать не следует. Как только Иван в первый раз увидел, а может, почувствовал тот мини-взрыв, произошедший в момент, когда Варвара обернулась и увидела на пороге комнаты Михаила Горелова, он уже понял, что здесь не обойдется без маленькой любовной истории. Просто не может обойтись. Все его дальнейшие наблюдения лишь подтверждали эту догадку.

...Да, заснуть ему не удавалось. Ко всему прочему, во рту вдруг возник чужеродный кисловатый привкус, непривычный и пугающий. Привкус воды из источника...

«Опа! О-о-п-п-а!! Да неужели?! Ладно... Что ж... Подумаем об этом».

И он собрался обстоятельно и серьезно подумать об этом. Но очевидно, его подсознание лучше, быстрее его самого почувствовало опасность, которую он не видел замыленным глазом. И милостиво позволило еще какое-то время оставаться в счастливом неведении.

«Ну-ка, ну-ка, подумаем об этом...» — деловито настроился он.

И уснул.

ГЛАВА 19

Проснулся он поздно, с приятным, волнующим ощущением длинного, праздного дня впереди, и еще с полчаса позволил себе поваляться, с кайфом выходя из промежуточного полусонного состояния, где-то на грани бодрствования и сладкой дремы.

Когда он, наконец, появился в комнате с секретером, в доме стояла умиротворяющая тишина. Солнце изо всей силы стремилось разогнать зашторенный полумрак, находя себе лазейки в местами траченной молью плотной ткани бордовых занавесок.

Он медленно прошелся по комнате, с вниманием разглядывая заинтересовавшие его предметы, трогая гладкие перламутровые пачки фарфоровых балеринок и чувствуя, что снова находится где-то на пути в сказку, а может быть, в детство. Никто ему не мешал в этих сентиментальных поисках. Он был один и, остановившись у старого секретера, с упоением шуршал страницами знакомых книг, которые тоже пахли детством. Немного удушливо, приторно-сладко... Марк Твен, Дюма, Бажов, Тургенев. Раскрыв на середине томик Сэлинджера, он вдруг зачитался «Над пропастью во ржи»...

На кухне что-то тихо звякнуло. Иван очнулся и, убирая книгу на место, уже точно знал, что так сжимается в желудке — просто здоровый аппетит, приятное чувство голода, который скоро будет утолен.

Задержавшись на минуту у приоткрытой двери в кухню, он уловил обрывок разговора.

— ...Просто нормальный отдых... Да, я тоже тебя люблю... — был конец Мишкиной фразы.

Вздохнув, Иван вышел из комнаты, решив подождать его на балконе.

...Нагретая солнцем, ее щека порозовела, налилась молодой кровью, как наливались желтым соком те персики, которые она так сладостно и равнодушно поглощала каждое утро, как будто выполняя необременительную, но необходимую работу, — насыщалась, напитывалась витаминами на всю предстоящую ледяную, дождливую зиму.

Он машинально отметил, какой пленительно округлой и твердой была линия ее подбородка. Он попытался вспомнить, восхищало ли его это раньше. И воспоминание пришло, но несколько другое. Эта нагретая солнцем розовая щека...

Он вдруг отчетливо вспомнил свои ощущения, когда-то так удивившие его. Помнится, в такой же, нет, в еще более знойный день он вот так же смотрел на нее, когда она пыталась читать, устроившись на балконе. Тогда он осторожно погладил ее щеку. Она была очень горячей, даже по сравнению с его теплой рукой. Когда же он прикоснулся к ее коже губами, его поразило одно странное обстоятельство: щека была прохладной. В тот момент он не задумался над этим, а только зафиксировал в памяти ощущение. Когда же потом пришлось опять столкнуться со столь удивительным фактом, Ивана позабавило открытие, что губы его, оказывается, бывали столь горячи, что ее горящая щека способна была подарить им прохладу. С тех пор ему стало нравиться покрывать ее лицо быстрыми, требующими поцелуями; она ничего не понимала и смеялась, уворачиваясь, а когда ей это надоедало — прекращала все одним бесстыдным поцелуем в губы.

Ресницы ее были опущены, и тень от них лежала на щеке так спокойно, даже не подрагивая... Казалось, она никогда больше не собирается открывать глаза.

Порыв был неожиданным и сильным — навязчивое желание проверить, повторится ли это ощущение теперь, или оно так же безвозвратно ушло, как и его юность? Почему-то это показалось чрезвычайно важным. Сердце резко скакнуло вверх-вниз при мысли о том, что ничего не получится... Но через секунду он уже знал, что все повторится. И все повторилось — горячая щека горячее руки, горячие губы горячее щеки...

Только вот Варвара — она опять повела себя не так, как он ожидал.

Вместо того чтобы смеяться и уворачиваться, смешно мотая головой и морща загорелый веснушчатый нос... Он бы подумал — «никакой реакции», если бы не почувствовал, как застыла в напряжении ее шея. Это, естественно, не послужило поводом для прекращения эксперимента. Скорее наоборот. Еще одно осторожное прикосновение губ к коже. Никакой реакции. Глаза по-прежнему закрыты. Еще одно...

Этот поцелуй никто не назвал бы сладким. Солоноватый яд желания, быстро наполнивший ему рот, не был для нее опасен. Он безнадежно терял свою отравляющую силу, разбавленный патокой горькой нежности, тихо струящейся с ее губ.

ГЛАВА 20

Был обычный будний день в конце сезона, и в парке, кроме них, не было никого, если не считать нескольких молодых мам, полусонно бродящих с колясками по узким аллеям, прячущимся между кедрами и кипарисами, да пары отдыхающих старичков, прильнувших друг к другу на одной из согретых солнцем живописных скамеек.

Здесь был потрясающий сосново-морской воздух, такой целительный для обитателей туберкулезных санаториев, затерянных на горе над морем.

Они присаживались в каждом малюсеньком кафе, которых кто-то предприимчивый во множестве пооткрывал на территории старого парка, заказывали себе кофе, курили, болтали, потом шли дальше, по засыпанным коричневыми листьями магнолий дорожкам, мимо серых, обросших сухим мхом скал, с загадочными пещерами и веселыми водопадами, мимо все еще зеленых солнечных полян с громадными гималайскими кедрами, смешными, кривобокими карликовыми пальмами и добросовестно подстриженными в форме шара кустами дикого лавра.

Все трое так давно не проводили время подобным образом, что это стало для них своеобразной экзотикой, ярким, волнующим приключением. Да и сам парк, почти пустой, парящая в неподвижном воздухе мертвая листва, запах осени, их странные отношения — все это навевало мучительно-грустные мысли, заставляющие грудь часто подниматься от беспричинных глубоких вздохов.

Вначале оживленный, разговор постепенно стал сникать. Лишь изредка звучали теперь тихие, не ожидающие ответной реплики слова.

— Помнишь то сухое дерево над обрывом — на нем раньше всегда сидели павлины? — говорила Варвара.

— А под этой скалой мы прятались от грозы. В тот день соседский мальчишка чуть не утонул, когда его обжег скат! — отвечал ей Иван.

Но и эти фразы становились все реже и звучали одиноко, не получая ответа, и скоро совсем исчезли за ненадобностью, и только глаза поддерживали неспешный диалог, спрашивая друг у друга о чем-то, не очень понятном Мишке.

«Ты помнишь?..» — обращался к Ивану ее матовый, принявший цвет окружающей зелени взгляд.

«Помню...» — отзывался он с удивлением и готовностью.

Мишка держался немного в стороне. Он был с ними и не с ними. Он просто наслаждался красотами... Но Иван слишком хорошо его знал.

Несмотря на кажущееся равнодушие, которое Мишка неизменно напускал на себя, Иван видел, что он неустанно наблюдает за Варварой. Стоило ей отвернуться, как его взгляд мгновенно перемещался на нее, впивался, как хищник в добычу, изучая и любуясь. Она, кстати, делала то же самое, стоило лишь отвернуться ему... Эти увлекательные упражнения, кажется, занимали все их мысли, не оставляя ни времени, ни желания на что-то другое. Они даже почти не разговаривали друг с другом, при этом оба активно общались с Иваном. Что, впрочем, не помогало ему избавиться от ощущения, будто он постоянно находится в одиночестве, несмотря на то что расставались они в течение всего этого времени лишь только на ночь, бродя везде и всюду вместе, как три неприкаянных привидения из заколдованного замка.

Такое положение вещей, хотя и соответствовало вроде бы его хитроумному целительному плану, нравилось ему все меньше. Но он ни в коем случае не отказался бы от уникальной возможности — подсмотреть рождение нового чувства... И если бы ему предложили выбор, он снова выбрал бы эту роль третьего, которую играл с героизмом ученого, ставящего на себе опасный опыт.

...Они вышли на полукруглую смотровую площадку. С нее открывался замечательный вид: безбрежное, ярко-синее море и белые кубики пансионатов на выступающем слева зеленом мысе.

Было приятно курить, удобно облокотившись на широкие каменные перила, смотреть на густую, тяжелую воду, напоминающую вкусное тягучее желе. Ленивый, дующий словно через силу, еще не холодный ветер делал по поверхности воды легкие мазки, как будто невидимый лакомка-великан хотел набрать на гигантский палец немного освежающего голубого желе.

Слабеющее день ото дня солнце героически боролось с ветром, грело плечи под курткой. Иван разомлел от этого тепла, от вина, выпитого недавно в уютном кафе под скалой. Ему не хотелось ни говорить, ни двигаться, лишь стоять так долго-долго, пока не начнет ныть поясница.

Яркий луч, вырвавшись из-за облаков, стал играть с Варварой, пытаясь заглянуть ей в глаза. Она зажмурилась и стала похожа не нахального котенка… Однако так было невозможно любоваться пейзажем, и ей пришлось закрыть один глаз, от чего бровь над вторым автоматически поползла вверх, придавая ей лихой вид. Чтобы было легче смотреть, она стала по очереди зажмуривать то один, то другой глаз; от этого создавалось впечатление, будто она кокетливо подмигивает кому-то на том берегу.

Иван умиленно наблюдал за ее гримасами, уверенный, что никогда в жизни не видел ничего пленительнее этого.

От наблюдений его отвлек Мишкин голос, тихий, приглушенный — то ли его намеренным старанием, то ли нечаянным шумом волн.

— Почему ты вчера заговорила о моей жене? — ни с того ни с сего обратился он к Варваре.

Иван вздрогнул, точно от звука разбившегося стекла. Это разлетелась на мелкие осколки тонкая оболочка непроницаемости, которой она так старательно себя окружала.

— Потому что она твоя жена.

Варвара попыталась сделать удивленные глаза, но из этого ничего не вышло. Солнце продолжало слепить ее, в то время как Мишка снова находился под прикрытием неизменных очков.

— Тогда почему ты хамила, говоря о ней? Ты что, не одобряешь мой брак?

Варька молчала, растерявшись от такой откровенности.

— Я так понимаю, ты начиталась идиотских статей, которые клепают разные уроды, чтобы не умереть с голоду?!

— Ничего я такого не читаю! — неуверенно возмутилась Варвара.

— Тогда почему? — приставал он к ней, выжидающе глядя в лицо.

Похоже, ей было лень придумывать приличный ответ, и она воинственно ляпнула, садясь на парапет спиной к морю и к солнцу:

— Я только слышала, что говорят все... Что ты женился на ней по расчету. ...

«Ну начинается!» — подумал Иван, невольно замирая.

— И ты, кажется, с этим согласна? — предположил Мишка, тоже разворачиваясь в ее сторону.

Ответа не последовало. Тогда он громко отчеканил:

— Так вот, я женился на ней НЕ по расчету!

«Конечно же, нет... Только вот получил бы ты вторую главную роль в новомодном блокбастере, который тебя ждет не дождется в самом ближайшем будущем, если бы не был ее мужем? Ради этой роли ты даже отказался участвовать в постановке очередной моей малобюджетной пьесы, несмотря на все мои настойчивые просьбы... И наплевать на то, что тебе всегда хотелось сыграть интеллигента-неудачника — ведь этот образ теперь так не вяжется с предстоящим имиджем интеллигента-бизнесмена — нового героя нашего времени!» — с горьким злорадством комментировал про себя Иван.

— Значит, ты ее полюбил? — невинным тоном поинтересовалась Варвара.

Она-то, конечно, ни о чем таком не думала. Она ведь этого не знала. Он это знал. И Иван с удивлением заметил, как сам напрягся, ожидая его ответа.

— В жизни все не так просто, как нам это кажется в молодости... Если ты этого до сих пор не поняла — твое счастье.

Иван разочарованно усмехнулся. Что ж, именно такого ответа и следовало ожидать. Но Варьку он не удовлетворил — она уже вошла в раж.

— Люди обычно вступают в брак либо по любви, либо по расчету. Если ты женился на женщине НЕ по расчету, значит, ты ее любишь!

Логика была железная, хоть и сильно отдавала детским садом.

Мишка громко хлопнул ладонью по парапету, шумно вздохнул и посмотрел на Ивана, то ли призывая в свидетели, то ли прося поддержки. Но Иван делал вид, что безумно увлечен маневрами прогулочного катера, медленно выруливающего из бухты прямо под ними, и Мишке пришлось отдуваться самому.

Впрочем, он с этим неплохо справился.

— Похоже, тебя это очень волнует? — спросил он, находчиво сменив назидательный тон на насмешливый.

— Почему меня это должно волновать? — пожала плечами Варвара.

— Да вот не знаю почему. Мне самому интересно...

Очень, очень интересно было Ивану наблюдать за уходящим в открытое море корабликом.

— Меня это вовсе не волнует, — ответила, наконец, Варвара, которая во время паузы прикурила новую сигарету. — Просто ты спросил — я ответила, — заявила она и демонстративно стала смотреть в другую сторону, что должно было означать конец разговора.

Она не знала еще одного: Мишка был сегодня настроен решительно.

— А ты? — не отставал он от нее. — Ты-то выходила замуж по любви?

— Ха, естественно! У него же не было ни копейки!

— Так почему же вы развелись? — выдал он, наконец, коронную реплику.

Иван даже повернул голову, оторвавшись от созерцания морского пейзажа. Но этот вопрос, вопреки ожиданиям, не поверг спорщицу в смятение.

— Да потому, что это не была настоящая любовь! — негодующе воскликнула она, на что они дружно, громко и искренне расхохотались.

— Ага!! Значит, бывает настоящая и ненастоящая любовь?! Ну, это уже кое-что! — продолжая смеяться, резюмировал Мишка.

Он самодовольно обхватил за плечи надувшуюся Варвару и повел ее к выходу с площадки.

Всю обратную дорогу они потешались над ее гневными попытками сбросить с плеча Мишкину руку.

Остаток вечера прошел не так уж весело. Им пришлось скучать на балконе вдвоем — Варвара отказалась от ужина и заперлась в своей комнате, захватив туда сумку с этюдником.

ГЛАВА 21

Иван самостоятельно похозяйничал на кухне и теперь напивался попеременно то чаем, то кофе. И лакомился маленькими круглыми пирожными с заварным кремом — вчера вечером их напекла тетя Клава, развращавшая их кулинарными изысками с азартом и изобретательностью человека, твердо верящего в свое предназначение.

Как любой прирожденный лентяй, очень быстро привыкнув к комфорту и праздности, он принимал ее заботы почти как должное и теперь купался в теплом потоке безделья. И дошел уже до того, что чуть ли не с интересом стал вчитываться в местную газетенку — любимое и, пожалуй, единственное чтение Клавдии. Очередной номер всегда, и сегодня тоже, неизменно лежал на кухонном столе. Помимо сводок погоды — небрежно-беглых по отношению ко всему миру и чрезвычайно подробных, даже педантичных, с указанием температуры и степени загрязненности воды по всему побережью, здесь на полном серьезе печатали всякий вздор... В том числе, кстати, и об «источнике любви». Он стал внимательно читать, неосознанно стремясь найти между строк либо опровержение, либо подтверждение своим ночным мыслям.

Варвара появилась, как всегда, неслышно. Остановилась в дверном проеме, возможно, какое-то время наблюдала за ним, а когда он ее заметил, улыбнулась и сказала «привет».

— Привет... — машинально ответил он.

Она была бледна. Но не так, как бывало раньше — матовой, алебастрово-теплой бледностью, данной ей от природы, а будто обескровлена. Под глазами у нее стало меньше голубого и больше фиолетового, виски белели прозрачностью разбавленного водой молока, даже загар, кажется, куда-то делся, и вокруг переносицы теперь пестрела рябь веснушек, покрытая, как испариной, жирным блеском кожи... Чем была вызвана эта рассеянная неухоженность — настроением, пренебрежением к нему или же ей действительно было нехорошо? По крайней мере, вид у нее был не очень здоровый.

Вероятно, поэтому он вдруг поймал себя на желании вскочить ей навстречу, как вскакивают при появлении долго ожидаемого желанного гостя или даже важного, пожилого начальника.

— Привет... Как дела?

Он спросил: «Как дела?» — хотя на самом деле ему хотелось воскликнуть: «Что случилось?»

Он действительно встревожился и даже готов был расстроиться — ведь только что ему было так хорошо! И потому хотелось, чтобы хорошо было всем, а она своей бледностью и болезненным блеском зеленых глаз вдруг резко нарушила это состояние душевного и физического комфорта.

— Как дела? — снова спросил он, имея в виду «Что случилось?».

Ответила она странно. Развела руки в стороны, от чего виновато приподнялись узкие, заострившиеся плечи под вылинявшей синей футболкой.

— Да как-то... никак... — сказала она, чуть ли не извиняясь.

Посмотрела на него невидящим взором, подошла к плите и стала сосредоточенно чиркать спичками.

Иван не сразу понял, что отвечала она совсем на другой вопрос. Наверно, подумала, что он интересуется ее успехами в деле возвращения к жизни депрессивного любовника...

Тут ему стало ее действительно жалко. Он даже почувствовал довольно сильные укоры совести. Ну надо же! Человек, может, ночи не спит, пытаясь воплотить в жизнь его бредовые фантазии, в то время как сам он уже благополучно забыл если не о самом «задании», то, уж во всяком случае, о его пресловутой важности. Все это как-то постепенно отодвинулось на второй план — гораздо интереснее оказалось наблюдать за реальными людьми и отношениями, чем тешить себя выдуманными, наигранными коллизиями... Тем более, что чем дальше, тем больше он осознавал не только всю абсурдность своей затеи — да она была просто-напросто глупостью, навеянной ностальгическим возбуждением! И что гораздо хуже, теперь казалась ему злой, жестокой, да и просто аморальной. Не говоря уже о том, что была просто оскорбительной для них обоих, а больше всего — для существа, сидящего сейчас перед ним с чашкой горячего кофе в прозрачных пальцах.

Теперь, глядя на Варю, Иван искренне удивлялся: как и почему она не влепила ему пощечину в тот день, когда он предложил ей такую опасную и странную роль в сомнительной авантюре?

Пока он удивлялся, она, отхлебнув кофе, сказала:

— Что-то не получается пока... — И, тихо улыбнувшись, добавила: — Видно, я оказалась не такой способной, как ты думал.

«Черт, да разве я об этом спрашивал?! Я ведь хотел узнать, как ТВОИ дела!» — чуть не закричал он и уже открыл было рот, начиная говорить:

— Да я ведь не об этом...

Но замолчал. Потому что в кухню вошел Мишка. Как всегда равнодушно, как всегда не вовремя. Ивану пришлось проглотить свой вопрос вместе с объяснениями, жалостью и тревогой — после пирожных это было особенно горько и невкусно. Чтобы спрятать уныло вытянувшееся лицо, он снова взял в руки газету и закрылся ею, чувствуя себя свиньей и ослом одновременно.

Мишка тоже не сиял румянцем. Как всегда.

«Ну, этот-то бледнеет от злости», — подумалось Ивану.

Мишка все больше его бесил. И он уже почти плюнул на него. Не хочет — не надо! Возможно, он злился на него отчасти и за то, что из-за его упрямства сорвался, и это уже совершенно очевидно, их с Варварой «целительный проект». Причем обидно было не столько за себя, сколько за нее.

Упрямый баран, бесчувственный тюфяк! Такая девушка старается вернуть его к радостям жизни, тратит на него время и нервы, а этот смазливый балбес становится день ото дня только угрюмее и злее...

«Совсем плохой стал!» — подумал он, когда Мишка озлобленно пнул, придвигая к столу, ни в чем не повинную табуретку. — Уж лучше бы как раньше».

Ну, грустный ты и грустный, хрен с тобой! А то ведь нет, теперь еще и язвит по поводу и без повода, рассказывает пошлые анекдоты с подозрительным удовольствием и распространяет вокруг ядовитые флюиды, от которых прямо на глазах вянут цветы и девушки.

ГЛАВА 22

Все, кто знал Ивана, знали, как он любит рестораны. Всегда любил. Особенно хорошие. Такие, где рассеянный свет «авторских» светильников освещает все ровно настолько, чтобы преобразить обычные вещи в магические предметы, а обычных людей — в сказочных персонажей. Такие, где теплый, немного душный воздух с первых же минут так ударяет в нос запахом кухни, смешанным с ароматами хорошего табака и дорогой парфюмерии, что первый бокал, так нетерпеливо ожидаемый и выпиваемый невольно почти что залпом, не пьянит, а, наоборот, только приводит в норму разбушевавшиеся чувства. Лишь тогда начинает постепенно замедляться легкая пульсация в шее, возникающая всегда как предвестник удовольствия, и можно, по возможности удобно откинувшись на жесткую спинку сиденья, с удовольствием закурить, приобщая себя к этому месту и предстоящему таинству, уже спокойно прислушиваясь к столь уместному здесь посасыванию в пустом желудке и оживленным или же, наоборот, очень тихим разговорам за соседними столиками.

Место, куда они сегодня собрались, было именно таким. По крайней мере, по словам Варвары, это заведение, под символичным названием «Алые паруса», было самым модным и дорогим в округе, доступным лишь немногим, особенно в нынешнем межсезонье, богачам да гуляющим студентам, что имеют обыкновение просаживать здесь за один вечер сумму, рассчитанную на пару недель экономного отдыха.

Спустившись вечером по уже привычному маршруту на площадь, где между бронзовым бюстом Ленина и зимним кинотеатром по традиции располагалась стоянка такси, они осчастливили одного из неунывающих частников и довольно долго скользили по вечернему побережью, чтобы провести сегодняшнюю ночь именно там.

Идея принадлежала, как это ни странно, не Ивану, хотя он и был в этой небольшой компании самым горячим поклонником такого рода времяпрепровождения. Но ему почему-то так и не пришла в голову мысль о возможности развлекаться здесь как-то иначе, кроме как неторопливо, вдумчиво прогуливаясь по тихим темнеющим улицам либо сидя на пресловутом балконе, потихоньку пьянея от сладости портвейна, приглушенности заката и нежной красоты Варвары.

Удивительно, но предложил это Мишка. И это было здорово. В любом случае. В каком «в любом»? Ну, либо он начал возвращаться к жизни, что само по себе было хорошо... Либо захотел отблагодарить Ивана за «заботу и поддержку», что было просто приятно... Либо — решил наладить отношения с Варварой, которая уже два дня пропадала во дворце, явно избегая их обоих, а это делало их существование здесь довольно бессмысленным... В таком случае это тоже было неплохо. Хотя в последнее время Ивана все меньше заботило развитие срежиссированной им самим «влюбленности».

...Если бы Иван выбирал место для постройки ресторана, он не смог бы найти что-то лучше этого.

Одноэтажный квадратный домик из серого ракушечника, со странно неровными окошками и треугольной крышей, устроился на одном из утесов прямо над морем так гармонично, будто стоял здесь с сотворения мира. Стоящий у самой дороги, но ловко спрятанный за небольшой кипарисовой рощей, домик действительно больше всего напоминал хижину Лонгрена, несмотря даже на ярко-красную неоновую вывеску и пару иномарок, гордо серебрящихся невдалеке.

Помогая Варваре выйти из машины, Иван не был удивлен тем, как блестели ее глаза, — картина, представшая им, была достойна восхищения. Впечатление усиливалось еще одним обстоятельством. Уже привычное красное солнце снова опускалось за горизонт, а потому грязно-белая стена «Алых парусов», смотрящая на них, сейчас окрасилась в цвета перьев фламинго.

Когда они вошли, народу там было немного. Половина столиков пустовала, и Иван немного расстроился — ведь он всегда был любителем шумных сборищ. Но постепенно зал стал наполняться по-провинциальному нарядными гостями. Он порадовался за Варвару, которая, в силу своего стиля, а может быть, лени, была одета и накрашена с большим вкусом.

Куда делись ее растрепанные вихры — признак раздражающего равнодушия к общественному мнению? Гладко, до блеска, приглаженная челка убрана со лба и вызывает в памяти образы сразу всех романтических киноблондинок, вместе взятых, — от Грейс Келли до Мэрилин Монро. Ультраминималистское платье-мешок из черного льна. Плоские открытые босоножки с высокой шнуровкой, почти греческие сандалии. Макияжа как будто совсем нет, только лицо идеальной ровностью матового блеска неуловимо напоминает что-то — не те ли старинные фотографии на стенах его комнаты? Никаких украшений, если не считать украшениями татуировку на открытой руке и два глубоких разреза по бокам длинного платья.

Иван смотрел на нее с гордостью. Он был очень доволен. Впервые за все время их пребывания здесь он почувствовал что-то привычное в атмосфере — атмосфере ресторана. Все то, что у других людей создает ощущение праздника, — полумрак, музыка, свечи, мерцание огней, богатство интерьера, приветливость официантов — поселяло в нем спокойствие и уверенность.

...Итак, он был доволен, глаза Варвары сверкали колдовским блеском, и даже Мишка был почти таким же, как раньше, — спокойным, остроумным, кокетливым. И лишь совсем немного грустным. Он поднял бокал и сказал, что хочет выпить за них. Что ему очень хорошо с ними, что спасибо им за все... и так далее и тому подобное. Он говорил, Варвара слушала, а Иван просто любовался красотой и странной, парадоксальной гармонией этих двух лиц напротив. Они были настолько же гармоничны, насколько и несовместимы. Провинциальная мечтательница и кумир столичного бомонда.

Отхлебнув терпкого густого вина, Иван закрыл от удовольствия глаза.

В этот момент по залу рассыпались бередящие душу хриплые, страстные звуки гитары. Играл очень молодой и красивый гитарист. По крайней мере, таким он казался из своего полутемного угла — ясно видна была только рубашка, такая же белая, как и его измученные пальцы.

Да, обстановка способствовала романтическому настроению. За то недолгое время, что они здесь были, бокалы их уже не раз пустели и снова наполнялись охлажденным огнем крымских виноградников. Кажется, в первый раз со времени их с Мишкой приезда развеялось то тщательно скрываемое напряжение, что возникло между ними троими. Ивану казалось, что наконец-то все они расслабились, стали просто компанией молодых людей — веселых, красивых, обаятельных, которые собрались вместе потому, что им приятно общество друг друга.

Да, это был поистине благословенный вечер. Все сегодня было просто и легко. Никаких недомолвок, полунамеков, полувзглядов. Никакой усталости, никакой подозрительности, а только искрящееся, многообещающее веселье. В тот вечер все трое, казалось, были заново очарованы друг другом. В приступе благодушия Иван не скупился на приветливые улыбки официантам и гостям и как одержимый аплодировал молодому гитаристу — тот продолжал щедро вливать в их души отраву надежд на близкое счастье.

Иван так разошелся, что, когда вместо гитариста на сцене появился оркестрик, играющий латино, увидел, что Варвара непроизвольно отбивает такт ножкой в греческой сандалии, и пригласил ее танцевать.

Собственно, он не успел даже подумать об этом. Просто когда раздались первые аккорды зажигательной мелодии, их глаза встретились. Он вскочил и протянул ей руку, и она улыбнулась ему самой ослепительной улыбкой на свете — признательной, ласкающей улыбкой. Они быстро поднялась и пошли к танцевальной площадке, взявшись за руки, ослепленные светом прожекторов, инстинктивно находя дорогу между столиками.

Когда они оказались одни на возвышении эстрады, она немного смутилась. Но потом, когда Иван резко притянул ее к себе, обняв за гибкую талию, и закружил в бешеном латиноамериканском ритме, заставив быстро вращать бедрами, она мгновенно приняла игру — коротко рассмеялась, откинув голову... И они стали двигаться — ритмично и стремительно — и, наверное, здорово смотрелись, потому что сорвали одобрительные аплодисменты.

Через минуту сцена была полна танцующими парами. Это резко сократило их свободу перемещения по мерцающему всеми цветами радуги скользкому танцполу. Тогда они сменили стиль. Прильнули друг к другу и теперь передвигались мелкими шажками, все так же ритмично, но уже более спокойно, Иван уже не мог видеть смеющегося лица Варвары, зато чувствовал ее дыхание на своей щеке. Близость их тел, двигающихся как одно — настолько четко, до малейшего нюанса они понимали друг друга в танце, — создавала иллюзию близости и родства душ. И он томно прошептал ей на ушко (прием затасканный, но такой естественный!):

— У нас с тобой неплохо получается... И ты прекрасно двигаешься...

— С хорошим партнером это не трудно, — ответила она в той же манере.

От ее дыхания по его спине пробежали мурашки.

«Интересно, происходит ли с ней то же самое?»

Она всем своим видом показывала, что да.

Он обрадовался и удивился, заметив, как откровенно Варвара кокетничает с ним. Только потом, позже, он понял, что так она кокетничает со всеми. Это делалось не специально. Нет, это происходило неосознанно. Наверное, она даже не подозревала, какими озорными были ее глаза, когда она, лукаво прищурившись, с улыбкой умного ребенка следила за разговором, иногда вставляя в него ироничную или злую фразу.

Это было на уровне инстинкта — внимательный взгляд в глаза собеседнику вдруг резко опускается вниз, в то место, где расстегнутая из-за жары рубашка открывает шею и начало груди; потом ее глаза опять поднимаются, но уже медленно, как бы навсегда впитывая в себя то, на что смотрят, неуловимо задерживаются на губах, которые тут же почему-то становятся такими сухими, что их приходиться облизать... И вот ее глаза опять встречаются с вашими, но их взгляд уже совсем другой — заинтересованный, что-то понявший в вас. Длится он ровно секунду, после чего следует смущенное дрожание ресниц, и она, словно ласково простившись с вами, слегка поворачивает голову, чтобы подарить свое внимание другому собеседнику. С которым происходит примерно то же самое, что и с вами. И все это в процессе оживленного разговора о чем-то милом или же, наоборот, серьезном, а главное — все с тем же задорно-невинным выражением лица.

Иван крутанул ее вокруг себя, а потом резко наклонил назад, заставив прогнуться. И неизбежно заскользил глазами по груди, шее, лицу — Варя понимающе и вызывающе улыбалась, а из-под почти закрытых век его ослепил ярко-белый луч провоцирующего взгляда. Тогда он окончательно отпустил тормоза и позволил себе окунуться в приятное возбуждение азарта. Того азарта, который сильнее любого другого, — азарта самца.

Мелодия закончилась, но тут же началась другая, под которую они танцевали с тем же взаимопониманием, импровизировали все так же легко и слаженно, и создавалось впечатление, будто они признаются друг другу в чем-то, выбрав в посредники музыку и танец.

К концу третьей песни Варвара, задыхаясь, еле увела его со сцены, таща за собой за руку, словно козла на веревке.

Хохочущие, разгоряченные, они вернулись к столику и с размаху плюхнулись на потертые, под старину, стулья. И он налил им по целому бокалу вина, а так как очень хотелось пить, то они выпили его залпом, глядя друг другу в глаза и поминутно прыская со смеха.

Допив все до последней капли, Варвара опустила голову, приложила руку ко лбу, потом с глубоким вздохом откинулась на стуле. Иван снова не заметил, как в руке у нее оказалась сигарета. Спеша протянуть ей зажигалку, он чуть не опрокинул свой бокал, а она, прикуривая, придерживала его руку и пристально смотрела исподлобья ему в глаза, пытаясь изобразить роковую женщину из гангстерских боевиков, но безуспешно — все портила неудержимая улыбка.

Однако у Ивана вдруг пропало желание смеяться. Может быть, оттого, что она была сегодня так близка и красива. А может быть, оттого, что пальцы у нее, несмотря на жару, были холодными, а веселье в глазах настолько буйным, что напоминало истерику.

...Все это время Мишка с печальной, насмешливой улыбкой наблюдал за ними. А потом он стал читать им стихи своим низким, рокочущим голосом. Иван готов был поклясться, что еще никогда и ни в чьем исполнении Бодлер не был так нежен, а Шекспир так жесток...

Он уже давно потерял счет выпитым бокалам и после очередного благодарственного тоста почувствовал, что, если сейчас же не выйдет на воздух, ему станет плохо. Он с беспокойством взглянул на Варю, удивляясь, как она еще держится.

И увидел, что она, притихшая, опираясь на руку щекой, смотрит на Мишку Горелова полным обожания взглядом, таким, что тот перестает пить и тоже смотрит на нее — а она даже не моргает...

Тогда Иван понял, что она абсолютно пьяна. Он забеспокоился и хотел предложить ей выйти подышать вместе с ним, но никак не мог правильно составить фразу. Непомерные умственные усилия доконали его, и он вышел из зала быстрее, чем это принято.

Пока он бродил вокруг ресторана, среди аккуратно подстриженных низких кустиков, его преследовала неприятная и неотвязная мысль, что он зря оставил Варвару наедине с Мишкой. Он был не настолько ослеплен своими сегодняшними успехами, чтобы не понимать разницы в отношении женщин к себе и к нему. То, ради чего Ивану нужно было два часа изображать прекрасного принца, Мишке удавалось за считанные секунды, причем без всяких особых усилий с его стороны. Иван слишком хорошо это знал, и это знание не способствовало улучшению его самочувствия.

Несколько раз он пытался вообразить себя героем и подходил совсем близко к призывно раскрытым дверям, но стоило ему вдохнуть теплого, вкусного воздуха, струящегося оттуда, как весь его героизм сдувало куда-то в сторону моря, и он покорно разворачивался и уходил к берегу.

Там было не намного легче. Там было странно...

Над водой быстро темнели влажные облака. Само море из розового сделалось зеленовато-черным и словно шевелилось. Как будто волны не понимали, в какую сторону дует ветер и куда им, собственно, следует плыть...

Итак, облака двигались, море волновалось, но при этом было совершенно нечем дышать — духота стояла такая, как будто выключили воздух. От этого странного несоответствия шевелящихся облаков и волн и совершенно неподвижного воздуха возникало неприятное чувство.

Неизвестно сколько прошло времени, пока Иван наконец не почувствовал себя в состоянии вернуться в ресторан, не причинив при этом неприятностей себе и окружающим.

ГЛАВА 23

...Он проснулся от звуков ливня.

Возможно, это было ближе к утру, но за окном стояла темень. Сильный ветер, почти ураган, дергал хлипкую форточку, заставляя ее распахиваться, захлопываться и снова распахиваться с такой силой и с таким звуком, что было понятно — еще секунда, и она разобьется, засыпав комнату осколками. Собирать их не хотелось, а потому он заставил себя вскочить с кровати. Он поймал ее почти в последний момент и придержал, в спешке больно ударившись пальцами. Это помогло проснуться. Иван стоял у окна, держась одной рукой за форточку — он открыл ее, и теперь ветер баловался с тонкой прозрачной занавеской: то вдувал ее круглым пузырем в комнату, то утягивал обратно к себе — точь-в-точь плохо воспитанный подросток, развлекающийся со жвачкой.

Почему-то кружилась голова. Воздух, которого так не хватало вечером, приятно охлаждал горячий лоб, легко проникал в легкие, заставляя жадно дышать. Было хорошо, только слишком холодно — ветер был ледяным, и голый живот невольно подбирался, вжимаясь в спину. Иван посмотрел на себя — он был в одних трусах.

Он понял, что не помнит, как раздевался. Или его раздевали?

Он попытался припомнить дорогу домой — в голове возникло только смутное ощущение бесконечной, тошнотворной качки в машине и несколько ярких, разрозненных сценок...

Бледное, усталое, почти измученное лицо Варвары, с беспокойством и заботой склоненное над ним... Тихий Мишкин голос, что-то быстро говорящий ей, его крепкие руки, поддерживающие Ивана, увлекающие его куда-то, куда он идти не желает. Он хочет сказать об этом, но вялый язык его не слушается. Потом провал... Нет, вспомнил!

У него захватывает дух, как в детстве у кабинета зубного врача, когда перед глазами резко и невероятно четко возникает эта картинка...

...Он возвращается в зал ресторана и, старательно улыбаясь, подходит к столику — Варвара и Мишка все еще сидят за ним, все так же смотрят друг на друга, как смотрели, когда он уходил. Они тихо разговаривают, Иван не понимает о чем. Лишь присев на стул рядом с Варварой, он слышит странно приглушенный, почти покорный голос, которым она произносит:

— Знаешь... ты, наверное, прав, любви нет, а есть только... Как там у Моруа? Доказательства любви...

Она не замечает его, изумленно смотрящего на нее сквозь пламя толстой свечи на столе.

— Правильно? — спрашивает она, словно старательная аспирантка у профессора.

— Неправильно, — после недолгого молчания отвечает Мишка.

«Неужели я так пьян?» — тогда спросил себя Иван.

Они будто поменялись ролями, как во французской комедии положений.

Потому что теперь уже она смотрит на Мишку с усталой насмешливой снисходительностью. А он... У него вдруг становится такое серьезное лицо. И он с такой уверенной нежностью снова кладет свою ладонь на ее безвольно лежащую на синей скатерти руку...

Тут Иван, кажется, встал и громко заявил, что им пора уходить. Да-да, просто необходимо сейчас же отправляться домой, потому что уже очень поздно, а ему еще нужно сказать им что-то важное... Остановить его не было никакой возможности, да никто и не пытался, и они быстро покинули гостеприимный зал.

Он неуверенно шел вслед за Варварой, слегка пошатываясь от наплыва чувств и алкоголя. И пока старался не потерять из виду ее силуэт, ведущий к выходу, как луч маяка потерявший ориентир корабль, вдруг принял решение, что вот сейчас, когда они выйдут, или нет, лучше, когда сядут в машину, он скажет, что любит ее...

От этого яркого, короткого воспоминания Ивана мигом прошиб холодный пот — краем влажной занавески он вытер лоб и резко отдернул ее от окна. Теперь в комнату ворвался уже ничем не сдерживаемый ветер, быстро заполняя ее штормовым морским воздухом, и его лицо снова быстро стало мокрым — холодные крупные капли плевками летели в глаза, а когда он непроизвольно закрывал их, тихо стекали с лица уже теплыми, смешавшимися с его слезами.

Он стоял у окна до тех пор, пока ноги не заледенели окончательно, а его самого не стала колотить крупная дрожь промерзшего до костей человека. Только тогда он почувствовал себя в силах уйти от окна и вернуться в кровать. Потому что теперь сон для него впервые в жизни стал преступлением.

И тем не менее он заснул тогда мгновенно, не успев даже толком пристроить голову на подушку.

...Жара, жуткое пекло — ни ветерка, ни дуновения... Кой черт понесло его играть в пляжный волейбол в такую парилку?! Однако же он играет, да еще как старается — как будто последнее проигрывает. Он уже весь липкий от пота, пот течет между лопаток, неприятно щекочет подмышки... И как же хочется пить!! Но вот оно — счастье. Кто-то протягивает ему огромную, двухлитровую бутылку кока-колы, тяжелую, скользкую — ведь она запотела, видимо, только что из холодильника... Он с восторгом поднимает ее над собой, запрокидывает голову, открывает рот, даже высовывает язык... И освежающая, сладкая жидкость, выплескиваясь стремительным булькающим потоком из узкого горлышка, льется ему на лоб, на волосы, на плечи, попадает на все части тела — только не в рот. Кока-кола кончилась, а он так и не выпил ни одной капли. В ужасе и отчаянии он застонал, дернулся и проснулся — весь потный, с мучительно пересохшими губами.

Солнца за окном нет, в доме тихо, но Иван точно знал, что время уже близится к полудню: ему подсказали это ощущения — он выспался, да и хмель испарился.

Некоторое время он лежал, боясь пошевелиться — казалось, что стоит хоть как-то зашуметь, все равно как: зашуршать простыней, скрипнуть пружинным матрасом или даже громко вздохнуть, как в комнату тотчас набегут правильно живущие люди, среди которых будут и тетя Клава, и Мишка, и Варвара, и даже Боря Сделай Движение, и начнут укорять его за то, как он плохо вел себя вчера, за то, что не умеет пить, а в его возрасте это уж совсем непозволительно...

Когда он представил, что сейчас в коридоре встретит Варвару, сердце у него вдруг застучало везде — в ушах, в висках, в животе и мучительнее всего — в шее.

Он долго прислушивался, тяжело привалившись к двери. Ничего не услышал и лишь тогда отважился покинуть комнату.

Потом он долго отмокал в душе, глядя в открытое окно, но еще дольше смотрел в «ампирное» зеркало, не очень себя узнавая...

Он испытал облегчение, обнаружив, что находится в доме один. Хозяйственная тетя Клава ушла куда-то по своим делам. Ни Мишки, ни Вари тоже не было — наверняка они не захотели будить его после вчерашнего и, не дожидаясь, когда он сам проснется, ушли гулять...

«Ну и правильно. И правильно».

Ему нужно было время, чтобы прийти в себя.

Ему нужно было время, но не в таком количестве. После того как он уже два раза сварил себе кофе и неторопливо выпил его, постепенно возвращаясь в реальность, после того как медленно обошел дом, оглядывая все его уголки, чтобы острее ощутить атмосферу счастья, после того как покурил на балконе, непроизвольно вглядываясь в уходящую вниз дорожку, — после всего этого прошел уже, наверное, целый час, в течение которого Иван тупо сидел на кухне, не зная, что еще делать, а их все не было. Никого не было.

ГЛАВА 24

И тогда Иван вышел на улицу сам. Едва сделав первый шаг по мостовой, он чуть не упал. Поскользнулся на чем-то, неприятно захрустевшем под ногой. Оказалось, что он наступил на большую виноградную улитку — тысячи этих существ, непонятно где прятавшихся в сухую погоду, теперь после дождя выползли, наверное, все до одной — дорога вздулась круглыми серовато-коричневыми пупырышками, совсем маленькими, средними и большими — такими, как тот, который он только что раздавил. Медленно шаркая вниз по дорожке — очень не хотелось снова услышать этот хруст, — он смотрел по сторонам и видел улиток везде — они ползли по заборам, висели на почтовых ящиках, заползали на стекла домов. Маленькие и вездесущие, они всюду оставляли за собой липкий блестящий след. Уже на подходе к центральной площади его слегка замутило — то ли от вида улиток, то ли с вчерашнего перепоя, то ли от тех смутных, пугающих мыслей, что начали приходить в голову по мере приближения к центру города, мыслей, таких же противных и скользких, как эти осторожно шевелящие рожками существа.

Иван стоял посреди площади и вертел головой, не зная, в какую сторону пойти, чтобы вернее их встретить. В результате он побрел ко дворцу — обнадежила простая мысль, которая не сразу пришла в голову из-за своей очевидности.

«Варька же, наверное, на работе!»

Ему казалось, что он идет не торопясь, просто гуляет. До тех пор, пока не заметил пару удивленных взглядов, которыми провожали его редкие прохожие, — он несся мимо них так быстро, что, кажется, обдавал ветром. Слишком быстро — так быстро в этом городе никто не ходил. Но ему было наплевать. Вот оно, окно, за которым он ее увидит.

Он наклонился, непроизвольно улыбаясь, чем удивил Евгения Евгеньевича, одиноко скребущего острой палочкой какой-то старинный предмет, лежащий перед ним на столе. Тот тоже рассеянно улыбнулся и, наверное, хотел помахать длиннопалой рукой, но не успел — Иван отскочил от окна как укушенный, сразу поняв, что ее там нет и не было.

Обратно он откровенно бежал, страшно боясь куда-то опоздать, уже не обращая внимания, кого он давит по дороге...

Добравшись до дома, он еще на улице сразу понял, что там все еще никого нет. Он определил это по тем неуловимым приметам, которые очевидны лишь обостренному восприятию, как раз такому, как у него в тот момент.

Как только Иван осознал, что спешил зря, ему невыносимо захотелось упасть — он долго бежал в гору, а его сегодняшнее состояние совсем не подходило для бега. Теперь в ушах громко стучала кровь, а в коленках чувствовалась противная дрожащая слабость. И он тяжело опустился прямо на каменные ступени у ворот соседнего дома. Как раз того дома, где жил Боря Сделай Движение.

Какое-то время он просидел там, не двигаясь, слушая, как постепенно замедляется шум в ушах, и неподвижно глядя на балкон — просто почему-то не мог оторвать от него взгляда. Тем временем в душу ему вползало подозрение, противное, как тот сероватой моллюск, который с тупым упорством пытался обогнуть его ботинок...

Очнулся он от приближающегося звука медленных, шаркающих шагов. Перед ним стоял Боря. Хотя солнца и не было, Боря был в мятой белой панамке.

«Старенький пионер», — ласково подумал Иван.

Боря держал тяжелую болоньевую авоську. Оттуда вкусно пахло хлебом.

— Что, хреново? — безошибочно определил он состояние Ивана.

— Ага, — не стал спорить тот.

Какой уже раз он приятно поразился «старой гвардии» — Боря молча, аккуратно обошел Ивана, занес сумку в дом, но через две минуты уже покряхтывал, усаживаясь рядом. В каждой руке у него было по бутылке холодного пива. Одну он протянул Ивану. Сделал движение.

Иван выпил залпом половину и лишь тогда начал жить. По крайней мере, он начал шумно дышать и наконец-то оторвал взгляд от балкона. Боря рядышком молча прихлебывал пивко. Более приятной компании у него не было ни до ни после.

Иван повернул голову, увидел его коричневое, ссохшееся лицо и спросил:

— Что там за муж у Варвары был? Случайно, не знаешь?

— Что за муж — не знаю, — честно признался Боря.

Он смачно сплюнул — резко и далеко. Теперь так уже немногие умеют.

Потом он снова молчал, но уже не так, как раньше, — что-то его беспокоило, не давая спокойно сидеть. Шумно доставая из пачки «Казбека» пожелтевшую папиросу, он что-то уж слишком суетился. Удивленный Иван снова повернулся к нему, и тогда Боря сказал:

— Что за муж — не знаю... Да-а... А вот когда ты уехал в последний раз... Что-то с нашей козочкой было... Не то, в общем.

Он покряхтел и гулко закашлялся, окутанный клубами густого сизого дыма.

— Что «не то»? — переспросил Иван.

— Да все не то... Не знаю — я-то кто? Кто мне расскажет? Клавка говорила, что даже в больнице в Харькове она лежала. Да-а... Да я и сам кое-что видел, не слепой, чай... Ну, потом-то она в Москву уехала, там замуж выскочила, да через год развелись... Да... Но это уже потом было...

Он еще что-то говорил, но в голове у Ивана вдруг начался какой-то гул. Может, от выпитого пива, может, еще от чего-то, но этот гул все нарастал, и он уже ничего не слышал, да и не особо видел, потому что в глазах внезапно потемнело.

Кажется, даже не поблагодарив своего спасителя, он встал и, сбив пустую бутылку, которую сам только что поставил себе под ноги, пошел в дом.

Он уже не мог просто сидеть и ждать ее. Он должен был что-то делать.

ГЛАВА 25

...Дверь, ведущая с балкона в комнату Варвары, была приоткрыта — ветхая тюлевая занавеска податливо прогибалась под нежным напором ароматного воздуха. Иван осторожно сдвинул ее в сторону и, положив руку на стекло, застыл в нерешительности, боясь одновременно и войти, и оказаться замеченным кем-нибудь со стороны улицы. Может показаться, что его останавливали сомнения нравственного порядка или же страх быть застигнутым за столь недостойным занятием (ведь вытянутая шея и напряженные плечи просто-напросто кричали о его намерениях). Но нет, страха он тогда совсем не испытывал, и уж подавно не думал ни о каких нравственных моментах. Остановился он лишь для того, чтобы быстренько, на ходу, придумать, что же все-таки скажет Варваре, если она вдруг застанет его на месте преступления. И твердо знал, что не решится войти до тех пор, пока в голову ему не придет версия, правдоподобная настолько, что он сможет сам поверить в нее — тогда его вранье сможет выглядеть естественно. С раннего детства он постиг это умение — поверить в собственную ложь необходимо, если ты хочешь, чтобы в нее поверили другие: смешно, но, как потом выяснилось, в этом и состоит основной принцип актерского мастерства. За те три минуты, что он простоял, подобно Каменному Гостю, застыв, у заветной двери, в его гудящую голову не пришло ни одной мало-мальски подходящей идеи. Зато удалось убедить себя, что он не совершает ничего дурного, проявляя, может быть, немного лишнего любопытства. Но что же в этом такого...

Дверь открылась бесшумно, и он проскользнул внутрь слабо пахнущего краской и как будто детским маслом полутемного помещения.

Он огляделся. Как и следовало ожидать, эта каморка не сильно отличалась от его собственной. Разве что больше было разбросанных по стульям тряпок. Да еще неожиданно аскетичная, по сравнению с его роскошным ложем, узкая кушетка, аккуратно застеленная выцветшим пледом, придавала комнате какой-то совсем уж нежилой вид. Было ощущение, что человек, остановившийся здесь на неопределенный срок, готов съехать в любую минуту, и он подумал, что ведь ни Варвара и ни кто другой наверняка не живет здесь всегда — зимой в такой комнатушке, открытой всем ветрам, должно быть невозможно холодно, ну а летом ее, естественно, сдают отдыхающим. Так что тайны, если они есть, нужно искать совсем не здесь, а, скорее всего, в комнате с секретером. Он усмехнулся своей недогадливости, уже без прежнего волнения окидывая взглядом все те же неровные выбеленные стены, все те же пыльные пластмассовые тюльпаны на комоде... Над ними, непонятно почему, висели два мутных елочных шара, одиноко поблескивая стеклянной крошкой в сиреневом полумраке комнаты.

На полу — вдоль стены, а также на всех возможных полках громоздились разнокалиберные листы бумаги и картона, все сплошь расписанные уже знакомыми Варвариными пейзажами, а над кроватью ярким пятном светилась маленькая серо-сиреневая картинка, исполненная в неизвестной ему технике, какими-то фосфоресцирующими красками.

Иван пригляделся, подойдя вплотную к кровати. Это был пень, тщательно выписанный на фоне сумеречных неба и замка. Он долго смотрел на него, почти забыв, где находится, еще не понимая, что только ради одного этого стоило войти сюда; а потом продолжал осматриваться, беспорядочно тыкаясь взглядом в углы, трогая и тут же отпуская эскизы, вещи, безделушки.

На одинокой книжной полке вместо книг он обнаружил небольшой лесок тюбиков, пузырьков и баночек, овальное зеркало на подставке — здесь запах детского масла был значительно сильнее...

Однако очень скоро Иван понял, что ему решительно нечего здесь делать. Действительно, ну что интересного хотел он обнаружить в комнате «бедной провинциальной девушки» — волшебную палочку? Или колдовскую мазь, с помощью которой она становится такой, какая есть, — прекрасной и фантастической?! Он собрался уже было выйти из комнаты, постаравшись поскорее забыть свое постыдное (какой конфуз, ведь оно ни к чему не привело!) любопытство.

Он сделал уже два медленных шага к двери, когда его прощальный взгляд, которым он со вздохом разочарования окидывал так привлекавшую его недавно комнатку, натолкнулся на ключ.

Тот как ни в чем не бывало торчал в нижней дверце серванта — обычный маленький железный ключик. Единственный ключ во всей комнате!

«Это, конечно, ни о чем не говорит. Необязательно там прячется что-то интересное, что может заинтересовать меня. Возможно, ключ нужен лишь для того, чтобы держалась, не спадая с петель, дверца дряхлого шкафа. Да, скорее всего, так оно и есть», — думал Иван, медленно опускаясь на колени рядом со шкафом и уже протягивая к нему жаждущую руку.

Чувствуя в пальцах прохладную сталь ключа, он не спешил поворачивать его — задумчиво вертел головой. Возможно, он не заметил еще чего-нибудь? Но нет — похоже, в комнате действительно было не на что смотреть. Если, конечно, не считать всех этих эскизов и рисунков — их-то как раз можно разглядывать часами, было бы только у него на это хоть какое-то желание!

Наконец почти нехотя он повернул успевший стать теплым ключик, смертельно боясь нового разочарования, которое не заставило себя долго ждать. Опять одни бумаги! Две полки, доверху туго набитые пожелтевшими бумагами!

«Черт возьми, в этом доме слишком много бумаг!»

Он провел пальцами по пыльным стопкам, среди которых удалось различить какие-то тетради, альбомы и просто листы — все очень старые, судя по тому, как они лежат — в летаргическом сне забвения, оскорбленные столь священной нетронутостью больше, чем если бы были просто выброшены на помойку. На самом верху одной из полок Иван заметил стопку стандартных листов. Они заметно отличались от остальных плотной, свежей белизной. Отдельные листки лежали неровно — их грубо измятые углы говорили о спешке, в которой их сюда прятали... Прятали?

«Надо бы все-таки взглянуть, что там, — не зря ведь я рисковал...»

Он постарался аккуратно вытащить один-единственный торчащий листок, но бумага была утрамбована так плотно, что листок потянул за собой и все остальные. Иван, потеряв от неожиданности равновесие, уселся на полу перед кучей рассыпавшихся рисунков — все в одной технике. Кажется, уголь и карандаш...

Он схватил первый попавшийся.

«Ого! — вырвался у него восхищенный возглас. — Какое тело! Неплохо...»

Но его рука напряглась так, будто он пытался удержать в ней не лист бумаги, а тяжеленный чугунный молот.

«Не может быть!!»

Он поднес картинку к самым глазам, что было тем более глупо при его дальнозоркости, — он добился лишь того, что густые штрихи расплылись в одно серое пятно. Однако это уже не имело значения. В памяти мгновенно и навсегда отпечаталось это зрелище — великолепный в своей усталой расслабленности обнаженный мужчина. У этого мужчины красивое и злое лицо Мишки.

— Черт!! — Это вслух произнесенное словцо раздалось в тихой комнате как удар грома.

К тому же Иван не узнал своего голоса, поэтому, как бы пробуя звуки на вкус, будто после многолетнего молчания, он снова громко произнес:

— Черт!

И испуганно оглянулся на дверь. Это произошло непроизвольно, чисто автоматически. На самом деле ему было уже абсолютно все равно — застигнут его здесь или нет — такая находка стоит любого разоблачения!

«Вот это да! Знает ли Горелов?? Сказать ему?»

Иван водил руками по полу, как слепой, раздвигая картинки: Мишка, опять он, везде Мишка — голый, одетый, снова голый, его лицо, спина, откинутая голова, закрытые устало глаза, глаза, пронзительно и зло глядящие исподлобья, едкая усмешка, нежная улыбка...

Нежная улыбка? У Мишки? Да, именно так. Все позы, выражения лица, все, все подмечено с жадной точностью...

«Но где и когда он ей так улыбался?!»

Иван неловко попятился и, не глядя, плюхнулся на Варину кровать. Он сгреб в охапку листы и продолжал разглядывать их по порядку, один за другим, кидая на пол уже просмотренные, как будто обрывал лепестки у ромашки — любит, не любит, любит...

Руки у него дрожали, и вместе с ними дрожал очередной рисунок, поразивший его сильнее остальных, — сдвинутые упрямо брови, склоненная голова, упавшие на лоб волосы. Что в глазах — тоска, злость, отчаяние? Во всяком случае, что-то страшное, именно то, что так пугало его еще в Москве...

Он тер лоб, пытаясь собраться с мыслями...

Ну подумаешь, Мишка, ну подумаешь, голый — он ведь действительно прекрасная натура, и это все ерунда, ерунда... Что же так притягивает в этих набросках, отличающихся от всего остального, сделанных явно на одном дыхании, что в них так завораживает и пугает? Иван изучал следующий рисунок, почти прожигал взглядом бумагу, силясь подобрать название тому, что разлилось по темнеющей комнате в тот момент, когда его неосторожность помогла важнейшему открытию. Эти гладкие, словно светящиеся изнутри, плечи в таком дьявольском контрасте со вздувшейся на откинутой шее темной веной, эти мокрые волосы, змеями облепившие лоб и щеку, эти белые губы — все кричит о том, что рукою художника водила страсть...

Да, именно страсть, неутоленная и неумолимая, лежала у него под ногами, десятками Мишкиных лиц укоризненно глядя снизу вверх прямо ему в глаза!

...Солнце садилось. Свежий ветерок, пахнущий персиками и морем, робко шелестел в листьях дикого винограда, обжигался о его лицо, но никак не желал проходить в легкие, несмотря на то что он тратил последние силы, пытаясь проглотить хоть немного целительного кислорода. Нетерпеливо, расплескивая и злясь, Иван лил в стакан драгоценную «Массандру», которую принес, чуть не разбив, и долго не мог открыть влажными, непослушными руками, так что теперь ему после каждого глотка приходилось сплевывать кусочки раскрошившейся пробки. Скоро она придет...

«Не забыл ли я убрать все как было?»

Он на миг застыл от этой мысли, но вспомнить уже решительно ничего не мог. Видимо, состояние, в котором он покидал ее комнату, было гораздо ближе к бредовому, чем ему тогда казалось. Да и не так уж это важно. Он зажег сигарету, затянулся и наконец-то, с глубоким вздохом, почувствовал, как из него начинает выходить неожиданное напряжение нескольких последних часов.

Солнце садилось. Свежий ветерок шуршал листьями дикого винограда, а с кухни долетал восхитительный запах печеного сладкого перца и жареного чеснока — тетя Клава опять над чем-то колдует на кухне. Внизу скрипнула калитка, послышались голоса — низкий Мишкин баритон что-то устало и нежно бубнил, зазвенел пронзительный, привычно-напряженный Варварин смех.

Его застали сидящим в одиночестве на балконе — ноги на стуле, как в тот день, когда он поранился на пляже, рядом на столике — пустая бутылка «Массандры», на лице — глупая улыбка и совершенно стеклянный взгляд.

— Ваня, как ты себя чувствуешь? — заботливо спросила Варвара, еще не успевшая заметить, что обращается к зомби.

— Д-доб-рый вечер, — громко икнул в ответ Иван. — Все в по-порядке, — добавил он, начиная тихо плакать.

ГЛАВА 26

Как он спал в эту ночь, лучше не вспоминать — такое состояние нельзя назвать сном. Впрочем, бодрствованием его тоже не назовешь. Его посещали видения. Нет, не галлюцинации. Не призраки.

...Нежная эйфория каникул, море, дом-сказка, фрукты, фаршированные перчики, запах пыли и зелени, древние предания, которые бабушка Фаина хриплым и низким, чарующе-необычным голосом рассказывала им по вечерам... Ему, двум соседским пацанам и странной маленькой девочке, которая тихо сидела на крыльце, поджав под себя тонкие загорелые ножки и слушала сказочные истории с таким видом, как будто речь в них шла о вполне обычных, случающихся на каждом шагу вещах...

А потом его учеба, разгул студенческой жизни, снова учеба, экзамены, сумасшедшая радость от получения диплома. И это последнее лето в странном, нереальном доме и его странный, нереальный роман с Варварой — той маленькой девочкой, любившей сказки.

Эти дни он, как ни пытался, не мог четко восстановить в памяти. Помнились только ощущения: жара, знойные дни и душные вечера на балконе. Рубашка прилипала к мокрой от пота спине, когда он сажал юную Варвару к себе на колени и долго-долго целовал. Иногда это продолжалось часами. Затекали ноги и все тело, но никто из них не желал первым оторвать от чужого рта распухшие губы. Иногда эта добровольная пытка продолжалась до самого утра, когда они, уже совершенно измученные неудовлетворенным желанием и бессонницей, расходились по своим комнатам, где спали до полудня.

А потом он уводил ее к морю. Они приходили на пустынный, дикий пляж, и там, на жестких, обжигающих каменных глыбах, продолжалось то же самое. С той лишь разницей, что тела их становились мокрыми не от пота, а от соленой воды, которая сочувствующе пыталась охладить их пыл, вывести из затяжной горячки, но, к сожалению, сама была слишком горяча, слишком взбудоражена солнцем и практически лишена своей обычной отрезвляющей прохлады...

А потом он уехал и там, в Москве, уже почти не вспоминал об этом лете, чувствуя лишь смутную, безотчетную тоску о нем. Это было его первое предательство. Правда, тогда он эгоистически думал, что предает лишь себя...

А потом было еще много красивых и страстных женщин, которые дарили ему восхитительные ощущения... Как теперь выясняется, не столь восхитительные, как те, в зачарованном доме тети Клавы. Наверное, потому, что все они чем-то завершились: красиво или не очень, но все же завершились...

Полночи он промучился в жуткой виртуальной реальности, когда от жары начинаешь дрожать, а от холода горит лицо, пока под утро снова не начался ливень. Тогда он вышел на балкон, не опасаясь, что кто-то увидит его в этом состоянии. Лишь полюбовавшись некоторое время на то, как ветер гнет из стороны в сторону кроны деревьев с такой гневной силой, будто хочет совсем оторвать их от стволов, вымокнув до нитки и как следует окоченев, он немного успокоился и только тогда заснул.

Проснулся он, разумеется, снова за полдень.

Теперь он был уже уверен, что в доме снова никого нет. Никого и не было.

Он не спеша проделал все то же самое, что и вчера, но без вчерашнего клокотания чувств — он ощущал себя лунатиком. Да и загадка этого дома перестала быть для него загадкой. Он избавился от неосознанной необходимости подолгу разглядывать изгибы неровных стен и с трепетом поглаживать самые обычные предметы. Он, наконец, разобрался, в чем тут дело, — дом был просто пропитан любовью. Ее запах никогда здесь не иссякал и не мог иссякнуть, потому как любовь-то эта была вечная. Неосуществимая. Неудовлетворенная. Невозможная. Самая что ни на есть вечная любовь. И пополнялось это море постоянно и неизменно все новыми, свежими волнами — иногда цунами, иногда мелкой рябью...

А источниками были они. Они сами — все вместе и каждый в отдельности.

«Вот так-то... — думал Иван, допивая вторую чашку совершенно безвкусного кофе. — Вот так-то. Я разгадал твою загадку, дом. Я раскусил, я разоблачил тебя... Ну и что мне теперь со всем этим делать?»

Потом он пошел гулять. Не сидеть же дома...

Единственное, что его заботило в тот день, — это боязнь встречи, и он инстинктивно выбирал для прогулки места, куда, как ему казалось, они не пойдут. Да, собственно, в глубине души он был уверен, что не встретит их.

В сторону, противоположную морю, от центральной площади вела широкая «центральная аллея» — бессменное место вечернего променада воняющих дешевым одеколоном одиноких самцов в наглаженных кремовых рубашках, грудастых местных гетер и скучающих супружеских пар, выгуливающих перед сном своих беспокойных отпрысков. Витрины в киоске «Союзпечать» были густо увешаны традиционной южной сувенирной безвкусицей — шкатулки из ракушек, ежики из кораллов, картинки на отполированной гальке.

Он купил там небольшую яркую книжку — «Легенды Крыма». И присел на скамейку в самом начале аллеи. Рядом копошились тихие старички шахматисты, гундел настраиваемый старый микрофон на открытой эстраде ресторанчика. Иван раскрыл книжку и погрузился в сумеречный, пугающий, наивный и мистический мир крымских сказаний.

Он прочитал всю книжку, почти не отрываясь, испытывая неожиданную благодарность к ее составителю — волшебным экзотическим кольцом его окружили скалы-близнецы из Гурзуфа, золотая россыпь у Чатырдага, Дивчина-чайка и грустная мисхорская русалка, с каждой новой сказкой все дальше уводя его от реальности. Легенды были красивы — они были поэтичными, они были настоящими, они были колоритными... И почти все они говорили о любви.

«Краткие пояснения к легендам» он читать уже не стал — в них вряд ли нашлись бы ответы на его вопросы. Он захлопнул книжку и закрыл глаза.

Любовь — что это? Это как в тех легендах — когда ты жизнь готов отдать за улыбку любимого человека?

А страсть? Это когда «едет крыша» и ты готов убить за одну лишь улыбку этого человека?

Или это когда болит в паху при одной мысли об этом человеке? Или когда болит — это похоть?

Черт это все разберет!

Что касается его, то к любви в вышеописанном понимании он, видимо, не способен...

Ну, не может он себе представить, просто в голове не укладывается, что за чью-то улыбку он готов расстаться с этой идиотской жизнью, а вместе с ней и с мягким теплом последнего сентябрьского солнца, целующего ему лицо и руки, и со звуками знакомой сентиментальной мелодии, доносящейся из чьего-то приемника...

А из-за улыбки кого-то убить? Тем более абсурд!

Значит, у него получается так: умереть не может, убить не может, при этом есть, спать и работать тоже не может, даже думать не может ни о ком другом, кроме нее, ни о чем другом, кроме того, где и чем они сейчас занимаются...

Последний, чересчур сладкий аромат увядающих роз, окружавших скамейку, иногда заглушали волны острой аммиачной вони из расположенного неподалеку общественного туалета. Сочетание этих запахов вызывало у Ивана неуловимое щемящее чувство — то ли тошноту, то ли грусть.

Иван поднялся, аккуратно положив книжку на скамейку. И побрел вдоль аллеи в сторону тенистого дворцового парка. Входом в него служит широкая каменная лестница; в самом ее центре, заботливо оставленная строителями и садовниками, растет красивейшая, почти в японском стиле сосна с розоватым теплым стволом и широченной раскидистой кроной, которая как куполом закрывает лестницу. На высоких, удобных ветках, словно стража, охраняющая вход в заколдованный лес, восседает пара откормленных линяющих павлинов.

Они сидят прямо над лестницей и тихонько клохчут. Иногда они начинают шевелиться и беспокойно хлопать крыльями, словно курицы на насесте. Тогда на головы гуляющих мягко падают радужные сине-зеленые перья и теплый белый помет.

...В конце концов он устал бродить по парку. Начинался вечер, уютные южные сумерки.

По неширокой дорожке из грязно-белого ракушечника Иван медленно поднимался к дому.

Под ногами твердый, восковой глянец кофейно-коричневых листьев магнолии контрастировал с податливой мягкостью упавших плодов инжира. Вся дорожка была в черно-малиновых пятнах — сбитые ветром, спелые плоды истекали приторным соком. Люди наступали на них, поскальзываясь и чертыхаясь, не задумываясь, что давят нечто живое, еще трепещущее, как вынутое при операции сердце. Доверчиво и щедро открывшее им свою сокровенную глубину с нежно-сладким вкусом сочной мякоти. Попросту упавшее им под ноги.

Разумеется, раньше и он вот так же безжалостно давил бы их, а теперь старательно обходил каждое душистое пятнышко. Это не доставляло никаких неудобств, скорее наоборот — так легче притворяться перед самим собой, будто голова понуро опущена, а плечи ссутулились именно для этого, а вовсе не от той нежной и неподъемной тяжести, что наваливалась на него постепенно и незаметно все эти несколько дней.

Уже подходя к дому, он по привычке и не без усилий поднял голову. И почти не удивился, увидев их на балконе.

Иван остановился и, конечно же, просмотрел до конца этот эпизод, показанный ему, словно в замедленной съемке, словно специально для того, чтобы он мог как можно точнее разглядеть все их грациозные движения, распознать все оттенки их недоступных ему чувств...

Они целовались, стоя у самых перил.

Он нависал над ней, держа обеими руками за талию. Ее рука лежала у него на бедре, но, как раз в тот момент, когда Иван поднимал глаза, ее рука тоже медленно, томно, тяжело поднялась, и он увидел, как Варвара бесцеремонно стаскивает с Мишкиной головы пресловутую резинку, как покорно рассыпаются по плечам его темные густые волосы и как легко он принимает это, не делая никаких попыток помешать ей.

Да, это был настоящий поцелуй. Он знает такие поцелуи!

Они осторожно пробовали друг друга на вкус — так опасливо и внимательно пробуют в первый раз неведомый деликатес. И они, конечно, влюбились в этот вкус друг друга так же, как прирожденный гурман сразу и навсегда влюбляется в тонкий вкус дорогого блюда, с первого же раза понимая, что с этим вкусом теперь не сравнится никакой другой и что без него жизнь будет уже не полной. В таких вот поцелуях вкус друг друга становится самым изысканным и любимым лакомством.

ГЛАВА 27

Этот день был не таким, как другие.

Пасмурный, темный, серый. Конечно, не такой асфальтово-серый, как в Москве, а фиолетово-серый, южный. И тем не менее стало ясно, что они вдруг оказались в другом измерении — сработала божественная машина времени, и меньше чем за сутки они переместились из лета в осень. Настроение этому вполне соответствовало.

Однако сидеть дома тоже не было никакой возможности. От «Массандры» уже тошнило, вид с балкона стал грустным. К тому же приближался намеченный день отъезда, и они решили прогуляться до канатной дороги, а если она работает, подняться на Крестовую.

Плотно запахнув куртки от некстати налетевшего, уже по-осеннему холодного ветра, они проделали весь привычный путь через город, парк и дворец почти в полном молчании, быстрым шагом, почему-то очень торопясь к намеченной цели, и так же молча продолжали подниматься по серпантину, то и дело оборачиваясь назад, в сторону испуганно притихшего, затаившегося в преддверии зимы маленького курортного города, окруженного огромным, холодным, фиолетовым морем.

Дорога все круче поднималась вверх, делая их быструю рысь все менее приятной, но Иван знал, что уже очень скоро будет привал.

Варвара тоже знала это и потому непроизвольно прибавила шагу, быстро вырвавшись вперед, и скрылась за поворотом дороги.

Мишка шел как робот, ровно, не сбавляя и не увеличивая темпа, засунув руки в карманы. Шел, так глубоко о чем-то задумавшись, что, если бы его не останавливали, дошел бы так, наверное, до самой Ялты и не понял бы этого, пока не оказался где-нибудь посреди улицы, разбуженный резкими гудками машин.

Наконец, за очередным поворотом, из-за кудрявой листвы старого серебристого тополя, выглянула графская беседка.

Она стояла на самом утесе, на самом краю обрыва, нависая над морем, словно второе Ласточкино гнездо, и имела совершенно сказочный вид. Если смотреть на нее с проплывающего мимо катера, она казалась аккуратной, сахарно-белой игрушкой, утопающей в зелени кипарисов и серебре тополей. Еще один прекрасный каприз эстетствующего графа.

Вблизи же беседка не была ни маленькой, ни аккуратной, ни тем более белой — построенная все из того же светло-серого камня, все так же исписанная «Женями» и «Васями» (и не лень им было таскаться по горам с краской!), но от всего этого не менее волшебная. Двенадцать стройных античных колонн под полусферой крыши.

Конечно же, они вошли в нее. Иван — опять с легким, уже привычным замиранием сердца, Мишка — покорно и довольно равнодушно.

Варвара уже взобралась на высокий каменный парапет, изображавший сиденье, и, перегнувшись через перила, смотрела вниз, открыв их взглядам обтянутую джинсами попку. Они встали рядом и несколько минут молча наблюдали, как бесятся внизу, разбиваясь вдребезги у подножия скалы, темно-синие волны. Ветер здесь был еще сильнее — поднимал дыбом и мгновенно спутывал волосы, заставлял щурить глаза.

Молодые «барашки», не успев родиться, тут же разбивались на мелкие клочки. Иван подумал, что скоро им предстоит обратная дорога. Ведь только придурок мог запустить «канатку» в такой ураган.

Он невольно поежился и посмотрел на застывшую над морем Варвару.

— Варь, тебе не холодно? Иди-ка сюда, — позвал он.

Она послушно подошла, и он стал застегивать ей куртку, ворчливо приговаривая что-то о страшной каре тети Клавы, если она, не дай бог, простудится. Он прикрывался этим натянуто-шутливым ворчанием от того удовольствия, которое доставляло ему прикосновение к ее грубому свитеру, который он пытался прикрыть курткой. При этом ему пришлось нелегко — куртка была маленькая и узкая, а свитер — широкий и толстый. Варя никак ему не помогала, а только улыбалась, наблюдая, как Иван пыхтит, стараясь застегнуть тугие пуговицы.

Успокоился он, лишь застегнув последнюю. Прижал ею высокий, колючий ворот свитера, чуть не задушив при этом Варвару — она сдавленно захрипела от удушья и смеха. И оттолкнула его, хохоча и расстегиваясь.

— Спасибо, спасибо тебе, Вань, — ты настоящий человек, не дашь пропасть товарищу! Все для спасения друга, да?..

Расстегнув все пуговицы, она подошла к Мишке. Сладко улыбаясь, она бесцеремонно вынула у него изо рта сигарету, два раза глубоко затянулась и снова вернула.

— Тебе безумно повезло с другом, Миш. Ты это знаешь?

— Знаю, — отозвался Мишка.

Он думал о чем-то своем и продолжал смотреть на море, но желваки у него при этом заходили так, что Иван испугался.

Он отвернулся от ее взгляда и предпочел не понять намека, но, когда чиркал зажигалкой, руки были странно непослушными. Так что пришлось тоже подойти к Мишке и прикурить.

— Про эту беседку тоже есть какая-нибудь легенда? Кто-то из нее бросился в море или кого-то сбросили — от любви, естественно? — поинтересовался Мишка.

— Не знаю, — Иван пожал плечами, благодарный ему за перемену опасной темы, — про нее, кажется, ничего нет.

— Странно... — удивился Мишка. — Отсюда так и хочется выброситься самому или выбросить кого-нибудь...

— О да, мне тоже всегда так казалось... Удачное здесь для этого место, — подтвердила Варвара.

Она снова забралась на парапет.

— Если мне когда-нибудь захочется покончить с собой, я знаю, как это сделаю, — сказала она тоном довольного собой ребенка, нашедшего, наконец, решение сложной задачки.

Говоря это, она подняла ногу, с трудом дотянулась коленкой до высоких перил. Заскрипел, нагнувшись, кипарис, за пушистую ветку которого она держалась, и не успело сердце Ивана испуганно дернуться, как она уже стояла обеими ногами на полуразвалившихся перилах в позе Икара, готового к полету, — расстояние между колоннами, за которые она теперь держалась, как раз равнялось ширине ее раскинутых рук.

— И вот тогда будет легенда! — продолжала говорить Варвара.

Вернее, не говорить, а кричать — ветер быстро уносил ее слова и прятал их в одному ему известные тайники. Сколько таких вот, почти силой вырванных и украденных обрывков разговоров собрано им за всю историю человечества и в какие фантастические фразы и истории складываются там они, никогда не достигшие чьего-либо слуха?

Она продолжала что-то говорить, а ветер, мощными порывами, от которых качалась ее тоненькая фигурка, продолжал уносить ее голос. Последнюю фразу они все же услышали, так как подкрались уже совсем близко к будущей самоубийце.

— И люди назовут ее «Беседка прекрасной Варвары»!

В тот же момент «прекрасная Варвара» пронзительно закричала, так как Мишка резко схватил ее за ноги, а Иван за талию. Конечно же, она потеряла равновесие, но с их помощью не в сторону моря.

В немыслимо неуклюжих позах все трое повалились на жесткий земляной пол. С минуту они лежали молча, приходя в себя.

Потом, когда уже поднимались, чертыхаясь, охая и постанывая, растирая ушибленные места и отряхивая одежду, Мишка больно, по-хозяйски схватил ее за подбородок и, сверкая глазами, процедил сквозь зубы:

— Нет, дорогая, все будет не так — я сброшу тебя отсюда сам, и люди назовут ее «Беседка Варвары и Михаила»!

— Прекрасной Варвары — спокойно поправила она.

Под ее взглядом он опустил глаза. Напряженные пальцы разжались. Она небрежным жестом отстранила от лица его руку. Ивану снова на мгновение стало его жаль.

Он сказал:

— Ну, тогда мне придется скинуть вслед за ней и тебя, Мишаня. После чего я, конечно же, не смогу спокойно жить и последую за вами. И вот тогда люди будут называть ее «Беседка Ивана, Михаила и прекрасной Варвары»!

Последние слова они вместе проорали хриплым торжественным хором.

И хоть ему и сейчас еще становится дурно при воспоминании об этой прогулке, благодаря ей они вернулись на время в состояние того сладкого, полунаркотического веселья, в котором прошла большая часть из последних пятнадцати дней и которое они неосознанно старались сохранить, не желая понимать того, что когда-то, и очень скоро, этому должен прийти конец.

— Да здравствуют идиоты! — воскликнул Иван, когда вышел на дорогу и заметил вдалеке маленькую, отважную «божью коровку» фуникулера, медленно скользящую вверх, прямо к чернеющим над горой облакам.

— Это какие? — спросила Варвара.

— А все! Те, которые разрешают работать канатной дороге в такую погоду, и те, кто на ней собирается кататься, — ответил он.

ГЛАВА 28

В тот вечер они допоздна засиделись на балконе, изо всех сил пытаясь сохранить как можно дольше ощущение какого-то по-детски беспечного счастья. Каждый из них безотчетно понимал — это в последний раз.

Они поздно легли и назавтра выбрались из дома лишь в полдень.

Этот день снова был пасмурным, а без солнца все стало по-другому: дома, заборы, деревья, сточные канавы, каменная кладка стен приняли, наконец, свои четкие очертания. Не позолоченные солнцем предметы начали казаться какими-то слишком уж реальными. Черные изломы линий потрескавшейся побелки мазанок, серость асфальта и седая белизна придорожных камней, потертые ступени с забившимися в крупные щели сухими листьями — все это с непривычки бросалось в глаза, как и проржавевшее железо старых кованых калиток и облупившаяся, грязно-зеленая ржавчина покатых крыш.

Но в то же время, именно благодаря отсутствию солнца, естественнее и ярче проступала успокаивающая гармония всего этого вместе. Красота была в соединении несоединимого — древняя массивная тяжесть чугунных решеток на балконах старинных зданий и несерьезная легкость пластиковых столов и стульев в маленьких кафешках под ними.

...И тем глубже и благороднее под приглушенным, жемчужно-желтым светом облаков, закрывших небо, становились оттенки бронзы и меди на еще по-летнему пыльных кронах магнолий.

Они шли молча, разочарованные и одновременно очарованные этой переменой.

Они шли на городской пляж.

Как все городские пляжи, в разгар сезона он напоминал, вероятно, кишащий суетливыми обитателями муравейник; сейчас же был совершенно безлюдным, идеально пустынным — подходящая декорация к фантастическому фильму на тему «Земля после глобальной катастрофы»...

Километры крупной гальки в редких пятнах засохших водорослей, море и небо над ним заставляли понять до сих пор не оцененную красоту серого цвета, все оттенки которого были представлены здесь в наилучших своих сочетаниях.

Иван был недавно на островах — купил себе, воплотив очередную детскую мечту, довольно дорогую поездку с первого же крупного гонорара. Но там был океан — огромный, ярко-голубой океан, белый песок, желтое солнце, изумрудная зелень, все мыслимые и немыслимые цвета в одежде местных жителей и туристов... Здесь же было другое... Черное море, воспетое в любимых Варькой легендах, — родное, живое, нежное и красивое, как она. Может, с того дня она и стала для него неотделима от моря.

Ведь когда он смотрел на нее, идущую рядом, то ясно видел, что волосы ее были цвета моря, когда оно в сумерках становится то серебряным, то белым... Ее глаза были цвета моря, когда перед штормом, перед тем, как почернеть, разбушевавшись, оно становится таким подозрительно-тихим, в молочно-голубых и неуловимо-салатовых разводах... Он мог бы еще добавить, что губы ее были цвета моря, когда закатное солнце густо красит его горизонт оранжево-розовым перламутром...

Воздух был удивительно свежим и жестким. С моря накатывал густой, устойчивый аромат.

...Когда-то ему очень долго было непонятно определение счастья как покоя. Ему казалось, это насмешка или недоразумение. Ну не могли же классики быть настолько тупыми, чтобы не понимать, что пресловутый «покой» — это прямой антипод счастья?!

«Они смеются над нами, несмышленышами, — думал он, — сами живут в кипении разнообразных страстей, а нам предлагают вместо счастья покой? Какая наглая ложь!»

Да, наверное, и в этом даже нет никаких сомнений: в старости счастье — это покой. Но не в юности же! Счастье юности — это тревога. Тревожность, состояние постоянного предчувствия чего-то — как будто вот-вот должно случиться, произойти «нечто», и кажется, это «нечто» ждет тебя за каждым углом и поворотом, и оно настолько волшебное и страшное, необыкновенное и неотвратимое, что разом перевернет твое существование и наконец-то превратит его в Жизнь с большой буквы. Эта тревога, это ожидание чего-то, но чего?.. Возможно, просто ожидание самой жизни и есть счастье юности.

И вот сегодня море пахло юностью. Ведь, вдохнув влажный, тяжелый аромат водорослей и бриза, он ощутил тревогу...

Он огляделся. Вдалеке возвышалась неаккуратная горка сваленных в кучу деревянных лежаков, вероятно поломанных. У самой кромки прибоя темнел коричневой влажностью длинный сосновый ствол, то ли выброшенный на берег волнами, то ли, скорее всего, притащенный сюда кем-то: уж очень удачно он лежал, будто специально предназначенный для того, чтобы присесть здесь на минутку и надолго задуматься, любуясь пейзажем.

Мишка уже направлялся туда. Они медленно брели за ним.

Подтвердив их опасения, бревно оказалось влажным, но на нем вполне можно было сидеть, устроившись между торчащими ветками. Так они и сделали — уселись, как кому было удобнее: Иван с Мишкой по бокам, Варвара — посередине, и стали смотреть на море.

Шум прибоя гипнотизировал, успокаивал, как и вид равномерно накатывающих, разбивающихся прямо у ног и медленно уползающих обратно холодных волн. Ивану было странно хорошо. Он никогда не думал, что ему может быть хорошо от чувства смиренной обреченности — а именно это чувство он испытывал тогда, когда они сидели втроем на мокром бревне, объединенные морем и молчанием...

Но, несмотря на умиротворяющую близость древней стихии, все трое были внутренне напряжены. Это было видно по тому, как неподвижно сидит Мишка, не пошевеливший даже пальцем, чтобы убрать назад волосы, которые ветер вдруг резко бросил ему на глаза — с некоторых пор он больше не носил хвостик. По тому, как Варвара упорно не хочет поменять положение, хотя по напряженности ее позы Иван понимал, что сидеть ей неудобно.

Он подумал, что хорошо бы начать сейчас непринужденный разговор о чем-нибудь отвлеченном и приятном...

— Можно будет позвонить тебе в Москве? — небрежно спросил он у Варвары.

— Зачем? — так же небрежно осведомилась она.

— Встретимся, поболтаем... Приглашу тебя в кино, в театр...

— Лучше в ресторан — ты же знаешь, с театром у меня проблемы.

— Отлично, пойдем в ресторан. В самый лучший. Будем пить вино и танцевать румбу.

Она поглядела на него, механически улыбаясь. Он видел темные круги у нее под глазами.

— И в театр тоже пойдем — на самый лучший спектакль. И в кино — я подарю тебе три маленькие розочки и большую упаковку попкорна.

— Это уже похоже на ухаживание...

— Дашь телефон?

— Если обещаешь не напиваться, как в прошлый раз, — я не собираюсь одна грузить тебя в машину.

— Обещаю.

Усмехаясь, он обернулся. Как они не заметили, что Мишка встал и отошел от них уже метров на сто?

Его одинокий силуэт у самого прибоя заставил Варвару подняться. Сделав пару неуверенных шагов в его сторону, она обернулась. В ее глазах была растерянность, на губах — извиняющаяся улыбка.

Иван смотрел на нее, понимая, что сейчас она опять уйдет от него, от их разговора, и чувствовал, что выражение лица у него невольно становится таким, как у ослика Иа-Иа, когда тому подарили лопнувший шарик и пустой горшок.

— Наверное, опять обиделся...

— Наверное...

— Пойду приведу его обратно! Последние слова она крикнула уже на ходу, стремительно разворачиваясь, чтобы бежать в сторону Мишки. Странно, но от прикосновения ее ботинок галька почти не двигалась с места...

«Неужели она настолько невесома?» — привычно удивился Иван.

С похожей на зубную боль тоской он смотрел на ее удаляющуюся фигурку, на растрепанные белые волосы, и уже знакомое тревожное чувство все сильнее поднималось в его душе.

Уже в который раз эта скромная и в то же время самоуверенная провинциалка заставила его испытать эту боль, в которой он так долго не хотел себе признаваться, от которой, как он был уверен, его защищала непробиваемая броня...

Он уже не чувствовал себя хозяином жизни, невозмутимым философом, полностью застрахованным опытом и склонностью к анализу от всех основных химер человечества, таких как любовь, доверие, ревность... Что же тогда он чувствовал, видя, как Варвара постепенно замедляет шаги, приближаясь к его другу?

Мишка сидел прямо на гальке, опираясь локтями на раздвинутые колени, а голову свесил так низко, что его кудри почти касались поверхности пляжа. Иван видел, как Варвара медленно подошла к нему и остановилась, как будто в нерешительности. Может быть, в этот момент она и говорила что-то. Он не мог этого слышать, только видел, что Мишка не поднял головы. Тогда она наклонилась, обняв его сзади за шею, и, не убирая рук, опустилась на колени у него за спиной.

Иван достал сигарету и долго не мог прикурить — огонек все время гас на ветру.

«Чертовы рекламщики, чертовы вруны! Зачем рекламировать такое заведомое дерьмо, которым невозможно пользоваться?! Хотя, конечно, только дерьмо и нуждается в рекламе...»

Он опять посмотрел в ту сторону, словно к его щеке крепко была привязана нитка невидимого кукловода-садиста.

Они теперь стояли друг напротив друга. И разговаривали, бурно жестикулируя. Кажется, горячо что-то друг другу доказывали, причем говорили одновременно.

«Неужели ругаются?» — почему-то испугался Иван.

Вот Варвара развернулась, собираясь уйти. Вот Мишка вечным властным мужским движением приблизил ее к себе. Резко поднятые ветром, его волосы черными крыльями накрыли ее головку в белых ангельских перышках.

Иван отвернулся.

Он сделал последнюю горькую затяжку и брезгливо отшвырнул окурок подальше, пообещав себе больше не курить — вредное занятие должно приносить удовольствие, которого он уже не испытывал. Он встал, собираясь уйти.

И увидел удивительную картину.

Он увидел, как Варвара в одиночестве идет к выходу с пляжа, не торопясь и не оборачиваясь.

Он увидел, как Мишка, совершенно голый, бросает белый лоскуток трусов на кучку лежащей рядом одежды. Он уже не похож ни на Демона, ни на Чингачгука — просто человек, старающийся справиться с жизнью. Еще он увидел, как тот, постояв секунду по колено в воде, нырнул с головой в свинцовую волну и быстро поплыл в сторону Турции.

Иван подождал немного и, лишь убедившись, что Мишка повернул обратно, медленно пошел с пляжа, в сторону, противоположную той, где только что скрылась Варвара.

ГЛАВА 29

Он уже привычно задыхался, пряча под одеялом голову в паническом страхе услышать какой-нибудь звук из-за тонкой стены или увидеть быстро промелькнувшую на балконе тень...

Уснуть в таком состоянии он, конечно же, не мог и неосознанно ждал, когда снова зашумит за окнами ветер, срывая с веток плоды и листья, и зашлепают по стеклам тяжелые плевки дождя.

А дождь все не начинался... В таком полубреду он провел всю ночь: сны мешались с мыслями, мысли с фантазиями, фантазии со снами, и потому он почти не удивился, когда в самый темный, предрассветный час дверь бесшумно открылась и в комнате возник Мишка. Он прикладывал палец к губам.

— Ты чего? — прохрипел Иван, садясь на постели.

— Собирайся.

— Что случилось?

— Ничего. Две недели кончились.

— Ну и...

— Я вчера взял билеты — улетаем в восемь тридцать. Вставай, собирайся.

— Прямо сейчас?

— Нет, потом!.. Давай скорей, а то опоздаем.

— Мог бы предупредить...

— Какая тебе разница?

— Попрощаться по-человечески нельзя было? Денег Клаве оставить... Расплатиться хотя бы!

— Некогда прощаться. А деньги на тумбочке оставь. Можешь с запиской.

Иван смотрел на Горелова с возмущением, и тогда он сказал:

— Или ты уже отказался от моего участия в спектакле?

Иван растерялся.

— Так это же ты отказался... Ты ведь не можешь...

— Уже могу. Поехали.

Он безропотно сделал все, что сказал Мишка, — оделся, оставил деньги и записку...

Он был почти роботом. Его сознание ослабело от бессонных ночей и было парализовано сосредоточенной решимостью Мишки.

«Он что? Решил отказаться от своего мегапроекта, что ли?» — не понимал Иван, сонно трясясь в машине.

И хоть Мишка сидел рядом, мешком завалившись в угол сиденья, Ивану не приходило в голову его об этом спросить.

Лишь когда они уже проехали половину пути к аэропорту, он, ежась в холодном салоне и глядя на тусклый рассвет за окном, спросил, преодолев очередной приступ трусости:

— Ты с ней попрощался?

Мишка помолчал. Потом нехотя ответил:

— Вчера, на пляже.

Иван долго соображал, что здесь не так.

— Ты сказал ей, что мы сегодня улетаем?

— Сама узнает. Проснется и узнает. Ни к чему долгие прощания...

Он досадливо тряхнул головой, словно отгоняя от себя неприятную мысль. На мгновение его сосредоточенное лицо снова расслабила тень страдания.

— Да мы вчера друг другу все сказали... «А я?! Я-то ведь не все сказал!» — кричал растерянный взгляд, который Иван не успел вовремя спрятать.

Мишка посмотрел на него подозрительно и насмешливо, и лишь сочувственное любопытство, светившееся в глубине его зрачков, помогло этому взгляду не быть оскорбительным.

Сердце у Ивана вдруг сжалось.

«Да, проснется и узнает. Один раз я уже уезжал».

Он представил, как она входит в его комнату и видит деньги на тумбочке.

Как медленно опускается на его кровать, как падает лицом в подушку, как вздрагивает ее татуированное плечо от беззвучных рыданий.

От этих фантазий сердце его все сжималось и сжималось, пока не превратилось в маленький и тяжелый свинцовый шар. А потом оно куда-то провалилось, совсем исчезло — он почти не дышал всю дорогу от турникетов к турникетам, почти не слышал непривычно бодрого, делового голоса Мишки. Голоса, которым он говорил до «великой депрессии».

«Кажется, мой план удался?» — машинально отметил Иван, удивляясь его энергичной походке и решительным жестам.

И все же он чего-то не понимал. И решил это уточнить.

— Ну а как же Варвара? — чужим голосом спросил он Мишку.

— Все это замечательно... — грустно сказал тот.

Мишка остановился, потому что остановился Иван. Он покровительственно похлопал Ивана по плечу.

— Все это замечательно, но когда-то же нужно возвращаться в действительность...

...Когда Мишка обернулся, с удивлением обнаружив, что Иван не толчется рядом с ним в стае улетающих пассажиров, он был уже «за границей». Иван помахал ему рукой, повернулся и пошел обратно.

Тоска была в Мишкином взгляде, и гнев был тоже... И еще была улыбка, именно та, что испугала его сегодня утром на портрете — добрая и мудрая улыбка человека, понявшего, наконец, что не стоит искать смысл жизни, потому что его нет. Нет в этой жизни никакого смысла. Не думать о его поиске, к сожалению, невозможно, но искать все же не стоит — потому что нечего искать... Кроме разве что способа, как бы прожить достойно и не устать при этом до такой степени, чтобы разучиться хотя бы иногда радоваться самому факту жизни. Вот в этом и смысл. А больше нет никакого...

Он не помнил, как добрался до дома. Всю дорогу перед ним стояла только одна картина — он видел, как она плачет, по-детски горько всхлипывая, как закрывает руками ставшие еще более зелеными в красной сетке лопнувших сосудов глаза. Она будто снилась ему всю дорогу от аэропорта до самой ее комнаты. Только там он проснулся, вдохнул и, не постучавшись, открыл дверь.

Комната была пуста. Он вошел, осторожно присел на край кушетки.

И понял, что не сдвинется с места. Будет сидеть здесь сколько угодно, сколько надо, до тех пор, пока она не придет. И тогда он все скажет ей. Обнимет ее, спрячет от мира, от Мишки, от себя, от энергетических вампиров и курения натощак...

Он не знал, сколько времени так просидел, не двигаясь, мучительно чувствуя запах детского масла, боясь оторвать взгляд от пятачка пространства перед собой — крашеный деревянный пол, сонная муха, ищущая себе на зиму норку в щелях...

Он не услышал, как открылась дверь.

— Ваня?

Она удивилась почти так же, как две недели назад, когда увидела его с кресла — тогда он, а не она застыл на пороге комнаты.

...Иван встал, а вернее — вскочил с кушетки, готовый кинуться ей навстречу, чтобы крепко обнять, закрыв руками от жестокости мира, как наседка закрывает крыльями своего цыпленка.

Он вскочил, но не сдвинулся с места. Что-то было не так.

Она была бледна, немного осунулась, глаза были серьезные, взрослые, немного печальные...

Но она и не думала плакать. Более того, в ее взгляде он ясно прочел сочувствие! Там было что-то еще, похожее на надежду и разочарование, но главное — сочувствие и какая-то спокойная, торжествующая уверенность.

И это не он, а она быстро подошла к нему. Не он, а она обняла его за плечи, стремительно, нежно, почти заботливо. И это она приговаривала тихим, вибрирующим голосом:

— Ваня... Ванечка... Какой ты бледный...

Прохладной ладонью она погладила его по щеке.

— Бедный, похудел...

Продолжая его обнимать, она на минуту задумалась, отвела взгляд от его лица, устремив ему за спину, туда, где на балкон уже забирался вечер.

Потом, словно вспомнив о нем, она снова смотрела ему в глаза. Только теперь уже не сочувственно.

— Знаешь, одна моя подруга в Москве говорит, что брак, секс и любовь — это абсолютно разные вещи. Они даже противоречат друг другу...

Она улыбнулась. Снова погладила его щеку.

— Грустно, правда?

— Что грустно? — глупо переспросил Иван. Он вообще не очень соображал, о чем она говорит, вдруг остолбенев от неожиданной, откровенной близости ее бедер, тесно прижавшихся к нему.

— Что грустно? — хрипло переспросил он.

— То, что она совершенно права.

В поцелуе, который последовал вслед за этим неожиданным выводом, не было и намека на нежность. Наоборот — то самое, жадное подростковое сладострастие, которым они упивались десять лет назад на этом балконе, слилось в нем с чем-то новым, взрослым, серьезным и неодолимым.

Вот только почему-то это порадовало его меньше, чем он ожидал. Гораздо меньше, чем он мечтал, еще недавно рисуя в воображении сцены, одна эротичнее другой...

И тем не менее он поспешно соединил у нее на спине руки, странно нерешительные, не от робости, а от растерянности — ибо он растерялся, почувствовав в ее теле не ожидаемые крупные содрогания рыданий, а мелкую, неудержимую дрожь возбуждения.

ЭПИЛОГ

...В прихожей послышались знакомые звуки, в течение всего этого года составлявшие главную долю его счастья — тяжело плюхнулась на стул Варварина сумка и зашуршали снимаемые со стройных ножек эльфа сапоги. К этому времени Иван был уже достаточно пьян и уже почти заставил себя думать о том, о чем частенько думал до того, как с ним приключилась эта история.

Он думал, что нет ничего реальнее и нужнее, чем настоящий момент. А что такое настоящий момент? Это запах южных роз и хорошего табака. Это вкус чесночного соуса, которым будут заправлены обещанные им сегодня лягушачьи лапки. Это свет разноцветных прожекторов, что мягко освещает нежно-розовые фигуры танцовщиц, выступавших недавно перед ними на одной из светских вечеринок...

И это знакомый блеск светло-зеленых глаз, ставших в осенней Москве нефритовыми.

И беззащитность родной улыбки, что мелькнула сейчас в полумраке незаметно потемневшей комнаты.

— Ванюш, ты почему в темноте? — спрашивает звонкий, еще ничего не понимающий голос.

Прохладные ладони гладят его по щекам, и он вдруг с удивлением чувствует уютную, знакомую тяжесть девушки, присевшей ему на колени.

Начиная просыпаться, еще не до конца веря в реальность происходящего, он снова, как тогда, поспешно соединил у нее на спине руки.

— Вань, ты готов? — уже неуверенным, встревоженно-притихшим голосом спрашивает Варвара.

— Готов... — отвечает он, с трудом ворочая непослушным языком.

Ветер на улице так упрямо и зло швыряет в окно тяжелую крону тополя, словно хочет ворваться к ним, вдребезги разбив двойное стекло.

На той стороне улицы витрины бутиков зажглись неживым сине-сиреневым светом, создавая за окнами холодный эффект зимы.

И она не понимает, почему он смеется так неудержимо и счастливо. И почему щеки у него при этом мокрые. И почему он обнимает ее так крепко, что она вдруг испуганно вскрикивает, пытаясь вырваться...

Но он ничего не может ей объяснить.

Он только знает, что ему уже не уснуть спокойно, если когда-нибудь среди ночи он вдруг обнаружит, что ее нет рядом.

Он знает, о чем напомнило ему красивое и жуткое название, гордо произнесенное сегодня Пашкой Итальянцем. Только ему дано так спокойно и торжественно говорить об этом. Только ему дано соединять несоединимое.

Наша жизнь — это Disconnect Connection...

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.