Виктор Пронин

― ГОЛОСА ВЕЩЕЙ ―

Иронический детектив

СЛОВЕСНЫЙ ПОРТРЕТ

Ксенофонтов любил начало осени — первые холода при еще зеленых деревьях, свежее, зябкое небо, бодрящий легкий ветерок. Осень приносила обновление после жаркого лета и, если уж не побояться красивых слов, свежесть мыслей и чувств. Именно в эту пору Ксенофонтову удалось блестяще решить довольно трудную загадку из тех, которые ему иногда подбрасывал Зайцев.

Да, небо было пронзительно-синим, облака — пронзительно-белыми, слегка пожелтевшие листья, казалось, легонько звенели, рождая в душе приятную ноющую грусть от предчувствия скорой зимы, когда деревья станут голыми и черными, небо затянется на целые месяцы серой мглой, наполненной слякотью, снегом, туманом…

Но до этого еще далеко, вернемся в солнечную осень, когда в кабинет Ксенофонтова вошел озабоченный и осунувшийся Зайцев и, не говоря ни единого слова, упал в кресло с таким опустошенными вздохом, что у Ксекофонтова перехватило дыхание — что-то произошло!

— Он от тебя ушел? — спросил Ксенофонтов.

— Ушел, — кивнул следователь. — И унес пятьдесят тысяч.

— Неужели поднял столько?

— Ксенофонтов! Это всего пять сторублевых пачек. Если бы ты рассовал их по карманам, это даже не отразилось бы на твоей стройной фигуре. Правда, он взял деньги не сторублевыми бумажками, а пятерками, десятками… Но для него это даже лучше — легче будет тратить, труднее поймать…

— И у нас есть такие места, где можно вот так запросто прийти и взять пятьдесят тысяч?

Зайцева всегда раздражали невинно-глуповатые вопросы Ксенофонтова, хотя потом он много раз убеждался, что не такие уж они невинные, не такие уж и глуповатые — они сразу обнажали суть события. В самом деле, разве есть такие места? Оказывается, есть. Их находят время от времени люди, которые приходят и берут…

— Ты прав, — согласился Зайцев, не столько с вопросом Ксенофонтова согласился, сколько с собственными мыслями. — Ограбили сберегательную кассу. Средь бела дня. Кассу! — громко повторил он, заметив, что Ксенофонтов опять собирается что-то спросить. — На окраине города. Подъехали на машине. Один остался за рулем, не выключая мотора. Второй с оружием…

— Огнестрельным, — успел вставить Ксенофонтов.

— Да. Пистолет. Вошел в кассу и потребовал деньга. Бабахнул в потолок для острастки. Посыпалась штукатурка, девчушки, конечно, перепугались, дрогнули.

— Я бы тоже дрогнул.

— Не сомневаюсь, — усмехнулся Зайцев. — Так вот, он сунул деньги в сумку и был таков.

— И никаких следов?

— Знаешь, что я тебе скажу, Ксенофонтов… Не готовы мы еще к встрече грабителей подобного рода. Если преступник берет пистолет и идет «на дело», готовый стрелять, убивать, готовый к тому, что сам будет убит… Понимаешь? Система оповещения, сигнализации и прочее… Оставляет желать лучшего.

Ксенофонтов некоторое время соболезнующе смотрел на друга, потом окинул взглядом стол, заваленный исписанными листками бумаги, и, когда снова взглянул на Зайцева, сочувствия в его глазах уже не было.

— Ты напрасно, старик, думаешь, что только тебе живется тяжело. Если хочешь знать, мне приходится работать с гораздо меньшими зацепками, нежели тебе. Попробуй написать очерк о человеке, о котором только и известно, что он выполняет производственный план на сто семь процентов, и что родился он тридцать лет назад. Да, и, конечно, пол его тоже известен. Попробуй! А однажды я написал целую новеллу, трогательную такую, душевную заметку, имея лишь фотографию, портрет моего героя, снятый далеко не самым лучшим образом.

— А кто тебе мешает узнать о человеке больше?

— А кто мне даст на это время? Двести строк каждый день вынь да положь! Причем не просто двести строк — в этот же день ты должен найти своего героя, убедиться в его добропорядочности, трудовой активности и воспеть! И воспеть, старик! — повторил Ксенофонтов.

— И даже по фотке приходилось писать? — переспросил Зайцев задумчиво. — Это интересно… — Он раскрыл потрепанную свою папку, вынул большую фотографию размером со стандартный лист писчей бумаги. Снимок был неплохо отпечатан, но камера, судя по всему, дрогнула в руках неумелого фотографа. Содержание тоже оказалось весьма невнятным — улица города, прохожие, машины, светофоры, дома. В снимке ничего не было главного, все получилось дробным, слегка расплывчатым, необязательным.

Ксенофонтов, повертев снимок перед глазами, разочарованно вернул его следователю.

— Момент ограбления, — невозмутимо произнес Зайцев. — Понял? На этом снимке запечатлен момент ограбления сберегательной кассы. Видишь бегущего через дорогу человека? Это он. С сумкой. Он торопится к этой машине. Светлые «Жигули». Номер не видно. Да это и ни к чему, он наверняка поддельный. На такие дела с настоящими номерами не ездят. Лица бегущего человека тоже не видно, оно оказалось закрытым длинными волосами. Видишь, во время бега волосы всколыхнулись и закрыли лицо.

— Откуда снимок?

— Снял случайный прохожий. Он фотографировал свою дочку, а тут выстрел, из кассы выбегает человек, несется через дорогу к машине… Он, не будь дурак, и щелкнул. Сам понимаешь, у него не было времени наводить на резкость. Потом он отпечатал снимок и принес его нам…


Ксенофонтов взял снимок, отставил его от себя на вытянутых руках и углубился в изучение невнятных изображений. Он знал эту небольшую улицу на окраине города. Вот газетный киоск, табачный, будка мороженщицы… И касса. Человек, застывший над асфальтом в широком прыжке, как раз над проезжей частью дороги. Одна нога перекрыта чей-то сумкой, вторая получилась почти резко, можно было различить высокий каблук. Из-за волос бегущего видно темное пятнышко, возможно, это часть бородки. Светлый воротник рубашки поверх темного пиджака. В руке сумка с длинным ремнем, но человек держит эту сумку накоротке, так что ремень болтается свободно. Модная сумка, отметил про себя Ксенофонтов. Даже на таком снимке и с такого расстояния видны многочисленные «молнии», пряжки, карабинчики. Правда, форма ее слишком кругла для мужской сумки… В машине можно было различить только руку сидящего человека — он придерживал раскрытую дверцу, ожидая соучастника. Судя по этой подробности на снимке, водитель был одет в темную рубашку и светлый пиджак. Солнечный блик на ветровом стекле не позволял рассмотреть его лицо.

— Что скажешь? — Зайцев решился наконец нарушить молчание.

— Хороший глянец, — серьезно проговорил Ксенофонтов. — На металлической пластине такого не получишь. Явно на стекле глянцевал. Поэтому и снимок получился мягкий, приятный на ощупь. Электроглянцеватель дает снимок жесткий, ломкий, глянец получается в пузырях…

— Я не разыскиваю фотографа! — резко сказал Зайцев. — Я разыскиваю человека с сумкой. И спрашиваю о нем. И только о нем. Ты можешь что-нибудь сказать?

— Вот так сразу? — Ксенофонтов, склонив голову к плечу, продолжал всматриваться в фотографию. — Я должен с ним пообщаться… С этим типом на высоких каблуках и с женской сумкой, набитой деньгами.

— Почему ты решил, что сумка женская?

— Мне так кажется.

— Сейчас с такими сумками ходят все, кому не лень. Они не делятся на мужские и женские.

— Возможно, — уклончиво ответил Ксенофонтов. — Ну что ж, если ты так меня торопишь, могу сказать… Тебе не следует искать человека с бородой. Она приклеена. Преступник наверняка снял ее еще в машине.

— Вообще-то, свидетели в самом деле говорят, что он был с бородой… Но что она приклеена… Ты не ошибаешься?

— Нет, старик, нет.

— Может быть и усы приклеены?

— А вот усы настоящие! — уверенно заявил Ксенофонтов.

Зайцев с сомнением и тревогой посмотрел на друга. Потом взял снимок, повертел его перед глазами, пожал плечами и вернул фотографию Ксенофонтову.

— Может ты того… Рост назовешь? Возраст? Национальность? — Зайцев проговорил это с усмешкой, но улыбка получилась растерянной, беспомощной.

— Могу. Записывай. По росту этот парень примерно с тебя, не вышел он ростом и очень об этом сожалеет. У него этот собственный небогатый рост стал вроде пунктика в мозгах, он никогда не забывает о своем росте, понимаешь? Теперь возраст… Двадцать пять — двадцать семь, в этих пределах. Впрочем, могу уточнить: двадцать три — двадцать семь, вот так. Что еще? Национальность. Скорее всего он откуда-то с Кавказа. Как и его приятель, который сидит в машине.

— Это что же, ты по рукаву определил?

— Да, старик, по рукаву, — безмятежно ответил Ксенофонтов. — Даю словесный портрет… Бороду убери, усы оставь, у него хорошие, ухоженные усы. Черные. Думаю, что некрашеные, настоящие черные усы. Лицо смуглое, худощавое. Волосы, сам видишь, длинные.

— Если бы я тебя не знал, — сказал Зайцев, — я бы вышел, хлопнув дверью.

— Я не сказал тебе главного, — усмехнулся Ксенофонтов. — Я не сказал, где его искать.

— И… это… где?

— Для начала закрой рот. Вот так. А искать… Походи со своими ребятами по ресторанам. По хорошим ресторанам. У нас, слава богу, их немного. Оперативникам, твое задание даже понравится. Второе… пусть потолкаются на базаре, у овощных рядов. Но пусть обращают внимание не на тех, которые продают, и не на тех, которые покупают.

— Ты что, издеваешься? — не выдержал Зайцев. — На кого же им тогда смотреть?

— На тех, кто мило беседует с продавцами и кто не собирается ничего покупать. Понял? Я на твоем месте вообще закупил бы в магазине каких-нибудь овощей побольше и поставил своего человека за прилавок. Не забудь предупредить его, чтобы он не вздумал бриться. Небритый человек вызывает больше доверия. Дальше. Радиоотделы в комиссионных. Вот и все. Действуй. А мне надо очерк писать.

А Ксенофонтов, порывшись в столе, нашел две кнопки и приколол снимок к стене, как раз напротив своего стола. И теперь, стоило ему поднять глаза от рукописи, перед ними опять разворачивалась вся картина ограбления.

И снова мчался через дорогу грабитель с деньгами под мышкой, и его напарник в белом пиджаке все еще придерживал дверцу «Жигулей», и прохожие стояли, оцепенев от неожиданности. Ксенофонтов всматривался в парня, который легко, почти летяще перебегал через дорогу. Была, правда, в его фигуре какая-то едва уловимая нескладность, но Ксенофонтова это только порадовало.

— Все правильно, старик, — проговорил он вслух. — Все правильно.

Нет, не написал он в этот день очерка о передовике производства. Не пошел у него очерк, так тоже бывает. Другие мысли, более увлекательные и дерзкие, охватили Ксенофонтова в этот день, и он отдался им с радостью. Возможно, кто-то сочтет его слишком легкомысленным и самонадеянным, кто-то решит, что его и на пушечный выстрел нельзя подпускать к газете, но как бы там ни было, шальное настроение вытолкнуло Ксенофонтова из редакции, и он пошел вдоль улиц, иногда пришептывая что-то про себя, иногда ухмыляясь чему-то в рыжеватые усы…

Уже возвращаясь домой, он по дороге зашел в телефонную будку и набрал номер Зайцева.

— Привет, — сказал он. — Есть успехи?

— Будут, — хмуро ответил следователь.

— Это хорошо. Дело в том, что я забыл сказать тебе некоторые подробности словесного портрета и…

— Ну?!

— Тот, который в машине, носит темные очки в тонкой металлической оправе, возможно, даже с фирменной нашлепкой на стекле. А тот, что бежит через дорогу, в парике. На самом деле его волосы гораздо короче.

— А во что обут тот, который сидит в машине и от которого на снимке виден кусок рукава? — спросил Зайцев, уже не скрывая насмешки.

— Черные модельные туфли.

— У тебя все? — спросил Зайцев таким тоном, словно его отвлекали пустяками от важного дела.

— Да, старик, теперь все. Будь здоров.

— Подожди! — начал было следователь, но Ксенофонтов уже повесил трубку…

Прошла неделя, и за все это время друзья ни разу не встретились, ни разу не поговорили по телефону. Несколько попыток Ксенофонтова связаться с Зайцевым оказались тщетными — того не было ни в кабинете, ни дома. Да и своих хлопот хватало.

Однажды в конце рабочего дня некстати зазвонил телефон. Ксенофонтов поднял трубку, даже не подозревая, что наконец-то объявился Зайцев.

— Ксенофонтов? Рад слышать твой голос.

— Старик! — вскричал Ксенофонтов. — Неужели ты жив?

— Похоже на то, хотя я крепко в этом сомневаюсь.

— Я рад за тебя, старик! Чует мое сердце, что ты мог и того… Что с тобой могло случиться всякое, а?

— Случилось, Ксенофонтов! Успел он все-таки из своей пушки бабахнуть в мою сторону, успел.

— Ты небось в кровище весь? — спросил Ксенофонтов.

— И это было. Но сейчас я в норме. Могу позвонить, в гости пригласить…

— И подаришь что-нибудь?

— Приходи. Подарю все, что понравится. Я сейчас на больничном, слегка хвораю… Рука болит, но уже легче.

— А, между прочим, схватки с преступниками в твои обязанности не входят. По должности тебе положено общаться с ними в кабинете, когда им уже нечем бабахать.

— Виноват, — вздохнул Зайцев. — Проявил неуместное рвение. Как говорится, усердие оказалось не по разуму. За что и страдаю. А почему ты не спросишь о…

— Словесном портрете? Я и так знаю — с ним все в порядке. Где ты их взял?

— На базаре. Возле овощных рядов. Но видел их в ресторане, и в комиссионке.

— Меня волнует одно — у водителя были очки в тонкой металлической оправе?

— Были! И у второго тоже. В очках и взяли. Но почему ты решил…

— О! — воскликнул Ксенофонтов. — Это не телефонный разговор. О таких вещах нужно говорить с глазу на глаз. В общем — еду. Жди!

Ксенофонтов одним махом сгреб со стола все исписанные листки, отнес машинистке и, прыгая через три ступеньки, на длинных ногах понесся вниз, прочь из редакции.

— Прежде всего, — обеспокоенно произнес Ксенофонтов, — ты вернул государству пятьдесят тысяч?

— Сорок девять. Тыщу они успели спустить.

— За неделю?! — ужаснулся Ксенофонтов.

— За два дня.

— Как же это можно?..

— Завтра будут с ними беседовать. А пока мне интереснее твои показания.

— Наконец-то ты, Зайцев, стал понимать, где навоз, где жемчужные зерна.

— Итак? Я слушаю.

— Если тебе скажут, что нынешним сезоном неимоверно модны ярко-желтые галстуки с фиолетовой булавкой, ты наденешь такой галстук? Нет. Даже если тебя понизят в должности и обяжут ловить карманных воров. Стоит за этим ограниченность, ложные или истинные представления о прекрасном и уродливом… Что-то за этим стоит, я мог бы порассуждать на эту тему, но тебя волнует другое, не будем отвлекаться. Ты одеваешься в полном соответствии с некими собственными представлениями о своей персоне. Независимо от того, что тебе удастся раздобыть в наших лавках, а чего ты начисто лишен. Смотри, вон идет мужик в зеленом костюме. Он его купил, надел и вышел в город, ощущая себя нарядным и красивым, способным поразить чье-то воображение, может быть, даже женское. А я, я никогда не надену зеленого. Может быть, в этом проявляется мое невежество, мое скудоумие, но! Все это проявляется! Мы все, Зайцев, находимся в жестоком плену представлений о дурном, достойном, возвышенном и подчиняемся этим своим представлениям с рабской покорностью, не пытаясь даже воспротивиться, усомниться…

— Усвоил, — перебил Зайцев. — Дальше.

— Это даже не мода, это нечто другое, значительное и незыблемое. Я, например, могу совершенно твердо сказать, какой галстук ты наденешь охотно, при каком будешь чувствовать себя совершенно счастливым, какой затянешь на своей тощей шее, скрепя сердце, а какой не возьмешь ни при каких обстоятельствах.

— Хотел бы я и это знать, — усмехнулся Зайцев.

— Эти мои знания не о галстуках, Зайцев! Они о тебе. За твоими носками, и трусиками, за твоим заросшим затылком и штанишками, которые явно нуждаются в утюге, за вот этой твоей папкой, за шариковой тридцатикопеечной ручкой стоишь ты, Зайцев, со своими надеждами и заблуждениями, со своим представлением о мире, в котором ты живешь, и о себе самом. Твой пиджак, твой обиженный взгляд, твоя продырявленная бандитской пулей рука рассказывает о тебе куда больше, чем тебе бы хотелось. И твое счастье, Зайцев, что на свете так мало людей, способных читать все эти иероглифы.

— Неужели прочитываешь?

— Запросто! Но это не всегда доставляет мне радость…

— Постой, постой! Но ведь мы далеко не всегда надеваем те вещи, которые хотим надеть, о которых мечтаем… Покупаем то, что подворачивается!

— Сколько раз тебе подворачивался коричневый костюм? Сколько раз ты мог купить себе широкополую фетровую шляпу? Ты этого не сделал. Ты ходишь в сером мохнатом пиджаке, а на голове у тебя кепочка, правда кожаная. Но и это очень многозначительный иероглиф. Ответь мне, Зайцев, на такой вопрос… Почему ты, несмотря на свой довольно незначительный рост, не носишь туфли с высокими каблуками, чтобы хоть немного поправить эту досадную ошибку природы, почему?

— Меня устраивает мой рост, — холодно ответил Зайцев.

— Во-первых, ты врешь. Во-вторых, это не ответ. Ты можешь сказать так, лишь обидевшись на меня. А я спрашиваю не для того, чтобы тебя обидеть. Я задаю вопрос просто и прямо: почему ты не носишь высокие каблуки, хотя многие это делают?

— Мне кажется, что… понимаешь, в этом есть что-то недостойное.

— Во! — Ксенофонтов поднял длинный указательный палец. — Ты не в силах справиться с собственным предубеждением. Впрочем, можешь назвать это убеждением. Тебе кажется? Тебе только кажется, а ты уже пленен.

— Это почему же?

— Твое опоздание, нераскрытое дело, твоя грубость или любезность, твой рост, вес, твоя заячья фамилия — все будет выпячено и усилено костюмом. Ты станешь уязвим. Опоздание на работу, которое тебе раньше прощали, уже не простят. Твоя грубость будет увеличена во сто крат цветом, качеством, необычностью твоего наряда. Твоя любезность, вполне естественная любезность станет смешной и навязчивой. Все вдруг вспомнят, что твоя фамилия происходит от слова «заяц». Что нераскрытое преступление — десятое на твоем счету. Да, Зайцев, да. Одеждой мы не только срам прикрываем, мы маскируемся. Мы надеваем свои одежки точно так же, как это делают актеры перед спектаклем. Вот ты, например, каждый день с утра до вечера играешь или пытаешься играть дельного, смекалистого, неутомимого следователя. Поэтому твой костюм таков.

— А кого играешь ты?

— Играю, — кивнул Ксенофонтов. — Моя роль — способный, но несколько разболтанный журналист, который не прочь посмеяться над кем угодно, включая самого себя.

Некоторое время друзья молчали. Ксенофонтов сидел в низком кресле, вытянув ноги далеко вперед, а Зайцев в таком же кресле, поставив локти на колени и уставившись прямо перед собой.

— Ну хорошо, — наконец произнес он и распрямился, откинул голову на спинку кресла. — Он был на высоких каблуках.

— Да! — подхватил Ксенофонтов. — Высокие каблуки, отложной воротник поверх пиджака, борода и длинные волосы. Все это нужно видеть одновременно, как одну картину. С бородой тебе, наверное, все ясно. Идти на ограбление кассы с таким опознавательным знаком, как борода… На это может решиться совершенный дурак.

— А может быть, он решил сбрить ее после ограбления? — предположил Зайцев.

— Глупый вопрос. Что значит сбрить бороду сразу после такого преступления?! Все приятели, знакомые, вся родня тут же всколыхнутся — что случилось?!

— Вообще-то да… — помолчав, согласился Зайцев.

— Теперь о каблуках. Ты заметил, что они по высоте почти не уступают женским? Это не просто увеличенный каблук, он высокий, старик! У преступника явно небольшой рост, да и чувство собственного достоинства тоже невелико. Но болезненно обострено, выражусь так. Он ходит почти на ходулях, стремясь выглядеть высоким и стройным, этаким красавцем мужчиной. А отложной воротник рубашки поверх пиджака выдает в нем провинциала. В нашем городе не принято вот так выпускать воротник. Это мода маленьких городков. А вместе с каблуками, этой вот женской сумкой, прошитой «молниями» вдоль и поперек… Что-то в нем явно петушиное, старик, тебе не кажется? Заподозрив в нем человека кавказской национальности, я уверился в этом, когда обратил внимание на белый пиджак и черную рубашку его соучастника. У тебя есть белый пиджак и черная рубашка?

— Ты что, обалдел!

— И у меня нет. Хотя иногда и жалею об этом. И у моих друзей, знакомых, приятелей — нет. Белый пиджак и черная рубашка — это уже нечто из ряда вон, это стремление подчеркнуть опять же некие мужские достоинства, мужские прелести. Тоже признак южных людей. У нас одеваются скромнее, незаметнее, и нравы у нас проще, и застолье безалабернее. Мы боимся выделяться, Зайцев.

— Парик! — напомнил следователь.

— У ребят с Кавказа волосы часто жесткие, густые, темные. Носить их длинными тяжело, хлопотно. И потом длинные волосы — женский признак, они разрушают образ мужественного и значительного мужчины. Кстати, и бороды они не носят, вот усы — да, усы носят с удовольствием и тщательно за ними ухаживают.

— Очки!

— Очки, Зайцев, вещь обязательная для каждого уважающего себя пижона. Большие, не очень темные, с меняющимся затемнением, в тонкой металлической оправе — это крик моды. Крик! Ты вот об этом даже не знаешь, а многие люди без таких вот очков стесняются показаться на улице, они просто чувствуют себя неполноценными. А человек, разъезжающий на последней модели «Жигулей», в белом пиджаке и черной рубашке, с антенной над машиной… Чтобы он не имел очков в тонкой оправе?! Да это просто невозможно. Кроме того, он идет на ограбление, и очки ему нужны, чтобы хоть как-то замаскироваться, скрыть свое лицо…

— А почему рестораны, комиссионки, базар?

— В понятие красивой жизни таких людей неизбежно входит ресторан. А ради чего идут на ограбление? Ради красивой жизни. Радиоотделы комиссионок? Самые престижные, самые дорогие ныне вещи — импортные магнитофоны, транзисторы, усилители и прочая звуковоспроизводящая дребедень. А если учесть, что люди они приезжие, то на базаре у них вполне могут оказаться соотечественники, которые помогут, передадут, спрячут… У них обычно налажена вполне надежная связь через проводников, стюардесс и так далее.

— А возраст?

— Посмотри, как он бежит! Летит над дорогой! В тридцать так не побежишь, учитывая, что его образ жизни отнюдь не способствует легкости бега. Рестораны, выпивки, шашлыки… Дать ему меньше двадцати я не решился, поскольку для подобного ограбления требуется достаточная озлобленность, достаточное пренебрежение ко всем нашим моральным ценностям.

— А почему бы тебе не допустить, что они немедленно уедут после ограбления?

— Это не вопрос настоящего профессионала! Опасно! Дороги перекрыты, аэропорт, вокзалы, автостанции под наблюдением. На автодорогах посты, которые уже предупреждены о преступлении… они же не могли знать, насколько им удалось остаться неузнанными… Гораздо разумнее уйти в подполье здесь, в городе. Чтобы для всех знакомых не произошло никаких перемен в их жизни.

— Фу ты! — разочарованно протянул Зайцев. — Я уже подумал было, что ты в самом деле увидел в той фотографии нечто непостижимое, недоступное другим… А тут все так просто!

— Эх, Зайцев! Что может быть проще спичек? А человечеству понадобился не один миллион лет, чтобы изобрести их. Мало, Зайцев, смотреть, надо видеть. Видеть! А ты вон даже задержать преступника без стрельбы не сумел.

— Понимаешь, не думали, что они даже на базар к своим приятелям придут вооруженными.

— Позвонил бы мне, спросил бы… Они в шоке находились, им повсюду опасности мерещились, засады, задержания. Все эти несколько дней они жили как бы в мушке прицела. Вот и не решались показаться без оружия. Хотя, конечно, грамотнее было бы поскорее избавиться и от денег, и от пистолетов. Но тогда тебе пришлось бы повозиться, чтобы доказать их вину.

— Мне и без этого возни хватает, — сказал Зайцев сокрушенно.

ПЕЧАЛЬ ПРЕДАТЕЛЯ

Зайцев озадаченно ходил по разгромленной квартире — он не понимал той злости, с которой тут поработали грабители. Чтобы унести вещи, вовсе не обязательно выкалывать глаз портрету хозяина, ломать модель парусника или бить об пол хрустальную вазу. Тем не менее ее осколками был усыпан весь пол, а парусник не просто изломали, его, видимо, топтали ногами, пытались отодрать от снастей черные паруса с вышитым черепом. Зайцев повертел его в руках, подивился тщательности изготовления каждой детали и осторожно положил на стол.

— Хулиганье! — сипловато возмущался толстый рыжий хозяин, который неотступно ходил за Зайцевым, опасаясь, что тот без него не сможет по достоинству оценить злодейство. — Сажать! Без суда и следствия! На хлеб и воду! Пожизненно!

— Посадим, — отвечал Зайцев и шел дальше. Звуки его шагов были гулки и печальны, эхо от них билось о стены обесчещенной квартиры, усиливая ощущение беды. Оперативники снимали отпечатки пальцев с полированных стенок шкафа, высматривали что-то на подоконнике, ощупывали входную дверь, обменивались непонятным словами, иногда даже усмехались чему-то, и тогда хозяин оскорбленно отворачивался, будто они над ним смеялись, над его несчастьем.

— Самое настоящее безобразие! — сокрушался он. — Понравилась вещь — возьми ее, черт с тобой! Но зачем уничтожать?!

— Скажите, Фиалкин, — обратился к нему Зайцев, — вы кого-нибудь подозреваете?

— Я?! — Хозяин обиженно заморгал белесыми ресницами. — Я не вожусь с людьми, которых можно в чем-то заподозрить.

— Это хорошо, — одобрил Зайцев. — Так и надо. Ну что, ребята, — обратился он к оперативникам, — есть следы?

— Сколько угодно. Даже странно…

— Полная уверенность в безнаказанности, — осуждающе заметил Фиалкин. — Видно, опытные грабители, не первую квартиру берут.

— Да, сработали грамотно, — согласился Зайцев: — Никаких следов взлома. И дверь и замок в полном порядке… Или отмычка хорошая, или ключ у них был, а? — Зайцев вопросительно посмотрел на Фиалкина. — У кого-нибудь еще есть ключ от вашей квартиры?

— Что значит у кого-нибудь? У жены, у меня… И все.


— Это хорошо, — повторил Зайцев. И снова, в который раз, обошел квартиру, остановился у телефона в прихожей, постоял над ним в раздумье, набрал знакомый номер. — Ксенофонтов? Привет. Звоню с места происшествия. Квартирная кража. Ничего особенного, — добавил Зайцев, не замечая укоризненного взгляда хозяина, которому такое отношение к его несчастью явно не понравилось. — Ты как-то просился поприсутствовать… Считай, что твоя мечта исполнилась. Прокурор не возражает, тем более что и случай заурядный. Если хочешь, подъезжай, посмотришь, как работают наши ребята. Тут тебе и отпечатки пальцев, и собака след взяла, и проникновение в квартиру, и исчезновение из нее… В общем, полный комплект. Едешь? Записывай адрес…

Положив трубку, Зайцев вышел на площадку — оттуда доносились оживленные голоса. Оказалось, вернулся проводник с собакой. Высунув язык, она улеглась здесь же, в прихожей, поглядывая на всех снисходительно и улыбчиво.

— Ну что? — спросил Зайцев.

— От окна собака провела нас через двор, соседний сквер и потеряла след у трамвайной остановки.

— Трамвай? — переспросил Зайцев удивленно. — Несолидно. Так серьезные люди не поступают. Такси уж заказали бы, что ли…

Зайцев осмотрел подоконник, карниз с четким отпечатком подошвы, еще раз окинул взглядом двор, заросший кустами, березами, рябинами. Но были и свободные от зарослей места — детская площадка, пустырь у гаражей, тылы продуктового магазина. Очень возможно, что преступника видели из какого-либо окна — они с четырех сторон выходили во двор. Тем более что время предвечернее, пенсионеры, приготовив ужин, уже выглядывали своих домочадцев.

— Ну что ж, предстоит большая оперативная работа.

— Простите, не расслышал? — тут же отозвался Фиалкин.

— Как, по-вашему, он попал в квартиру? — спросил Зайцев.

— Так преступник же! Вот совсем недавно на кухне тараканы объявились… Как они проникли?

— Тараканы уголовно ненаказуемы, — без улыбки сказал Зайцев. — Не буду я заниматься вашими тараканами. Боритесь с ними сами. А вот грабитель наверняка проник через дверь. Два часа на улице идет дождь, два часа, слышите? И если бы он забрался бы сюда через окно, на карнизе наверняка остались бы мокрые следы.


— А вот след! — Фиалкин ткнул толстым пальцем в отпечаток на ржавой жести карниза.

— Над вашим окном балкон второго этажа, поэтому карниз сухой. И отпечаток следа тоже сухой. Грабитель оставил этот след, когда бежал из квартиры. Замок на двери в порядке… Ни царапины, ни взлома, ни отжима — ничего. Как вы это объясняете?

— Опытный ворюга работал — вот мое слово! — убежденно сказал хозяин и ударил себя в пухлую грудь кулаком. — Сажать их надо, сажать! Пожизненно!

В это время раскрылась входная дверь, раздались быстрые шаги — приехал Ксенофонтов. В распахнутом коротковатом плаще, с мокрыми волосами, с обвисшими под дождем усами, он был радостно возбужден, нетерпелив, порывист, — наконец ему удастся побывать на самом настоящем месте происшествия.

— Старик! — воскликнул Ксенофонтов. — Тебе обязательно нужно выписать на складе лупу! Да, большую лупу, в черном футляре. Через нее любые следы становятся более заметными. И не поверишь — неопровержимыми.

— Ты думаешь? — рассеянно спросил Зайцев, прислушиваясь к чему-то. Да, он опять услышал, как на кухне хлопнула дверца холодильника и тут же раздалось еле слышное бульканье — хозяин переживал свое горе. — Значит, так, Ксенофонтов, давай договоримся. Я не возражаю против твоего присутствия. Можешь смотреть, слушать, можешь даже принюхаться. Но ты не должен ни во что вмешиваться. Понял? Лицо ты постороннее, и только хорошее отношение прокурора к газете дало тебе возможность быть здесь.

— Я тебе не подведу, Зайцев! — Ксенофонтов покорно склонил голову набок. — И твой прокурор тоже останется доволен мною.

— Докладываю обстановку. Примерно час назад в эту квартиру проник вор…

— Простите, но уже прошло полтора часа, — раздался голос хозяина. Глаза Фиалкина масляно блестели.

— Скажите, — обратился к нему Ксенофонтов, — вы пьете от радости или от горя?

— Какая же здесь радость? Вор в доме — это счастье?

— При чем здесь вор? — воскликнул Ксенофонтов. — В доме полно прекрасных людей, отличных знатоков своего дела, честных и порядочных, готовых поддержать с вами любой разговор… Гости — это действительно радость. Но, похоже, гости в этом доме — не частое явление.

— Это почему же? — помрачнел хозяин. — С чего вы взяли, что у меня не бывают гости?

— О! — Ксенофонтов махнул рукой. — Об этом можно говорить до тех пор, пока у вас не кончатся все запасы спиртного. Вешалка всего на два крючка. Да и те не очень загружены. Нет запасных тапочек для гостей, а судя по ковру, вряд ли вы позволили бы гостям топтаться в сапожищах, а? Пьете в одиночку — тоже нехороший показатель.

— Прошу! — хозяин схватил Ксенофонтова за рукав и потащил на кухню. — Буду рад, если вы согласитесь выпить со мной… Сегодня такой день, такой день…

— Да, день прекрасный! — согласился Ксенофонтов. — Но я продолжу. На кухне две табуретки, а в комнате два кресла… За этим столом едва поместимся мы с вами, даже следователя пригласить не можем, а в комнате лишь журнальный столик… Какие гости?

— Вы правы, — печально согласился Фиалкин. Открыв холодильник, он достал начатую бутылку водки, поставил себе рюмку, а Ксенофонтову маленький граненый стаканчик. — Простите, все рюмки вышли, одна вот осталась…

— А говорите, гости, — усмехнулся Ксенофонтов. — Стоп, стоп! — остановил он Фиалкина, который уже хотел было и ему налить водку. — Я автор всех противоалкогольных статей в нашей газете, читатель меня не поймет. Но в вашем холодильнике, кажется, есть и пиво… Я не ошибся?

— И пиво есть! — радостно воскликнул Фиалкин. — И рыбешка водится!

— Что же это за глупый грабитель такой — сбежал, оставив тараньку? Нет, тут что-то не так. — Ксенофонтов отхлебнул глоток пива, отставил стакан в сторону. — Зайцев, — сказал он, — прости пожалуйста, ты не закончил докладывать обстановку.

И Зайцев четкими, суховатыми словами рассказал о том, что примерно полтора часа назад в квартиру проник вор. Хозяин, вернувшись с работы, застал его на месте преступления. Но вор успел открыть окно в комнате и выпрыгнул наружу. Похоже, взял он совсем немного, во всяком случае, хозяин затрудняется без жены сказать, что именно пропало. Вот только парусник, которым он, видимо, дорожил, осколки хрусталя на полу и прочая мелочь, добавил Зайцев, заканчивая рассказ.

— Хорошая мелочь! — возмущенно воскликнул Фиалкин, у которого щеки заметно порозовели, а голос приобрел напористость и зычность. Несколько рюмок придали его мыслям направление жалостливое и трогательное. — Для вас мелочь, — скорбно продолжал хозяин, — а для меня память души… Что остается нам от прошедших лет, что? Воспоминания…

— Воспоминания не разыскиваем, — сдержанно проговорил Зайцев, стараясь уйти от взгляда хозяина. — А вот вещи… Вы внимательно все осмотрели?

— Кроме того, что я сказал… — Модель парусника сломали, сынишка смастерил… Над моей фотографией глумление устроили, — он кивнул на портрет. — Если бы я их не вспугнул, они такого бы здесь натворили… — В голосе Фиалкина зазвучало что-то трагическое. — Кто знает, не застали бы вы здесь мое бездыханное тело, случилось все немного иначе. — Он вынул большой платок, встряхнул его и промокнул глаза.

— А вы что же, вернулись раньше обычного? — спросил Зайцев.

— Да не так чтобы раньше… Почти в то же время… — Фиалкин не смог продолжать, отошел к окну. — Вынести мое тело с первого этажа было бы нетрудно…

Ксенофонтов поднял парусник, раздавленный безжалостным каблуком, внимательно осмотрел его, потом подержал в руках портрет хозяина с продырявленными глазами. Рядом на снимке была изображена молодая женщина со светлыми волосами и несколько насмешливым взглядом, словно она тихонько про себя посмеивалась не то над фотографом, не то над своей затеей сняться с этим значительным человеком в тесноватом клетчатом пиджаке и с рыжей бородой.

— Дочь? — невинно спросил Ксенофонтов.

— Жена, — ответил Фиалкин, давая понять, что он не одобряет вопросы о личной жизни. Но Ксенофонтов заметил и мелькнувшую искорку в не совсем трезвых глазах хозяина — вот так, мол, жена! Дескать, дай вам бог в мои-то годы…

— Давно? — Ксенофонтов постарался наполнить свой голос восхищенностью.

— Год.

— Красивая женщина… Она моложе вас?

— Да!

— Лет на пять?

— На пятнадцать! — Фиалкин даже голову вскинул словно ему пришлось ответить на оскорбление.

— Красивая женщина, — повторил Ксенофонтов раздумчиво, и Фиалкин посмотрел на него долгим пронизывающим взглядом, в котором человек наблюдательный мог бы заметить и горделивость, и настороженность.

Ксенофонтова почему-то гораздо больше заинтересовал толстый семейный фотоальбом, обтянутый малиновым плюшем.

— Разрешите? — обернулся он к Фиалкину.

— Пожалуйста! — Тот так передернул грузными плечами, что любому более воспитанному человеку сразу стало бы ясно, что лучше не пользоваться разрешением хозяина… Однако Ксенофонтов бесцеремонно взял пухлый альбом и уселся с ним в кресло, начисто забыв обо всех следственно-оперативных мероприятиях, рассказать о которых ему предстояло на страницах газеты. В альбоме больше всего оказалось снимков самого хозяина. На многих он выглядел гораздо моложе, без бороды. Брюшко у него намечалось и тогда, но было оно упругим, не то что сейчас, вышедшим из повиновения. Ксенофонтова заинтересовал снимок, на котором Фиалкин был изображен с несмело улыбающейся женщиной и вихрастым парнишкой лет десяти.

— Прежняя семья? — Ксенофонтов показал хозяину снимок.

— Да! — Тот решительно взял альбом и захлопнул.

— Столько лет вашей новой жене?

— Моей? — резко обернулся Фиалкин. — Тридцать пять.

— А вам, выходит…

— А мне пятьдесят!

— Прекрасный возраст!

— Не жалуюсь, — проворчал Фиалкин. — Какая наглость, какое хамство! Забраться в чужую квартиру, нагадить, изломать вещи… Что он мог здесь взять?

— Да кое-что есть… Магнитофон, транзистор, кассеты — товары повышенного спроса. Но все это, я вижу, осталось на месте.

— Осталось! А задержись я в очереди за кефиром еще на полчаса, вы можете сказать, что здесь могло остаться? Можете?!

Из второй комнаты вышел Зайцев, полистал блокнот, взглянул на Фиалкина.

— У вас есть завистники, враги, недоброжелатели?

— Наверно, мои враги могут желать мне самого страшного, этого я не исключаю, но в квартиру… Нет. В порошок стереть меня они не откажутся, в котле сварят, шкуру снимут, на вечное поселение сошлют к черту на кулички — только дай! Разжаловать из начальника отдела в вахтеры… Для этого они даже не пожалеют по десятке сброситься… Но в дом не полезут. Побоятся. Уж лучше бы они унесли эту вазу! — с сожалением проговорил Фиалкин. — Глядишь, где-нибудь в комиссионке бы и нашлась.

— Видно, в спешке уронили, — заметил Ксенофонтов. — Когда услышали, как в двери ключ заворочался.

— Продолжим, — суховато сказал Зайцев. — Кто-нибудь знал, что у вас есть магнитофон, транзистор, видео?

— На работе знали, соседи… Тайны из этого я не делал.

— Дорогие игрушки, — заметил Ксенофонтов. — По тыще каждая.

— А то и по две, — поправил Фиалкин.

— Тогда все становится понятнее, — проговорил Зайцев. — Первый этаж, окно выходит в заросли… Не исключено, что в кустах его уже поджидали соучастники… Картина преступления в общих чертах ясна. Вопросы есть? — повернулся он к Ксенофонтову.

— Все, что были, я задал, новые еще не созрели.


Вернулись двое оперативников. Зайцев поручил им опросить жильцов — не видели ли они у подъезда кого-нибудь подозрительного за последние два часа. Оказалось, видели. Несколько старушек, для которых сидение у окна заменяло все радости жизни, рассказали, что парень в нейлоновой куртке, вязаной шапочке и тренировочных брюках торчал у подъезда, не то ожидая кого-то, не то не решаясь войти. Вел он себя довольно странно — каждый раз, когда на дорожке к дому появлялся кто-либо, парень тут же поворачивал в обратную сторону. В подъезд он вошел, когда вокруг никого не было.

— Так, — удовлетворенно проговорил Зайцев. — Вязаная шапочка, нейлоновая куртка, тренировочные брюки… Не узнать его просто невозможно. Пойдемте, ребята, кое-что уточним. — Зайцев с оперативниками вышел на кухню.

— Вот видите, все складывается как нельзя лучше, — сказал Ксенофонтов хозяину. — Вам повезло со следователем.

— Мне и с вором повезло, — заметил хозяин. — Так что у меня сегодня сплошные удачи.

— Прекрасный был пират. — Ксенофонтов показал на изломанный парусник.

— Да, — горестно кивнул Фиалкин. — Сынишка подарил как-то…

— У вас хорошие отношения с сыном?

— Были. С тех пор, как они с матерью выехали, он здесь больше не появлялся. Я попытался как-то выйти на него, звонил, во дворе подстерегал — ни в какую. Все происшедшее он воспринял как предательство. Мое предательство. — Фиалкин тяжело сел в охнувшее кресло и, поставив локти на колени, подпер щеки ладонями, отчего весь вид его стал каким-то беспомощным и удрученным.

— В чем-то он, наверно, прав… Вы предложили ему убираться вместе с матерью, и не куда-нибудь, а в квартиру своей нынешней жены. Это можно воспринять как страшное оскорбление. Не надо возмущаться. — Ксенофонтов успокаивающе махнул рукой. — Не надо. Я знаю, что вы хотите сказать… Ну хорошо, вы им предложили не убираться, а выехать, переехать, можно и так выразиться… но суть-то, суть остается прежней. Они свои узлы вывезли, вы внесли узлы чужой тети, пусть молодой и красивой тети, но и это ничего не меняет. Даже усугубляет! — Ксенофонтов поднял указательный палец. — Поскольку вы тем самым дали им понять, что она достойнее их, более заслуживает вашей любви… Мне кажется, сын должен был перенести это довольно тяжело.

— Так оно и было… Он будто в оцепенение впал… Иногда я жалею, что затеял всю эту авантюру. А иногда нет…

— Когда у вас день рождения? — неожиданно спросил Ксенофонтов.

— У меня? — встрепенулся Фиалкин. — Сейчас скажу… Это… Сегодня. Да, сегодня. А что?

— Больше вопросов нет. — Ксенофонтов поднялся.

— Это в каком смысле?

— В том смысле, что преступление перестало быть загадочным. Вас не удивляет, что именно в день рождения вы лишились двух подарков — от жены и от сына?

— Вы хотите сказать… — Фиалкин поднялся и, побледнев, некоторое время смотрел на Ксенофонтова, не видя его. — Вы хотите сказать…

В это время в комнату быстро вошел Зайцев. На лице его играла еле заметная улыбка, движения были уверенными.

— Все в порядке! — сказал он. — Нашлась свидетельница, которая видела, как к парню в вязаной шапочке подошел жилец из седьмой квартиры, они пожали друг другу руки, перебросились несколькими словами и разошлись. Сейчас жилец из седьмой квартиры на работе, будет часа через два. Через два часа я и спрошу у него: с кем это он так мило беседовал у своего подъезда, кто это был в вязаной шапочке, нейлоновой куртке и тренировочных брюках? Вот так надо работать, Ксенофонтов! А что это вы такие молчаливые?

— Видишь ли, Зайцев… — медленно проговорил Ксенофонтов. — Не знаю, право, как и сказать, чтобы не огорчить тебя, не обесценить твою работу, проведенную с таким блеском…

— Ну? Ну?!

— Дело в том, что, как мне кажется… Хозяин квартиры, гражданин пострадавший… Мне кажется, он решил отказаться от своего заявления. Я вас правильно понял? — повернулся Ксенофонтов к Фиалкину.

— Да. — Тот виновато посмотрел на Зайцева, отвернулся к растоптанному паруснику. — Пожалуй, не стоит поднимать шум из-за такого пустяка. Нет-нет, я отказываюсь признать себя потерпевшим. И не просите, и не уговаривайте! — Голос Фиалкина окреп.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Зайцев. — За два часа до задержания преступника вы говорите, что он вас не интересует! Так он меня интересует, черт возьми!

— Я прошу вас, я вас очень прошу! — Фиалкин сложил на груди ладони. — Не задерживайте его, иначе… иначе я пострадаю по-настоящему.

— Но возмещение убытков…

— Если вы его задержите, мне уже никто ничего не возместит! Никогда! Пожизненно!

Уехала оперативная группа, увезла приспособления для обнаружения следов, уехала талантливая собака, обладательница потрясающего нюха, а Зайцев и Ксенофонтов, оставив в квартире несчастного Фиалкина, медленно шли под мелким дождем, не пытаясь скрыться от него или ускорить шаг. Уже стемнело, светофоры отражались в мокром асфальте, и разноцветные зонты девушек тоже отражались в асфальте, в глазах приятелей, отражались в их сознании, но не затрагивали его, нет. Другие образы волновали их сейчас и тревожили.

— Я благодарен своей непутевой судьбе за то, что она подбросила мне прекрасный подарок — посмотреть на работу настоящих сыщиков, — сказал Ксенофонтов уважительно.

— Перестань! — с досадой оборвал его Зайцев. — Дело было несложное, и мы его распутали, не покидая места происшествия.

— Это было великолепно! За два часа…

— Перестань! Что у тебя произошло с этим тронутым Пионовым или, как его… Ромашкиным? Почему он отказался признать себя потерпевшим?

— Совесть заела. Кстати, его фамилия Фиалкин.

— Какая совесть? При чем здесь совесть?!

— Видишь ли, Фиалкин вдруг понял, до него дошло, что он… не очень хороший человек. Фиалкин мог даже решить, что он плохой человек, очень плохой.

— Какая разница — плохой он или хороший? К нему в дом забрался грабитель, вор, если уж точнее…

— Это был его сын.

Зайцев остановился, некоторое время смотрел на Ксенофонтова, и постепенно выражение его лица менялось от насмешливого к растерянному.

— Ты думаешь…

— Слушай, что произошло… Фиалкин за последний год пережил большие семейные потрясения. Он развелся с прежней женой, сошелся с другой женщиной, молодой и красивой, с не угасшими еще желаниями и страстями. И привел ее в ту самую квартиру, в которой жила его семья. А жена с сыном ушли в квартиру новой избранницы. Понимаешь? С точки зрения целесообразности это было хорошо, потому что, разменяй он свою двухкомнатную квартиру, ему вообще пришлось бы довольствоваться комнатой в коммуналке. А так он оставался жить в двухкомнатной, и мать с сыном получали отдельную квартиру. Казалось бы, все прекрасно. Но есть другая точка зрения — нравственная, что ли… Вот с этой стороны Фиалкин допустил вопиющую бестактность… Понимаешь?

— Ты очень хорошо рассказал о его личных делах… Меня же больше интересует ограбление.

— Чего тебе волноваться, ты его раскрыл, начальник отметит тебя в приказе, подарит что-нибудь… Или повысит в должности. Я очень рад за тебя.

— Итак, ограбление, вернее, попытка, — напомнил Зайцев.

— Хорошо, вернемся к нашим баранам. Сопоставь несколько фактов… Дверь была открыта без следов взлома. Ключом. У кого может быть ключ? Только у близкого человека. Ты слышал, как он говорил о сослуживцах? Они отпадают. Остается прежняя семья, которая жила в этой квартире. Естественно, ключи были и у матери, и у сына. Дальше. Время ограбления — самое неудобное, время, когда хозяева возвращаются домой после работы. Вор на такое дело в шестом часу вечера не пойдет.

— Да, в этом что-то есть, — задумчиво проговорил Зайцев.

— Продолжим. Кто может бегать вдоль дома, прячась от жильцов и выжидая, пока никого вокруг не будет? Человек, которого в этом доме знают. Как потом выяснилось, один жилец все-таки его увидел, подошел, поздоровался. Для настоящего вора после подобной встречи самое разумное — смыться. А он?

— И тут ты, наверно, прав.

— Ты тоже, старик, прав. Здесь столько правоты, что нам обоим хватит. Что же оказалось уничтоженным в доме? Парусник с черными пиратскими парусами и хрустальная ваза. Парусник подарил Фиалкину сын, а вазу подарила жена. В прежние времена, когда все было прекрасно в их семейном уголке. Подарили на день рождения. Задаю Фиалкину вроде бы дурацкий вопрос — когда у него день рождения? Оказывается, сегодня. То есть парнишка помнит об этом, помнит старые времена, наверно, еще любит отца. И возникает в его юном горячем мозгу жажда мести. Да, он хочет отомстить отцу. Тот сам мне сказал, что парень все события воспринял как предательство. Он приходит в свой прежний дом, ломает свой подарок, разбивает вазу, которую подарила мать, но скрыться не успевает. Подозреваю, что он подзадержался в квартире больше, чем ему бы хотелось, не смог сразу уйти… Я его понимаю. А ты?

— Его понимаю, а тебя понять не могу… Ты что, с самого начала догадался, кто вор?

— Конечно, нет! И мысли об этом не было. Но когда ты начал подбрасывать мне всякие сведения… Я вылепил из них картину.

— Стоп! — воскликнул Зайцев. — Дальше не надо. А то тебя захлестнет скорбь, ты не сможешь выполнять свои обязанности, и редактор тебя поругает.

— Смотри! — Ксенофонтов показывал длинной своей рукой куда-то вдоль улицы. — Видишь?!

— Что? — не понял Зайцев.

— Светится, — блаженно улыбаясь, проговорил Ксенофонтов. — Кафе светится… Пойдем по пивку, а? За мир в семьях гражданина Фиалкина. Боюсь, что и молодая жена вряд ли сможет его утешить. Сегодня это никому не под силу. Если он, конечно, не прикончит бутылку в холодильнике. Тогда уж наступит полное утешение. До утра.

— Он выглядел совершенно убитым.

— Перебьется! — жестко сказал Ксенофонтов. — Предатели часто печалятся после того, как исполнят задуманное. Таков уж их удел, старик.

ПОХИТИТЕЛЬ БРИЛЛИАНТА

Медленный торжественный снег ложился на ветви деревьев, на крыши машин, шапки прохожих, светофоры мигали величаво, звуки были негромки и, казалось, наполнены каким-то значительным смыслом. А Ксенофонтов чувствовал, как с каждой минутой ему становится все печальнее. Казалось, там, за окном его кабинета, идет жизнь, а ему выпало лишь описывать ее. Оглянувшись на маленький тесноватый стол, усыпанный листками бумаги, он снова прижался лбом к холодному стеклу. Но нет, не мог он отдаться светлой печали до конца, насладиться видом падающего снега, розовыми лицами прохожих и разноцветными вспышками светофора на перекрестке, поскольку сегодня, как и всегда, ему предстояло сдать двести строк в номер.

Именно этим состоянием можно объяснить то, что телефонный звонок он услышал не сразу, не бросился к трубке, а лишь с недоумением посмотрел на нее, словно бы не совсем понимал, чего она от него хочет. И наконец, осознав происходящее, подошел к телефону.

— Ты что это, как вареная вермишелина на веревке? — требовательно спросил Зайцев.

— Снег идет, старик, — безнадежно проговорил Ксенофонтов. — Такой идет снег… Я вот смотрю на него и думаю, не назначить ли мне кому-нибудь свидание… В сквере… У заснеженной скамейки… Средь бела дня… В рабочее время… Чтобы уже в этом была опасность разоблачения, чтобы уже в этом был вызов высшим силам в лице нашего редактора…

— Так, — проговорил Зайцев тоном врача, собирающегося поставить безжалостный диагноз. — Все понятно. Тебе Рая привет передает.

— Какая Рая? — живо спросил Ксенофонтов.

— За которую ты вчера придумал столько дурацких тостов, и все гости были так благодарны, так благодарны, что сегодня тебе лучше не показываться им на глаза.

— Да, кажется, я был в ударе, — скромно заметил Ксенофонтов. — Надеюсь, Рая прекрасно себя чувствует?

— Рыдает. С вечера.

— С той минуты, когда я ушел?

— Почти. Колечко у нее пропало, цена ему — три тыщи. Созвала гостей на день рождения, а гости, видишь ли как с ней обошлись… Пить за ее здоровье не отказывались, а колечко сперли.

— Я не брал, — твердо сказал Ксенофонтов. — И потом… Разве есть такие колечки? За три тыщи?

— Бриллиант в нем, в кольце, понял? Старинная работа. Бабушка подарила на день рождения. Ты вот что подарил вчера? Сумку с портретом Пугачевой, а бабка колечко заветное не пожалела.

— А ты попробуй достань эту сумку, — обиженно сказал Ксенофонтов. — Мне ее по блату раздобыли, и заплатил я за нее вдвое больше, почти десятку. Вот так, старик. Если бы на сумке твой портрет был, ее в уцененке и за пятак никто бы не взял, а поскольку Пугачева… Сам понимаешь. А что, Рае не понравился мой подарок?

— Ксенофонтов! Заткнись. Колечко у нее пропало. Понял? Звоню от нее, с утра я здесь.

— Похмеляешься?

— Провожу следственно-оперативные мероприятия, так это называется. Тебе не понять.

— Нашел злодея?

— Как тебе сказать, — замялся Зайцев. — Отпечатки, конечно, есть, но дело в том… Гости, похоже, перещупали все, что нашли в доме.

— Включая хозяйку?

— Какой ты пошляк, Ксенофонтов! Газета действует на тебя плохо. Приезжай немедленно. Пользы от тебя немного, но хоть слово душевное скажешь, вчера ты был горазд говорить. Приезжай.

Ксенофонтов сгреб разбросанные по столу листки бумаги, оделся, осторожно выглянул в коридор — там никого не было. Тогда он быстро проскользнул на лестничную площадку, сбежал по ступенькам вниз и выскочил на улицу.

Дверь открыл Зайцев. Был без пиджака, озабоченный и деловитый. В глубине комнаты Ксенофонтов увидел хозяйку дома Раю, которая еще вчера вечером блистала свежестью. Сейчас она была заплаканная и какая-то потухшая. Рая улыбнулась Ксенофонтову, но он понял, чего ей это стоило.

— Ксенофонтов, — сказала она, — это ужасно.

— Да, — согласился он, — три тыщи коту под хвост!

— Да черт с ними, с этими тысячами, жила до сих пор без них и… Вчера был полный дом друзей, да? А сегодня нет ни одного… Не считая, конечно, тебя и Зайцева. Понимаешь, ночью начала прикидывать, кто мог взять, а кто не мог… И знаешь, до чего я додумалась? Кошмар… Мог взять каждый. Сволочная память подбрасывает, то одно воспоминание, то другое… Тот на машину собирает, у того жена — красавица, наряды требует, у того долгов на три года вперед… Понимаешь, Ксенофонтов, я не могу относиться к ним, как прежде, я лишилась друзей. — Не договорив, Рая вышла на кухню.

— Докладываю обстановку. — Зайцев взял Ксенофонтова под локоть, провел в комнату. — Садись в кресло и слушай внимательно. Рая, как женщина…

— Молодая и красивая, — кивнул Ксенофонтов.

— Это я и без тебя знаю, — несколько ревниво сказал Зайцев. — Я о другом. Она ведет довольно замкнутый образ жизни, для ее лет, разумеется. Работает в технической библиотеке. Заведует залом периодики. Так что можешь иногда заглянуть к ней, почитать газеты. С моего разрешения, конечно. Живет с бабушкой. Родители в длительной командировке. Бабка вчера ушла к подруге, чтобы не мешать молодежи веселиться. Перед уходом подарила Рае кольцо. Это Рая для собственного утешения сказала, что цена ему три тысячи, оно стоит все пять…

Вошла Рая и принесла на подносе чашечки с кофе. Поставив поднос на журнальный столик, она присела на подлокотник кресла. В брюках и тонком свитере она казалась и меньше, и моложе, нежели вчера, когда была в платье.

— Мальчики, — сказала она, — верните мне друзей… Кольцо уж ладно, как получится, но только скажите, кого я могу не подозревать? Представьте, сама себя начинаю уже ненавидеть… Ну что ты молчишь, Ксенофонтов?!

— Думаю. Хотя некоторые считают, что думать вовсе не обязательно, что достаточно провести следственные мероприятия. Скажи, Рая, если я правильно помню, торжества вчера проходили в той комнате, верно?

— Все уже записано, опрошено, установлено! — нетерпеливо бросил Зайцев. — Зачем начинать все сначала!

— Да? — Ксенофонтов с недоумением осмотрел следователя с головы до ног. — В таком случае верни человеку друзей, да и колечко не забудь.

— Видишь ли…

— Помолчи, старик, пей кофе и молчи. У нас очень приятные голоса. Особенно у Раи, верно, Рая? Продолжим. Стол был накрыт там?

— Да. А здесь отдыхали, курили, танцевали… А колечко лежало вот на этой полке. — Рая легко спрыгнула с кресла и, подойдя к книжному шкафу у окна, показала полку. — Вечером, когда все ушли, я убрала квартиру и решила еще разок взглянуть на кольцо… Коробочка осталась, а кольца нет.

— Кто-нибудь знал об этом кольце, о том, что оно у тебя есть, что оно с бриллиантом?

— Нет, никто… Не успела похвастать.

— Прекрасно! — Ксенофонтов подошел к шкафу.

— Там отпечатков на три следствия хватит, — заметил Зайцев. — Наши ребята уже все сделали, перед тобой ушли.

И снова Ксенофонтов остановился у окна, глядя, как идет снег. На балконе стояли занесенные снегом пустые бутылки, видно, Рая еще с вечера вынесла их из комнаты.

— Прекрасная погода, не правда ли? — заметил Ксенофонтов, но никто ему не ответил. — Где у тебя телефон? — спросил он обернувшись.

— На кухне, — ответила Рая. — Хочешь позвонить в редакцию?

— Нет, приглашу похитителя бриллианта.

И Ксенофонтов вышел из комнаты. Когда он вернулся через пять минут, Рая и Зайцев сидели в тех же позах. Они смотрели на него так, будто он только что на их глазах прошелся по потолку и снова сел в кресло. А Ксенофонтов невозмутимо выплеснул в рот чашечку кофе, отставил ее и лишь тогда вроде бы заметил: в комнате еще есть люди.

— Сейчас придет, — сказал он успокаивающе.

— Кто… придет? — спросил Зайцев, запинаясь.

— Похититель.

— А кто же он?! — не выдержала Рая.

— Еще не знаю, — беззаботно ответил Ксенофонтов и снова наполнил чашечку из кофейника. — Послушай, Рая… Мы вот вчера с Зайцевым вместе пришли, а как остальные собирались?

— По одному, по двое…

— Стол уже был готов или девушки помогали?

— Конечно, помогали, а как же!

— А мужчины судачили в этой комнате?

— Да, я их сразу сюда выпроваживала, чтоб под ногами не путались.

— Какая погода! — Ксенофонтов снова подошел к окну. — Снег идет… Хочу на свидание. Хочу говорить глупости, бросаться снежками и это… Целовать заснеженные ресницы.

— Знаешь, Ксенофонтов, я, кажется, готова пойти тебе навстречу, — улыбнулась, наконец, Рая.

— Может быть, сначала колечко найдем? — резковато спросил Зайцев. — А то вы что-то заторопились.

— Найдем! Знаешь, Рая, друзей я тебе верну, а что касается колечка, им займется Зайцев. У тебя еще остался кофе?

Рая вышла на кухню, а Ксенофонтов, зябко пожав плечами, передвинул свое кресло от балконной двери поближе к книжному шкафу.

— Дует, — пояснил он. — Значит так, я пригласил троих. Кроме нас, вчера было три мужика, верно?

— А женщин ты сразу отмел? — спросил Зайцев с усмешкой.

— Да. Сразу.

— Почему?

— Думай, Зайцев. Думай, почему я отмел женщин. Итак, придут трое. Инженер из стройуправления, этот как его… Лошкарев, я с ним только вчера познакомился. Потом фотограф Сваричевский и… Да, Цыпин, преподаватель какой-то очень важной науки в ПТУ. Лошкарев, Сваричевский и Цыпин. Идти им недалеко, сейчас обеденный перерыв, кроме того, они наверняка надеются опрокинуть рюмку-другую из оставшихся запасов Раи.

— Ты сказал им о пропаже?

— Конечно! Даже сказал, что у нее есть мысль подключить к этому делу следственную группу. Я не скрывал, что наша общая любимица очень огорчена, плачет и рыдает, что ее необходимо утешить. Они придут ее утешать. Впрочем, кто-то, возможно, и не придет, но похититель придет обязательно.

— О, мальчики! — воскликнула Рая, входя с подносом кофе. — Как здорово вы тут устроились… А я и не сообразила, что кресло можно от окна отодвинуть… Так гораздо лучше.

— Свежий взгляд, — заметил Ксенофонтов. — Присаживайся к нам. У тебя есть еще несколько минут, чтобы выпить чашечку кофе. — Он потянул носом воздух. — Идет.

— Кто? — насторожилась Рая.

В этот момент раздался звонок в дверь.

Это был Сваричевский. Верткий, оживленный, несмотря на, казалось бы, печальный повод, он быстро сбросил на пол дубленку, пригладил темные волосы, заглянул в комнату.

— Ребята! Вы уже здесь… — На ходу поцеловав Раю в щечку, он прошел в комнату, быстро пожал всем руки, принес из коридора стул и тут же пристроился к столику. — Пьете… Это хорошо. Плохо, раньше не позвали. Ну, ничего, наверстаем… Так что тут у вас произошло?

— Колечко вот у хозяйки пропало, — сказал Ксенофонтов. — И не может найти… Со вчерашнего вечера.

— Немудрено! Вечером тут такое творилось, что я сам мог закатиться куда угодно.

— А колечку цена три тыщи, — заметил Зайцев.

— Три?! — фотограф изобразил крайнее удивление, отставив чашку, посмотрел на каждого. — Надо искать… Может, в самом деле закатилось… А какое оно из себя?

— С виду невзрачное колечко такое, платина, бриллиант… Вон там на полке лежало. — Ксенофонтов ткнул большим пальцем за спину. — В коробочке.

— Ну, Рая, никогда не думал, что ты такая состоятельная баба! — воскликнул Сваричевский. — Давно бы на тебе женился!

— Со вчерашнего дня у нее колечко, — проговорил Ксенофонтов. — Но ты, конечно, не знал, что оно столько стоит, а?

— Ты напрасно так со мной. — Сваричевский осуждающе покачал головой. — У меня японская камера стоит не меньше. И, между прочим, она того стоит.

— А что бы ты сделал, если бы нашел такое кольцо? — спросил Ксенофонтов.

— Купил бы еще одну камеру. Шведскую. «Хассельблад»! Ребята, вы не знаете, что такое «Хассельблад»! О! Конечно, чтобы купить «Хассельблад» со всеми приспособлениями, мне пришлось бы найти три таких колечка… «Хассельблад», между прочим…

Звонок в дверь заставил Сваричевского прервать гимн во славу шведской фотокамеры.

— Входи, Коля. — Рая пропустила в прихожую Лошкарева. Тот вошел спокойно, кивнул всем, начал обстоятельно раздеваться. Причесал перед зеркалом редкие светлые волосенки.

— Как же это могло случиться, а, ребята? — скорбно спросил Лошкарев. Он оказался более способным проникнуться чужим горем.

— Да вот, — Ксенофонтов беспомощно развел длинные руки, — было, да сплыло.

— Хватит вам с этим кольцом! — воскликнула Рая. — Я так рада, что вы снова все собрались!

— Где оно хоть лежало-то? — спросил Лошкарев.

— Да вот, на полочке, за стеклом… Видишь пластмассовую коробочку? В ней и лежало.

Лошкарев протиснулся между коленками Ксенофонтова и краем стола, отодвинул стекло и, взяв коробочку, заглянул в нее.

— Да, — сказал он, — действительно, пуста.

— Три тыщи колечко стоит, — сказал Зайцев, прихлебывая кофе.

— Неужели есть еще такие кольца? — Лошкарев поставил коробочку на место.

— Но ты не знал, что оно столько стоит? — спросил Ксенофонтов.

— Ты о чем?

— О кольце. А что бы ты сделал, окажись у тебя такое кольцо?

— Да ну тебя! — отмахнулся Лошкарев.

И прозвенел третий звонок, и вошел полный, неповоротливый Цыпин в громадной мохнатой шапке, в каком-то плаще с толстой меховой подстежкой. Был он румян, свеж и изо всех сил старался выглядеть опечаленным.

— Что же вы не сказали, что сегодня все продолжается? Я бы отменил занятия в ПТУ и уже с утра был бы здесь! — Он с силой потер розовые ладони. Потом, хлопнув себя по лбу, вернулся в прихожую и из глубин своего зипуна вынул бутылку водки. — Вдруг, думаю, не лишняя окажется, а? Как вы?

— Некстати, — заметил Зайцев. — Обеденный перерыв кончается, да и это… Повод сегодня не очень веселый… Оказывается, пропавшее колечко-то три тыщи с гаком стоит.

— Мать моя женщина! — воскликнул Цыпин. — Откуда же, Рая, у тебя такие сокровища?

— Бабка вчера подарила, — ответил Ксенофонтов. — Вон там оно лежало, на полочке… Лежало, лежало и, похоже, в чей-то карман забежало.

— Да… — Цыпин осуждающе покачал головой и, отвинтив крышку с бутылки, задумчиво налил в кофейную чашечку. Не обращая внимания на мутный цвет получившейся смеси, задумчиво выпил.

— Но ты не знал, что оно столько стоит? — спросил, скучая, Ксенофонтов.

— Да я и о кольце ничего не знал! Рая не похвасталась, хотя и могла бы, учитывая нашу давнишнюю дружбу. Я, например, всегда делюсь, если какая радость заведется, а вот она — нет… Горько это сознавать, но что делать…

— А что бы ты сделал, если бы нашел такое кольцо? — прервал Ксенофонтов.

— Немедленно отдал бы владельцу! — выпучив от усердия глаза, ответил Цыпин. — Хотя, конечно, пару бутылок коньяка содрал бы с ротозея.

Получив такой ответ, Ксенофонтов потерял к разговору всякий интерес и отправился на кухню помогать Рае варить кофе. Потом все наспех выпили по чашечке и начали собираться — обеденный перерыв заканчивался. Цыпин хотел было задержаться, ни за что не желая уходить вместе со всеми, к тому же в бутылке еще кое-что оставалось, но Ксенофонтов проявил решительность и, набросил на Цыпина плащ с подстежкой, вытолкал вслед за Сваричевским и Лошкаревым. Он даже вышел на площадку, провожая гостей. А вернувшись через пять минут, прошествовал к шкафу, отодвинул стекло в сторону и положил в пластмассовую коробочку серванта кольцо, сверкнувшее сильной белой искрой.

— Оно?

— Да… Кажется, оно… Кто же его взял?

— Не будем об этом. — Ксенофонтов небрежно махнул рукой. — Человек действительно не знал его цены. А может, и знал. Будем считать, что это была очень глупая шутка. Как только он понял, что шутка не удалась, он тут же принес кольцо. Но поскольку события накалились, просто так вернуть он не решился… Вот и все.

— Видите, как хорошо кончилось. — Рая была счастлива такому объяснению. Оно снимало с нее тяжелые раздумья, и мир ее снова становился спокойным и ясным.

Провалившись глубоко в кресло, Зайцев, исподлобья молча наблюдал за Ксенофонтовым, а на улице, когда они уже шагали по мягкому снегу, следователь не выдержал.

— Ну, говори уже наконец, как ты его вычислил?

— Кого?

— Слушай, перестань издеваться. Я не догадался. Не смог. Или чего-то не заметил…

— Все происходило на твоих глазах. Ты все заметил, но далеко не все понял, — рассудительно сказал Ксенофонтов. — Давай так договоримся… Даю тебе неделю на раздумья. Попробуй пошевели мозгами. Не получится — жду в любое удобное для тебя время. Приходи сам, пригласи меня… Всегда к твоим услугам.

Через две недели вечером Зайцев зашел в редакцию. Коридоры и кабинеты были уже пусты, только из-под двери ответственного секретаря пробивался свет, да Ксенофонтов был на месте — вычитывал завтрашний номер газеты.

— Что пишут? — спросил Зайцев, садясь в кресло.

— А, это ты… О трудовой дисциплине в основном. Знаешь, старик, что я тебе скажу… Добросовестно относиться к своим обязанностям — это не только твое личное дело, это влияет на положение во всем народном хозяйстве, отражается на международном авторитете государства.

— Надо же, — озадаченно проговорил Зайцев. — Никогда бы не подумал.

— Я заметил, что у тебя вообще с думанием не все в порядке.

— Я насчет кольца, — сказал Зайцев.

— Что, опять пропало?

— Как ты его нашел?

— По дороге постараюсь растолковать, хотя и не уверен, что ты поймешь. Это, старик, тонкая вещь, психология называется, наука такая. Не слыхал? Напрасно. Она изучает внутреннее состояние человека, его чувства, мысли, ощущения, ты, может быть, не поверишь — даже предчувствия.

На улице была ночь, прохожие исчезли с проспекта, и только парочки еще маячили кое-где среди заснеженных деревьев. Фонари казались ярче обычного, холодный воздух освежал.

— Прекрасная погода, не правда ли? — спросил Ксенофонтов.

— Согласен целиком и полностью, — ответствовал Зайцев. — Но я это… насчет кольца.

— Хорошо. Слушай. Прежде всего тебе надо ясно осознать, что мы живем в мире дешевых, бездарных вещей. У тебя есть ручка? Дай мне ее… Вот видишь… Грязно-серая пластмасса, треснувший колпачок, подтекающая паста, обломленный рожок… Цена ей тридцать копеек, верно? И это инструмент профессионала? Не обижайся, у меня такая же. Я попрошу тебя показать блокнот, галстук, перчатки… И все это, Зайцев, окажется паршиво сделанным из плохого материала пьяными халтурщиками. А наши души рвутся к прекрасному, как лебедь в облака… Но нам не суждено окунуться в мир хороших вещей.

— Никогда?

— Не суждено, Зайцев. Одни это переносят мужественно, с пониманием законов общественного и производственного развития, другие теряют самообладание и посвящают жизнь тому, чтобы устранить эту несправедливость. Самые нетерпеливые попадают в твой кабинет, становятся твоими клиентами. Если хочешь, могу назвать их пациентами, но те иногда выздоравливают, а ты своих не излечиваешь, нет, ты тычешь их мордой в грязь поступков, но морды от этого не становятся чище…

— Я насчет кольца, — напомнил Зайцев.

— И я о том же! Встречая на жизненном пути добротную, красивую вещь, мы теряем самообладание, даже если по простоте и невежеству не понимаем, в чем ее достоинство. Мы готовы отвалить месячную зарплату за брезентовые штаны, если они прилично сделаны.

— Это ты о себе?

— О себе, о тебе, о похитителе бриллианта. Кольцо Рая получила в подарок. Никогда раньше у нее не было столь дорогого кольца, поэтому похищение не могло быть продуманным, заранее подготовленным. Похищение было случайным. Я бы назвал его сорочьим. Влетела сорока в форточку, увидела блестящую вещь, хвать ее — и назад. Похититель скучал в ожидании застолья и беспорядочно хватался за различные предметы — книги, статуэтки, картинки… Попалась и коробочка. Открыл — кольцо. Не совладал с собой, сунул в карман, отошел к другому шкафу. Вопросы есть?

— Нет, пока все железно. Но почему ты решил, что похититель обязательно мужчина? Сорочьи привычки присущи и женщинам.

— Женщины помогали Рае готовить стол. Они не маялись в ожидании. А мужчин Рая сразу выпроваживала в эту комнату, чтобы не видели таинство приготовления пищи.

— Да, возможно, ты прав…

— Я прав, без всяких оговорок, потому что кольцо уже две недели лежит в коробочке, там, где ему положено лежать. Мужчин на торжестве было пятеро. Мы с тобой и те трое. Я позвонил всем троим и пригласил их к Рае. Я сказал им, что у нее пропало колечко, очень ценное для нее колечко, что она вся в слезах и собирается даже обратиться к следователю, чтобы он по отпечаткам пальцев нашел злодея.

— Там все было захватано пальцами!

— Это знаешь ты, но он-то не знает. Забываешь, Зайцев, самое важное и помнишь какие-то пустяки. Похититель полез в книжный шкаф без какой-то цели, не знал он о существовании кольца и потому не предпринял никаких мер, чтобы не оставить следов. Понимаешь? Мои слова об отпечатках пальцев его встревожили. Он понял, что у него почти нет времени, что нужно торопиться, пока не приехал следователь. Он оказался в сложном положении — признаваться поздно, просто вернуть кольцо, подбросить — нельзя…

— Что же ему остается?

— Попытаться обесценить отпечатки. Для этого есть единственный способ — снова у всех на глазах потрогать коробочку, стекло, полку. Чтобы потом можно было сказать — простите, но отпечатки я оставил на следующий день, когда меня пригласили, когда… И так далее.

— Значит, это был…

— Совершенно верно. Помнишь передвинутое кресло? Я отгородил угол комнаты, так что пройти к шкафу легко и непосредственно стало невозможно. А похититель, едва войдя в квартиру, устремился к шкафу. Невинный человек, увидев, что пройти к нему трудно, не станет этого делать.

— А может, это будет человек, который любопытнее других, или человек менее других деликатный, хуже воспитанный… Да мало ли какие причины можно придумать!

— Придумать можно. А зачем? Человек отодвигает столик с кофе, чуть не падая мне на колени, протискивается к шкафу и тут же начинает хватать стекло, коробочку, полку — смотрите, дескать, когда возникли эти отпечатки — сейчас, а уж никак не вчера, когда пропало кольцо.

— Как-то жидковато это, неубедительно…

— Как бы там ни было, хозяйка счастлива, а слабонервные подруги ее любимые теряют самообладание при виде кольца! Но! — Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, — в отличие от некоторых работников правосудия, я не спешу с выводами, я продолжаю поиск — задаю вопрос. Какой?

— Не помню…

— Вопрос совершенно невинный: «Ты ведь не знал, что оно такое дорогое?» Пустой, казалось бы, вопрос, но сколько в нем коварства! О! — Ксенофонтов покачал головой, словно бы в восторге перед собственной проницательностью.

— Не вижу никакого коварства!

— Что мне отвечает на этот вопрос Сваричевский? Он не увидел в нем подвоха, понял только, что намекаю — дескать, у него таких вещей никогда не было и не будет. И понес чушь про японскую фотокамеру. Тон и вопроса и ответа несерьезный. Игра! Мы не вытираем слезы с красивых щек Раи, не промокаем носовыми платками ее глаза, мы искренне ей сочувствуем, но делаем это не слезливо. Понимаешь? На шутливый вопрос я получаю шутливый ответ. Все правильно. Я бросаю мяч, Сваричевский принимает подачу. Я снова бросаю мяч, задаю второй вопрос: «Что бы ты сделал, найдя такое кольцо?» И опять Сваричевский не уклоняется. «Купил бы еще одну камеру! — отвечает он. — „Хассельблад“». Я задаю те же вопросы Цыбину, и он отбивает мои мячи. Он беззаботен — вот что следует из его ответов.

— А Лошкарев?

— О! — воскликнул Ксенофонтов. — Лошкарев мои подачи не принимает. Я бросаю ему мяч, а он не знает, действительно ли это мяч или, может быть, чугунное ядро?! И вместо того чтобы отбить мяч, он шарахается от него в сторону. Спрашиваю у Лошкарева: «Ты ведь не знал, что оно такое дорогое?» Что он отвечает? «Ты о чем?» Мы все собрались из-за кольца, это злосчастное кольцо у всех в мозгах, в печенке, на языке, а он у меня спрашивает — ты о чем? Не знает, что ответить, и боится попасть впросак. Невинный мяч принимает за бомбу с дымящимся фитилем. И хотя мне уже все ясно, я спрашиваю — что бы он делал, найди такое кольцо? Но Лошкарев насторожен, обеспокоен, он раздраженно отмахивается от моего милого вопроса! «Да ну тебя!» — говорит он. Другими словами — я ему мяч, а он — прыжок в сторону.

— И ты уверен…

— Зайцев! За пятнадцать минут он прокололся трижды. Этого мало? Мне оставалось выйти вслед за ним на площадку, объяснить суть его поступков и попросить колечко. Кажется, он расстался с ним без сожаления.

ВЕСЕННЕЕ ЗАДЕРЖАНИЕ

Зайцев и Ксенофонтов сидели под навесом у трамвайной остановки и молча наблюдали, как весенний дождь старательно освежал и без того свежую листву. Оба пребывали в том редком состоянии, когда не нужно было спешить, и никакие дела, ни газетные, ни следственные, не тревожили их и не заставляли куда-то мчаться, хватать такси, втискиваться в телефонные будки и бросать в щели автоматов гривенники, поскольку некогда их разменивать на двушки…

Друзей нисколько не раздражало затянувшееся отсутствие трамвая. Они могли прекрасно обойтись и без него, могли отправиться на набережную, но дождь продолжался, и оба сидели, наслаждаясь видом разноцветных прохожих, которым наконец-то представилась возможность обновить зимние покупки — зонтики, плащи, туфельки. Да, все это было куплено в суровые снежные холода. А сейчас, когда отошла земля и птицы восторженно разгребали вскопанные клумбы сухонькими своими лапками, магазины, конечно же, были завалены шапками, пальто с меховыми воротниками и резиновыми сапогами, совершенно незаменимыми в осеннюю распутицу.

И вдруг до них донесся возбужденный шепот. Чуть повернув голову, Ксенофонтов увидел двух женщин с хозяйственными сумками. Опасливо озираясь, одна из них делилась с подружкой какой-то ужасной тайной. Вторая безутешно качала головой, не замечая, как с навеса ей на плечо льется тонкая струйка дождя.

— Ай-яй-яй! — причитала она. — Подумать только! Это же надо!

— Говорят, две машины телевизоров вывезли — и как корова языком. Никто ничего не видел, не слышал!

— Господи боже ты мой! Царица небесная!

— Во как! Милиция с ног сбилась, а собаку вызвали — она только понюхала — и тут же сдохла.

— Батюшки-светы! — вскрикнула женщина.

— Еще чего скажу — одних радиоприемников, этих маленьких, которые на батарейках работают, больше сотни увезли. И — как в воду! Как в воду!

— Это же сколько тыщ! — от ужаса женщина закрыла рот рукой.

— А ты говоришь: белье с веревки унесли, — рассказчица махнула рукой.

— Так универмаг-то государственный, а бельишко мое! — резонно заметила слушательница.

Зайцев улыбался снисходительно и всепрощающе — чего, дескать, с них возьмешь, слухами питаются. Взглянув на него, Ксенофонтов догадался, что друг знает об этой истории куда больше женщин. Дождь неожиданно кончился, и теперь с неба падали последние подзадержавшиеся капли.

— Так что там, с универмагом-то? — спросил Ксенофонтов, перешагивая длинными ногами через лужи на асфальте. — Неужто подчистую?

— С универмагом все в порядке. — Зайцев придирчиво осмотрел свое отражение в витрине гастронома. — Магазин радиотоваров обчистили. Ничего сработали, довольно грамотно.

— Много взяли?

— Прилично. Десятка полтора хороших транзисторов уволокли. Ну ничего, далеко не унесут.

— Надо же, — с сожалением проговорил Ксенофонтов. — А тут никак один не купишь. Только соберешься — туфли приказали долго жить, а там костюм…

— Да, для тебя костюм дело непростое, больно ты долговяз… До чего обнаглели — телевизор в магазине включили. Грабили и передачу смотрели, представляешь! Продавцы приходят, а там уж утренние последние известия передают.

— И никаких следов?!

— Разве что пара окурков… Это, сам понимаешь, те еще следы… Да и они ли оставили их… Но есть и просветы. — Однако о просветах Зайцев распространяться не стал, вспомнив, видимо, что работает все-таки следователем, а не газетчиком, чтобы вот так запросто выбалтывать важные сведения. — Слушай, а не отправиться ли нам с тобой как-нибудь на острова, а? Смотри, там все уже зеленое… Возьмем с собой пивка, пару рыбешек, а?

Ксенофонтов, занятый своими мыслями, не отвечал. Выпятив губы так, что усы его уперлись в ноздри, он мерно вышагивал по мокрому асфальту, сунув руки в карманы брюк.

— Слушай, — сказал он, — а в котором часу это было?

— Ты о чем? А, ограбление… Между десятью и одиннадцатью вечера. Примерно в половине одиннадцатого.

— А как удалось установить с такой точностью?

— Свидетельница нашлась. А как же! Думаешь совсем ничего не умеем делать? Провели громадную оперативную работу и нашли голубушку. Девушка шла после кино домой и в окне увидела грабителя. Там, понимаешь, окна закрашены масляной краской…

— Дело привычное, — обронил Ксенофонтов. — Закрашиваем окна, заколачиваем парадные, огораживаем скверы, будто к татарскому нашествию готовимся.

— Ты слушай и не перебивай. Окна закрашены, а свет в магазине горел и девушка на стекле увидела профиль одного из ночных посетителей. Говорит, вроде запомнила его — кепка, поднятый воротник, курносый, толстогубый. Она подумала, что в магазине какие-то работы ведутся, а утром, когда узнала, сообразила, что за работы… — Зайцев облокотился о холодные после зимы гранитные блоки набережной. — А еще мне хочется сесть на какой-нибудь корабль и поплыть, поплыть… Чтобы мимо города, баржи, берега…

— Устал ты, старик, — сочувственно произнес Ксенофонтов. — Устал. Пойду газетку куплю. — Он перебежал через улицу, подошел к киоску. Возвращаясь, Ксенофонтов на ходу развернул газету, быстро окинул взглядом, и к Зайцеву подошел, уже свернув ее в трубку.

Потом друзья сидели на скамейке, смотрели в голубовато-белесую гладь реки, словно впитывая в себя весенний свет, тепло, словно отходя после затяжной слякотной зимы.

— Представляешь, старик, — заговорил Ксенофонтов, — так привыкаешь к голым промерзшим ветвям, что весной, когда видишь зеленые листочки, охватывает удивление. Казалось, этим ветвям никогда уже не ожить, никогда не выбросить побеги, не покрыться листвой.

— Да, это плохо, — равнодушно кивнул Зайцев, не желая, видимо, проникнуться грустью друга.

— А я ведь не о деревьях говорю, я о себе… Да, старик, каждой весной не могу удержаться от какой-то ошарашенности, когда чувствую, что оживаю, что начинаю замечать цвет неба, форму облаков, когда запах духов ощущаю, когда до меня доходит, что девичьи коленки — не такая уж безобидная вещь, как может показаться какому-нибудь… марсианину. В коленках, если ты хочешь знать, таится нечто необъяснимое…

— Жениться тебе надо, Ксенофонтов. И вся необъяснимость кончится.

— Послушай, ты что-то говорил сегодня о девушке… Помнишь?

— Я?! О девушке?! — Зайцев встревоженно посмотрел на Ксенофонтова. — Нет, так дальше продолжаться не может. Я должен тебя с кем-нибудь познакомить.

— Вот и познакомь с той девушкой, о которой ты сегодня так интересно рассказал. У нее какая-то история с грабителями вышла — не то она за ними подсматривала, не то они за ней… А в результате магазин радиотоваров опустошили.

— Послушай, но это же злоупотребление служебным положением! Ты хоть представляешь, на что меня толкаешь? Звонить девушке только потому, что я, как следователь, узнал ее телефон, а моего друга взволновали показавшиеся после долгой зимы чьи-то там коленки… Ты ошалел.

— Сам дурак, — сказал Ксенофонтов миролюбиво. — Звони. А то будет поздно. — Он посмотрел на свои старенькие, с помутневшими стеклами часы.

— Поздно? — Зайцев озадаченно склонил голову набок. — Для чего поздно? Для кого поздно?

— Скажи ей, что мы идем на опознание.

— Какое еще опознание?! Сегодня воскресенье!

— Пойдем злодея опознавать, который магазин радиотоваров потревожил. Наступит понедельник, а преступление уже раскрыто, представляешь? Твой начальник расцелует тебя в обе щеки и чем-нибудь наградит.

— Куда же мы пойдем?

— Звони, — холодно сказал Ксенофонтов. — Так и скажи — идем на опознание.

— Какое, к черту, опознание?! Ты хочешь, чтобы она на меня прокурору телегу накатала?!

— Но мы в самом деле идем на опознание, — смиренно сказал Ксенофонтов. — И если нам немного повезет, сегодня же возьмем твоего толстогубого клиента.

— Хочешь ей предложить шататься по городу и присматриваться к прохожим? Ну, знаешь, подобного я от тебя никак не ожидал! — Зайцев отступил от Ксенофонтова на шаг, чтобы видеть его всего и всего окинуть насмешливым взглядом.

— Может быть, лучше у входа в парк? — предложил Ксенофонтов. — Пока мы туда доберемся, и она подойдет, а?

Не отвечая, Зайцев оскорбленной походкой направился к будке телефонного автомата. Ксенофонтов соболезнующе смотрел, как следователь нервно набирает номер, как он пытается улыбнуться, видимо, услышав голос девушки, что-то говорит. Потом повернулся к холодной глади реки. У противоположного берега уже оживали причалы, сновало несколько катеров, и матросы в фуфайках озабоченно перетаскивали канаты, ведра, ящики. Скоро они снимут с себя эти ватники, выкрасят катера свежей краской и заблаженствуют на ярком летнем солнце. А он, Ксенофонтов, будет стоять здесь же, прислонившись к горячим гранитным блокам, и завидовать этим загорелым ребятам на катерах…

— Пошли! — бросил Зайцев. — Через десять минут она подойдет к парку.

— А знаешь, старик, вот так и складывается человеческая судьба — увижу я ее в весеннем плаще с сумкой на ремне через плечо, увижу ее глаза, улыбку, и священный огонь вспыхнет в моей груди, пропитанной типографским воздухом, бумажной пылью и пивными испарениями.

— У нее есть парень. — Зайцев безжалостно оборвал мечты Ксенофонтова.

— Глупости! Нет у нее никакого парня. Иначе не возвращалась бы ночью одна и были бы у тебя два свидетеля. А может, и ни одного бы не оказалось — разве заметила бы она тень на окне, если бы шла с любимым человеком, от одного прикосновения к которому сжималось бы ее девичье сердце и счастьем туманились бы ее девичьи очи?

— Думаешь, они затуманятся, когда увидят тебя?

— Как знать, старик, как знать, — безмятежно ответил Ксенофонтов.

— Куда идем? — сухо спросил Зайцев, не желая проникнуться весенним настроением друга.

— В парк, конечно, в парк! Мы будем дышать чистым воздухом, общаться с прекрасной свидетельницей и опознавать ночного грабителя. Ты, конечно, уверен, что грабителям чужды нежные чувства, да? Ошибаешься, старик. Они тоже подвержены человеческим слабостям, у некоторых есть и достоинства, ничуть не уступающие твоим, хотя о твоих достоинствах мне ничего не известно. Но что подводит грабителей, так это нетерпение. Они, бедняги, не могут дождаться, пока им повысят зарплату, и стремятся скромными усилиями самостоятельно провернуть это, не дожидаясь, пока государство достаточно разбогатеет. Они не могут дождаться, пока девушка полюбит их чистой и возвышенной любовью, и начинают в ночной темноте хватать ее за всякие части тела. Им не терпится попасть на потрясающий футбольный матч, и они утешаются тем…

— Вот и она. — Зайцев показал на высокую девушку в светлом плаще и со сложенным зонтиком в руке. — У колонны, видишь?

— Старик, да она гораздо выше тебя! — радостно воскликнул Ксенофонтов. — Теперь я понимаю, почему ты так не хотел звонить. Нет, ты ей не пара, а вот я — пара. И она мне пара.

— Я смотрю, в тебе слишком много пара, — усмехнулся Зайцев.

Увидев Зайцева, девушка направилась навстречу. Лицо ее было встревоженным, хотя она и пыталась улыбаться.

— Здравствуйте, Валя, — сказал Зайцев. Приветствие получилось несколько суховатым, то ли от того, что он не знал затеи Ксенофонтова и злился, то ли потому, что встреча все-таки была деловой. — Знакомьтесь, это Ксенофонтов. Он работает в газете.

— Вы будете писать об этом ограблении? — Валя посмотрела на Ксенофонтова настороженно, но все-таки промелькнула в ее глазах заинтересованность.

— Как скажете, — ответил Ксенофонтов. — Думаете, стоит?

— Не знаю… — Валя растерянно посмотрела на Зайцева.

— Не смотрите на него, он ничего дельного не подскажет, вы на меня смотрите. — Ксенофонтов взял девушку под руку и направился к выходу. — Вы давно были в парке? Вы никогда не были в парке. Молчите! Я все знаю. Думаете, что если вы сходили на танцы, то уже побывали в парке? Ничего подобного. Парк — это совсем другое. Это лодочная станция. Это пивной ларек вон за теми деревьями, но он пока заколочен, его откроют к маю. Это бильярдная вон в том павильончике… Но она тоже не работает. Парк — это толпа футбольных болельщиков, которые толкутся вон за тем поворотом у бассейна. Всю зиму напролет треплются о прошлогодних матчах и никак не могут решить, кого им все-таки отправить на мыло! Не оглядывайтесь, Валя. Следователь идет за нами, он все видит и за все несет ответственность. Личную. Но поскольку парк — это все-таки не следственный кабинет, вам нет надобности все время делать ему глазки. Парк — это мой кабинет, и здесь вы должны слушать меня, мои вопросы, мои глупости и даже мои комплименты — за этим тоже дело не станет. Кстати, у вас потрясающее выражение глаз.

— Какое? — от неожиданности Валя остановилась.

— Весеннее. В вашем взгляде чувствуется тревога, взволнованность и даже счастье от того, что вы познакомились с прекрасным молодым человеком. Теперь вы можете смело ходить на вечерние сеансы в кино, потому что всегда найдется крепкая рука, — Ксенофонтов сжал Валин локоть, — на которую можно опереться в случае неожиданной встречи с ночным грабителем.

— Ну и болтать здоров! — Зайцев озадаченно покрутил головой. — Неужели в газете за это деньги платят?

— Деньги! — хмыкнул Ксенофонтов. — Мне за это платят искренней привязанностью, не говоря уже о более сильных чувствах. Валя, мы приближаемся к цели. Посмотрите вперед, что вы видите? Вы видите толпу странных личностей, которые, разбившись на группки, о чем-то шепчутся. Не бойтесь их, это самые безобидные люди, но они могут впасть в неистовство, если вы скажете, что «Спартак» — хорошая команда, что Лобановского пора на мыло, что в Испании мы проиграли, потому что вместо футболистов послали больничных клиентов, актеров и жен тренеров. Впрочем, их может охватить необузданный гнев и от более невинных замечаний. Поэтому мой совет: не отвечайте на их вопросы о форме мяча, о количестве ворот, о цвете поля, потому что необдуманный ответ, как знать, заставит некоторых сжать кулаки. Сейчас они, конечно, растревожены вчерашним матчем — «Днепр» разгромил «Баварию»… А где это наш общий друг? — Ксенофонтов оглянулся и увидел, что Зайцев разговаривает с двумя крепкими мужичками. — Видите, его уже на подходе остановили. Но Зайцев опытный человек, он знает, что тут лучше всего прикинуться любителем городков.

Девушка рассмеялась, и Ксенофонтов, столкнувшись с ее взглядом, понял, что шутки кончились.

— Валя, слушайте меня внимательно. Мы сейчас войдем в эту толпу. Все они хорошие ребята, они увлечены, ждут не дождутся первых матчей… Но! — Ксенофонтов предостерегающе поднял длинный указательный палец. — Среди них вчерашний грабитель. Вы помните его профиль? Очень хорошо. Не бойтесь, не напрягайтесь, хотя я не возражаю, если для большей безопасности вы слегка приникните ко мне…

Зайцев догнал их, когда первые группки болельщиков остались позади. Казалось, все одновременно спорили со всеми, общий гул над толпой напоминал гул роя пчел. Прошло, наверно, не меньше часа, и все это время Зайцев, Ксенофонтов и Валя бродили в толпе болельщиков. Ксенофонтов иногда вступал в спор, спрашивал о чем-то футбольном, что-то доказывал, смеялся, потом они шли дальше, к следующей группке, и вдруг он почувствовал, как Валя сжала его локоть. Ксенофонтов обернулся и увидел, что девушка напряженно смотрит на невзрачного парня в кепке и нейлоновой куртке с поднятым воротником.

— Он? — тихо спросил Ксенофонтов.

— Кажется, да… Тот тоже был в кепке, и воротник поднят, и профиль… Ведь он толстогубый, верно?

— Да, губки у него еще те! Слышишь, старик? Валя говорит, что нашли твоего клиента.

— Слышу, слышу, — тихо ответил Зайцев. — Оставайтесь на месте, я зайду с другой стороны.

Ксенофонтов подошел поближе к парню. Тот оживленно говорил о матче, глаза его блестели, чувствовалось, что он сильно взволнован вчерашним событием и ему очень хочется доказать что-то свое.

— Отойдем, Валя, он нехорошие слова произносит. Вам это может не понравиться, потому что… — Ксенофонтов замолчал, опять увидев Зайцева с теми же двумя парнями. Но на этот раз следователь показывал им глазами на болельщика в кепке. Те кивнули, и с двух сторон, вклинившись в толпу, начали постепенно сходиться к группе, в которой все еще взахлеб доказывал что-то толстогубый.

— Как это понимать? — спросил Ксенофонтов, подходя к Зайцеву.

— А вот так и понимай. Сейчас они тихонько оттеснят его, зададут несколько вопросов и, если он покажется им интересным, доставят в мой кабинет. И мы продолжим знакомство.

— Хитер, — одобрительно протянул Ксенофонтов. — Когда же ты своих ребят успел предупредить?

— А когда Вале звонил, заодно и им брякнул… Чем, думаю, черт не шутит, вдруг этот болтун долговязый прав. Послушай, но с чего ты взял, что он может здесь оказаться?

— А! — Ксенофонтов пренебрежительно махнул рукой. — Вале все это неинтересно слушать, да и тебе надо торопиться. Позвони как-нибудь… А сейчас, если ты не возражаешь, мы сходим к реке, а, Валя?

— Можно, — кивнула девушка, ей, видно, хотелось побыстрее уйти из этой гудящей толпы.


А поздно вечером, когда Ксенофонтов уже собирался спать, в дверь неожиданно позвонили. Оказалось, Зайцев. Он не торопясь повесил плащ и прошел в комнату. Сбросив кота с кресла, он уселся на теплое еще сиденье, скрестил руки на животе.

— Познакомился с толстогубым? — спросил Ксенофонтов.

— Только что закончил обыск. Почти все транзисторы целы, в гардеробе лежали. Правда, пару уже успел продать.

— Быстро ты управился, — одобрительно сказал Ксенофонтов. — Мне так никогда не суметь.

— Я слушаю, — напомнил Зайцев.

— А, Валя… Все в порядке. Оказывается, она постоянно читает мои материалы в газете… Ты не представляешь, как ей понравился очерк о слесаре Жижирине! Она говорит, что даже слезы навернулись на глаза, когда читала о его детских годах. Представляешь, в таких глазах слезы!

— Издеваешься?

— Ладно-ладно, успокойся. Все понял. Но что бы это мне с тебя взять? — Ксенофонтов в задумчивости охватил ладонью подбородок. — Пиджачишко твой мал, да и не нравится он мне, срамиться только… Галстук? Нет, это поводок какой-то замусоленный. Пиво? Все уже закрыто, нигде не достанешь… Послушай, а если я попрошу тебя спеть? Спой, старик! Знаешь какую? Эту… «Лучше нету того цвету», а? «Вся душа моя пылает, вся душа моя горит…» Спой, а? А то, понимаешь, в душе никакого подъема! Ведь надо чем-то заинтересовать человека, поощрить… Начинай, старик, а я подпою. Давай!

Зайцев, вначале слушавший Ксенофонтова с недоумением, потом с возмущением, в конце концов все-таки сдался. Видно, удачная операция по задержанию ночного грабителя привела его в хорошее настроение, и он со смущенной ухмылкой, ужасным скрипучим голосом пропел один куплет.

— Старик! У тебя настоящий лирический тенор! Таким голосом петь и петь! Ты не за свое дело взялся, нет… Бросай, старик, злодеев ловить, начинай петь. Сначала в самодеятельности прокурорской, потом, глядишь, на смотр попадешь, я о тебе напишу как о молодом даровании, а главное, пошлю на радио заявку: хочу, дескать, послушать арию тореадора в исполнении следователя Зайцева. Вот смеху-то будет!

— Я слушаю! — в который раз повторил Зайцев.

— Хорошо. Прежде всего ты должен знать, что мы с тобой живем в разных городах. И каждый живет в своем городе. Ты вот где живешь, где дни и ночи проводишь? Прокуратура, милиция, камера, носишься в машине с зарешеченными окнами, общаешься с толстогубыми грабителями. У меня свой город — типография, редакция, передовики производства, обязательства, красный флажок на станке, красивая девушка Валя, которая сегодня очень куда-то торопилась…

— Парень у нее, — обронил Зайцев. — А вчера у него было ночное дежурство, вот она и пошла в кино одна. Жаль мне тебя, Ксенофонтов, жаль.

— А что касается этого радиолюбителя, то все настолько просто, настолько… Помнишь, ты сказал, что он в магазине телевизор включил?

— Ну и что? — насторожился Зайцев.

— А время ограбления?

— После двадцати двух…

— А помнишь, как на набережной я газету купил?

— Помню. Но ты ее и не читал… Свернул в трубку, и все.

— Как ты думаешь: зачем я ее купил? Ведь редакция газеты получает, зачем мне покупать?

— Черт тебя знает… Купил и купил. Делов-то!

— Эх, старик… Ничего в жизни не бывает просто так… Даже газету человек покупает с какой-то мыслью. А тебя эта моя глупая покупка никак не насторожила, не озадачила… Равнодушный ты человек, Зайцев, безразличен к людям. А может, и ничего, работай… Газету я не читал, но заглянуть в нее заглянул. Прямо у киоска. Газета-то вчерашняя!

— Ну и что с того, что она вчерашняя?! — закричал Зайцев, уже не сдерживаясь.

— Меня интересовала программа телевидения. Вчерашняя.

— Ну? Ну?!

— Я хотел узнать, что же показывали после десяти вечера. А показывали, оказывается, футбольный матч… «Днепр» — «Бавария». Вопросы есть?

— Ну, показали матч… А дальше?

— Что же это за грабитель такой, который, забравшись в магазин и нагрузившись транзисторами, не может удержаться от того, чтобы телевизор включить? Что за человек такой? Или, думаю, дело в передаче? Может, показывали нечто необыкновенное? Да, показывали игру сильнейших команд континента. Понял? Кто же не может удержаться, чтобы не взглянуть на матч хоть одним глазком, даже рискуя свободой и независимостью? Болельщик. Отчаянный, безрассудный, безумный болельщик. Где водятся такие болельщики? В парке водятся. Ты вот живешь в своем криминальном городе, а в города других людей не наведываешься. А я наведываясь. Поэтому я сижу в кресле и слушаю, как ты тут козлом заливаешься. Тоже еще! Душа у него, видишь ли, пылает, душа у него горит! — Ксенофонтов взбрыкнул ногами и захохотал в полном восторге от своей выдумки.

ВОПРОС ДЛЯ УБИЙЦЫ

Ксенофонтов еще раз окинул взглядом свой очерк, напечатанный на второй полосе, оценив его расположение, название, полюбовался размером. И откинулся на спинку стула, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву деревьев, упали ему на лицо. Усы Ксенофонтова на солнце отливали медью, в комнате пахло типографской краской от свежего вороха газет, и в каждой был его очерк о таксисте Апыхтине, который не только доставляет пассажиров по адресу, но и сдачу, случается, отсчитывает, и может даже помочь выставить чемоданы из багажника. Да, хороший человек этот Апыхтин, и слава им вполне заслужена. Глядишь, подбросит как-нибудь в неурочный час, чего не бывает, подумал Ксенофонтов, и рука его привычно потянулась к телефону.

— Следователя Зайцева, пожалуйста!

— Он на задании. Позвоните попозже.

Положив трубку, Ксенофонтов так и остался сидеть, не снимая руки с телефона. И хотя за последнюю минуту в мире ничего не изменилось, Ксенофонтов, как и прежде, сидел в белой рубашке с закатанными рукавами, нарядно осыпанной солнечными зайчиками, благодушное настроение уходило из него, как воздух из проколотого мяча. Ксенофонтов остро ощутил уязвленность. Где-то рядом происходят события, решается чья-то непутевая судьба, а он ничего не знает, ничто от него не зависит, никому он не нужен…

Он вспомнил, что и вчера не разговаривал с Зайцевым, а несколько дней назад, когда удалось поймать друга по телефону, голос у того был какой-то нетерпеливый, Зайцев отвечал невпопад, если не сказать — с раздражением. Пожалуй, все-таки с раздражением, подумал Ксенофонтов, чтобы ощутить обиду сильнее.

Почему-то вспомнилась девушка, которая не пришла к нему на свидание в позапрошлом году, более того, вышла замуж за алкоголика, любит его поныне, а на Ксенофонтова при встрече смотрит без всякого сожаления. Обидно. Вспомнилась двойка, которую с непонятным наслаждением влепила ему учительница математики лет пятнадцать назад. Теперь-то он понимает, что поступила она в полном противоречии с учением замечательного педагога Сухомлинского.

— Так, — протянул вслух Ксенофонтов, складывая газету. — Вот, оказывается, какие мы… Лучшие друзья таятся и не могут сказать душевное слово. Да, мы готовы признаться в суевериях и невежестве, дескать, дурного глаза боимся, нечистой силы остерегаемся и потому молчим. На сама-то деле своих же друзей опасаемся. Не брякнуть бы лишнего, чтобы не выдали тайну твою заветную, надежду трепетную, не пустили бы по миру твои сомнения, мысли твои крамольные, страхи ночные. А то, глядишь, выводы кто нехорошие сделает, вопрос задаст строгим голосом. И нечего тебе будет ответить, нечем оправдаться, поскольку вопрос-то задается не для того, чтобы ты отвечал на него, а чтоб осознал свою зловредность и приготовился к испытаниям. Наши страхи сделались настолько привычными, что не видим мы в них безнравственности, а свою осторожность называем мужественной сдержанностью и даже готовы восхититься собой. А вот обменяться с другом услышанным, понятым, тем, что озарило тебя, кажется противоправным, будто не друг перед тобой сидит, которого знаешь с детского сада, а матерый шпионище с ампулой цианистого калия, вшитой в воротник, враг с бесшумным пистолетом за поясом и тайным номером, выколотым под мышкой… — продолжал расковыривать в себе обиду Ксенофонтов. — А если и появляются друзья, то только для того, чтобы убить время, убить здоровье, посмеяться над анекдотом о несчастном муже, вернувшемся из командировки совершенно некстати, да похлопать друг друга по оплывающим плечам…


Обида все глубже просачивалась в душу Ксенофонтова, и он даже вздрогнул, когда неожиданно зазвенел телефон.

— Да! — сказал он недовольно, поскольку ценил свои обиды и расставался с ними неохотно.

— Привет. Ты меня искал?

— Зайцев?! — счастливо воскликнул Ксенофонтов и мгновенно забыл о том, как горько ему живется. — Ну, старик, я уже начал беспокоиться! Может, думаю, тебя насквозь прострелили, может, думаю, в жизненно важных местах…

— Пока не продырявили, но до полного отощания довели.

— Все понял! Встречаемся через десять минут.

— Не возражаю! — сказал Зайцев и бросил трубку. Это Ксенофонтов увидел — следователь не положил, а именно бросил трубку, кому-то на ходу махнул рукой, посмотрел на часы и выскочил в дверь. Иначе он не поспел бы за десять минут в вареничную.

А все-таки друзья остаются, несмотря па жестокие жизненные неурядицы, обиды и недоразумения, успокоенно подумал Ксенофонтов. И ни слава их не может разлучить — он взглянул на свой очерк, — ни самые опасные преступления.

В вареничной стоял влажный и горячий запах вареного теста. Озабоченные посетители шарили глазами в поисках свободного места, бегали в моечную за вилками и ложками, ополаскивали стаканы у рукомойника. Распаренные женщины недовольно покрикивали на них из кухни, поддавали ногами какие-то тряпки, а оробевшие посетители отворачивались, стараясь не видеть ни самих женщин, ни масляного пола, ни сумрачных внутренностей вареничной.

Ксенофонтову до прихода Зайцева не без труда удалось взять две порции вареников, четыре компота и занять места у наглухо заколоченного и задернутого сероватыми гардинами окна. Маленький худощавый Зайцев быстро протиснулся между столиками, сел перед Ксенофонтовым, шумно вздохнул.

— Кажется, впервые за трое суток поем горячего!

— Это хорошо, — кивнул Ксенофонтов, — Горячее полезно для здоровья. Только это… Не заглатывай пищу как кондор. Ты вот не читаешь нашу газету, а напрасно. Недавно мы напечатали заметку о том, что кондоров на земле осталось совсем немного. Вымирают. Полагаю, оттого, что пищу заглатывают, не пережевывая.

— Обязательно учту, — проговорил Зайцев с набитым ртом. — А газету твою я иногда просматриваю. Сегодня вот про хорошего человека Апыхтина прочитал… Очень трогательно. Не скажу, чтобы прослезился, но прочел с большим интересом. Этот твой машинист…

— Таксист, — поправил Ксенофонтов.

— Ах да! Извини. Я со своими хлопотами… Но ничего нового, поверь. Старо как мир. Кровавая история. Это не для разговора за варениками.

— Преступника задержал?

— Даже двух, — сокрушенно ответил Зайцев. — Убивал один, а задержаны два.

— С перевыполнением идешь, — одобрил Ксенофонтов. — На двести процентов. В ударники выбьешься, квартиру получишь, женишься, на свадьбу пригласишь, я надену свой новый костюм, познакомлюсь с подругой твоей жены… Значит, один из задержанных не виновен?

— Совершенно верно.

— Это ты зря. Невиновного нужно отпустить. Слышишь? А то могут быть неприятности.

— Эх! Ксенофонтов! Всего два дня я потратил на то, чтобы раскрыть преступление, провести экспертизы, очные ставки, собрать доказательства и, наконец, выйти на двоих. Убил один из них, это я выяснил, да они и сами не отрицают. И все за два дня. Но вот уже три дня я пытаюсь узнать — кто же из них убийца?

— А знаешь, — Ксенофонтов вымакал последним вареником остатки сметаны и отправил его в рот, — где-то я читал, что преступника можно установить по внешнему виду. Да, да, не удивляйся. Слушай внимательно… Прежде всего у них свирепый взгляд. Кроме того, низкий лоб, длинные, почти до колен руки. И чтобы не забыть — волосатость. Старик, у них потрясающая волосатость. Опять же выражаются они того… Сам понимаешь, не очень культурно. Словарный запас у них своеобразный, страдает словарный запас…

— Спасибо. — Зайцев пожал руку Ксенофонтову. — Спасибо, дорогой друг. Теперь я знаю, что мне делать. Считай, что ты оказал правосудию большую услугу. Привет Апыхтину. Пока.

— Как?! И ты даже не хочешь, чтобы я тебя проводил? Я могу еще кое-чего вспомнить о внешности преступников. Например, тяжелая нижняя челюсть, надбровные дуги, как у питекантропов, узко поставленные глаза…

— Ксенофонтов! За последние пять дней мне пришлось допросить человек пятьдесят, не меньше. И не просто потолковать с ними о приятных вещах, а вывернуть их наизнанку, до сути добраться… А ты одного своего Апыхтина недели две пытал, не меньше, по городу с ним катался, впечатлений набирался.

— Виноват.

— Вот то-то! Вечером дома? Жди. Буду.


Вечер был тих и зноен, женские каблучки тонули в мягком асфальте, у автоматов с газированной водой стояли понурые очереди, а Зайцев, придя к приятелю, прежде всего направился на кухню. Открыв кран, он с минуту ждал, пока стечет теплая вода, и только потом, наклонившись к струе, напился.

— Значит, так, — Зайцев откинулся в кресле, до деревянного каркаса изодранном котом Ксенофонтова. — Значит, так… Представь себе. Трое решают провести приятный вечерок. Двое мужчин и одна женщина. Собираются на квартире у женщины.

— Возраст? — уточнил Ксенофонтов.

— Вполне дееспособный возраст, все в районе тридцати пяти. Шофер, слесарь, а она — продавец универмага.

— Отдел? — проницательно спросил Ксенофонтов.

— Хороший вопрос, — одобрил Зайцев. — Обувной отдел. Установлено, что между ними существовали деловые и, как говорится, взаимовыгодные отношения. Она имела возможность брать кое-какие товары в количестве, превышающем ее потребности, скажем так. Слесарь, хорошо зная жильцов своего дома, эти товары сбывал. Шофер тоже не оставался без дела. Кстати, он и обслуживал этот универмаг.

— Итак, они собрались у нее дома. — Ксенофонтов, кажется, первый раз проявил нетерпение.

— Да. И, судя по всему, ребята крепко выпили. Очевидно, был повод, были деньги. Затем возникла ссора.

— Всеобщая?

— Ксенофонтов, я тебя не узнаю, — возмутился Зайцев. — Ты ведешь себя, как девочка на танцах, — прямо весь горишь нетерпением, прерываешь плавное течение моей мысли!

— Больше не буду.

— Понимаешь, никак не выберусь из этой истории, — виновато улыбнулся Зайцев. — Вот сижу здесь, с тобой беседую, а в ушах до сих пор их голоса звучат, крики, вопросы, которые им задал, задать которые не сообразил… Такое ощущение, будто все они, включая убитую женщину, галдят сейчас в этой твоей комнате, и разобраться в их обвинениях, оправдываниях… Сложно, Ксенофонтов. Тебе этого не понять.

— Можно, я все-таки попытаюсь?

— Хорошо, продолжу. Итак, поссорились. Женщина, Зозулина ее фамилия, была довольно ничего… И одеться умела, и себя подать. Стол накрыт на троих — всякие там вилочки, ложечки, ножички… Не исключено, что ссора возникла из-за деловых расчетов. Опять же все прилично выпили в тот вечер. И вот в какой-то момент один из мужчин хватает с подоконника кухонный нож…

— А пили на кухне?

— Да, нынче модно на кухне праздновать, встречаться, объясняться… В результате и общение получается какое-то кухонное, и воспитание, и вообще жизнь складывается кухонная, не замечал? Под бульканье варева, скрежет сковородки, шум воды из крана, жизнь, пропитанная запахом жареной картошки и оттаивающей рыбы…

— Оглянись! — вскричал Ксенофонтов, разведя руки в стороны, так что почти уперся ладонями в противоположные стены. — Ты сидишь в моей лучшей, самой любимой комнате!

— Ты мог бы добавить — и единственной. Продолжим. Один из мужчин хватает нож и в пылу ссоры наносит удар. Рана оказалась серьезнее, чем ему бы хотелось. Оба растерялись, поволокли свою подружку на диван, стали тампоны прикладывать, перемазались сами, все в доме перемазали… А когда увидели, что женщина умерла, разбежались по домам. Время было позднее, им удалось уйти незамеченными. Дверь захлопнули и удрали.

— А нож?

— Прихватили с собой. Кто именно — не знаю. Думаю, что убийца. Невиновному он зачем? Ну что? Соседи заподозрили неладное — дверь заперта, в почтовом ящике полно газет, в квартире кот орет… Пригласили участкового, взломали дверь и увидели… В общем, можешь себе представить, что они увидели. Через два дня я установил всех участников этой пьянки. Хотя, честно признаюсь, было непросто, Зозулина скрывала свои деловые привязанности.

— Знаешь, — с подъемом воскликнул Ксенофонтов, — я напишу о тебе не меньше ста строк! Во всяком случае, пятьдесят строк обязательно, — добавил он, несколько умерив свой восторг.

— Спасибо, — сказал Зайцев. — Но до победы еще далеко. Слушай… Рана одна. Других повреждений нет. Ни синяков, ни ушибов, ничего. То есть виноват один. И оба приятеля дают показания, которые полностью совпадают с обстоятельствами дела, со всей картиной преступления. Но при этом каждый говорит, что убил другой. Совпадают все детали — ссора, удар, нож, попытка привести ее в чувство… У обоих обнаружены следы крови, на одежде, обуви… Оба позорно бежали с места происшествия. И объясняют одинаково — убил другой, а я, дескать, испугался, не знал, как быть… Ну и так далее. Мы перепробовали и перекрестный допрос, и очные ставки, составили поминутную хронологию происшествия, провели следственный эксперимент и восстановили, кто где сидел, где лежал нож, каждый из них рассказал мне всю историю от начала до конца по десятку раз. Я все надеялся, что убийца начнет путаться. Ничуть. Никто не путается. Так и должно быть — ведь им не нужно ничего придумывать, оба рассказывают правду, но один — о себе, а второй — о своем приятеле.

— А если покопаться в их прошлом, в личных качествах, сопоставить характеристики…

— Во-первых, оба промышляли на перепродаже туфелек, сапожек… Это их уже как-то уравнивает. Но, допустим, я установлю, что один из них ударник труда, а второй — горький пьяница, что у одного дети, а у другого алименты, что один носит галстук в тон костюму, а второй пользуется капроновым поводком на шее… И что? Скажу больше — все это я уже проделал, я знаю о них больше, чем они сами о себе. Ну и что? Кто же ударил?

— И все-таки следы остаются, — вздохнул Ксенофонтов.

— Но они однозначны, понимаешь? Нет следов, которые говорили бы в пользу одного или другого.

— В души бы им заглянуть…

— Очень ценная мысль, — сказал Зайцев, поднимаясь. — Пойду. Последнюю неделю я спал по три-четыре часа в сутки. Для меня это маловато. Хочу отоспаться.

— Ну что ж, — Ксенофонтов сбросил с колен кота, — спи спокойно, дорогой друг. Да, а какой нож был у твоих приятелей?

— Сосед Зозулиной сделал. Работает на заводе… Нашел я этого умельца. Частное определение писать буду.

— А какая ручка на этом ноже?

Зайцев с сожалением посмотрел на друга и, не ответив, направился в прихожую.

— Это важно? — спросил он, обернувшись. — Не видел я ножа, нет его… Сосед говорит, что ручку он сделал из пластмассы. У него дома точно такой же, можешь пойти посмотреть. Зозулина что-то достала ему в универмаге, вот он и отблагодарил ее ножом.

— Сколько в нем, сантиметров двадцать?

— Тридцать один, — улыбнулся Зайцев настырности Ксенофонтова.

— Откуда такая точность?

— От соседа. У него, кстати, еще заготовки остались, как он говорит — поковки. Берется хорошая рессорная сталь и в раскаленном состоянии проковывается. Получается почти булат. Нашему ширпотребу такое и не приснится.

— А как он крепил ручку к ножу?

Зайцев, уже направившийся было к лифту, обернулся.

— На заклепках, понял?! Две белые алюминиевые заклепки! Понял?!

— Как же он такую сталь продырявил?

— Умелец потому что, — сказал Зайцев и шагнул в лифт. — Хочу спать! — успел выкрикнуть он до того, как двери захлопнулись и кабина провалилась вниз.

Ксенофонтов вздохнул и вернулся в квартиру. С балкона он долго смотрел на городские огни, легонько покусывая правый ус, который в этот вечер показался ему длиннее левого. А утром, едва проснувшись, позвонил Зайцеву домой.

— Старик, если не разоблачишь убийцу, дай знать. Помогу.

И положил трубку.

Звонок от Зайцева раздался после обеда, когда Ксенофонтов сидел в редакции за своим столом и в мучительных раздумьях составлял план выступлений на ближайший месяц.

— Скажи честно — ты шутил? — голос Зайцева был нетерпелив.

— Ничуть. Дело в том, что…

— Приходи. Пропуск заказан.


Остановившись на противоположной стороне улицы, Ксенофонтов некоторое время рассматривал здание, в которое ему предстояло войти, наблюдал суету машин на перекрестке, пульсирующий в такт светофору поток пешеходов, и, наконец, направился к подъезду. Он уже знал, где кабинет Зайцева, но едва открыл дверь, увидел, что там полно людей, что его друг озабочен.

— Подождите в коридоре, граждане, — сухо сказал Зайцев. — Не видите — у нас очная ставка, — добавил он уже для Ксенофонтова.

Ксенофонтов прошел по коридору, остановился у стенда со всевозможными плакатами. На одном из них был изображен человек с прекрасным мужественным лицом — он выносил ребенка из горящего дома. Рядом был изображен милиционер, мчащийся на ступеньке грузовика, а в кабине, судя по низкому лбу и повышенной волосатости, сидел особо опасный преступник и очень недовольно смотрел на милиционера. Были тут плакаты, изображавшие перестрелки, рукопашные схватки, но на нескольких протекала спокойная и достойная жизнь: по залитой вечерними огнями улице, неестественно выпрямив спины, шли мужчины и женщины с красными повязками на рукавах. Ксенофонтов с уважением посмотрел в лица дружинников, озабоченные свалившейся на них ответственностью за покой граждан. «Вот так подежурят, подежурят, глядишь, и три дня к отпуску получат», — не без зависти подумал Ксенофонтов.

Дверь за его спиной открылась, и из кабинета Зайцева в сопровождении конвоя вышел невысокий плотный человек с большой влажной лысиной. Светлые волосенки сохранились у него лишь за ушами. Он, видимо, уже знал, как следует ходить по этим коридорам, знал, как держать руки, — крупные тяжелые ладони заложил за спину. Когда мужчина проходил мимо, Ксенофонтов явственно уловил запах бензина. «Шофер, — догадался он. — Значит, следующим выйдет слесарь».

Через несколько минут из кабинета, тоже с конвоем, вышел длинный смуглый парень. Ксенофонтов успел заметить его маленький нервный рот, длинные ресницы, скошенный подбородок.

— Уныло у тебя здесь, — сказал Ксенофонтов, входя в кабинет и оглядывая стол, стулья, пустую вешалку, сейф, выкрашенный коричневой краской. — Повесил бы что-нибудь… У меня есть хорошая картинка — японка на фоне морских волн, вся в брызгах воды, зубы — жемчуг, а в глазах такой призыв, такой призыв… Хочешь подарю? Одета, правда, японка неважно, можно сказать, вовсе не одета, но это ей и ни к чему. Твои стены она наверняка оживит. Подарить?

Зайцев вздохнул так тяжело, будто расставался с живой японкой, подошел к окну и ударом кулака распахнул створки. Но прохладней в комнате не стало, зато сам вид распахнутого окна как бы освежил воздух.

— Из-за этих убивцев и окна не откроешь, — проворчал Зайцев.

— Лысый — это шофер?

— Угадал. Лавриков его фамилия. А второй — слесарь. Песецкий. Красавец, каких свет не видел. Ладно, что скажешь? Кто из них? Кого под суд?

— О! Нет ничего проще! — Ксенофонтов беззаботно махнул суховатой ладонью. — Но сначала хочу задать несколько вопросов… Если в этом нет служебной тайны, скажи, будь добр, что они говорят друг о друге?

— Только успевай слушать, — проворчал Зайцев. — Зачитать дословно?

— Да, лучше дословно. — Ксенофонтов сел на подоконник и скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

— Так… Шофер о своем бывшем приятеле выражается так… «Песецкого знаю несколько лет. За это время убедился, что он крайне низкий человек, способный на любую подлость ради „десятки“». Ну и так далее.

Слушай… «С Лавриковым нас познакомила Зозулина. Когда мы предложили ему подзаработать, он согласился, спросил, сколько составит его доля…»

Ксенофонтов прошелся по комнате, постоял у открытого окна, присел на подоконник. У Зайцева было выражение, с которым смотрят на заезжего фокусника — и посмеиваясь над ним, и в то же время ожидая чего-то необыкновенного.

— Скажи, а ты спрашивал у них о той женщине… Как ее… Зозулина? Что о ней сказал шофер?

— Есть его показания. Вот они… «Отношения у нас были деловые, до личных не дошло, хотя я об этом и жалею. Красавицей ее не назовешь, но гостя принять умела, бутылочка всегда в запасе была, за собой следила…» Так выражается шофер. А вот слова Песецкого «… Любила Зозулина красиво пожить, потому и муж от нее ушел. Приторговывала левым товаром, в универмаге об этом знали, но отделывались общественным порицанием. В квартире у нее всегда было что выпить, было чем торгануть…» Ты что, заснул?! — возмутился Зайцев, увидев, что Ксенофонтов сидит с закрытыми глазами.

— Что? — встрепенулся тот. — А… Нет. Скажи, а о ноже ты спрашивал?

— Зачитать? — Зайцев полистал дело. — Вот что говорит Лавриков: «…Нож был довольно большой, с черной блестящей ручкой». Все. Красавец слесарь говорит то же самое. «…Нож самодельный, ручка из темно-зеленой пластмассы на заклепках, общая длина — сантиметров тридцать…»

— Шофера можешь выпускать, — безмятежно сказал Ксенофонтов, и слова его прозвучали с вызывающей самоуверенностью.

— Как? Прямо сейчас? — опешил Зайцев.

— Не знаю, как у вас принято. Можешь, сейчас, можешь, завтра. Наверно, положено какие-то документы оформить.

— Ха! — развеселился Зайцев. — Я бы так и поступил, дорогой друг, если бы не одна подробность, сейчас ее покажу. — Зайцев был явно распотешен. Он легко поднялся, вынул из-под сейфа продолговатый предмет, завернутый в газету. Это был нож. Сантиметров тридцать длиной, с пластмассовой ручкой, прикрепленной к стальной пластине двумя алюминиевыми заклепками. — Понял? Нож, тот самый. Наши ребята нашли его сегодня утром. Знаешь у кого? У шофера. Оба кандидата в убийцы подтвердили, что это тот самый нож. Тогда я вызвал соседа Зозулиной. Он тоже признал свою продукцию. Такие дела, Ксенофонтов. Согласись, что невиновному незачем уносить с собой орудие преступления.

— А зачем преступнику хранить нож у себя?

— Он был хорошо спрятан. Его нашли миноискателем. Все вокруг знали о преступлении, и выбросить нож было не так-то просто.

— Даже для шофера? — усмехнулся Ксенофонтов.

— О! — воскликнул Зайцев. — Если бы все преступники так рассуждали… Этого не бывает, Ксенофонтов. Что-то им всегда мешает поступать разумно и толково. Они постоянно совершают глупости. Иногда эти глупости им мешают, иногда помогают, создают некую непредсказуемость поступков… А разве вся та пьянка не глупость? Вот так-то. — Зайцев завернул нож в газету и снова сунул его под сейф.

— Слушай, старик, меня внимательно, — со значением проговорил Ксенофонтов. — Ты можешь совершить грубейшую юридическую ошибку. Сейчас я расскажу тебе о ходе моих рассуждений…

— А зачем? — спросил Зайцев. — Зачем, если они ложные?

— Как знаешь, — обиделся Ксенофонтов. — Но не торопись. Истинно говорю тебе — отпусти шофера, не бери грех на душу.

На следующий день друзья опять встретились в вареничной. Зайцев выглядел не столь самоуверенно, как накануне, а Ксенофонтов с аппетитом уминал творожные вареники, окуная их в жидковатую полупрозрачную сметану.

— Ну как? — спросил он. — Ты уже отпустил убийцу?

— Знаешь, — промямлил Зайцев, — вчера твои слова произвели на меня… мм… некоторое впечатление. Да, и я решил отдать на исследование и нож, и газету, в которую он был завернут.

— Смелое решение.

— Эксперты утверждают, что эта газета… Ее получает слесарь Песецкий. На ней нашли номер его квартиры… И почтальон подтвердил. Видишь ли, самого номера там нет, эта часть газеты оторвана, но на следующей странице остался след, вдавленный карандашом. Его-то и удалось обнаружить. Перед первой экспертизой была другая задача — доказать, что бурые пятна есть не что иное, как кровь, установить группу…

— Надо же, — без всякого интереса проговорил Ксенофонтов. — Чего не бывает на белом свете.

— Очевидно, Песецкий не только оговорил Лаврикова, но и подбросил ему нож. Ведь у него было несколько дней… Верно?

— Слушай, а не взять ли нам еще по компоту, а? — скучающе спросил Ксенофонтов.

— Но как ты его все-таки вычислил? Почему ты решил, что шофер невиновен?

— А! Как-нибудь я расскажу тебе об этом. Посмотри на девушку за соседним столиком… Тебе нравится?

— Ну, виноват! — вдруг закричал Зайцев. — Виноват. Каюсь. Больше не буду.

— Вы слышите? — обернулся Ксенофонтов к девушке. — Слышали, что он сказал? Зайцев, повтори.

— Девушка, — он повернулся к ней со стулом, — я очень виноват перед этим молодым человеком с разновеликими усами. Я грубо и бесцеремонно оскорбил его, усомнился в его способностях и прошу вас засвидетельствовать мое искреннее раскаяние.

— Девушка, простим его? — спросил Ксенофонтов.

Она кивнула, не зная, как себя вести.

— Значит, так… Четыре тараньки. Согласен на такой штраф?

— Что?! Да мне самому придется вступить в преступный сговор, чтобы достать их!

— Как знаешь. Девушка, скажите…

— Хорошо! — с отчаянием проговорил Зайцев, словно преодолевая в себе что-то. — Но если меня посадят…

— Тебе не мешает пройти и через это, а то слишком легко ты относишься к судьбам людским, — жестко сказал Ксенофонтов. — Но ты не трусь. Мы будем свидетелями защиты, верно, девушка? Кстати, как вас зовут?

Вечером приятели сидели в жестковатых изодранных креслах. Перед ними на низком столике стояли две бутылки пива. Оба молча и сосредоточенно колотили окаменевшими тараньками о край стола, мяли их, теребили, так что с рыбешек сыпалась мелкая сухая чешуя. Ксенофонтову первому удалось подцепить ногтем кожицу и очистить часть спинки. Он отодрал покрытое кристалликами соли волоконце и, налив пиво в граненый стакан, полюбовавшись высокой уплотняющейся пеной, с наслаждением погрузил в нее свои обкусанные усы. Переведя дух, он облизал пену с усов, отковырнул от спинки еще один ломтик и бережно положил его у стакана.

— Когда-нибудь, Зайцев, ты станешь хорошим следователем, тонким и проницательным, настоящим мастером своего дела. Но пока тебе нужно только стремиться к этому, — начал Ксенофонтов.

— Согласен, — покорно кивнул Зайцев.

— Тогда слушай. Все очень просто. Я в своих рассуждениях исходил из того, что один из этих двух — убийца.

— И я исходил из того же!

— Не понимаю я твоего нетерпения, Зайцев, не здесь его надо проявлять и не сейчас. О чем это я говорил… Да, о твоем деле… Так вот, ты не учел, что второй — не просто невиновный, он еще и оговоренный, оклеветанный. А убийца не только совершил преступление, но еще и подсунул нож невинному, свалив на него то, что совершил сам. Поэтому их отношение друг к другу не может быть одинаковым. Если убийца, возможно, жалеет жертву своего оговора, сочувствует ему, то оклеветанный ненавидит убийцу всеми силами своей души. Ведь тот не только убил женщину, но и его пытается посадить на скамью подсудимых. Вместо себя. Поэтому достаточно спросить у них друг о друге, чтобы сразу определить, кто убийца. Из их ответов совершенно бесспорно следует, что преступник — Песецкий.

— Да, Лавриков выразился о нем довольно резко.

— Заметь, — Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, — ожидаемо резко, объяснимо резко. Его взвинченность и вялость ответа убийцы не случайны.

— Дальше! — бросил Зайцев.

— А дальше я задаю проверочный вопрос: как они относятся к убитой? И здесь их ответы должны отличаться. Пусть еле уловимо, но они не могут быть одинаковы. Для оговоренного — Зозулина такая же жертва, как и он сам, причем жертва того же человека. И он невольно, сам того не замечая, будет искать в ней, в ее характере, поступках нечто оправдывающее. Убийца, наоборот, ищет в ней отрицательное, что уменьшает его вину, он стремится заранее преуменьшить тяжесть своего преступления.

— В общем-то, допустимо, — с сомнением проговорил Зайцев.

— Что значит допустимо?! — возмутился Ксенофонтов. — Расхождения в показаниях могут оказаться большими или малыми, заметными тебе или заметными мне, но они обязательно будут. И суть расхождений жестко определена: убийца женщину осуждает, невиновный ее оправдывает.

— Ладно, ладно, не суетись. А что дал тебе вопрос о ноже?

— Разберемся и с ножом. Он лежал на подоконнике. Им не пользовались во время застолья, не было надобности — стол накрыт на троих, все обеспечены приборами. Поэтому убийца, который схватил нож и нанес им удар, а потом, удрав с этим ножом, неизбежно знает о нем больше. И действительно, слесарь сказал, что нож самодельный, а шофер смог вспомнить только его размер. Слесарь знал, что ручка пластмассовая, на заклепках, а шофер сказал лишь, что она блестящая. То есть знания о ноже у слесаря и шофера при всей похожести резко отличаются качественно. Качественно, Зайцев! А характер различий полностью совпадает с расхождениями в ответах на другие вопросы. Преступление оставило следы, иначе не бывает.

— Какие следы? — спросил Зайцев. — Где?

— В душе. Преступник даже допустить не мог, что эти следы читаемы. Он не учел, что этим делом могу заняться я, это его и погубило. — Ксенофонтов солидно покашлял в кулак, но не выдержав значительной гримасы, рассмеялся. — Вот так, старик! — Подняв рыбий бочок, он долго рассматривал на свет его тонкие, как изогнутые иголки, ребрышки. Потом, склонившись над столом, перебрал рыбью шелуху, надеясь найти в ней что-нибудь съедобное. Но нет, ничего не нашел и с огорчением отодвинул сухой ворох из чешуи, плавников и жабер.

— Ксенофонтов! — торжественно сказал Зайцев. — Мы с прокурором обязательно напишем письмо твоему редактору, чтобы он поощрил тебя.

— Спасибо! — с чувством произнес Ксенофонтов. — А я напишу о тебе не менее ста строк. Все-таки ты быстро и грамотно распутал это преступление и не дал свершиться несправедливости. Только вот смотрю я на тебя и думаю…

— Ну? — настороженно спросил Зайцев. — Что ты думаешь на этот раз?

— Уж коли я вызвал твой восторг, почему бы тебе не сбегать вон в тот гастроном? Бутылочку пивка, а? У меня сегодня был Апыхтин… — Ксенофонтов вынул из внутреннего кармана плоский сверток. Развернув его, он показал Зайцеву сушеную тарань размером с детскую ладошку.

— И ты молчишь?! — возмущенно воскликнул следователь уже в прихожей. — Да за это судить надо!

ВОКРУГ ПАЛЬЦА

С высоты девятого этажа город поблескивал умытыми витринами, свежеполитыми улицами, а торопящиеся далеко внизу люди, казалось, были преисполнены радостного нетерпения. Залитый солнцем Ксенофонтов стоял на своем балконе, испытывая возвышенное желание воспеть свой город, написать что-то сугубо положительное о мороженщице из киоска возле редакции, о водителе поливальной машины, которая пересекала сейчас площадь, распустив роскошные водяные усы, ему хотелось написать о своем друге Зайцеве, тем более что он обещал это сделать уже не один раз…

Да, утро было такое, что никакие осуждающие и клеймящие мысли не приходили ему в голову, а если и приходили, он с отвращением отбрасывал их, как нашкодившего кота.

Потом Ксенофонтов удачно побрился, не затронув усов, а единственный порез возле уха был почти незаметен. И кофе получился вполне пристойным, и свежая рубашка нашлась, и по радио пели про удачу, которая может стать неплохой наградой за смелость.

Короче, утро было замечательное и не предвещало никаких тревожных, а уж тем более опасных событий. Поэтому, когда Ксенофонтов, потолкавшись у газетных витрин в сквере, неожиданно увидел под ногами новенькую, зелененькую пятидесятирублевку, сложенную пополам и покачивающуюся на утреннем ветерке, как диковинная бабочка, сердце его радостно дрогнуло и сбилось с привычного такта. Подняв деньги, Ксенофонтов счастливо рассмеялся в душе. Зайдя с другой стороны витрины, чтобы увидеть разиню, он беспомощно оглянулся — вокруг никого не было. Только он, Ксенофонтов, интересовался в это утро газетами.

Вот тебе, старик, и награда за преданность производственным и сельскохозяйственным новостям, подумал Ксенофонтов и, сунув деньги в карман, расположился на влажной после ночного дождя скамейке — не прибежит ли кто запыхавшись, с круглыми глазами, нервный и несчастный. Но нет, никто не прибегал. Ксенофонтов пощипывал ус и смотрел на часы. Нельзя сказать, что он очень хотел вернуть деньги, нет, ничто человеческое ему не было чуждо, но в то же время надо заметить, что он отдал бы находку, не колеблясь, даже немного гордясь собой.


Как бы там ни было, перед обедом Ксенофонтов позвонил Зайцеву.

— Старик, — сказал он, — а не пообедать ли нам?

— Договорились. Встречаемся, как обычно, в вареничной.

— Где?! — переспросил Ксенофонтов, стараясь наполнить свой вопрос брезгливостью и пренебрежением.

— В вареничной. А что?

— Чтобы я пошел в эту вонючую забегаловку? Да никогда! Старик, мы обедаем в ресторане. Вот так. В «Астории». Я позвоню туда и закажу столик. Не опаздывай, — и Ксенофонтов положил трубку.

Придя в ресторан и расположившись в углу под фикусом, Ксенофонтов удовлетворенно поглядывал в зеркало, находя в себе все новые достоинства, которых не замечал вчера. Зайцев вошел быстро и деловито, будто не в ресторан, а в служебный кабинет. Посмотрел озадаченно на Ксенофонтова, присел.

— Внимательно тебя слушаю, — сказал он с некоторой скорбью в голосе. — Что случилось?

— Ничего не случилось… Я вот подумал: а почему бы мне не пригласить в ресторан лучшего друга, почему бы мне не посидеть с ним в этом приятном месте?

— В этом? — Зайцев потер лист фикуса, вытер салфеткой пальцы. — Ну ладно… Некоторые сидят в местах и похуже.

— Обижаешь, старик, обижаешь, — проворковал Ксенофонтов, вчитываясь в меню. — Вот у них тут есть заливная говядина…

— Нет заливной говядины, — бросила официантка, проходя мимо со стопкой грязных тарелок. — Дежурный обед, молодые люди. Суп с яйцом, гуляш с макаронами и компот из сухофруктов.

— Ничего, — утешил Зайцев погрустневшего друга. — Ты же сам сказал, что главное — посидеть. Хорошо сидим. Ну, выкладывай уже наконец.

— Полсотни нашел, старик, — Ксенофонтов без радости вынул из кармана и положил на стол хрустящую бумажку.

— Спер, наверно? — подозрительно спросил Зайцев. — Признавайся, чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.

— Да нет, все проще… У газетных витрин в сквере, знаешь? Кто-то так зачитался, что не заметил, как деньги потерял.

— Совсем новенькая, — проговорил Зайцев, рассматривая водяные знаки на купюре. — Надо же так увлечься… Не иначе как твою статью прорабатывал.

— Да скорее всего, — согласился Ксенофонтов. — Когда меня читаешь, можно забыть о чем угодно.

— Ты имеешь в виду хвалебный гимн во славу пекаря Фундуклеева?

— А хотя бы! — запальчиво воскликнул Ксенофонтов.

— Да, конечно, — милостиво согласился Зайцев. — Я прочитал этот очерк с… большим интересом. Тебе никогда еще не удавалось, никогда еще…

— Ну? Ну?!

— Я хотел сказать, что никогда тебе еще не выделяли столько места на газетной полосе.

— Мне выделяют столько, сколько я заслуживаю! — отчеканил Ксенофонтов.

Через полчаса, когда друзья съели суп с яйцом, проглотили гуляш с макаронами и заели все это вываренными сухофруктами, они расположились на нагретой солнцем скамейке в сквере и сидели без слов и движений в ожидании того момента, когда кончится обеденный перерыв и им придется разойтись по своим рабочим местам.

— Пойду-ка позвоню в одно место, — сказал Зайцев и направился к телефонной будке.

— Позвони, старик, позвони, — сонно проговорил Ксенофонтов, не открывая глаз. Зайцеву, видимо, удалось сразу дозвониться — из будки доносились напористые слова, он кого-то настойчиво приглашал зайти к нему в кабинет. Мимо проходили люди, и Ксенофонтов слышал поскрипывание горячего ракушечника, которым были посыпаны дорожки, вспоминал прошлогодний отпуск, шум моря, девушку, которая…

— Молодой человек, — кто-то похлопал его по плечу. — Нехорошо деньгами разбрасываться. Так и по миру пойти недолго…

Ксенофонтов открыл глаза, откинулся от спинки, осмотрелся. Как раз между его вытянутыми ногами, на разогретом солнцем ракушечнике, лежал зелененький комочек. Не успев еще расстаться с морским побережьем и загорелой девушкой, Ксенофонтов с недоумением смотрел на пятидесятирублевку.

Вернувшийся Зайцев не заметил состояния друга и спокойно уселся рядом.

— Старик, — слабым голосом проговорил Ксенофонтов. — Старик… Я это… Деньги нашел.

— Ты что, обалдел от счастья? Мы их уже компотом обмыли.

— Да нет… Я опять нашел…

Зайцев взял бумажку, повертел ее, посмотрел на Ксенофонтова, на то место, где она только что лежала…

— Поздравляю, — сказал он серьезно. — Завидую. За один день найти две такие штучки… Невероятно. Разменять?

— Как?! У тебя в кармане найдется сотня?

— Отпускные получил, — признался Зайцев. — С понедельника я — свободный человек. На держи… Беру две бумажки, а даю десять. Понимаешь, дорога все-таки, легче везти. Каждый грамм на учете. Ладно, мне пора. Если не возражаешь, загляну вечером, а?

— Старик! Я могу только приветствовать подобные инициативы!

— Какой-то слог у тебя казенный, — поморщился Зайцев. — Не можешь просто сказать — буду рад. Заела тебя газета, ох, заела. Много работы?

— Знаешь, много. Каждый день двести строк вынь да положь. А где их взять, эти двести строк, где?!

— Все хороших людей воспеваешь? — беззаботно спросил Зайцев.

— Не только, не только…

— Плохих тоже? — Зайцев шел, сунув руки в карманы, щурясь на солнце и не испытывая ни малейшего интереса к разговору.

— А как же, и о них нельзя забывать.

— Что-то не припомню я твоих трудов о плохих людях… Похоже, ты их мне передоверил, а себе оставил голубеньких, розовеньких, сереньких… Как их… Эти… Апыхтин, Жижирин, Фундуклеев…

— Старик! — оскорбленно воскликнул Ксенофонтов. — Я скоро потрясу тебя таким фельетоном, что все твои убийцы померкнут.

— Неужели кто-то опять общественную клумбу оборвал? Нет? А может, дружинники задержали пешехода, который перешел улицу на красный свет?

— Мимо бьешь, старик, мимо. Твои ядовитые стрелы только тешат меня и смешат. Представь себе — сговариваются два директора магазинов. Один руководит обычным гастрономом, а второй — коопторговским. И что злодеи делают? Товары, которые поступают в гастроном, перевозят и продают в коопторговской лавке. А цены там почти вдвое выше. Усек? Все просто, средь бела дня, даже обвешивать несчастного покупателя нет никакой надобности.

— Сам догадался? — скучая, спросил Зайцев.

— Грузчик из магазина письмо в редакцию прислал.

— Что же он, с директором поссорился?

— Точно! Тот его за пьянку выгнал, а грузчик в отместку — письмо.

— Так это, — Зайцев проводил взглядом девушку, которая шла им навстречу, — это… Ведь маловато письма-то, документы нужны. Смотри, а то грузчик возьмет да помирится с директором, грузчики нынче в цене. А от письма отречется. История знает такие случаи. Документы нужны, — повторил Зайцев.

— Да есть кое-что… Не только ты, старик, воюешь, мы тоже не в сторонке стоим.

— Ну, будь здоров. — Зайцев пожал крупную ладонь Ксенофонтова. — Не забудь вечерком-то пивка купить. Какой-никакой, а все же гость придет. Денег у тебя полные карманы, скупиться негоже.

Зайцев, не торопясь, пересек улицу, прошел мимо больших витрин, изредка поглядывая на себя придирчиво и удовлетворенно. Чего уж там, собственная внешность нравилась Зайцеву. Правда, он не стал бы возражать, если бы у Ксенофонтова кто-то взял пять сантиметров роста и дал их ему. Войдя в тень, Зайцев вдруг заторопился, словно вспомнил об оставленных делах. В подъезд он почти вбежал, оставив за спиной залитую солнцем улицу и разомлевших от жары прохожих.

А Ксенофонтов, войдя в свой кабинет, сбросил пиджак на спинку стула, со вздохом окинул взглядом свой стол, заваленный письмами. Да, вести оживленную переписку, чтобы знать запросы, боли и радости читателя, — это входит в обязанности журналиста.

Где-то через час пришла старушка и, усевшись на предложенный стул, долго рассказывала, как тяжело ей жить в коммунальной квартире среди чужих людей, которые относятся к ней пренебрежительно, надеясь в конце концов занять ее комнату, рассказала, как часто она болеет и что нет даже человека, который бы подал ей стакан воды. Старушка всплакнула, рассказывая о своих горестях, и Ксенофонтов вынужден был сбегать за водой.

Потом пришел начинающий автор и принес стихи, потом пришел автор совсем не молодой, но тоже начинающий, и принес басню про лисицу, которая очень плохо относилась к окружающей среде и за это была наказана зайцем. Потом редактор всех собрал на летучку. Когда Ксенофонтов вернулся в свой кабинет, то застал там двух милиционеров, старушку из коммунальной квартиры и еще двух типов, которые смотрели на него с нескрываемым отвращением.

— Это он? — спросил милиционер у старушки.

— Он, батюшка, он!

— И куда положил?

— В карман, куда же еще… В пиджаке сидел, вот и сунул в карман.

— Что происходит? — спросил Ксенофонтов, чувствуя, что назревает что-то неприятное.

— Эта гражданка утверждает, что вы потребовали у нее сто рублей.

— Ложь! — закричал Ксенофонтов.

— Спокойно, гражданин, — холодно сказал милиционер. — Она была у вас на приеме?

— Была. Ну и что?

— Вы обещали ей помочь с жильем?

— Обещал. Ну и что?

— В таком случае позвольте заглянуть в карман вашего пиджака. Понятые, — милиционер обернулся к двум парням с отвратительными взглядами, — прошу быть внимательными. — Милиционер оттеснил Ксенофонтова в угол и извлек из его кармана сотню.

— У меня и номерок записан, — проговорила старушка, протягивая милиционеру замусоленную бумажку. — Вдруг, думаю, сгодится.

— Сгодится, мамаша, все сгодится, — заверил ее милиционер. — Ну что ж, будем составлять протокол. Факт взятки установлен.

— Ить, что, подлец, делает, — снова заговорила старушка, — вчера полсотни взял, позавчера полсотни, а сегодня уж, говорит, всю сотню давай. Во как! Но я все номерки записала…

Обернувшись к раскрытым дверям, Ксенофонтов увидел, что в коридоре столпилась едва ли не вся редакция, на него смотрели скорбно, будто прощались навсегда, а Ирочка-машинистка смотрела на него так грустно, будто в этот миг рушились все ее возвышенные представления о мире, и ответственный секретарь смотрел, и художник, и даже завхоз редакции смотрел, но спокойно, поскольку все его возвышенные представления были давно разрушены.

А милиционер за его столом, его шариковой ручкой, на бумаге, выданной завхозом, составлял протокол. Старушка сидела у стены, и лицо ее было огорченным, — вот, дескать, какие люди на белом свете попадаются, но что делать, в меру сил будем с ними бороться…

— Я могу позвонить? — спросил Ксенофонтов.

— Никаких звонков! — ответил милиционер.

— Но я хочу позвонить в прокуратуру!

— Уж и в прокуратуру проникли! — запричитала старушка. — Видать, делился, нешто можно одному за такое браться! Неплохо бы и у его прокурорского знакомого по карманам пошастать.

— Пошастаем, мамаша, — заверил ее милиционер. — Будьте спокойны. У всех пошастаем.

Ксенофонтов ужаснулся, вспомнив, что у Зайцева остались две пятидесятирублевки.

— Я вам больше не нужен? — спросил Ксенофонтов у милиционера.

— Ишь шустряк! — непочтительно воскликнула бабуля. — На свободу захотел. Его только выпусти, он такого натворит, такого натворит…


— Должен вас задержать, — заявил милиционер, — чтобы предотвратить дальнейшие преступления. В таких случаях обычно конфискуется имущество, нажитое незаконным путем. А ловкачи успевают все по приятелям разнести… Бывает, что, кроме раскладушек, и конфисковать нечего.

— Вы и так, кроме раскладушки, ничего не конфискуете, — горько рассмеялся Ксенофонтов.

— Прошу! — милиционер показал на дверь. — Машина подана, гражданин взяточник!

— Только суд может признать меня виновным! — вдруг закричал Ксенофонтов, но тут же устыдился своего неприлично тонкого голоса.

— И за этим делом не станет, — успокоил его милиционер. — Граждане, прошу освободить проход. К задержанному не подходить, с ним не разговаривать, ничего не передавать. Все необходимое он получит на месте.

Выйдя на улицу, Ксенофонтов оглянулся на окна родной редакции и нескладно полез в машину с зарешеченными окнами.


А вечером друзья, как обычно, сидели в ободранных креслах Ксенофонтова, перед ними на журнальном столике стояла бутылка пива, а в блюдце были насыпаны брусочки соленых сухариков. Пил, правда, один Зайцев. Сославшись на плохое самочувствие, Ксенофонтов отказался. Он выглядел каким-то встрепанным, хотя уже принял душ, сменил рубашку, побрился и причесался, пытаясь соскоблить с себя гнусные впечатления от служебных помещений правосудия.

Зайцев же, наоборот, был оживлен, рассматривал стакан на свет и вообще давал понять, что весьма доволен собой и окружающей действительностью.

— Вот смотрю я на тебя, Ксенофонтов, и думаю, — произнес он, но тут что-то снова отвлекло его. — Так вот, смотрю я на тебя и думаю… Ты ведь можешь стать неплохим газетчиком, Ксенофонтов. У тебя и рост приличный, и голос обладает необходимой зычностью, и весь ты из себя довольно мм… представительный. — Зайцев почесал кота за ухом. — На демонстрации ты можешь поднимать щиты с итогами выполнения обязательств гораздо выше других контор. Но это все, что я могу сказать хорошего о твоих способностях, это все, Ксенофонтов.

— Спасибо, не так уж мало.

— Тебе нужно работать над повышением образования, читать художественную литературу, классиков. И это… — Зайцев вышел на кухню, взял в холодильнике бутылку пива, принес ее, не торопясь, открыл, наполнил стакан. — Хорошее пиво, — сказал он, дождавшись, пока осядет и уплотнится пена. — Очень хорошее. В нем чувствуется приятная свежая горечь. А цвет, ты посмотри на цвет! Так о чем это я… А, вспомнил! Слушай, тебе нужно бороться с корыстолюбием. Да, алчность тебя погубит, запомни это.

— Кто жадный? Кто алчный?! — Ксенофонтов вскочил, воздел руки, но, наткнувшись ладонями на потолок, устыдился и снова рухнул в кресло.

— Видишь, как ты воспринимаешь дружескую критику, — рассудительно заметил Зайцев. — С таким отношением к недостаткам тебе трудно будет рассчитывать на какой-то рост… Я имею в виду духовный, нравственный…

— Я эту старуху видел первый раз в жизни!

— Напрасно. Надо изучать своих героев… Вот я, например, до сих пор помню этого… машиниста… Нет, таксиста. Как его… Во! Твой Апыхтин до сих пор стоит у меня перед глазами, как живой. Если мне предложат персональную машину, а я этого не исключаю, и если у меня спросят, кого бы я хотел видеть своим водителем, отвечу не задумываясь — только Апыхтина! А что касается пекаря Фундуклеева…

— Ты что-то хотел сказать об изучении героев.

— А, верно… Вот ты утверждаешь, что видел старуху первый раз в жизни. Верю. Но это плохо. Ведь она — родная тетя того самого директора гастронома, о котором ты собирался писать.

— Так это провокация?! — вскричал Ксенофонтов так, что дети, которые играли во дворе, подняли головы к окнам девятого этажа.

— Конечно, — кивнул Зайцев. — Но до чего же ты беспомощен, Ксенофонтов, если какая-то старуха в два счета обвела тебя вокруг своего немытого пальца! Срам. Какой раз убеждаюсь — деньги до добра не доводят. Чуть зашевелились зелененькие в твоих руках, и все, кончился журналист Ксенофонтов.

— Между прочим, эти зелененькие ты тут же заменил мне на красненькие. Тоже, видно, к ним неравнодушен, а?

— Я спас тебя! — торжественно сказал Зайцев. — А ты на меня бочку катишь. У старухи были записаны номера полусотенных. И останься они у тебя, ты бы сейчас смотрел на свой любимый город не с девятого этажа, а из полуподвального помещения.

— Ты хочешь сказать, что мне эти деньги подбросили?

— Ксенофонтов, ты соображаешь, как… Как твой кот, который изодрал всю мебель и превратил эту комнату в камеру. И по внешнему виду, и по запахам, и по тем истошным воплям, которые слышны по ночам даже на улице.

— Значит, ты хочешь сказать… — Ксенофонтов уставился напряженным взглядом в стену. — Ты хочешь сказать…

— Слушай меня, Ксенофонтов, и не говори потом, что не слышал. Я все понял, как только ты показал мне вторую пятидесятирублевку. Неужели ты такой дурак, что воображаешь, будто судьба гоняется за тобой по пятам, подбрасывая купюры зеленого цвета?! Если бы судьба относилась к тебе именно так, твоя девушка не вышла бы замуж за алкоголика.

— Не трожь мою девушку! — некрасиво завизжал Ксенофонтов. — Она, между прочим, недавно звонила, поздравила с очерком…

— Ей тоже понравился пекарь Фундуклеев?

— Заткнись. Ей нравлюсь я.

— Конечно, — кивнул Зайцев. — Я это понял, когда она пригласила тебя на свадьбу. Она так и сказала своему избраннику… Когда он протрезвел, естественно… Я, говорит, пригласила для потехи одного журналистика, гости скучать не будут. Одна фамилия, говорит, чего стоит — Ксенофунтиков. Будущий муж от хохота про опохмелку забыл.

— А знаешь, Зайцев, ты можешь пожалеть, что сейчас находишься здесь, а не в полуподвальном помещении. С девятого этажа тебе лететь вниз куда дольше.

— И это ты говоришь мне, твоему спасителю?

— Пиво пьешь? Пей. Только иногда стакан все-таки отставляй в сторону. Когда ты все понял?

— После второй твоей находки. Я взял обе бумажки в руки и увидел, что их номера идут рядом, один за другим. Они побывали в одних руках, Ксенофонтов. А потом оказались в твоем кармане. После этого я очень непосредственно поинтересовался твоими творческими планами. А стоит у тебя спросить о творческих планах, ты начинаешь токовать как тетерев, наслаждаясь звуками собственного голоса. Так я узнал о магазинных махинациях. А на что способен зажатый в угол директор магазина, мне хорошо известно. Он провел небольшую операцию, и в результате ты не можешь о нем писать фельетон, ты сам не лучше — ты взяточник.

— До чего ты умный, Зайцев! — искренне восхитился Ксенофонтов. — А я-то первым делом тебя в ресторан потащил… Нет, наверно, я очень глупый человек.

— Не возражаю. Что ты делал, когда мы расстались после обеда? Побежал вприпрыжку осуществлять творческие планы, у бедной старушки начал сотню клянчить…

— Зайцев! — предостерегающе сказал Ксенофонтов и показал рукой на раскрытую дверь балкона.

— Не нравится? А как у тебя сотня в кармане оказалась? Как?

— Понятия не имею… Они полезли в карман пиджака, а она там. И старушка показала, вот в атом кармане, говорит…

— Даже не знаю, стоит ли мне водиться с тобой, — задумчиво проговорил Зайцев. — Даже не знаю… Старушке на приеме у тебя плохо стало? Воды попросила?

— Да… Я принес ей воды… Из соседней комнаты.

— Она в кабинете оставалась одна?

— Зайцев! — Ксенофонтов с грохотом упал на колени. — Мне стыдно!

— Это хорошо. Стыд лечит. От глупости, самовлюбленности, беспечности… Так вот, ты после обеда как кузнечик запрыгал в редакцию, а я написал рапорт начальнику следственной части о готовящейся провокации. И подколол к нему две зеленые бумажки. А когда старушка принесла записанные номера, рапорт уже лежал на столе начальника. Провокация стала очевидной. Нам осталось только поинтересоваться родственными связями старушки и, конечно, вволю посмеяться.

— Как посмеяться? Над кем?

— Ну, ты даешь! — расхохотался Зайцев. — Над тобой, над кем же еще?

— И долго смеялись?

— Даже сейчас не могу остановиться! — Зайцев радостно вскинул ногами. — Но я не сказал тебе самого смешного… Десятки-то верни! Потешился, и хватит. А то мне и в отпуск не съездить.

— Знаешь, Зайцев, боюсь, что мне сейчас этот отпуск куда нужнее, — проговорил Ксенофонтов.

КОРОЛЕВСКИЙ УДАР, ИЛИ О ПОЛЬЗЕ ИГРЫ В ШАШКИ

Был поздний теплый вечер, можно даже сказать, что за окном стояла душная летняя ночь, огней становилось все меньше, только на горизонте, как всегда, неустанно и ненасытно полыхали зарева металлургических гигантов. Зайцев и Ксенофонтов сидели в продавленных креслах перед низким столиком, на котором стояла подсохшая бутылка из-под пива и возвышались две небольшие горки рыбьей шелухи. Из этого можно было заключить, что сидели они давно, что переговорено между ними предостаточно, что пора уже, как говорится, и честь знать. Дверь на балкон они раскрыли и сидели в одних лишь штанах, сбросив рубашки на диван. Вот тут-то Зайцев и произнес слова, которые заставили их просидеть еще около часа.

— Вот сидишь ты, Ксенофонтов, — проговорил Зайцев с деланным равнодушием, — в этом ободранном котом кресле, и мысль у тебя сонная, вялая, и поза у тебя какая-то беспомощная, и взгляд блуждает по комнате в поисках подушки… А вот представь себе — раздается выстрел, пуля пробивает стекло и проносится в одном сантиметре от твоего виска. Что ты делаешь?

— Падаю на пол, ползу в прихожую и выключаю свет.

— Правильно. А потом?

— Запираю входную дверь еще на один замок и ползу к телефону.

— Зачем?

— Звонить тебе. Звать на место происшествия.

— Тоже ничего, — кивнул Зайцев. — Все правильно. А потом? Потом, когда ты бухнешься на свой лежак и уставишься бессонными глазами в темноту, о чем ты будешь думать? Что придет в твою непутевую голову?

— Мне станет любопытно — кто бы это мог выстрелить, чем и у кого я мог вызвать столь сильный гнев?

— И кого ты заподозришь в первую очередь?

— Конечно, тебя, Зайцев. И профессия у тебя безжалостная, и оружие есть, и меня знаешь лучше других. Значит, и оснований для подобного злодейства у тебя больше.

Зайцев взял бутылку, повертел ее перед глазами, посмотрел на свет сквозь зеленоватое стекло и, запрокинув голову, поднес ко рту горлышко, дожидаясь, пока одинокая капля пива преодолеет расстояние от самого дна до горлышка и сорвется ему в рот. Но капелька не торопилась, медленно ползла внутри бутылки, а добравшись до края, повисла, не в силах оторваться. Зайцев слизнул ее языком и поставил бутылку на стол.

— А теперь скажи, Ксенофонтов, как ты думаешь, почему я так поздно засиделся у тебя?

— Любишь меня безмерно, тебе нравится быть со мной, ты счастлив провести здесь вечерок, у тебя…

— Ошибаешься. Я жду звонка. Мне должны позвонить.

— Сюда? И что? Принесут пива?

— Нет, боюсь, до этого не дойдет.

В этот момент раздался телефонный звонок. Зайцев невозмутимо взял трубку и сказал:

— Слушаю.

Ксенофонтов смотрел на друга со смешанным выражением озадаченности и обиды — трубку должен был взять он, в конце концов, он у себя дома, а не в гостях у этого тощего самоуверенного следователя.

— Ну что? — спросил Ксенофонтов, когда Зайцев, положив трубку, уставился невидящим взглядом в темноту ночи, озаряемую искусственными извержениями магмы на металлургическом заводе.

— Умер.

— Кто? — сон отлетел от Ксенофонтова, как вспугнутый воробей.

— Вот и я говорю. — Зайцев, кажется, не услышал вопроса. — Стреляют в твое окно. И ты начинаешь думать — кто? И знаешь, к какому выводу приходишь?

— Да, — ответил Ксенофонтов, поднимаясь из кресла и закрывая своей тенью столик с остатками пиршества. — Я прихожу к выводу, что это мог сделать кто угодно. Каждый человек, которого я знаю, которого когда-то знал или которого когда-либо узнаю. И происходит это не потому, что я испорчен, не потому, что всем успел напакостить, вовсе нет… Это происходит потому, что я не могу представить, как кто поймет самый невинный мой жест, слово, поступок. Я думаю, что это шутка, а она оказывается смертельным оскорблением. Я полагаю, что задаю вопрос, а на самом деле показываю свое болезненное любопытство. Я прошу денег, а он думает, что требую. И так далее. И лишь когда мимо моего уха просвистит пуля, я начинаю оценивать свои деяния иначе. Это страшно, Зайцев, это неприятно и постыдно — обнаружить в своей душе столько подозрительности. Да, мы живем в мире дружеской всеядности, приятельской необязательности, мы прощаем мелкие обиды, срамные намеки, неотданные долги, но, когда происходит нечто серьезное, все это обрастает зловещим смыслом. И мы постигаем истинную свою сущность.

— Или сущность своих друзей, — негромко добавил Зайцев.

— Неважно, — с преувеличенной уверенностью заявил Ксенофонтов. — Хорошо то, что мы начинаем хоть что-то постигать! Значит, говоришь, умер?

— Да, у него почти не было шансов.

— И… Кто же его? — осторожно спросил Ксенофонтов, опасаясь, что Зайцев услышит в его вопросе неуместную назойливость или стремление узнать служебную тайну.

— А! — Зайцев махнул рукой. — Друзья, знакомые, приятели… Все, как обычно. Хорошо это или плохо, но убийства чаще всего совершают близкие люди. Уж коли у нас нынче гласность, скажу больше — почти всегда убийца и его жертва находятся в родственных отношениях, или же у них общие деловые интересы, или приятельские…

— Любовники?

— Да, и любовники. Все рядом, Ксенофонтов, все рядом.

— Но ведь тебя это должно радовать! Сужается круг подозреваемых, сокращаются сроки расследования, облегчается поиск, кривая раскрываемости резко идет вверх! Благодарности, премии, награды! А?

— Так-то оно так, да не совсем… Понимаешь, и самое ближайшее окружение бывает довольно многочисленным, кроме того, возникают свои сложности… Нашел отпечатки пальцев? А они ничего не доказывают, этот человек бывал здесь постоянно. Кого-то видели входящим, выходящим из дома, а он действительно входил, выходил из этой двери, и делал это частенько. Существует много следов, которые в приложении к ближайшему окружению теряют свой смысл. Спрашиваю: ты ругался с покойным? Ругался, отвечает. И грозился, и водку с ним пил, и по морде его бил… Тот же мой клиент, умерший полчаса назад… Мы обшарили его квартиру, как никакую другую, нашли следы пребывания примерно дюжины человек — отпечатки пальцев, письма, записки, телефоны и так далее. Более того, нашли всю эту дюжину людей! Установили, что, кроме них, в доме никто не был! Что, кроме них, в доме никто и не мог быть! Что наверняка убийство совершил один из них!

— И никто не признается?

— Это самый дельный твой вопрос за весь сегодняшний вечер. — Зайцев соболезнующе посмотрел на друга и горько усмехнулся.

— Ну ты даешь! Распустил нюни, причитаешь, и только на основании этого я должен задавать тебе умные вопросы?! — возмутился Ксенофонтов. — Мне, конечно, приятно, что ты столь высокого мнения обо мне, но всему есть пределы.

— И твоей проницательности тоже? — коварно спросил Зайцев.

— Может быть, и есть, — помялся Ксенофонтов. — Хотя мне они неизвестны.

— Ну, пошли, — Зайцев поднялся, взял с дивана свою рубашку. — Предоставляю тебе такую возможность — ощутить пределы собственной проницательности.

— Куда?

— На место происшествия.

— Ты хочешь сказать…

— Пошли, Ксенофонтов. Пошли. Сейчас очень удобное время. В той квартире наши ребята дежурят, заодно проверим их бдительность, посмотрим, как службу несут.

— А зачем они там?

— Вдруг кто-то придет, позвонит, поинтересуется… Есть такая красивая легенда, будто убийцу тянет на место преступления. Мне, правда, не приходилось с подобным сталкиваться, но вдруг за ней не сплошная придумка, вдруг случается… Может, преступник впопыхах забыл какую-то улику и захочет ее устранить… Или вспомнит о чем-то таком, что заставит его вернуться… Вдруг!


Город был тих, пустые ночные улицы казались необычными, редкие машины проносились, будто старались куда-то успеть. Жара спала, и прохожие в этот поздний час попадались достаточно часто — люди, изможденные дневным зноем, не спешили ложиться спать. Зайцев и Ксенофонтов пересекли большую площадь, проводили взглядом пустой грохочущий трамвай и углубились в небольшой переулок. На нагретых за день каменных ступеньках сидели старухи, под деревьями толкались парни с девушками, в освещенных окнах беспокойно маячили фигуры их мам и пап.

Войдя во двор, Зайцев и Ксенофонтов осмотрелись. Не заметив ничего подозрительного, вошли в подъезд. Чтобы не грохотать на весь дом, Зайцев не стал вызывать лифт, а быстро взбежал по ступенькам на третий этаж. Ксенофонтов с трудом поспевал за ним, стараясь оглядеться, увидеть нечто такое, мимо чего следователь прошел с преступной небрежностью.

— Тише, — сказал Зайцев. — Мы на месте.

Он нажал кнопку звонка у обитой коричневой клеенкой двери. Некоторое время стояла тишина, потом дверь резко распахнулась, и на площадку выскочили двое крепких ребят. Увидев Зайцева, оба смутились.

— А если бы нас было побольше? — спросил он.

— Успели бы кого-нибудь затащить в квартиру и запереться.

— Не знаю, не знаю, — проворчал Зайцев, входя в коридор. Подождав, пока войдут все, он запер дверь. — Никого не было? Звонки? Сантехники? Почтальоны?

— Никого!

— Ладно… Разберемся. Отдыхайте.

Ксенофонтов прошел в комнату. Книжный шкаф, диван, журнальный столик, два кресла. На стене небольшой коврик, чеканка или то, что ныне принято называть чеканкой — выдавленная на медной фольге женщина с мощным бюстом и длинным подолом. На столике Ксенофонтов увидел незаконченную партию в шашки. Он подошел, посмотрел позицию.

— Чей ход? — спросил он у оперативников, усевшихся в кресла.

— Ход черных.

— Тяжелый случай. — Ксенофонтов отошел к книжному шкафу, открыл дверцу, вынул один из альбомов, занимавших всю полку. Оказалось, марки. Они были во втором и в третьем альбоме.

— Да, это одна из версий, — сказал подошедший Зайцев. — Смотри, полтора десятка альбомов, и все марки. Ахнешь!

— А тут что стояло? — спросил Ксенофонтов, показывая на просвет между первым альбомом и боковой стенкой полки.

— Ничего не было.

— А как все произошло?

— Вот так же стояли кресла, на столике вот эти же шашки…

— Я думал, они у вас входят в служебное обеспечение.

— Нет, это шашки хозяина, Мастихин его фамилия, — холодно пояснил Зайцев, почувствовав какое-то смутное беспокойство. Он помолчал с минуту, глядя на игроков, на доску, обернулся к книжному шкафу и лишь потом, словно вспомнив о Ксенофонтове, продолжил — На столе была еще пепельница, окурки и две пустые чашечки с остатками кофе. Хозяин так и сидел в этом кресле. Человек, с которым он играл в шашки, в какой-то момент ахнул его по голове и был таков.

— А зачем он это сделал?

— Черт его знает! Что-то взял, наверно. Если бы у него было желание отомстить, свести счеты, рассчитаться за какую-то обиду, они не сидели бы в этих креслах, как старые добрые друзья.

— Хороший кофе пил Мастихин?

— Не понял? — нахмурился Зайцев.

— Кофе, спрашиваю, был хорошим?

— Откуда мне знать! Меня он не угощал!

— Напрасно. А отпечатки пальцев, говоришь…

— Дюжина разных отпечатков. Мы нашли всех их владельцев. Никто не отрицает, что бывал в этом доме, с хозяином беседовал на разные темы. Мастихин был большим охотником потрепаться за чашкой кофе. И дотрепался. Установили, что в тот вечер здесь побывали несколько человек. Кто-то забежал на минутку, с кем-то он просидел час, два… Соседи, сослуживцы, родственники. Сосед тут один есть, отдохнул в свое время по двести шестой — хулиганство с поножовщиной. Взяли мы его, побеседовали, несколько суток беседовали… Пришлось отпустить. В общем, я вволю наговорился не с одним десятком человек.

— И глухо?

— Глухо.

— Фотографий не сделали?

— Ты что, за дурака меня принимаешь! — Зайцев раскрыл папку и, вынув из нее черный пакет, протянул Ксенофонтову. — Полюбуйся.

Ксенофонтов сел на диван и принялся внимательно рассматривать снимки. Вот хозяин, сидит, откинувшись в кресле. На лице застыли струи крови. Перед ним на столе шашечная доска, кофейные чашечки, окурки — все, как рассказал Зайцев. Вот еще один снимок, крупнее, вот такой же, но с другой стороны. На одном из снимков изображен лишь столик. Видно, фотограф встал на табуретку и сверху снял шашки, пепельницу, окурки, две пустые чашки, небольшой листок бумаги, испещренный цифрами. Все получилось довольно внятным — цифры, цветочки на блюдечках, даже подсохшие остатки кофе в чашечках.

— Вот видишь, — сказал Ксенофонтов, — по кофейной гуще можно погадать, узнать, что говорили жертве высшие силы, за несколько минут до убийства… Подари фотку! — обратился он к Зайцеву.

— Какую?

— Вот эту, с потеками кофе.

— Возьми. — Зайцев недоуменно пожал плечами. — Погадать хочешь?

— Чего не бывает, вдруг удастся… А эти возвращаю. Они могут оказаться чрезвычайно полезными для следствия.

Когда найдешь альбом с марками, обязательно покажи. Интересно все-таки посмотреть на картинки, из-за которых человека убили.

— Какой альбом? — насторожился Зайцев.

— Похищенный убийцей во время… — неожиданно пораженный какой-то догадкой, Ксенофонтов открыл холодильник и тут же разочарованно его захлопнул. — У меня мысль мелькнула, прямо пронзила всего… Я даже на месте усидеть не мог, когда эта мысль…

— Господи! — простонал Зайцев. — Да что за мысль тебя посетила, скажи уж наконец!

— Я подумал — вдруг в холодильнике застоялась бутылка пива! Но там, кроме старого кефира и бумажных свертков…

— Ты говорил о каком-то альбоме, — напомнил Зайцев.

— А! Я и забыл… Ты все терялся в догадках — что пропало у этого гостеприимного хозяина… Альбом пропал. Наверно, с марками.

— У него альбомы пронумерованы, — заметил Зайцев. — И все на месте.

— Был еще один. Без номера. Он и толще других, и ростом пониже. Вот в нем скорее всего и хранились самые ценные марки. Мастихин, похоже, частенько любовался ими. И, чует мое сердце, показывал самым уважаемым гостям.

— А цвет? Ты и цвет альбома можешь назвать? — усмехнулся Зайцев.

— Конечно. Эти все зеленые, а тот был белесый. Скорее сероватый. Когда будешь искать, обрати внимание и на эту подробность.

— Обращу, обращу, — пообещал Зайцев. — У тебя больше нет ко мне вопросов?

— Да у меня их и не было! Была просьба… насчет фотки. Ты ее удовлетворил. Я тебе очень благодарен. Теперь можно по домам, а? Не возражаешь?

Приятели вышли из квартиры, оперативники закрыли за ними дверь. На улице стало еще прохладнее, прохожие исчезли, и город казался совсем вымершим.

— А ты напрасно, старик, так пренебрежительно относишься к народным поверьям, — говорил Ксенофонтов, вышагивая чуть впереди Зайцева. Рубашка его была расстегнута почти до пояса, руки он сунул в карманы, на Зайцева поглядывал с некоторой снисходительностью. — Вот взять то же гадание на кофейной гуще… Я думаю, ваш следственный отдел и вся прокуратура немало преуспела бы в своей деятельности, если бы относились с большим уважением к этому способу добывания доказательств. Уж коли примета держится столетиями, значит, что-то в ней есть?

— Заткнись, — беззлобно ответил Зайцев.

— Хорошо. О кофейной гуще не буду. Но вы хоть шашки-то отдавали на экспертизу? А то я смотрю, ваши ребята так отчаянно режутся… На них могли остаться отпечатки пальцев…

— На них были только пальцы Мастихина.

— Да? — удивился Ксенофонтов. — А как это объяснить? Ведь игроки касаются во время игры и черных и белых шашек… Как могло случиться, что хозяин оставил свои отпечатки, а его противник не оставил?

— Протер, наверно, после того, как ударил по голове… — неуверенно проговорил Зайцев.

— А откуда ему знать, какие шашки протирать, а какие не следует? Ведь если бы он протер их, то убрал бы отпечатки и хозяина…

— Значит, умудрился!

— Я вижу, ты еще слабо разобрался в этом деле, — заметил Ксенофонтов. — На месте твоего начальника я бы к тебе присмотрелся. Приглашаешь журналиста на происшествие, рассчитываешь, что про тебя в газете напишут, прославят твою хватку, смекалку… А выясняется, что ни хватки, ни смекалки…

— Пока! — ответил Зайцев. — Мне сюда. Я бы что-нибудь ответил, но нет сил. Спать хочу, Ксенофонтов. Пока.

— Будь здоров, старик. Когда совсем запутаешься, позвони, может, слово какое скажу… Знаешь, кофейная гуща тоже большое дело.


Прошло две недели. За это время Ксенофонтов съездил в одну командировку, потом в другую, так что у него не было возможности встретиться с другом, поговорить о загадочном преступлении. Зайцев все эти дни тоже не терял времени зря. Он установил, что из двенадцати человек, которые были в квартире Мастихина, семь наверняка в тот вечер там быть не могли. Вряд ли стоит подробно рассказывать о всех версиях, которые пришлось отработать следственной группе, о том, как Зайцев заинтересовался филателистами, посещал городские их сборища, как он подозревал соседа, захаживающего к Мастихину перекинуться в шашки, как его внимание привлек двоюродный брат Мастихина, неожиданно для всех купивший машину. Чтобы не злоупотреблять вниманием читателя, не провоцировать его и не потешаться над его доверчивостью, скажем сразу — версии оказались ложными, и, надо отдать должное Зайцеву, он мужественно отказался от них.

Согласимся — это бывает не всегда. Не так уж редко случается, когда следователь, прекрасно зная, что версия слабовата, жидковата, хиловата, что не подтверждается она ни доказательствами, ни здравым смыслом, тем не менее за нее держится, надеясь лишь на невежество начальства да на его желание во что бы то ни стало видеть перед собой преступника в кратчайшее время. И он поставляет ему такого преступника, не очень-то сожалея о сломанной судьбе невинного человека. Знаем мы такие случаи, начитаны о них, наслышаны и поэтому, не вдаваясь в их обсуждение, скажем сразу — наш Зайцев был другим следователем. Может быть, отчасти этим объясняется его слишком медленное продвижение по службе. Чего уж там, бывали, бывали мы свидетелями, когда добросовестное отношение к своим обязанностям отрицательно влияло на репутацию человека. О нем складывалось мнение, как о неуживчивом, непочтительном, склонном к ссорам и конфликтам работнике. И через все это мы с вами прошли, дорогой читатель, и это можем оценить по шрамам на собственных шкурах.

Возвращаясь из командировки, Ксенофонтов на каком-то полустанке купил несколько бутылок пива, привез их нетронутыми домой, поставил в холодильник и затаенно начал готовиться к встрече с любезным другом Зайцевым. Пиво, конечно, оказалось неважным — мутноватым и с осадком, но, господи! Когда и где нам было привыкнуть к пиву хорошему, к пиву душистому, прозрачному, с ясным золотистым цветом? Не видели мы такого пива, привыкнуть к нему не могли и потому вполне бываем счастливы, достав мутной жидкости, которую перед употреблением лучше не взбалтывать.


— Зайцев? — переспросил Ксенофонтов, услышав в трубке озабоченный голос друга. — Рад тебя слышать, старик! Как поживаешь?

— Да поживаю, — вздохнул Зайцев, настроенный, видимо, не столь восторженно.

— Ты его уже задержал?

— Да нет, тебя дожидался…

— Это хорошо, что он избежал твоих стальных объятий, это просто здорово! Ты не представляешь, какую радостную весть ты мне сообщил!

— Что же это тебя так обрадовало? — В голосе Зайцева явно прозвучала досада.

— Если бы ты его задержал без меня, то мог бы и ошибиться, а за это нынче не хвалят, не то что раньше. А кроме того, я не смог бы показать тебе свои выдающиеся способности по части человеческой психики. Ты не представляешь, старик, как много я думал о нашем посещении квартиры несчастного Мастихина! И знаешь, могу кое-чем поделиться.

— Чем же ты можешь поделиться? — спросил Зайцев с усталым безразличием.

— Во-первых, пивом. В моем холодильнике стоят три бутылки пива. Тебя это потрясло, сознавайся?

— Это самая большая радость, которую ты мог мне сообщить, — искренне сказал Зайцев и посмотрел на часы — он уже мог покинуть свой кабинет.

— Нет, старик, ошибаешься. Главное — то, что я могу тебе рассказать о преступнике. Теперь из дюжины подозреваемых ты его узнаешь наверняка.

— Честно говоря, я рассчитывал на твою помощь, но, когда ты так спешно умотал в свои командировки, я понял, что надеяться на тебя так же бесполезно, как…

— Не надо заканчивать! — вскричал Ксенофонтов. — Не надо, старик. А то тебе будет стыдно. Приходи, старик. Я жду. Мы с тобой побеседуем немного, а потом ты пойдешь задерживать преступника. Предупреди своих ребят, чтоб не уходили, они могут нам понадобиться через часок-другой. Вдруг он вооружен, вдруг он зол и беспощаден, обладает чудовищной силой… Мало ли. Не обижайся на меня за отлучку, у всех у нас своя работа, я, между прочим, собрал прекрасный материал для очерка о передовике кооперативного производства. Представляешь, мужик решил в одиночку…

— Скоро буду! — и Зайцев положил трубку, поскольку в кабинет входил прокурор, и вести безответственный разговор при начальстве он не мог.


Когда Зайцев вошел в квартиру Ксенофонтова, на столике уже стояла бутылка пива, рядом сверкали мокрыми боками два тонких стакана, а сам хозяин стоял у зеркала и громадными, чуть ли не портновскими ножницами подравнивал усы.

— Красиво, красиво, — снисходительно сказал Зайцев, сбрасывая с себя пиджак и, не глядя, бросая его куда-то в сторону стула, на дверь, на крючок, а может, он попросту выронил его на пол, не в силах больше выносить жару. С галстуком он поступил так же — снял и запустил его в кота. Упав в кресло, Зайцев налил в стакан пива, залпом выпил и, застонав от наслаждения, откинулся на спинку.

— Как съездил? — спросил он, не раскрывая глаз.

— Ничего, старик, съездил, ничего… Значит так, слушай внимательно. — Ксенофонтов тоже налил себе пива, пригубил его, опустив усы в пену, помолчал, отдавая должное этому полузапретному, полузабытому зелью. — Когда будешь делать обыск у злодея, который Мастихина порешил, обрати внимание на бутылочку канцелярского клея. У него должен быть клей. Невысокого такого качества клей, неудобная бутылочка, пробка с дырочкой, а в ней кисточка, неприятная кисточка с потеками застывшего силикатного клея. Таким клеем сейчас мало кто пользуется, уж больно он отвратительный. Кроме нашей редакции, я его нигде не встречал. А что касается пива, то взял я его… Нет, ты не поверишь! Поезд на три минуты, всего на три минуты остановился в Синельникове. Я выскочил вдохнуть свежего воздуха, а тут стоит тетенька, а у ее ног ящик пива, представляешь?! И там, в ящике, осталось всего три бутылки. Я их тут же хвать — и бежать. Тетенька за мной! Я в вагон, она за мной! И только в своем купе смог с ней расплатиться. Понимаешь, вышел на перрон, а денег при мне ни копейки. Пришлось пойти на столь противозаконный акт. Как ты думаешь, меня могли привлечь?

— Силикатный говоришь? — Зайцев недоверчиво уставился на Ксенофонтова. — Ты уверен, что клей не казеиновый, не столярный, не бустилат? Именно силикатный?

— Да. Я ведь и бутылочку описал. А пробка пластмассовая, полупрозрачная… Ну? Усек?

— Если бы я тебя не знал, — медленно проговорил Зайцев, — если бы я тебя не знал достаточно хорошо… Я мог бы подумать… Я бы попросту заподозрил, что ты… Но поскольку…

— И все-таки ты не знаешь меня достаточно хорошо! — самоуверенно заявил Ксенофонтов. — Если я опишу преступника, если расскажу о том, что он говорил на допросах…

— Я его не знаю! — закричал Зайцев. — Как ты можешь знать, что он мне говорил на допросах?!

— Ты мог не записать его слова в протокол, потому что к делу они не относились, — тихо проговорил Ксенофонтов, — но если ты припомнишь ваш разговор, тебе сразу откроется, кто убийца. Вот возьми, она мне больше не нужна. — Протянув длинную свою руку, Ксенофонтов взял с письменного стола папку, вынул из нее фотографию и бросил на стол перед Зайцевым. — А то начальник спросит у тебя, где фотка, а тебе и сказать будет нечего. А так ты сразу — вот фотка. И он тебя похвалит.

Зайцев взял фотографию и уставился на нее, будто видел в первый раз. Да, на ней был стол, шашечная доска, окурки в пепельнице, чашки с потеками застывшего кофе, листок с колонками цифр и… И все.

— Может быть, ее увеличить? — предложил Зайцев.

— Фотку? Зачем? Нового ничего не появится. Здесь и так много чего видать…

Ксенофонтов взял пустую бутылку, вышел на кухню и через минуту вернулся с полной, только что вынутой из холодильника. Он щедро налил пива Зайцеву, остальное вылил в свой стакан, отпил, помолчал.

— Слушай меня внимательно, — сказал он серьезно. — Буду говорить о преступнике. Может быть, тебе чего и сгодится. Скажи, из твоих подозреваемых никто не спрашивал разрешения уехать, отлучиться на какое-то время?

— Кто-то говорил… — неуверенно сказал Зайцев.

— Припомни. Кто-то мог пожаловаться на денежные затруднения. Было?

— Да они все жалуются, что денег нет!

— А кто-то жалуется не так, как все. Настойчивее. Невиннее. С какой-то целью. Я сам все время напоминаю тебе, что у меня нет денег, но вовсе не для того, чтобы ты мне трояк одолжил. Я знаю, что нет у тебя трояка, который бы ты мог мне вот так легко и просто дать на несколько дней. Дальше. Пошли своих ребят по химчисткам — нет ли среди их клиентов последнего месяца одного из тех, кого ты подозреваешь.

— Думаешь, в кровь перемазался и понес отмываться?

— Фу, как грубо! Одежду с кровавыми пятнами он ни за что не понесет. Для этого надо быть круглым дураком. Проверь, старик, проверь. Если это добавится к клею, к разговорам о необходимости поехать в отпуск или в гости, к жалобам на безденежье… А если все это упадет на одного человека…

— Понимаешь, Ксенофонтов, твои намеки не убеждают.

— Это, старик, твое личное дело. Сейчас я тебе расскажу о нем самом, о преступнике. А ты уж постарайся узнать его среди прочих. Так вот… Убийство не было совершено неожиданно. Оно тщательно подготовлено, продумано, предусмотрены мельчайшие детали. Совершил убийство человек слабый, трусоватый, подловатый.

— Такое совершить и — слабый?

— Да, старик, да. Он трус. И больше нахал. Он может оскорбить человека, но тут же отступить, извиниться. Сам понимаешь, это будет вынужденное извинение. Он жаден. Поговори с подозреваемыми, пусть каждый припомнит самого скупого — большинство назовет его. Этот человек склонен составлять большие планы, мечтать о свершениях, о собственном процветании, но при первых, даже отдаленных трудностях, опасностях тут же от всего отказывается. Припомни, кто разговаривал с тобой нагло, бесцеремонно, пытался сломать тебя и тут же каялся, пояснял, что его не так поняли, или еще что-то в этом роде. Среди твоих клиентов должен быть такой человек. Есть?

— Кажется, есть… Но у него надежное алиби…

— Перепроверь. Затевая преступление, он в основном думал о путях отступления, о том, как замаскировать следы, отвести подозрение. Живет он подчеркнуто скромно, у него могут быть потертыми штанишки, залатанным воротничок рубашки, но проверь, не стоит ли он в очереди на машину или кооперативную квартиру. Люди обычно скрывают свою бедность, а у него она на виду. У него могут быть заискивающие манеры на работе и хамские — дома. Он суеверен, верит в приметы. Более того, ищет их повсюду и пытается разгадать скрытый смысл этих таинственных знаков.

— Так, — крякнул Зайцев.

— Возраст… Ему за тридцать пять. Скорее всего он худощав, всегда гладко выбрит, разговорчив. Говорит в основном о пустяках. Погода, моды, цены, судебные очерки в газетах, вчерашняя передача по телевидению и так далее. Трамвайная болтовня. На большее он не решается. Его не назовешь любимцем дам, и вообще у него с женщинами отношения сложные. Это пока все, Зайцев.

Ксенофонтов устало поднялся, словно все сказанное потребовало от него больших физических усилий, прошел на кухню.

— Это последняя, — сказал он, вернувшись и поставив бутылку посредине стола.

Зайцев взял фотографию, посмотрел на нее, повернул вверх ногами, поставил на бок, поднял глаза на Ксенофонтова, снова обратил свой взор к кофейным чашкам, шашечной доске, окуркам.

— И все, что ты сказал, — здесь? — Зайцев ткнул пальцем в снимок.

— Там даже больше того, что я сказал.

— Если подтвердится половина… Я уйду со своей работы.

— Ты не сделаешь этого, Зайцев! — воскликнул Ксенофонтов. — Это будет ошибка. Пусть я потряс твое воображение, но разве я смог бы что-нибудь увидеть, узнать, нащупать, не расскажи ты мне об этом преступлении, не покажи квартиру, не подари эту фотку! Да грош мне цена в базарный день!

— Хватит, — Зайцев поморщился. — Не уйду. Но боюсь, па этот раз ты погорячился.

— Не без этого, старик! — расхохотался Ксенофонтов. — Но так хотелось выглядеть в твоих глазах получше! Прости великодушно. Еще пивка?

— Нет. Хватит. Мне пора.

Зайцев поднялся, одернул рубашку, подтянул брюки. И сразу в нем что-то неуловимо изменилось. Перед Ксенофонтовым стоял не просто друг, с которым приятно выпить по стакану пива, перед ним стоял служитель правосудия, который узнал важные сведения и готов выполнить свой долг. Он пожал Ксенофонтову руку и вышел, не проронив больше ни слова.


Прошло какое-то время, друзья почти не виделись, разве что мимоходом останавливались у пивной бочки, но бочки оказались переоборудованными под квас, а квас почему-то варить перестали, так что для встречи не было ни места, ни повода. К тому же у Ксенофонтова появилась личная жизнь — в редакцию на стажировку прислали выпускницу факультета журналистики, и она оказалась настолько толковой, что Ксенофонтов просто не мог оставить ее ни на минуту, особенно после рабочего дня. Его суждения о жизни она воспринимала заинтересованно и, главное, с полным сочувствием. Дело дошло до того, что Ксенофонтов, сам того от себя не ожидая, однажды утром сволок свои кресла в соседний подвал, где сантехник взялся их перетянуть. Но тот сделал это столь халтурно, что Ксенофонтов ободрал новую ткань, сам перетянул ее, лишь после этого решился показать будущей журналистке свое жилье. И надо сказать, его жилье ей очень понравилось, настолько, что она даже не хотела уходить, но уйти пришлось, поскольку наступило утро и пора было опять приниматься за стажировку.

Зайцева тоже не было в городе — умотал куда-то по делам службы. Ксенофонтов, узнав об этом, лишь удовлетворенно кивнул. Следователь явно помешал бы успешной стажировке, а Ксенофонтов не смог бы уделить журналистке столько внимания, сколько она заслуживала. После завершения стажировки она уехала в свой город, и Ксенофонтову ничего не оставалось делать, как взять отпуск и отправиться вслед за ней, против чего она не возражала, более того, даже приветствовала его решение, встретила Ксенофонтова на вокзале, издали увидев его в толпе пассажиров, что было в общем-то нетрудно, учитывая его рост.

Едва, возмужавший и слегка похудевший, Ксенофонтов вошел в свою квартиру, едва успел принести кота от соседей, раздался телефонный звонок, и недовольный голос Зайцева спросил:

— Явился не запылился?

— Старик! — вскричал Ксенофонтов. — Жив?

— Сейчас буду, — сказала Зайцев и положил трубку.

Он вошел, пожал Ксенофонтову руку своей маленькой сухой ладошкой, похлопал по спине чуть пониже лопаток, поскольку до лопаток не дотягивался, внимательно осмотрел обновленные кресла.

— Скоро опять придет?

— Кто? — Ксенофонтов сделал большие глаза.

— Не надо! — Зайцев досадливо махнул рукой. — Мы тоже тут кое-чему научились, кой-чего замечаем… И занавесочки на кухне, и креслица и подсохшие цветочки в вазочке… Не меня же ты ждал с этими цветочками… — Он сел в кресло. В позе его чувствовалось нетерпеливое ожидание. — Неси стаканы, совсем умом тронулся! Раньше, Ксенофонтов, ты лучше соображал, стоило только пиву появиться на столе…

— Что делать, старик, что делать… Ты меня искал, — спросил Ксенофонтов, вернувшись из кухни со стаканами. — Неужели каждый час все эти дни звонил?

— Позвонил в редакцию, и мне сказали, что завтра утром тебе положено быть на службе. Вот и все. Проходил по проспекту и увидел, что окно светится. Я, правда, не был уверен, что услышу из трубки мужской голос… Но обошлось. Услышал.

— Ты, наверно, хочешь узнать про эту девушку? Прекрасная журналистка! Ты не представляешь, как быстро она схватывает…

— Так это она тебя схватила?

— Похоже на то, старик, похоже на то… Да, ты задержал убийцу?

— С ним все в порядке.

— Клей нашел?

— Бутылочку не нашел, но клей в доме был, на стекле письменного стола капельки остались. Бутылочку выбросил, а капельки остались. Так что силикатный, конторский, как его там еще называют, клей обнаружен. Серый альбом, о котором ты беспокоился, он успел уничтожить, а вот марки нашли.

— Химчистка? — напомнил Ксенофонтов.

— Отметился он и в химчистке.

— А тип? Что он за тип? Мне самое важное — просек ли я его характер?

— Процентов на девяносто. — Зайцев вынул из портфеля и положил на стол снимок, над которым месяца два назад колдовал Ксенофонтов. — Я слушаю.

Ксенофонтов помолчал, потом, словно вспомнив, открыл бутылку, но наливать не стал, поставил на стол.

— Зайцев, ты играешь в шашки?

— Шашки? Нет. Я люблю в уголки.

— Напрасно. Надо играть в шашки. Это не просто игра, не просто фишки-шишки, это модель человеческой психологии. Шахматы хороши как игра, но как модель не годятся. Они слишком многозначны сами по себе, многое зависит от класса игрока, а здесь все нагляднее. Не проще, нет, нагляднее. Тебе обязательно надо научиться играть в шашки. И тогда раскрывать преступления ты будешь играючи. Но скажи, как ты его все-таки дожал? Ведь то, что я сказал, это только предчувствия…

— Хорошо, что это ты понимаешь, — солидно кивнул Зайцев. — Он очень настаивал на своем алиби. Ну просто все сводил к тому, что был в другом месте, с другими людьми и так далее. И я начал разматывать алиби.

— Оно лопнуло?

— Да. И он сразу спекся.

— Я ведь предупреждал, что почти вся подготовка к преступлению свелась именно к заметанию следов.

— Помню. Итак, слушаю. Клей. Как ты сообразил про клей?

— Ха! Это самый простой вопрос. — Ксенофонтов пренебрежительно фыркнул. — Ты сам сказал, что на шашках были отпечатки пальцев только Мастихина. Так? Если бы преступник взялся уничтожать отпечатки, он бы стер и пальцы хозяина. А они на месте. Вывод — он не оставлял своих отпечатков. Пришел в дом и ушел из дома, не оставляя отпечатков? Как? Перчатки отпадают — ведь они пили кофе, беседовали, играли в шашки. Он прикидывался своим, да что там прикидывался, он и был своим.

— Да, они были давно знакомы.

— Он не мог провести вечер с хозяином, оставаясь в резиновых перчатках, верно? Может, перебинтовал руки? Тогда какие гости, какие игры — сиди дома и зализывай раны. Преступник мог пользоваться только подручными, бытовыми средствами. Самое простое решение — клей. Мой вывод — он смазал пальцы клеем. Для этого годится только силикатный, или его еще называют конторским. При высыхании этот клей делается прозрачным, на пальцах его не видно. Если бы он знал, бедолага, какие следы оставляет, не оставляя отпечатков! Протри он чашки и шашки, протри дверные ручки и все предметы, которых касался, он бы ушел. Не оставив следов, он наследил.

— Альбом? Почему ты сразу решил, что он взял альбом?

— Надо изучать снимки, которые делаешь на месте преступления, Зайцев, Тогда тебе не придется задавать эти любительские вопросы. В шкафу, где стоят пронумерованные альбомы, у самой стенки остался небольшой, в два-три пальца просвет. А все остальные альбомы стоят вплотную. Я тебе об этом говорил. Ясно, что недавно там стоял еще один альбом. И если присмотреться, то можно увидеть, что на заусенцах полки осталась полоса от частого вынимания этого альбома. Наши мебельщики еще не достигли, слава богу, высших мировых показателей по качеству, их продукция оставляет желать лучшего. Мельчайшие ворсинки на необработанном дереве топорщатся, покрытые лаком, они окаменевают, и получается почти наждак. Там не только клеенка альбома обдерется, там куски твоей кожи останутся. Жалко, что ты ничего по дому не делаешь, не занимаешься полезным трудом, а то бы ты много узнал для своей деятельности. Тебя, старик, сбило с толку то обстоятельство, что все пронумерованные альбомы на месте. А самые ценные марки хранились в том, без номера. Его-то убийца и прихватил.

— Химчистка, — напомнил Зайцев.

— Он трус. Совершив убийство, несколько дней находился в шоке. В шоковое состояние приходят все преступники, и, зная это, и неуверенные в том, что ведут себя нормально, они хотят на какое-то время скрыться, чтобы не выдать себя ненароком. Если бы на его одежде остались следы крови, он бы, не задумываясь, уничтожил свои штанишки, трусишки, подштанники. Но они остались незапятнанными. И он стал бояться следов невидимых — вдруг на нем остался запах кофе, ворсинки кресла, да мало ли что еще! Нам незачем перечислять его страхи. Он заметал следы. Видимые и невидимые. Поэтому он наверняка простирал рубашку, в которой был, продраил туфли, а костюм мог попросту отнести в химчистку.

— Теперь о нем самом, — сказал Зайцев. — Хотя все это кажется мне высосанным из пальца…

— Ты его взял? Взял. Клей, химчистка, желание уехать — подтвердилось? Подтвердилось. Знаешь, в чем твоя слабость, Зайцев? Это не только твоя беда, это наша общая беда. Ты замечаешь лишь что-то очень реальное, вроде отпечатков пальцев, потеков крови, а вещи более тонкие кажутся тебе ненадежными и двусмысленными. Мы вообще привыкли откликаться только на нечто зримое грубое, весомое. Ты никогда не обращал внимания, как наши отечественные люди разговаривают друг с другом на работе? Ругаются. Общение сводится к ругани. Орут в голос, с топанием ног и потрясанием кулаков. Стоит одному усомниться в правоте другого, и он бежит к начальству жаловаться, пишет заявление, донос, анонимку. Как-то спрашиваю у ответственного секретаря — из-за чего вы ругались? Ругались? — удивляется. Ничего подобного. Мы согласовывали, какой материал ставить на газетную полосу. Все очень быстро и мило решили… Вот скажи, что тебе мешает искренне восхититься, похвалить меня, впасть в восторг? Нет, ты сидишь и снисходительно улыбаешься. Давай, давай, дескать, что ты там еще наплетешь… Это при том, что ты убедился в моей правоте.

— Обиделся?

— Упаси боже! — Ксенофонтов замахал руками. — Видишь, как получается… Стоит мне заговорить в другом тоне — доверительно, мягко, с этакой грустинкой… И ты сбит с толку, ты озадачен, спрашиваешь, не обиделся ли я…

Ксенофонтов поднялся, взял с полки маленькую коробочку с шашками и сложенную вдвое картонку с клетками. Расставив шашки, сделал приглашающий жест рукой.

— Твой ход.

— Последний раз я играл лет десять назад в колхозе, куда нас посылали кукурузу собирать. Так что…

— Этого вполне достаточно. Ходи!

Поколебавшись, Зайцев двинул влево крайнюю правую шашку, чтобы в следующий ход прижать ее к краю доски.

— С тобой все ясно! — Ксенофонтов откинулся на спинку кресла. — У тебя здоровое тщеславие, ты обладаешь способностью пренебречь опасностью, переступить через собственное самолюбие, когда вынуждают обстоятельства. В то же время ты достаточно трезв и понимаешь, что неустанная забота о собственном достоинстве — дурь собачья. Тебе не откажешь в чувстве юмора, ты готов посмеяться над самим собой, но не станешь потворствовать этому постоянно. Ты можешь рискнуть, даже зная, что своего не добьешься. Тебе не откажешь в великодушии, ты готов уступить, то есть, твоя гордость в разумных пределах.

— Остановись! — воскликнул ошарашенный Зайцев. — Из чего ты все это взял?!

— Из твоего хода.

— Ты хочешь сказать, что я полностью раскрыл себя, двинув эту несчастную шашку? Что же ты узнаешь, если мы сыграем всю партию?

— Я буду знать о тебе все. Смотри… Ты согласился играть, зная, что проиграешь, но предупредил — давно не играл, да и играть в общем-то не умеешь. Эту шашку ты двинул, стремясь продержаться дольше, вызвать меня на ошибку. От игры не отказался — проигрыша не боишься, понимая, что силен в другом. Но в то же время и не сделал хода открытого, ведущего к схватке, значит, в тебе теплилась надежда на выигрыш. И так далее.

— Ксенофонтов! — торжественно произнес Зайцев. — Ты опасный человек.

— Я знаю, — кивнул Ксенофонтов. — Помнишь эту записку с цифрами, которая осталась на столике рядом с шашечной доской? Ты знаешь, что это за цифры?

— Есть предположение, что…

— Не трудись. Это запись шашечной партии. Знаешь, как они записываются? 17–24, 45–52 и так далее. Все клетки доски пронумерованы, и в записи указывается лишь, с какой на какую передвигается шашка. Я несколько раз просмотрел всю партию, последнюю партию, сыгранную Мастихиным в своей жизни. Мне стали ясны и он, и его убийца. Тот играл плохо. Мастихин с ним не столько играл, сколько игрался.

— И это тоже можно увидеть? — усомнился Зайцев.

— Это самое простое. Сейчас мы сыграем их партию. Вот колонка цифр — это ходы Мастихина. Все уверенные, все окончательные. Кстати, запись партии вел именно он. Вот ходы убийцы. Пошел, записал, тут же следует вычерк, другая запись. То есть Мастихин позволял ему брать ходы назад, позволял поискать, очевидно, подсказывал, предупреждая об опасности. Вот убийца делает отчаянный ход, который можно назвать наглым. Если его замысел удается, то он выигрывает три шашки. Мастихин находит противоядие. — Ксенофонтов быстро сделал несколько ходов. — Смотри… Мастихин делает вроде бы невинный ход дальней шашкой… И как ведет себя убийца? Он настаивает на своем первоначальном замысле? Доказывает свою правоту? Жертвует, признав оплошность? Нет. Он бросается в кусты. Отказывается от своего замысла. Делает перестраховочный ход, когда опасности еще нет, когда она никак еще не проявилась. И тут же этот ход зачеркнут. Мастихин ему говорит — чего ты испугался, у тебя все не так уж и плохо… И тот делает ход чуть активнее, он опять согласен на свой замысел, если его будут поддерживать, убеждать в его же правоте… Мастихин опять находит хороший ход, и убийца в панике начинает серию разменов, заранее зная, что они ему невыгодны, что у него уже не хватает одной шашки… И так далее. Кстати, игра у них прервалась в положении, очень напоминающем позицию, известную под названием «Королевский удар». Смотри! Здесь Мастихин отдает одну шашку, потом еще одну, потом третью, а получая ход, снимает у убийцы семь шашек и вдобавок делает дамку. Королевский удар. Но нанести его он не успел. Ему помешал убийца. Его удар не назовешь королевским, но что делать, в жизни часто последнее слово остается за кочергой, поленом, утюгом… Да, а чем он его ударил?

— Подсвечником.

— Хороший был подсвечник?

— Хороший. Сейчас таких не делают.

— Подари! — попросил Ксенофонтов.

— Пока это вещественное доказательство, потом появятся наследники… Поговорю с ними…

— Если бы ты знал, как мне хочется на память об этом удивительном расследовании оставить у себя какую-нибудь нетленную вещь… А подсвечник — моя давняя мечта. Когда у нас выключают в доме свет, а выключают его частенько, все у них что-то перегорает, я зажгу свечку и буду писать потрясающие очерки о передовиках производства при свече…

— Почему ты решил, что убийца суеверен?

— Посмотри, кофейная гуща не только в чашках, но и в блюдечках. О чем это говорит?

— Наверно… наверно, о том, что кофе был налит с верхом… Вот и пролился… А что, это имеет значение?

— Боже! — Ксенофонтов встал, воздел руки вверх и, коснувшись пальцами потолка, снова рухнул в кресло. — С кем приходится коротать лучшие часы жизни! За что?! Неужели нельзя было послать мне человека хоть мало-мальски… Представь — кофе хозяин приготовил на кухне, разлил в чашечки, принес в комнату, поставил на стол, оба прихлебывают, передвигают шашки, о чем-то говорят… Время идет. И гуща через край политься никак не может, она уже давно осела на дно. А здесь на блюдце черные сгустки кофейной гущи. О чем это говорит? Не отвечай, не расстраивай меня. Он гадал. На кофейной гуще.

— Кто гадал? — спросил Зайцев несколько ошарашено.

— Убийца.

— А почему именно он? Может быть, хозяин гадал?

— Нет. Обе чашки стоят с этого края стола. Когда убийца выпил свой кофе, он тут же поставил чашку вверх дном. Ты хоть знаешь, как гадают на кофейной гуще?

— Полагаешь, я должен это знать? — обиженно спросил Зайцев.

— Не знаешь. Это плохо. Когда на дне остается гуща, чашку переворачиваешь, проходит время, гуща стекает по стенкам вниз. Потом в потеках пытаешься увидеть какие-то осмысленные изображения. Женское тело, например, бутылку пива, орден… И по этим картинкам, придуманным или взаправду появившимся, ты судишь о своем будущем. Но что делает убийца дальше? Он придвигает к себе чашку Мастихина и гадает на него.

Зайцев снова углубился в снимок. Вынул из кармана лупу, он принялся рассматривать увеличенные изображения чашек, кофейной гущи, словно надеялся увидеть скрытые изображения, позволившие Ксенофонтову так много узнать о преступнике. Потом, словно удостоверившись в чем-то, сунул лупу в карман, а снимок положил в папку.

— Нет, — сказал Зайцев, — так работать нельзя. — Это все рассуждения. Вот пойти к человеку в дом, обыскать, задержать… А если он еще и сопротивляется… Без нас тоже не обойтись.

— А, ты все об этом снимке. — Ксенофонтов неохотно отвлекся от каких-то своих дум. — Знаешь, я сейчас увлекаюсь другими фотками. Вот посмотри. — Он взял с полки и протянул Зайцеву несколько фотографий. Заинтересованный Зайцев взял снимки и тут же разочарованно посмотрел на Ксенофонтова.

— Да, старик, да… Это она стажировалась у нас…

— Как прошла стажировка?

— Прекрасно. Она нашла в себе силы произнести слова, на которые никак не решишься ты… Она сказала — я многому у тебя научилась, Ксенофонтов.

— Я многому у тебя научился, Ксенофонтов, — сказал Зайцев без улыбки.

— Всегда рад помочь правосудию, — тоже серьезно проговорил Ксенофонтов. — А теперь дуй за пивом.

— Где же я его сейчас возьму?

— Придется тебе, старик, злоупотребить служебным положением. Конфискуй у кого-нибудь. Ведь это для вашего брата раз плюнуть. С черного хода зайди. Тебя уважат, вот увидишь. Покажи им свое удостоверение — они перед тобой будут ящик тащить прямо сюда, на девятый этаж, и даже денег не возьмут.

— Ты переоцениваешь мои возможности, — скромно заметил Зайцев, поднимаясь. — Да! А почему ты решил, что у него неважные отношения с женщинами?

— Скупой, трусливый, завистливый… Женщины все это чуют на расстоянии. Так же как великодушие, душевную, материальную щедрость… Возьми меня, например…

— Я скоро вернусь! — крикнул Зайцев уже с площадки и захлопнул дверь.

РАЗГОВОРНЫЙ ЖАНР

Как быстро идет время, как ошарашивающе быстро оно уходит… И самое печальное в том, что ход его с каждым годом ускоряется. Если раньше ты не замечал, как исчезает день, неделя, то теперь точно так же не успеваешь считать проносящиеся сквозь тебя годы… Ты, конечно, бодришься, еще без опаски смотришь в зеркало, иногда даже находишь в собственном изображении нечто утешительное, но если раньше твои прелести просто бросались в глаза и ты не знал, на чем остановиться, то теперь их приходится изрядно поискать… Когда-то в глазах встречных девушек ты видел если не восторг, то хоть какое-то к себе отношение — недовольство, интерес, насмешку, а сейчас они просто не видят тебя в упор. О девичьей насмешке ты можешь лишь мечтать, как о чем-то несбыточном, а если кто и смотрит на тебя с загадочным любопытством, так это начальство — прикидывает, не созрел ли ты для той работы, для этого задания, достаточно ли ты уже мудр, чтобы пренебречь собственным мнением, пожертвовать достоинством, достаточно ли уже предан, чтобы он без риска мог накинуть тебе трешку к зарплате, помянуть добрым словом в приказе, похлопать по плечу при опальном сотруднике, для которого подобные начальственные ласки есть предмет сладостных вожделений…

Такие примерно мысли вяло проплывали в голове Ксенофонтова, когда он однажды засиделся в редакции, сочиняя вольнодумную статью о многолетних мытарствах жителей коммунальной квартиры на улице Красной. Он описал утренние очереди в туалет, вечернюю толчею на кухне, мимолетные ссоры, затяжные склоки, описал душные вывариванья белья, пьяные торжества в одной комнате, когда в других болеют, рожают, умирают. Все описал Ксенофонтов, но проникнуться болью и страданиями коммунальщиков, как бывало, не мог, да и не хотел. Может быть, возросшее мастерство позволяло ему добиться читательского сочувствия, самому оставаясь холодным, если не равнодушным, а возможно, дело было в другом — всенародная борьба с пьянством привела к тому, что из продажи напрочь исчезло пиво, а человека, которого видели с бутылкой, сразу определяли в алкоголики и немедля начинала собирать документы для помещения его в лечебно-трудовой профилакторий на предмет излечения от опасного заболевания. Поэтому, встретиться с Зайцевым, как прежде, легко и беззаботно он уже не мог, да и Зайцев не хотел рисковать службой. Пить же пиво таясь, заперев дверь и забравшись под одеяло, а потом жевать мятную жвачку, убивая в себе священный пивной дух…

Нет, это не встреча, это не пиво. А без общения с близким человеком откуда взяться легкости, искреннему сочувствию, беззаботной шалости…

Ксенофонтов вздохнул, сложил исписанные листки, поставил на них графин с водой, чтобы случайный сквозняк не унес его труды в форточку, и уже направился было к выходу… Да зазвенел телефон. Нет, он не бросился к нему, как в юные годы, когда от каждого звонка ждал радостных приключений и прекрасных встреч, он лишь оглянулся и продолжал смотреть на телефон с усталой озадаченностью, а когда наконец решил взять трубку, тот замолчал сам по себе. Ксенофонтов направился к двери, но опять раздался звонок.

— Слушаю, — сказал Ксенофонтов, механически пробегая глазами по только что созданным строкам.

— Это хорошо! — прозвучал в трубке бодрый голос.

— Зайцев? — протянул Ксенофонтов. — Неужели ты?

— А что, тебе еще кто-то звонит?

— Никто, старик! Только ты! Клянусь.

— У тебя как сегодня?

— Ты о чем?

— Время? Силы? Умственные способности?

— Могу поделиться. — Ксенофонтов боялся поверить, что все это кому-то понадобилось.

— Тогда дуй ко мне, машина будет у редакции через десять минут.

Услышав короткие гудки, Ксенофонтов положил трубку. На лице его блуждала неопределенная гримаса, но если присмотреться… Все-таки это была улыбка. Он зашел в туалет, тщательно вымыл руки, хотя при нынешних трудностях с мылом в это трудно поверить, плеснул в лицо холодной водой, подмигнул себе в зеркало мокрым глазом, покрутил головой, вытряхивая из нее бумажную пыль, скопившуюся за день. Теперь, посвежевший, он готов был изучать следы, улики, подлые замыслы и коварные домыслы. Да и движение ксенофонтовские стали строже, походка обрела почти прежнюю легкость, может быть, даже некоторую упругость.

Машина уже стояла у подъезда, и водитель нетерпеливо выглядывал из кабины, выискивая среди прохожих длинного Ксенофонтова. А увидев, тут же включил мотор.

— Привет, старик! — Ксенофонтов упал на сиденье рядом с водителем. — Что там у вас стряслось? Банк взяли? Девушку обидели? Рэкетиры обнаглели?

— Всего понемножку.

— Не скучаете, значит?

— Да все некогда.

— Ну и молодцы. — Потеряв интерес к неразговорчивому водителю, Ксенофонтов откинулся на спинку сиденья. Но долго наслаждаться ездой ему не пришлось, через десять минут машина остановилась.

Зайцев оказался более разговорчивым.

— Начальство знает о тебе, вопрос согласован, поэтому могу выдать некоторые наши тайны.

— Буду очень признателен.

— Для начала взгляни на эти снимки. Место происшествия, пострадавшая, обстановка и так далее. Прошу.

На снимках Ксенофонтов увидел обычную квартиру — полупустая стенка со случайными безделушками, вазочками, картинками, раздвижной диван, журнальный столик, кресла. Среди снимков оказались и несколько портретов молодой девушки, видимо, она снималась в неплохих ателье и чувствовала себя там весьма свободно — открытая улыбка, легкий жест руки, уверенная естественная поза.

— Красивая девушка, — сказал Ксенофонтов.

— Смотри дальше.

Ксенофонтов тасовал снимки все медленнее, каждый очередной снимок сдвигал в сторону уже с некоторой опаской. Так картежники с мистическим ужасом обнажают следующую карту, в которой может таиться и богатство, и разорение. Наконец Ксенофонтов добрался до снимка, которого ждал и боялся. Уже знакомая ему девушка лежала на полу у дивана. Легкие брючки, разорванная блузка, разметавшиеся волосы, полуоткрытые неживые глаза. Неловко подогнутая рука говорила о том, что девушка мертва.

— Что у нее на шее? — спросил Ксенофонтов.

— Чулок. Ее задушили чулком.

— Давно?

— Около месяца назад.

— И весь этот месяц…

— Да! Да! Да! — нетерпеливо перебил Зайцев. — Целый месяц без сна и отдыха мы искали преступников. И не нашли.

— Разумеется, — кивнул Ксенофонтов, возвращая снимки. — Меня вот что озадачивает: зачем убивать красивых девушек? Что бы они ни сотворили, как бы ни провинились, какое бы слово обидное ни сказали… Нет, убивать девушек нельзя. Природа послала их на грешную землю, чтобы хоть как-то нас утешить, чтобы хоть в чем-то образумить и наставить на путь истинный. А мы, словно чувствуя уязвленность от одного их присутствия… Эта девушка могла бы сделать счастливым кого угодно и даже…

— Продолжим, — суховато прервал Зайцев. — Нам позвонили соседи. Почту не вынимает, на звонки не отвечает, на кухне свет горит… И так далее. На работе опять же забеспокоились — она модельером работала, шила модную одежду. И неплохо, между прочим, клиентура у нее еще та… Состоятельная публика. Ну что, приехали наши ребята, взломали дверь… Следов никаких. Ну совершенно никаких. Чтобы все убрать, протереть, предусмотреть… На это потребовалось какое-то нечеловеческое усердие. Похоже, они не торопились.

— Они? — переспросил Ксенофонтов. — А сколько их было.

— Двое. Их было двое. Мужчины. Молодые. Привлекательные.

— И все это удалось установить?

— Это не моя заслуга, — вздохнул Зайцев. — Это ее заслуга. — Он кивнул на фотографии. — Она позаботилась. Дело вот в чем, слушай внимательно. Помимо шитья одежды, она занималась делом куда более надежным и прибыльным — продавала или перепродавала завозную технику. Магнитофоны, видео… И так далее. Были поставщики, а она подбирала покупателей среди своих клиентов. Мы установили все ее связи, работа проделана громадная.

— Но, узнав так много…

— Ты слушай… Общаясь с публикой довольно своеобразной, она решила себя подстраховать. У нее в диване был спрятан магнитофон. Он включался, стоило кому-либо войти в квартиру. Найдено несколько кассет с записями деловых переговоров. Цена, прибыль, сроки, даты и так далее. Но самое интересное — магнитофон оказался включенным в момент убийства. Записано все, включая предсмертный крик. Убийцы не нашли его, когда грабили квартиру. Последний звук на пленке — щелчок замка в двери.

— Так, — ошарашенно протянул Ксенофонтов.

— Один убийца — Саша, второй — Вова. Саша и Вова. Так они друг друга называли. Копию кассеты я тебе дам. Придешь домой и послушаешь. У меня уже нет сил слушать ее крик. Я просыпаюсь от стонов, представляешь! Саша и Вова пришли к ней как друзья. Похоже, недавно познакомились. Может быть, они ей понравились, а может, надеялась что-то продать. Разговор шел дружеский, пока ребята не решили, что пора приниматься за дело. Задушив ее, убрали следы и унесли два видеомагнитофона. Это тысяч десять-двенадцать. Вот запись. — Зайцев вынул из стола кассету и положил перед Ксенофонтовым. Тот осторожно взял пластмассовую коробочку, повертел ее перед глазами и положил в карман.

— Ты предлагаешь мне… Найти убийц по голосам?

— Ну, — смешался Зайцев, — найдешь, не найдешь… Может, слово какое дельное скажешь…

— Так… По своей линии вы все отработали?

— И не один раз. Я знаю ее биографию лучше, чем знала она сама. Я видел ее друзей, о которых она забыла давным-давно, знаю, с кем она спала, кто хотел спать с ней, почему она не вышла замуж, почему развелась, когда вышла… Я не знаю лишь фамилий последних гостей, Саши и Вовы.

— Она вела бурную жизнь?

— Нет, — Зайцев покачал головой. — Я бы не сказал. Если она и была слегка подпорчена, то это выражалось только в желании больше заработать.

— Здесь мы все слегка подпорчены.

— Ее даже можно назвать скромной девушкой. Просто работа позволяла находить покупателей на аппаратуру. Если говорить о слабостях… Любила шампанское, часто ходила в кино, иногда в театр, реже на концерты… Видимо, хотелось выглядеть человеком образованным, быть на одной ноге со своими довольно спесивыми заказчицами. Знаешь, как бывает… Сходит тетенька в театр или на выставку и уже с соседками разговаривать не может — гордость распирает.

— Ее похоронили?

— Да. Смерть наступила от удушения, хотя был и удар по голове.

Ксенофонтов снова взял пачку фотографий, просмотрел их, задержавшись на одной, где девушка была изображена веселой, улыбающейся, вся залитая солнечным светом…

— Как ее звали?

— Таня. Татьяна Лесницкая.

— Богатая была?

— Знаешь, нет. Даже удивительно. При ее работе, увлечениях, внешних данных…

— Разберемся, — сказал Ксенофонтов, поднимаясь.

— Машина тебя ждет.

— Меня? Машина?!

— Начальство распорядилось, — смутился Зайцев. — Видишь ли… Есть еще несколько случаев — очень похожих на этот. Не исключено, что работают все те же Саша и Вова. Они знакомятся с девушкой, иногда вступают с ней в контакт, весьма близкий, случается, с насилием, бывает, и добровольно… Потом убивают, грабят и уходят.


Дома Ксенофонтов, не торопясь, разделся и забрался под душ. Тонкие, звенящие струи воды он делал все холоднее, стараясь смыть с себя дневную усталость, редакционную суету, летний зной. Потом, завернувшись в полотенце, прошел в комнату. Магнитофончик, который он иногда брал в командировки, стоял запыленный в книжном шкафу. Ксенофонтов вынул его, подул во все щели, пытаясь привести в рабочее состояние. Поставив магнитофон на журнальный столик, вложил в нее кассету и нажал кнопку. А сам бухнулся в кресло, вытянув перед собой босые ноги.

Послышался шелест, невнятные голоса. Видимо люди находились в коридоре, а запись шла из комнаты. Иногда голоса становились ближе, опять удалялись. Связного разговора Ксенофонтов не услышал, узнавались лишь отдельные слова, иногда звучал смех. Закончилась пленка страшным предсмертным криком. Он постепенно затихал, превращаясь в стоны, хрип. Раздался грохот, звук упавшего тела и неожиданно четко произнесенное слово «готова».

Перемотав пленку в обратную сторону, Ксенофонтов включил ее снова.

«Вы должны согласиться, Танечка, что наш визит для вас… Вова! Вова, идите же сюда! Саша, скажите ему… У меня, Таня, складывается такое впечатление, что… А не кажется ли вам, Танюша, что наш общий друг слегка захмелел и… Как бы там ни было, но мое состояние… Полней, полней стаканы налей… Так выпьем же за день и час, когда увидели мы вас… Вы сегодня просто очаровательны… Таня, он не лукавит, вы действительно выглядите прекрасно…»

На этом месте запись становилась невнятной. Пленка продолжала идти, но больше ни слова Ксенофонтов различить не смог. Он различил звук захлопывающейся двери, потом пошла музыка. И вдруг крик, команда «Бей, кретин!», грохот, возня. И после долгой паузы еще несколько слов… «Кажется, все… Оттащим в сторону. Посмотри в кладовке… Заверни в газету… Отпечатки… Уходим».

Выключив магнитофон, Ксенофонтов набрал номер своего друга. Зайцев поднял трубку тут же, будто ждал звонка.

— Ну, спасибо, старик, — сказал Ксенофонтов. — Подсунул ты мне задачку. Добавить ничего не хочешь?

— Среди тех, с кем она общалась, нет ни Саши, ни Вовы.

— Разумеется. Работали заезжие гастролеры.

— Ты уверен?

— И это пока все.

— Знаешь, хочу тебе признаться, — Зайцев помялся. — Никого мне так не хотелось найти, как этих Сашу и Вову.

— Как я тебя понимаю, старик, — проговорил Ксенофонтов со вздохом и, положив трубку, включил запись. А когда пленка кончилась, он снова перемотал ее и еще раз прослушал от начала до конца. Зайцев оказался прав — предсмертный крик девушки, кажется, навсегда вошел в его сознание. Ксенофонтов несколько раз просыпался от этого крика, а кончилось тем, что он, на ощупь пройдя в прихожую, закрыл входную дверь еще на один замок, столом подпер дверь на балкон и только тогда смог заснуть.

А дальше Ксенофонтов повел себя столь странным образом, что редактор усомнился в его какой-либо полезности для газеты. Подперев ладонями подбородок, он сидел за своим столом, и взгляд его, отсутствующий и затуманенный, говорил, что обдумывает он вовсе не название статьи о несчастных коммунальщиках. Поначалу редактор решил, что Ксенофонтову нужно встряхнуться, каждому журналисту необходимо время от времени встряхиваться, чтобы освободиться от всех тех глупостей, которыми пропитываешься в газете. И Ксенофонтов охотно уехал в командировку на два дня, потом на три дня, но, когда бухгалтер напомнила ему, что пора отчитываться, выяснилось, что ездил Ксенофонтов совсем не в те места, куда его посылали. Это было уже чрезвычайное происшествие, и незадачливого журналиста наверняка бы вышибли из газеты, если бы редактор увидел в его глазах хоть какое-нибудь раскаяние. Несмотря на крупные неприятности, глаза Ксенофонтова оставались затуманенными все той же неотвязной мыслью, которой он ни с кем не желал делиться.

Первое время Зайцев тревожил его телефонными звонками, напоминая о своих надеждах на него и даже льстил, что уж совсем не было похоже на следователя. Дело дошло до того, что он пригласил Ксенофонтова на пиво, а тот отказался, сославшись на занятость, через минуту свой отказ объяснил недомоганием, а когда Зайцев, забеспокоившись, сам приехал к нему, дома никого не оказалось.

В редакции заметили еще одну особенность — Ксенофонтов, который никогда не интересовался библиотекой, теперь часами просиживал в маленькой полуподвальной комнатке и читал… Что, вы думаете, он читал? Газеты. Дело в том, что в редакцию приходили едва ли не все областные газеты — точь-в-точь такие же, как и ксенофонтовская, и чем там можно было интересоваться… Уму непостижимо. Библиотекарша, сухонькая женщина, бдительная до чрезвычайности, уверенная в том, что в библиотеку приходят для того лишь, чтобы стащить книгу или вырезать из газетной подшивки статьи о пришельцах, народной медицине или экстрасенсах, поначалу к Ксенофонтову отнеслась с привычной настороженностью, но, ни разу не увидев в его руках лезвия, успокоилась. А Ксенофонтов продолжал листать газеты. Что он в них искал, что находил, чем привлекали его безудержно скучные полосы, понять никто не мог.

Однажды редактор не выдержал и, найдя его в каморке за очередной подшивкой, подсел, помолчал и спросил тихим голосом:

— И сколько это будет еще продолжаться?

— Дня два, может быть, три, — ответил Ксенофонтов.

— Хорошо, — кивнул редактор. — Неделю я, пожалуй, потерплю. Но не больше.

— Договорились, — ответил Ксенофонтов, не отрывая взгляда от последней страницы газеты, где публиковались объявления, брачные призывы, телевизионные программы, спортивные и культурные новости.

Как-то он позвонил Зайцеву прямо из библиотеки.

— Слушай, старик… Эти Саша и Вова нигде не наследили?

— Пока нет. Но ждем. Такие не останавливаются.

— Я знаю.

— Да, кстати… Редактор звонил моему начальнику, спрашивал, не мы ли поручили тебе какое дело… Говорил, что из газеты тебя пора гнать.

— Я знаю, — повторил Ксенофонтов и положил трубку.

А когда Зайцев опять пришел к нему вечером, Ксенофонтова дома не оказалось. Не застал его Зайцев и рано утром, из чего сделал вывод, что тот дома не ночевал. Однако в редакции он был вовремя, и взгляд его уже не казался столь отсутствующим. Он даже заметил редактора и поздоровался с ним.

— Зайцев нашел его в редакции, неутомимо листающим какие-то рукописи.

— Порядок! — Ксенофонтов поднялся, набросил пиджак, висевший на спинке стула, и широко шагнул к двери. Оглянулся на Зайцева, оставшегося в кресле. — Так едем?

— Куда?

— На концерт. Скажи честно, ты давно был хоть на каком-нибудь захудалом концерте?

— По-моему, я на них никогда и не был.

— Не переживай, наверстаем! — И было что-то такое в уверенном голосе друга, что смертельно усталый следователь поднялся и послушно побрел к двери.

Черная «Волга» стояла у подъезда. Рядом с водителем сидел действительно крепенький парнишка. Увидев Зайцева, он хотел было перейти на заднее сиденье, но тот его остановил и вместе с Ксенофонтовым расположился сзади.

Через два часа они въехали в соседний город. Ксенофонтов уверенно показывал дорогу, и вскоре машина остановилась на оживленной площади — в филармонии скоро должен был начаться концерт.

— Вперед! — Ксенофонтов решительно направился к служебному входу.

— Послушай, — Зайцев тронул его за локоть, — может быть, в ваших газетных коридорах все иначе, но я не могу на ходу принимать решения. Я должен знать, куда иду, зачем, чего ждать и к чему быть готовым.

— Отвечаю, — легко произнес Ксенофонтов, не замедляя шага. — Никаких решений принимать не придется. Принимать решения будешь завтра в кабинете начальника. Чего ждать… Предстоят приятные неожиданности. А твой помощник, — Ксенофонтов кивнул в сторону машины, — пусть остается пока с водителем. На всякий случай… Чего не бывает в нашей жизни, полной опасности и риска. Да и билетов у нас только два.

Действительно, девушка сдержала слово, и билеты были отложены. Друзья прошли в зал и уселись в третьем ряду как раз напротив сцены. В ближайшие два часа им предстояло наслаждаться искусством победившего пролетариата. Плотненький мужичок подбрасывал гири, ловко ловя их собственным загривком, другой артист не менее ловко подбрасывал девушку, и та взлетала, вертелась, переворачивалась в воздухе, неизменно попадая ступнями в ладошки своему подбрасывателю. Потом полуголая тетенька бесстрашно пропела несколько песенок, стараясь, чтобы ее исполнение ничем, ну совершенно ничем не отличалось от исполнения телевизионных див. Жаловался на свою непутевую судьбу паромщик, перевозя людей с берега на берег, носился между хатами аист, роняя, где надо, детишек, а несчастная женщина безутешно просила Шерлока Холмса разыскать ее первую любовь.

— Кто бы мне нашел мою любовь, — не менее безутешно проговорил Зайцев.

— Твоя любовь нашлась, — ответил Ксенофонтов, не отрывая взгляда от сцены.

— Ты бы хоть спросил, кто есть предмет моих воздыханий.

— Зачем… Я и так знаю. Саша и Вова. Вот в данный момент… в пяти метрах от тебя… освещенный прожекторами… в прекрасно сшитом костюме… на сцене… потешает публику… Саша.

— Ха! — хмыкнул Зайцев, не вполне вникнув в смысл сказанного, но через секунду медленно-медленно повернулся к Ксенофонтову. — Что ты сказал?

На губах Ксенофонтова блуждала счастливая улыбка. Примерно так смотрят родители на своих чад, которые, окончив первый класс музыкальной школы, впервые поднимаются на сцену. Была в его улыбке и родительская умиленность, и гордость, и даже некоторая блаженность.

— Как он тебе? — спросил Ксенофонтов. — По-моему, ничего. И рост, и голос, и манеры… Бедную Таню можно понять.

— Так, — еле слышно проговорил Зайцев, словно боясь вспугнуть пугливую дичь. — Так… Но у него другой голос.

— Ничуть. Ты слышал запись, сделанную из дивана. А здесь голос, усиленный динамиками. И это… Ты не голос слушай, слова…

— При чем тут слова! Он рассказывает старый анекдот про алкоголика, который выдавил в чай канарейку, приняв ее за лимон… Я слышал эту историю лет тридцать назад!

— Старик, я ведь не первый раз его слушаю, не первый концерт отсиживаю. Значит, так… Ты хотел знать фамилию… Она написана на афише у входа. Буквы — по метру каждая. Портрет расклеен по городу на всех щитах. Он там не очень похож, но узнать можно.

— Неужели это он…

— Сегодня скорее всего ты брать его не будешь… Пусть повыступает, денег заработает, публику опять же подводить нельзя — билеты раскуплены на неделю вперед. Да и Вова… Наверняка его телефон в записной книжке этого остряка. Хочешь, и Вову найду, а?

— Не надо, — твердо сказал Зайцев.

На этом разговор закончился, поскольку на друзей зашикали со всех сторон, кто-то даже похлопал их сзади по плечам, и они замолчали. В антракте Зайцев бросился к междугородному телефону, потом рванул в местное управление внутренних дел, дал какое-то очень важное поручение парню, которого привез с собой, и в конце концов остался в городе на ночь. А Ксенофонтова на машине отправил домой. Помня о неразговорчивости водителя, тот устроился на заднем сиденье и всю дорогу проспал.


За две последующие недели Ксенофонтов полностью восстановил свою репутацию и работоспособность. Он сдал ответственному секретарю несколько тысяч строк очерков, репортажей, фельетонов, чем заслужил полное прощение редактора. Нашлась и девушка, которую он совсем было позабыл-позабросил в пылу криминальных своих похождений. Она тоже простила его, поверив на слово, что его столь долгое отсутствие не связано с изменой. Она, как и прежде, звонила Ксенофонтову, делилась немудреными своими секретами, он кивал, думал над названием очередного очерка, и как-то сама по себе назначалась встреча на девятом этаже. Время бежало быстро, и Ксенофонтов почти забыл о недавнем своем приключении, а вспоминая о нем изредка, тут же обращал взор к светловолосой девушке, тем более что в такие моменты она почему-то неизменно оказывалась рядом. Что-то подсказывало ему — вот-вот должен появиться Зайцев, пора ему уже разобраться с этими шалунами Сашей и Вовой. Если произошла ошибка, Зайцев очень быстро убедился бы в этом, а уж коли не звонит, не корит, не насмехается, значит, все правильно, рассуждал Ксенофонтов, и сладостное тщеславие растекалось по его душе.

Зайцев позвонил утром, перед работой.

— Слушай, — сказал он, — который час?

— Где-то… половина девятого.

— А точнее?

— Сейчас… Двадцать семь минут.

— Можешь выбросить свои часы в окно. Они отстают. На три минуты. Тебе наш начальник выписал новые. Именные. Понял?

— А чем они лучше?

— Ты не знаешь? Именные часы могут спешить, отставать, могут вообще не идти, все это неважно, поскольку твои опоздания воспринимаются не как оплошность и разгильдяйство, а как каприз. Простительный каприз, более того — лестный для людей, которые ждали тебя лишних полчаса, час, сутки!

— Старик! — восхищенно закричал Ксенофонтов в трубку. — Ты становишься живым человеком. Вот что значит общаться с…

— Мне приятно выглядеть в твоих глазах живым человеком, но пива в городе нет. Заводские линии разобрали на куски и собираются сделать из них нечто нефтеперегонное.

— Ты искал для меня пиво?

— Искал, заказывал, просил… В одной пивной даже обыск провел. Все напрасно. Говорят, осталось всего несколько стран, где еще не утерян секрет его изготовления.

— Полагаешь, я… заслужил? Ты взял Сашу?

— И Вову тоже.

— Они признались?

— А куда им деваться! Голос оставляет такие же отпечатки, как и пальцы, даже рисунок похож. Осталось взять твои показания.

— О! Обожаю давать чистосердечные показания. А сколько светит Саше и Вове?

— Много. Мы можем и не дожить до времени их освобождения. Если с ними не поступят иначе.

— Как это грустно, старик… Если я правильно понял, ты собираешься вечерком заглянуть в гости?

— Если я правильно понял, — усмехнулся Зайцев, — ты не возражаешь?

— Всегда рад, старик, всегда рад!

На этот раз журнальный столик был накрыт чем-то цветастым, на нем стоял чайник, две чашки и лежали четыре кусочка сахара. Два кусочка возле одной чашки и два кусочка возле другой.

— Извини, с сахаром нынче туго. — Ксенофонтов развел в стороны длинные руки. — Самогонщики проклятые все сладкое расхватали, а ты им позволяешь, не привлекаешь к суровой уголовной ответственности.

— Всех не перевешаешь, — вздохнул Зайцев, опускаясь в кресло.

— Зачем же всех! — Ксенофонтов вскинул руки вверх. — Вовсе не обязательно…

— Остановись. Вот так. Садись. Налей мне чайку, себе налей. Вот. И начинай с богом.

Друзья с удовольствием выпили по чашке отвратительного пойла, отдающего не то сырым веником, не то старой пенькой, добавили еще по полчашки, испытывая все то же неизъяснимое наслаждение, поскольку давно уже стерлось в их памяти воспоминание о настоящем чае, о его цвете, запахе, вкусе, и давно уже любую подкрашенную, подогретую, подслащенную жидкость все называли чаем.

— Скажи мне, кто такой Вова? — спросил Ксенофонтов. — А то у меня подозрение, что он тоже из концертной бригады.

— Тут ты крепко ошибся. Он не из этой бригады, он из соседней. Они колесили по стране примерно параллельными курсами. Да, вот тебе часы от начальника… Он хотел вручить в торжественной обстановке, в красном уголке, но я сказал, что ты будешь стесняться, и он поручил мне. Тут и надпись… «Товарищу Ксенофонтову за выдающиеся успехи в борьбе с преступностью». Как звучит?

— Сам сочинил?

— Конечно.

— Это чувствуется. — Ксенофонтов взял часы, повертел их перед глазами, отложил в сторонку. — Рад служить. Много доволен. Благодарю за доверие. Счастлив. Этого достаточно?

— Вполне. Итак?

— Все очень просто, Зайцев, все очень просто… Как тебе известно, вещи обладают голосами…

— Ты имеешь в виду магнитофонную ленту?

— Нет, — поморщился Ксенофонтов. — Какую ленту… Ты слышишь голос вот этой скатерти? — Он поднял за край цветастую накидку.

— А какой у нее голос… Никакого голоса.

— Господи, да она криком кричит! Дает тебе важные свидетельские показания. Она говорит, что ее хозяин, то есть я, холост, лишен домашнего тепла, женской заботы. Она, эта занавеска, извиняется перед тобой, что вынуждена столь неумело исполнять роль скатерти, что ее призвание висеть у окна и радовать твой глаз, а не желудок. Она доносит тебе, что ее хозяин ленив, никак не соберется простирнуть эту тряпку или хотя бы отнести в прачечную, сообщает, что платят журналистам маловато и купить пристойную скатерку, чтобы порадовать друга любезного, они не могут. Она и о себе рассказывает, о том, что когда-то висела на окне, выгорела местами, обязанности скатерти выполняет не первый раз, что хозяин ее пьет с гостями не только этот прекрасный чай — вот пятно от вина, вот еще какое-то, требующее специального лабораторного анализа. И так далее. Я мог бы тебе весь вечер пересказывать все, что она хочет сообщить о себе, обо мне, об окружающем мире. У нее столько мыслей, столько наблюдений, выводов…

— Пожалуй, не стоит, — с некоторой растерянностью в голосе произнес Зайцев.

— А помнишь историю с анонимкой? Помнишь, как отчаянно визжал знак препинания? А как истошно взывали к моему благоразумию подобранные на дороге полусотенные? Вот только не пожелал я их услышать, не счел. Это горько, Зайцев, но иногда мне кажется, что и ты слышишь только собачий лай, команды начальства да вопли потерпевших.

— Красиво, — кивнул Зайцев. — Дальше.

— Видишь, как получается… Когда я сообщаю тебе о какой-то чепухе, ты прямо весь светишься от внимания, когда же я говорю о главном, ты пропускаешь это мимо ушей, полагая, что я занимаюсь словоблудием. Только что я сказал тебе самое существенное — прислушайся, удели внимание кофейной чашке, расположению шашек на доске, складкам на мятой анонимке, и перед тобой откроется удивительный мир…

— На этот раз я дал тебе настоящие человеческие голоса, — с легкой досадой заметил Зайцев.

— Да, но и они требовали участливого слушателя. Таня Лесницкая кричала с магнитной ленты через японские динамики, надеясь, что ты услышишь ее предсмертные…

— Не кощунствуй!

— Хорошо. Не буду. Прежде чем объяснить ход моих мыслей, я должен сделать небольшое пояснение. Иначе не поймешь.

— Только покороче.

— Постараюсь. Ты когда-нибудь слышал, Зайцев, как выражаются люди вокруг тебя? Не отвечай. Грубость проникла в наши души, бесцеремонность к чувствам ближних. Смысл разговора чаще всего сводится к таким примерно словам… «Кто последний? Я за вами!» Ты можешь себе представить, чтобы парень из твоего двора после окончания школы, техникума, училища, отслужив в армии, сказал девушке: «Настенька, милая, я люблю тебя!» А она бы ответила: «Петя, хороший мой, ты тоже мне очень нравишься».

— Ха! — сказал Зайцев.

— Вот видишь. Он скажет приблизительно так… «Настюха, мать твою за ногу! Давай поженимся!» А она ответит… «А где жить будем, ты подумал, дурака кусок!» Без злобы скажут, даже смягчат свои слова улыбкой, ласковыми касаниями, но произнести нечто нежное… Не смогут. Конечно, я преувеличиваю, но не слишком. Может быть, в нас есть какие-то чувства, не чуждые остальному человечеству, но выразить их мы не только не умеем — не хотим! Более того, стыдимся чувств, и если уж они у нас появились, стараемся так выразиться, чтобы никто и не заподозрил наличие у нас трепетности в душе, преклонения перед особою противуположного пола. Вот видишь, я даже сейчас скатился на небольшую пошлость. И ты ответил мне с этакой панибратской грубоватостью, с дружеской подковыркой, с налетом хамства — «Ха!». Я не обиделся, поскольку ничего другого от тебя не ждал, я отлично понял, что выражает это обезьянье восклицание. Оно означает следующее… «Знаешь, старик, тебе не откажешь в наблюдательности, в самом деле, словарный запас наших юношей и девушек оставляет желать лучшего. Но выносить твою болтовню у меня уже нет сил». Я прав?

— Как всегда.

— Вот видишь. И этим своим ответом ты пытаешься в меру своих скромных возможностей поставить меня на место. Ну да ладно… Выйдем, Зайцев, на улицу, сядем в трамвай, посетим ресторан, отправимся в мою контору, в твою контору, что мы услышим? «Вам кого?» «Уже закрыто!» «Колбасы нет и не будет». «Не вздумай опоздать». «Извините!» — это мне говорят, отодвигая в сторону на целый метр или вдавливая в толпу. Да, Зайцев, это надо признать — в конце второго тысячелетия, на восьмом десятке революции, общение в нашей стране на всех уровнях общества сделалось настороженно-пренебрежительным. Человек покидает свою квартиру, сжимаясь и готовясь к отпору, будто он входит в дикие джунгли, наполненные ядовитыми змеями, кровожадными хищниками, ненасытными людоедами. Я забегаю в магазин, заранее смирившись со всеми унижениями, которые мне предстоит вынести. Вхожу в учреждение, оставив на пороге и достоинство, и образование, и здравость мышления — все это может только повредить. Я замираю от ужаса, поднимая руку, чтобы остановить такси… «Простите, сэр, не кажется ли вам, что сегодняшняя погода может испортиться?» — «Действительно, боюсь, что вы правы… У меня такое ощущение, что ветер усиливается». — «Надеюсь, вы не сочтете меня назойливым, если я предложу вам свой зонтик?» — «Очень благодарен, вы меня просто выручили…» И так далее. Нам такой разговор кажется не просто чужим — чуждым! И самое страшное — он кажется нам глупым. Нам и в голову не приходит, какие пласты культуры, воспитания, сколько уважения к ближнему должен усвоить человек, прежде чем заговорить вот так. Мы уверены в том, что с людьми можно обращаться проще. «Машка, хватит выкобениваться, пошли на сеновал!» — «Вот хитрый, уже и уговорил». Эти слова только потому и стали анекдотом, что попали в точку.

— Продолжай, я внимательно тебя слушаю.

— Подчеркнуто вежливая речь стала чем-то вроде издевки. К ней прибегают смеха ради, куражась и юродствуя. Ее можно услышать только со сцены.

— Ты хочешь сказать…

— Да, Зайцев, да! Вспомни, как выражались убийцы в квартире бедной Тани Лесницкой… «Вы должны согласиться, Танечка…» «А не кажется ли вам…» «У меня складывается впечатление…» Так никто не выражается. Эти слова можно произносить только играя. Убийцы прибегли к этим словам, чтобы не произносить своих. У них не нашлось сил произнести свои.

— Пожалуй, в этом что-то есть…

— Скупишься, Зайцев. — Ксенофонтов встал, прошелся по комнате, остановился перед Зайцевым. — Подобные слова нельзя произнести вот так легко и беззаботно, если к ним не привыкнешь. Но где у нас пользуются подобными церемонными, вычурными, опереточными оборотами? На сцене. Только там они уцелели, выжили, сохранились, но, к великому моему сожалению, стали пародийными. Таким образом, я заподозрил, что убийцы — это люди, для которых слово если и не профессия, то что-то вроде этого. У них неплохо подвешен язык, они наверняка брали уроки дикции. Разве ты не понял, что их разговор не настоящий? Они играли, Зайцев, они играли. Бедная девочка даже не почувствовала фальши, не поняла, что имеет дело с представителями разговорного жанра.

— Но магнитофон включила.

— Скорее по привычке. Она их не ждала. Видно, было какое-то мимолетное знакомство до концерта, после концерта… Но ребята оказались цепкими.

— Почему ты решил, что они нездешние, что они гастролеры?

— Из их разговора. Вначале я сообразил лишь, что в нашем городе так не говорят, и только потом до меня дошло, что так вообще не говорят. И тогда я засел за газеты. Какие гастроли, каких групп, в каких городах и с каким жанровым разнообразием проходили в последнее время. Причем меня интересовали только те группы, которые побывали и в нашем городе.

— И ни разу не ушел в сторону, ни разу не терял след?

— Терял, — сокрушенно признался Ксенофонтов. — Меня сбила с толку простая вещь… Они совершили убийство, когда выступали уже в соседнем городе. А я по невежеству и самонадеянности искал убийц среди тех групп, которые были в городе именно в день убийства. Но все-таки вышел на верную тропу — побывал на нескольких концертах, кое-что записал, прослушал, сопоставил… Я только после этого предложил тебе развлечься. По-моему, неплохой был концерт, как ты думаешь?


_____________

Загрузка...