Современный патерик. Чтение для впавших в уныние

Писательница

Жила-была одна девушка. Оканчивала Литературный институт. И надо ж такому приключиться – влюбилась. Юноша тоже пописывал стишата, сочинил даже драму в четырех действиях, но главное, ходил в церковь. Слово за слово, влюбленную девушку юноша обратил. Всего месяц походили они вместе на службы, почитали друг другу стихи. Как вдруг юноша получил приглашение из Швейцарии. Там у него обнаружились родственники, которые и вызвали его к себе на вечное поселение.

А девушка осталась в Москве, просвещенная светом истинной веры. С горя она стала писать еще больше. Писала она в основном прозу, работала в малом жанре – рассказы, новеллы, очерки, редко когда повесть сочинит, но всё с одной лишь тоски. И вот покаялась она однажды батюшке: «Эх, батюшка, бросил меня любимый, и пишу я с горя прозу!»

– Ну, что ж, – отвечал батюшка, – дело житейское, грех небольшой, все в жизни бывает, только не публикуй.

– Да как же, – возражает девушка, – мне вроде и предложили уже напечататься в журнале «Юность», поскольку я еще юная.

– Мысль, – говорит батюшка, – неплохая в принципе. Но только сначала ты принеси это мне. Я прочитаю и тебя благословлю.

Девушка согласилась, приносит. А батюшка, хоть сам по мирскому своему образованию и был биологом, но почитать, полистать книжечки любил. Читает это батюшка девушкины рассказики, и аж слеза его прошибает! Талант у девушки. Хорошо пишет! Только неправославно. Любовь опять же плотская, душевная, страдания всякие сердечные описывает – земное одно, словом, нету, как бы это получше выразиться, правильного у нее направления, святой церковью нашей она вроде и брезгует – даже не поминает ее! Сказал это батюшка девушке и наказал, как что напишет, и дальше ему приносить. А с журналом «Юность» договор пока что расторгнуть.

Девушка была начитанная, послушание проявить знала, что положено, расторгла договор. Дальше рассказики пишет, юношу своего, швейцара, не то чтоб забыла, но сильно поблек уже образ его, и новый воссиял образ – батюшкин! Во всем его девушка слушается, рассказы ему приносит, он их читает, вот вроде чуть побольше стало божественного, появились верные образы, хвалит ее, поправляет даже кое-что карандашиком, еще немного, говорит, и публиковаться начнем. Еще немного, думает девушка, и публиковаться начнем.

Тут она как раз встретила того знакомого из журнала «Юность», правда теперь он в другом работал журнале. Прочитал ее рассказ-другой и намекнул, что писать она стала хуже, слишком уж «нестандартно», – возможно, имея в виду, что девушка несколько спятила. Так прошло три года, потом еще два, потом четыре, началось совершенно новое тысячелетие, и девушка вроде б постарела уже, стала как-то горбиться некрасиво. Нет мне, говорит, в жизни счастья, дело даже не в публикациях, просто нет и все. Не хватает мне чего-то. Может, самореализации, может, славы, может, детей, а только миру я не нужна. Ну, и того-с. Утопилась в Москва-реке.

Батюшка отпевал ее.

Дорогие братья и сестры! Какой делаем вывод из этой истории? Девушка была психически ненормальная.

Артист

Один мальчик пошел с мамой в театр. И театр его поразил. Артисты были там, как настоящие животные, и всю неделю потом мальчик этих животных изображал. Потому что называлось представление «Маугли». А через неделю мальчик снова запросился на тот же спектакль. Что не сделаешь для любимого ребенка, позвонила мама подруге, подруга с этим делом была связана, работала в киоске, продавала газеты, а рядом, в другом киоске, продавались билеты в театры, и они с той кассиршей дружили. Достала подруга билеты с переплатой совсем небольшой, снова пошли мама с мальчиком в театр. И просидел мальчик весь спектакль легонько приоткрыв рот, а на антракт сильно разгневался. И снова целые дни изображал дома Багиру, Шерхана и обезьян.

– Мама, вырасту, стану артистом, – говорил мальчик.

– Без блата ты не поступишь, – говорила ему мама. – А денег на взятки у меня нет.

Но вот мальчик вырос, пришел в Государственный институт театрального искусства на творческий конкурс. Начал читать монолог. Комиссия так и ахнула: у мальчика талант! Что делать – поступил Федя с первого раза, окончил, пошел работать в известный театр, много снимался в кино, в самый популярный сериал его позвали играть бандита, мама смотрела сына по телевизору и утирала от радости слезы. Только самому Феде больше нравились спектакли в театре, чтоб утягивало вверх пыльный занавес, в глаза светили прожекторы, а он тихо выходил на сцену в костюме или даже без.

Тут-то и отправился их театр на очередные гастроли, в Новгород. Гулял Федя по городу и зашел в их главную Софийскую церковь. Там постоял немного, посмотрел на иконы, свечку зажег, хор послушал и – надо же! – понял, что Бог существует. Стал Федя верующим, начал заходить в храм, что рядом с их домом находился, исповеди посещать, причащаться раз в две недели. Тут батюшка его и спроси: «А кем ты, молодой человек, работаешь?» У них ведь это без церемоний, сразу на «ты», потому как люди им – братья. Но Феде, наоборот, это очень понравилось: и что на «ты», и что все по-простому.

– Артист я, – говорит.

– Артист?! Кого ж ты играешь?

– А кого придется.

– Что же, и любовные сцены, и объятия?

Федя ответ держит честно.

– И объятия, – говорит, – а как же, без этого нам нельзя. Мы и голыми в одном спектакле на сцену выходим – такая у нашего режиссера находка; правда, к зрителям стоим спиной. Ради этого все на эту вещь и ходят.

– Ну, вот что, – громко и властно проговорил батюшка. – Все это одна бесовщина. Надо тебе это дело бросать. Парень ты молодой, профессий в мире много. Вот врачом быть хорошо, строителем можно, нам столяр как раз нужен, а занятие свое грешное совсем оставь, не православное оно! Разумеешь ли?

Разумею, кивает Федя. Год продумал. Все-таки жаль было бросать. Но что не сделаешь ради спасения. К тому же и денег в театре почти не платили, а на сериале тоже далеко не уедешь. И бросил. Еще год учился на краснодеревщика и стал работать в храме того батюшки столяром. Иконостас вырезал такой, что его в каталог древнерусского искусства поместили ошибочно. Лавочки в храме тоже похорошели, ножки резные, сидения в виде длинных лодий сделаны, сидеть не очень удобно, зато красиво, православно, по-русски так, батюшка не нарадуется – и человека из гибельного болота вытащил, и храму польза. И сам Федя вроде тоже доволен.

Только Федина мама очень расстроилась. Бандита, которого Федя в сериале играл, убили по сценарию, чтобы объяснить Федино отсутствие. И с тех пор появились у мамы странности. Как придет к ней Федя в гости, не хочет его пускать, ты, говорит, все равно уже умер, сынок, зачем ты ко мне приходишь, покойников я не люблю. Но Федя все равно к ней приходил, приносил продукты, гладил маму по морщинистой ручке. И она в общем уже не возражала.

Массажистка

Таня Коркина выучилась на массажистку и стала делать разным больным детям массаж. Да до того умело, что чуть не творила чудеса. Разрабатывала неподвижные ручки, ножки, снимала гипертонусы и гипотонусы, недоношенных делала богатырями, дэцэпэшников поднимала на ноги. От благодарных родителей не было отбоя, клиентура росла с такой скоростью, что на массаж к Тане записывались уже за полгода, а между тем Таня стала верующей и православной. Появился у нее духовный отец. Узнав Таню получше, он объяснил ей, что дети страдают за грехи родителей. И на то, чтобы им болеть, есть воля Божия. А раз она их своим массажем поднимает на ноги, значит, и все родительские грехи переходят на нее. Таня занервничала: что же делать? Как понести такую ношу? Сколько прошло через ее руки – уже и не сосчитать, значит, грехов-то сколько! А батюшка тут как тут. Говорит: очень просто. Оставь свое ненужное массажное дело, а чтобы гора чужих грехов, которые давят на твои плечи (и Тане показалось: правда давят!), рассосалась, – читай каждый день по три акафиста. Иисусу Сладчайшему, Матери Божией и Николаю Чудотворцу.

Так Таня и сделала. Никаких массажей, всем твердый отказ, каждый день – по три акафиста, живет с тех пор на мамину пенсию и не сомневается, что вот-вот, по молитве любимого батюшки, встретит жениха. Поскольку знает: за молитвы духовного отца случается и не такое. Не верите? Не те вы читали книжки.

Верующий

Один человек поверил вдруг в Бога. Тут же достал у приятеля пистолет Макарова и застрелился.

Правильный выбор

У одного батюшки дар был, от Бога. Все еще только правый придел ремонтируют, второй год крышу починяют, занавесочкой вместо алтарной преграды прикрываются, а у него уже серебряные купола сияют золотыми звездами, в иконостасах иконы шестнадцатого века, а придел один даже новый выкопали и освятили, под храмом, подземный такой придел, для особых случаев.

Кто-то только отвоевывает у мэрии домик для причта, а у него таких домиков уже четыре – один для причта, другой для воскресной школы, третий – для мальчиков-сирот, четвертый – приют для одиноких старушек. В каждом домике – антикварная мебель, кресла вольтеровские, мраморные полы, хрустальные люстры – взирая на красоту рукотворную, вспоминает человек и о красоте творения Божия, а там, глядишь, и о самом Творце.

С домиками разобрался, купил три магазина, все тоже православные, в одном облачения продают, в другом – книжки церковные, в третьем – соевые продукты, на случай больших и малых постов. С магазинами разобрался – купил конюшню. Чтобы прихожане катались по праздникам на лошадях, не унывали зря, друг на друга не жаловались. Ну, где конюшня, там и площадка с аттракционами – выстроили свой миниатюрный Диснейленд, с русскими святыми вместо Микки и Дональда.

С Диснейлендом разобрался – начал строить православный бассейн, чтобы было куда окунуться после изнурительной великопостной службы или, наоборот, скачек и катаний на каруселях. Выстроили бассейн, поставили рядом сауну. Поставили сауну – нужен православный спортзал. Выстроили спортзал, нужны тренажеры. Купили тренажеры, нужна православная гостиница. С конференц-залом. Потому что гости из-за границы повалили валом, набираться у батюшки православного пастырского опыта. Построили православную гостиницу, понадобился православный аэродром. Построили аэродром, запустили чартерных рейсов несколько десятков, в двадцать шесть стран мира, и у батюшки, само собой, свой православный самолетик маленький, но и вертолет, конечно, тоже, обозревать владения, опять же, катать гостей.

Правда некоторых гостей сильно укачивало, для них – что не сделаешь ради ближнего! – прорыли канал к Москва-реке, организовали паломнические круизы и православный флот. Только по воде все-таки выходило медленно – куда деваться, начали прокладывать православную железную дорогу. Но и дорогу надо охранять, от разбойников, случайных людей – организовали свою православную армию, с хоругвями, хором, всем, чем положено. Тут батюшка видит, пора становиться православным президентом, подумал-подумал, но махнул рукой. Если еще и президентом, служить будет некогда, а я все-таки иерей, по чину Мелхиседекову. Так и не стал президентом, остался батюшкой.

Посещение Божие

Один батюшка был очень бедный. Третий священник в подмосковном храме, какие уж тут доходы. Настоятель, если что и просачивалось, все забирал себе, а после треб требовал со священников мзды. Так что дети у третьего батюшки были одеты в обноски, матушка зимой жалась в осенней курточке, на требы батюшка ходил по морозу пешком, в вытертом пальто, с облупившимся от времени чемоданчиком. Одно слово, нищета.

Тут и случилось с батюшкой Божие посещение. Пришел к нему старый, со школьных времен еще приятель, Яша Соколов. Освяти мне, говорит, дом, а я в долгу не останусь. Настоятеля в тот день как раз в городе не было, и он об этом деле ничего не узнал. Сели они в какую-то хорошую машину, поехали. Вдруг видят дворец. С башенками, балконцами, флюгерами, все как полагается. «Это мой дом и есть», – говорит Яша. Вошли они во дворец, а там все из чистого золота. Люстры, столы, стулья. Только ручки изумрудами и жемчугом инкрустированы. Удивился батюшка, но, что ж, начал дворец освящать. После освящения хлопнул Яша в ладоши, из стенки выехал стол с невиданным угощением, винами заморскими, пряниками печатными, второй раз хлопнул, люди вошли, парни плечистые, нарядные девушки. «Это мои друзья», – объяснил Яша и всех пригласил за стол. Многих блюд батюшка не знал даже названия, а многие так и не смог попробовать – не вместилось.

Видит батюшка, Яша вроде расслабился, наливает ему и себя, конечно, не забывает, батюшка его и спроси: «Где же ты, Яша, работаешь?» Яша как засмеется. И долго еще остановиться не мог. Нам, говорит, работать не положено, западло это, ну, понял в натуре, кто мы? «Нет, что-то не понял», – никак не поймет батюшка. Яша и скажи ему: «Бандиты мы, ясно?» – «Ясно», – испугался батюшка. «Но ты не боись, тебя мы не тронем, ты мой кореш и нам еще сгодишься». Тут Яша с батюшкой щедро расплатился, кивнул невидимым слугам, и они отвезли батюшку домой.

И пошел с того случая батюшка по рукам: кого повенчает из Яшиных друзей, кого окрестит, кому опять же освятит замок, а кого и пособорует после ранения на разборке. Словом, пошел батюшка с того дня в гору. Отстроил новый дом, приодел матушку, деток отдал в частную школу, тоже и им нужно хорошее образование, а себе купил «шкоду» новенькую (только белую, чтобы выглядело поскромней, настоятель-то ездил на «жигулях»). Вскоре, правда, настоятеля сместили, настоятелем стал наш бывший третий батюшка, но, видит Бог, он того не искал, как-то уж само так вышло.

А бандиты? Ну и что? Разве они не люди? А отсекать их от благодати Божией – грех, там, глядишь, и покаются, как праведный разбойник на кресте. Так что до скорой встречи в обителях рая!

О пользе психологии

Макс по кличке Скрипа был не просто виртуозным городским щипачом, но и великим психологом. Особенно хорошо понимал он женщин. И угадывал по одному лишь взмаху ресниц, по случайно скользнувшей по лицу улыбке или вдруг проступившей складке меж бровей, можно ли начинать охоту – неприметным движением погружать пальцы в чужой карман, надрезать сумочку – или лучше пока не торопиться. Он достиг такого совершенства, что легко определял в толпе не только тех, чьи мысли витали неведомо где и кто был совершенно безоружен перед его воровским искусством, но и тех, кто, обнаружив пропажу, его бы простил. Таких было немного, но и такие были. На спор с братанами Макс несколько раз проделывал один и тот же фокус – определял такую всепрощающую жертву, нарочно грубо вынимал у нее кошелек, оказывался пойман с поличным – но всякий раз точно отфильтрованная жертва не поднимала крик, а просто умоляющим шепотом (не из страха – из жалости!) просила его вернуть деньги. Макс возвращал. Но про себя и смеялся, и дивился.

Он не попался ни разу, и позже это сослужило ему неплохую службу.

Потому что к 35 годам Макс как-то страшно разочаровался. К тому времени он уже, конечно, не толкался в толпе, а контролировал один из городских рынков и жил не тужил, но вот надо же… устал, заскучал. Налег на спорт, в юности он несколько лет занимался каратэ, познакомился в фитнес-клубе с одним человеком, тренером по борьбе, который оказался верующим и укладывал Макса на обе лопатки за 12 секунд, попутно объясняя, что для победы важны не приемы, а правильный внутренний настрой. Какой настрой? А вот такой. Не агрессивный. В общем, начал Макс ходить не только в фитнес-клуб, но и в церковь, читать книги, вникать. И покаялся.

Сейчас храм отца Максима самый богатый в городе. Во-первых, конечно, братки предпочитают своего батю, притекают к нему дружной толпой, жертвуют немерено, улаживают все вопросы с церковным и городским начальством, основали фонд помощи заключенным. Но, во-вторых, опять-таки психология. Приходит к отцу Максиму какая-нибудь женщина, не успевает и рта раскрыть, как батюшка сам рассказывает ей, в чем ее проблемы, как с ней обращается муж, свекровь, дети, а как начальник на работе. Дальше уже сами его собеседницы теряли дар речи, и отец Максим даже не говорил, как эти проблемы решить, никаких особенных рецептов не давал – какие уж тут рецепты, терпи да молись, потому что главное было совершенно не в том. Главное, женщины чувствовали, что вот нашелся человек, который их наконец-то понял. И уходили совершенно утешенные.

Так что слывет отец Максим в своем приходе человеком святым и прозорливым, имеющим дар обращать разбойников и врачевать женские печали.

Неумеха

Один батюшка вообще ничего не умел. Не умел отремонтировать храм, и храм у него так и стоял пятый год в лесах. Не умел с умом заняться книготорговлей, выбить точки, запустить книжный бизнес.

Не умел отвоевать себе домика причта или хотя бы помещения под воскресную школу. У него не было нужных связей, щедрых спонсоров, десятков и сотен преданных чад, не было машины, мобильника, компьютера, e-mail’a и даже пейджера. У него не было дара рассуждения, дара чудотворения, дара прозорливости, дара красивого богослужения – служил он тихим голосом, так что, если стоять далеко, ничего не было слышно. И чего уж у него совершенно не было, так это дара слова, проповеди он мямлил и повторял все одно и тоже, из раза в раз. Его матушку было не слышно и не видно, хотя она все-таки у него была, но вот детей у них тоже не было. Так батюшка и прожил свою жизнь, а потом умер. Его отпевали в хмурый ноябрьский день, и когда люди хотели по обычаю зажечь свечи – свечи у всех загорелись сами, а храм наполнил неземной свет.

Благое попечение

Про отца Иоаникия известно было, что у него дар – исповедовать подробно. Исповедуешься у отца Иоаникия – и словно побывал в бане, выходишь пропаренным, чистеньким. Люди записывались к нему на исповедь за двадцать четыре рабочих дня. Варвара Петровна тоже записалась, но все равно стояла в очереди и успела только последней, в пять часов утра. Отец Иоаникий начал задавать ей вопросы.

Не слишком ли много времени тратила на стирку? Не выбрасывала ли продукты? Суп? Кашу? Мандарины? Свеклу? Курицу? Мясо? Редис? Работала ли в воскресные дни? Как именно? Мыла ли пол? Гладила ли? Протирала ли пыль? Чистила ли уши? Не совершала ли грех содомский? Не страдала ли малакией? Случалось ли тайноядение? Мшелоимство?

Исповедь длилась два часа, как раз до утренней службы. Утром Варвара Петровна пришла домой, включила все газовые конфорки, не поднеся к ним спички, и легла на диван прямо в верхней одежде. Но тут неожиданно приехал ее муж: забыл дома документы, вернулся с полдороги. Открыл своим ключом дверь, выключил конфорки, вылил из всех банок святую воду, выкинул в мусоропровод кусочек Мамврийского дуба, окаменевшую просфорку от мощей великомученицы Варвары, еще что-то, покрытое пушком плесени, разломал свечи, поцеловал Варвару Петровну в побледневший лоб и сказал медленно: «Еще раз пойдешь туда – убью».

Дорогие братья и сестры! Не забыл бы муж документы, попала бы Варвара Петровна в ад. Будем же благодарить Господа за Его всесвятое и благое попечение о нас, грешных!

Постник

Один батюшка был людоедом. Приходит к нему человек на исповедь, а домой уже не возвращается. Приходит молодая пара венчаться – и исчезает навеки. Приносят младенца покрестить – пропадает и младенец, и крестные родители. А просто батюшка их всех съедал. Только в посты все было благополучно, люди у него исповедовались, крестились, соборовались без всяких исчезновений. Благочинный, конечно, знал про эту батюшкину особенность, но всегда говорил, что заменить ему батюшку некем, – зато как строго человек держит пост.

Исцеление

Одна женщина сильно заболела. Обратилась к духовному отцу. Духовный отец сказал: «Ваша болезнь не к смерти. Отслужим молебен великомученику Пантелеймону, будете каждое утро пить святую водичку, даст Бог, поправитесь». Больная так и сделала, унесла из церкви двухлитровую банку целебного напитка, стала пить его и растирать им больные места. Но ей делалось все хуже и хуже. Тогда батюшка предложил ей мазаться по вечерам иерусалимским маслицем, которое исправно привозило ему каждый год одно чадо. Больная начала смазываться иерусалимским маслицем. Тут ей стало намного легче, но не до конца. Тогда батюшка велел женщине прочитать сорок акафистов святым бессеребренникам и врачам Косьме и Дамиану, в день по акафисту. И все шло хорошо, но на тридцать пятом акафисте женщина умерла. Выяснилась и причина – скоротечный рак правого легкого. Так что врачи бы тут тоже уже не помогли, не успели. А так хоть помолилась раба Божия перед отшествием ко Господу, подготовилась.

Диалог о пользе смирения для души, потерявшей рай

– Батюшка, очень болит голова.

– Что ж, для смирения полезно.

– Батюшка! Смотрите, мне отрезали ногу.

– Что ж, для смирения полезно.

– Батюшка! Отрубили правую руку.

– Что ж, для смирения полезно.

– Батюшка! На левой руке раздробили пальцы.

– Что ж, для смирения полезно.

– Выкололи глаза…

– Что ж, для смирения полезно.

– Вырвали ноздри…

– Что ж, для смирения полезно.

– Батюшка! Отрубают голову.

– Ну а вот это, пожалуй, уже слишком.

Отрубленная голова, подпрыгивая:

– Почему?!

Батюшка:

– Кто же теперь будет смиряться?

Кукареку

Послушник Андрей решил, что он юродивый.

И стал говорить звериными и птичьими голосами.

Идет настоятель. Андрюша ему: му-у. Идет благочинный: ме-е. Брат повар: хрю! Брат регент: мяу. То есть просто всех запарил. На послушания ходить перестал, на уговоры не поддавался, только мычал, квакал, гагакал и кукарекал. Сначала все терпели, вздыхали: а что поделаешь – может, и правда юродивый? Человек Божий. Тем более иногда получалось ужасно смешно. Как-никак разрядка в непростой монастырской жизни. Но отца игумена это в конце концов утомило. Он отправил отца Андрея на ежедневное послушание в мир – ездить в дом ребенка в ближайшем городке и учить там малышей голосам животных.

Подвижник

Один юноша решил уподобиться древним подвижникам. Нашел в сарае ржавые гвозди, связал их вместе и сделал себе вериги, которые доставляли ему ужасные мучения, царапая тело до крови. Через две недели юношу увезли в больницу с заражением крови и только чудом спасли от неминуемой смерти. С тех пор он не носил больше вериг и каждый раз, взирая на шрамы от гвоздей, говорил себе: «Вот, дурак, плоды твоей дурости».

Домик в деревне

Миша Петров решил постичь сладость молитвы Иисусовой. Вот, думает, затворюсь где-нибудь подальше, чтоб ни друзей, ни телефона, ни электронной почты. Днем и ночью молитва, редкий сон, скудная трапеза, так, водичка, сухарики, ну и чтение священных книг.

Долго колебался из-за мобильника, брать не брать, все-таки глушь, мало ли что случится, но потом сообразил, что роуминга в глуши не бывает.

И оставил мобильник дома.

Сессия как раз кончилась, практику в этом году можно было отрабатывать в сентябре, и Миша решил бежать в домик в деревне, год назад на спор купленный во время диалектологической экспедиции у одной бабки – за четыре тыщи рублей в складчину. Миша и три его товарища выиграли тогда у девчонок десять бутылок пива. Это был дом бабкиной покойной сестры, и бабка была рада радешенька этим тыщам, за домиком обещала присматривать, ну и все такое.

Родителям и трем другим друзьям-совладельцам Миша сказал, что едет навестить их имение, про молитву, конечно, ни слова – и друзья очень обрадовались, только с Мишей никто ехать не захотел – у всех оказались другие планы.

Ехал Миша два с половиной дня и наконец прибыл в Осаново. Так называлась эта деревня с домиком. Стучит к бабке-продавщице, звали ее немного по-литературному, Агафья Тихоновна, но все равно она была настоящая сибирская бабка. В общем, как у Валентина Распутина.

– Здравствуйте, Агафья Тихоновна, – говорит ей Миша. – А как избушка-то наша на курьих ножках, не сгорела ли?

– Что ты! – рассердилась Агафья Тихоновна. – Стоить.

И они пошли на другой конец деревни проведать домик. Домик и правда стоял, чуть только меньше он в этом году Мише показался, и бедней, но так все такой же. Открыла бабка дверь, вошел он в домик – а там травками какими-то пахнет, так и висят они в сенях пучками неизвестно сколько лет.

Темновато, конечно, но ничего. Бабка ушла, Миша бросил рюкзак, осмотрелся, нашел ведра, ветошь какую-то тряпичную, сходил за водой к колодцу, вымыл окошки. Тут же стало светлей. Потом Миша повесил иконы – молиться-то перед чем? Книги священные рядом положил в стопочку, четки на руку повесил. Только чувствует – пора все-таки закусить. Ну что за молитва без трапезы?

Достал продукты, из Москвы привезенные, и консервы, и сахар, и соль, и огурцы, а хлеба-то нет!

Пошел в местный магазинчик. Вот что значит капитализм: в прошлом году этого магазина здесь не было, а теперь вот он – кирпичный, аккуратный такой, и в общем все есть. И кока-кола, и сникерсы. Купил себе и того, и другого. Но и хлеба тоже. А тут и Агафья Тихоновна в магазин приходит – его ищет, ты ко мне заходи, картошки тебе отдам, прошлогодняя, крупная, как кулак. Так и оказалось. И три яичка ему Агафья Тихоновна к картошке прибавила – из-под собственных кур. Тут и Марья Егоровна, соседка, зашла к Тихоновне, тоже зовет его к себе. Миша пошел, Егоровна угостила его баночкой молока от своей коровы и пригласила приходить еще.

Разложил Миша все свое богатство на деревянном некрашенном столе, хлебушек, картошку, налил себе в железную кружку парного молочка, пожарил яичницу с ненормально желтыми желтками. По избе дух стелется травяной, как ни странно, ни одной мухи. Сидит и думает: «Господи, хорошо-то как! Вот и иконочки у меня тут висят, и книги разложены, что еще надо? Сейчас поем и начну молиться. А на улицу уже ни ногой, ни к чему все это – рассеянье».

Но после обеда Миша достал спальный мешок, разложил прямо на полу и как убитый уснул. Просыпается, а совесть его мучает – все спишь да ешь, а как же молитва-то Иисусова, ты для чего сюда приехал? Но куда-то задевались четки, на руке они мешались, да и стеснялся Миша с ними выходить на улицу, снял перед походом в магазин, а куда дел, не помнил. Искал, искал, нашел. Оказались в сенях, на гвоздике, сам забыл, как повесил. Наконец тихо встал он перед иконами, зажег лампадку, все как полагается. Вдруг на улице потемнело, дождь пошел, и – надо же! – потолок, как раз над святым углом, начал темнеть – вода проходит, прохудилась крыша.

Только кончился дождь – Миша скорей на крышу, на лестнице одна перекладина обломилась, еле забрался, а там и правда все сгнило… В общем, дел хватило, и Миша, даром что мальчик из интеллигентной семьи, за все брался, все делал в охотку, и бабусям сильно помогал, и свое хозяйство вел собственное, почувствовал себя хозяином, простым человеком на родной земле, Львом Николаевичем в поздний период.

Ну а молитва? Да ведь и так все было хорошо. Вернулся Миша загоревшим, даже немного потолстел. Агафья Тихоновна и Марья Егоровна как следует его откормили.

Мастер

Жил да был на свете православных дел мастер. Жил не тужил, потому что дела у него не переводилось. Клиентурой в основном были женщины. Приезжали они в его скромную избушку в подмосковной деревеньке со всех концов русской земли и просили лишь об одном:

– Сделай ты меня, мил-человек, православной. Только не переборщи. Чтобы все было в самый раз и тютелька в тютельку.

– А вот об этом, матушка, беспокоиться не извольте, комар носа не подточит, – вежливо отвечал мастер и, надев черный кожаный фартук, принимался за работу. Работал он быстро, споро, укладывался в несколько часов.

Начинал всегда с голоса: вставлял клиентке железное горло, и говорить она начинала с той поры тихим, будто навеки сорванным голосом, но на самом деле не сорванным, а смиренным. Потом брался за глаза – капал в них пипеткой специальную смесь-поволоку, особой такой дымки напускал, легкой-легкой, так что глаза у женщин навсегда становились печальными и глядящими будто бы с некоторым тайным укором, а при особой просьбе – несколько вкось. Но не укор это был и не косина, а осознание собственной греховности. Дальше брался мастер за губы. Делал в краешки губ по укольчику – и улыбаться с тех пор женщины уже не могли. Христос ведь никогда не смеялся. Скорее всего, и не улыбался тоже. Значит, таковыми же должны были стать и его истинные ученицы. Так мастер комментировал свои деяния.

Следующим был цвет лица – специальный зеленый крем, настоянный на полезных травах, не вытравимый долгие годы, делал лицо землистым, в чем и содержался намек на возможное тайное подвижничество. Дальше мастер брался за походку и осанку, и после краткого сеанса массажа походка у клиентки делалась неторопливой, слегка шаркающей, а голова опускалась, так что отныне печальные с поволокой-укором глаза не только косили, но и смотрели исключительно долу. Дело оставалось за малым. Каждой своей клиентке мастер вручал на прощанье особый платочек. Стоило повязать его на голову или даже на шею, как любая одежда смотрелась на тебе мешковато и сиро. Вот, собственно, и все. Клиентки расплачивались с мастером кто как мог, но обычно весьма щедро, сельские вечно везли что-то со своих огородов и из-под кур, столичные штучки (их было большинство) к гонорару прилагали дорогие коньяки или виски. В общем, мастер не бедствовал, а клиентки отправлялись домой счастливые тихим православным счастьем.

На женщинах православных дел мастер неплохо набил руку и как-то к ним привык. Поэтому, когда к нему приходили мужчины, немного терялся, хотя виду, конечно, не подавал. Так же брался за молоток, пипетки, крема. И все же мужчины у мастера получались похуже, с какой-то невытравимой вечной женственностью в очах и облике, с длинными волосами, блуждающим взором, слабой волей, иногда выскакивало и заикание. Может, путал он порошки, или халтурил, и для мужчин использовал женские средства? Неизвестно. Однако болезненный вид, шаркающая походка, мрачный блуждающий взор – все это оставалось и при мужчинах.

Изредка приводили к мастеру и детишек. Но дети поддавались обработке совсем уж плохо, просто делались после сеанса дергаными и бледными, а некоторые не поддавались вообще, так что мастер запретил приводить детей к себе. И они дожидались мам в коридорчике.

– Ну а сердце, сердце? – спрашивали мастера особо продвинутые. – Главное-то не внешний, а внутренний человек. Сердце православным сделать можете?

– Сердце, – отвечал честный мастер, – поменять не могу. А то бы давно уже на земле наступило Царство Божие. А это в замысел Господень никак не входит.

На досуге он любил полистать Откровение Иоанна Богослова. Особенно ему нравились описания разных чудо-зверей.