Совы в Афинах

Со смешком Менедем сказал: “Даже если нас это не интересует, он все равно Деметрий Фалеронский”. Протомахос моргнул. Соклей застонал. Да, его кузен начинал чувствовать себя лучше, и он наполовину желал, чтобы Менедему было не так.

Вошел хор мальчиков, поющих те же гимны, что и во время процессии накануне. За ними, на этот раз на маленькой тележке, а не на лодке на колесах, в которой они ехали по улице Панафинейя, следовала древняя деревянная статуя Диониса.

Как он делал каждый год, бог смотрел спектакли, поставленные в его честь.

Пара дюжин юношей, достигших совершеннолетия в этом году, прошли маршем в орхестру позади хора. Магистрат вручил каждому из них доспехи гоплита. Они были сыновьями афинян, погибших в битве за свой полис. Этот обычай имеет давние корни. Юношам громко аплодировали, когда они занимали свои места в передней части театра. Большинство их отцов пали бы, сражаясь с македонцами, которые сейчас доминируют в полисе. Подбадривать их было одним из способов показать, что люди чувствовали к оккупантам.

“Смотрите!” На этот раз Протомахос указал на огромные здания акрополя позади них. “Солнце взошло. Пройдет совсем немного времени, и его лучи доберутся и сюда”.

“Еще один аргумент в пользу того, что земля круглая”, - сказал Соклей Менедему. “Если бы она была плоской, солнце всходило бы везде в одно и то же время. Но, естественно, более высокое место на сфере улавливает свет, проходящий по краю кривой, раньше, чем более низкое ”.

“Прости, лучший, но это слишком похоже на размышления для столь раннего утра”, - ответил Менедем. Соклей фыркнул.

Менедем помахал продавцу вина. Парень подождал в проходе, пока Менедем осушит маленькую глиняную чашку, затем снова наполнил ее из кувшина, который он носил на боку, как меч. Другие торговцы ходили взад и вперед по рядам с изюмом, сушеным инжиром, маленькими медовыми пирожными, сосисками, луком и ломтиками сыра. Соклей сказал: “Чем хуже пьеса, тем лучше будут дела у людей с едой”.

“Это кажется справедливым”. Менедем посмотрел вниз на возвышающуюся сцену за орхестрой. “Мы достаточно близко к сцене, чтобы побить актеров луком, если они будут очень плохо себя вести”. Затем он оглянулся через плечо на все тысячи людей, сидящих позади него. “И мы достаточно близко к скене, чтобы все они там, сзади, могли забросать нас луком, если актеры будут очень плохими”.

Протомахос рассмеялся. “Любой бы знал, что в свое время ты ходил на несколько спектаклей, благороднейший, даже если ты никогда раньше не был в афинском театре”.

“Они собираются устраивать пробуждения в первый день?” Спросил Соклей. “Так они делали, когда я был здесь студентом”.

Проксенос склонил голову. “Да, это верно; этот обычай не изменился. В этом году они тоже проделали долгий путь назад. Это серия фиванских пьес Айсхила -Семела, Ксантри, Пенфей и пьеса "Сатиры", "Няньки Диониса". ”

Соклей присвистнул. “Они, должно быть, датируются более чем ста пятьюдесятью годами - до дней Перикла. В "Пенфее " описан тот же эпизод, что и в "Бакхае" Еврипида, не так ли?”

“Да”. Протомахос снова опустил голову. “Пьеса Еврипида отодвинула в тень все остальные пьесы о Дионисе. Но Деметрий Фалеронский - хорегос для них. Он не только достаточно богат, чтобы выполнять первоклассную работу, он еще и антиквар, поэтому неудивительно, что он надел то, чего никто не видел долгое время ”.

“Это должно быть интересно”. Соклей наклонился вперед на скамейке.

Менедем тоже. На мгновение это удивило Соклея. Но, в конце концов, его двоюродный брат был единственным, у кого не было современных вкусов. А Айсхилос с неэллинической скромностью назвал свою собственную работу "крошки с пира Гомера".

Вышел первый актер, чтобы разыграть сцену: гонец, рассказывающий о сообщении о том, что дочь Кадмоса Семела ждет ребенка - ребенка, который будет Дионисом. Ему ответил горожанин из Фив. Они ходили взад и вперед. “Только два актера”, - прошептал Менедем Соклеосу.

“Да, это верно”, - прошептал Соклей в ответ. “Софокл представил третью часть речи”.

“Говорят, Айсхилос представил второго”, - вставил Протомахос. “До него это был всего лишь один человек, который ходил туда-сюда с хором”. Соклей опустил голову; лицемеры, слово, которое означало актер, произошло от глагола, означающего отвечать.

Хор женщин, которые должны были обмыть новорожденного ребенка после его рождения, танцевал на орхестре, распевая. Исполнителями были, конечно, мужчины, как и актер, изображавший Семелу; женщины в спектаклях не участвовали. Благодаря маскам и замечательному контролю актеров над своими голосами, Соклей не почувствовал и даже не заметил недостатка.

Он действительно заметил, насколько чопорными, формальными и старомодными были шаги и жесты хористов. Конечно же, Деметрий Фалеронский был антикваром и делал все возможное, чтобы поставить пьесу так, как она могла бы появиться во времена Айсхила. Даже музыкальное сопровождение казалось необычно медленным и сдержанным. Это очаровало Соклеоса и заставило его почувствовать, что он перенесся назад во времени. Великолепная поэзия Айсхилоса там тоже не пострадала. Но не все зрители отреагировали одинаково.

Из задней части театра раздался крик: “Ну же, вы, тупые чудаки! Пошевелите ножками!”

Протомахос рассмеялся. “Каждый критик, или думает, что он критик”.

Вторая хоровая интерлюдия вызвала еще больше свиста. Очевидно, что очень многим людям, привыкшим к тому, что все так, как есть, было наплевать на то, что все так, как было раньше. В их сознании все остается в настоящем, Соклей грустно подумал. Неудивительно, что прошло так много времени, прежде чем Геродоту пришла в голову идея исследовать прошлое каким-либо систематическим образом.

Семела закончилась смертью матери Диониса от удара молнии Зевса - и очевидной смертью бога тоже. Xantriai, который последовал за этим, получил свое название от хора женщин-чесальщиц шерсти, которые защищали имя Семелы от сплетен и клеветы о ее союзе с Зевсом. Гера, супруга Зевса, появилась, чтобы настроить фиванцев против нового отпрыска Зевса и матери бога-младенца.

“Здесь что-то из ряда вон выходящее”, - пробормотал Соклей Менедему: “оскорбленная жена”. Его двоюродный брат скорчил ему гримасу.

"Пенфей " Айсхилоса действительно касался той же темы, что и "Бакхай" Еврипида: возвращение взрослого бога в Фивы, попытка царя Пенфея подавить и арестовать его и ужасная смерть Пенфея - его растерзание - от рук менад Диониса, среди которых была Агау, родная мать царя. Соклей подумал, что пьеса Еврипида, которую он хорошо знал, сделала более интересные и заставляющие задуматься вещи со старой знакомой историей; Бакхаи не зря прославились. Но Айсхилос тоже был по-своему великолепным поэтом.

Как и в любой сатирической пьесе, "Сиделки Диониса" позволяют зрителям прийти в себя от всей силы трагедий, которые они только что посмотрели. Это было шумно, непристойно и глупо, сатиры с торчащими фаллосами преследовали женщин, которые вырастили младенца Диониса. Комедия возникла из тех же корней, но развивалась в другом направлении. Сатирические пьесы, действительно, выросли очень мало, почти не изменившись с тех дней, когда драма была чем-то новым в Элладе.

После того, как сатиры в последний раз унеслись со сцены, актеры труппы и хора вышли, чтобы поклониться. Аплодисменты были громкими и щедрыми; они исполнили свои реплики, танцевали и пели так хорошо, как только можно было пожелать. Затем встал Деметрий Фалеронский; постановка принадлежала ему. Он посмотрел вверх и наружу, на огромную толпу, и поклонился, как это делали артисты.

Он также вызвал одобрительные возгласы тех, кому понравились пьесы - и более громкие, то тут, то там, возгласы, которые, как подозревал Соклей, исходили от членов его кланки. Но, в отличие от актеров и участников хора, он не остался невредимым. “В следующий раз не подавайте нам несвежую рыбу!” - крикнул кто-то неподалеку от родосцев.

“Ваши пьесы были еще скучнее, чем вы на пне!” - крикнул другой мужчина с дальнего конца театра. У него были легкие, как мехи кузнеца из козьей кожи, потому что Соклей ясно слышал его.

Некоторые насмешки, которые сыпались на Деметриоса, не имели ничего общего с пьесами, которые он только что представил. “Каково это ’ быть катамитом Кассандроса, ты, женоподобный широкозадый?” - крикнул афинянин.

“Он не отвечает - это все равно что пукнуть в глухого”, - сказал кто-то еще. Это вызвало испуганный смешок у Соклея; обычной фразой, конечно, было кричать на глухого. Однако, театральный участок, казалось, каким-то образом выдавал лицензии всем, а не только исполнителям.

“За ворон с Кассандросом!” - крикнул другой мужчина. “Афины должны быть свободными!” Эти слова вызвали крики согласия из толпы. Тут и там мужчины грозили кулаками Деметрию.

“У него есть наглость”, - пробормотал Менедем.

Соклей опустил голову. Несмотря на сыпавшиеся на него оскорбления, повелитель Афин стоял там, улыбаясь, махая рукой и кланяясь толпе, как будто это была не что иное, как похвала. “Конечно, за ним также стоит македонский гарнизон”, - заметил Соклей.

“Да, ты прав”, - сказал Протомахос. “Мы уже потратили слишком много жизней и слишком много сокровищ. Если бы мы восстали против Деметрия Фалеронского, люди Кассандроса убили бы нас. И правда в том, что у македонца могла быть гораздо более отвратительная марионетка. Итак ... Мы кричим, но это все, что мы, скорее всего, будем делать ”.

Родосский проксенос был прав. После того, как афиняне избавились от злоупотреблений в своих системах, они достаточно мирно покинули театр военных действий. Солнце путешествовало по небу и было низко на западе. Менедем сказал: “Мой зад окаменел, как тот кусок дерева, превратившийся в камень, который ты купил в Митилини, Соклей”. Он почесал свои бедра, и он был далеко не единственным, кто это делал.

“Сидя на каменной скамье, ты это почувствуешь”, - согласился Соклей. Он повернулся к Протомахосу. “Не имея в виду никакого неуважения к твоему товару, о лучший”.

“У меня тоже болит зад”, - сказал Протомахос. “Мягкого камня не бывает”.

“Будет ли завтра еще одна трилогия, или современные трагедии будут отделены одна от другой?” Спросил Менедем.

“Почти наверняка одиночные пьесы”, - ответил Соклей. Он повернулся к Протомахосу. “Кто был последним трагиком, который пытался написать трилогию?”

“К воронам со мной, если я помню”, - сказал проксенос. “В наши дни их никто не пишет, потому что все трагики знают, что они никогда не найдут хорегоса, который мог бы позволить себе написать целую трилогию. Деметрий Фалеронский может, но вы должны знать, что он тратит серебро своего покровителя, а не только свое собственное. Найти хорегоса, который может позволить себе поставить хотя бы одну трагедию, достаточно сложно, но три пьесы с сатирами? Он вскинул голову.

“Говорите что хотите о Деметриосе, но мне понравились пьесы”, - сказал Соклей. “Мне тоже понравилась постановка. Должно быть, так было в старые времена”.

“Да: великолепно и в то же время немного неуклюже”, - сказал Протомахос.

“Они знали, что они великолепны. Они не знали, что они неуклюжи, не знали и им было все равно”, - сказал Соклей.

“Но мы знаем”, - сказал Менедем. “Это отличает просмотр пьес для нас от того, чем это было бы для них. Мы знаем, во что они превратились. Клянусь собакой, мы и есть то, во что они превратились”.

Соклей начал отвечать на это, но затем остановил себя. Сделав несколько шагов, он начал сначала: “Тебе лучше быть осторожной, моя дорогая. Время от времени ты говоришь что-то, что показывает, что ты гораздо умнее, чем обычно показываешь ”.

“Кто? Я?” Менедем привык к насмешкам со стороны Соклея. Казалось, он не знал, как относиться к похвале. Испуганно моргнув, он превратил это в шутку, сказав: “Поверь мне, я постараюсь, чтобы это не повторилось”.

Протомахос рассмеялся. “Любой с первого взгляда может увидеть, что вы двое очень нравитесь друг другу”.

Это оскорбило и Соклей, и Менедема. Они оба с негодованием отрицали это - так возмущенно, что тоже начали смеяться. Соклей сказал: “О, да. Мы прекрасно ладим… всякий раз, когда мне не хочется придушить этого толстокожего, что я делаю примерно в половине случаев ”.

“Только половина?” Менедем поклонился ему. “Должно быть, мне становится лучше. И я ни словом не обмолвился о том, как часто мне хотелось бы сбросить тебя с перил”.

Они спустились по маленькой улочке к югу от храма Диониса, той, что выходила на улицу, где жил Протомахос. Пара женщин поднялась по улице с другой стороны театра. Они болтали. Когда они увидели родосцев и Протомахоса, они натянули свои покрывала повыше и замолчали.

Одна из них поспешила мимо мужчин. Другая свернула на ту же улицу. Она пошла дальше, не сказав ни слова. Тихим голосом Протомахос пробормотал: “Моя жена”.

“О”. Соклей благоразумно не смотрел на нее. Он бросил взгляд на Менедема. К его облегчению, его двоюродный брат проявил явно всепоглощающий интерес к некоторым ласточкам, кружащим над головой. Случайные встречи после фестивалей были вином и отголоском сюжетов современных комедий. Однако в реальной жизни они могли доставить неприятности - особенно из-за склонности Менедема к супружеской неверности.

Протомах постучал в дверь. Раб открыл ее. Жена Протомахоса вошла первой. Мужчины последовали за ней. Теперь Менедем не мог смотреть на птиц. Смотрел ли он на зад женщины и на то, как она двигала бедрами при ходьбе? Или он просто смотрел прямо перед собой, как мог бы сделать любой другой? Соклей поверил бы в это любому другому. Посадите своего двоюродного брата, пусть даже случайно, рядом с замужней женщиной, и кто мог сказать, что может случиться?

Жена Протомахоса вела себя совершенно пристойно: она делала вид, что мужчин, сопровождавших ее мужа, не существует. Менедем не наблюдал за ней, когда она подошла к лестнице и, предположительно, поднялась на женскую половину. Соклей был достаточно нервным, чтобы ему не понравилось, как Менедем не следил за ней.

“Пойду посмотрю, как Мирсос справляется с ужином”, - сказал Протомахос и направился на кухню.

Менедем издал тихий вздох. Соклей почувствовал, как по спине у него пробежал лед. Он был напуган так, как если бы услышал сову при дневном свете: на самом деле, даже больше. Он мог бы, если бы постарался, отмахнуться от своего страха перед совой как от суеверия. Но он знал, что означает этот вздох. Уголком рта он прошипел: “Она жена нашего хозяина. Постарайся запомнить это”.

“Да, моя дорогая”, - сказал Менедем таким тоном, который доказывал, что он едва слышал. “Разве у нее не самая захватывающая походка, которую ты когда-либо видел? С такой прогулкой она, должно быть, плохо лежит в постели ”.

“Тебя все время полторы горсти”, - ответил Соклей с чувством, близким к отчаянию.

Менедем только улыбнулся ему. Протомахос тоже вышел с улыбкой на лице. “Устрицы, - сказал Мирсос”, - сообщил родосский проксенос. Улыбка Менедема стала шире. Теперь отчаяние Соклеоса было неподдельным. Почему повар выбрал именно этот вечер из всех, чтобы приготовить ужин, который многие считают афродизиаком?

С наступлением сумерек звуки веселья снова поплыли над стенами и проникли в дом Протомахоса. Афинянин вынул из раковины еще одну устрицу. “Я, возможно, сам схожу, посмотрю, какое подходящее время смогу найти”, - сказал он. “Я весь день просидел в театре. Я тоже не хочу сидеть всю ночь. Как насчет вас, мальчики?”

“Мы?” Сказал Менедем. “Боюсь, сегодня вечером мы всего лишь пара неудачников. Но завтра мы все пойдем в театр, а?”

Ты не застрявший в грязи человек, подумал Соклей. Тебе просто не хочется выходить из дома на охоту. Протомахос не заметил ничего неладного. “Да, театр”, - сказал он. “Я полагаю, что утром я буду тем, у кого будет тупая голова”.

Проксен ушел с улыбкой охотника на лице. Менедем зевнул. “Думаю, я пойду спать”, - сказал он.

“А ты?” Бесцветно спросил Соклей.

“Да. Я устал”. Голос его кузена звучал совершенно невинно. Это только усилило подозрения Соклеоса.

Но что он мог сделать, кроме как самому лечь спать? Он намеревался бодрствовать как можно дольше, прислушиваться и убедиться, что Менедем остается в своей комнате. Однако сон подкрался к нему незаметно. Следующее, что он помнил, это как раб колотил в дверь. “Пора вставать в театр, сэр”, - сказал мужчина.

“К воронам с...” Но Соклей к тому времени смирился с тем, что ему не спится. Он встал с постели, облегчился и отправился в "Андрон" позавтракать. Протомах и Менедем уже были там. “Как ты сегодня?” Спросил Соклей.

“Что ж, спасибо”, - ответил проксенос.

“Просто замечательно”, - добавил Менедем с улыбкой. Это могло означать что угодно или ничего. Соклей искренне надеялся, что это ничего не значит.

Он взгромоздился на табурет. Раб, который разбудил его, принес ему ячменную кашу и разбавленное вино. “Ешь”, - сказал Протомахос, не выказывая никаких негативных последствий от того, что он пьянствовал прошлой ночью. “Чем скорее мы доберемся до театра, тем лучше будут места”.

Соклей наблюдал за своим двоюродным братом, пока тот накладывал ложкой овсянку. Менедем не выказал ничего необычного. Поднялся ли он наверх и попытался ли соблазнить жену Протомахоса? Если бы он попытался, удалось ли ему? Что бы ни случилось, женщина не пошла к своему мужу с рассказом об изнасиловании или попытке изнасилования. Это было уже что-то. Но что сделал Менедем? Грозила ли им немедленная выселка или что похуже? Вежливое выражение лица Менедема было доказательством против любопытства Соклея.

Как только Протомах закончил завтракать, он встал. Менедем сделал то же самое. Соклей присоединился к ним. Протомах сказал: “Что ж, теперь мы посмотрим, как наши современные поэты сравнятся с Айсхилосом”.

“Ставлю на Айсхилоса”, - сказал Менедем.

“Мне нравятся некоторые современные работы”, - сказал Соклей. Протомахос опустил голову.

Менедем сказал: “Что касается меня, то я рад приветствовать вас обоих. Большинство современных трагиков думают, что они должны отличаться, чтобы быть умными, и большинство различий никуда не годятся. Во всяком случае, так я это вижу ”.

“Доля правды в этом, безусловно, есть”, - сказал Протомахос. “Хотя, я думаю, только часть, о наилучший. Некоторые стихи, написанные в наши дни, очень хороши”.

Соклей вошел в театр, готовый согласиться с проксеном. На этот раз, несмотря на протесты Протомахоса, он и Менедем заплатили за место ведущего. Протомахос в ответ погнался за продавцом медовых пирожных по проходу, чтобы купить что-нибудь из его товаров для родосцев. Как только он оказался вне пределов слышимости, Соклей сказал: “Пожалуйста, скажи мне, что ты этого не делал”.

“Не сделал что?” Да, Менедем был наполовину слишком невинен.

“Знаешь что. Подыграй жене Проксена. Ты знаешь, что пялился на нее. Ты признался в этом. Ее походка!” Соклей хлопнул себя ладонью по лбу.

“Хорошо. Я скажу тебе, что я не заигрывал с ней”. Менедем наклонился и поцеловал его в щеку. “Но, мой дорогой, я говорю тебе правду?”

Прежде чем Соклей смог найти какой-либо ответ на это, Протомахос вернулся с медовыми пирожными. Соклей сидел там, ел и облизывал пальцы… и волновался. Он не переставал беспокоиться, даже когда начались спектакли. Возможно, его собственное мрачное настроение сделало его менее восприимчивым к ним, чем он был бы в противном случае - или, возможно, Менедем был прав, и они действительно были не очень хороши. В тот день и на следующий примерно половина трагедий, которые он видел, так точно имитировали старые образцы, что он удивился, почему их поэты утруждали себя тем, чтобы писать пером на папирусе. Остальные были определенно новыми, что, на его взгляд, не означало, что они улучшили своих предшественников.

Одна из этих новаторских пьес, "Долон " афинянина по имени Диомедон, которая шла на третий день трагедий, привела Менедема в ярость. “Это было возмутительно”, - продолжал он повторять, когда Соклей, он и Протомахос покидали театр. “Ничего, кроме возмутительности”.

“Как? В том, как поэт обращался с Одиссеем?” Соклей думал, что знает, что беспокоит его кузена.

И он оказался прав. Менедем опустил голову. “То, как он плохо обращался с Одиссеем, ты должен сказать. Надеюсь, ты знаешь историю из Илиады ?”

“Да, моя дорогая”, - терпеливо сказал Соклей. “У меня нет твоей страсти к Гомеру, но я знаю стихи. Одиссей и Диомед шпионят для Ахайои с сильными гривами и натыкаются на Долона, который шпионит для троянцев. Они сбивают его, он умоляет сохранить ему жизнь, но они убивают его вместо того, чтобы удерживать для получения выкупа ”.

“Это близко, но это не совсем правильно, и различия важны”. Менедем все еще кипел от злости. “В Илиаде Долон умоляет Диомеда сохранить ему жизнь, и именно Диомед отправляет его в дом Аида. Но что сделал этот так называемый трагик? Он превратил Одиссея в злодея, вот что. Он заставил его водить Долона за нос, дать ему ложную клятву, что ему не причинят вреда, если он заговорит, а затем, как только он расскажет все, что знает, что поэт заставляет Одиссея делать? Он заставляет его повернуться к Диомеду и сказать: "Истина растрачивается на врага", и затем Диомед убивает Долона! Это неправильно”.

Протомах сказал: “Лучший, поэты изображали Одиссея вероломным пособником, по крайней мере, со времен Софокла. И вы не можете отрицать, что это часть его характера в эпосах ”.

“Я этого не отрицаю”, - серьезно сказал Менедем. “Это часть его характера. Но это не единственная роль, и трагики поступают с ним неправильно, выдавая это за то, кем он является на самом деле. Одиссей - это Софрон: он выжимает максимум из того, что у него есть. Он не такой великий воин, как Ахиллеус, но в одном пальце ноги у него больше здравого смысла, чем у Ахиллеуса в голове.”

“Это мало о чем говорит”, - вставил Соклей.

“Ну, нет”, - согласился Менедем. “Однако Одиссей - это человек, который все может делать хорошо. Он перехитрил циклопа Полифема, он может построить лодку или кровать, он храбро сражается, когда это необходимо, он может вспахать поле, и он тот, кто на собрании Агамемнона не дает ахайоям сдаться и отплыть домой ”.

“Ты восхищаешься им”, - сказал Протомахос.

“Кто бы не восхищался таким человеком?” Сказал Менедем. “Я имею в виду, за исключением трагика, который думает, что знает о нем больше, чем Гомер”.

“Тебе не кажется, что современные поэты имеют право брать то, что им нужно, из Илиады и Одиссеи?” Спросил Соклей. “Вы знаете, мы бы пропустили большую часть нашей трагедии, если бы они этого не сделали”.

“Брать то, что им нужно, - это одно. Конечно, они могут это сделать”, - ответил Менедем. “Однако намеренно искажать то, что они берут, превращая это в противоположность тому, что было… Это заходит слишком далеко. И я думаю, что именно это и сделал этот Диомедон. Вы заметили, что судьи не присудили ему приз. Возможно, они чувствовали то же самое ”.

“У твоего кузена твердые взгляды”, - сказал Протомахос Соклеосу.

“Он свободный эллин. Он имеет на них право”, - ответил Соклей. “Мы не всегда соглашаемся, но нам весело спорить”.

“Что ты думаешь о Долоне?” спросил его проксенос.

“Я забыл, что в Илиаде его убил Диомед”, признался Соклей. “Учитывая это, я думаю, что этот поэт, возможно, сам зашел немного слишком далеко”.

“Ну что ж”, - сказал Протомахос, пожимая плечами. “Вам, родосцам, в последнее время повезло в вашем правительстве больше, чем нам. Я понимаю, как афинянин мог бы захотеть написать пьесу об умном, изворотливом политике, который не останавливается ни перед чем, чтобы получить то, что он хочет ”.

“О!” Глаза Соклея расширились. “Ты говоришь мне, что это не только из-за Одиссея. Это из-за Демет...”

Менедем наступил ему на ногу. “Если это о Деметрии Фалеронском, - прошипел он, - то какой же ты идиот, что кричишь об этом на крыши домов?” Ты хочешь, чтобы македонцы посреди ночи взломали дверь Протомахоса, чтобы забрать тебя и посмотреть, сколько интересных вещей они могут сделать с тобой - и с нашим хозяином - и со мной?” Для него, очевидно, последнее было самым важным.

Но он был так же явно прав. Соклей признал это, добавив: “Несмотря на это, это делает меня более склонным простить Долона”.

“Ну ... может быть”, - неохотно согласился Менедем. “Меня все еще не волнует, что это сделало, но наш добрый хозяин объяснил, почему”.

“Комедии завтра”, - сказал Соклей. “Вам не придется беспокоиться о том, чтобы вынюхивать там неприятные политические послания”.

“Во времена Аристофана мне бы тоже не пришлось беспокоиться о том, чтобы вынюхивать их”, - сказал Менедем. “Он вышел прямо и выкрикнул их людям в лица”.

“Сейчас нам не сойдет с рук то, что он сделал тогда”, - сказал Протомахос. “Ему это тоже не могло сойти с рук к концу его карьеры. Посмотрите на Плутос. Речь идет о богатстве, но не о людях того времени, или не очень много о них. На самом деле, это предвкушение комедий, которые поэты пишут в наши дни ”.

“Какие комедии люди пишут в наши дни...” - пробормотал Менедем.

“Он не очень-то их любит”, - сказал Соклей Протомахосу. “Я сказал ему подождать, пока он не услышит что-нибудь от Менандроса. Я, конечно, надеюсь, что он закончил пьесу, над которой, по вашим словам, он работал ”.

“Я не знаю ни того, ни другого”, - ответил родосский проксенос. “Мы узнаем завтра”.

“Так и сделаем”. Голос Соклея звучал бодро.

“Так мы и сделаем”. Голос Менедема звучал совсем не так.

В тот вечер за ужином Протомахос не сделал никаких замечаний по поводу того, чтобы пойти куда-нибудь отпраздновать Дионисию. Менедем не уговаривал его пойти куда-нибудь или задавал вопросы о том, пойдет ли он. Соклей надеялся, что это означает, что его двоюродный брат действительно не соблазнял и не пытался соблазнить жену проксена. Менедему нравилось заставлять его нервничать почти так же сильно, как ему нравилась супружеская измена.

Рассвет следующего дня выдался холодным, с севера дул противный ветер. Протомахос завернулся в гиматий, прежде чем отправиться в театр. Было достаточно холодно, чтобы побудить Соклея сделать то же самое, но он этого не сделал. Менедем вел себя так, как будто погода не имела к нему никакого отношения. “Ребята, вы не собираетесь замерзнуть?” Сказал Протомахос.

“Мы моряки”, - ответил Соклей. “Когда ты в последний раз видел моряка в чем-либо, кроме хитона?”

“Будь по-твоему”, - сказал Протомахос. “Но если твои зубы будут стучать слишком громко, чтобы я мог расслышать реплики, я буду на тебя сердит”.

У них были великолепные места. Холодная погода удерживала множество людей в помещениях до рассвета. Зубы Соклея действительно стучали. Он изо всех сил сжал челюсти, чтобы Протомахос этого не заметил.

Актеры первой комедии расхаживали с важным видом. Они не носили большие фаллосы, привязанные к поясу, как это было бы пару поколений назад. Их маски были более реалистичными, менее пародийными, чем они были бы в прежние времена. Действительно, мало что, кроме самой пьесы, отличало их от трагических актеров, и некоторые исполнители работали в обоих типах драмы.

Их пьеса, к сожалению, ничем не отличилась. Куплет хромал - пару раз, достаточно сильно, чтобы Соклей поморщился. Даже по вульгарным стандартам комедии сюжет был глупым. И шутки не оправдались. Когда танцоры хора закружились, отделяя одно действие от другого - они при этом не пели, как это было бы во времена Аристофана, - Менедем повернулся к Соклатосу и сказал: “Как вообще получается такая плохая пьеса?”

“Я не знаю”, - ответил Соклей. “Но я подскажу тебе еще более пугающую мысль, если хочешь”.

“Что это?” Менедем говорил так, как будто сомневался, что Соклей сможет придумать такое.

Но Соклей сказал: “Просто помните, только Дионис знает, сколько было написано комедий похуже , комедий, которые даже маньяк не захотел бы выносить на сцену”.

Его кузен вздрогнул. “Ты прав. Это пугает”.

По мере того, как спектакль затягивался, зрители становились все более и более беспокойными. Люди кричали на актеров. Они бросали лук, кабачки и кочан капусты. Один из актеров, ловко увернувшись от сквоша, повернулся лицом к толпе. Стихами более гладкими, чем у поэта-комика, он сказал,

“Если вы думаете, что эти строки трудно слушать,

Помните - мы должны вывести их оттуда ”.

Собственные слова вызвали у него больший смех, чем слова поэта. Овощи перестали летать.

“Вот и все для репутации этого поэта-комика”, - пробормотал Соклей.

“Да, но другой вопрос в том, насколько сильно актер навредил себе своим острым языком?” Сказал Протомахос. “Некоторые люди не захотят нанимать его сейчас, боясь, что он снова выйдет из роли”.

Наконец, к счастью, комедия закончилась. Следующая была лучше - но тогда плохое вино было лучше уксуса. Менедем сказал: “Я не думаю, что Аристофану есть о чем беспокоиться в этом году”.

Соклей хотел бы поспорить с ним. Он знал, что не сможет, не из-за того, что они видели до сих пор. Но затем “герольд" объявил третью и последнюю комедию: "Колакс", Менандрос!”

“Сейчас вы увидите кое-что, на что стоит посмотреть”, - сказал Соклей.

“Неплохое название: Льстец”, - сказал Менедем. “Но что он будет с ним делать?" Если он поднимет шумиху, как эти двое последних парней ...” Он откинулся назад и скрестил руки на груди, словно бросая вызов Менандросу, чтобы произвести на него впечатление.

К огромному облегчению Соклея, поэт не разочаровал. Его портрет льстеца был пугающе реалистичным; напыщенный солдат, против которого выступал главный герой, происходил из породы, слишком распространенной со времен Александра. А его поваром мог быть Сикон, прямиком из дома Менедема.

Он, безусловно, звучал так же самоуверенно, как и Сикон:

“Возлияние! Ты - тот, кто следует за мной - дай мне долю жертвенника.

Куда ты смотришь?

Возлияние! Пойдем, мой раб Сосий. Возлияние!… Хорошо.

Pour! Давайте помолимся олимпийским богам

и олимпийским богиням: им всем, мужчинам и женщинам.

Возьмите язык! В связи с этим, пусть они дадут спасение,

Здоровье, наслаждение нашими нынешними благами,

И удачи всем нам. Давайте помолимся за это ”.

Все закончилось счастливо, как и предполагалось в комедии, когда льстец договорился с солдатом, чтобы тот поделился благосклонностью девушки с ее соседом. Пьеса получила больше аплодисментов, чем две другие, вместе взятые. Повернувшись к Менедему, Соклей спросил: “Что ты думаешь?”

“Это... было неплохо”. Голос Менедема звучал странно неохотно, как будто он не хотел признавать это, но ничего не мог с собой поделать. “Нет, это было совсем не плохо. Это был не Аристофан ...”

“Предполагается, что это не Аристофан”, - вмешался Соклей.

“Я собирался сказать именно это, если бы ты дал мне шанс”, - сказал его кузен с некоторым раздражением. “Это не Аристофан, но мне понравилось. Ты был прав. Вот. Теперь ты счастлив?”

“Да”, - сказал Соклей, что обезоружило Менедема. Он продолжил: “Я был почти уверен, что мне это понравится - мне всегда нравились комедии Менандроса. Но я мог только надеяться, что ты это сделаешь. Я рад, что ты это делаешь ”.

“Если фильм не получит приз за комедию, значит, кто-то снова распределил серебро среди судей”, - сказал Протомахос.

“У нас на Родосе такое тоже случалось несколько раз”, - сказал Соклей. Менедем скорчил недовольную гримасу, чтобы показать, что он об этом думает. Соклей спросил: “Насколько распространено это здесь? Я помню слухи в мои студенческие годы”.

“За последние десять лет я видел больше по-настоящему плохих решений, чем когда-либо мог вспомнить”, - ответил родосский проксенос. “Я подозреваю, что это связано с ...” Он пожал плечами. “Ну, ты знаешь, что я имею в виду”.

Соклей не понял, не сразу, но ему также не понадобилось много времени, чтобы понять, что имел в виду Протомахос. “Много вещей продается в эти дни?” спросил он небрежно, не называя Деметрия Фалеронского по имени: он усвоил свой урок.

Протомахос опустил голову. “Можно и так сказать. Да, можно и так сказать”.

Но затем глава судейской коллегии сложил ладони рупором у рта и провозгласил: “Лауреатом приза за комедию в этом году является "Льстец" Менандроса!” Люди, которые не покинули театр, приветствовали и хлопали в ладоши. Худощавый мужчина лет тридцати пяти, сидевший во втором ряду, встал, довольно застенчиво помахал рукой, а затем снова сел.

“Он может добиться большего”, - сказал Протомахос, неодобрительно кудахча. “Он выигрывает призы уже десять лет. Он должен показать, что, по его мнению, заслуживает их.” Он пожал плечами. “Что ж, ничего не поделаешь. И мы вернемся к нашей обычной жизни через пару дней. ”Дионисия" прилетает только раз в год."

“Тем не менее, я рад, что мы прибыли сюда вовремя”, - сказал Соклей. “Теперь Менедем и я можем начать думать о получении достаточной прибыли, чтобы покрыть все эти дни простоя”. Он посмотрел на север и запад, в сторону агоры. “Мы сделаем это”.

6

Ксеноклея прижалась к Менедему и плакала в темноте своей спальни. “Что мы собираемся делать?” - причитала она, но тихо, так что ни один звук не просачивался наружу через дверь или ставни. “Дионисия заканчивается после сегодняшнего вечера, и я тебя больше никогда не увижу”.

Целуя ее, он почувствовал соленый привкус ее слез. Он думал, что она проявит больше здравого смысла; она должна была быть на три или четыре года старше его, где-то за тридцать. Он попытался отнестись к происходящему легкомысленно: “Что ты имеешь в виду, говоря, что больше никогда меня не увидишь, милая? Не говори глупостей. Все, что тебе нужно будет сделать, это выглянуть из этого окна во внутренний двор, и там буду я. Мы с двоюродным братом собираемся провести в Афинах большую часть лета ”.

Она плакала сильнее, чем когда-либо. “Это еще хуже”, - сказала она. “Я увижу тебя, но не смогу поговорить с тобой, не смогу прикоснуться к тебе ...” Она сделала это очень интимно. “С таким же успехом вы могли бы позволить умирающему от голода человеку увидеть банкет, но не давать ему есть”.

Это было лестно и тревожно одновременно. Он думал, что нашел любовницу, с которой можно развлечься в "Дионисии". Но Ксеноклея думала, что нашла… что? Любовник, который увезет ее, как Парис увез Елену? Если так, ее ожидало разочарование. И тебя могут ждать неприятности, сказал себе Менедем. “Тебе нужно кое-что сделать”, - сказал он ей.

“Что? Это?” Ее рука снова сомкнулась на нем. Он почувствовал, что начинает подниматься. Если бы он встретил ее несколькими годами раньше, они бы уже снова занимались любовью. Ему потребовалось немного больше времени между раундами, чем у него было в двадцать с небольшим.

Но, несмотря на то, что его отвлекли, он покачал головой. “Нет, дорогая. Когда-нибудь скоро тебе нужно будет соблазнить своего мужа. Нанеси что-нибудь шафрановое и накрась лицо. Когда он заберет тебя, вытяни свои тапочки вверх, к крыше ”. Он знал, что цитирует клятву в Лисистрате, но Аристофан сказал это лучше, чем он мог.

“Ты говоришь мне это сейчас? Когда мы такие ?” Ксеноклея схватила его руку и положила на свою обнаженную грудь. Хотя у нее и Протомахоса были замужняя дочь и маленький внук, ее груди были такими же твердыми и торчащими, как у молодой женщины - вероятно, она сама не кормила своего ребенка грудью.

Менедем знал, что она сердита. Он также знал, что должен рискнуть этим гневом. “Я верю, дорогая”, - серьезно сказал он. “Если случится так, что ты будешь беременна, ему лучше иметь возможность думать, что это его”.

“О”. К его облегчению, гнев Ксеноклеи испарился. Она вздохнула. “После тебя он будет заплесневелой соленой рыбой после кефали”.

“Ты милая”, - сказал он и, возвышаясь над ней, вытянул ее ноги к крыше, хотя на ней не было тапочек. После этого она снова заплакала. “Не делай этого”, - сказал он ей, проводя рукой по милому изгибу ее бедра. “Это было весело. Нам понравилось. Помни это. Забудь об остальном”.

“Все кончено”. Ксеноклея плакала сильнее, чем когда-либо.

“Может быть, мы найдем другой шанс, если твой муж пойдет на симпозиум или что-то в этом роде”, - сказал Менедем. “Но это было хорошо - таким, каким оно было, - даже если мы этого не сделаем”.

“За то, что это было”. Ксеноклее явно не понравилось, как это прозвучало. “Я хотела, чтобы это было...” Она вздохнула. “Но этого не произойдет, не так ли?”

“Нет”. Менедем был по-своему честен. “И даже если бы это было так, через некоторое время ты бы решил, что предпочел бы сохранить это. Поверь мне, моя дорогая - ты бы так и сделала”.

“Ты не представляешь, как это мало”, - сказала Ксеноклея. Для кого-то вроде Менедема, который ассоциировал аттический акцент с мудростью и авторитетом, ее слова имели дополнительный вес из-за того, как она их произносила. Она сказала: “Если я возьму Протомахоса в постель, он может упасть замертво от неожиданности”.

“Сделай это в любом случае”, - сказал ей Менедем. Независимо от того, какой вес имели ее слова, он оставался уверен в том, что требовалось в данной ситуации. “И, кроме того, любовь - кто знает? Если ты сделаешь его счастливым, возможно, он сделает счастливой и тебя ”.

В голосе Ксеноклеи слышался только уксус. “Вряд ли! Все, что его волнует, - это собственное удовольствие. Вот почему...” Она не продолжила, не словами, но крепко сжала его.

“Ты мог бы научить его, ты знаешь. Я думаю, он сможет научиться, если ты это сделаешь. Он не глупый мужчина. Дружелюбные женщины научили меня”, - сказал Менедем.

Жена Протомахоса уставилась на него, ее глаза казались огромными в темноте.

Она снова рассмеялась, на этот раз на другой ноте. “Забавно, что прелюбодей дает мне советы о том, как лучше ладить с моим мужем “.

“Почему?” Спросил Менедем, поглаживая ее. “Он будет здесь. Я нет. Ты должна получать все возможное удовольствие, независимо от того, где ты его получаешь”.

“Ты это серьезно”, - удивленно сказала Ксеноклея.

Менедем опустил голову. “Да, конечно, хочу”.

“Конечно’, “ эхом повторила она и снова рассмеялась. “Неудивительно, что у тебя так много женщин - не пытайся сказать мне, что ты впервые играешь в эту игру, потому что я знаю лучше. Ты слишком хорош в этом, намного лучше. Но ты действительно хочешь, чтобы все хорошо провели время, не так ли?”

“Ну, да”, - сказал Менедем. “Жизнь становится намного приятнее, когда ты делаешь, и большую часть времени ты можешь, если только ты будешь немного работать над этим. Ты так не думаешь?” Теперь он сжал ее и наклонил голову, чтобы подразнить языком ее сосок.

У нее перехватило дыхание. “Если ты продолжишь это делать, я никогда не захочу отпускать тебя, а я должна, не так ли?”

“Боюсь, что так”. Он поцеловал ее в последний раз, надел свой хитон и бесшумно спустился по лестнице. Дверь спальни тихо закрылась за ним.

Он выглянул во двор из темноты у подножия лестницы. Никаких шевелящихся рабов. Хорошо. Он поспешил в маленькую комнату, которую выделил ему Протомахос. Он почти добрался туда, когда жужжащий козодой, низко пикирующий за мотыльком, пролетел перед его лицом и заставил его в тревоге отшатнуться.

“Глупая птица”, - пробормотал Менедем. Вот и дверь. Он вздохнул с облегчением. Он добрался.

Он отодвинул засов, открыл дверь, вошел внутрь и закрыл ее за собой на засов. В комнате было чернильно темно. Лампа не горела, но ему и не нужно было ничего, чтобы найти кровать. Он сделал один шаг к ней, когда глубокий голос произнес из мрака: “Добрый вечер, сын Филодемоса”.

Менедем замер. Лед поднялся по его позвоночнику быстрее, чем белка, взбирающаяся на дерево. Если Протомахос поймал его, когда он пробирался обратно в свою комнату, это было почти так же плохо, как застать его в постели с Ксеноклеей. “Я... я могу объяснить...” - начал он, а затем замолчал, когда разум начал преодолевать первый шок ужаса. “Фурии тебя побери, Соклей!” - вырвалось у него.

Его кузен тихо рассмеялся, там, в темноте. “Я просто хотел, чтобы ты подумал о большой редиске у себя в заднице или о том, что еще Протомахос мог бы с тобой сделать, если бы застукал тебя со своей женой”.

“Думаешь? Нет!” Менедем вскинул голову. “Ты хотел, чтобы я упал замертво от страха, и твое желание почти исполнилось”. Его сердце все еще колотилось, как будто он бежал от Марафона до города. Но он чувствовал не напряжение, а остатки паники.

“Если бы ты не сделал ничего плохого, тебе не нужно было бы бояться”, - указал Соклей.

“Когда я был маленьким мальчиком, моя мать могла говорить со мной таким образом”, - сказал Менедем. “Я больше не маленький мальчик, и моя мать мертва. И даже если бы она была все еще жива, ты - это не она.”

“Кто-то должен вразумить тебя, - ответил Соклей, - или напугать, если разговоры не помогут. Наш собственный хозяин ...”

“Теперь, когда с Дионисией покончено, мы с его женой, вероятно, закончили, так что перестань волноваться”, - сказал Менедем. “Если бы он не пренебрегал ею, она бы не посмотрела на меня, не так ли?”

“Он этого не делает”, - сказал Соклей.

“И откуда ты это знаешь?” Менедем усмехнулся. “Я знаю, что Ксеноклея сказала мне”.

“И я знаю, что я видел в первый день Дионисии, когда ты все еще преследовал других женщин по городу”, - парировал Соклей. “Я видел, как Протомахос спускался по лестнице с женской половины с видом мужчины, которому только что понравилось с женщиной. Как ты думаешь, сколько правды в словах его жены?”

“Я ... не знаю”. Менедем пробормотал себе под нос. Ксеноклея, безусловно, звучала убедительно - но тогда она бы так и сделала, не так ли? Он попытался собраться: “Насколько вам известно, Протомахос переспал с рабыней, а не со своей женой - если он вообще с кем-нибудь переспал”.

“Единственные женатые мужчины, которые спят с рабынями в своих собственных домах, - дураки”, - сказал Соклей. “Ты собираешься сказать мне, что Протомахос такой дурак?”

“Никогда нельзя сказать наверняка”, - ответил Менедем, но он знал, что ответ был слабым. Как он сказал Ксеноклее, он не считал ее мужа каким-либо дураком; по всем признакам, торговец камнями был очень умным человеком. Поскольку это так, он продолжил: “Я уже говорил тебе - что бы ни произошло между Ксеноклеей и мной, что не твое дело ...”

“Это если то, что ты делаешь, доставит нам неприятности в Афинах”, - вмешался Соклей.

“Этого не произойдет, потому что мы закончили. Я тебе это говорил”, - сказал Менедем. “А теперь, будь добр, убирайся из моей комнаты, куда тебе вообще было незачем приходить”. Когда Соклей протиснулся мимо него - почти врезался в него, - направляясь к двери, Менедем добавил: “И не думай, что я это тоже забуду, потому что я этого не забуду. Я у тебя в долгу, и мы оба это знаем ”.

“Я дрожу. Я содрогаюсь. Я трепещу”. Соклей открыл дверь и закрыл ее за собой. Он не захлопнул ее; это привлекло бы к ним внимание. Мгновение спустя его собственная дверь открылась, а затем закрылась. Засов с глухим стуком встал на место.

Менедем снова запер свою дверь. Он лег, задаваясь вопросом, сможет ли заснуть после того испуга, который устроил ему Соклей. Он также задавался вопросом, сколько лжи он услышал от Ксеноклеи. В свое время он не раз лгал, чтобы оказаться в постели - или прислонившись к стене, или сидя на табурете, или в любых других позах - с женщиной. То, что женщина лгала ему по той же причине, было, как он думал, чем-то новым.

Почему она это сделала? Чтобы вызвать сочувствие? Чтобы разозлить его на Протомахоса? Он пожал плечами. Вероятно, сейчас это не имело значения. Лучше бы этого не было, сказал он себе. Дионисия закончилась. С завтрашнего дня он приступит к делу. И, независимо от того, насколько приятной была Ксеноклея, он с нетерпением ждал этого. Он зевнул, поерзал, потянулся… и заснул.

Когда он проснулся на следующее утро, дождь барабанил по внутреннему двору Протомахоса. Было позднее время года, но не невозможно позднее. Он был рад, что "Афродита " уже стояла пришвартованной в Пейрее; плыть под дождем означало напрашиваться на неприятности.

Менедем и Соклей вышли из своих комнат одновременно. Они оба поспешили к андрону. Когда они вошли, родосский проксен ел хлеб с маслом. “Добрый день, лучшие”, - сказал он, проглотив кусочек. “Травы и цветы в этом году вырастут позже обычного и лучше, чем обычно”.

“И мы испачкаемся в грязи”, - сказал Менедем, глядя себе под ноги. Они уже испачкались. Раб принес завтрак для него и его двоюродного брата. “Благодарю вас”, - пробормотал он и начал есть.

“В такой день, как сегодня, на агору придет меньше людей”, - сказал Протомахос. “Возможно, вы захотите остаться здесь и отдохнуть, пока дождь не утихнет”.

Хотя Менедем, по нескольким причинам, совсем не возражал бы, Соклей заговорил раньше, чем он смог: “Большое спасибо, благороднейший, но нам лучше спуститься на корабль и забрать кое-что из наших товаров. Если бы вы могли выделить для них одну-две кладовки, мы были бы у вас в долгу еще больше, чем сейчас. Гораздо проще вести бизнес из Афин, чем мотаться туда-обратно в акатос ”.

“Вы прилежны”, - одобрительно сказал проксенос. “Мужчины, которые работают, даже когда им не нужно далеко ходить. Позвольте мне поговорить с моим управляющим, и мы посмотрим, какое место мы можем выделить для вас. У вас будет все, что вам нужно, я вам это обещаю ”.

Когда двое родосцев направились под дождем в сторону Пейрея, Менедем сказал: “Клянусь египетским псом, Соклей, я не собирался подкрадываться к Ксеноклее, когда в доме ее муж. Тебе не нужно было вот так тащить меня за ухо ”.

“Так ты говоришь сейчас”, - ответил его кузен. “Во-первых, я не хотел рисковать. Во-вторых, нам действительно нужно приступить к работе”.

“Пока идет дождь?” Менедем обогнул лужу, в которой плавало что-то мерзкое.

“Какой самый простой способ украсть победу?” Соклей сам ответил на свой вопрос: “Двигаться быстрее своего врага. Снова и снова смотрите на Александра. Посмотрите на Антигона, когда он форсированным маршем напал на Эвмена, прежде чем Эвмен даже узнал, что он где-то рядом.”

“Я не планирую пронзать копьями афинских купцов, а только вытягивать из них серебро”, - ответил Менедем. Соклей был не в настроении слушать подшучивания. Чаще всего Менедем мог вести своего двоюродного брата. Сегодня ему пришлось следовать по грязному следу Соклея.

Они покинули Афины и направились к порту великого полиса между Длинными стенами. Солдаты на этих стенах завернулись в плащи, накидки и гиматии. Они все еще выглядели несчастными там, наверху. Менедем и сам чувствовал себя довольно жалко. Он был забрызган грязью почти по колено. Соклей тоже, но он проигнорировал это. Когда Менедем пожаловался, все, что сказал его двоюродный брат, было: “Мы оба получили шляпы обратно в "Афродите". Они защитят нас от дождя, когда мы снова отправимся в Афины ”.

“Ура”, - кисло сказал Менедем. “Хотя я еще никогда не видел шляпу, в которой мои ноги оставались бы сухими. Мне почти хочется надеть брюки, как у кельта”.

“Варварская одежда”, - сказал Соклей, что, безусловно, было правдой, а затем: “Кроме того, ты хочешь, чтобы мокрая, грязная шерсть хлопала у тебя на икрах и бедрах?” Это было не только верно, но и разумно - очень похоже на Соклея управлять обоими сразу.

Мало кто был по дороге в Пейреус или, если уж на то пошло, возвращался из порта. Если бы Соклей не вытащил его из дома Протомахоса, Менедем тоже не был бы в дороге. Он угрюмо плелся вперед. К его облегчению и немалому удивлению, Соклей не стал придираться к нему по поводу соблазнения Ксеноклеи - не то чтобы ее сильно соблазняли. Поскольку Наг также был очень похож на его двоюродного брата, он задавался вопросом, почему Соклей сейчас сдерживается. Впрочем, он был недостаточно удивлен, чтобы спросить; это, вероятно, раззадорило бы Соклей.

Они уже были в порту и недалеко от причалов, когда Соклей вздохнул и заметил: “Иногда я задаюсь вопросом, моя дорогая, научишься ли ты когда-нибудь”.

Конечно, я учусь. Я могу затащить в постель женщин, которые проигнорировали бы меня, когда моя линия была более грубой несколько лет назад. Менедем был на волосок от того, чтобы сказать это вслух. Но это привело бы к ссоре, которой ему не хотелось, и поэтому он неохотно проглотил эти слова. Вместо этого он дал мягкий ответ: “Смотри, отсюда видны мачта и рей "Афродиты ". Я надеюсь, что все было в порядке, пока мы праздновали Дионисию ”.

“Диокл послал бы весть в Афины, если бы у него были настоящие неприятности”, - сказал Соклей. Он снова был прав. Его также успешно отвлекли, что сделало Менедема еще счастливее.

Менедем помахал "Афродите ", когда они с Соклеем поднимались по пирсу к торговой галере. Кто-то на борту "Акатоса" помахал в ответ. Щурясь от дождя, Менедем позвал: “Это ты, Диокл?” - Спросил он.

“Это я, все в порядке”, - ответил гребец. “Я достаточно хорошо знаю вас двоих по вашему росту рядом друг с другом”. Менедем был почти на голову ниже Соклея. Не желая, чтобы ему напоминали об этом, он сердито посмотрел на своего кузена, как будто это была вина Соклея. Ничего не замечающий Диокл продолжал: “Здесь все в порядке, молодые господа”.

“Это хорошие новости”, - хором сказали Менедем и Соклей. Менедем добавил: “Ни у кого не было проблем с празднованием фестиваля?”

“Не настолько, чтобы ты заметил”, - ответил Диокл. “Кто-то - я забыл, кто - потерял зуб в драке в таверне. Еще у нескольких мужчин подбиты глаза и все такое, и мы так уплетали капусту, что вы не поверите, чтобы побороть похмелье ”.

“Я никогда не считал, что это приносит много пользы”, - сказал Менедем. “Хорошо разбавленное вино на следующее утро действует лучше”.

“Мы тоже это делали”, - сказал Диокл. Телеутас, который, как это часто случалось, бездельничал без дела, издал возмущенный вопль. Диоклес опустил голову. “О, да - Телеутас говорит, что у него перерезали кошелек в борделе. Однако проиграл всего пару драхмай, если и проиграл. Он только что потратил большую часть своей зарплаты на вино, прежде чем нашел себе женщину.”

Моряк снова пронзительно закричал. “Что вы имеете в виду, если? Все произошло именно так, как я сказал”.

Диокл пожал плечами. “Меня там не было”. Менедем и Соклей переглянулись. Они одновременно пожали плечами. Телеутас был не слишком надежным свидетелем. Он доказывал это много раз. Слегка улыбнувшись, Соклей что-то пробормотал себе под нос. Менедем не мог разобрать, что это было, но у него была довольно хорошая идея: развлечение, когда случайный вор жалуется на воровство.

“Мы собираемся отвезти часть наших товаров в дом проксена в самих Афинах”, - сказал Менедем. “Таким образом, Соклей и я можем вести бизнес, не возвращаясь сюда всякий раз, когда мы что-то продаем”.

Соклей нырнул под палубу юта и вынырнул с кожаными мешками, в которых были пчелиный воск, папирус, вышитая ткань с востока и трюфели, которые они добыли в Митилини. “Это все легкие”, - сказал он. “Я могу взять их сам”.

“У меня здесь не так уж много моряков, шкипер”, - обеспокоенно сказал Диоклес. “Если вы не хотите весь день мотаться туда-сюда, вам нужно будет взять напрокат несколько шезлонгов на берегу гавани”.

“Что ты думаешь, Соклей?” Спросил Менедем. “Ты разбираешься с серебром”.

Его двоюродный брат был медлительным человеком с оболос, что делало его хорошим тойхарх. Теперь он опустил голову без малейшего колебания. “Да, нам лучше сделать это”, - сказал он. “Смысл доставки вещей в Афины в том, что мы не должны постоянно ездить туда-сюда. Заплати им по три оболоя каждому, четыре, если они будут кричать - это работа не на весь день и не требующая каких-либо навыков ”.

“Верно”, - сказал Менедем. Драхмы - шести оболоев - в день хватило бы человеку на пропитание и жилье, хотя и не в модном стиле. Однако, учитывая то, как цены продолжали расти в наши дни, он задавался вопросом, как долго это будет продолжаться. Но беспокойство возникло в другой раз. Теперь он сложил ладони рупором перед ртом и крикнул: “Грузчики! Плата за полдня! Кто хочет принести домой немного серебра?”

Некоторые бездельники хотели драхму даже за полдня работы по перевозке грузов. Один из них сказал: “Ты не знаешь, как здесь дорого, незнакомец. В конце концов, это Афины, а не какой-то маленький полис, где никогда ничего не происходит ”.

“Мы с Родоса”, - отрезал Менедем. “Мы знаем, чего стоит драхма, клянусь египетским псом - и когда что-то происходит в нашем полисе, это происходит потому, что мы выбираем это”. Это дошло до высокомерного афинянина. Менедем продолжал: “Если ты не хочешь взять четыре оболоя” - он быстро обнаружил, что не может заставить никого взять три - ”что ж, приветствую тебя, друг. Будешь ты или нет?”

“Я так и сделаю”, - сказал парень, - “но это не значит, что ты не скряга”.

Менедем захлопал глазами, словно юноша, дразнящий поклонника. “Ты говоришь самые приятные вещи, моя дорогая”, - пробормотал он - в молодости у него было много практики в этой роли.

“Женоподобный с цистерной в заднице”, - сказал афинянин себе под нос, усмешка прямо из Аристофана. Это было недостаточно громко, чтобы Менедем заметил это и выгнал человека. Когда они отправились обратно в Афины, он действительно поручил парню таскать кувшины с вином на шесте - переноске, самая тяжелая работа, которая у него была.

“У нас здесь настоящий парад”, - заметил Менедем, когда они двинулись прочь от набережной. “Все, что нам нужно, - это несколько гремящих цепей, и мы могли бы отвести рабов на рынок”.

“Я рад, что мы не занимаемся этим бизнесом - слишком рискованно”, - сказал Соклей. “Продавать варвара время от времени - это нормально, я полагаю, но ты напрашиваешься на неприятности, если делаешь это слишком часто”.

“Я не спорю”, - сказал Менедем. “Я тоже никогда не хотел быть работорговцем. О, может быть, время от времени, если представится возможность, но я бы не хотел, чтобы это вошло в привычку. Люди смотрят свысока на мужчин, которые покупают и продают других мужчин. Я делаю это сам. Я не совсем понимаю почему - мы не смогли бы жить жизнью свободных эллинов, если бы у нас не было большого количества рабов, которые работали бы на нас, - но люди работают ”.

“Большинство мужчин, которые покупают и продают рабов, не из тех, с кем хотят иметь дело высшие классы - за исключением случаев, когда им нужна новая служанка, или рабочий, или что там у вас есть”, - сказал Соклей. “Я думаю, это часть проблемы. А другая часть в том, что мы все знаем, что может случиться с нами, если враг разграбит наш полис. Не все рабы - варвары. Эллины говорят, что они не порабощают своих собратьев-эллинов, но это случается. Посмотрите, что Александр сделал с Фивами. Посмотрите, что случилось с афинянами, которые отправились на Сицилию во время Пелопоннесской войны”.

Мужчина средних лет, несший несколько лепешек, наполненных оливковым маслом со вкусом трюфелей, поднял на это глаза. “Мой прадед отправился на Сицилию воевать против Сиракуз”, - сказал он. “Он так и не вернулся домой. Я не думаю, что он был убит в бою, так что, скорее всего, он погиб в шахтах. Его жена была беременна моим дедушкой, когда он уплыл. Они чуть не разоблачили ребенка. Если бы они это сделали, меня бы здесь не было ”.

Соклей сказал: “В наши дни катастрофы случаются все чаще и чаще. Генералы лучше, чем раньше, умеют брать города штурмом - мы говорили об этом, когда впервые прошли между Длинными стенами, помнишь, Менедем? И македонские маршалы всегда воюют друг с другом, поэтому полисы продолжают падать ”.

Менедем представлял, что Родос падет под ударами войск Птолемея или Антигона - скорее всего, последнего, поскольку его родной полис хорошо ладил с правителем Египта. Хлынут ли работорговцы в город, чтобы противостоять бедствию? Конечно, они хлынут. Они всегда так делали. Представить несчастье, постигающее его полис, было все, на что он был способен. Он не мог представить себя порабощенным.

Нет? подумал он. У тебя не было никаких проблем в те пару раз, когда пираты нападали на Афродиту. Тогда вы знали, что сражаетесь за свою жизнь и за свою свободу.

Как только они снова оказались в Афинах, они не могли двигаться так быстро. Это было лишь отчасти потому, что извилистые улицы были полны афинян, занятых своими делами, хотя они и были. Но настоящей проблемой была толпа мальчишек, которым процессия мужчин с товарами доставляла столько же удовольствия, сколько их родителям процессия Дионисиев незадолго до этого. На самом деле, мальчикам - некоторые в хитонах, другие голые, несмотря на холодную дождливую погоду, - было еще веселее, потому что они могли выскочить и сорвать этот парад.

“Эй, ты, маленький негодяй, прекрати это!” Рука Менедема хлопнула по мокрому голому заду мальчика лет восьми, который чуть не сбил с ног двух мужчин, несших кувшины с дорогим библианским. Поскольку зад - и рука - были мокрыми, хлопок прозвучал удивительно громко. Мальчик прыгал, кричал и проклинал Менедема с такой беглостью, с которой не смогли бы сравниться некоторые матросы "Афродиты ". Его собственная рука хлопнула по пораженной части, он поспешил прочь, проворный, как ящерица.

“Euge!” Сказал Соклей. “Может быть, ты заставишь некоторых других негодяев дважды подумать”.

“Клянусь Зевсом, я надеюсь на это”, - сказал Менедем. “Кто-то должен”.

Его двоюродный брат указал вперед. “Вот театр - вы можете видеть сиденья, установленные на склоне, который ведет к акрополю. Мы приближаемся к дому Протомахоса”.

“Хорошо”, - сказал Менедем. “Когда мы доберемся туда, я собираюсь попросить одного из его рабов подогреть немного воды на кухне и налить ее в таз. Тогда я тоже смогу вымыть ноги и согреть их ”.

“Это хорошая идея”, - сказал Соклей. “Протомахосу лучше бы иметь два бассейна”.

“Если он этого не сделает”, - сказал Менедем, - “Я пойду первым”. Он никогда не замечал взгляда, который послал ему Соклей. Он привык идти первым. Он почти всегда так делал. И он вообще не видел причин, почему бы ему не продолжать это делать.

Соклей и Менедем устало поднимались по длинному пандусу в сторону акрополя. С ярко-голубого неба сияло солнце - дождь смыло в море. Икры Соклея заныли, потому что трап был крутым, и у него было мало возможностей взбираться по склонам на борту корабля, особенно с лекифосом трюфельного масла. Менедем что-то проворчал себе под нос. Он был гораздо лучшим спортсменом, чем Соклей - за несколько лет до этого он чуть не поехал на Олимпийские игры в качестве спринтера, - но это сказалось и на нем.

“Почему человек Деметриоса не мог встретить нас где-нибудь, где нам не нужно было притворяться горными козлами?” пробормотал он.

“Все в порядке”, - сказал Соклей. “Рано или поздно я бы привел тебя сюда, чтобы ты мог хорошенько рассмотреть здания, картины и статуи. Во всем цивилизованном мире нет другого такого места, как это. Даже Коринфский акрополь и близко не сравнится. И, кроме того, мы уже почти на месте, и путь вниз будет легким ”.

“Ах. Это правда”. Менедем просиял.

Пропилеи, ворота в акрополь, вырисовывались перед ними. Полдюжины простых дорических колонн поддерживали вход. Пространство между двумя средними колоннами было шире, чем другие промежутки. Люди, входящие и выходящие, проходили через это пространство. Справа от ворот стоял храм Афины Победы; слева - Пинакотека, обеденный зал с семнадцатью диванами и одними из самых грандиозных картин в Афинах. “У них там есть портрет Алкивиада”, - сказал Соклей. “И много других картин тоже”.

“Разве Алкивиад не тратил большую часть своего времени на то, чтобы втягивать Афины в неприятности?” Спросил Менедем.

“Да, и остальные, чтобы вытащить ее снова”, - ответил Соклей.

За Пропилами стоял каменный столб с фаллосом и бородатым лицом: герма, подобная тем, что стоят на перекрестках или перед многими домами. Этот был больше большинства, но в остальном обычный. Менедем не обратил на это особого внимания. Соклей не думал, что его кузен обратит на это внимание.

“Ты знаешь, кто вырезал эту Герму?” - лукаво спросил он.

Менедем просмотрел его. “Нет. Должен ли я?” - сказал он. “Кем бы он ни был, в нем не было ничего особенного, потому что я видел много работ получше”.

“Он не был чем-то особенным как резчик по камню, нет, - признал Соклей, - но он был в других отношениях: Сократ создал это”.

“О”. Менедем еще раз взглянул на это, затем пожал плечами. “Что ж, я могу понять, почему он так и не разбогател”.

“Насмешник! Давай. Мы должны встретиться с человеком Деметриоса у Парфенона”.

Они спешили бок о бок. Соклей боялся опоздать и оскорбить слугу Деметрия. Но он ударился ногой о камень, споткнулся и чуть не уронил лекитос. Менедем поймал его за локоть. “Спокойно, мой дорогой. Ты же не хочешь приводить парня сюда и говорить: ‘Оближи этот клочок земли, если хочешь ощутить истинный вкус’. Нет смысла уподобляться Еврипиду, не так ли?”

“Еврипид? О чем ты сейчас говоришь?” Соклей знал, что его голос звучит сердито. Он ненавидел быть неуклюжим, особенно перед своей изящной кузиной.

“Разве ты не знаешь лягушек Аристофана?” Менедем усмехнулся. “Когда Дионис спускается в дом Аида, чтобы вернуть хорошего трагика, Айсхил и Еврипид сходятся во мнениях. И Айсхил топит Еврипида, как круглый корабль, полный дорогого мрамора Протомахоса, ибо он показывает, что вы можете вместить, ‘ Он потерял свою бутылочку с маслом, ’ метр любого из прологов Еврипида ”.

“О. Да, я забыл об этом”. Соклей знал Еврипида и любил его больше, чем Аристофана. Он мысленно начал пролог к Ифигении в Тавриде. Конечно же, фраза как нельзя лучше подходила. Meleagros? Снова да. Умница Меланиппа? В этом нет сомнений. Аристофан прекрасно разбирался в стихосложении. Соклей решил подшутить над своим двоюродным братом, а не над поэтом-комиком: “Я думал, ты назвал жену Протомахоса "дорогой", а не самого мужчину”.

Менедем только ухмыльнулся и высунул язык, как будто он был Горгоной на дне чаши для питья. “Вот Парфенон. Где этот Клеокритос, с которым мы должны встретиться?”

“Я не могу вытащить его из-под десны и щеки, как оболос, вы знаете”, - сказал Соклей. “Теперь он будет тем, кто опаздывает, и ему придется извиняться перед нами, а не наоборот”.

“Не задерживайте дыхание”, - сказал Менедем. “Следующий афинянин - или даже раб в Афинах - я услышу, как он сожалеет о чем-либо, будет первым. Эти люди самые грубые, с которыми я когда-либо сталкивался”. Даже когда он говорил, его голова откинулась назад, чтобы он мог лучше рассмотреть фриз над входом в храм. Он прищелкнул языком между зубами в неохотном одобрении. “Грубо или нет, но они знали, что делали, когда создавали это место”.

“Да”. Соклей опустил голову. “Фидий снова был главным, хотя это было слишком много работы для него, чтобы делать ее в одиночку”.

Свежевыкрашенные рельефы, возможно, были вырезаны вчера, не более века назад. Телесные тона и одеяния желтого и красного выделялись на темно-синем фоне. Казалось, лошади вот-вот рванутся вперед. То же самое сделали кентавры. Указывая на них, Менедем сказал: “Раньше я думал, что это существа из мифов”.

“Я тоже”, - сказал Соклей. “Теперь, когда я увидел череп грифона, я не так уверен, как раньше”.

Согбенный седобородый мужчина, опираясь на палку, вышел из Парфенона и медленно, с трудом пробирался мимо родосцев. Менедем сказал: “Мы можем войти внутрь?" Ты говорил о статуе Афины с тех пор, как мы покинули Родос.”

“Почему бы и нет? Мы не должны задерживаться надолго, на случай, если приедет Клеокритос, но изображение было сделано для того, чтобы им восхищались”.

Когда они вошли внутрь и оставили солнечный свет позади, их зрению потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к полумраку. Широкий центральный проход был отделен от узкого внешнего прохода по бокам и сзади святилища колоннами, установленными на двух уровнях. Эта внутренняя колоннада привлекала внимание к огромной культовой статуе в дальнем конце святилища.

Соклей видел это раньше. Несмотря на это, у него перехватило дыхание. Рядом с ним Менедем остановился как вкопанный. “О”, - тихо сказал он. На самом деле это было не слово: просто выражение изумления и благоговения. Шаг за шагом он приближался к статуе Афины. Время от времени он снова говорил: “О”. Соклей не думал, что он знал, что делает это.

Изображение богини должно было быть высотой в двадцать пять локтей или даже немного больше: скажем, в семь раз выше человека. Все, что могло бы быть плотью на живой женщине, было из слоновой кости, кусочки были так искусно соединены, что Соклей не мог сказать, где заканчивался один и начинался следующий. Одеяния Афины, ее шлем с тройным гребнем и ее волосы были покрыты тонкими полосами сверкающего золота.

Она мерцала еще сильнее, потому что неглубокий бассейн с прозрачной водой перед статуей отражал на себе свет снаружи. Малейшее дуновение воздуха - возможно, даже шаги родосцев - волновали поверхность воды, а также отраженный свет.

Афина держала в правой руке крылатую Победу. Рядом с ее мощью Победа казалась крошечной. Соклею пришлось напомнить себе, что она на несколько цифр выше его. Левая рука богини покоилась на огромном щите и поддерживала его. Где-то на щите были портреты Перикла и Фидия, из-за которых у скульптора было столько неприятностей. Соклей подумал, что он мог бы найти Перикла, если бы поискал. Другие изображения дали ему представление о том, как выглядел великий лидер Афин. Фидий? Он вскинул голову. Был ли человек действительно бессмертным, если его никто не узнавал?

Между щитом и левой ногой Афины извивался и вставал на дыбы огромный змей. Чешуя на его спине была выделана золотом, а на брюхе - слоновой костью.

Соклей и Менедем стояли на дальнем краю зеркального бассейна, глядя все выше и выше на статую. После долгого, очень долгого молчания Менедем сказал: “Что ж, моя дорогая, ты была права, и мне не стыдно это признать. У нас дома нет ничего подобного этому . Я рад, что увидел это. Если бы я не ... Ну, какой смысл приезжать в Афины, если бы я этого не видел?”

“Сердцевина статуи сделана из дерева”, - сказал Соклей. “В целом, на нее потрачено пару сотен миней золота - и слоновая кость, конечно. Это...”

Его кузен поднял руку. “Не обращай внимания на детали. Я не хочу знать. Я вижу, что это такое, и этого достаточно”.

“Правда?” Сказал Соклей. “Я думаю, знание того, как это сочетается, делает это более чудесным, а не менее”.

“Ты бы так и сделал”, - сказал Менедем.

Они могли бы тогда повздорить, но кто-то окликнул их со стороны входа: “Ребята, вы те родосцы, с которыми я должен встретиться?”

Соклей и Менедем оба обернулись. В ярко освещенном дверном проеме вырисовывался силуэт мужчины. “Клеокритос?” Спросил Соклей.

“Это я”, - ответил он. Конечно же, он не извинился за опоздание. Соклей и Менедем отошли от статуи, чтобы поприветствовать его. Они оба продолжали оглядываться на это через плечо. Клеокритос тихо рассмеялся. Ему было около тридцати пяти; благодаря чисто выбритому лицу он казался моложе. Он говорил на чистом аттическом греческом и выглядел как эллин. Несмотря на это, Соклей задавался вопросом, свободный он человек или раб. Немногие свободные эллины подчинились бы другому человеку так, как он подчинился Деметрию Фалеронскому. Не моя забота, хвала богам, подумал Соклей. После представления и светской беседы Клеокритос продолжил: “Итак, у вас, ребята, есть что-то особенное на продажу, не так ли?”

“Я бы так сказал”. Соклей поднял свою маленькую бутылочку с маслом - и очень убедился, что не потерял ее. “Оливковое масло, приправленное лесбийскими трюфелями”.

“Это так?” У Клеокритоса были острые, лисьи черты лица. Он мог внезапно заметить утку, плавающую у края пруда. “Да, боссу могло понравиться что-то подобное. Ты понимаешь, что тебе придется дать мне попробовать? Я буду выглядеть настоящим дураком, покупая что-то подобное, не убедившись, что это то, что ты говоришь ”.

“Конечно, о наилучший”. Соклей вытащил пробку из кувшина. Он скрыл нервозность, которую испытывал. Он как мог очистил трюфели, которые купил в Onetor fine, чтобы придать им максимальный аромат, но с тех пор не пробовал масло. Тебе следовало попробовать, дурак. Он пожалел, что блюдо не настоялось дольше. Если бы в нем было чуть больше обычного оливкового масла для языка…

Клеокритос погрузил указательный палец в банку, затем засунул его в рот. Когда он принял выражение лица лисы, которая только что вытащила утку из пруда, Соклей понял, что масло - это все, что нужно. “Так, так”, - сказал Клеокритос, а затем снова: “Так, так”.

“Вот видишь”, - сказал Менедем.

“Да, хочу”. Клеокритос наклонил голову. “Могу я попробовать еще?” Соклей протянул ему лекитос. Он причмокнул губами. “Это нечто особенное, не так ли? Я не думаю, что ваша цена тоже будет дешевой”.

“Трюфели стоят в несколько раз дороже своего веса в серебре”, - отметил Соклей.

“О да. Я знаю. Деметриос покупал их время от времени”. Клеокритос облизал палец чисто, опрятно, как египетский кот. Он вздохнул. “Предположим, ты скажешь мне, что у тебя на уме. Давай посмотрим, как громко я закричу”.

“Мина за кувшин”. У Соклея никогда бы не хватило наглости запросить такую возмутительную цену, если бы он не видел постановку Деметриосом пьес Айсхилоса. Просто возможность представить трилогию и сатирическую пьесу свидетельствовала о необычайном богатстве. Их столь роскошное оформление свидетельствовало не только о богатстве, но и об определенной готовности свободно его потратить.

“Фунт серебра, вы говорите?” Клеокрит взял Соклея и Менедема за локти. “Пойдемте, джентльмены”. Он вывел их из Парфенона, снова на солнечный свет. Затем он закричал, достаточно громко, чтобы заставить пару прохожих в тревоге обернуться. “Вот”, - сказал он. “Я не хотел осквернять этим святыню. Вы грабители, а не родосцы”.

“Жаль, что вы так думаете”, - ответил Менедем. “Я уверен, что высшие офицеры Кассандроса не стали бы этого делать - македонцы сделаны из денег, почти достаточно. Мы хотели дать Деметриосу первый шанс заполучить нашу нефть, но...” Он с сожалением пожал плечами.

Клеокритос вздрогнул. Соклей улыбнулся про себя. Итак, между Деметрием Фалеронским и македонянами, от имени которых он правил Афинами, были трения. Это не удивило Соклея. Вероятно, он мог бы сообщить эту новость Антигону или Лисимаху. С другой стороны, может быть, и нет. Кто мог сказать, что они уже не знали?

“Самые лучшие, вы, конечно, видите, что ваша цена выходит за рамки умеренной, за пределы разумного”. Клеокритос говорил не только как афинянин, он говорил как тот, кто учился в Академии или Ликейоне.

Так плавно, как будто они играли в театральной пьесе, Соклей и Менедем склонили головы друг к другу. “Мне жаль, благороднейший, но для нас все выглядит иначе”, - ответил Соклей. “Когда вы думаете о том, сколько мы заплатили за ингредиенты и на какой риск мы пошли, доставляя их в Афины ...”

“О, ну же!” Сказал Клеокрит. “Этот полис безопасен и силен под руководством Деметрия и защитой Кассандроса”.

Так вот какую формулу они используют, не так ли? Когда я буду писать свою историю, мне придется помнить об этом, подумал Соклей. Вслух он сказал: “Я не спорю” - не спорю публично, - ”с тем, что вы говорите о полисе. Но плавание по Эгейскому морю сопряжено с риском, и немалым. Мы с двоюродным братом подверглись нападению пиратов менее двух лет назад между Андросом и Эвбеей. Нам посчастливилось отбиться от них, но они украли часть нашего самого ценного груза ”.

Менедем встрепенулся при этих словах. Возможно, это было не совсем верно в отношении черепа грифона, не в денежном выражении. Соклею было все равно. Кто мог бы установить истинную цену на знания?

Клеокритос вздохнул. “Мой доверитель захочет это прекрасное масло. Я в этом не сомневаюсь. Но он не хочет, чтобы его удерживали ради выкупа. Я дам тебе шестьдесят драхманов лекитос. Что ты скажешь?”

“Мы говорим, что пришло время поговорить с офицерами Кассандроса”, - ответил Менедем, и Соклей опустил голову. С неприятной улыбкой Менедем добавил: “Возможно, они пригласят Деметрия на ужин и позволят ему попробовать”.

“Ты мерзкий, порочный негодяй”, - сказал Клеокрит. Менедем поклонился, как за комплимент. Человек Деметрия Фалеронского что-то пробормотал себе под нос. Наконец, он спросил: “Сколько точно у вас лекифои масла со вкусом трюфеля?”

Менедем посмотрел на Соклея. Соклея знал, что его кузен так и поступит. “Семьдесят один”, - сказал он: как обычно, цифра вертелась у него на кончике языка.

После некоторого бормотания и подсчета на пальцах Клеокритос сказал: “Я дам тебе талант за большинство из них”.

“Шестьдесят мин серебра, да? Ты имеешь в виду афинский вес?” Спросил Соклей, и Клеокрит нетерпеливо опустил голову. Теперь Соклей пробормотал, перебрасывая четки на мысленной счетной доске. Тихим голосом он сказал Менедему: “Восемьдесят четыре драхмая, три оболои лекитос, более или менее. Что ты думаешь?”

“Этого должно хватить”, - также тихо ответил Менедем. “Если только ты не думаешь, что мы сможем выжать из него - или, может быть, македонцев - больше?”

“Нет, давайте заключим сделку. Это дает нам больше шансов поработать над продажей других вещей другим людям ”. Соклей подождал, будет ли Менедем спорить. Когда Менедем этого не сделал, он повернулся к Клеокритосу. “Мы принимаем”.

“Хорошо. Тогда это решено”, - сказал Клеокритос. Соклей тоже так думал. Этот талант - за вычетом стоимости новых ингредиентов - окупит команду за три месяца. Нет, дольше, чем это, понял он: он заплатил морякам родосскими монетами, которые были легче, чем те, что чеканились афинянами. Клеокритос спросил: “У тебя есть все масло в доме Протомахоса?”

“Нет, не все”, - ответил Соклей. “Мы не знали, что продадим все это одному и тому же человеку. Мы можем привезти остальное из Пейреуса завтра, и вы сможете забрать его завтра днем или на следующий день. Как вам это кажется, подойдет?”

“Да. Я ожидаю, что приеду послезавтра”, - ответил Клеокритос.

Менедем сказал: “В доме Протомахоса у нас также есть вино с Лесбоса и из далекого Библоса. Лесбиянку, я полагаю, вы знаете. О Библиане скажу только одно: его букет совпадает с ароматом Ариусиана. Спросите у знакомых, не верите ли вы мне. Они скажут вам, что я говорю правду ”.

Они могли бы также сказать ему, что вкус вина не соответствовал его аромату - но Менедем ничего не сказал об этом. Клеокритос сказал: “Я спрошу. И, конечно, я спрошу своего директора, не хочет ли он пополнить свои погреба. Если он откажется”, - человек Деметриоса из Фалерона пожал плечами, - “тогда я желаю тебе удачи в продаже твоего вина кому-нибудь другому”. Он издал сухой смешок. “Сомневаюсь, что у вас будет слишком много проблем с его утилизацией”.

“Хорошее вино, как правило, находит пристанище”, - согласился Соклей.

Клеокритос усмехнулся. “В любом городе с македонским гарнизоном хорошему вину - или даже плохому вину - приходится потрудиться, чтобы не найти пристанища”. Он направился обратно к пандусу, который вел вниз, в главную часть Афин. Через плечо он добавил: “Увидимся послезавтра, лучшие. Приветствую”.

“Привет”, - хором сказали Соклей и Менедем. Как только Клеокрит оказался вне пределов слышимости, Менедем продолжил: “Он тоже купит вина. Я не знаю насчет послезавтрашнего дня, но он будет ”. Его голос звучал настолько уверенно, насколько это было возможно.

“Да, я так думаю”, - ответил Соклей. “Он явно жаждет изысканной еды и питья - возможно, ему тоже захочется трюфелей. Если бы его повар мог приготовить кандаулос , как у Мирсоса, подумайте, как было бы здорово добавить в бульон трюфели”.

“У меня слюнки текут”, - сказал Менедем. “Часть меня надеется, что мы не продадим их все. Если мы привезем немного домой Сикону и твоему повару, мы сможем отведать их сами”.

Соклей подумал, не подразнить ли его за то, что он ставит личное удовольствие выше прибыли. Он не мог, по совести говоря, не тогда, когда сам чувствовал то же самое. Он сказал: “Хотел бы я посмотреть, как Деметриос использует пчелиный воск”.

“Ты уже беспокоишься об этом?” Спросил Менедем. Немного смущенно Соклей опустил голову. Его кузен скорчил ему гримасу. “Не будь глупцом. Ты еще даже не начал разговаривать со скульпторами. Обязательно найдется какой-нибудь тщеславный афинянин или чванливый македонец, который думает, что этот полис не может жить без его бронзовой статуи, и для этого нужен пчелиный воск ”.

“Я знаю, но я не могу не беспокоиться”, - сказал Соклей.

Менедем рассмеялся. “Правда, моя дорогая? Я бы никогда не догадался. Ты, наверное, тоже переживаешь из-за бальзама из Энгеди, хотя следующий врач, к которому ты обратишься, будет твоим первым ”.

Со всем достоинством, на которое он был способен, Соклей ответил: “Я не обязан это признавать, и я тоже не намерен”.

“Я думаю, ты только что это сделал”, - сказал Менедем и засмеялся громче, чем когда-либо. Он продолжил: “Вы тоже не видели никаких писцов, но я готов поспорить, что вы беспокоитесь о нашем папирусе и чернилах”.

“Нет. Это не так”, - сказал Соклей. “Я всегда могу продать папирус в Афинах. Этот полис использует его больше, чем три любых других в Элладе, включая Родос и Александрию. Я немного беспокоюсь о цене, которую мне придется взимать, потому что Химилкон надул меня - перехитрил, на самом деле, но и надул тоже. Но я смогу продать его, и чернила, естественно, пойдут вместе с ним ”.

Они вышли через Пропилеи и начали спускаться по пандусу. Клеокритос был уже почти внизу. Ему не нужно было замедлять ход, чтобы осмотреть достопримечательности; он мог приехать сюда, когда пожелает. Менедем оглянулся на Парфенон. “Если кто-нибудь когда-нибудь разграбит это место ...”

“Прикуси язык!” Воскликнул Соклей. “Даже македонцы считают, что изображение Афины Фидием стоит больше как искусство, чем как добыча, и они самые жадные люди в мире. Если они оставят это в покое, любой бы - я надеюсь ”.

“Ну, я тоже”, - сказал Менедем. “Что это за фраза, которую использовал ваш любимый историк - ’достояние на все времена’? Она тоже подходит статуе”.

Соклей попытался представить сурового Фукидида своим - или чьим-либо еще -любимцем. Он почувствовал, что терпит неудачу. Желая подколоть самого себя, он сказал: “Я уверен, что вы стремитесь стать тем, кто продает наши розовые духи всем гетерам Афин”.

“Кто-то должен это сделать”, - весело сказал Менедем. “Они хорошо платят”.

“Убедитесь, что вы получите это серебром, а не чем-то таким, что я не могу занести в бухгалтерские книги”, - сказал Соклей.

Его кузен ухмыльнулся. “Действительно, войдите!” Соклей поморщился. Он оставил себя открытым для этого, и Менедем, не теряя времени, воспользовался этим. “Я знаю разницу между совами и поросятами, лучший”, - добавил Менедем. “Если я получу что-то другое, это будет вместе с драхмай, а не вместо них”.

“Хорошо. Однако, зная тебя, я подумал, что должен убедиться”, - сказал Соклей. Возможно, он был несправедлив; Менедем разделял бизнес и удовольствия ... большую часть времени. Прикрыв глаза ладонью, Соклей посмотрел на юго-запад. “Отсюда видно все вплоть до моря. Если бы у меня было достаточно хорошее зрение, я мог бы выделить "Афродиту " среди всех других кораблей, пришвартованных в Пейреусе.”

“Ястреб не смог бы этого сделать, не отсюда”, - сказал Менедем.

“И даже если бы это было возможно, ему было бы все равно”, - согласился Соклей. “Но мы должны быть в состоянии сделать наше зрение острее”.

“Как?”

“Я не знаю. Хотел бы я знать. Приложив ладонь к уху, вы лучше слышите. Приложив обе ладони ко рту, вы делаете свой голос громче. Мы должны быть в состоянии сделать что-то, чтобы помочь нашим глазам ”.

“Мы должны быть в состоянии делать все то, чего не можем”, - сказал Менедем. “Я бы хотел иметь возможность делать это, например, десять раз в день”.

“Если бы ты мог, ты бы никогда не сделал ничего другого”, - сказал Соклей.

“Кто бы захотел заниматься чем-то другим, если бы вместо этого мог заниматься этим?”

“Ты бесстыдный негодяй”, - сказал Соклей. Менедем ухмыльнулся и опустил голову. Раздраженно фыркнув (а скольких раздраженных фырканий Менедем вынудил его выслушать?), Соклей продолжил: “Искусство позволяет нам делать то, чего мы никогда не смогли бы сделать без него. Мы можем перекинуть мосты через реки. Мы можем плавать по морям. Мы можем строить храмы, подобные Парфенону. Почему мы не можем расширить наше зрение?”

“Потому что мы не знаем как”, - ответил Менедем. Соклей привел прекрасный, безупречно логичный аргумент - но тот, который разлетелся на куски, как дешевый кофейник, когда Менедем поставил на него жесткий, заостренный факт. “Мы тоже должны уметь летать. Птицы могут. Летучие мыши могут и бабочки. Почему не люди?”

“Икарос и Дедал сделали это, если верить мифу”, - сказал Соклей.

Менедем был более склонен, чем Соклей, серьезно относиться к мифам и легендам, но не к этой. “Это всего лишь желание, а не правда, и ты знаешь это так же хорошо, как и я”, - сказал он. “Время от времени какой-нибудь бедный дурак, который думает, что это правда, делает себе крылья, поднимается на крышу или утес и спрыгивает с них. Если ему повезет, он ломает лодыжку. Если это не так, он ломает свою дурацкую шею или расплющивает себя, как лепешку. Прав я или нет?”

“О, ты прав, лучший, в этом нет сомнений - на данный момент”. Соклей прибегнул к единственному аргументу, который был у него наготове: “Но мы можем узнать то, чего не знаем сейчас. Алфавит позволяет памяти проникать дальше, чем это было возможно раньше. Железо явно было чем-то новым во времена Гомера - он называет его ‘трудно кованым’. Поскольку это одновременно сложно и дешево, мы можем делать с ним то, чего не смогли бы с помощью одной бронзы. Может быть, какой-нибудь ремесленник придумает, как расширить наше зрение или заставить нас тоже летать ”.

“Ну, может быть”, - сказал Менедем. “Однако я не собираюсь задерживать дыхание”. Он сделал небольшой прыжок с конца пандуса на грунт юго-восточного угла агоры. “Я собираюсь вернуться к Протомахосу”.

“Ты надеешься, что его там нет”, - в смятении сказал Соклей.

Его кузен вскинул голову. “Не средь бела дня. Рабы заметят и, скорее всего, проболтаются. Хотя сегодня вечером… Мы должны посмотреть, что он предпримет”. Он поспешил прочь. Пока Соклей следовал за ним, он задавался вопросом, ударит ли Менедем по голове лекифосом, который он нес, выбьет из Менедема хоть какой-то здравый смысл. Судя по имеющимся у него доказательствам, скорее всего, нет. Очень жаль, подумал он. Как бы я хотел, чтобы так и было.

Менедем поклонился Клеокриту. “Вот масло, благороднейший”, - сказал он, указывая на лекифои, выстроившиеся во дворе Протомахоса.

“Десять рядов по семь кувшинов плюс один. Пусть Деметриос и его друзья насладятся ими”.

“Это красивая фаланга”, - с улыбкой сказал человек Деметрия с Фалерона. Он указал на пару мужчин, которые последовали за ним. Большинство из них выглядели как рабочие, нанятые на день, чтобы носить кувшины с маслом. Эти двое отличались: оба были лучше одеты и выглядели ярче, чем их товарищи. Они несли кожаные мешки хорошего размера. Еще слуги Деметрия, рассудил Менедем. Клеокрит продолжал: “У них твое серебро для тебя”.

“Хорошо”, - сказал Менедем.

“Как только я удостоверюсь, что это нужное количество, добро пожаловать к маслу”, - добавил Соклей.

Улыбка Клеокрита исчезла. “Ты же не собираешься отсчитывать шесть тысяч драхманов!” - воскликнул он. “Мы были бы здесь весь день. Ты же не думаешь, что я бы тебя обманул?”

“Конечно, нет, о наилучший”, - учтиво сказал Соклей. Менедем знал, что его кузен лжет. Клеокрит, вероятно, тоже это знал. Но Соклей не дал ему повода протестовать, продолжив: “Ты имеешь полное право пересчитать банки с маслом, а также открыть и попробовать их, если это покажется тебе вкусным. И мне не нужно пересчитывать так много монет. Протомахос, могу я одолжить твои весы?”

“Конечно”, - ответил родосский проксенос. По его приказу раб вынес огромные весы. Другой, кряхтя, нес каменный груз. “Один талант”, - сказал Протомахос. “Занимаясь резьбой по камню, я нахожу такие большие гири полезными. Этот гирька идеально сочетается со стандартными гирьками, которые держат в Толосе чиновники, отвечающие за меры и весы. Если вы хотите поехать туда, я уверен, что метрономои вам это покажет ”.

“Неважно”, - кисло сказал Клеокритос, к явному облегчению раба, несущего груз. “Поставь это на одну чашу весов, а я положу серебро на другую”.

Раб положил вес на сковороду. Люди с Клеокритом, у которых были деньги, положили свои мешки на другую сковороду. Весы не уравновесились. Клеокритос стал тускло-красным. Он достал из войлока толстый кожаный кошелек и начал сыпать из него монеты на весы: драхма, тетрадрахм - вчетверо тяжелее - дидрахм, еще один толстый тетрадрахм. В общей сложности ему пришлось нагрузить более пятидесяти драхм, прежде чем вес, наконец, вырос.

“Ну вот!” - прорычал он. “Теперь ты счастлива?”

“Конечно, благороднейший”, - сказал Менедем. “Я знаю, что это, должно быть, был несчастный случай”. На этот раз лгал он. Он не хотел смущать человека Деметриоса Фалеронского больше, чем это было необходимо. Какое совпадение, однако, подумал он, что у Клеокритоса оказалось при себе достаточно денег, чтобы исправить ошибку в случае, если мы бросим ему вызов. Без весов ни он, ни Соклей никогда бы не заметили, что сумма платежа уменьшилась менее чем на одну сотую, но половина мины серебра сама по себе была кругленькой суммой. “Тем не менее, мы хотим, чтобы все было правильно, не так ли?”

“Верно”, - сказал Клеокритос. Это не было согласием. В одном слове прозвучал гнев. Человек Деметриоса ни словом не обмолвился о вине, лесбиянстве или библианстве. Он рявкнул на нанятых им афинян. Они поспешили забрать лекифоя и покинули двор Протомахоса не столько для того, чтобы спастись от него, сколько для того, чтобы убраться подальше от Клеокрита.

“У вас, мальчики, больше нервов, чем у меня”, - сказал Протомахос, когда Клеокритос тоже ушел. “Я бы не рискнул обидеть Деметрия Фалеронского”.

“Мне это нравится”. Голос Соклеоса дрогнул от негодования. “Его человек пытается обмануть нас, но это мы должны беспокоиться о том, чтобы не обидеть его. Где в этом справедливость?”

“Он говорит не о справедливости, моя дорогая. Он говорит о власти”, - сказал Менедем. “В таком полисе, как этот, они происходят из разных мест. Ты должен это знать - ты жил здесь некоторое время ”.

“В любом случае, приятно видеть, что один из вас понимает”, - сказал проксенос. “Ступайте мягко. Если у тебя возникнут проблемы с Деметриосом, я мало что смогу для тебя сделать ”.

“Мы будем осторожны”, - сказал Менедем, подумав: Он не знает о Ксеноклее, иначе не захотел бы меня предупреждать. Он знал, какое окно наверху выходит из ее спальни. Он старательно не смотрел в ту сторону. Нет смысла вызывать у Протомахоса подозрения, если он еще этого не сделал. Во взгляде Соклея сквозила ирония. Менедем притворился, что не заметил.

“Вам, вероятно , это сойдет с рук, и никто не скажет ни слова”, - сказал Протомахос.

“Потому что мы правы?” Спросил Соклей.

“Нет, я уже сказал вам, что это не имеет к этому никакого отношения”, - ответил Протомахос. “Но вы родосцы. Птолемей не хочет оскорблять Родос, Кассандр не хочет оскорблять Птолемея, а Деметрий Фалеронский не сделает ничего, что могло бы оскорбить Кассандра. Если бы ты прибыл с Самоса, или Митилини, или из какого-нибудь другого места, удерживаемого Антигоном, тебе было бы разумно убраться из Афин до того, как Клеокрит и Деметрий смогут отомстить, потому что они это сделают.”

“Снова власть”, - пробормотал Соклей. Протомахос опустил голову. Менедем посмотрел на Соклейоса со смесью уважения и жалости. Его кузен мог учиться, и учиться быстро. Но ему приходилось все обдумывать, шаг за шагом. Он редко использовал свое сердце или желудок, чтобы оценить, как все работает. Это должен был быть его разум или ничего.

“Завтра, ” сказал Менедем, “ завтра я принесу на агору пару баночек духов и начну кричать о том, как это чудесно. У некоторых лучших гетер наверняка есть рабы, которые ходят за покупками для них. Как только рабыня что-нибудь унюхает, она сообщит об этом своей госпоже. Тогда я посмотрю, смогу ли я вести с ней дела ”.

Родосский проксенос рассмеялся. “Каким бизнесом ты собираешься заниматься?” Он непристойно взмахнул рукой.

“Не начинайте, пожалуйста”, - сказал Менедем. “Соклей тоже доставал меня из-за того, что я воспользовался этим в торговле”.

“Я не хочу, чтобы ты доставлял гетерам неприятности, - сказал Соклей, - по крайней мере, не в обмен на товары фирмы. Если вы собираетесь быть твердым, сделайте это в свое свободное время и заплатите за это ”.

Протомахос поморщился, хотя именно он начал каламбуры. Мне не придется платить за это, если я сделаю это с женой, а не с гетерой, подумал Менедем. Но, учитывая, что речь идет о жене Ксеноклеи, об этом лучше было умолчать.

Повернувшись к Соклеосу, Протомах спросил: “А что ты будешь делать, пока твой кузен будет развлекаться?”

“У меня еще есть трюфели на продажу, и у меня есть библийские и лесбийские”, - ответил Соклей. “Я думаю, первое, что нужно сделать, это попытаться продать вино кому-нибудь из македонских офицеров Кассандроса. Все знают, насколько македонцы изнывают от жажды, и все также знают, сколько у них денег ”.

Проксен усмехнулся. “Это хорошая комбинация, все верно. Я желаю вам обоим удачи, а вы, - он указал на Менедема, - можете относиться к этому так, как вам заблагорассудится.

“Я знаю, что могу продавать духи”, - сказал Менедем. “Смогу ли я что-нибудь покупать ...” Он пожал плечами. “Я выясню”.

“Вам двоим больше не понадобятся весы, не так ли?” Как и за мгновение до этого, Протомах использовал двойное число, говоря о Менедеме и Соклеосе. Эта грамматическая форма была распространена в греческом языке Гомера, в гораздо меньшей степени в современном аттическом. Используя ее, Протомахос подразумевал, что родосцы были естественной парой. Взгляд Менедема метнулся в сторону Соклея. Соклея тоже смотрел в его сторону. Они оба, очевидно, пытались решить, хотят ли они быть частью такой пары.

Отвлекшись, Менедем заставил себя вспомнить вопрос. “Нет, о наилучший. Тем не менее, мы благодарим тебя за то, что ты ими воспользовался”.

“Я должен был бы взять с тебя дополнительную плату, которую ты получил от Клеокритоса, в качестве комиссионных”. Протомахос улыбнулся, чтобы показать, что он не имел в виду это всерьез.

“Возьми это”, - сразу же сказал Менедем. “Ты проявил к нам всевозможную доброту. Самое меньшее, что мы можем сделать, это немного отплатить тебе”. Соклей выглядел уязвленным, но так быстро привел свое лицо в порядок, что Менедем подумал, что проксенос этого не заметил. Менедем знал, что его двоюродный брат был менее простодушен, чем он сам: еще одна вещь, которая делала Соклеоса хорошим тойхархосом.

Протомахос, тем временем, покачал головой. “Нет, нет. Это любезно с вашей стороны, но я бы не смог. Я здесь, чтобы помочь вам, родосцы, а не брать ваши деньги”.

Менедем не настаивал. Это могло оскорбить проксеноса. Он решил сделать что-нибудь приятное для Протомахоса, прежде чем покинуть Афины. В конце концов, его жена сделала для меня кое-что хорошее.

Теперь Менедем скользнул взглядом по окнам верхнего этажа. Он не задержался на том, которое принадлежало спальне Ксеноклеи. Он знал, что лучше не делать ничего подобного глупости. Он надеялся, что Ксеноклея знала, как держать рот на замке - и как своим поведением тоже ничего не выдать. Жизнь стала бы сложнее, если бы она этого не сделала. Он старался не думать о том, насколько все может стать еще сложнее. Соклей также был лучше него в размышлениях о том, что может пойти не так.

К тому времени, когда два родосца отправились в путь на следующее утро, никакой катастрофы не произошло. “Веселитесь на агоре”, - сказал Соклей Менедему.

“Люди бы заговорили, если бы я сделал это там”, - ответил Менедем. Соклей захлебывался, разбрызгивая разбавленное вино. Протомахос громко рассмеялся.

Когда Соклей снова смог говорить, он сказал: “Ты пытаешься продать гетайрам, а я - македонским офицерам. Я могу заработать больше денег, но тебе будет веселее”.

“Никогда нельзя сказать наверняка”, - сказал Протомахос. “У некоторых из этих македонцев такие же широкие задницы, как у любого афинского женоподобного”.

“Мне жаль, лучший”, - сказал Соклей. “Какими бы ни были представления македонского офицера о развлечениях, ни один македонский офицер не мой”.

Менедем пробирался к агоре в утренних сумерках. У него, конечно, не было прилавка или даже подноса, висевшего у него на шее, чтобы хранить товары. У него действительно было много маленьких баночек с духами в кожаном мешочке, дерзкие манеры и громкий голос - и он прибыл туда достаточно рано, чтобы застолбить место на улице Панафинейя, где наверняка проходило много людей.

Солнце коснулось зданий акрополя - и, на севере, вершины холма под названием Ликабеттос. Тот был острым, коническим и бесполезным как крепость или для чего-либо еще, что мог видеть Менедем. Если уж на то пошло, сам акрополь и близко не мог бы приютить всех жителей Афин, уже нет. В прежние времена, он предполагал, что это могло бы быть.

Он полез в сумку и вытащил баночку. “Прекрасные духи с Родоса!” - крикнул он. Продавая это, он не повредил бы своему дорическому произношению. “Сладко пахнущие розовые духи с Родоса, острова роз!”

Женщина с грубыми руками и согнутой спиной прачки спросила: “Можно мне понюхать?” Он выдернул пробку. Она понюхала, а затем улыбнулась. Она спросила: “Сколько ты хочешь за такую крошечную баночку?” Она умела торговаться - первое, что она сделала, это пренебрежительно отозвалась о товарах Менедема.

Он сказал ей.

У нее отвисла челюсть. После этого мгновения изумления она разозлилась. “Ты разыгрываешь меня!” - сказала она и потрясла кулаком перед его лицом. Он бы не захотел с ней ссориться; она выглядела устрашающе. “Я не зарабатываю столько денег за месяц!”

“Прости, моя дорогая, но такова цена”, - сказал Менедем.

“Тогда ты грязный вор!” - воскликнула она.

Он тряхнул головой. Он не хотел, чтобы она это говорила. “Нет, в самом деле”, - сказал он ей, - “потому что этот кувшин, - он взвесил его на ладони, - “вмещает много труда. Розы должны быть выращены и сорваны, сладко пахнущие лепестки сорваны, большая их часть уварена в эссенцию и смешана с прекрасным маслом - я не знаю всех деталей, потому что парфюмеры держат их в секрете. Но я знаю, что каждому, кто выполняет эту работу, тоже нужно платить, и это то, что вы видите в цене, которую я назначаю ”.

Она не назвала его лжецом. Она сказала: “Это проклятый позор, когда честные люди не могут позволить себе что-то хорошее, я тебе это скажу. Кто собирается покупать по твоей цене? Эти ублюдки, которые управляют полисом и сосут нашу кровь, вот кто, они, а также содержатели борделей и модные шлюхи. Фурии забирают многих из них, и тебя тоже ”. Она умолкла, не дав Менедему шанса ответить.

Он не знал, что мог бы ей сказать. Люди, которых она назвала, были теми, кто мог позволить себе то, что он продавал. Гетеры были не совсем шлюхами - они развлекали мужчин, которых выбирали сами, а не мужчин, которые выбирали их, - но их развлечения включали или могли включать в себя укладывание в постель со своими клиентами, так что они тоже были не совсем не шлюхами.

О, богатые торговцы тоже могли покупать духи. С одной стороны, хотя, насколько вероятно, что они были честны? И, с другой стороны, они с большей вероятностью покупали его для гетер, чем для своих жен. Жены всегда были рядом. Мужчине приходилось работать, чтобы гетера захотела остаться с ним. Ему приходилось работать, и ему приходилось тратить серебро.

“Духи!” Менедем позвал снова. По мере того, как солнце освещало рыночную площадь, приходило все больше и больше людей. “Прекрасные духи с Родоса, острова роз! Сладкие духи, без которых не должна обходиться ни одна милая женщина!”

Другая женщина, которая явно жила нелегкой жизнью - и, в конце концов, какая другая могла бы отправиться за покупками для себя?- спросила его, что он хочет из своих товаров. Он ответил ей тем же, что и прачке. Она завизжала громче, чем если бы он задрал свой хитон и помахал интимными частями тела у нее перед лицом. Были люди, которые занимались подобными вещами, чтобы развлечь себя. Менедем считал это безвкусицей, но что можно было поделать?

К нему подошла еще одна женщина, на этот раз одетая в длинную тунику из тонкой белой шерсти. “Привет”, - сказала она. “Могу я понюхать твои духи?” В ее греческом слышался слабый акцент.

“Конечно”, - вежливо ответил он. Она выглядела и говорила как рабыня кого-то преуспевающего - именно такого человека он искал. Он вытащил пробку и протянул банку ей.

Она наклонилась вперед. Ее ноздри раздулись, когда она вдохнула. “О, да”, - тихо сказала она. “Это очень хорошо. Какую цену вы просите?” Когда он сказал ей, она не дрогнула. “Позволь мне поговорить с моей владелицей. Она вполне может купить. Оставайся здесь. Я вернусь”.

“Кто твой владелец, милая?” Спросил Менедем.

“Ее зовут Потейн, родианка”, - сказала рабыня. “Если бы ты приехал из Афин, ты бы знал богатых и знаменитых мужчин, которые имели ее в качестве компаньонки”. Спутница - вот что поначалу означала гетера ; мужская форма слова, гетайрос , по-прежнему означала это и ничего больше. В женском роде были спутники… а потом появились спутницы.

Менедем спросил: “А ты кто?” Демонстрация того, что он заботится о рабыне, может заставить ее более настойчиво настаивать на его правоте перед своей госпожой.

“Я?” Она, казалось, была удивлена вопросом. “Здесь меня называют Трайтой”. Это было аттическое для фракийца. Она не была рыжеволосой, как рабыня в доме Соклея, но со светло-каштановыми волосами и карими глазами была светлее большинства эллинок.

“Что ж, Трайтта, я надеюсь, ты поспешишь за мной к своей знаменитой госпоже”, - сказал Менедем. Чтобы убедиться, что она действительно поторопилась, он дал ей три оболоя. Он ничего не просил взамен - ни поцелуя, ни обещания, что девушка убедит гетеру купить духи. Он обнаружил, что бесплатный подарок обычно срабатывает лучше, чем тот, где болтающиеся ниточки были очевидны.

Рабыня взяла маленькие серебряные монеты и заколебалась, ожидая, что он скажет ей, чего он хотел. Когда он больше ничего не сказал, она сунула монеты в рот. “У вас интересный способ ведения бизнеса”, - заметила она.

“Спасибо”, - сказал Менедем, хотя не был уверен, что это была похвала. Трайтта кивнула - что доказало бы, что она не была эллинкой по рождению, если бы у него были какие-либо сомнения - и растворилась во все еще растущей толпе на агоре. Менедем пытался отследить ее, но это было все равно, что пытаться отследить одну дождевую каплю в бурю. Он моргнул, а потом больше не смог ее найти.

Он вернулся к звонкам по поводу духов и их достоинств. Трайтта, возможно, была не единственной рабыней гетеры на рыночной площади этим утром. Менедему было все равно, кому он продавал духи. Его заботило только продать их и получить свою цену.

К тому времени, как Трайтта вернулся, он продал банку пухлому мужчине, который так громко настаивал, что покупает ее для своей жены, что убедил Менедема, что тот лжет сквозь зубы. Некоторые люди так и не поняли, что лучший способ лгать - это не трубить о неправде на всю округу, а легкомысленно относиться к ней или, на самом деле, молчать об этом. Почему меня должно волновать, кому достанутся духи? Менедем задумался. Это не мое дело, иначе его бы не было, если бы этот дурак не сделал его таким.

Когда Трайтта вернулась на агору, Менедем не заметил ее, пока она не оказалась в нескольких шагах от него. У него было оправдание: ее спутник привлек все взгляды в его сторону. Белокурый Кельт с длинными усами был выше Соклея, красивый, широкоплечий, с узкой талией: он был похож на панкратиаста или, возможно, больше на полубога. Его глаза были цвета египетских изумрудов. Он смотрел сквозь Менедема, как будто родосца не существовало.

“Привет”, - сказал Менедем Трайтте. “Кто твой... друг?”

“Болгиос - телохранитель Потейн”, - ответила она.

Держу пари, что так оно и есть. Это отличное тело. Менедем не сказал этого, хотя оно вертелось на кончике его языка. “Понятно”, - вот и все, что у него вырвалось.

Трайтта продолжала: “У него есть деньги для тебя. Моя любовница хочет пять баночек духов”.

Конечно же, Болгиос вытащил толстый кожаный мешок, который звякнул, когда Менедем взял его. Рука Кельта, тыльная сторона которой была покрыта мелкими волосками, похожими на проволочки из тончайшего золота, была такой же огромной, как и все остальные части его тела. Он мог проглотить Менедема, как отец проглатывает своего маленького сына, когда они вместе отправляются на прогулку. Никому бы и в голову не пришло ограбить такого зверя.

“Позвольте мне пересчитать серебро”, - сказал Менедем. По ощущениям, в мешочке было примерно нужное количество серебра - чуть меньше двух миней.

Глаза Болгиоса вспыхнули зеленым огнем. “Теперь ты хочешь назвать мою любовницу изменщицей?” - спросил он с музыкальным акцентом в рычании.

Менедем трусил перед немногими мужчинами. Однако, если бы он сказал "да" на это, он знал, что варвар разорвал бы его на части. “Ни в коем случае”, - ответил он так вежливо, как только мог. “Но любой может ошибиться. Здесь может быть даже на одну или две совы больше, чем нужно. Я не хочу ничего, что не должно было бы принадлежать мне, но я хочу все, что должно ”.

Болгиос стоял там, размышляя. Наконец, он неохотно кивнул. Да, он хотел посеять небольшой хаос. Теперь ему пришлось смириться с мыслью, что у него не будет шанса. “Ты говоришь так, как мог бы говорить приличный человек”, - позволил он. “Пересчитай серебро”.

Менедем так и сделал, собрав груды монет по десять драхм в каждую. “Так и должно быть”, - сказал он наконец, надеясь, что в его голосе не прозвучало слишком большого облегчения.

“Он не получает ничего сверх того, что должен?” Болгиос спросил Трайтту. Может быть, Кельт не знал, сколько должен был заплатить Потейн. Может быть, у него просто были проблемы со счетом.

“Нет”. Фракийская женщина покачала головой. “Все хорошо”. Болгиос хмыкнул. То, что все было хорошо, явно разочаровало его.

“Вот духи”. Менедем протянул Треитте маленькие баночки. “Надеюсь, они доставят удовольствие твоей госпоже”. Он улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой. “Если бы я мог, я бы хотел встретиться с ней и поблагодарить ее за ее бизнес”.

“Сейчас она не ищет клиентов”, - сказала Трайтта. “У нее есть все, что ей нужно”.

И у нее был Болгиос. Когда Менедем высказал свою просьбу, варвар напрягся. Менедем почти видел, как волосы у него на затылке встают дыбом, как у собаки перед тем, как зверь укусил. Спал ли Болгиос с Потейн? Менедем не мог сказать. Ревновал ли он к какому-либо другому мужчине, который ревновал? В этом у родосца не было ни малейших сомнений. Он не пытался умаслить Трайтту и переубедить ее, как мог бы сделать, если бы она вернулась на агору одна.

Она и огромный Кельт ушли бок о бок. Благодаря высокому росту Болгиоса и ярко-русой голове, Менедему не составило труда выследить их, когда они бродили по рыночной площади. Опять же, он был не единственным, кто провожал Болгиоса взглядом. Слон, шествующий по агоре, мог привлечь больше внимания. С другой стороны, могло и не привлечь.

Собравшись с духом, Менедем снова ответил на звонок: “Прекрасные духи с Родоса, острова роз! Духи, подходящие для лучших гетер Афин!” Он не знал, что Потейн был одним из них, но любой, кто смог купить Болгио, не мог быть бедным. Он продал еще несколько банок до конца дня. Возможно, помогла та дополнительная реплика, которую он добавил к подаче.

7

Соклей в свое время побывал на изрядном количестве симпозиумов. Однако ничто не подготовило его к этому в Моунихии. Он кое-что слышал о вечеринках, которые устраивали македонцы. Теперь он видел их из первых рук. Он обнаружил, что если он хотел продавать вино людям с севера, которые удерживали Афины для Кассандроса, он также должен был пить вино с ними. Если бы, вернувшись в дом Протомахоса, он помнил хотя бы четверть того, что происходило вокруг, у него были бы истории, которыми можно было бы наслаждаться долгие годы.

Если я вернусь в дом Протомахоса, подумал он рассеянно. Если я не потеряю сознание здесь или, может быть, упаду замертво здесь. Не в последнюю очередь потому, что македонцы были настолько могущественны, все признавали, что они действительно эллины, даже если настоящий эллин мог разобрать только около одного слова из трех их диалектов. Однако, как и варвары, в которых Демосфен обвинил их за поколение до этого, они пили свое вино чистыми. То же самое, волей-неволей, делали люди, которые пили с ними.

Симпозиум проходил не в настоящем андроне, а в большой комнате в одном из залов казарм македонцев внутри их крепости в Мунихии. Соучеником Соклея был тетрархос - человек, командовавший четвертью фаланги: важный офицер по имени Алкетас. Чернобородый дебошир лет сорока, он был тем парнем, который был заинтересован в покупке Библиана.

Он ударил Соклатоса локтем в ребра. “Неплохая тусовка, а?” - заорал он - он мог говорить на прекрасном греческом, когда ему хотелось (и когда он не был слишком пьян, чтобы помнить, как).

“Что ж...” Сказал Соклей и больше ничего не сказал. Он даже не мог сказать Алкетасу, что никогда не видел ничего подобного, потому что это была не первая македонская пирушка в приморской крепости оккупантов, на которой ему пришлось присутствовать.

Алкетас посмотрел на свою чашку. “Но, моя дорогая, ты не пьешь!” воскликнул он. Он позвал раба. То, как бедный раб услышал что-либо сквозь шум, заполнивший комнату, озадачило Соклея, но он услышал. Алкетас указал на огромную чашу для смешивания в центре пола. Зачем македонянам понадобилась миска для смешивания, также было за пределами понимания Соклея, поскольку они не смешивали вино с водой. Раб набрал ковш и наполнил чашу родосца, затем принес ее обратно ему.

Даже от аромата чистого вина, казалось, кружилась голова. И под пристальным взглядом Алкетаса ему пришлось сделать большой глоток из кубка. Чистое вино (не то, что он продавал тетрархосу) было достаточно густым, чтобы его можно было жевать, и сладким, как мед. Он почувствовал, как оно заурчало, когда попало ему в желудок. Он не хотел слишком напиваться, но рядом с македонцами часто казалось, что выбора нет.

Через два ложа офицер, ровесник Соклеоса и Алкетаса, уже напился до потери сознания. Он растянулся на спине, его рука, как у трупа, свисала до пола. Забытая чашка стояла у него на животе. Парень, который делил с ним ложе, схватился за нее, но промахнулся - он только опрокинул ее. Туника пьяного в стельку мужчины была винно-красной, как кровь, словно он был смертельно ранен. Он так и не пошевелился. Утром он почувствует себя раненым, подумал Соклей.

В углу играла испуганная девочка-флейтистка. Казалось, она надеялась, что ее никто не заметил. Учитывая некоторые вещи, которые могли бы произойти, если бы македонцы это сделали, Соклей не мог винить ее. Покрытый шрамами ветеран, который, несомненно, маршировал вместе с Александром, с кожей, загоревшей почти до черноты за годы пребывания на солнце, барабанил голыми ладонями по столу у своего дивана. Его учащенный ритм не имел ничего общего с песней о любви, которую играла девушка-флейтистка.

Еще один ударный ритм донесся с нескольких диванов за ветераном. Двое молодых македонцев сидели лицом к лицу, по очереди хлопая друг друга. Хлоп! Голова одного из них дергалась в сторону, когда его ударяли. Затем он давал пощечину другому парню. Удар! Время от времени они ненадолго останавливались и, громко смеясь, выпивали еще вина. Затем начинали снова. Хлоп!… Хлоп!

“Вы, македонцы, часто играете в эту игру?” Соклей спросил Алкетаса.

“Что?” Спросил офицер. Соклей указал на двух мужчин, ответивших пощечиной на пощечину. Алкетас некоторое время разглядывал их, затем сказал: “Нет, я никогда такого раньше не видел”. Он понаблюдал еще немного. “Выглядит забавно, а? Хочешь попробовать?”

“Нет, клянусь собакой!” Воскликнул Соклей. Он был готов на многое, чтобы продавать вино. Однако, когда ему снова и снова пудрили мозги, это зашло слишком далеко.