Современная советская фантастика

Елена Грушко ЗИМНИЙ ЕДИНОРОГ Рассказ

Сначала пропала тень.

Сначала пропала тень, но прозрачный шар еще сиял над сугробами. Там вились царские кудри, кипела многоцветная купена, рдела румянка и звенели все разом лиловые колокольчики и бубенчики. Казалось, цветы стонут под гнетом собственной пышности. Распаленный их дыханием воздух трепетал, заставляя трепетать диковинное дерево, в кроне которого свили гнезда длиннохвостые папоротники, и звезды, золотые и серебряные звезды римской ромашки. А под деревом тянулся к розовой свече кипрея, вокруг которой обвились пчелы, белый чудесный конь с витым, словно драгоценная раковина, острым рогом во лбу. Тот самый! Тот самый, бело-серебристый, будто ранний снег, тот самый, что сейчас проскакал по Кедровому распадку, легконогий, точно бежал во сне. Ворвавшись в ложбину, замедлил скок, оцепенел перед сверкающим шаром, в котором он — да, он же — резвился на траве, а по ней стелился дымок цветения…

Белый единорог словно забыл, что по его следу бегут, запаленно дыша, серые звери.

Они напоминали волков, но это были, конечно, не волки.

Еще третьего дня, когда Гервасий наткнулся на полурастерзанную тушу белого коня (то есть он так решил для себя: наверное, из Богородского отбился белый жеребчик да и попал зверю в зубы), он подивился ярости, с какой было изорвано тело. Даже голова изломана клыками! Мороз и ветер обуглили кровь, и следы, схожие, пожалуй, с зимним следом рыси, слегка размазанные, вполовину крупнее летних, были почти заметены. Ведь в эту пору ветры с Джугджура часто прилетают на Сихотэ-Алинь, носятся наперегонки по долине Обимура, осыпая тайгу снежной колючей пылью. Обимур лежит в берегах оцепенелый, словно околдованный…

И все-таки Гервасий прочел следы. Хищник гнал белого коня через перевал, и в долине, после непонятного топтанья по снегу, настиг его в прыжке, оседлал, но был сразу сброшен, а конь, через несколько судорожных скоков, забился в кедрач и пал.

И теперь, вспоминая отпечатки некованых копыт, Гервасий вдруг подумал: а если и там был не конь, а единорог? Такой же, как этот, что бьет копытами по сугробам и в то же время резвится в цветах?

Полна диковинами обимурская тайга, но увидеть в ней сказочного единорога так же немыслимо, как… дерево на Луне. Однако глаза охотника не лгут. А если единственный оставшийся в мире, последний единорог планеты появился на пороге смерти перед взором Гервасия?

Мороз перехватывал дыхание. Белый единорог все ближе подходил к цветущему шару, который медленно колыхался в воздухе, и чуть заметно подрагивала его тень на сугробах. Тихо светилось звездное небо. Гервасию почудилось, будто узор ночного полога сменился: вместо Большой Медведицы летели по небу одно за другим, словно в погоне, созвездия незнакомых очертаний!.. Гервасий мотнул головой, опустил взор к тайге.

По склону сопки к нему приближался зверь. Он был только похож, немного похож на рысь, но не вспарывал снег, волоча в прыжках лапы, а мчался так же легко, как единорог, не сминая сугробов, прихотливыми скачками, словно веселился в предчувствии удачи или заигрывал с близкой, оцепенелой добычей. Следом спускались еще трое хищников, а на гребне маячила вся стая.

Гервасий почувствовал, что иней тает на его усах от жаркого дыхания. Ветер перебирал вершины деревьев, шуршал черными сморщенными ягодками элеутерококка, колебал светящийся шар и его тень, такую же синюю, густую, как тени кедров. А в нем… а в нем был белый единорог…

Гервасий взбросил зауэр.

— Гал-лар!.. Гал-лар-р-д-до!..

Непостижимый рык-стон — и зверь прянул в сторону, крутнулся так, что выметнул из-под снега вялые листья, и они веером разбросались по снегу. Гервасий заметил, что на выстрел тотчас явились сойки, простегивая небо суетливыми стежками.

Зверь опять рванулся, сел на задние лапы, и Гервасий вдруг ощутил, что у него самого подвело колени… но зверь, вихляясь, снова побежал к единорогу, а стая стояла недвижно на склоне. И все вдруг смолкло вокруг, и даже дыхания своего не слышал Гервасий.

Белый единорог повернул голову, повел прозрачным халцедоновым глазом. Гервасий еле справился со скачущей мушкой, и, когда снова ударил выстрел, ему почудилось, что он сам ткнул хищника стволом в бок.

Зверя швырнуло в сторону, он сразу лег и протянул лапы, но тут же взвизгнул, подпрыгнул, перекинулся — и боком, мучительно побежал, взвывая:

— Гал-лар-р-до!..

Он сделал несколько неверных шагов, повалился и уже не поднялся.

Белый единорог неподвижно смотрел на Гервасия, светился рог над его тихими глазами. Сердце в груди Гервасия наконец-то дрогнуло, словно отозвалось дрожи морозного воздуха. Невнятно померещилось ему какое-то всеобщее страдание — тайги, природы, этих сумерек, которые налетели так неслышно и пали на снега… Звездный свет колол ему глаза и выбивал слезу. Она застыла, не скатившись с ресниц. И сквозь пелену Гервасий увидел, что стая уходит за перевал.

Белый единорог понуро побрел следом, нагнал хищников, но они его словно не заметили. А в перламутровом круге поник воинственный шпороцветник, белозор погас, словно блуждающий огонь на болоте, померкнул ракитник — золотой дождь. Цветущий морок исчез. Последнее, что видел Гервасий, были глаза и слезы травы.

Но сначала пропала тень.

…Гервасия вел четкий след на каменной осыпи. Камень был так гол и зол, что деревья сторонились его и даже многоглавый мох пятился. Но в узких следах, рядом с которыми осторожно ступал Гервасий, струилась северная линнея и нежилась камнеломка.

Он шел по следу и наконец добрался до поляны. Прохладное, нетронутое лицо той, что оставляла цветущие следы, качнулось на высоком стебле. Сонм дятлов, кукушек, сорок и синиц не шевельнулся ни единым перышком и, зажав в горле свои самоцветные песни, тихо провожал Гервасия глазами. Деревья кругом стояли замерев, закинув кроны и не отрывая от небес слепого колыхания ветвей, словно бы следили движение звезд…

И тут кашкара — пьяная трава ударила в голову Гервасию. Он затопотал, забил в ладоши, заорал дурным голосом, пустился в пляс — в скок — в крик!.. Вопль его оборвал лепестки, поверг во прах летучую красу бабочек — они лежали, как брошенные при дороге цветы.

Гервасий поднял одну, встряхнул. Пыльца осыпалась с крылышка, и он увидел свое отражение в его мутно-перламутровой пластинке. Надул щеки и дунул! По крылышку пробежали трещинки, и лицо Гервасия раскололось в нем на четыре неровные уродливые личины. А в вышине все шумело и кричало, и Гервасий наконец-то смог открыть глаза и уставиться в мутное оконце.

Уже разгорались далекие и холодные небесные костры, хоровод планет рассыпался до следующей ночи с ее призраками. О, сколько ликов ночи видел Гервасий за свою жизнь — в сугробах, складках сопок, в глуби Оби-мура, подлунной выси и в своих снах! Сны были чуждые ему, чужие, словно сосланные в его душу, и каждый раз он просыпался с привкусом крови во рту и ощущением причиненного кому-то горя…

Гервасий сполз с нар, оделся и, кинув на плечи тулупчик, толкнул дверь зимовьюшки.

Тысячи тончайших игл вонзились в глаза. Мороз! Ну и мороз! И солнце не в силах превозмочь стужу.

Ночью вдруг, с мимолетной оттепелью, ударил дождь, а под утро воротилась разъяренная зима, и метель-заметюшка заскользила по остекленелым сугробам, завилась вокруг льдистых стволов, силилась уцепиться-остановиться, да не смогла, скатилась по распадку на обимурский лед и усвистела вдаль. А над ледяным чертогом тайги, дробя тишину оглушительной музыкой, висел шумолет.

Гервасий запрокинул лицо к небу. Вроде и не вышел еще срок, совсем недавно завезли ему и продукт, и боевой припас. Хмыкнул: ну сколько он там ест! А патроны не тратит уже который десяток лет, уносит ящики в пещерку, вырытую в склоне сопки, ставит штабелем. Можно бы не корячиться, кидать пригоршнями порох, дробь и картечь в снег — тайга велика! — да боязно: а ну как взойдут по весне?

Тем временем грохот в вышине притихал: шумолет снижался. Неведомый горлопан заткнулся на полузвуке, когда летательный аппарат коснулся снега, и Гервасий услышал, как под ним хрустнул наст.

Из кабины вывалились двое в полушубках и, взламывая морозное стекло, заспешили к зимовью. Одного Гервасий знал: он всегда доставлял припасы, вот и сейчас торил по-хозяйски тропу, волоча два баула. Это был пилот шумолета. Другой оказался хлипок, но боек, в курчавой, аккуратно ползущей по круглому лицу бороденке, которую мигом прихватил иней. На шее новичка болталась веревка с большой биркой. На бирке был его портретик.

Гость сунул свою бирку к самому лицу Гервасия и зачастил:

— Вас приветствует интерпрограмма «Монстры цивилизации»! Несколько слов для наших зрителей и слушателей.

Гервасий насупился, и непрошеный гость убрал бирку:

— Известно, что объединенное правительство утвердило ваше право на нерушимое одиночество. Я вас отвлеку лишь на те несколько минут, которые потребуются для разгрузки шумолета. Очередная передача программы «Монстры цивилизации» посвящена закоренелым долгожителям планеты. Мы уже побывали на плато Туюк-Су и в Новомосковской пустыне, где зарегистрированы случаи патологического долгожительства. Там мы встречались с вашими соседями по «Книге рекордов» Полунина: Протеусом Юрсусом и блаженным старцем Емелианом. Стандартный вопрос: боитесь ли вы смерти?

Гервасий молчал, глядя в тайгу. Позванивали ветви. Он-то знал, что тайга следит за ним, не давая шагу шагнуть без ее пригляду, не то что помереть!

Вынул из кармана старую, обсосанную трубку, стиснул сухими губами. Этот, из «Монстров цивилизации», услужливо вырвал из кармана зажигалку.

Гервасий сделал отстраняющий жест:

— У меня быстрого огня давно не водится. Уголья стерегу, а новый боюсь зажигать. Как знать, что там успеет зародиться, жизнь прожить и погибнуть, во вспышке этой?

«Монстр» дернул бровью, но, похоже, был ко многому привычен.

— Хорошо, — сказал он. — Вы знаете, Гервасий, что даже лет сто назад, когда вы еще только ушли из Богородского и поселились здесь, в тайге, некоторые чудаки всерьез принимали вас за снежного человека? Я читал в старых газетах, что вы распугивали их страшным рыком. Скажите, а…

Он не договорил. Гервасий сунул холодную трубку в карман и прямо в лицо незванцу выдохнул с хрипом:

— Гал-лар-р!.. Галлар-р-до!..

Рыжая косматая шапка пала на глаза гостю. Он ударился спиной об остекленелую березу, а пилот, который уже возвращался к шумолету, погрозил Гервасию и украдкой усмехнулся.

Между тем «монстр цивилизации» выбрался из разломанного сугроба. Гервасий стряхнул с его полушубка снег и тихо сказал:

— Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла сквозь сухую кору, дерево застонало. Это ожили жучки-короеды и бросились прочь от меня.

Бородатый гость сморгнул.

— А «галлардо» — это просто звукоподражательное слово, вроде звериного рычания, или оно что-то означает?

Гервасий покачал головой. О, если б знать! Этот рык, напоминающий чье-то имя, преследовал его ночами в течение столетий без малого, пока не сделался естественным для его собственного языка.

— И последний вопрос. Мы задавали его всем вашим, так сказать, коллегам. Долгожительство, по-вашему, это награда — или кара человеку?

Теперь шатнуло Гервасия. О мука, о мучение! Он еще недавно знал, что ответить, и сейчас пытался вспомнить, связать рваную нить своих мыслей, но огрубели пальцы за много десятилетий, тончайшая шелковинка выпадала из них.

Гость не дождался ответа и попятился к шумолету, сунув Гервасию небольшой алый диск, клейменный золотыми буквами.

— Интерпрограмма «Монстры цивилизации» прощается с вами и желает здоровья, счастья и долгих лет жизни! — быстро говорил он. — Примите на память этот одноразовый радиодиск. С его помощью через несколько минут вы сможете прослушать наш очередной выпуск!

Он ввалился в шумолет, дверца захлопнулась, и тут же музыкальный тайфун опрокинул Гервасия. Шумолет, с места взяв предельную скорость и высоту, мгновенно скрылся из виду.

Когда уши Гервасия вновь смогли различать звуки внешнего мира, а не только биение собственной крови, он понял, что диск в его руке источает голос. Давешний бородатый гость вещал оттуда:

— …Бывшему игумену Новомосковской обители блаженному старцу Емелиану.

Затем диск испустил густой, словно добрая брага, бас:

— Да уж двести три годочка топчу земелюшку, а Господь все прибрать не хочет за грехи мои!

— Тот же вопрос, — вновь произнес диск голосом «монстра», — я повторил и Протеусу Юрсусу, обитающему на леднике Туюк-Су. Но убедился, что это бессмысленно. Юрсус твердит одно: «Memento pranivelli!» Что это значит, одному ему известно. И тогда я направился к Гервасию, жителю обимурской тайги. Его возраст уступает летам старца Емелиана, однако превосходит лета Протеуса Юрсуса. Гервасию сто пятьдесят один год, но выглядит он куда моложе, вполне бодр и крепок и даже умудрился перепугать меня, испустив свой знаменитый — тарзаний, как сказали бы в прошлом веке! — вопль.

И Гервасий тотчас услышал надтреснутый рык: «Га-лар!.. Гал-лар-р-до!..» — а затем хриплый голос: «Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла…»

Диск продолжал сеять его слова, когда их вдруг заглушил кто-то другой:

— Хелло! Интерпрограмма «Aliens» вызывает «Монстров цивилизации»!

— Хелло! — отозвался «монстр». — Прием.

— Скажите, что означает этот рык Гервасия?

— Этого не знает никто. Видимо, какое-то звериное звукоподражание.

— Очень странно… Как вы знаете, наша программа называется «Aliens». Тем, кто знаком с творчеством художников-фантастов прошлого столетия, может быть, вспомнятся блистательные картины «Alien», «Aliens-4», «When I was nine», «The last Unicom», самая знаменитая — «Winter Unicorn»[15] и другие? Необычайное совпадение! Героя вашей программы зовут Гервасий…

— Да, — подтвердил ведущий, и Гервасий вновь услышал свой голос-стон: «…очнулись от дремы жучки-короеды и бросились прочь от меня!»

Ах, твари!.. Никаких приспособлений для записи Гервасий у них не видел, однако ж ухитрились украсть его голос, пустили его страдание по ветру, на потеху всему белому свету!.. Он размахнулся. Взвизгнул разрезанный диском воздух. Слова «Но ведь Галлар…» разбились вдребезги о настывший, окаменевший ствол огромного кедра — и исчезли навек.

Гервасий схватился руками за воздух. Ветер и слезы секли его лицо. О, что он сделал! Все эти годы пытался понять, что же напоминают ему звуки! И вот когда разгадка была так близка…

Вьюга взвилась рядом с ним, но едва он протянул к ней руки за утешением, она отпрянула в дальние дали, недотрога. А струны ее, чудилось, все пели-выпевали: «Гал-лар-до! Галлардо!..» — странные звуки, которые Гервасий услышал еще тогда, давно… услышал, прежде чем у сияющего призрака пропала тень.

Ночью опять не спалось. Луна как стала с вечера над сопками против его окна, так и стояла там до утра недвижно. Деревья неслышно дышали за стенами зимовья, но иногда их задевал бессонный ветерок, и тогда Гервасий отчетливо слышал шорох тех двух осиновых листков, которые чудом не сокрушила зима, и они остались на ветке, простертой у самого окна. Часто, часто просыпался Гервасий от их взаимных признаний, а потом никак не мог снова вернуться в сны.

Он давно потерял счет годам, которые истекли. Множество состояний души сменилось в нем, как меняются времена года. О, тускла ткань ежедневной жизни в этой тайге, в этом зимовье…

Гервасий построил его потом, позже, когда уже пришлось уйти из Богородского. Пожалуй, не припомнить, почему он оказался в том умирающем селе. Где-то на дне его памяти лежал осадок другой, шумной, суетной жизни, меж каменных громадин, в металлическом грохоте, запахе красок, и только смутный образ женщины… золотистая комета, ее ночное лицо, так несхожее с лицом дневным… больно, думать об этом больно! Потом улочки-тропиночки Богородского, сонное тепло какой-то жалостливой, ее утешающий голос — но и это все просеялось, будто песок сквозь пальцы, осталось одно воспоминание: охота, зима, белый единорог, неизвестный хищник, цветущий шар…

Когда Гервасий воротился с той охоты — с ощущением содеянной беды, — на него вдруг набросилась в сенях его кошка. Отодрал ее от себя — она кинулась снова; отшвырнул пинком, занес ногу для нового, но, непонятно чего испугавшись, позвав жалобно: «Киса, кисонька моя…» Кошка издала странный, утробный звук: «Ар-р-рдо!» — и бросилась от него, будто подожженная.

Еще Гервасий помнил, как, поджимая хвосты, удирали от него богородские собаки, даже самые свирепые и грозные, а коровы при его приближении метались в хлевах, заводя под лоб тяжелые глаза. Люди тоже сторонились его, и даже та, жалостливая и мягкая, белела в просинь, хотя и билась ночами от неумения объяснить собственный ужас, от неотвратимости расставания.

А вскоре случилось первое предвестие его судьбы.

Это была все та же зима, да, все та же, когда он встретил белого единорога, и на переломе ее к селу пришел тигр. В тот сезон в тайге было мало кабана, а чуткого изюбра, видно, редко удавалось скрадывать. За месяц тигр «снял» с цепи десяток деревенских собак, вламывался в курятники, в стайки. Охотники пытались отогнать его залпами, ночью гудели трактора…

Неделю деревня прожила спокойно. А вскоре с тигром столкнулся Гервасий.

Он возвращался с путика. Солнце уже упало в сугробы, но растопить их не смогло — застыло, сгинуло, сумраки наступали. И тень в ложбине Гервасий принял сперва за густую предвечернюю тень. Но тигр, который залег там, был разъярен одним лишь запахом человека — ведь люди так немилосердно отогнали его от деревни, от собак!..

Гервасий успел выстрелить, пока длились прыжки, но только на мгновение смутил тигра. Показать ему спину — верная гибель. На дерево! Гервасий подпрыгнул, уцепился за толстый дубовый сук, но руки скользнули, он повис, и в эту минуту тигр, встав на задние лапы, зубами и когтями потащил его вниз, навалился… И Гервасий едва не потерял сознание, когда тигр вскочил, брезгливо ткнул его лапой, будто падаль, и отпрыгнул. Только подлесок затрещал. Только его и видели!

Тогда Гервасию первый раз явилась смутная догадка о долгом грядущем одиночестве. Но разве мог он помыслить, что продлится это сто лет, сто десять… сто двадцать… бесконечность?

Сколько-то он еще промаялся в Богородском, потом попытался вернуться в город, но и там задыхался в отчуждении, и тогда опять пришел в Кедровый распадок и зарылся в сопку. Он выбрал соседство кедрача, потому что другие деревья сквозят зимой, а ему хотелось, чтобы его никто не видел, коли так.

Гервасий по одному вынимал из склона трещиноватые слоистые камни, пока углубление не сделалось достаточным, чтобы поставить лиственничный сруб. Пол в зимовье был плотно выложен березовыми жердями. Железная печка, оконце, бревенчатый потолок, в него набиты гвозди, на которых в мешочках висели продукты. Старая охотничья привычка хоронить их от грызунов действовала, хотя ни одно живое существо не заглядывало к Гервасию в зимовье.

Тяжелая, зимняя дрема владела им. Когда ветер метался меж стволов, то затихая, то взвивая вновь, Гервасию чудилось, что это тайга задыхается от ненависти к нему. Иногда в промельках темного, гладкого льда ему виделся пугающий взор Обимура. И все же это выносить было легче, чем гнет людской необъяснимой злобы. Должно быть, он всегда в тайне желал одиночества. Но не такого же бесконечного! Не такого же!

Поначалу он еще пытался найти единорога. Ждал на солонце, искал следы на водопое: буруг там был сильно выбит, но отпечатков его копыт Гервасий не видел. А как он искал след хищника! Но нет, ничего.

По весне выложенная дерном крыша зимовья прорастала травой, деревья-стражники в округе уже сменились за время одиночества Гервасия, но иногда он вдруг, ни с того ни с сего, выскакивал из зимовья и начинал хватать снег, швырять в свою тень, стараясь засыпать ее, схоронить в сугробе-саркофаге. Может, и он пропадет с земли, если сначала пропадет тень?..

Однажды Гервасий заметил, что на морозе его дыхание не обращается в парок. Совсем, значит, остыла грудь, однако же сердце еще толклось в своей темнице. Оттого что билось оно так медленно, Гервасий — он вдруг с ужасом понял это! — перестал стареть. Река Времени лишь омывала его тело, а не захлестывала, не тащила по течению. Точно так же безучастно скользила она по предметам, которые его окружали: одежда не ветшала, зимовье не рушилось, огонь в печурке не гаснул, не портились продукты (за ними он сперва ходил в Богородское, потом же, когда село опустело, а Гервасий стал известен как отшельник-долгожитель, их стали доставлять на вертолете, позже — не шумолете). Тогда-то он и понял свою Судьбу.

Давно уж не подходила к зимовью Смерть, как ни манил он ее. А ведь прежде нет-нет да и замечал он по утрам, средь множества звериных, и ее глубокий, тяжелый след, до краев заполненный льдом. Ныне же он мог сколько угодно лелеять в ладонях ковылинки, роняя на себя их семена, жаждать, чтоб проросли они из его груди, из сердца поднялись! И ночью, лежа меж мертвых деревьев сруба, с особенной сладостью вспоминать, что крыша его зимовья уложена дерном, а ведь дерном обкладывают могильные холмики… Наверное, кому-то из людей его страстная мечта о смерти показалась бы чудовищной, но он уже давно не думал о людях.

Струилась река Времени, возникал полусвет весны, потом солнце отмеряло зеленоцветные месяцы, потом лето пытало тайгу огнем, а на смену ему приходил полумрак осени. Но Гервасию мнилось, что его жизнь в тайге всегда была зимней, заснеженной, завьюженной.

Он часто стоял на обимурском обрыве. Ночами оттуда, от реки, исходила столь глухая темь, будто Гервасий наклонялся над кладбищем мирозданья. А днем он ловил в темной воде свой неуловимый, скользящий взор. Стоя над Обимуром, Гервасий иногда вдруг начинал мерно клониться, словно былина, из стороны в сторону, ловя ветер, надеясь: вдруг вихрь сорвет его, швырнет с обрыва, разобьет… Однажды, когда он так тяжело раскачивался, чуть не касаясь плечами земли и воздев напряженные руки, на ладони ему легло колючее зимнее облако, чтобы качаться вместе с ним и осыпаться снегом.

Да, снег той зимой выпал раньше и раньше началась тоска.

Итак, он стоял над Обимуром. Это был, пожалуй, ноябрь. В реку уже окунул руки мороз, у кромки воды легли дрожащие забереги. Долгое тело реки содрогалось в ознобе.

Острый снег заметал Гервасия, а он не трогался с места. О Боже, если ты не зовешь меня к себе, то я приду к тебе без зова! Ответь мне, куда же загнал я душу свою? Где она скитается теперь? Зачем ты не отнял у меня разум вместе с даром смерти?

Должно быть, день сменился ночью, потому что в вышине маячило блеклое от страха лицо месяца, а меж звезд бушевали ветры. Тела своего Гервасий уже не чуял, однако он отчетливо ощущал, как плывет под ногами земля — плывет от запада к востоку.

Солнце прильнуло к его затылку своей горячей щекой. Откуда солнце, Гервасий ведь помнил, что мороз!.. Наконец он сообразил, что это предсмертный бред, и отдался ему всецело. Он снова шел куда-то, хотя знал, что стоит на обрыве. Кто-то неслышно кричал ему вслед, и это беззвучие надрывало душу. Он возмечтал о звуке, и ему отозвался дождь. Дождь шумел, бил в белые зонты дудника, но вот снова вырвалось на небо солнце. Дождь замер. Лес остекленел.

Золотой солнцегляд поднял голову к светилу. В сердцевинку его ударил небесный огонь, и те самые капли, которые только что давали цветку прохладу, воспламенили его. Цветок разгорался, будто костер. А вокруг, под гнетом солнца, тлели жарки, дымились, будто уголья, черные ягоды и черные цветы сон-травы, белладонны и грозно-синей горечавки. Горел и сам Гервасий!

Птица кукушка на миг повисла против солнца, но тут же была, дерзновенная, спалена и осыпалась на траву пеплом, который пророс пестренькой дремой — кукушкиным цветом. Гервасий понимал, что и он сам сейчас перегорит и разлетится пеплом по лесу, — он, случайность в мире божественных закономерностей, но едва эта мысль коснулась ума, как перед Гервасием возникло что-то… он не различал, но знал: это существо он уже видел, видел тогда… прежде чем пропала тень!

И теперь, замерзая на обрыве, краем полумертвого уже слуха Гервасий расслышал вдруг шорох осины, которой он изредка касался леденеющей спиной. Этот шепот подхватила ближняя береза, испуганно всплескивая легкими ветвями. Подняла панику липа. А когда весть достигла кедра, тот издал мощный, тяжелый гул, который подхватила вся тайга.

Гервасий не сразу смог отличить шум деревьев от шума крыл, но вдруг его закоченевшую шею обожгло свистом, а в плечи, в спину, в голову ударили крепкие клювы.

Вороны! Филины! Вороны, филины налетели на него стаями, вырвали из объятий стужи, погнали от обрыва, заставили бежать, шевелиться, снова жить и отстали, не прежде чем пригнали к зимовью, распахнули взмахами крыльев дверь, повергли Гервасия не жердяной пол, к огнедышащей, живой печке. А его не покидало ощущение, будто не одни лишь птицы сопровождали его, но и березы, пихты, кедры, осины неслись вскачь, развевая сухие кольца лимонника и плети актинидии.

О, дерево — это не одно существо, нет! Это огромная семья, сплоченный мир! Иначе как они все могли узнать о том, что замыслил Гервасий, как передали тайге эту весть и собрались с силами отогнать преступника от спасения?

Отдышавшись и дождавшись, когда утихли вдали крылья и отошли от окна длинные ночные тени следящих за ним деревьев, он вышел из зимовья и стал так в ночи. Созвездия слетелись со своих насиженных мест в одну стаю и смотрели на него мириадами недоверчивых глаз. Звериное око Марса горело нескрываемой злобой, а Сириус почему-то точил слезы…

Заключенная в оковы стужи, под стражею бессонных метелей, тайга была недвижима, словно и не бесновалась только что в последних усилиях осени. Гервасий давно понял, что его прежняя, городская и сельская, жизнь шла лишь на берегах тайги, а ныне он стоял в самых пучинах ее. Он не замечал тайги, как не замечал, что дышит, но теперь благодаря ей вновь призадумался: да что же он сделал тогда, давно, давно?

Свеча ровно горела на морозе — ничто не тревожило ее огня. Она уничтожает тьму, но после ее света снова сомкнется ночь. «Из света в сумрак переход…» Забытые слова!

Гервасий слушал. Чьи-то голоса, чьи-то сущности оживали в нем и нашептывали… Он слушал.

Что, если земная жизнь есть лишь мучительный путь от низшей — к более высокой форме существования разума и чувства? Да, прежде всего чувства, ощущения своей нерасторжимости с миром, родства с Космосом! И конец этого пути, сам переход, отмечен страданием, смертью. А если видение в самоцветном шаре было призраком того самого послежизненного будущего для белого единорога? О, сколь же сладостно такое видение среди снегов и льдов! Сказал же некто мудрый… память Гервасия медленно брела сквозь десятилетия… что у каждого живого существа есть два-три образа, светлых и самых дорогих, которые хотелось бы увлечь за собой в последний сон, если только какой-нибудь образ в силах перешагнуть порог, разделяющий мир Жизни — и мир После жизни. Значит, в силах? Они-то и составляют суть послежизненного бытия. Немудрено, что белый единорог ушел тогда за хищниками: молить их принести ему погибель. А стая не тронула его. Не значит ли это, что лишь один зверь, вожак… тот самый, кого застрелил Гервасий, навевает своим жертвам предсмертное диво видений? Только он. Только им. Но чьи же несбывшиеся счастья посещали Гервасия в видениях и снах?.. О, какую же волшебную цепочку Природы разъял он двумя выстрелами своего зауэра? О какой невозвратимой потере возвестил предсмертный крик: «Гал-лар-р-до!..» Или то был зов о помощи? Кому? Создателю?..

Резко зашумело рядом, огонек свечи упал набок и погас, но тьма не сгустилась вновь, потому что прямо против лица Гервасия повисли горящие желтые глаза.

Филин! Может быть, один из тех, кто гнал жалкого самоубийцу в зимовье!

Гервасий робко протянул руку и услышал, как рукав полушубка затрещал под цепкими когтями. Трепеща мощным веером крыл, так что волосы Гервасия взлетали и падали, филин удерживался на его согнутой руке, все так же пристально светя в глаза.

— Что прилетел? Проверяешь, не задумал ли снова чего-то? — спросил Гервасий. — Молчишь… Да, от вас не скроешься. Или… или ты… почему ты явился именно сейчас? Когда я начал понимать… Значит, я понял, да? Я наконец-то все понял, да?!

Филин не отозвался на его крик-рыдание. Снялся с руки и сгинул в морозной ночи. И шум его крыл затих.

Гервасий пошел куда-то наугад, пока не ударился о дерево. Он притиснул лицо к шершавой коре, узнал черную березу и заплакал, а дерево впервые не отстранилось, лишь тихонько вздохнуло у его щеки.

Что оно могло поделать?.. Но и оно, и оно жалело до самой своей сердцевины, что понимание не озарило Гервасия, прежде чем он спустил курок — прежде чем пропала тень.

Когда в очередной раз появился шумолет, Гервасий попросил пилота привезти бензину. Пилот вытаращил глаза, но ни словом не поперечился, тотчас полез в кабину и вытащил небольшую канистру. Пояснил:

— Понимаешь, дедок, шум шумом, новая энергия новой энергией, а у двоих из нашего отряда эти новые моторы отказали на самом «потолке». Один парень упал в море — к счастью, на пути регаты, его сразу подобрали, а другому не повезло — разбился на Кавказе. Бензин, конечно, дефицит, приходится заправщикам из своих кровных приплачивать, и воняет он, но я пару канистр всегда имею в запасе на всякий пожарный случай. А потом, знаешь, — понизил он голос доверительно, — иногда и нарочно перейдешь на аварийный двигатель, чтоб этой музыки не слышать. Хорошо так, знаешь!

Мотор ревет, а ощущение, будто тишина гробовая. Вот как тут, у тебя. Замечательно здесь, верно?

Гервасий кивнул. Пилот расхрабрился и, достав какую-то открытку, попросил автограф. Гервасий неуклюже поставил крестик — что-что, а буквы давно выветрились из памяти.

Он был растерян. Не предполагал, что горючее попадет ему в руки так быстро. Думал, придется ждать. Время, конечно, у него было, но теперь, когда замысел обретал реальность, он страшно заспешил, засуетился… Да, спешить следовало. Как бы не пронюхала тайга о его замысле! Как бы не помешала! Он ведь намерен поторговаться с ней — поторговаться не на жизнь, а на смерть…

Берлогу эту Гервасий приметил еще осенью, и именно тогда промелькнула мысль, что если на выворотень, под который зарылась медведица с двумя сеголетками, навалить пару хороших бревен, в щели по-умному вбить сушняк, а главное — быстро подпалить, на что и нужен был бензин, то медведице не расшвырять завала, даже если она и успеет проснуться, прежде чем ее удушит дым. Потерять берлогу он не боялся: ближние будылья, нависшие ветви, да и сам выворотень были густо помечены куржаком — заиндевелым дыханием медвежьего семейства.

Теперь Гервасий был хитрее, осторожнее, обдумывал свой план, лишь когда сидел взаперти в зимовье. Мало, конечно, надежды, что стены избушки оградят его от всепроникающей слежки тайги, но они хотя бы ослабят силу его мыслей, не дадут им выйти вон и обнаружить себя.

Под утро, когда звезды до того устали, что их прозрачные глаза начали слипаться, Гервасий взялся за дело.

Сначала он срубил два мертвых, но еще крепких кедра и подтащил их как можно ближе к берлоге, однако пока не завалил ее, чтобы тайга не успела прежде времени дознаться, в чем дело. Нарубил и натаскал сушняка.

К вечеру он еле доплелся до зимовья, но еще до свету опять взялся за работу.

Нелегко, однако, оказалось уложить бревна именно так, чтобы они перекрыли выход из берлоги! Гервасий корячился едва ли не до полудня, все время опасаясь, что медведица проснется, а тайга набросится на него. Но нет, обошлось. Сушняк лег куда как лучше. Для надежности принес и несколько пачек пороху из своих запасов. Канистра стояла наготове. Гервасий тщательно облил нагромождение стволов и сучьев и запалил свой факел.

Он стал спиной к завалу, прикрывая его собой, и повернулся лицом к чаще. И с наслаждением рассмеялся: такой всепоглощающей тишины он не слышал никогда в жизни. Чудилось, разом, мгновенно, у деревьев, сухих трав, птиц, зверей, спящих личинок, ветров перехватило дыхание.

— Вот теперь вы все у меня в руках, да? Филины, вороны, кедровки и кедры, пихты, осины!.. А ну-ка пораскиньте мозгами, зачем это я тут стою с огнем в руках — с огнем, которого вы боитесь как смерти? Вот-вот, о ней, о смерти, я и поведу речь!

Хватит! Я ждал слишком долго. Я устал ждать! Вы все — тюремщики, но я обведу вас вокруг пальца. Я ускользну от вас, и вы сами поможете мне в этом!

Что-то хрустнуло вдали, может быть, за много верст, но Гервасий отчетливо расслышал этот звук и наклонил факел поближе к бензиновому запаху:

— Эй вы там! Еще одно движение — и поздно будет! Слушайте меня все! Все, кто живет в этой тайге и кто приходит в нее неизвестно откуда! За жизнь тех, что спят в берлоге, за мать и ее детей, я прошу немного. За их жизни я прошу себе смерти!

Тайга перевела дыхание, и этот вздох оборвал с факела клочья пламени.

— А ну!.. — завопил Гервасий, с юношеской легкостью взлетая за завал. — Потише! Не вздумайте меня обмануть! Не вздумайте опять нагнать на меня клювы и крылья птиц, не посылайте шатунов и тигров! Огонь поспеет прежде… Но и вы не бойтесь раньше времени. Я слово сдержу. Вы только дайте мне знак, что игра будет честной, — и я сам разберу завал. Дайте знак!.. Покажите мне белого единорога!

Почудилось, тайга отшатнулась от него. И опять наступило затишье.

И что бы ни делал Гервасий, как бы ни бесновался, какие бы ни выкрикивал угрозы, насколько близко ни подсовывал бы факел к сушняку, политому бензином, — тайга молчала и молчала, то ли в ужасе, то ли в ненависти, то ли в бессилии.

Гервасий поднял лицо к небу. Звезды дробились, множились, кололи глаза лучами. Он сморгнул слезу — лучи у звезд сломались.

Делать было нечего. Гервасий тяжело слез с древесной кручи, швырнул факел в снег — оглушительное шипение, будто разом проснулись все змеи в тайге! — и принялся разбирать завал.

Светила и зарницы сходились в высоте, освещая его работу. Ишь, тоже собрались… Собрались поглазеть, как у него не хватило злобы уничтожить жизнь. Не иначе и тайга заранее знала это! Могла позволить себе затаиться, выждать, пока сам собою не сгаснет в нем огонь азарта, злости, надежды. Да что лукавить с собою? Он ведь с самого начала задумал откровенный шантаж. С тех самых пор, как удивительный хищник издал предсмертный зов «Галлар-рдо!..», Гервасий не убил ни одного живого существа. Хотел, да не мог, потом не хотел и не мог, так что поздно начинать сначала. Он-то знал это! Выходит, знала и тайга.

Все. Он проиграл. Проторговался. Теперь действительно надежды нет. Гервасий не сомневался, что запали-таки он костер и бросься в него сам, огонь вмиг был бы развеян тысячами крыл, засыпан тысячами лап, дрова растащены тысячами когтей. А поджигатель остался бы жив и невредим. Так и так — нет ему пощады, нет ему смерти!

Гервасий отупело трудился, разбирая свои «декорации» — излишество отчаяния! — а тайга затаенно дышала ему в спину. Наконец, освободив выход из берлоги, он сел поодаль, на стволе того самого кедра, который должен был бы жарко пылать.

Великолепная светлая зимняя ночь реяла вокруг. Где-то там, среди хребтов, Обимур бесшумно завивал подо льдом свои темные кольца. Метелица-тонкопряха уронила куделю, пошла было чесать ее о частый гребень тайги, но сразу же смутилась тишиной, смотала свои вихри, затаилась.

Гервасий смотрел в небо, испещренное светящимися следами неведомых зверей. Впрочем, что же в них неведомого? Вот отмерены прыжки волка. Била копытом в сугроб косуля. Стелилась в беге лисица. Простегивал мелкую строчку горностай. А это…

Новые следы возникали в ночном небе, вспыхивали ярко-ярко, складываясь в узор, который Гервасий узнал тотчас, словно не больше столетия, а всего лишь недавно заглядывал в атлас звездного неба Яна Гевелия. Но откуда здесь, в Северном полушарии, возникло экваториальное созвездие Monoceros? Monoceros — латынь. Что это слово значит? Откуда-то пришло еще одно незнакомое слово: Unicorn, и тотчас вспомнилось: это означает — Единорог!

Белый, сияющий как снег единорог торил тропу в небесах и уже достиг вершин самых высоких кедров. Самосветные копыта легко касались ветвей, пока единорог не спустился на снег и не поскакал прямо к Гервасию.

А он уже понял, что пришло долгожданное… и торопливо раздвинул на груди одежды, обнажил сердце, чтобы встретить удар витого рога, который источал мягкое, подобное лунному свечение.

И в это время негромко запел зимний рассвет. Под его мелодию восцвели все потаенные, зачарованные папоротники. Радуга перекинулась от призрачного сердечника до морозного белоцветника. Рой детских улыбок шумел, жужжал, вспугивая зайца, спавшего на листе лисохвоста.

Ноги Гервасия повила повилика, доверчивый вьюнок поднял к нему взор, и множество, множество лиц засветилось меж зарослей душицы и мятлика, перепевалось, вздыхало. Гервасий видел, как из их дыхания соткалось склоненное к белому плечу женское лицо. Оно светилось, будто утренний снег в полумраке.

Выточенный изо льда морской конек взвился на гребне трав и грянулся галопом в глубины обимурские, откуда возрастало невиданное дерево. Крона его была усыпана самоцветами, они сверкали, словно множество манящих глаз. С нефритовой зелени струилась вода, и, выдыхая сладострастное «Гал-лар-р-до!..», из разомкнувшегося ствола выходил неведомый зверь. Чудилось, весь он был сплетением листьев и трав, но с красными метинами выстрелов Гервасия на боку. Рядом стоял белый, снежный, зимний единорог. Они оба ждали Гервасия, и тот торопливо шел к ним среди цветов, которые словно бы произошли от любви гвоздики и степного качима, чернокудреника и яснотки.

А над сугробами Кедрового распадка, меж снежинок и звезд, которые медленно сходили с небес, реял сияющий шар. Тайга тихо смотрела, как он возникал над кровоточащим следом человека.

Но сначала появилась тень…[16]