Современный французский детектив

Поль Александр, Морис Ролан Увидеть Лондон и умереть (Похищение)

Окна конторы выходили на большую площадь; за деревьями виднелись освещенные бледным солнцем башенки Линкольнз-Инна. Те же деревья, те же башни, то же осеннее солнце, тот же, спокойный и ласковый, лондонский свет. В этом кресле, за этим столом Томас сидел сотни, тысячи раз. И однако все изменилось. Да и был ли он сам сейчас прежним Томасом Брэдли, блестящим адвокатом Линкольнз-Инн-Филдза? Сомневаться, казалось, было бы странно, да и разбросанные по столу фирменные конверты и бланки упорно убеждали его в этом. Но он ничему больше не верил, он ощущал себя кем-то другим — другим человеком в другой шкуре. Будь в кабинете зеркало, он наверняка бы увидел там свое отражение: седые виски, высокий с залысинами лоб, живые глаза, нос с горбинкой — «обаятельно уродлив», говаривала леди Мэксфилд, да, наверно, и не она одна… Но все это лишь внешняя оболочка, за этой ширмой скрывался другой, настоящий Томас Брэдли — и он сейчас его в себе обнаружил, во всяком случае, ему казалось, что только что обнаружил…

Он тяжко вздохнул, отвел взгляд от окна. Нужно было раскрыть эту тетрадь, он знал, что раскроет ее. Но хотя бы еще минутку… Ох, как трудно решиться на это! Снова в глаза бросилась фраза: «Если со мной что-нибудь случится, прошу передать это свидетельство моему другу Томасу Брэдли». Нет, это невозможно! Дэвид не мог умереть! Дэвид, само жизнелюбие, порыв, молодость! Ясные, добрые глаза, белокурая, вечно встрепанная шевелюра, чудесная улыбка… Все это отвергало саму мысль о небытии. Томаса вдруг словно ударило в сердце, он физически ощутил боль. Вот уж не думал он, что способен на такое. Так страдать, да еще из-за ближнего своего, из-за мужчины… Впрочем, он быстро взял себя в руки. В конце концов, может, все это лишь скверный сон…

Он перевернул страницу и стал читать.

Том, я обращаюсь к тебе, потому что, кроме тебя, у меня теперь нет никого в целом свете, потому что ты один в состоянии меня понять. Может показаться нелепым, что я снова рассказываю тебе всю историю, — ведь ты ее знаешь не хуже меня; может показаться смешным, что я тебе пишу, — мы ведь и так видимся с тобой ежедневно; но я испытываю непреодолимую потребность подвести какой-то итог. Мне представляется, что, если я начну излагать мою повесть на бумаге, если восстановлю во всех подробностях эту невероятную историю, постараюсь припомнить все как можно лучше, я в конце концов пойму то, что сейчас от меня ускользает, воссоздам то, что произошло на самом деле; ведь должно же существовать всему этому какое-то объяснение, и мы обязательно его обнаружим.

Когда я вижу тебя, мне почему-то трудно высказать то, что у меня на душе. А ведь весной, когда ты навестил нас в Лейквью, я почувствовал, как возрождается наша прежняя близость. Мы с тобою опять с полуслова понимали друг друга!.. Разлука и время не ослабили нашу дружбу, ту самую дружбу, из-за которой нас в Оксфорде — помнишь? — окрестили Кастором и Поллуксом. Напротив, дистанция во времени и пространстве словно еще больше сблизила нас, а присутствие Пат стало новым связующим звеном. А сейчас… Мне все чудится, что я вижу тебя как бы через стекло, что я говорю с тобой по телефону. Конечно, это моя неутихающая тревога загнала меня в собственную скорлупу, лишила способности реально ощутить присутствие другого человека. Вот почему я берусь за перо. Это моя последняя надежда восстановить живые контакты — с тобою, с жизнью, со счастьем, а значит, и с Пат…

Был четверг, пятнадцатое сентября, когда Пат получила от матери телеграмму. Всего три недели назад, а я бы мог поклясться, что с тех пор прошли годы и годы. Моя жизнь теперь делится надвое — до телеграммы и после нее. До — было счастье; это слово слишком затаскано, ему не под силу выразить то, что было между мною и Пат. Ты так хорошо знаешь нас, Том, и сумеешь меня понять. Ты знаешь Милуоки, и наше бунгало в Лейквью, и наш сад на берегу Мичигана; Том, ты знаешь меня, а главное — знаешь Пат. Знаешь, что меж нами царит (у меня не хватает духу написать «царила») полная гармония. Мы двое были одно нераздельное целое. Многие этому удивлялись, люди отказывались в это поверить. Им казалось невозможным, чтобы американец и англичанка жили в таком полном согласии… Завистники не желали признать, что после десяти лет супружества наша любовь не угасла. И однако это было именно так — больше того, у нас даже не было детей, просто потому, что вмешательство третьего существа в наш союз казалось нам недопустимым. Не наказала ли нас за это судьба?

Итак, пятнадцатого сентября Пат получила телеграмму. Когда около шести часов я вернулся из банка домой, Пат стояла в гостиной. Я как сейчас вижу ее нежный профиль на фоне окна, а в окне сверкает озеро, и в лучах закатного солнца волосы Пат отливают медью. Я сразу почувствовал что-то неладное; обычно, когда я возвращался домой, она кидалась мне навстречу: даже взглянуть на нее не успеешь — она уже замерла у тебя в объятиях…

Она первая заговорила:

— Мама при смерти. Я должна немедленно ехать.

Для меня это было как гром среди ясного неба. Я ужасно люблю Роз (я зову свою тещу просто Роз) и знаю, что Пат очень привязана к матери, хотя и нередко с ней ссорится. Да и кроме того, я никак не ожидал такой скверной вести: Роз нет еще и шестидесяти, она удивительно молодо выглядит и, насколько мне известно, ничем серьезно не болела. В прошлом году она приезжала к нам на месяц и казалась еще более живой и энергичной, чем всегда.

Я что-то пробормотал в ответ; Пат прочитала мне телеграмму, полученную час назад. Может показаться немыслимым, но я никак не могу сейчас вспомнить, читал я сам телеграмму или нет. Она была отправлена некой мисс Симонс, сиделкой или компаньонкой, не знаю; там сообщалось, что у миссис Роз Стивенс был сердечный приступ, что врач считает ее состояние крайне тяжелым и советует дочери, миссис Патриции Тейлор, срочно приехать.

— Я звонила в агентство, — сказала Пат. — Есть рейс из Чикаго, самолет улетает ровно в полночь. Я буду в Лондоне к вечеру.

Конечно, я и не пытался возражать. Пат должна находиться возле матери, это разумелось само собой. Впрочем, то, что решал один из нас, сразу становилось желанием и стремлением другого.

Я просто привлек Пат к себе и с бесконечной нежностью поцеловал. Но почувствовал, что Пат в этот миг далеко от меня. Хоть она и крепилась изо всех сил, но была охвачена ужасной тревогой и вся словно окаменела.

Потом мы занялись всякими практическими делами — багаж, деньги, поручения, которые мне предстояло выполнить в ее отсутствие. И вот уже пора в путь; я настоял на том, что сам отвезу Пат на аэродром, а в ночное время это занимает добрых три часа: от Милуоки до Чикаго сто тридцать миль. Дорогой мы почти не разговаривали; на трассе всегда большое движение, а я не слишком-то люблю вести машину в темноте. Пат сидела рядом со мной, она была вся как натянутая струна, и оттого, что ее терзала тревога, у меня у самого стоял в горле ком. Время от времени Пат закуривала, два-три раза затягивалась и выбрасывала сигарету в окно. Пока мы доехали до Чикаго, она выкурила не меньше пачки, а дома, бывало, могла неделю не притрагиваться к сигаретам.

До Чикаго мы добрались в половине одиннадцатого, и у нас еще осталось время, чтобы съесть по шницелю в маленькой закусочной на Лууп, которую Пат очень любила; но в этот вечер она была равнодушна ко всему, что нас окружало. Я попытался с нею заговорить, хотел успокоить ее, но быстро понял, что это бесполезно; сомневаюсь вообще, слышала ли она меня. У нас ушло много времени на то, чтобы расплатиться, вывести свой «линкольн» со стоянки и выбраться из города; словом, когда мы попали наконец на аэродром, было уже без четверти двенадцать. Мы едва успели получить заказанный по телефону билет и оформить багаж, как по радио стали приглашать пассажиров, улетающих в Лондон, пройти на посадку. Мы обнялись, и на этот раз я почувствовал у своей груди мою всегдашнюю Пат, такую доверчивую, теплую, словно частичку моей собственной плоти…

Но это длилось не больше мгновения — и вот она уже направилась к контролеру. Через секунду она обернулась, и в резком неоновом свете я еще раз увидел ее точеную фигурку в сером костюме, увидел ее красивый крупный рот, и чистые, как горные озера, глаза, и волосы, отливающие медью… Все происходившее вдруг показалось мне невероятным: словно от моего сердца оторвался живой кусок и его уносит вдаль течением… Пат чуть заметно махнула мне рукой и растворилась в толпе пассажиров. Больше я ее никогда не видел.

Я заночевал в Чикаго. Было глупо поздней ночью снова пускаться в путь; к тому же я давно собирался повидать Сэма Гендерсона, директора иллинойсского отделения Провиншел бэнк корпорейшн, с которым мне надо было обсудить множество всяких дел. Если уж я оказался в Чикаго, можно было взять в гостинице номер, утром встретиться с Сэмом и вернуться к вечеру в Милуоки. Так я и поступил.

Я боялся, что не скоро засну, но, едва моя голова коснулась подушки, меня тут же сморил сон; спал я долго и крепко, и не снилось мне никаких кошмаров, а если что и снилось, то утром я ничего не помнил. Когда я проснулся, было уже поздно; я торопливо оделся и привел себя в порядок, потом позвонил Сэму Гендерсону, потом уплатил за гостиницу. Когда я за всеми этими делами думал о Пат, у меня уже покалывало где-то под ложечкой, но я не назвал бы это беспокойством или грустью. За десять лет супружества нам с Пат не раз доводилось разлучаться, и, конечно, мне это всегда было не по душе, но каждая такая разлука была мне и в радость, потому что таила в себе предвкушение встречи. Конечно, в этот раз отъезд Пат был вызван тревожными обстоятельствами, чреватыми самым трагическим исходом, и от этого разлука воспринималась мною гораздо более остро; но тревога, которая охватила меня накануне, за ночь прошла, и ко мне вернулась моя обычная жизнерадостность.

Визит к Сэму Гендерсону меня окончательно успокоил. Сэм — мой старый приятель, его общество действовало на меня всегда благотворно. Тем, что меня назначили управляющим милуокского филиала нашего банка, я обязан ему, но, слава богу, мои чувства к нему ни на гран от этого не замутились, а ведь признательность — это палка о двух концах… У нас накопилось множество всяких проблем, требовавших решения, и я просидел у него в кабинете часа два, после чего он потащил меня завтракать. Когда я рассказал ему, что Пат неожиданно вызвали к умирающей матери, он здорово удивился:

— Вы мне никогда не говорили, что у вашей тещи больное сердце.

— Я и сам об этом не знал. Мне всегда казалось, что у нее отличное здоровье.

— Сколько лет миссис Стивенс?

— Точно не знаю. Думаю, лет пятьдесят восемь — пятьдесят девять.

— Обычно женщины начинают следить за своим давлением лет на десять раньше. Ваша теща отнюдь не похожа на тех легкомысленных особ, которые по десятку лет не заглядывают к врачу. Может, она в письмах к Пат упоминала о своей болезни?

— Пат сказала бы мне об этом.

— Да, очень странно… Надеюсь, однако, что все не так страшно, как кажется; сиделка, наверно, всполошилась из-за какого-то пустяка, с перепугу дала вам телеграмму. Помяните мое слово, Дэйв, Пат через неделю вернется, и окажется, что все обошлось благополучно.

Сэм взял с меня слово, что я сразу позвоню ему, как только получу какие-нибудь вести от Пат, и после завтрака мы сразу расстались: он вернулся к себе в банк, а я сел за баранку. На обратном пути не было никаких происшествий. Мне не терпелось скорее добраться до дому, где меня наверняка должна была ждать телеграмма: мы с Пат договорились, что она известит меня, как только повидает Роз.

Но почтовый ящик был пуст, и соседи сказали мне, что с телеграфа никто не приходил. Меня это немного огорчило, но по размышлении я усмотрел в этом добрый знак: если бы Патриция нашла мать в плохом состоянии, она дала бы мне телеграмму немедленно.

На другое утро телеграммы тоже не было. Я напрасно прождал до половины десятого, потом позвонил на почту; мне ответили, что телеграммы не было, и я попросил почтового служащего позвонить мне в банк, как только она придет. В банке на меня навалилась куча дел, и я лишь к обеду спохватился, что так никто мне и не позвонил. Дела, как назло, были пренеприятные: в частности, надо было решить, как поступить с бухгалтером, на которого пало подозрение в подделке подписей; мой помощник настаивал на увольнении, но мне ужасно этого не хотелось, и мы в конце концов решили еще некоторое время подождать; в результате у меня не было времени пойти позавтракать, и я попросил принести мне в кабинет несколько бутербродов. В три часа я вдруг подумал о Пат. Я очень удивился, что так надолго забыл про нее, и стал себя упрекать. Позвонил на почту и был поражен, когда узнал, что для меня по-прежнему ничего нет.

Ничего не было ни в тот вечер, ни назавтра, ни в следующие дни. Ни телеграммы, ни звонка, ни письма — ничего. Первые двое суток я еще не беспокоился. Как это ни покажется странным, но у меня и мысли не возникло, будто с Пат может что-то произойти. Скажу откровенно, если я что и чувствовал, то только обиду: я, конечно, понимал, что Пат сейчас не до писем, но ведь телеграмму-то из каких-нибудь трех слов, только чтобы меня успокоить, она могла дать! Самое горькое было то, что она не выполнила обещания — поклялась, что сразу по приезде будет мне телеграфировать, и вот, впервые за всю нашу совместную жизнь, Пат не сдержала слова.

Но в воскресенье я все же начал немного тревожиться. Я вообще не умею сидеть сложа руки, праздность действует на меня угнетающе. Наши уик-энды всегда были чем-то заполнены; летом мы обычно выезжали с палаткой на северный берег Мичигана или в район Великих Порогов, а зимние воскресенья проводили у друзей в Чикаго или в Сент-Поле; много раз в течение года мы уезжали с пятницы до понедельника в Нью-Йорк, ходили по магазинам, бывали в театре. А если мы оставались в Лейквью, здесь тоже находилось всегда какое-нибудь дело: вымыть автомобиль, подстричь розовые кусты Патриции, привести в порядок библиотеку… И вообще когда вы любите друг друга, как мы с Пат, это поглощает вас целиком и для скуки просто не остается времени.

Но в это воскресенье оказалось, что делать мне совершенно нечего, да мне и не хотелось что-либо делать. Могу сказать, что с этого дня я по настоящему начал страдать. Поначалу еще не очень сильно, пока еще как-то неопределенно, неотчетливо, но душевное равновесие я уже утратил. Я потерял тот интерес, тот задор, с каким прежде относился к жизни. Этой жизнерадостности я так больше и не обрел…

Вечером меня вдруг пронзила страшная мысль, болезненная, точно укус осы: а вдруг с самолетом Пат произошла катастрофа? Ведь все эти дни, начиная с четверга, я почти не заглядывал в газеты и не включал радио. Хотя такую вещь, как авария пассажирского самолета, я вряд ли бы пропустил, уж кто-нибудь мне об этом непременно сказал бы… Но где и каким образом получить точную информацию? Я позвонил в авиационное агентство, но в этот час оно уже было закрыто. Позвонил на милуокский аэродром и узнал, что за последние дни не произошло ни одной аварии; но, когда я попросил подтвердить, что все пассажиры рейса Чикаго — Нью-Йорк — Лондон благополучно прибыли в пятницу на место, мне ответили, что для получения такого рода информации требуется время и в воскресенье это сделать трудно, поэтому мне советуют позвонить в авиационное агентство завтра утром. Нужно ли говорить, что я всю эту ночь глаз не сомкнул, безуспешно пытаясь уверить себя в беспочвенности моих страхов. Я встал на рассвете, принял сперва горячую ванну, а потом ледяной душ и, не надеясь больше на телефон, помчался в агентство. Разумеется, я приехал слишком рано, и мне пришлось прождать на улице около часа. Наконец появился служащий, я вошел, обратился к секретарше, она подозвала другую, и та позвонила в Чикаго.

Через десять минут мои страхи были развеяны. Самолет, которым в четверг в двенадцать часов ночи улетела Пат, благополучно прибыл в Лондон; полет проходил нормально, машина приземлилась в лондонском аэропорту в шесть вечера по Гринвичу, и миссис Патриция Тейлор значилась в списках прилетевших и прошедших через контроль пассажиров. Я почувствовал такое облегчение, что чуть не расцеловал всех подряд — секретаршу, лифтера, швейцара. На улице я с трудом удержался, чтобы не запеть во все горло. Конечно, кое-что оставалось еще неясным, я по-прежнему не понимал, почему Пат молчит, но я выяснил главное: она жива и здорова.

Час был еще ранний, и я зашел на почту. Телеграфный служащий, которого я, впрочем, давно знал, терпеливо выслушал в третий или в четвертый раз всю мою историю, которую я ему рассказывал раньше по телефону. Выслушал и дал мне разумный совет:

— А вы не думаете, — сказал он, — что каблограмма, которую вам послала миссис Тейлор, могла просто затеряться? Время от времени это случается. По какой-то таинственной причине, до которой мы никак не можем докопаться, некоторые телеграммы идут до адресата целую неделю. Если хотите, я попробую это расследовать. Но если вам нужно получить быстрый ответ, не лучше ли вам самому телеграфировать миссис Тейлор?

Как я раньше об этом не подумал? Даже не поблагодарив своего собеседника, я схватил телеграфный бланк. И вдруг сообразил, что не знаю, живет ли Пат у матери или остановилась в гостинице. Во время предыдущих поездок в Лондон бывало и так и этак, иногда она жила у Роз, иногда же — то ли потому, что у моей тещи бывало слишком шумно и беспокойно (Роз любила устраивать у себя в доме приемы), то ли ради большей независимости — останавливалась в «Камберленде»; я уже упоминал, что Пат и Роз не всегда друг с другом ладили.

На этот раз Пат должна была, пожалуй, поселиться в доме у матери, чтобы все время быть с нею рядом; но, с другой стороны, если у постели Роз дежурит сиделка (та самая мисс Симмонс, которая дала телеграмму), то Пат могла предпочесть и гостиницу, и тогда это скорее всего «Камберленд», где мы всегда останавливались, когда бывали в Лондоне вдвоем. Самое правильное было бы телеграфировать в оба адреса. После короткого размышления я послал Пат на адрес матери следующую телеграмму: «Беспокоюсь твоим молчанием момента отъезда точка телеграфируй или звони немедленно точка люблю тебя точка твой Дэйв». Вторую телеграмму я послал не на имя Пат, а в дирекцию гостиницы «Камберленд», чтобы получить ответ даже в том случае, если она там не остановилась.

Остаток дня я провел спокойно, ко мне даже вернулось хорошее настроение. Правда, оно немного испортилось вечером, когда, придя из банка домой, я не нашел никакого ответа, но, честно говоря, меня это не удивило: чтобы добраться от Милуоки до Лондона, телеграмме обычно требуется двенадцать часов, а на обратный путь, учитывая разницу во времени, и того больше.

И действительно, ответ из «Камберленда» я получил назавтра в полдень. Почтенное заведение не имело чести принимать у себя миссис Патрицию Тейлор с апреля 1954 года.

— А другой каблограммы у вас для меня нет? — спросил я у служащего, который прочел мне по телефону этот текст.

— Нет, мистер Тейлор, больше нет ничего.

Даже если Пат остановилась в другой гостинице, она должна была найти мою телеграмму в доме матери и тотчас же мне ответить. Все это было непостижимо. Я ждал до среды, до вечера, меня опять терзала тревога; это была уже другая тревога, глухая и неотвязная, с привкусом обреченности и даже некоторого раздражения, которое обычно охватывает человека, когда он сталкивается с чем-то необъяснимым.

В среду, в пять вечера, моя тревога перешла в ярость. Каблограммы курсировали между Лондоном и Милуоки вполне нормально, об этом свидетельствовал ответ, полученный из «Камберленда»; Пат благополучно пребывала в Лондоне, это бесспорно, авиакомпания не могла ошибиться. Чем же тогда объяснить это молчание? И вдруг меня словно током ударило. Пат благополучно пребывала в Лондоне?… Да, конечно. Но это было в прошлую пятницу! И отсюда вовсе не следует, что она находится в Лондоне и сейчас. Пат могла по неизвестной мне причине покинуть Лондон. Могла?… Но почему, почему? Если она не подает никаких признаков жизни, значит, она оказалась в таких обстоятельствах, что не может этого сделать. Значит, ее где-то держат против ее воли. Значит… Я кинулся к телефону и позвонил в полицию.

С Керком Брауном меня соединили моментально. Керк Браун — начальник милуокской полиции; как управляющий банком, я часто имею с ним дело, и у нас превосходные отношения. Он сказал, что сделает все от него зависящее, чтобы помочь мне, и через десять минут я уже сидел у него в кабинете.

Керк внимательно выслушал мой рассказ, немного подумал и спросил:

— Короче говоря, что я должен для вас сделать, Дэйв?

— Отыскать мою жену.

— Для этого сначала нужно, чтобы она пропала.

— А разве она не пропала?

— Строго говоря, у вас нет никаких доказательств. Мне трудно начать расследование на том лишь основании, что вы не получаете вестей от миссис Тейлор в течение… в течение недели… нет, даже меньше чем недели. Ведь так? Знаете, Дэйв, в жизни встречаются жены, очень хорошие жены, которые гораздо дольше не подают о себе вестей.

Если бы я был в нормальном состоянии, я должен был бы вспомнить, что три года назад от Керка Брауна ушла жена; но в эту минуту я был совершенно неспособен думать ни о ком, кроме Пат.

— При чем тут другие жены! — Я почти кричал. — Наплевать мне на то, как поступают в подобных обстоятельствах другие жены. Пат и я — случай совершенно особый. Больше трех дней не писать мне — со стороны Пат это так же невозможно, как… как…

Должно быть, вид у меня был безумный, потому что Керк, который в начале беседы насмешливо улыбался, вдруг перешел на отеческий тон и стал увещевать меня, словно капризного мальчишку:

— Конечно, Дэйв, конечно. Но вы должны меня понять. Полиции требуются более конкретные доказательства. Вот вы сами говорите: авиационное агентство подтверждает, что миссис Тейлор благополучно приземлилась в лондонском аэропорту… Нужен какой-нибудь след, нужна ниточка, зацепка… К примеру, письмо, говорящее о том, что ее в таком-то месте ждали, а она туда не явилась…

— Но перед вами телеграмма из гостиницы «Камберленд»!

— Она там заказала себе номер перед выездом из Милуоки?

Я вынужден был признать, что номера она не заказывала и что, более того, я даже не знаю, собиралась ли Пат вообще останавливаться в «Камберленде».

— Вот видите, Дэйв… Если вы так настаиваете, я, конечно, могу попросить ФБР связаться с нашим посольством в Лондоне… Но я сомневаюсь, что они на это пойдут… Вы ведь знаете, у ФБР есть дела посерьезней.

— Не с посольством надо связаться, а со Скотланд-Ярдом!

— У меня нет на это никаких прав… во всяком случае, при нынешнем положении вещей. Но вот что я вам скажу, Дэйв. Никто не вправе запретить вам самому предпринять какие-то розыски. Вы мне как-то говорили, что у вас есть в Лондоне друг, адвокат. Никто лучше, чем он, не поможет вам в этом разобраться…

Прости меня, Том, но до этой минуты я ни разу о тебе не подумал. Керк Браун подсказал мне самый разумный путь. Правда, я сделал последнюю попытку его переубедить:

— Не думаете ли вы, что расследование, если оно будет предпринято вами, лицом официальным, пойдет куда успешнее и быстрее, чем все мои самодеятельные демарши? Авторитет американской полиции…

— В таких делах оказаться на месте происшествия важнее всякого авторитета. Телеграфируйте вашему другу, старина. Разумеется, если вам понадобится моя поддержка…

Я поблагодарил Керка Брауна — но только из чистой вежливости. Я был страшно зол на него. Правда, впоследствии я вынужден был признать, что неторопливая рассудительность Керка и совет, который он мне дал, оказались гораздо более полезными, чем та суетливая деятельность, которую мог развернуть на его месте другой полицейский. Но так или иначе, а мне не оставалось ничего другого, как последовать его советам. Однако я был совершенно выбит из колеи и никак не мог придумать текст телеграммы, которую хотел тебе послать. Промучившись не меньше получаса, но так и не выжав из себя ни слова, я решил, что проще будет позвонить, но телефонистка сказала, что из-за разницы во времени вряд ли меня соединят с Лондоном раньше завтрашнего утра, а в моем истерическом состоянии и пятиминутное бездействие было невыносимо.

И тогда я вспомнил про Сэма Гендерсона: ведь он просил меня позвонить и сообщить о здоровье моей тещи. Я уже говорил тебе, что у Сэма особый дар действовать на меня успокаивающе; он как никто умеет меня встряхнуть, мягко вывести из состояния подавленности, в котором я пребывал довольно часто, особенно до моей женитьбы. Я заказал Чикаго и через минуту услышал в трубке голос Сэма Гендерсона.

Я снова изложил по порядку всю историю, рассказал, конечно, и о посещении Керка Брауна. Сэм задал мне несколько вопросов, потом сказал:

— Ждать больше нельзя, Дэйв, вы должны туда ехать.

— Куда? — тупо спросил я.

— В Лондон. Если Пат в самом деле исчезла — а я считаю, что у вас есть все основания для беспокойства, — только вы один сможете сделать все необходимое, чтобы ее разыскать. Ваш друг Брэдли будет вам, конечно, очень полезен, но розыск может оказаться длительным и трудным, и лишь у вас хватит на это терпения и упорства.

Сэм был тысячу раз прав. Однако из какого-то постыдного малодушия (ты ведь прекрасно знаешь, в глубине души я малодушен) я все еще колебался.

— Но, Сэм… не могу же я вот так взять и уехать. А банк?

— Имеете же вы право в чрезвычайных обстоятельствах взять отпуск на несколько дней. Если бы вы сломали ногу или заболели скарлатиной, банк сумел бы найти выход из положения. А в вашем теперешнем состоянии какой из вас работник… — И добавил с сердечностью: — Если центральное правление станет выражать недовольство, я вас прикрою. Вы ведь знаете, Дэйв, что всегда можете рассчитывать на меня.

Если бы Сэм оказался передо мной в эту минуту собственной персоной, я бы бросился к нему на шею; я был так растроган, что с трудом пролепетал несколько слов благодарности.

Сутки, последовавшие за этим разговором, были настолько заполнены хлопотами, что я почти забыл о своем горе. Мне пришлось продиктовать с полсотни писем, потом я вводил Майка Флетчера, своего заместителя, в курс самых различных дел, потом несколько раз звонил в агентство, дабы лишний раз удостовериться, что для меня оставлено место в самолете на завтрашний рейс, потом телеграфировал тебе, что в пятницу вечером буду в Лондоне, и телеграфировал в «Камберленд», чтобы мне приготовили комнату, потом собирал вещи в дорогу…

Майк Флетчер любезно предложил проводить меня до Чикаго, чему я был очень рад, ибо, если я отправился бы туда самолетом или поездом, мне пришлось бы выезжать из Милуоки значительно раньше, а ехать на машине одному и три часа сидеть за рулем мне совершенно не улыбалось. Благодаря внимательности и доброму нраву Майка, который вообще отличный парень и относится ко мне с особенной любовью и восхищением, чего я совсем не заслуживаю, поездка в Чикаго прошла для меня легко, и я не мучил себя поминутно воспоминаниями о такой же точно поездке, которую неделей раньше совершил вместе с Пат. В Чикаго я пообедал вместе с Сэмом и Майком, которые наперебой старались меня развеселить, и, надо сказать, им это удалось. Кроме того, Сэм дал мне ряд превосходных советов, как мне вести свой розыск в Лондоне, если все окажется очень сложным.

— Но мы тут с вами сочиняем целый полицейский роман, — добавил он, — а Пат, наверно, ужасно бы удивилась, если б узнала, какой из-за нее поднялся переполох. Ну да ладно, Дэйв, маленькое путешествие вам при всех условиях не повредит! Это будет для вас двадцатый или тридцатый медовый месяц, и, держу пари, недели через две мы приедем в аэропорт встречать Дэйва и Пат, а они будут глядеть в глаза друг другу, как два голубка, что, замечу мимоходом, становится в вашем возрасте уже чуточку смешным! Как вы думаете, Майк?

Майк ничего не ответил. Шуточки Сэма были ему неприятны. К тому же, хотя он, разумеется, мне никогда об этом не говорил, у меня всегда было ощущение, что он недолюбливает Пат.

Они проводили меня на аэродром, и мы расстались в том самом месте, где я покинул Пат.

Я улетал ровно через неделю после нее, час в час, минута в минуту. Улетал тем же самолетом и в тот же самый путь.

После напряжения предшествующих дней я вдруг ощутил огромную усталость; если бы мне тогда сказали, что сразу по выходе из самолета я увижу Пат, у меня даже не хватило бы сил по-настоящему обрадоваться. Я старался на чем-то сосредоточиться, пытался представить себе, как неделей раньше в этом салоне сидела Пат, разглядывал пассажиров. Самолет был полон, но ни одно лицо не показалось мне интересным, умным, человечным, если не считать молодой женщины, которая отдаленно, очень отдаленно напоминала мою жену. Она тоже летела одна, и лицо у нее было испуганное и тревожное — бедный маленький подкидыш… Неужто и у Пат было на лице такое же выражение отчаянья, преждевременной усталости от жизни? Нет, представить себе это было невозможно. Пат, такая гордая, так прекрасно собой владеющая, и вдруг… А впрочем… В моем тогдашнем смятении чувств я уже не очень понимал, что рядом сидит не Пат, а незнакомая пассажирка. Моя жена представала передо мной в обличье этой незнакомки. Может быть, кто-нибудь из соседей заговорил с ней… Меня ведь тоже одолевало искушение заговорить с одинокой путешественницей, но, к счастью, наши места были довольно далеко друг от друга… Может быть, с Пат кто-то заговорил, и, кто знает, не здесь ли таилась причина ее исчезновения? Но нет, моя Пат не стала бы вступать в разговор с незнакомцем, не дала бы вовлечь себя в авантюру. Уж это наверняка! Одно то, что я позволил себе дойти до таких чудовищных предположений, показывало, в каком смятении я пребывал. Сэм, конечно, прав. Я приеду — и увижу Пат у постели матери; ее молчание получит какое-то объяснение, и теперешний кошмар останется лишь воспоминанием. Я попытался представить себе, как все произойдет — радость встречи, объятия… — и вдруг с испугом обнаружил, что лицо Пат расплывается, становится непривычным, чужим… я закрывал глаза и старался вызвать в памяти ее облик, но ее черты размывались, и передо мной возникали глаза, нос, рот хорошенькой незнакомки, одиноко сидевшей за три кресла от меня… Я боролся, старался восстановить свою близость с нею, с моей женой, но она уходила все дальше и дальше. Мысли мои начали мешаться, сознание затуманилось, я уснул.

Первый раз я проснулся, когда мы приземлились в Айдлуайлде. Я не очень понимал, что происходит, где я, почему я тут оказался; хотел встать, но стюардесса попросила меня оставаться на месте до полной остановки самолета. Несмотря на оглушительный шум моторов и ослепительный свет прожекторов, я тут же снова заснул и уже не просыпался до самого Шэннона. Ярко светило солнце, отражаясь в стеклах аэровокзала тысячами огней; ирландские холмы были зелеными до неправдоподобия. Сон подействовал на меня благотворно; я еще был озабочен, но уже не был растерян. Как только я открыл глаза, во мне мгновенно взял верх другой, настоящий Дэйв, каким ты меня когда-то любил, Том, каким меня знали нынешние друзья, — человек действия, четких и быстрых решений. Я машинально поискал глазами одинокую путешественницу, но она исчезла: должно быть, вышла в Нью-Йорке. Спросил у своего соседа, который час, — было три часа дня; мои часы показывали десять. Хороший кусок бифштекса окончательно восстановил мои силы, и я думаю, Том, что, когда я сошел с самолета в лондонском аэропорту, никто не назвал бы меня безутешным любовником, потерявшим свою возлюбленную; ты мне так и сказал, и я надеюсь, ты говорил искренне…

Я был рад тебя снова увидеть; могу даже сказать, что предвкушение встречи с тобой поддерживало меня на протяжении всего перелета. Я бы, конечно, предпочел, чтобы эта встреча произошла при более веселых обстоятельствах; но так уж создан человек — во всяком случае, так уж создан я: среди самых тяжких тревог в моей душе остается место для маленькой радости, и, когда я увидел тебя в холле аэровокзала, по ту сторону перегородки, меня захлестнула волна настоящего счастья, словно я обрел частичку Пат. Но тебе не удалось — прости, что я так говорю, — ты не смог поддержать во мне это ощущение счастья. Может быть, я несправедлив, может, это произошло по моей вине? Не знаю. Мы с тобой дружески обнялись, но через десять минут, когда мы ехали к центру Лондона, я почувствовал себя еще более одиноко, чем до нашей встречи, мне показалось, что придется мне вести эту страшную битву одному, не ожидая ни от кого помощи, и что старина Том Брэдли улетучился… так же, как Пат…

Ты помнишь, наверно, нашу беседу. Я рассказал тебе обо всем, что случилось; тебя это крайне удивило, особенно удивило то, что Пат не связалась с тобой, не сообщила тебе о своем приезде, чем подтверждались мои самые худшие опасения. Ты посоветовал мне немедленно отправиться к теще; ты был занят и не мог меня сопровождать, но мы условились, что встретимся в девять часов и вместе поужинаем.

Ты высадил меня у «Камберленда»; я сообщил дежурному в холле о своем прибытии, оставил у него чемоданы и, не поднимаясь в номер, даже не вымыв рук и не переодевшись, вскочил в первое попавшееся такси.

Последние годы Роз жила в небольшой квартире в Саут-Кенсингтоне, у самого парка. Прежде, еще в то время, когда я только познакомился с Пат, Роз занимала целый дом в Челси, очень пышный и красивый, но содержать этот викторианский особняк с многочисленной прислугой стало слишком накладно и хлопотно, и она сняла на Глостер-Роуд прелестную четырехкомнатную квартиру на третьем этаже; всего в доме было четыре или даже пять этажей — вещь довольно редкая в этом квартале. Я был там всего один раз, два года назад, во время моего последнего приезда в Лондон; место показалось мне очень тихим и спокойным, а дом — достаточно элегантным для моей тещи, которая не отличалась особым снобизмом, но при этом ни за что на свете не согласилась бы «опуститься классом ниже».

Такси уже ехало вниз по Парк-Лейн, и я вдруг ощутил лихорадочное возбуждение. Я приближался к цели своего путешествия; сейчас я смогу наконец что-то узнать — даже неважно, что именно, но что-то выяснится непременно; Роз Стивенс или ее сиделка, если сама она слишком больна, чтобы меня принять, скажут мне, когда они видели Пат в последний раз; теща придаст моим поискам нужное направление; или, еще проще, Пат сама мне расскажет, что с нею случилось, и объяснит мне причину своего молчания. Не доезжая Гайд-Парк-Корнер, такси свернуло на Найтсбридж. Была половина восьмого, на улицах царило оживление, лондонские домохозяйки, так же скверно одетые, как и в мой прошлый приезд, устремлялись за покупками в бакалейные лавки, едва не попадая под колеса автомобилей. Вереницы двухэтажных автобусов напоминали гигантских ископаемых ящеров. Небо было ясным, заходящее солнце золотило на Найтсбридж красные кирпичные фасады, играло в прятки на парковых решетках, ласкало плечи прекрасных амазонок, гарцевавших по Роттен-Роу; Лондон с удовольствием плескался в солнечных лучах, прежде чем погрузиться в ночь. Я увидел вдали купол Альберт-холла, и у меня задрожали руки, через пять минут я буду на месте.

— Три шиллинга, сэр.

Это был тот самый дом, сомневаться не приходилось. Я сунул шоферу две полукроны и нажал на звонок.

Никакого ответа.

Я осмотрелся по сторонам. Нет, я не ошибся, это был действительно дом 49 по Глостер-Роуд, и я снова нажал на звонок третьего этажа. Правда, возле звонка не было дощечки с фамилией, но Роз жила на третьем этаже, в этом я был уверен, и на этаже была лишь одна квартира. Я позвонил еще раз.

Никакого ответа.

Роз куда-то ушла? Это исключалось: человек, у которого неделю назад был сердечный приступ, сидит дома. Не в состоянии мне открыть? Но ведь там есть сиделка. Умерла?…

Я затрезвонил что есть мочи, но по-прежнему никто не отзывался; тогда я стал поочередно звонить во все звонки, расположенные у входа.

На сей раз я добился результата. Окно первого этажа возле самой двери приоткрылось, и в нем показалась продолговатая лошадиная физиономия, увенчанная седыми космами.

— В чем дело? — зарычала эта милая женщина.

— Прошу прощения, мадам, — пробормотал я, — не могли бы вы мне сказать…

— Вы что, хотите поднять на ноги весь квартал? — завопила она, не давая мне закончить фразу. — Попробуйте только еще раз позвонить, я вызову полицию. Мне доверено следить здесь за тишиной и порядком. Это почтенный, уважаемый дом…

Она говорила на таком ужасающем «кокни», что я с великим трудом понимал ее.

— Прошу извинить меня, — снова начал я, стараясь сохранить хладнокровие. — Я ищу миссис Стивенс, но она как будто не отвечает…

— Миссис Стивенс? — переспросила мегера.

— Да, миссис Стивенс, которая живет на третьем этаже. Я ее зять и хотел бы…

Она злобно уставилась на меня.

— Что вы мне плетете? Нет здесь никакой миссис Стивенс. Хотела бы я знать, зачем вам понадобилось сочинять свои небылицы!..

Я даже растерялся. Я был измотан треволнениями последней недели, всеми своими страхами, усталостью после тяжелой дороги. Все вдруг поплыло перед моими глазами, и, чтобы не упасть, я ухватился за ручку двери.

— Не прикасайтесь к ручке, — завизжала старуха, — я только сегодня тут все начистила!

Великим усилием воли я взял себя в руки.

— Я ничего не сочиняю, мадам, — сказал я со всей твердостью, на какую был способен в эту минуту. — Могу присягнуть перед судом, что миссис Роз Стивенс — моя теща и, когда я в последний раз ее навещал, она жила на третьем этаже этого дома.

Женщина разглядывала меня в упор.

— И когда же это было?

— Что… когда?

— Когда же вы последний раз навещали ее?

— Немногим более двух лет назад.

— Не слишком-то внимательный зятек, — криво ухмыльнулась она. — Два года!

— Я живу не в Лондоне, — машинально сказал я.

— Ах, не в Лондоне! Так вот что, нет в этом доме никакой Стивенс! Будь вы сам президент Эйзенхауэр, я ответила бы то же самое!

И она с грохотом захлопнула окно.

Я едва не задохнулся и опять не раздумывая нажал на звонок первого этажа. Результат сказался немедленно: привратница в ярости снова распахнула окно.

— Если вы немедленно не уберетесь, я вызову полицию! Не знаю, зачем вам так приспичило пролезть в этот дом. Ваши басни что-то очень уж подозрительны. Нет здесь никакой Стивенс!

И она захлопнула окно с такой злостью, что чуть не посыпались стекла.

Все было как в кошмарном сне. Да и вся эта история с самого начала была похожа на кошмар. Телеграмма, поспешный отъезд Пат, ее необъяснимое молчание… А теперь вдобавок исчезла Роз! Когда мне было семь лет, в Нью-Йорке в большом универсальном магазине я потерял свою мать; сперва я храбро пытался отыскать ее, но все лица, на которые я поднимал глаза, оказывались чужими, и все руки, к которым я тянулся, тоже были чужими; чужие дамы торопливо и равнодушно проходили мимо. Я с огромным трудом сдерживал слезы, ведь меня всегда учили, что мальчики не должны плакать. Я пошел к выходу и очутился на залитой солнцем Тридцать третьей улице, совершенно один в целом мире, в мире слепом и глухом. Никогда с тех пор не испытывал я подобной тоски. И вот теперь меня охватило точно такое же чувство: я стоял на тротуаре Глостер-Роуд и ощущал себя таким же одиноким, жалким и беспомощным, как двадцать восемь лет назад на тротуаре Тридцать третьей улицы. В это мгновение я подумал о тебе, Том, ты был единственной ниточкой, которая в этом кошмаре еще связывала меня с явью, с действительностью, но тебя не было рядом, ты бросил меня; я не знал, куда ты пошел… Конечно, можно было вернуться в гостиницу и там дожидаться девяти часов, но сидеть в гостинице сложа руки показалось мне еще более невыносимым: целый час бездействия, целый час не иметь возможности что-то предпринять, а Пат исчезла. Пат угрожает опасность… Впервые я с такой точностью сформулировал эту гипотезу; до сих пор о реальной опасности я не думал, но теперь, когда я был так измучен, так обозлен и встревожен, я вдруг осознал: Пат в опасности. И эта мысль больше уже не покидала меня, не покидала ни на минуту — и в тот день, и все последующие дни; она неотступно грызла меня, как лисенок, который терзал живот юного спартанца: Пат больна, Пат ранена, Пат сидит взаперти; с каждой секундой положение ее становится все более угрожающим, и я просто не имел права на передышку!

Эти мысли ожгли меня, как удар бича. Для того, чтобы найти Пат, я сначала должен был найти Роз. Сам толком не понимая, что делаю, я перешел улицу и направился к табачной лавчонке, расположенной на углу Глостер-Роуд и поперечной улицы.

Молодая особа со вздернутым носиком сидела за крохотным прилавком и непринужденно болтала с седеющим джентльменом, который, как все элегантные англичане определенного возраста, чем-то очень напоминал Энтони Идена.

Я прервал их беседу и попросил пачку «Плейерз». Я не переношу английского табака, но инстинктивно почувствовал, что вызову меньше недоверия, если не буду афишировать свое американское происхождение. Но моя предосторожность оказалась напрасной, ибо юная табачница, уловив, очевидно, мой акцент, любезно сообщила, что у нее имеется «Честерфилд». Я что-то пробормотал и в конце концов взял «Честерфилд» вместо «Плейерз»; наступила короткая пауза, табачница одарила меня дружеской улыбкой, но потом, видя, что я нем как рыба, возобновила свою беседу с Энтони Иденом, который стоял, картинно облокотившись о прилавок.

Тут я все же решился и объяснил причину моего замешательства.

— Я ищу одну даму, она жила в том доме напротив, но мне сказали, что она здесь больше не живет, и теперь я не знаю, где мне ее искать.

— Ничего нет удивительного, — отвечала она. — Дом три месяца как продан, всем жильцам пришлось выехать. Новые владельцы заняли весь дом… Наверно, с вами говорила привратница? Вот уж ведьма так ведьма! Ее все здесь терпеть не могут; уму непостижимо, как эти люди, с виду вполне порядочные, могут держать такую мерзкую прислугу!

Хотя это объяснение вряд ли могло помочь моим розыскам, но все же в нем было что-то обнадеживающее. Если Роз переехала на другую квартиру, то моя телеграмма до Пат не дошла и она, разумеется, не могла мне на нее ответить. Может, в этом и следовало искать разгадку: телеграмма, которую дала мне по приезде Пат, потерялась, мою телеграмму она не получила, и вот из-за этих пустяков я порчу себе кровь… Но почему Роз не сообщила Пат своего нового адреса? А если сообщила, то почему Пат мне об этом ни слова не сказала? Нет, все равно здесь что-то было не так.

— А вы не посоветуете, — продолжал я свои расспросы, — как мне узнать новый адрес жильцов этого дома?

— Боюсь, что это будет непросто, — сказала она, радостно улыбаясь. — Из этой мегеры миссис Белл вы ничего не вытянете. Да она, наверно, и не знает, куда прежние жильцы переехали. А новые владельцы, говорят, где-то путешествуют. Я здесь тоже совсем недавно торгую и вряд ли могу вам помочь. Почтальон придет только завтра утром; если хотите, я у него спрошу, но он тоже странный какой-то… К тому же я не уверена, что он что-нибудь знает. Вообще-то он парень неплохой, только пьяница, — добавила она доверительно и расхохоталась, словно сказала что-то необычайно остроумное; ей, конечно, и в голову не приходило, какой мучительной пыткой была для меня ее болтовня. — Может, вам в лавку зайти? — продолжала она. — Это отсюда недалеко, и они, очевидно, еще не закрыли. Там вам, наверно…

Тут в разговор вступил Энтони Иден. Тоном непринужденным и весьма высокомерным он произнес:

— Прошу меня извинить, но ваши предположения абсолютно лишены здравого смысла. Откуда этим торговцам знать подобные вещи? Не будет ли с моей стороны нескромностью, сэр, — обратился он ко мне, — узнать у вас фамилию дамы, которую вы разыскиваете?

— Отнюдь, — отвечал я. — Это миссис Роз Стивенс. Я ее зять.

— Миссис Стивенс! Конечно, конечно. Вдова, не так ли? Изящная, весьма элегантная дама… Я, кажется, познакомился с нею у моих друзей. Я давно живу в этом квартале и…

Я судорожно ухватился за эту соломинку:

— И вы знаете, куда она переехала?

— Куда переехала? Ах, нет, этого я не знаю…

Я снова оказался в тупике. Девушка смотрела на меня с сочувствием, но при этом вид у нее был довольно глупый; Энтони Иден вновь застыл в высокомерном молчании. Видимо, мне не оставалось ничего другого, как ретироваться.

И все же хозяйка курносого носика внезапно нашла решение, о котором до сих пор почему-то никто не подумал.

— А может, по телефону узнать? Если, конечно, эта дама значится в телефонной книге…

Да, эта дама там значилась, только под старым адресом… Однако любезная табачница позвонила в справочное бюро, и через пять минут я располагал следующей информацией, краткой и точной:

«Миссис Роз Стивенс проживает в Хэмпстеде, Виллоу-Роуд, 18».

Путь в Хэмпстед показался мне нескончаемо долгим. Смеркалось, а Лондон в отличие от других больших городов с наступлением темноты становится зловещим и мрачным. Я бывал прежде в Хэмпстеде, но совершенно забыл, как туда ехать, и мне казалось, что такси везет меня самым кружным путем. Мы обогнули парк, проехали мимо Паддингтонского вокзала; я узнал большие дома и магазины на Эджвер-Роуд, узнал деревья и стены Сент-Джонс-Вуд; потом машина нырнула в лабиринт кривых провинциальных улочек, словно я оказался в каком-нибудь заштатном городишке Новой Англии.

Я очень устал, и в душе моей была полная безнадежность. Прежде чем взять такси, я попытался позвонить по номеру, который мне дали в справочном бюро, но никто не ответил. Конечно, это еще ни о чем не говорило: если Роз больна, она не может подойти к телефону, а если здорова, наверно, ее просто нет дома. Но я уже не верил, что все вдруг войдет в нормальную колею, что все препятствия могут быть разом устранены… Я даже не был уверен, что вообще обнаружу миссис Стивенс в Хэмпстеде!

Стало совсем темно, ночь была туманной и враждебной. Такси петляло по едва освещенным улицам; голова у меня раскалывалась, из-за левостороннего движения все плыло перед глазами; попадая в Британию, я первые двое суток чувствую себя отвратительно. Мне нужно было бы выспаться, но я знал, что не смогу заснуть до тех пор, пока что-то не выясню, пока не увижусь с тещей и не поговорю с ней, пока не найду хоть какую-то, пусть самую хрупкую, точку опоры в этой бездне неуверенности и страха.

— Это здесь, сэр.

Виллоу-Роуд — небольшая опрятная улица, расположенная на склоне Хэмпстедского холма. Дом, возле которого мы остановились, был двухэтажный, я не столько видел, сколько угадывал в темноте его очертания; ни в одном окне не было света.

— Вы уверены, что это дом восемнадцать? — спросил я у шофера.

— Совершенно уверен, сэр, предыдущий дом — номер семнадцать[4].

Все это было странно. В такой час Роз должна уже быть дома. Может, она в гостях? Или ей стало хуже и она в больнице? Однако я тут же отметил в душе, что уже не верю ни в какой сердечный приступ… Но не могла же моя теща, даже если ее положили в больницу, оставить свой дом без присмотра, должен быть какой-то сторож, кто-нибудь из прислуги.

— Подождите меня, пожалуйста, — сказал я шоферу.

Я нащупал какую-то ручку рядом с калиткой: наверно, это звонок. Я потянул ручку, зазвенел колокольчик, высокие ноты прозвучали для меня сардоническим смехом. Разумеется, никто не ответил. Я бы даже удивился, если бы кто-нибудь вышел ко мне.

Я попросил таксиста развернуться и осветить фарами вход. Красивая двустворчатая калитка, красивые пилястры. На одной из пилястр вырезан номер. Восемнадцать. К другой прикреплен почтовый ящик. Свет фар не попадал на него, и, чтобы прочесть фамилию, мне пришлось воспользоваться зажигалкой — ее подарила мне в мой день рождения Пат. Я прочел: «Роз Стивенс-Бошан». Сомнений быть не могло. Моя теща француженка, после фамилии покойного мужа она всегда ставит свою девичью фамилию.

Я уже хотел было погасить зажигалку, но мне показалось, что там еще что-то написано; я поднес язычок пламени поближе и разобрал корявую надпись, сделанную мелом прямо на ящике: «В отъезде до 25 сентября».

Должно быть, это написал почтальон для своего сменщика.

Если бы Роз была в больнице, никто не стал бы писать, что она в отъезде, да еще указывать точную дату ее возвращения. Надпись на почтовом ящике могла появиться лишь в одном-единственном случае — если теща уехала отдыхать. Значит, телеграмма, которую Пат получила неделю назад, была ложью и понадобилась для того, чтобы заманить Пат в ловушку… Правда, сердечный приступ мог случиться с Роз после ее отъезда, и в этом случае телеграмму послали оттуда, где Роз заболела… Но почему тогда Пат ничего мне об этом не сообщила? Нет, такого быть не могло.

И тем не менее надо было срочно все это выяснить. Я огляделся; в соседнем коттедже горел свет. Может быть, там я что-нибудь узнаю? Я попросил шофера подождать еще немного; в ответ он пробурчал, что ему решительно все равно, на какой улице спать.

Я позвонил в соседнюю калитку, и мне тотчас отворил какой-то человек, видимо садовник; он выслушал мои объяснения, покачал головой и пригласил зайти в дом. Я немного подождал в тускло освещенном, но уютном холле, обставленном с той простодушной безвкусицей, которая так свойственна провинциальной британской буржуазии. Ко мне вышла хозяйка, добродушная, седовласая, с круглым румяным лицом, поразительно похожая на свою мебель. Она не проявила ко мне ни малейшего недоверия и приняла меня так, будто мы тысячу лет знакомы, даже заставила меня проглотить бокал отвратительного хереса. Ее звали миссис Портер. Не задав еще ни одного вопроса, я вскоре уже знал, что она вдова, как и моя теща, что у нее трое взрослых сыновей и все они были на войне, один служил в авиации, другой на флоте, третий в войсках противовоздушной обороны, и все трое, слава богу, остались живы, все трое женились и уехали из материнского дома, но она их не удерживала, потому что каждый должен следовать по жизни своим собственным путем; она вполне ладит со всеми тремя невестками и до безумия обожает двух своих внуков и пятерых внучек, одна из которых гостит сейчас у нее, и она была бы счастлива мне ее показать, но девочка, к сожалению, уже спит.

Я сидел, как на раскаленных угольях, и не мог вставить в этот поток интереснейшей информации ни единого слова. Но вот наконец миссис Портер перешла к волновавшей меня теме.

Да, разумеется, она хорошо знает мою тещу. Правда, миссис Стивенс всего три месяца как поселилась на Виллоу-Роуд, но обе дамы сразу же подружились, ведь обе они вдовы и их дома стоят бок о бок. К тому же миссис Стивенс женщина очаровательная и в высшей степени изысканная; таких приятных особ наверняка и при королевском дворе не часто встретишь. И она очень обязательная: когда в августе миссис Портер уезжала отдыхать, миссис Стивенс сама первая предложила взять к себе ее кота; заодно я выяснил, что все три невестки миссис Портер не выносят животных, и это было ее главной к ним претензией; впрочем, бедненький Пусси совершенно бы растерялся, если бы ему пришлось покинуть родную улицу. Нет, миссис Стивенс за все время, что она живет на Виллоу-Роуд, ни разу не болела, правда, она жаловалась соседке, что иногда в зимние месяцы ее мучает ревматизм, но ведь всем известно, что с ревматизмом люди до ста лет живут, и она, миссис Портер, всегда говорит, что такая вот добрая старая болячка куда лучше всех этих новомодных хворей, которые моментально уносят вас в могилу… Да, миссис Стивенс уже недели две как уехала, а до этих пор она никуда надолго не отлучалась, потому что надо было привести в порядок дом и участок; переезд на новое место — дело ох не простое, и всего каких-то два месяца прошло, с июня по август, — этот срок совершенно недостаточен, чтобы обставить дом основательно и уютно. Но миссис Стивенс удивительно быстро и хорошо с этим справилась, дом у нее — ну прямо игрушка! Естественно, что после таких хлопот ей необходимо было отдохнуть, и миссис Портер сама ей посоветовала уехать куда-нибудь на пару недель. Ах, куда же она уехала? Постойте, постойте… Нет, помню только, что это или Борнмут, или Брайтон, если, конечно, не Бристоль; во всяком случае, начинается на букву «Б», это уж точно. Впрочем, вполне возможно, что это просто Дувр.

Да-да, конечно, ужасно обидно, что я проделал такой дальний путь, прилетел из-за океана и вот оказалось, что тещи нет в Лондоне; миссис Стивенс придет в отчаяние, когда узнает, что все так неудачно получилось. Она много рассказывала миссис Портер о своей дочери и обо мне; о зяте она всегда говорила с большим уважением и любовью. Нет, миссис Портер никак не может вспомнить, Борнмут ли это, Брайтон или Дувр… Но если даже и знать, в какой город уехала миссис Стивенс, разве отыщешь человека в таком многолюдном месте, если тебе не известно, в какой гостинице он остановился… Почтальон? Нет, почтальон адреса не знает, миссис Стивенс просила, чтобы всю корреспонденцию сохраняли на почте до ее возвращения; и она, конечно, правильно поступила: почта в наше время из рук вон плохо работает и простое изменение адреса влечет за собой потерю доброй половины писем. Но как же это она не предупредила ни дочь, ни зятя, что уезжает из Лондона? Это очень странно. Может быть, письмо, в котором она сообщала об этом, тоже пропало? Такое случается на каждом шагу! Да вот, пожалуйста, не далее как позавчера…

Спрашивал ли кто-нибудь миссис Стивенс за эту неделю? Нет, никто не спрашивал. Миссис Портер не выходила из дому, а из окна ей видно почти все, что происходит на улице… Молодая блондинка? Нет, совершенно исключено.

Я прекратил расспросы. Начни я объяснять миссис Портер причину моего путешествия, она бы только перепугалась и страшно всполошилась, а в ее душу, чего доброго, закрались бы всякие подозрения на мой счет, и все завершилось бы новым нескончаемым потоком слов… Но две вещи я установил совершенно точно: Роз не было в Лондоне, когда неизвестное лицо послало на имя Пат телеграмму о том, что ее мать тяжело больна; и Пат ни разу не была в доме матери.

Когда, проделав обратный путь, показавшийся мне еще более долгим, чем путь в Хэмпстед, я снова оказался в «Камберленде», на свидание с тобой я давно ОПОЗДАЛ. Портье передал мне твою записку, где ты сообщал, что не можешь больше ждать; ты предлагал мне прийти к тебе в контору на следующее утро, к десяти часам.

Я был так измучен, что даже не огорчился. Съел бифштекс в баре, поднялся в свой номер и сразу лег. Но несмотря на усталость, не мог заснуть. Я лежал в темноте с открытыми глазами, снова и снова перебирая в уме нелепые условия неразрешимой задачи.

Почему я написал, Том, в начале этого дневника, что ты показался мне другим, не похожим на самого себя? Я был к тебе несправедлив. Не знаю, что я делал бы без тебя в это субботнее утро. Когда в одиннадцатом часу я пришел к тебе в контору, мной безраздельно владело отчаяние; еще немного, и я бы вообще отказался от всяких розысков, так и не успев их толком начать. Но ты нашел именно те единственные слова, которые были мне так нужны, — ты стал говорить о Пат. И я снова воспрянул духом. Мы перебрали с тобой все гипотезы и все варианты и пришли к выводу, что только полиция может мне помочь и что необходимо поскорее туда обратиться. Благодаря тебе я избежал всех формальностей, проволочек и многочасовых ожиданий: через полчаса я был в кабинете сэра Джона Мэрфи, возглавляющего службу розыска пропавших без вести лиц. Разве мог я надеяться без твоей помощи попасть так легко в Скотланд-Ярд — утром в субботу и сразу к начальнику, без предварительной записи на прием, миновав все инстанции?…

Я не люблю полицейских, но должен признать, что Мэрфи мне сразу понравился. В нем есть спокойствие, воспитанность, мягкость (прекрасно сочетающаяся с решительностью) — словом, те качества, которые чрезвычайно редко встретишь в американской полиции, даже у самых высших чинов. Ни разу во время нашей беседы в то утро я не почувствовал в нем желания приуменьшить серьезность дела, с которым я к нему пришел; он ни на секунду не усомнился в правдивости моих слов и, даже высказывая предположения, для меня неприятные, — думаю, высказать их он был обязан, — делал это с большим тактом и словно бы нехотя.

— Можете ли вы утверждать, — спросил он, — что между вами и миссис Тейлор не было никаких… э-э, никаких недоразумений? Абсолютно ли вы уверены в том, что она ничего не скрыла от вас?… Я хочу сказать, не скрыла ничего такого, что могло бы пролить свет на ее исчезновение?

Мне стоило большого труда не вспылить, как это было со мной в Милуоки, когда Керк Браун позволил себе предположить нечто подобное. Правда, сэру Мэрфи это было более простительно, чем Керку Брауну, поскольку Мэрфи не знал Пат, а если говорить честно, простительно им обоим… Но как мне было убедить их, что они заблуждаются? Моя реакция на их вопросы не имела ничего общего с возмущением, обуревающим ревнивого мужа, для которого невыносима самая мысль, что жена от него что-то скрывает, что она обманывает его. Нет, в данном случае речь шла совсем не о том. Конечно, если бы я узнал, что Пат любит другого, это было бы для меня страшным ударом, и все же, думаю, я бы мог допустить, что это возможно; из любви к Пат я бы мог ее даже простить. Но никто (кроме тебя, Том, в этом я уверен), никто не может понять, что Пат не способна меня обмануть; это вещь совершенно немыслимая, невозможная, потому что Пат — неотъемлемая часть меня самого. Было бы, скажем, нелепостью обвинять свою руку или ногу, что они вас обманывают. Такое обвинение лишено всякого смысла. И так же бессмысленно подозревать или обвинять в этом Пат; она словно часть моего тела, исчезновение ее можно сравнить лишь с ампутацией ноги или руки, но ведь это — несчастный случай, и предвидеть его нельзя.

Конечно, я не мог все это высказать сэру Джону Мэрфи (я и тебе-то все объяснил сейчас очень бессвязно). Но я нашел для него другой аргумент:

— Ваш вопрос был бы оправдан, сэр, если бы моя жена покинула Милуоки по собственной воле. Но вы забываете, что ее вызвали телеграммой и что телеграмма эта была, по всей видимости, подложной, поскольку моей тещи в момент отправления телеграммы в Лондоне не было.

Сэр Джон мягко улыбнулся:

— Вы слишком торопитесь с выводами. Мы в полиции привыкли быть более осторожными. Чтобы принять выдвигаемую вами версию, нужно иметь свидетельство вашей тещи, что представляется трудным, поскольку она в отъезде. Нужно, далее, увидеть эту телеграмму и проверить, откуда она отправлена. Всю эту часть расследования произвести невозможно, во всяком случае сейчас. Заметьте, я ведь не отрицаю, что между телеграммой, о которой идет речь, и исчезновением миссис Тейлор может существовать какая-то связь — это представляется даже очевидным; однако это еще не то, что мы называем доказанным фактом. Во всем, что вы мне сообщили, пока есть лишь два совершенно бесспорных момента, а именно: во-первых, ваша жена прибыла в лондонский аэропорт в пятницу 16 сентября, и, во-вторых, с тех пор вы о ней ничего не знаете. — И добавил участливо, без малейшей иронии: — Этого мало. Но ведь наша обязанность — разыскивать лиц, которых нас просят разыскать, а вас мне горячо рекомендовал мистер Брэдли.

— Как вы собираетесь действовать? — спросил я.

— Методами самыми традиционными, которые чаще всего оказываются и самыми лучшими…

— А именно?

— Сначала справимся в больницах. Времени это займет немного, и, чтобы вас успокоить, скажу сразу: я весьма сомневаюсь, что это даст какой-нибудь результат. Если с миссис Тейлор действительно произошел несчастный случай, мы бы наверняка опознали ее и вы давно уже были бы извещены. Конечно, она могла стать жертвой нападения и грабитель мог отобрать у нее документы, но в этом случае извещена была бы полиция; все больницы, все психиатрические лечебницы, все морги незамедлительно сообщают нам обо всех неопознанных лицах, живых и умерших, но ни одна из жертв последних дней не подходит под приметы миссис Тейлор… Разумеется, я это еще раз проверю.

Я дал самому себе клятву сохранять хладнокровие в течение всей беседы, но, когда Мэрфи произнес слово «морги», я в ужасе вздрогнул и мне потребовалось напрячь всю свою волю, чтобы подавить ощущение дурноты.

— Мы должны будем так же, как это принято у нас, — продолжал начальник отдела розыска, — обойти все гостиницы и меблированные комнаты; судя по вашему рассказу, я весьма сомневаюсь, что мы обнаружим там миссис Тейлор. Но кто знает?…

Что-то в его тоне мне не понравилось, но я не решился его прервать.

— И наконец, если до вторника мы не нападем на след, придется сообщить приметы миссис Тейлор через прессу, радио и телевидение. Я попрошу вас дать мне фотографию вашей жены, желательно четкую, а также самым подробным образом заполнить этот бланк. Предпочитаете ли вы сделать это сейчас или займетесь этим попозже и принесете мне к вечеру?

— Лучше уж не терять даром времени, — отвечал я.

У меня было при себе две фотографии Пат. На одной она была изображена во весь рост, в простом летнем платье, с развевающимися на ветру волосами; это был моментальный снимок, который я сделал в нашем саду в Лейквью. Второй портрет был выполнен профессиональным фотографом прошлой весной для милуокской газеты, когда Пат получила первую премию на рекламном конкурсе «Элегантная автомобилистка». Оба снимка были превосходны, и все же, глядя на них, я чувствовал, насколько они бессильны передать истинный облик Пат, ее красоту, ее обаяние… Мэрфи попросил дать ему обе фотографии, и я, разумеется, не стал с ним спорить. У меня в чемодане были и другие фотографии Пат; но, отдавая сэру Джону эти два снимка, я испытывал тяжелое чувство, словно терял ее заново.

Заполнять бланк оказалось и вовсе мучительно. Во всех этих вопросах, таких точных и вместе с тем безличных, есть что-то бездушное; ни один из них словно бы и не применим к человеку, которого надо описать, но при этом все они сообща обкладывают его со всех сторон и берут безжалостно в клещи. На каждой графе я застывал в нерешительности, боясь ошибиться… Цвет волос — светлый, рыжеватый, каштановый? Цвет лица — бледный, матовый, нежный? Особые приметы? Мне казалось, что я описываю труп.

Передавая Мэрфи фотографии и приметы Пат, я робко спросил его, не собирается ли он также опросить служащих в аэропорту.

— Разумеется, мы это сделаем, но на успех я не рассчитываю. Через аэродром проходят за сутки тысячи людей, и очень редко бывает, чтобы служащие кого-нибудь запомнили.

— А когда я могу надеяться… что-то узнать?

— Пока ничего вам не обещаю. Подобные розыски иногда тянутся месяцами, а иногда заканчиваются за неделю. Во всяком случае, я буду держать вас в курсе; оставьте мне свой телефон.

— Я живу в «Камберленде».

— Хорошо. Я позвоню вам в середине следующей недели, сообщу, как идут дела, и попрошу вас, если понадобится, приехать.

С замиранием сердца я задал последний вопрос:

— Сэр Джон, а каковы ваши… прогнозы?

— О каких прогнозах может идти речь, если мы еще не начали расследования? И вообще в нашем ремесле прогнозы противопоказаны.

— Но все-таки, — не сдавался я, — ведь составилось же у вас на основании моего рассказа какое-то мнение, гипотеза…

— Если уж вы так хотите, могу вам сказать, что вашу жену, пожалуй, действительно заманили в ловушку; телеграмма, которую она получила, доказывает это. Но зачем было ее заманивать — вот в чем вопрос. Если бы речь шла о похищении ради выкупа, похититель давно бы уже вас известил.

— А может быть, он это сделал и его послание дожидается меня в Милуоки? Он вряд ли рассчитывал, что я сразу сюда примчусь.

— Весьма возможно.

Аудиенция была окончена, я распрощался.

Это первое мое обращение в официальные инстанции огорчило меня и расстроило. Покидая кабинет сэра Джона Мэрфи, я почувствовал, что еще больше отдалился от Пат; я предавал ее исчезновение огласке — и словно бы делал его очевидным, реальным, бесповоротным. До визита к Мэрфи я еще надеялся на чудо, теперь же мне оставалось одно — дожидаться результатов расследования.

Все эти мои рассуждения были, конечно, глупостью, о чем ты мне и сказал, сказал очень вежливо, но достаточно недвусмысленно, когда мы час спустя обедали с тобой в Сохо, в маленьком ресторанчике. Ты помнишь этот обед, Том? На душе у меня было смутно и тревожно, но, как и накануне, в аэропорту, единственной радостью для меня была возможность хоть немного побыть с тобою вдвоем. На этот раз ты был безупречен. Да и вообще можешь ли ты быть другим, Том! Как я был к тебе несправедлив, когда написал, что ты изменился…

Мы вспоминали Оксфорд, наше первое знакомство, наше учение. В ту пору ты воплощал для меня весь мир, знания, истину. И разве не тебе обязан я всем в своей жизни? Я был еще глупым нью-йоркским щенком, совершенно невежественным, неспособным понять, разобраться, что хорошо и что плохо, что красиво и что безобразно. И ты — я до сих пор не понимаю почему, — ты пригрел меня; ты, отпрыск такой семьи, преуспевающий во всем, за что ни брался, окруженный бесчисленными друзьями, ты обратил вдруг внимание на неотесанного американского паренька и сделал из него человека.

Да, жизнь нас разлучила, но она не разъединила нас, Том. Ни годы, ни расстояние ничего не изменили. И они никогда ничего не изменят в нашей дружбе.

Когда к пяти часам я вернулся в гостиницу, меня, к моему величайшему удивлению, ждала телефонограмма. Начальник отдела Мэрфи просил срочно ему позвонить.

На какую-то долю секунды во мне вспыхнула безумная надежда: а вдруг он уже нашел… Но нет, я тут же себя осадил, я знал, что это невозможно — расследование еще даже не начиналось; но было все-таки странно, что в такое время, в конце субботнего дня, Мэрфи еще сидит у себя в кабинете. Наверно, он забыл спросить у меня о чем-то важном, без чего ему трудно приступить к эффективному розыску… Я терялся в догадках, но спохватился, что уходит драгоценное время, и попросил телефонистку гостиницы соединить меня со Скотланд-Ярдом. Минуту спустя сэр Джон взял трубку; его голос показался мне мрачноватым.

— Скажите, мистер Тейлор… Мне не хотелось бы вас ни в чем упрекать, но ведь я просил вас сообщить абсолютно все сведения, касающиеся вашей жены, какими бы незначительными на первый взгляд они ни были… И вы, черт возьми, не облегчаете мне работу, утаивая столь важные факты!

— Помилуйте… какие факты? — пролепетал я в полной растерянности. — Не понимаю, на что вы намекаете.

— Да эта автомобильная авария! Даже если она не имеет никакого отношения к исчезновению миссис Тейлор, нам все равно надо было об этом знать. Ну да ладно, теперь это уже не важно. К счастью, мы действуем со скрупулезной методичностью. Должен признаться, я как-то тоже об этом не подумал, но сержант Бейли, который со мной работает, неукоснительно соблюдает все формальности. Он начал с того, что пошел в центральную картотеку и проверил, не значится ли там имя вашей жены…

— В центральной картотеке?

— Ну да. Разве вы не знаете, что у нас есть картотека? В нее вносится всякий, кто хоть раз по какому бы то ни было поводу имел дело с полицией. Эти сведения часто служат для нас отправной точкой… а иногда весь наш розыск на этом и заканчивается…

У меня перехватило дыхание.

— Вы хотите сказать, что в вашей картотеке значится имя моей жены?

— Именно так. В связи с аварией.

— Да с какой аварией? — завопил я.

Мэрфи, должно быть, понял по моему голосу, что я не притворяюсь.

— Стало быть, вы не знали об этом? — медленно проговорил он и замолчал.

Портье, сидевший за конторкой (у меня не было времени идти в кабину, и я воспользовался аппаратом портье), сперва, услышав, как я кричу, удивленно поднял голову, но потом снова углубился в свои расчеты; мир вокруг меня будто замер.

— В таком случае, — словно нехотя продолжал Мэрфи, — я не ошибся, что позвонил вам: дело, пожалуй, гораздо серьезней, чем могло показаться на первый взгляд. Миссис Тейлор пострадала в автомобильной аварии в сорок пятом году, вскоре после окончания войны. Она отделалась легкими ушибами, но ее допрашивали в полиции, потому что человек, который вел машину, был арестован и осужден. Машина оказалась краденой.

Этого не могло быть; Пат мне никогда ни о чем подобном не рассказывала, она не стала бы скрывать от меня такой серьезный случай, который произошел с ней меньше чем за полгода до нашей женитьбы!

— Здесь явная ошибка, сэр Джон. Моя жена ни разу не была замешана в подобных делах.

— Это вы так считаете… Имя вашей жены было в то время Патриция Стивенс? А ее мать — миссис Роз Стивенс-Бошан? Все верно? Ну так вот, семнадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года Патриция Стивенс находилась в автомобиле «бентли», за рулем которого сидел некто Гарольд Рихтер, довольно темная личность, чье происхождение и род занятий не до конца выяснены. Кроме них, в этой машине находилась некая Кэтрин Вильсон, выдававшая себя за драматическую актрису, и еще один человек, принадлежавший, очевидно, к политическим кругам, которому удалось добиться, чтобы его не привлекали к следствию. «Бентли» был за неделю до того украден у ворот одного министерства. Вы, наверно, помните, как трудно было в то время с транспортом; почти все частные машины были реквизированы. Авария произошла в районе Ричмонда; Рихтер ехал на большой скорости, машину занесло, она опрокинулась в кювет. Ваша жена, мисс Вильсон и четвертый пассажир почти не пострадали; но у Рихтера оказался перелом бедра, и, судя по медицинскому заключению, он так и остался хромым. Его приговорили к шести месяцам тюрьмы и к штрафу в тысячу фунтов. После отбытия наказания его след потерялся; должно быть, он покинул Англию или умер.

— А эта мисс Вильсон? — тупо спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Думаю, она по-прежнему живет в Лондоне. Если вам нужен адрес, я попрошу сержанта Бейли его отыскать и прислать вам по почте.

— Спасибо, — проговорил я машинально и больше не мог выжать из себя ни слова.

После долгой паузы Мэрфи сказал:

— Заметьте, что в данный момент эта история нас совершенно не интересует, мы не можем да и не хотим ею заниматься. Но как знать? Не исключено, что она все же имеет какое-то касательство к исчезновению миссис Тейлор и в наших розысках мы набредем на этого Рихтера. В общем, не надо слишком огорчаться, мистер Тейлор. До свидания.

Нас разъединили, но я еще минуты две неподвижно стоял, облокотившись о конторку и с трубкой в руке, и портье пришлось вежливо напомнить мне, что разговор окончен.

Для иностранца, живущего одиноко в Лондоне, воскресный день является одним из самых тяжких испытаний. А если еще его гложет тоска, он должен обладать большим запасом нравственной прочности, чтобы не броситься в Темзу.

Если бы рядом со мною был ты, Том! Но ты давно договорился провести этот уик-энд у леди Мэксфилд в Редеме, в графстве Сассекс, и я сам тебя упросил, чтобы ты не менял своих планов. Ты предложил мне поехать с тобой, но общаться с незнакомыми людьми, принимать участие в разговоре, заставлять себя быть все время вежливым и внимательным — все это было для меня невыносимо. По той же причине я не стал звонить никому из немногочисленных друзей и знакомых, которые есть у меня в Лондоне. И вот я оказался совершенно один в этом огромном городе, который как никакой другой город в мире умеет, прикрываясь маской вежливости, быть поразительно жестоким и бесчеловечным.

Впрочем, окружающая обстановка в тот день не имела для меня никакого значения. Где бы я ни оказался, меня все равно снедала бы та же тоска. В прошлое воскресенье в Милуоки я, может быть, еще не чувствовал себя таким бесконечно несчастным, но это было лишь потому, что отсутствие Пат длилось только три дня…

Уже второе воскресенье я прожил без нее, уже десять дней я не прикасался к ней, не дышал ее ароматом, не слышал ее голоса… Временами тоска по ней наваливалась на меня с такой силой, что я стискивал кулаки, чтобы не закричать; если бы мне предложили тогда отдать обе наши жизни, мою и ее, всего за пять минут свидания с ней, я бы, наверно, согласился. Сколько же еще будет длиться наша разлука?

Но я не побоюсь признаться, что больше всего страдал я не от разлуки, а от того, что сообщил мне накануне по телефону Мэрфи. Причем страдал даже не столько от всей этой автомобильной истории (хотя стоило мне вспомнить об этом гнусном Рихтере, с которым Пат ехала тогда в машине, и меня охватывала дикая, первобытная ярость), сколько оттого, что Патриция могла вообще что-то скрыть от меня, скрыть нечто такое, что занимало определенное место в ее жизни, что случилось с ней незадолго до нашего знакомства и чего она не могла, конечно, к тому времени забыть!.. А ведь у нас с ней было условлено, что между нами не будет никаких недомолвок, что мы все, абсолютно все должны знать друг о друге; и всем, что было у меня и со мной, я поделился с Пат, я отдал ей все самое сокровенное, все, что жило в моей памяти, все до мельчайших деталей; я рассказал про все, что случалось со мною, рассказал обо всех мелочах, о самых для меня нелестных и темных историях, о которых мужчина никогда не говорит женщине, тем более своей жене; я рассказал о детстве, об отрочестве, об ошибках и заблуждениях, о глупостях и оплошностях — она знала обо мне все. И я был всегда убежден, что я тоже знаю всю ее жизнь, — всю, без малейшего исключения.

А теперь приходилось признать, что я ошибался. И что по неведомой для меня причине Пат о некоторых вещах умолчала. История с машиной сама по себе, наверно, не стоила и выеденного яйца, но тогда зачем было ее от меня скрывать? Почему Пат ни разу не упомянула при мне имени Рихтера или Кэтрин Вильсон?

Уже позавчера мне показалось странным, что Пат не сочла нужным сказать мне о переезде матери из Кенсингтона в Хемпстед; но я малодушно отстранил от себя этот вопрос, и мне почти удалось убедить себя в том, что Пат мне об этом все же сказала, а я забыл или просто не придал значения такому пустяку. Теперь я был уверен, что она ни слова мне не сказала. Роз писала Пат каждую неделю; она обязательно должна была сообщить дочери, что дом на Глостер-Роуд переходит к другому владельцу и всех жильцов выселяют; она не могла не написать ей о том, что подыскивает другую квартиру, и уж, конечно, самым подробнейшим образом описала свой переезд… А Пат ничего мне об этом не сказала, так же как в свое время не сказала ни о Рихтере, ни об этой истории с «бентли». Была или нет связь между первой и второй ложью (да, ложью, ибо это умолчание было для меня хуже лжи), имела или нет та и другая ложь касательство к исчезновению моей жены — самый факт лжи был очевиден, жесток, непоправим, и стократ тяжелей было мне оттого, что я не мог с ней по этому поводу объясниться. Та, которой я дорожил больше всего на свете, которую я нежно любил, любил, больше себя самого, больше своей работы, больше даже, чем воспоминания о своих родителях, — именно она оказалась способной скрывать, обманывать, лгать. Если такое возможно, значит, возможно все, абсолютно все. Любая катастрофа…

Катастрофа? Но какая же катастрофа могла произойти с Пат? Я вдруг понял, как глупо себя веду. Недомолвки, ложь, обман — какое они имели значение сейчас, когда Пат исчезла! Ее лжи я, возможно, со временем найду какое-то объяснение, но найду ли я Пат? Где она в эту минуту? Мэрфи говорил о ловушке… Ловушка! Это сухое и жестокое репортерское словечко, пожалуй, точнее всего выражало суть происшедшего. Жертва неведомого мне шантажиста, Пат у него в руках, Пат страдает, Пат подвергается пыткам… если она еще жива…

Может быть, Пат умерла. И я больше никогда ее не увижу, никогда не услышу ее голоса, не дотронусь до нее, не поговорю с нею… А я сижу тут и, как последний кретин, размышляю о том, почему она солгала и смогу ли я по-прежнему ее любить!

Я чуть не завыл.

Единственное, что может меня отвлечь, — это напиться. Не для того чтоб забыть, а чтоб хоть чуточку приглушить свою боль. Я спустился в бар; он оказался закрыт. Как лунатик, вышел из гостиницы и стал переходить улицу. Такси, которое поворачивало возле Марбл-Арч, едва не сбило меня с ног; шофер прорычал в мой адрес ругательство, но я ничего не слышал. Я свернул на Оксфорд-стрит; по тротуару неторопливо дефилировали воскресные толпы; я отчаянно протискивался сквозь них, но ни одна душа не обращала на меня внимания. В бесстрастности лондонца есть что-то бычье. Я ткнулся в один бар, в другой — везде закрыто; свернул на поперечную улицу — то же самое. Найти воскресным вечером в Лондоне спиртное — все равно что найти его на Луне. По воскресеньям в Лондоне тишина и благолепие, как на кладбище.

Я вернулся на Оксфорд-стрит. Автобусы и такси застывали перед красным огнем светофора, будто отлитые в бронзе. Я заглядывал в лица людей, я пытался поймать чей-нибудь взгляд; я был одинок. Я знал, что никто мне не в силах помочь, но мне так было нужно почувствовать рядом живое человеческое тепло. А мимо шли и шли сотни и тысячи чужих и равнодушных людей — шли лондонцы.

Я снова пересек площадь и вошел в Гайд-парк. Взобравшись на лесенки, воскресные проповедники что-то вещали про мир и братство; я вслушивался в их слова, я пытался вникнуть в смысл этих речей — лишь для того, чтобы убежать от своей тоски. Но они говорили на языке, которого я не понимал. И я не испытывал никаких братских чувств к окружавшим их кучкам людей — к простоволосым домашним хозяйкам с окурками в зубах, к плешивым старичкам и круглолицым юнцам. Эти люди были не похожи ни на Пат, ни на меня; они были из другого теста, они были жители другой планеты.

И у детей, гонявших обручи по газонам, и у женщин, сидевших рядком с вязаньем в руках, — что могло быть у них общего со мной? Я не знал, на каком языке с ними заговорить, я не нашел бы слов, которые были бы им понятны. Можно сказать незнакомому жителю Нью-Йорка, Парижа, Мадрида: «Я потерял жену, и мне очень худо». Но жителю Лондона такого не скажешь. Меня бы просто не поняли, это прозвучало бы нелепо и дико, это прозвучало бы непристойно.

Я был в этом городе, как в тюрьме — двенадцать миллионов людей, десятки тысяч улиц, более ста квадратных миль долин и холмов, покрытых домами… И я не мог выйти отсюда на волю, потому что лишь здесь я еще мог надеяться обрести свою Пат.

Я рухнул на скамью. В тихой воде озера играло солнце, на деревьях щебетали птицы, изумрудными были лужайки… Меня сковало оцепенение. Боль понемногу успокаивалась, уступая место смертельной скуке, совершенно особой, чисто лондонской воскресной скуке. Когда-то я ненавидел воскресенье. В Нью-Йорке, в Милуоки, в Оксфорде, в Чикаго — везде я скучал в этот день. И я всегда радовался в понедельник, что начинается новая неделя, — все равно радовался, даже если предстояла тяжелая работа, и в школе было уныло и хмуро, и неделя не сулила ничего веселого. Но потом, когда я познакомился с Пат, все сразу переменилось, и теперь я уже обожал воскресенье, наши с ней воскресенья; я всю неделю ждал этого дня, потому что в воскресенье она безраздельно принадлежала мне, а я безраздельно принадлежал ей.

Теперь воскресенье стало опять ненавистным. Означало ли это, что я примирился с исчезновением Пат?…

Время шло; женщины сворачивали свое рукоделие и уходили; уходили усталые дети с обручами под мышкой; на деревьях погасли закатные блики. Медленно опускалась ночь, почернели дорожки, растворились в газонах тропинки. Я все сидел на скамье. Если бы не ворчливый сторож с тяжелой связкой ключей, я бы провел в Гайд-Гайд-Парквсю ночь, ко всему безучастный, не боясь ни привидений, ни вампиров, ни просто убийц.

— Можно попросить к телефону мисс Кэтрин Вильсон?

— Кто ее спрашивает?

Голос был сух и недружелюбен. Но меня это не обескуражило. От моего вчерашнего уныния не осталось и следа, я проснулся в отличном настроении и ощущал себя свежим, бодрым, готовым к бою. Что мне все трудности, все препятствия, что мне эта невинная ложь, которую когда-то позволила себе Пат! Главное — я люблю ее, люблю сильнее всего на свете, и я ее отыщу любой ценой, пойду ради этого на все, вплоть до убийства! Окажется неспособной полиция — что ж, буду бороться один… Официант принес мне завтрак (типичный лондонский завтрак, состоящий из чая и рыбных консервов, но даже вид и запах этой еды не смогли омрачить моей радости), он подал мне фирменный конверт Скотланд-Ярда; сержант Бейли каллиграфическим почерком извещал меня, что, выполняя приказ своего начальника, сэра Джона Мэрфи, он нашел адрес мисс Кэтрин Вильсон; в 1945 году она проживала в доме номер 57 по Эджвер-Роуд, и телефон у нее был 03–27. Паддингтонская линия. Никаких других сведений он не нашел и надеется, что этот адрес, несмотря на свою давность, все же мне пригодится.

И вот оказалось, что паддингтонская линия до сих пор существует и дама, ответившая мне, как будто даже знает, кто такая мисс Кэтрин Вильсон. Это был, по-моему, первый случай после отъезда Пат, когда что-то работало нормально. Стоило ли принимать к сердцу такой пустяк, как нелюбезность моей собеседницы? Все равно фортуна теперь на моей стороне!

— Я муж одной ее подруги, — ответил я и сам удивился своему уверенному тону, ибо каких-нибудь сорок восемь часов назад я еще и не подозревал о существовании мисс Кэтрин Вильсон.

— Какой подруги?

Не будет ли неосторожностью отвечать на этот вопрос? А что, если мисс Вильсон причастна к исчезновению Пат?… Но я почувствовал, что вообще ничего не добьюсь, если не пойду на эту уступку.

— Речь идет об одной особе, которая давно покинула Англию. Мисс Вильсон была с ней в дружбе… Лет двенадцать назад. С кем имею честь?…

— Я ее мать…

Это меня удивило. Голос был хриплый, вульгарный, с сильным ист-эндским акцентом. Возможно ли, чтобы Пат дружила с девушкой, чья мать говорит таким голосом?

— Надеюсь, здесь нет никакой ошибки, — сказал я немного невпопад. — Мне дали ваш номер и сказали, что это телефон мисс Вильсон, которая когда-то была знакома с моей женой… Моя жена звалась тогда Патрицией Стивенс…

— Патрицией Стивенс? Да, припоминаю, Кэт как будто называла при мне это имя. Но сейчас я не могу вам ничего сказать. Она здесь не живет.

Ну конечно! А я-то вообразил, что отныне все пойдет гладко!.. Но все равно нельзя было выпускать добычу из рук.

— Как я могу с ней встретиться?

— Дайте мне ваш номер: когда я увижу ее, я ей скажу, чтобы она вам позвонила.

— Но я должен поговорить с ней немедленно! Это очень важно!

Я произнес это с такой горячностью, что голос моей собеседницы как будто немного смягчился.

— Дайте ваш номер, я попробую позвонить ей сейчас же.

— А не было бы проще… — гнул я свое.

Тон, которым мне ответили, показал, что настаивать бесполезно.

— Не хотите — как хотите. Давайте ваш номер.

Отчаявшись, я подчинился, и миссис Вильсон (если это в самом деле было ее имя) повесила трубку, даже не попрощавшись.

Я был в ярости. Почему эта женщина отказалась дать адрес своей дочери? В этом мне чудилось что-то подозрительное. Не было ли какой-то связи между той таинственностью, какой окружила себя мисс Вильсон, и исчезновением моей жены? Если эта девица не желает, чтобы знали, где она сейчас живет, не означает ли это, что ей приходится что-то скрывать? Может быть, она тоже участвует в этом заговоре? (Видишь, Том, я уже начал к этому времени предполагать, что исчезновение Пат — следствие какого-то «заговора».)

Если дело обстоит именно так, она не только не позвонит мне и я ничего не смогу узнать, но, хуже того, я совершил самую ужасную ошибку, потому что она будет теперь особенно осторожна. Если Пат заманили в ловушку, то эти негодяи удвоят бдительность и даже увезут ее, чего доброго, из Лондона… Что я наделал!..

Но, с другой стороны, можно было считать, что я все же что-то узнал. Недомолвки миссис Вильсон и молчание ее дочери — все это могло служить доказательством их вины. Достаточно мне поставить в известность Мэрфи, направить его на этот след — уж он-то заставит миссис Вильсон заговорить, — и мы отыщем Кэтрин…

Том, я не рассказывал тебе про этот эпизод, потому что боялся показаться смешным. И это была моя ошибка; я и теперь не могу с полной уверенностью сказать, так ли уж были беспочвенны мои подозрения насчет миссис Вильсон и ее дочери… Но не буду забегать вперед.

Через пятнадцать минут зазвонил телефон. Я уже совершенно не ждал звонка и поначалу даже не хотел брать трубку. Я был в ванной, а когда вы находитесь в ванной, то, даже если у вас пропала жена, вам все равно не хотелось бы, чтоб вас в это время тревожили.

И все-таки я выскочил мокрый и голый из ванной, схватил трубку и услышал хрипловатое контральто, совершенно мне незнакомое.

— Мистер Тейлор? С вами говорит миссис Крейн.

— Миссис Крейн? Весьма сожалею, мадам, но вы, очевидно, ошиблись…

— Ах, нет, не ошиблась! Вы недавно звонили моей матери и сказали, что вам нужно со мной поговорить.

— Вашей матери?… Значит, вы и есть…

— Кэтрин Вильсон. Да, это я. Вернее, я была когда-то Кэтрин Вильсон.

В том, как она выговаривала слова, в том, как строила фразы, было что-то нарочитое, претенциозное, плохо скрывавшее вульгарность, ту самую, что я уловил и в голосе матери. Я невольно подумал о цветочнице из «Пигмалиона» в исполнении плохой актрисы. И опять возник недоуменный вопрос: возможно ли, чтобы Пат, которая испытывала почти физическое отвращение ко всякой грубости и даже к простой банальности, возможно ли, чтобы она водила знакомство с женщиной такого пошиба?

— Я очень рад… Очень вам признателен, — бормотал я. — Я уже боялся, что не удастся найти вас. Мне бы хотелось… очень, очень хотелось как можно скорее с вами встретиться…

— А Патриция тоже приехала?

При всей напыщенности тона вопрос звучал искренне. А может, я просто был очень плохим сыщиком, что я блистательно доказал через секунду, и достаточно было моей собеседнице спросить про жену, как все мои подозрения мгновенно улетучились… Я с поразительным простодушием выпалил:

— Патриция исчезла. Именно поэтому я и хотел вас повидать.

— Исчезла? Не понимаю.

— Я все вам объясню. Могу ли я приехать к вам… скажем, через час?

— Ко мне? — Она замолчала, и хотя я еще ни разу не видел Кэтрин Вильсон, но мог бы поклясться, что эта маленькая пауза была заполнена целой серией гримас и ужимок. — Ах нет, это невозможно. Нельзя, чтобы мой муж… Сами посудите, а вдруг он узнает, что в его отсутствие сюда приходил мужчина! Соседи такие сплетники!

Час от часу не легче. Я знал многих замужних женщин в Милуоки, в Чикаго, в Лондоне, в Нью-Йорке; все они, как правило, были подругами Пат, и всем им доставало ума и воспитанности не позволять себе подобных рассуждений. Что же собой представляет эта Кэтрин Вильсон… Но я счел неприличным настаивать.

— В таком случае где мы можем с вами встретиться?

Новая пауза и, наверно, новые ужимки.

— В холле «Риджентс-отеля», в половине двенадцатого.

— А не лучше ли вам прийти сюда, в «Камберленд»? Мне легче было бы вас узнать…

— В «Камберленд»? О нет, меня могут увидеть. — На сей раз в трубке раздалось жеманное хихиканье. — Раз вы там живете… люди могут бог знает что подумать! — Опять хихиканье. — Нет, лучше в «Риджентс».

— Как вам будет угодно. Но нельзя ли попросить вас прийти немного раньше?

— Нет, я только что проснулась. — Снова хихиканье. — Значит, договорились, в половине двенадцатого? Сядьте за столик в баре, с красной гвоздикой в петлице. До скорого, мой милый! — добавила она по-французски с кошмарным акцентом; я даже не сразу понял, что она хотела сказать.

Я стоял на ковре — с меня стекала вода, под ногами были лужи — и долго не мог прийти в себя от изумления. «Мой милый»? Красная гвоздика в петлице — в половине двенадцатого! С кем мне предстоит иметь дело? «Некая Кэтрин Вильсон, выдававшая себя за драматическую актрису», — сказал сэр Джон. Как могла Пат выносить ее общество? Нет, решил я, между моей женой и мисс Вильсон не могло быть никакой дружбы; в одной машине они оказались по чистой случайности… Но свидание было назначено, и я решил довести дело до конца. И потом, мне так было необходимо поговорить с кем-нибудь о Пат, неважно с кем, только бы поговорить…

Прямо напротив меня был зеркальный шкаф. Я не из тех мужчин, которые получают удовольствие, любуясь собственным отражением. А с того дня, как Пат уехала, я почти не смотрелся в зеркало, разве лишь когда брился. Но сейчас я не удержался и стал разглядывать человека, смотревшего на меня из дверцы шкафа. И испугался — так я за эти десять дней исхудал. Мои друзья всегда уверяли, что я прекрасно сложен, но сейчас они бы этого не сказали. У меня можно было все ребра пересчитать, из-под кожи резко выступали ключицы, нелепо торчали бедренные кости… Я впервые задумался, любила ли бы меня по-прежнему Пат, предстань я перед ней в таком виде…

Если я уже дошел до подобных вопросов, значит, я был здорово выбит из колеи.

Являясь географическим центром Лондона, холл «Риджентс-отеля» также и один из центров мира; там можно встретить кого угодно, там, как на вокзале, беспрерывно толчется народ; по-моему, эта знаменитая гостиница вообще очень похожа на вокзал. А кроме того, это одно из самых вульгарных мест, какие мне когда-либо доводилось видеть. Бизнесмены, назначающие там свидания, больше похожи на маклеров или на букмекеров; женщины, которые в любое время дня и ночи сидят там в баре за стаканом мерзкого пойла, поразительно безвкусны; к тому же они отличаются тем неповторимым уродством, которое пышным цветом цветет только между Флит-стрит и Кенсингтоном. Матроны в пестрых лентах, долговязые девицы в очках и со вставными зубами и в довершение всего какие-то размалеванные старухи, которые уныло сидят над порцией виски в ожидании клиентуры… Всякий раз, как я переступаю порог «Риджентс-отеля», меня передергивает и так хочется обратно на улицу, на свежий воздух Пикадилли… И Дик Лоутон, и ты, Том, вы всегда посмеивались над моим отвращением; вы говорили, что это чисто американское свойство, а для истинного британца подобное зрелище отнюдь не отталкивающее, а, напротив, в высшей мере забавное. Возможно, вы правы, но такова уж моя натура, тут ничего не попишешь.

И именно здесь миссис Крейн назначила мне свидание! Выбор был довольно странный; этого я никак не мог ожидать от приятельницы Пат. Но я уже переставал удивляться… Я явился туда, разумеется, раньше, чем нужно, и у меня оказалось вполне достаточно времени, чтобы подвергнуться пытке медленного удушения в пышных и мрачных викторианских стенах. Зато здесь можно было в эти часы что-нибудь выпить, что я сразу и сделал. Всякий раз, когда в дверях появлялась новая посетительница, я бросал на нее быстрый взгляд и начинал молить небеса, чтобы она не оказалась Кэтрин Вильсон.

Я уже приканчивал третью порцию сухого мартини, и часы показывали без пяти двенадцать, когда из-за столика в центре зала решительно поднялась одиноко сидевшая дама в сиреневом пальто и причудливой розовой шляпке и направилась к бару. Я уже давно заметил ее; она чертовски меня раздражала своим нелепым одеянием, чудовищно наложенной косметикой, морковным цветом волос и нелепой мимикой — этакими бесконечными подмигиваниями, многозначительными улыбочками и манерными жестами, какими она подзывала официанта; но надо признать, что она была гораздо моложе и миловиднее большинства других посетительниц этого вертепа.

— Бармен, — проговорила она, — вы не видели здесь джентльмена с красной гвоздикой в петлице?

Прежде чем она закончила фразу, я узнал хрипловатый и протяжный голос Кэтрин Вильсон.

— Покорнейше прошу меня извинить, мадам, — сказал я, — но я совершенно забыл про цветок, о котором вы говорили. К счастью, я узнал вас по голосу, ибо ваш голос, — добавил я, изо всех сил стараясь быть галантным, — забыть невозможно.

— О, это вы? — воскликнула она, легонько втянув голову в плечи и скользнув по мне взглядом. — Мистер Ливингстон, я полагаю?

И прыснула, радуясь собственному остроумию.

— Садитесь за мой столик, — предложила она. — Мне не хотелось бы, чтобы этот бармен нас слышал.

Мелкими танцующими шажками она пошла к своему столику, я последовал за ней. Немыслимого цвета волосы были собраны в конский хвост, доходивший почти до пояса; сиреневое пальто, розовое пятно шляпки, оранжевая шевелюра — мешанина цветов была зверская, и я впервые в жизни пожалел, что я не дальтоник.

— Я вас, конечно, уже видела раньше, — сказала она, как только мы сели, — и могу вернуть вам ваш комплимент: женщине трудно забыть такого красивого мужчину, как вы.

Это заявление было подкреплено неизбежным хихиканьем. Я чувствовал себя страшно неловко: у меня абсолютно не было опыта общения с такими женщинами, я опасался, что со стороны может показаться, будто я подобрал свою даму на панели. Говорить с ней о Пат! И снова задал я себе все тот же вопрос: возможно ли, чтобы моя жена водила знакомство с Кэтрин Вильсон, чтобы они дружили? Нет, тысячу раз нет! Здесь явно что-то было не так.

— Да, я вас уже видела. Теперь я припоминаю, это было, когда я последний раз встретила Патрицию на улице. В сорок пятом, на рождество. Вы шли с ней под ручку по Пикадилли. Я чуть было не остановила вас, но потом подумала, что, может быть, Патриции это будет неприятно, и прошла мимо как ни в чем не бывало. Помню, в ту минуту у меня прямо-таки сжалось сердце, я вообще очень чувствительная, ну просто до болезненности. Мама мне всегда говорит: «Кэт, ты слишком чувствительная». Но я ничего не могу с собой поделать. Если мне кажется, что кто-то начал ко мне плохо относиться, у меня сразу ком в горле встает, и я не могу заставить себя подойти к человеку и спросить, что случилось. — Она опять хихикнула. — Вот видите, я уже делюсь с вами самым сокровенным… (Где она подцепила это выражение? Какого рода литературой была вскормлена эта женщина?) Я чувствую, что мы станем с вами большими, очень большими друзьями. Господи, если бы мой муж сейчас нас увидел, он бы меня убил!

Я предпочел не углубляться в вопрос о ревности мистера Крейна и попытался перейти к делу.

— Поскольку у вас такая хорошая память, миссис Крейн, вы наверняка сумеете мне помочь. Пат…

Но тут я запнулся, потому что вдруг почувствовал, как нелегко признаться в том, что Пат не рассказала мне про случай с автомобилем. Кэтрин Крейн воспользовалась этой паузой, чтобы задать вопрос, который, видно, все время вертелся у нее на языке.

— По телефону вы мне сказали, что Патриция исчезла. Я как-то не поняла, в чем, собственно, дело. Может быть, вы сперва объясните мне это?

Темы мне все равно было не избежать, и я не стал откладывать неприятный разговор. Не вдаваясь в подробности, я рассказал миссис Крейн о том, что произошло. Она слушала с огромным интересом и хотя при этом театрально воздевала руки и гримасничала, но вопреки моим опасениям не позволила себе ни одной пошлой реплики. Рассказывая, я присматривался к ней. Если бы не толстый слой пудры и румян, ее лицо можно было назвать приятным: великолепные зубы, четко очерченный подбородок, бархатные глаза; при всей ее аффектации и жеманстве в ней чувствовалась непритворная человеческая теплота и душевная щедрость; будь она иначе одета, иначе причесана и подкрашена, это была бы милая и красивая женщина. И в девушках она, наверно, была по-своему очаровательна, хоть и заурядна.

Когда я закончил свой рассказ, она вдруг снова стала на секунду этой девушкой; посмотрела на меня так ласково, почти с нежностью, и сказала без всякого жеманства, с милым простонародным выговором:

— Честное слово, я очень за вас огорчена. — И тут же добавила: — Могу ли я вам чем-то помочь?

Поначалу я превратно истолковал эти слова; я с ужасом подумал, что миссис Крейн попросту предлагает утешить меня на свой лад. Но, к счастью, это было не так; во всяком случае, она думала сейчас не о том; к тому же она так боялась своего грозного мужа!.. И я поспешил сказать ей, чего я от нее жду — некоторых разъяснений относительно людей, которые знали Пат до ее замужества.

— Но может быть, — добавил я, — вам будет трудно ответить на этот вопрос. Ведь Пат была для вас просто случайной знакомой…

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне хотелось, чтобы Кэтрин Крейн-Вильсон сумела мне помочь, сообщила как можно больше сведений, навела меня на след, каким бы неожиданным он ни оказался. Но, с другой стороны, мне было бы очень приятно узнать, что Пат не имела никакого отношения к тому сомнительному обществу, великолепным образчиком которого являлась миссис Крейн… И это второе желание, эта потребность верить в чистую и гордую Пат были настолько глубоки, что я почувствовал чуть ли не разочарование, когда услышал в ответ:

— Нет, что вы! Я очень хорошо ее знала. Около двух лет она была моей самой близкой подругой.

Если бы я захотел полностью воспроизвести рассказ Кэтрин Крейн, мне не хватило бы этой тетради. Я пробыл с ней вместе — спешу уточнить: в самом благопристойном смысле этого слова — около шести часов. После недолгого и довольно слабого сопротивления она призналась, что ее муж в данный момент находится в дальней поездке (из чего я заключил, что никакого мужа у нее вообще не было, что Крейн — это фамилия, под которой она живет, и что категорический отказ Кэтрин и ее матери дать домашний адрес объяснялся причинами куда менее благовидными, чем боязнь семейного скандала) и посему она свободна и может со мной пообедать. Мы перебрались в кафе «Ройял» («Ах, такое изысканное заведение — там можно встретить писателей и актеров!») и ели тушеную баранину по-ирландски; потом перешли то ли в кафе «Лион», то ли еще куда и там пили кофе и завершили свой день в холле «Камберленда», то есть именно там, куда Кэтрин ни за что не желала прийти ко мне утром. Она уже порядочно выпила, ее чувствительность и ее простонародный выговор решительно о себе заявили, и я могу без ложной мужской скромности утверждать: пожелай я посягнуть на ее добродетель, я встретил бы очень слабый отпор. Но добродетель (или то, что от нее осталось) миссис Крейн-Вильсон меня совершенно не интересовала; меня интересовали ее воспоминания, относящиеся к героической поре 1943–1945 годов, и эти воспоминания я попытаюсь сейчас воспроизвести.

Чтобы понять, каким образом Кэтрин и Пат, девушки столь разные, могли подружиться, наверно, нужно было бы вспомнить атмосферу, в которой жил Лондон в те годы. Но сам я провел войну на Тихом океане и могу высказывать на этот счет лишь гипотезы. Повествование миссис Крейн было довольно сбивчивым и невнятным, и она, разумеется, излагала лишь свою собственную точку зрения. Было вполне естественно, что такую девушку, как Кэтрин Вильсон, могло привести в восторг знакомство с «порядочными людьми», но куда менее было естественным (так по крайней мере я считал до последнего времени, но теперь мое мнение на этот счет начинает меняться), чтобы Пат могло чем-то привлечь общество мисс Вильсон и ее дружков…

Они познакомились в конце 1943 года, в самый тяжелый период войны, на квартире одного члена парламента, лейбориста, чье имя Кэтрин категорически отказалась мне назвать, ссылаясь на то, что он до сих пор входит в палату общин и ей ни за что на свете не хотелось бы причинять ему неприятности. Квартира принадлежала члену парламента, но вечеринку устраивал его сын, юный франт, который, вместо того чтобы, как большинство его сверстников, сбрасывать бомбы на Германию, предпочел, числясь чиновником какого-то министерства, отсиживаться в Лондоне и кутить на папенькины деньги. Вообще, судя по рассказам Кэтрин Вильсон, в Лондоне в ту пору многие юнцы предавались кутежам; нравы «золотой молодежи» в изображении Кэтрин мне живо напомнили страницы «Мерзкой плоти» Ивлина Во.

Насколько я мог догадаться, родители Кэтрин были мелкими лавочниками из Уайтчепела. Смазливая девчонка довольно рано стала обращать на себя пристальное внимание джентльменов, чьи намерения далеко не всегда отличались чистотой и невинностью; прибегая к обычному в таких случаях красноречию, эти господа в конце концов убедили ее в том, что она создана для театра. Семнадцати лет Кэтрин решила вступить на стезю искусства; благодаря своей энергии (и, разумеется, покровительству некоторых особ) она вскоре получила место статистки в Ковент-Гарден, а потом и несколько маленьких ролей в разных театрах Хеймаркета. Там и открыл ее сын лейбористского члена парламента, и она стала душой вечеринок, которые проходили в доме почтенного политического деятеля на Кэрзон-стрит между полуночью и четырьмя утра, о чем законный владелец квартиры, разумеется, не подозревал. Эти вечеринки (мне больно об этом писать, поскольку в них участвовала Пат, но рассказ миссис Крейн не оставлял на сей счет никаких сомнений) чаще всего перерастали в настоящие оргии: много пили, много смеялись, а когда начинали завывать сирены воздушной тревоги, в убежище никто не спускался; гасили свет, и наступала тишина, — «тишина, прерываемая вздохами», как безжалостно уточнила Кэтрин.

Публика на этих сборищах была самая разношерстная — сынки из богатых семей, по болезни, действительной или мнимой, освобожденные от воинской службы; спекулянты с черного рынка (об этих вещах Кэтрин говорила намеками), актеры, писатели, а также субъекты, чье социальное положение миссис Крейн затруднялась определить. Шла война; у всех этих людей было чувство, что жить осталось недолго и моральными нормами можно пренебречь.

Каким образом Пат проникла в эту среду? Кэтрин не смогла мне этого объяснить. Роз всегда мне говорила, что Пат всю войну работала сестрой милосердия в военных госпиталях и если она неохотно рассказывает об этом периоде своей жизни, то делает это только из скромности, потому что она вела себя как настоящая героиня.

— Может быть, Патриция и была раньше медсестрой, — сказала мне Кэтрин Вильсон, — но, когда Тед впервые привел ее на Кэрзон-стрит, она уже в госпитале не работала.

Кто такой был Тед? Его фамилии Кэтрин не знала, все звали его просто Тед; кажется, он был сын лорда или что-то в этом роде. Тед был безумно влюблен в Пат и не скрывал этого.

— А она? — спросил я с фальшивой непринужденностью. — Отвечала ли она ему взаимностью?

— Плевать она на него хотела! — незамедлительно откликнулась Кэтрин. — Она мне прямо сказала. Она знала, что Тед на ней никогда не женится.

Значит, Пат была способна на мелкий корыстный расчет? Этому я поверить не мог. Миссис Крейн что-то напутала.

— Впрочем, — продолжала она, — это тянулась недолго: Тед был в отпуске после ранения; в начале сорок четвертого он вернулся в свою часть, и, кажется, вскоре его убили. Но за это время Пат успела с нами сдружиться. «С нами» — это значит с Бобом (сыном лейбористского члена парламента), с его друзьями Фредом и Рут, с актером Гарри Монтегю… В общем, славная была компания… Кто еще в нее входил?… Ах, да, конечно, еще Гарольд Рихтер.

Кэтрин впервые упомянула это имя. Я притворился, что меня оно тоже не очень интересует.

— Гарольд Рихтер? Кто же он такой?

— Очень странный тип, — отвечала Кэтрин. — Понятия не имею, как он попал на Кэрзон-стрит. Кажется, Боб был с ним знаком еще до встречи со мной. Рихтер был старше нас, ему было уже под сорок. Лысеющий блондин, высокий и стройный… очень импозантный и с большим обаянием. Патриция была от него без ума. Ах, извините! — спохватилась Кэтрин. — Я не это хотела сказать. Просто Рихтер за ней ухаживал… и ей это нравилось… Словом, вы меня понимаете…

Конечно, я понимал… я слишком хорошо ее понимал. Как я уже говорил, Том, в то утро я встал в боевом настроении и бодро пошел на войну; но сейчас я почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Под каким бы соусом Кэтрин ни пыталась мне все это подать, ясно было одно: Пат не только утаила от меня важный эпизод своей жизни, не только водила в то время компанию с сомнительными людьми — у нее еще был флирт с весьма подозрительным типом, и флирт этот, очевидно, зашел довольно далеко.

Мне было мучительно больно слушать об этих вещах. Но я решил испить свою чашу до дна и попросил Кэтрин продолжать.

Понемногу теплая компания стала распадаться — сказались бомбежки, лишения, нехватка продуктов. К тому же отец Боба узнал наконец, какую жизнь ведет его сын; по этому поводу был даже весьма ядовитый запрос в палате общин; папаша перестал давать Бобу деньги и выгнал его с Кэрзон-стрит.

— Я снова вернулась в театр, — сказала Кэтрин, — мы сняли небольшую квартирку на Эджвер-Роуд… ту самую, где до сих пор живет моя мать. Но Рихтер по-прежнему приглашал нас, и раза три в неделю мы обедали вчетвером — Патриция, Рихтер, Боб и я. Платил всегда Рихтер; не знаю, где он брал деньги. Собирались в одном маленьком и очень симпатичном баре, но только уж слишком это было далеко, сами посудите: в Ричмонде! Чудное местечко, и люди там попадались чудные. Этот Рихтер там жил.

— Как назывался бар? — спросил я.

— «Фазан». Общий зал был там самый заурядный, обыкновенная забегаловка, но в задней комнате, в маленькой гостиной, было очень симпатично — мягкий свет, музыка; мы долго танцевали, и даже когда заведение закрывалось, нам разрешали еще посидеть. У Рихтера на втором этаже была комната. Говорили, что в «Фазане» был еще зал, где играли в карты, но сама я этого не видела… Да, странный был тип этот Рихтер. Одевался всегда с иголочки, потрясающие галстуки, туфли крокодиловой кожи — и это в то время, когда простую-то кожу нельзя было достать. Болтали, что он немец и занимается шпионажем, но я уверена, что все это неправда. Может, он и в самом деле был по происхождению немец, но подданство имел британское, и насчет шпионажа тоже все вранье. Иначе бы он так легко не отделался. После той аварии он всего шесть месяцев получил…

— После какой аварии? — спросил я, изображая удивление.

— Как, вы не знаете? Весной сорок пятого года — точнее я уже и не помню, наверно, где-то в конце мая или в начале июня, потому что война уже кончилась, — Рихтер объявил, что он раздобыл машину и теперь нам будет проще добираться до Ричмонда. Нам это показалось чудом; в то время машина была роскошью, о которой и мечтать было нельзя. В самом деле, через несколько дней Рихтер прикатил к нам вместе с Пат в стареньком «бентли», и мы несколько дней шиковали… Вы, наверное, помните, какое тогда всюду царило веселье, сразу после конца войны. Уж и не знаю, откуда бралось шампанское, но оно лилось рекой. Короче говоря, возвращались мы как-то вечером из Ричмонда, все четверо здорово под мухой; Рихтер что-то недоглядел на повороте, машина опрокинулась… Я потеряла сознание. Очнулась в больнице, долго понять не могла, что со мной. Немного погодя в палату ко мне пришел полицейский, он очень был вежлив и помог мне все вспомнить. Он сказал, что «бентли» был украден возле какого-то министерства. Бедный Гарольд лежал в той же больнице, у него нога была в гипсе, и из больницы он сразу попал в тюрьму. Вот как оно все получилось… Мне пришлось давать показания как свидетельнице, Патриции тоже, а Боба его папаша сумел выгородить, его даже не допрашивали. Словом, Рихтер схлопотал шесть месяцев тюрьмы; с тех пор я его больше ни разу не видела; говорили, что нога у него плохо срослась и он остался хромым на всю жизнь. Я и Патрицию, можно сказать, уже больше не видела. Она не была ранена, даже ушибов не получила, не то что я… Вся эта история на нее вроде сильно подействовала; наверно, она связана была с Рихтером теснее, чем хотела в этом признаться, и очень чего-то боялась…

Слова Кэтрин Вильсон поразили меня в самое сердце.

— Что вы хотите этим сказать? — резко спросил я ее. — Объясните!

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Чего вы вдруг так обозлились? — испуганно спросила она, и голос у нее задрожал. — Я ничего такого не сказала.

— Нет, сказали! Вы сказали, что Патриция была связана с Рихтером теснее, чем хотела в этом признаться. Говоря так, вы что-то имели в виду. Я требую объяснений. Не забывайте, что речь идет о моей жене!

Мы сидели в холле «Камберленда», и я не осмеливался кричать, но, если бы я мог, думаю, я схватил бы Кэтрин за руки и начал их выворачивать.

Немного помолчав, она пробормотала:

— Если вы поклянетесь, что не будете использовать то, что я вам скажу, я попробую вам объяснить.

Разумеется, я поклялся.

— Ну так вот. Рихтера судили через две недели после аварии. В зале суда я встретила Патрицию, мы обменялись несколькими словами, и на этом все кончилось. Потом я пыталась несколько раз до нее дозвониться, но к телефону всегда подходила ее мать; она отвечала, что Пат нету дома, и наконец я поняла, что она не желает меня видеть. Я очень огорчилась, потому что по-настоящему любила Патрицию, но потом примирилась. У меня своих забот хватало. После истории с автомашиной Боб меня бросил, в театре дела пошли плохо, мне пришлось уйти. Стала работать продавщицей у Вулворта. Так что, сами понимаете, у меня больше не было случая опять попасть в «Фазан». А потом, в начале сорок шестого, я прочитала в газете, что полиция, наверно, на основании какого-то доноса, произвела в Ричмонде облаву. Выяснилось, что в «Фазане» были не только игорный дом и не только штаб-квартира спекулянтов с черного рынка, но, главное — тут Кэтрин стыдливо потупилась, — там был дом терпимости. А еще в газете говорилось, что там нашли целый склад опиума и кокаина… Как в шанхайских притонах… Не знаю, конечно, насколько все это было правдой, но разразился страшный скандал, потому что в «Фазане» бывали люди из высшего общества; прошел даже слух, что в день облавы там оказался герцог Эдинбургский (которого тогда звали еще Филиппом Маунтбэттеном). Правда, лично я его никогда не видела, хотя ужинала там не меньше пятидесяти раз… «Фазан», конечно, закрыли, владельцев арестовали, и много народу оказалось скомпрометированным. Я, разумеется, сразу подумала о Рихтере и Пат, но не знала, у кого о них справиться. Лишь через несколько недель Гарри Монтегю рассказал мне, что Патриция вышла замуж и уехала в Соединенные Штаты. А Рихтеру повезло: за две недели до облавы он вышел из тюрьмы и сразу же смылся из Англии, так что полиции не удалось его схватить. Впрочем, историю с «Фазаном» поспешили замять: огласка задела бы рикошетом слишком многих людей… Владельцев отпустили, взяли с них большой штраф, на чем дело и закончилось. Я слышала, они снова открыли бар, но теперь-то уж поумнели, голыми руками их не возьмешь.

Наступило молчание, и у меня не хватало духу нарушить его. Каждое слово Кэтрин Вильсон причиняло мне боль, мучительную боль, но ее рассказ мог навести меня на след. Никогда в жизни не мог бы я предположить, что моя жена замешана в такой грязной истории; но все же лучше было знать правду, даже столь неприглядную, чем сражаться с ветряными мельницами, а я только этим и занимался все последние дни.

Кэтрин опять заговорила, но, казалось, теперь она не замечает моего присутствия и перебирает воспоминания ради собственного удовольствия.

— Монтегю сказал мне еще одну вещь, в которую мне как-то не хочется верить. Он встретил Фреда, бывшего приятеля Рихтера. Фред тогда только вернулся из Парижа, где виделся с Гарольдом, и Гарольд во всем винил Патрицию, он говорил, что она обвела его вокруг пальца, что она виновница всех его бед… Он даже утверждал, — Кэтрин понизила голос, — что именно Пат известила полицию обо всех делах, которые творились в «Фазане»… Но я всегда отказывалась этому верить. Я очень любила Пат; она сразу же понравилась мне, и не только потому, что была красивая и воспитанная, но еще и потому, что она очень умная была, а это такая редкость, чтобы женщина была умная. И характер у нее был приятный: за полтора года мы ни разу с ней не поссорились. Вот с мужчинами она была слишком жестока, это правда; Тед, бедняга, здорово от нее натерпелся. Ну а Рихтер мне никогда не нравился… Но доносить на него за это в полицию… И не на него одного, а на десятки людей… Нет, Пат на это была не способна. А Рихтер твердил, что это именно она. И он вроде поклялся ей рано или поздно отомстить.

Может, я был неправ, что так и не рассказал тебе обо всем этом? Ты наверняка дал бы мне умный совет, возможно, и просветил бы меня насчет Кэтрин Вильсон, помог бы мне избежать многих ошибок и многих оплошностей. Но пойми меня, Том. Рассказ этой женщины выставлял Пат в таком неприглядном свете; мне самому стоило большого труда все это переварить, мое существо восставало против этого нового, навязанного мне облика Пат. Мог ли я, Том, вынести мысль, что и ты увидишь ее такою?…

Но все же, когда я распрощался с Кэтрин Крейн, первым моим побуждением было позвонить тебе. Ты был мне необходим, мне нужно было, чтобы кто-то ободрил меня, мне надо было с кем-то все обсудить, чтобы установить, что в этом ужасном рассказе правда и что ложь. Я позвонил тебе, Том, но мне сказали, что ты еще не вернулся. И я поневоле остался один и опять погрузился в свои невеселые мысли.

Я понимал, что рассказ Кэтрин нельзя считать сплошным нагромождением вымысла. Слишком уж многое в нем выглядело вполне достоверно. Да и зачем было ей придумывать такую кучу событий, которые отнюдь не служили к ее чести. Конечно, в ее повествование могли вкрасться и какие-нибудь неточности, кое-что она могла неправильно истолковать, а кое о чем просто забыть… Но в целом все казалось достаточно убедительным. И мне предстояло свыкнуться с этой мыслью…

Как же я должен был теперь поступать? До сих пор я смотрел на жену как на свою собственность, как на существо, которое принадлежит мне безраздельно и о котором я все, абсолютно все знаю. Даже ее исчезновение, даже те странные обстоятельства, которыми оно сопровождалось, не заставили меня изменить своего мнения. А теперь я все должен был переоценить, переосмыслить, пересмотреть. Патриция оказалась совсем не такой женщиной, какой она мне представлялась прежде. Но означало ли это, что я перестану ее любить? Какая чушь! Да, я считал ее непогрешимой, возвышенной, чистой. Приходилось признать, что я ошибался; до встречи со мной она изведала сомнения, соблазны, быть может, любовь… Но благодаря всем этим открытиям, пока еще довольно туманным, я начинал понимать и другое: та, которую я всегда считал такой сильной, на самом деле была растерянна и слаба… Она была беззащитной, ее могли больно обидеть, и вот она в самом деле попала в руки бесчестных, бессовестных, готовых на всякую подлость людей. И что же, неужели я брошу ее в такую минуту? Нет и нет, тысячу раз нет! Именно сейчас, больше чем когда бы то ни было, я должен, обязан ее защитить, я должен ринуться ей на помощь. И я понял внезапно, что моя любовь к Пат не только не пострадала от всего того, что я про нее узнал, но, напротив, стала еще сильнее; моя любовь вышла из испытания окрепшей и возмужавшей; не благоговейное восхищение, не эгоистическую страсть — теперь я испытывал к жене великую, полную сострадания нежность. О, если бы только удалось мне ее спасти! Я не сказал бы ей ни слова упрека, я вообще не стал бы ей говорить, что мне известно ее прошлое; я сделал бы все, что в моих силах, чтобы лучше понять ее, чтобы стереть все следы этого мрачного прошлого, если они остались в ее душе…

И тогда я решил не говорить тебе, Том, да и вообще никому про то, что узнал от миссис Крейн. Если Пат сама мне обо всем не рассказала, значит, ей были мучительны эти воспоминания, и она не хотела их больше касаться… Правда, расследование, которым занялся Мэрфи, может кое-что из этих фактов обнаружить, но будет лучше, если я по-прежнему стану их скрывать. Пат было бы неприятно, если бы она узнала, что я о чем-то проведал, да еще поделился с тобой…

Однако не стоило бросаться в другую крайность. В том, что наговорила миссис Крейн, имелись некоторые сведения, которые могли оказаться полезными в наших розысках. Не следовало ли сообщить их сэру Джону Мэрфи?

Так сидел я наедине со своими мыслями в холле «Камберленда», потягивая очередную рюмку виски и не обращая внимания на снующих вокруг людей. В углу стоял включенный телевизор, но никто на него не смотрел; передавали спортивные новости, и я время от времени рассеянно поглядывал на экран, где мелькали кадры игравшегося накануне матча. Меня самого удивляли то спокойствие, та, я бы сказал, эйфория, в которой я пребывал и которой, признаюсь, во многом был обязан выпитому спиртному. Подумать только, всего лишь сутки назад я находился на грани самоубийства, мне было невыносимо присутствие всех этих окружающих меня мужчин и женщин! А сегодня, когда я узнал удручающие факты про женщину, которую любил больше всего на свете, — сегодня я безмятежно сижу в своем кресле и спокойно раздумываю, сообщать ли чиновнику Скотланд-Ярда новые данные, касающиеся моей жены!

И тут я испытал настоящий шок. Я вдруг увидел ее. Увидел Пат, свою жену. Казалось, она была рядом, со своей улыбкой, с развевающимися на ветру волосами, с гордо поднятой головой… Она была прямо передо мной на экране телевизора, и диктор говорил:

— На портрете, что вы сейчас видите, изображена Патриция Тейлор, которая пропала в пятницу шестнадцатого сентября, сразу после того, как приземлилась в лондонском аэропорту. Постоянное местожительство — Милуоки, штат Висконсин, Соединенные Штаты. Всех, кто видел миссис Тейлор в этот день или позже, просим обратиться в Скотланд-Ярд, в отдел пропавших без вести.

Я едва не закричал. Но ведь появление Пат на экране было вполне естественно. Разве Мэрфи не предупредил меня, что собирается прибегнуть к помощи телевидения? И разве не ту самую фотографию, которую я передал вчера Мэрфи, видел я сейчас на экране? Да, все так и было, но произошло волшебство, и с экрана смотрела на меня другая, новая Пат. Не моя жена, а женщина, пропавшая без вести. Патриция становилась достоянием публики.

Когда первое потрясение прошло, я отметил, что этот глас Скотланд-Ярда бесследно растворился в смутном гостиничном гуле. Кроме меня, никто из этой сотни стоявших, болтавших, ходивших взад и вперед по холлу людей не внял призыву, который являл собою мою собственную, многократно усиленную динамиками тоску… Неужто так было везде? Неужели все усилия Мэрфи ни к чему не приведут?

Я опять подумал о тех сведениях, которые только что получил от миссис Крейн. Правда, сведения касались давних времен; Кэтрин Крейн давно потеряла следы этих людей. И все-таки можно было попробовать их разыскать и, если они причастны к исчезновению моей жены, заставить заговорить…

Из довольно сбивчивого рассказа бывшей мисс Вильсон я все же кое-что извлек, и в первую очередь — адрес подпольного бара «Фазан». К этому бару как будто сходились многие важные нити, с ним была связана пресловутая история с автомобилем «бентли»… Во мне все больше крепло убеждение, что Пат стала жертвой Гарольда Рихтера, а единственной для меня возможностью найти этого человека было справиться о нем в «Фазане»…

Решение созрело мгновенно. Я ничего не скажу Мэрфи об этом смутном эпизоде биографии Пат, не скажу, во всяком случае, до тех пор, пока меня не принудят к этому чрезвычайные обстоятельства. Завтра я сам отправлюсь в «Фазан» и расспрошу там людей. Если им что-нибудь известно, я найду способ заставить их заговорить, какой бы опасностью это мне ни грозило. А если они ничего не знают, то и риска никакого не будет.

Поэтому я мечтал теперь об одном — о смертельной опасности. Ибо это непреложно свидетельствовало бы о том, что я на верном пути.

Во вторник под вечер я поехал в «Фазан».

Помнишь, Том, мы в тот день пообедали с тобою вдвоем. С присущим тебе остроумием ты рассказывал за обедом, как провел уик-энд, и я, слушая тебя, мысленно переносился в этот особый замкнутый мир снобов, который всегда внушал мне ужас и в то же время смутное желание проникнуть туда… Я так заслушался твоих рассказов, что на какие-то полчаса даже забыл обо всех своих горестях. Это ли не лучшая служба, какую ты мог мне тогда сослужить…

Как я и решил накануне, я ни слова тебе не сказал ни про свою встречу с Кэтрин Крейн, ни про все то, что мне удалось от нее узнать. Мы расстались с тобой в пять часов; пивные и бары открываются в шесть, у меня был впереди еще целый час. Я сел в метро и отправился в Ричмонд.

Расстояние неблизкое, но я не скучал. Мной овладело какое-то странное возбуждение; как ни тонка была ниточка, связывавшая Пат с этим баром, мне казалось, что я приближаюсь к моей жене…

Станция метро «Ричмонд» расположена на полпути между ричмондским парком и садами Кью. Довольно странный уголок: застроенный в начале девятнадцатого века, а потом заброшенный и запущенный, он сохранял еще некоторые следы былой элегантности, но был при этом поразительно мрачен; казалось, ты не в Лондоне, а в одном из тех провинциальных городишек, которые столь методично обследовал в свое время мистер Пиквик.

В надвигающихся сумерках я различал серые пятна деревьев Кью. Зачем я сюда приехал? Где, в каком кривом переулке затаился этот проклятый бар? А если Кэтрин солгала, если «Фазана» давно уже не существует? А быть может, его и вообще никогда не было?

Я обратился к продавщице газет, сидевшей в киоске. Она сердито проворчала, что сроду не слышала такого названия.

Я вышел из метро и побрел наугад. Не пройдя и ста метров, я понял, что заблудился. На мое счастье, навстречу попался прохожий; он любезно сообщил мне, что если я пойду прямо, то выйду на Кью-Роуд, то есть в сторону Лондона; а если пойти в обратном направлении, то минут через пять можно выйти к Темзе, пройти через Ричмондский мост, а там уж рукой подать до Твикнгема. Заведение под названием «Фазан»? Нет, он никогда про такое не слышал, а вообще-то, если идти в сторону Темзы, тут на каждом шагу попадаются бары.

Я поблагодарил его и, повернув назад, направился к мосту. Через десять минут я дошел до реки. В воде отражались последние лучи осеннего солнца. Я не увидел ничего, что можно было бы принять за ресторан или бар. Спросил еще одного прохожего и получил все тот же ответ: ни про какой «Фазан» он и слыхом не слыхивал.

Но он показал мне на какое-то заведение, расположенное невдалеке от моста, нечто вроде постоялого двора, которое я сперва не заметил, и я решил зайти туда и выпить пива. Где, как не в баре, проще всего разузнать про другой бар? Мой расчет оправдался. Женщина, которая нацедила мне кружку пива, ничего про «Фазан» не знала, но один из клиентов, дремавший в углу таксист, встрепенулся и уверенно сообщил, что если пойти отсюда направо, потом еще раз свернуть направо, а потом разочек налево, то я прямо упрусь в свое счастье.

Напутствуемый этими наставлениями, я вышел наружу и незамедлительно заблудился в глухом лабиринте улочек; совсем стемнело, и я уже отчаялся не только найти заветный бар, но вообще когда-нибудь вернуться в Лондон, как вдруг едва не расшиб себе лоб о какую-то железную штуковину; при ближайшем рассмотрении она оказалась кованой вывеской, на которой было изображено некое подобие птицы.

Это было именно то, что я искал. Небольшой кокетливый домик, в нижних окнах разноцветные витражи… Я поднялся по двум ступенькам крыльца и толкнул дверь.

Кэтрин была права, обстановка скорее напоминала «обыкновенную забегаловку», чем излюбленное пристанище герцога Эдинбургского. Простая некрашеная стойка, грубо сколоченные деревенские столы без скатертей, голые стены.

Но, приглядевшись внимательнее, я понял, что простота эта была не так уж проста. Мягкий, спокойный свет, на деревянных столах старинные бутылки, служащие подсвечниками, в нескольких — зажженные свечи. Расположенная над баром галерея, куда вели маленькая винтовая лестница, еще больше усиливала впечатление старины. Позади стойки из небольшого радиоприемника, а может быть, из проигрывателя доносились приглушенные звуки старых шотландских мелодий.

В зале никого не было, и я сначала подумал, что и за стойкой никого нет, но потом разглядел силуэт молодой женщины; в ожидании клиентов она перелистывала иллюстрированный журнал. Я взобрался на бочку, служившую табуретом, и спросил порцию виски. Барменша подняла ко мне хорошенькое, но довольно сердитое личико, осведомилась, какой марки виски я желаю, налила мне порцию и опять уткнулась в журнал.

Пора было приступать к делу. Я кашлянул, чтобы привлечь ее внимание, и спросил без обиняков:

— Давно существует это заведение?

Она подозрительно на меня посмотрела.

— Оно — самое старое в Ричмонде… Как же так получается, что вы явились в бар, о котором никогда и не слышали?

Начало было неудачным. Я действительно дал маху: улица пустынная, лежит в стороне от больших дорог; прийти сюда мог либо завсегдатай, либо человек, привлеченный репутацией этого заведения… Надо было поскорее менять тему.

— Не согласитесь ли вы что-нибудь со мной выпить? — спросил я со всей галантностью, на какую был способен.

Девушка пристально посмотрела на меня, потом быстро оглянулась на дверь за своей спиной — очевидно, там была кухня.

— Вообще-то хозяин этого не любит. Но сейчас его нет, и если вам так хочется…

Неожиданный успех. Она налила себе немного джина и подняла бокал до уровня глаз:

— За ваше здоровье.

— За здоровье королевы, — осмотрительно предложил я.

Она еще раз внимательно на меня посмотрела.

— Вы случаем не американец?

Как всегда меня выдал мой проклятый акцент. Отпираться было бессмысленно.

— От вас ничего не скроешь, милое дитя. Но надеюсь, вы не откажете мне в праве поднять тост за вашу очаровательную королеву!

Она пожала плечами, словно хотела сказать: «По мне, так не стоит разводить все эти церемонии». Это была пухлая блондинка с мордочкой пекинеса, которая с появлением на экранах Одри Хепберн сделалась эталоном женской красоты. Уверенный взгляд, выразительный рот… Если эта девушка сидит в «Фазане», значит, есть в этом для нее какой-то интерес, иначе при такой внешности странно было бы гнить в этой дыре. А если есть у нее свой интерес, значит, она должна знать целую кучу интересных вещей.

— Вы давно здесь работаете?

— Уж больно много вы хотите знать! — отвечала она, но в ее голосе уже не было прежней враждебности.

С умными людьми лучше всего играть в открытую.

— Да, — заявил я, — я хочу знать довольно много. И если бы вы мне помогли…

Я опять допустил оплошность. Лицо у девушки закрылось, как дневной цветок с наступлением темноты.

— Полиция? — спросила она, злобно скривив рот.

Но по моему лицу тут же поняла, что ошиблась.

— Тогда к чему столько вопросов? — продолжала она, держась все так же настороженно. — Кому-кому, а мне, запомните раз и навсегда, на все это ровным счетом наплевать. Я знать ничего не знаю, и терять мне нечего. Но хозяин терпеть не может всяких там расспросов. Предупреждаю, он выставит вас в два счета.

Ничего себе, хорошенькое начало! Самым благоразумным в этой ситуации было бы, конечно, расплатиться и уйти. Но я поклялся самому себе не возвращаться в Лондон с пустыми руками. Слова барменши меня только раззадорили. Если хозяин не любит расспросов, значит, ему есть что скрывать…

— Тогда воспользуемся тем, что хозяина сейчас нет, — сказал я нагло. — И прежде всего ответьте еще на один вопрос: как вас зовут? Как-то приятней беседовать, когда знаешь друг друга по имени…

Эти слова я сопроводил самой обольстительной улыбкой, и, мне кажется, это подействовало.

— Меня зовут Молли, — мягко сказала она. — А вас?

Я почему-то соврал.

— Пол, — объявил я. — Налейте себе еще стаканчик, Молли!

Обычно британские барменши не спрашивают у мужчины, как его имя, и редко называют свое; я поступил по чисто американской привычке, но она?… Эта девушка явно была очень умна и привыкла иметь дело с самой различной публикой… Теперь, когда я немного ее приручил, следовало быстро идти дальше.

— Вы не ответили на мой вопрос. Вы здесь давно?

— Несколько лет.

Она не хотела давать мне никаких козырей.

— Работы много?

— День на день не приходится. Бар работает главным образом вечерами. Кухня в будни обычно закрыта.

— Кухня? Значит, у вас и поесть можно?

— Да. Когда-то здешняя кухня очень славилась. В восемнадцатом веке здесь собирались охотники, потому и название такое — «Фазан». В то время на месте Кью и Ричмонда были сплошные леса, и до Лондона далеко было. По традиции сюда еще долго любители приезжали, чтобы дичи поесть. А потом пошли ограничения, карточки, о дичи пришлось забыть, а кому охота тащиться в такую даль ради баранины по-ирландски…

Кэтрин, однако, рассказывала про обеды с шампанским. Правда, это было в сорок пятом году, еще до облавы. Работала ли уже тогда Молли в «Фазане»? Я побоялся задавать этот вопрос в лоб и предпочел подойти к нему издалека. Я решился на маленькую ложь.

— Я здесь однажды уже был, но что-то не помню, чтобы тогда здесь можно было поесть. Правда, время было такое, сорок пятый год…

Молли немедленно разоблачила мою ложь, но я все же получил нужный мне ответ.

— Я здесь тогда еще не работала, но готова об заклад побиться, что вы здесь никогда прежде не бывали, — сказала она насмешливо.

— Почему вы так решили?

— Если вы хоть чуточку разбираетесь в выражении человеческих лиц, вы сразу, только взглянув на клиента, поймете, знает он заведение или пришел в первый раз. Я видела, как вы вошли. Ясно как божий день, что вы здесь впервые.

— Молли, вы просто замечательная девушка! — сказал я и от души рассмеялся. — Ваша взяла. Я действительно здесь впервые. Но я ищу одного человека, который когда-то очень часто сюда наведывался… Как раз в сорок пятом году…

— Кто же это? Может, я смогу вам помочь?

Я пошел ва-банк.

— Некто Рихтер.

Молли поставила свой стакан на прилавок и посмотрела на меня с неприязнью.

— И вы тоже? — спросила она.

Я так и подпрыгнул на бочке.

— Вы хотите сказать, что еще кто-то…

Она насмешливо фыркнула.

— Еще кто-то! Примерно по одному человеку в неделю… Ладно, мне не хотелось бы вести себя с вами как последняя сволочь. Парень вы как будто неплохой и угостили меня… Так что мой вам совет: проваливайте отсюда, пока хозяин не вернулся. Держать язык за зубами вы, как я понимаю, не умеете, и выйдет большой скандал.

— Но почему?

— Потому что хозяин приходит в бешенство, когда ему про Рихтера говорят. Я толком не знаю, что там между ними произошло, меня здесь тогда еще не было, а если у меня и есть на этот счет кое-какие соображения, то вас они не касаются. Я вам так скажу: если этот ваш Рихтер еще жив и если вы когда-нибудь увидите его, скажите, чтобы он лучше сюда не совался, потому что его вышвырнут вон, как крысу.

— А вы не посоветуете, где можно найти Рихтера? — настаивал я.

— Понятия не имею. Во всяком случае, не здесь.

Она опять фыркнула.

— Вы прямо как та женщина, которая на днях…

Она вдруг замолкла, и выражение лица у нее совершенно переменилось. Стакан, из которого она пила джин, исчез с прилавка, словно по волшебству; вид у нее теперь опять был неприступный и хмурый.

— Двенадцать шиллингов, — проговорила она бесстрастно.

Я обернулся. В зал вошел толстый мужчина и с ним огромный доберман. Застыв посреди зала, человек и собака вперили в меня угрожающий взгляд.

Я чуть не совершил глупость. Меня так и подмывало подойти к хозяину и развязно заговорить о «его друге Рихтере»… Словом, затеять скандал. Как знать? Меня наверняка вышвырнули бы на улицу, но я бы успел, пожалуй, еще кое-что разведать…

Однако судьба рассудила по-иному. Дверь отворилась, в бар ворвалась ватага молодых людей. Заговорить с хозяином уже не было возможности. Я опять повернулся к стойке и потребовал виски.

Это была пустая трата времени. Я просидел в «Фазане» еще с полчаса, но ничего нового не узнал. Зал постепенно заполнялся. Публика была смешанная, наполовину местная, наполовину пришлая; это были еще не настоящие завсегдатаи (для них, наверно, час был слишком ранний), а та промежуточная клиентура, рассчитывать на которую и с которой считаться вынужден всякий бар. Хозяин с собакой скрылись в дверях, расположенных позади стойки. Молли принялась обслуживать новых клиентов, и я уже не мог с ней заговорить. Впрочем, было совершенно ясно, что она не желает больше со мной разговаривать и не добавит к сказанному ни единого слова. Стиснув зубы, я твердил про себя, что буду сидеть здесь хоть до утра, но непременно обнаружу пусть самую крохотную зацепку; но скоро я почувствовал, что оставаться дольше в этой обстановке и среди этих людей выше моих сил. Около восьми часов я ушел из «Фазана», пообещав себе вернуться сюда или по крайней мере потолковать на сей счет с сэром Мэрфи. Я не выполнил ни того, ни другого.

Если эпизод с «Фазаном» и остался без продолжения, то вышло так лишь потому, что события последующих дней резко увели меня в совершенно другую сторону. Наутро меня разбудил телефон, звонил Джон Мэрфи.

— Мистер Тейлор, — сказал он своим невозмутимым, тихим голосом. — У меня для вас новости. Мы передали приметы и фотографию вашей жены по телевидению и через газеты…

— Да, я знаю.

— Так вот, это дало свои результаты. Откликнулись многие. Нам и по телефону звонили, и в отдел ко мне приходили. И все как один уверяют, что видели миссис Тейлор. Большинство этих показаний не выдержало проверки. Они исходят или от людей со слишком богатым воображением, или от тех, кто мечтает любой ценой попасть в газеты, или же от славных кумушек, которым вечно чудится, что они видели в метро принцессу Маргариту. Сами понимаете, мы к этому привыкли и относимся к заявлениям такого рода с сугубой осторожностью. Но двое свидетелей оказались вполне надежными.

У меня перехватило дыхание. Двое надежных свидетелей! Мэрфи не тот человек, который станет говорить зря.

— Один из них водитель автобуса, курсирующего на линии Хитроу — станция Ватерлоо. Честно говоря, сам бы он к нам не пришел, но я послал одного из своих людей с фотографией миссис Тейлор в аэропорт. Он расспросил всех служащих, работавших в тот день, когда ваша жена прибыла в Англию. Контролер на выходе не смог ничего припомнить, а вот шофер автобуса рассказал немало любопытного. Я попросил его прийти ко мне сегодня в десять утра. Не хотели бы вы при сем присутствовать?

Не хотел ли я! В кромешном мраке, окружавшем меня все эти две недели, впервые забрезжил слабый свет.

— Второй свидетель, — продолжал Мэрфи, — явился к нам по собственному почину. Он увидел фотографию миссис Тейлор в «Дейли миррор» и позвонил к нам вчера вечером. Я пригласил его на четверть одиннадцатого, так что вы сможете встретиться с обоими и выслушать их показания. Это шофер такси, который, насколько я понял, посадил миссис Тейлор в лондонском аэропорту и отвез ее в город. Итак, жду вас к десяти. Всего доброго, мистер Тейлор.

Я вскочил с постели и стал одеваться в состоянии крайнего возбуждения. Будь я хоть чуточку поспокойней, я бы, конечно, сообразил, что свидетельства шоферов, видевших Патрицию две недели назад, вряд ли помогут нам немедленно ее отыскать; но я, наверно, потерял всякую способность рассуждать трезво, и нервы у меня здорово сдали.

В Скотланд-Ярд я примчался за полчаса до срока. В здание меня впустили, но провели в маленькую приемную, где попросили подождать; нервы мои совсем расшалились.

Минут через двадцать за мной зашел коренастый молодой человек с симпатичным, открытым лицом.

— Сержант Бейли, — представился он. — Здравствуйте, мистер Тейлор, как поживаете? Мне поручен розыск миссис Тейлор. Думаю, нам теперь предстоит видеться друг с другом довольно часто.

Я ответил, что чрезвычайно рад знакомству, но надеюсь при этом, что наши чисто «профессиональные» контакты вряд ли продлятся особенно долго, так как благодаря показаниям свидетелей, обнаруженных сэром Джоном, мы разыщем Пат очень быстро.

— Не следует слишком обольщаться, сэр, — отвечал Бейли с самой сердечной улыбкой. — Розыск будет долгим и трудным, можете мне поверить.

Мне страшно захотелось дать как следует кулаком по этой радостной физиономии, но я взял себя в руки; на мое счастье, зазвонил телефон. Бейли не торопясь взял трубку.

— Сэр Джон ждет нас, — объявил он. — Будьте любезны, следуйте за мной…

Мэрфи сидел у себя в кабинете с тем же невозмутимым видом, что и в первую нашу встречу. Напротив него я увидел мужчину с седеющей головой. При нашем появлении он встал.

— Мистер Тейлор, — сказал начальник отдела, — позвольте вам представить мистера Эллиса, который работает в системе воздушного флота и является водителем автобуса. Я попросил его оказать нам любезность и повторить в вашем присутствии все то, что он нам уже рассказал. Садитесь, пожалуйста.

С тревогой и надеждой вглядывался я в лицо человека, которому посчастливилось видеть Пат и, может быть, разговаривать с ней… Но мистер Эллис был так тускл и бесстрастен, что с тем же успехом я мог бы вглядываться в аэровокзал.

— Итак, — продолжал Мэрфи, — вы работали в пятницу шестнадцатого сентября во второй половине дня?

— Да, — отвечал тот, — водители автобусов делятся у нас на три бригады. Смена длится восемь часов. Моя бригада работала на линии аэропорт — Ватерлоо в пятницу шестнадцатого, с четырех часов дня до двенадцати ночи. Пассажиров, прибывших нью-йоркским самолетом, вез в город я. Обычно я не смотрю на пассажиров: надо следить за дорогой, а начни я их разглядывать, внимание быстро рассеется. Но ту леди, которую вы ищете, я запомнил, потому что какие-то вещи показались мне необычными. Начать с того, что из здания аэропорта она вышла самой первой: должно быть, раньше других пассажиров прошла и полицейский пост и таможенный контроль. Она спросила меня, идет ли этот автобус до Ватерлоо, и я ей сказал, что да. Тогда она поднялась в автобус и села в салоне. Надеюсь, вы не сочтете это обидным, я еще подумал про себя: «До чего красивая женщина».

— Как она была одета? — спросил я.

— На ней был серый костюм, но не просто серый, а какого-то вроде бы стального оттенка. И еще я заметил, а может, это мне только так кажется, что на отвороте жакета у нее было какое-то украшение, вроде драгоценность, зеленый такой камень или что-то в этом роде.

— Это соответствует тому, что вы нам говорили, — отметил Мэрфи.

Да, никаких сомнений тут не было. Костюм у Пат в самом деле особого цвета, а брошь с изумрудом я сам купил ей у Тиффани два года назад.

— Продолжайте, мистер Эллис, — сказал Мэрфи.

— О чем это я говорил?… Да, значит, в это время стали подходить пассажиры, и я больше на эту даму не смотрел. Я уже собирался сесть за баранку, когда к автобусу подошел какой-то человек и хотел подняться в салон; я спросил, прибыл ли он тоже из Нью-Йорка и заплатил ли за проезд до города. Тогда он заявил, что ехать не собирается, ему только нужно поговорить с одной дамой, которая сидит в автобусе. Я сказал ему, что это против правил и я не могу разрешить ему войти в автобус. Тогда он попросил меня передать пассажирке, чтобы она вышла к нему. Он сказал, что это миссис Тейлор или миссис Гардинг, я сейчас уже не помню, какую из этих двух фамилий он назвал. Но тут леди, которую вы разыскиваете — думаю, это была именно она, — быстро поднялась со своего места и вышла из автобуса, чтобы поговорить с этим джентльменом. Она страшно побледнела и казалась необычайно взволнованной.

— Вы слышали, о чем они говорили? — спросил Мэрфи все так же бесстрастно.

— Нет, — откровенно признался Эллис, — я даже и не пытался услышать. Впрочем, они отошли подальше от машины, а мне надо было еще получить деньги за проезд с пассажиров, которые все подходили. К тому же говорили они очень тихо, но мне запомнилось, что дама качала головой и повторяла: «Нет, нет!» А может быть, я это уже после сочинил, память у меня не слишком хорошая… Потом дама опять подошла ко мне и сказала, что она вроде бы раздумала ехать и просит меня передать ей ручную кладь, которая осталась в автобусе. Я взял на том месте, где она сидела, сумку и саквояж и передал ей. Помню, я еще обратил внимание на то, из какой отличной кожи сделаны обе вещи. Я сказал вашей даме, что могу вернуть ей деньги, которые она уплатила за проезд, но она об этом и слушать не захотела. Она пошла на стоянку такси, а человек, который с ней говорил, ушел в другую сторону.

— В другую сторону? — переспросил Мэрфи с прежней невозмутимостью. — Вы уверены, что он не пошел с нею вместе?

— Совершенно уверен, сэр, — ответил мистер Эллис. — Это мне запомнилось по одной причине: тот человек сильно хромал, и неровный звук его шагов, когда он ковылял по тротуару вдоль здания аэропорта, я слышал еще долго после того, как дама ушла.

Эллис замолк. Я мучительно пытался осмыслить услышанное. Человек, который хромал?… Какие отношения могли связывать его с Пат? Все это представлялось мне полнейшей нелепостью… И вдруг меня осенило. Разве Мэрфи и Кэтрин Вильсон не говорили мне, что Рихтер?…

— Как выглядел этот человек? — спросил я почти беззвучно.

— Трудно сказать. — Эллис почесал в затылке. — На нем был плащ с поднятым воротником; правда, день был пасмурный и все время накрапывало, но у меня создалось впечатление, что он нарочно прячет лицо… На голове была шляпа… знаете, такая клеенчатая… И большие темные очки… Словом, я толком ничего не разглядел, кроме того, что он сильно хромал. Но уж это я могу утверждать совершенно точно.

— Палка у него была?

— Боюсь сказать. Как будто нет.

— А лицо вы совсем не разглядели? Форму рта? Цвет волос?

— Да я особенно и не приглядывался. Кажется, он был уже в возрасте, во всяком случае, волосы, которые выбивались у него из-под шляпы, были седоватые или совсем седые; иначе, наверно, я не подумал бы, что он пожилой.

— Высокий, низенький?

— Ни то, ни другое. Хромой — это точно. Больше ничего не могу вам сказать.

Я посмотрел на Мэрфи и впервые заметил на его лице улыбку.

— Я думаю, мистер Эллис сообщил нам все, что знает, не так ли? — спросил он мягко.

— Абсолютно все, — подтвердил Эллис. — Мое дело — возить людей, а не интервью у них брать. Я всегда, если нужно, готов оказать услугу, но нельзя с меня требовать больше, чем я могу.

— Разумеется, разумеется. Впрочем, у меня есть ваш адрес, мистер Эллис, и в случае надобности я смогу вас найти. Благодарю вас, вы свободны. Мистер Тейлор, у вас нет больше вопросов к мистеру Эллису?

Я отрицательно покачал головой, и Эллис, вежливо попрощавшись с Мэрфи, сержантом Бейли и со мной, вышел из кабинета.

— Сэр Джон, — вскричал я, как только за шофером закрылась дверь, — неужели вы думаете, что этот хромой?…

— Не надо волноваться, мистер Тейлор, — прервал меня Мэрфи. — Второй свидетель представляется мне гораздо более интересным, чем первый. Он дожидается в соседней комнате. Бейли, приведите его.

Субъект, которого привел Бейли, принадлежал к совершенно иному человеческому типу, чем Эллис. Это был мужчина очень высокого роста, довольно красивый и экспансивный; всем своим поведением он давал понять, что, до того, как сделаться таксистом, он знавал и лучшие времена; речь его отличалась изысканностью, но была при этом не слишком правильной; свой рассказ он то и дело пересыпал не относящимися к делу замечаниями.

Он заявил, что его зовут Чарли Фаррел, ему тридцать пять лет и он работает шофером такси в одной частной фирме. Да, он признает, что в пятницу шестнадцатого сентября в шесть часов вечера он находился на стоянке возле аэродрома Хитроу, где посадил пассажирку, которая в точности соответствует приметам Патриции Тейлор и которую он потом узнал на фотографии в «Дейли миррор».

Эта дама, одетая в серый костюм, с саквояжем и сумкой в руках, казалась очень взволнованной и села в машину Фаррела с такой поспешностью, словно за ней кто-то гнался. Но никто за ней следом не шел, никто не подстерегал, и вообще поблизости никого не было, ни хромых, ни слепых, — на этот счет Фаррел был абсолютно категоричен. Он человек очень наблюдательный и отлично понимает, что таксист всегда должен смотреть в оба. Так что он может поклясться, что его пассажирка была совершенно одна.

После недолгого колебания она назвала ему адрес гостиницы, про которую он, Фаррел, никогда до того дня даже не слышал: гостиница «Кипр», Джамайка-стрит, в Степни. Этот адрес его здорово удивил, потому как он считает себя неплохим психологом и никогда бы не предположил, что такая дама, как его пассажирка, поедет в подобное место. Но в конце концов его ремесло — выполнять приказания, а не обсуждать их. Так что он включил передачу и поехал в Степни.

Не показалось ли ему необычным, что пассажирка берет в аэропорту такси, вместо того чтобы ехать в Лондон автобусом? Нет, нисколько не показалось, такое бывает на каждом шагу, особенно когда клиенту нужно попасть в район, достаточно удаленный от станции Ватерлоо, а в данном случае именно так и было.

— Когда на улицах заторы, маршрут «Ватерлоо — Ист-Энд» оказывается дороже и продолжительнее, чем маршрут «аэропорт — Ист-Энд», — объяснил Фаррел.

Все же они добирались туда добрый час. Ему еще пришлось основательно покрутиться между Уайтчепелом и Степни, пока он отыскал нужную улицу. Местечко оказалось — хуже не придумаешь, и гостиница какая-то сомнительная. Просто не верится, чтобы столь достойная дама отважилась остановиться в таком месте.

Пока они ехали, пассажирка все время очень нервничала, Фаррел даже спросил у нее, не слишком ли быстро он едет, но она сказала, что нет, наоборот, она очень спешит поскорее туда добраться. И все оглядывалась назад, словно боялась, что за ними следят; но Фаррел тоже не с луны свалился и может с полной ответственностью утверждать, что слежки за ними не было.

Да, женщина восхитительная, в высшей степени элегантная и одета великолепно. Фаррел в этом знает толк: в свое время он вращался в хорошем обществе и умеет с первого взгляда отличить потаскуху от настоящей леди, даже если потаскуха одевается у самых шикарных портных.

Он помог ей выйти из машины и отнес ее вещи в гостиную — если этим словом можно назвать жалкую прихожую гостиницы «Кипр». Лично он, Фаррел, никогда бы своей задницей не прикоснулся к тем стульям, что стоят в этой, с позволения сказать, гостиной. А человек, который их встретил, — хозяин, наверно, — был из тех кошмарных засаленных греков, с которыми порядочному англичанину за руку здороваться противно… Но в конце концов, его, Фаррела, это не касается. Леди вполне вежливо поблагодарила его и весьма щедро с ним расплатилась. Если б спросила у него совета, он ей без всяких там церемоний сказал бы, чтоб она ни за что здесь не останавливалась, но таксисту, даже если он когда-то знал лучшие времена, не пристало совать нос в частную жизнь своих клиенток…

У меня было впечатление, что мистер Фаррел не задумываясь прекрасным образом вмешается в частную жизнь и своих клиенток, и своих клиентов, если только его как следует об этом попросить и посулить некоторую плату. Но в данном случае он, кажется, и в самом деле больше ничего не знал.

Мэрфи еще раз уточнил адрес гостиницы, поблагодарил Фаррела и отпустил его.

— Итак, мистер Тейлор, — сказал он, когда шофер ушел, — хотя мы пока что и не слишком продвинулись, но все же кое-какие ниточки у нас уже в руках. Думаю, вы и не подозревали, что миссис Тейлор может остановиться в этом «Кипре».

— Конечно, не подозревал и вообще ума не приложу, откуда она могла прослышать про такую гостиницу. И уж совершенно не понимаю, зачем ей понадобилось туда ехать.

— Может быть, она сделала это не по собственной воле?

— Это мне кажется совершенно очевидным. Надо скорее разыскать этого хромого. Не предполагаете ли вы, сэр Джон, что речь может идти о…

— Мое дело, мистер Тейлор, не предполагать, а отыскивать людей. Действительно, мистер Эллис сказал нам, что у вашей жены состоялась беседа с человеком, который хромает, однако тот же мистер Эллис уточнил — и мистер Фаррел то же самое утверждает, — что этот человек не поехал с вашей женой в гостиницу. Следовательно, в данный момент у нас нет никаких причин интересоваться этим хромым человеком. Но зато у нас есть все основания заинтересоваться гостиницей «Кипр», Джамайка-стрит, Степни. И мне кажется, что сержант Бейли заглянет туда сегодня после обеда. Не так ли, Бейли?

— Как прикажете, сэр Джон.

— Мне нечего приказывать. Я вам поручил это расследование, и вы достаточно взрослый человек, чтобы знать, что вам необходимо делать!

— Вы разрешите мне вас сопровождать? — спросил я у сержанта.

— Разумеется, мистер Тейлор. Я ведь вам сказал, что нам придется теперь частенько друг с другом видеться. Встретимся здесь в два часа, и я отвезу вас в «Кипр» на нашем фирменном катафалке.

Он расхохотался, показав два ряда великолепных зубов. Его шуточки начинали действовать мне на нервы.

— Я думаю, прокатиться туда будет небезынтересно, — сказал Мэрфи, — но не ждите, что вы встретите там миссис Тейлор, которая мирно живет в номерах гостиницы «Кипр»…

— И вяжет для вас носки, — подхватил Бейли с неизменной своей жизнерадостностью.

— О нет, я этого вовсе не жду, — пробормотал я.

От моего возбуждения не осталось и следа; мрак, обложивший меня со всех сторон, стал еще непрогляднее. Пат оказалась жертвой гангстерской шайки, возглавляемой Рихтером, гостиница «Кипр» была для Пат лишь местом кратковременной передышки на ее ужасном пути… Конечно, Пат давно уже нет в этом «Кипре». Что же произошло с ней потом? Где она сейчас, в каком уголке Англии? И в Англии ли вообще? Жива ли?

— Мужайтесь, — сказал мне участливо Мэрфи. — Мы здесь для того, чтобы вам помочь.

Джамайка-стрит лежит к востоку от Уайтчепела, перпендикулярно Коммершел-Роуд, этой главной артерии Ист-Энда. Я прежде не бывал в этой части Лондона и, когда мы с сержантом Бейли туда приехали, с первого взгляда понял, отчего иностранные туристы не любят посещать эти места. Нельзя сказать, что кварталы Ист-Энда поражают особой нищетой, — северные окраины Парижа, иные районы Джерси-Сити или, скажем, Чикаго выглядят намного беднее. Дома Уайтчепела не так уж заметно разнятся от своих собратьев, стоящих где-нибудь в Кенсингтоне или Челси. Но что здесь совершенно иное, особое — это сама атмосфера. Все здесь хмуро, уныло и пошло. Закопченные фасады изъедены проказой, тротуары омерзительно грязны; оборванные дети играют прямо на мостовой. На многих вывесках — турецкие, греческие, польские имена. Уайтчепел, Степни — не только названия городских кварталов, а прежде всего социальные ярлыки. Кто здесь родился, тот живет здесь до конца своих дней. Житель Уайтчепела почти никогда не бывает в Хайгете или в Хэммерсмите.

Было три часа дня, когда сержант Бейли затормозил перед гостиницей «Кипр». Дом абсолютно ничем не выделялся среди других домов этой улицы, на нем не было даже вывески. Трехэтажное здание, грязный фасад, под самой крышей подслеповатые слуховые оконца; к парадной двери вели с двух сторон обшарпанные ступени. Все это отнюдь не внушало доверия.

— Вы уверены, что это здесь? — спросил я сержанта.

— Совершенно уверен. Я справлялся у нас в картотеке меблированных комнат. «Кипр» — третьеразрядный пансион, таких в Лондоне тысячи. Его содержит грек по фамилии Велецос, репутация у него неважная, но мы к нему никаких претензий до сих пор не имели.

Я ничего не понимал. Зачем было Патриции сюда приезжать? Я не мог представить себе ее в этой обстановке, на этой улице, про которую она тоже, наверно, ни разу в жизни не слышала, хотя и была урожденная лондонка. Если ее заставили здесь поселиться ее похитители, какую же цель преследовали они, помещая ее в этой клоаке? Если же она сама решила укрыться здесь от преследований, то почему выбрала именно «Кипр» и где раздобыла адрес?… Так или иначе, но, когда я толкнул дверь и вошел в коридор гостиницы «Кипр», у меня не было ни малейшей надежды найти здесь свою жену. Несмотря на показания шофера такси, я сильно сомневался, переступала ли она вообще этот порог.

Коридор был темный, нестерпимо воняло луком. С каждой стороны было по двери, в глубине смутно виднелась лестница. Бейли постучал поочередно в каждую дверь — никто не отозвался. Я стиснул зубы, пытаясь подавить тошноту.

Без дальнейших церемоний Бейли распахнул левую дверь. Это был небольшой кабинет, забитый диковинной мебелью. Я увидел старинный пюпитр, перекочевавший сюда, должно быть, из нотариальной конторы, древний граммофон с трубой, какой-то нелепый комод — грубую имитацию чиппендейлских изделий, мраморный умывальник восьмидесятых годов… Все было черным от грязи, точно сюда месяцами никто не заходил.

— Очаровательный домик, — сказал Бейли со своей добродушной улыбкой, которая меня так раздражала. — Но должны же где-то быть его обитатели…

— Что вам угодно? — раздался голос у нас за спиной.

Мы обернулись. На нижней ступеньке лестницы стоял высокий мужчина с лоснящимися волосами и одутловатым лицом. Он выглядел таким же радушным и милым, как ворота тюрьмы Синг-Синг.

— Нам нужно повидать хозяина, — сказал Бейли.

— Это я.

Голос был резкий, с сильным иностранным акцентом.

— Среди ваших постояльцев должна находиться миссис Тейлор, — продолжал Бейли. — Миссис Патриция Тейлор. Мы хотели бы с ней поговорить.

— Весьма сожалею, но я впервые слышу это имя. Впрочем, гостиница пуста.

— Может быть, миссис Тейлор недавно уехала?

— Нет, у меня никогда не жила никакая миссис Тейлор.

Он подошел к дверям кабинета, и я мог теперь лучше разглядеть его круглое лицо. На правой щеке выделялся беловатый шрам.

— И однако, шестнадцатого сентября она останавливалась у вас.

— Это ошибка.

— Нет, ошибки здесь быть не может, — сказал Бейли с такой же невозмутимостью.

— Это ошибка, — повторил Велецос. — И посему я попросил бы вас…

Бейли спокойно отвернул лацкан своего пиджака и показал значок.

— Скотланд-Ярд, — сказал он любезно. — Вы читаете газеты, мистер Велецос?

— Извините, сэр, — пробормотал грек, и глаза его стали круглыми от ужаса. — Пожалуйста, войдите…

Он забежал впереди нас в кабинет и подвинул два обтянутых клеенкой кресла, но мы сделали вид, что не замечаем этого.

— Я вас спрашиваю, читаете ли вы газеты, — сказал Бейли, — потому что позавчера мы опубликовали фотографию миссис Тейлор, и, поскольку я совершенно уверен, что в пятницу шестнадцатого сентября она останавливалась в вашем заведении, я думаю, вам надлежало бы ее узнать… и тотчас с нами связаться.

— Должно быть, я пропустил это сообщение, — сказал Велецос, глядя на нас с мольбой; его физиономия, всего минуту назад предельно наглая, теперь выражала крайнее раболепие.

— Должно быть, так, — согласился Бейли и поднял с пола экземпляр «Дейли Миррор».

Газета была сложена вчетверо, внутренними страницами наружу. Бейли развернул ее, и мы увидели фотографию Пат. У меня кольнуло в груди; клише было скверное, но все равно передо мной была Пат, со своей копной волос, со своей улыбкой…

Теперь Велецос перепугался окончательно. Он буквально затрясся от страха.

— Я как раз собирался вам сообщить… — залопотал он. — Да, я подумал… Но я не был уверен…

— Ну так как же? — любезно осведомился Бейли.

— Да, да, — жалобно промямлил грек, — одна особа, которая как будто… которая немного напоминает даму на этой фотографии… в самом деле приехала сюда недели две назад. Она спросила, нет ли у меня свободной комнаты, я ответил, что есть, и она сказала, что хотела бы пожить здесь некоторое время. Она заплатила за месяц вперед.

— Ее фамилия?

— Она назвалась Памелой Томсон.

— Покажите мне вашу регистрационную книгу.

Велецос вытащил из кармана ключ, отпер пюпитр и извлек из него немыслимо грязную тетрадь. Действительно, там оказалась сделанная фиолетовыми чернилами запись: «Мисс П. Томсон, уплачено за месяц вперед» — и дата: 16 сентября.

— По-моему, книга заполняется нерегулярно, — заметил Бейли. — Это почерк самой миссис Тейлор?

— Нет, ничего похожего, — ответил я.

— Я… я сам сделал эту запись, — пробормотал хозяин.

— Опять нарушение правил. Вы должны требовать у клиентов расписку и проверять их документы.

— Я… я не знал.

— Вы отлично знали. Но к этому мы еще вернемся. Итак?

— Итак… что?

— Итак, что было дальше? Эта дама еще здесь?

— Я… я не знаю.

— Как прикажете вас понимать?

— Она… она больше не появлялась… примерно с прошлой недели.

— Не появлялась? Объясните, что вы имеете в виду.

— Она оставалась здесь… дайте вспомнить… до воскресенья или до понедельника. Да, конечно, до понедельника.

— До какого именно?

— Не до последнего, а до того, предыдущего. До девятнадцатого числа. Все эти четыре дня она почти не выходила из комнаты; клиенты у меня обычно не столуются, но она попросила сделать для нее исключение, и я готовил для нее еду.

— Она совсем не выходила?

— Кажется, раза два или три она вышла, но я ведь не следил за ней. Это не мое дело, правда? Постояльцы имеют право идти, куда им заблагорассудится…

— Звонила ли она кому-нибудь по телефону?

— От меня не звонила. В комнатах нет телефонов.

— Что произошло в понедельник девятнадцатого?

— Около полудня к гостинице подъехала машина, черный «райли». Из машины вылез человек, вошел в гостиницу и спросил мисс Томсон. Я указал ему ее комнату. Вскоре он спустился вместе с ней; он нес ее вещи, но, так как она уплатила вперед, я не стал возражать. Они сели в машину, и с тех пор я больше ее не видел.

— Каков был из себя этот человек?

— Я не разглядел.

— Думаю, — сказал мне Бейли таким тоном, будто рассуждал о погоде, — что мы сейчас увезем этого субъекта в Ярд для допроса.

— Нет, нет! — закричал Велецос. — Клянусь вам, я больше ничего не знаю!

— Как выглядел человек, приезжавший сюда девятнадцатого числа?

— Он был в плаще, в клеенчатой шляпе и толстых темных очках, — с трудом выдавил из себя Велецос. — И еще он хромал. Больше я ничего не разглядел, клянусь вам.

— Он хромал, вы уверены в этом?

— Да, это мне сразу бросилось в глаза, когда он спускался по лестнице. На каждой ступеньке он останавливался.

— Ладно, допустим, — сказал Бейли. — И с тех пор вы больше их не видели?

— Нет, ни разу.

— Вы заметили номер машины?

— Нет.

— Почему?

— А зачем мне было его замечать?

Я видел, что Велецос лжет, но Бейли не стал настаивать.

— Как была одета мисс Томсон?

— Она была в сером костюме. Без шляпы.

— Много ли при ней было вещей?

— Нет, только сумка и саквояж.

— У вашей жены был, кроме этого, еще какой-то багаж? — спросил Бейли.

— Да, разумеется, — отвечал я. — Но таксист тоже говорил, что у нее с собой были только сумка и саквояж.

— Надо будет выяснить в аэропорту. Хорошо, мистер Велецос. Теперь я попрошу показать нам комнату, где жила миссис Тейлор… или мисс Томсон, если вам больше нравится.

— С удовольствием, — сказал хозяин, но особого удовольствия на его лице я не заметил. — Пожалуйте за мной.

Мы двинулись следом за ним вверх по лестнице. Запахи горелого масла и лука снова ударили мне в нос; при мысли, что Пат несколькими днями раньше поднималась по этим ступеням, я совсем приуныл.

На третьем этаже Велецос остановился, открыл какую-то дверь и пригласил нас войти. Комната оказалась менее мрачной, чем я думал. Несмотря на выцветшие обои и жалкую мебель, здесь было чуть светлее и не так грязно. В самом крайнем случае я мог допустить, что моя жена провела в этих стенах несколько дней…

— Это моя самая лучшая комната, — плаксиво сказал Велецос, — а теперь я не могу ее сдавать, пока не истечет месяц…

— Ну, вы своего не упустите, — спокойно заметил Бейли и снял с крючка мокрое полотенце. — Полагаю, вы сдаете ее с почасовой оплатой.

— Ах, нет, уверяю вас, — засуетился Велецос и побледнел еще больше.

— Ладно, ладно, речь сейчас не об этом, — сказал Бейли. — Я думаю, миссис Тейлор в самом деле здесь больше не живет.

Он стал открывать шкафы, приподнял полог кровати, выдвинул ящики комода — все было пусто. На эти манипуляции я смотрел с полнейшим безразличием. Я уже отчаялся найти здесь хоть какой-нибудь след пребывания моей жены, а от намека Бейли на почасовую оплату у меня на душе стало совсем гнусно, и я даже начал мечтать, чтобы ничего связанного с Пат в комнате не обнаружилось.

— Ну что ж, прекрасно, мистер Велецос, — сказал Бейли, заканчивая осмотр. — Мне остается теперь выполнить последнюю формальность. Будьте любезны дать мне ключи. Я должен произвести полный обыск вашего уважаемого заведения.

Тут лицо хозяина из белого стало зеленоватым.

— Я… я не считаю такую меру оправданной, — проговорил он, и у него задрожали губы. — В гостинице никто не живет.

— Почему я должен верить вам на слово? Даже если гостиница и в самом деле пуста, кто мне докажет, что вы не припрятали что-либо компрометирующее вас, ну, скажем, вещи, которые вы украли у мисс Томсон, а?

— Неправда, — пробормотал Велецос.

— Вот это мы сейчас и проверим.

Внезапно хозяин будто решился.

— В обыске нет никакой необходимости, — сказал он. — Эта особа в самом деле второпях забыла одну вещь, и я отложил ее, чтобы потом отдать… если она вернется…

— Какую вещь вы имеете в виду?

— Шкатулку с туалетными принадлежностями, — простонал Велецос. — Спуститесь, пожалуйста, со мной…

Он опрометью кинулся вниз по лестнице. Когда мы опять вошли в кабинет, хозяин протянул нам кожаный несессер, так хорошо мне знакомый. Я подарил его Патриции к пятой годовщине нашей женитьбы. Вещица была не слишком дорогая, но очень изящная; инициалы «П. Т.» на крышке были выложены из мелких бриллиантов, голубую атласную подкладку тоже украшали маленькие бриллианты; все предметы внутри несессера были оправлены в слоновую кость. Можно было понять, как взыграла алчность Велецоса от всей этой роскоши, и, видно, Бейли здорово его напугал, если он смог так быстро расстаться со своей добычей.

Странное дело, вид этого несессера ничуть меня не взволновал, хотя должен был бы напомнить милые сердцу подробности моей супружеской жизни… Но за последние дни эмоции мои заметно притупились. Несессер был теперь для меня только вехой на пути моих поисков.

— Что вы на это скажете, мистер Тейлор? — спросил Бейли.

— Это туалетный несессер моей жены.

Бейли откинул крышку.

— Все ли здесь на месте?

— Да, все, — ответил я уверенно.

— Отлично. Но это вовсе не означает, что мистер Велецос не мог припрятать и некоторые другие вещи, которые тоже представляют для нас интерес.

— Даю вам честное слово!.. — взвизгнул Велецос.

— Ваше честное слово, разумеется, аргумент весьма веский, — сухо прервал его Бейли, — но полностью развеять моих сомнений оно не в силах. У нас нет никаких доказательств, что миссис Тейлор, живая или мертвая, не спрятана где-нибудь в вашей гостинице…

Когда он своим бесстрастным тоном произнес эти слова, у меня все внутри похолодело.

— Нет! — вскричал Велецос. — Я вам сказал правду. Мне больше ничего не известно. Эта дама уехала с человеком, который хромал, и я с тех пор ее не видел.

— Конечно, конечно, — сказал Бейли. — Но в таком случае почему вам так не хочется, чтобы я осмотрел дом?

Видя, что сержант непреклонен, Велецос что-то буркнул себе под нос и подчинился. Бейли обернулся ко мне:

— Вы пойдете со мной, мистер Тейлор?

— Если можно… я предпочел бы подождать здесь…

Сам не знаю почему, но при мысли, что надо будет обойти сверху донизу весь этот отвратительный притон, мне стало не по себе. У меня в ушах все время звучала фраза сержанта Бейли: «У нас нет никаких доказательств, что миссис Тейлор, живая или мертвая, не спрятана где-нибудь в вашей гостинице…»

Осмотр длился минут двадцать, не больше. Я просидел это время в кабинете хозяина, а сам он сопровождал Бейли. Когда они вернулись, вид у сержанта был несколько разочарованный.

— Пожалуй, теперь мы можем уйти, мистер Тейлор. До свидания, мистер Велецос.

Мы уже ехали какое-то время по Коммершел-Роуд, когда Бейли сказал:

— Я убежден, что этот Велецос не причастен к исчезновению миссис Тейлор.

— И почему же вы так в этом убеждены? — спросил я.

— Из-за Хромого. То, как Велецос описал человека, который увез вашу жену, в точности совпадает с рассказом водителя аэропортовского автобуса. Какой бы то ни было сговор между хозяином «Кипра» и водителем автобуса совершенно исключается. Следовательно, можно считать, что грек говорит правду.

— Если только нет сговора между Велецосом и Хромым.

— В этом случае Велецос остерегся бы давать нам такое точное описание Хромого, напротив, он попытался бы отвлечь наши подозрения от Хромого и уверял бы нас, что миссис Тейлор увез совершенно другой человек.

— А что дал ваш обыск? — спросил я.

— Я ничего не нашел. В ближайшее время я еще не раз туда наведаюсь. Вполне возможно, что Велецос торгует наркотиками… Но никаких следов миссис Тейлор при этом беглом осмотре я не обнаружил. Может быть, Велецос так упорно противился обыску лишь потому, что боялся, как бы мы не нашли несессер миссис Тейлор. Когда он нам его отдал, то сразу успокоился. Кстати, о несессере: я думаю, вы бы хотели оставить его у себя?

— Да, — сказал я. — Для меня эта вещь имеет особую цену.

— Вообще-то у нас это не полагается, — заметил Бейли. — Я должен зарегистрировать несессер как вещественное доказательство. Но я думаю, что сэр Джон согласится оставить его вам, мы лишь попросим у вас расписку.

Он свернул на Уайтчепел-Хайстрит. Скоро показались развалины Сити, которые мрачной каменной пустыней простирались до самой Темзы.

— Как странно, — снова заговорил Бейли. — Перед войной я часто бывал в этом квартале, но никогда не подозревал, что между Святым Павлом и Тауэром такое большое расстояние. А теперь, когда все разрушено…

Он замолчал. Чувствовалось, что для Бейли, как и для большинства лондонцев, в разрушении Сити есть что-то непоправимое: сознание этой утраты жило в нем как неизбывная скорбь, и только традиционная британская сдержанность мешала ему все это высказать…

Но мое сердце жгла еще более невыносимая скорбь.

— Все это очень хорошо, — сказал я резко, — но мы по-прежнему топчемся на месте. Надо было бы найти этого Хромого, надо было бы узнать, где они держат Патрицию, надо было бы…

Мы остановились перед красным огнем светофора. Бейли удивленно посмотрел на меня и улыбнулся.

— Спокойствие, мистер Тейлор, спокойствие. Что же вы так? Расследование еще не закончено.

Поездка на Джамайка-стрит измотала меня до предела. Я попросил Бейли высадить меня у «Камберленда» и прилег в своем номере отдохнуть.

Со дня прибытия в Лондон мои чувства претерпели заметную эволюцию. Разумеется, я по-прежнему был полон решимости найти свою жену, но сейчас, когда я думал о ней, я понимал многое из того, что вначале от меня ускользало. В первые дни я считал, что она стала жертвой чудовищной ошибки, что она попала в ловушку, предназначенную для кого-то другого. Теперь я отдавал себе отчет в том, что она поддалась шантажу; шантаж этот был, конечно, тоже чудовищно гнусен, однако теперь я мог в какой-то мере его объяснить. Рассказ Кэтрин Вильсон открыл мне глаза на многое. Я уже угадывал истину. Если Пат не позвала меня на помощь (а она вполне могла это сделать за те четыре дня, что прожила в гостинице «Кипр»), значит, она не хотела подвергать меня опасности. Или просто не хотела волновать. Она надеется собственными силами отделаться от мерзавцев, которые преследуют ее; она ни за что не желает впутывать меня в эту историю. И тем самым дает мне лучшее доказательство своей любви. Поведение Пат говорит о чрезмерном ее самомнении, о гордыне, даже о безумии, но вместе с тем о самопожертвовании и благородстве…

И оттого, что я это понял, еще больше возросла моя нежность. Я укорял себя в том, что был поначалу так эгоистичен, так черств. Когда Кэтрин Вильсон рассказала мне о некоторых подробностях жизни Пат до ее встречи со мной, я возмутился, я ужасно негодовал. Но как я был глуп! Да, оказалось, что у Пат есть свои слабости, но это означает лишь, что я должен окружить ее еще большей заботой, еще большей любовью. И если как следует разобраться, не был ли я сам невольным виновником этой беды? Сразу же вслед за нашей помолвкой я возвел Пат на некий нравственный пьедестал, и она уже не решалась с него сойти. После беседы с Кэтрин Вильсон я был возмущен, что Пат от меня что-то скрывала, но не было ли тут и моей вины? Конечно же, Патриции больше всего на свете хотелось довериться мне, но ей мешало мое отношение к ней, она боялась, что утратит мою любовь, мое уважение, как только мне станет известна ее история с Рихтером… И по той же самой причине она не решилась позвать меня на помощь, когда перед ней предстал Рихтер — этот загадочный Хромой… Более того, он, наверно, сам использовал это средство нажима: «Если ты не будешь выполнять то, что я тебе велю, я все расскажу твоему мужу». И Пат, в ужасе оттого, что я могу что-то узнать, подчинилась. В какую же грязную интригу он ее впутал? Какими подлыми махинациями заставляет ее заниматься?… И все по моей вине, из-за меня одного…

Я вскочил с кровати. Мой взгляд упал на несессер, который я привез из гостиницы «Кипр». Увидав его у Велецоса, я не ощутил ни малейшего волнения, но теперь, когда он был рядом, когда я мог наедине его созерцать, мог к нему прикасаться, все во мне будто перевернулось. Я вдруг представил себе Патрицию вечером в ночной рубашке, представил, как она сидит перед зеркалом и этой вот щеткой с ручкой из слоновой кости расчесывает свои роскошные волосы, вот этой пилочкой подпиливает свои удлиненные ногти, полирует пемзой свои прелестные ступни… Я судорожно открыл ларец и стал с волнением перебирать все эти милые предметы, которые еще хранили аромат ее тела; голова у меня кружилась, я сходил с ума.

Вдруг меня точно током ударило. Я машинально взял в руки платяную щетку с выдвижной спинкой, внутри которой скрывались ножницы, и играл замком этой своеобразной шкатулки. И там под ножницами лежал сложенный вчетверо листок; когда я потянул его к себе, он сам развернулся. Я узнал почерк Пат, я прочитал торопливые строчки:

«Я стала жертвой шантажа. Меня хотят куда-то увезти. Ради всего святого известите моего мужа Дэвида Тейлора, Милуоки, Соединенные Штаты, или его друга мистера Томаса Брэдли, Линкольнз-Инн-Филдз. Скажите, чтобы они ни в коем случае не обращались в полицию, дело идет о моей жизни. Пусть свяжутся с Робертом Резерфордом, он один может отыскать мой след. Патриция Тейлор».

Том, тебе известны почти все события двух последующих дней, но я все равно хочу хотя бы коротко их здесь изложить. Я все надеюсь, что, если я стану припоминать все подробности этого кошмара, я сумею понять его смысл.

Прочитав записку Пат, я сразу позвонил тебе, мы встретились и стали вместе ломать голову над этими строчками. Единственно возможным показалось нам следующее объяснение: тот, кого мы назвали Хромым (ибо я по-прежнему не хотел говорить тебе про Рихтера), заманил Пат в Англию с целью шантажа; действуя угрозами, он заставил ее отправиться в гостиницу «Кипр» и дожидаться там его дальнейших распоряжений. Пат в полной растерянности подчинилась, даже не пытаясь связаться со мной — видимо, из боязни, что я примчусь к ней на помощь и сам попаду в западню. К тебе она тоже не решилась — или по какой-то причине не смогла — обратиться; матери ее не оказалось в Лондоне, так что и этот путь отпадал. Помню, ты высказал предположение, что Пат, возможно, надеялась добыть какой-либо документ, какие-нибудь сведения, которые послужили бы оружием против Хромого, но у нее не хватило на это времени… Так или иначе, но Хромой, наверно, счел для себя небезопасным дальнейшее пребывание Пат в Лондоне и неожиданно приехал в «Кипр», чтобы увезти ее в более надежное место… Воспользовавшись нерасторопностью Хромого, Пат ухитрилась набросать эти несколько строк…

Несессер свой она, конечно, не забыла, а оставила в комнате нарочно, в надежде, что Велецос его обнаружит и поспешит поскорее продать. В ее расчет, очевидно, не входило, чтобы хозяин «Кипра» сам прочел послание, иначе она могла бы просто сунуть его Велецосу. Скорее всего, она не доверяла жадному греку и, возможно, даже подозревала, что он сообщник Хромого…

Содержание самой записки было как будто предельно ясным, но в то же время и невероятно туманным. Шантаж? Но кто и зачем шантажирует Пат? И какое отношение имеет ко всему этому Роберт Резерфорд?

Раз уж я не говорил тебе о своей беседе с Кэтрин Вильсон, я не стал тебя посвящать и в свою гипотезу, касающуюся личности шантажиста. А на второй вопрос ответил ты сам: ты хорошо знал, кто такой Роберт Резерфорд, поскольку учился вместе с ним в Итоне.

Слушая тебя, я вдруг понял еще одно: Роберт Резерфорд был не кто иной, как тот самый Боб, о котором мне уши прожужжала Кэтрин; в самом деле, у твоего товарища по Итону отец был членом палаты общин, и жил он тогда на Кэрзон-стрит. Постепенно все становилось на свои места. Боб должен был знать, где находится Рихтер, он имел против Рихтера сильное оружие. В течение четырех дней, что Пат проживала в «Кипре», она тщетно пыталась связаться с Бобом; теперь это была ее единственная надежда. И опять-таки я не смог поделиться с тобой своими выводами — из-за идиотского самолюбия я не решился рассказать тебе историю, которую поведала мне Кэтрин Вильсон, и не только потому, что она выставляла в невыгодном свете Пат, но потому, что тогда мне пришлось бы признаться, что я скрыл ее от тебя!..

Дорого же мне обошлась моя нелепая скрытность! И не только мне… Ах, Том, я вел себя как последний дурак!

Ты ушел выяснять, где обретается ныне Боб Резерфорд, а я тем временем попытался дозвониться до Кэтрин Вильсон (к концу нашей встречи два дня назад она все же смилостивилась и дала мне свой телефон), но никто не брал трубку; в течение дня я звонил ей еще несколько раз, но с тем же результатом.

Тебе повезло больше, чем мне: когда мы встретились за обедом, у тебя в кармане лежал адрес твоего бывшего однокашника. Он жил теперь не в Лондоне, а в Кенте, где-то возле Чатема. Мы решили на следующее утро поехать к нему.

Милый мой Том, что это была за поездка! С тех пор прошло три дня, а мне кажется, что минули годы. Мы решили ехать в Чатем на машине, но, проснувшись утром, я понял, что это невозможно: ясная погода, которая держалась все эти дни, вдруг сменилась ужасным туманом. Из своего окна я не мог различить даже Марбл-Арч! Я позвонил тебе, и мы договорились встретиться на вокзале Ватерлоо в десять часов, рассчитав, что примерно в это время должен быть поезд на Чатем. Действительно, в расписании такой поезд значился, но по случаю тумана он отправился с часовым опозданием. Мы надеялись, что, когда мы выедем из Лондона, туман хоть немного рассеется. Но куда там! В Чатеме эта висевшая в воздухе каша была еще гуще, чем в Кенсингтоне: сказывалась близость устья Темзы. Самая подходящая погодка, чтобы искать в незнакомой местности незнакомый дом… и незнакомого друга!..

Как и следовало ожидать, найти в Чатеме такси оказалось по такой погоде делом невозможным, но дом Резерфорда находился в двух-трех милях от станции, и мы отправились туда пешком.

Прогулка взбодрила меня. Было не холодно, туман местами редел, и в просветах я видел то зеленые лужайки и зябко сбившихся в кучу овец, то маленькие коттеджи под черепицей неправдоподобно красного цвета. Когда мы пришли в Уинтерборо, где жил Резерфорд, погода почти совсем прояснилась и робкие солнечные лучи стали пробиваться сквозь толстый слой окутывавшей нас ваты.

Крестьянин показал нужный нам дом. Это была маленькая белая вилла. Ее скромный вид удивил меня: неужели член парламента не мог предоставить своему сыну жилище побогаче? Ты мне рассказывал, что Резерфорды — люди весьма состоятельные (что совпадало и со словами Кэтрин Вильсон); Боб, по твоим сведениям, так и не женился и жил в доме, принадлежавшем его родителям. Что же, это и есть родительский дом?… А может быть, он по-прежнему был с ними в ссоре и этот коттедж он у кого-то снимал? Но тогда зачем было забираться в такую глушь? И на какие средства мог он здесь жить?… Мы позвонили у дверей маленькой белой виллы. Нам долго не открывали. Наконец на пороге показалась толстая женщина; у нее был жизнерадостный вид старой экономки, которая с молодых лет служит в добропорядочном буржуазном доме.

— Чем могу вам служить? — любезно осведомилась она. — Должно быть, вы заблудились? Неудивительно в такую погоду! Если вам в Чатем, идите в ту сторону…

— Мы хотели бы видеть мистера Роберта Резерфорда, — сказал ты.

Женщина нахмурилась.

— Мистера Роберта Резерфорда? Кто вам дал этот адрес?

— Гм… его отец… Вернее, я позвонил его отцу, и мне дали этот адрес.

— Вот как! — сказала женщина. — Не надо было им этого делать. Кто вы?

— Один из его старых приятелей.

Она помолчала, раздумывая, потом сказала:

— Его видеть нельзя.

— Почему? Его нет дома?

— Разве вас не предупредили? Он болен.

— Болен? — воскликнул я. — Как это понимать?… Болен серьезно… или просто…

— Его видеть нельзя, больше ничего не могу вам сказать.

— Неужели это никак невозможно? — настаивал ты. — Моему другу нужно спросить у него об одном очень важном деле: речь идет о жизни и смерти. Я сам адвокат, и, можете мне поверить, дело действительно очень важное. Я ни за что не стал бы беспокоить мистера Резерфорда по пустякам, особенно если он себя так плохо чувствует, но случай действительно из ряда вон выходящий, и…

Толстая женщина немного смягчилась (думаю, на нее произвел впечатление мой подавленный вид), но теперь ее лицо выражало страдание.

— Даже если бы я вас впустила, — словно нехотя проговорила она, — это ни к чему бы не привело. Лучше б они там, на Кэрзон-стрит, предупредили вас. Я им всегда говорю: «Не давайте вы никому этого адреса или уж на худой конец предупреждайте людей». Мистер Резерфорд не может ответить на ваши вопросы, да он их и не поймет. Вот уже полгода, как он потерял рассудок.

Мы были ошеломлены. Потом сделали слабую попытку протестовать. Я отказывался верить своим ушам; у меня отнимали последнюю надежду, которая затеплилась было, когда я прочитал послание Пат. Нет, не могло быть, чтобы Пат обманулась в своих ожиданиях, чтобы Боб Резерфорд не сумел нам помочь!.. Что-то здесь было не так… Неужто и этот наш шаг обернется пустыми хлопотами, как все наши прежние попытки… Может быть, Роберт Резерфорд вовсе и не безумец, может быть, в этом таится нечто совсем другое, может быть, это еще один хитроумный заговор, какая-то новая, непонятная нам интрига…

Но экономка была непреклонна.

— Я не могу вас впустить. Мне запретили.

— Мы вернемся сюда со следователем из Скотланд-Ярда! — вдруг выпалил я, теряя над собой всякий контроль.

Вспоминаю, ты посмотрел на меня с осуждением; конечно, это была ужасная бестактность с моей стороны.

— Что? — изумилась славная женщина. — Из Скотланд-Ярда?! Скажите на милость! Вы что же, хотите сказать, что мистера Резерфорда держат здесь насильно?

— Ничего такого мы не говорим, — сказал ты примирительно. — Мой друг неверно выразился, он хотел сказать…

В это мгновение раздался какой-то странный вопль, больше похожий на завывание зверя, чем на крик человека.

— Слышите? — воскликнула женщина.

Вопль повторился, перешел в протяжный вой и завершился целой серией нечленораздельных душераздирающих криков. Это было ужасно.

— Неужто это он? — спросил ты испуганно.

— Да, у него всегда в это время начинается приступ. То есть приступы у него не каждый день, но если они бывают, то как раз в эти часы.

Мы оба слегка попятились. Женщина грустно улыбнулась.

— Теперь уж вы больше не настаиваете, чтобы вас впустили? Но не бойтесь, при нем всегда санитар.

— Мы крайне сожалеем, — пробормотал я, — мы не предполагали…

— Не извиняйтесь, — сказала женщина, — этого не поймешь, пока сам не увидишь…

К ней вернулась прежняя доброжелательность, но в глазах стояли слезы.

— Бедный Боб! — вздохнула она. — Я его помню еще ребенком. Такой был красивый мальчик! Такая умница! Но он стал слишком рано прожигать жизнь, не желал никого слушать, делал все, что в голову взбредет… Отец, конечно, поступил с ним чересчур сурово — сами посудите, выставил сына за дверь.

— Вы не знаете, они помирились, до того как?…

— Нет, не успели. Мистер Резерфорд смягчился уже после того, как Боб заболел. Его перевезли сюда. Вот уж почти год, как он здесь. Вначале он просто молол всякий вздор, но бывали и минуты просветления. А последние месяцы…

Крики возобновились. Это был рев дикого зверя, перемежаемый всхлипываниями и рыданиями.

— Есть ли какая-нибудь надежда? — спросил ты.

— Не знаю. Врач настроен не очень-то оптимистически. Он хочет попробовать новое лечение… электрошок, кажется, так это называют.

— А нельзя ли нам все же на него взглянуть?

Я изумился, услышав от тебя этот вопрос. Экономка заколебалась, потом вдруг решилась.

— Идите за мной, — сказала она. — Но не больше минуты. И обещайте мне не входить.

Она повела нас вокруг дома. Туман совсем растаял, на клумбах играло бледное солнце. С тыльной стороны дома была широкая застекленная дверь, к которой вели три ступеньки. Мы увидели комнату с голыми стенами; посреди комнаты стояла кровать. Санитар в белой блузе удерживал за локти высокого мужчину, одетого в домашний халат. Мужчина безостановочно кричал. Мы видели сначала только спину, но потом он повернулся к нам лицом.

Лицо хранило остатки былой красоты, но было искажено гримасой, взгляд блуждал, щеки ввалились. На него было больно смотреть. Особенно страшен был этот бессмысленный взгляд, этот открытый рот, из которого текла слюна…

— Это он, — пробормотал ты.

И тут случилось непредвиденное. Словно загипнотизированный кошмарным обликом Резерфорда, я не заметил неровности почвы, споткнулся о камень и наверняка растянулся бы во весь рост, если бы ты вовремя меня не поддержал. Почему Боб, который, казалось, пребывал в совершенно ином мире, за тысячи миль от нас, почему именно в эту секунду взглянул он в окно? Мой ли вид его взбудоражил? Трудно сказать. Но он весь задрожал и уставился на меня диким взглядом. Мне стало не по себе, и я инстинктивно сделал несколько шагов назад, сильно припадая на одну ногу, которую только что подвернул. Вдруг Боб резким движением вырвался из рук санитара, кинулся к двери и, распахнув ее, бросился на меня. Экономка и санитар схватили его за руки, и я с трудом освободился от его цепких объятий. Тут он снова принялся вопить, но теперь это не были нечленораздельные крики, — теперь он без конца повторял: «Рихтер! Рихтер! Рихтер!..»

До самого Чатема мы не произнесли ни слова: сцена подействовала на нас угнетающе. Я даже не подозревал, что, будучи сам раздавлен своим собственным горем, способен принять так близко к сердцу беду, обрушившуюся на незнакомого мне человека; безумие Боба Резерфорда поразило меня так сильно, что я, впервые со дня своего приезда в Лондон, почти забыл про Патрицию.

В Чатем мы добрались в половине второго и стали искать, где пообедать. Вскоре мы нашли вполне приличный, даже комфортабельный ресторан под вывеской «Британский лев». И лишь после того, как официант принял заказ, ты проговорил:

— А если все это был только ловкий розыгрыш?

Такое мне в голову не приходило. Я просто оцепенел от твоего предположения, но почти сразу же понял, что в этом, пожалуй, нет ничего невозможного. Мы долго обсуждали этот вопрос, поглощая в большом количестве пиво и рагу из молодого барашка. У меня опять появилось искушение рассказать тебе про Кэтрин Вильсон, и я опять как дурак поборол его… В результате нашей беседы кое-что вроде бы для нас прояснилось. Одно из двух: или Пат ошибалась, считая, что Боб Резерфорд располагает какими-то возможностями ее спасти, потому что она ничего не знала про его сумасшествие, или же, наоборот, она прекрасно понимала, что пишет, и Боб в самом деле многое знал, но то, что мы увидели в Чатеме, было подстроено кем-то нарочно, чтобы помешать нам поговорить с Бобом; его могли накачать наркотиками, могли избить до потери сознания… Это было как будто бы маловероятным, но нам в нашем тогдашнем состоянии все казалось возможным… Лишь один человек мог мне кое-что разъяснить — Кэтрин Вильсон. Под каким-то предлогом я оставил тебя на минуту, зашел в телефонную кабинку и позвонил Кэтрин. К моему удивлению, она тут же взяла трубку.

— Миссис Крейн? Говорит Дэвид Тейлор.

— Здравствуйте, — отозвалась она полушепотом. — Извините, но сейчас я не могу говорить.

— Это совершенно необходимо, — настаивал я. — Со времени нашей беседы я узнал много нового, и кое-что касается непосредственно вас.

— Меня? Думаю, вы ошибаетесь.

— Нисколько не ошибаюсь. Речь идет о Бобе Резерфорде.

— Ох, — голос у нее дрогнул. — Значит, вы его нашли?

Она явно нервничала.

— Нашел? А что, разве он исчезал?

— Более или менее. По телефону это трудно объяснить.

— Именно поэтому я и хочу с вами встретиться.

— Сейчас это невозможно.

— Почему?

— За мною следят.

— Следят?

— Да, я потом вам объясню. Все довольно серьезно. Вас это тоже касается. Послушайте, Дэвид… Вы разрешите мне звать вас по имени? Я сама очень хочу вам помочь. Мне кажется, я кое о чем догадалась… относительно Пат…

— Относительно Пат? Вы что-то узнали?

— В общем, я выяснила некоторые подробности… Но я должна быть очень осторожной. В тот раз, когда мы с вами встретились, за нами следили.

— Следили? Где же? В «Риджентсе»? В «Ройял-кафе»? В «Камберленде»?

— Всюду, Дэвид, всюду. Ах, ради всего святого, прекратим этот разговор.

— Но сперва договоримся о встрече. Кэтрин, я непременно должен вас увидеть! Не бойтесь, я защищу вас, но только помогите мне!

После короткой паузы она сказала:

— Хорошо, сегодня вечером… но только попозже. Мой муж уйдет, и я смогу ненадолго улизнуть. Давайте в половине десятого.

— Прекрасно, в половине десятого. Где?

— Только не в баре. Во всяком случае, встретимся не в баре. На какой нибудь не слишком людной станции метро. Согласны? Скажем, на НоттингХилл-Гейт.

— Ноттинг-Хилл-Гейт, договорились. Буду там в половине десятого. До свидания, Кэтрин.

Она уже повесила трубку. Я подошел к нашему столику, мы расплатились и вернулись в Лондон.

Днем Ноттинг-Хилл-Гейт — оживленный перекресток, а к вечеру в этом уголке Вест-Энда становится темно и пусто, как на окраине. Назначая мне свидание, Кэтрин Вильсон, должно быть, это учитывала. Она правильно рассудила, что народу там будет ровно столько, чтобы пройти в толпе незамеченной и вместе с тем свести до минимума опасность нежелательных встреч.

Одно было плохо — она не сказала мне, где мы встретимся, наверху, в вестибюле, или внизу, на перроне. К тому же станция «Ноттинг-Хилл-Гейт» — пересадочный узел, но каждая из сходящихся здесь линий имеет самостоятельный выход в отличие, скажем, от площади Пикадилли или от Тотнем-Корт-Роуд, где одна общая станция обслуживает обе линии. Если вы делаете пересадку на Ноттинг-Хилл-Гейт, вам надо подняться наверх, перейти улицу и снова спуститься в метро.

В этих условиях я затруднялся решить, на какой из двух станций у меня больше шансов поймать Кэтрин. К счастью, я приехал немного раньше назначенного часа, и у меня оставалось время на размышление. Исходя из некоторых намеков, оброненных Кэтрин, а также учитывая ее номер телефона, я сделал вывод, что она живет где-то в районе Мейда-Вейл или Сент-Джонс-Вуд. Значит, скорее всего, она сделает пересадку на Бейкер-стрит и прибудет на Ноттинг-Хилл-Гейт по кольцевой линии, а не по центральной. Поэтому я занял свой пост в вестибюле кольцевой линии, по направлению к вокзалу Виктории.

Освещение было слабое, народу мало; удачнее место трудно было придумать. На станции, расположенной по другую сторону улицы, помещался маленький бар, висели рекламы, все это немного оживляло общий вид вестибюля; здесь же все было уныло и пусто, как на какой-нибудь пригородной платформе. Я сел на скамью и закурил сигарету.

Потом закурил вторую. Прошло пятнадцать минут, я закурил третью. Я почти уже не волновался; у меня было чувство, что я приближаюсь к отгадке. Даже недомолвки Кэтрин по телефону были полны значения; она узнала что-то новое и важное, касающееся Пат, а может быть, она уже раньше знала нечто такое, чего не пожелала мне рассказать в нашу первую встречу. Но на этот раз она так просто от меня не отделается, я заставлю ее говорить. Даже если придется ради этого применить самую грубую силу. Я был готов на все. Скотланд-Ярд явно не придавал розыску моей жены никакого значения и пустил дело на самотек; не стоило также слишком рассчитывать на то, что удастся что-то вытянуть из Боба Резерфорда: версия о его симуляции была явно притянута за волосы. Значит, вывести меня на Рихтера, а следовательно, на Пат могла только Кэтрин.

Часы показывали без десяти минут десять. Неужто она могла так запоздать? Я купил билет и спустился на перрон. Там было пусто. Какой-то пьяница пристроился с бутылкой на лавке; начальник станции дремал на своем стуле с газетой в руках. На противоположной платформе были погашены почти все огни, пассажир в плаще и очках расхаживал взад и вперед в ожидании поезда. Подошел поезд, затормозил, постоял, с адским шумом отправился дальше. На платформе теперь не было ни души. Я снова поднялся в вестибюль. Было без трех минут десять.

Это становилось странным. Я решил выкурить еще одну сигарету и уйти. Выкурил сигарету, потом еще две. В десять минут одиннадцатого, потеряв всякое терпение, я вышел на улицу. Бросил последний взгляд на схему линий метро, висевшую у входа, и вдруг меня осенило. Почему я решил, что Кэтрин непременно приедет по кольцевой линии, сделав предварительно пересадку на Бейкер-стрит? Ведь с тем же успехом она могла сделать пересадку на Оксфорд-серкус и приехать сюда по центральной линии! Ну и дурака же я свалял! Торчу черт знает сколько времени в этом забытом богом и людьми вестибюле, а она, наверно, ждет на той стороне улицы, в каких-нибудь пятидесяти метрах отсюда, и проклинает меня за опоздание! Кто знает, может быть, она, отчаявшись дождаться, уже вернулась домой… Чуть не угодив под такси, я перебежал на ту сторону и влетел в вестибюль другой станции. Здесь было гораздо оживленнее, чем там, где я ждал до сих пор.

Но я тут же понял, что в этом оживлении было что-то необычное. Люди встревоженно сновали взад и вперед, со всех сторон слышались взволнованные крики, распоряжения, вопросы. Чем могла быть вызвана подобная суматоха — да еще в такой поздний час и на такой захолустной станции? Меня толкнул пробегавший мимо человек в форме служащего метро. Старая женщина с растрепанными волосами причитала плачущим голосом:

— Это безобразие! Такого не должно быть! Все дело в плохой организации! Мы беззащитны! Мы подвергаемся опасности! Во всем виновато правительство! Я напишу в газеты!

Я пытался узнать у нее, что случилось, но она меня не слушала. Наконец мне удалось привлечь к себе внимание какого-то человечка со вздернутым носом, отделившегося от толпы.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— Несчастный случай. Женщина упала прямо под поезд.

— Тяжело ранена?

— По-моему, умерла.

— Молодая женщина или старая? Как она выглядела? — продолжал я расспросы.

Он устало пожал плечами. В этот момент к станции подъехала карета «Скорой помощи», из нее вышли два санитара с носилками и стали проталкиваться через толпу. Люди расступались, уходили прочь, а я, презрев все правила приличия, стремился подойти поближе.

Еще до того, как я увидел нечто бесформенное и пестрое, распростертое на носилках, я уже знал, что женщиной, упавшей на рельсы, могла быть только Кэтрин Вильсон.

Оказывается, преступнику легче ускользнуть от полиции, чем ни в чем не повинному человеку привлечь ее внимание. Это убеждение я вынес из собственного опыта, приобретенного в тот вечер. Я тщетно пытался заговорить с сержантом, который руководил операцией по наведению порядка на станции. Я тщетно пытался заговорить с начальником станции. До санитаров я просто не добрался — они уехали раньше, чем я смог подойти к машине. Мне даже не удалось ничего узнать о состоянии женщины — мертва ли она или есть хоть какая-то надежда возвратить ее к жизни. Не смог я также выяснить, куда ее увезли, в больницу ли Мэрилебен, или в морг. Я вообще ничего не добился; когда я говорил, что могу помочь в установлении личности пострадавшей, меня никто не хотел слушать. Служащий метро наконец снизошел до меня и согласился записать мое имя и адрес, пообещав сообщить эти сведения полиции, когда на другой день его будут допрашивать как свидетеля. Однако или этот допрос так и не состоялся, или служащий забыл известить следователя о моем существовании, ибо по сей день полиция не проявила ни малейшего интереса к моей особе в связи с делом о гибели миссис Крейн.

Что касается самих обстоятельств, при которых произошло несчастье, об этом никто ничего не знал, включая и вышеуказанного служащего, и назавтра газеты посвятили происшествию на станции Ноттинг-Хилл-Гейт всего несколько строк. Если верить этим сообщениям, молодая женщина нечаянно оступилась, упала на рельсы и попала под поезд, который как раз в эту секунду подошел к перрону; смутно допускалась возможность самоубийства, однако газеты склонялись к тому, что это просто роковое стечение обстоятельств.

Но я знал, что это не был несчастный случай. Под поезд метро люди попадают или когда хотят покончить с собой (а я был уверен, что Кэтрин Вильсон этого не хотела), или если их под поезд толкают.

Ее кто-то толкнул. Виноват же в этом был я; если бы я сразу понял, где ее ждать, я бы вовремя оказался на перроне и преступления бы не произошло. Я был виновен вдвойне: зачем мне понадобилось так тщательно скрывать от тебя и от Мэрфи свое свидание с Кэтрин? Обрати я ваше внимание на эту женщину, она бы, наверное, осталась жива…

Кто же этот беспощадный убийца? Ведь, кроме меня, никто не знал, в каком месте должна была состояться наша встреча. Значит, за ней следили с того момента, как она вышла из дому. Но кто мог так неотступно выслеживать Кэтрин Вильсон? Кому было нужно часами вести наблюдение за ее домом, следить за каждым ее движением? Я терялся в самых нелепых предположениях. Кэтрин сказала мне по телефону, что она выяснила кое-что новое; она намекнула, что кто-то следил за нами во время нашего первого свидания и продолжает следить до сих пор… Было ли это связано с исчезновением Пат? Да, безусловно. Теперь ясно, что эти люди не остановятся ни перед чем и мне следует опасаться самого худшего…

Бедная Кэтрин Вильсон! Она так любила жизнь, так искренне хотела мне помочь и так дорого заплатила за это!

А может, все было наоборот? Может, она сама была связана с гангстерами, похитившими Пат? Тогда становилось понятным, почему они следили за каждым ее шагом. Узнав, что она назначила мне свидание, ее сообщники испугались, что она их выдаст, отрядили кого-то из шайки пойти за ней следом, и негодяй, воспользовавшись сутолокой, которая всегда начинается на перроне, когда подходит поезд…

Я вздрогнул. Даже если допустить, что Кэтрин была связана с гангстерами, она не заслужила такой страшной смерти. К тому же я не хотел верить, что она вела двойную игру: она казалась такой искренней, такой доброй девушкой… И все же…

Погруженный в эти мысли, я вышел из станции Ноттинг-Хилл-Гейт и пошел по улице. Вечерний воздух немного меня освежил, мне захотелось возвратиться в гостиницу пешком. Опять сгустился туман, я едва видел асфальт у себя под ногами, но это меня не беспокоило: я был уверен, что иду правильно…

Вдруг я остановился как вкопанный. Кто-то шел за мной следом. Я четко слышал чьи-то шаги. Выходя со станции, я не обратил на это внимания, но теперь, на пустынной улице, шаги обеспокоили меня.

А может быть, в туманном воздухе отдаются мои собственные шаги? Как только я остановился, звук сразу замер; я двинулся дальше — шаги зазвучали опять; снова остановился — опять тишина.

Конечно, это всего лишь эхо. И, вообще, что за бред! Вовсе не обязательно ждать, что в одиннадцать вечера на Ноттинг-Хилл-Гейт-стрит за тобой увяжется привидение!

Я резко обернулся; но взгляд мой не мог ничего различить в плотной стене окружавшего меня тумана. Смутно мерцал фонарь в желтом ореоле влажной ваты. Я не различал ни домов, ни мостовой, ни даже тротуара у себя под ногами.

Я снова пошел вперед. На этот раз между звуком моих шагов и звуком шагов человека, шедшего следом, возник небольшой разрыв. И я с беспокойством осознал, что это никак не может быть эхом моих шагов.

Потому что я хожу размеренной походкой здорового, хорошо тренированного человека. В шагах, что раздавались у меня за спиной, были неуверенность и неровность. Характерная походка Хромого.

Я опять обернулся и крикнул:

— Кто идет?

Никто, разумеется, не ответил.

Я сделал еще несколько шагов. Невидимый преследователь снова заковылял.

Надо было положить этому конец. Я повернулся и кинулся на звук шагов. Но передо мной был только туман. Должно быть, я прошел в каких-нибудь десяти сантиметрах от Хромого, не заметив его. Я вернулся — опять никого. Снова пошел по направлению к «Камберленду»; позади тотчас возобновился неровный топот.

Несколько раз я повторял свой маневр: внезапная остановка, поворот на сто восемьдесят градусов, бег в обратном направлении. Всякий раз я руками хватал пустоту. И скоро с ужасом понял, что уже не знаю, куда идти.

Я пересек наугад проезжую часть, стараясь не налететь на бровку тротуара. С превеликим трудом я добрался до противоположной стороны улицы и наткнулся на стену какого-то дома. Прикосновение к шершавому камню чуточку меня приободрило.

Я понятия не имел, где нахожусь, какая это улица, не ухожу ли я прочь от «Камберленда»; но все-таки рядом возвышались дома, рядом было человеческое жилье с квартирами, каминами и кроватями — пока еще я находился внутри цивилизованного мира. Я опять двинулся вперед, пошел медленно, прислушиваясь к малейшему шуму. Прошел шагов двадцать и уже начал было успокаиваться, как вдруг вдалеке приглушенно, но вполне отчетливо послышался неровный шаг Хромого.

Как удалось ему в этом тумане отыскать меня? И зачем ему надо за мною ходить? Собирается ли он убить меня, как только что убил Кэтрин Вильсон? Я был один, я был безоружен. Стыдно признаться, Том, но меня охватил ужас.

— Убирайтесь отсюда, или я размозжу вам голову! — завопил я.

Шаги стихли, но снова возобновились, едва я пошел вперед, и мне показалось, что они приближаются.

Я совсем потерял голову. Уж и не помню, что я начал тогда вытворять, кажется, я дико кричал, яростно размахивал кулаками, посылая удары в пустоту; я звал на помощь, пытался схватить моего преследователя в охапку, но только ободрал себе руки о фонарь. Я метался в тумане, бежал сломя голову, задыхался, дрожал. И все время позади меня раздавались шаги Хромого…

Потом наступила вдруг тишина, и она показалась еще страшнее, чем шаги моего преследователя. Сколько я ни вглядывался в туман, как ни прислушивался, внезапно останавливаясь и снова трогаясь с места, больше не было слышно ни звука.

Но, видимо, небеса покровительствуют бедным безумцам, заблудившимся в тумане, ибо я оказался почему-то не в Ричмонде и не в Илинге, как можно было ожидать после всех моих беспорядочных метаний, а возле ворот Гайд-Парка. Уже без особых затруднений я добрел до «Камберленда», и, когда я без сил свалился на постель, Биг-Бен пробил двенадцать.

Наутро я примчался в Скотланд-Ярд.

Я провел мучительную ночь и чувствовал себя совершенно разбитым. Я с ужасом сознавал, что тупое отчаянье, в котором я все время пребывал после исчезновения Пат, сменилось у меня болезненными галлюцинациями, когда уж не понимаешь, что с тобой происходит, когда самые безобидные предметы, самые привычные вещи приобретают угрожающий вид, когда из-за малейшего пустяка вдруг приходишь в неистовство. У меня начиналась мания преследования, я становился невропатом; надо было с этим кончать. То, что произошло накануне, наверняка могло дать в руки сэру Джону новые возможности для расследования и максимально его ускорить.

Но, увы, сэр Джон Мэрфи не разделял моих надежд. Начать с того, что на сей раз мне стоило большого труда добиться приема; я долго и настойчиво упрашивал сержанта Бейли доложить обо мне шефу, потом больше часа дожидался в приемной.

Я сразу увидел, что начальник отдела без вести пропавших был в дурном настроении. Возможно, его разозлило что-то другое, но отыгрывался он явно на мне.

Для начала я спросил, в каком состоянии находится дело розыска моей жены.

— На мертвой точке, — сухо ответил он. — Больше никто не откликнулся на наше объявление. Придется, очевидно, его повторить.

— А гостиница «Кипр»? — спросил я.

— Бейли мне сказал, что обыск не дал результатов. Если я не ошибаюсь, миссис Тейлор уехала оттуда десять дней назад?

— Так утверждает хозяин, но мне показалось, что сержант Бейли хотел проверить его показания.

— Наверно, он это и сделал, — сказал Мэрфи.

Я едва не вспылил, но все же взял себя в руки.

— Как долго, по-вашему, может продлиться расследование?

— Понятия не имею.

— Но ведь уже больше двух недель, как моя жена исчезла, а…

— Чтобы найти герцогиню Питерборо, нам потребовалось шесть месяцев, а банкира Джона Гейнора мы искали около года.

— Думаю, что могу сообщить вам некоторые дополнительные сведения, — сказал я как можно спокойнее.

— Ах, вот как? — без всякого интереса откликнулся Мэрфи.

Я бы с удовольствием влепил ему пощечину, но я только сжал кулаки, так что ногти впились в ладони, и продолжал:

— Вы, конечно, слышали о миссис Крейн, которая вчера вечером попала под поезд на станции метро Ноттинг-Хилл-Гейт?

— Да, я читал об этом в газетах.

— Я считаю, что это находится в прямой связи с исчезновением моей жены.

— Любопытная мысль! — сказал Мэрфи с полнейшим безразличием.

Мне следовало рассказать ему подробно о моей встрече с Кэтрин, но я из какой-то робости не решился. Мне трудно было признаться, что я сам занимаюсь розысками. Я знал, с каким презрением относятся полицейские к частным лицам, которые «играют в сыщиков», особенно когда они делают это так неуклюже, как я…

И я удовольствовался тем, что сказал:

— Вы помните тот случай, когда моя жена в сорок пятом году попала в автомобильную катастрофу? Да вы сами мне об этом рассказали. Так вот, миссис Крейн была второй пассажиркой в той машине.

— Что-то не помню такой фамилии.

— Конечно. Ведь тогда ее звали Кэтрин Вильсон, а потом она вышла замуж за человека по фамилии Крейн.

— Вы уверены, что ваши сведения точны?

— Абсолютно уверен.

— Но даже и в этом случае я не вижу, какое отношение может иметь та давняя авария ко вчерашнему случаю в метро. Я происшествиями в метро не занимаюсь, они идут по другому отделу, но я читал или слышал от моего коллеги Маршалла, что у этой миссис Крейн был ревнивый муж, которого она часто обманывала. Если то, что произошло на Ноттинг-Хилл-Гейт, не просто несчастный случай, а убийство, объяснение, наверно, надо искать именно в этом.

Я мог бы, конечно, крикнуть ему в ответ: «Да как же вы не видите, что именно здесь кроется разгадка всего! У меня было назначено свидание с миссис Крейн, назначено на тот самый час, когда она погибла; она собиралась сообщить мне сведения о похитителях моей жены, потому-то ее и убили! А после этого за мной следом шел в тумане хромой человек, и это, конечно, не кто иной, как тот самый Рихтер, третий пассажир машины, в которой чуть не погибла моя жена десять лет назад… Разве вы не видите, как все здесь связано! Нужно скорее найти Рихтера, он в самом центре этого заговора!»

Но вместо всего этого произошло нечто чудовищное, о чем мне до сих пор стыдно вспоминать: я потерял всякое самообладание, забыл про все, о чем мог бы рассказать, и неожиданно для самого себя принялся во весь голос вопить:

— Вы просто дурак! Дурак и бездарность! Вы ни на что тут не годитесь! Понять не могу, почему во всем мире так расхваливают этот Скотланд-Ярд! Любой нью-йоркский полицейский в тысячу раз сообразительней и умнее!..

Мэрфи молча выслушал меня, не рассердился, не обиделся; он вел себя как настоящий джентльмен: подождал, пока я успокоюсь, потом мягко сказал:

— Эта история сильно на вас повлияла, мистер Тейлор. Вам надо обратиться к врачу.

Он положил руку мне на плечо, вышел со мной из кабинета и даже проводил до лестницы.

Я был настолько смущен, что, кажется, не попрощался и не поблагодарил.

Моя выходка окончательно меня пришибла. Когда мы встретились с тобой за ленчем, мне хотелось лишь одного: ни о чем не говорить, ни о чем не думать, ничего не чувствовать. Вот почему я не рассказал тебе ни о смерти Кэтрин Вильсон, ни о Хромом, ни о моем визите к Мэрфи.

Том, ты опять оказался на высоте. Ты прекрасно понял, как мне необходимо отдохнуть и расслабиться, ты сознательно избегал разговора о событиях последних дней. Я узнал только, что Мэрфи тебе позвонил, потому что ты сказал мне:

— Сэр Джон считает, что ты слишком переутомлен. Он советует тебе обратиться к врачу. Он, конечно, прав. Мне тоже не нравится твой вид. Зайди к Дику Лоутону, он пропишет тебе что-нибудь успокаивающее.

И все. Ты сказал это так дружески, что я не рассердился. Я и сам чувствовал, как ты прав.

Потом ты мне вот еще что сказал:

— Верь сэру Джону, он отыщет Пат и вернет ее тебе целой и невредимой. Он только кажется таким вялым, а на самом деле он поразительный человек, который не успокоится, пока не решит стоящую перед ним задачу. Честно говоря, я думаю, будет лучше всего, если ты предоставишь ему действовать одному и не станешь вмешиваться. Мы с тобой в последние дни немножко взвинчены. На твоем месте, старина, я бы сейчас просто вернулся в Милуоки…

Всю вторую половину дня мы провели у тебя, читали, слушали пластинки. Ты сказал, что завтра тебе нужно ехать в Бирмингем, чтобы на месте ознакомиться с очень запутанным делом, по которому ты должен выступать на следующей неделе в суде, но в воскресенье мы можем с тобой снова встретиться, потому что ты не собираешься на этот раз проводить уик-энд за городом. Меня это очень обрадовало: я бы не вынес еще одного воскресенья в Лондоне, если бы опять пришлось провести его одному.

Мы пообедали дома, возле камина; в десять часов ты предложил проводить меня пешком до «Камберленда».

Туман был такой же плотный, как накануне, и мы держались за руки, чтобы друг друга не потерять. Несмотря на туман, мы решили пройти через Гайд-парк: в такую погоду идти по садовым дорожкам не опаснее, чем по Пикадилли.

В парке было совершенно тихо. Несколько раз мы натыкались то на скамью, то на дерево, несколько раз сбивались с дорожек на газоны, и ты чуть не свалился в озеро. Но это были пустяки. Кошмар начался позже, когда мы уже шли по мощеной широкой аллее, которая выходит на Ланкастер-Гейт.

В первую секунду я решил, что это отзвук наших шагов. Но быстро понял, что это совсем другое. Звук был тот же, что накануне, в тумане позади нас раздавались неровные шаги Хромого…

Услышал ли ты их? Не знаю. Мы молча шли, близко держась друг к другу, и я не решился признаться тебе, как я встревожен. Том, я был просто неуверен тогда в своем рассудке; я боялся, что, если я остановлюсь, если стану прислушиваться, если привлеку твое внимание к шагам таинственного преследователя, ты воспримешь это как галлюцинацию, ты отнесешься ко мне как к больному — так же, как отнесся ко мне утром Мэрфи. Те десять минут, что мы шли до Ланкастер-Гейт, показались мне вечностью. Я был как в лихорадке, я не знал, на каком я свете, снятся ли мне шаги, или я слышу их наяву, я весь обратился в слух, готовый в любое мгновение остановиться, закричать, побежать… и не смея этого делать из-за тебя…

Когда мы свернули на Бейзуотер, шаги Хромого смолкли, но у меня еще долго зуб на зуб не попадал…

Мы распрощались с тобой в холле «Камберленда». Я глядел тебе вслед, глядел на твою высокую фигуру, на седеющие волосы, на благородную посадку головы… Том, не знаю, свидимся ли мы еще с тобой, но я хочу, чтобы ты знал, какой глубокой была моя привязанность к тебе. Я никогда не решался тебе об этом сказать, я боялся твоей иронии; и, конечно, я никогда тебе этого не скажу, если мы увидимся снова. Ты был для меня самым близким человеком на свете… не считая, конечно, моей жены…

Я находился в прерии, изумрудная трава пестрела алыми маками. У моих ног струилась глубокая река. Но отчего мое сердце сжималось в тревоге? Вдруг на том берегу я различил силуэт; это была женщина, она стояла ко мне спиной. Я позвал ее, но она не услышала. Я подбежал к самой воде, стал громко кричать, но мой голос не долетал до того берега. Тогда, охваченный безумной надеждой, я кинулся в реку. Вода заливала мне глаза, рот, ноги мои увязали в тинистом дне, но я шел и шел, протянув вперед руки. И несмотря на душившую меня тину, я кричал, я отчаянно звал: «Пат! Пат!» Но женщина не шевелилась. С величайшим трудом я добрался до противоположного берега и ухватился руками за камни, окаймлявшие реку; я вырвался из объятий вязкого дна, я был спасен! Но меня вдруг опутали тысячи цепких лиан. Они присасывались ко мне, оплетали и хватали меня, они ласкали меня, точно женские руки. Я уже готов был сдаться… Но Пат была рядом, она ждала меня, я должен был к ней прорваться. Нечеловеческим усилием я освободился из гибких объятий лиан, но, когда выбрался на простор прерии, Пат уже не было. Она исчезла, она растворилась, я ее звал, я шарил в траве, я вглядывался в горизонт… Ни души. Слезы отчаянья жгли мне глаза, я отказывался верить в свое поражение. И вдруг вдалеке я увидел распростертое женское тело. Наверно, устав меня ждать, она задремала? Я приблизился к ней, охваченный радостью и желанием, я наклонился над ней, чтобы стиснуть ее в объятиях, и с ужасом отшатнулся, потому что передо мной лежал растерзанный труп Кэтрин Вильсон. Меня пронзила страшная боль, и одновременно в ушах у меня оглушительно зазвенело…

Я открыл глаза и зажег лампу у изголовья. Было три часа ночи; кто мне может звонить в такое время? Это, несомненно, ошибка. Но телефон продолжал звонить настойчиво и безжалостно, раздирая мне барабанные перепонки. И я, еще как следует не очнувшись от сна, схватил трубку и хрипло пробурчал:

— Алло!

Молчание. Я уже собирался положить трубку, как вдруг откуда-то издалека, словно меня вызывала планета Марс, совершенно незнакомый голос прошептал:

— Тейлор?

У меня перехватило дыхание; теперь молчал уже я.

— Тейлор? — повторил марсианин.

— Да, это я, — ответил я машинально.

И тогда межпланетный голос сказал:

— Вы, кажется, любите свою жену? Как вы думаете, стоит она пяти тысяч фунтов? Тогда будьте с этой суммой завтра в одиннадцать часов вечера в «Золотой рыбке», в Мейднхеде. Закажите порцию рома и держите в руках рыболовную газету.

— Не понял, о чем вы! — завопил я отчаянно.

В трубке щелкнуло, нас разъединили.

— Что вы сказали? — тупо повторял я.

— Разговор закончили? — спросила дежурная телефонистка «Камберленда».

— Да… То есть нет… — забормотал я. Потом спросил: — Будьте любезны, я не мог бы узнать, откуда мне сейчас звонили?

Короткая пауза — и вежливый голос телефонистки:

— К сожалению, сэр, это невозможно: разговор был не междугородный, звонили из автомата.

— Но это неслыханно! — опять закричал я. — Гнусный шантаж, методы, достойные Аль Капоне, а британская полиция и в ус не дует! Я этого так не оставлю, я…

Но это был глас вопиющего в пустыне. Телефонистка, наверно, уже уткнулась в детективный роман или уснула.

И конечно же, я «это так и оставил». Четыре часа бессонницы, последовавшие за звонком, убедили меня, что другого выхода нет. Мэрфи так плохо принял меня накануне, что я уже не надеялся на его помощь; он наверняка станет уверять, что все это мне приснилось. Возможно, я мог бы его упросить, чтобы он послал в Мейднхед кого-нибудь вместо меня; но те, кто похитил Пат, тоже не вчера на свет родились, их вокруг пальца не обведешь. Я знал про такие случаи — и в Чикаго, и у нас в Милуоки. Когда у моих друзей Паркинсов украли маленькую дочку, они имели глупость поднять на ноги полицию, но им пришлось дорого за это заплатить: полиция преступников не поймала, а тело Мэгги спустя полгода нашли на берегу Мичигана, куда его прибило волнами.

Если бы ты был здесь, Том, я бы обратился к тебе за помощью. Но тебе, как нарочно, понадобилось в это время уехать в Бирмингем. Ну как тут не видеть перст судьбы?… Мне предстояло действовать одному — раздобывать эти пять тысяч фунтов, выручать Пат… назло Скотланд-Ярду…

Возможно, мои рассуждения были отчасти продиктованы какой-то бравадой, желанием вас подразнить, доказать вам всем, что я в силах и сам, без вашей помощи выпутаться из беды. Но главное, конечно, было в другом: я смертельно устал и хотел одного — поскорей покончить с этой историей, покончить любым способом и любой ценой.

Да, если говорить насчет любой цены, это оказалось не так-то просто. Я потратил на это почти весь день. Даже для управляющего отделением американского банка пять тысяч фунтов — сумма весьма внушительная. Представитель Чейз-банка в Лондоне не решился ссудить мне ее просто под мою подпись, но он согласился позвонить за мой счет Сэму Гендерсону, с которым был немного знаком. Ради этого пришлось прождать до часу дня. Я сидел как на иголках: если дело с Чейз-банком сорвется, я пропал. К концу дня в субботу и сам Рокфеллер не раздобудет ни цента на лондонских тротуарах. К счастью, Сэм незамедлительно за меня поручился, обещал сразу же перевести эту сумму телеграфом Чейз-банку в Нью-Йорк, и представитель сдался. Он вытащил из своего личного сейфа пачку в пятьдесят купюр и протянул их мне с понимающей улыбкой, смысл которой был приблизительно таков: «Хе-хе, этот американский повеса очутился здесь на холостом положении и хочет малость поразвлечься!» Боюсь утверждать, но мне показалось, что на прощанье он мне даже подмигнул.

Я не был в Мейднхеде десять лет, со времени моей помолвки с Пат; в ту пору мы часто приезжали с ней поужинать на берегу Темзы. С того времени там мало что изменилось, все тот же славный укромный уголок с некоторым налетом кокетства; разница была лишь в том, что я привозил туда Пат летом и весь Мейднхед бывал заполнен гуляющими; теперь же сезон кончился, и городок дремал, спрятав под крыло свою птичью голову.

Я легко отыскал «Золотую рыбку», довольно изящный ресторан с застекленной террасой, выходившей на реку. Когда я вошел, было около половины одиннадцатого, две парочки заканчивали ужин, я сел за столик в углу и, как мне было предложено марсианином, заказал себе рому. В руке я держал номер газеты «Охота и рыболовство», который успел купить в последний момент на Паддингтонском вокзале. Ни охота, ни рыболовство меня никогда не интересовали, и я даже не стал делать вид, что читаю.

Последние клиенты ушли, я остался в ресторане один. Что меня ожидало? Я был готов ко всему; в одном из карманов у меня было пять тысяч фунтов, в другом револьвер. Но я не имел ни малейшего представления, как будут дальше развиваться события.

Официант погасил огни, оставил только лампу у меня на столе. Через запотевшее стекло я видел несколько освещенных окон на том берегу и небольшой кусочек Темзы. Ночь была светлее, чем предыдущие ночи, но порой все затягивалось легкой пеленой тумана.

Я был на террасе совершенно один. Официант тоже исчез, словно не хотел мне мешать. Обстановка самая подходящая для подобного рода сделок… Мне оставалось только ждать.

Дверь тихо отворилась; но это был все тот же официант. Он огляделся и быстро подошел к моему столику. Это был совсем молодой парень, почти подросток, белокурый, розовощекий, похожий на девушку… Неужели это невинное создание тоже замешано в гнусной интриге?

Он посмотрел на меня с улыбкой:

— Кажется, у меня есть для вас кое-что, сэр.

— Возможно. Давайте сюда, — ответил я.

Он полез в карман брюк и вытащил обыкновенный конверт.

— Это? — спросил он.

— Наверно, это. Я сам толком не знаю.

— Письмо пришло с утренней почтой. Большой конверт, а на нем — «Джону Лорду». Джон Лорд — это я, сэр. Может, моя мать и не леди, а я все-таки лорд.

Он глупо захихикал.

Мне это подействовало на нервы, но и чуточку растрогало.

— Но я не вижу вашего имени на конверте.

— Сейчас я вам объясню, — сказал Джон. — В тот большой конверт, который пришел на мое имя, был вложен вот этот. А еще была записка: «Передайте это джентльмену, который придет сюда сегодня в одиннадцать вечера с рыболовной газетой в руках и закажет рому. Если он не придет, сожгите письмо, не читая».

— И вы послушались? Я бы на вашем месте прочитал.

— Ни за что в жизни. — Джон Лорд доверительно наклонился ко мне. — Там был фунтовый билет, зачем же я стану читать чужие письма?

Несмотря на обуревавшее меня беспокойство, я не мог удержаться от смеха.

— Хорошо. Вот вам еще один такой же билет, — сказал я, вынимая бумажник. — Спасибо, Джон.

Я распечатал конверт. Официант глядел на меня большими синими глазами и инквизиторски улыбался.

— Хорошие новости? — спросил он. — Любовное письмо?

— Да, конечно, — ответил я, сунул письмо в карман пиджака, приветственно помахал рукой любезному Джону и покинул «Золотую рыбку».

В сером конверте лежал неумело набросанный фиолетовыми чернилами план местности и печатными буквами было выведено: «В сарае в полночь».

Почти все огни уже погасли, дома скрылись в тумане, и мне стоило большого труда найти дорогу. Но план при всей своей корявости был довольно точным. Я свернул направо, потом налево, добрел до берега Темзы и пошел вдоль нее по узкой тропинке, которая, очевидно, вела прочь из деревни. Пройдя минут десять, я дошел до деревянного моста и ступил на него; мост был шатким и трухлявым, я чуть не свалился в воду. Но все же достиг наконец того берега — совсем как в моем сне, который и вправду оказался пророческим.

Передо мною в тумане чернел лодочный сарай. Потоптавшись немного возле него, я нащупал дверь. Входить ли мне сразу внутрь? В записке говорилось, чтобы я был здесь в полночь, а в деревне только что пробило половину двенадцатого. Пожалуй, лучше было подождать на воздухе. Не то чтобы я очень боялся, но было как-то неуютно забираться одному в эту хибару. Я нашел на берегу перевернутую лодку, сел на нее и стал ждать.

Неужели Пат была здесь? Или меня поведут еще куда-то? Эта мысль была неприятна. Я торопился поскорее все завершить; конечно, у меня не было уверенности в том, что все кончится хорошо; но если уж Рихтер — или кто-то из его приспешников — меня сюда вызвал, значит, что-то должно произойти. Была ли это ловушка? В этом я сомневался; должны же они понимать, что я приду с оружием, что я могу предупредить полицию. Боялся я одного — что дело сведется к новым проволочкам. Я твердо решил, что не уйду отсюда, пока не увижу Пат или по крайней мере не узнаю ее точного местопребывания. Если при этом произойдет драка — что ж, тем лучше!

Внезапно я вздрогнул: внутри сарая забрезжил свет — то ли зажгли свечу, то ли керосиновую лампу, не знаю, но какое-то мерцание появилось. Значит, они были там. Пора было действовать. Прежде чем войти, я все же решил сперва обойти сарай со всех сторон; оказалось, что он гораздо обширнее, чем я думал сначала. Собственно, это был даже не сарай, а множество примыкающих друг к другу лодочных ангаров. Из-за тумана я так и не смог определить, где же кончается все это сооружение.

Мое открытие еще больше меня встревожило. Кто мог поручиться, что это нагромождение построек не служит пристанищем для шайки негодяев, которые похитили Пат? Не забираюсь ли я в волчью пасть? Я не предвидел, что дело может принять такой оборот; я наивно представлял себе всю операцию как своего рода «джентльменское соглашение» в элегантном ресторане или в крайнем случае как бурные торговые переговоры под открытым небом… А теперь выяснялось, что мне предстоит лезть в эту берлогу! Но отступать было поздно.

Как раз в это мгновенье часы в Мейднхеде пробили полночь. Свет в слуховых окошках сарая погас. Я вытащил из кармана револьвер, снял его с предохранителя и храбро шагнул в сарай.

И мгновенно понял, что совершаю безумие. У меня не было с собой даже карманного фонаря! Я прошел несколько шагов, пытаясь как-то сориентироваться в темноте; единственным источником света была смутно белевшая щель в двери, которую я оставил приоткрытой. Я наткнулся на связку канатов, чуть не выронил револьвер, громко выругался, потом крикнул:

— Есть здесь кто-нибудь?

Никто не ответил, но в нескольких шагах от себя я услышал чье-то дыхание.

Тогда я ринулся вперед, но тут же стукнулся об острый нос лодки и, взвыв от боли, упал на колени.

В эту секунду мне в лицо ударила вонючая струя какого-то газа. Я успел почувствовать запах хлороформа и потерял сознание.

Голова раскалывалась, все плыло вокруг. Был ли это я, Дэвид Тейлор? Был ли я еще жив? Может быть, это и есть смерть — мучительная тошнота и медленно кружащийся вокруг тебя мрак? Но что-то живое во мне все же шевелилось. Единственное чувство, единственная мысль: Патриция. Где Патриция? Следом пришли еще два чувства, вернее, два ощущения: холод и боль. Да, прежде всего холод: я ужасно замерз. Но если мне холодно, значит, я не умер — разве мертвецы чувствуют холод? И еще я ощутил боль, не ту смутную тяжесть в мозгу, с ощущением которой я очнулся, а резкую колющую боль во всем теле — в голове, в руках, в ногах. Я захотел пошевельнуться, но не смог. Меня будто парализовало. Но мне удалось открыть глаза. Постепенно чернота стала бледнеть, потом синеть, потом замерцала. Слух тоже ко мне возвратился, я услышал какой-то однообразный, непрерывный шум, словно… словно что? Словно плескалась вода. Да, это был шум воды. А смутное мерцанье, которым сменилась недавняя кромешная тьма, может быть, это мерцанье звезд? Я снова попытался пошевелиться, и на сей раз мне удалось приподнять голову. После этого я долго отдыхал, потом наконец сел. Но тут же вынужден был снова лечь на спину, потому что все закружилось перед глазами; но я уже твердо знал: я жив и, кажется, невредим.

Головная боль, ощущение холода и сырости стали невыносимы. Надо было что-то делать. С бесконечными предосторожностями я перевернулся на живот и встал на четвереньки. Головокружение усилилось, меня стошнило, после чего сразу стало легче. Ко мне возвращалось сознание.

Я находился на узкой полоске берега у какой-то реки… может быть, это Темза? Да, пожалуй, Темза. Опасливо повернув голову, я стал всматриваться в горизонт. Вокруг было темно, но по освещенности неба я понял, что поблизости есть человеческое поселение…

И тогда я вспомнил. Темза… Мейднхед… Сарай! Да, конечно, сарай. Патриция, Рихтер, пять тысяч фунтов! Последняя мысль подстегнула меня, я встал на ноги. Пошатнулся, но не упал. Действие хлороформа понемногу ослабевало.

Мне было худо, я дрожал от холода, но я не был ни мертв, ни ранен. Значит, мерзавцы схватили меня, усыпили, но по какой-то необъяснимой причине сохранили мне жизнь. Я проверил карманы. Пакет с пятью тысячами фунтов, разумеется, исчез, как и все мои документы. Я с облегчением вспомнил, что паспорт остался в гостинице.

Но Пат? Что они сделали с Пат?…

Прежде всего следовало известить полицию. Я поступил как последний дурак, что ввязался в это дело один. Но чтобы позвонить в полицию, нужен дом, телефонный аппарат… В какую сторону мне идти? Я совершенно не понимал, где я. Приглядевшись к течению Темзы, я сообразил, в каком направлении Лондон, но я не знал, нахожусь ли я выше или ниже Мейднхеда. Я всматривался в темноту, но лодочного сарая, куда меня так ловко заманили, не увидел. Должно быть, меня оттащили довольно далеко от него.

Оставаться здесь дольше было нельзя; я дрожал от холода — чего доброго, схватишь воспаление легких. Любой ценой надо было добраться до какого-нибудь жилья. Я повернулся спиной к реке и, с трудом переставляя дрожащие ноги, побрел в ту сторону, где небо было немного светлее. Первые шаги давались особенно тяжело, я несколько раз валился в траву и с трудом переводил дух. Но понемногу чувство равновесия восстановилось, я пошел немного быстрее.

Я очутился на какой-то луговине, явно запущенной или вообще не возделанной, как это часто бывает по берегам рек. Было ли это частным владением? Не знаю. Пройдя около четверти часа, я уперся в ограду; пришлось свернуть влево. Метров через сто ограда кончилась. Я опять пошел прямо и скоро вышел на покрытую щебенкой дорогу.

Здесь я довольно долго простоял в нерешительности. Куда идти, направо или налево? Что это за дорога? Та, что идет из Лондона в Рединг и проходит через Итон? А может, это какой-то проселок? Уйдя от реки, я столько раз менял направление, что совсем потерял ориентировку. А ночь становилась все темней…

Но вскоре вдали послышался шум мотора, слева во тьме загорелись два ярких глаза. Машина! Я был спасен. Решительно шагнув в освещенный фарами участок, я стал размахивать руками. Машина остановилась метрах в двадцати от меня, из нее вышел рослый молодой человек в хорошем костюме и направился ко мне.

У меня не было времени обдумать, что я должен ему сказать; говорить в этой ситуации правду, наверно, не стоило, мне бы все равно не поверили…

— Я ужинал в Мейднхеде, — торопливо заговорил я, — потом решил пройтись вдоль берега, и внезапно мне стало плохо. Очевидно, я заблудился и теперь не имею понятия, где нахожусь…

Молодой человек смотрел на меня с удивлением; должно быть, вид у меня был весьма жалкий, и он, пожалуй, решил, что я немножко не в своем уме… Но видимо, это был воспитанный молодой человек, из хорошей семьи, и он не стал ни о чем меня расспрашивать.

— Вы довольно далеко от Мейднхеда, — сказал он. — Я могу вас, если хотите, куда-нибудь подвезти…

— Вы едете в Лондон?

— Да.

— В таком случае я буду вам весьма признателен, если вы отвезете меня прямо в Лондон. Меня зовут Дэвид Тейлор, я живу в «Камберленде».

— Прекрасно, — ответил он. — Мы будем там через сорок пять минут. Если не возражаете, садитесь сзади. Рядом со мной сидит моя жена.

Только тут я заметил в машине молодую женщину в меховой шубке. Муж объяснил ей, в чем дело, она приветливо улыбнулась, я сел на заднее сиденье. Часы на приборном щитке показывали половину второго. Значит, я пролежал без сознания около часа.

До Марбл-Арч мы не проронили ни слова. Я поблагодарил моих спасителей, настоял, чтобы они дали мне свой адрес, и, пожав друг другу руки скорее на американский, чем на британский манер, мы расстались.

Я поднялся к себе в номер и стал наполнять ванну горячей водой.

И вот я сижу здесь, в своей комнате в «Камберленде», и размышляю.

Теперь только половина четвертого, но мне совсем не хочется спать. Ванна подействовала на меня прекрасно; правда, голова еще побаливает, но я готов, если потребуется, идти до конца.

Я позвонил тебе, но никто не ответил; очевидно, ты заночевал в Бирмингеме.

Тогда я опять сел за эту тетрадь, чтобы продолжить свой рассказ, большую часть которого я записал вчера, перед поездкой в Мейднхед. Сейчас я его дополнил, прочел от начала до конца, потом перечитал еще раз. И я начинаю понимать.

Я вдруг обратил внимание на одну пустяковую деталь, которой раньше не придавал никакого значения. А тут меня словно осенило. Рассказывая о том, как мы с Бейли ездили в минувшую среду в гостиницу «Кипр», я, если ты помнишь, отметил, что имя Памелы Томсон было вписано в книгу Велецоса фиолетовыми чернилами. Почему мне все же запомнилась эта подробность? Сам не знаю, может быть, потому, что чернила этого цвета встречаются сейчас довольно редко?

Так вот, я мог бы поклясться, что план, который вручил мне официант в «Золотой рыбке», в Мейднхеде, нарисован теми же самыми чернилами. Теперь я не могу это доказать; мерзавец, который напал на меня в сарае, аккуратнейшим образом очистил мои карманы, и план вместе с пятью тысячами фунтов и всеми моими документами исчез. Но этот клочок бумаги так и стоит у меня перед глазами; чертеж и подпись под ним сделаны фиолетовыми чернилами, и не вообще фиолетовыми, а точно такими же.

О чем это говорит? Очевидно, о том, что письмо, адресованное Джону Лорду, официанту «Золотой рыбки», и план местности, вложенный для меня в это письмо, написаны в кабинете хозяина гостиницы «Кипр» — самим Велецосом или кем-то из его сообщников, которые, вероятно, имеют обыкновение собираться у него в кабинете.

И что из этого следует? А то, что мы совершенно зря не заинтересовались личностью мистера Велецоса. Скотланд-Ярд, мне кажется, окончательно пренебрег этой версией — и только на том основании, что моей жены не оказалось (или ее не смогли обнаружить) в гостинице «Кипр» в тот момент, когда Бейли допрашивал Велецоса.

Тогда рассуждения Бейли показались мне убедительными; Велецос рассказал, что Пат увезена неким хромым мужчиной, и описал Хромого в точности так, как нам изобразил его водитель аэропортовского автобуса. Водитель и Велецос сговориться между собой никак не могли, следовательно, Велецос про Хромого не придумал, значит, он сказал правду.

Все как будто логично. Логично, но при одном условии.

При условии, что Хромой — это не сам Велецос.

Если же Велецос и Хромой — одно и то же лицо, все становится на свои места. Велецос приезжает на аэродром, говорит с Патрицией, угрожает ей, запугивает и принуждает отправиться в «Кипр». Там он запирает ее на замок и ждет, когда я примчусь из-за океана (если понадобится, он готов дать мне в Милуоки телеграмму). Я приезжаю в Лондон (в этом он убеждается благодаря сообщению, которое Мэрфи передает по радио и телевидению, а также через газеты), он выжидает для верности еще несколько дней, справедливо полагая, что не стоит устанавливать со мной контакт в первые же дни, пока еще не улеглось рвение Скотланд-Ярда…

Наш с Бейли визит в «Кипр» его совершенно не волнует; он все это предвидел заранее, он знает, что легко обведет нас вокруг пальца своими россказнями про то, как в гостиницу явился Хромой и увез мою жену. Когда Бейли говорит, что хочет осмотреть все комнаты, это его поначалу немного пугает, но ему удается отвлечь наше внимание несессером. Поверхностный осмотр гостиницы, проведенный сержантом, недостаточен для того, чтобы обнаружить тайник, в котором Велецос держит взаперти мою жену.

После этого он ждет еще два дня, потом звонит мне и назначает свидание в Мейднхеде.

Конечно, и в этой версии имеются некоторые неясности. Как решился Велецос пойти на такую игру, после того как Скотланд-Ярд пригрозил ему вторичным обыском? Каким образом ухитрилась Пат сунуть записку в несессер? Почему в этой записке говорится про Боба Резерфорда? Почему Велецос, заманив меня в Мейднхед, усыпив хлороформом и обобрав до нитки, не бросил меня в воду, а оставил живым на берегу?

Надеется вытянуть из меня еще кое-что сверх этих пяти тысяч фунтов?…

Но самым тревожным и непонятным оставалось одно: каким образом этому жалкому типу удалось запугать Пат, затащить ее в свое логово и держать там в качестве пленницы или заложницы?

На это могло быть лишь два ответа: Велецос или послушный исполнитель всех замыслов Рихтера или он сам и есть этот Рихтер.

В этом не было ничего невозможного. Чем больше я думал об этом, тем больше верил, и мне уже стало казаться, что Велецос немного приволакивает одну ногу, я пытался вспомнить, слышал ли я характерный звук неровных шагов Хромого, когда мы поднимались вслед за Велецосом в комнату, где якобы жила Пат, или когда мы спускались обратно вниз; я не мог бы, пожалуй, дать клятву в том, что я это слышал, но и в том, что не слышал, я тоже бы не поклялся…

Да и в самом деле, разве так трудно себе представить, что Рихтер, вынужденный бежать из Англии, решает во что бы то ни стало сюда вернуться, достает фальшивые документы, приезжает в Лондон, открывает под вывеской гостиницы воровской притон и терпеливо ждет своего часа… Он узнает, что Пат вышла замуж за богатого человека и уехала в Соединенные Штаты; он располагает некими компрометирующими сведениями о ее прошлом, к тому же он делает ставку на ее чрезвычайную ранимость, на ее любовь ко мне, на ее привязанность к матери… Он наводит справки относительно миссис Стивенс и, выбрав момент, когда та уезжает из Лондона, дает телеграмму…

Моя бедная Пат, угодившая, как птичка, в силки!..

Теперь я убежден, что Пат до сих пор сидит у Велецоса в «Кипре», ему нужно, чтобы она все время была у него под рукой, он держит ее как приманку, чтобы схватить и меня; он не хочет рисковать, он опасается передавать ее еще в чьи-то руки.

Я должен туда пойти и освободить ее.

Момент самый подходящий: Велецос (или, вернее, Рихтер) наверняка считает, что я до сих пор лежу без сознания на берегу Темзы; ему и в голову не может прийти, что я уже в Лондоне. Он уверен, что в ночь с субботы на воскресенье полиция к нему не пожалует. Может, он даже не вернулся еще из Мейднхеда…

Мне нужно действовать быстро, нужно воспользоваться своим преимуществом: я уже знаю всю правду, а он об этом и не подозревает. Стоит ли ждать, пока рассветет? Тем более что это будет воскресенье и я никакими силами не доберусь ни до Мэрфи, ни до Бейли. Я сейчас отправляюсь туда, я еще могу ее спасти.

На этом рассказ Дэвида Тейлора обрывался, но Томас Брэдли знал, что произошло дальше, и, вспоминая об этом, он чувствовал, что глаза его затуманиваются слезами. Человек циничный, честолюбивый и лишенный всяких иллюзий, он перебирал в памяти события минувшей ночи, и сердце его разрывалось от муки…

Было без пяти минут четыре, когда он подъехал в своем «райли» к роскошному дому на Виктория-стрит, возле самого Сент-Джеймс-парка. Без двух минут четыре он вошел в холл и удивился, что в квартире горит свет.

Из кабинета вышел его камердинер Бенсон, длинный, худой детина неприятного вида; он был чем-то взволнован.

— Что случилось? — спросил Томас.

— Прошу извинить, сэр. Ваш друг мистер Тейлор только что ушел.

— В такой час?

— Да, сэр. Он прибежал как безумный… это было минут двадцать тому назад. Наверно, он сперва звонил по телефону, но я спал и ничего не слышал. Он так трезвонил в дверь, что я наконец проснулся; я подумал, что это вы, сэр, что вы забыли ключи. Я встал и отворил. Мистер Тейлор был очень расстроен, что вас не застал. Он сказал мне, что должен срочно ехать в гостиницу «Кипр».

— В «Кипр»?

— Да, сэр. Название я запомнил точно. Он сказал, что вы в курсе дела. И попросил дать ему какое-нибудь оружие. Это меня немного удивило, но он так настаивал, что я в конце концов дал ему револьвер, который лежал у вас в ящике письменного стола. Не знаю, правильно ли я поступил, сэр…

— Вы поступили правильно.

— И еще он дал мне тетрадь и попросил, чтобы вы прочитали ее сразу же, как вернетесь. Я положил ее вам на стол.

— Хорошо, Бенсон. И давно он ушел?

— Минут пять назад самое большее.

Томас Брэдли несколько секунд постоял в нерешительности, потом, несмотря на усталость, выбежал на улицу. Может быть, в этот час Дэвиду не удастся поймать такси и Томас его опередит…

Но мотор, как назло, не хотел заводиться, карбюратор ли засорился или что-то с зажиганием… Наконец, прокашляв не меньше десяти минут, «райли» тронулся с места.

В четыре утра на улицах пустынно, в светофорах мигает желтый свет, но от Вестминстера до Степни расстояние немалое; к тому же Том плохо знал дорогу. Туман, хотя и не такой плотный, как в предыдущие дни, все же очень затруднял движение. Несколько раз Томасу пришлось резко тормозить, и он останавливался в каких-нибудь двух дюймах от заднего бампера другой машины. Добравшись до Фенчерч-стрит, он сбился с пути, свернул налево и оказался возле станции метро «Ливерпуль». Там он опять ошибся и поехал в сторону Бетнел-Грин. Чистокровный лондонец, он заблудился в Ист-Энде, как в чужом городе. Остановился у фонаря, взглянул на план, который, к счастью, нашелся в машине. Часы показывали двадцать пять минут пятого; он опаздывал.

Если бы он сразу поехал домой, вместо того чтобы торчать два часа у себя в клубе… Конечно, если бы он сразу поехал домой, Дэвид застал бы его и Том сумел бы его отговорить от поездки в «Кипр»…

Безумная тревога охватила Тома. Оказаться бы сейчас где-нибудь за тридевять земель, не иметь ничего общего со всей этой проклятой историей… Но нет, он чувствовал, что должен ехать туда…

Выбравшись наконец из лабиринта кривых улочек, он оказался на СтепниГрин. Но там он задел стоявшее на стоянке такси; пришлось остановиться. Царапина была пустяковая, но шофер, которого этот толчок разбудил, поднял крик, грозился вызвать полицию, и, чтобы его успокоить, Тому пришлось тут же, на месте, возмещать причиненный ущерб, причем сумма, которую тот запросил, раз в пять превышала вероятную стоимость ремонта!..

Было уже без двадцати минут пять, когда Томас Брэдли свернул на Джамайка-стрит, на другом конце которой находилась гостиница «Кипр».

Дом выглядел темным, враждебным, вымершим. В окнах ни огонька, внутри ни малейшего звука.

Брэдли поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Она не поддавалась.

Несколько раз позвонил. Никто не ответил.

Тогда он вытащил из кармана свои ключи и стал их пробовать один за другим. Третий ключ подошел. Дверь открылась.

Он ощупью двинулся по узкому коридору; выключателя найти не удалось. Пошарил в карманах, нашел зажигалку, но зажечь не смог: очевидно, кончился бензин. Нащупал ручку какой-то двери, попробовал открыть — не поддается.

Он прислушался и уловил какие-то приглушенные звуки. Казалось, на втором этаже кто-то повторяет его собственные движения, тоже пытается открыть в темноте дверь.

Том прислонился к стене, сердце его бешено колотилось. К чему все эти усилия? От судьбы не уйдешь. Может быть, Дэйв еще не приехал. Может быть, он уже уехал из «Кипра». Может быть, Бенсон что-то напутал, речь шла совсем не о «Кипре». Может быть…

И тут он услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Но это были не просто шаги. Их звук отдавался очень неровно, с разными промежутками — тоооп-топ, тоооп-топ, тоооп-топ…

Это были шаги Хромого.

Что было делать? Пойти по лестнице следом? Или ждать?

Потом зазвучали другие шаги, они были едва различимы, но у Томаса был великолепный слух. Кто-то крался по лестнице вслед за Хромым. Может быть, Дэйв?

Шаги затерялись где-то там, наверху; хлопнула дверь, послышался стон, глухая возня. Скрипнула створка окна.

Цепенея от ужаса, не в силах сдвинуться с места, Томас ждал.

Когда он услышал крик, он понял, что теперь уже слишком поздно. Это был крик страха, крик отчаянья, крик, в котором не было ничего человеческого. Крик перешел в ужасный вой. Последовавший за ним звук был еще ужаснее — дряблый и тупой звук ударившегося о землю тела.

Томас кинулся на улицу. Ночь была темная, но этого он не мог не увидеть. С трудом переставляя дрожащие ноги, Том сошел по ступеням с крыльца.

Он опустился на колени рядом с темной бесформенной массой, лежавшей посреди мостовой, протянул вперед руки и в безумной надежде, что это не Дэвид, ощупал недвижное тело. Но в глубине души он знал совершенно точно, что это мог быть только Дэвид.

Он вспомнил, что приехал сюда на машине и что у машины есть фары. Пошатываясь и дрожа, он с трудом открыл дверцу, нащупал позади баранки выключатель, зажег фары. В их ослепительном свете скрючившееся на земле тело казалось нелепой грудой тряпья. Да, это был Дэйв Тейлор. Светлые волосы, простодушные губы, вечно удивленный взгляд. Томас опоздал.

Открывались окна, на порог соседнего дома вышла женщина в домашнем халате. Но гостиница «Кипр» была все так же темна и безмолвна; она словно снимала с себя ответственность за происшедшее. Неужто в самом деле Дэйв упал из одного из этих немых черных окон?

Вокруг собиралась толпа, слышались возгласы, кричала какая-то девочка, а Томас все стоял на коленях, не в состоянии пошевелиться.

Полуодетый старик в комнатных туфлях и с добрым бульдожьим лицом сказал:

— Надо вызвать полицию.

Полиция… Томас вскочил, пробился через толпу. Люди о чем-то его спрашивали, хотели узнать, что случилось. Он ничего не слышал. Тот же старик сказал ему:

— Пожалуйста, у меня есть телефон. Я живу тут рядом, на первом этаже.

Старик говорил с ист-эндским акцентом, который невозможно воспроизвести. Вряд ли он часто бывал западнее Тауэра; должно быть, старьевщик, а может быть, ростовщик. Томас пошел за ним следом, вошел в дом, оказался в мастерской, заставленной старой мебелью. У телефона он опять застыл в нерешительности. Но нет, надо идти до конца.

Прошла целая вечность, пока приехала полиция и «Скорая помощь». Потом еще одна вечность, пока труп бедного Дэвида погрузили в машину. И еще одна, третья вечность, пока длился допрос. После чего он снова сел за руль своего «райли» и поехал домой. Был седьмой час утра, сгустился туман. Томас был совершенно измучен, даже боль притупилась. Ему хотелось лишь одного — скорее лечь в постель. Терзаться и мучиться он еще успеет.

С превеликим трудом, ползя, как улитка, он добрался до дому. Когда он второй раз за ночь остановил машину перед роскошным домом на Виктория-стрит, ему показалось, что он дважды проделал путь от Бирмингема до Лондона.

В квартире опять горел свет, но теперь он не обратил на это внимания; он просто гасил на ходу все лампы. Заглянул в кабинет, увидел на столе тетрадь, про которую ему говорил Бенсон, вздрогнул и притворил дверь. У него еще будет достаточно времени ознакомиться с документом. Все равно ничего уже не изменишь…

Спальня Томаса располагалась в глубине квартиры. В спальне тоже горел свет — это его удивило. Наверно, Бенсон решил не гасить, после того как приготовил постель… Томас толкнул дверь и застыл на пороге.

Перед камином сидела женщина. Отсветы пламени играли на ее чудесных волосах с медным отливом, на холеных руках, на красивых, обтянутых шелком ногах. Услышав, как он вошел, она подняла голову и улыбнулась.

— Здравствуй, Томас, — сказала Патриция Тейлор. — Где ты был? Я давно тебя жду.

Брэдли стоял на пороге не в силах двинуться с места, не в силах выговорить слово.

— Что ты молчишь? — спросила она нетерпеливо.

Наконец ему удалось разжать губы.

— Как ты здесь оказалась? — с трудом проговорил он.

— Приехала на такси.

Она встала и пошла к нему, протягивая навстречу руки. Она держалась, как всегда, прямо, но по ее обведенным тенью глазам, по дрожащим губам было видно, что она очень утомлена и немного испугана.

Томас внезапно почувствовал новый прилив сил.

— Уходи! — бросил он коротко.

— Простите? — переспросила она с издевкой.

— Уходи!

— Прелестный разговор, — сказала она, снова усаживаясь возле камина. — И куда ты прикажешь мне убираться?

— Куда хочешь, меня это не касается.

— Я могла бы поймать тебя на слове. Но мне тебя жалко, ты, видно, устал. Может быть, отложим разговор до завтра?

— Никакого разговора не будет. Просто я прошу тебя уйти.

На этот раз она ничего не ответила и устремила на него испуганный взгляд, словно только сейчас поняла, что он говорит серьезно. Томас даже почти пожалел ее.

— Я не… Я ни в чем тебя не упрекаю, Пат, — сказал он. — Но, понимаешь… Лучше будет, если ты уедешь…

— Но почему? Почему?

— Я был там, — с трудом выдавил он из себя.

— Где?

— В «Кипре». Я видел…

— Что ты видел?

— Дэвида. Он умер.

— Дэвид умер?

Сцена изумления была сыграна безукоризненно: прекрасные чистые глаза широко раскрыты, губы дрожат, руки замерли в скорбном порыве.

«Переигрывает, — подумал Томас — Чуть побольше естественности, и я бы поверил». И, даже думая так, он готов был поверить… Но нет, он не хочет и не может отступать.

— Хватит ломать комедию. Это ты столкнула его.

— Я? Но когда? Где?

Это было уж слишком. Томас не выдержал.

— Шлюха! — крикнул он. — Грязная девка! Ты что же, дураком меня считаешь?

— Но, Том, я ничего… ничего…

— Ах, конечно, ты ничего не знаешь, ничего не ведаешь, ты ничего худого не сделала, ты просто бедная жертва! В течение двух недель тебя держал взаперти какой-то хромой негодяй, он тебе угрожал, он шантажировал твоего бедного мужа! Потом он его убил, а тебе в суматохе удалось ускользнуть, и теперь ты не знаешь, что тебе делать! Дура несчастная, иди расскажи все это в полиции, может, они тебе и поверят. Но со мной-то зачем эти игры? Ты что же, забыла, что я знаю каждый твой шаг, что я тоже замешан в этой истории, что…

Пока он говорил, лицо Патриции стало совершенно другим — мускулы напряглись, рот перекосился, глаза превратились в узкие щелочки; теперь перед ним была не несчастная, загнанная женщина, которая потрясена свалившимся на нее горем, а разъяренная тигрица. И когда она заговорила и Томас услышал резкий, металлический голос, он с ужасом понял, что он всегда заблуждался; он думал, что она его любит, но она никогда никого не любила, кроме себя; он думал, она поступает так потому, что несчастлива в браке, но ею двигали только алчность и злоба. Он обманулся так же жестоко и глупо, как Дэвид, и, когда минутою раньше, в приступе гнева, он бросил в лицо ей оскорбительные слова, он даже не подозревал, насколько слова эти были точны. Патриция всегда была грязной девкой и шлюхой.

— Да, ты замешан в этой истории, — прошипела она. — И мало сказать, замешан. Ты увяз в ней по горло, ты мой соучастник, больше того, ты подстрекатель.

Томас глядел на нее, задыхаясь.

— Да, подстрекатель! — продолжала она. — Когда ты в марте приехал в Милуоки, я была нежно привязана к мужу; ты отобрал меня у него, ты меня соблазнил, ты меня развратил.

— Это ложь! — крикнул он. — Я любил Дэйва, я не хотел его обманывать!

— Это ты теперь так говоришь, а тогда мечтал об одном: отнять меня у него. И тебе это удалось, я не смогла устоять. Все остальное было следствием этой ужасной ошибки, и повинен в ней только ты.

Томас уже не понимал, лгала ли она или сама верила, что говорит правду. Ему вспомнились весенние дни, берега Мичигана, он вновь переживал те сладостные минуты… Они пошли прогуляться вдоль озера. Пат побежала вперед. Вдруг она оступилась, вскрикнула и упала. Он испуганно кинулся к ней, он подумал, что она повредила ногу, и наклонился, чтобы помочь ей встать, а она с тихим смехом притянула его к себе. Нет, он не собирался ее обнимать, он бы никогда не решился, он слишком ценил свою дружбу с Дэвидом, слишком уважал Пат; нет, она первая привлекла его к себе, заставила лечь с нею рядом; теперь он может поклясться, она нарочно упала, упала, чтобы его соблазнить. Все было придумано, все было рассчитано ею заранее; она уже тогда вынашивала этот свой план… И даже секунду спустя, когда он уже обнимал ее, он не утратил над собою контроля, он не хотел заходить в этой любовной игре далеко, но она вцепилась в него, она все сильнее его обнимала, она искала ртом его губы, а потом ее руки увлекли его за собой. И он уже больше не сопротивлялся; и с тех пор он был связан с нею душой и телом; он беспрекословно и слепо повиновался любому ее желанию. Все это было. Но лишь до того мгновения, когда тело Дэйва ударилось о мостовую Джамайка-стрит. Теперь с этим кончено, кончено раз и навсегда. Теперь она не вызывала в нем никаких чувств — лишь безграничное отвращение.

— И разве не ты послал мне эту телеграмму о мнимой болезни матери, чтобы заманить меня в Лондон? — продолжала она.

— Потому что ты попросила меня об этом.

— Попробуй-ка доказать! И разве не ты встретил меня на аэродроме, вырядившись в дурацкий костюм?

— Потому что ты утверждала, что это поможет нам сбить твоего мужа со следа…

— Если б ты сам этого не захотел, никто бы тебя не заставил. И эту вонючую гостиницу в Ист-Энде, ее отыскал тоже ты — боже, как я там скучала!.. Ты дал денег этому мерзкому греку, ты научил его, что говорить полиции. И ты заранее предупредил меня, что в «Кипр» заявится полицейский, и я забрала свои вещи и уехала на этот день за город. И ты все время держал меня в курсе того, что говорит и что делает мой муж. Больше того, это ты позвонил Дэвиду, это ты вызвал его в Мейднхед, а потом сам туда отправился и украл у него эти пять тысяч фунтов. Дурацкая была затея и очень рискованная… Ты даже не смог отделаться от него; если бы ты бросил его тело в Темзу, как было у нас с тобой решено, сейчас весь этот кошмар был бы уже позади, тогда как теперь…

Томас больше ее не слушал. Неужели он в самом деле совершил все то, в чем она его обвиняла? Или все это делал его двойник? Поистине он был околдован… Патриция с самого начала замыслила это убийство; она хотела поскорее завладеть наследством… А он-то думал, что, когда он вытащит у Дэвида эти пять тысяч фунтов, она наконец успокоится, она откажется от своего плана. Ах, как нелепы и отвратительны были эти его расчеты! Как мог он, умный человек, известный адвокат, дать затянуть себя в это болото! Да, конечно, это было какое-то наваждение…

— Все шло так хорошо, — не унималась Патриция. — Мне удалось совершенно выбить его из колеи. Он и раньше-то не отличался крепкими нервами. Я заморочила ему голову историей с Хромым, я каждый вечер ходила в тумане за ним по пятам, а он думал, что это его преследует Рихтер; я послала его к Бобу Резерфорду, который давно уже спятил; я совершенно точно знала, что Дэвид не продержится долго… Если бы ты ночью бросил его в Темзу, все сочли бы это самоубийством… Тогда как теперь начнется расследование. Велецос может проговориться, Скотланд-Ярд что-то пронюхает…

— Да, — повторил машинально Томас, — Скотланд-Ярд непременно что-то пронюхает…

Он уже видел, как его ведут в суд, обвиняют, обливают грязью… Даже если он и сможет оправдаться, даже если избежит петли, все равно на его карьере можно поставить крест; от него отвернутся друзья, и ему ничего не останется, как, подобно Оскару Уайльду, покинуть Англию и закончить свои дни в трущобах Монмартра или Бельвиля…

Угадав, о чем он сейчас думал, Патриция вдруг переменила тон.

— Прости меня, милый, — нежно прошептала она, подошла к нему, положила на плечи руки. — Послушай, все еще можно уладить. Кто поверит этому жалкому греку? У тебя прекрасные связи, дело можно будет замять. В худшем случае уедем в Штаты. Вспомни, ведь я теперь буду богата, очень богата: у Дэвида было больше полумиллиона долларов…

Она приблизила к нему свое лицо, ее губы коснулись его губ. Еще секунда, и наваждение возобновится…

Но нет, поздно. Он резко высвободился:

— Нет, Патриция, нет. Я этого не хочу.

На сей раз у нее на глазах были настоящие слезы.

— Но почему? Почему?

— Потому что ты убила его. Знаю, я был твоим сообщником, я не имею права тебя упрекать. Прости, что я тебя оскорбил. Но это сильнее меня. После того, что произошло, я больше уже не смогу тебя обнимать.

— Но я не убивала его! — воскликнула она. — Поверь мне. Я не ожидала, что он придет. Я думала, он утонул в Мейднхеде. Я мирно спала у себя в комнате в «Кипре». Вдруг я услышала шум, встала, сошла по лестнице вниз… Кабинет был открыт, там горел свет… Я заглянула и увидела, что Дэвид душит Велецоса. Я не знала, как поступить. К счастью, вспомнила, что пробки находятся в коридоре, — мне удалось выключить свет во всем доме, прежде чем он меня увидел. Но он не уходил… Тогда, чтобы избавиться от него, я опять стала изображать походку Хромого. Клянусь тебе, я не хотела его убивать, я просто рассчитывала запереть его на чердаке! Не знаю, что произошло в темноте: наверно, он открыл окно, думая, что это дверь… и упал…

Томас покачал головой. Видно, она в самом деле растерянна, если лжет так неуклюже и глупо.

— А Кэтрин Вильсон? — сказал он. — Она тоже случайно упала под поезд?

— Она обо всем догадалась и грозилась на меня донести, — зарыдала Патриция. — Это была нехорошая женщина. Я сама не знаю, как это получилось. И опять ты виноват! Ведь это ты предупредил меня, что у нее назначено с Дэвидом свидание. Вспомни-ка, ты подслушал, когда он говорил с ней из телефонной кабины. Если бы ты мне об этом не сказал, я бы туда не пошла!

Наступила долгая пауза, похожая на минуту затишья в центре циклона. Патриция тихо плакала. Томас стоял неподвижно, охваченный отвращением и беспредельной усталостью.

Наконец он решился.

— Слушай, — сказал он, — я дам тебе шанс.

Она подняла к нему заплаканное лицо.

— Какой шанс?

— Согласен, что я так же виноват, как и ты. Но у меня нет никакого желания одному расплачиваться за преступление, которого я не хотел. Если мы останемся с тобой вдвоем, нас обязательно схватят. И я все равно не могу тебя больше видеть. — И глухо добавил: — Я-то по-настоящему его любил.

Пат выпрямилась; она опять была совершенно спокойна.

— Что же ты предлагаешь?

Томас вынул из кармана конверт:

— Здесь пять тысяч фунтов. Отдаю их тебе. Я не хочу этих денег. Они принадлежат тебе по праву: ты ведь его наследница.

После недолгого колебания Пат взяла конверт.

— Уходи, заклинаю тебя. Поверь, нам не жить вдвоем. Может быть, тебе удастся как-то устроить свою жизнь. Дай тебе бог. Для меня с этим покончено.

— С чем?

— С любовью.

Он опустил голову, закрыл глаза. Он так устал, что не ощущал боли. Боль придет позже.

Когда он открыл глаза, Пат в комнате не было.

Окна конторы выходили на большую площадь, освещенную тусклым осенним солнцем.

Томас отвел взгляд от окна, взглянул на календарь, висевший напротив. «Понедельник, 3 октября». Это было бесспорно и неопровержимо. Тетрадь на столе тоже была неопровержима. Все это не было дурным сном, все произошло на самом деле. Дэвид умер. Патриция ушла.

А может быть, все к лучшему? Да, его сердце еще помнит Дэвида, его тело помнит Патрицию; когда он думает о них, ему становится больно. Но нужно в себе это преодолеть. Он сумеет прожить без этой двусмысленной дружбы, что была соткана из зависти и чувства собственного превосходства, он сумеет прожить без этого вожделения к женщине, которая ему не принадлежит, без этого чудовищного сознания причастности к ее преступлениям. Он чувствовал себя разбитым, но с плеч свалилась страшная тяжесть. Новая жизнь открывалась перед ним, жизнь, наполненная работой, успехом, самоутверждением…

Зазвонил телефон. Томас снял трубку.

— Да, — сказал он, продолжая думать о своем.

— Брэдли? — услышал он спокойный и звучный голос. — Говорит Мэрфи. Скажите, дорогой, могу ли я попросить вас заехать ко мне в Ярд? Это в связи с делом бедняги Тейлора. Представьте себе, мы допросили этого грека — ну, помните, владелец гостиницы в Ист-Энде, где погиб Тейлор… Да, так вот, этот грек и признался, что миссис Тейлор никто не похищал, никто не держал ее под замком — она преспокойно прожила там все время, что мы ее разыскивали. И наверно, она сама и выбросила своего мужа в окно… Погодите, это еще не все. Мы задержали миссис Тейлор на аэродроме, когда она пыталась под чужим именем и с чужими документами улететь в Нью-Йорк. Она сейчас у меня в кабинете и рассказывает о вас довольно любопытные вещи. Вас не затруднит приехать сюда? Или, быть может, вы предпочтете, чтобы я за вами прислал?