Союз летящих

Яна Юльевна Завацкая Союз летящих

На одной из улиц города Бонн, бывшей столицы Западной Германии, в районе Бонн-Бойель проживала тайри по имени Алейн Бинар Льолена, что в переводе с тайрина означает Алейн Нежная.

Тайри жила в Бонне не просто так, не по собственной прихоти, а выполняла cложнейшие задачи, важные как для всего Тайрийского Союза, так и для нашей Земли, небольшого, в сущности мира, бедного, малоизвестного, одного из более чем пятисот тысяч населенных миров нашей Галактики.

Соседи и сослуживцы тайри, конечно, ничего этого не знали. Для них Алейн носила имя Аманда Роше и считалась мексиканкой, проведшей большую часть жизни в США, вдовой французского коммерсанта, получившей блестящее научное образование и по какой-то причине избравшей местом своей деятельности Боннский институт нейрофизиологии.

Аманда обреталась в большой и комфортной квартире двухэтажного дома, окруженного садиком, с отдельным входом, с видом из широких окон на лесистые отроги гор. По соседству с Амандой проживало шумное семейство с тремя детьми. У самой же тайри детей, разумеется, не было. Она жила в двухэтажной квартире со своей собакой, черным большим пуделем по кличке Сатурн.

По утрам Аманда в спортивном костюме выходила из дома и совершала пробежку. Пудель следовал за ней по пятам, ничего не обнюхивая по пути, не отвлекаясь и даже не пялясь по сторонам. Потом около восьми утра пес выходил из дома в одиночку, у ворот вставал на задние лапы и вытаскивал из ящика утреннюю газету. Соседи специально приходили подивиться на такую дрессировку. Сатурн не обращал ни на кого внимания и бодро трусил домой с газетой в зубах. Еще через некоторое время Аманда появлялась без собаки, но в элегантном костюме. Спускалась в подземный гараж, и через некоторое время выезжала на маленьком фольксвагене цвета "серебристый металлик".

В институте у Аманды имелся собственный кабинет. Она занималась обработкой данных, полученных при экспериментах, и реферированием всей научной прессы по вопросам, интересующим лабораторию.

То есть это все считали, что 9 часов в день (включая обеденный перерыв) фрау Роше работает в собственном кабинете, читает и составляет рефераты по иностранным публикациям (все-таки фрау Роше владела 7ю языками, в том числе испанским как родным, французским — как языком покойного мужа, а также английским, итальянским, русским и японским).

А также сводит данные, полученные из лаборатории, переписывается с иностранными коллегами и выполняет тысячу разных поручений герра доктора Клаузе, начальника лаборатории.

На самом деле все это Аманда выполняла по ходу дела, а в основном занималась своей собственной работой тайри. Задачи для института нейрофизиологии она решала параллельно, 4 м потоком сознания.

Дело в том, что тайри умеют расщеплять свое сознание на 5–6 разных потоков, а при большой необходимости — даже хоть и на 12. Как так можно одновременно воспринимать и разумом, и эмоциями два-три хотя бы разных дела — не спрашивайте, ответа я не знаю.

Но ясно, что если бы не эта способность, Аманде никак не удалось бы выполнять столько разных дел, сколько она выполняла теперь.

В данный момент Аманда-Алейн наблюдала вторым потоком своего сознания сцену, которая захватила ее почти целиком.

Наблюдала она эту сцену через имплантированный в мозг суперкомп, принимающий передачи орбитальной наностанции, через которую можно было видеть в любой момент любую точку земного шара.

Узкий нос лодки ткнулся в илистый берег. Первым выскочил парень по имени Серхио и стал привязывать лодку. Один за другим молча люди стали выбираться на берег. Подхватывая автоматы, они старались не брякать железом и вообще вели себя бесшумно.

Пробравшись через прибрежные заросли, они очутились на каменистой тропе, ведущей к скалам. Росита, единственная в группе девушка, отошла от остальных. Ей было семнадцать лет. Она с интересом смотрела на жука — жук был восхитительно красивый, сверкающе-бронзовый, он медленно двигался по темному твердому листу, усыпанному капельками после дождя. Росита подставила палец, и жук переполз на ее руку. Постоял, привыкая к новой поверхности, и медленно двинулся вперед.

Жук полностью поглощал внимание девушки. Остальные нервничали гораздо больше. Росита была очень красивая, так думали все, но один смотрел на нее прямо сейчас, не отрывая глаз. Камуфляжная куртка на Росите была на два размера больше, чем требовалось. Но даже под этой курткой проступали твердые бугорки грудей. Глаза девушки были похожи на темные нефтяные озерца, а на оливково-смуглом носике темнели крупные веснушки. Ансельмо — самый старший в группе — смотрел на нее. Ансельмо стукнуло сорок лет, но выглядел он еще старше — крестьянин, лицо сожжено солнцем и собрано в морщины. Он ни разу не заговорил с Роситой по-человечески, а по дороге наорал на нее, потому что она чуть не уронила в воду сумку с патронами. Росита даже заплакала. Теперь Ансельмо смотрел на нее, и ему хотелось то ли немедленно ее изнасиловать, то ли сию же минуту отдать за нее жизнь…

Здесь Алейн вздрогнула, и пальцы ее крепко сжали компьютерную мышь.

Она поняла, что сейчас все кончится. Ее мозг заработал в стресс-режиме, анализируя возможности. Нет, она ничего не может сделать.

Туда нельзя попасть мгновенно. И даже если попадешь, не остановишь неизбежного.

В полукилометре от берега за скалами притаились национальные гвардейцы.

— Companeros, — деловито сказал юноша в очках. Он был студент из города, и он руководил этой операцией, — пошли! Пора идти.

И все потихоньку двинулись за очкариком. Алейн сжала зубы. Скоро все кончится. Ей надо отключиться и не отсматривать всю сцену. Она не может ничего изменить, значит, надо принять неизбежное. Но сама не зная, почему, тайри не отключалась от происходящего. Она даже сконцентрировала на этом пять из шести потоков сознания, благо, никто не мог ее видеть в собственном изолированном кабинете.

Все случилось очень быстро. Раздались очереди, и первым упал очкарик, не успев даже поднять автомат, нелепо взмахнув руками, будто теряя равновесие. Очки отлетели в сторону, легко стукнулись о камень, стекла рассыпались в пыль. Партизаны бросились кто куда. Ансельмо в первую же секунду кинулся к Росите, схватил ее и швырнул изо всех сил в сторону, на землю, потом прыгнул следом так, чтобы его тело все время было между Роситой — и пулями, и упал на землю уже прошитый очередью, с огромной дырой в животе и груди, из которой хлестала кровь. Но и Роситу тоже зацепило, и она теперь лежала за большим камнем без сознания. Еще троим, последним, удалось грамотно залечь за камни и кусты и начать отстреливаться. Но гвардейцы быстро окружили их. Двух убили сразу, третьего, уже раненого, потащили к скале, и добивали еще минут пятнадцать, ботинками и прикладами. Потом гвардейцы ушли, оставив все трупы на месте. Они не проверили, действительно ли все убиты. Они не были такими уж хорошими профессионалами, и чего ждать от национальной гвардии, даже не армии, мелкой латиноамериканской республики.

И это очень хорошо, что они не проверили. Потому что Росита осталась жива. Это Алейн видела. Через несколько минут девушка пришла в себя. Ей было очень больно, и она сразу застонала. Страшно болел правый бок, и правая рука тоже. Росита завозилась. Подняла голову. Увидела, что творится вокруг, и заплакала.

Потом она поняла, что слезы и стоны ничему не помогут, что будет только хуже. Это рано или поздно понимает каждый человек. И стала отползать от тропинки — подальше в скалы, туда, где раздавался еле слышный плеск ручья.

Теперь, по крайней мере, все кончено. И можно подумать, чем и как помочь. На Земле все время умирают люди, и большинству из них еще можно было помочь. Привыкнуть к этому почти невозможно. Алейн в сущности и не привыкла до сих пор.

Но Роситу она вытащит. Пропади все пропадом.

Алейн уже собралась было звонить шефу, сообщить, что отлучится ненадолго. Полчаса хотя бы ей потребуется, даже учитывая телепортацию. Но посмотрела на изменившуюся картину и положила телефонную трубку.

Росита снова потеряла сознание и лежала на животе, беспомощно вытянув правую руку с пальцами, перемазанными в крови. Со стороны дороги к ней приближались двое.

Это были не опасные люди. Свои.

Они слышали перестрелку и пошли посмотреть — что и как.

Это были два брата, которые жили тут неподалеку, у самой дороги, и работали в автомеханической мастерской в двух километрах к северу. Один из братьев был женат и имел троих детей, второй, младший — холост. Они сами не воевали, но иногда сталкивались с войной. По-разному. На месте перестрелки можно, например, подобрать оружие, а это, что ни говори, деньги. Но братья были порядочные люди, не злые, и Алейн понимала, что девушку умирать они не бросят.

Они уже нашли ее. Перевернули на спину. Росита не приходила в себя. Старший брат велел младшему что-то, тот убежал по следу, оставленному Роситой. Старший присел рядом с девушкой, растерянно глядя на рану. Алейн снова почувствовала девушку и попыталась изнутри оценить степень опасности для жизни. Нет, рана в общем не опасная. Если грамотно лечить. Младший брат вернулся, нагруженный тремя автоматами, гвардейцы действительно кое-что оставили на поле боя. Старший одобрительно хлопнул его по плечу. Братья подняли Роситу и понесли ее прочь. Cканируя старшего, Алейн почти успокоилась, ему было жаль девушку, и он был возмущен происшедшим, заодно думал о каком-то знакомом враче из общины, его можно будет позвать. У Роситы появились шансы. Можно успокоиться…

Алейн снова подключила все потоки сознания и занялась делом.

Первый поток управлял ее пальцами, которые работали на клавиатуре, и занимался рефератом статьи американского исследователя "Некоторые особенности возбуждающих постсинаптических потенциалов аминергических синапсов". Второй поток через блок дальновидения суперкомпа непрерывно сканировал Землю, отслеживая наиболее яркие и значимые события. Но в целом Алейн не отвлекалась на мелочи, просто регистрируя их в памяти, откладывая на потом, для анализа. Впрочем, текущим анализом происходящего и так постоянно занимался третий поток сознания. Четвертый поток Алейн посвящала себе — она непрерывно сознательно контролировала состояние организма и психики, давление, сердцебиение, дыхание, настроение, работоспособность, возникающие внезапно, как молния, новые мысли, озарения и наоборот мрачные предчувствия и негативные мыслишки.

Пятым потоком Алейн поддерживала непрерывную связь с Союзом Тайри, хотя сейчас эта связь и была пассивной, Алейн как бы вслушивалась в эфир, отслеживая происходящее. А шестой поток, как обычно, играл: занимался творчеством. Алейн продолжала придумывать новый рисованный фильм, в частности, сейчас она сочиняла музыку для кульминационного момента и сохраняла удачные задумки прямо в память имплантированного суперкомпа.

В крупном сибирском городе пожилая женщина поднималась по лестнице.

Лестница была высокая. Но Светлана Григорьевна знала, что сможет. Она просто должна. В их доме не было лифта, а она жила здесь уже почти тридцать лет. Но раньше лифт был и не нужен. Третий этаж, удобно. А сейчас вот…

Если ты не сможешь, сказала себе Светлана Григорьевна, ты скоро вообще не выйдешь из дома. Ляжешь умирать. Придется просить кого-нибудь, чтобы доставляли продукты. Кого? Сын и невестка работают целыми днями. Старший сын в Москве. Светлана Григорьевна не признавалась себе в этом, но она стала бояться собственной квартиры. Квартира казалась ей ловушкой. Если однажды не хватит сил спускаться и подниматься по лестнице…

Светлана Григорьевна поставила авоську на ступеньки. Тяжело оперлась на перила, пережидая одышку и разгорающуюся боль за грудиной. Обойдемся без лекарства или..? Ей хотелось обойтись. Конечно, она может подняться по лестнице. Ей еще нет и восьмидесяти.

Самое главное — голова еще ясная. А все остальное — пустяки.

Светлана Григорьевна тяжело дышала. А ведь была когда-то спортсменкой, разрядницей, да и профессия обязывала быть в форме. Эх, жизнь, что ж ты делаешь с нами…

Есть же социальная служба. Они будут, если что, приносить продукты. Но… засесть навечно в четырех стенах, до самой смерти? Светлана Григорьевна и думать боялась об этом.

Переехать к сыну… Сын, в общем-то, предлагал, но Светлана Григорьевна понимала — предлагает из вежливости. Невестка ее терпеть не могла. Светлана Григорьевна не знала, в чем она виновата. Вроде, старалась быть хорошей свекровью. Просто несовместимость, видно. С самого начала. Как эта девица шепотом выговаривала мужу с возмущением — дескать, что это твоя мать, кухню вымыть не может, вся стена в потеках… и в шкафу бардак. Светлана Григорьевна тогда сделала вид, что ничего не слышит. Они постарались как можно быстрее разъехаться. Обычно про свекровей такое говорят — вот придираются к бедным девочкам, ревнуют к сыну, шпыняют за нехозяйственность. У Светланы Григорьевны все было ровно наоборот. Лена была очень хозяйственная девочка, из крепкой деревенской семьи вязала салфеточки на мебель и обвязывала всю семью, да еще на продажу оставалось. Аккуратная, ловкая. Практичная. Получила высшее образование и работала в конторе, одевалась как крутая, детей воспитывала правильно — спорт, музыкальная школа, репетиторы. Мужа держала в мягких, но крепких руках. Придираться было не к чему — Лена идеальна, такую каждая мать пожелает для своего сына.

Но вот невзлюбила Светлану Григорьевну. И до сих пор, уже пятнадцать лет, на дух не выносит. Конечно, в случае, если будет нужен уход, возьмет к себе и все организует, и сама будет ходить… Только вот очень уж не хочется этого. У Вани времени нет, да и мужчина он, не станет сам ухаживать. А Лена…

Светлана Григорьевна снова почувствовала в сердце тягучий долгий укол льда. Это одиночество колет. У детей своя жизнь. Когда-то пацанов учила забираться на гору на лыжах, скатываться через трамплины. Когда-то ходили в походы. А теперь… У них своя жизнь. Мужа, Володю уж семнадцать лет как доел рак. Подруги… а что подруги… Жизнь кончена. Все-таки не обойтись без нитроглицерина. Светлана Григорьевна дрожащими пальцами потянула упаковку из кармана.

Вот так. Теперь легче. Теперь дойдем. Светлана Григорьевна медленно двинулась наверх.

Это тьма подступает. Ничего, это привычно. Так уже давно, много лет уже. Но что делать? С тьмой надо справляться.

В индийском ашраме встающий рассвет окрасил беленые стены оранжево-алым. Старший менеджер преуспевающей рекламной фирмы из Детройта Джеральд Айри старался сдержать дрожь — от холода у него зуб на зуб не попадал. Это называется Индия. Впрочем, нет еще и пяти утра. Однако паломники уже заполонили всю площадь перед воротами — так, что Айри сразу понял, сегодня ему не пробиться к Гуру.

А впрочем — кто его знает?

Айри смирно сидел, стараясь не обращать внимания на мерзкий холод и боль в суставах — позу лотоса он до сих пор выдерживал с трудом. Он старался углубиться в медитацию, но никакого сосредоточения не выходило — так и лезли мерзкие негативные мысли. Айри думал о том, что без него на фирме точно завалят систему отчетов, которую он с таким превеликим трудом и терпением наладил. И вообще все пойдет наперекосяк. Что Лиз опять примется за коньяк. Что Томми…

Вот из-за Тома он и решился на все это. Поддался на уговоры Шейлы, сдвинутой на всех этих делах. Шейла, чертова дура, восьмой год медитирует. Она в день четыре часа должна провести в позе лотоса, неподвижно глядя в одну точку. От этого зрелища свихнуться можно. Но если она просидит меньше — у нее начинается ломка, как у наркомана. Это еще хуже. Шейла-то здесь отлично бы устроилась, она может сидеть на земле в собачий холод и ничего не чувствовать, поза лотоса для нее так привычна, будто в ней она и родилась. Все стены в ее доме увешаны видами Гималаев, портретами каких-то гуру, а в последнее время все эти портреты вытеснил один, вот этот, новомодный… живой бог на земле. Шри Шанкара Рамананда. Какой-то там аватар Шивы, великий чудотворец, который, как говорят, может все. На вид вроде — нормальный такой индус, круглолицый, смуглый, в ярко-оранжевом одеянии.

Шейла от этого Шанкары писалась кипятком. Айри просто терпел. Ну мало ли? Шейла была его другом. Иногда они спали — чисто по-приятельски, Лиз об этом, наверное, догадывалась, но ей было все равно. В общем, что-то в Шейле привлекало, а на мелочи Айри был готов закрыть глаза.

Но однажды все это перестало быть мелочью.

Томми лежал под капельницами, огромные глаза, полные недетского страдания, лысый большой череп, стекло бокса, Томми готовили к пересадке костного мозга, а Лиз — Лиз опять сорвалась, запила. С Томми в больнице лежала бабушка. Лиз саму было впору лечить, но Айри было не до жены — мозги закипали от всего этого. Врач озабоченно говорил, что форма лейкоза очень злокачественная, что он такого еще не видел, и что шансы…

В какой-то момент он поверил. Может быть, просто в отчаянии. Нет, так нельзя думать. Он своими глазами видел научный — действительно научный журнал — где подтверждались исцеления. Семь совершенно безнадежных случаев. На расстоянии. За пазухой у Айри лежала — на всякий случай — фотография сына.

Шейла уже много лет сходила с ума по всему индийскому, тантрическому, йоговскому, она только этим и жила. Но она за всю жизнь не видела воочию свой предмет обожания и даже как-то не стремилась. Айри со свойственной ему нечеловеческой деловой энергией за полмесяца устроил себе поездку в ашрам.

И сейчас, на широкой площади, сидя в белом одеянии в ряду в таких же облаченных в балахоны паломников — он вдруг заробел. Гуру не примет его. Не обратит внимания. Здесь все высокодуховные, вроде Шейлы, все умеют медитировать и вообще продвинутые. А что Айри? Он и в позе лотоса сидеть не умеет как следует. И как было сказано в брошюре, которую он читал в самолете — "его душа полна страстей". Еще бы!

Айри приоткрыл один глаз, глянул — служители уже суетились у ворот. Страстей сразу прибавилось, но он усидел. Он уже читал о процедуре впуска: ломиться, рваться внутрь — здесь не поможет. Терпение. Только терпение.

Черт возьми, гуру даже и не подумает его принять… Айри скосил глаза на соседей. Лица все больше индийские, но вот явно какие-то европейцы. Тоже смуглые, итальяшки, может, или испанцы. Бледная высокая женщина с белым стриженным ежиком волос — Германия, Скандинавия? Весь мир стремится к Шри Шанкаре. И все в своих балахонах выглядят просветленными, чистыми, как ангелы, далекими от мирских страстей… Наверняка медитируют много лет, как Шейла. Шейла тоже такая — медитация изменила ее, она никогда не выходит из себя, не нервничает, всегда абсолютно позитивна, бушующие в мире страсти ее совсем не касаются. Все они уже близки к просветлению, или как это тут у них называется. Путем духовного восхождения через множество перевоплощений достигли внутреннего покоя. И только он, Айри… Что он делает здесь, на что надеется? Шанкара не станет помогать ему. Первый раз в жизни Айри вдруг начал рефлексировать. Страсти… а что с ними сделаешь? Томми умирает. Лиз, сука, гадина, давно надо было уйти от нее. Она просто пользуется им, алкоголичка проклятая. Еще ее мамаша… А уж если вспомнить о фирме — и вовсе страшно. Вот где страсти! Берроуз точно завалит всю систему. А удастся ли выбить кредит на филиал в Чикаго? Тьфу, идиот. Айри усилием воли прекратил привычный поток мысленной сутолоки. Сейчас надо другим заниматься. Всем этим ты займешься, когда окажешься в кабинете. На новом уровне. С легкой улыбкой на губах, абсолютно спокойный, просветленный. "Мистер Берроуз, в последнее время я несколько раз говорил вам, что недоволен вашей работой. Боюсь, мы с вами не сойдемся. Вы не могли бы поискать другое место?" И — никаких страстей. И Берроуз уходит, посрамленный.

Служители в оранжевом — по трое с каждой стороны — развели в стороны створки ворот. Паломники продолжали сидеть неподвижно. Служители начали свой обход.

Айри крепко стиснул зубы. Закрыл глаза.

Он здесь только первый день. Люди ждут месяцами.

Правда, у него нет этого времени. Но и нет другой возможности. Только ждать… Айри вздрогнул всем телом, когда мягкая по-женски рука коснулась его плеча. Низенький круглолицый индус в оранжевом стоял перед ним, легко улыбаясь. Сердце менеджера совершило крутой скачок.

Индус, похожий на гея, сделал плавный жест рукой. Дескать, за мной. Айри на негнущихся ногах поднялся и последовал за служителем.

Во дворе сидели точно так же — рядами, только здесь паломников было уже поменьше. Один из служителей гортанно завывал какую-то индуистскую молитву, и все подтягивали временами "о-мм-м", "ом-мм".

Айри ощущал себя удивительно. Он сидел в одном из последних рядов, но теперь даже не думал о том, примет ли его Великий. И о Томми он забыл. И о фирме. Вообще Айри забыл обо всем. С ним такое было только в молодости, в колледже, когда он баловался травкой.

Ему вдруг стало хорошо. Легко так на душе, спокойно. Сидел бы и сидел часами, тихо подвывая "о-м-м". И даже в общем-то все равно, что будет дальше, думал Айри. Все равно — не зря летел. Не зря пробивался. Ради одного этого — только чтобы понять, что бывает и вот так — уже стоило.

Томми… Удивительно, но Айри будто смирился со всем. Миропорядок отсюда выглядел очень стройным и гармоничным, и болезнь сына была всего лишь одной из ячеек, одним из кругов этого миропорядка, да и возможная смерть — тоже. Айри и собственной смерти перестал бояться.

Время будто остановилось.

В какой-то момент Айри отметил появление Шри Шанкары — где-то там, далеко впереди, невысокая фигура в оранжевом, и казалось, что от нее волнами расходится оранжевое сияние. Паломники с новым энтузиазмом затянули "ом-м-м".

Шри Шанкара в сопровождении служителей двинулся вдоль рядов, благословляя. С руки его временами сыпался коричневатый сухой порошок — "священный пепел", который аватар материализовал прямо из воздуха. Говорили, что этот пепел обладает целебными свойствами. Самые предприимчивые паломники — все больше европейцы — быстренько собирали пепел в подставленные бумажные пакеты. Айри пакетом не запасся. И что ему пепел? Пепел Томми не спасет. Айри твердо верил лишь в непосредственное вмешательство самого Благословенного.

Но теперь это было не так уж и важно. Слезы умиления проступили на глазах менеджера. Он внезапно умалился и ощутил себя никчемной точкой во Вселенной, и эта точка была безумно счастлива лишь оттого, что где-то рядом существовало Солнце… и это Солнце было — сам Шри Шанкара.

Сияние приближалось. Айри начал волноваться. Он чувствовал себя, как святой Франциск, увидевший Иисуса. О, как он недостоин этого Великого Присутствия!

Оранжевый свет затмил его глаза. Одеяние Шри Шанкары колыхалось. Айри вдруг увидел руку — полную, смуглую, короткопалую — протянутую в его сторону. С пальцев сыпался — он это своими глазами видел! — мелкий-мелкий порошок, похожий на пудру из бурого сахара. Внезапно Благословенный произнес несколько слов на телугу. И опустил руку на плечо Айри. Тот замер.

Аватар Шивы постоял рядом с ним, а потом медленно удалился.

Один из служителей подошел к Айри, и жестами стал ему показывать, что нужно встать и идти в ашрам.

Айри удостоился интервью! Никто не знает, по каким признакам Благословенный определяет, кого вызывать на встречу. Очевидно, читает в душах. Но почему он приглашает одних, а другие годами безуспешно ездят в ашрам, живут там и так и не получают возможности встретиться с Учителем наедине?

А что Айри — абсолютно бездуховный, ничего не умеющий, новичок, ни разу в жизни даже не молился. Разве что в детстве, когда мать таскала его в церковь. Приехавший с исключительно корыстной, хотя и вполне понятной целью. И вот — интервью в первый же день!

Айри просидел несколько часов в неширокой прихожей, вместе с другими вызванными, и все не мог понять, почему так произошло. Но наконец дверь распахнулась, индус-служитель жестом велел ему входить.

Айри стало неловко. Блаженное чувство смирения, растворения в мире полностью исчезло. Он снова стал самим собой, обыкновенным менеджером, твердо знающим, что если человек не просит двадцать долларов у тебя прямо, это значит, что он хочет выманить у тебя деньги каким-то более хитрым способом.

Но ведь Благословенный должен быть в курсе всего этого.

Раз уж он аватар Шивы, а значит, между нами говоря, Бог.

Как я на это согласился, размышлял Айри. Неужели горе лишило меня разума?

Он вечно хихикал над знакомыми Шейлы — всякими там провидцами и целителями. Все их предсказания были туманными и приблизительными. А то и просто неверными. Айри был убежден в том, что все они — шарлатаны.

Что с ним произошло теперь?

"Я поверю ясновидцу тогда, — говорил он Шейле, — когда я зайду, и он не спросит меня, сколько мне лет, где я работаю и какие у меня проблемы. А просто возьмет и решит проблему. Понимаешь? Не скажет, в чем кармическая причина моих недомоганий, а возьмет — и решит… Но никто из них проблемы решить не может".

Шейла еще отвечала что-то в том духе, что дескать, проблемы мы должны решать сами, ведь мы на этой земле для того, чтобы учиться, а не просто так жить, чтобы расти духовно, а этот духовный рост достигается лишь самостоятельным одолением проблем…

Айри только морщился. В духовный рост он не верил.

Теперь, рядом с Шри Шанкарой, его снова обуяла непонятная робость. Вроде бы Айри и не чувствовал себя "просветленным и смиренным", вроде, сохранял ясность мысли, но в то же время как-то застеснялся, словно ученик первого класса перед директором школы. В конце концов, ведь он приехал сюда просить помощи.

Черные глаза пронзительно взглянули на него из-под облака темной индийской шевелюры.

Так пронзительно, что Айри качнулся, почти теряя пол под ногами. Он почти ничего не видел, кроме этих глаз… Гад, он меня загипнотизировал, мелькнула мысль.

Индус неожиданно засмеялся и положил руку ему на плечо. Рука была по-женски мягкая, легкая. Внезапно — Айри вздрогнул — тело пронзила почти сексуальная волна. Да, именно сексуальная… Черт возьми, я же не гей, подумал он.

— Тебе надо будет сменить работу, — сказал вдруг аватар на чистом английском языке с американским выговором, — ты перерос свою должность, Джерри.

— А… — открыл было рот Айри. Индус покачал головой.

— Не беспокойся. С твоим сыном все будет в порядке.

У него было удивительное выражение лица. Полный покой — вот что выражало это лицо. Не то, что спокойствие — а именно абсолютный, непередаваемый, ничем не колебимый покой. Тишину. Безмятежность. Казалось, индус — частица Великого Равновесия, основы Вселенной. Такой вот покой излучают гигантские старые деревья, вековые дубы или клены, вечно тихо шумящие листвой, неколебимые, безмятежные.

— Ты будешь моим преданным чела… моим послушным, верным чела. Отныне я буду с тобой повсюду. Ты всегда можешь обратиться ко мне. Попросить помощи.

Айри почти не вникал в смысл речей Благословенного. Он видел пронзительный черный взгляд, яркие пятна оранжевых одеяний, белые стены. Он никогда еще не жил так полно и так остро, как в этот миг. И снова сексуальная волна, приятная волна прошла через все его тело. Одна, и другая, и третья…

Индус убрал руку с его плеча. Айри пошатывался.

В руках индуса, неизвестно откуда, появилась вдруг чашка с чем-то темным и остро пахнущим.

— Спасибо, Благословенный, — пробормотал менеджер.

— Ну а теперь иди, — интонации воплощенного бога вдруг изменились, и сам голос стал резким, визгливым, как у базарной торговки, — а ну иди, долбанный козел!

Айри вздрогнул от неожиданности. В следующую секунду индус плеснул ему в лицо теплую вонючую жидкость из чашки.

— Катись отсюда, дерьмо, кому говорят! Все получил, чего хотел — чего еще надо?

Айри вывалился из кабинета, что-то бормоча, дико сверкая глазами, отирая рукавом струйки гадости, затекшие уже за ворот и промочившие спину.

После работы по обыкновению тайри заходила в уютную забегаловку напротив института — выпить чашку кофе. Раскрыв перед собой нетбук, она читала новости в своей RSS-ленте и временами зачерпывала ложечкой сладкую пену капуччино. На самом деле Алейн просто нравилось сидеть здесь, наблюдая за окружающими. Она вообще любила просто так смотреть на людей. Не сканируя, не выясняя подробностей — разве что кто-то уж очень заинтересует.

— Разрешите? — молодой человек был смущен. В кафе и правда не осталось свободных столиков. Аманда-Алейн приветливо кивнула. Парень грохнул на стол тарелку с бутербродом и большую чашку кофе.

Она уже видела его в коридорах института. Алейн, естественно, запоминала любое увиденное однажды лицо. Молодой человек в институте был новичком. Видно, собирался только перекусить — и сразу назад, на его свитере висел бейджик — д-р Мартин Клаус, отдел электрофизиологии мозга. Лицо у доктора Клауса было хорошее — обыкновенный белобрысый круглолицый немец, вряд ли старше 30 лет.

— А я видел вас в институте. Вы ведь тоже у нас в "мозгоедах" работаете, — заметил доктор Клаус. Он, очевидно, стремился завязать разговор. Аманда навесила на лицо приятную, но холодноватую улыбку симпатичной, замужней и старомодной научной дамы.

— Да, я тоже "мозгоед". А вы у нас недавно, правильно?

— Меня недавно пригласили, я работал в Дуисбурге.

— О-о, это для вас шаг вперед, верно?

— Ну конечно, я рад, здесь гораздо больше возможностей. В научном плане, конечно. Все-таки ведущий институт…

— Скажу вам по секрету, доктор…

— Мартин. Просто Мартин.

— Меня зовут Аманда, — улыбнулась она. Ученые скрепили знакомство рукопожатием.

— Это испанское имя.

— Да. Я мексиканка, но очень долго жила в Штатах. А мой муж был француз.

— А я так и подумал, в тебе есть что-то испанское, южное…

Аманда-Алейн вздохнула и внимательно посмотрела на Мартина — тот поежился под неожиданно пристальным, прицельным взглядом черных глаз. А тайри просканировала его. И вздрогнула.

Жутким, таинственным страданием повеяло на нее. С одной стороны, молодой физиолог казался абсолютным теленком — добрый, простой, обычное детство и юность без особых потрясений, влюблен в науку. Но… личность его показалась Алейн оборванной. Будто детства и юности и не было, и вот так, как есть, Мартин родился всего два года назад. Да, два года. И стояла за этим какая-то дикая, невероятная жуть. Алейн сосредоточилась и просканировала память собеседника подробнее.

Ах, вот оно что. Три года назад доктор Клаус попал в тяжелую автокатастрофу. Он вел машину. Вез своих родителей на какую-то встречу. У него сохранились очень хорошие, добрые отношения с родителями, он их искренне любил.

Родители в той катастрофе погибли… да, точно, погибли. Сам Клаус попал в больницу и пролежал чуть ли не год в коме. Амнезия. Большая часть предыдущих воспоминаний — детство, юность — стерты, восстановлены позже, по рассказам. Он знал, что учился, скажем, в гимназии имени брата и сестры Шолль, но почти не помнил лиц одноклассников, учителей… Странно, но сохранились все профессиональные знания. Доктор Клаус оказывается котировался среди коллег как перспективный начинающий гений… Ничего себе.

А в целом он понравился Алейн.

В его мире не существовало зла. Доктор Клаус был искренне увлечен своим делом, и сейчас в его подсознании напряженно крутились формулы, описывающие распространение электрического импульса на поверхности синапса. И хотя, как любой нормальный западный немец, доктор Клаус не различал понятий "коммунизм" и "абсолютное зло", но в нем самом было что-то от героя коммунистических утопий, многократно описанного фантастами ХХ века — "работа, любовь и друзья", увлеченность, энтузиазм, невинность и младенческий гуманизм.

Обидеть такое существо — все равно, что плюнуть в лицо ребенку. А значит, лучше не связываться. Никаких интрижек. Но чем-то Мартин заинтересовал Алейн. Может быть, случившаяся с ним трагедия наложила отпечаток, невольно вызывающий сочувствие.

— Так вот, о чем я… скажу тебе по секрету, Мартин: наш шеф большой патриот, его уже несколько раз приглашали в Штаты.

— Я и сам подумывал об эмиграции… но…

— Да, большая наука делается там. Но к счастью, наш шеф решил остаться в Германии, и добиться здесь Нобелевки. По-моему, шансы есть.

— Погоди, шеф — это ты про герра Дайнера?

— Да нет. Я про нашего "главного мозгоеда", Лонке.

Профессор Лонке руководил отделом нейрофизиологии мозга или, в просторечии, "мозгоедами", Дайнер же был директор всего института.

— Ну а здесь, в Бонне ты давно живешь?

— Несколько лет, — не стала вдаваться в подробности Алейн.

— Неплохой город, верно? Зеленый, небольшой, хотя вроде и бывшая столица.

— О да! Наша "федеральная деревня", бундесдорф, — усмехнулась девушка.

— Я уже опробовал байдарку по Рейну. Ты не плаваешь на байдарке?

— Как-то приходилось. Но вообще нет. А ты спортсмен?

— Любитель. Хочешь, прокатимся вместе? Например, в эти выходные…

— О, в эти я как раз собираюсь… словом, у меня другие планы. Как-нибудь потом, возможно…

Алейн подобрала ложечкой остатки пены со дна. Мартин умял свой бутерброд. Большие глаза его сделались печальными. Но Алейн была довольна собой — она не вызвала у парня комплекса неудачника, но и не дала излишних надежд. На этом можно было бы и распрощаться, но тут вторым потоком сознания она уловила слово "мескалин".

Оно крутилось где-то там, в подспудных мыслях физиолога. Алейн повернула голову и крикнула девушке у стойке.

— Еще один капуччино, пожалуйста!

Тайри в упор посмотрела на доктора Клауса. Да, слово "мескалин" занимало, оказывается, довольно большую долю его размышлений, касающихся работы. И это очень интересно. Специалист не усмотрел бы связи между основной темой Клауса — влиянием электро-магнитных излучений на работу нейронов — и скандальным наркотиком. Но Алейн понимала, в чем тут дело. Она еще немного посканировала и обнаружила маленького тибетского терьера по кличке Руди.

— А мне кажется, я видела вас с собакой… нет?

Через пять минут Мартин с восторгом рассказал, что его Руди знает кучу фокусов, имеет родословную, а в молодости даже ходил на выставки. Алейн в свою очередь поведала физиологу о своем замечательном пуделе, и они условились встретиться в парке Рейнауэ для прогулки с собаками в самые ближайшие дни.

Размышляя о Мартине, мескалине и еще сорока восьми важнейших событиях, которые никак нельзя было упускать из виду, Аманда зарулила свой Фольксваген в гараж. Снаружи доносились радостные вопли соседских детей, которые гонялись друг за другом на велосипедах по узкому тротуарчику, то и дело вылетая на проезжую часть.

Надо сказать, хотя мышление тайри и протекало в нескольких потоках, хотя она и контролировала постоянно через суперкомп все ключевые точки, где происходили важнейшие для планеты события, Аманда вовсе не производила впечатления отрешенности от мира. Наоборот, взгляд у нее был живой, внимательный, и ни одну деталь вокруг себя она из виду не упускала. Выключив зажигание, Аманда вынула губку из бардачка и смахнула с приборной доски накопившуюся пыль. "Доброго пути" — просигналил ей борткомпьютер. Аманда вышла из машины, щелкнула кнопкой ключа, закрыв двери, и заботливо сняла с серебристой крыши несуществующую грязинку. Цокая каблучками, прошла к двери гаража, нажала кнопку и поскорее вышла, пока дверь не начала медленно опускаться.

— Ой, извините! — Аманда едва успела отскочить, семилетняя соседская девочка спрыгнула с велосипеда в полуметре от нее.

— Привет, Лиза! — Аманда-Алейн улыбнулась, — как поживает хомячок?

— Мы ему купили колесо, — сказала девочка, — и он всю ночь в нем бегает. Так громко! Папа ругался.

— Наверное, придется переставить клетку, — предположила Аманда, — может быть, в подвал.

— А у вас тоже был хомяк?

— Нет… Но я знаю, что они шумят ночью. Это ведь ночные зверьки.

Обсудив с Лизой хомяка и заодно ее братьев и новую учительницу, Аманда поднялась по ступенькам к собственной квартире. Дверь сама приоткрылась, почуяв ее шаги.

Сатурн, как положено приличной собаке, сидел в коридоре и пристально глядел на вернувшуюся хозяйку, длинный пушистый хвост его мерно постукивал по ламинату. Но в отличие от собак, пудель не делал даже попытки встать, прыгнуть на Аманду или хотя бы сунуть голову ей под руку для ласки.

Он смотрел печально и чуть укоризненно.

— Извини, Сат, — смущенно сказала Аманда, — я задержалась. Нужно было.

"Ты могла бы вспомнить обо мне и сообщить", — протелепатировал ей Сатурн. Аманда слегка покраснела.

— Ой, действительно… Сат, я страшная свинья.

Пудель поднялся, подошел и сунул голову ей под руку. Аманда почесала ему кудрявую макушку.

"Ладно. Я тебя люблю", — сообщил пес.

Аманда пошла в кухню. Кухня у нее была небольшая, но с хорошим акриловым светло-голубым покрытием, самыми современными приборами. Есть после двойного капуччино не очень-то хотелось, Аманда достала из холодильника вчерашний салатик и откупорила сок.

— Ты-то хочешь есть, Сат?

"Спасибо, наелся. Лучше расскажи, чем ты там занималась".

Аманда посадила пса перед собой, взяла его узкую породистую голову в ладони, и глядя в небольшие темно-коричневые глаза, послала ему несколько информационных пакетов — самое интересное из сегодняшних новостей. Включая Роситу и мескалин.

"Ты думаешь, это оно?" — спросил пудель.

— Надо будет проверить.

"А с этой девушкой я тебя не понимаю. Каждую минуту на Земле умирают люди. Их убивают. Иногда зверски. Умирают маленькие дети. Ты сама все это знаешь. Я думал, ты давно перестала рвать себе душу, иначе ведь не выдержишь".

— Сат, дело не только в этом. Дело не в сентиментальности. Я не могу ее себе позволить. Но тут… — Аманда беспомощно задумалась. Слов ей не хватало. Она медленно, старательно создала образ — и послала его прямо в мозг собаки. Сатурн лизнул ей руку.

"Наверное, я понимаю".

— И вот что, Сат, в среду тебе придется пообщаться с собакой. Сыграть роль.

"О Господи, если этот пес еще и доминантен, и мне придется либо драться…"

— Нет, драться не надо, пожалуйста! Ты мне испортишь все отношения с Мартином.

"…либо играть подчиненного…"

— Сат, ну пожалуйста!

"Ты же знаешь, для тебя я на все готов. Я же не собака в самом деле".

Улыбка Аманды и почесывание за ухом были ему наградой.

И в самом деле Сатурн на самом деле вовсе не был собакой. Он принадлежал к расе кэриен — или, как их называли в Галактике, "спутник". Кэриен давно обрели разум, но разум этот был своеобразный. Например, психика кэриен была с самого начала завязана на человека — или реже представителя другой разумной расы, с которым это существо вступало в энергетический симбиоз. Кэриен могли существовать и самостоятельно, но смысл жизни их расы составляла помощь и служба людям. Сат — его настоящее имя звучало как Йисат-ллир-вайо — стал спутником Алейн уже двадцать земных лет назад. Он не раз доказывал свою полезность, а главное, Алейн как-то привязалась к нему, да что там говорить, Сат здесь, на Земле был единственным физическим представителем мира, по которому она так тосковала.

Для пребывания на Земле он сам избрал облик королевского черного пуделя, сочтя эту породу наиболее отвечающей его личному характеру и вкусу.

По своему исходному облику кэриен, впрочем, тоже напоминали крупных собак. Но как и у большинства разумных существ, их личность ("керу") и память легко можно было перенести, благодаря научным достижениям, в любое другое тело.

Поужинав, Аманда поднялась по лестнице в свой кабинет. Он был выдержан в простом икеевском стиле — серенькое ковровое покрытие, полукруг стола, полочки до потолка, забитые книгами и дисками, но вот техника — техника вся была современная и хорошая. На стене над монитором висел карандашный мужской портрет. Простенький, ничего особенного. Симпатичный делового вида мужчина средних лет, коротко стриженный, с прищуренным взглядом и открытой веселой улыбкой. Аманда тоже чуть улыбнулась, взглянув на портрет.

Настоящей роскошью в кабинете блистало кресло — белое, мягкое, эргономичное, с подлокотниками и подставкой для ног. Аманда уселась, нажала на кнопку пульта, и кресло моментально подстроилось под ее тело, мягко охватив руки, и чуть приподняв подножие. Пудель устроился у ее ног, на полу.

Казалось, что он дремлет, но на самом деле Аманда постоянно тоненьким потоком транслировала ему значительную часть того, что чувствовала и воспринимала.

В этом и заключается выгода симбиоза кэриен с другими расами. Дело в том, что сами кэриен не способны активно воспринимать сложные виды информации из физического мира — они даже читают с трудом. Из органов чувств и соответственно, отделов мозга — у них высоко развиты только обоняние и отчасти слух. Но эти отделы не позволяют воспринимать действительно большие потоки информации и дают мало материала для анализа.

Кэриен и телепатией обладает очень слабенькой, и своего хозяина чувствует издалека лишь в минуты опасности или же когда хозяин целенаправленно вспомнит о нем и сообщит что-нибудь. Но вот когда хозяин рядом, его мозг для кэриен — почти открытая книга, и симбионт может смотреть на мир, ощущать, видеть, анализировать — с помощью своего хозяина.

Алейн полностью отключила все потоки своего сознания от физического мира. Она перестала даже и наблюдать, перепоручив эту функцию орбитальным автоматам.

Ей требовалось теперь почти все сознание, потому что наступило время очередной встречи Локальной Сети.

Как всегда, в эфире собрались тайри, постоянно работающие в секторе Ли-45, к которому относилась и Солнечная система. Их было пятеро, но Лий Серебрянка отсутствовала, как это часто случалось. Лий была свободной тайри, жила сама по себе и на собрания являлась, когда ей заблагорассудится. Подумав об этом, Алейн вдруг снова ощутила неприятную тянущую тоску — просто вспомнила легкую свободу Серебрянки, и позавидовала ей очередной раз. Почему, почему у нее-то все не так?

Так что сейчас их было четверо, но к тому же в районе Тау Кита болтался один из кораблей Тайри, под названием Виэрел, и хотя в сети участвовало не все население корабля, но около 20 тысяч тайри все же подключилось.

Внешне казалось, что Алейн спит. Веки ее были опущены, она ровно дышала, откинув голову назад, сцепив руки на солнечном сплетении. На самом деле она вся обратилась во внутренний слух, внимая остальным, встречаясь с ними, отдавая импульсы любви и радости, и получая такие же в ответ.

Вдруг на губах ее заиграла легкая улыбка, а щеки порозовели.

К Сети присоединился еще один тайри — чего она никак не ждала. Это случалось редко и всегда неожиданно.

В эфире она встретила Дьенара Мелл Трицци, Дьена Молнию — своего тейра, с которым ее связывали самые лучшие отношения, какие только возможны у тайри. Дьен Молния — сейчас он и вправду был похож на сверкающую золотистую молнию — коснулся ее в эфире, и это касание было похоже на девятый вал, сметающий все лишнее, омывающий душу.

— Алейн…

— Я люблю тебя, — без слов ответила она.

— Алейн…

И потом он добавил.

— После сети нам надо остаться вместе, чила… не уходи сразу. Поговорим.

— Да.

Они редко пользовались словами — в общем-то, это было не нужно.

Вслед за Дьеном к сети присоединился Ульвир Черный, работавший с ним на одной планете, на Монроге. Это был очень старый и заслуженный тайри, но Алейн испытывала рядом с ним некоторую неловкость, и сама точно не знала, какие у нее с Ульвиром отношения.

Сеть началась. Говорила, как обычно, Ташени Радуга, ответственная за весь сектор Ли-45.

Конечно, тайри говорили не словами. Они просто посылали друг другу целые образы, а также информационные пакеты — и это экономило время. Ташени рассказала о ходе решения проблемы с безымянной звездой 1225Ли, которая собиралась вскоре коллапсировать. В район выслана звездостроительная экспедиция, звезда будет разделена на две небольшие массы, ни одна из которых не достигает предела Чандрасекара — одну из масс выведем в подпространство и отправим в Большое Магелланово облако, а вторая останется на месте, чтобы заменять материнскую звезду, и чтобы массы в секторе не слишком сильно сместились.

Маренна Крыло (она работала навигационным смотрителем в секторе Ли-45) выразила опасение, что звездостроительная команда не поспеет вовремя. На это Дьен напомнил, что в секторе всего три населенные планеты, включая Землю, и все они расположены так, что их достигнут в крайнем случае лишь отдаленные последствия взрыва. И то опасность угрожает лишь одной планете, населенной негуманоидным разумом, мыслящими кристаллами матур, а для них биосфера не принципиальна.

Один из корабельных тайри заметил, что можно в крайнем случае быстро окружить планету щитом, и посовещавшись, тайри Виэрела решили, что стоит на всякий случай перегнать корабль поближе к системе матур и дежурить там, это решение работники сектора Ли-45 приветствовали дружным одобрением.

Один за другим тайри отчитывались в глобальной сети о своих делах и происшествиях за истекшие дни. Кроме угрожающего взрыва звезды, ничего экстраординарного и срочного не было. Ташени Радуга рассказала — показала яркими мгновенными вспышками — о трех своих последних спасательских акциях в секторе Ли-45. Одна акция была в Космосе, и две на планетах. В Космосе Ташени вытащила из гравитационной ловушки заигравшегося молоденького свободного тайри. О второй акции Алейн знала, уже встречались после этого с Ташени — та оказала помощь нескольким тайри, исследующим вулканологические процессы на остывающей новообразованной планете. А третья акция Ташени была на планете, где работали Дьен и Ульвир Черный, на Монроге (на земле эта система была известна как 61 Лебедя). В ответ на рассказы Ташени вся локальная сеть взрывалась сочувствием, и каждый словно переживал заново все, что происходило с тайри.

После Ташени коротко выступил Кьонар Ветер, который был занят научными исследованиями на Земле. Он поделился своим последним маленьким открытием из области сравнительной архитектоники мозга у разных социальных групп. А затем захотела поделиться своим также Маренна Крыло. Ее беспокоила проблема скопления комет у небольшой звездочки, красного карлика 445Е2. Это скопление неминуемо станет затруднять навигацию. Маренна уже начала расчистку пространства в этом месте. Тайри локальной сети почти в один голос заявили, что конечно, ей потребуется помощь, а некоторые с корабля даже сразу предложили свое участие в этом деле. Маренна поблагодарила, залившись светом радости. И еще показала всем самые красивые картинки, которые ей довелось увидеть за последнее время — систему двойной звезды, цветную туманность, метеоритный рой в свете звездных лучей… Алейн лежала, распростертая на кресле у себя дома, и ей казалось, что она плывет как Маренна в черном пространстве в одном только маленьком скутере, и вокруг разливается черное и цветное бесконечное великолепие Космоса. Ей тоже захотелось работать в Космосе, как Маренна, да и кому этого не захочется. Ведь тайри — крылатые — только потому и тайри, что могут летать, что Космос не убивает их, а является для них родным домом. Все остальные способности выработаны позже, а главное для тайри — это полеты в Космосе.

Как же тайри не любить Пространства?

Но настало время Алейн рассказывать о себе. Когда Алейн рассказывала, все тихо и смущенно замолкали. А ведь она старалась не гнать чернуху, не упоминать самого неприятного, и говорить только по делу. И потом ей посылали множество волн любви, сочувствия, понимания, массовым разумом решали ситуации и давали советы, и Алейн прислушивалась к ним — но вот чувствовать она уже ничего не могла, внутри было пусто и черно. Сегодня она впервые почувствовала, что это как-то уж очень неправильно. С ней что-то не так. Она слишком остро ощутила свое отличие от остальных. И хотя тут же, почувствовав ее замешательство, все стали ее утешать и говорить, какая у нее ответственная и прекрасная работа, и как они ее понимают и любят — Алейн оставалась словно глухой. Она думала об остальных — у них ведь была нормальная, хорошая работа, они жили полноценной, насыщенной жизнью. А кто-то даже и не работал, а просто жил для себя, как хочется, как нравится — как Лий Серебрянка.

Тайри уже перешли к другим вопросам, и Алейн снова почувствовала что-то похожее на легкую обиду. Они ее оставили. Они не могут понять. Не могут. Это для них слишком непостижимо — ее жизнь, ее земная жизнь. На этой проклятой Богом или избранной Богом планете. Не могут — и даже не попытались. Как поется в одной здешней песне — отряд не заметил потери бойца. А разве это правильно? Надо было тормошить ее, не дать замкнуться, не дать почувствовать боль. Уговаривать, пока она не согласилась бы и не влилась бы душой в радостное единое созвучие. А они…

Алейн лишь формально участвовала в общей сети. И только когда встреча закончилась, и Алейн осталась наедине с Дьеном Молнией, сверкающим золотистым зигзагом в полумраке, и Дьен сделал робкий шаг ей навстречу, тогда только Алейн поняла, что все это было не от равнодушия и не случайно.

Она поняла, о чем с ней будет говорить Дьен. И поняла, что все остальные тоже это знали. Может, он дал им всем понять. А она, занятая собой, не уловила этого. Обвиняя других в равнодушии, была сама равнодушной к окружающим.

— Алейн…

Если в эфире могут быть объятия, то это было объятие. У Алейн волосы тихо зашевелились на голове, а по ногам пробежала горячая волна. Она была счастлива.

Он так и не выпускал ее из объятий, и ей было тепло. Это было так, как ребенок прибегает с мороза, уставший, замерзший, и отогревается на руках мамы. Или отца. Дьен и был ей — будто отец. И он же, по странному сочетанию обстоятельств — возлюбленный, ибо Дьена с Алейн объединяли самые лучшие, самые высокие среди тайри отношения, канри. Мы бы назвали это "любовью", имея в виду то чувство, которое иногда возникает между мужчиной и женщиной.

На самом деле, конечно, Дьен вовсе не обнимал ее, потому что тело ее было здесь, в кресле, а его руки и вообще тело находились очень далеко, за много парсеков отсюда. И какой-то долей сознания Алейн понимала, что Дьен не на самом деле ее обнимает. А только, как выразились бы современные поклонники компьютера, виртуально.

Дьен заговорил — и это было так, будто он тихо и нежно шептал ей на ухо.

— Тебе плохо, Алейн. Это видно. С тобой надо что-то сделать, Аленькая. Ты очень устала.

Чувства все эти Алейн очень нравились, но вот по смыслу она не соглашалась со своим тейром.

— Но мне кажется, я нормально живу и работаю. У меня все хорошо. Никаких отклонений.

Сейчас ей казалось — не только хорошо, но и прекрасно, лучше не бывает. В объятиях-то любимого…

— Детка, тебе плохо, — сказал он настойчиво. И Алейн подумала, что ему, наверное, виднее. Ведь он для нее — тейр.

У тайри не бывает никаких командиров, чинов, начальства и подчиненных. У тайри бывают только отношения. И отношения эти бывают двух видов — эльтар или тейрен. Как перевести эти выражения на наш язык — я в точности и не знаю. Если выразиться очень приблизительно, то эльтар — это такие отношения, какие бывают между любящими друг друга друзьями или же родными братьями и сестрами. А тейрен — отношения между тейром и чилом — как между родителем и ребенком. Бывают еще канри, и они могут быть и в том, и в другом случае — но это другой вопрос.

— А что делать? — покорно спросила Алейн, — я же не могу отсюда уйти… нельзя же, да?

Произнося последнюю фразу, она вдруг полыхнула в эфир чувством надежды. А может быть, все-таки можно? Уже можно? Она работает на Земле давно. Честно говоря, ей это порядком поднадоело. Но… она вспомнила Роситу. Вспомнила мескалин. Еще с десяток вещей, которые никак нельзя было бросать. Вздохнула.

Дьен молчал. Молчал с видом "мне все это не нравится" и посылал ей при этом такой образ, будто гладит ее по голове, как малышку.

Он должен был бы сказать "да, Алейн, бросать нельзя, ты должна, ты же знаешь, надо это все закончить, ты же знаешь, сколько в это было вложено". Но он ничего этого не говорил. Потому что — Алейн вдруг поняла — ему не хотелось это говорить.

— Да я все понимаю, — сказала она, — конечно, я буду работать, это я так… просто. Не обращай внимания.

— А может, ну их всех… — сказал он тихо, — давай, я заберу тебя оттуда. Хоть сейчас, честное слово. Полетим на Тайрон. На Лив-Лакос, помнишь? Зеленый океан, белый песок. Мы с тобой там будем валяться на песке, и я буду гладить тебя по плечу… купаться будем, а потом обсыхать на солнце. Песочек такой мягкий… И так — сколько ты захочешь.

— Нет, — сказала Алейн, — ты же знаешь, что нет. Зачем ты так?

— Да просто надоело мне это. Чувствую себя как последняя сволочь. Не хочу быть палачом. По крайней мере, твоим.

Алейн выразила сомнение в том, что здесь уместно такое сильное выражение. Дьен горько усмехнулся и ничего не ответил.

Ей вдруг стало жалко Дьена. Она сказала.

— Ладно. Перестань. Мы выдержим, и потом мы полетим на Лив-Лакос или куда угодно. Мне все равно куда, лишь бы с тобой…

— Ты права. Не надо расклеиваться. Значит так, с тобой на самом деле надо что-то делать, потому что иначе станет хуже. И я знаю, что.

— А что именно?

— Ты будешь вспоминать. Свою жизнь. Просто вспомнишь.

— Зачем? Я прекрасно все помню.

— Это тебе кажется. Ты помнишь поверхностно, ты многое забыла, и это естественно в твоем положении.

— А что вспоминать, Дьен? С рождения, с детства?

— Нет, не с самого начала, конечно. В этом нет смысла. Теперь смотри… я кладу ладони тебе на лоб. Ты закрываешь глаза… чувствуешь?

— О да… да. Твои руки.

— Тебе хорошо, свет мой?

— Да, Дьен, мне очень, очень хорошо.

Она улыбалась. Это было понарошку, но она будто и правда чувствовала руки Дьена на лбу. Она уже и забыла его прикосновения — а ведь это было и на самом деле. Когда-то давно. Слишком давно.

Она вспоминала.

— Маркова! Алена!

Вопли Гусеницы доносились из-за третьего корпуса. Лидочка посмотрела на подругу большими оленьими глазами и попыталась было встать, но Алена дернула ее за руку.

— Сиди. Поорет и перестанет.

Лидочка шумно вздохнула. Она была в малышовом отряде, ей исполнилось всего восемь. Они с Аленой вообще-то не дружили, но так как в городе жили в одном дворе — как-то получилось, что здесь, в лагере, стали держаться вместе.

Аленка оказалась права — их воспитательница скоро затихла. Увела девочек из четвертого Аленкиного отряда в кружок макрамэ. Вообще-то Алене было немного жаль, что она пропустит кружок, надо ведь еще закончить сову, у мамы как раз день рождения сразу после окончания смены, вот и подарок… Но на сегодня у Алены Марковой, ученицы теперь уже четвертого класса и пионерки третьей смены в лагере "Солнечная поляна", были другие планы.

Она осторожно высунулась из кустарника, осмотрела местность. Лидочка рванулась было за ней, но Алена моментально спряталась снова.

— Погоди… там малыши идут.

Это шел первый отряд "Отважные", семилетки. Впереди вихляющей походкой плелся вожатый Вася, ему было жарко, лицо его под самодельной треуголкой из газеты "Правда" выражало нестерпимую скуку. Пацаны из отряда изображали что-то вроде строя и писклявыми голосами нестройно тянули речевку.

Это очень важно,

В жизни быть отважным

— Ален… а там что, правда, сокровища?

— Да я же тебе говорю… Говорила же. Здесь Демидовы были, заводчики такие богатые. Миллионеры. Потом, когда революция, их всех прогнали. А сундук этот они зарыли в доме у себя, в подполе. Потом во время войны один шпион…

— Немецкий, что ли?

— Да, конечно, какой же еще? В общем, он тут у нас околачивался. Хотел пробраться на военный завод. И вот однажды он ночевал в старом доме и там, в подвале наткнулся… понимаешь, грунтовые воды! Они вымыли землю, и сундук этот поднялся, так что его прямо видно было. И шпион этот сундук захватил и с ним скитался туда, сюда. Потому что бросить жалко было, вещь-то очень ценная. А здесь клуб. Он ведь и раньше тут стоял, ты же видишь — здание совсем другое, старинное. Сюда колхозники ходили из Шевелева. И вот шпион этот ночевал на чердаке в клубе… а ребята из Шевелева заметили какие-то следы, вроде от сапог, и решили проследить…

Алена врала вдохновенно. Каждый раз история сундука обрастала все новыми подробностями. В глубине души Алена не знала, верит ей Лидочка или нет. Одно несомненно — сундук существовал на самом деле. Она его видела. Она уже однажды пыталась залезть на чердак клуба. Очень уж таинственный чердак, манящий, там так здорово играть, наверное — что хочешь можно представлять себе. Тетя Женя, повариха, заметила ее на лестнице и отругала. Но Алена успела бросить взгляд на внутренность чердака, и она видела там, видела этот старинный сундук, небольшой, но очень красивый, кованый, и как будто новенький, даже не покрытый пылью…

Он стоял в углу, и Алена пообещала себе, что обязательно вернется за ним.

— Все, пошли! — оборвала она саму себя. Короткими перебежками они добрались сначала до поленницы, потом до угла, а потом уже до стенки, где висела на гвоздях лестница. Алена представляла, что они партизанки и пошли на разведку в немецкий тыл. От восторга и страха у нее мурашки по спине бегали под ситцевым платьем. Кругом враги! Только бы никто их не заметил…

— Снимай лестницу! — шепотом скомандовала она и огляделась по сторонам — нет ли чего подозрительного… не мелькнет ли в кустах черная свастика на рукаве (по крайней мере, в кино Алена точно видела такую форму у фрицев), не послышится ли вдали лающая немецкая речь… Но слышались, к сожалению, только вопли первого отряда на игровой площадке — они там играли в вышибалы, и эти вопли сильно портили ситуацию.

Девочки не без труда освободили лестницу, Лидочка все-таки ее не удержала и уронила на землю, ойкнув и едва успев отскочить. К тому же она занозила палец.

— Больно! — губы Лидочки задрожали, а глаза налились влагой.

— Терпи, — приказала Алена, — а то все испортишь!

Лидочка послушно сунула палец в рот и не стала плакать. Про себя она думала, как больно будет вытаскивать занозу вечером… Алена между тем размышляла, как поставить лестницу. Задача была сложная. От Лидки, похоже, никакого толку. Надо думать самой…

— Держи тот конец… да не так уж тяжело, стой на месте просто.

Наконец общими усилиями, кряхтя от натуги, им удалось поднять лестницу и даже прислонить ее к стене. Прямо под чердачное небольшое окошко. Оно было прикрыто, но Алена очень надеялась, что не заперто изнутри на щеколду.

Если заперто — то на чердак можно попасть только изнутри клуба, а там практически безнадежно, обязательно кто-нибудь заловит.

Алена в последний раз огляделась по сторонам и поставила ногу на ступеньку. Стала медленно подниматься вверх. Лидочка стояла у подножия лестницы.

— Ты жди, — велела Алена, обернувшись назад, — я как залезу, тебя позову…

Девочка послушно кивнула. Четвероклассница поднялась еще выше. Конечно, Алена боялась высоты. Но это ничего, мало ли… Стыдно бояться высоты. А если придется быть летчицей или прыгать с парашютом?

Алена старалась не смотреть вниз. Земля казалась безнадежно далекой и маленькой с невероятной трехметровой высоты. Девочка протянула руку и толкнула пыльную, в ветхой светло-зеленой краске скрипучую дверку.

Дверка медленно откатилась внутрь. Она не была заперта.

Алена заглянула вовнутрь чердака — сундучок был на месте. Он стоял под балкой, там же, где девочка видела его и в прошлый раз. Солнечный луч падал прямо на него и высвечивал таинственную резьбу на крышке. Интересно, получится ли вообще его открыть? А если получится — то что там? Эту мысль Алена отгоняла. Ясно, что сокровищ там нет… но ведь Лидка же понимает, что это все понарошку. А что-то там должно быть. Так что можно будет просто так поиграть. Кстати, интересно — что там на самом деле. Могут ведь оказаться очень любопытные вещи…

Алена обернулась и прищурив глаза, чтобы не смотреть вниз, негромко сказала.

— Сундук на месте… Ну я пошла!

Она занесла ногу. Подтянулась. Перевалилась через край чердака, и сделала первый шаг вперед.

Через секунду раздался грохот и оглушительный визг — девочка провалилась сквозь ветхий потолок вниз, не выдержали слабые перекрытия.

Алена открыла глаза. Веки были тяжелые, и на них что-то будто налипло.

Вокруг стоял туман, и в тумане плавало лицо. Знакомое лицо, очень хорошо знакомое. Мама, вспомнила Алена.

— Мама.

— Доченька! — у мамы задрожали губы.

— Пить, — прошептала Алена. Во рту было очень сухо и противно. И ужасно болела голова. Во-первых, она болела изнутри, во-вторых, на нее противно и безжалостно что-то давило снаружи. Особенно слева у темечка.

Мама приставила Алене к губам носик какого-то смешного чайничка. Алена стала пить. В чайничке был морс.

… еще побаливала нога, но не сильно. Неприятно просто. У самой лодыжки.

— А мы где? — спросила Алена.

— В больнице, — сказала мама, — у тебя сотрясение мозга.

Алена напряглась и стала вспоминать. Она занесла ногу, перешагнула порожек. Ступила вовнутрь… Потом под ногами все как-то поехало, и она закричала.

— Я провалилась… сквозь крышу.

— Да, — сказала мама.

— Ничего не помню, — призналась Алена, — я потом, значит, потеряла сознание?

— Как же не помнишь? А как я приехала — тоже не помнишь?

— Не… а когда ты приехала?

— Да вчера…

Алена помолчала.

— Я сразу и приехала, как мне позвонили. На работу сообщила, и сюда. Я же когда вошла, помнишь, ты сразу — мама! Голова вся в крови…

— Не помню. Ничего.

— С тобой фельдшер еще был, этот парень, Алексей, кажется. Он сказал, надо ехать быстро в больницу, сейчас машина… ты же еще сама до машины дошла. Не помнишь, разве?

— Нет. Я только помню, как залезла на крышу… И все.

— Ты же разговаривала еще. То придешь в себя, то опять… И в машине разговаривала.

— А что я говорила? — насторожилась Алена.

— Да ерунду всякую… Доченька, ты поспи. Сейчас ведь ночь еще…

Утром профессор сам посмотрел рентгеновские снимки Алениной головы. Он заверил маму, что все в порядке, никаких кровоизлияний нет, и операция не понадобится. Но вот полежать Алене придется. Недели две, как минимум. Не двигаться. А вы что думали, черепно-мозговая травма — это вам не шуточки!

Алена спросила.

— Скажите, а почему я… ничего не помню совсем. Вот как упала — да… а потом — совсем ничего.

— Антероградная амнезия, — буркнул профессор и сказал громче, — это бывает. Когда головой ударишься, еще и не такое бывает.

Алена много позже, дома посмотрела в Большой Медицинской энциклопедии значение слов "антероградная амнезия". Она даже приблизительно поняла, что эти слова означают. Но это изумление — она говорила, ходила, она жила — но ничегошеньки об этом не помнит — не оставляло ее еще много лет.

И долго еще ей казалось, что в этом промежутке, когда она вроде бы и жила — но вроде бы и нет — случилось с ней что-то странное. Настолько странное и необычное, что просто нельзя было это сохранить в памяти.

Что память об этом просто стерлась.

Но с другой стороны, Алена всегда была страшной фантазеркой, и сама о себе это знала, и на это известное качество, она понимала, надо все-таки делать скидку.

Она больше никогда в жизни не видела Лидочку. Сразу после лагеря Лидочкина семья куда-то переехала, и когда Алена вышла из больницы, ей уже больше не пришлось встретить Лидочку во дворе.

В дверь постучали. Полковник Лисицын машинально включил скринсейвер на ноутбуке и крикнул "входите".

— Разрешите… — начал вошедший, но полковник показал на стул.

— Садись. Как парень?

— Скучает, товарищ полковник, — осторожно сказал подчиненный, присаживаясь у стола.

— Ему Нинтендо подарили, а он скучает… во, блин, дети пошли. Ладно, пусть еще поскучает.

Подчиненный его, высокий и суховатый мужчина с коротенькой блондинистой щетинкой, зализанной на висках, в капитанских погонах на кителе, коротко вздохнул.

— Так ведь у него запросы, товарищ полковник. Ведь не простой пацан.

— Психолог-то работает?

— Да, конечно. Все в пределах нормы, не беспокойтесь. Ситуация под контролем.

— С матерью говорили?

— Да. Общается раз в день с сыном по видеофону. Оплата нормальная, а она разведенка с двумя детьми, еще дочь младшая. Ее все устраивает.

— Что здесь важно учитывать, Фролов… — полковник взял со стола карандаш, сделал какую-то пометку в блокноте, — надо, чтобы у нее было к нам доверие, понимаете? Чтобы не возникало подозрений…

— Не беспокойтесь, товарищ полковник, работа проводится. Мать убеждена, что сын на государственной службе, получит хорошее образование и будущее.

— Вот! Вот это правильно. Нам не нужно, чтобы она начала думать, дескать, с сыном может что-то случиться. Вы же понимаете, к чему это приведет? Нервы, раздражение, не дай Бог, огласка, а главное — мальчика выведем из равновесия. А его душевное состояние нам сейчас важно. Кстати, я надеюсь, с образованием все в порядке?

— Да, учителей пускаем.

— Вот и хорошо. Вопросы есть у вас, Фролов?

— Товарищ полковник, а… с ним может что-то случиться? Или это не положено?

— Нет, почему, вы это знать должны, — Лисицын нервно покрутил карандаш между пальцев, — так вот. Если сказать как на духу — я не знаю. Мы вскоре начнем с ним работать. По медицине никаких препятствий нет, я консультировался, вреда здоровью это нанести не может. Разве что минимальный. Но мы имеем дело не с обычным ребенком. Вы же знаете, какой был отбор. Психиатра я держу, разумеется, но наша современная психиатрия, — он покрутил головой, — я не уверен, словом, что психика не съедет. И что будет со способностями — не представляю.

— Так может быть, проконсультироваться с… не знаю. Ясновидящими, шаманами. Экстрасенсами.

Лисицын сморщился.

— Вы же знаете, что это шарлатаны. Мы ведь и взрослых через программу пропускали. Все сто процентов — шарлатаны.

— Но что-то у них есть. У некоторых.

— Ну это все темная вода во облацех. Они нам не помогут. Со священником консультация была, вы в курсе. Что-то он там невнятное сказал.

— Что Господь посылает какие-то способности… короче, надо поститься и молиться.

— Словом, Фролов, здесь нам никто не поможет. Мы сами должны разбираться. И мы в этом разберемся. Потому что нам надо в этом разобраться. Если не мы, то больше никто. Понимаешь?

— Да, товарищ полковник.

— Идите. Я сейчас сам к пацану хочу подойти, поговорить. Познакомиться хотя бы. Надо начинать программу.

Капитан Фролов вышел. Лисицын шлепнул пальцем по клавише ноутбука, оживляя экран. На экране были данные по отбракованным детям. Лисицын вообще-то надеялся выловить хотя бы троих-пятерых, но остался только вот этот. Сергей. Тринадцатилетний пацан, с которым теперь непонятно, что будет. Впрочем, понятно, оборвал себя Лисицын. Даже если не получится результата, который я планирую, может получиться полезный побочный эффект.

Полковник переключился на камеру. Она постоянно отслеживала помещение, где содержался мальчик, через большое настенное зеркало.

Парень слонялся по комнате. Лисицын лично позаботился, чтобы подросток был хорошо устроен. Все оформили: игровую приставку "Нинтендо", телевизор, ноутбук, правда, без интернета. Книги — какие попросит. Пацан попросил "Гарри Поттера", но и его что-то не особенно читал. Помещение просторное, приличное, мебель фирменная. Дома пацану ничего подобного даже не снилось, жил в однушке с матерью и сестрой, папаша платит алименты с белой зарплаты, какие-то копейки. Однако довольным Сергей не выглядел, шатался из угла в угол, подходил к окну, смотрел туда, шевелил губами. На столе валялись изрисованные бумажные самолетики.

Лисицын вздохнул, погасил экран и вышел из кабинета.

— Здравствуй, Сергей, — Лисицын протянул ему руку. Мальчик посмотрел исподлобья и вяло ответил "здрасте".

— Присаживайся, — велел полковник, подвигая к себе стул, — ну, я рад с тобой познакомиться. Как тебе здесь, нравится?

Мальчик пожал плечами.

— Жалобы есть?

— Да все нормально. А вы… — мальчик покосился на его погоны.

— Называй меня Виталий Андреевич, — велел Лисицын, — я руководитель проекта. Что, Сережа, скучновато здесь?

— Да, — признался мальчик.

— На компьютере играешь? — Лисицын кивнул на технику.

— Да, немного…

— На улице вроде тоже гуляешь, да? Прогулки два часа в день, кино, кафе-мороженое, зал игровых автоматов.

— Да, это здорово… не знаю, Виталий Андреевич. Как-то тоскливо.

— Общения с ребятами не хватает? Или по маме скучаешь? Так вроде уже не маленький. А с ребятами, я слышал, у тебя не ладилось.

Насколько знал полковник из заключений психолога, у Сергея вообще не было друзей. В классе его травили. За непохожесть — это часто бывает. От этого и учился плохо — школа была сплошной мукой.

— Все хорошо вроде, — сказал Сергей, — но… я не могу это объяснить. Вот тут, — он показал себе на грудь.

Предчувствия, подумал Лисицын, и под ложечкой неприятно засосало. Интуиция там всякая, чувства, ощущения. А может, как там психолог написал, смена привычной обстановки приводит к фрустрации. Черт их разберет, экстрасенсов этих.

— Значит так, — заговорил он, глядя мальчику в глаза, — я понимаю, Сергей, тебе нелегко. Но я хотел бы немного рассказать тебе, о чем идет речь. А речь идет о важнейшем проекте государственной важности. Проект секретный. Так что ни мама, ни кто-то еще об этом знать не должен. Да и тебе я подробности рассказывать не буду. Пока не буду. Но кое-что расскажу. Ты, конечно, слышал об экстрасенсах, чудотворцах и прочем. Скажу тебе откровенно, я во все это никогда не верил, и правильно делал. И ты не верь. Мы проверили тысячи таких чудотворцев, и все они — шарлатаны. Или психически нездоровые люди. Никаких чудес не бывает. Но могут быть неизученные свойства человеческой психики. И вот эти свойства, если их правильно использовать, могут принести очень большую пользу. У нас есть некоторые данные об этом. Тебе это знать не положено. Словом, нам понадобилось отобрать детей и подростков, которые потенциально годятся для развития определенных способностей по методу, о котором ты узнаешь позже. Отбор велся три года. Скажу тебе честно — было сложно. Как ты понимаешь, мы брали тех, у кого уже были какие-то проявления необычности… слухи ходили. Или что-то еще. Таких и найти сложно, но мы искали по всей стране…

Лисицын замолчал. Действительно, работа была грандиозной. И ведь все это — под прикрытием, истинные цели отдела никому не известны. Хорошо еще, что генерал дал добро. Иначе, пожалуй, не удалось бы провернуть такое дело. Но зато в случае успеха Лисицына ждет больше, гораздо больше, чем какой-то очередной орденок…

…Детишек привозили из фешенебельных районов Москвы и глухих деревень, из вымирающих сибирских городков и с Дальнего Востока. Только самых перспективных, очевидно интересных. И все они проваливались. Никто не прошел до конца систему тестов, которую полковник разрабатывал почти в одиночку, пользуясь разве что услугами консультантов, и особенно часто — целителя Евгения Марченко. Первыми отсеялись дети всяких восторженных лупоглазых эзотериков, рериховских дам, бородатых цигуньцев, пышущих каленым здоровьем последователей Порфирия Иванова. У таких людей прямо через одного — что ни ребенок, то чудо, дети индиго, расторможенные маленькие экстрасенсы и предсказатели будущего. Избалованные, восторженно-счастливые, они с удовольствием играли для родителей роль "детей Эры Водолея". Всех этих детей следовало уже лечить у психиатра. Но это, в конце концов, не его, Лисицына, дело.

Он стал сразу отсеивать: родители увлекаются эзотерикой, оккультизмом? Не подходит. Брали только из обычных семей. Только таких, мимо которых нельзя пройти. О которых ходили слухи. Сергей из них был далеко не самым перспективным. И "процента чуда" в нем было немного. Евгений, правда, глянув на фотографию, сказал коротко "этот пойдет". И этот аргумент для Лисицына был одним из сильнейших. А так… Обыкновенный троечник и тихоня, синдром дефицита внимания, нелюдимый, любит сбегать из школы и болтаться где-то по улицам, мать с ума сходит.

Единственное, что в нем было странным: в одиннадцать лет заболел лейкозом, все было — хуже некуда, нужна пересадка костного мозга, а мать не смогла собрать денег на лечение, врачи объявили безнадежным, выписали домой умирать, а парень вдруг выздоровел. Сам. Без всякого следа, без рецидивов. Такие случаи Лисицын отслеживал.

Но ведь были дети и гораздо круче. Взять хоть ту десятилетнюю девчонку с глазом-рентгеном, которая безошибочно ставила диагнозы…

Нет. В них не было того, что нужно. Лисицын не точно знал, что именно нужно, и эта неточность раздражала — но что поделаешь? Главное, чтобы это работало.

— Так вот, в тебе это есть, Сережа. Именно поэтому ты выздоровел от лейкоза. Мы прогнали тебя через всю систему тестов, и ты их выдержал. Понимаешь — ты один. Единственный из всех. И теперь мы попытаемся пройти с тобой программу. Она безопасна для здоровья, но в результате у тебя могут появиться такие способности, которых у людей обычно не бывает. Понимаешь?

— Не очень, — признался мальчик, — а что за способности?

— Я пока точно не могу сказать. Но это очень, очень серьезно. Фантастику ты же любишь? Стругацких читал, нет? Гм. Ну Гарри Поттера… вот там есть волшебники и обычные люди, да?

— Ага. Маглы.

— Вот-вот. Маглы — это обычные? И вот представь, что ты будешь, ты реально станешь первым волшебником на Земле. Не экстрасенсом, который сидит там и впадает в транс, а потом ставит какие-то диагнозы. А настоящим волшебником. Сможешь творить чудеса. Не скрою, что именно это будет и как — мы пока не знаем. Но я уверен, это будет. Ты станешь первым таким человеком будущего на Земле. Как Юрий Гагарин.

— И что я должен буду делать? — спросил мальчик.

— Пока сложно сказать. Посмотрим! Мы ведь пока еще не знаем, в чем будут точно заключаться твои способности. Но ты пойми, это — будущее России! Вслед за тобой появятся многие другие такие же. Мы поймем, как получать такие способности. Люди будущего! Представь, что наша страна получит такое… сверхоружие. Сверхлюдей. В этом наш шанс! Великий шанс России. Мы сможем стать сильнее других, понимаешь? И построить наше новое, светлое будущее. И для этого, Сережа, нужно, чтобы ты сознательно работал с нами. Понимаешь?

— Да, — сказал мальчик. Его взгляд чуть просветлел. Во взгляде появилось понимание.

— Вот и хорошо, — Лисицын отечески положил руку ему на плечо, — я могу на тебя рассчитывать, Сергей?

— Можете, — гордо ответил мальчик.

У Светланы Григорьевны было хорошее настроение.

Все объяснялось просто — у нее побывали Костик с Надей. Уже почти все забыли старуху, а вот Костик все еще помнит, заходит. Визиты воспитанников радовали Светлану Григорьевну едва ли не больше, чем посещения собственных внуков. Внуков ей доверяли редко, ребятишки почти ее и не знали, общение с ними каждый раз становилось проблемой. Чужие они, совсем не такие, как сыновья. Да и сыновья отдалились, стали чужими. Неужто жены так сильно влияют? Или просто жизнь их изменила… наверное, жизнь.

Но вот пришли Костик с Надей и с десятилетним Алешкой — как будто луч солнца упал в чащу. В непролазную чащу ее дремотной депрессии. Пили чай, смотрели старые альбомы. Разговаривали. Алешка у них ходит в секцию спортивного ориентирования, от старых времен еще что-то осталось: кое-где есть бесплатные секции для детей.

Весь вечер Светлана Григорьевна была почти счастлива. Если бы не тоска, свернувшаяся калачиком внутри, ждущая своего часа. И утром было счастье. Было хорошо. Светлана Григорьевна написала несколько страниц своего романа. Ей бы мемуары писать, а она взялась — фантастику. На старости-то лет. Получалось наивно, старомодно, как в тех тоненьких книжечках "Искателя", которые она искала и запоем перечитывала еще в 70е годы. Нынешние-то не так пишут. Ну да какая разница — не в издательство же посылать!

Но к вечеру это счастливое искрящееся — угасло. Ей не стало плохо, но и радость исчезла, опять наступила обыденность. Светлана Григорьевна решила, пока еще не так все тяжело, заняться чем-нибудь полезным. Например, вымыть шкафчики на кухне.

Стыдно же, запустила, скажут, старуха, из ума выжила — пыль, грязь. Печенье прошлогоднее еще в вазочке.

Светлана Григорьевна напустила воды в тазик, бросила в воду тряпки. Стерла для начала пыль с хлебного ящика и с иконы Спасителя в углу. Всю жизнь Светлана Григорьевна была неверующей, но вот к старости что-то будто сдвинулось, а тут еще подруга подарила эту икону. Не то, чтобы Светлана Григорьевна сразу уверовала в Бога или, тем более, начала ходить куда-нибудь в церковь, куда уж на старости лет начинать — но икону на кухне повесила и иногда посматривала на нее, и в голову приходили разные мысли о Боге, и разные вопросы — но задать их было некому, и Светлана Григорьевна все это потом забывала.

Забравшись на табуретку, а с табуретки — коленом на буфет, Светлана Григорьевна отдраила верх шкафчика. Потом открыла и стала вынимать посуду.

И за большим пузатым, никогда не пользуемым чайником обнаружила еще одну старую папку, которую надо было бы вчера достать и показать Костику с Надей. Хотя это не при них было. Это еще раньше, когда она только начинала. Зарисовки все эти. Светлана Григорьевна слезла с буфета. Тем более — приустала, надо бы передохнуть. И затылок что-то начинает побаливать, как бы не давление.

Зарисовки были карандашные. Урал, Башкирия. Янган-Тау. Хребет Сука (и нечего пошлить, ударение надо правильно ставить). Речка Белая у истоков, камни, изгибы. А вот девочка на камнях, это Юлечка, маленькая такая была, большеглазая. Не очень-то хорошо получилась, хотя фигурка динамичная. А вот лицо совсем не похоже. Ну какой я художник, подумала Светлана Григорьевна. От слова "худо".

А ведь здорово было тогда. Очень хорошо. И Надя вчера даже сказала: "Светлан-Григорна, а чего вы не напишете воспоминания? Ну здорово же было! У вас наверняка есть что рассказать. Мы-то вспоминаем это все… как лучшее время жизни".

Комок вдруг подступил к горлу. Светлана Григорьевна тяжело поднялась и заковыляла в комнату — за платком.

Она училась на геологическом факультете. А как же? Это была романтика! "Держись, геолог! Крепись, геолог! Ты солнцу и ветру брат". Или там, допустим, "За белым металлом, за синим углем, за синим углем, не за длинным рублем…"

Света и хотела романтики. Для этого и поступила. И закончила, чуть-чуть не добрав до красного диплома.

И была романтика — но, к сожалению, недолго. Три раза побывала она в тайге, в экспедициях, вышла замуж за Сашу, а потом родился Олежек, старший. У Олежка оказался врожденный вывих бедра, а потом еще развилась тяжелая астма.

Распорки на бедрах, операции. Больницы. Упражнения — каждый день по тысяче раз развести и свести ножки, это движение снилось ей по ночам, оно стало автоматическим. К двум годам Олежек пошел. Но о возвращении в разведку не могло быть и речи: теперь у Олежка открылась астма, а то и еще что похуже. Никто понять ничего не мог — какие-то каверны в легких. Делали бронхоскопию. Каждый год возили в санатории. Но приступы становились все чаще, Олежек простывал от малейшего сквозняка, а почти на все антибиотики у него была аллергия, а от простуды он сразу же начинал задыхаться, и сразу же клали под капельницу, все ручки были исколоты. Как бы в пику своей болезни Олежек очень хорошо развивался, в четыре года начал читать, и читать любил, Светлана только успевала таскать ему книжки из библиотеки.

Когда Олежку было семь, она нашла выход. Во-первых, узнала про Ужгород. Добиться путевки было нереально, Светлана поехала с детьми одна, "дикарем". Работала там уборщицей в санатории, а Олежка пускали в соляные пещеры дышать, вылечивать астму. После этого полгода он не болел. А потом Светлане подсказали хороший метод, разработанный в 30е еще годы врачом Залмановым для лечения туберкулеза. Надо было делать горячие обертывания, и чтобы ребенок дышал при этом свежим холодным воздухом. Светлана делала так каждый день, и года через два приступы сильно сократились, а в свои 12 Олежек ходил на физкультуру вместе со всеми, а позже и в длительные категорийные походы.

С Сашей к тому времени давно развелись. Романтика романтикой, Светлана давно все понимала и, перестрадав, решила не обращать внимания на его таежные романы. Мало ли? "Не может мужик полгода в одиночестве", говорили ей умудренные жизнью родственники. Светлана в глубине души этого не понимала: а женщина — может? Должна? Обязана?

Однако решила терпеть. А потом Саша нашел свою Настоящую Любовь, какую-то там сибирячку, и там в итоге и остался. Алименты платил, но неаккуратно, а потом и вовсе как-то это сошло на нет, Светлана мыкалась одна, как получалось, стребовать с Саши не выходило — у него в новой семье родилось двое погодков.

Когда Олежку уже стало полегче, да и сама она поуспокоилась, пришла в норму — встретился Володя. Володя был не романтик, надежный, спокойный. Работал инженером на "Калибре". Родили с ним Ванечку, и Ваня получился весь в отца — здоровый, круглолицый, беспроблемный ребенок, одна только радость от него.

Светлана давно уже работала в конторе геологоразведки. Сидя за столом, перебирала скучные бумажки. И работа ее была нужной — обеспечивала тех, кто "по мерзлой земле идет за теплом, за белым металлом, за синим углем, не за длинным рублем". Сводила и анализировала то, что им удалось добыть в тайге и степях. Но разве об этом мечталось в молодости?

Теперь все были уверены, что у Светланы все хорошо. Что она, несомненно счастлива. Хороший, надежный муж, двое прекрасных здоровых уже детей. Спокойная работа, самая подходящая для женщины. Неплохая трехкомнатная квартира.

А ей временами хотелось выть.

И муж был хороший. Чтобы уважать, чтобы вместе ездить на картошку или по грибы. Порядочный, говорили все. Домовитый. Все умел — в отличие от нее самой, но ее, опять же, не упрекал. Ценил. По сравнению с этим что был Саша — негодяй, сволочь кудрявая, эгоист. Когда она выходила замуж первый раз, так и знала, что бросит, чувствовала, притом бросит в самый тяжелый момент — и так и получилось, наплевал на ребенка больного, и даже с деньгами кинул. Да и жили они тяжело, нехорошо жили — может, лучшее время было, когда Саша в экспедиции, а она его ждет.

И сейчас ни в коем случае не хотела бы она вернуться к Саше. Но вот как вспомнишь блестящий этот взгляд из-под вихров, полуоборот головы, и вдруг сильная рука на плече — "хорошая моя". Сволочь, негодяй… Это все был самообман, дурацкая романтика, слепые чувства — но черт возьми, может, это было лучше, чем так.

И работа была хорошая, с коллегами ровные дружеские отношения, никаких проблем. Но разве этого она хотела в молодости-то? Конечно, теоретически можно попробовать. Пробиться, добиться, чтобы взяли в экспедицию. Но хочется ли ей этого теперь? Бросать налаженный быт, Володьку — что он скажет? Тоже не выдержит "мужик один полгода", и сбежит от нее? А главное — детей. Так уж получилось, что детей Света растила сама, при минимальной помощи бабушек. Ее собственная мать жила у сестры в Свердловске, у той было трое детишек. И куда теперь, как? С кем оставить пацанов? Не с кем. Да и привыкли они к матери. Какие там экспедиции…

И вот тогда Светлана совершила финт ушами.

Продуманный, конечно, финт. Шило в заднице у нее было всегда, ничего не скажешь — но при этом Светлана была ответственной, не из тех, кто сбежит с гусаром. Но все-таки финт… Светлана пошла работать в районный Дом пионеров, руководителем кружка по туризму.

Занимались четыре раза в неделю. Этого было мало, и Светлана еще устроилась на полставки с утра гардеробщицей в библиотеку. Впрочем, Володя неплохо зарабатывал, на "Калибре" постоянно давали премии, так что на жизнь хватало.

После разрушения Союза — этот процесс, как и многие, Светлана называла исключительно "катастройкой" — Дом пионеров реорганизовали. Там теперь были тоже кружки и секции для детей, и курсы подготовки к школе — но все это уже платное, и очень дорогое. Секция по туризму, ее детище, созданный, выстраданный, выстроенный клуб "Странник" — оказалась в этой парадигме лишней. Светлана даже попробовала предложить новым хозяевам "бизнес-план", сделать секцию платной, но они лишь пожали плечами… Через три года, после того, как Светлану выперли, в Доме пионеров появилась новая туристическая секция, где учились вязать узлы, лазать на скалы в обязательных шлемах, проводили шумные пикники на природе, от родителей требовали покупки дорогого оборудования, ездили на слеты и соревнования, и ходили туда, конечно, только дети приличных родителей, которые могли себе это позволить.

У Светланы дети бывали всякие. Был Мишка, сын одинокой алкоголички-дворничихи. Была Катя из английской спецшколы, дочь профессора. Две девочки из семьи уборщицы-технички и пьющего сантехника. Сын главного инженера "Калибра". Об этом не думали, не замечали, какая разница в походе-то? Об этом она задумалась лишь после падения Союза. Где теперь такие дети, как Мишка Приходько, как Оля и Наташа Буреевы? Кто будет заниматься с ними?

Светлана и сама уже была на пенсии, когда случилось все это. На пенсии по возрасту — но бодрая, веселая, совершенно здоровая. По-прежнему каждый день — в Доме ("на фирме", называли они это, не подозревая, что через сколько-то лет иностранное слово станет обыденным и неярким), по 20–30 выездов в год, категорийные походы… И подготовила себе преемника, Игорька, который занимался у нее же, а теперь работал вожатым в школе и учился заочно в пединституте, собираясь остаться в педагогике. Были и другие, но на Игорька Светлана рассчитывала: он не карьерист, не станет рваться в директора и завучи, он из тех, кто способен за идею и за копейки десятилетиями возиться с ребятишками, вольный воздух Уральских гор любит куда больше начальственных кабинетов, он сохранял и хорошо понимал тот дух, который ей удалось создать и поддерживать в клубе.

Когда все сломали, Игорек уехал работать на турбазу. Водил группы в горы — за деньги, разумеется. Потихоньку начал пить, несколько раз приезжал к ней, сидели подолгу, он пытался играть на гитаре, но пальцы плохо слушались. Несколько лет назад Игорек сорвался со скалы на Таганае, где казалось бы, знал каждый квадратный метр — очевидно, позволил себе лишнего…

Вообще перебирая мысленно судьбы своих воспитанников, Светлана старалась поменьше думать о мальчиках. Это было как-то особенно больно. В Чечне погиб только один из них, Славик Гориков. Он, кстати, и занимался у нее всего два года. Но сколько их умерло просто так, непонятно — и почему именно мальчиков? Светлана не понимала этого. Женьку зарезали из-за новой машины — вытащили из-за руля и бросили тело в канаву, машину угнали. Еще трое погибли вот так же, от рук уголовников. Один утонул в озере. У одного случился инсульт в 25 лет. Саша Смирнов покончил с собой — это для Светланы было выше всякого понимания, хотя она знала, что Саша после катастройки увлекся какими-то оккультными учениями.

Девочки вот все живы. Цепкие, выкарабкались. Все родили хотя бы по одному ребенку, а Танька Хохлова — уже троих.

Что-то мистическое было в этой фатальной мужской смертности. Как на войне. Но ведь войны, кажется, нет!

Светлана начинала думать о тех ребятах, у кого все сложилось благополучно. И отчего-то становилось еще тоскливее.

Костик, например, с Надей. Они и познакомились в "Страннике". Светлая юношеская дружба. Ничего между ними не было "такого", хотя нынешние непременно постарались бы это извратить, говоря о "правде жизни". Но ведь и это полуправда. Да, были и тогда девочки-давалки, развращенные с 12ти лет, но ведь это было не большинство и даже не меньшинство — это были единицы. Надя слыла нормальной девчонкой, и Косте никогда в голову не пришло бы ничего грязного. Светлана знала, когда они поцеловались впервые — ему было 16, ей 14. Она знала о них все. Теперь они были ей ближе, чем собственные дети. Их сын Алешка — как родной внук.

У них все сложилось благополучно. Костя работал в филиале крупной московской фирмы, старшим менеджером, торговал ширпотребом. Надя занималась с дошкольниками в "Школе раннего развития", за немалые деньги готовила их к поступлению — нынче, чтобы пойти в школу, малыш должен уже уметь читать, писать и считать.

Одна из очень благополучных семей. Они даже летали в отпуск в Турцию, а в этом году съездили по "Золотому Кольцу", причем это обошлось дороже заграничной поездки. Собственная "Тойота", евроремонт в квартире, доставшейся от бабушек-дедушек. Иногда поругивали совок, где "жили в нищете". Светлана отмалчивалась. Она помнила блестящие глаза Кости, отражения костра в зрачках, увлеченный, срывающийся в петуха басок — он пересказывал фантастику Ефремова, Шекли, Кларка, планировал заниматься космической медициной. Он и поступил в медицинский, но ушел после третьего курса, когда женился и понял, какая зарплата и какое будущее его ожидает по окончании вуза. Позже закончил заочный менеджерский факультет…

Светлана видела тусклый взгляд и нервную повадку Кости-нынешнего, устало потирающего виски — "блин, с работы только в 9 возвращаюсь"… Как и все, он пил. По выходным, для разрядки — пил обязательно.

Светлана помнила Надю, тоненькую девочку с оленьими большими глазами. Она закончила музыкальную школу и почти профессионально играла на виолончели. Надя была похожа на нее саму, Свету, в молодости. Всерьез рассуждала, что вот закончит школу — и сначала поедет на БАМ, а что? Интересно же. Романтика.

Закончила пед. Поработала в школе, но устала от микроклимата в учительском "гадюшнике" и от мизерной зарплаты — а тут подвернулось неплохое место, устроили по блату. Дрессировала детишек к школе. Любила ли она своих учеников? Получала ли хотя бы удовольствие от работы? Светлана не знала.

У обоих неплохая работа и зарплата, всего один — и здоровый — ребенок. "Для меня теперь главное в жизни — это вот он", — веско говорил Костя, поглядывая на сына, увлеченно копающегося в Светланиной коллекции минералов. И Светлана кивала. Да, конечно, дети это главное. А у нее разве было не так? Дети — это главное, все ради них. Но что-то внутри сжималось болезненно, что-то протестовало…

Глупость, говорила себе Светлана. А чего ты хотела для них?

Там, у костра, ночью, после давящих лямок рюкзаков, почти отвесных скал, переправ через горные реки — что тебе чудилось? Ты сама инфантильна, ты всю жизнь была по сути подростком. И так же, как воспитанникам клуба, тебе тогда казалось, что впереди — несказанно прекрасная жизнь, счастье, что-то необыкновенное. Полет. "Только небо, только ветер, только радость впереди". Что это было? Космос, звезды, мир и счастье во всем мире? Коммунизм? Неизвестно. Но тогда было так очевидно — их ждет необыкновенная судьба.

Их всех.

А судьба, жизнь — она всегда обыкновенная. Не зависит от общественного строя. Вот и твои ребятишки — поиграли и выросли, выросли самыми обычными людьми. Кому-то повезло, а кому-то — нет. Кто погиб, кто спился, кто штопает детям драные колготки — а кто-то выбился в люди, ездит отдыхать в Турцию, оплачивает уже своим детям занятия в дорогой теперь секции.

Но что, если это неправда? Если — зависит? И действительно, все могло бы быть иначе? Однажды Светлана спросила об этом Игорька — в последний раз, когда он побывал здесь, заросший бородой, с красным носом и тусклым взглядом.

— Игорь, ведь я-то тоже десять лет просидела с больным ребенком. Но ведь можно изменить свою жизнь. Я это сделала. У нас был "Странник". Было же — помнишь — здорово! Что случилось с вами? Разве мы не научили вас бороться? Не сдаваться? Не падать духом? Почему же вы стали такими?

— У тебя была возможность, Света, — ответил он. Они давно уже перешли на "ты", — ты могла это сделать. Мы — не можем. Этого просто больше нет. Это убили.

— Что убили? Что, Игорь? Я не понимаю. Что — сейчас нельзя организовать туристический клуб? Да они даже и существуют. Если не больше, чем раньше. И посмотри, какое теперь оборудование есть, какие палатки, спальники! Сейчас нельзя заниматься с ребятишками? Чем-то увлекаться полезным? Развиваться, куда-то ходить, вести беседы о возвышенном? Жить так, как жили мы — Игорь, ведь у нас тоже были дети, работа, а с бытом ведь намного хуже было, и стиральных этих машин не было, и очереди в магазинах… Почему вы не можете так жить? Почему, я не понимаю?

— Можно, — сказал он, — все можно. И увлекаться, и клуб организовать. И песни петь можно. Только — незачем.

Через полгода Игоря не стало. Светлана в общем-то понимала его. Но с трудом переводила это понимание в слова. "Бороться и искать, найти и не сдаваться" — все это было из другой эпохи, ценно и правильно только для нее. Только в определенных условиях. Бороться — за евроремонт в квартире? Искать — денежную работу? Найти — иномарку за вполне приличную цену? Не сдаваться — в борьбе за место под солнцем, за элитное потребление? Пошлость, гадость. И даже за "семью и детей", в которых нынче многие находили последний и единственный смысл жизни — это не то. Те слова были предназначены для другой жизни и других целей.

Бороться — только за всех людей. Искать — для всех. Не сдаваться — в борьбе за высочайшие цели, выходящие за пределы повседневного существования. Кажущиеся недостижимыми. "Прав лишь горящий, презревший покой, — пели они, — к людям летящий яркой звездой".

Светлана мало думала об этом. Так же, как мысли о Боге, все это скользило по поверхности ее сознания, она просто не позволяла себе вдумываться всерьез.

Когда-то, лет десять назад ей казалось — вот сейчас кто-нибудь позовет на борьбу. Скажет — "вы с ума сошли, народ!" Кончится этот дурной сон, и опять вернется все, что было. Да она бы и на баррикады в своем возрасте пошла ради такого-то.

Но потом стало ясно, что сон — не кончится. И никто никуда не зовет. Зюганов проиграл Ельцину, да если бы и выиграл — ничего бы не изменилось. Наверное, все эти мечты у костра ночью, все эти песни — были блажью. Фантастикой. Эскапизмом. Это надо забыть и жить нормальной, реальной человеческой жизнью. Жить для себя.

Тем более, что и жить осталось уже недолго.

Бэнки, кряхтя, выбрался из палатки. Сел на пенек, задумчиво стягивая шерстяные носки.

Солнце медленно, лениво поднималось над каньоном, продиралось сквозь тягучую пелену утреннего тумана. Интересно, подумал Бэнки, какого дьявола я встал в такую рань…

Все ведь улажено. Можно отдыхать.

Он просто не мог больше спать. Виски нестерпимо ломило, а во рту как будто костер развели. Бэнки протянул руку и выпростал из-под брезента бутылочку минералки. Верный ацетаминофен оказался в нагрудном кармане. Бэнки положил на пересохший язык таблетку, с наслаждением, крупными глотками стал хлебать воду. Посидел, задумчиво глядя на каньон, на вялое шевеление меж пестрых палаток. Бэнки употреблял от головной боли самый дешевый ацетаминофен. Еще бы, у него был целый институт маркетологов, которые только и занимались тем, что придумывали все эти новомодные названия для лекарств, хоть того же незамысловатого ненаркотического анальгетика, все эти "Хрупса", "Филенол"… Названия, упаковки, дизайн. Еще хуже Бэнки относился к препаратам комбинированным — нет уж, лучше всего простые, проверенные временем таблетки.

Вода сразу принесла облегчение. Раскаленное железо, стянувшее виски, сменилось нудным неприятным, но терпимым зудением бормашины под черепом. Ветерок ласково охладил кожу. Теперь можно было сидеть, вытянув ноги, отдыхать, любоваться прекрасным видом. Солнце поднималось все выше над склоном, над зелеными зарослями чапараля. Ярко-рыжие откосы взлетали вверх, причудливо извиваясь. И старая секвойя была видна отсюда, и пестрые крыши палаток, флаги колледжей, поднятые кое-где старыми энтузиастами. И серо-голубая сильно усохшая ленточка реки внизу, и Бэнки даже казалось, он слышит голоса ребятишек, с утра пораньше бродящих по колено в холодной воде. Он сам вчера полдня провел с удочкой, и побеседовал в это время как раз с нужными людьми — вчерашним днем он был доволен. Поймал с полдесятка форелей.

Вот только перебрал лишнего — но иначе было нельзя.

Чьи-то дети действительно кричали внизу звонкими голосами. Бэнки сморщился. Не понимал он этой манеры являться на тусовку с детьми и женами. С семьей нужно отдыхать отдельно. У него все организовано иначе. Глэдис умотала в Нью-Йорк на какой-то конгресс пролайферов. Дети… собственно, трое старших домой являются теперь только на каникулы, дома живет только младшенькая, тринадцатилетняя Лу, и она сейчас занята своим школьным театром. Потом можно будет съездить куда-нибудь… Скажем, в Акапулько. Или даже в Европу — почему бы и нет? Хотя в Европу с ребенком нужно ехать основательно, хотя бы на неделю, с хорошей культурной программой.

Бэнки полюбовался еще прямыми, как стрелы, сосновыми стволами с западной стороны каньона. Натянул ботинки. Швырнул носки в душное нутро палатки. И потихоньку двинулся к Белому Дому.

Неподалеку от огромной снежно-белой палатки организаторов тусняка, на Пятачке уже толпился народ, гремя жестяными кружками с утренним кофе. Бэнки присоединился, нацедив и себе ароматного, непроницаемо-черного из гигантского термоса. Надо же, и какой-то оратор уже вылез с утра пораньше к микрофону. Его никто не слушал толком, но видно, в другое время парнишка никак не мог пробиться.

Бэнки прислушался. В речи то и дело всплывали какие-то арабы, а проблемы Ближнего Востока ему были безразличны. Бэнки пригляделся к оратору, точно, это был израильтянин, довольно молодой, да ранний, на тусняке, видно, первый раз, но Бэнки уже это лицо намелькалось. Еще было странно, что парень напялил шмотки от Пола Смита. Парнишка явно волновался. Может, ему казалось, что он прямо сейчас решает судьбы человечества? По крайней мере, своей Нации?

— Привет…э-э…

— Чарли, — помог Бэнки собеседнику, — просто Чарли.

Очень приятно, Стив, — рукопожатие Стива было крепким, и Бэнки ощутил себя неожиданно польщенным. Это был известнейший голливудский режиссер. Властитель дум, дирижер общественного мнения… Вообще-то странно, что он попал на тусняк, но с другой стороны, каждому приятно пообщаться с таким человеком. А ведь режиссер, скорее всего, даже и не поймет, что здесь происходит. Тусовка. Экономические и политические боссы — так ведь большую часть из них он даже и не знает, кто нынче любит мелькать в светской хронике? Или засвечиваться в открытой политике? Рыбалка, песни у костра, пьянка, разговоры на пьяную голову о мировых проблемах…

— Как вам здесь, Стив? Нравится? Вы ведь впервые у нас?

— Да, приятно. Напоминает масонскую ложу, — брякнул режиссер и отхлебнул свой кофе. Он пил со сливками. Бэнки рассмеялся.

— Это почему же масонскую? Вроде тайных ритуалов не наблюдается. Да и как видите, у нас все открыто, обстановка самая простая. Просто старые знакомые. Ну, конечно, все из известных кругов. Да, по сути вы здесь видите элиту Америки. И не только Америки… Да, сэр, все мы кое-чего добились в жизни. Но по сути все мы просто старые друзья, привыкшие раз в год выбираться вместе на рыбалку в каньон.

— Так и масоны, по сути, неформальное объединение представителей элиты. А что до обстановки… посмотрите, эти сосны, каньон, эти костры, палатки, гигантская секвойя в центре — все это образует отличный фон, на котором я бы снимал мировые заговоры, тайные совещания планетарной элиты.

— О-о, Стив, я вижу, вы ко всему относитесь профессионально!

Они посмеялись, потом замолчали. Бэнки вслушался в страстную речь израильтянина. Смысл ее сводился к тому, что палестинцев не следует рассматривать как локальную проблему. Это — проблема глобальная. Удерживать арабов в узде становится все сложнее. Мы все знаем, что договариваться с этими людьми невозможно. Согласитесь, ни одного мусульманина здесь…

Бэнки зевнул. Парень крупно ошибался. У него лично было уже трое друзей, принявших ислам. Религия как религия, ничего особенного. Бэнки, правда, предпочитал придерживаться веры предков и регулярно подкармливал методистов. Но ислам довольно удобен. Другое дело — арабы. Понятно, что израильтянам эта проблема надоела. Никто не любит свою работу… тем более — грязную. Но кто-то же должен ее выполнять. А задумывался ли парень, что собственно, Израиль никогда не жил без этого противостояния, и что получится — во всех смыслах — если это противостояние будет убрано?

Убрать-то его можно, конечно.

Бэнки повернулся к режиссеру.

— Стив, ваша последняя картина — мои комплименты! А это не будет слишком нагло, если я спрошу, чем вы собираетесь дальше заниматься? Или… немного отдохнуть? Вы много работаете в последнее время.

— Работа у меня творческая. Что ж, вам могу сказать, тем более, это и журналюги уже разнесли — хочу снять фильм о Сьерра-Бланке.

Сердце Бэнки медленно стукнуло и опустилось.

— Вот как?

— Да. Вы знаете, это интереснейшая тема… кока, партизаны, национальная гвардия, теология освобождения. Живописные места, красивые девушки…

— Да, Латинская Америка — всегда благодатная тема для режиссера, — дежурно согласился Бэнки. Ему хотелось придушить звезду Голливуда, — а когда вы планируете начать съемки?

— Да в общем-то, они уже начинаются.

— Ну что ж, желаю, чтобы вас там не пристрелили. Не будет ли разумнее снимать, скажем, в Колумбии? Все практически идентично, зато не так опасно.

— В Колумбии ведь тоже есть партизаны.

— Верно. Но в Сьерра-Бланке они сейчас… э-э… активизировались. Я не шучу, Стив. Я немного в курсе этой проблемы, это может стать опасным.

Режиссер отшутился. Бэнки еще раз пожал ему руку, бросил свою кружку в чан с грязной посудой и отошел подальше от толпы. Сдвинул микрофончик из-за уха, набрал номер на телефоне-браслете.

— Лаки, ты? У меня новости. Насчет вчерашнего я уже говорил. Теперь вот что. План один полностью отодвигаем. Да. Никакого наступления. И вообще — помягче. Даже с заключенными пусть проследят. И никаких эксцессов в деревнях и вообще. В Бланку едут киношники, будут снимать блокбастер. Ты понял? Пусть проследят. Вопрос будем решать потом, очевидно. После кино. Что? Ладно, если это стоящий план… поговорим об этом завтра — не горит.

Алейн отключила свой третий канал от тусовки в каньоне. Сьерра-Бланка, маленькая, ничем не выдающаяся нищая страна. Но ведь и Куба когда-то была никому не известной. Революционеров, желающих свергнуть местный режим — много, они есть везде. Но они везде разные, по названию, направленности, составу, интересам. И вот именно в Сьерра-Бланке… Алейн поставила себе задачу на завтра: проследить за ситуацией. О чем Бэнки будет говорить со своим непосредственным помощником?

Алейн перебрала в памяти прошлые известные ей ситуации. Сколько уже гремело взрывов, сколько убийств, нападений — совершенных вот так же, по команде даже не директора ЦРУ или там Моссада, или ФСБ, а по телефонному звонку какого-то малоизвестного, хотя и крайне хорошо обеспеченного фармацевта или, допустим, форекс-брокера.

Правда, кроме нее, об этом на Земле практически никто и не знал.

Алейн-Аманда раскрыла зеркальные дверцы гардероба и стала выбирать костюм для прогулки по лесу.

Сат неторопливо бежал рядом с хозяйкой по аллее. Тайри любовалась нежной зеленой листвой, вдыхала лесные запахи, аллея, к счастью, была почти безлюдной.

"Я ведь забыла поводок, Сат. Встретится полиция…"

"Да ладно уж!", обиженно протелепатировал кэриен.

"Веди себя хоть прилично. Охота была разборки устраивать".

"Обязательно укушу полицая за ногу". Сат предался кровожадным фантазиям о том, что он сделает с блюстителями порядка, если таковые встретятся. Потом уловил течение мыслей в основном потоке Алейн и тихо спросил.

"Почему ты так переживаешь из-за этого Бэнки? Ты неравнодушна к Сьерра-Бланке?"

"Я ко всему неравнодушна. Я знаю, в это трудно поверить, но это так. Но я не принимаю решений, исходя из собственных чувств".

"А что такого особенного в Сьерра-Бланке?"

"Новое, Сат. Я это чувствую. Новое, хорошее, настоящее. И это хотят убить, причем убить не только и не столько физически. А вон идет Мартин. Сат, извини. Действуем, как договорились".

"Ладно. Я вынужден актерствовать, изображая собаку, но учти, я делаю это только ради тебя".

Текучка, как всегда, грозила затопить с головой, едва разгребешься немного — наваливаются новые дела. Лисицын уже недели две не посещал спортзал, но теперь решил выбраться. Пусть два часа свободных, их надо потратить с толком.

Он думал о том, что программу с пацаном надо начинать. Содержание Сергея не дешево, средства уходят, а средств, между прочим, у него совсем не много. Начальство смотрит на эту затею более, чем косо. Скажем так, если бы это был не Лисицын… не его авторитет "непобедимого и безошибочного" (в некоторых кругах, полковник знал, его называли " "нашим Штирлицем"), никогда бы ему не получить средства и отдел под такое сомнительное дело. Свое прямое назначение — наблюдение за гражданским настроем — отдел, впрочем, тоже выполнял.

К тому же меняется и настроение пацана. А вдруг это неуловимое, то, что в нем, эта чудесная штука, не захочет работать? Вот возьмет и не захочет…

Пока Лисицын сумел объяснить мальчику, что, зачем и почему. Кстати, отчасти он и сам в это верил. Может, совесть не позволяла видеть в мальчишке только средство… манок… А может, и на самом деле очень уж заманчивая картина рисовалась. Сверхлюди, прекрасное будущее. Россия как сверхдержава. Всех победить, наладить жизнь лучше, чем в Европе и вырваться в Космос. Вот только где-то все это Лисицын уже читал.

Но все равно — если основное не получится, может, из этого опыта выйдет что-то? Ну не сверхчеловек, конечно. Но какие-то небольшие способности… толчок. Мало ли что?

Этим, по-хорошему, научники должны заниматься. Но какие сейчас научники — грантососы… Всем на все плевать. Лисицын ощутил внутри знакомую горечь.

Ладно, разберемся. И с этим разберемся тоже.

После тренировки настроение полковника улучшилось. Он сел в свой "Опель" и поехал домой.

Полковник был родом из Любани, а квартирку в Питере смог прикупить после Ирака. Недавно совсем, можно сказать. Квартира на Седьмой линии Васильевского была очень неплохая, трешка, старинная, добротно отремонтированная. Может, стоило купить вместо нее две небольших и переселить мать из Любани — но мать переезжать не хотела, там ведь у нее внуки, племянники Виталия, ну а Виталий так и остался бобылем.

Маринка бросила его еще в 90е, когда было неясно, будет ли он жить дальше, и как, инвалидом или нормальным человеком. В общем, обыкновенная сука. А с тех пор у полковника толком не было времени на личную жизнь.

Надо, кстати, матери позвонить, подумал Лисицын. Но сначала — Евгению.

Он легко взбежал по ступенькам. Старый питерский дом, с широким парадным, крашеными перилами, стертыми от времени ступенями, допотопным лифтом в железной клети. Лисицын любил Питер — Ленинград — еще с детства, приезжал сюда с родителями к тетке в гости. Каждый год они ходили на Неву, смотреть парад в день Военно-Морского флота. И может быть, эту квартиру он решился брать именно потому, что она, очень недешевая, напомнила ему старую теткину коммуналку на Лиговке.

Тогда жили десять человек в семи комнатах, а теперь вот он один — в трешке. И зачем ему столько места — непонятно…

Лисицын аккуратно запер папку с работы в сейф. Поставил ботинки в шкафчик. В ванной помыл руки, напевая себе под нос: "Мой Фантом, как пуля быстрый, в небе голубом и чистом"… Улыбнулся. Это была его песня-тотем, еще из пионерского счастливого и сложного детства 70х годов прошлого века. Может показаться глупостью, но в этом Виталий видел некое предзнаменование.

"Кто же тот пилот, что меня сбил?", -

Одного вьетнамца я спросил.

Отвечал мне тот раскосый, что командовал допросом:

"Сбил тебя наш летчик Ли-Си-Цын".

Уж конечно, этой песней его дразнили. А песня ему нравилась.

До такой степени, что одно время Виталя Лисицын (золотой медалист, победитель олимпиад, вне конкурса в любой физико-математический вуз) даже подумывал поступить в штурманское училище. Но пошел в общевойсковое. А потом в разведку. И ни разу об этом не пожалел.

Он заварил себе кофе на идеально вычищенной сверкающей кухне. Вылил в чашечку. Тем временем комп загрузился в кабинете. Лисицын уселся перед огромным плоским монитором в эргономическое кресло. Отключил вручную интернет. Вставил флэшку — он не хранил свою важнейшую информацию на жестком диске. Хакеры нынче пошли такие, что доверять нельзя никаким антивирусам — особенно если сам не программист.

А эта информация для мало-мальски умного человека… хотя как знать? Поймет ли даже самый умный человек то, над чем Лисицын работал последние пять… нет, по-хорошему — уже пятнадцать лет.

Да, уже пятнадцать — потому что он никогда не упускал из виду даже самые мельчайшие и неважные вроде бы факты и сразу укладывал их в определенную ячейку памяти, откуда они при необходимости легко извлекались и использовались в анализе.

Именно пятнадцать, уже почти шестнадцать лет назад его и стукнуло впервые.

Потому что тогда, в Грозном, он и осознал первый раз присутствие этой Силы. К тому времени он уже кое-что понял о расстановке сил в мире, и Система уже родилась — пусть пока только в его мозгу. Тогда Грозный был захвачен чехами, и он — один из немногих — знал и понимал, как должны были пойти события. Но — они почему-то пошли иначе, и объяснения этому он не нашел. Случились Хасавюртовские соглашения, все затихло, ни шатко, ни валко, но затихло — а ведь сценарий развивался куда хуже, и кончилось бы это едва не полным отделением Кавказа от России, а не каким-то там "неопределенным статусом Чечни", отделением, а затем полным распадом страны уже к концу тысячелетия.

Сложная это была ситуация. Главное, что Лисицын оттуда вынес — прорыв бритвы Оккама. Не вводи лишних сущностей без необходимости. Но вот эта необходимость — возникла.

С тех пор Лисицын и начал собирать факты и строить схему, свою Сеть… которая теперь разворачивалась на экране в трехмерной проекции.

Он набрал на мобильнике номер. Поправил наушник.

— Евгений? Привет. Говорить можешь?

— Могу, но недолго, — ответил знакомый спокойный голос.

— У меня к тебе просьба, — Евгений был всегда занят и говорил строго по делу, но эта его манера полностью устраивала полковника, — Не посмотришь еще раз мальчика? Что-то он мне не нравится.

Евгений молчал примерно с полминуты. Лисицын, привычный к его манере, терпеливо ждал.

— Посмотрел, — сообщил Евгений. Лисицын вздрогнул — ему это не нравилось. Он рассчитывал, что Евгений подъедет. На худой конец посмотрит фотографию, — Все в порядке, но опыты надо начать не позднее следующей недели. Потом будет неблагоприятно.

— Откуда информация? — поинтересовался Лисицын.

— Я посмотрел, — настойчиво повторил целитель, — больше ничего не могу сказать.

— Ладно, — Лисицын вздохнул, — организуем. Женя, тебе что-нибудь нужно? Говори. Ты знаешь, пока у меня есть возможности…

— Да, — так же просто ответил целитель, — мне сейчас понадобится десять тысяч долларов.

Лисицын прикинул бюджет.

— Сделаем, — пообещал он, — подъезжай на работу завтра в любое время.

— Если не возражаешь, приедет Соня.

— Хорошо, пусть Соня, — согласился Лисицын.

Евгений попрощался и отключился. Лисицын тяжело вздохнул. Разговоры с Марченко действовали на него угнетающе. Но что поделать?

Он никогда не связал бы воедино все факты, если бы не Марченко. Логик и прагматик, Лисицын ненавидел всяческих целителей, эзотериков и всю эту оккультную шушеру. Не переносил на дух. Он никогда не занялся бы этим делом, не подошел бы к этому — так.

Но ведь это Марченко восстановил ему ноги. Позвоночник. Ведь никто уже, никто из врачей не обещал, что Лисицын будет хотя бы ходить. Хотя бы как-то ковылять.

Его карьера, да что там, хоть более-менее нормальная жизнь должна была закончиться после первой чеченской. Когда он еще был еще обыкновенным старлеем из армейской разведки. Когда прямым попаданием из АК-47 ему разворотило спинной мозг. Вот на такой случай ребята и носили с собой гранату — лишь бы только не жить инвалидом. Но Лисицын потерял сознание, а пришел в себя уже в госпитале. Когда было поздно.

Мать таскала его к каким-то бабкам, несмотря на сопротивление. Все это ерунда. Он сам к каким только профессорам не пробился, используя все возможные связи. Но те профессора лишь головой качали.

А Марченко…

Евгений не делал себе никакой рекламы. Ему реклама была не нужна. Не создавал флера и антуража, не завывал про "древнейшие школы колдовства". Все, что у него было из антуража — портрет индуса, похожего на бабу, с огромной копной черных волос, в оранжевом одеянии. Какой-то аватар, который вроде бы как помогал Евгению в лечении больных.

И помогал, получается, эффективно.

Вот этот аватар и привел постепенно Лисицына к мысли, что не все так просто в мире, как кажется.

Это ему было противно, даже думать не хотелось, не то, что верить во всю эту ерунду, но факт оставался фактом: безнадежные заключения и прогнозы врачей, и — отлично работающие конечности. Против фактов не попрешь.

С фактами Лисицын и собирался работать.

Улыбаясь, Аманда поставила перед Мартином три разнокалиберных пустых стакана.

— В одном из этих стаканов была вода. В другом — уксус. В третьем — одеколон. Теперь попробуй определить, что и где было налито.

Физиолог поднял один из стаканов, понюхал. Неуверенно взглянул на девушку. Потом взял другой.

— Вот здесь, кажется, одеколон был… да.

— Ты уверен?

— Ну… не то, чтобы очень… лучше Руди дать понюхать, но он ведь не скажет.

Ирландский терьер поднял голову, услышав свою кличку. Умотавшись после прогулки, он валялся на коврике. Сатурн счел ниже своего достоинства еще и теперь лежать рядом с безмозглым Руди, и степенно удалился на собственный низкий диванчик.

— Не знаю, — сказал, наконец, Мартин, — но вот здесь, по-моему, точно уксус. Я эти кислотные запахи… — он сморщился, — за километр чую. А одеколон? Наверное, в этом, но очень-очень слабенький. Ты его разводила, что ли?

Аманда наконец выпустила долго сдерживаемую улыбку, растянув рот до ушей.

— Одеколон-то я не разводила… Знаешь, в чем фишка? Во всех трех стаканах была вода!

Мартин уставился на нее обиженно. Аманда потрепала его по руке.

— Это просто эксперимент. Психологический. Не дуйся! Ты спросил, что такое внушаемость вообще. Вот это — простейший тест на внушаемость. Не расстраивайся, больше половины людей чувствуют несуществующие запахи. Это совершенно неважно. Те, кто не чувствует — тоже обладают внушаемостью. Она есть у всех. И зависит, кстати, от обстоятельств еще.

— Конечно, — согласился Мартин, — тебе-то я доверяю!

— А я видишь, подло обманула твое доверие! То есть внушаемость охватывает определенную шкалу, как мы видим, у нее есть градации. Кофе хочешь, кстати? Не волнуйся, это не тест!

— Ну если не тест, то давай!

Они вышли на кухню.

— Уютно тут у тебя, — Мартин окинул взглядом сверкающие поверхности, — у меня вот вечный бардак…

Аманда достала две хрупкие чашечки, запустила громадный серебристый агрегат — он сразу заурчал и замигал разноцветными лампочками.

— Эспрессо, капуччино? Что хочешь?

— Давай капуччино.

— Так вот, о внушении, — Аманда споро накрывала на стол, — итак, это способность, имеющая градации. Как межличностные, так и в рамках одной личности, внушаемость можно повысить, чем пользуются адепты разнообразных сект и спецслужбы. Скажем, недосып, голод, усталость, разнообразные наркотики.

— Сыворотка правды…

— Да, ведь действие подобных наркотиков — это тоже усиление внушаемости. Или снижение внутреннего сопротивления. Подавление воли. Все это — синонимы. Но правда заключается в том, что абсолютной сыворотки правды не существует. То есть любому наркотику — пока еще, по крайней мере — при известной подготовленности можно сопротивляться. И потом… — она села за стол и жестом пригласила Мартина, — наркотики можно применять лишь в узком спектре условий. Допрос? Да, пожалуйста. Тем более, когда здоровье допрашиваемого никого не интересует. Да, в принципе можно создать такую комбинацию наркотиков, которая подавит волю любого человека. Но это нельзя делать в массовых масштабах, дешево и при любых обстоятельствах. А вопрос, согласись, актуальный… попробуй печенье, вкусно? Сама пекла.

Мартин взял печенье из серебряной вазочки.

— Ну ты даешь, — сказал он, — есть вещь, которую ты не умеешь делать?

— Таких вещей много, — улыбнулась Аманда.

— Никак не ожидал бы, что ты так здорово умеешь печь.

— Почему бы и нет? Так вот, вернемся к теме. Создать метод, позволяющий надежно повысить внушаемость до предельных величин — и потом бабахнуть по мозгам пропагандой. Представь, как это можно использовать в армии… в рекламе… в предвыборной борьбе… Нет, конечно, методы промывания мозгов уже разработаны, применяются постоянно. Но вот беда, есть предел восприятия, человеческое сознание не может верить до бесконечности. И если этот предел снизить… максимально повысить внушаемость…

— Да кому же это надо?

— Не знаю. Мало ли? — пожала плечами Аманда.

— И ты что, думаешь, у нас…

— Я ничего не думаю, Мартин. Это информация к размышлению. Более ничего.

Собаки тем временем перебрались на кухню. Сатурн сел рядом с хозяйкой и подсунул голову ей под руку. Аманда почесала пуделя за ухом, как он любил. Мартин тоже погладил пса по курчавой черной шапке. Сатурн страдальчески скосил на него глаз и даже чуть приподнял верхнюю губу. Он не выносил фамильярностей.

Вообще-то кэриен ценят физические ласки, тем более, от рас, которым обычно служат — людей и гуманоидов. Но в данном случае для Сатурна подобные ласки были мучительны, ведь человек не воспринимал его как разумное существо, равное себе, хотя иное, и ласка эта подразумевала в своей информационной составляющей некое унижение, она была направлена от разумного существа к лишенному разума. Но Мартин, разумеется, никак не мог знать этих психологических тонкостей, он видел перед собой всего лишь собаку, к тому же не какую-нибудь неотесанно-агрессивную, а — собаку-интеллигента, которой просто положено быть душечкой.

Сатурн молча ушел под стол. Алейн послала ему в мозг импульс утешения и понимания. Он в благодарность, высунув черный нос из-под скатерти, лизнул ей руку.

Мартин тем временем смотрел на картину чуть выше холодильника. Простенький пейзаж, написанный маслом — горы, долина, но что-то было в нем неуловимо иное, сквозящее, то ли чуть смещенная — но не грубо — цветовая гамма, то ли неведомым образом вложенное художником настроение.

— Неплохая вещь… нетривиально. Кажется, что-то современное. Откуда она у тебя?

Аманда обернулась. На щеках ее заиграли ямочки, она поправила черную прядь.

— Ну что ты, Мартин, — сказала она смущенно, — это я писала.

— Ты?! Ты художница?

— Да нет, какая я художница! И я давно уже этим не занимаюсь. В последние месяцы увлеклась флэш-видео, сейчас делаю фильм…

Мартин помолчал немного.

— Знаешь, на кого ты похожа?

— На кого?

— На Пеппи Длинный Чулок.

— О! — она засмеялась, — вряд ли я подниму лошадь. И самая большая проблема — у меня, к большому сожалению, нет сундука с золотыми монетами.

— Зато на деревья ты лазаешь отлично!

Они рассмеялись, вспомнив недавний эпизод в парке — Аманда на спор легко вскарабкалась чуть ли не на верхушку огромного дуба.

— Понимаешь, чем привлекает Пеппи? Она яркая. Очень яркая, бросается в глаза, ее невозможно не заметить. И она почти всемогущая. И печет отличные кексы!

— Ну с кексами комплимент принимаю. Получилось вкусно. Кстати, хочешь еще кофе?

— Нет, спасибо. А вот чайку, если есть…

— Пожалуйста, — Аманда легко поднялась и стала разливать чай.

— И еще знаешь что? Она добрая. Свою силу она использует для того, чтобы всем помогать.

Аманда вздрогнула, и на миг в глазах ее мелькнула нечеловеческая тоска. Но тут же исчезла.

— Тогда я точно не Пеппи. Мне бы хотелось быть доброй, Мартин. Хотелось бы помочь всем. Очень бы хотелось… Но… я не добрая.

— А мне кажется, ты очень добрая, — тихо сказал Мартин. Аманда снова уселась за стол. Физиолог положил руку ей на предплечье.

Теплая волна побежала по коже вверх от его крепкой ладони. Алейн снова позволила себе заглянуть в душу Мартина, посмотрела в его глаза, и поймала такой водопад восхищения и нежности, что ей стало не по себе.

— Вот ты добрый, — ответила она. Накрыла его руку своей ладонью.

В нее часто влюблялись. С этим ничего нельзя было поделать.

— Чай мятный с медом, — сказала она тихонько, — очень вкусно. Мой любимый.

— Ага.

Алейн хотела бы теперь убрать руку, но это невозможно было сделать так, чтобы не обидеть Мартина.

Черт возьми, ведь легко можно было держать его на расстоянии и использовать без всякого сближения.

И снова она ощутила непонятную тревогу. Надо просканировать его подробнее. Да нет… все чисто. Только очень уж смутные детские воспоминания.

— Знаешь, — сказал он, — у меня была девушка когда-то. Но… все равно, что нет. Я почти ничего не помню. Амнезия. Глупо, правда? Заниматься изучением мозга, и самому вот так… Я разбился на машине два года назад.

— Да ты что?

— Вот, видишь, — Мартин взял ее руку, прижал к темени, там под волосами угадывался полукруглый длинный шрам, — все, что осталось. Все вылетело из головы. Знаешь, мне так странно жить… Я очень многие вещи должен был изучить заново… Главное, профессиональные знания сохранились. Даже наоборот… вроде как-то мышление стало яснее. И вообще дело двинулось, меня вот сюда перевели, мои статьи заметили…

Алейн уже знала все это, но сочувственно выслушивала, внимательно глядя на мужчину. Провела ладонью по его голове, по шраму, погладила волосы.

— Значит, ты не помнишь ничего…

— Нет. Я знаю, что у меня была девчонка, мы еще учились вместе. Тоже студентка. Звали Карин. Она на тебя была совсем не похожа. Но… вот ты знаешь — совсем ничего. Ноль. Мне про нее рассказали. К моменту аварии мы уже не были вместе.

— Может, если бы ты ее увидел…

— Да, но зачем я буду ее искать, лезть в ее жизнь. Да знаешь, все это мне в общем не очень мешает. Работа у меня теперь хорошая, вот Руди завел… И потом, это бы не помогло, — он мрачно замолк.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я в Дуисбурге был везде… в своей гимназии. В доме, где вырос. Родни у меня нет, родители не поддерживали с ними отношения. И… ничего не помогло. То есть я что-то вспоминаю, очень смутно. Коридор, залитый солнцем, квадраты на полу. Машины на стоянке. Детская площадка. Иногда бывают дежа вю. И это все.

— А друзья? У тебя же должны остаться какие-то друзья, одноклассники?

— Я не знаю их… у меня не сохранилось адресов, и по-видимому, не было близких отношений ни с кем. Знаешь, я был очень привязан к родителям.

— А родители…

— А они тогда же, — Мартин перевернул свою чашечку и аккуратно поставил на блюдце, — Это я… я их убил.

Алейн вздрогнула.

— Нет! Что ты, это была случайность! Ты был за рулем?

— Да.

Он отвернулся. Потом посмотрел на нее и заговорил снова.

— Получается, что я в детстве и юности был очень нелюдимым. Может, у меня легкая форма аутизма? Или еще что-то такое. Но сейчас я не могу о себе этого сказать. У меня нормальные отношения с коллегами, соседями…

— Ты вообще очень славный, — тихо сказала Алейн. Он вдруг слегка улыбнулся.

— А ты… Таких как ты, я никогда не встречал. Знаешь, ты похожа на солнце. Как Пеппи.

— Я же не рыжая, я черная. Чикана, как говорят в Штатах.

— И все равно. Ты какая-то невероятная, Аманда… и имя красивое у тебя.

— Аманда по-испански значит "любящая".

— Знаю. Я же учил испанский.

— Да… — она опустила глаза, — солнце любят… оно — источник тепла и света. И оно ничего не требует, только отдает.

Мартин придвинулся к ней совсем близко. Их руки сплелись.

— Мне кажется, — искренне сказала она, — за тобой стоит какая-то тайна. Я не понимаю ее.

— Я тебе все рассказал. Я за эти два года знаешь… ни с кем больше не откровенничал. Так что мою тайну ты знаешь.

Его рука переместилась и тихо гладила теперь кожу Алейн выше локтя.

— Мне кажется, за этим стоит что-то еще. Хотя возможно, я ошибаюсь. Может быть, это просто эмоциональное.

— Тебе хочется рассказывать… ты правда какая-то… совсем необыкновенная.

— Я обыкновенная, Мартин, — прошептала она. Потянулась к нему — и губы их легко и мягко соприкоснулись.

— Только я ничего не помню, — предупредил он шепотом, выныривая из блаженного забытья.

— Ничего, — так же тихо ответила Алейн, — я помню. Я научу тебя.

— Девочка пусть пока подождет в коридоре, — вежливо, но твердо произнес детский психолог. Алена невозмутимо кивнула и вышла. Мать уселась в удобное кресло, напротив психолога, у журнального столика, расписанного хохломой.

Психолог был известный. Полгода пробивались на прием, да и ехать пришлось аж в Ленинград, за две тысячи километров — а что поделаешь? С девочкой что-то происходит, и это матери очень не нравилось. Не дай Бог, ранняя шизофрения! Говорят, у шизофреников очень хорошая память и способности открываются. Но идти к психиатру она боялась. Хорошо еще, подруга дала вот такой совет.

— Понимаете, ей сейчас двенадцать. И она очень сильно изменилась.

— В этом возрасте как раз и начинаются изменения, — улыбнулся психолог, — меняется гормональный статус, а ведь ваша дочь физически неплохо развита для своего возраста.

— Да, но… это как-то выходит за рамки. И это началось уже давно, с начала прошлого учебного года.

— Расскажите мне все подробно, — сердечно сказал психолог. Он еще раз бросил взгляд на карточку. Алена Маркова, 1963 года рождения, родилась в городе Миасс Челябинской области, где и проживает до сих пор с родителями и младшим братом Ваней, родившимся в 1968 году. Отличница. Занимается в музыкальной школе по классу пианино, четвертый класс, а с октября этого года — спортивной гимнастикой, причем уже имеет третий взрослый разряд. Ведет общественную работу в классе, председатель пионерского отряда. Гм, когда она все успевает? Родители: мать — инженер легкой промышленности, отец — инженер-машиностроитель.

Мать между тем рассказывала подробности.

Алена всегда была живой и активной девочкой, с богатым воображением. Но начиная с этого года она резко изменилась. То есть эта ее активность, с одной стороны, повысилась до фантастических пределов. Первое, что заметила мать — Алена стала очень увлекаться учебой и разными умственными занятиями. Нет, девочка и раньше была отличницей. Но — как все. Проскальзывали четверки и даже тройки. Читать — любила, но читала в основном приключения, Жюль Верна, Астрид Линдгрен и сказки разных народов. А с осени этого года вдруг началось — в доме появились натасканные из библиотеки массивные тома по биологии, палеонтологии, генетике, астрономии, истории, археологии и разным другим наукам. Сначала популярные иллюстрированные, а вот в последнее время Алена читает какие-то вузовские учебники с химическими формулами, которых она, мать, толком не понимает. Мало того, девочка залезла в родительскую библиотеку и потихоньку штудирует справочники и учебники по технике и инженерному делу. И она изучает английский язык! Самостоятельно, причем уже ходит в иностранный отдел и читает там в оригинале Джека Лондона. Да, кстати, русскую классику она тоже читает усиленно.

Она полностью забросила свои игрушки, и это еще можно было бы понять — девочка выросла. Но ведь она все свободное время проводит только за книгами! Правда, иногда она играет с братом, но…

— Вы поймите… мы, конечно, сначала радовались. Но… это уже ненормально! Но главное даже не в этом. У нее не просто сменились интересы. Она стала совершенно взрослой. И это произошло как-то вдруг. Вот вы говорите, гормоны. Переходный возраст. А она не ведет себя как подросток! Никогда не капризничает, не скандалит. Если я выйду из себя, она… раз, раз, сказала несколько слов — и смотришь, все уже спокойно. Такое ощущение, что она умнее всех нас. Не только в смысле книг, но… Понимаете, — с трудом выговорила мать, — наверное, я схожу с ума… Но иногда мне кажется, что это не моя дочь. Что ее подменили. Это холодный, умный, невозмутимый, правильный… совершенно чужой человек.

Психолог подумал.

— А физические жалобы есть? Головные боли, судороги, головокружения, слабость? Утомляемость? Были черепно-мозговые травмы?

— Да нет, она абсолютно здорова. Я удивляюсь, откуда она на все берет энергию и силы. Хотя травма была, год назад. Она упала… словом, с крыши. Сотрясение мозга было сильное, в больнице лежала. Но с тех пор — никаких последствий. Хотя вообще если подумать, она где-то после этого и начала меняться. Но ведь это же не может быть от травмы!

— Да, вряд ли.

— Вы, может быть, думаете, мы ее перегружаем? Или она очень честолюбивая? Да я бы не сказала. Но ведь спортом она пошла заниматься сама. Я была против. Или пусть бросает музыку, или это… Ведь у нее четыре тренировки в неделю! И она еще по утрам бегает. И музыка, хотя бы час в день — но поиграет. Другие родители были бы счастливы… детей из-под палки не заставишь заниматься. А я вот не знаю, как она справляется! Нет, она, конечно, способная, но…

— Она стала нелюдимой? Общение с другими ребятами прекратилось? И как ее отношения с братом?

— Да и этого нет! Наоборот даже. Раньше у нее было 2–3 подруги. А тут вдруг появился авторитет в классе, выбрали председателем совета отряда. Каждый день то звонят, то заходят. Иногда они что-то в классе организуют, сборы макулатуры там… или ходят в парк, в кино все вместе. И у меня такое впечатление, что это она же и организует… В общем, ребята к ней очень стали прислушиваться. Но опять же, разве это нормально? Ведь раньше так не было. С братом — играет. Из садика всегда заберет, если надо. Но как мать, понимаете? Как взрослый человек. Учит его читать… У них отношения как у матери с сыном, мне даже иногда кажется, что я вообще лишняя в семье… Хотя это не ее вина, понимаете? Она для Вани авторитет, больший, чем я.

Женщина помолчала. Пальцы ее нервно теребили кожаную сумочку.

— Вы, наверное, думаете, что я ненормальная. Такая идеальная дочь… Все так прекрасно. Надо быть счастливой, а я… У нас в поликлинике мне так и сказали — вы что, мамаша? Таких здоровых и умных детей, как ваша девочка, во всем городе нет, а вы недовольны.

— Нет, почему же, я этого не говорю, — медленно произнес психолог, — я вижу во всяком случае проблему ваших взаимоотношений с дочерью. То есть никаких патологических проявлений — например, ночные кошмары, энурез, истерики, депрессия — ничего этого у нее нет?

— Нет… говорю же — она действительно здоровая. Слишком даже.

— А скажите, вот эти ее способности… То есть у нее открылись именно новые способности? Изменилась память, например, или появился новый талант?

Женщина задумалась.

— Вы знаете, нет. Вот говорят про "шизофреническую память". А у нее нету этого. То есть она не вундеркинд какой-нибудь. Да, она много знает и умеет, но я же вижу, каким трудом она этого достигает. Она действительно занимается. Работает. И память у нее обычная. Меня другое удивляет — ведь должен ребенок в этом возрасте… ну как-то лениться, безобразничать. Да, я забыла сказать — она и комнату свою теперь содержит в порядке. Раньше постоянно скандалили из-за этого, а теперь… И посуду помоет, и погладит. Меня вот это удивляет — откуда? И если бы это было постепенно, я бы подумала, что наверное, воспитание… или там взрослеет, умнеет. Но у нее это как-то очень сразу! Взрывом. Так же не бывает.

— Действительно, случай необычный, — вежливо сказал психолог, — скажите, а что вас… вот как-то особенно задевает? Что именно в ней вам кажется неприятным?

Она пожала плечами.

— Вы знаете… даже сложно сказать. Я же говорю — она как чужая.

— Перестала воспринимать ласку, относиться к вам как к матери?

— Нет… не знаю. Я не могу сказать, что она ко мне плохо относится. Но… понимаете, я боюсь! — вырвалось у женщины, губы ее задрожали, в глазах набухла влага, — я боюсь ее. Она… слишком необычная. И как будто это не моя дочь. Мать всегда знает, что и откуда у детей берется, понимает… А откуда это у нее все — я вообще не могу понять! Начинаешь с ней разговаривать по душам… вроде бы и говорит охотно, а — ничего не понимаю! Вы знаете… мне кажется, что мою дочь подменили. Это чужой человек. Это дико звучит, я знаю, но…

— Выпейте воды, — психолог налил водички из графина, протянул женщине стакан, — мы попробуем разобраться. Успокойтесь. И пригласите сюда вашу дочь, теперь я хотел бы побеседовать с ней отдельно.

Девочка села в кресло — в противоположность своей матери, спокойная и веселая. Обычный ребенок, ничего особенного.

Черные косички, круглое, еще детское лицо. Улыбка, наверное, с ямочками. Большие глубокие темные глаза. Еще несколько лет — будет красавицей.

— Здравствуй, Алена.

— Здравствуйте, Николай Петрович, — вежливо сказала она.

— Ты знаешь, почему вы с мамой приехали сюда?

— Знаю, — ответила девочка, — мама беспокоится. Но я не знаю, как ей объяснить… Объяснить, что все в порядке, все хорошо. Я не понимаю…

Она замолчала, глядя в сторону.

— Хочешь, я скажу тебе, о чем мы говорили с мамой?

— Обо мне, наверное? — Алена взглянула на психолога.

— Да уж конечно. Твоя мама считает, что ты очень изменилась. А ты сама как думаешь?

— Ну… да… но ведь люди же всегда меняются, разве нет?

— Твоя мама думает, что ты изменилась слишком быстро и неожиданно. Понимаешь, обычно ведь видно, как человек меняется… почему… Например, маленький ребенок учится говорить. Сначала он произносит какие-то слова. Потом соединяет их в коротенькие предложения. Потом появляется связная речь. А представь, что десятимесячный малыш вдруг сразу начал бы рассказывать наизусть "Руслана и Людмилу". Как отнеслись бы к этому родители?

Алена подумала.

— Я понимаю, о чем вы.

— Как ты считаешь, то, что в тебе изменилось — это действительно необычно?

— Не знаю. Да… может быть. Или нет.

— А что изменилось в тебе?

— Вы же знаете, — сказала Алена, — мама же рассказала.

— Но мне бы хотелось узнать, как ты на это смотришь…

— Не знаю. Дело в том, что… — девочка замолчала, и во взгляде ее возникла беспомощность, — понимаете, я не помню. Ерунда какая-то. Я не могу объяснить. У меня что-то случилось с памятью, — выговорила она с трудом.

— Что именно? И когда это началось?

Видно было, что говорить ей трудно.

— Это… когда я голову разбила… ну мы полезли на чердак. И потом, когда я пришла в себя в больнице, мне сказали, что я еще говорила… была в сознании. А я ничего не помню! Вот только помню, как упала, и все.

— Это бывает. Это такой симптом бывает при сотрясении мозга. А то, что было до травмы — ты все помнишь?

— Да. Я помню. Как в лагерь приехали. Как я раньше ходила в школу.

— Бывает ведь, что человек после травмы все забывает. Даже как его зовут.

— Да, я знаю. Я помню, но… как-то странно. Как будто это было не со мной, понимаете?

— Нет, не очень. Это как?

— Ну вот как будто… Вот я помню, как мы катались с горки с девчонками. Но не могу понять, что в этом было такого… здоровского. Я помню, что играла в куклы. И тоже не знаю — зачем. Помню, что мы полезли на чердак, и сейчас не понимаю тоже — зачем.

Психолог подумал.

— То есть ты считаешь, что это связано с травмой?

— Да, — уверенно ответила девочка.

— Изменилось твое отношение к происходящему… Твои чувства в отношении многих вещей. Тебе кажется, что изменилась сама твоя личность.

— Да.

— А ты говорила маме о том, что это связано с травмой?

— Нет, — Алена покачала головой, — но ведь она и не спрашивала! Это так странно. Мне кажется, что она… она рассматривает меня как неодушевленный объект.

Психолог хмыкнул, но тут же лицо его приняло профессиональное выражение.

— А почему тебе так кажется?

— Потому что она не говорит со мной прямо о том, что ее волнует. И когда я пытаюсь с ней поговорить об этом, она старается меня успокоить… Понимаете, она относится ко мне так, как будто мне… ну года два. И я только лепечу какие-то глупости, а человеческого разума у меня нет, и всерьез воспринимать мои слова все равно невозможно.

Она подумала.

— И потом, я сама не уверена, что с травмой. Я не знаю. Может быть, и нет. Я не помню, как это началось. И когда. Просто я вдруг стала думать о жизни. Я вспоминаю это ощущение. Беспомощность какая-то. Я хочу вспомнить то, что было после того, как я упала, провалилась… и не могу. И вдруг думаю, что и до того… вся моя жизнь. Она как бы не моя. Это была не я. Я вела бы себя иначе. Это была… какая-то другая Алена, понимаете?

— Она была — плохая или хорошая?

— Нет. Не плохая, не хорошая… другая. Это была такая девочка, маленькая, любила играть, придумывать что-нибудь, школу она ненавидела, домашние задания тоже… всех боялась, считала себя маленькой и слабой… не знаю, как объяснить.

— А ты какая? Другая?

— Да. Я другая. Я не знаю, хуже или лучше. Наверное, взрослее. Хотя нет. Я чувствую, что мне двенадцать лет, не больше.

— А что тебя отличает от той Алены?

Девочка подумала.

— Не знаю, трудно формулировать. Мышление вообще. То, что для меня важно — и что было важно для нее.

— А что важно для тебя? — спросил психолог.

— Да есть много важных вещей, — спокойно ответила девочка, — достаточно посмотреть вокруг. Даже трудно понять, что важнее. Многие люди страдают. Даже в нашей стране! У нас в классе есть мальчик, его мама пьет… он плохо учится, и вообще. И у нас в доме живет одна женщина, она тоже пьет, и у нее все плохо. Но вообще многие люди страдают внутри, им больно. Это видно. Даже учителя… они страдают, и от этого злятся и портят другим жизнь. А если не только нашу страну брать, то ведь вообще на Земле много всего плохого. Столько ядерного оружия! А если какой-то сбой в технике — вся Земля может быть уничтожена. Все живое. Это же ужас! Люди во многих странах голодают. У нас хотя бы все сыты, живут в домах, имеют работу. А в других странах умирают от голода. Даже дети. Много болезней, люди от них умирают, а ведь могли бы еще жить. Я даже не знаю, что важнее — может быть, заниматься медициной, чтобы изобрести способы лечения, например, рака? Или важнее социальная сторона, изменения общества? Мне еще надо это понять. Но в любом случае, много вещей, которые волнуют. Надо этим как-то заниматься.

— Это все правильно, — терпеливо сказал психолог, — но что интересно лично тебе? Почему тебе стало интересно учиться, а раньше было — нет?

— Ну вот раньше я обо всем этом как-то не думала. Наверное, была маленькая, что ли. А сейчас… да вот это и интересно. Все, что происходит на земле. Я не понимаю даже, как можно об этом не думать. Я все время думаю и помню. Поэтому надо учиться. А что я еще сейчас могу делать? Мне двенадцать лет, я еще ничего не знаю и не умею. Конечно, что-то, рядом с собой, вокруг себя, сделать можно всегда. Но надо ведь думать о том, что я буду делать в жизни. Поэтому важно учиться, готовиться. Разве не так?

…- Ваша девочка — очень честолюбивая, — объяснял психолог матери, смотревшей на него усталыми несчастными глазами, — в сущности, это хорошее качество. Она любой ценой хочет быть первой. Наверняка, зачатки этого были и раньше, просто вы не обращали внимания. Конечно, это у нее приняло уже не совсем здоровые формы, но это мы подкорректируем… Может быть, стоит приехать на каникулы, и я с ней поработаю какое-то время. Однако ничего фатального не происходит. Вам не нужно волноваться. Просто ей хочется выигрывать, хочется добиться своего, но цели она ставит вполне адекватные, социально приемлемые, так что, думаю, добьется. Важно лишь следить, чтобы она во время подросткового кризиса не сорвалась в другую крайность, не пустилась, так сказать, во все тяжкие…

Честолюбивая девочка в коридоре с упоением загоняла шарик в пластмассовый лабиринт.

Психолог не вызвал у нее особого интереса.

С другой стороны, думала она, может быть, это наконец успокоит маму. А то в последнее время мама совсем расстроилась, и как ее утешить — совершенно непонятно.

"Подожди здесь", сказал Мануэль, и Росита ждала. Бок так и продолжал болеть, как будто в ребра воткнули тупой кол, и он торчал там постоянно и ворошил внутренности при каждом движении. Росита привыкла жить с этим колом. С момента ранения прошло полтора месяца, она уже не помнила времени, когда не было боли.

Когда Росита была легкой, вскакивала, как на пружине, летала.

А теперь девушка была рада передышке. Двое суток они с Мануэлем шли через сельву. Двое суток, и поспали всего часа три, на земле, и то Мануэля едва не укусила здоровенная змея сурукуку. Росита не признавалась в том, что эти двое суток были кромешным ужасом для нее — из-за боли в боку. Но что делать? Оставаться в Сан-Мигеле было нельзя, невозможно.

В голове гудело. А ведь она, Росита, с детства работала в поле, она была всегда такой подвижной, ловкой. А теперь что — старуха? Из-за одной-единственной, дурацкой пули… Это никогда не пройдет, никогда. На глаза Роситы навернулись слезы, она сердито смахнула их рукавом.

Ужасно хотелось есть, прямо живот подводило — но это, опять же, пустяки, это привычно. И спать хотелось.

Она положила руки на столешницу из двух сколоченных разнокалиберных досок, оперлась. Кажется, так легче. На замызганной доске лежала одна-единственная книга. Росита потянула книгу к себе. Читать она умела, недалеко от деревни была миссия иезуитов, и там Росита почти год училась в школе. Правда, читала плоховато. Последнее, что ей довелось читать месяца три назад — это когда Рене, студент, очкарик из города, заставил ее прочесть "Манифест коммунистической партии". Ужасная тягомотина, и ничего не понятно, честно говоря. Хотя начинается красиво: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!

Книга, лежавшая на столе, оказалась Евангелием. Ну понятно, а что же еще — пришли-то они к падре. Вон и Распятие на стене, как же без него. И рядом портрет какого-то бородатого, немного похожего на Мануэля. Хотя нет, не похож.

Росита бездумно раскрыла книгу.

"Ибо так возлюбил Бог мир, — с трудом разобрала она, — что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную".

Фраза была красивая. "Отдал сына своего", мысленно повторила Росита, и почему-то при этих словах вспомнился ей сосед, одноглазый старый Рито, у которого забрали сына, Камило, а этот Камило, между прочим, ухаживал за Роситой, а она была еще совсем дурой, ей еще четырнадцати не было. И вот они пришли и забрали его, вроде как по подозрению в связях с партизанами. Может, у него и были связи, кто знает… А сестру Камило, Тину, они пнули в живот. Сволочи. Они вообще сволочи.

Занавеска откинулась, и пригнувшись, в узенькую дверь вошел священник, а за ним Мануэль. Росита сразу поняла, что это и есть священник, отец Фелипе. Таким она его и представляла. Падре был очень высокий, макушкой задевал потолок, и оттого все время должен был горбиться. Глаза у него были светлые, большие и очень странные. Необычные глаза. А так — вроде обыкновенный, довольно темная кожа, намечающаяся на темени лысина. Одет он был тоже по-обычному, в камуфляж. Росита невольно привстала.

Отец Фелипе подошел и осторожно пожал ей руку.

— Здравствуй, Роса Каридад. Ну вот мы с тобой и познакомились. Меня зовут отец Фелипе. Давай присядем. Скажи мне честно, Росита — можно тебя так называть? — ты есть хочешь?

— Да, — быстро сказала она.

— Ты тоже садись, — сказал отец Фелипе Мануэлю. В несколько минут на столешнице оказались две миски с горячим супом и две полузасохших маисовых лепешки. Росита ела, не разбирая вкуса, и почти не слушала, о чем скупо переговариваются священник с Мануэлем. Лишь однажды отец Фелипе обратился к ней.

— Сколько тебе лет, Росита?

— Восемнадцать, — она слегка преувеличила. Восемнадцать ей должно было вскоре исполниться.

— Давно в партизанах?

— Три года, — сказала она. Сытная похлебка вернула способность чувствовать, и Росита ощутила, как подхлестывает горечь. Тогда, три года назад, не было другого выхода. Когда и отца тоже забрали. Мамы нет уже давно, она умерла от какой-то внутренней болезни, так и не узнали даже — от какой. А они теперь забирают всех. Может, отец правда был связан с партизанами… у них ночевали какие-то незнакомые люди. Кто знает? В общем, Росите тогда стало некуда деваться, и она пошла к единственному знакомому, который мог бы помочь, в деревне Вилкаваман — к старому Пако, а он-то уже и показал дорогу.

Отец Фелипе кивнул и положил руку ей на плечо, похлопал. Росита улыбнулась. Ей стало отчего-то очень хорошо. Только вот усталость совсем сморила после еды.

— Девочка, ты ложись спать, — тихо сказал священник, — ты сейчас совсем никакая, правда?

Подстилка из сухих ветвей и двух одеял в углу показалась ужасно удобной — после трех-то дней пути в сельве. Росита сразу провалилась в сон, не чувствуя даже боли.

И так она и спала остаток вечера и всю ночь. А Мануэль, двужильный, невозможно сильный человек, и отец Фелипе очень долго сидели в хижине, когда уже свалилась ночь с кромешной тьмой, и бормотали, и бормотали что-то. Росита временами просыпалась от этого бормотания. Смотрела сонными глазами во тьму, где две фигуры заслоняли пляшущий огонек очага, слушала обрывки разговора — и снова проваливалась в сон, не разобрав смысла. Первый раз она проснулась оттого, что услышала свое имя. И еще "Куба". Мануэль часто говорил про Кубу. И тогда она сообразила, чей портрет висит под Распятием, это же Че, святой, великий Че.

— Росита на Кубе сейчас бы училась, — сказал Мануэль, и в голосе его слышалась боль, — закончила бы школу. Может, пошла бы учиться на врача или учителя. Ее мать была бы жива. Она ведь умерла, потому что врачей в их деревне никогда не бывало, только и всего, отец Фелипе… Ее брат и отец… На Кубе…

Росита снова провалилась в сон. Потом ее разбудил яркий свет огонька, бьющий в глаза, но тут же кто-то сел к огню, так что вновь наступил приятный полумрак. И засыпая, она слышала спокойный, четкий голос отца Фелипе.

— … и я об этом, Мануэль. Ты спрашиваешь, почему я, священник, пришел сюда, и почему я остаюсь при этом священником. Хотя сейчас, честно говоря, и не знаю, имею ли право служить официально. Потерял связь… Нас ведь не любят в Ватикане, это, к сожалению, не секрет. Но я ведь вырос здесь, понимаешь? Я смог выучиться благодаря помощи церкви, но я — сам такой вот крестьянин, как они все. Я знаю, как они живут. А последние десять лет — этот террор правительства, самый настоящий, не против партизан, какое там, против собственного народа. Где был бы Христос, приди он сегодня к нам? На нашей стороне, Мануэль, я убежден в этом. Он всегда был на стороне бедных, нищих, отверженных. Тех, кого убивают. Христос — он в этих людях. А не там, в официальной церкви, которая защищает богатых и хорошо устроенных и позволяет им грабить и убивать нас.

— Но разве твой долг, как пастыря, не в другом заключается? — поинтересовался Мануэль, — вы же должны заниматься духовным, а не политикой, разве не так?

— А в чем разница между духовным и политикой? Как разграничить эти вещи? Ты имеешь в виду личностное и общественное. Да, церковь всегда была обращена к личному, к персональному в человеке. Но как можно помочь лично человеку, которого пытают в тюрьме? Духовно — как ему помочь? Да только прекратить этот ужас…

Росита снова расстроилась при этих словах. Она всегда старалась не думать о том, что произошло с ее папой. Известно только, что он умер. Умер — и все. Но ведь опять же, известно, что практически все, кто попадает к ним в лапы, умирают не просто так. Но она старалась не думать об этом, слишком жутко. Вот и Мануэль, кстати, он два года просидел в тюрьме, и она видела у него на боку шрамы. Остальное, он говорит, зажило, а это вот так и осталось. Потом Мануэля обменяли, это во время операции в Сан-Мигеле, когда захватывали солдат в заложники. Росита, кстати, тоже участвовала немного в той операции.

— Как можно духовно помочь человеку, который голоден? Матери, у которой умирает ребенок? Неужели можно читать этим людям проповеди с амвона, и не обращать внимание на их положение? А ведь таких у нас — большинство. А что касается моего долга как священника… Да, я должен сделать все, чтобы люди встретились с Богом. А для этого самый эффективный путь — сделать так, чтобы люди служили народу по совести.

— Даже неверующие? Тебя как, устраивает положение, что мы, коммунисты, вообще-то не верим в Бога?

— Я не стремлюсь агитировать моих братьев-коммунистов, чтобы они приняли вероучение и практиковали церковный культ. Что даст такая агитация? Но я требую, чтобы все люди действовали сообразно со своей совестью…[1]

И снова Росита заснула, не поняв почти ничего из того, что говорил отец Фелипе. Она слишком вымоталась. В следующий раз ее разбудил голос Мануэля.

— Но какова твоя программа? Политическая, я имею в виду. Ведь мы когда-то придем к власти.

Отец Фелипе помолчал. Потом сказал.

— Христианство — это мотив, а не наука революции. Наука революции — это марксизм. По этой причине мы собираемся строить не христианское общество, а социалистическое. Может быть, могло быть иначе. Но сложилось вот так. Но…

В следующий раз Росита проснулась почти в полной тьме. Только угли еще тлели в очаге. Но двое мужчин, сидя на полу, продолжали разговаривать. Снова говорил отец Фелипе.

— Во-первых, одна из самых важных задач- гуманизация революции. Она не всегда возможна, но это наш идеал. Во-вторых, человек сам по себе, как личность, обладает ценностью и достоинством. И мы должны соблюдать баланс между нуждами личности и нуждами коллектива.

Девушка, не поняв ни слова, очередной раз провалилась в сон и не просыпалась больше уже до рассвета.

Карьера Айри за последний год прямо-таки взлетела.

Вообще это был год прорыва. Томми выздоровел. Неожиданно для врачей, без пересадки костного мозга, которую так и не успели сделать — просто чудом. И похоже, окончательно. У него уже отросли волосы после химиотерапии, он бегал в школу, занимался в бейсбольной команде. Лиз бросила пить. Занялась делом, преподавала что-то в своем колледже, стала ездить на вечеринки — всегда одна. Похоже, у нее кто-то завелся. Айри это не волновало — он и сам ближе сошелся с Шейлой. Надо жить с женой, пока растет Томми, мальчику нужна семья. И вообще.

Айри и дома-то бывал редко.

Как и предсказывал Бхагаван, он сменил место работы. Шефа. И на этом, новом месте, перспективы открылись куда более интересные.

И главное — совсем ушло беспокойство. Несколько раз Айри ощущал — его ведет отныне по жизни невидимая рука. У него все получится. Все будет хорошо. Ему больше не грозит поражение. Нет, он не чувствовал себя марионеткой. Он по-прежнему боролся, сражался за карьерный рост, за благополучие, за победу на этом проклятом жизненном ристалище. Но… ушел стресс, появилась глубинная уверенность в себе. В том — что получится. Просто не может не получиться.

Вот и сейчас — казалось бы, надо волноваться. Айри даже не предполагал, что когда-нибудь доберется до таких высот, что будет вызван на прием к такому человеку. Более того, до сих пор он и не знал, что этот человек как-то связан и даже является владельцем фирмы, которой Айри теперь руководил. Но почему-то менеджер совсем не испытывал волнения… Все будет хорошо. Несомненно.

Приемная казалась слишком простенькой. Айри раскрыл папку с ноутом на коленях, еще раз просмотрел отчет. Он знал, о чем пойдет речь. О его плане шеф доложил наверх, и вот — аудиенция. От которой зависит очень, очень многое. Наверняка — его нынешний пост. Конечно, на дно не упадешь, но потерять этот пост было бы очень, очень жаль… Секретарша, мило улыбаясь, пригласила его входить.

Стоя в центре просторного кабинета, Айри сглотнул от волнения.

— Присаживайтесь, мистер Айри. Кофе? — радушно предложил Главный.

— Благодарю, сэр.

Главный поражал воображение. Крепкий пожилой человек с чуть обрюзгшими щеками, спокойным, мудрым взглядом выцветших глаз. Какой там мультимиллиардер, какой сенатор, какой приятель Президента? Он напоминал пожилого фермера со Среднего Запада, непонятно как попавшего в этот кабинет. Клетчатая рубашка, простенький свитер, купленный в GAP.

Прямо-таки кадр из голливудского фильма, иллюстрирующий равенство возможностей в нашей благословенной стране.

Если, конечно, не знать — как и все, Айри знал это — что за плечами Главного несколько поколений высокопоставленных предков, одна из самых обеспеченных семей Соединенных Штатов.

Фермер в свитере приветливо улыбнулся.

— Что я вам хотел сказать, мистер Айри… Я слышал немало хорошего о вас. Ваши знания рекламного дела…

Айри слегка отключился. Сосредоточился на том, чтобы сохранять спокойное выражение лица в тот момент, когда хотелось широко улыбаться и даже повизгивать от восторга.

— Вот так… — Главный постукивал по столу широкой холеной ладонью, на его безымянном пальце красовалось не очень дорогое золотое обручальное кольцо, — кроме того, мы произвели проверку. Вы абсолютно лояльны корпорации. Это очень радует — мне нужны преданные честные люди. Вся Америка держится на таких людях!

Он вдруг слегка подался вперед.

— Мистер Айри, я должен вам сказать, что Сьерра-Бланка важна для нас по ряду причин. Во-первых, это источник важного сырья. Это вы знаете. Во-вторых, распространение коммунистической заразы надо прекратить, иначе она опять расползется. В общих чертах я с вашим планом ознакомлен. Не возражаю. Сколько человек будет задействовано? Сколько будет знать об этом?

— Мне предоставили команду из пяти человек, сэр. Мистер Лейвен позаботился об этом, я лично не проверял их, но…

— Хорошо, вам и не нужно беспокоиться, раз это сделал Лейвен. Значит, вы, я, Лейвен — и эти пять человек?

— Им дадут только конкретные деловые инструкции. Но я думаю…

— Да, они могут понять, — Главный чуть нахмурился, — в идеале, конечно, этот след должен затеряться полностью. Ладно, я побеседую с Лейвеном. Вот что, Айри. Если вы сохраните Сьерра-Бланку — в дальнейшем можете рассчитывать… на очень многое.

…Выходя из кабинета, Айри не сдержал улыбки. Он уже получил очень многое.

Такая аудиенция была бы совершенно немыслима еще год назад, когда он был всего лишь топ-менеджером известной рекламной корпорации.

Но вот справится ли он с операцией? Задумано вроде бы неплохо. Но осуществление… Он сам встречался с "командой Ч" — четверо мужчин, одна женщина, все мусульмане, из разных стран Востока, где-то специально обученные. Это выгодно — даже в самом крайнем случае, если партизаны каким-то образом обелят себя, виноваты будут мусульманские террористы.

Айри понимал, что Лейвен связался со спецслужбами, что группу эту ему могли дать только в CIA — или в подобной организации. Об источнике, откуда получен боевой штамм холерных вибрионов, Айри старался даже не думать. Нет, разумеется, фармацевтический концерн, который принадлежит Главному лично, даже не через подставное лицо, делает что-то и для военки. Но это уж слишком! Однако это не его дело.

Его дело — добиться того, чтобы виноватыми в глазах всего мира выглядели именно партизаны.

И он, черт возьми, этого добьется! Ведь сколько всего уже произошло за последний год… И Айри, на миг остановившись у лифта (хорошо, что он был один), по привычке обратился внутрь себя и вновь увидел сияющее улыбкой полное смуглое лицо, обрамленное шаром темных волос.

"Конечно, получится! Ты сможешь!"

И волна божественной любви залила его.

Алейн закончила свой отчет. В эфире какое-то время было тихо, но она ощущала напряжение. Послышался голос Ташени — и Ташени как бы коснулась ее издалека, как бы обняла за плечи.

"Ты очень волнуешься, девочка".

"Но ведь ты сама видишь, что происходит".

Она услышала несколько малознакомых голосов братьев с Виэрела, они говорили примерно одно и то же: это дела людей, ты же знаешь, чего от них можно ждать, и если растрачивать свои силы и эмоции на каждую мерзость, которую они делают, ты вообще не выдержишь этой работы… Они были, наверное, правы.

"Дело не в моих эмоциях. Повторяю еще раз, ситуация критическая. Согласно плану Айри, команда Ч-1 должна распространить в Сьерра-Бланке островирулентный штамм холеры. Далее средства массовой информации сообщат миру о том, что это сделали партизаны. Между тем, именно в Сьерра-Бланке я вижу — и вы это тоже видите — организация не только достигла реальной возможности прийти к власти, но и создала действительно очень позитивный настрой в своих рядах, без обычных склок, без возможности коррупции — это чистые, хорошие люди. И дело не только в потере этого очага прогресса. И дискредитации любого прогрессивного движения. Дело еще в том, что на Земле такие методы информационной войны если и применялись до сих пор, то не так широко и беззастенчиво. Это создаст прецедент. Это на уровне взрывов в Хиросиме и Нагасаки, только хуже…"

"Да, дело не в ее эмоциях, — послышался суховатый жесткий тон Ульвира Черного, — дело в том, что назревает действительно неприятное событие, и нужно выработать тактику обхода. Алейн, твои предложения?"

Алейн собралась. В данном случае холодность Ульвира действовала живительно.

"Я намереваюсь действовать лично. У меня есть два плана. Во-первых — личная работа с командой Ч-1, их всего пятеро, и подходы к каждому найдутся. Во-вторых, при неудаче первого плана, я попытаюсь обезвредить штамм"

"Все это связано с риском для твоей жизни".

"Я знаю".

Она переждала поднявшуюся ментальную дискуссию на тему, не должно ли Сообщество Тайри категорически запретить ей любые действия, связанные с риском для ее драгоценной жизни. Потом усмехнулась мысленно и напомнила, что любая тайри абсолютно свободна в своих действиях, и запретить ей ничего не смогут.

"И все-таки, — осуждающе сказала Лий, тоже забредшая в локальную Сеть, — подумай, у тебя еще тысячелетия впереди… ты же не из короткоживущих".

Все тайри молчали подавленно — никто не считал себя вправе высказаться. Но ощущая их молчаливую поддержку, Алейн сказала.

"В момент, когда мы начнем считать собственную жизнь более ценной, чем жизнь любого обычного человека на любой планете — Союз можно считать мертвым".

Ей показалось, будто сразу тысячи рук обняли ее за плечи. Лий вспыхнула непокорной звездочкой и утихла.

"Наверное, ты права. Я должна это обдумать".

"Твой план я считаю разумным, но следует уточнить детали", — вступил Ульвир. Они стали обмениваться инфопакетами, корректируя и уточняя план дальнейших действий Алейн.

"И вот еще что. Это к вам, Виэрел. Лока-тайри, за которой я наблюдаю, готова к инициации. Кроме того, я прошу вас поторопиться! Здоровье моей подопечной оставляет желать лучшего. Боюсь, что если вы не заберете ее в ближайшие дни, мы можем ее потерять…"

Тайри с Виэрела зашумели, что сейчас невозможно перебросить корабль к Земле — ведь он должен дежурить у системы Матур, это тоже важно! Одна из них, старая и мудрая тайри, по имени Кринн Быстрая, вставила спокойно:

"Не понимаю причин волнения! Мы поступим обычным образом — сейчас же пошлем к земле челнок и инициирующую команду! Челнок доставит лока-тайри на корабль всего за несколько часов".

Восприняв простой навигационный расчет, тайри успокоились и даже несколько устыдились — действительно, решение лежало на поверхности, и сложно было его не увидеть.

Светлана Григорьевна успела доползти до телефона и набрать скорую.

Говорить было уже трудно. Она кое-как прошамкала в трубку свой адрес и потеряла сознание.

Вновь в себя она пришла уже в больнице. И сразу поняла, что случилось.

Все-таки худший исход. Именно то, чего она боялась больше всего.

Вот так это и случается. Прозаически. Широкая трещина в краске через всю стену рядом с кроватью. Желтая казенная краска, пупырышки на ней. Ветхий пододеяльник еще советских времен с веселенькими пестрыми надписями "Минздрав". Голое окно, и за ним — одно только небо, и то серое, затянутое пеленой туч.

Сознание было затуманено — не то болезнью, не то лекарствами, которыми ее накачали. В руке торчала игла капельницы. Отдельная палата, осознала Светлана. Совсем маленькая, отдельная. Это что значит — я умираю?

Умираю, подумала она. И это самое лучшее, что со мной может произойти. Потому что это, дорогие товарищи, инсульт. Вся правая сторона — будто исчезла. Ее нет. Невозможно шевельнуть рукой или ногой, нет и чувствительности. Голова тупо побаливает, и что-то со зрением — все плывет перед глазами.

Говорят, что иногда эти параличи проходят… через сутки вроде. Прошли уже сутки, или нет? Светлана чувствовала, что ничего у нее не пройдет.

Слишком уж сильно все это. Слишком тяжело.

Даже если она не умрет — жизнь кончена. Начинается умирание. Оно может растянуться еще лет на десять… ужас какой! Но жизни больше не будет. А лучше бы, конечно, закрыть глаза и уйти сразу… вот прямо сейчас… Светлана закрыла глаза.

Неужели это все… вот и вся жизнь… а что там — дальше? Как ее уверяли с детства — ничего? Или, как ей рассказывала подруга — Бог? Вдруг резанула несправедливость: почему именно она, именно сейчас должна умереть? Смерть казалась такой далекой… даже когда уже состарилась, уже было ясно, что несколько лет — и все. Так приговоренный к казни не боится, потому что осталось еще целых полчаса… пятнадцать минут. Это время впереди кажется вечностью. Но вот больше нет времени. И над беспомощной шеей — топор гильотины.

Светлана Григорьевна заплакала.

Пришел Ваня. Он был весь какой-то потерянный, напуганный. Посидел, держа ее руку в своей. Что-то говорил, тихо, не очень понятно. Светлана Григорьевна попыталась ответить, но заметила, как сын вздрогнул от звуков ее голоса. Голос изменился, и говорила она теперь непонятно, неразборчиво. Ваня с врачом вышел в коридор, и они там о чем-то беседовали.

Потом Ваня сказал ей, что завтра должен прилететь Олег.

Я умираю, снова кольнул ужас. Поэтому они и… Я умираю! И они не могут помочь. Никто не может помочь.

Светлана Григорьевна проснулась ночью. Состояние было непонятное. Правая сторона все так же не двигалась. Кажется, кровать мокрая. Кожу неприятно жгло. Светлана решила не обращать на это внимания.

Через высокое окно в палату лился лунный свет.

Что там будет, когда я умру, снова подумала Светлана. Вот ведь всю жизнь гадала. Раньше была атеисткой, да и вопрос этот сильно не волновал. Ее слишком занимала жизнь — некогда было думать о смерти. Потом вроде стала во что-то верить. Но сейчас это опять уже казалось глупостью. Бог, ангелы… черти… ей, наверное, по церковным канонам положено попасть в ад. Она и не ходила никогда в церковь. А чувство говорило ей, что ничего этого не будет. Какая там душа, отдельная от тела? Как вообще может что-то существовать отдельно от тела? Ничего этого нет. Просто сон — вечный сон.

Но сейчас это не пугало ее. И вообще ничто уже не пугало.

Старая ведь уже, подумала Светлана. Пожила достаточно. Все умирают.

Почему-то эта простая мысль — все умирают — успокаивала ее. Мало ли людей умирают молодыми… вот как ее мальчики. Умирают даже дети. А она — прожила долгую, хорошую, интересную жизнь. Чего же ей еще нужно?

Она просто смотрела на лунный свет. Как это, оказывается, просто и прекрасно — лунный луч ложится на шероховатый белый подоконник, высвечивает трещины, исчезает в синеватой дымке внизу.

Это было новое, доселе неизвестное ей занятие — умирать. Даже интересное чем-то занятие.

Только хорошо бы все-таки это случилось уже сейчас, подумала Светлана. Лежать годами, мучиться самой и быть обузой для окружающих… и ведь все равно это не что иное, как тот же процесс умирания, только растянутый и мучительный.

И в этот миг от стены отделилась легкая тень.

Светлана перепугалась на миг — сама не зная, чего. Глупым был этот ужас — кто будет нападать на умирающую парализованную старуху? Но это и не был простой страх — а безотчетный мистический ужас… Кто это?!

Перед ней стояли двое. Девушка и молодой мужчина. Обычно одетые, темноволосые, и оба — в темных очках.

Безумная мысль шевельнулась — может, кто-то из воспитанников решил зайти? (ночью?!) Непонятно, как они сюда попали… Но… других-то объяснений вообще нет.

— Не пугайтесь, Светлана, — произнесла девушка спокойным, звучным голосом, — все будет хорошо. Мы к вам.

— Вы… кто? — прошептала она с трудом.

Девушка присела рядом с ней, наклонилась.

— Вы понимаете, что с вами?

— Да, — выдохнула Светлана, — инсульт.

— Вы умираете, — безжалостно сообщила девушка, — мы пришли, чтобы помочь вам.

— Ххто… вы… — прохрипела Светлана.

— Мы — частицы Союза Тайри. Вы позже узнаете, что это такое. Сейчас не время. Вы в очень тяжелом состоянии. Скорее всего, вы не доживете до утра. Поэтому мы должны торопиться. Мы хотим забрать вас с собой.

— Кху… кхуда?

— Вы ведь читали фантастику, Светлана. Много. Вы даже ее пишете. Так вот мы — другая цивилизация. Более развитая, чем на Земле. Несравненно лучше развитая. Почему мы хотим забрать именно вас — вы поймете позже. Но мы хотим вас спасти. Вы готовы на это?

— Вы-ы… мошшете меня выле… вылечить? — выговорила Светлана.

— Это не нужно. Вы получите новое тело. Старое уже слишком дряхлое. Оно останется здесь.

— Я… умру?

— Нет. Это не смерть. Это жизнь, новая жизнь. Очень долгая.

Девушка положила руку ей на голову.

— Соглашайтесь, Светлана, — сказала она ласково, — мы хотим вам помочь. Правда.

— Кха… как?

— Это просто. Ваша личность и ваша память будут отделены от тела и помещены в специальный прибор. Затем мы перенесем запись на новое тело. Это не страшно. Мы постоянно проделываем такие операции. Для нас это рутина. Те, кого вы оставляете здесь, будут считать, что вы умерли. Похоронят ваше старое тело. А вы начнете жить заново.

Светлана молчала. Потом выдавила из себя.

— Снимите… очки… очки.

Девушка послушно сняла очки. Глаза у нее были самые обыкновенные. Голубые или серые, добрые и спокойные.

По ее знаку мужчина поставил на стол небольшой серебристый ящик.

— Закройте глаза, Светлана. Вы сейчас заснете, а когда откроете глаза, все уже будет позади.

Светлана открыла глаза.

Ей было хорошо. Никакой боли. Да и тела она почти не ощущала. Ясное, совершенно ясное сознание. Легкость. И странное небо над головой.

Молча Светлана рассматривала это небо, словно из двух половинок. Темно-синее закатное, пересеченное розовой полосой, в центре оно заканчивалось широкой дугой, и дальше, за этой невидимой гранью начиналось другое небо — звездное. Не привычно-городское, а такое, как бывает где-нибудь на море — со сливающимися бриллиантовыми дорогами, такое яркое, что больно смотреть. Даже, пожалуй, на море или в горах Светлана никогда не видела такого неба.

— Привет, лока-тайри! — услышала она. Повернула голову на этот мелодичный женский голос.

Опять эта девушка. Но волосы у нее светлые, и очков нет. Но Светлана ее узнала. А может, девушка только показалась темноволосой там, в больничной палате?

Воспоминание обрушилось как шквал, сжало сердце. Невероятно… невозможно.

Девушка протянула ладонь и провела над ее лбом. Светлане стало как-то легче. Спокойнее.

— Все хорошо, — тихо сказала девушка, — все уже хорошо, лока-тайри. Светлана. Ты уже дома.

— Я что, умерла? — голос Светланы дрогнул. Она не узнала собственного голоса. Ничего похожего на старушечий скрип, к которому давно привыкла.

— Чтобы считать себя живым, непременно надо сидеть в подвале, имея на себе больничные кальсоны? — поинтересовалась девушка, и Светлана заулыбалась этой цитате.

— Меня зовут Кьена. Кьена Лучистая, на вашем языке. Я стану твоим куратором, Светлана. Прежде всего, тебе надо понять, что изменилось тело. Не пугайся. Ты снова стала молодой. Никакой мистики, сплошная наука и техника. Но сейчас тебе надо подождать несколько часов, пока сознание адаптируется к телу. Ты слишком рано проснулась. Это не страшно, но пока несколько часов ты не сможешь ходить. Тем лучше — мы можем спокойно все с тобой обсудить. Но сначала посмотри на себя.

Светлана подняла руку. Рука молодой женщины, красивая, мускулистая, без единой морщины, без старческих пятен. С ухоженными изящными ногтями и пальцами.

Светлана молча долго рассматривала обе руки.

— Посмотри в зеркало.

Прямо в воздухе перед ней повисла рамка, заслоняя небо. И в этой рамке Светлана увидела… себя, поняла она тут же.

Себя — хотя это было невозможно. Светлана даже узнала себя сразу. Видны были только голова и плечи — дальше тело окутано дымкой. Что-то вроде одеяла из энергии? Но свое лицо Светлана узнала. Она себя уже видела такой. Лет в 20. Может быть, в 25. Пожалуй, даже еще красивее, чем тогда. Свежая, юная… Блестят серые глаза, чистейшая кожа прямо-таки сияет. Алые губы, легкий румянец, золотые пушистые волосы.

Так не бывает. Я свихнулась, поняла Светлана. Что же делать? Надо как-то выходить из этого бреда. Вот ведь не представляла, что это такое — когда теряешь рассудок! Оказывается, все так ярко, так реально, и настоящий мир даже не пытается прорваться сквозь эту иллюзию.

Настоящий мир, где она — парализованная умирающая старуха на больничной койке.

Да, здесь гораздо лучше, но я хочу обратно — в реальность.

Легкая рука Кьены легла на ее лоб. Провела по волосам.

— Светлана, — тихонько сказала она, — ты здесь. Ты дома. Я знаю, ты не можешь поверить. Но это так. Ты поверишь со временем.

И Светлана не то, что поверила — а как-то успокоилась. Чего дергаться? Назад в реальность, на койку, она всегда успеет. Почему бы и не поиграть немного в эту забавную игру?

— Как вы это сделали? — спросила она.

— Видишь ли, человек, да любое разумное существо, складывается из трех компонентов…

— Тело, душа и дух?

— Нет. Не совсем. Тело, память и… личность. То, что можно назвать душой. На нашем языке — кера. Все эти три компонента можно разделить. Память — это то, что ты помнишь о своей жизни. Ты ведь помнишь не все. Ты была когда-то маленьким ребенком, памяти об этом не сохранилось, но согласись, ты была той же самой личностью. Память уникальна. Кера тоже. Кера может существовать отдельно от памяти. Ну а тело… тело всегда можно реплицировать. воссоздать. Изменить. Наша техника все это позволяет.

— Так я что теперь… действительно молодая? — спросила Светлана слабым голосом.

— Да. Как в 25 лет — но без накопленных ошибок и загрязнений.

— Вы что, живете вечно?

— Нет, — Кьена покачала головой, — никто не живет вечно. Но… жизнь керы несравненно дольше, чем жизнь физического тела. Тело изнашивается. Керу, правда, тоже можно разрушить… Но это очень трудно.

— Скажите… а почему вы взяли меня? С какой стати? Это похоже на фантастику, — Светлана вновь ощутила полную нереальность происходящего, — но это даже для фантастики нелогично как-то. Я ведь старуха. Кому интересны старухи?

Кьена усмехнулась, на щеках ее возникли трогательные ямочки.

— Света… Знаешь, сколько мне лет в пересчете на земное счисление? — Светлана вопросительно подняла брови, — Мне шестьсот двадцать два года.

Светлана молчала некоторое время.

— Сколько вы живете?

— Тела можно менять и обновлять. А кера по земному счету живет около двух тысячелетий. Потом она уходит. Над этим мы не властны. И этот процесс не поддается изучению. Когда уходит кера… наука здесь бессильна, Светлана, и очевидно, в этом есть какой-то глубокий смысл, которого мы не можем понять до конца. Но конечно, тайри можно убить. Раньше срока. Так же, как любое живое существо.

Она ласково смотрела на Светлану, глаза ее лучились. Кьена Лучистая.

— Да, — она погладила Светлану по голове, — все только начинается. Твоя жизнь в самом начале. Так уж получилось, что у тебя есть потенция… способность к инициации в тайри. Это встречается очень редко, мы отслеживаем таких людей на всех планетах и инициируем.

Светлана выдавила усмешку.

— Что-то все равно фантастика эта не вяжется… В общем-то, я про такое читала что-то. Но обычно такие приключения бывают у молодых, а я…

— Ты все еще не можешь понять, что ты даже еще не молодая — ты маленькая. Земной календарный возраст ровно ничего не значит. Но я отвечу на твой вопрос, я понимаю, что ты имеешь в виду. Мы всегда инициируем только людей, проживших жизнь на своей планете… сколько принято по максимуму. 50 лет, 60, 80. Я могу объяснить, почему. Инициация может быть опасной. Мы сделали ее сейчас практически безопасной, и это достигается прежде всего тем, что мы тщательно отбираем кандидатуры. То есть способных к инициации намного больше, но не все из них могут ее пережить и остаться в здравом рассудке… и скажем так, не превратиться в чудовище — ибо и такое бывало. Но тебе не надо бояться, сейчас мы инициируем только со стопроцентной гарантией. Мы проверили тебя. И один из методов проверки — это жизнь. Прожитая жизнь на обычной человеческой планете…

— У меня была самая обыкновенная жизнь, — произнесла Светлана, — я не воевала. Не была в тюрьме. Ничего такого. Ну только в детстве… бомбежки, эвакуация. Голод. А потом всю жизнь… я жила в мирное время, в хорошей стране. Я же не герой, я самая обычная. Какая же это проверка?

Ямочки снова появились на щеках Кьены. Какой ласковый у нее взгляд… бесконечно терпеливый и ласковый.

— Ничего, Светлана. Этого вполне достаточно.

Бред продолжался. И становился все более реальным.

Кьена принесла поесть. Еда оказалась фантастически вкусной и совершенно непонятной. Ни овощи, ни мясо, ни рыба. Что-то белое плотной консистенции, что-то розовое помягче и маленькие хрустящие золотистые шарики. Светлана даже спрашивать не стала.

А янтарный напиток в высоком (кажется, даже хрустальном) бокале, мерцающий золотыми искрами, оказался невероятно знакомым. Да! Это был самый обыкновенный советский бочковой квас. Светлана его всегда просто обожала. Но когда до нее это дошло, уставилась на тайри с изумлением.

— Это же… как это так? Откуда у вас…

Кьена засмеялась.

— Это напиток Льети. Это не квас! Светлана! Льети очень интересная штука — он подстраивается под вкус того, кто пьет. Каждый почувствует то, что ему приятнее всего. Он дает тебе именно то, что нужно. Кстати, минеральный состав он тоже подстраивает…

Бред какой-то, подумала Светлана. Совсем уже. И они хотят, чтобы я это приняла за реальность?

Сон, конечно, интересный. Хорошо бы он подольше продолжался… А то ведь вернешься в реальность — и даже записать не сможешь. Паралич. А разве раньше в снах, даже самых ярких и реальных, могли появиться такие мысли?

Светлана вдруг испугалась. Кьена обняла ее за плечи.

— Света, хочешь немного прогуляться? Твое тело уже адаптировалось. Ты сможешь встать. Я начну тебе показывать наш корабль.

Она встала без особого труда. Оглядела себя. На ней ничего не было, но Светлана не стеснялась — в конце концов, Кьена тоже женщина. Боже мой, как изменилось тело! У нее никогда не было такого красивого тела, тоненькой талии, подтянутой груди… И в то же время — это было ее тело. Такое, каким могло бы быть, наверное, лет в 25 — если бы с детства занималась спортом, следила за собой.

— Надень вот это, — Кьена подала ей маленький золотой браслет с цветными квадратными выпуклостями, — и нажми на малиновый камень.

Света нацепила браслет на запястье, нажала. И вздрогнула, ощутив на теле — одежду. Одежда возникла ниоткуда, сама собой. Элегантный голубоватый комбинезон. Кьена, кстати, тоже очень хорошо одета, только теперь заметила Светлана. Не как космонавт из фантастического фильма, а просто, функционально и со вкусом, до незаметности хорошо — желтоватая блузка, широкие вроде бы шелковые летящие шаровары, мягкие сапожки в тон.

— Ну что, нравится? Потом я научу тебя, как создавать одежду. Пойдем смотреть корабль?

Но какое там — корабль! Сначала надо понять хотя бы вот эту маленькую комнату… каюту, или что это такое? Эту маленькую часть корабля.

Здесь же все не по-человечески.

Небо над головой. Звездное — это трансляция с поверхности корабля, именно так и выглядит звездное небо в этом участке. А остальная часть — просто картинка. Объемная, поэтому такая реальная. Так объяснила Кьена. Картинки можно менять. Можно вообще менять все, что угодно — стены, форму помещения, мебели, пол. Раз — и закатное небо по желанию Кьены затуманилось, а затем сменилось эмалево-голубой поверхностью с растущими из нее серебряными цветами.

Кровать оказалась не кроватью, а вытянутой, висящей прямо в воздухе желтовато-белой поверхностью. Кроме нее, в помещении располагались пять-шесть странных, не функциональных вещей — вроде украшений. Спиралевидное металлическое деревце с листьями, антикварный огромный кувшин с узким горлышком, абстрактно завитые композиции из металла, или пластика, или непонятно чего. И никакой мебели больше.

— Это чок, — пояснила Кьена. Махнула рукой в сторону кувшина, — вся наша мебель — чок. У нас нет никаких других предметов.

— Это…

— Чок способен изменяться как угодно. Цвет, форма, материал, функция… Ты лепишь из него все, что тебе нужно, усилием мысли.

Кувшин вдруг побелел, раздулся и медленно стал менять форму… несколько секунд — и вместо глиняного кувшина перед Светланой оказался небольшой стол из матового стекла.

— Ты тоже научишься, это нетрудно, — пообещала Кьена, — а можно подать чоку команду на свободную комбинацию, и он примет форму предмета искусства — в его памяти многое сохранено.

— Как это все… устроено? Как?

— Нанотехника, ничего особенного. Ну и ментальный контроль. Это могут не только тайри, на всех наших патронатных планетах такая техника. Пойдем?

Стена расступилась перед ними. Дальше был не коридор — свободное пространство, залитое светом, слева стена, справа — площадь, а потом какие-то высокие кустарники. По краю площади стелились заросли серебристо-голубых цветов. Сверху, из небесной выси, лился яркий белый свет. Светлана остановилась, с недоумением глядя на тайри.

— Я понимаю, ты ожидала другого. Но наша техника позволяет создавать на корабле любые интерьеры. И потом, зелень, природа — это так приятно, правда? Все это настоящее, — объяснила Кьена.

Они прошли несколько шагов по очень ровному, но чуть шершавому и пружинящему покрытию. Кьена добавила.

— Ведь мы всегда живем на кораблях. Некоторые всю жизнь, все две тысячи лет. Конечно, мы создаем себе приятные условия. Это наш дом.

Светлана чуть вздрогнула — навстречу шел человек. Высокий мужчина. Кьена взяла ее за руку.

— Не бойся, Света. Ну что ты?

— Я от неожиданности.

Она загляделась на мужчину-тайри. Он был очень красив. Будто актер из какого-нибудь фильма про светлое коммунистическое будущее. И чем-то неуловимо напоминал Кьену. Светом больших, светло-карих глаз? Совершенством крепкого тела? Выражением лица, улыбкой? Тайри был одет в нежно-зеленый костюм — штаны и безрукавку, открытые плечи бугрились прекрасными мышцами.

Чего бы им и не иметь мышцы, подумала Светлана. Если тело можно создавать по заказу, без всяких усилий.

Мужчина смотрел на нее и улыбался. Он лишь коротко взглянул на Кьену, они будто обменялись беззвучными репликами. Затем тайри сказал Светлане.

— Здравствуй, лока-тайри! Я так рад, что ты наконец дома, с нами! Теперь тебе будет хорошо. Меня зовут Кел Виэрел Анар.

И он неожиданно шагнул вперед и крепко обнял Светлану, а потом поцеловал ее в щеку. Светлана слегка опешила, но объятие было ей очень приятно, очень грела эта приязнь и любовь со стороны совсем незнакомого человека, и даже более, чем приятно… Светлана отметила, что новое тело реагирует на это как-то очень уж остро. Ведь это мужчина! Молодой, очень красивый мужчина… Светлана вдруг страшно смутилась, и в тот же миг Кел выпустил ее и отступил на шаг.

— Ты хорошая, — сказал он, еще раз коснулся ее плеча, кивнул и пошел дальше. Кьена взяла Светлану за руку.

— Идем. Не удивляйся, Света… Мы ведь все — все тайри — братья и сестры, по-настоящему. Мы все родные. Ты это позже поймешь. Тебе не надо ничего бояться. Никогда больше.

Корабль был гигантским. Говоря, "показать корабль", Кьена вовсе не имела в виду — обойти его весь.

Не корабль — город. Даже и не город, а небольшая страна.

Большинство тайри живут в Космосе, десятилетиями не спускаясь на поверхность планет — разве что на небольшую прогулку. Космос — их естественная среда обитания. Но корабль тайри в сущности ничем не отличается от планеты. Очень благополучной, надежной, хорошо устроенной. Да ведь и любая планета не так уж отличается от несущегося сквозь пространство космического корабля. И собственно, им является.

Только корабль может лететь куда угодно, а планета обречена постоянно крутиться вокруг своей звезды.

На корабле живут десятки тысяч тайри. Около шестидесяти тысяч здесь, на "Виэреле", сказала Кьена. Это одна большая семья. Виэрел почти никогда не опускался на поверхность планет. Здесь тайри живут, работают, любят друг друга… может быть, у них рождаются дети? Надо спросить, подумала Светлана. Так вот просто на корабле детей она пока не видела.

Видела многих других тайри, кроме Кьены. Они все ласково и приветливо ей улыбались, называли имена. Тайри часто прикасались друг к другу, обнимали, у них словно не было личной дистанции. И к ней, Светлане, тоже — но они будто чувствовали, что ей приятно, а что нет. Хотя почему "будто"? Наверное, чувствуют. Ведь они, как выяснилось, телепаты. Это слегка пугало, и об этом Светлана старалась не думать. Но уж очень хорошо, тепло все они к ней относились. Она видела, что между собой тайри общаются даже еще более тесно — но ее бы это уже испугало, и с ней они обращались аккуратно.

На Виэреле есть все, абсолютно все, что только может понадобиться человеку. Научно-исследовательские центры, дома и квартиры, зеленые поля и рощи, пруды с чистейшей водой и бассейны, центры и парки непонятных развлечений, улицы и площади. Все это непривычное, фантастическое — но чему ж тут удивляться.

И даже голубое небо — пожалуйста. Голубое, густо-синее, розово-закатное, хмурое дождевое. И свежий воздух, и пружинящая тропинка среди зеленой травы.

Это, конечно, "не совсем то". Но все же неотличимая имитация. Кроме травы и деревьев — они настоящие.

Но еще на Виэреле есть то, чего нет на планетах. И эта штука восхищала и притягивала Светлану. Это — настоящее звездное небо.

Его можно было наблюдать не только в качестве голографической трансляции, но и реально, в специальных кабинках на поверхности корабля, сквозь один только почти невидимый слой вещества (а может, даже энергетического поля).

Такое впечатление, что сидишь на полу прямо в открытом космосе.

Светлана ложилась на мягкий серебристый пол кабинки и смотрела вверх. Этим можно заниматься часами. Не надоест никогда. Звезды, мерцающие звезды. Бриллиантовые дороги. Скопления золотых пылинок, драгоценные слитки, тропинки и дорожки, черные провалы, узоры, цепочки, кляксы…

Светлана думала. Она вспоминала тех, кто остался на Земле. Временами тоска сжимала сердце. Но ведь и последние годы она жила совсем одна. Они похоронили ее старое тело. Поплакали, но в общем-то смирились — что особенного в том, что умерла старенькая мама. Все умирают в этом возрасте. Они теперь будут жить без нее — но ведь и раньше она уже не играла в их жизни никакой особой роли.

И все равно она тосковала по ним. Понимала — даже не по ним реальным, а по прошлому. Ваня, Олежек… Еще живой Володя. Ребята из "Странника", походы… маленькие внучки.

Все кончено. Это ушло все равно, в любом случае. И все равно ей было тоскливо.

Но ведь я, наверное, смогу вернуться на Землю, если захочу, подумала Светлана. В другом теле. Они не узнают меня. Но я могу на них посмотреть, могу чем-то помочь. Кьена говорила, что любой тайри абсолютно свободен в своих решениях. Значит, я могу и вернуться.

— Я не помешаю тебе, Света?

Светлана обернулась, села. Кьена, в чем-то легком, голубом, летящем, вошла в ее кабинку. Села рядом на пол. Обняла за плечи.

— Это так хорошо… знаешь, ты второй человек за всю мою жизнь, кого я готовлю к инициации. Это так чудесно. Наверное — как растить ребенка. Только вы очень испуганные и покалеченные дети. Но это ничего. Тебе будет лучше. Ты станешь гораздо сильнее. Ты даже не представляешь, как будет хорошо…

— Я до сих пор не всегда верю, что это правда, — сказала Светлана, — иногда возникает чувство, что вот сейчас я проснусь…

— Но ведь оно теперь бывает реже? А потом совсем исчезнет.

— А у вас бывают дети? — спросила Светлана.

— Дети не могут жить здесь, на корабле. Да, конечно, у нас есть дети. Но они рождаются только на планетах. И там же растут.

— Без родителей?

— Это по желанию. Если родители желают, они проводят с ребенком все время, пока он растет. Мы же свободны, Света. Другие сразу уходят на корабли, уходят в свою работу. Да и кровное родство, инстинкты — все это уже не так для нас важно. Ты это позже поймешь. Ребенка растят те, кто умеет это делать. И любит. Но ты учти, ведь дети бывают у нас очень, очень редко. И далеко не у всех. Рождение и выращивание каждого — эпохальное событие. Это неизбежно, если продолжительность жизни такая, как у нас.

Кьена помолчала.

— У тебя много вопросов, Света. Ты можешь их задавать, всегда.

— А когда будет инициация? — спросила она.

— Нам надо тебя подготовить. Если бы ты выросла на нашей патронатной планете, можно бы хоть сейчас. А так… Несколько этапов подготовки. Сейчас ты ознакомишься с обстановкой, поймешь, что к чему — чтобы не было психологического шока. Следующий этап — мы имплантируем тебе биокомпьютер. Он увеличит возможности твоего мозга. Видишь ли, только часть наших способностей обусловлена инициацией. Все остальное — чистая техника. У вас люди только начинают использовать компьютеры как внешние устройства, а у нас — и у людей на наших планетах — компьютер сращен с мозгом, и мозг может его использовать как дополнительное устройство. Компьютер даст тебе сразу много возможностей: дальновидение, мысленное управление техникой и предметами, абсолютная память, мгновенное обучение, способность изменять гравитационное поле, генератор невидимости… ну и многое другое. Сумма всех знаний человечества, твоя библиотека и фильмотека всегда с тобой… Очень удобно.

— Ничего себе, — слабым голосом сказала Светлана.

— Вот! Понимаешь, это просто техника. Мы сильно опережаем вас в техническом смысле. И тебе надо сначала подготовиться, освоить все это, научиться пользоваться суперкомпом. А затем уже инициация. Когда у тебя будет суперкомп, ты легко будешь получать любые знания… Но не мучайся, если у тебя сейчас любопытство, спрашивай, я могу просто рассказать и показать.

— Кьена, а… да у меня тысяча вопросов! Кто такие вообще тайри? Чем вы отличаетесь от… простых людей? Вы какие-то просветленные? Эти… как там у Стругацких… людены?

— Нет, Света. Тут все проще. Хотя в общем аналогия с люденами есть. Потому что у нас тоже есть такая штучка в мозгу, электрохимическая система, позволяющая нам становиться тайри. Мы называем эту систему защитной сетью. В неактивированном виде она встречается у одного человека на миллион — на обычных планетах. На наших — чаще. В 5–7 раз. Но это вовсе не система, позволяющая превратиться в сверхчеловека. Тайри вообще появились около 50 тысяч лет назад. И тогда они были другими, почти совершенно обычными людьми. Знаешь, чем мы отличаемся от людей и почему появились?

— Почему?

— Потому что на одной из планет люди смогли освоить движение в подпространстве. Из фантастики ты примерно представляешь, что это такое. Ваши физики пока еще убеждены в том, что подпространства существовать не может. Но писатели уже интуитивно пришли к этому. Ведь иначе невозможно путешествовать от звезды к звезде!

Так вот, Света… Когда запустили в подпространство первый корабль, он вернулся. С одним пилотом. Этот пилот-испытатель случайно оказался тайри. Он, конечно, не прошел инициации, об этом не знали. Он потерял сознание, но не умер в подпространстве. А когда запустили второй корабль… Все погибли. Понимаешь, когда мы переходим в подпространство, мы разгоняемся до сверхсвета. И в момент преодоления светового барьера на человеческий мозг действует очень сильный импульс. Эффект синаптической блокады. Человек гибнет за несколько секунд, довольно мучительно. Но тайри обладают дублирующей электрохимической системой, которая позволяет преодолеть этот эффект. То, что защитная сеть дает и некоторые другие эффекты — обнаружили позже.

— Ага. Значит, этот парень не погиб, стали это дело исследовать…

— Да. Они быстро поняли, почему гибнут испытатели. Но вот обследование пилота-тайри и дало возможность понять, что подпространство смертельно не для всех людей.

— Просто удивительная случайность, — задумчиво сказала Светлана, — один на миллион… и именно он оказался первым.

— Да, это нам повезло. Но это не такая уж случайность. Тайри… мы ведь и в первой жизни, на планете, обычно как-то себя проявляем. Скрытый тайри часто становится пилотом, путешественником, миссионером или, скажем, революционером, хотя очень часто просто не вписывается в жизнь. Романтика! Но добрая романтика — иначе он не станет тайри. Защитную сеть можно инициировать. Это обнаружили еще тогда. Особое облучение… И тогда защитная сеть активируется и обеспечивает более надежную защиту, человек даже не замечает перехода и может управлять кораблем в подпространстве. И кроме того, — Кьена помолчала, — обретает совершенно другой уровень. Такой мозг, мозг активированного тайри, дает гораздо больше возможностей. Но это обнаружили гораздо позже. Телепатия, вначале слабенькая, развилась лишь через много тысяч лет. Еще раньше — управление функциями организма. Ты можешь ослабить или отключить боль, вылечить любое недомогание, ты чувствуешь все свое тело и сознательно можешь влиять хоть на отдельные клетки. Ну и разные другие качества… Но до возможности инициации додумались только лет через сто. А тогда уже пошло. Собственно, пользоваться подпространством уже пытались и на других мирах, но ни у кого не получалось, по той же причине. Правда, некоторые негуманоидные расы это могут, причем любые представители расы. Например, кэриен… Но их техника не была достаточной для космических полетов. Итак, раньше все миры Галактики были изолированными. Даже не знали о существовании друг друга.

— И на них жили люди? А как объясняется, что люди так похожи?

— Раньше и не были похожи. Где-то эволюция шла своим путем. Но действительно, всегда существовали несколько сот планет, где жили именно люди, такие вот, как на Земле. Есть разные теории, это объясняющие. Например, что люди происходят из единого центра — но раньше все они были тайри, а потом эта система была утрачена. Ведь она… вообще-то знаешь, Света, на планетах она является эволюционным недостатком. То есть мешает… Конечно, это зависит от типа общества. Словом, есть разные теории. Ты узнаешь об этом позже.

— Ага… и получилось, значит, что человечество разделилось на две неравных части…

— Да. Но поначалу тайри не обладали телепатией, как сейчас. И вообще не были сверхлюдьми. Даже полное управление организмом пришло значительно позже. Через тысячелетия. Это были просто люди, как все остальные. Такие же короткоживущие, они так же испытывали боль и боялись смерти. Просто тайри могли путешествовать в подпространстве. Образовалась гильдия космических торговцев и исследователей. Таким был союз тайри в первые тысячелетия. Неизбежно случилось отделение тайри от людей. И не по нашей вине. На всех мирах, даже самых гуманных и высокоразвитых — таких тогда было очень мало, единицы — тайри не любили. Люди не любят тех, кто от них отличается.

— Да, это понятно.

— Кое-где нас просто убивали. Считали, например, порождениями темных сил. Оскорблением человеческой природы. Подозревали в тайном влиянии на человечество, в тайной власти… тогда мы вообще не могли ни на что влиять. В итоге тайри перестали жить на планетах. Именно с тех пор мы живем на кораблях. Те корабли, конечно, не были такими комфортными. Но нас не так уж волновал комфорт. А прогресс шел очень быстро. Среди нас всегда было много ученых… Мы занимались межпланетными перевозками — для тех миров, конечно, где нас хотя бы не убивали. Связывали Галактику воедино. Мы были выгодны. Нами пользовались, но нигде нас не любили, не принимали и не позволяли жить.

— Я бы тоже хотела жить на корабле, — сказала Светлана задумчиво, глядя на звезды, — вот так всю жизнь бы смотреть… как красиво! Но у вас же есть и планеты?

— Да, конечно. У нас рождались дети, и это было проблемой. Дети не наследуют защитную сеть! Среди детей тайри частота этой мутации не выше, чем у других. Понимаешь, это очень сложная комбинация генов. Очень редкая. Значит, дети должны были рождаться и расти на планетах. Поэтому мы долго пытались найти Родину, базовый мир… В конце концов, нашли пригодные миры для колонизации и создали Тайрон. Сначала там было две или три планеты… Сейчас их двадцать тысяч. Биллионы людей. Наши патронатные миры. Но на них регулярно живет совсем небольшое число тайри — большинство в Космосе. Это очень хорошие, очень красивые миры… — голос Кьены мечтательно потеплел, — тебе обязательно надо будет побывать там. Я тебе покажу мой мир, Артанию. Ты не представляешь… — она умолкла… — бескрайний океан и небо, яркое до белизны, синие птицы на волне. А какие там города… Ты, конечно, можешь и в виртуальности все это увидеть, но надо побывать, чтобы понять. Подышать тем воздухом…

— Да, понимаю, — вдруг Светлану резанула острая тоска. Она вспомнила горную речушку, скачущую по камням, и как Игорек стирает штаны, шипя от холода, в ледяной воде. Кьена крепче обняла ее.

— Не жалей о прошлом. Его все равно уже не вернуть, но впереди у тебя — такой мир!

— У меня — да… а что у него?

— Я не думаю, что душа умирает навсегда… что там ничего нет, — сказала тайри нерешительно.

— Вы этого не знаете точно?

— Нет, конечно. Откуда? Среди нас есть верующие. Причем по-разному. Мы ничего не знаем о том, что там, и пока не было возможностей узнать.

Светлана почему-то успокоилась.

— Но это все было давно… с ума сойти — на земле только человек появился. Слушай, Кьена, это получается, что все люди в Космосе живут на своих планетах и не могут даже с места сдвинуться. Ни тушкой, ни чучелом. И только вы летаете…

— Именно так, к сожалению. Но мы давно, да всю жизнь ищем возможности хотя бы увеличить частоту мутации и повысить безопасность инициации. Вот сейчас на Земле живет около 6 тысяч носителей защитной сети. Мы их отслеживаем. Но реально уже сейчас можно сказать, что лока-тайри — то есть такие, как ты, для кого инициация будет безопасной — всего полторы сотни человек. А к моменту завершения их жизни — число еще уменьшится.

— А в чем опасность? — спросила Светлана, — можно умереть?

— Очень часто! Или необратимое повреждение мозга, деменция, безумие. Но есть еще часть, это примерно пятая часть инициированных — они не сходят с ума, но становятся не тайри, а одрин. Отличие… отличие в общем-то на первый взгляд небольшое. Оно в мотивации… Но в поведении и жизни разница колоссальная. Средний одри — это чудовище, по сравнению с которым какой-нибудь ваш Гитлер — просто святой. Единственная цель одри — это он сам. Иногда — двое-трое ближних, у одрин бывает нечто вроде семьи. Но дело не в моральных нормах, их энергетика устроена так, что подпитывается только за счет энергии других, отдачи энергии. Страдания, зла. Ты не представляешь, что может натворить человек, обладающий возможностями тайри и сознательно использующий их во зло.

"Как в кино, — подумала Светлана, — прямо джедаи и сиддхи". И покраснела, вспомнив, что эту мысль тайри, конечно же, тоже слышала. Кьена улыбнулась.

— Да, это так, но ты не смущайся. Пойми, что нет ничего скрытого, запретного, стыдного… Просто нет! Все хорошо. Не то, чтобы мне нравились шуточки на эту тему, ведь для нас это реальность, и страшная. Очень страшная. Но мы давно уже преодолели эту проблему. Видишь ли, в самом начале люди инициировали буквально всех носителей сети… но это было очень уж жестоко. Довольно быстро нашли способ отличить людей со слабой ментальной защитой. И при начале инициации это тоже видно, выдержит человек или нет. То есть опасность смерти или безумия давно исключили. А вот одрин появлялось много, ведь они выдерживают инициацию. Сначала, пока мы не обладали такими ментальными возможностями, это было не так страшно. Небольшая часть одрин даже летала среди тайри, ничем от них не отличаясь и называясь тайри — хотя подавляющее большинство их выбирали другие пути, жили в одиночку, подчиняя себе других одрин, сражаясь с ними. Но тогда в общем даже не понимали четко различий. А потом эта проблема стала вплотную — одрин осознали себя как нечто отдельное, отделились… И начался период Одринских войн. Их было больше! В двадцать раз численное преимущество… — Кьена умолкла. — Это продолжалось пятнадцать тысяч лет! Ты вспоминаешь ваши сказки про борьбу света и тьмы… Это всего лишь сказки, милая. Были времена, когда тайри оставалась лишь горстка. Весь Тайрон был захвачен. К счастью, одрин мало обращали внимания на человеческие планеты. Но угроза нависла и над ними. Тысячелетия тьмы, понимаешь? И это была настоящая тьма. Полная деградация, страдания каждого разумного существа от рождения и до смерти, недолгая жизнь, страшная смерть…

Кьена говорила спокойно, застывший взгляд устремлен в одну точку.

— Тогда и возник общий разум Тайри. Даже объединенная горстка тайри была сильнее их всех. Мы победили их. Мы почти полностью вытеснили их из Галактики, уничтожили. Их больше нет. Уже двадцать тысяч лет как они вытеснены в… другие места. Отдельные одрин время от времени, конечно, появляются… Мы следим за этим.

— Так что, — спросила Светлана, — теперь в Галактике мир и благодать?

Кьена вздохнула.

— Мир — в общем да… А вот с благодатью сложнее. После уничтожения одрин появились новые проблемы. Главным образом, взаимодействие с людьми. Последние тысячелетия мы заняты этим. Понимаешь, проблема в том, что мы реально далеко ушли от обычных людей.

— Какая же это проблема? — удивилась Светлана, — для вас-то? Это для людей может стать проблемой.

— Если бы для нас это было лишь поводом для радости — мы не были бы тайри. Видишь ли, наши люди… на наших мирах. У них есть большая часть того же, что и у нас. Такая же долгая жизнь. Все возможности суперкомпа — обучаемость, полеты, дальновидение, мысленное управление средой. И все равно они — люди, а не тайри, все равно они очень отстают от нас. Не только потому, что прикованы к земле, к своей единственной планете, на которой проведут как в заточении все две тысячи лет. Чужое сознание им недоступно, они не входят в Союз Тайри, а что такое этот Союз — ты поймешь чуть позже. Это безграничная мощь и радость. Это совсем другая энергетика, способность к творчеству. Тайри неизмеримо сильнее человека даже на Тайроне, где людям даны все технологические возможности. А что говорить о других планетах, таких, как Земля. О негуманоидных разумах — но с ними все обстоит сложнее, люди беспокоят нас в большей степени.

— Но почему люди должны вас так беспокоить? — спросила Светлана.

— А как нам жить с ними? Кем стать по отношению к ним? Добрыми тиранами? Учителями? Няньками? Богами и ангелами? Как вести себя по отношению к ним?

— Мне кажется, это очевидно, — решительно сказала Светлана, — дать всем людям технологии и возможности, которые им доступны. Ты же понимаешь, как живем мы на Земле! Вылечить, накормить всех хотя бы! Вы же даже этого не сделали. Защитить. Прекратить войны. Если не хватает ресурсов на все планеты, то заниматься только этим, пока везде не будут жить, как на Тайроне! Неужели это не понятно?

— На Тайроне, Света… Дело в том, что Тайроном управляем мы, тайри — и делаем это открыто. И проблемы… проблемы там есть. На самом деле, не менее существенные, чем на Земле. Я понимаю, тебе это сейчас кажется кощунством. Как можно сравнивать страдания голодного ребенка — и страдания сытого взрослого от отсутствия цели и достоинства? Как сравнивать погибшего в 20 лет — и проведшего 2 тысячи лет в уютном стойле? Но позже ты поймешь, что мера физических страданий — это очень многое, но еще не все. Человек по своему предназначению, по своему достоинству не имеет права и не должен становиться ничьим скотом. Нет, ты не подумай. Миры Тайрона — это очень милые миры. Мечтатели, ученые — почти все поголовно. Творцы. Правда, люди-ученые давно уже не способны к тем разработкам, которые дают тайри — из-за слабости изолированного разума. Для нас это — дети, которые складывают домики из кубиков, и гордятся друг перед другом, и хвастаются воспитателям — нам. Беда лишь в том, и это очень жестоко, что эти дети никогда не вырастут…

— Да, — ошеломленно сказала Светлана, — звучит неприятно. Но разве не лучше, когда дети по крайней мере живут в хороших условиях? Неужели вам приятнее смотреть на детей, которых убивают и мучают?

— Приятнее? Света, это мучает нас. Любого из нас. Для нас это трагедия. Но люди на самостоятельных планетах — не такие уж дети. Они развиваются сами. Они творят — по-своему. Они сами мучительно идут к осознанию мира, к освоению мира. Строят свой мир. В этом разница. Поэтому твоя мысль, очень соблазнительная для тайри — бросить все ресурсы только на одно расширение Тайрона, на увеличение числа патронатных планет — не была претворена в жизнь. Пойми, давая людям долгую жизнь и технологии — кем мы должны стать для них? Опять воспитателями в детском саду? Да, ты правильно помнишь эту цитату: тогда оставь нас и позволь идти своей дорогой.

— Почему нельзя дать технологии скрыто? — спросила Светлана, — мы бы продолжали развиваться сами… но на другом уровне. Без мучений и ранней смерти.

— Вы? Ты уже тайри, Света. Но неважно. Видишь ли, к технологиям люди тоже должны подходить сами. Их уровень социального, психологического развития должен соответствовать уровню развития производительных сил. Это же азбука, вы к ней уже пришли, ты это учила в школе.

— Теперь это в школе уже не учат, — усмехнулась Светлана, — истмат сочли устаревшей теорией.

— Это признак вашего регресса. Ведь теория по сути, пусть не во всех деталях, верна. Уровень развития производительных сил определяет строение общества, и если оно устаревшее — технологии не будут развиваться. Или рано или поздно вызовут революцию и качественный скачок в общественном устройстве. На вашем этапе необходима как минимум полная государственная собственность на средства производства, причем тип государства должен быть солидарным, необходимо понятие и стремление к полному равенству людей, к настоящей, а не формальной демократии. Так как этого нет — не будет и дальнейшего развития. Но мы не можем научить, мы не можем вмешиваться. Мы все равно, конечно, что-то пытаемся делать. На каждой из планет, где живут люди и негуманоиды. А таких планет — с разумной жизнью — около полумиллиона в Галактике. Но многое мы, к сожалению, позволить себе не можем. И сейчас есть еще так называемый пояс инферно… Это около двух тысяч планет, условия жизни на которых для всех или большинства — действительно напоминают ад. Земля к этому поясу, к счастью, не относится. Там еще намного хуже, чем у вас. Чаще всего за этим стоят небольшие группы выживших одрин. И мы ничего не можем сделать…

— Или не хотите…

— Да. А в нашем случае, как ты поймешь позже, не мочь и не хотеть — это почти одно и то же. Но дело не в нашей злонамеренности, Света. Мы действительно просто не знаем, как правильно. Поэтому и действуем недостаточно активно. Пойми, мы двадцать тысяч лет ищем оптимальную форму взаимодействия с людьми! Мы перепробовали все. Активное ведение, пассивное… есть миры, где нас считают богами. Или иными мистическими существами. Есть немало миров, где о нас знают все, и по-прежнему пытаются убить при первой возможности. Тайри все-таки можно поймать, Света, есть способы. И убить — сложнее, чем человека, но все-таки можно. На многих мирах, как и на Земле, о нас просто ничего не известно. Единственное действительно перспективное направление — это поиск возможности превратить в тайри всех людей. Всем дать наши способности.

— А это вообще возможно? Если у вас, то есть у нас, это мутация…

— К сожалению, невозможно. Нельзя превратить в тайри того, у кого изначально нет защитной сети. Или нет ментальной защиты при инициации. Или ориентация личности неизбежно превратит такого человека в одрин. Мы бы инициировали и темных, но знаешь, очень уж жалко потом его жертв… То есть живущего человека нельзя переделать. Но тем не менее, у нас есть надежда…

— Какая? — спросила Светлана.

— На Тайроне дети с защитной сетью рождаются в пять раз чаще. В 5–7 раз, точнее. И из них, что еще более важно, мы инициируем около половины. Не 20 процентов, а все 50. И все они становятся тайри — а не одрин. Причем это не вопрос генетики. Сами тайри ведь редко производят детей, все они уже прошли стадию родительства в первой земной жизни… ну большинство из нас… Чаще рожают люди без защитной сети, живущие на Тайроне.

— Но ведь Тайрон и заселен был потомками самих тайри… может быть, рецессивные гены…

— Да. Но есть несколько сотен планет, которые просто присоединены к Тайрону. Там не было изначально потомков тайри. И показатели там — те же самые. Понимаешь, что это значит? Что свойства тайри по сути зависят от условий жизни человечества. Предположим завтра — мы это не исключаем — наши ученые найдут способ имплантировать защитную сеть или изменять мозг уже живого человека. Или хотя бы плода. Пока это и для нас фантастика, так как защитная сеть — это совершенно другая структура мозга. Но предположим… И все равно на Земле, например, 90 процентов будут становиться одрин при инициации. Общества одрин… поверь, мы имеем такой опыт, и никто никогда не захочет его повторения.

— А на Тайроне, значит, лучше с инициацией?

— Да. Получается, что социальная структура общества, его психологическое здоровье… условия, в которых живут люди. Именно духовные, психологические условия. От этого и зависит возможность стать тайри… На Тайроне ребенок растет в любви и понимании. Не в слепой инстинктивной любви, а в осознанной человеческой. Его растят грамотно. Он мечтает о науке, об интересной работе, о том, чтобы принести пользу человечеству. Он любит ближних и умеет жить с ними и помогать им. У такого ребенка гораздо больше шансов стать тайри при инициации.

Светлана опустила голову. Она думала, кто из ее подопечных мог бы… при наличии защитной сети, конечно… стать тайри. И увеличила ли она шансы ребят на такое развитие…

— Да, конечно, увеличила, — мягко сказала Кьена, — ты умница, Света. Но к сожалению, среди твоих не было ребят с защитной сетью. Это было бы очень уж хорошо. Но к сожалению, слишком редко это бывает на Земле. Но все равно ты сделала их лучше, чем они были бы без тебя.

Светлана взглянула на нее, и Кьена добавила.

— Извини… я стараюсь отключиться от твоих мыслепотоков, но иногда не получается. Мне кажется, ты уже тайри, и трудно контролировать себя… Ведь ты не можешь знать, что в голове у меня.

— Да ничего, — сказала Светлана, — можешь не отключаться. Я уже начинаю привыкать.

Проснувшись, Светлана долго смотрела в звездное небо над головой.

Она научилась экспериментировать с дизайном своей комнаты (каюты?), но в итоге остановилась на самом простом варианте. Звездное небо вокруг — стены транслировали картинку, окружающую корабль. Звездные немерцающие великолепные россыпи, чуть поверни голову вправо — планета матур, мыслящих кристаллов, мир с непроизносимым названием. На этом расстоянии планета выглядела массивным голубовато-зеленым диском, сейчас диск был ярко озарен солнцем, ушедшим на другую сторону корабля. По диску плыли два других — желтый и сероватый с металлическим отливом, два естественных спутника планеты, и просверкивал искрами пояс искусственных спутников. Светлана отдала мысленный приказ, и зазвучала музыка. Тайрийская — тайри никогда не сохраняли имен творцов, они все были творцами, для них не имело значения, кто и что создал. Светлана запомнила эту мелодию и полюбила ее, назвав про себя "музыка сфер" — и космические сферы разворачивались перед взором, словно повинуясь спокойным ступеням прелюдии.

Светлана полностью ушла в созерцание и слух.

Потом музыка кончилась. Светлана подумала, что пора вставать, собственно, не так — ей просто уже хотелось встать. Но она еще полежала немного — ей было интересно потестировать свои новые возможности.

Светлана привыкала к особенностям имплантированного компа.

Управлять им казалось исключительно сложно. Но каждый день открывались новые и новые способности — головокружительные, манящие. Особенно интересно было получать новые знания. Горизонт представлений стремительно расширился. Светлана "выучила" — ввела в мозг — несколько земных языков, и наконец-то прочитала в подлиннике и Шекспира, и Акутагаву. Она узнала многое недоступное и неизвестное ей — о мировой истории. И очень многое — учитывая нулевой начальный уровень — о Вселенной, Космосе, о разных мирах, и о самих тайри…

Она научилась смотреть видеокадры — можно было мысленным приказом создать в воздухе рамку-экран, и в этой рамке посмотреть какие-нибудь "Огни большого города". А можно было смотреть фильмы более высокоразвитых цивилизаций — почти участвуя в них, войдя в виртуальность и наблюдая происходящее вокруг. Существовали также интерактивные фильмы, где зритель становился участником и определял действие. Но сейчас Светлану мало волновали такие развлечения — слишком интересной была реальная жизнь.

Наконец, она научилась телепатии.

Оказывается, имплантированный комп давал возможность общаться мысленно. Светлана была ошарашена этим.

"Но ведь технически в этом нет ничего особенного, — молчаливо объясняла ей Кьена, улыбаясь, — возможность радиопередачи и связи между компьютерами есть и на земле".

"Но ты говорила, что только тайри владеют телепатией. Что поэтому простые люди не могут войти в Союз".

"Милая, общение тайри — совсем другое. Через комп мы можем обмениваться сформулированными мыслями или пересылать пакеты информации. Образы, картинки. Но общение тайри — это не только логическое общение, это еще и чувства, и… восприятие человека как единого целого. Ты перевоплощаешься — чувствуешь его боль, понимаешь его до конца. Зачатки этого — эмпатия — есть и у многих людей. Но… словом, ты поймешь это после инициации".

Светлана ушла в себя, копаясь в собственной необъятной теперь памяти, в хранилище информации. Она узнала много интересного о Земле, о своей прошлой жизни, о своей стране, о мире. Так много, что это и осмыслить трудно. Это надо осмысливать очень постепенно. Осторожно. Можно захлебнуться в потоке информации.

Говорят, тайри умеют мыслить в несколько потоков… у них вообще другие мыслительные возможности. Да, наверное, иначе и нельзя. Светлана нервничала в этом океане информации, который никак невозможно было упорядочить.

"Света?"

Она невольно улыбнулась, принимая сигнал своей наставницы.

"Ты проснулась — это хорошо. Света, не хочешь прогуляться? Мы собираемся слетать на планету матур".

"Конечно, хочу!" — мысленно завопила она.

"Не торопись. Собирайся потихоньку, через часик я зайду за тобой".

Светлана спустила ноги, коснувшись мягкого ворсистого покрытия, пол чуть подался под ногой. Светлана вскочила.

Тело стало другим. Хотелось двигаться, прыгать — желательно сразу до потолка, и девушка немедленно осуществила это желание. Она засмеялась и прыгнула. Перекувырнулась в воздухе и легко приземлилась на ноги.

Энергия переполняла ее, от долгого лежания тело соскучилось по действию, Светлана мысленно включила бешено-веселую самбу, и закружилась в диком акробатическом танце.

Все равно никто не видит. А если и видят — плевать. Они и сами такие — ненормальные.

Потом стена расступилась перед ней, и Светлана, сдергивая почти невесомую ночнушку, смеясь, прыгнула в небольшой бассейн с проточной голубоватой водой.

Раза два пересекла бассейн вдоль, потом опустилась на дно, выложенное сверкающими камнями, заросшее декоративными водорослями, и медленно стала двигаться, разглядывая камни и ракушки, гладя рукой пушистые зеленые заросли. Дыхание ее совершенно не беспокоило — в крови нанотельца хранили достаточный запас кислорода.

Светлана вылезла из бассейна, встряхнула гривой, как мокрая лошадь, залезла в косметическую кабинку. Пока манипуляторы сушили и укладывали пряди, растирали чем-то кожу, она блаженствовала, вызвав мысленно пейзажи Артании, родной планеты Кьены, слушая приятную музыку.

Одежду себе проектировать она пока не научилась. Взяла один из приготовленных костюмов-браслетов, повернула на запястье. Осмотрела себя в зеркальной кабине: веселая энергичная молодая девушка, очаровательно курносая, с копной золотистых волос, в глянцевом костюме салатного цвета — блузка сильно собрана на талии, открытый воротник с дырчатой вышивкой, брюки прямые и длинные. Волосы Светлана забрала тонким гребнем из чистого изумруда, и глаза ее при этом отливали кошачьей зеленью.

Землянка полюбовалась собой. До сих пор к этому очень сложно привыкнуть. Да, кажется, это не сон и не бред — не может быть бред таким длительным. Но вот здесь точка преткновения — когда смотришь в зеркало и видишь молоденькую красивую девушку, вместо искалеченной болезнями старухи…

Светлана и в молодости никогда не была так красива, свежа, полна энергии, фигурка ее никогда не была такой точеной и легкой.

Оставалось еще позавтракать. Вообще-то есть не хотелось, но наверное, надо. Светлана села на "чок", тут же принявший форму кресла, и сосредоточилась. Все это мысленное управление пока давалось ей с трудом.

Наконец удалось сделать заказ в приемлемой форме. Через минуту по воздуху поплыл подносик с высокими краями. Опустившись перед Светланой, сам преобразовался в небольшой столик. На столике — блюдо с уже знакомыми кушаньями, артанийские фрукты — розовые и фиолетовые шарики, зелень и кубические кусочки золотого желе, бруски, напоминающие брынзу и сыр. Бокал льети, на этот раз принявшего вкус родниковой воды.

Стена расступилась, пропуская наставницу Светланы. Кьена гибко скользнула к ней, уселась напротив и непрошенно угостилась с тарелки фиолетовым шариком.

— Матур пригласили посетить их планету. Кое о чем поговорить. Но мы полетим в эскорте — мы просто взглянем на поверхность. Это красиво, вот увидишь!

Общаясь, они нередко использовали голосовую речь, хотя можно было обойтись и без нее. Но Светлана уже заметила, что слова стали куда лаконичнее, и что комп Кьены невольно транслировал при этом в ее мозг сопутствующие образы. Говоря о красоте планеты, Кьена послала ей несколько потрясающих объемных картинок.

Светлана поела и встала. Кьена, словно приветствуя, обняла обеими руками ее предплечье, смотрела в глаза, и у Светланы закружилась голова. Кьена весело и ласково улыбалась.

— Идем?

В глазах ее словно полыхала термоядерная реакция. Кьена отняла руки, ощутив, что Светлане всего этого — уже чересчур. Слишком много энергии, слишком много счастья. Светлана поспешила за ней, в растерянности который раз думая о том, что такое — эротика. Ведь такое на Земле она испытывала совсем немного, в ранней молодости, когда Сашка… когда она любила Сашку, любила по-настоящему, и от одного его взгляда внутри зажигался костер.

А вот сейчас, при встрече с любым — с большинством! — тайри. Когда они касаются ее, смотрят ласково. И… Кьена. Светлана влюбилась в нее. Да, это чувство нельзя было назвать никак иначе. Но ведь она, кажется, не лесбиянка… никогда не было таких мыслей даже. Почему же теперь… Почему все так радостно и хорошо? И тело, черт возьми, и тело тоже так считает, это далеко не одни только платонические размышления.

Или она все-таки лесбиянка на самом деле?

Но ведь мужчины-тайри нравятся ей еще больше!

Или эротика — это совсем не то, что мы когда-то думали на Земле?

Светлана с радостью думала о том, что сейчас встретится еще и с другими тайри. Например, может, это будет Кел…

Навстречу им по Красному переходу двигалась крупная фигура. Светлана радостно вгляделась, ожидая увидеть тайри — но существо не было человеком. Незнакомое ей создание. Гигантский гуманоид, кожа покрыта чем-то вроде чешуи, две пары узких внимательных глаз — как амбразуры крепости, остроконечные уши торчат, словно у овчарки. На мощном плече гуманоида восседала небольшая, видно молоденькая, рудда. Кьена остановилась и ласково сказала гуманоиду несколько слов, одновременно послав импульс Светлане: "язык гаари-ка". Светлана стала рыться в памяти в поисках переводчика с этого языка. Рудда раскрыла хищный клюв и каркнула на тайрийском.

— С тобой "рожденная ползать". Как она могла попасть сюда?

— Ну что ты, — ответила Кьена, — это не "рожденная ползать", это лока-тайри, мы будем ее инициировать.

— У нее уже есть имя?

— У нее человеческое имя, тайрийское будет потом. Света.

Светлана наконец нашла язык гаари-ка, и услышала перевод бормотания гуманоида.

— Тоже хотелось бы побывать у матур.

— За чем же дело встало, Раа? Бери машину и присоединяйся к эскорту.

— Только я туда не полечу, — нервно отказалась рудда.

— Дело твое, — меланхолично ответил гаари. Разумная птица взмахнула крыльями и, сорвавшись с плеча, полетела вверх и вперед, теряясь в красноватой листве. Кьена засмеялась.

— Вредина, как все рудды.

— Рудда летает сама по себе, — ответил гаари, — так, бесценная тайри, я должен двигаться к Алмазной палубе?

— Совершенно верно, светлейший.

— Благодарю, бесценная тайри. Я в долгу перед тобой.

Светлана и Кьена двинулись дальше в одиночестве.

— А он не тайри? — спросила Светлана, — ты говорила, что и другие расы…

— В Союзе тайри есть представители восьми рас — все гуманоиды. Весьма близкие. Гаари к ним не относятся. У гаари тоже редко встречаются способные находиться в подпространстве. Но… у них совсем другая психология. Другой разум. У них этих разумных — аналог тайри — никто не травит. И со структурой психики эта способность связана иначе, чем у нас. И они… не могут так почувствовать нас — то есть войти в Союз. Они слишком другие, Света. Это тоже проблема… но думаю, время ее решения наступит еще не скоро.

Светлана уже знала, почему корабль находится рядом с планетой матур. Тайри собирались предотвратить взрыв сверхновой неподалеку, но если это не получится, система окажется под угрозой. Виэрел должен был заэкранировать планету. Правда, даже взрыв сверхновой не может существенно повредить цивилизации матур. Ведь матур — это система мыслящих кристаллов. Но жаль биосферу планеты, которая неизбежно погибнет.

— Все живое — живет, — говорила Кьена, — у вас нет иного выхода, как принципиально возвышать человека над всеми другими созданиями, неразумными в вашем понимании. Но если бы вы знали такое разнообразие форм разума, как мы, вы иначе относились бы и к животным, и даже к растениям. Ведь шимпанзе способен достичь уровня умственного развития трехлетнего ребенка, полноценно освоить речь. Такие эксперименты уже проводились на Земле!

Она вложила Светлане в мозг пакет информации — сведения об этих экспериментах.

— Убивая животных, вы убиваете потенциальных маленьких детей. Конечно, для вас это пока не проблема, ведь вы и детей убиваете… Так и идет развитие человека. Вначале в его представлении достойны жизни и свободы лишь мужчины его собственного племени или нации, взрослые и здоровые. Потом это распространяется на женщин и детей, на больных и инвалидов. Потом — на другие народы. И лишь потом, когда люди уже осознают всеобщее равенство и придут к гуманизму, наступает понимание, что и животные обладают психикой, и с ними следует поступать гуманно…

Они летели медленно — в подпространство выходить не стоило, Светлана до инициации неизбежно потеряет сознание. Полет до планеты длился около двух часов. Светлана прилипла к визирам. Тайри — Кьена и пилот Реети Звездный — молчали, но Светлана догадывалась, что телепатически они все же обмениваются информацией. Сама она молча любовалась пейзажами. Планета росла навстречу катерку, постепенно закрывая звездное небо, все больше красок и переливов играло на ее поверхности.

Разумные кристаллы. Светлана о таком читала в фантастике. Интересно, придумали люди хоть что-то, чего не существует в космосе на самом деле? Светлана вызвала в памяти информацию о матур… так сразу и не усвоишь. Коллективный разум. Совершенно другие цели, мотивации, интересы…

— Кьена, — голосом позвала она.

— Да? — рука Кьены ласково легла на ее предплечье.

"Ты сказала, что другие гуманоиды и разумные, не входящие в Союз Тайри, со временем станут проблемой. Почему? И почему они не могут войти?"

"Да потому, что они уж слишком другие. То, что ты думала сейчас о матур. Непредставимые для нас мотивации и интересы. Мы, люди, полагаем, что есть объективная истина, и что есть некие вещи, важные для всех разумных. Мы, как правило, даже верим в это. Но вот матур или даже гаари, или кэриен — существа, цели и интересы которых нам непонятны вообще. Ну кэриен еще понять можно, но только понять, а не разделить эти интересы. Они настолько другие, что просто не могут войти в союз тайри. Ментально не могут. Сейчас это не страшно, главное, что мы союзники, что мы не относимся друг к другу враждебно, наоборот. Но со временем, когда мы решим проблему раскола в человеческом обществе, когда встанет на повестке дня вопрос преобразования нашей общей Вселенной… Тогда будет важно объединить все разумы. По крайней мере, мы так предполагаем".

"Всеобщий разум — против энтропии Вселенной? А зачем ее преобразовывать?"

"Все равно придется, рано или поздно. Думаю, ты знаешь о цикле существования Вселенной, о Большом Взрыве. Либо мы погибнем, либо станем диктовать Вселенной, через миллиарды лет, наши требования. И вот тогда вопрос различий станет серьезным. Но решение этой проблемы сможет сделать всеобщий разум гораздо более многогранным и интересным, чем один только человеческий"

"Как-то зловеще звучит".

"Нет. Ничего зловещего, наоборот… ты поймешь, когда пройдешь инициацию. Пойми, это неизбежный этап эволюции. Человек не может быть вечно в одиночестве".

"Мы все равно остаемся разными, — добавил Реети, отвечая на ее невысказанный вопрос. Светлана подумала, что он прав. Ведь вот его, и например, Кела, и Кьену — она воспринимает по-разному. Если Кел безоговорочно свой, как родной брат, то Реети… с ним она чувствовала некоторую неловкость. Черт возьми, и он слышит эти ее мысли! Светлана покраснела, а Кьена погладила ее по руке, успокаивая.

"Пойми, мы привыкли к этому, в этом нет ничего стыдного. Мы и сами полностью открыты. К этому надо только привыкнуть. Никто не подумает о тебе плохо, что бы ни творилось в твоей голове. Просто поверь".

Матур покрывали планету живописными грядами невысоких скал и "куттами" — круглыми минеральными шатрами, непредставимыми на Земле, состоящими из колонн, нитей, узоров разных цветов и фактуры.

Катерок зависал над "куттой", и Светлана имела возможность подробно рассматривать ее поверхность, любуясь фантастическими переходами цветов, игрой света и тени. Застывшая, замершая поверхность цветного океана в бурю.

И подумать только, что вся эта красота — вместилище разума!

"Очень мощный разум", — послал ей в комп Реети, — "мощнее Союза Тайри. Но как раз мотивация и интересы, этика — совершенно другие. Таких в человеческом обществе в принципе не бывает. Если бы они хотели, могли бы стать сильнее нас. Но им это не нужно. Я не могу тебе объяснить, какие они — для этого у нас нет слов. Когда ты станешь тайри, ты по крайней мере сможешь почувствовать этот разум, частично войти в него. Это очень увлекательно".

"Спасибо", подумала Светлана.

Они же совсем беззащитные. Все равно, что открытый мозг прямо на поверхности планеты.

"Не такие уж беззащитные, — ответила Кьена, — они защищены силовым полем. Куда мощнее костей черепа".

"Значит, все же есть общее свойство разумных — потребность в защите", — заметила Светлана.

"Да. Другие просто не выживают".

Между куттами и грядами разноцветных скал матур буйствовала живая природа — джунгли, широкие зеленые поля. Матур не нуждались в кислороде, но бережно сохраняли собственную биосферу. Воды на планете было сравнительно мало, ни одного серьезного океана.

— Поющие кристаллы, — неожиданно вслух сказала Кьена, — подожди, Реети.

"Мы и так уже отстали", — ворчливо заметил Реети через комп, так, что Светлана тоже услышала.

"Это совершенно неважно".

Реети снизился над большой куттой.

"Они поют, Света"

"Как?! Я ничего не слышу".

"Попроси комп сделать временной график электромагнитного поля. А еще лучше — просто дать тебе возможность воспринять пение матур".

Перед мысленным взором Светланы появился полупрозрачный график. Колебания электромагнитного поля. Трехмерный график с осями координат, одна из которых означала время. Поле равномерно колебалось, оно было неоднородным, и в этой неоднородности угадывались ритмические всплески. Светлана сквозь график видела внизу кутту — красновато-желтую, охристую, терракотовую, с зелеными и синими жилами. Похожую на замок короля гномов — и даже захотелось послушать Грига, но Светлана сосредоточилась на графике поля. Это и есть "пение" кристаллов? График был по-своему красив, основная линия, мощная, то усиливалась, то падала почти до невесомости. Множество дополнительных линий, демонстрирующих локальные участки, волновались на уровне низкой гравитации. Словно голоса дискантов, подумала Света. Ну и бред!

"Это что-то вроде искусства для них. Хотя у них другие понятия об этом. Но это имеет для матур эстетическое значение. Хотя мы вряд ли можем воспринять такую эстетику", подумал Реети.

"Да, — сказала Света, — но зато cами кристаллы очень красивые!"

Кристаллы матур напомнили ей походы по Уральским горам, величественные скалы, курумы — гигантские каменные реки из бело-розовых кварцевых глыб. Симфония камня, временами переходящая в осознанную, казалось даже, рукотворную архитектуру.

Реети медленно изменил угол наклона катерка и стал поднимать машину в небо — ослепительно-синее, с фиолетовым отливом, с белыми и нежно-сиреневыми кучевыми облаками.

Алейн выбралась на крышу, ежась от холода и сырости. Черепица скользила под ногами. Дождь и туман заволокли утреннее небо. Еще никого не было на улице, свежие, вымытые дождем дома и дорогие авто мирно дремали.

Погодка — так себе, но летать в эту погоду — самое то.

Алейн выпрямилась и связалась мысленно с кэриен, оставшимся дома. Сат послал ей укоризненный импульс.

"Я бы могла тебя прихватить. Сам же не хочешь".

"Слуга покорный, болтаться над облаками. Да еще в такую погодку! Этак и ревматизм недолго подхватить".

Алейн засмеялась. Выпрямилась, изменила гравитационное поле вокруг себя, отдав приказ суперкомпу. Гравитация падала постепенно, и как только достигла невесомости, Алейн изо всех сил прыгнула вверх.

У нее на поясе были прикреплены два маленьких реактивных двигателя, но это неспортивно — она любила взлетать сама.

Отключив ощущение холода, она быстро поднималась вверх по инерции. Вскоре пришлось включить моторы, иначе передвигаться в невесомости невозможно. Гравитационная флюктуация двигалась вместе с тайри. Алейн с удовольствием бросила бы взгляд на город с высоты, но все так заволокло туманом, что все равно ничего не увидешь. Наконец она вошла в облако — туман стал плотным и буквально потек по ней. Алейн купалась в облаке, словно в разреженной воде бассейна. Немного неприятно тянула мокрая одежда, но летать нагишом Алейн не нравилось, она слишком уж переняла для себя земные нормы поведения. Нагишом и на метле, подумала она и фыркнула.

Облако кончилось внезапно, и Алейн зажмурилась от яркого света. Солнце заливало тускло-синеватую и белую поверхность туч, заполняло бирюзовый мир вокруг победным сиянием. Алейн засмеялась от радости и перекувырнулась, упала к поверхности туч, раскинув руки, снова взмыла вверх.

Как хорошо!

Она то убирала флюктуацию и пикировала вниз, наслаждаясь скоростью, то взмывала выше и выше, описывая круги, раскинув руки, как птица. Солнце вскоре высушило одежду и волосы, плещущие на ветру черной волной. Пока остальные потоки полусознательно продолжали контролировать Землю и собственный организм, тайри полностью отдалась полету.

Она снизилась над одним из городских районов и сквозь проем в тучах наблюдала, вися наверху, как движутся крошечные человеческие фигурки, разъезжаются на перекрестках игрушечные авто, любовалась недвижными шпилями церквей и аккуратными домиками, нарезанными квадратами палисадников. Потом Алейн поднималась выше и выше, не отрывая взгляда от земли, и наслаждалась тем, как все уменьшается внизу, становится все мельче, все трогательнее. Казалось, она могла бы взять собор на ладонь. И все меньше значения имела твердыня внизу, важны были воздух и облака, воздушные потоки сдували Алейн, но смеясь, она выбиралась из этих потоков. Вдалеке от нее пронесся вихрем гигантский аэробус, Алейн отшвырнуло в сторону. Комп предупредил бы ее об опасной близости самолета за десятки километров, но издалека Алейн любила наблюдать за этими неуклюжими, но дерзкими машинами, загрязняющими атмосферу, похожими на летающие гробы — но люди все-таки рискуют на них подниматься в небо.

Если бы не рисковали — на свет никогда не появились бы тайри.

Алейн напоследок, как всегда, захотела подняться вверх. Включив движки на полную мощность, увеличила скорость до того, что воздух вокруг стал обжигать. Преодолев километры пути, задержав дыхание, Алейн оказалась в разреженном мире, где сияние солнца стало призрачным, почти космическим, а кожу неприятно покалывало. Выше и ей уже не подняться! И это был экстремальный подъем, в принципе, Алейн рисковала получить хорошую дозу радиации. Она редко, очень редко позволяла себе забираться так высоко. Огляделась вокруг, вбирая, впитывая в себя фантастическую картину.

Стала потихоньку, притормаживая, падать, любуясь облаками далеко внизу.

Дождь уже кончился. Алейн скользнула в чердачное окошко, потом спустилась по лесенке. Открыла дверь и оказалась в своей квартире. Сат подбежал к ней, потерся головой.

— Соскучился? Волновался? — Алейн погладила его.

"А ты как думаешь? Ненормальная! Зачем этот дурацкий риск?"

"Глупости, Сат — это разве риск?"

Пока поднималась в кабинет, зазвонил телефон. Алейн нацепила наушник, лежавший у нее в нагрудном кармане.

— Роше… А, это ты, Мартин!

Она снова почувствовала легкие угрызения совести. Последний раз встречались позавчера. С тех пор хотя бы раз о нем вспомнила… А вот он хотел позвонить. Хотел, но не решался. Боялся помешать. Боялся, что не понравился ей. Не хотел навязываться.

Может быть, стоит прекратить все это. Но отдел, в котором работает Мартин… Словом, парень может очень пригодиться.

Только вот противно все это. Мерзко.

Алейн уселась в любимое кресло.

— О-о, а я стеснялась тебе позвонить! Увидимся еще?

— Да, — отвечал Мартин, — конечно. Да на работе завтра…

— Нет, завтра на работе мы не увидимся, Март. Я взяла небольшой отпуск. Семейные дела… Возможно, придется слетать в Мексику.

… точнее, в Сьерра-Бланку…

— У тебя что-нибудь случилось?

— Нет-нет. Наоборот. Родился племянник. Конечно, не Бог весть какое событие, но я соскучилась по своим.

— А… ну… и долго это будет?

— Нет, не очень. С недельку, наверное.

— У тебя все так спонтанно…

— Ага, я такая. Непредсказуемая. Ты заметил?

— Еще бы, — Алейн почувствовала улыбку Мартина.

— Знаешь что? — сказал он в трубку.

— Что?

— Ты солнышко.

— Спасибо, — ответила Алейн, улыбаясь, — ты хороший, Март.

Так было хорошо. Не слишком интимно, но и не отталкивающе. Они попрощались. Алейн стала думать, каким образом прекратит эту связь после окончания операции. Можно просто уехать. В конце концов, она только ради этой проблемы и работала в институте. Но очередной раз перекраивать жизнь, новые легенды — стоит ли того? Можно переехать — вернуться — в Россию. Но там сейчас пока нечего делать. Со временем, вероятно, она так и поступит.

А может, и не прекращать отношения? А чего, неплохо же… Влюбленный, надежный, благородный. Ей ничего не стоит поддерживать это состояние влюбленности. Какой-нибудь партнер нужен… Алейн затошнило.

Какого-нибудь можно найти за пять минут. Если уж так хочется. Это здесь совершенно не проблема, для нее — тем более. А у Мартина должна быть нормальная судьба. Его надо переключить на кого-то… но на кого? Алейн стала мысленно перебирать знакомых и свободных девушек в институте. Кто из них будет Мартину интересен — именно после Алейн?

Получалось, что никто. Переключить не удастся.

Да ладно, разозлилась Алейн. Я ему не нянька. Он взрослый свободный человек, вправе сам решать и выбирать. И я, кстати, тоже свободна. И ничего ему не обязана…

Она знала, что неправа.

Она переключила основное внимание на четвертый поток, который сейчас непрерывно наблюдал через орбитальную систему за участниками сверхсекретной операции "Торнадо"… собственно, за всеми, кто что-либо знал об этом. Восемь человек: Айри, неназываемый финансово-политический магнат по прозвищу Бэнки, его помощник Лейвен и пять боевиков из команды Ч-1.

Алейн намеревалась воздействовать на боевиков. Это надо сделать еще до того, как они получат задание. Трое из них — с ними уже поговорили подставные лица — готовы и даже собираются получить очень хороший куш и скрыться с ним. Женщина оказалась неподкупной, на Родине у нее отобрали ребенка, и она должна была быть убита якобы за прелюбодеяние. Спецслужбы спасли ее, вернули дочь, и теперь она верно служила новым хозяевам. Самый крепкий орешек, Алейн рассчитывала обезвредить ее — вырубить газом или даже просто связать. Пятый член команды был идейным противником исламистов, Алейн знала, какими аргументами удастся переубедить его участвовать в операции.

Есть, конечно, и запасной вариант. Если, предположим, противник опять повторит этот же ход, несмотря на неудачу, и Алейн не удастся его предотвратить… Или если кто-то из боевиков все же выполнит задание. В этом случае Алейн планировала раскрыть миру правду об операции.

Но это будет плохой выход. Во-первых, погибнут люди, простые, ни в чем не виноватые крестьяне и горожане Сьерра-Бланки. Во-вторых, как правду ни раскрывай — это будет всего лишь "еще одна версия". В глазах тех, кто пожелает, партизаны останутся "кровавыми палачами собственного народа".

У нее оставалась примерно неделя. Она даже на работе взяла отпуск — чтобы в случае чего самой отлучиться. Конечно, наблюдать и организовывать можно и отсюда. Но ведь все может случиться.

Алейн мысленно скользнула в Сьерра-Бланку.

Белогорию, если перевести это название. Горы там и в самом деле белого оттенка… или так кажется.

Все было как всегда. В столице, и в городах покрупнее проспекты запружены машинами. Менеджеры северных фирм в дорогих костюмах озабоченно взглядывают на часы, высовываются из окон, чтобы поглядеть, как велика пробка. Беспризорники оккупировали помойку… В квартале трущоб сегодня умрут несколько маленьких детей — малыша нечем кормить, у матери нет молока, и достать больше ничего нельзя; двухлетнюю девочку добивает кишечная инфекция. (Никакого бактериологического оружия не надо — они и так вымирают, но это не волнует никого, кроме идиотов вроде отца Фелипе). И старик, который не ест уже четвертый день, сегодня умрет, он выбрался на солнце и щурится, у него нет сил, а помочь некому, потому что дочь его забрали уже месяц назад. Старику шестьдесят два года. Его дочь уже мертва, пропала без вести, как многие в стране, ее тело лежит на дне океана — но старик не знает об этом. В километре от него другой человек того же возраста скачет по теннисному корту, временами вытирая пот со лба и прихлебывая фитнесс-напиток из пластиковой бутылки. Девушка плачет, потому что любимый человек ей не позвонил. Женщина на грани отчаяния — ее уволили с работы… Двое пьяных сцепились в драке. В городской тюрьме очередного подозреваемого в связях с подпольем привязали к железной трубе и начали пускать по ней электрический ток… В деревне — сейчас конец сиесты — крестьяне идут на поле, обрабатывать коку. Шофер матерится, стоя в пробке, ему снимут премию за срочность, груз должен быть доставлен в Сан-Мигель, к морю — а оттуда он уйдет дальше, к потребителю, далеко от Сьерра-Бланки, до самой Европы, даже, может быть, в Россию. Менеджер договаривается о грузе по телефону со следующим звеном этой цепочки (а на самом верху — через десяток подставных лиц — Бэнки, но об этом, кроме Алейн, не узнает никто и никогда). И в деревенской тюрьме какого-то парня, совершенно ничего не знающего, лупят ногами, парень кричит и пытается прикрыть руками голову… Алейн перевела взгляд на партизанский лагерь. Команданте Сото страшно ругается с одним из лейтенантов — в деревне кто-то спер курицу. Мануэль гоняет новичков по кругу, самый младший, двенадцатилетний боец (его зовут Маурисио) вот-вот упадет и уже не в состоянии держать автомат. Раненый умирает в хижине-госпитале, врач Мария Перес сидит рядом с ним, держа за руку и напряженно думает. Не хватает лекарств, может, парня можно было бы спасти. Но нет антибиотиков. Отец Фелипе ведет урок в школе, на доске написано стихотворение Рубена Дарио, и ученики, от десяти до пятидесяти шести лет, читают его по складам. Росита тоже ведет урок — в соседней комнате, это ее задание, она грамотная и обучает читать троих бойцов из деревни.

Некогда, некогда. Потом. Алейн переключилась на Джеральда Айри.

Айри временно отошел от дел фирмы, на утреннем брифинге было несколько незначительных сообщений. Он переадресовал все своим заместителям. Главное, что сейчас волновало Джеральда Айри, главу рекламной корпорации "X-Фарма" — предстоящая операция.

Он был единственным человеком в мире, понимающим все от начала до конца. Его начальник знал это лишь в общих чертах, а главное — не смог бы осуществить потом необходимую пиарную кампанию.

Даже Бэнки не знал ничего этого в подробностях. Конечно, острый ум — а иначе в такую элиту не попадают — позволял ему все понять. Но по сути Бэнки всего лишь должен был дать отмашку: разберитесь с этими партизанами.

Не так, так эдак. Какая разница… Военных сил у США больше нет, все ушло на Ближний Восток, на Афганистан. А позволить создать еще один очаг коммунизма нельзя.

Айри сидел в своем кабинете, перед экраном ноутбука — на экране был выведен маркетинговый отчет за месяц по продажам анальгетиков — прихлебывал горький черный кофе — и думал совсем не о маркетинге.

Он думал, во-первых, о предстоящей операции. Айри отличный профессионал. Он человек дела. Он справится и с этим. Сейчас он обдумывал детали. Алейн выяснила впервые, что сигнал к операции будет дан через два дня.

Очень хорошо. До тех пор надо все успеть.

Во-вторых, зачаточным вторым потоком сознания (у людей тоже есть несколько потоков — но они очень слабо развиты и неосознаваемы) Айри думал о сыне, Томми демонстрировал успехи в математике, может, он будущий гений… Второй ребенок развивается неплохо, но черт бы побрал Лиз, доносит ли она — еще вопрос. Если не доносит — разведусь, подумал Айри. Он знал, что вряд ли это сделает, Лиз слишком удобна по многим соображениям. Хорошо бы родила девочку. Айри хотел дочь, тем более, сын уже есть. Хотя и второй мальчишка — тоже неплохо. У самого Айри был брат…

Третьим потоком Айри объединял мысли о детях — и о деле. Думал о том, какое будущее создаст своим детям. Как надежно их обеспечит. Если все получится, карьерный рост гарантирован. Он размышлял о возможном дальнейшем продвижении… через Лейвена, конечно. Куда вложить дополнительные деньги, которые, вполне возможно, появятся…

Айри позвонили. Алейн отключилась от него. Протянула руку и отхлебнула из бутылочки минеральной воды.

Она ощущала слабость. Сат сел рядом и сунул голову ей под руку. Алейн слабо погладила пуделя.

"Ты устаешь от всего этого".

"Да, Сат. Знаешь, что самое страшное? Ни один человек не хочет плохого. Ну почти. И я каждого могу понять. У каждого есть свои резоны. Многие делают зло ради добра, но и я делаю так же".

"Глупости. Манипулятивные негативные утверждения. Этот Айри, хороший отец, думает о своих детях, собираясь уничтожить между делом несколько тысяч человек — просто ради информационной кампании. Зло ради добра. Ты пользуешься чувствами Мартина ради того, чтобы предотвратить большую беду и много смертей, причем в результате даже Мартину плохо не будет. Это тоже зло ради добра — но что, это равноценно?"

"Наверное, нет, но я тайри. Имею ли я право вообще вмешиваться во все это. Да, ради такого права я многое сделала, но до сих пор не знаю…"

"Ты слишком щепетильна".

"Было бы странно, если бы я испытывала то же, что палач в тюрьме Сьерра-Бланки, пытающий людей током. Если бы я была так же уверена в своей правоте. Знаешь, что самое страшное… он даже не садист. Он просто должен, это его работа. И он тоже думает о своих детях".

"Ты убьешь себя так, моя дорогая. Почему тебе было не задержаться на душах хороших людей? Зачем столько негатива?"

"Негатив просто сильнее бьет. Хорошее воспринимается как само собой разумеющееся".

Посторонний голос вмешался в мысленную беседу тайри с кэриен.

"Алейн?"

"Любовь моя", тихо откликнулась она. Перед ее мысленным взором появился Дьен. Прекраснейший. Такой, как на картине на стене — она сама по памяти нарисовала Дьена. Но живой, чудесный, милый.

"Аленький…" Он как бы взял ее сердце в ладони. Как бы поцеловал ее.

"Дьени, все хорошо. Я справлюсь. Еще пять дней. Я волнуюсь, конечно, это важный момент".

"Я понимаю, Аленький, но вот сейчас ты уже перешла грань. Не входи в них! Их души рано или поздно убьют тебя. Они убьют не тело, это были бы пустяки — они убьют твою керу…"

Личность. Душу.

Была область сознания, куда Дьен не пускал Алейн. Никогда не пускал. Потому их отношения и не были эльтар — равными, Дьен был ее "отцом-учителем-старшим братом", но не равным ей другом. Алейн только приблизительно, по фактам знала о содержании той области. Касалось это войны на одной из планет инферно — Дьенар Молния освобождал такие планеты. И даже о фактах она старалась никогда не думать.

Алейн вспомнила разом все, только что виденное, и разрыдалась. Теперь она была слабой. Теперь — можно. Она без слов жаловалась Дьену на происходящее, и он, не касаясь, прижимал ее к себе и гладил по голове.

"Я не могу больше, Дьен… я не могу".

Так было уже тысячи раз — с тех пор, как она жила на Земле.

"Ты знаешь, почему я дал тебе такое имя?"

"Всегда ломала голову. Ведь совсем не похоже…"

"Похоже. Ты этого не хочешь признать, но это похоже. Алейн Нежная. Не Крылатая, не Звездная, не еще какая-нибудь Грозно-Прекрасная. Не радуга, не звезда. Нежная".

"Я думала, это потому, что я так люблю тебя".

"Да, поэтому тоже. Но ты ведь и вообще такая. Нежная. Если одним словом".

"Я не гожусь для этой работы?"

"А знаешь… может быть, для этой работы только такие и годятся. Ты слишком нежная, чтобы все это терпеть. Ты не можешь закрыть глаза и так жить. Ты чувствуешь эту горошину через любые слои перин. У тебя это все равно будет болеть. Может, за это я тебя и полюбил… Но правда и в том, что боец из тебя никакой".

"А что делать, Дьен? Какой боец из Роситы? Из того двенадцатилетнего пацана, Маурисио?"

"Ты Нежная. Понимаешь, Аль, ты нежная. Тебя надо взять на руки и унести. Далеко-далеко отсюда. На берег теплого океана. И там тихонько гладить и прижиматься к тебе. И любоваться, как цветком, потому что ты — красивая. Самая красивая во Вселенной. Нежная. Чудесная. А ты… ты здесь. И я ничего не могу с этим сделать. Почему Создатель дал мне именно тебя? Нет, я благодарен Ему за это. Ты единственная во Вселенной. Без тебя моя жизнь была пуста. Лучше тебя просто не бывает. Но… это так тяжело иногда. Когда тебе — вот так… а я далеко".

"Знаешь, наверное, это неправильно. То, что я вот так слушаю тебя… и мне так хорошо. И я думаю о себе. А другие в это время… вспомни только то, что я видела сейчас, в Сьерра-Бланке. Можно после этого думать о себе? Ведь стыдно".

"Но девочка, если ты совсем не будешь слушать меня… ты ведь забудешь, что такое любовь. Ты потеряешь свой компас. Перестанешь отличать добро от зла. Верь мне, я ведь прошел все это — я все это хорошо знаю".

"Только с тобой тогда не было рядом человека, который вот так бы поддерживал. И ты ничего не перепутал и не потерял компас".

"Со мной был Союз Тайри. У меня были близкие друзья-эльтар. Мой наставник. Но было время… долго… когда ничего этого не было. Когда надо мной был экран. Я был один. Но разница в том, что мне тогда практически не нужно — и невозможно было действовать. Только ждать, и я ждал".

"Я не знаю, верю ли я в Создателя… Но Дьен, если Он есть, я так ему тоже благодарна — что он дал мне тебя".

Лисицын быстро шел по коридору, Марченко неторопливо вышагивал за ним длинными ногами. Полковник открыл дверь.

— Вот, посмотри…

Целитель вошел и остановился. Его прозрачные странные глаза медленно, будто сканируя, скользили по стенам.

Квадратная комната, четыре на четыре метра, была пуста, если не считать стула в центре. Стены обшиты металлическими листами, и в каждом углу на высоком треножнике — прибор, похожий на рентгеновский аппарат, развернутый горизонтально. Поверх металлических листов на стенах еще натянута тонкая проволочная сетка.

— Все заэкранировано, как ты говорил.

У Лисицына слегка свело челюсть. Вся эта ситуация была ему неприятна, потому что он не понимал — зачем и для чего. Что именно должно быть заэкранировано? Радиоволны, электромагнитное поле, это ясно… а что еще? Зачем тройная защита, хватило бы и листов из никелевого сплава (а как трудно было доставать все эти материалы!) Зачем асбест, например?

Правда, приборы, построенные по непрофессиональному наброску Марченко, и спрятанные сейчас за этими самыми асбестовыми прослойками, вызвали живейший интерес Лисицына. Это бы физикам показать… хотя скорее всего, ерунда. Но не могут ли такие вот простые приборы изменять гравитационное поле?

Точно так же по наброску и указаниям Марченко были собраны и четыре излучателя. Техники страшно матерились, пока разобрались, что от них требуется, сами сделали нормальный чертеж и построили приборы. Но говорят, интересно. Новое слово в технике. Правда, непонятно, кому и за каким хреном может понадобиться такая штука, сразу четыре вида излучений, и они должны еще подаваться как-то дозированно.

— Ну как? — спросил Лисицын. Марченко едва заметно кивнул.

— Правильно. Можете начинать.

— И… будет результат?

Марченко чуть пожал плечами.

— Если все верно сделали, будет.

Лисицына иногда раздражало это непрошибаемое спокойствие.

— Слушай, Евгений… ты ведь говорил, облучать надо мозг. Вся штука в мозгу. Так может, пацана поместить, допустим, в свинцовый контейнер, голова наружу. Пусть только голова облучается. Зачем ему лишние рентгены? Тем более, лейкоз уже был.

Марченко чуть пожал широкими плечами.

— Облучайте голову, — сказал он безразлично. Лисицын отвернулся, считая про себя до десяти. С этим надо жить, полковник. Ничего не поделаешь. Объяснений этот гад не дает никогда. Вообще никогда. А его спокойное согласие может означать "делайте, как хотите, но тогда результата я не гарантирую". За годы общения Лисицын уже достаточно изучил целителя.

Ладно, будем облучать целиком, решил он. Доза не опасная в общем-то. Лучевой болезни не будет.

— Облучать надо в течение получаса, — сказал Марченко, — если после этого не будет результата, дальше бесполезно.

— А сам мальчик? Он ведь изменится?

— Да, он может очень сильно измениться, — подтвердил целитель, — если что-то необычное… да в любом случае обязательно покажите его мне.

Лисицын припарковал свой "Опель" на пятачке, до сих пор еще свободном. Только роскошный "Мерс" местного кавказского авторитета, владельца сети закусочных, занимал полплощадки. Впрочем, офисный планктон с работы поедет позже. Лисицын просто захотел побыть в одиночестве. Посмотреть еще раз на схему. Нервы слишком расходились.

"Охота на вурдалака". Подходящее название для какой-нибудь фантастики или боевика в глянцево-пестрой обложке. С мрачным мужиком, сжимающим в руках автомат. Лисицын про себя называл свою операцию, может быть, главную в жизни, просто "Контакт".

В глубине души он не верил, что все получится.

Логически все сходилось верно. Он давно вычислил эту силу, мягкую, исподволь влияющую на мировые события. Отделил ее действие от действий других сил, неизвестных, но легко просматривающихся за канвой событий. Но… поймать ее? Не может же она быть сосредоточена в одном человеке? Хотя, пусть один. Только бы получить его в руки — и можно допросить (хотя наверняка они как-то защищены от допросов), можно изучать и обследовать, можно шантажировать остальных. Если выдержит экранировка, конечно… Что именно выдержит? Идиотская ситуация. Лисицын совершенно не представлял, с чем ему придется иметь дело.

В глубине души он вообще не верил, что из этой оккультной хрени может что-то получиться.

"Ничего, зато получится с Сергеем", сказал он себе.

Пересек двор. Два бомжа копались в помойке. У подъезда, у останков сломанной скамейки, стояла бабка с шавочкой на поводке. Дворняжка залилась злобным лаем. Лисицын остановился, посмотрел на бабку. Пальто еще брежневских времен, на ноги что-то дикое накручено, с заплатами. До чего довели пенсионеров, злобно подумал Лисицын.

— Проходи, чего стал, — сказала бабка. Он молча вошел в подъезд.

Уродство. Даже при совке такого не было. Тогда скамейки — новые, крашенные — у каждого подъезда, старухи нормально одевались, сидели, лузгали семечки. А сейчас… он снова вспомнил роскошный "Мерс" местного авторитета на стоянке.

Ладно, с этим мы разберемся, оборвал себя Лисицын. Открыл два замка, приложил палец к распознавателю. Защиту он себе поставил самую лучшую. Хотя флэшку с сетью постоянно носил с собой, а другие экземпляры хранились тоже не дома.

Он прошел на кухню, заварил кофе.

Как эта сила настроена по отношению к нам? У Лисицына складывалось двоякое ощущение. Иногда казалось, что сила поддерживает Россию. Не допускает распада, не допускает совсем уж диких вариантов развития событий. Но иногда действия этой силы выглядели скорее антирусскими. Если, конечно, Лисицын правильно интерпретирует… может быть и ошибка. В любом случае, надо будет это выяснять.

Бред, это же просто полный бред! Но ведь к этому бреду привели логика и факты. Только логика и факты.

Ерунда. Он где-то ошибается. Такого не может быть. А вот инициация, как выражается Марченко, Сергея — это интересно. Кто вообще исследует этих пацанов и девочек с необыкновенными способностями? Ведь они же бывают, способности эти. Да, из ста заявленных 99 шарлатаны и фантазеры. Но изредка все равно бывают. Лисицын в этом вот убедился — и давно надо было провести такие исследования и убедиться.

А если Марченко прав, и Сергей пойдет дальше? Это тебе не "охота на вурдалака". Вурдалаки — да хрен с ними. Контролировать их все равно не получится. Пока мы люди. А вот если станем сверхлюдьми… Тогда и с вурдалаками поговорим иначе.

— Если хочешь, ты, конечно, можешь сохранить свое имя. Но тебе с ним жить две тысячи лет.

— Не знаю даже, — сказала Светлана, — просто ничего другого в голову не приходит. Мне надо самой придумать имя?

— Нет, — ответила Кьена, — имя у нас обычно дает наставник. Но оно обсуждается с самим лока-тайри. Я дам тебе имя, если ты захочешь. У нас их три. Я Кьена Виэрел Читта, Читта — определительное имя, Лучистая. Виэрел — это имя будет и у тебя, это название корабля, где ты инициирована. Ну а первое имя — собственное. Если хочешь, конечно, можешь вообще сохранить земное имя, добавив только Виэрел. Подумай.

Светлана задумалась. Она сидела на мягком цветном ковровом полу, обхватив колени руками. Рядом, положив ей руку на плечи, Кел, неподалеку на подушках восседали еще двое тайри, Атэль и Эйн, Кьена сидела прямо против нее. Возле Эйн лежали двое кэриен, крупные псы, черный и рыжий. Стены зала состояли из поющих радуг — радуги медленно двигались, перетекая друг в друга, и если прислушаться, можно было уловить их легкое пение. На жердочке угнездилась огромная сизая рудда, разумная птица. По стенам вилась зелень, едва различимая на цветном фоне, и все же приятная…

Сохранить имя… Света. Светлана. Красивое имя, если отвлечься от того, что очень уж распространенное. Но это там, на Земле, а здесь-то — уникальное.

Тайри и другие разумные молчали, но это было уже привычным. Светлана знала, что им не скучно, и что не надо "поддерживать беседу".

А ведь я уже во все поверила, с легким удивлением подумала она. И в то, что это не сон и не бред. Еще бы! И в то, что я молодая, более того — ребенок. Да я и есть ребенок… Стариковство — все это наносное. Потому что "так положено". Если старик сохранил в себе душу ребенка — кого это интересует?

Ведь уже даже перестало казаться, сниться, что откроешь глаза — и ты снова на земле, в своей квартирке… или в прошлом, с семьей, с клубом в горах.

Все. Жизнь изменилась. Совсем-совсем новая жизнь.

Чудесная.

А что в ней лучше всего? — подумала Светлана. Космос, планеты… чудеса, красоты. Такого и в горах не было. Мир так стремительно расширился до беспредельности. И вся эта беспредельность будет принадлежать ей… Но не то, не то. Новые способности? Новое тело, сильное, могущественное, легкое, красота, безграничная память, безграничный талант… Да, все это прекрасно. Но еще лучше — вот они, тайри. То, что они всегда будут рядом. Всегда будут своими. Рука Кела на плече, от нее так тепло и хорошо. Глаза Кьены — лучистые. Они же все любят ее. С ними так легко, так хорошо. Им можно полностью доверять. Они люди… да, они люди — несмотря ни на какие преобразования (да ведь на их планетах и люди, не тайри, почти всемогущие долгожители). Но они уже совсем другие люди.

И она — другая.

— Дай мне новое имя, Кьена, — сказала она, — это будет правильно.

— Одобрряю! — каркнула рудда.

Кьена придвинулась к ней, посмотрела в глаза, положила руку на свободное плечо.

— Я дам тебе имя, лока-тайри… Ты получишь его при инициации, но услышишь уже сейчас. Я хочу назвать тебя Линной, а определитель твой будет от земного имени — Светлая, на тайрийском — Итин. Итак, твое полное имя — Линна Виэрел Итин. Оно нравится тебе?

Светлана в первый момент ощутила разочарование, имя показалось ей вовсе некрасивым. Но через несколько секунд она поняла, что это — ее имя, что ее должны так звать, и даже — что ее на самом деле всегда звали именно так.

Линна Светлая. Линна Итин.

Кьена улыбнулась — ей не нужно было словесное подтверждение. Ласково заулыбались и другие тайри, а Кел погладил лока-тайри по плечу.

Ей хотелось, чтобы тайри сопровождали ее — и они пошли вместе с ней. Не только Кьена. Кел, Реети, Эйн, Атэль, Ринс, Виита, несколько кэриен-спутников. Светлана-Линна волновалась. Даже очень — ей казалось, что сейчас она умрет. Хотя Кьена сказала, что это не больно, не страшно, что она не потеряет сознания, и вообще ничего такого не будет. Все страшное давно позади.

Стены зала светились. По углам лока-тайри увидела четыре излучателя странного вида, от них лился свет, в центре лучи перекрещивались и непонятным образом формировали световое пятно. "Встань туда", мысленно велела Кьена. Лока-тайри на дрожащих ногах пересекла зал и встала в световой круг.

И началось.

Без предупреждения, без церемоний. Все было уже сказано, решено. Другого пути нет. Инициировать защитную сеть.

Светлана думала, что это похоже на смерть. Вчера все вспоминала свою жизнь. Все мелькало перед глазами, тревожило чувства. Детство, война, бомбежки (даже не страх, а чувство приключения — настоящего страха она тогда не ощутила, была слишком маленькой, но в бомбоубежище было ужасно скучно)… жизнь в эвакуации, в бараке… школа. Пионерский отряд, помощь инвалидам войны. Институт. Первые экспедиции. Дружба, ссоры, примирения. Первая любовь. Сашка и еще раз Сашка… рождение сына. Боль предательства. Невыносимая боль. Болезни малыша, борьба за него. Тоска и одиночество. Володя, семейная жизнь. Ванечка. И потом — "Странник", первые походы, первые, еще неуверенные представления о том, что она хочет создать. Ребята — один за другим… много ребят, их дружба, их первая любовь, их увлечения, их слабости и ссоры, их маленькие подвиги.

Все прошло. Ничего этого больше не будет — ни в каком случае.

Она примирилась и попрощалась с этим. Она сделала это еще на Земле, на больничной койке.

Сейчас она просто стояла в круге света, и… ничего не происходило. Облучение неощутимо для чувств.

Кстати, тайри чувствуют большинство излучений… когда она станет тайри…

Это продлится еще некоторое время. Недолго. Минут сорок, сказала Кьена.

Они говорили с Кьеной вчера. Еще раз. Оказывается, Кьена не родилась на Артании. Да, многие тайри происходят с Тайрона. Но они редко стремятся стать наставниками — им трудно понять живущих на обычных планетах. Нет, это не два разных вида тайри. С возрастом разница между ними исчезает полностью. Но Кьена помнила свою первую жизнь…

На одной из планет звезды, которая на Земле видна в созвездии Льва.

— У меня было шестеро детей. Никто из них не выжил. И с тех пор я больше не производила детей на свет.

Пять ее детей умерли от жестокой эпидемии, поразившей страну. Кьена пошла тогда работать сестрой милосердия и была ею всю жизнь. Людей охватила паника, болезнь была стопроцентно смертельной, некоторые зараженные семьи толпа сжигала в собственных домах. Кьена не боялась заразиться — ей было все равно. Она спокойно входила в дома и ухаживала за больными. И осталась жива. Потом она родила сына.

Сын погиб на войне, которая разразилась позже. Воевали между собой два президента сопредельных стран — за владение сетью урановых рудников.

Никто не победил. Спорная местность была разделена. В стране возникла организация, стремившаяся к более справедливому общественному строю. Кьена вступила в эту организацию. Очень скоро она была арестована и сослана на эти самые рудники.

Через год умирающую Кьену забрали тайри…

— Я долго не могла понять и простить. Я ненавидела тайри. Странно, да? Меня убивало собственное правительство. Моих детей уничтожила болезнь, которая на нашем уровне уже могла бы быть излечена, а мужа убила толпа, когда он пытался предотвратить кровопролитие. Моего младшего убили на войне — опять же, люди. Но ненавидела я тайри. Прошел год, прежде чем я приняла инициацию…

— Знаешь, я понимаю, почему ты ненавидела тайри. Могли бы изменить положение, но не изменили. Вот по этой же причине многие не могут поверить в благого Бога. Мне не так досталось, я теперь понимаю, что жила в хорошей стране и в хорошее время. Иначе я, может быть, ненавидела бы так же сильно.

Может быть, я неправа, думала лока-тайри, стоя в круге. Может быть, я глубоко ошибаюсь. Я превращаюсь в чудовище. Я перестаю быть человеком. Я никогда уже не буду понимать людей.

Но какой у меня выход? Остаться человеком… попросить, чтобы вернули на Землю? Но что я там буду делать… Да и честно говоря, очень уж интересно. Тайри — это значит видеть разные миры, может быть, жить в Космосе. Звезды, планеты… Как ни странно, теперь уже, зная такое, очень не хочется всю жизнь оставаться на одной лишь планете, когда-то казавшейся такой огромной…

Близким она не нужна больше. Вот еще в этом смысл поздней, очень поздней инициации — твой уход никого уже не встревожит. Для близких она умерла, и это естественный, нормальный конец: погоревали, как положено, и как положено, забыли. Конечно, молодой, красивой — можно начать новую жизнь. Добиться чего-нибудь там, найти новую любовь, придумать что-нибудь новое… Но, как говорил Игорек, "просто незачем".

Моя новая жизнь — здесь, подумала Линна.

И отметила, что думает о себе уже как о Линне. Новой тайри.

Теперь она ощутила внутри что-то новое. Как будто птенец хочет вылупиться из яйца. Что-то рвалось наружу, что-то пело внутри. Вдруг она осознала весь свой организм.

Это было ошеломляюще. Так ребенок, наверное, знакомится с собственными ручками и ножками, с необыкновенным удивлением их ощупывая и пробуя на вкус. Линна ощущала биение каждой жилки внутри, как кровь с усилием проталкивается сквозь узкие проходы, как медленно сокращается кишечник, как ритмично, волнами, сокращается сердце. Из желез внутренней секреции выделялись едва заметные капельки регулирующей жидкости, и Линна знала, что можно сосредоточиться — и почувствовать каждую клетку. Каким-то образом, неведомо откуда вложенным знанием, она понимала, как работает организм — хоть никогда не изучала всерьез анатомии и физиологии, знала, как изменить его состояние. И в то же время знание это не мешало… да, от него можно отвлечься и думать совсем о другом. Легко. Но оно как бы всегда присутствует рядом. Одновременно!

Оказывается внимание можно распределить сразу на 2 потока… или на 3. И при этом личность не раздваивается. Некоторое время Линна привыкала к этому новому состоянию.

Всемогущество!

Так в детстве, сидя над трудной задачкой, Светлана ощущала свою беспомощность. Где-то находила предел ее логика, какие-то вещи она не могла понять… А ведь неплохо училась, и по математике была одной из лучших. Но здесь неважно это — лучший, худший, все равно есть предел понимания, предел, за который даже самому умному — не шагнуть.

Так читая строки великих поэтов, Светлана иной раз чувствовала легкую зависть. Ей никогда так не суметь. Плача над творением гения, мы отчетливо понимаем — он ушел вперед, нам не создать ничего подобного, наш мозг слишком несовершенен для этого, и приходит слово "неземное". Религия близка искусству — способность создать по-настоящему великое и прекрасное кажется священной, ибо недоступна никому, кроме избранных одиночек.

Теперь Линна знала, что все это — доступно ей.

Она — Моцарт и Пушкин, она взлетающий под купол цирка акробат, чайка по имени Джонатан Ливингстон, ее пальцы искусны, как пальцы Микеланджело, она легко переспорит Эйнштейна. Связи мира — земные и неземные — доступны ей, как никогда.

Это был не горячечный порыв, не эйфория, а спокойное понимание — границы расширились, возможности ее мозга стали иными. Линна отмечала частью разума, что стоит по-прежнему в светлом круге, и что руки ее вскинуты кверху — почему она так сделала? Неизвестно, но Линна знала, что это правильно.

Вокруг, с волнением глядя на нее, стояли тайри.

Вдруг на нее накатило… одним из потоков Линна подумала, что это и есть тот момент, когда инициируемый может погибнуть. Или стать одрин. В другом потоке бушевал огонь, и Линна начала задыхаться — новых возможностей ее организма не хватало, чтобы справиться с этим.

Все темное поднялось наверх. Несколько секунд, показавшихся ей вечностью, лока-тайри мыслью пребывала внизу, на земле… Руки ее опустились, и тело стало скручиваться вниз — по спирали. Вдруг возникла ненависть к стоящим вне круга — таким сильным, всемогущим, и… недоступным. Они не любят ее. Они вообще никого не любят. И никто никогда ее не любил… Ее школьные враги — компания девчонок, и на миг она снова почувствовала себя девочкой, зажатой в угол, издевательствами доведенной до исступления… Несправедливость учительницы литературы, поставившей двойку, злобно ее оскорблявшей. Линна сейчас не была взрослой и многоопытной — она была в точности той же Светланой, которая страдала от тех обид. Сашка… его злые глаза, лицо вполоборота — "Хватить на мне висеть. Ты мне всю жизнь испортила". Он тогда ведь уничтожил все хорошее, что было… все перечеркнул. Как будто и не было тех ночей, того звездного неба над головой, того счастья. Для него — не было? Но это значит, что и для нее вся эта любовь была лишь иллюзией. А есть ли она вообще — любовь? Вот что хуже всего… Любви-то и не было. Она что-то пыталась сделать всю жизнь… она любила детей. Но вот они выросли — и разве они теперь любят ее? Ну так… испытывают какие-то чувства, конечно. Разве они относятся к ней так, как она — к ним? Готовы пожертвовать ради нее хоть кусочком жизни? Нет, но ведь она их не для этого растила, пусть живут своей жизнью… Но кто-то, хоть кто-то на земле должен был дать ей любовь? Ей самой? Володя… просто жили, терпели друг друга, и он, случалось, говорил ей злые, обидные вещи. Он не любил ее. Просто привык. И она его не любила. Сашка… лучше уж не вспоминать. Может, ей мать дала то, что она потом передала детям? Отец Светланы погиб на войне, она его и не помнила. Мать… не было никаких светлых моментов любви, понимания. Ничего. Вспоминалось, как несколько раз мать больно ее отлупила — вот и все. Наверное, любила… Это там, на земле, называется любовью. Да, жизнь Светланы была, наверное, лучше, чем у многих других. Но… какой же это был в сущности ужас.

Но ведь теперь все иначе. Лока-тайри ощутила свое могущество снова. Ведь все эти люди — в полной ее власти… во власти… но что она сделает с ними? Отомстит? Глупо, несправедливо. Да, они причиняли боль, но они же и делали что-то для нее, растили, кормили, учили. Они не понимают, как живут, они сами страдают… и этого нельзя изменить, невозможно. Отчаяние стало захлестывать ее. И вдруг чья-то рука извне словно коснулась сознания, успокаивая, снимая боль. Лока-тайри нервно дернулась — ей это не нужно, она и сама обойдется, она разберется со всем…. "Детка", сказал кто-то в ее сознании, "маленькая, успокойся! Все будет хорошо". Линна лишь на миг прислушалась к этому голосу — и все отхлынуло. Ушло навсегда.

Ужаса больше не существовало. В отношении нее — нет. Она избавлена от боли. И… ее любят.

Она будто физически ощутила, как расслабились с облегчением тайри, стоявшие вне круга.

Теперь Линна понимала, что имела в виду Кьена, сказав "этого достаточно". Достаточно ее жизни — без особых бед и потрясений. Не сравнимо с жизнью самой Кьены, узнавшей и смерть детей, и войну, и заключение. Так ей казалось — не сравнимо. Но теперь она знала, что страдания не сравнивают. Линна как бы на миг увидела все страдания своей земной жизни — обычные, не выходящие из ряда вон — и ужаснулась тому, как устроен мир. Но тотчас же и преодолела с чьей-то невидимой помощью этот ужас, но знала, что отныне не забудет этого, и что это всегда будет жить в ней.

Не как жажда мести. Как неутолимая жажда помогать и спасать, избавить всех других от страданий.

Она стала думать о тайри, стоящих вокруг — о себе она понимала теперь уже все. Она знала тайные уголочки своей души, все то темное, стыдное, что носила в себе — и когда это выходило на свет, Линна не отбрасывала эти вещи, внутренне они превращались в нечто совсем новое. Другое. Линна познала себя, познала до конца — по крайней мере так, как только может познать себя земной человек — и это было великолепно. Но уже не так интересно. А что остальные? Острое любопытство, желание познать вот так же и других, захватило ее. Интерес, внимание. Она впервые почувствовала, как любит Кьену. И Кела. И Эйн. Всех, кто окружал ее в последнее время, кто ласково обнимал ее. Разговаривал с ней. Впервые она ощущала себя не ребенком, обласканным и слегка избалованным общим вниманием, а равной им — и понимала, что и в их душах живет боль. Ей самой захотелось обнять Кьену. Она словно увидела первую жизнь своей наставницы, представила ее, уже полуседую, истощенную, с потускневшими от усталости и боли глазами, где-то у пульта под землей, в руднике, на койке в бараке… С умершим ребенком на руках. Все это живет в ней, все это никуда не делось. И вдруг Линна увидела Кьену.

Это было так, словно открылся новый поток. Открылся и хлынул, и Кьена была в нем, в сверкающих струях, радостная, живая…

Линна ощутила все чувства наставницы, все ее мысли. Ей не нужен был комп — комп и отключили на время инициации.

"Я так рада за тебя, девочка!" Чувство было похоже на искрящийся родник, Кьена была счастлива, как счастлив человек, вернувшийся с войны — с победой, как счастлива мать, после родов держа в руках свое дитя. Тем счастьем, от которого плачут.

И вызвано это было тем, что Линна, любимая, родная, вот теперь уже совсем рядом с ней, такая же, как все они — что Линна становится тайри.

Линна привыкала к этому ощущению несколько минут. Она была Кьеной — и была собой одновременно. Никакой разницы между ними не было, но свои границы Линна четко ощущала. А потом в ее сознание хлынул новый поток.

Безудержный.

Она ощутила всех тайри, стоявших рядом. Кела, Реети, Эйн…

Она ощутила всех тайри Виэрена, и все они радовались ей, приветствовали, как бы мысленно обнимали ее.

Их были тысячи… десятки тысяч…

И потом сознание ее совершило новый скачок, и она почувствовала весь Союз Тайри.

Если подбирать сравнения, это было похоже на радиоэфир, в котором звучат миллионы голосов… И Линна, ошеломленная маленькая девочка среди огромного мира, среди незнакомых, но прекрасных людей, где каждый, почуяв ее робкое касание, радостно улыбался, протягивал ладонь, брал ее на руки… "Здравствуй, лока-тайри!", "Какая радость, что ты с нами!", "Я так рад тебе, привет, Светлая!", "Какая ты красивая, хорошая, милая!" И она скользила всеми шестью потоками мысли по чужим сознаниям, но не успевала осмыслить и прочувствовать, лишь накапливала информацию, а все ее чувства были заняты радостью встречи, чистым изумлением от того, что она видела — от того, как прекрасны все эти люди… тайри… От того, что любовь — есть. Теперь она понимала, что была неправа, что любовь есть и на земле — но это как искорки в давно затвердевшей каменной корке, как тлеющие угли погасшего костра. Теперь она сама была частью костра.

Она давно ощущала льющийся сквозь тело поток лучей. Немного неприятно, но терпимо. Она знала, что это за лучи, и как они действуют на ее клетки. И вдруг излучение прекратилось. Линна шагнула из круга. Посмотрела на тайри, стоявших вокруг — на их глазах были слезы, на лицах улыбки. "Это всегда так замечательно…"

Им больше не нужна была речь.

Кьена обняла ее и поцеловала, и тут же ее обнял Кел.

Инициация тайри завершилась.

Доктор Мартин Клаус играл в Final Fantasy.

По правде сказать, игра уже не доставляла ему того ослепительного детского удовольствия, которое наверное, по идее, должна была доставлять раньше. Но в промежутках между работой — а работать Мартин любил больше вего на свете — он с удовольствием гонял по экрану нарисованные фигурки. Одна девчонка в игре, темноволосая, напоминала ему Аманду. Он даже показывал Аманде эту игру, они прошли вместе несколько раундов. У нее хорошо получалось — у нее вообще все получалось хорошо, у этой фантастической женщины.

Мартин не отдавал себе в этом отчета, но Final Fantasy он любил потому, что эта игра что-то напоминала ему из прошлого. Несуществующего прошлого, до аварии. И вот увидев эту игру, он вспомнил какие-то детали. Наверное, просиживал часами за компом… В общем, что-то она пробуждала в его душе, ему казалось, что он узнает некоторые картинки, повороты действия, что пальцы запомнили нужные движения.

Мартин закончил раунд. Посидел, тупо глядя в экран. Отправился на кухню за кофе. Руди поднял голову, подумал, вскочил и побежал за хозяином.

…Стоя у окна с чашкой кофе, Мартин уныло обозревал зеленеющую боннскую улицу. Он думал об Аманде. Он вообще всегда о ней думал.

И не знал, как оно будет дальше.

Слишком уж все это было серьезно. Аманда старше его на восемь лет. Иногда ему казалось — на столетие. С ней было невообразимо хорошо, во всех смыслах. Но что будет дальше? Жениться на ней? Мартин хотел бы жениться в принципе, завести детей. Хочет ли этого Аманда? Мартин совершенно этого не представлял и даже спросить об этом было невозможно. Может, просто съехаться наконец и жить вместе? Мартин как-то заговорил об этом, но Аманда в два счета доказала, что это не нужно: они и так встречаются три-четыре раза в неделю, чаще не получится — у обоих напряженная работа. Да и зачем? Весь этот совместный быт только убивает отношения… Наверное, она права. Но получается какое-то подвешенное состояние. Почему сейчас все так сложно? Почему нельзя прожить жизнь так, как его родители — Мартин помнил очень мало и смутно, но оставалось чудесное, солнечное ощущение детства, защищенности, любви.

Наверное, для такой женщины, как Аманда — сделавшей неплохую карьеру, талантливой, яркой — жизнь замужней жены не подойдет. Но что делать — искать кого-то другого?

"Но я люблю ее".

Мартин отхлебнул кофе. Вот ведь горе… он действительно очень ее любит. Он уже не сможет без нее, никогда. Аманда — его новая жизнь, ВСЯ его жизнь. Эти два года он не жил, а мучительно пытался вспомнить, что же было до аварии. А теперь он жил заново, в полную силу.

Правда, он работал. И с работой-то все как раз очень неплохо. Мысли Мартина переключились на распечатку, сделанную сегодня утром. Теперь он понял замысел шефа. Понял, кстати, и намеки, которые делала Аманда — интересно, а откуда она-то об этом могла знать? Может, конечно, до нее что-нибудь доходит…

Мартину не нравилось то, что затеял шеф. Влияние электромагнитных колебаний на мозг вообще — совершенно неизученная тема. Работы непочатый край. Перспективы могут открыться очень интересные. Но нельзя же так, с наскоку, сразу разрабатывать практические методы. Да еще в такой области, с мескалином, с усилением внушаемости. Как-то возникало ощущение, что шеф просто хочет скандальной славы, ну и финансирования, конечно… С другой стороны, это не его дело. И потом… Мартин порозовел от удовольствия, вспомнив вчерашнюю сцену: обсуждали в кабинете Лонке обоснование серии экспериментов, и потом шеф, перегнувшись через стол и глядя ему в глаза, сказал:

— Клаус, вы — самый толковый здесь из всех. Когда я увидел ту вашу статью, я немедленно затребовал вас сюда, но честно сказать, вы даже превзошли мои ожидания. Знаете — зарплата, условия, все это можно еще раз обсудить. Вы главное, только поставьте меня в известность, если вас что-то не устраивает…

Мартин допил кофе. Аккуратно вымыл чашку. У него даже не было посудомоечной машины, а зачем одному-то? Он почти и не ел дома. Вот Аманда — та прекрасно готовит, и порой угощает его вкусными обедами и ужинами.

Что ж, шеф действительно боится, что Мартина куда-то переманят. Бывает такое. В Германии вряд ли, а вот за границу могут и сманить. В общем, надо бы радоваться… А ведь он и защитился-то только перед аварией, и то слишком рано — в 27 лет уже доктор, это редко бывает. И быстро идет в гору. Как знать, может, и Нобелевка… и в таком случае, уже не с позиции небогатого ученого нейрофизиолога, а в качестве лауреата можно будет и поговорить с Амандой о семье, о замужестве и даже детях.

Вот только — откуда такое ощущение, будто им манипулируют?

И шефу он нужен для каких-то его собственных целей. Хотя это как раз понятно, в жизни все так — каждый сам за себя, и все стремятся использовать чужие ресурсы. А может, шеф и его продвинет, подтолкнет, если поддерживать сотрудничество.

Но ведь и Аманде он, кажется, нужен для чего-то другого. Она что-то недоговаривает. Она… конечно, очень хорошая, но… бывают какие-то очень настораживающие моменты.

Например, позавчера. Она вдруг стала расспрашивать Мартина о том, что он помнит об аварии, о больнице.

Об аварии — вообще ничего. Он знал — ему рассказали — что он вел свой "Мерс", хотел свозить родителей на премьеру в Кельн, они были театралы, был гололед, машину понесло на автобане, ну и… обычное в таких случаях. Он ничего не помнил.

Но и больницу он помнил очень смутно. Помнил только вторую, куда попал уже на реабилитацию, клинику в Кельне, вот оттуда уже все помнилось совершенно нормально — отдельная палата у него была, лечащие врачи, кафе внизу, садик, где он прогуливался.

А первую, где лежал в коме, он, конечно, не запомнил.

Но зачем она вообще его расспрашивала? Или это у него паранойя? Мало ли…

На самом деле Мартин помнил кое-что о больнице, и эти воспоминания были такими странными и обрывочными, что невозможно было их хоть как-то разумно объяснить.

Может быть, это были вообще плоды его фантазии.

Например, он помнил, что в больнице все время было темно. Точнее, был тусклый утробный свет, красновато-оранжевый — и тьма, влажная тьма, шуршащая, бормочущая тысячами голосов, она пугала, но он был надежно защищен от этой тьмы теплыми высокими стенками…

Еще ему почему-то казалось, что к затылку его был присоединен шланг, подобный пуповине, этот шланг врастал в голову, питая его, связывая с внешним миром. Мартин даже сейчас иногда чувствовал место, куда был прикреплен этот шланг. И будто видел себя — лежащего в кювезе под красноватым светом, во тьме, извивающегося на конце длинного гибкого шланга. И уж совершенная дикость — этот шланг представлялся ему не пластиковым, как можно ожидать в больнице, а почему-то органическим, с кожей, как настоящая пуповина.

Иногда Мартину казалось, что это не шланг присоединили к нему, а он са вырос на конце шланга, гигантский пульсирующий отросток…

Но это все, разумеется, был бред. Посмотрев "Матрицу", Мартин подумал, что вероятно, детские впечатления от фильма наложились на реальные переживания.

Руди вдруг вскочил и звонко залаял, глядя на входную дверь.

— Тихо, — велел Мартин, — а ну, замолчи!

Не хватало еще неприятностей с соседями из-за лающей собаки. Но Руди продолжал заливаться, да и Мартин уже слышал шаги в подъезде, ну что за пес, реагирует на каждое движение… к соседям, очевидно, пришли.

Внезапно раздался звонок в дверь, Руди залился еще громче. Мартин взял его за шкирку, затолкал в спальню и закрыл там. Потом пошел к входной двери, лихорадочно соображая, что в последнее время заказывал, и почему почта пришла в такое неурочное время… а может, это опять какой-нибудь гад, намеревающийся продать ему контракт с новым интернет-провайдером?

Мартин открыл дверь. Остолбенел.

Не один, не два, как обычно ходят патрульные — четверо полицейских.

— Господин доктор Клаус? — поинтересовался стоящий впереди коп. Мартин ошеломленно подтвердил.

— Вы задержаны на основании… — он пробубнил какие-то непонятные Мартину цифры и буквы, — в вашей квартире будет произведен обыск, а вы проедете с вами. Вот бумаги, пожалуйста, — он сунул Мартину под нос какое-то невнятное "Разрешение".

— Но… за что? — поразился Мартин.

— Руки, — выступил второй коп, он шагнул в квартиру, оттесняя Мартина от входа. Протянул наручники. Мартин вздрогнул.

— Что?

— Руки, — с нажимом повторил полицейский. Двое других вдруг грубо схватили Мартина за руки и вдавили лицом в стену. Мартин, совершенно раздавленный и ничего не понимающий, стоял молча, пока его обшаривали, пока надевали наручники — на руки, сведенные за спиной, будто он был каким-то террористом! Руди выпустили, он бегал вокруг полицейских и лаял, на него никто не обращал внимания.

— Собаку? — спросил один из копов.

— Пока оставь здесь, потом заберем в приют, — ответил второй. Этого Мартин уже не выдержал. Он дернулся, насколько позволяли наручники и держащие его копы, и завопил.

— Что вы себе позволяете! Вы кто — штази, что ли?! Какое право вы имеете!? Я ни в чем не виноват! Я ученый!

— Вам предъявили допуск, — равнодушно ответил полицейский, — потрудитесь пройти в машину.

В полицейской машине Мартин слегка успокоился, и приключение стало его забавлять. Хотя обращение с ним было возмутительным и унизительным, ну да ничего, они за это ответят. Мы живем в правовом государстве, слава Богу, и вот так обращаться с его гражданами…

Мартин с некоторым даже сочувствием посмотрел на конвоиров. Скоро они потеряют работу, он об этом обязательно позаботится. Да и вообще головы полетят. Если не сам Мартин — то Лонке обязательно нажмет на рычаги.

Интересно только, куда его везут?

Сергей уселся на табурет в центре комнаты. Мальчика, похоже, трясло. Лисицын попробовал было его успокоить, но это ему не удалось. Ладно, это будет недолго. Эксперименты на детях, горько сказал себе полковник. Сволочь ты все-таки. Как фашист прямо. Но что делать? — спросил он себя. Что — вот так и смириться, и жить со всей этой гадостью? Не для себя же делаешь — для Родины. Для людей.

— Все будет хорошо, — с обычной загадочной полуулыбкой успокоил его Марченко. Лисицын вздохнул. Спасибо, конечно, за такие утешения.

Через большой экран он видел пустое помещение, излучатели по углам, мальчика, беспокойно ерзающего на стуле.

— Можно начинать, — спокойно сказал целитель. Лисицын затолкал страх подальше.

— Поехали, — сказал он по-гагарински. Ничего на экране не изменилось. Через помещение полился поток тройного невидимого излучения. Стрелки приборов скакнули вверх.

— Как себя чувствуешь, Сергей? — спросил Лисицын. Мальчик шумно вздохнул.

— Нормально. А когда начнется?

— Уже началось. Сиди спокойно и постарайся не двигаться.

Сегодня в институт идти было не надо. Алейн всю ночь просидела в любимом кресле. Почти закончила анимационный фильм на компьютере. Фильм она собиралась выложить в интернет открыто, под ником — не возиться же с авторскими правами. Это была ее первая работа в таком плане, Алейн было любопытно — как примут зрители? Будут ли смотреть, станет ли фильм популярным? Сюжет фильма представлял собой историю, происшедшую на одной из планет Тайрона, Лив-Лакосе, Алейн с наслаждением воспроизводила в примитивномо двухмерном фильме виды Лив-Лакоса… Туда они с Дьеном вернутся. Потом, когда все кончится. Там будут валяться на белом песке, бродить среди вечноцветущих белых и розовых рощ. Он будет держать ее за руку, обнимать за плечи. Он будет совсем рядышком… Лив-Лакос был символом счастья, обещанием счастья. А придумать забавную историю с приключениями двух мальчишек было нетрудно.

Еще ночью она решила несколько текущих проблем, отнаблюдала нескольких ключевых людей, играющих серьезную роль в земной политике (среди них — президента одного из самых крупных государств, руководителя известной спецслужбы, мало кому известного владельца фирмы по торговле подержанными вертолетами…). И довольно большая часть ее внимания была посвящена проблеме Сьерра-Бланки. Следующий день должен стать решающим. Через два дня поступит сигнал — и группа тайно вылетит в Бланку со своим смертельным грузом. Поэтому последние переговоры с членами группы надо провести именно сегодня.

Алейн слегка устала. Тайри не требуется сон, но и они не могут работать беспрерывно.

Она откинулась на спинку кресла, расслабилась. Подошел Сатурн и лизнул ей руку.

"Устала. Давно пора. А потом мы с тобой сходим погулять?"

"Наверное, ближе к вечеру, Сат".

Пудель улегся у ее ног. Алейн закрыла глаза и стала перезагружаться.

Через пять минут она "проснулась" — бодрая, свежая, готовая работать дальше. Вскочила и спустилась в кухню. Надо поесть — сегодня предстоят дальние телепортации, а это требует энергии, может и гипогликемия наступить. Алейн задумчиво поглощала булочки с сыром, ветчиной, шоколадным кремом.

Посуду она загрузила в мойку. Снова поднялась наверх и села. Отчего-то ей стало грустно. Алейн мыслью потянулась к Дьену, но тот оказался закрытым. Это значило — Дьен чем-то занят. Ничего особенного, конечно, ведь у него же очень много и своих дел. Если бы Алейн позвала, он откликнулся бы. Но она не стала настаивать. Ей не так уж нужно — это просто каприз.

Она несколько минут думала о Дьене. Какой он. Любимое ее занятие — думать о Дьене. Алейн не знала его до конца, но когда-нибудь — когда-нибудь она узнает. Они станут эльтар, и будут любить друг друга на ином уровне. Но ведь и так неплохо. Их "канри" — любовь — длится уже очень давно. Говорят, эти отношения редко бывают вечными, рано или поздно пути расходятся. Но Алейн даже не представляла, что это может произойти с ней и Дьеном.

Когда он рядом — Вселенная расцветает. От одной его улыбки хочется жить. От его взгляда ты становишься другой — прекрасной, сильной… нежной. Алейн Нежная. Только он мог такое придумать. Кто он для нее? Все сразу. Отец, учитель, любимый, друг, брат… в какой-то мере даже сын.

Сигнал компа прервал ее блаженную медитацию. Алейн насторожилась. В следующий миг адреналин подхлестнул нервы, она вскочила.

Инициация!

Черт возьми!

Она только что пережила инициацию Светланы-Линны, радовалась вместе с другими. И вот опять, но теперь уже совсем не радостно — орбитальный комп регистрирует где-то на Земле излучение знакомой модификации. Растормаживающее защитную сеть…

Россия, локализовала она мысленно. Петербург.

Она увидела улицу и дом, увидела двух людей, сидящих за пультом, безмолвных охранников с автоматами позади. Увидела мальчика в центре пустой комнаты, вцепившегося руками в стул… Еще несколько минут — и все кончено. Если мальчик выживет — он станет одрин.

У него нет шансов на нормальную инициацию.

Все это Алейн поняла в несколько секунд.

"Сат!" — она передала информацию в мозг кэриен. Пудель жалобно заскулил. Он не хотел, чтобы она ушла — без него. "Оставайся здесь", строго велела Алейн.

И совершила телепортацию.

Девушка возникла ниоткуда.

Просто так появилась в центре комнаты, сама по себе, и Лисицын остолбенел. Но рука машинально упала на клавишу "энтер", и экран вокруг помещения замкнулся. Теперь, если верить Марченко (а видимо, верить придется), девушка не сможет исчезнуть или выбраться из помещения. Стальная дверь с лязгом захлопнулась.

Эти несколько секунд девушка потратила на то, чтобы вырубить излучатели. Как она это сделала — непонятно. Просто они перестали работать. Излучения больше не было, стрелки вяло упали к нулям. Потом незнакомка подошла к Сергею. Присела рядом с ним, заглянула в глаза. Спросила что-то. Лисицын усилил акустику.

— Нормально, — сказал мальчик, вылупив глаза на инопланетянку. Красивую, кстати. И вроде совсем не инопланетного вида, даже не иностранного. На улице встретишь — примешь за свою. Темные волосы и глаза, но черты вполне русские. И одета нормально — джинсы, кофточка какая-то.

Девушка привстала и обняла мальчика за плечи. Потом посмотрела в сторону видеокамеры. Чуть улыбнулась.

— Здравствуйте, Виталий. Что ж, вы добились своего.

"Что делать, если на винт твоей моторки намотало бороду водяного? Распутывать? Беспощадно резать?" — эта фраза откуда-то всплыла в сознании и не отпускала. Лисицын только сейчас понял, что не верил в успех — в такой успех. Он и в другой успех не верил… вообще ни в какой. Он все это делал просто от отчаяния — потому что нельзя так жить дальше. Надо что-то менять. Россия гибнет. Вот потому он и занимался бредом, в который — вопреки даже фактам и логике — не верил.

Но теперь факты стали слишком уж весомыми. Так действительно не бывает.

— Как тебя называть? — спросил он.

— Можно просто Алена. Алена Маркова.

— А настоящее имя?

— Алейн Бинар Льолена. Но Алена — тоже настоящее. Папа и мама назвали. Ну а тебя зовут Виталий Лисицын, будем считать, что мы знакомы. Извини, что помешала. Ты не знаешь, что делаешь — в результате ваших действий ребенок мог остаться калекой.

— Что с ним сейчас?

Сергей лежал на руках этой Алены, преспокойно усевшейся на стул.

— Сейчас все в порядке. Я усыпила его. Ему необходимо отдохнуть. Заберите его отсюда.

Лисицын повернулся к целителю.

— Как нам открыть дверь, чтобы она не сбежала?

— Просто не убирайте лучевого экрана, — посоветовал Марченко, — дверь ненадолго открыть можно, но поставьте охрану, готовую стрелять. От пуль у нее нет никакой защиты.

Они остались теперь вдвоем, если не считать охраны. Лисицын у пульта, перед удобным широким экраном. И эта девица… Алейн, Алена. В пустой комнате на стуле. Шесть охранников в коридоре, у каждого — гранатомет, дверь под прицелом. Двое за спиной Лисицына.

Девица сидела вольготно, закинув ступню левой на правое бедро. Даже, кажется, чуть улыбалась. В общем, страха она вроде бы не испытывала. И это не нравилось Лисицыну.

Он теперь подробно ее рассмотрел. Вот уж не думал, что нелюди выглядят так. На вид ей не было тридцати. Обыкновенная девчонка, нос слегка вздернутый, смуглая кожа, глаза… Глаза красивые, ясные. Фигурка правильная, ничего лишнего, но и не истощенная фотомодель. Грудки очень даже ничего, отметил полковник. Одета обыкновенно — джинсы, клетчатая рубашка, все добротное, не китайское. А в целом девочка выглядела так, как будто ее только что выдернули с пляжа на Мальорке. Только-только успела одеться. Из-под кожи будто светилось теплое южное солнце — покой, умиротворение, море дремлющей энергии. Эта энергия плескалась и в ее глазах, и еще что-то такое в них было, совсем незнакомое. Она казалась доброй, вот что. Очень доброй. И с ней хотелось просто так поговорить. Не допрашивать, а поболтать. Она вызывала симпатию.

— Кто ты такая? — спросил Лисицын, — ты — человек?

— Да, я человек, — подтвердила она. Лисицын сглотнул. Глупейшее положение. Даже не знаешь, что спрашивать, собственно.

— Таких, как ты — на Земле много?

— Нет.

— Чем ты занимаешься?

— Я? Работаю в научно-исследовательском центре. Научный референт. Виталий, зачем я понадобилась тебе?

— Вопросы здесь задаю я, — он повысил голос. Девушка криво усмехнулась.

— Задаешь их, конечно, ты. Но вот получишь ли ты на них ответы? Догадайся с одного раза, Виталий, можно ли на меня давить? Или все-таки придется договариваться по-человечески?

— Почему же это на тебя нельзя давить? — поинтересовался он.

— Можно ли давить на воду? — спросила она.

— Воду можно выпарить, например. Или заморозить.

— Попробуй, — она пожала плечами.

— Что вам нужно здесь, на Земле? — спросил он еще раз, — кто вы такие? Откуда у вас эти способности?

— Хочешь, полковник, я тебе расскажу, что ты думаешь об этом сам?

— Ну расскажи, — хрипло сказал Лисицын.

— Ты очень умный человек, Виталий. Это не комплимент. Это правда. Ты исключительный аналитик. К тому же ты человек действия. И ты способен взять на себя ответственность. Если бы ты стал президентом России… Но мы отвлеклись. Так вот, ты действительно очень умный человек. Ты имеешь представление обо всем, что происходит в мире. И ты обратил внимание, что в мире есть некоторые силы, которые направляют события. Ты выделил действие этих сил, отнаблюдал их. Ты понял, что на некоторые из них влиять невозможно. Но другие события твоей жизни — скажем, встреча с Евгением Марченко — привели тебя к мысли, что можно попробовать с другой силой. Скажем, с той, которую ты сейчас видишь здесь в моем лице. Согласись, вся история со мной — в основном работа Марченко. Сам ты никогда не смог бы меня поймать, верно?

— Вы знакомы с Марченко?

— Я не была с ним знакома. Но теперь я знаю гораздо больше, и эти новости меня не радуют… Но неважно. Как умный человек, ты понимаешь, что влиять на эти силы не сможешь никак. Ты не знаешь, кто я. Может быть, я инопланетянка. Может быть, представитель некоего тайного ордена, обладающего сверхъестественным могуществом. Может быть, человек, развивший в себе сверхспособности. Ты надеешься на сотрудничество со мной. Ты предполагаешь, что за мной стоят другие, может быть, мои руководители, но они для тебя пока недосягаемы. Поэтому ты рассчитываешь на меня. Ты, естественно, любопытствуешь, кто я, и что за силу я представляю. Но гораздо важнее выяснить, как ты сможешь извлечь из меня и из этой ситуации пользу. Я правильно рассуждаю?

— Как я понимаю, — Лисицын старался, чтобы его голос звучал увереннее, — вы владеете и телепатией тоже.

— В общем, да.

Лисицын помолчал.

— Ты можешь отсюда уйти?

— Самостоятельно — нет. Марченко действительно знает, каким образом можно меня остановить и даже спрятать от поиска.

— Кто такой Марченко? Он — ваш? Или бывший ваш?

— Евгений — обычный человек, — ответила Алейн, — но он поддерживает связь с… другим человеком, обладающим сверхспособностями.

— Кто этот другой человек?

— Виталий, поверь… вы не сможете извлечь из него пользу. И вам лучше не связываться с ним. Кто он такой… его имя… ты поймешь и сам, если хорошо подумаешь.

— Хорошо, пока оставим это. Ну что ж, раз ты так хорошо все понимаешь, может быть, удовлетворишь мое любопытство? И заодно подумаем, каким образом мы можем наладить сотрудничество?

Девушка подумала.

— Любопытство, Виталий — это пустое. Удовлетворять его я не стану. Какая тебе разница, кто я? А мы не афишируем себя. Давай не будем множить сущности. Попросту: я — человек, обладающий сверхспособностями. Откуда они — тебе важно?

— Конечно, важно. Может быть, мы смогли бы…

— Получить новых сверхлюдей? Нет, Виталий. Это, к сожалению, невозможно. Это… своего рода мутация, и она встречается крайне редко.

— Например, у мальчика?

— Да. Но ты же знаешь, что большинство новых мутаций смертельны. И вот у него инициация — то, что вы пытались проделать — привела бы к очень плохим последствиям. Смерти или… еще хуже. Такие, как я, встречаются крайне редко. И вы не сможете извлечь из них пользу.

Алейн замолчала. Ничего не говорил и Лисицын, быстро прокручивая в мозгу дальнейшие варианты.

— Нет, — сказала она, — воздействовать на меня не получится. На меня не получится даже надеть наручники. Или причинить мне какие-то неприятности. Если ты попытаешься меня опять шантажировать, например, с помощью мальчика… или других людей… мне будет очень тяжело, не скрою, но никакой информации ты таким образом не получишь. Ты, конечно, можешь поэкспериментировать, но я предлагаю экономить время и нервы.

Лисицын напряженно думал.

— Хорошо, — сказал он, — тогда твои условия. Ваши условия. Что вы хотите за сотрудничество? Предлагай.

— А что вам может быть нужно от нас?

— Тебе виднее, — сказал Лисицын, — помощь. Технологии. Консультирование. Мы можем заключить договор. Вы можете помочь нам выявить потенциальных мутантов среди населения. Мы со своей стороны готовы предоставить вам… ну скажем, мы можем перевести эти переговоры на уровень российского правительства. Сотрудничество правительства и крупного бизнеса России — может быть, это окажется для вас привлекательным?

Девушка не отвечала. Просчитывала варианты? Лисицын добавил чуть печальным тоном.

— Должен сказать, что если мы не договоримся… ты понимаешь, что вряд ли я позволю тебе отсюда уйти. Причем о пожизненном заключении речь тоже не идет. Я понимаю, что твои сородичи станут тебя искать и рано или поздно найдут. По словам Марченко, убить тебя можно, защита не абсолютная. Это ведь верно?

— Да, — сказала девушка.

— У тебя не очень много времени. Думаю, более сорока восьми часов я не рискну тебя здесь держать.

— А ты не боишься, что уничтожив меня, ты приобретешь могущественных врагов?

— Думаю, что терять нам особенно нечего, — отозвался Лисицын.

— Я могу пообещать тебе сотрудничество — и солгать.

— Мне недостаточно обещаний. Мне нужна ценная информация прямо сейчас. Уверен, что ты можешь мне ее дать. Например, информацию разведывательного характера… или научного.

— Ты ведь рискуешь, полковник, — тихо сказала девушка. Лисицын пожал плечами, как будто она могла его видеть. А может, и видела?

— Ничего не поделаешь. Мы оба рискуем, и ты, и я. Но мне давно бояться нечего. Я свое отбоялся.

— Я тоже, — сказала Алейн.

Валик позвонил прямо в институт. Алена, как назло, уже закончила практику со студентами — и ее сразу позвали. Услышав голос Валика, она задрожала внутри.

— Ты считаешь, что ведешь себя порядочно? — спросил он, едва поздоровавшись.

Это после того, как они вот уже три месяца не общались, не встречались, и Алена решила было, что все, что наконец-то прошлое осталось позади, и можно как-то жить дальше…

— Что тебе нужно? — спросила она холодно. В самом деле, что? Она не понимала. На квартиру она не претендовала с самого начала. Так и жила с Дениской в общаге в Петергофе. Родители Валика были довольны — наконец-то избавились от наглой провинциалки, по их мнению, стремящейся захватить хорошую ленинградскую квартиру. Никаких имущественных претензий Валику не предъявляла. Даже алименты, в то время, когда они еще были нужны Дениске — даже и тех он не платил. Конечно, с аспирантской стипендии много не заплатишь, а подрабатывать Валик в жизни не станет. Но Алена и не боролась за алименты. С Валиком бороться — себе дороже выйдет.

Она вообще толком не умела бороться.

"Борьба" в ее представлении была чем-то вроде борьбы Молодой Гвардии против немецко-фашистских оккупантов. Когда стреляют, по ночам расклеивают листовки, а попав в плен, мужественно выдерживают пытки и перед расстрелом кричат "Да здравствует Советская власть!" Ну или что-нибудь в этом роде.

Ей никогда не приходило в голову, что бороться надо за себя, за свое место в жизни, за деньги, за квартиру… Все это ей давалось и так, бесплатно. Само по себе. Она не боролась — просто увлекалась наукой, увлеченно работала, училась, и потому оказалась сначала в ЛГУ, потом среди лучших выпускников, теперь — среди самых перспективных молодых ученых… За это не нужно было бороться. И с Валиком бороться она даже не собиралась. Таких людей считать врагами — значит, унижать себя.

Если бы он еще мог оставить ее в покое…

— Что мне нужно? Ты еще спрашиваешь? — спросил он трагическим тоном.

— Мы, кажется, уже почти год, как разведены…

— Ну и что? То есть ты испоганила мне всю душу, выбросила меня, как грязную тряпку, а теперь…

— Минуточку! Кажется, это ты ушел?

— Да, теперь ты можешь использовать формальные поводы, чтобы меня обвинять. Да, я подлец, сволочь, негодяй. Бросил жену с больным ребенком. А ты святая… Правда, деталей никто не знает…

Она хотела спросить, каких именно деталей, но вовремя сдержала себя. Этого он и ждет.

— Слушай, Валя, у меня мало времени. Я на работе. Давай — что тебе нужно? Ты зачем звонишь?

— Нам надо встретиться, — сказал он. У Алены что-то противно заныло внутри, в районе солнечного сплетения.

— Зачем?

— Я хочу с тобой поговорить.

— Слушай, — у нее все плыло перед глазами. Знакомо. С родов начались какие-то проблемы с кровообращением, и похоже, скоро опять грядет "она, непобедимая болезнь гемикрания", — у тебя же была вроде какая-то Марина? Что она?

— А это тебя касается?

— Нет, но…

Опять знакомое наваждение. Разговор надо просто прекратить. Бросить трубку. Но она почему-то не может этого сделать. Затягивает. Валик обладал этим удивительным свойством. Общение с ним, каким бы невероятно тягостным и мучительным оно ни было, затягивало в сеть, из которой просто уже не вырваться. В былые времена они могли ночами выяснять отношения… ходить по кругу, оскорблять друг друга, нести уже совсем какую-то чушь… и не были в силах остановиться.

— Ладно, Алена, давай уже не будем поминать прошлое. Это неважно. Нам надо с тобой встретиться. Это по поводу холодильника, во-первых, мама спрашивает… Ну и вообще поговорить.

— Хорошо, — сказала она покорно. Все равно ведь не отвяжется, — где встречаемся? Хорошо, на площади Восстания. Нет, так рано я не могу. В семь, хорошо.

Она с облегчением положила трубку. К столу тотчас подскочил Костя.

— Слушай, ты, говорят, статью пишешь про новый маркер у полевок?

Алена мгновенно забыла о Валике. Улыбнулась.

— Да, пишу.

— Покажи?

Алена вытащила из папки распечатку. Костя хмурил брови, шевелил губами и водил пальцем по графикам.

— То есть ты думаешь, что это антропогенное влияние?

— Суди сам, — пожала плечами Алена, — в других популяциях разнообразие аллелей значительно больше. Ареал же этой популяции — сам видишь, практически в черте города. По-моему, логично? Евгений согласен.

— Да уж, Евгению должно понравиться! Поди уже предложил статью в соавторстве… — предположил Костя.

— Вообще да, но на самом деле это наброски. Я хочу сначала набрать больше экспериментального материала по ДНК…

На лестнице звенела гитара. Алена замедлила шаги, прислушалась. Пели не обычного Цоя или Нау, а старенькое, неожиданно ласкающее слух — Макаревича. Юношеский козлетон вполне соответствовал оригиналу, хотя артистизма автора этому исполнителю не доставало.

Скорей бы уж полночь, и вот -

закрыт ресторан.

Домой от табачного смрада и винных луж.

Сегодня ее опять

Провожал капитан.

По-моему, она врет -

Он ей совсем не муж…

Алена вздохнула, вздернула голову — она же все-таки преподаватель — гордо прошла мимо группы юнцов, рассевшихся на лестнице. Волосатые, в джинсах-варенках — теперь это модно… Она вспомнила о предстоящей встрече с Валиком. Проверила себя — не осталось ли к нему хоть каких-то чувств?

Нет. Они были раньше, были очень сильными, несмотря ни на что, и она с удивлением обнаруживала, что может простить и предательство, и слабость, и никчемность, что все это неважно, потому что это Валя, это родной, свой, единственный человек… Ну слабый, подумаешь. Ну и что?

Но они, эти чувства, исчезли сразу, как по взмаху волшебной палочки, в несколько часов, когда она сидела у маленького, совсем маленького, игрушечного, ненастоящего на вид гроба.

Теперь она спрашивала себя с удивлением, что нашла в Валике, и чем он так уж поразил ее воображение.

Такой же, как вот эти парнишки. Стандартный. Не напрягающий себя ни чтением, ни мыслью, ни трудом. Любимый сын энергичной мамочки. Как она могла этого не видеть раньше?

Алена вышла из здания, и багрово-красное резануло по глазам, новый плакат; она безразлично скользнула по нему взглядом, но содержание успело дойти и неприятно царапнуть — "совсем уже". Фон цвета венозной крови был перетянут несколькими рядами колючей проволоки, а поверх латинскими буквами накорябано "Sojus neruschimyi". Хорошо выполненный, типографский транспарант, ровно на том же месте, где уже давно было привычным замечать, не прочитывая, всяческие "единства партии и народа" и "перестройка, ускорение, гласность".

В последнее время Алену многое раздражало. Сама она почти перестала интересоваться политикой. Ей становилось дурно, когда она задумывалась об этом… Алена с интересом и возмущением ("как можно было так обращаться с людьми?!") прочитала Шаламова, с несколько меньшим — целый ряд диссидентов-разоблачителей, от Солженицына ее уже начало подташнивать. Но больше всего раздражали комики-сатирики, вещавшие по телевизору о прелестях жизни в "цивилизованных странах Запада" по сравнению с "нашим убожеством".

Алена в принципе даже и верила всему этому. Почему нет? Наверное, все это так и есть. Она заблуждалась. СССР был ужасной диктатурой, а она этого и не заметила. Но что тогда правильно? Алена не знала.

Наверное, политикой лучше вообще не интересоваться. Да Алене и было не до того. Валик, замужество, Дениска… весь этот кошмар с Дениской, закончившийся еще ужаснее. Когда она вынырнула из черной ямы, огляделась вокруг — все бурлили и кипели жаждой перемен, все говорили о демократии и гласности, а ей все это вмиг опротивело. Ничего не хотелось. Хотелось потихоньку заниматься популяционной генетикой, готовиться к лекциям и учить студентов, ездить с ними на практику на Белое море, читать хорошие, интересные книги, заниматься потихонечку спортом… Хотелось просто жить.

Бороться ни за что не надо.

Первая попавшаяся забегаловка оказалась неплохой — за исключением того, что у стойки было слишком многолюдно. Здесь продавали новомодное мягкое мороженое. И это мороженое, и видеосалон за дверью — были вестниками мира иного, благополучного, изобильного западного мира, где все иначе, интересно, ярко, вкусно и весело, не так, как в привычном Совке.

Валик с Аленой сидели в углу, но и здесь гам подростков у стойки мешал разговаривать. Сквозь гам пробивались автоматные очереди и вопли "кья!" — в видеосалоне как раз крутили боевик. Алена думала, что надо было бы выбрать место поспокойнее. Но мороженое, честно говоря, ужасно вкусное… Она уже выскребала остатки ложечкой.

С Валиком уже обсудили холодильник, его семью, общих знакомых. Он рассказал о том, что посещает какой-то духовный семинар "эзотерической практики йогов". Их там учат управлять людьми и вообще… Словом, обычная чушь. Развелось в последнее время этих экстрасенсов.

И совершенно непонятно, чего же от нее хочет Валик, и для чего вытащил на эту дурацкую встречу…

— Все будет так. Еще десять лет — и все будет, как на Западе. У каждого свой дом, машина… полные прилавки, — говорил Валик. Теперь его потянуло на политику.

— Или как в Бразилии… трущобы, безработица, нищета, — сказала Алена.

— При чем тут сразу Бразилия… есть же нормальные страны. Построили у себя нормальное обеспеченное общество.

— Нормальные страны построили это общество за счет других. Необеспеченных. За счет кого будем строить мы?

— Ой, да ладно, ты прям как пионерский политинформатор… ты что, веришь во всю эту совковую пропаганду?

— А я была политинформатором, — спокойно сказала Алена, — и собирала информацию. Много информации. И знаю, о чем говорю. Нормальные страны будут дальше строить — только теперь еще за счет нас.

— Ты просто посмотри. Вот открой глаза и посмотри. Это итальянское мороженое. Ты в своем Мухосранске такое ела?

— В Миассе.

— Неважно. Ты там ела такое мороженое?

— У нас очень хорошее мороженое было, в Миассе. Даже челябинцы приезжали, хвалили — у них такого нет.

— Ты прекрасно понимаешь, только как всегда — лишь бы поспорить. Вон нормальное кино…

— Это ты называешь нормальным? — Алена скосила глаза на афишу с полуголым суперменом в джунглях, с автоматом в руках.

— Ой, да ладно… есть же и элитарное кино. Антониони там, Кубрик… кто еще… На все вкусы. Для всех. А у нас? Убожество. У нас все убогое, просто все. Серость. Тоска собачья…

— Может быть, — Алена устала. К тому же, возможно, он и прав, — знаешь, мне уже осторчертело все это. Политика эта вся. Я просто не хочу об этом думать. Это не имеет значения.

— А что имеет? — Валик вдруг положил ладонь ей на руку. Знакомое, до неистовства родное тепло побежало по руке вверх. "Чего это он?"

— Наука, — Алена остро взглянула на бывшего мужа, голос слегка зазвенел, — все равно в конечном итоге все решает научно-технический прогресс. Если мы не найдем, например, способа справляться с наследственными заболеваниями… то они при любом строе будут. А если вдуматься, то генетика — это вообще очень перспективно. Вся медицина… проблема старения. Может быть, даже смерти… способностей и талантов человека. Ты не представляешь, на что мы можем повлиять, сможем со временем, если работать… Знаешь, по сравнению с этим политика — что-то вроде мышиной возни.

— А, ну наука — это хорошо, — сказал Валик и передвинул руку повыше, — хвалю. "Да что же он, решил меня соблазнить?"

— Так что у тебя с Мариной? — спросила она проникновенно. Валик вздохнул. Алене захотелось съехидничать, но она, как обычно, промолчала.

А может быть, согласиться? Валик придвигался ближе и дышал ей почти в самое ухо. Алена ощутила некое томление внизу. Вот ведь и не думаешь об этом, не до того, просто некогда, а на самом-то деле… Может быть, просто сдаться, и пусть… поедем куда-нибудь, например, ко мне. Плохо ведь не будет от этого.

— С Мариной, — грустно сказал он, — какая разница… знаешь, иногда я думаю, что мы с тобой все-таки не зря встретились.

Алена еще раз проверила свои чувства — пусто. Совершенно пусто.

Но при чем здесь чувства? Чтобы трахаться, они вовсе не обязательны.

— Ты думаешь, что стоит начать все заново? — спросила она. Валик покачал головой, она не видела движения, но почувствовала его.

— Заново… нет, не стоит. Глупо.

Как бы вопреки собственным словам он приобнял ее за пояс. Алена замерла в неудобной позе. Надо на что-то решаться. Значит, вся эта трепотня — холодильник этот, политика — все это было только потому, что у него недотрах… что он поссорился с Мариной и теперь…

— Так насчет холодильника, — стесненно начала Алена, — я даже не знаю, как быть.

— Ладно, оставь. Я с мамой поговорю.

Алена хотела сказать, что не стоило встречаться ради этого. Но промолчала. Она же не дура, понимает, ради чего он снова ее нашел. Ее — синий чулок, никому давно уже не нужный, забывший о личной жизни, на все согласный… А ведь красивая девчонка была, влюблялись ведь в тебя когда-то. Но почему ты выбрала именно такое?

Но собственно, что в нем такого ужасного? То, что он ушел тогда… увы, почти все мужчины бросают семью, если рождается больной ребенок. В больнице много ли ты видела семейных пар? Это почти закономерность. Нельзя же из-за этого ненавидеть всех мужчин, правда? Он просто слабый. Властная мама. Тонкая душевная организация. Тебе ведь в нем и понравилась эта тонкость, нервность, понимание… С ним так интересно было вести задушевные беседы. Даже отношения выяснять — и то интересно. Подлость, предательство… все это слова. Ты же можешь это простить.

Алена сама придвинулась к бывшему мужу поближе.

— А следующий сеанс у них — "Эммануэль", — заметил он, глядя на афишу, — может, сходим?

Может, конечно, не стоит с ним связываться… Но руки такие теплые. И приятные. Да, очень приятные. Я ведь не пойду замуж опять, подумала Алена. Но просто пообщаться… как друзья…

— Поедем ко мне? — предложила она.

Внезапно Валик резко отодвинулся. Стало холодно, будто внезапно погасло солнце.

— Ты опять мной пытаешься манипулировать? — спросил он. Алена открыла рот.

— Ты… ты о чем?

— Я понимаю, — холодно и резко, по-вражески продолжал Валик, — хорошая затея, молодец. Заманить меня на встречу, соблазнить… потом, может, забеременеешь, и опять повесишь на меня ребенка. Да и квартира у меня есть, в отличие от тебя…

У Алены закружилась голова. Она перестала что-либо понимать.

— Но ведь это ты… — начала она. Валик жестко иронически улыбнулся.

— Что — я? У тебя с головой в порядке? Ты давно проверялась? Я тебя соблазняю, ты хочешь сказать? Может быть, это я тебя сюда притащил?

Он встал. Сказал горько и мудро.

— Это мне наука. Никогда, никогда больше не связываться с такими, как ты. С тобой невозможно нормально разговаривать. Я верил, что это может быть, что это реально. Что ты еще человек. Но на самом деле ты живешь манипуляцией, ты крутишь людьми, как хочешь. Ты вообще делаешь все, что угодно, и опять хотела меня заставить плясать под твою дудку. Но теперь обойдешься, дорогая. Иди к себе и дрочи в одиночестве. Никто никогда больше на тебя не соблазнится.

И вышел из кафе, забыв заплатить за собственный кофе гляссе.

Погода стояла хорошая, тихая — даже на Неве почти не было ветра. Алена молча смотрела вниз, на сероватый бугорчатый лед и снег, начиная — наконец-то — приходить в себя.

В общем, уже прогресс. Раньше от подобной выходки она бы впала в истерику. Или ночь не спала бы. А сейчас вот уже безразлично. Наверное, потому что сам Валик безразличен.

Нелепость какая-то. На Валика это похоже, но даже для него — слишком гротескно. Алена вспомнила, что Валик ходит на какие-то эзотерические курсы. И даже с увлечением рассказывал ей про энергию. Как ее извлекать из людей. Может, он из меня извлек эту энергию, подумала она. Может, в этом и заключался смысл встречи? Во всяком случае, сейчас Алена ощущала себя до невозможности усталой, разбитой… старой.

Он ведь в чем-то прав. В ее жизни никогда ничего больше не будет. Она и сама стала это ощущать… после смерти Дениски.

Дениска родился с синдромом Дауна. Безнадежно, нелепо. И ведь не должно быть так, даунята рождаются у старых матерей, за 30 лет, за 35.

Ей было всего-то 23. Но она бы жила с этим. Она любила этого ребенка. И ведь даже не объяснишь никому, что любила — потому что реакция у всех одна: "слава Богу, освободил мать". Даже мама сказала: "Доченька, ну наверное, это и к лучшему". Никому, никому дела нет… Комбинированный врожденный порок сердца оказался слишком большим. Сразу — неоперабельным. А потом, когда они все-таки взялись делать, Денис умер там у них, на столе. Может быть, лучше было вообще не отдавать на операцию. Иногда у нее бывали страшные минуты, когда она думала, что Дениску специально убили. Они все ненавидят таких детей. Дениска всем мешал. Пусть она его содержала сама, на свою стипендию и подработки, пусть она же за ним и ухаживала, не считая присмотра нанятой бабушки — все равно он всем мешал, его все ненавидели. Такие, как он, не должны жить…

Нет, не надо об этом думать. Алена бездумно сорвала голую веточку с куста. Как тепло — даже перчатки не надо надевать. Середина марта, и такая теплынь. Скоро река тронется…

Почему Дениска должен был умереть, почему такие, как он — это плохо, а такие, как Валик — это хорошо? Здоровые, умные. Почему Валик лучше Дениски?

Алена зашагала по Набережной — все равно куда, лишь бы подальше. Домой не хотелось. Просто похожу, решила она. Похожу по городу, и… может быть, успокоюсь немного.

Да она и не волновалась. Но Валик прав — она никому уже не нужна. В ее жизни ничего не будет. Наука разве что. Да. Но об этом сейчас не хотелось думать. И дело ведь даже не в том, что она никому не нужна. Дело в том, что это ей — ей самой — никто не нужен.

Может быть, Валик и козел. Она в этом не была уверена. Он говорил таким твердым, хорошо поставленным голосом, он так хорошо играл свою роль. Может, правда, это она настолько плохая, что довела его до таких этически некрасивых поступков? И может быть, и сегодня она — сама того не сознавая — как-то пыталась его соблазнить?

Но неважно. А кто нужен ей? Алена перебирала в уме знакомых мужчин. Нет, не то, что все они плохие. Скорее всего, есть даже такие, кто растил бы Дениску вместе с ней. И может, Дениска не умер бы… хотя это здесь ни при чем, это ерунда.

Но кого она могла бы полюбить? Никого, горько ответила себе Алена. Все они — дети. Слабые, несчастные, глупенькие дети. Мужчина — это тот, кто хотя бы встанет рядом, не говоря уже — чуть впереди нее. Закроет плечом. Положит на плечи руку — "не бойся, я помогу тебе".

Даже папа — не такой. Таких вообще не существует. Разве что в ее воображении. Даже непонятно, откуда взялся такой образ — из книг? Фильмов? Пятнадцатилетний капитан Дик Сэнд, Атос, Алексей Маресьев… В жизни Алена не видела таких мужчин. Валик, правда, успешно играл для нее что-то подобное. А она по неопытности не смогла распознать эту игру, хоть и ощущала фальшь. Но теперь-то она все понимает.

Но ведь был, был всегда где-то в дремлющем подсознании этот образ… представление. "Не правда ль, я тебя слыхала… ты говорил со мной в тиши, когда я бедным помогала или молитвой услаждала тоску волнуемой души?" Алена упивалась этими строками, потому что в них была — правда. Он жил где-то в ней, там, глубоко внутри. Как Пушкин мог понять это, ведь он мужчина? Как он догадался, что в ней, Алене… или в каждой женщине? Может быть, и в каждой… Есть такой вот образ. Очень сильный, зовущий. Но Алена не так глупа, и даже Валика никогда за этот образ не принимала.

Она свернула в проулок, уходя от реки. Здесь где-то недалеко Пряжка. Алена до сих пор не так уж хорошо разбиралась в ленинградских улицах… некогда было гулять.

Этот внутренний образ… Алена задумалась о нем. Она ведь очень хорошо его представляла, в подробностях. У него серые глаза, внимательные и цепкие. Лицо слегка ассимметричное — морщинка у левой губы глубже, чем у правой. Красивое лицо. То есть ничего особенного, наверное, с общепринятой точки зрения. Не красавец. Но очень приятное лицо, с узким твердым подбородком. Почему она представляла Его именно таким?

Неизвестно. Детские фантазии. Так сложилось.

Глупости какие, подумала Алена. И сказала себе назидательно: вот типичный пример того, как ожидание принца на белом коне… с серыми глазами и чуть ассимметричными складками губ… как это ожидание приводит к слому всей личной жизни, из-за слишком завышенных требований к мужчинам. Все это глупости, и это надо выкинуть из головы. Но… собственно, почему? Лучше думать об этом, о своих девичьих мечтаниях, чем вспоминать Валика или еще какие-нибудь неприятности.

Наверное, на летние каникулы надо будет выбраться домой, в Миасс… можно в горы сходить с палаткой. Или путевку взять какую-нибудь, на Тургояк. Хотя она и так месяц отработает на Белом море, а там тоже очень красиво и чудная природа. Но к родителям надо — так давно уже не виделись…

— Девушка, вы торопитесь?

Алена вздрогнула. Остановилась.

Здесь было темно и узко. Проклятье… дура, идиотка. Мама отчитала бы ее за привычку шляться в сумерках в полном одиночестве. И была бы права. Разве можно — в наше-то время?

Да ничего, это только подростки… Похоже, пьяные. Они шли со стороны Пряжки. Человек десять, не меньше. Парни с гоготом окружили Алену.

Или не подростки… Нет, постарше. Лет по двадцать большинству есть.

Девушка, а девушка… а покажи сиськи, — попросил один из гопников и протянул к ней руку. Алена отпрянула.

— Иди на фиг! — сдавленно сказала она, — а то как заору!

— Ты как разговариваешь, сука? — завопил возмущенный гопник, — а ну извиняйся!

Хлынули потоки отборного мата. Алена задрожала, и на глазах ее выступили слезы. Но дрожала она не от страха — от злости. Кто-то схватил ее за грудь, Алена бросилась вперед и вцепилась в лицо бандита. Тот попытался стряхнуть ее, изрыгая мат, но удалось ему это не сразу. Товарищи вокруг гоготали, наслаждаясь зрелищем. Гопник отшвырнул Алену к стене дома. "Завизжать?" — холодно и спокойно думала девушка. Но поможет ли? Сейчас на улицах постоянно крики, визги… вряд ли кто милицию вызовет. Однако попробовать надо. Алена оглушительно завизжала.

— Заткнись! Заткнись, сука! — и вдруг она увидела блеснувшую в чьей-то руке сталь. Сердце на миг остановилось. Это что — так серьезно?

Совсем недавно ей не хотелось жить. Но вот сейчас холодный ужас сковал внутренности. Вот так и умирают… так просто? Неужели вся ее жизнь, все мысли, мечты, планы, все возможности, черт возьми, начатая работа — все сейчас пойдет псу под хвост только потому, что какой-то гопник перебрал лишнего… она будет еще одной жертвой статистики, и Александр Неврозов… пардон, Невзоров, возможно упомянет ее в своей постоянной вечерней передаче… спасибо, Саша, мы попробуем уснуть… Черт возьми, какие дурацкие мысли.

— Уйди отсюда! — крикнула она, — Милиция!

— Дура, он в Афгане был, — пояснил ей снисходительно юный гопник рядом, — а ты его ментами пугаешь.

Так и что, если он был в Афганистане, то теперь ему можно меня убивать, что ли? Да хотя бы хватать… и ругаться матом…

— А ну, разойдись немедленно! — послышался спокойный ровный голос, легко перекрывший общий гвалт. Будто и впрямо появилась откуда-то мифическая милиция.

Чья-то крупная фигура заслонила свет. Заслонила Алену плечом. Кто-то встал рядом с ней.

— Повторяю, — жестко и звучно сказал спаситель, — немедленно разойтись. И чтобы я больше вас здесь не видел.

Он говорил так, что невозможно было не послушаться. Просто невозможно. Гопники стали тихо пятиться назад. Но тот, что был в Афганистане, вдруг рванулся. Алена снова увидела блеснувшую сталь, но испугаться не успела. Она даже не поняла, что произошло. Через секунду гопник лежал на утоптанном снегу, а нож полетел в сторону.

— Следующий, — предложил мужчина, стоявший рядом с ней.

Желающих больше не нашлось. Через минуту проулок опустел.

Мужчина — романтический спаситель, успела ехидно подумать Алена — повернулся к ней.

Алена чуть приоткрыла рот. Это было глупо. Но ей было все равно, что глупо.

У него были серые глаза. Внимательные, очень цепкие. Узкий и твердый подбородок. Чуть ассимметричное лицо, левая носогубная складка глубже правой.

— Привет, — сказал он, — мы с тобой знакомы, но ты меня не помнишь. Меня зовут Дьен.

Они молча вышли на набережную Мойки. Наконец Алена решилась нарушить молчание.

— Как это может быть?

— Ты когда-нибудь теряла память? Представляешь, что такое амнезия?

— Да, — сказала Алена. И вспомнила случай из детства, когда упала с крыши, точнее, сквозь крышу. От того случая у нее осталось глубокое удивление, как это она, нормальный человек, может вдруг начисто забыть то, что делала и думала, без следа, как будто этого никогда не существовало? — Да, было у меня такое. Но это было очень давно.

— Не очень, — сказал незнакомец. Как его зовут-то? Имя какое-то иностранное.

— А меня Алена зовут, — запоздало сказала девушка.

— Я знаю. Я же говорю, мы знакомы. Алена Маркова, только что исполнилось 26 лет, без пяти минут кандидат наук… А память ты теряла всего 15 лет назад.

— Да. У меня было сотрясение мозга… а вы…

Немного мешало, что незнакомый человек вот так запросто ей тыкал. Было в этом что-то унизительное. Но не одергивать же спасителя.

— Твоя память у меня здесь, — объявил незнакомец и похлопал себя по карману. Алена еще раз ощутила ирреальность происходящего. Может, она просто сошла с ума? У нее галлюцинации… ну конечно. Все началось с Валика и его дикой нелогичности. А может, Валик все это и подстроил? Специально разыграл для нее этот спектакль.

Мужчина вдруг остановился. Повернулся к ней. Сказал совсем другим тоном.

— Успокойся, Аленушка. Успокойся. Все хорошо. Ты сейчас все поймешь. Это не бред, это нормальная жизнь. Я очень рад, что мне удалось появиться вовремя. Ты все-таки была в опасности. Я лучше не буду тебе ничего рассказывать заранее. Просто мы вернем тебе память, и ты все поймешь сама. Ты даже не представляешь, как я рад.

Он просто говорил. Ласково, успокаивающе. Не касался ее, и это было хорошо — после обманчиво-сладких объятий Валика, после омерзительных лап гопников.

Он был очень, очень хороший. Такой, как нужно. У Алены кружилась голова.

— Я, наверное, схожу с ума, — прошептала она, — но… кажется, я люблю вас.

Мебель в комнате была обшарпанная, обои страшненькие, и Алене это мешало. Стыдно. Приводить мужчину… такого вот… единственного, настоящего… к себе в дом, а здесь никакого уюта. Пусть чисто, убрано, но все равно. Она хотела делать ремонт, почему же не сделала до сих пор?

— Неважно, — сказал он, непонятно, о чем, — Аленушка, это совсем неважно.

— Вы чаю хотите? — она так и не могла начать называть его на "ты".

— Нет. Все потом. Давай сначала разберемся с памятью.

Он выложил "это" на стол. "Это" оказалось блестящей небольшой коробкой. Без кнопок, рычажков, вообще без ничего, и будто обернутой в фольгу.

— Только ты присядь, — сказал он, взял ее за плечи. Это не было неприятно — даже наоборот. Даже очень наоборот. Мужчина мягко усадил ее в единственное кресло. Потом провел пальцами по блестящей коробке.

— Работает, — пояснил он, — подожди несколько минут.

— А что с моей памятью? — слабым голосом спросила Алена, — я ведь тогда забыла совсем немного. Антероградная амнезия. Только то, что было после травмы. Детство я помню… правда, как-то плоховато. Но это, наверное, у всех так.

— Нет, не у всех, — сказал мужчина. Вдруг на Алену накатило.

Блестящая, как фольга, сверкающая волна катилась на нее, упала сверху, подняла и понесла. Алена перестала что-либо соображать, перестала думать, она слилась с этой волной, она сама была волной, и потом, когда отхлынуло — она схватила кончиками пальцев ноющие виски — все вокруг изменилось.

Ее зовут Алейн. Алейн Бинар Льолена. А первое ее, земное имя — Алевтина Кузьмина.

Его зовут Дьен. Дьенар Мелл Трицци. Трицци — означает Молния.

Почему-то первое, что пришло в голову — это их первая встреча. Как она увидела Дьена в первый раз. Он был ее наставником. Тогда она этого еще не знала. Лежала, улыбаясь от того, что больше не больно. Не болит живот. И какой-то человек — не понять, барин, что ли, а может, доктор — смотрит на нее так ласково и хорошо…

Говорят, в наставников часто влюбляются. И наоборот — мужчины влюбляются в наставниц. Наставник олицетворяет для тебя самое прекрасное — переход от полной страданий человеческой жизни к жизни тайри.

Но это часто и проходит. Почти никогда не переходит в канри. У Алейн вот — перешло.

— Почему же ты не пришел раньше, — прошептала Алена, — вы же могли его спасти. Перенести керу в другое тело, с нормальными хромосомами…

И тут же вспомнила — почему. И Дьенар ответил ей.

— Детка моя, это же было условием. Помнишь… До двадцати шести лет. Никаких вмешательств.

— Как ты это выдержал? — спросила она после паузы. Дьен чуть качнул плечом.

— Я многое могу выдержать, — ответил он. Алейн заплакала.

— Я бы не смогла.

… все эти годы. Видеть все ее — пусть небольшие, сравнительно мелкие — беды, неприятности, боль. Рождение и смерть Дениски. Валика. Валика в лошадиных дозах. Разбитые коленки, несправедливые двойки, сломанное на тренировке предплечье и сорванную на ней чью-то злость и усталость. Тяжелую ангину, свекровь, аппендицит, тех подонков в поезде, которые едва не изнасиловали ее… Все это видеть, не только видеть — чувствовать вместе с ней. И ни разу — ни разу! — не вмешаться. Даже когда умирал Дениска. И его можно, ведь можно было спасти… Можно — и нельзя. Потому что пятнадцать лет — это крайний срок реадаптации. Это минимум. Меньше просто невозможно. Если бы это произошло раньше, ей просто пришлось бы вернуться.

Слишком многое поставлено на карту.

— Ничего, девочка, — сказал он, — все хорошо. Все будет хорошо.

И обнял ее. И тогда Алейн вдруг поняла — все действительно хорошо. И хотя то, что ей предстояло — совсем не радовало и не сверкало радужным счастьем — теперь все будет иначе. И она обняла Дьена и приникла губами к его губам.

Вот этого, оказывается, она ждала.

Вот так это должно быть.

И ведь какая-то часть памяти дремала в ней, в этом чужом, украденном теле — она помнила, как это бывает.

…Они лежали на раскинутом диване, укрытые уже одеялом, притиснувшись, вжавшись друг в друга. Они так долго жили друг без друга, что теперь невозможно было оторваться ни на миг.

Тем более, времени оставалось немного.

— Что с этой девочкой? — спросила она, — с Аленой?

…Наблюдатель-тайри, работавший фельдшером в лагере, просто выжидал удачного момента. И он представился — удачнее некуда. Маленькая сорвиголова полезла на чердак и умудрилась разбить голову. Операция потребовала всего нескольких секунд. Он заменил керу. Настоящая Алена Маркова лишилась тела и была заключена — бессознательно — в узкую блестящую коробку. Сознание Алены, ее личность и память, были отправлены на далекий Тайрон. Алейн Бинар Льолена, будущий резидент союза Тайри на Земле, была внедрена в тело маленькой девочки, Алены Марковой. Память Алейн — память ста двадцати земных лет жизни — удалена и сохранена в приборе.

Алейн должна была расти на Земле — без памяти тайри. С прочно уснувшими способностями тайри. Обыкновенной девочкой, такой же, как все. Разве что более романтичной, более озорной — такой была Алена Маркова раньше. Ведь и эта девочка обладала редчайшей мутацией тайри. По прогнозам, правда, инициация Алены вряд ли должна была стать успешной. Она обладала слабой защитой и скорее всего, умерла бы при инициации. Но Алена могла преодолеть парсеки пространства. Ее керу можно было вывезти на Тайрон.

— На Тайроне, — Дьен помолчал, — Алене создали аналогичное тело. Конечно, потеря родителей, привычного окружения дались ей тяжело. Но воспитатели, в семье которых она жила, быстро справились с задачей. Алена счастлива. Сейчас она стала психологом-исследователем. Прогнозы на инициацию сейчас положительные!

— Ух ты, значит, она станет тайри!

— Да, но только лет в девяносто. Для Тайрона это минимум, ты же знаешь.

Он помолчал и сказал.

— Это твое тело нужно инициировать. Ты не чувствуешь меня, не слышишь. Это все еще тяжело… Я заберу тебя на орбиту. Через несколько часов придет челнок.

Алейн не ответила. Она думала о девочке, украденной у родителей. О маме. Женщине, которую считала родной мамой — и которую, на самом-то деле, подло и бессовестно обокрали. Отобрали родную дочь. Да, она никогда об этом не узнает и не поймет, но что это меняет?

— Это было решено Глобальной Сетью, Алейн.

Дьен-то слышал ее и чувствовал. Он был тайри, а она пока — все еще нет.

— Как будто это что-то меняет, — сказала Алейн.

— Ты помнишь, зачем ты здесь. Как много поставлено на карту. Как много жизней тебе предстоит спасти. Моральный абсолютизм хорош только в теории.

— Да, я помню. Что может быть важнее слезинки ребенка? Слезинки двух детей.

— Дело не в арифметике. Но мы решили, что лучше так. В данном случае так лучше. Да, это обман людей. Но…

Алейн вспоминала себя. Вот почему все случилось так странно. Она тогда думала, что просто внезапно повзрослела. После каникул с несчастным случаем вдруг полностью сменились интересы, образ жизни. А что ей было делать, женщине ста двадцати лет, с личностным опытом больше, чем у кого-либо из живущих на Земле — в теле одиннадцатилетней несмышленой девочки-школьницы?

И ничего в этом не менял тот факт, что она лишилась собственной памяти. Человек — это все-таки не память. Человек — это кера. Личность.

И ведь мама чувствовала это. Никто другой не заметил, а она поняла. Но со временем привыкла и смирилась. К хорошему быстро привыкают, а ее дочь стала просто идеальной с любой точки зрения. Отличница, комсомолка, спортсменка, как любили тогда говорить… всеми обожаемая красавица.

Только сейчас, рядом с Дьеном Алейн вдруг осознала всю глубину одиночества, в котором жила все это время. Все пятнадцать лет — не с кем поговорить. Все вокруг вроде бы и неплохие, но кто мог бы понять ее проблемы?

Всем казалось, что у нее нет проблем, да и быть не может. Поэтому, возможно, трагедия с Дениской показалась ей почти облегчением. Это была по крайней мере боль, понятная каждому. Ее жалели или осуждали — но ее, во всяком случае, понимали. Об этом можно было рассказать: "у меня умер больной ребенок". Это было что-то житейское, ясное, не выходящее за пределы понимания.

Основное же, общее ее страдание было сильнее и глубже — и непонятно не только окружающим, но и ей самой.

Это было похоже на боль, до того привычную и постоянную, что человек уже и не понимает, что это боль. Ему это кажется нормальным состоянием. Все время ходить мысленно морщась и стискивая зубы, опустив плечи и экономя движения, чтобы не усилить боль. Ему кажется, что иначе и не бывает — потому что другого состояния он никогда не знал. Он предъявляет к себе точно такие же требования, как к здоровому, не делая скидки на боль — ведь боли как бы и нет.

И вдруг — вот сейчас — эта боль начала проходить. Алейн поняла, чего была лишена, и чего так страстно, так долго жаждала. Она поняла, как жила все это время.

Она заплакала, ткнувшись носом в плечо Дьена. Он обхватил рукой ее затылок и тихо гладил. Потом Алейн взглянула в лицо Дьена, его глаза были влажными и блестели.

— Дьен, ты что? — благодарность и нежность залили ее. Много-много лет никто не плакал из-за нее. Дьен грустно усмехнулся уголком губ.

— Уже все. Уже ничего. Самое худшее позади, больше такого уже не будет. Знаешь… все-таки хуже изоляции, наверное, нет ничего.

Он замолчал. Алейн стала вспоминать и поняла, что просто не знает до конца, о чем он говорит. И вспомнила, что и никогда не имела доступа к этим его воспоминаниям. Но про изоляцию она знала — когда-то Дьенар около сорока лет провел в полном отрыве от Союза Тайри.

— Надо скорее тебя инициировать заново, — сказал он, — так неудобно разговаривать… Но еще ждать несколько часов.

— Дьен, так даже интереснее! — она заулыбалась, — давай поиграем… Это же здорово. Ты тайри, а я — простая человеческая женщина. И ты мне все рассказываешь. Давай? А я тебе чайку…

Она накинула халатик и поставила чайник на плитку. Дьен просто завернулся в простыню, наподобие тоги.

— Ну как, подходяще для сверхчеловека? — он принял позу античной статуи. Алейн расхохоталась.

— На Аполлона вполне тянет! О, боже, я, рожденная в Вечном городе, всегда приносила тебе жертвы и почитала тебя, не гневайся, благослови меня…э-э. ниспошли нам

изобилие и любовь!

— И ты, о жена и дочь плебея, полагаешь себя достойной любви бога? — Дьен скептически-оценивающе окинул взглядом ее фигуру. Алейн, хихикая, быстро распахнула халатик. Дьен скрестил руки на груди, отставив ногу.

— Что ж, если ты принесешь подобающие жертвы, мы подумаем… только побыстрее, пока об этом не узнала моя сестрица Диана…

Алейн кинулась к пресловутому холодильнику и через минуту складывала на табуретку перед Дьеном "жертвы" — бутеброды с остатками сыра, несколько оставшихся печений "Привет". Затем она встала перед табуреткой на колени, сложив руки перед грудью, словно в молитве.

— Прими мои скудные жертвы, о Аполлон, прекраснейший из богов, и не оставь меня своей милостью…

Дьен прищурился и смотрел на нее свысока.

— Что-то твои жертвы и правда скудны, женщина…

— Наша земля, о прекраснейший Аполлон, потеряла расположение богов по неведомой мне причине, печальная бедность и скудость отныне наш удел… Однако жертвы мои от чистого сердца, это все, что я имею…

— Нужны ли мне твой сыр и оливы, когда я вкушаю сладостный нектар бессмертия. Но ты снискала мое расположение, женщина. Я дарую тебе сына… Этот сын будет величайшим героем, и поэты станут слагать о нем песни, а в конце жизни он обретет божественное бессмертие. Да приготовится твое лоно к восприятию божественного дара…

— О, благодарю тебя, Аполлон! — завопила Алейн, прыгая на диван.

…вот так это и бывает с тайри, потому что он точно знает, чего и как тебе хочется сейчас. То, как это бывает у тайри — непредставимо для людей. И когда она сама вернет себе способности летящей — она сможет так же много дать ему. Но сейчас… сейчас, пока она может просто наслаждаться.

…Ей хотелось нежности и сочувствия, и он сидел, держа ее на коленях, обняв, как ребенка, и гладил по голове.

"Бедная моя, маленькая, нежная. Единственная моя, любимая. Как я измучился без тебя. Как я ждал этого. Радость моя, счастье, свет мой".

Потом они пили чай. Дьен жевал бутерброд с подсохшим сыром. Кажется, ему даже было вкусно.

— Кто бы мог подумать, что я буду бессовестно изображать языческого бога… Я, брат Бернард…

— Ну наверное при здешней жизни о тебе еще и не то думали, — сказала Алейн.

— Думали — может быть. Но я ведь был такой дурак, Алейн. Я ж до последней секунды оставался монахом. Во всех отношениях, кроме того, собственно, по которому у меня с церковью и возникли разногласия. Я когда попал на корабль, на Мелл, мне с полгода не показывали ни одну женщину-тайри. Они чувствовали, что для меня это будет слишком.

— А потом ты увидел женщину, и это была Биренн.

— Она самая. И наша любовь продолжалась почти полвека… Первая женщина-тайри, которую я увидел. Ну не дурак ли я был? В общем-то, в глубине души мы тогда уже понимали, что я бы влюбился в кого угодно из тайри.

— Биренн красивая. И хорошая. Но наверное, не твоя.

— Ты моя. Ты моя, Нежная, драгоценная. Ты совсем-совсем моя. Я это понял сразу, когда увидел тебя еще на Земле, еще совсем девочкой, лока-тайри. И тогда мне было вот так же страшно смотреть на тебя… как сейчас, в эти пятнадцать лет.

— Ну тогда! Ты сравнил. Тогда мне было намного хуже, чем сейчас, в этой жизни. Эта жизнь еще по земным меркам очень счастливая…

— Да, тогда тебе было хуже. Но тогда ведь нас еще не так много связывало. Ты еще не была настолько родной мне. Я еще так не избаловался жизнью с тобой, и разлука не мучила. Только сострадание, но это обычное. Но вот факт остается фактом — ты совершенно моя, даже удивительно, как такое могло быть. Я ведь жил столетия и не встречал такую родную душу, и не думал, что такое возможно. А знаешь, забавно говорить с тобой словами…

— Я же говорю, это интересно! Обычным способом пообщаться мы еще успеем. Лучше, расскажи, что изменилось за эти 15 лет… особенно в отношении меня и моей миссии. Может быть, приняты какие-то новые решения?

Он молчал, словно собираясь с мыслями. И Алейн собралась, стала серьезной.

— Что-нибудь изменилось? На Земле?

— Ты еще помнишь анализ ситуации?

— В общих чертах. Там было что-то около 20 вариантов только для Советского Союза.

— Так вот, к сожалению, реализовалась группа вариантов "Ар-3". И хотя окончательное решение за тобой, аналитики рекомендуют не спасать Союз.

Алейн помнила приблизительно, что это за группа вариантов. Теперь ей пришло в голову все пережитое за последнее время. Вся эта перестройка… письмо Нины Андреевой.

— Значит, менять что-либо уже поздно, — сказала она, — остается только рушить.

— Да, теперь уже не изменить.

— А жаль. Это был такой интересный проект. И не забывай, что я и в первой жизни была русской, и мне…

— Возможно, лучше было тебе внедриться в США. Или в Латинской Америке. Помнишь, у нас даже была там другая кандидатка на смену тела, только постарше.

— Да, помню. И что теперь?

— Ну вероятно, тебе надо будет поработать буфером, смягчить последствия всей этой их… катастройки. Жаль людей, очень жаль. А вообще ты будешь решать сама. Ты ведь для этого и жила здесь все это время. Ты единственная из нас, кто имеет право решать.

Алейн не могла даже по-настоящему опечалиться из-за этих новостей. Рядом с ней был Дьен. Дьен! Это же просто немыслимо. Да, эгоистично, но ведь это Дьен…

Она вдруг вспомнила свое настроение последнего времени. Никакой политики. Политика просто колом в горле стоит.

По этому своему состоянию она может судить о других. Обычные советские люди, хорошие, нормальные — те, кто хочет просто спокойно трудиться, творить, растить детей — все они сейчас испытывают вот такое же отвращение ко всякой политике. Разгорающиеся публичные события кажутся им дешевым балаганом. Никто не относится к этому серьезно.

Серьезно относятся только маргиналы и особые люди, вроде Валика. Вот ему действительно кажется, что он чуть ли не спасает страну от чумы коммунизма. Скорее всего, все искренние перестройщики — именно такие.

А кто может противостоять всему этому? Такие, как Нина Андреева, уже немолодая преподавательница, кто воспримет таких людей всерьез? Они не являются силой, способной остановить локомотив истории — даже если лягут перед ним на рельсы. Локомотив спокойно переедет их и двинет дальше.

Как же они добились всего этого, мысленно удивилась Алейн. Как довели страну до такого состояния…

— Станешь опять тайри — вероятно, поймешь.

— Мне потребуется год или несколько лет только на разведку… на то, чтобы понять, что происходит.

— У тебя еще есть немного времени, — произнес Дьен, — по нашим расчетам до решающих событий еще два или три года.

Алейн снова прижалась к нему.

Она смутно помнила, как это — быть тайри. Безграничные возможности, океан эмоций, чувств, ощущений, стройные сложнейшие логические схемы и цепочки… и всегда, всегда рядом — другие… например, сам Дьен. Не так, как сейчас — а гораздо полнее и глубже. Теперь Алейн впервые осознала свою слепоглухоту. Прожить здесь пятнадцать лет и даже не подозревать ничего о том мире…

Впрочем, что-то же она подозревала.

Дьен ласково гладил ее волосы, и Алейн чувствовала его — как тайри. Ему было светло и печально. Счастливо и больно. И все это — из-за нее, потому что наконец-то вот она в его руках, наконец они вместе; но впереди еще много-много лет горькой разлуки…

— Хотел бы сказать, что худшее позади, — глухо промолвил он, — да не решаюсь. Часто трудно понять, что хуже. Изоляция плоха. А что ждет тебя дальше? Это слишком тяжелая миссия. Слишком опасная. Так жаль, что я должен довести до конца мой проект…

— Но он не менее важен.

— Я знаю. Но мне надо было быть с тобой. Или вместо тебя.

— Ты слишком меня опекаешь, — тихо сказала она. Дьен вздохнул.

Два или три года, подумала Алейн. Пятнадцать лет в изоляции. Оказаться без памяти в теле маленькой девочки… вести себя так, как естественно для взрослой тайри, и удивляться своему отличию от других. Теперь — инициация и пара лет… больше не получится, видимо — ментальной разведки и анализа. Разобраться, что происходит на планете. Попробовать затормозить процесс распада страны. Или наоборот. Смягчить последствия… не допустить самых страшных вариантов.

— Боже всевышний! Ты думаешь, я смогу разобраться за два-три года? — спросила она. Дьен молчал. "Больше некому", поняла она, "если не ты, то кто же?" Но он молчал — просто не хотел этого говорить.

Алейн сменила позу, ноги стали затекать. Матовое окно-экран наверху слепо глядело на нее.

Через двадцать четыре часа будет поздно. Даже если она окажется на свободе — примерно через сутки Айри отдаст приказ своим боевикам. Пока они ничего не знают, не знают подробностей, у них нет на руках боевого штамма. Сейчас с ними можно договориться. Через сутки будет поздно.

Союз будет меня искать, понимала Алейн. Изоляция тайри — не шутки. Они уже начали искать. Но это очень и очень сложно, на земле шесть миллиардов человек, я не оставила записи о точной локализации места, куда направляюсь. Иголка в стоге сена. И Марченко — точнее, тот, кто стоит за ним (о нем подумаем позже, решила Алейн) — наверняка поставил какую-то защиту и от поиска. И не все методы можно применять. Даже скажем, почти ничего применять нельзя — из-за обязательной конспирации все открытые методы поиска недопустимы.

Вряд ли им хватит двадцати четырех часов, чтобы меня найти. Скорее всего, это понимает и тот, кто стоит за Марченко, и потому Марченко передал полковнику именно такие инструкции.

Рассчитывать на своих не стоит — надо выбираться самой.

Прорваться силой не получится. Алейн оценила защиту. Нет, отсюда не выйти — разве только простым физическим путем, через дверь. Но за дверью — парни с гранатометами. Шквальный огонь ее силовые щиты не выдержат. Собственный генератор поля защитит тайри от пуль, но не от кумулятивной гранаты, способной пробить полуметровую броню. Направленный взрыв создаёт давление в две тысячи тонн на квадратный сантиметр…

И усыпить парней, предположим, заранее — нельзя, защита на дверях не допустит. Лисицына Алейн считывала через узкую щель провода, уходящего в стену.

Нет, прорваться силой нельзя, с сожалением убедилась она, закончив сканировать камеру. Значит, надо договариваться.

— Полковник, — позвала Алейн, — давай поговорим!

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Лисицын. Под локоть ему подсунули кофе, он глотнул, не чувствуя вкуса.

— У тебя появились конструктивные предложения?

— Мне бы хотелось понять, чего ты хочешь, Виталий, — произнесла Алейн.

— Ты же владеешь телепатией. Должна понимать.

— Беда в том, что ты и сам не знаешь, чего точно хочешь от меня.

— Это потому, что я не знаю, что именно от тебя можно получить, — усмехнулся полковник.

— Верно. Ну представь, что практически — все. Все — в материальном смысле. Чего ты хочешь? Супероружие? Исцеление всех болезней? Неограниченное долголетие? Управляемую термоядерную реакцию?

— А ты в самом деле все это можешь… дать? — спросил Лисицын после паузы.

— И да, и нет. Виталий, ты знаком с проблемой теодицеи?

— В смысле… если Бог допускает зло, то Он либо не благ, либо не всемогущ?

— Именно. Выход из парадокса в том, что Бог ограничен этически. То есть он именно потому не всемогущ, что благ. Так вот, мы примерно в том же положении. Мы не можем давать блага, не убедившись наверняка, что они не принесут зла. Попадут в правильные руки.

Она помолчала.

— Трудно так разговаривать…

— Ты же читаешь мои мысли… как я могу еще убедить тебя в чистоте намерений? — спросил он.

— Здесь как и с желаниями — сложность. Ты сам нечетко формулируешь свои намерения. Ты сам не отдаешь себе отчета, чего именно хочешь — и каким путем… на что ты готов пойти… чем и кем пожертвовать.

— Подожди, — сказал Лисицын.

Через несколько минут дверь бункера споро отъехала в сторону, пропуская его. Он поставил для себя стул. Сел напротив Алейн, с любопытством его рассматривающей. Лицо полковника было плотное, квадратное, этакая надежная крепкая ряшка, по-мужски симпатичная. Серые глаза смотрели напряженно.

Ему было страшновато.

И Алейн оценила это — ощутив неожиданную симпатию. Здесь, рядом с ней, полковник был беззащитен. Да, ее уничтожат шквальным огнем. Но ей-то ничего не стоит убить его. Или, что умнее, взять заложником. Он это понимал, и все же спустился к ней, сюда.

Просто для того, чтобы поговорить.

Убедить ее в чистоте своих намерений. В которой и сам он был не уверен.

"Не может же быть, чтобы я хотел плохого. Загляни в мою душу!"

Он был циничным, все в жизни повидавшим, прожженым волком и пошляком. Он был порядочной сволочью. Он хладнокровно высчитывал, как можно ее использовать (при этом не исключая варианта анатомирования ее мертвого тела), он думал о ее женских прелестях на русском матерном и не отказался бы немедленно ее трахнуть; но еще в его душе жило тоскливое отчаяние, отчаянная надежда, и этим уголком души он считал Алейн почти богиней — посланцем Бога, ангелом, и готов был почти молиться ей, умолять, на коленях просить… "загляни в мою душу, не может же быть, чтобы я хотел плохого!"

— Счастья для всех, даром… — тихо сказала Алена. Лисицын резко мотнул головой.

— Нет. Для всех — не получится. Все разные. И даром не надо. Договоримся. Оплатим, отработаем.

Она опустила глаза. Красивая, невозможно красивая. Даже не во внешности дело, мало ли смазливых девок, просто — светится изнутри. Не бывает таких.

— Виталий, — сказала она, — ты ведь хороший человек. Действительно хороший. Ты… мужественный. Честный. Ты не думаешь о себе. Не витаешь в облаках, живешь в реальном мире. То, что ты много пережил — это ведь не случайность. Опыт по случайности не приходит. Ты сам выбрал этот путь. Мог погибнуть десятки раз.

— Не такой уж я хороший, — усмехнулся он. Алейн кивнула.

— Я понимаю, о чем ты. И все-таки это так. Скажи мне, просто скажи — ради чего все это? Зачем ты всю жизнь провел вот так? Ведь мог бы… ты не просто умный, ты исключительный, и сам это знаешь. Мог бы для себя жить, и у тебя сейчас было бы все. А ты… Для чего ты так жил? Чего ты добивался всю жизнь, и чего хочешь сейчас? Что для тебя дороже всего? Есть ведь у тебя что-то, ради чего не жалко умереть?

Губы Лисицына дрогнули, он чуть пожал плечами. Алейн подбодрила его.

— Знаешь — у нас так и говорят. Чтобы было то, ради чего стоит жить и за что не жалко умереть. Что это — для тебя?

— Россия, — хрипло сказал полковник. Черные глаза Алейн внимательно, пронизывающе смотрели ему в лицо. Она помолчала. Потом кивнула.

— Россия. Это красиво, да. Понимаю.

— Это не красиво, — с трудом сказал Лисицын, — это просто… просто вот так.

Алейн покачнулась. А ведь выбраться отсюда, пожалуй, не получится. Разве что убедить его — но как его убедишь?

У него своя любовь. Своя вера.

— Слушай задачку на этику, — сказала она, — представь, что ты любишь женщину. Очень сильно, больше жизни любишь. Боготворишь просто. Без этой любви твоя жизнь не имеет смысла. И вот ее взяли, например, в заложники, и предложили обменять ее жизнь на… ну скажем, на жизнь взвода твоих подчиненных. Твоя реакция?

— Понимаю, о чем ты, — сказал Лисицын негромко. Алейн кивнула.

— Ты очень умен.

— Тебя интересует все человечество. А я недостаточно широко мыслю.

— У меня свой долг, полковник.

— Если понадобится стереть Россию с лица земли ради процветания человечества…

— Не понадобится. Ни в коем случае. Процветание человечества такой ценой невозможно. Даже более того, если кто-то попытается это сделать…

— Да это уже делают! Ты что — не понимаешь? — воскликнул Лисицын, — мы же вымираем!

— На Земле много стран, находящихся в еще более отчаянном положении. Это единая система, Виталий. Всю систему надо менять.

— Всю поменять невозможно… вот если каждый будет заботиться о своем…

— Это приведет лишь к войнам и вымиранию менее удачливых народов.

— Почему меня должны интересовать другие народы? — спросил Виталий. Алейн пожала плечами.

— Вот именно. На вашем уровне технического развития такое мировоззрение еще допустимо. Но если поднять этот уровень… В середине ХХ века планета уже стояла на грани уничтожения. Да и сейчас эта угроза остается. Вот поэтому и… понимаешь, Виталий?

— Сильная Россия поможет подняться другим странам, — сказал он. Его мозг лихорадочно работал — он теперь уже хладнокровно пытался подстроиться под ее сознание и манипуляцией добиться от нее хоть чего-нибудь. Он не пытался с ней спорить, хотя в мозгу кипели десятки обидных слов, ярлыков, сравнений.

— Этого не будет — ты не стоишь во главе России.

— Помоги мне стать президентом, — усмехнулся Лисицын — неужели это не в твоей власти?

— Президент не обладает реальной властью.

— Да? Тогда — кто? Кто-то из…

— Из ваших олигархов всего два человека обладают реальной властью над Россией. И этим людям Россия безразлична. Как раз их уничтожение страны, хотя бы и военное, нисколько не испугало бы.

— И кто же эти люди? — поинтересовался Лисицын, — и почему именно двое… хотя я догадываюсь.

— Да. Существование большого гибкого союза, негласно управляющего миром — не только для тебя очевидно, это понятно любому мыслящему человеку. Войти в этот союз… ну во-первых для тебя это почти невозможно, так как даже деньги здесь решают не все. Во-вторых, это ничего не даст, ты не будешь обладать достаточно большой властью, чтобы что-то изменить.

— Кто эти люди? — спокойно спросил Лисицын. Алейн чуть пожала плечом.

— Неважно.

— Мне — очень даже важно.

— Нет. Это не играет никакой роли. Виталий, пойми, Россия, о которой ты говоришь — абстракция. Кто это — Россия? Ты, твои друзья, бомж в подъезде, кавказец на Мерседесе — он ведь тоже гражданин России! — президент, Дерипаска, Абрамович? Кто? Русские — слишком разные люди, с разными интересами… Объединение по этому признаку — абстракция, хотя она и кажется такой очевидной. Когда ты говоришь "Россия поможет", кого ты имеешь в виду, кто поможет? Ты уверен в этом? Можешь говорить за всю страну и за правительство? А ты дашь мне гарантии, что именно поможет, а не начнет, скажем, диктовать свои условия, усевшись на высокие технологии, которые первым делом будут вложены в оружие? И — какими будут эти условия? Советский Союз предлагал миру — худо-бедно — но какую-то определенную альтернативу. Что может предложить нынешняя Россия? Есть ли у нее идея, четкое представление о будущем мира? У каждого отдельного человека что-то такое есть — а именно у России?

— Не знаю, — Лисицын вытащил пачку Мальборо, — не возражаешь, если я закурю? Не знаю. Но… черт возьми, если вы такие высокоразвитые и гуманные — почему вы не хотите нам помочь? Не нравится Россия — помогите другой стране. Сделайте же что-нибудь! Вы что не видите, вас не смущает то, что дети умирают, что старики живут в скотских условиях? У вас самих нет представлений о прекрасном будущем?

— Есть, — мягко сказала Алейн, — они у нас есть. Но загонять кого бы то ни было в светлое будущее насильно, и даже направлять, как пастухи стадо, мы не имеем права. Свобода, Виталий. Это вопрос человеческой свободы.

Дьенар Трицци напоминал в эфире напряженно горящую электрическую молнию, готовую взорваться. Тайри опасались к нему приближаться, никто мысленно не касался его. Но сознания всей локальной сети, всего Виэрела, были направлены на Дьенара.

Он автоматически взял на себя координацию поисков.

Проверка логов и записей почти ничего не дала — Алейн не оставила указаний о том, куда направляется, единственное — орбитальный комп засек ее переход на территорию России. Но эта страна — одна из самых крупных в мире. Ничего не дало и поверхностное сканирование Земли, а глубокое проводить невозможно без того, чтобы привлечь внимание всего человечества.

"Что ты хочешь делать?" — Ульвир Черный был одним из немногих, кто на равных мог говорить сейчас с Дьеном.

"Я иду на Землю".

"Это невозможно. Ты же знаешь. Наш проект".

Дьен полыхнул таким пламенем отчаяния, что несколько молодых тайри с Виэрела в ужасе отшатнулись.

"Успокойся, Дьен", произнесла Ташени, ласково потянувшись к нему, "Успокойся".

"Ты свободен", — Ульвир Черный не язвил, он подчеркивал всем своим видом серьезность сказанного, "ты свободен разрушить наш проект. Любой тайри свободен".

"Уйти сейчас — подвергнуть риску жизнь десятков тысяч людей. Я остаюсь и продолжаю проект. Но я буду вести того, кто возьмется за поиск Алейн".

Пламя вокруг Дьенара потухло, он звучал мертвенно-тихо и блекло, он был похож на маленький тусклый, сверхплотный камень, осколок нейтронной звезды. Потом он чуть расслабился и снова запылал.

"Кто будет искать Алейн? Нужны адаптированные. Среди нас почти нет таких".

"Я готов" — смущенно вступил Кьонар Спектр. На Земле жили, кроме Алейн, всего двое тайри — он и Лий Серебрянка.

"В принципе, я тоже могу…" — прошелестела неуверенно Серебрянка. Дьенар скептически окинул взглядом вольную тайри. Она не работала — просто ей нравилось жить на Земле. Сейчас она развлекалась, купаясь в Ниагарском водопаде. Обнаженная дива с гривой серебряных волос, похожими на льющиеся струи воды, она скорчилась на камушке в центре радуг, водоворотов и облаков мельчайших водяных брызг, и в этом виде была похожа на какую-нибудь речную богиню… Вот так и возникают эзотерические учения.

"Не думаю", вынес вердикт Дьен, "ты адаптирована не больше, чем тайри Виэрела".

"Что правда, то правда", вздохнула Серебрянка, "Мне очень жаль Алейн… правда…"

"Она должна быть сейчас в России, а я не знаю русского, — вступил Кьонар. В эфире его сущность выглядела, как хрупкий стебелек цветка с огромной головкой, "Я практически не общаюсь с людьми. Но все же я адаптирован лучше… я готовился".

"Язык не такая проблема. Но Кьонар, ты вырос на Тайроне, и ты… хоть когда-нибудь имел дело с оружием? Хотя бы сталкивался в лоб с агрессией, пусть словесной, пусть хоть мысленной?"

"Ну наверное, придется когда-то начать… ведь другого выхода нет, Дьенар, ты понимаешь. Больше никто не может…"

"Я тоже могу" — вдруг послышался робкий голос.

В центре внимания локальной сети появилась совсем молоденькая тайри. Почти ребенок — каких-то 80 лет. Девушка с яркими золотыми волосами. Линна Виэрел Итин. Дьен быстро взглянул на нее, и в его тоне появилась надежда и заинтересованность.

— Линна. Ты недавно оттуда. Ты русская. Ты отлично адаптирована. Но ты, — он чуть засомневался, — не имеешь опыта боевых столкновений.

"Ты слишком многого хочешь, Дьен", — заметила Ташени, — "ты хотел бы иметь здесь команду, с которой работаешь в поясе инферно. Но придется обойтись тем, что есть".

Линна в волнении стиснула пальцы. Она видела себя в сознании Дьена, как в зеркале — юную и прекрасную, подходящую по характеру и по адаптированности, но очень неопытную тайри, чуть ли не ребенка в его понимании; видела рядом идеал, который ему бы хотелось иметь под рукой — опытного бойца, умеющего подчиняться, принимать самостоятельные решения, текучего, как вода и опасного, как огонь… Линна не была такой. Но ведь Ташени права — другого варианта нет.

"Хорошо", — принял решение Дьенар, — "ты десантируешься на планету. Готовьте челнок и все, что нужно".

"Оружие?"

Дьенар чуть поколебался.

"Все невидимые варианты защиты, какие найдете. И нелетальное оружие — альфа-генератор, газ-капсулы, импульсник, фон-генератор. Все оборудование для поиска".

И добавил, как бы специально для Линны, в приватном канале.

"Будь осторожнее с людьми… убийство или даже серьезное ранение человека обойдется тебе потом очень дорого".

Несколько тайри с Виэрела сообщили, что начали подготовку к высадке. Линна тоже отправилась с ними, не обрывая контакта с Дьенаром.

"Как ты планируешь искать?" — это был Ульвир.

"Первым делом — кэриен. У Алейн остался кэриен".

"Нелепость!" — просигнализировали ему сразу сотни тайри, — "Кэриен не могут…

"Сат хороший спутник, но чем он тебе поможет?"

"Даже если она оставила ему информацию, кэриен не передаст ее в точности…"

Дьен полыхнул саркастическим гневом. В сознание всей локальной сети влилась цельная, живая, мощная картина — Дьенар напомнил о важном событии собственной жизни.

…когда Союз Тайри покинул его, покинул на много лет, осознав полную невозможность поиска, безнадежность…

… когда любимая, с которой его связывало канри, в отчаянии порвала тонкую нить, поверив, что его нет в живых…

…когда его нашли кэриен — которые не могли сдаться, не могли жить без любимого друга…

… он стоял, тяжело навалившись на скальную стену, но все-таки стоял на своих ногах, на черной и невероятно тяжелой планете, и губы, давно отвыкшие от этого движения, чуть разъехались в попытке улыбнуться, треснули, и из трещин сочилась кровь. Рядом громоздились слизистые и вонючие останки чудовищ, и четверка кэриен прыгала вокруг, а один из них положил лапы на плечи Дьена, рискуя снова повалить его, едва держащегося на ногах, и самозабвенно лизал в лицо…

"Верно", — сказал Ульвир, — "ты прав. Это тоже возможность".

"Кьонар", — велел Дьен, — "пока Линна готовится к высадке, ты свяжешься с кэриен. Не будем терять времени".

— Вы к фрау Роше? А ее, кажется, нет дома, — сообщила соседка, с любопытством вглядываясь в незнакомца, — она с позавчерашнего дня не появлялась. И с собакой не выходила!

— Я ее друг и должен забрать собаку. Она позвонила.

Незнакомец говорил по-немецки с акцентом. Голос его был мягким, как бы шелестящим. Да и сам он казался очень странным. Любопытная дама, от взора которой не могло укрыться даже самое мелкое происшествие в жизни квартала, внимательно разглядывала друга фрау Роше. Высокий, слегка тщедушный, он казался существом не от мира сего. Чуть встрепанные коричневые волосы, подержанная одежда, неловкие движения. Очень странные нездешние сияющие глаза. Иностранец, но иностранец из приличного места, не какой-нибудь понаехавший турок или русский, определила соседка. Фрау Роше и сама иностранка, причем даже не совсем приличная, латиноамериканка какая-то. Нет, разумеется, соседка не имела никаких предрассудков, и дружелюбно относилась ко всем — геям, лесбиянкам, иностранцам… ведь это личное дело человека, как он строит свою жизнь! А фрау Роше в жизни неплохо устроилась, несмотря на столь сомнительное происхождение, работает в научном институте… хотя на самом деле она, конечно, просто удачно вышла замуж и удачно овдовела. К тому же и мужчин у нее что-то слишком много — ведь ходил к ней такой симпатичный юноша, белокурый, настоящий немец… А теперь это недоразумение ходячее появилось. Про себя соседка слегка осудила фрау Роше и современные распущенные нравы.

Друг латиноамериканки топтался неуверенно у дверей, словно не зная, что делать.

— Вы позвонили? — поинтересовалась соседка, — не открывает? Я же говорю, она, видно, уехала. А собака одна сидит, некормленная, негулянная…

Незнакомец растерянно посмотрел на нее, словно не понимая, что делать. Потом в глазах его что-то мелькнуло, и он сказал.

— У меня ключ есть. Она оставила.

И он обратил свое внимание к замочной скважине. Соседка не спускала бдительного ока с его действий. А если это не друг фрау Роше, а вовсе какой-нибудь грабитель? Развелось сейчас криминала… кстати, может быть, он и русский или поляк. Вполне вероятно. Чем дальше соседка вглядывалась в пришельца, тем больше ей казалось, что он действительно выходец из восточной Европы, и тем усиливались ее подозрения. Может быть, стоит вообще позвонить в полицию… В руке пришельца что-то было, чего она не могла разглядеть. Но казалось — не ключ. Так, непонятное что-то, маленькое. Оно вдруг заблестело, просверкнуло искрой, и дверь подалась под рукой иностранца. Он обернул к соседке лицо, доброе, интеллигентное, с телячьим выражением глаз и невинно улыбнулся.

— Спасибо за помощь, — акцент, все-таки, кажется, славянский. Или нет?

Иностранец скрылся за дверью. Соседка постояла еще минуту, мысленно взвешивая — звонить в полицию или нет. Потом все же решила, что подозрительных обстоятельств недостаточно и засеменила к себе — ее дом стоял на противоположной стороне улицы.

Она решила заняться наведением чистоты на кухне и кстати вымыть окно — а из кухонного окна был отлично виден вход в квартиру фрау Роше. И хотя бдительная соседка возилась на кухне целых четыре часа и довела ее до почти зеркального блеска — за все это время ни собака, ни странный незнакомец, намеревавшийся якобы ее забрать, на крыльце соседнего дома не появились.

Кьонар, мысленно вытирая пот со лба после тяжелой беседы с любопытной дамой, осторожно открыл дверь, шагнул внутрь.

Черный пудель, гигантского роста, но притом изящный и как бы даже хрупкий, сидел перед ним на белоснежном ковре, смотрел умоляющими глазами.

— Меня зовут Кьонар, — сообщил ученый, — я помогаю в поиске Алейн. Ты ведь знаешь что-нибудь о ней?

Кэриен молча передал ему картинку, оставшуюся от Алейн.

Информации было немного. Кьонар понял, что это Санкт-Петербург (уже что-то!), городская окраина, комплекс зданий на отшибе, и подробно внутри — подвальное помещение с полной защитой и изоляцией, стул в центре, на стуле — ребенок, мальчик лет двенадцати. Излучение… Вооруженная охрана в коридоре в полной готовности.

Так вот оно что! Мальчика собирались инициировать. Неудивительно, что Алейн сорвалась тут же. Но откуда эти люди знают технику инициации? Ладно, неважно, это выясним потом.

Плохо, что не оставила даже адреса. Но когда ей было? Ей самой, чтобы выяснить точный адрес, понадобилось бы не меньше минуты. А тут каждая секунда на счету.

"Помоги", — Сат ткнулся носом в колено тайри, "Помоги, пожалуйста. Ведь ты тоже тайри, ты ее брат! И возьми меня с собой".

— Я перенесу тебя туда, — сказал ученый, — но я не буду ее искать. Я мало приспособлен для этого. Искать будет другая тайри. Ты поможешь ей.

"У меня нет точного адреса, — обратился он к локальной сети, — Что делать?"

"Все понятно, — спокойно сказал Дьен, — пока перемещайся в Санкт-Петербург, вот в эту точку. Передашь кэриен Линне. После этого найдешь для себя безопасное место, не привлекая внимания, будешь сидеть там и держать постоянную связь с Линной и со мной. Подстрахуешь ее на всякий случай, — Дьен ощутил, как неприятно коробят ученого эти короткие деловые приказы, и сменил тон на более теплый и дружеский, — если, конечно, у тебя есть время и желание на все это".

"ну конечно, у меня есть желание! Как ты можешь такое говорить! — возмутился Кьонар, — ведь речь идет о жизни Алейн! Я сделаю все возможное".

"Очень хорошо. В таком случае, перемещайся сразу".

— Иди сюда, — пудель подошел к тайри, встал на задние лапы, а передние положил на плечи ученому, сразу оказавшись почти одного роста с ним. Кьонар сжал ладонями теплые бока собаки.

— Внимание, телепорт!

— Я все понимаю, Виталий, — мягко сказала Алейн, — ты видишь в этой встрече свой единственный шанс. Главный шанс твоей жизни. Ты не верил, что это возможно, а теперь уверен, что не выпустишь меня из рук, пока не добьешься хоть чего-нибудь.

— Мысли ты читать умеешь, я понял.

— Я делаю это только в случае необходимости. Сейчас такая необходимость есть. Иначе разговор между нами был бы невозможен. Ты думаешь только о том, как можно заставить меня сотрудничать. И пока не видишь никаких вариантов. И правильно — их нет.

— Нет вариантов? Может быть. Только у меня их тоже нет. Я так или иначе заставлю тебя поделиться. Просто так ты отсюда не выйдешь. И я не прошу многого. Всего лишь несколько технологий… даже пусть одну-две… Что-то, что дало бы нам преимущество. Значительное преимущество. Пусть не военные, пусть медицинские. Что у тебя отсохнет, если мы получим надежную вакцину от рака? Какие этические законы будут нарушены?

Алейн молчала, сцепив руки на колене.

— Слушай, ладно, — Лисицын мысленно отбросил варианты насилия, и это порадовало Алейн, — давай серьезно поговорим. Ты сама понимаешь, что в нашем мире существует силовое равновесие. Есть несколько пересекающихся кругов, которые реально правят этим миром. Есть те, кто влияет, но не правит — это официальные правительства, церкви. Причем мировое правительство — не одно, их несколько… И плюс еще вы… ты, тот, кто командует Марченко, не знаю, кто еще. В мире есть несколько сил. Скажи, что изменится от того, что появится еще одна? Даже не правящая сила — просто влияние одной страны… одного течения — усилится. Тебе ведь это все равно, правда? А нам это было бы очень важно.

Она пожала плечами.

— Представь ситуацию — Гитлер в 20 м году, никому не известный мелкий унтер-офицер, член нацистской партии, произносит такие слова, обращаясь… скажем, к одному из нас. И этот один — соглашается. Какая, в самом деле разница? Нацизм уже существует, фашизм тоже, в мире много сил, будет еще одна…

— А что, Гитлер…

— Неважно, — Алейн поморщилась от воспоминаний.

Именно после Второй Мировой и было принято окончательное решение внедрять резидента на Землю. Земля подошла к опасной черте. Уничтожение одрин, который сделал своим орудием Гитлера, стоило жизни троих тайри. Самого Гитлера люди пытались убить десятки раз — но под прикрытием одрин все покушения были почти безнадежной затеей. Гекатомбы бессмысленных жертв, убиенных нацистами — бессмысленных с точки зрения земной целесообразности, по количеству и способу убийства далеко ушедших от обычного государственного насилия и репрессий, существовавших в любой стране — все эти гекатомбы были предназначены для питания одрин… Земля едва не вошла в пояс инферно. Тогда Алейн с Дьеном пытались это предотвратить, и они убили одрин, а вот последствия пришлось разгребать людям, большую их часть — советскому народу.

— Это неважно, полковник. Просто для примера. Сверхъестественная власть приносит только зло. К сожалению, другие варианты невозможны.

— Хорошо, пусть не власть. Пусть какое-нибудь небольшое улучшение… вакцина от рака, а? Это же не сделает нас всемогущими…

— Прости, но так не бывает. Если дать вам понимание действия новых технологий — это именно сделает вас всемогущими, на ступень выше остальных. Вакцина, как ты говоришь, от рака — это не изолированное знание. Это глубокое понимание функционирования организма и управления его функциями… химического управления или физиологического. Более глубокое понимание, чем то, которым вы обладаете сейчас. Такое понимание приведет к лавине новых открытий. Дать их одному народу — это и значит сделать его сверхнародом, значительно превосходящим остальные. Дать же, скажем, какие-нибудь таблетки… они кончатся, и вы не сумеете произвести новые — ты сам не согласишься на такое.

Противники молчали, глядя друг на друга. У Алейн было преимущество — она знала, о чем думает Лисицын. В самом деле, может быть, просто соврать? Прямому внушению полковник не поддастся — во всяком случае, без необратимого разрушения мозга это не получится. Можно соврать, якобы она готова выдать ему технологии… сотрудничать… Алейн проигрывала в голове варианты лжи, словно шахматные партии. Лисицын, к сожалению, очень умен. Алейн не видела, как сможет обмануть его, не предоставив прямо здесь и сейчас сведений, выдавать которые никак нельзя.

А время идет… Сколько она уже здесь?… еще немного, и операцию в Сьерра-Бланке нельзя будет остановить.

Господи Боже всемогущий, хоть бы тайри сумели найти ее! Дьен! Ведь я же знаю, ты будешь искать. Ты каждый метр земли перевернешь, только бы найти меня. Я ведь не как ты тогда — не в безвестном шаровом скоплении, на черной планете в секторе одрин — я здесь, на земле, меня нетрудно найти!

Дьен не может уйти с Монрога, ледяным тоном произнес кто-то внутри. Он не уйдет. Он не уйдет, даже чтобы спасти твою жизнь. Потому что там от него зависит множество других жизней. Он не может ни на минуту. А тайри, адаптированных и опытных, в локальном секторе сейчас нет.

— Сколько ты можешь обходиться без еды и воды?

— Достаточно долго, — ответила Алейн, — хотя знаешь, я бы не отказалась…

— Обойдешься.

Алейн закусила губу. Она ненавидела насилие в любом его варианте, хоть бы и психологическое.

— Понимаешь, Виталий… Я сейчас объясню тебе, что именно ты думаешь. Ты вычислил силы, влияющие на мир и руководящие миром. И решил, что твой единственный шанс — присоединиться к одной из этих сил. Ты хочешь стать сильным — это правильно. Ты понимаешь, что только обретя влияние, ты сможешь продвинуть в жизнь свои идеи. А твоя главная идея — Россия, ее процветание, благополучие людей, рост и развитие державы. Чтобы этого добиться, нужно обрести силу, реальную силу. Ты, повторяю, нашел несколько ресурсов на этой планете и — в моем лице — пытаешься присоединиться к одному из них, получить власть.

— Предположим. Но тебе же не нужна Россия… она тебе безразлична.

— Она мне не безразлична. Только поэтому я здесь. Но не в этом дело. Твоя тактика в общем-то реальна. Так люди делают карьеру, чтобы войти в правительство и начать влиять на жизнь. Примерно это делаешь и ты, только ты понимаешь, что правительство на самом деле ни на что не влияет. Так я тебе скажу — ты в общем-то прав. Найти мощного союзника… бога из машины… стать сильнее всех. Это вариант.

— Единственный вариант.

— Нет, Виталий, не единственный.

— Не единственный? Люди — марионетки. Этот клуб мультимиллиардеров правит нами, как хочет. Все решают деньги, нефть, ресурсы. Люди ничего не стоят на этой планете. Мы ничего не можем.

— Это тоже правда в какой-то степени. Но Виталий, были варианты, когда именно снизу, именно от людей поднимались движения, изменявшие лицо мира… Таких вариантов было много! Маркс и Ленин не имели никаких могущественных покровителей. Их не имел, скажем, Махатма Ганди. Их не имел Че Гевара. Все это были просто люди. Плохие, хорошие — неважно. Просто люди. Но за ними пошли другие. Если народ России пойдет за тобой, по-настоящему пойдет — будущее в твоих руках. Честность, совесть, бескорыстие… вера в людей. И все эти мировые правительства, все эти мафии — вынуждены будут считаться с твоим присутствием и потесниться. Для этого тебе не нужно никакое сверхъестественное присутствие. Виталий, ты же невообразимо сильный и умный человек. И ты тратишь свою жизнь на поиск каких-то сверхлюдей, каких-то сверхсил… зачем? Поверь в себя. Просто поверь в себя — именно у тебя все получится! Именно ты — человек, способный изменить мир.

Полковник долго молчал, тяжело глядя в лицо тайри. Потом поднялся и вышел из помещения.

Евгений приехал сразу, по звонку. Странно — обычно Марченко приходилось долго просить, назначать время, он всегда был загружен донельзя…

Он отказался входить в кабину, откуда велось наблюдение за пленной. Странное нелюбопытство к этой монстрихе, которую сам же и помог отловить. Лисицын беседовал с Евгением в собственном кабинете.

— Что можно сделать? — спросил он, — я верю, у тебя есть способы. Черт возьми, я не могу теперь отпустить ее просто так!

Евгений помолчал несколько секунд, и вдруг лицо его залила бледность, в буквальном смысле залила волной, кожа словно посерела.

— Эту девушку нельзя отпускать ни в коем случае, — он говорил обычным спокойным тоном, который не вязался с жесткостью фраз, — Она исключительно опасна. Мне очень жаль, Виталий, но девушку придется ликвидировать.

Лисицын мимолетно поразился самому наличию таких профессиональных выражений в словаре целителя и проповедника ненасилия. Впрочем, какая разница — убить, уничтожить, замочить, ликвидировать? Как ни скажи — смысл один и тот же.

— Чем именно она опасна?

— Она… — целитель пошевелил губами, — она опасна. Это все, что я могу сказать. Если ты отпустишь ее, это будет катастрофа не только для России, для всего человечества.

— Откуда у тебя такие сведения? — напрямик спросил Лисицын.

— Мне это передали, — лаконично ответил целитель. Полковник снова ощутил знакомое раздражающее бессилие. Вот как общаться с человеком, который непрерывно получает информацию откуда-то из астрала, и ты не знаешь ее источника, но тем не менее должен почему-то слушаться… и ладно бы еще в пустяках. Но ведь человека, как он выражается, ликвидировать… да еще и человека из очень могущественной организации.

— Уничтожение не будет опасным для тебя или кого-то другого. Ее организация ничего не сделает тебе. А вот если ты ее отпустишь, последствия непредсказуемы.

— Ну ладно. Я не собираюсь ее отпускать. Но раз уж мы ее держим, так надо извлечь из этого какую-то пользу.

— Я хотел только подчеркнуть серьезность положения. Уже через несколько часов ее могут найти. Тогда будет поздно. У нас осталось немного времени. После этого ее необходимо уничтожить. Лучше всего просто противотанковыми гранатами. Я объясню — как. Действовать надо очень быстро…

Лисицына чуть передернуло. "А ты-то, гнида астральная, видел хоть раз, как человека рвет на куски?" Лисицын вот видел. Ладно. Если надо — применим оружие. Сейчас не о том.

— Я понял. Но у нас есть несколько часов. Ты должен подсказать, как мне добиться от нее сотрудничества. Ты говорил, что входить к ней опасно, я входил.

— Напрасно, — коротко ответил целитель.

— Хорошо, но скажи, что мне делать? С уговорами ничего не вышло. Есть какие-то средства на нее надавить?

Целитель молчал примерно минуту, устремив взгляд в никуда.

— Например, боли она не чувствует, как я понимаю? Или все-таки… — не выдержал полковник.

— Она чувствует чужую боль, — ответил целитель наконец.

Видно было, что говорит он словно через силу.

— Надавить на нее можно, только создав невыносимую этическую ситуацию. Ты должен взять человека… любого человека. Поместить его в наблюдательной кабине, это важно. Это единственное место, которое она ощущает, несмотря на изоляцию. И этого человека… — лицо Марченко скривилось. У Лисицына появилось ощущение, что он не хочет говорить, но какая-то сила заставляет его.

— Я понял, — спокойно сказал полковник.

Откинулся на спинку хорошего кожаного кресла.

— Человеку должна обязательно угрожать смерть, — обычным бесстрастным тоном продолжил Марченко.

… он получает информацию от такого же монстра, каким является эта девушка. Почему бы, кстати, ей не установить такую же связь с самим Лисицыным? Нет, не то… Очевидно, хозяин Марченко решил таким образом, через Лисицына свести счеты с девицей. Отсюда и требование ее уничтожить. А что это за хозяин? Кто это? Лисицын восстановил в памяти кабинет Марченко, фотографию на стене… и вдруг понял — кто. "Ты и сам поймешь, Виталий, если подумаешь". Да, решение лежит на поверхности.

Но что это дает ему, Лисицыну? Предположим, ему известно даже имя хозяина Марченко — земное имя. Ну и что? А что это за тип? Чего он хочет?

… Марченко ведь спас его. Восстановил спинной мозг, позвоночник, сделал полноценным человеком — иначе догнивал бы сейчас Лисицын на койке… Марченко — целитель, лечит людей, никому не причиняет зла. Практически святой. Потому и предложения, уместные для отмороженного армейского офицера в горячей точке, в его устах звучат так дико — непредставимо, чтобы Марченко был способен обидеть хотя бы муху. Кстати, и о его хозяине ходят слухи — дескать, чудотворец, спасает людей, делает много хорошего, создал благотворительный фонд…

Ладно, слухи слухами. Но ведь Евгений и правда спас Лисицыну даже больше, чем жизнь…

— Хорошо, — сказал полковник, — я понял. Я сделаю.

— Речь идет об очень важных вещах. И еще… если ты ее отпустишь, ты сам будешь убит в течение нескольких часов после этого.

Марченко никогда не убеждал, не доказывал. Он просто говорил — спокойным безмятежным тоном, без напора. И его слушались. Лисицын знал, что и на этот раз послушается Евгения

Просто потому, что иного выхода нет.

Девушка с собакой шла по Купчинской улице, и прохожие оглядывались на нее.

Во-первых, из-за собаки — пес был необычайно красивый и благородный, породистый, ухоженный, огромного роста, но очень интеллигентный на вид. Королевский угольно-черный пудель в изящной стрижке трусил рядом с хозяйкой без всякого поводка, не отвлекаясь и не отходя ни на шаг. Если присмотреться, создавалось даже такое впечатление, что девушка и собака как бы разговаривают мысленно между собой — такими слаженными были их движения. Временами пес поворачивал благородную морду к хозяйке, и она тоже смотрела на пуделя — они будто обменивались мысленными репликами. Хотя девушка грубо нарушала правила содержания собак в городе, не надев на пса ни поводка, ни тем более, намордника — никому не приходило в голову этим возмутиться. Поводок для этой собаки казался совершенно лишним приложением, а надеть намордник было бы кощунством.

Во-вторых, сама девушка была прекрасна совершенно нездешней, неземной красотой. При том, что в одежде ее не было ничего сексапильного — обыкновенный удобный брючный костюмчик в милитари-стиле, камуфляжного цвета ACU-PAT, с преобладанием светло-серых пятен, так что на городском фоне фигурка девушки была малозаметной и расплывалась. Однако же, если приглядеться вблизи, фигурка эта была выше всяких похвал — тоненькая талия, перетянутая ремнем, широкие в меру бедра, высокая грудь, грация балерины или гимнастки. Густые волосы цвета спелой пшеницы свободно падали на плечи. Милое чуть неправильное личико, идеально чистая кожа без всяких следов косметики. Косметикой эту девушку можно было бы только испортить. Какие еще тени и тушь нужны при таких глазах — огромных, сияющих, до того странно неземных, что оторопь берет, лучше уж не присматриваться. Девушка была, прямо скажем, сказочно красива. Так, что красота ее уже не вызывала желания немедленно познакомиться, а манила просто смотреть и смотреть бесконечно — как на гениальное изваяние в музее…

И это, заметим, в закрытом камуфляжного цвета костюме обычного кроя, в простых удобных ботинках без каблуков.

Собака и хозяйка, словом, вполне соответствовали друг другу.

Может быть, и хорошо, что прохожих в этот час на Купчинской улице было немного.

Компания юнцов с бутылками пива в руках, проводила девушку с собакой молчаливыми взглядами. Странно, но эти взгляды не сопровождались обычным глумливым обсуждением телесных достоинств телки. Почему-то обсуждать не хотелось. Лишь один из парней сказал, хлебнув "Балтийского".

— Ни фига себе собака… у нас тоже в подъезде живет такой, но маленький. А этот здоровенный.

— Это королевский пудель, — пояснил его приятель.

— Не королевский, а большой…

— Пуделя все тупые твари, — категорично заявил еще один парень. В компании завязался небольшой кинологический спор. В действительности все мысли юнцов были заняты совсем другим.

Юнцы не знали, что девушка, удалившаяся от них уже метров на сто, читает их мысли. Она как раз повернула голову к собаке и мысленно произнесла.

"Я действительно не адаптирована. Я бросаюсь в глаза. Мне надо было сменить тело".

"Это слишком долго. И потом, это бы не помогло. Алейн специально выросла на Земле для этого — чтобы не бросаться в глаза. Адаптироваться очень трудно".

Линна — а это была она — еще раз прислушалась к мыслям юнцов. Кошмар какой… Она поразила, оказывается, их воображение. Каждый мысленно обсасывал только что виденное, каждого особенно задела какая-то деталь — ее высокая грудь, крутой переход от талии к бедрам, легкие движения стройных ног… Не то, чтобы у земных девушек такого не встречалось. Но на самом деле важны были не детали — важна была инстинктивно воспринятая парнями аура тайри, общий вид, излучение неземной красоты, звездный свет…

Да, теперь она бы не смогла здесь жить. Ее бы разорвали на части — в первые же дни.

Я отвлекаюсь, покаянно подумала Линна. Не до того.

Они с пуделем подошли к перекрестку, остановились у светофора. Кэриен, как дисциплинированный пес, сел у левой ноги тайри.

"Что будем делать, Сат? Мы уже обыскали три точки… ты ничего не чувствуешь?"

"Нет", виновато ответил пес. Зажегся зеленый свет. Водитель остановившегося "Опеля" вывернул голову, во все глаза глядя на девушку с собакой. Линна двинулась через дорогу.

"Продолжай действовать по плану", — произнес Дьенар, руководивший акцией. Он был на Монроге, за много парсеков отсюда, но оставил на время все дела, сосредоточив большую часть сознания на поиске. У тайри нет иерархии, нет командиров и подчиненных. Но если нужно, отношения подчинения складываются сами собой — Дьенар был самым опытным в делах такого рода, самым талантливым именно в этой области, и он был глубже других заинтересован эмоционально — ведь с Алейн его связывали отношения канри.

"Сейчас будет улица Ярослава Гашека. Сверни налево. Дойди до станции метро, поезжай до Обухова. Там я доведу тебя до следующей точки".

"Может, проще телепортироваться?"

"Нет. Береги энергию"

Линну вообще с большинством тайри пока связывали отношения тейрин, а не эльтин — не равные, как между братьями и сестрами, а те, что бывают между родителями и детьми. Линна была маленькой, неопытной, ее вели, ею руководили, и — ее берегли. Она чувствовала, с какой неохотой отпускают ее на эту операцию старшие и опытные тайри — в их глазах Линна всего лишь ребенок. Но что делать — больше некому спасать Алейн…

"Слушай внимательно. Следующая точка — трехэтажное здание на краю леса…"

Линна восприняла картинку, похожую на остальные. Обычное здание, высокий забор, охрана… По картинке, полученной от кэриен, было найдено двенадцать подходящих точек. Окраина города, два или три этажа, ограда, возможно, с колючей проволокой, охрана… Три точки Линна уже обыскала — безуспешно.

Впереди возникло уже огромное стеклянное здание купчинского метро. Линна пересекала теперь площадь, провожаемая любопытными взглядами.

"Собаку могут опять не пустить в метро", подумала она одновременно для кэриен и остальных. Сат мысленно фыркнул.

"Подумаешь. Воздействуешь на дежурную слегка".

Линна вздохнула. Ей не нравились все эти джедаевские штучки — но что поделаешь? Надо учиться.

"В здании располагаются… на первом этаже — фирма "Аякс" по продаже леса… на втором — офис фирмы "Сокол", бухгалтерия "Аякса", представительство московской фирмы "Кристалл", на третьем — еще два помещения "Кристалла" и православное издательство "Благовестие".

Вторым потоком сознания Линна воспринимала и укладывала в памяти вид помещений. Миновала киоски, памятник солдату Швейку, вошла в метро. Может, все-таки было проще на машине? Но у нее нет опыта вождения, нет тренировки… и потом, Дьен говорит, пробки…

Ну что может быть подозрительного в торговой фирме? Или в православном издательстве? К тому же тайри могут и из Космоса, с помощью орбитального компа просканировать все помещения… и она это может. Все — кроме изолированного. Вот оно недоступно наблюдению, и оно может быть где угодно… его замаскировали. Поэтому и приходится прочесывать здание за зданием. Хорошо еще, что у нас есть указания — город, общий вид здания…

Линна подошла к турникету, изготовилась с карточкой.

— Куда с собакой? — завопила дежурная из кабинки, — с собакой нельзя!

Линна остановилась. Сосредоточилась, как ее учили, и послала импульс.

— Нет никакой собаки, — громко и удивленно сказала она. Пассажиры, не подвергнутые внушению, стали на нее оглядываться.

— Нет никакой собаки, — послушно повторила дежурная. Линна прошла через турникет. Кэриен ступил на эскалатор, недовольно поджимая лапы.

"Кто сделал такие ступеньки? Когти застревают…"

"Молчи уж. Ты же слышал — нет никакой собаки".

Девушка с большой сумкой, стоявшая впереди, повернулась лицом к тайри и смотрела на нее совершенно круглыми от изумления карими глазами. От потрясения она даже забыла о приличиях. Линна чуть улыбнулась ей и послала успокаивающий импульс. Девушка отвернулась, забыв о виденном.

"Джедайские штучки", подумала Линна. Ей стало смешно. Она еще не привыкла быть джедаем. Какая-то часть ее существа все еще чувствовала себя беспомощной больной старухой. Линна легко спрыгнула с эскалатора, шестым потоком ощутив радость от своего нового, легкого и послушного тела.

"В какую сторону едем? А, вот оно, Обухово…" Она встала, ожидая поезда.

"Там не очень далеко от станции. Дойдешь пешком, — передал ей Дьенар.

"Куда мы?" — спросил пудель. Линна сообразила, что кэриен не "слышит" остальных тайри и усовестилась. Разве можно так относиться к партнеру?

"Мы едем в Обухово. Там следующая точка, здание, похожее на то, что сохранилось у тебя в памяти".

Внезапно пес вздрогнул всем телом и прижался к ногам девушки.

"Ты что?!" — Линна погладила его по загривку.

"Линна… давай поедем не туда… я чувствую… я чувствую сильный выброс человеческой боли".

И он передал картинку. Линна задрожала и стиснула зубы — боль была для нее почти физической. Странно, что кэриен оказался даже чувствительнее ее и ощутил первым.

Она быстро связалась с сетью.

"Да! — мгновенно отреагировал Дьенар, — Садись на поезд в противоположном направлении. Это оно. Это должно быть оно. Я доведу тебя до нужной точки".

Документов у мужичка не было — бомж, какие документы? При задержании назвал себя Вовой. То, что нацепили колечки и запихнули в собачник, и повезли куда-то — воспринял как само собой разумеющееся. Пьян не был — или, во всяком случае, не сильно. Разве что мучился похмельем.

Теперь Вова орал, и Лисицыну хотелось заткнуть уши или выйти отсюда, или заткнуть Вове рот кляпом. Но этого делать было, к сожалению, нельзя. Вова лежал на полу, руки и ноги его были вывернуты, закручены назад и крепко привязаны друг к другу, и от боли в суставах бомж уже даже не стонал — орал оглушительно, хрипел. Лисицын отвернулся. Сердце колотилось, как бешеное. Мерзко. Он никогда не делал такого, даже когда нужно было бы, даже очень нужно… он делал это первый раз в жизни.

Но если она сейчас не сломается, то придется ее убить. Он же несколько лет вложил в этот проект. Сейчас все решалось — абсолютно все. Его судьба, судьба России… этот Вова зимой все равно замерзнет.

Лисицын бросил взгляд на монстриху. Девушка сидела неподвижно, сцепив руки на коленях, лицо ее было совершенно белым. Проняло все-таки, сука. Хоть чем-то тебя можно достать.

… в конце концов, Вова, если все получится, ты останешься жив — я для тебя все сделаю. Квартиру выбью. Устрою на лечение. Работу. Хоть пенсию пожизненную… все. Только бы получилось…

— Развяжите, — наконец не выдержил Лисицын. Бросил взгляд на солдатиков — да что это с ними? Они застыли как истуканы, не двигаясь.

— Эй… (как его там) Фролов!

Оба охранника стояли по стойке смирно, опустив руки и выкатив совершенно оловянные глаза в пространство. Они, казалось, не видели и не воспринимали ни полковника, ни корчащегося у их ног, хрипящего от боли бомжа… Лисицын поводил рукой перед лицом одного из солдат — тот не шелохнулся.

Лисицын выматерился. Нагнулся — руки его дрожали — и сам развязал алкоголика.

Хлюпая и поскуливая, тот завозился на полу. Облегчение…

Лисицын подошел к микрофону. Солдаты за его спиной словно оттаяли, задвигались.

— Товарищ полковник, — дрожащим голосом сказал Фролов.

— Молчать, — приказал он. Нагнулся к микрофону, глядя на монстриху, сидящую в камере — лицо ее вроде бы чуть расслабилось.

— Будем продолжать? — спросил он, — или ты изменила свое мнение?

Ему было странно слышать собственный голос.

— Тебе вроде бы нельзя убивать? — спросил он, — ну а мне можно. Я солдат. Этот человек ни в чем не виноват, но иного выхода у меня нет. Ты будешь виновата в его смерти. Если загипнотизируешь моих людей, я сам его убью. Моя рука не дрогнет. А вот тебе дальше с этим жить.

— Это ни к чему не приведет, — негромко ответила девушка, — шантаж бесполезен. Ты не получишь ничего таким путем.

— Что ж, если я ничего не получу — сначала умрет он, а потом — ты.

Девушка чуть пожала плечами, и Лисицын ощутил отчаяние.

Он ничего с ней не сделает. Это не тот человек, с которым можно что-то сделать — это вообще не человек. Наивно думать, что боль и смерть какого-то бомжа на нее подействуют. Хотя Марченко говорил… И нет другого выхода, как только слушаться Марченко, хотя свой собственный опыт, знания, понимание ситуации категорически утверждают другое. Даже смехотворно думать, что эту девушку можно запугать таким примитивным способом. Лисицын покосился на солдат, которых она только что превращала в неподвижные статуи. Ничего себе… А почему она не делает этого с ним? С охраной в коридоре понятно — там изоляция. А на эту кабину она воздействует. Ясно, поэтому и Марченко отказался сюда входить…

Все равно надо что-то делать. И другого выбора нет. Тут не думать, тут прыгать надо.

— Фролов! "Крутилку", — приказал он. Но оба рядовых снова застыли истуканами. Лисицын помертвевшими руками сам установил генератор, связал бомжа и стал подклеивать проводки пластырем к мочкам его ушей. От бомжа страшно воняло, Лисицын дышал ртом и неглубоко, чтобы не вырвало.

— За что, начальник? — простонал бомж, — если че сказать или подписать надо, дак скажи хоть…

— Заткнись, — посоветовал Лисицын и взялся за ручку генератора.

Линна миновала посты, послав импульс охране — у нее все получилось. Солдаты замерли и не заметили прошедшей мимо них девушки с большой черной собакой.

Она пересекла широкий двор. Вошла на крыльцо. Постоянно ощущаемая ею точка боли сейчас ослабела, но Линна чувствовала — это внизу. В подвале. Логично — там проще установить защиту.

"Похоже, Линна, что весь подвал экранирован от наблюдения. Когда ты туда войдешь, тебе придется работать самостоятельно".

"Я постараюсь справиться".

Дьенар послал ей импульс сочувствия и любви, уверенности, что она справится. Линна словно ощущала на себе внимательные взгляды тысяч тайри…

Скоро они перестанут ее видеть.

Двое солдат встретились ей у лестницы, Линна вскинула руку, на которой был нацеплен альфа-генератор, замаскированный под часы. Легкое нажатие кнопки, через секунду оба воина повалились на перила, сваленные крепким здоровым сном. Линна стала спускаться.

"Фильтры", — коротко посоветовал Дьенар. Линна остановилась на мгновение и надела собаке на морду невидимую маску с фильтром, затем вставила фильтры в собственные ноздри — возможно, придется применять газ. Когда она выпрямилась, чужая боль снова хлестнула по нервам. Такая сильная, что Линна пошатнулась и схватилась за стену, а пес тихо заскулил. Снизу послышался нечеловеческий хриплый вопль. Линна не прилагала усилия для сканирования, картина завладела ею помимо воли — скорчившийся на полу вопящий от боли человек, другой, в военной форме, пальцы сжимают ручку генератора электротока.

"Линна! — она услышала голос Кьены, почти крик. Кьена ощущала ее боль, как свою. Она ничего не вкладывала в этот крик — просто не могла удержаться.

"Я иду", передала Линна. Она сделала еще несколько шагов вниз, тяжело дыша, в глазах было темно… Теперь в голове ее что-то изменилось, она гораздо слабее ощущала Сеть. Видимо, тайри больше не могли наблюдать за ней, и слышала она их с трудом. Первая ступень изоляции…

Навстречу ей шагнул кто-то. Высокий, почти лысый человек в штатском со странным взглядом прозрачных больших глаз. Преградил дорогу. Линна воспринимала его, почти не управляя своими ощущениями — это был человек, но человек-проводник, Линна почти сразу увидела того, кто стоит за ним…

она не знала, как эти существа выглядят в реальности и очень испугалась…

В это мгновение из-за спины лысого выскочили трое солдат, и замешательства Линны им было достаточно, чтобы схватить ее и в три пары рук прижать к стене, больно ударив затылком. Линна тут же послала импульс внушения, а пудель, с несвойственной для его породы агрессией и сноровкой, метнулся вперед и нанес лысому несколько быстрых глубоких укусов в паховую область. Руки солдат, державших Линну, ослабли, она быстро включила альфа-ген, парни повалились на пол, как кули с песком. Странно — но лысый не уснул, он корчился, зажимая разорванный пах.

"Молодец", похвалила Линна пуделя. Тот невольно завилял хвостом. Они вошли в коридор.

Боль все ближе… ближе… вот она на мгновение ослабла. Линна ногой распахнула дверь. Не дожидаясь нападения, включила альфа-ген. Человек в военной форме не упал — он резко развернулся к ней — но пес уже скользнул через комнату и вступил в бой. Рванул зубами — отпрыгнул в сторону, еще рванул — и опять отпрыгнул, спасаясь от занесенной над головой табуретки. Полковник швырнул табуретку в собаку, задел вскользь, пудель взвизгнул, но снова метнулся к врагу и куснул его выше колена. Линна тем временем успела выхватить импульсник и выстрелить.

Полковник повалился.

"Линна, я здесь!" — услышала она наконец знакомый голос. Он доносился очень глухо, словно из-за стены, "Скорее! Осторожно! Там охрана вооруженная!"

Кэриен, чуть прихрамывая, побежал в коридор. Линна за ним. Теперь они перестали слышать Алейн, но уже было понятно, куда бежать. Пудель несся прыжками, подволакивая ушибленную заднюю ногу.

Линна, наученная опытом, сразу применила и альфа-генератор, и импульсник, расстреливая солдат одного за другим — парализованные и спящие, они повалились на пол, гремя оружием…

Дверь была, конечно, заперта. Линна вставила в замок "зажигалку", и металл бесшумно распался на атомы, освободив дверь. Линна ворвалась в изолированное помещение. Алейн вскочила ей навстречу, обняла коротко ее, потом прыгнувшего на хозяйку в бурном восторге кэриен.

— За мной, быстро! — Алейн выскочила из помещения. Линна не спрашивала, куда и зачем они бегут, почему не телепортируются немедленно. Она просто неслась за освобожденной сестрой, кэриен обогнал их и все норовил заглянуть в лицо хозяйке. Так они достигли помещения, где пес только что сражался с полковником.

Здесь на полу лежало несколько человек. Сам полковник, парализованный, но в сознании. Двое солдат, мирно спящих друг рядом с дружкой, чуть ли не в объятиях. И бомж, крепко связанный и тоже спящий теперь. На мочках его ушей были закреплены провода, тянущиеся к переносному электрогенератору.

— Какая сволочь, — прошептала Линна, бросив взгляд на полковника. Алейн присела рядом с несчастным бомжом. Положила руку ему на голову.

— Я сниму боль, — прошептала она, — и заодно…

Линна проследила мысленно за действиями старшей подруги. Алейн быстро очищала кровь человека от продуктов распада, уничтожала туберкулезные очаги в легких, добралась до мозга и нашла в сознании цепь, замыкающую патологическую потребность в алкоголе. У них не было ни минуты лишнего времени, но видно, Алейн не могла уйти просто так… Линна склонилась и стала неумело помогать ей, исцеляя несчастного. Пудель лег на грязный, изгвазданный пол и стал вылизывать себе место ушиба — на друга у хозяйки времени не нашлось.

Наконец Алейн выпрямилась. Бомж мирно спал, чуть улыбаясь во сне. Когда он проснется, будет чувствовать себя хорошо, как никогда. Кроме того, уже никогда в жизни его не потянет к алкоголю…

Алейн подошла к парализованному Лисицыну. Присела рядом с ним. Серые глаза полковника глядели внимательно и цепко, без тени страха.

— Я ведь предупреждала, что меня будут искать, — сказала она, — нет. Тебе не надо бояться. И то, о чем предупредил Марченко — этого не будет. Его хозяин не станет тебя преследовать. Я обещаю. Все прошло, ничего не будет больше. Постарайся это забыть. Помни то, о чем мы говорили с тобой. До того, как ты послушался Марченко.

Она помолчала, вслушиваясь в мысли полковника.

— И вот что еще. Марченко — целитель, да. Собери данные на всех его пациентов и проверь их судьбы. Просто проверь.

Алейн вгляделась в лицо полковника.

— Ты не плохой человек, Лисицын. Нет. Ты нормальный человек. Я дам тебе еще немного информации. Два имени. Те самые.

Она нагнулась и прошептала что-то ему на ухо. Можно было и не шептать — остальные спали, а Линна услышала это телепатически. Два имени. Она совсем недавно жила в России, и эти имена были ей известны — она потрясенно вздрогнула.

Алейн подошла к пуделю, положила руку на его бедро и сняла боль и отек. Пес благодарно лизнул ей руку.

— Прости, милый, — сказала ему Алейн, — ты настоящий друг… я даже не ожидала.

Кэриен молча, как настоящая собака, завилял хвостом.

Алейн подошла к Линне и обняла ее, как родную дочь. Поцеловала. Они замерли в объятиях и так говорили дальше.

"Линна, мы не сможем отдохнуть. Мне некогда отдыхать сейчас. Ты готова работать со мной дальше? Дальше будет опаснее и страшнее. Ты можешь погибнуть".

"Но тебе же нужна помощь. Конечно, я с тобой. Нам нужно уйти отсюда".

"Мы немедленно телепортируемся — но сразу в Индию. Это нельзя отложить".

"Я думала, тебе надо решить вопрос с операцией в Сьерра-Бланке…"

"Это более срочно. Ты еще не понимаешь, чем это существо угрожает всей планете… Оно очень опасно. Очень. Я не знаю, справимся ли мы вдвоем, а других подготовленных тайри рядом нет. Но мы должны попробовать и хотя бы потянуть время… пока прибудет команда для его устранения. Даже ценой жизни, понимаешь?"

"Хорошо", ответила Линна.

"Когда прибудем на место, первым делом установим связь с Союзом, и там решим, как вступать в бой. Ты во всем подчиняешься мне. Если я прикажу оставить меня и уходить — ты уходишь. Это условие твоего участия. Ты готова? Обещаешь?"

"Да. Я понимаю. Алейн, мы ведь с тобой жили в одной стране и были похожими — мы понимаем друг друга. Я готова".

Самолет был небольшой, Мартин не успел понять, какой фирме и стране он принадлежит. Прямо на поле Мартина вытолкали из закрытой машины и тут же велели всходить по трапу. Он лишь успел заметить мощные дюзы на недлинном, сверкающем белизной корпусе. Частный джет для миллионеров. А наручники с Мартина так и не сняли.

Паспортного контроля не было, подумал он, успокаивая себя. Значит, не за границу.

Мартина посадили меж двумя… уже не полицейскими. В самолете его встретили люди в незаметных серых штатских костюмчиках. Секьюрити, подумал Мартин. Спецслужбы. Боже, да за что мне все это?!

Самолет стал медленно разбегаться. Мартин сидел у крыла, наблюдал, как край его поднимается косо вверх, как режет золотое закатное небо, а если вытянуть шею, то можно увидеть внизу ровные квадраты жилых кварталов, уже зажегшиеся огнями серые ручейки автобанов, вьющийся змеей Рейн. Потом крыло стремительно скользнуло в облака, все заволокла серая каша, и наконец — прорыв под снова светлое, победно сияющее высокое небо.

Куда его везут? И зачем?

Его работа? Ну, электромагнитные излучения… ничего особенного. Может быть, осенило Мартина, дело в замысле Лонке? Но ведь об этом никто даже не знает, кроме двух-трех сотрудников лаборатории!

Но об этом догадывается Аманда, напомнил он себе. Значит, утечка есть.

Аманда? Связана с какими-нибудь террористами? Какой бред. Но… надо сказать, Аманда в самом деле очень необычный человек. Наверное, она не то, за что выдает себя. Но не может же, не может Аманда быть связана… с этими. Наверное, террористами, Мартин для себя уже так их обозначил. Кто же еще — конечно, террористы…

По пути он несколько раз пытался возмутиться, обещал, что просто так этого не оставит, что он немецкий граждани и не позволит, что он ни в чем не виноват, требовал объяснить в чем дело. Но с ним никто даже не собирался разговаривать.

Объяснят, подумал Мартин. Не могут же они просто завезти меня куда-нибудь и убить. Убить можно было проще — хотя непонятно, зачем. Им что-то от меня нужно. Они мне это объяснят. Тогда и будем решать, что делать.

Мескалин, значит… Конечно, перспективы там открываются интересные, даже в военном смысле. Но ведь это еще даже не в стадии эксперимента! Ведь еще бабка надвое сказала, чистые спекуляции Лонке. Обоснования даже нет.

Но для чего он, простой доктор наук, лишенный родни и связей, никогда не занимавшийся политикой, мог еще понадобиться этим террористам?

Ерунда какая-то, воистину.

Полет длился долго. Очень долго. Через пару часов у Мартина не осталось ни одной иллюзии по поводу полета внутри страны. Его везли куда-то очень далеко.

Ему даже сняли наручники, накормили — вполне неплохо, предложили выпить. Мартин отказался, сам не зная, почему — нервы неплохо было бы успокоить. По просьбе его вывели в туалет, довольно роскошно оформленный.

Но на вопросы так никто и не отвечал.

Мартин в конце концов даже задремал, тем более, что за бортом самолета сгустилась тьма. Разбудил его толчок — джет приземлился. Вскоре Мартина уже выводили из самолета. Снова у него не было ни малейшей возможности понять, где он находится — в какой стране, хотя бы. Судя по обтрепанному виду подъехавшего джипа и общей окружающей убогости — в стране третьего мира. Больше ничего сказать было нельзя. Это могла быть Африка, могла быть Россия. Хотя нет, не Россия, номер на машине с латинскими буквами.

Мартина затолкали в "собачник" с такой частой сеткой на окне, что через нее практически ничего нельзя было разглядеть. Машина тронулась. Мартина начало подташнивать — странно, вроде раньше не страдал морской болезнью… Конечно, много часов (сколько?) в самолете, теперь еще эта трясучая колымага. В конце концов его вырвало прямо на пол, но так как в "собачнике" он сидел в одиночестве, вдыхать вонь пришлось ему одному.

Он пробовал открыть дверь, снять наручники — ничего ему, конечно, не удалось. Он не боевик, не Брюс Ли, он даже в спортзале никогда не занимался.

Или занимался раньше, до катастрофы? Надо бы узнать точнее…

Если, конечно, у него еще будет возможность хоть что-нибудь узнать.

Джип остановился, и Мартин вылез, с наслаждением вдыхая прохладный воздух — здесь было, похоже, утро. Он стоял на дворе, огороженном высоким железным забором, за забором высился белый купол здания, украшенный затейливым орнаментом… Индия!

— Мы в Индии? — Мартин решил перейти на английский. Один из серых в штатском косо взглянул на него.

— В Индии.

Шофер вылез, страшно ругаясь на незнакомом Мартину языке и тыкая пальцем в сторону заблеванного "собачника". Серый принялся урезонивать его. Второй несильно подтолкнул Мартина.

— Go.

Физиолог двинулся в сторону небольшого серого зданьица. Ноги были как ватные, голова кружилась. Господи, да когда же это все кончится? Мартин уже потерял надежду. В первый момент, когда его арестовали в Бонне, ему было весело и казалось, что сейчас все разъяснится. Но теперь он за тысячи километров от родного дома и даже ближайшего немецкого посольства, наверное… Сейчас с ним могут сделать все, что угодно. Но зачем, зачем? Какой во всем этом смысл?!

Ведь кажется, и джет гоняли ради него одного. Кроме него и конвоиров, в самолете вроде никого и не было.

Почти сразу у входа начиналась лестница, и по этой лестнице Мартина повели вниз. Зданьице наверху было всего лишь скудным прикрытием, основные же помещения располагались в подвале… да в каком подвале! Один пролет… второй… третий… На сколько этажей вглубь уходит это здание? Мартин сбился со счета, и на одном из этажей ему велели войти в дверь, покинув лестничную клетку.

Люминисцентное довольно яркое освещение. Две длинные лампы на потолке. Белый кафель до середины, дальше — беленная стена. Письменный стол с монитором, напротив стола — несколько стульев в ряд, на один из них Мартина усадили, нажав на плечо.

Две стены в комнате были обычными, а вот третья, за столом, представляла из себя матово-зеркальную темную перегородку. И не доходила до потолка. Мартин сидел, со все еще скованными руками, с двумя молчаливыми конвоирами за спиной — и чем дальше, тем страшнее ему становилось.

Странно, но сейчас он мог точно локализовать источник ужаса. Там — за перегородкой. Особенно пугала почему-то щель меж нею и потолком, в эту щель словно сочилась живая тьма. Именно так. Спокойно, сказал себе Мартин. Во-первых, сейчас мне наверняка что-нибудь объяснят. Во-вторых, впадать в панику неконструктивно. Какая еще там живая тьма? Это просто чувства, вполне объяснимые в данной ситуации. Конечно, опасность есть. Но чтобы оценить ее, надо сначала получить больше информации.

Дверь открылась, в помещение вошел врач. Именно так подумал о нем Мартин — человек, с европейским типом лица, хотя и смуглый, облаченный в хирургический зеленоватый костюм, а поверх него — еще белый халат. И бахилы на ногах. Он едва кинул взгляд на Мартина и уселся за стол, что-то там пощелкал на клавиатуре и стал смотреть в монитор.

— Добрый день, — с нажимом сказал Мартин. Врач оторвался от своего занятия и с любопытством глянул на него.

— Добрый день, мистер… герр Клаус, — кажется, чтобы вспомнить его имя, врачу пришлось заглянуть в монитор.

— Не могли бы вы мне объяснить, куда меня привезли и с какой целью? — поинтересовался физиолог.

По-английски врач говорил хорошо, вероятно, это был его родной язык.

— Скоро все узнаете. Не надо торопиться.

— А вы понимаете, — сдерживая себя, начал Мартин, — что все это противозаконно? Я гражданин Германии. Вы понимаете, что нарываетесь на международный скандал? Вы же нарушаете права человека!

Врач досадливо вздохнул. Повернулся к нему. Мартина поразил глубокий и словно пустой взгляд его больших зеленых глаз (или они только казались зелеными в этом освещении и на фоне хирургического костюма?)

— Права человека… Дорогой мой, здесь не может идти никакой речи о правах человека. Потому что вы не человек, доктор Клаус.

Игнорируя выпученные глаза и слегка отвисшую челюсть физиолога, врач подошел к нему ближе, придвинул стул и сел напротив.

— Вы не человек, доктор Клаус. Вы искусственно созданное существо. Клон.

Коридор был неестественном узким, двум человекам рядом не пройти. Мартин семенил за хирургом — имя тот так и не соизволил назвать — и пытался проснуться. Все это просто не может происходить в реальности.

Вы же физиолог, сказал ему этот тип, вам, может быть, будет интересно. Я покажу, пойдемте.

Кажется, ему самому здесь скучно и хочется с кем-нибудь поговорить. Пусть даже… вот ведь бред! — с искусственным существом.

"Вас создали два года назад. Срок жизни вашего тела — всего около трех лет. Достаточно для того, чтобы вы набрались опыта".

Это был бы бред, полный бред, полная чушь. Но ведь он и правда не помнил ничего… помнил очень смутно, фактически — только то, что ему рассказали. Так бывает? При этом из профессиональных знаний не пропало ничего.

"В мире еще не существует технологий клонирования человека".

И если бы и клонировали — то Мартин был бы сейчас младенцем. Без всякой памяти. Новое человеческое существо.

"А с чего вы взяли", — усмехнулся врач, — "что эти технологии всем известны. И что это вообще земные технологии".

Мартин скривился.

"Начинается… расскажите мне про инопланетян из галактики Пегаса…"

Вот тогда он и сказал — "вы же физиолог, наверное, вам будет интересно".

А что именно?

И самое страшное, мысль, которую Мартин упорно загонял вглубь — воспоминание о последнем посещении врача. Ему уже назначили МРТ. Врач был очень недоволен. Надо же, а до сих пор Мартин считал себя идеально здоровым человеком. Но в последние месяцы это началось… боли, слабость, быстрая утомляемость. Сначала слегка, потом все сильнее. А теперь вот биохимия крови, врач сказал, у вас очень странно все, и белок снижен, и глобулины повышены, и креатинкиназа… Но Мартин с беспечностью здорового молодого мужчины даже как-то на это не отреагировал… ну подумаешь. Обследоваться, конечно, надо, но скорее всего, пустяки, которые и сами пройдут. Мало ли, грипп вот был недавно.

"Срок жизни вашего тела — всего около трех лет. Достаточно, чтобы вы набрались опыта".

Какого опыта?!

Если он не врет — значит, остался год.

Да врет, конечно! Бред какой… клоны. Выяснить бы, что им на самом деле нужно от Мартина…

Они спустились чуть ниже по металлической лесенке. Мартин увидел что-то вроде обзорной площадки, также из металла, прямо перед ними были затемненные стекла, и за стеклами — тускло-красноватый утробный свет. У Мартина забилось сердце. Непроизвольно. Он сделал шаг вперед.

Прямо под ними раскинулся зал — или цех — разделенный на ячейки. В центре ячейки объединялись, там высилась гигантская машина с множеством окон, пультов, мониторов. Из машины в каждую ячейку тянулся длинный толстый шланг.

— Наденьте очки, так лучше видно.

Мартин взял очки, нацепил на нос и вгляделся. Очки существенно увеличивали детали. Теперь он видел одну из ячеек.

Медицинское оборудование. Большой кювез или барокамера, с прозрачной крышкой, шланг от центральной машины проходит внутрь камеры. Под крышкой, если приглядеться, видно — силуэт голого человека, свернувшегося в позе эмбриона, толстый шланг входит прямо в его затылок, так что кажется, человек, как диковинный плод, просто вырос на конце этого шланга… Мартин отпрянул и содрал очки.

Он тяжело дышал. Он помнил.

— Значит, воспоминания сохраняются, — с удовлетворением констатировал "хирург", — я так и предполагал. В конце эмбрионального периода у вас уже достаточно сформировавшаяся нервная система…

— Как вы это делаете? — отрывисто спросил Мартин.

— Что? Собственно клонирование? Вы все узнаете позже, все подробности. Какие угодно и даже более того. Сейчас я…

— Я не о том. Откуда у меня воспоминания? Моя жизнь? Профессиональные знания? Где настоящий Мартин Клаус?

— Настоящего Мартина Клауса никогда не существовало. Вам сделали все с нуля — документы, жизнь, легенду. Если бы вы удосужились поинтересоваться архивами в своей школе, вы бы узнали, что никогда там не учились. Знаете, чей вы клон?

Мартин посмотрел на него.

— Знаете, был такой Вернер Гранер?

— Да, конечно.

— Вы и есть — он. Действительно талантливый ученый. На самом деле — гений мирового значения, просто не очень повезло, в его области трудно сделать эпохальное открытие. Однако он фонтанировал идеями, он был великолепен. Согласитесь, и вы для своего возраста… гм… словом, на работе вас ценят, не так ли? Вы — очень перспективный ученый.

— Да, — деревянным голосом сказал Мартин.

— Гранер умер своей смертью, не волнуйтесь. Ему было за 80, он уже отошел от дел. Вы — это он. Его геном. Его профессиональные знания… вы иногда чувствуете, как что-то будто всплывает из глубины — вы это уже видели, читали, но не помните, где. Видите ли, у нас есть технология перенесения памяти. И личности тоже.

Они прошли дальше по узкому коридору и спустились в еще один, небольшой кабинетик. Жестом хирург предложил Мартину садиться. Включил монитор.

— А вот, кстати, узнаете?

Мартин вздрогнул. На черно-белой фотографии — его собственное лицо, он сам, только в форме вермахта, белобрысые волосы торчат из-под пилотки. Этакий бравый зольдатик победосносной нации. Вернер Гранер, гласила черная размашистая надпись под фотографией, 1942 г. Лизхен, из России с любовью.

— О Боже, — прошептал Мартин.

— Ну не волнуйтесь. Вы-то уже точно не запятнаны нацистским прошлым, да и Гранер был вполне приличным парнем, тогда всех мобилизовали, куда денешься.

— Зачем вы делаете это?

Мартин вдруг понял, что верит. Что уже все, уже не спрячешься за "нет таких технологий" и "не вешайте мне лапшу на уши". Он не человек. Он временное эфемерное существо, как бабочка, отпорхал свои три года — и все, организм медленно разлагается. Временное вместилище гениального разума. Кстати, как они переносят память?! Это поинтереснее клонирования…

— Сейчас объясню, — сказал хирург, — вы только не волнуйтесь. Поймите, — он покровительственно улыбнулся — выбора у вас нет. Как я уже сказал, у нас есть возможность переносить память и личность человека на другой носитель. Правда, носитель должен быть биологическим, иначе невозможно полноценное функционирование личности. Мы ведь существа химические, гуморальная регуляция, да и нервная подразумевает электрохимические реакции, и рисунок гормонов и медиаторов у каждого из нас индивидуален.

— Понятно, — Мартин поморщился, объяснение было малограмотным, но суть он схватил, — какой бионоситель? Один из… тех? — он кивнул в сторону двери, где они только что видели инкубатор клонов.

— Ну что вы. Это заготовки. Все это клоны талантливых людей, в основном, ученых и политиков, бизнесменов, менеджеров. Такие люди нам нужны. Качество мышления — вот что важно! Вы тоже выращены именно там. Но теперь, когда ваш первый носитель разлагается, ваша личность будет перенесена на другой. Это не человеческое существо. Видите ли… Словом, известно, что наилучшие, качественно иные результаты мышления демонстрирует не единичный разум, как бы гениален он ни был, а союз разумов, единый, так сказать, мыслящий организм, состоящий из множества отдельных личностей. Это уже известно и доказано, пока позвольте мне не раскрывать подробностей. Наш босс… это очень интересная личность, тоже гений… решил создать такой разум искусственно. Вы станете его частью. Поверьте, это большая честь и большое счастье. И учтите, что в таком виде носитель разума практически бессмертен, отмирающие части мы легко можем заменить на новые, а личности сохраняются. Перед вами открываются великолепные перспективы! — с энтузиазмом заявил хирург.

Мартин криво усмехнулся.

— Почему же ваш босс… очевидно, сам он не входит в состав этого единого разума?

— Ну видите ли, ему нужен инструмент для решения задач. И он создал такой инструмент.

— Я могу отказаться? — хрипло спросил Мартин. Хирург покачал головой.

— Но зачем вам это? Вы же умрете.

— Я предпочитаю умереть.

— Нет, — с некоторым удовольствием ответил хирург, — вы не имеете на это права. Как я уже говорил, вы не человек. У вас нет человеческих прав. Мы создали вас, и вы будете выполнять задачи, которые мы вам поставим.

Мартин посмотрел на стол. Прямо под монитором лежали несколько авторучек, коробочка со скрепками, дырокол, ножницы. Ножницы — довольно длинные. Он непроизвольно положил руку на стол.

— Спокойно, доктор Клаус, — с иронией сказал хирург, — не надо делать резких движений.

Он ничего не сделал — но дверь в кабинет распахнулась, ворвались двое в той же самой униформе, Мартин схватил ножницы со стола, вскочил, отшвырнул с грохотом стул, с отвращением чувствуя себя героем боевика, но тотчас один из охранников схватил его руку с ножницами, второй ударил в живот, Мартин согнулся, и пока он пытался продышаться, ему уже снова надели наручники.

Мартин лежал на кресле вроде стоматологического, крепко зафиксированный ремнями. Никаких инструментов видно не было, разве что небольшой прибор с электродами, похожий на аппарат ЭЭГ, торчал в поле зрения. С Мартина даже не сняли одежду — это немного успокаивало.

Пугало другое — снова эта загородка, не доходящая до потолка. И за ней — Мартин теперь понимал это четко — живая тьма. Дышащая, нечеловеческая. Адская тьма. Мартин не понимал здесь ничего, и воображение разыгралось. Ему чудился там за перегородкой Зверь, монстр, гигантское существо, черное и влажное, с тысячами щупалец-глаз… нет, это слишком отдает голливудской фантастикой. На самом деле это нельзя вообразить, представить. Это не имеет воплощения. Не имеет аналогов. Парализует мозг ужасом, перехватывает дыхание. Мартин хотел застонать от страха — что там, ему хотелось кричать…

Он лишь крепко сжал зубы. Не дождутся. Надо держать себя в руках. Истерикой делу не поможешь.

Физиономия "хирурга", на сей раз даже в зеленой хирургической шапочке — замаячила перед ним.

— Ну вот и все, доктор Клаус, — жизнерадостно сказал он, — еще немного, и вы сольетесь, так сказать, в экстазе с единым разумом…

— Вы там что-то говорили про нацистское прошлое, — спокойно сказал Мартин, — так вот, кажется, вы сейчас воплощаете нацистское настоящее.

Хирург приклеивал электроды ему на голову, срезая и подбривая волосы на отдельных участках.

— Потерпите, Клаус. Осталось немного. Скоро мы перенесем вашу личность на изолированный мозг. Неужели вам не интересно? Вы узнаете так много нового.

— Будьте вы прокляты, — сказал Мартин, — с вашим боссом!

— О, а про босса я бы не советовал вам думать так плохо! Видите ли, мы имеем возможность регистрировать и контролировать ваше мышление. Босс может и рассердиться… Единый разум, без сомнения, могуч, но биологический носитель предоставляет нам возможности полного контроля над каждой из личностей. Мы можем вас наказать. И вам очень сильно захочется умереть — но там этой возможности уже наверняка не будет. Впрочем, вы сами все увидите.

Не думать, сказал себе Мартин. Страх заливал его потной холодной волной. Не думать ни о чем. Сохранить разум. Еще немного — прорвется эта тонкая перегородка в мозгу, и вместе с ужасом хлынет безумие. Спокойно. Он стал вспоминать детские стишки… HДnschen klein… ging allein… in die weite Welt hinein[2]. Далекий, далекий мир. Прощай, мама, больше нет твоего Гансика, да и мамы тоже не было никогда.

Аманда, вдруг вспыхнуло в мозгу, и Мартин всколыхнулся, ощутив надежду.

Она знает об этом.

Он не понимал, почему, но — она знает. Аманда настолько странная, настолько необычная, что только вот она и согласуется с этим диким, невероятным миром, в который он попал. Не случайно он познакомился с ней… Она может его спасти. Он не знал — как, но… Аманда — она такая же ненормальная, но она хорошая, очень хорошая. Она другая. От нее исходит свет. Она спасет, поможет, вытащит. Я верю тебе, подумал Мартин. Спаси меня! Спаси! Ты слышишь меня. Пожалуйста! Я жду!

— Ну-с, дорогой мой, пожалуй, и начнем, — ласково сказал хирург.

— Будьте вы прокляты, — повторил Мартин, — убийцы.

Он ничего не почувствовал. Лишь что-то зажужжало рядом.

— Перенос пойдет непосредственно на носитель. Лежите спокойно… в какой-то момент вы потеряете сознание, это не страшно.

— Вы заплатите за это, — прошептал Мартин.

Живая тьма, казалось ему, поднимается, выползает за перегородку. Так было еще страшнее… он видел тьму, он видел тысячи глаз, наполненных безумным страданием, и все это лезло, лезло на него, не давало дышать. Монстр лез из-за перегородки, и невозможно было двинуться, он был как Андромеда, прикованная к скале, и из последних сил удерживался, чтобы не закричать…

Он знал теперь, что ждет его там, и Аманда не слышала. Последняя надежда покинула его.

Мартин потерял сознание.

Природа в этом месте казалась неестественной. Слишком красиво, слишком ярко. Ядовито кричащая зелень листвы, веера пальмовых листьев, вычурный густо-синий небесный купол. Невысокие синевато-бурые горы вдали словно вылеплены из папье-маше, и на этом фоне круглые высокие купола ашрама — будто игрушечные. Даже небольшая каменистая котловина, в которой оказались тайри, показалась Линне искусственной. Или инопланетной — вот на планете Матур она бы не удивилась чему-то подобному. Камни будто специально привезли сюда и разложили живописными горками. На Земле такой красоты не бывает. Но с другой стороны, что она, Светлана, знает о красоте Земли? Тайга, Уральские горы — это одно, Индия — совсем другое. В человеческой жизни ей не случилось побывать в других странах.

"Удачное место", вклинилась в ее мысли Алейн. Ее голос звучал устало. Линна поразилась тому, как мало энергии осталось у тайри, и даже потянулась — отдать свою. Алейн поставила мысленный барьер.

"Не надо, Линна. Простая накачка не поможет, а у тебя самой не ахти как. Сядем и отдохнем".

Кэриен уже растянулся у ног хозяйки, присевшей на удобный валун. Черный пудель в этой живописной местности смотрелся органично — он и сам был декоративным и ярким.

Алейн села и наконец-то сосредоточилась. Тоненькая нить протянулась в ее сердце. Совсем тоненькая. Ручеек, размывающий потоки усталости, боли, наросшей жесткой коросты. Она вскинула невидящее лицо в зенит.

"Дьен".

"Просто посиди, — сказал он, — просто посиди, три минуты".

Дальнейшее не требовало слов. Одним из потоков Алейн контролировала Линну — та разговаривала сейчас с Кьеной и другими друзьями с Виэрела. Остальное занимал сейчас Дьен.

Ручеек быстро разросся до размеров потока, водопада, затопил ее, не давая больше ни о чем думать. Только доверять. Принимать. И когда схлынуло — энергии внутри все еще не было, Алейн чувствовала себя опустошенной, но зато полностью прошла боль, исчезло напряжение, все страшное напряжение последних часов…

Она заплакала. Дьен невидимо смотрел на нее, издалека, и она знала, как сейчас выглядят его глаза. Как у матери больного, умирающего ребенка.

"Я не могу прийти", его тон казался мертвенным, — "Не могу, Аль. Не могу".

"Но это ничего. Это моя работа".

"Больше никогда. Ты больше никогда не будешь работать одна. Без меня".

"Ты всегда со мной. Ты и сейчас со мной".

"Тебе предстоит встреча с одри. Ее исход неизвестен".

"Он уже знает о нас? Он готов?" — встрепенулась Алейн.

"Он хочет видеть вас на своей территории, как я понимаю. Во-первых, там он сильнее, во-вторых, ему там помогут, в третьих — заложники… там всегда много людей".

"То есть пока он в ашраме…"

"У вас есть время. Но немного. Надо подготовиться и придумать, как выманить его оттуда. Или как войти туда. Сейчас идет анализ".

"Слушай, Дьен… как же я просмотрела его?"

"На Земле десятки великих чудотворцев, йогов, целителей и духовных учителей. И он никогда не выдавал себя. Это его первый прокол. Но очень крупный. Талантливый тип, надо сказать. И это после самопроизвольной инициации…"

"Она точно была самопроизвольной?"

"Этого мы не знаем. Сейчас неважно. Очевидно, он все же один здесь. Планету сейчас проверяют… Я вызвал, кстати, команду Айдо с Тайрона. Они точно не пропустят одри. Но они прибудут только через неделю. Одри сейчас это все понимает и сбросит маску. Если его не остановить…"

"Через неделю или раньше Земля войдет в пояс инферно".

"Да. Он ведь поступал умно — не торопился, набирал силы. Собирал потихоньку кавалу. Я только не могу понять, откуда. Да, он нашел один способ — но этого мало для такого сильного одри. Ты же знаешь, какие страдания им нужны, простое житейское тут не годится. И плохо, что мы так и не можем понять, откуда у него столько кавалы".

Алейн словно очнулась и посмотрела на Линну.

Та взяла старшую сестру за руку. Состояние Алейн уже не внушало тревоги. Внутренне она успокоилась. Расслабилась. Восстановились физические функции организма, Алейн снова контролировала их. Вот только сил у тайри все еще не было.

"Отдохнем здесь", произнесла мысленно Алейн, "надо подготовиться. Подумать, как мы будем брать его. Тебе ведь уже рассказали, кто он?"

"Я понимаю. Приблизительно".

"Умен и хитер. Его инициация произошла приблизительно в 19 м веке. Мы пока предполагаем — самопроизвольно"

"Разве это возможно?" — Линна вспомнила собственную недавнюю инициацию.

"Да. Очень редко, но возможно. Мало того, что это само по себе редкое явление, ты помнишь, что после инициации обычно не выживают. Кстати, всплески необычных способностей у детей, с последующим быстрым угасанием и нередко смертью — это именно самопроизвольные инициации. Но если выживают, то становятся одрин. И дело здесь не в том, что одрин — нехорошие и аморальные. Это бы еще ладно. Дело в том, что одри — принципиально другое существо, нежели тайри. Энергетика тайри завязана на отдачу, на самоотдачу, на творчество, которое по-своему тоже — самоотдача. Энергетика одрин — на всасывание, вампиризм. Одри может существовать только за счет постоянного притока чужой энергии, и притом эта энергия должна быть негативной. Планеты пояса инферно — те, с которыми мы до сих пор ничего не можем сделать — это машины ужаса. Страдания людей там не поддаются описанию, но одрин продолжают разводить людей как скот, люди именно для этого им и нужны. Там страшно… везде по-разному, но везде страшно…"

Разговор шел на уровне тайри — его трудно передавать словами, потому что с каждым словом Линна воспринимала целостную объемную картину — образы, чувства, попутные разъяснения; и коротко отвечала, отзываясь собственными чувствами на информацию Алейн.

"Эта энергия, питающая одрин, называется кавала, или карлав, или гоха… названий множество. Ты можешь себе представить, сколько сил нам требуется… и откуда мы их берем. Так вот, одрин все это получают только через кавалу. Представляешь масштабы?"

Линна содрогнулась.

"Поэтому обычный стандартный одри использует чисто для поддержания жизнедеятельности постоянные мучения тысяч людей. Только для жизнедеятельности — а что говорить о делах, требующих энергетических выбросов, вроде телепортации… О росте. Для роста нужно еще больше кавалы. Последний одри, живший на Земле… он намеренно восстановил средневековые нравы, но с современным уровнем техники, массовые пытки и изощренные убийства, концлагеря, мировая война… сколько кавалы даст очередь людей с детишками в газовую камеру, на уничтожение! А ведь зло, Линна, порождает зло — это людям важно, кто был прав, кто виноват, кто не мог иначе, а кто мог — а одрин-то все равно. Потоки кавалы даст и огненный вихрь от ковровой бомбардировки, и ужас людей в убежище. 60 миллионов одних только убитых, страдания вообще исчислению не поддаются. И все это продолжалось по инерции уже после того, как одри был убит — маховик запущен, остановить его трудно…А ведь знаешь, наш приятель и тогда уже жил, но не афишировал себя. Он был инициирован в 19 м столетии. Но избрал другой путь. Не такой эффективный — за полтора века явно не достиг своего пика. Но зато надежный. Практически безопасный — мы ни разу его не обнаружили. Мало ли в Индии чудотворцев и шарлатанов…"

"Но как же он собирал кавалу? Тайные тюрьмы? Ему нужны мучения людей… а он занимается благотворительностью. Ведь это правда… он колледж бесплатный открыл. Водоснабжение… не говоря уже о том, сколько он исцеляет".

"Вот именно исцеления — это самый интересный момент. Помнишь, я сказала Лисицыну, чтобы он проверил судьбы исцеленных? Сам ли гуру занимается исцелением или делает это через таких, как Марченко — а он курирует множество таких целителей во многих странах — всегда устанавливается прочная связь между пациентом и одрин, позволяющая последнему получать кавалу особенно легко. Причем это кавала высокого качества. Понимаешь, люди в газовой камере, под бомбами или даже под пыткой, на пике стресса, могут ведь еще и проявлять мужество, героизм, а если они так относятся к своим мучениям — одри не получает от них ничего. А здесь… мелкие житейские, не выходящие из ряда вон обстоятельства…. при прочной постоянной личной связи с одри. Очень удобно. Человек проще приходит в отчание от таких вот житейских вещей, когда он одинок в своем горе, когда нет вокруг войны и не рушится небо, вернее — рушится на него одного. Так вот, когда Лисицын проверит судьбы исцеленных — а он это обязательно сделает, он увидит закономерность. Человек был исцелен от рака легких, но через год у него — почечная недостаточность, и ее исцелить уже не удается… Женщина вылечена от ревматизма, через некоторое время у нее гибнет в автокатастрофе ребенок.

Линна некоторое время молча вбирала в себя картины, демонстрируемые Алейн — то, что той уже удалось выяснить, накопать.

"Но к сожалению, как подсчитали наши, этого недостаточно. То есть мы не можем объяснить мощи этого одри только этим механизмом. Может быть, и тайные заэкранированные тюрьмы. Хотя это мало представимо, слишком уж много нужно экранировать, а ведь это очень дорогое удовольствие. То есть наши аналитики пока даже не могут дать нам никаких рекомендаций. Придется разбираться в его источниках по ходу дела. До сих пор он очень успешно скрывался".

"Он же по сути открылся сам".

"Да, через Марченко и Лисицына. Но я сейчас думаю, что он это сделал, поняв, что я уже выхожу на него… я ведь уже почти поняла, Линна. Он просто решил перехватить инициативу. Я сейчас понимаю, в чем дело. Мартин… он как-то с ним связан. Если бы я догадалась копнуть поглубже, просканировать Мартина более подробно… я бы вышла на одри раньше. Впрочем, это мало что изменило бы. И видишь в чем дело… Если мы не сможем его убрать сейчас… Дело в том, что одри проще инициировать, чем нам. Я уверена, у него готовы десятки преемников. Чтобы не делиться кавалой, он не инициировал их, да и чтобы не выдать себя — я бы заметила инициацию. Но он их отобрал и держит возле себя на всякий случай. Через пару дней на Земле появится армада одрин, а наши прибудут от силы через неделю, и уже не справятся… Земля в поясе инферно…" — тут Алейн прикрылась, чтобы не демонстрировать неопытной сестре знакомые, но слишком уж жуткие, деморализующие картины инферно.

"Что же делать?"

"Только убрать его сейчас. Иного пути нет. Все зависит от нас с тобой. Остальные в нашей локальной сети, увы, нам не подмога", — Алейн постаралась скрыть мелькнувшее "да и от тебя толку мало", но Линна заметила эту мысль. Заметила и не сказала ничего.

Алейн права. Для борьбы с одрин нужен опыт, нужны навыки. Линна и как тайри еще очень неумелая, не владеет до конца своими новыми способностями. Страх вдруг нахлынул, леденящий страх и мысль — "за что", впереди только что была вечность. Тысячи лет, а может, и вся вечность, бесконечное пространство впереди. Миллионы еще неиспытанных радостей, еще не виданных красот, миллионы любящих рук. И все это перечеркнуть, даже не попробовав, погибнуть сразу — ведь гибель, увы, очень вероятна, Алейн не скрывала этого.

Почему именно она-то должна… самая молодая, ничего не испытавшая… Линне стало дурно. Алейн молча смотрела на нее, не вмешиваясь. Стыдно, ощутила Линна. Стыдно — ведь Алейн не боится. Но она уже пожила, она была тайри, была на Тайроне, посмотрела мир, а я? Сама вызвалась. Отказаться тоже немыслимо. Не надо было вызываться? Но как, если Алейн в плену, и как теперь, если земля может попасть в инферно? Вся земля, вся вот эта наша земля, с тупыми америкосами и зажравшимися европейцами, с вечно воюющими неграми и арабами-террористами, ну и с нашими российскими дураками и дорогами, с бомжами и ментами… В инферно. А то, что сейчас — не инферно? Судя по тому, что показала краешком Алейн — еще нет. Но вскоре может стать, если мы не помешаем. Да, но почему я-то, почему именно я? Я, Линна Виэрел Итин, совсем еще девочка… Светлана… да какая же ты девочка, дура, окстись, сказала она себе. Тебе уже под восемьдесят! Вдруг снова вспомнилось детство — теперь-то она помнила все хорошо, каждое мгновение, война, строй пацанов в пилотках… тогда ей казалось, крохе, что это большие взрослые мужчины, а теперь вот она видела этот строй другими глазами, и видела, что это пацаны идут, недокормленные, с торчащими ушами, да и правда, что такое восемнадцать лет? И ведь все полегли там, тогда, все до одного, вымостили, телами перекрыли, миллионы — и каждый такой вот был, единственный, любимый у своей мамы, и ничего еще в жизни особенно не видел. Линна вернулась к настоящему, все, что она чувствовала теперь, это омерзение к себе самой и бесконечный стыд за свою трусость. Спокойный трезвый тон Алейн прогнал все эти ощущения.

"Давай подготовимся, Линна. Я объясню тебе, как проходит бой с одри. У нас есть шансы, нас двое, и за нами, как всегда, весь Союз".

Алейн уже не раз участвовала в боях против одрин. В поясе инферно, сражаясь рядом с Дьеном. А вот Линне следовало объяснить обычную тактику врага.

"Преимущество одри в бою — то, что он закачивается кавалой и в момент боя получает непрерывную подпитку. Любой одри, не будь дурак, на такой случай готовит энергетические резервы… понимаешь, что это такое? Да, очень примитивно. Именно в этот момент его помощники устроят где-нибудь локальный филиал ада. Проще всего, думаю, в наших условиях — крупный теракт. Избежать этого мы сейчас не сможем, у нас нет времени и возможности проводить расследование, где именно и как все это подготовлено, к тому же наверняка резерв не единственный. Он может иметь про запас, скажем, тюрьму, где по его сигналу начнут массовое побоище… мы не знаем об этом. Но кавалу он получит. У нас же все далеко не так просто, мы не можем брать энергию вот так непосредственно, даже если в нас ее накачивают, нам нужно время для восстановления.

Важно не дать себя вымотать энергетически.

Поединок делится на две части — ментальную и физическую. Наша цель — поскорее перейти к физической части, уничтожить тело одри, кера при этом гибнет автоматически. Мы обычно используем аннилигяторы, если тело сохранить, ты же понимаешь, кера будет жить еще долго, а это нам не нужно.

Самое сложное для нас — это заэкранироваться и не дать ему выиграть ментальный поединок… тело уничтожать тоже не просто".

Алейн мысленно обратилась к четвероногому другу, который молча и терпеливо лежал, вытянув лапы, и глядя перед собой.

"Сат, ты хочешь участвовать в бою? Хорошо, понимаю. Ты знаешь свою задачу, вопросов нет?"

"Вопросов нет, — кэриен повернул к Алейн длинную черную морду, — тряхнем стариной, подруга?"

У Сата, давнего спутника Алейн, уже был немалый опыт сражений с одрин.

Алейн смотрела в нереально синее небо над головой. Сейчас. Вот и все, сейчас. Собственно, гибель на своей же родной планете — не худший вариант. Что за идиотские мысли? Линна с ее колебаниями расслабила, но Линну понять можно, она еще по сути ребенок, а ты-то… Алейн с удовольствием ощутила, как энергия прокатывается по жилам, по мышцам, сама земля щедро и ласково отдавала ей силу, цветы касались ладоней, и головки их словно делились живительным нектаром, само небо, земное небо обнимало ее. Энергии уже достаточно для поединка. Это не инферно, там было невозможно восстановиться, очень больно, очень трудно. Здесь она — единое целое со своей землей, нежно обнимающей ее… и Линна уже успокоилась, умница, только волнуется, как у нее все выйдет, но это правильно, пусть немного волнуется.

Им телепортировали оружие с орбиты. Как и все предметы — чок, просто удлиненные серебристые цилиндры. Линна еще не владела боевыми конфигурациями, а Алейн быстро создала два тяжелых аннигилятора и дополнительный альфа-ген.

"Алейн, — обратилась к ней Линна, — ты говорила, что ты тоже родом с Земли и даже из России. А когда ты жила?"

"Девятнадцатый век, первая половина", — откликнулась Алейн. В сознании Линны пронеслись знакомые по литературе картинки — бал, кавалергарды, дамы в длинных платьях с напудренными плечами…

"Кем ты была?" — спросила она с жадным любопытством. Тайри нередко становятся известными людьми, яркими, романтичными. Какая-нибудь девица Дурово… или жена декабриста…

"Крестьянкой я была, — усмехнулась Алейн, — обыкновенной крепостной крестьянкой, Линна. Дожила до сорока лет, родила 15 детей, выжило шестеро. Почти умерла, рожая шестнадцатого, да тайри вытащили". Линна собиралась что-то ответить, но тут в их разумы ворвался острый тревожный всплеск.

"Аль, Линна — внимание! Одри начал инициацию группы! Немедленно переходите к действиям!"

Все было плохо. Выманить одри наружу — не удалось. И еще хуже: бой придется принимать в экранированном помещении.

В изоляции от Союза.

Алейн не колебалась ни секунды — ведь их трое, шансы есть. Телепортироваться на территорию ашрама удалось без препятствий. Тайри — сейчас с ними была и вся локальная сеть, и Виэрел, и значительная часть других тайри — наперебой взволнованно говорили что-то, но Алейн решительно отфильтровывала их опасения, советы и пожелания удачи. Лишь один из потоков сознания поддерживал эту связь и доносил до Алейн самое важное.

Они находились в небольшом полукруглом помещении, два индуса в белом с изумленно открытыми ртами… Линна по команде Алейн подняла альфа-ген, индусы медленно повалились на пол, засыпая. Нехорошо, подумала Алейн, их может зацепить… ладно. Еще две залы впереди, и там, дальше — экран, а за экраном чувствуется инициирующее излучение, его ни с чем не спутаешь, такое же, как то, что вызвало ее в Петербург.

"входишь за мной", велела Алейн младшей тайри.

Первая зала. Пусто. Хорошо.

Вторая… мама родная! Дети. Десяток маленьких индусов, оборванцев, глаза на поллица, открытые рты, скрещенные ноги на полу. Заложники.

— Встать! — крикнула Алейн на телугу, и, посылая в голос императивный заряд, приказала:

— Выходите из ашрама! Бегите быстро-быстро!

Еще пять секунд потеряно, но дети послушались, они бегут, толкаются в дверях. Алейн вскинула руку, телекинезом отшибая запертую дверь.

Первым в помещение рванул кэриен. Мелькнул пушистый черный хвост, исчез.

"Люди, затем аппарат, я беру одри", — повторила Алейн еще раз для Линны и бросилась вперед, держа наперевес тяжелый аннигилятор, словно автомат. Линна метнулась за ней. Она увидела нескольких чела Великого Учителя, индусов и кажется, одного-двух европеоидов, сидящих кругом на полу, в медитации, и в центре — подставка с огромной металлической чашей — то была знаменитая поющая чаша, покрытая узором, и Линна даже успела заметить палочку-резонатор в руке одри, и его ярко-оранжевое одеяние, и тут же поняла, что подставка скрывает излучающие приборы, и главным из них, создающим последнее, высокочастотное колебание, является поющая чаша. Пока она соображала все это, ее руки уже подняли альфа-ген, и один за другим еще неинициированные новые одрин повалились на циновки, погружаясь в глубокий здоровый сон. Линна развернулась к аппаратам, выхватывая из-за плеча аннигилятор, но яркая оранжево-черная молния вдруг пересекла воздух, и на Линну повалилась мгла… И тотчас отступила, Линна увидела на миг, как черный пес висит на плечах одри, вцепившись зубами, и тут же аннигилятором уничтожила приборы и, с легким колебанием, драгоценную древнюю поющую чашу…

Кэриен, отброшенный врагом, клубком пролетел через комнату, шваркнулся о стену и упал, словно черная тряпка. Линна увидела, как Алейн, невероятно бледная, под носом кровь, отрывается от стены, делает шаг вперед, поднимая аннигилятор. Как Шри Шанкара поднимает обе руки, и между ними сверкает молния… Линна прыгнула вперед. Воздух стал вязким, словно вода, импульс прыжка мигом затух, Линна стала медленно опускаться вниз, и тут ее восприятие погасло.

Она очутилась на вокзале. Это был огромный железнодорожный вокзал, и люди вокруг показались ей вдруг гигантами, Светлана не доставала им и до пояса, она была маленькой, очень маленькой, и рука ее, еще теплая от чьего-то прикосновения, была странно и страшно пуста… Мама!

Светлана искривила рот и хотела было закричать, но испугалась еще больше, и только заплакала, тихо, горько, навзрыд, и чье-то бедро толкнуло ее, и чей-то чемодан справа вдруг въехал в ее грудь, и Светлана отскочила, к бетонной опоре столба, и вцепилась в эту опору.

И тут заревела сирена.

Светлана поняла, что мама уже не придет, не придет никогда, и что сейчас начнется оно, ужас сотрясал ее тельце, и мамы не было, не было, не было… Мир рушился на нее. Людской поток хлынул назад, назад, в одном направлении, к вокзалу, в бомбоубежище, а девочка вцепилась в железный прут, торчащий из опоры, самое страшное, если затянет в этот поток, сплошной поток, состоящий не из людей, из кукол с оскаленными лицами, бессмысленно текущий поток кукол, но сирена ревет, и если не утонешь в потоке, то придет рев и свист сверху, знакомый рев и свист, и грохот… Светлана в ужасе закричала.

Какая-то тень легла сверху, нет, не тень, просверк будто бы прожектора, и она тут же замолчала, и полезла на опору, вверх, к этому просверку, к свету, и будто щель разодрала мир пополам, и Светлана смогла выглянуть из него… на нее прямо смотрело круглое смуглое лицо одри, сверкало оранжевое одеяние, ослепительный свет, и бледное, сосредоточенное лицо Алейн сзади. "Продула первый раунд начисто", — сказала себе Линна. Сердце колотилось от пережитого ужаса. Она сосредоточилась на детали, как учила ее Алейн, на пуговичке на вороте одри, почему-то пуговичка была ярко-желтая, а вторая, ниже — оранжевая, неужели не могли подобрать пуговицу по цвету? Одри был невероятно силен, он даже будто стал выше ростом, черное облако волос плавало вокруг, и толстые губы индийца налились ярко-алым… главное — не узнавать, откуда он сейчас черпает силу. Это убьет тебя сразу, говорила Алейн. Худо то, что мы не можем нанести ментального удара одри, чтобы бить по душе, надо, чтобы душа существовала, душа, а не спекшиеся черные уголья. Мы можем только поднять аннигилятор… Линна стала поднимать аннигилятор.

За пять минут до этого в Калькутте обрушился гигантский мост через реку Хугли. Неожидаемо, внезапно, без шума — грохот взрыва был заглушен потоком транспорта — подломились гигантские железные опоры, поверхность накренилась, десятки автомобилей и трамвай неудержимо полетели в пролом… Водители в ужасе жали на тормоза, визжали женщины, дети, пешеходы летели в реку, гроздьями цеплялись за опоры, за камни, друг за друга, многоголосый вопль стоял над Калькуттой…

Несколько магов и целителей прекратили свою работу, уйдя в медитацию, перенаправляя кроваво-бурые потоки к всемирно известному ашраму в сердце гор. В последние минуты жизни гибнущие люди отдавали все свои силы маленькому индийцу в оранжевом, стоящему сейчас в зале среди сладко спящих учеников, напротив двух тайри.

Светлана была прижата к холодным доскам, и чьи-то руки, ледяные, мерзкие, как жабы, полезли ей под пальто, пуговицы были вырваны с мясом, и в лицо Светлане дышали, дыхание это шибало в нос острым табаком, она от одного этого почти теряла сознание…

— Да-ай потрогать, ну че ты, целка, что ли?

Светлана рванулась, стукнулась затылком, глаза преследователей в темноте сверкали, их было не то пять, не то шесть, пацаны с другого квартала, а ей пройти-то надо было всего несколько шагов, проводила подругу, и вот…

— Уйди, — предупредила Светлана дрожащим голосом, — кричать буду.

— Ну сучка… — и в этот миг жабья лапа добралась до мягкого, до самого запретного, и Светлана завизжала.

Хлопнула дверь барака, но ужас не кончился… Светлана, вся дрожа, стала подниматься на ноги — преследователей как ветром сдуло, а над ней нависало круглое плотное лицо соседки.

— Обнаглели, совсем уже! Шалава, другого места не нашла! — завопила та. Светлана запахнула порванное пальто и попыталась что-то сказать, губы не двигались, а соседка больно и цепко схватила ее за ухо и потащила. Самое страшное — Светлана знала, что будет сейчас. Она переживала это словно впервые, но уже знала, чем все кончится, как будто с ней это уже бывало, или как будто она видела это в кино, и от этого знания стало еще страшнее; Светлана заскулила, завыла, но соседка подтолкнула ее в спину. Мама стояла на пороге их барака со страшным лицом. "Мама, я не виновата", — пыталась сказать Светлана, но ничего не выходило у нее, а мама держала в руках длинный и узкий ремень с пряжкой. Светлана знала все, что произошло в тот вечер… она снова знала точно, до мелких деталей, все, что случится, и как она потом будет искать в мамином шкафу таблетки, и не найдет, и черное ощущение, что жизнь кончена, что жить в этом мире она больше не будет, никогда… оказывается, никогда на самом деле не забываемое, не забытое… Но когда уже соседка плотно, со злорадством навалилась на нее, отчаяние словно придал ей силы, и она разорвала завесу. Снова маленький, торжествующий дьявол стоял перед ней, и его надо было уничтожить, просто уничтожить.

В этот миг в пекинском метро, между станциями Дунчжимэнь и Чаоянмэнь, громыхнуло, и меж рельс взлетела земля, вспучивая их, завертывая в сложный узел, а по туннелю уже летел поезд, и машинист с белым от ужаса лицом жал на тормоз, но было поздно — вагон по инерции пролетел дальше, врезаясь в стену, разбиваясь на куски, пассажиров тряхнуло, и в этот миг раздался второй взрыв…

Вагоны запылали — туннель вмиг превратился в огненное море. И не было спасения из этого ада, тех, кому удавалось выскочить из поезда, бежать по туннелю, настигали обломки, встречало ревущее пламя, а оставшиеся хватали ртами жалкие остатки воздуха и гибли, гибли, крича в голос…

Впитывая их ужас, их смертный вопль, маленький индус в оранжевом платье выпрямился снова, глаза его сверкали, губы наливались вишневым соком.

Аннигилятор не действовал, и, отбросив бесполезную железяку, Линна просто бросилась на врага, голыми руками, вцепиться в глотку, душить, разорвать… Она краем сознания чувствовала Алейн, обездвиженную, убитую, и черную тень, накрывшую ее разум, и поняла, что сейчас видит Алейн, последнее, страшное, бомжа, скорчившегося от боли, вопящего на полу — но Линне было не до того. Убить гада… Убить. Как угодно. Короткие смуглые ручки вытянулись ей навстречу, и Линну развернуло в воздухе, с воем, свистом, и что-то невидимое стало выкручивать ей позвоночник, но Линна была тайри, она была здесь и сейчас, и отключила боль, вышвырнула страх, и собственным усилием развернулась и приземлилась на ноги. Она еще успела залатать порванные сосуды и нервы, заметила, как непривычна и дика тишина, она не слышала голосов других тайри, она словно вернулась во времена одиночества, в человеческие свои времена.

Черная стена снова надвинулась на нее.

Алейн наконец удалось разорвать собственный морок. Такого трудного боя еще ни разу не было — ни разу вот так, без помощи извне, без энергии, без Союза… в одиночку… хорошо еще, Линна иногда отвлекает его. Умница.

Так. Позвоночник переломлен в двух местах. До аорты он не добрался, но несколько артерий порваны… закрыть. Кровь из брюшной полости… выведем в кишку. Восстановить спинной мозг. Да иди ты, сказала она наползающей тьме. Сейчас. В носу хлюпало. Алейн подтянулась на руках и села у стены.

Если бы только Линна поняла… Алейн потянула к себе аннигилятор. Пылающее энергией лицо одри надвинулось на нее. Протянулись смуглые, унизанные кольцами ручки… Алейн ударила в ответ, выставляя щит, защищая тело, и тут Шри Шанкара показал ей свой последний источник. Алейн увидела огненное море в пекинском метро, кричащих детей, матерей, в ужасе прижимающих их в последние секунды, увидела — и на миг ослабела, и снова чернота повалилась на нее. "Я убью тебя за них", ответила Алейн, и чистая, звонкая ярость стала разгораться в душе, тайри разодрала картинку (а картинка была снова из прошлого, она мельком успела увидеть, что-то из мира инферно), и стала медленно поднимать аннигилятор.

"Снять экран"

"Нельзя. Мы проверили все. Экран встроен в стены зала. Только взрыв ашрама"

"Они должны справиться сами"

Дьен излучал импульсы отчаяния и боли.

"Я могу попробовать проникнуть туда" — робко предложил Кьонар.

"Нет! Толку от тебя, извини, никакого. Он скрутит тебя, как щепку, ты понятия не имеешь… ты только помешаешь им".

"Я догадываюсь, но что-то же надо делать".

"Для начала давайте попробуем отследить новые источники энергии. Этими взрывами все не кончится".

В этот миг гигантский аэробус, летящий над Атлантикой, стал терять высоту.

Пилоты, покрытые ледяным потом, из последних сил пытались запустить мертво молчащие моторы. Пассажиры, белые, как снег, вцепились в поручни кресел, и кто-то кричал в истерике, кто-то замкнулся в ужасе, а кто-то молился — и те, кто молился, перерывали ниточку смертного смрада, тянущегося в далекую Индию, но этих было слишком уж мало. Все уже поняли, что это — смерть, но смерть была растянута, еще предстояло долгое падение, удар о воду, заливающая легкие ледяная вода. Это было еще только начало великолепного пира, потока кавалы, которого жаждал запертый в подземелье собственного ашрама маленький божок этого мира…

Алейн стала медленно подниматься на ноги, вжавшись в стену, борясь с головокружением, преодолевая слабость. Дьен, подумала она. Дьен — его не было здесь, но одно это слово заставило ее выпрямиться. Одно это слово наполняло ее радостью. Глаза ее полыхнули новой силой.

Тайри с "Виэрела" дистанционно запустили электронику вновь. Двигатели взревели. Командир аэробуса выпрямился в кресле… высота восемьсот. Шансы есть. Повинуясь его пальцам, машина стала выходить из затяжного пике…

Стюардессы хлопотали вокруг пассажиров, старшая звучным, хорошо поставленным голосом вещала, что опасность миновала, экипажу удалось спасти положение. "Черт тебя побери" — рявкнул командир на второго — "выясняй, в чем дело, быстро!" Он залпом выпил стакан воды. Надо будет переодеться. Он весь был мокрый, промокла даже форма — от пота, и сиденье под штанами было мокрое и кажется, начинало вонять…

Кавала иссякала, в Калькутте из реки вылавливали трупы и раненых, в Пекине в метро почти не осталось живых, что случилось с самолетом, одри пока не понял — но ему стало трудно. Ему стало тяжело, и прямо перед собой он увидел непроглядную тьму — как черную дыру — дуло аннигилятора.

Тогда он рванулся в сторону, протянул руку — и в ладонь мягко ткнулся висевший на стене кинжал.

Одри нагнулся над одним из спящих чела и одним взмахом перерезал ему горло. Жадно вдохнул запах крови, фонтаном брызнувшей из артерий.

Алейн замерла. Все это были неинициированные одрин, и при человеческой жизни — не лучшие экземпляры вида гомо сапиенс, и грозившие вот-вот превратиться в монстров — но все это были люди.

И она была виновата в их гибели.

Они спали, и Шанкара не мог так уж много почерпнуть кавалы, они не ощущали боли, но открытая льющаяся кровь — тоже источник кавалы… хотя и не такой полноценный. Лицо Благословенного вновь наливалось краской.

— Нет! — она шагнула вперед, преграждая ему путь. Чуть улыбнувшись, Шанкара смел ее с пути. Алейн согнулась пополам. На этот раз он порвал ей брюшную аорту…

Шанкара подошел к следующему своему верному ученику. Когда Алейн смогла залатать внутренние повреждения, было уже поздно. Он снова швырнул в угол поднявшуюся было Линну.

"Ты никогда не справишься со мной, тайри. Вы придумываете себе слишком много ограничений. Вы слабы. Ваша придуманная этика, все эти ваши долги, мораль, обязательства — все это загнало тебя в ловушку".

"Если ты так силен, одри, для чего тебе были нужны все эти люди? Вся эта кровь? Ты попросту наркоман, который не может жить без крови — и это сила?"

"Я выше людей. Я имею право распоряжаться ими. Я не навешиваю на себя долги и обязательства. Поэтому я выиграю этот бой".

"Ты давно мертв. Ты ходячая оболочка, и знаешь это. Твоя жизнь лишена смысла".

"Ты лжешь. Ты не веришь в то, что говоришь. Ты сама понимаешь, что я ничуть не менее жив, чем ты, я просто — другой, и я неизмеримо сильнее тебя, потому что я не раб никаких союзов, и я живу для себя".

"Ты зависим от источников энергии, а их больше не будет. Я не завишу ни от чего. Моя сила — во мне".

Одри засмеялся ей в лицо.

"Попробуй найти мой источник. Все остальное — были цветочки. А главного вам не найти".

Линна не слышала этого диалога, она сначала пыталась разодрать навалившуюся на нее картину — черной тоски, когда Сашка ушел от нее, и несправедливых убийственных слов, которые он ей тогда сказал — а потом, когда ей это удалось, она попробовала залечить внутренние повреждения. На этот раз одри помял ее основательно, она остановила кровотечения, поправила спинной мозг; больше ее ни на что не хватило, грудная клетка была начисто раздавлена, будто по ней проехал КАМАЗ.

Она перекрыла ощущение боли на уровне проводящих путей, но встать даже не пыталась. Весь пол был залит кровью — ее собственной, кровью Алейн и кэриен, кровью чела, учитель только что зарезал последнего из них. Воняло, как на бойне.

Линна подняла голову — Алейн стояла на ногах, опираясь о стену. Она была совершенно черная, ее шатало — но она стояла на ногах, и держала в руке аннигилятор, вторая рука бессильно повисла. Шри Шанкара как ни в чем не бывало, свеженький, как огурчик, стоял против нее.

"Сейчас стрельнуть", — Линна посмотрела на собственный аннигилятор, лежащий неподалеку. Заставить оружие прыгнуть в руку… нажать на спуск… успеешь ли?

Внезапно она увидела кэриен — тот уже пришел в себя. Но в отличие от тайри, кэриен не мог себя восстановить, а позвоночник, вероятно, был переломлен, пес слабо возился на полу. Но черные глаза его были устремлены на хозяйку.

Да ведь он прав, почувствовала Линна. Не надо аннигилятор.

Она потянулась к Алейн. Ощутила ее — так, как при слиянии.

Почувствовала ее силу. Ее доброту. Ее любовь. Ее боль. Ощутила разорванные сосуды, сухожилия и мышцы. Переломанные кости плеча и предплечья на правой руке. Порванное легкое.

"Аль", она на мгновение стала Алейн, словно растворившись в старшей тайри. И Алейн почувствовала ее, ощутила ее любовь, ее поддержку.

"Спасибо, Линна. Будь со мной!"

Просто будь! Теперь ты все поняла. Не надо стрелять — надо просто помочь мне. И Сат старается из последних сил, угасающий уже, посылает мне свою верность, хочет помочь, хочет, чтобы мы победили.

Нас только трое сейчас, но мы трое — Союз Тайри. Ты — мой Союз. Пока рядом хоть двое или трое из нас, нас нельзя победить.

Алейн улыбнулась в лицо уже слабеющему одри.

И вошла в его разум.

"Аманда! Спаси меня! Я верю в тебя. Спаси, пожалуйста!"

Алейн вздрогнула, ухватившись за черную нить. Мартин! Ей надо было глубже сканировать Мартина. Она бы все поняла.

Боже, из какой бездны он черпал силы… Она пошатнулась, но тут же заставила себя перевести сострадание в ярость.

Она увидела монстра — живую, адскую тьму, единое существо, которое само раздирало себя на кусочки, частями этого существа, клетками, были люди, личности, и большая часть из них — безумна, электрические разряды били в клетки, и под этими истязаниями каждая клеточка-личность вопила от боли…

Алейн сосредоточилась и разорвала черную нить.

Мальчик-шудра по имени Лал прячется от палящего солнца в тень большого камня. Вгрызается в остаток лепешки, которую мать испекла, наковыряв зернышек из коровьих лепешек.

Самый отверженный, ничтожный…

Арти — сестра, чуть старше его, ближе, чем мать, веселая, красивый голос, всегда ласковая.

Сахиб. Дает мелкие поручения, платит мелкими монетками. Бьет хлыстом, мальчик успешно уворачивается, убегает.

Арти? Арти будет опозорена, но зато это целая рупия…

Он приводит Арти. Он не хочет думать об этом. У него есть рупия. Он больше не возвращается домой. Однажды он видит Арти — на нее страшно смотреть. Потом он слышит о ее смерти.

Лал идет в ашрам, прислуживать живому Богу. Он умный, он будет жить хорошо.

Он сам может стать богом! Его будут называть святым, Шри. У него будут ученики.

Он умный, умный… умнее всех…он хороший… он святой… он хороший… они все это поймут… он докажет. Он заставит их верить в него.

Демоны едят его изнутри. Но он умен, и он намного лучше остальных, дураков. Демоны…

Ему плохо, плохо, плохо, ему нестерпимо плохо, но это ничего, он заставит их молиться, он будет возлежать с лучшими женщинами, есть самую вкусную курицу карри — он, голодавший все детство, его слову будут внимать, следить за каждым его движением… Это не снимет сосущую страшную пустоту внутри, не прогонит демонов… да за что же, почему же они так? Это плата за то, что он так умен, так удачлив?

Этого никто не должен узнать…

"Теперь я знаю это, одри", — мягкий, непривычно мягкий голос, похожий на голос Арти. Сестры.

"Мне нет дела до того, что ты вынюхала обо мне".

"Это плата. За предательство. Это был момент, когда ты убил свою душу. Хочешь вернуть его, переиграть все назад?"

"Я не сумасшедший".

"Это единственный твой шанс. Вернись!"

"Ошалела?"

"Я понимаю тебя. О, теперь я понимаю тебя! Сверхчеловек… ты просто ничтожество".

Его знобило. Теперь уже он был не в силах поднять руки…

Тайри, искалеченная, вся в крови, поднялась и подняла аннигилятор.

"прости меня, Лал".

Тело живого бога было уничтожено, акция завершена. Алейн подняла на руки израненного, но живого кэриен. Втроем они быстро выбрались из экранированной залы. Ментальный фон Союза сразу окружил их. Любовь, тревога, боль — кто-то тут же взялся дистанционно залечивать их раны и внутренние повреждения, а Ташени Радуга протянула мостик, и по мостику отвела энергию Солнца — в последние дни все равно наблюдалась излишняя солнечная активность — для телепортации.

"Ищите, — Алейн передала картинку, увиденную в мозгу живого бога, — "это не может быть далеко. Это где-то здесь. Ищите".

"Это в ашраме, — сказал Дьен, — Аль, прости, я знаю, что ты не можешь — но надо найти это сейчас. От скорости зависит, сколько людей мы успеем спасти. И нужна команда специалистов по кере, психике, целителей… кто пойдет, решайте, быстро".

Алейн положила кэриен на пол, ласково провела рукой по его голове.

"Потерпи, Сат, я вернусь за тобой".

И скомандовала Линне.

"Пошли".

Охранников вырубали с помощью альфа-гена, Алейн преобразовала для себя один из аннигиляторов. На втором подземном этаже им попался перепуганный насмерть человечек, европейский тип лица, зеленый хирургический костюм. Алейн молча закрутила ему руки за спину, и пока он пытался вырваться, сканировала мозг, морщась от увиденного, борясь с тошнотой. Затем Линна приложила к затылку человечка альфа-ген.

— Вниз, — приказала Алейн. Она даже не стала транслировать полученную картинку, и Линна не искала ее.

Искомое обнаружилось на следующем этаже.

Это был огромный стеклянный бокс. Экранирование вообще было наложено лишь сверху, потому учреждение и уходило так глубоко под землю — хотя рыть здесь, в горах, не просто.

"О Боже!" — Линна схватилась за стенку, перепачкав ее кровью.

Обычный человек увидел бы в этом боксе довольно омерзительную картину. На лабораторных столах стояли стеклянные аквариумы, множество — их были, наверное, сотни, если не тысячи, и в каждом аквариуме-банке — человеческий мозг. Не препарированный, как на кафедре анатомии, а пульсирующее мягкое желе, оплетенное багровой сетью жилок, из ствола каждого мозга выходил полупрозрачный шланг, и этот шланг соединял его с остальными банками. И все же обычный человек не ужаснулся бы так — ну биологическая лаборатория… мало ли.

Тайри превосходно ощущали теперь эту лабораторию, без экрана, и видели намного больше, чем обычный человек. Живая адская тьма, которую смутно почувствовал Мартин, была лишь первым приближением к тому ужасу, который навалился на них.

"Экранируйся!" — коротко велела Алейн. Схватила Линну за руку и потащила прочь. Девушка почти потеряла сознание.

Они выбрались за пределы экрана и упали на землю. Алейн транслировала увиденное остальным тайри.

Линна молча переживала. Только воспоминание — к счастью, сейчас она не чувствовала этих существ, заключенных в банки… вернее — этого существа… уже стоять рядом с ним было бы смертельно.

"Наш одри был гениален. До такого еще никто из них не додумался. Остальные занимаются тупым примитивным мучительством людей, а этот…".

"Аль, Линна! — раздался твердый голос Дьена, — немедленно возвращайтесь. Энергию для телепортации мы передадим. Группа сейчас приступит к работе с этим супермозгом. Ваша работа закончена. Вам надо восстановиться".

"Да… — ответила Алейн, — только мне надо еще забрать Сата".

Линна лежала без сил на кожаном диване в гостиной Алейн, пока Кьена, Кел и другие на расстоянии залечивали ей внутренние повреждения. Боли она не чувствовала ни в момент боя, ни сейчас, но сейчас не надо было и прилагать усилия к этому. Вообще не надо было усилий. Можно наконец расслабиться — и Линна заснула, как будто была человеком.

Проснулась она, уже укрытая пледом, Алейн сидела рядом, свеженькая, чистая, с сияющими глазами. Линна тоже чувствовала себя хорошо, она пробежала мысленно по своему организму, ощутила каждый орган, протестировала жилки и клеточки… Села на диване. Алейн обняла ее и поцеловала.

— Все хорошо. Мне пришлось повозиться с Сатом, — она кивнула на соседний диванчик поменьше, где пес лежал без движения, вытянув длинные ноги, — тут дистанционно не справишься. У кэриен все не так, как у нас. Но он уже в норме.

"А ты сама?" — встревоженно спросила Линна. Алейн улыбнулась.

"У меня все хорошо. Мне помогли, и я быстро восстановилась. Мне не нужно для этого спать".

"Я долго спала?"

"Полчаса".

"О Боже! А такое ощущение, что чуть ли не сутки".

"Ты еще помнишь себя человеком. А нам вообще-то не требуется сон. Просто тебя погрузили в забытье для отдыха".

Линна отправилась в душ. Подумала, что прежде ей такой немецкий душ показался бы верхом комфорта, а теперь вот это просто водичка, плохо регулируемая, струящаяся из нелепого железного шланга, который надо либо держать рукой, либо неудобно подвешивать. Но сойдет и так. Она смыла с себя кровь — много же натекло, оказывается, вымыла голову и даже напоследок высушила ее смешным прибором — феном.

Алейн была в общем по комплекции и росту близка к ней, и предусмотрительно положила в душе свою чистую одежду — джинсы, голубую блузку, белье. "Перекусим?" — спросила она из комнаты, пока Линна одевалась. "Я не против, а что у тебя есть?"

Нашлись фрукты, бутерброды с колбасой, сыром, лососем, орехи всякого вида, насыпанные в изящные вазочки, соки, кофе и чай. Линна взяла изящную чашечку, отхлебнула кофе, и звякнула чашечкой о блюдце — руки все еще ощутимо дрожали.

Не верилось, что одри больше нет.

"Выйди в мировую сеть, глянь", предложила Алейн. Линна неумело соединила свой мозговой комп с местной компьютерной сетью, уловила телевизионные передачи… По всем каналам, на всех сайтах шло обсуждение необъяснимой серии терактов — гибели массы людей в пекинском метро, на мосту в Калькутте, и еще зверское убийство двенадцати учеников великого духовного учителя и благотворителя и полное исчезновение его самого… Какая-то исламистская организация уже взяла ответственность за мост в Калькутте на себя, но в ее показаниях были нестыковки.

"А как он на самом деле это организовал?"

"Точно я не знаю, но он мог все это сделать и на расстоянии. Однако я не думаю, что в момент боя он тратил на это энергию, скорее действительно подготовил группы, готовые по сигналу все это устроить".

Алейн пережевывала горстку орехов с медом.

"Он хорошо подготовился, Лин. Он ждал меня. Нас. Знал о существовании тайри, да что там — даже о моем существовании наверное знал. Понимал, что вечно таиться не получится. Экранированное помещение, готовые источники энергии, под рукой — готовые для инициации чела… еще пара часов — и мы бы опоздали. Нам вдвоем не справиться с двенадцатью одрин, даже неопытными. Антиинфернальная команда прибыла бы только через неделю. Пока, Лин, расстояние и время — то, что нам мешает. Может быть, мы сумеем изменить эту ситуацию, но пока это так".

"Почему же он не инициировал их раньше?"

"Для двенадцати одрин нужно ощутимо больше страданий. Превратить землю в инферно — он рисковал бы нашим нападением, земля у нас на особом контроле. Вообще делиться с чела — зачем это ему? Одрин каждый сам за себя, в этом их слабость, они конкуренты друг другу. Ему было значительно удобнее жить так, незаметно для нас, пользуясь благами, уважением, любовью, которые он себе создавал с помощью махинаций и дутой благотворительности. Не думай, что одрин не нужны любовь и уважение. Нужны! И на планетах инферно одрин чаще играют роль каких-нибудь святых, добрых царей и так далее. Хотя бывают и злодеи…"

Линна выпила ананасного сока. Посмотрела на кэриен, который сидел у стола, будто попрошайничающая собака.

"Ты голоден?"

"Нет, я просто хочу посидеть с вами", откликнулся кэриен. Он наклонил благородную черную голову и лизнул Линне руку. Она улыбнулась. Хотя Сат принадлежал Алейн, он ощущал теперь и более тесную связь с Линной.

Девушка ужаснулась, вспомнив подземную лабораторию. Вот, оказывается, что еще давило и мучало ее изнутри.

"Тут все просто — откликнулась Алейн, — просто и гениально. Пока другой одри устраивал мировые войны и диктатуры, этот… никому не известный индийский божок… В общем, он использовал устаревшую методику клонирования. Мы сейчас это не делаем, у нас есть возможность создавать тела с нуля, строить на атомном уровне, как это сделали и для тебя. Клонированные тела распадаются, живут недолго. Но для его целей и не нужны полноценные тела. Видишь ли, он решил создать противовес Союзу Тайри, не больше и не меньше. Логично. Собственно, ты и сама уже все поняла…"

Линна действительно понимала все.

Одри изначально не собирался использовать супермозг для получения кавалы. Он знал о Союзе Тайри — тайри были на планете, он их чувствовал и умело скрывался от них.

Могущество Союза привлекло его.

Это правда — лишь объединенный разум, лишь сеть разумов способна к дальнейшей эволюции. Наивны мечты о том, как эволюционирует отдельная человеческая личность — биологически человек уже достиг предела. Эволюция — лишь в объединении разумов в сеть, со временем все более и более совершенную, сеть, где сохранятся отдельные личности, где их действие и мысль будут многократно усилены, интегрированы.

Одри осознал это. Ему хотелось бы такого могущества.

Сам одри не способен к такому объединению, но почему бы не создать для себя искусственный супермозг, инструмент, который послушно решал бы любые сложные задачи? Задачи подспудного управления Землей — так, чтобы и кавала поступала, и тайри ничего не заметили?

Одри набрал группу ученых, обучил их, построил экранированную лабораторию. Поначалу он клонировал лишь изолированный мозг, переносил в него полную память и керу оригинала, которого приходилось для этого убивать. Но убивать образованных, заметных людей было сложно и опасно, требовались большие расходы и серьезная организация. К тому же технически это получалось довольно плохо, кера оказывалась поврежденной и не соединялась толком с изолированным мозгом. А люди незаметные, обычные одри были не нужны — супермозгу нужны гении.

Одри попытался выращивать клона гения — и сразу переносить его керу и память на изолированный мозг. Однако кера при рождении была абсолютно чиста, лишена опыта, и наличие памяти прежней жизни не помогало.

Тогда, около полувека назад, одри разработал новый план, и ему удалось действительно построить супермозг.

Кандидата на вакансию в супермозг клонировали — для этого требовалось всего лишь достать его клетки, что не так сложно. Клон выращивали в лаборатории; средний срок жизни клонированного по этой методике тела составлял всего три года, до размера взрослого клон дорастал за год с момента закладки. После этого клону создавали искусственную личность. Память оригинала копировали — это тоже не требует убийства, в отличие от снятия керы. Затем память разделяли и копировали клону лишь профессиональную часть, знания, драгоценные крупицы опыта и собранного из книг, из жизни информации, уникальной для каждого образованного человека.

Кроме этого, клону создавали смутную ложную память "собственной жизни" и симулировали амнезию. С новосозданными документами клон начинал новую жизнь — вдали от оригинала. За десятилетия организация одри достигла большого совершенства в этом деле.

Двух лет обычной человеческой жизни было вполне достаточно, чтобы развить личность и набраться драгоценного опыта — а опыт и знание жизни нужны, чтобы решать задачи управления всей Землей.

После этого клона везли в Индию. Тело, уже начинавшее разлагаться, уничтожали, память и керу клона переносили на бессмертный супермозг. Таким образом, в этом гигантском нейронном образовании скопились сначала единицы, затем десятки и даже сотни отдельных личностей, прекрасно понимающих и слышащих мысли и чувства друг друга.

Однако супермозг так и не начал управлять землей и гениально решать задачи для одри.

Одри не учел главного, необходимого условия объединения разумов — они должны найти между собой общий язык. Научиться взаимодействовать. А значит — принять друг друга. Более того — они должны полюбить друг друга.

Этого, естественно, не могли сделать самые обычные люди, с разными убеждениями, разного происхождения и интересов.

Обычные люди, собравшись вместе, неминуемо начинают конфликтовать между собой. Общее дело еще может их сплотить, если же речь идет только о совместной жизни, пиши пропало — неизбежны иерархия, борьба за место под солнцем, травля слабых, грызня, обиды, ненависть…

То, что сделал одри, было куда страшнее — собранным вместе разумам было некуда деваться. Они не могли отгородиться друг от друга, не могли даже толком объединиться по группировкам, не могли разбить друг другу носы…

"Ад — это другой", сказал кто-то. Здесь от другого было некуда уйти. Нельзя остаться одному; нельзя даже уйти в фантазии — все видели эти фантазии. Супермозг обернулся адом для его составных частей.

Одри со временем понял, что опыт не получился. Никакой гармонией даже не пахло, разумы были просто не в состоянии объединиться и совместно решать задачи. Пожалуй, единственное, что их объединяло — ненависть к создателю…

Шанкара поступил так же, как на его месте поступает любой начальник — заставил личности супермозга работать совместно, угрожая наказаниями. Смерти никто из них не боялся, наоборот — смерть в их состоянии казалась желанным избавлением. Но Шанкара легко мог сделать их жизнь еще более ужасной — небольшое изменение химического состава, легкие электрические импульсы в центры болевого восприятия… Ему нужно было только регулировать эти пытки, потому что у некоторых личностей они быстро приводили к безумию, иногда необратимому.

За попытки совместной работы Шанкара вознаграждал мозг, добавлял питания, стимулировал центры удовольствия.

Но политика кнута и пряника мало что дала. Личности стали пытаться что-то решить совместно — но эти попытки оказались очень неэффективными; в процессе размышлений личности продолжали ссориться, их разделяли мощные психологические барьеры, недоверие, страх, ненависть… Вероятно, в итоге одри отчаялся и понял, что проще решать задачи своим собственным, изолированным мозгом.

Однако одри получил другой, неожиданный результат. Страдания, испытываемые изолированными разумами, были невероятными; и одри получал от них колоссальное количество кавалы. Вполне достаточное для жизни и развития. В реальной внешней жизни он мог теперь себе позволить быть благотворителем и не искать новые внешние источники страданий.

Так супермозг, планируемый как противовес Союзу Тайри, стал просто машиной, производящей страдания.

Одри научился регулировать этот поток. Личности, вливаемые в супермозг, были разными. Среди них попадались активные и умные бойцы-коллективисты, сразу понимающие, что главный враг — извне, и что ненавидеть нужно его, а не товарищей по несчастью; попадались просто добродушные люди, не умеющие ненавидеть, но и не склонные становиться жертвой. И тех, и других следовало нейтрализовать; одри делал это с помощью пыток — сразу же, как только отношения в супермозге принимали нежелательный для него оборот.

Линна казалась совершенно убитой ужасом, открывшимся ей. Алейн обняла девушку, попыталась ментально успокоить.

"Во Вселенной много страшного. Тебе надо научиться абстрагироваться от этого эмоционально. Только тогда ты сможешь помочь".

"Что там теперь происходит?"

"А почему ты спрашиваешь меня? Линна, ты же тайри!"

Они обе автоматически скользнули в "эфир", разыскивая команду с "Виэрела", которая сейчас занималась супермозгом.

Местность вокруг лаборатории пришлось экранировать, благо, о лаборатории в сущности никто и не знал. Работавшие там ученые и охрана разбежались, тайри этому не препятствовали — вряд ли утечка информации будет кем-то воспринята всерьез и принесет реальный вред.

"Ничего хорошего" — Араинн, один из членов команды, был озабочен, — "нам удалось отделить от супермозга несколько кер, поступивших последними. Они сохранны, для них мы создадим тела. Но другие в ужасном состоянии… Мы пока думаем над этим". Он послал Алейн и Линне пакеты подробных разъяснений, чтобы подключить их также, если возможно, к поиску решения. Но женщины чувствовали себя не в силах что-то обдумывать, им обеим требовался отдых.

Тайри вспоминала бой. Вот оно как, получается. Вот этим и занимаются антиинфернальщики. И Алейн, значит…

"Ты давно этим занимаешься?"

"По сути, всю жизнь тайри. Ведь именно Дьен был моим наставником при инициации. Знаешь, это было так забавно, — Алейн улыбнулась и послала Линне несколько картин, — если вспомнить сейчас. Просыпаюсь — будто барин сидит, красивый такой, холеный. И ничего не болит. А ведь я двое суток рожала, ребенок стоял поперек. Меня уж умирать оставили. Открываю глаза — тут он. Я решила, что это вроде больницы. Потом думала — умерла, и это Царствие Небесное. Долго так думала.

Ну а потом мы оба поняли, что друг без друга нам никуда. А Дьен очень давно уже освобождает планеты от инферно.

Конечно, мы пожили и на Лив-Лакосе, это один из миров Тайрона. И на Бинаре, моем корабле, и на других тоже. Я занималась многим, как это обычно у тайри — наукой, искусством. Облетели пол-Галактики, посмотрели мир. Но и повоевать пришлось".

"Дьенар и правда хороший", с некоторым почтением вставила Линна. Алейн в ответ вся вспыхнула и засветилась радугой изнутри.

"Самый лучший. Не знаю, слышит ли он нас сейчас, ведь он участвовал в моем восстановлении и, наверное, выложился. Но он и правда самый лучший. И он тоже с Земли".

Линна вспомнила, как Дьенар вел ее. Она чувствовала себя так неуверенно — впервые одна как тайри, с ответственной миссией.

"Получается все-таки, Аль, что одри сам спровоцировал все это".

"Да, несомненно. Через целителя и эту неудавшуюся инициацию. Но я думаю, он хотел просто проверить, вызвать меня, увидеть, кто из тайри есть на планете. И вероятно, убить".

"Ты так спокойно об этом говоришь".

"Меня спасло одно обстоятельство — Лисицын очень хотел получить от меня определенную выгоду. Для России, как он это понимает. Он тянул время. Поэтому ты успела. Ему приказали убить меня намного раньше".

"Он опасный человек", подумала Линна, внутри шевельнулся легкий импульс страха, "Аль, ты ведь кое-что с ним сделала. Я заметила. Но не понимаю — зачем".

Алейн заметно смутилась.

"Сама не знаю. Практически на автомате. Лин, да я ведь ничего не сделала. Вообще ничего. Я только сказала ему несколько слов. Я ничего не внушала, да он и не поддается воздействию".

"Иногда нескольких слов бывает достаточно".

"Да, все, чего не хватает порой человеку — это веры в собственные силы. Никто бы не подумал, что Лисицину может ее не хватать, но на самом деле ее никогда не бывает слишком много. А теперь она у него есть".

"И что теперь будет? С Россией вообще?"

"Я тебе что — пророк? Посмотрим", — Алейн помрачнела, — "Ничего хорошего в этом нет. Но варианты так и так складываются не самые веселые. А Лисицын по крайней мере честный человек. Хотя честный может быть еще опаснее обычного корыстолюбца. Знаешь, Линна, я, вероятно, об этом еще сильно пожалею. Но я сделала это практически на автомате. Он… почему-то стал мне симпатичен".

"А что с тем человеком?"

"О бомже теперь Лисицын сам позаботится, я уверена".

Несколькими движениями Алейн убрала со стола, сунула чашки в посудомоечную машину.

Тайри уселись рядом на диване, чуть обнявшись.

"Что теперь мне делать?" — спросила Линна.

"Возвращайся на корабль, конечно. Одри обезврежен, гора с плеч. Дальше — моя рутина. Я бы с удовольствием с тобой покаталась по миру, но у меня сейчас тоже некоторый завал в делах"

Алейн вдруг нахмурилась, будто прислушиваясь.

"Ты что?"

"Это мои дела… Линна. Скоро мне надо уходить".

"Я могу тебе помочь?"

"Ты не адаптирована. Ты здесь слишком бросаешься в глаза. С одри-то ладно, а вот дальше я сама. Возвращайся на Виэрел, детка, отдыхай, становись настоящей тайри. Ты же ведь понятия не имеешь, как это чудесно. Ты совсем еще нашей жизнью-то не жила… не видела Тайрона. Космоса. Ты даже не представляешь, какое счастье тебе предстоит", — Алейн вся лучилась радостью за нее, но где-то в уголке Линна ощущала сильную ее тревогу.

"Виэрел?" — позвала Алейн, — "Когда заберете Линну?"

"Да хоть сейчас", — отозвалась Кьена, будто сидела тут же, рядом с ними, "Реети сейчас на ходу как раз, свистнем ему, пусть спустится и заберет. Реети?"

"Слышу-слышу, — раздался спокойный мыслепоток, — я сейчас над Океанией, мне полчаса еще понадобится".

"Мы еще ведь увидимся с тобой?"

"Ну конечно же! Да и мысленно мы рядом в любой момент, только потянись. Ты все еще не можешь привыкнуть к нашей жизни".

"Да, это трудно, — Линна стала вспоминать бой с одри. У нее теперь было так много вопросов, — то есть вот все эти воспоминания, которые он мне навязывал… Ведь это же все было в моей жизни. Бомбежка… тот случай в молодости. Все было. Он просто заставлял меня это вспоминать?"

"Он находил в твоем сознании темные точки — они это могут и любят — и снова выстраивал картинку. Если ты снова прокрутишь эти воспоминания, то увидишь несоответствия. Он рисовал это еще хуже, чем на самом деле, с теми подробностями, которые нужны ему. Ты еще толком не умеешь разрывать картинку… мне-то это проще. Поэтому тебе пришлось нелегко. Но ты его отвлекала, это хорошо".

"Я не понимаю, что сделала ты. И посмотри… он рвал нас изнутри, а мы — мы не можем так же?"

"Ну а как? — беспомощно спросила Алейн, — ты — можешь? Даже вот зная все, что он сделал, все зло — ты можешь?"

Линна съежилась.

Она понимала Алейн. Любое взаимодействие с живым существом для тайри — полное взаимопроникновение, ощущение его как себя самого. Закрыться можно, но лишь до определенного предела. Все равно взаимодействие будет очень сильным. Ударить другое существо — то же самое, что ударить себя, боль пробьет все барьеры, страх, отчаяние…

В этом слабость тайри.

"Ведь не от высоких моральных принципов мы не можем причинять боли. Какое там. Обыкновенная физиология. По нам самим это лупит так, что не встанешь. Вот и вся хитрость. Если бы люди нас понимали, они бы нас глубоко презирали. У них такое качество считается омерзительной слабостью. Да в общем, это и есть слабость".

"Я не поняла, что произошло в конце. Почему он стал вспоминать свою жизнь"

"Так же, как одри ищет в нас темные точки, я стала искать в нем светлые. В этом и проблема. Есть один способ убить одри. Это — понять его. Ты же отдаешь себе отчет, что мы не понимаем одри до конца"

"Да, — подумав, согласилась Линна, — это воспринимается иначе, чем человек. Но и некоторые люди так… Вот ты как бы его слышишь, чувствуешь. Но не можешь понять — неужели можно так жить? Ведь там ничего нет, кроме извращенной, страшной спирали, на пике которой любовь замещена на какую-нибудь самодельную сверхценную конструкцию, и эта конструкция поддерживается таким конгломератом, что непонятно, как все это держится… и как он сам-то все это выдерживает! Хочется понять".

"Не только хочется, но в случае с одри — ты вообще не справишься с ним иначе. Именно, что такие извращенные душевные конструкции поддерживаются только притоком извне, в случае одрин — чистым притоком страданий других людей. Но это настолько кажется невероятным, что ты не можешь в это поверить. Не веришь собственной эмпатии, собственным глазам. Ищешь чего-то другого… И вот единственный способ — это найти это что-то, понять эту мотивацию, понять, в какой момент он перестал быть человеком. Я нашла это — в его детстве. Если бы он был лишен способностей — он, предавший себя, просто прожил бы обычным негодяем. Но он смог инициироваться, так почти не бывает, но вот — получилось. После этого он стал мне понятен. Попросту — я убедилась, что в нем действительно НИЧЕГО больше нет. Убивать человеческое… было бы слишком больно. Невозможно".

Лицо Алейн вдруг изменилось. Она будто прислушивалась к чему-то. Линна попыталась понять, но внезапно наткнулась на преграду — Алейн просто не пускала ее в эту область. Не пускала, но сильнейшее беспокойство скрыть не могла.

"Что-нибудь случилось?" — не выдержала Линна.

"Пока ничего. Не обращай внимания". В этот момент ворвался сумрачный голос Реети.

"Ну дамы — готовы? Я на подходе. Близко подходить не буду, Линна, телепортируйся по пеленгу".

"Ты приземлился?" — поинтересовалась Линна.

"Я в парке тут каком-то. Под экраном. Давай, жду!"

Тайри встали. Алейн обняла Линну.

"Мы с тобой еще обязательно увидимся. На Тайроне. Поплаваем в зеленом море на Лив-Лакосе, полазаем по дюнам, посмотрим водопады Танейра… поживем в огненном подземелье. В городе хрустальных замков. Полетаем на птицах. И на Большой Танец у Трехзвездия обязательно соберемся… не забывай меня".

"Конечно, я не забуду тебя", — пообещала Линна. Ей было немного страшновато еще телепортироваться. Она отошла к столу, зажмурилась — и беззвучно исчезла.

Несколько секунд Алейн смотрела на то место, где только что стояла младшая сестра.

Затем она перевела взгляд на кэриен.

"Сат, эту проблему мне надо решить самой. В этот раз со мной ничего не случится. Жди меня здесь"

Сат не совсем понял, о чем говорит подруга, но вильнул хвостом и влез на свой диванчик.

Алейн тоже исчезла из помещения.

Айри был потрясен случившимся. Кому и зачем понадобилось убивать всемирно известного целителя и благотворителя? Кому он мог помешать, кому причинил зло?

Конечно, это могли сделать исламисты, не вопрос. Идеология Шри Шанкары склонялась к нью-эйджу. Фундаменталистам это не нравилось. Убийство учеников Шри Шанкары и исчезновение его самого уже списали на них.

Все это логично и понятно. Но Айри слишком много знал о мире, и поэтому теперь его интересовал вопрос — кто же убил Шри Шанкару на самом деле?

Он сам понимал, что Учителя уже нет. Может быть, потому что исчезло это сладкое связующее чувство, эта ниточка, потусторонним образом — вот уж не думал, что такое возможно — связавшая его с Шри Шанкарой.

Позвонил Шейле — та была в истерике. Айри стало противно, экзальтированная дамочка… Да и не до того просто. Надо делать дело. Шанкара — это все, в конце концов, мистика; а надо делать то, что тебе поручили. В чем нет, собственно, ничего потустороннего.

Вернее — то, что ты гениально, мозгом пиарного агента, создал и продумал сам. И теперь это надо самому же и реализовать — чтобы как можно меньше народу втягивать в круг осведомленных.

Он позвонил с одного из своих временных мобильников, зарегистрированного на подставное лицо, и переназначил встречу с агентом на шесть часов раньше. Прямо сейчас.

Айри ожидал агента — под условным именем Мустафа — не в собственном кабинете, конечно, для этой цели он занял небольшое помещение внизу, рядом с менеджером по кадрам. Помещение было уже подготовлено — освобождено, проверено на предмет возможной прослушки. Айра открыл окно — хотелось курить. Он стоял у подоконника, впитывая далекий уличный шум, мусолил "Мультифильтр", стряхивал пепел в керамическую голову Будды, стянутую со стола. Он чувствовал знакомую легкую дрожь в теле. Все пройдет хорошо. Все получится. Бэнки, черт возьми, увидит…

Лучшая операция в его жизни. Да, вот так оно и бывает, парень, сказал он себе. В один прекрасный день ты просто берешь и делаешь. И все меняется.

Мустафа толковый парень, Айра знал его биографию как свою. Ему казалось, он чувствует Мустафу — сейчас тот ведет "Тойоту" через мост. Там много движения, загружено, но Мустафа спокоен, время еще есть. Он успеет. Пропуск в кармане… кабинет 23. Постучать. "Простите, а менеджера по кадрам нету сегодня?"

И все. Как в дурацком, но чем-то приятном фильме "Назад в будущее" док соединял два куска электрокабеля, чтобы по кабелю пробежала молния, которая отправит машину в 1985 год — их будущее — так сейчас вот он соединит эти кусочки плана. Продуманный, заранее размеченный и подготовленный пиарный план — и группу исполнителей. Всего лишь дать инструкции Мустафе. Больше некому — больше о плане не знает никто. Только соединить эти кусочки. И почему же это может не получиться? Откуда такая дрожь в жилах?

— Здравствуй, Джеральд Айри!

Голос — как выстрел, как взрыв за спиной. Айри ощутимо вздрогнул и, не сознавая своих действий, обернулся в комнату.

Голос был женский. И у стола в запертой пустой комнате стояла девушка. Темноволосая и темноглазая, красивая. В чем-то самом обычном — джинсы, пуловер, и у пояса — странная штука, отчего-то напомнившая Айри старинный дуэльный пистолет. Хотя и без всякой резьбы, конечно, и без курков, и без всего, что там положено. Древний пистолет, кремневый еще.

— Я нашла тебя слишком поздно, — произнесла она.

— Вы кто? Откуда…

Девушка подняла ладонь, как бы успокаивая его.

— Мустафа сейчас не придет. Он задержался. Сломалась машина. Как видите, я в курсе происходящего. Присядем? Нет, полицию вызывать не стоит, вы и сами понимаете.

Ее последние слова (а мысль о полиции и правда мелькнула) заглушила трель мобайла. Айри машинально пробормотал "извините", втыкая в ухо ракушку.

Это был Мустафа. Сбивчиво, не своим голосом, он объяснялся. Он никак не ожидал. Простите. Машина совершенно новая, происходящее ему непонятно, не допускает ли шеф вмешательства извне? Он будет через двадцать минут.

Айри выключил мобайл и уставился на незнакомку. Та радушным жестом пригласила его садиться в кожаное кресло, сама уселась в такое же напротив, отделенная от Айри стеклянным столиком.

— Объясните, что происходит, — Айри обрел дар речи. Девушка грустно, задумчиво улыбнулась.

— Вы уже слышали о смерти Шри Шанкары?

В ней было что-то неправильное. Она была красива, но не так. Она была похожа на любую красотку из модельных каталогов, на голливудскую актрису, но без их отлакированных, улыбчиво-агрессивных взглядов. Она была по-домашнему милой, будто простая девчонка с фермы, и глаза — добрые, прямо лучатся добротой, с этакой складочкой под нижним веком. Обычная милая девушка, хотелось ей довериться почему-то, но в то же время было страшновато.

— Не о смерти, — хрипло ответил Айри, — он исчез.

— Он умер, — сообщила девушка, — я была там.

И Айри понял: да. Была, знает. А может быть, даже сама и укокошила, собственно говоря. Террористка. Он нашел правильное слово для обозначения этой дамы, и как-то успокоился. Все встало на свои места, она — враг, какие бы там у нее ни были глаза, и какое бы там она ни производила впечатление.

Непонятно, правда, когда она успела — прошло-то всего часа три, четыре. У Шанкары всегда торчат корреспонденты, весть о гибели двенадцати учеников разнеслась мгновенно.

— Какое отношение это имеет…

— Сейчас объясню. У нас не так много времени. Операция по Съерра-Бланке, господин Айри, должна быть прекращена. Я прошу вас сделать это сейчас. Собственно, просить поздно — я требую этого, господин Айри. Вы видите, что в эту операцию вмешались силы, которых вы не понимаете. Это очень опасно для вас. Да, я знаю, что вы потеряете карьерные возможности, а может быть, и работу. Но работа у вас будет. Я позабочусь о том, чтобы вы были вознаграждены. Для вас, для ваших детей все будет так, как вы мечтаете. У меня тоже есть такие возможности. Единственная просьба — оставьте в покое Сьерра-Бланку.

…Похоже, она читает мысли. Ну после Благословенного уже, конечно, ничему не удивляешься. И что — она тоже какая-нибудь этакая… просветленная?

— Давайте не будем отвлекаться, Айри. Да, я слышу то, что вы думаете. Это несущественно. Моя личность сейчас несущественна. У нас мало времени. Вы должны отказаться от операции. От этого сейчас зависит все. Вы — единственный человек, который держит все это в голове. Вы еще не передали заказ исполнителям. У Бэнки сейчас в любом случае будут другие проблемы, и он больше не будет этим заниматься. Давайте не будем больше отвлекаться, думать о том, кто я, как от меня избавиться, что делать. Давайте сосредоточимся на одной мысли — вы должны позвонить вашему агенту, отменить встречу и отказаться от самой идеи операции в Сьерра-Бланке. Вы готовы к этому? Нет, я не случайная проходимка, которая требует от вас внезапно сломать всю свою жизнь. Вы же видите. Я в курсе дела. Я связана с кругами, о которых вы ничего не знаете. Неважно, что это за круги. Объяснять начальству — несложно, вы придумаете варианты. Уйдете по собственному желанию. Я могу дать вам гарантии… хотите прямо сейчас чек?

Девушка извлекла из кармана чековую книжку.

— На любую сумму. Или подпишем договор. Вы упорно думаете о том, кто я такая. Вы спрашивали об этом Шанкару? Кто он такой? Почему и как он достиг такой высоты? Скажем так, я из тех же кругов…

Она замолчала, ощутив, видимо, что Айри неприятен этот странный диалог с молчанием одной из сторон. Предоставила ему возможность высказаться.

— Вы сумасшедшая, — сказал Айри, — вас арестуют.

— Вы же понимаете, что арестовать меня весьма сложно, — девушка улыбнулась, — Айри, поверьте мне. Просто поверьте.

Ее тон изменился, Айри вдруг ощутил странный порыв, похожий на то, что испытал у Благословенного — ему захотелось верить и служить этой странной прекрасной девушке, и делать все, чего она пожелает. Но он с легкостью преодолел этот порыв, едва лишь вспомнив о том, чего она требует от него. Надо дождаться Мустафы. Потянуть время. А может быть, вызвать полицию все-таки? Он потянулся за мобайлом. Телефон почему-то оказался выключен.

— Ваш телефон не работает, тревожной кнопки в кабинете нет. Звукоизоляция хорошая. Уйти отсюда вы не можете. Не отвлекайтесь, Айри, никакой полиции не будет. И решить этот вопрос надо до прихода Мустафы.

— Да зачем вам это нужно? — воскликнул Айри. Девушка поколебалась секунду.

— Я объясню. Той силе… которую я представляю… скажем так, мне. Очень важно, чтобы эти люди в Сьерра-Бланке или пришли к власти… или по меньшей мере продолжали сохранять статус-кво, контролировать определенные районы. Метод борьбы, который вы избрали, действительно может им в этом помешать. Именно в самой Сьерра-Бланке. Но кроме того, есть еще и этическая сторона вопроса, ведь вы собираетесь применить биологическое оружие… запрещенное, кстати. Уничтожить ни в чем не повинных людей.

— Мировая политика не делается в белых перчатках, — холодно бросил Айри, — я тоже не хочу, чтобы к власти пришли коммунисты. Куба, Венесуэла, теперь Сьерра-Бланка — этак красные все захватят.

— Это не ваша страна и не ваше дело.

— А что — это ваше дело? Из какой вы страны? Почему вы вмешиваетесь в это?

— Потому что я хочу, чтобы люди не голодали. Чтобы все могли получить образование. Чтобы у всех была работа. Все получали медицинскую помощь. Это минимум. Они это смогут обеспечить в своей стране. Вы не хотите этого, Айри?

— А несогласных они расстреляют?

— Там сейчас убивают людей. И пытают. Они хотят мира, прекратить гражданскую войну и строить новую жизнь. Справедливую. Полную милосердия. Айри, я прошу вас, откажитесь от операции.

В ее словах что-то было. Айри заколебался. Она звучит так убедительно! Ну а может, для этих латиносов так и лучше, на самом деле?

Да, но при чем тут он, его жизнь, его работа?

— Знаете, это все прекраснодушные рассуждения. Меня интересуют в первую очередь мои дети, моя работа, моя страна.

— Если для блага ваших детей надо убить чужих — вы готовы это сделать?

— Да, черт возьми! — взорвался Айри, — представьте, я готов. Я не собираюсь идти на крест из-за каких-то там обезьян. И они не пожалели бы моих детей, окажись мои дети у них на пути. Они все — террористы. Вот только что, пожалуйста, теракт в Пекине — взорвали метро, сотни жертв. Все они одним миром мазаны, все одинаковы. Не надо мне детишек теперь совать под нос — они сами виноваты, плодятся, как кролики, и эти детишки у них в десять лет уже автоматами размахивают. Туда и дорога!

Он заводил себя, а лицо сидящей перед ним девушки становилось все более жалким. Мертвенным. Бледным.

— Айри, подождите… не надо. Вы ведь не такой человек. Вы любите… ну хоть своих детей. Вы любите свою работу, хороший профессионал. Порядочный. Вы же… не фашист. Не надо.

Айри показалось, что в ее глазах мелькнуло отчаяние. Он сказал мягче.

— Не говорите глупостей. Я именно делаю свою работу и стараюсь сделать ее как можно лучше. Мне самому жаль тех, кто погибнет, но в мире всегда гибнут люди. Ну зачем вам это надо — меня уговаривать?

— Галактика, — прошептала девушка, — он уже на подходе. Вы понимаете, что я не могу это допустить… любой ценой? Понимаете?

— Но что вы можете сделать? Операция все равно начнется.

Айри до сих пор не чувствовал никакой угрозы. Деревенская девочка с наивными чистыми глазами и такими же наивными представлениями о жизни. Конечно, надо ее передать в полицию как-то. Мустафа поможет… если только у него не отключен телефон по непонятной причине. Но он может ее элементарно скрутить. Кстати… Айри оценивающе взглянул на девушку. Почему-то сама мысль об агрессии в ее адрес представлялась отвратительной. Но если надо…

— Я ничего не могу сделать, — шепотом сказала девушка. Потом она выхватила свой клоунский дуэльный пистолет, и Айри увидел вспышку и ощутил жгучий удар под ребро слева.

Это было последнее, что он почувствовал в земной жизни.

Суд.

Алейн пришла в себя в камере.

К ней вернулось сознание — и одновременно навалился весь ужас мира, с которым, она это понимала, придется теперь существовать вечно.

Ей было очень плохо. Тело не было повреждено, если не считать красной полоски от пластикового жгута, которым ей зачем-то стянули запястья, пока везли сюда. Ее мучила лишь психосоматика — тошнота, головная боль. Алейн нагнула голову и попыталась стошнить — вышла мерзкая, горькая желчь. Смутно она помнила, что ее вывернуло еще там, в кабинете.

Она почти не слышала Союз Тайри, он оставался где-то там, далеко на периферии, словно за пеленой слышались неразборчивые голоса.

Она напоминала себе муху в янтаре, еще живую, дергающуюся муху, влипшую так неудачно в кусочек смолы. Душевный слепок Айри — человеческий слепок, и ужас его в последнюю секунду, когда он понял, его боль, его кошмар были этим янтарем.

— Ты че, перебрала, что ль? — послышался хриплый голос. Алейн повернула голову и увидела соседку по камере. Темно-рыжая крашеная девица в короткой юбочке. Проститутка… Алейн быстро машинально просканировала ее — это получилось и даже отвлекло от собственной боли. Девицу звали Джил, она и в самом деле промышляла как собственным телом, так и мелким мошенничеством, и сейчас ее взяли из-за какого-то козла, который заметил пропажу довольно большой купюры в номере, где они провели пару часов, и поднял визг…

— Вроде того, — ответила Алейн. Попыталась сесть, но голова у нее закружилась. Все же Алейн медленно села, опершись спиной о холодный бетон стены. Ужас снова захлестнул ее, заставив забыть о Джил. Та что-то говорила еще, Алейн не слышала.

— Ты че, ненормальная, что ли? По-английски-то понимаешь?

— Понимаю, — ответила Алейн. Очевидно, ее приняли за мексиканку. В какой-то мере она ею и была. По легенде. Галактика, а ведь сейчас ее на допрос потащат, что-то будут выяснять… и правильно. Она убийца. Все логично.

Никогда уже ничто не будет так, как раньше.

Щелкнул замок. В дверях стояла симпатичная девица в форме.

— Ты — на выход, — приказала она. Алейн покорно встала, подошла к ней. Голова болела нестерпимо, и тошнило, натуральная мигрень, но на ногах держаться она могла.

— Руки, — девица снова стянула Алейн руки жгутом, впившимся в запястья. Алейн не стала отключать ощущение. А может ли она это, собственно? Спазм сосудов головного мозга она сейчас никак не могла снять, не могла и очистить кровь от накопившейся гадости… Но ей и не хотелось ничего снимать.

Ее привели в какое-то помещение, где за столом сидел полицейский-мужчина. Перед ним лежал бесформенный кусок блестящего сплава, в который самопроизвольно превратилось оружие тайри. Алейн стояла против стола, со связанными руками. Ей было все равно. Полицейский спросил ее имя. Она не ответила ничего. Просто сил не было думать, какое имя назвать. И говорить ничего не хотелось.

— Где пистолет? Повреждение огнестрельное, хотя пулю не нашли — я вас спрашиваю, где пистолет? С какой целью вы убили господина Айри?

Алейн ничего не отвечала, на лице ее отражалась мука.

— Вот что, прекрати-ка дурочку играть, имя-то хоть свое можешь назвать? Ну? Сomo te llamas? — неуверенно выдавил он по-испански. Алейн так и не шевельнулась.

— Похоже, на психиатрическую надо отправлять, — пробурчал полицейский, — ладно, не мое дело. Забирайте ее.

Алейн конвоировали четверо, очевидно в связи с тяжестью совершенного ею преступления. Она почти не замечала окружающего. Ее везли в закрытой машине куда-то, потом вывели на свет, и свет ударил по глазам, потом вели по коридорам и лестницам.

За ней закрыли решетчатую дверь, с двумя охранниками у входа. Затем еще одну — в небольшую, теперь уже одиночную камеру. Оставшись одна, Алейн ощутила некоторое облегчение. В присутствии людей ее мучило сознание, что надо все-таки им что-то говорить, отвечать, что от нее чего-то ждут, а она не знает, что отвечать и как себя вести. Теперь оставался один только Ужас, и она — с Ужасом наедине.

В камере была койка, застеленная сероватым бельем, стул и стол. Освещение — тусклое, только искусственное, никаких окон. Алейн села на стул.

Мустафа, очевидно, нашел ее там. Ее — без сознания, и безжизненное тело своего босса. Теперь Мустафа не получит никаких инструкций, а Бэнки больше не будет проводить эту операцию, и вообще в связи с новыми проблемами скорее всего надолго забудет о Сьерра-Бланке. Операция предотвращена. Никакой радости от этого Алейн не ощущала. Даже наоборот, а не ошибка ли это?

Не надо было вообще ни во что вмешиваться… не надо было ничего делать. Лучше всего жить как Лий Серебрянка, сверкать, звенеть своей красотой, радовать окружающих, и… ничего не делать, ни во что не вмешиваться.

Потому что это неизбежно приводит — к убийству. И ты начинаешь вращаться в том же колесе, что Айри. Из любви к своим детям можно убить чужих, но ведь чужие тоже убивают, они же в самом деле многие уже в детстве идут в партизаны, участвуют в боях, и все ведь, абсолютно все оправдывают себя благими намерениями, и она сама, и Айри, и его боевики, и партизаны… Все якобы хотят, чтобы настала мирная жизнь без убийств, справедливая и милосердная. И ради этого…

Я не могу жить с этим, безмолвно сказала Алейн, закрывая глаза. Не могу.

Айри продолжал жить в ее душе, весь такой, как был, с его работой, с его любовью к детям, с его уверенностью в своей правоте, это он застыл там, застрял, и никакими силами уже нельзя было его оттуда удалить.

Алейн ощущала, что периферические сосуды сжимаются все сильнее, что организм лихорадочно сосредотачивает кровь в жизненно важных органах, но и там давление все падает… Психогенный шок, вяло подумала она. Пожалуй, до первого допроса я и не доживу. И не надо больше жить.

В этот момент она почувствовала, как чьи-то руки взяли ее за плечи.

Собственно, почему чьи-то. Это были руки Дьена. Он ничего не говорил, но каким-то образом держал ее за плечи. И пока это так — она не умрет. Она лежит в его руках. Он держит ее. С ней ничего не может случиться.

Это неважно, что она убийца. Для него — совершенно неважно.

В следующую минуту завеса разодралась, и в ее мозг потоком хлынули голоса тайри. Локальная сеть взволнованно переживала за нее и обращалась к ней.

"Алейн, что с тобой?"

"Не сходи с ума! Ты же была готова к этому".

"Алейн, тебе надо прийти в себя!"

И звонким светлым колокольчиком — голос Линны, юной тайри, новой сестры:

"Алейн, ты должна жить! Слышишь — ты должна жить! Ты неправа! Ты должна была это сделать! И вовсе не все равно, кто и кого убивает!"

И она бросила ей несколько образов, близких им обеим — образов из Второй Мировой войны; и фашистские концлагеря, и знамя над Рейхстагом, и горящие деревни, и Зою Космодемьянскую, и летчика Экзюпери…

Алейн не знала, права ли Линна, но наверное, именно ее неистовая убежденность повлияла на организм. Алейн почувствовала себя лучше. Выпрямилась.

"Но как же теперь быть?" — тихо спросила она сеть.

"Возвращайся домой в первую очередь. Отдохни, восстановись. Мы потом подумаем об этом", — сказала Ташени.

Дьен все это время так и не произнес ни слова. Но не отрываясь, издалека будто бы держал ее за плечи.

Энергия лилась чистым ручейком, отогревала посиневшие пальцы Алейн, билась веселым потоком в сердце.

Алейн выпрямилась. Ей было по-прежнему тяжело на душе, но силы ее вернулись. Она снова стала тайри.

"Спасибо", — прошелестела она в сеть. Ей все же было стыдно перед остальными, несмотря на все хорошее, что ей было сказано. Но теперь она могла действовать.

Алейн встала, еще раз окинула взглядом камеру — и мгновенно перенеслась в свою квартиру, в районе Бонн-Бойель, где ее радостно приветствовал беспокоящийся друг кэриен.

Ноги были ватными, но голова уже не болела, кто-то заботливо снял спазм. Алейн выпила в кухне минералки. Поднялась наверх и уселась в свое кресло, глядя на карандашный набросок лица Дьена, сделанный так давно… В первый раз после убийства она обратилась к другу.

"Денюшка…"

Так она называла его, впервые попав на корабль тайри. Когда прошла робость, Алевтинка начала что-то понимать вокруг себя, и красивый недосягаемо умный барин оказался нежным возлюбленным.

Теплая волна в ответ затопила ее.

"Я так испугался за тебя. Аленькая, ты могла умереть. Умереть совсем. Отдать керу. Аленькая, не надо. Пожалуйста, живи".

Она лежала словно в его руках, неподвижно, безжизненно. Она не была в силах что-либо произнести. Ей было стыдно говорить, стыдно и страшно.

Она и тепла этого не заслужила.

"Это слишком, — произнесла она с трудом, — "я перешагнула какую-то грань, понимаешь? Оттуда нет возврата".

"я знаю, как это больно. Мне случалось это делать, Аль".

И он впервые в жизни послал ей несколько образов — которые раньше она не видела никогда. Его воспоминаний. За сотни лет войны на планетах инферно — действительно, случалось всякое.

"Это наша слабость. Люди не понимают того, что убивая другого — убиваешь себя. Мы понимаем. Это плата… за все, что нам доступно. Это неизбежная плата".

"Ты так говоришь, как будто это просто боль, — с горечью ответила Алейн, — если бы это было так, я бы перетерпела, мало ли боли я знала. Но дело не в этом, Дьен, совсем не в этом. Я в самом деле поняла, что мы… наверное, неправы. Так нельзя. В этих делах не работает арифметика. Убить одного, чтобы спасти тысячу? Но этот один — целый мир, со своей любовью, своими мечтами, своим опытом, он уникален, он — целая вселенная. Что дает мне право уничтожить его? Другое дело — одрин, гниющая оболочка, в которой человек убит во время инициации. Но здесь человек не убит. Почти ни в ком из людей душа не убита. Что дает мне это право? Теоретическая возможность спасти тысячу? Но мы не можем смотреть далеко в будущее и не можем просчитать последствия хотя бы лет на триста — что если причинно-следственная цепочка в будущем приведет к большим жертвам из-за моего убийства? Как мы можем формировать будущее прямо сейчас, если мы видим только его небольшой кусочек? Выход лишь один — не убивать. Мы ошиблись, Дьен. Ты… наверное, прав, ты такой железный, и ты сам прошел через такое, что… в общем, это твое дело. Но я не могу больше".

"Тогда вернись, детка. Не надо больше, правда, — ласково ответил он, — Я вижу, что ты не можешь, что у тебя больше нет сил. Я давно это вижу, и если честно, мне бы хотелось, чтобы ты больше не занималась этим, никогда. Вернись на Тайрон. На Лив-Лакос или Имельхе… Эндорагон… Вспомни, как там хорошо. Просто живи. Тебе досталось слишком много, уже хватит, просто хватит. Отдохни, вылечи свои раны. Я буду возвращаться к тебе постоянно. Вернись, Аленький, вернись!"

Она заплакала.

"Я не могу, Дьен. Как я буду жить дальше? Человек, которого я убила, больше не живет. А я вернусь на Лив-Лакос, буду плавать в зеленом океане, да? Как я буду общаться с другими тайри? Ты хороший, ты все понимаешь, ты родной. Но ты же знаешь, мы живем только в Союзе, и как теперь? Они все добрые, все любят, все простят меня, но я-то как буду рядом с ними? С нормальными? Никогда не делавшими такого…"

Такого еще не было. Отчаяние захлестнуло ее, несмотря на присутствие Дьена, несмотря на то, что он обнимал ее. Ничто не могло ее больше спасти, и Алейн почувствовала, как черная пелена надвигается снова, и сосуды мозга сжались, как раскаленный обруч вокруг головы.

"Остановись!" — в ее мозг ворвался скрежетом голос Ульвира Черного.

"Алейн! Соберись. Ты можешь потом умирать, сколько тебе вздумается, но сейчас у нас Глобальная Сеть. Ты брала на себя обязательства, не забывай! Ты должна ответить".

— Глобальная сеть, — вслух прошептала Алейн, пораженная этим событием.

Хотя Союз Тайри и представляет из себя единый разум, по сути — сверхразум, меняющий Вселенную, выступающий как единое целое, механизм его действия не менее сложен, чем механизм действия единичного человеческого мозга. Можно представить каждого отдельного тайри как клеточку этого мозга. Возбуждение, возникшее в одной-единственной клеточке, может быть настолько сильным, что охватит весь окружающий ее участок или даже весь мозг. Но постоянно каждый участок мозга занят чем-то своим, и каждая клеточка выполняет собственную задачу.

Именно так происходит общение в самом Союзе Тайри. Каждый участок Союза — каждая локальная сетка — занята своими интересами и делами. Даже шесть потоков мышления, которыми обладает тайри, не позволяют ему воспринимать одновременно более миллиарда других разумов (это не говоря уже о человеческих, кэриен и других рас — разумных существ в галактике биллионы и биллионы).

Лишь раз в стандартный год (он чуть менее двух наших земных лет) на несколько дней собирается Глобальная сеть — все миллиард и двести миллионов тайри оставляют свои дела и сливаются воедино, обмениваясь важнейшей информацией, принимая общие союзные решения.

Но порой Глобальная сеть может собраться и внеурочно. Если к тому есть серьезный повод, если возбуждение, возникшее в одной клеточке — в одном мозгу какого-нибудь тайри — настолько сильно, эмоции его так велики, что захватывают и распространяются на весь Союз.

Линна еще ни разу не участвовала в Глобальной сети, и несмотря на сочувствие Алейн, происходящее казалось ей безумно интересным.

Она свернулась клубочком в глубоком кресле рядом с Кьеной, которая ободряюще поддерживала ее мысленно. Закрыла глаза.

Сеть представилась ей в виде гигантского амфитеатра. Вместо зрителей мерцали тесно прижатые друг к другу разноцветные звезды, одна поярче, другая слабее, их мерцание менялось, переливалось, и к каждой можно было прислушаться и целиком ощутить ее душу — все это были тайри, собравшиеся в Сеть по всей Галактике.

Это было самое сильное переживание Линны с тех пор, как она стала тайри. Это можно сравнить только с инициацией. Звезды ласково улыбались ей, волны любви, волны тепла, радости прокатывались по гигантскому полукругу, и вдруг Линна почувствовала, как кто-то смотрит на нее, вот именно на нее, молоденькую тайри, и таких взглядов все больше и больше, и они ласкают ее и радуются ей, и говорят, как счастливы, что вот и она теперь с ними, и какая она красивая… Линна ответила благодарностью и тем, что и она очень счастлива быть со всеми; и разом увидела десятки (больше она не могла) тайри, особенно радостно приветствовавших ее, и в глазах какого-то зеленоглазого юноши с Тайрона она уловила свое отражение, и как бы увидела себя его взглядом: сверкающая серебряная спиралька, невероятно чистого белого цвета… Линна Светлая… И тут же оценила красоту смотрящего на нее — зеленоватой звездочки, нежной, деликатной, любящей. Но радость от общей встречи постепенно становилась фоном, угасала, и Линна увидела в центре амфитеатра одну-единственную скорчившуюся фигурку… свою любимую подругу Алейн.

Она сейчас была похожа на тень звезды, такая бледная, словно растерзанная изнутри. И через секунду рядом с ней оказался другой тайри, Дьен, золотая молния, и обнял, окружил умирающую Алейн твердым кольцом.

"я буду держать тебя", — сказал он, обращаясь к Алейн, — "по праву канри. По праву любви я буду держать тебя".

И Ульвир полыхнул черным алмазом.

"Мы начинаем суд".

Воспоминание Алейн током пронзило сознание каждого тайри. Она вспоминала. Сквозь невыносимую боль, сквозь нежелание тревожить этот участок мозга, она вспоминала каждую секунду, и из глаз ее текли слезы, и здесь, на виртуальном уровне, казалось, что течет кровь, которую Дьен осторожно вытирал с ее лица.

Линна вместе со всеми увидела — кратко — всю предысторию, то, как Айри оказался в центре сложной системы, как он был завербован одри, а затем получил рабочее место в незримой империи одного из самых влиятельных людей мира (и тот давно незаметно для себя работал на одри), как он спланировал и подготовил операцию, которую Алейн должна была предотвратить. Что из себя представляла эта операция, и как важно было не допустить ее. Линна увидела Роситу, Мануэля, отца Фелипе, команданте Сото — вместе с Алейн почувствовала чистоту их душ, почувствовала надежду. Затем она этап за этапом вместе с Алейн прошла контроперацию, подготовленную тайри, отслеживала группу исполнителей, планировала… И потом это планирование было полностью перечеркнуто новыми страшными событиями — пленением Алейн, боем с одри… это Алейн показала как бы мимоходом, мельком, но Линна успела загореться гордостью, ведь она тогда была рядом с ней. И вот они уже в ее боннской квартире, в тишине, вот уже залечены раны, и Алейн одним из потоков сознания через дальнюю связь получает новые сведения — Айри начал операцию на несколько часов раньше. Сейчас к нему должен явиться исполнитель…

У нее не было альтернативы. Безысходность. Можно только позволить всему совершиться — или разрубить узел именно в этой точке.

Она еще попыталась уговорить Айри. Возможно, это было ошибкой, подумала Линна. Теперь сцена была растянутой. Линна проживала заново каждую секунду разговора с Айри… Каждое движение его души. Каждую мысль. И нарастающее отчаяние Алейн, где-то на пятой минуте осознавшей, что выход остается только один… Линне казалось, что это ее рука поднимает деструктор. И понятно, зачем он нужен — можно было бы на расстоянии остановить сердце противника, но слишком уж это страшно, проще выстрелить. И что это она стреляет — и кажется, что стреляет в себя. Удар, огонь, нестерпимая боль в сердце. Темнота.

Линна выдохнула. Глобальная Сеть молчала. Все пережили этот удар тьмы — ослабленный воспоминанием. Дьен тихо возился над Алейн, пытаясь как-то залечить ее новую рану, вызванную этим тяжелым новым переживанием горя.

Суд начался.

Тайри пережили случившееся каждый на свой лад, но далеко не каждый мог высказаться, сформулировать что-либо четкое и однозначное — подавляющее большинство лишь излучали эмоции разного характера, но Линна, вначале испугавшаяся, уже поняла, что большинство эмоций были — за Алейн. "Они понимают", подумала она. "Это ни о чем не говорит, — тихо отозвалась Кьена, — "мы любим Алейн, и мы за нее, но ей важно знать, права ли она — а в этом мы пока не уверены". "А что, если они скажут — нет?" — испугалась Линна. "Ведь ее не накажут?" — "ну что ты, какая ерунда, кто же может наказать тайри… Но что тогда будет с самой Алейн? Она уже едва не умерла, и это может случиться в любую минуту. Но мы не можем ни солгать, ни умолчать, это же просто физически невозможно для нас".

Дьен в это время говорил для одной только Алейн — это возможно для тайри только в том случае, если между ними есть отношения канри. Вот тогда они могут закрыться вдвоем от всего Союза, и больше никто не услышит их.

"Если что, Алейн, ты просто держись за меня. Не думай ни о чем. Что бы они ни сказали… Если скажут то, от чего ты начнешь умирать, просто хватайся за меня, держись крепко. Я сорок лет прожил без Союза, во тьме. Я знаю, что могу жить без него и дальше. Мы уйдем с тобой вместе. В Малое Магелланово облако, если понадобится. Уйдем навсегда. Я — твой Союз, Алейн. Мы будем с тобой. Ты слышишь меня?"

"Слышу, — безжизненно отвечала она, — прости меня, Дьен, что так получилось".

Тайри заговорили.

Говорили тайри с Тайрона, счастливые, живущие одной только радостью, пестуны новых поколений людей и тайри, окружающие заботой каждую человеческую жизнь.

Говорили тайри с кораблей — подавляющее большинство, миллиард тайри, живущих в Космосе, на кораблях, говорили те, чьим смыслом жизни была наука, те, кто летел в дальние экспедиции, в другие Галактики, те, кто расчищал и благоустраивал Галактику для людей, просто счастливые творцы, самозабвенные дети, играющие в звезды, как в мяч.

Говорили тайри, живущие, как Алейн, на планетах людей и людей и иных разумных рас, наблюдатели, помощники, спасатели.

Говорили тайри антиинфернального флота, познавшие глубочайшее горе и самый черный, самый невообразимый ужас Вселенной.

Простые механизмы, подобные нейрохимическим механизмам мозговой регуляции, позволяли Линне легко выделять главные темы из этих высказываний и слышать только их.

Говорил педагог с Тайрона, с Эндорагона, тайри, посвятивший всю свою жизнь пестованию человеческих душ. Его длинные светлые волосы летели словно по ветру. Он демонстрировал нераскрывшуюся душу ребенка, и мельком показывал миллионы и миллионы микрособытий, день за днем, минуту за минутой, которые приходилось строить для того, чтобы вырастить человека, и если у этого ребенка есть потенция тайри — чтобы он реализовал эту потенцию. Он показывал, как невероятно трудно вырастить человека, скольких лет напряженных усилий это стоит, и говорил, что и на примитивных планетах родители, учителя посвящают каждой отдельной душе множество сил, времени, труда. Зато и награда высока, ведь каждая сформировавшаяся человеческая душа — новая вселенная… Убить? Уничтожить эту Вселенную? Он не может этого понять и представить.

Говорил тайри с корабля Кальера, увлеченный математикой и теоретической физикой. Дело не в эмоциональных убеждениях. Мы не в состоянии просчитать цепь событий на сколько-нибудь десятилетий вперед. Но если бы мы были в состоянии, и знали бы, что какое-нибудь омерзительное действие — в самом деле омерзительное — приведет через сто лет к самостоятельному переходу мира в тайронское состояние — неужели мы бы совершили это действие? Пусть наши расчеты говорят так — но неужели тайри в самом деле готов совершить все, что угодно? Убийство кажется пустяком, хорошо, а что вы не готовы совершить, подумайте. Массовое убийство? Массовые пытки или зверские казни? Погружение мира в состояние инферно? Где граница нашей готовности жертвовать настоящим ради будущего?

И еще многие, многие тайри говорили об этом. Где грань? Какую цену можно заплатить за лучшее будущее? Какие жертвы положить в основание? И чего будет стоит это светлое будущее, если в его основании лежат смерти? Пусть даже всего одна смерть.

Линна слушала все это, и наливалась негодованием. Она снова вспоминала войну — для ее земного поколения существовала только одна Война, с большой буквы. Она даже кидала в Сеть военные картинки, но это было слишком далеко для тайри, и слишком бессвязно, чтобы Сеть могла уловить что-либо, кроме эмоций Линны.

Были и многие другие — отвечавшие первым. Но в какой-то миг вдруг все перекрыл, и заставил всех замолчать мощный бас Ульвира Черного.

"А теперь послушайте нас. Антиинфернальный флот".

Ульвир не щадил чувств тайри. Он выводил в Сеть страшные картины инферно — Линна задрожала от ужаса, и почувствовала, как ужас прошел по Сети. Она смутно видела котлован, заполненный шевелящейся человеческой массой, и льющееся сверху расплавленное железо… Физически тайри ощущали боль, и у многих стигматами полопалась кожа и хлынула кровь, взбухли волдыри ожогов. Линна видела места массовых казней, людей, корчащихся на столбах, посаженных на кол, она видела толпы живых скелетов с торчащими ребрами, едва двигающиеся, она слышала свист плетей и визг пуль, она видела радиоактивную пустыню и крыс-мутантов, обгладывающих ребенка…

"Мир гораздо страшнее, чем вы думаете, — загремел Ульвир, — мир кошмарен. Вы это знаете, но с успехом вытесняете эту мысль — ваше право. Любой тайри свободен! Но на самом деле вопрос стоит вовсе не так, как вы думаете. Перед каждым из нас вставал однажды другой вопрос: действовать или не действовать. Этот же вопрос встал перед Союзом Тайри, перед всем Союзом. И Союз ответил созданием антиинфернального флота. Вы благословили нас — действовать. Вы были вместе с нами. Вы поддерживали нас. Многие из тех, кто близок к нам, видели неоднократно, как нам приходилось в том числе — убивать людей. Нам приходилось убивать палачей — чтобы они не уничтожили еще больше невинных душ, и убивать предателей — чтобы они не предали всех, кто нам дорог. Разве Алейн первая, кто совершил убийство? Мы знаем — что нет. Но до сих пор мы об этом молчали. Каждый из нас переживал это внутри себя, пользуясь лишь поддержкой локальной сети. Несколько наших бойцов так ушли навсегда. Но мы продолжали убивать палачей и предателей".

Линна закричала "Да! Он прав!" — и многие подхватили ее зов. Алейн внизу чуть подняла голову. Продолжила речь Тийна Лита Векка, Тийна Буря, с инфернальной планеты Вел-Озт.

"Он прав! У нас лишь один вопрос: действовать или нет.

Можно не действовать. Но мы знаем, что в этом случае рано или поздно инферно захлестнет нас самих.

Если же действовать — то мы не можем остаться кристально чистыми. Наше действие связано с преобразованием общества. С конфликтом, с войной. Во времена Темных Веков, когда Тайрон был почти весь захвачен одрин — разве мы были такими щепетильными?"

"Мы не можем вернуться к тем временам, мы эволюционировали, нельзя призывать нас действовать так, как будто нас и сейчас горстка, а одрин — тьмы и тьмы"

"Нет, не можем. Но ответьте же на вопрос — действовать или не действовать? Спасать мир от зла — или нет? Пытаться вывести планеты на спираль развития или не пытаться?"

"Вопрос так не стоит, — ответил математик с Кальеры, — вопрос в цене. Да, действовать, но лишь до того момента, когда на пути встанет человеческая жизнь".

"Вы все время хотите, — начал молодой тайри антиинфернального флота, Лик Алар Герен, Лик Мудрый, — вы хотите установить железобетонные правила. Этические алгоритмы. Так делать можно, а так уже нельзя. Вы хотите поставить человеческую жизнь как границу, как предел недопустимого. Но в жизни не может быть алгоритмов — иначе всех нас давно можно было бы заменить машинами. Потому и должен сражаться с врагом человек, а не машина — что человек не знает алгоритмов. Я сознаю, что опыт борьбы против одрин есть у немногих. Потому немногие лишь и понимают это. Иногда — убивать нельзя. Иногда — можно. Иногда — необходимо. Лишь разум тайри и лишь в конкретной ситуации может принять такое решение. Он может ошибиться! Но и это не смертельно. Тайри все еще способен на ошибку, как и человек. Лучше действовать и ошибаться, чем ничего не делать и быть идеальным, безгрешным и умно рассуждать о ценности человеческой жизни".

"Верно! — резко сказал Ульвир Черный, — Как мы могли забыть! Создание этических алгоритмов! Ошибка Завета!"

Верно! Ошибка Завета! — зашуршало по Сети, — Как же мы забыли! Вот ведь в чем дело! Ошибка Завета!

"Я не понимаю! — вскричала Линна, — Кьена, объясни, что это! Что за ошибка Завета?!"

И тотчас несколько услышавших ее тайри отреагировали, и потоком хлынуло знание — что такое "ошибка Завета".

В большинстве — да почти во всех — этически ориентированных религиях Бог или боги заключают с людьми определенный Завет или дают им конкретные указания. В любом случае людям выдается некий список правил, заповедей, законов о том, как следует себя вести по отношению к другим людям. Это и есть создание алгоритма поведения в разных ситуациях. Проще говоря — морали.

Такое создание алгоритмов считается у многих народов совершенно необходимым; вплоть до того, что некоторые мыслители даже утверждают: если нет Бога (читай — нравственных указаний, как себя вести), то все позволено.

Сами люди действительно обязаны выработать определенные общественные правила поведения и закрепить их в законах, иначе у них не получается — надо охранять слабых от любителей легкой наживы и насилия.

Но это лишь человеческие законы, ошибка же Завета — это религиозное, надчеловеческое явление.

Во всех случаях, когда Бог или боги давали людям свыше морально-этические правила, это приводило к еще большим этическим катастрофам, чем если бы таких правил не было. Неисчислимы количества людей, чаще женщин, убитых и искалеченных за так называемое "прелюбодеяние", и не меньше юных девушек искалечено и убито совершенно невинными, за то, что их изнасиловали, или просто заподозрили "нечистоту". Заповедь "не убий" никому не мешает убивать еретиков, нарушителей и иноверцев с удвоенной и утроенной энергией и жестокостью. Требования не воровать и не завидовать чужой собственности приводят к закреплению социального неравенства и угнетения. Закрепление семейной иерархии — родители-дети, муж-жена — приводит к сознательному угнетению и садизму в отношении "низших".

Число изученных по этому параметру цивилизаций так велико, и факты так вопиющи, что тайри-социологи назвали это явление "ошибкой Завета".

"Почему человеческие законы не действуют так отрицательно, а божественные заповеди — действуют?" — поинтересовалась Линна.

"Потому что божественные заповеди обращены к бессознательному в человеке, к его архетипам, и таким образом закрепощают внутренне. Человеческие законы закрепощают только внешне, внутренне человек остается свободным, ничто не мешает действию его совести".

Не случайно, откликнулись тайри антиинфернального флота, многие одрин на своих планетах внедряют религии с жестким заветом и алгоритмами на каждый случай жизни. Сами они при этом являются жрецами, священниками или даже богами.

Ответ на этот ужас — свобода и любовь. Человек свободен. Если он любит других людей, Вселенную, Бога, мир, он поступает в соответствии с этой любовью и не принесет зла. Только любовь может спасти — но не выданные сверху правила.

Есть даже одна религия, которая прямо это сформулировала. Что интересно — религия по происхождению земная. Но во-первых, многие последователи других религий и атеисты доходят до этого тоже; а во-вторых, последователи этой продвинутой религии быстренько сотворили колоссальное число алгоритмов и правил якобы от Бога на любой случай жизни и отличились в жестокости и творении зла ничуть не меньше, чем последователи религий непродвинутых…

Тайри, верят ли они в Бога или являются атеистами, всегда свободны. Чувства, которые испытывает тайри — это тейрин, эльтин, канри и кельтар. Все это — любовь. Тайри в принципе после инициации не способен испытывать к миру и людям какие-то другие чувства. Иначе он не мог бы быть инициирован.

То, что говорили Алейн, поняла Линна, это попытка закрепостить тайри новыми правилами, алгоритмом поведения. Законы тайри — не человеческие законы. Мощь Союза так велика, что могла бы полностью закрепостить сознание. И лишь правило "любой тайри свободен — всегда и во всем" — спасает от этого.

Алейн любит этот мир, подумала Линна. Она в любую секунду готова положить за него собственную жизнь. Она любит каждого отдельного человека в этом мире, вот ведь даже и Айри она любит, и поэтому только так тяжело ей далась его смерть. Алейн любит этот мир, пусть эта любовь — нестерпимая боль; и какое право мы имеем судить ее? Суд! До чего мы докатились! Она полыхнула негодованием в адрес той части Союза, что возражала Алейн.

Тон Глобальной Сети между тем изменился.

Он снова, как в самом начале, переливался любовью и счастьем. Но теперь все эти потоки были направлены на Алейн. Дьен выпустил ее из защитного кольца и просто витал где-то рядом, наслаждаясь.

Свободна!

Любима.

Счастлива.

Права во всем.

"Прости, Алейн, — доносились тысячи голосов, сливающихся в единый поток, — ты знаешь, что мы не хотели тебе зла. Мы любим тебя, и ты права".

Они расступались, чтобы дать высказаться тем, чьи мысли в начале могли ранить Алейн, чтобы и с ними у нее восстановились отношения эльтар.

"Алейн, я был неправ и жесток, говоря о ценности человеческой жизни — потому что ты и сама понимаешь эту ценность, и сознание это тебя убивало, я же оказался настолько жестоким, что мог увеличить эту боль".

"Алейн, мы не имеем права создавать алгоритмы твоего поведения и всех, кто сражается со злом".

"Потому что вы делаете это — за нас".

"Потому что вы — такие же, как мы, и так же любите, так же страдаете, вы — часть нас, и мы не можем оскорблять вас недоверием".

"Спасибо", наконец тихо произнесла Алейн, и ее услышали. Больше она ничего не могла сформулировать, ее сияние стало лишь чуть-чуть ярче. Она очень ослабела.

"Я люблю вас, тайри", — сказала она чуть громче.

"Да направьте же кого-нибудь к ней на планету, пусть кто-нибудь просто побудет с нею рядом. Посмотрите, на что она похожа! Дьенар!"

Молния Дьена прорезала тьму.

"Я на Монроге и не имею права оставить миссию".

Ташени ответила ласково.

"Аль, мы действительно можем. Хочешь, к тебе спустится кто-нибудь с Виэрела, или Кьонар придет, или Линна? Если тайри физически рядом с тобой — он сможет поддержать тебя лучше".

"Да, — ответила Алейн, — но я боюсь, что сейчас мне нужно будет действовать. Мне нужно завершить то… ради чего убит человек. И меня уже ждет следующая задача, и она сложная. Мне придется собраться. А вообще… если Виэрел еще задержится, пусть Линна посетит меня! Я бы хотела показать ей Землю. Она стала тайри, но так и не видела собственной планеты. Это моя просьба!"

"Виэрел еще пробудет в вашем районе несколько месяцев".

"Я приду! — радостно откликнулась Линна, — приду обязательно".

"Ты сможешь восстановиться? — с тревогой спросили тайри, — какая помощь тебе нужна? Вся Глобальная сеть готова помочь тебе. Спрашивай!"

"Если бы вы могли восстановить Айри и перенести его в другой мир!" — с горечью ответила Алейн, — "но ни то, ни другое нам пока не доступно. Спасибо, просто за то, что вы есть, спасибо вам, тайри! Я люблю вас всех!"

"Помогите нам!" — внезапно вклинился новый голос, и все обратили внимание на группу тайри на Земле, до сих пор молчавших.

Это была научная группа с Виэрела, занимавшаяся супермозгом. Их эмоции были так глубоки и безнадежны, что вся Глобальная сеть застыла в молчаливом сочувствии.

Заговорил Араинн, старший из наиболее опытных и ученых, передавая всей Сети пакеты информации о состоянии супермозга.

Поначалу задача казалась простой. Всего лишь выделить керы отдельных людей из нейронной опухоли, создать для них новые тела, частично удалить память и вернуть на прежние места обитания.

Но это удалось проделать лишь с двумя десятками личностей, добавленных в мозг в основном в течение последних трех лет.

Остальные керы — около трех сотен — просто не могли быть восстановлены.

Потому одри требовались все новые клоны — старые уже не выполняли своей функции. Многие из них стали безумными, не обращая никакого внимания на окружающую психологическую реальность, жили в своем мире циркулирующих импульсов; они иногда выдавали кавалу, особенно в ответ на болевые воздействия. Но умели и избегать их.

И наконец, часть самых старых личностей исполнила мечту одри о супермозге — они утратили индивидуальность. Слились в единый комок вопящего безумия; ничего человеческого уже не было в этом страшном клубке, ни проблеска мысли, разума, неизбывное страдание, давно не осознающее себя.

Оказывается, основным источником мучений для новопоступающих были не пытки Шанкары, не насильственное взаимодействие друг с другом — а именно этот Монстр, воплощение немыслимого ужаса…

Араинн продемонстрировал все способы, которые применяли тайри, чтобы спасти личности супермозга…

В итоге выяснилось следующее. Отделить тех, кто впал в безумие, вероятно, получится — но вылечить их уже нельзя. Это повреждение самой керы, более глубокое, чем, скажем, обычная шизофрения.

А вот что делать с оставшейся частью, с Монстром — личностью Супермозга?

Группа с Виэрела предложила следующие варианты:

— Отделить все керы, которые способны отделиться, и уничтожить оставшееся.

— Дать Монстру новую оболочку, создать отдельное тело — и пытаться социализировать и воспитывать получившееся псевдоразумное существо. Оно не будет обладать человеческим интеллектом, но сможет как-то жить — на уровне неизлечимого психиатрического больного.

— Сделать попытку разделить Монстра на личности. Это технически возможно; есть даже вероятность, что несколько личностей удастся спасти, однако остальные будут необратимо повреждены.

Тайри не чувствовали себя в силах принять решение — слишком тяжелое, потому что оно было связано с неизбежным уничтожением части неизлечимо больных личностей, отказом от их восстановления… В любом случае.

Глобальная сеть снова зашумела. Тайри высказывались. Линна жадно ловила их мнения — сама она колебалась между вторым и третьим вариантом.

Уничтожение Монстра было сразу отметено как невозможное. Даже одри уничтожались сознательно лишь потому, что иначе вред, наносимый другим живым существам, был вообще неисчислим. Монстр — всего лишь больное, замученное создание; уничтожить его — бессмысленная жестокость.

Нашлось много сторонников и у создания отдельного существа. Как знать — может быть, оно даже будет обладать своеобразным разумом.

"Но на что вы обрекаете — неизбежно — те личности, которые входили в состав Монстра?" — возражали другие тайри.

"Они потеряли индивидуальность, их уже нет".

"Как знать, может быть, их индивидуальность можно восстановить!"

"Она в любом случае будет лишена разума".

Линна молчала. Ее все еще удивляло то, что тайри казалось бесспорным: они рассматривали личность умственно неполноценного, психического больного действительно наравне с обычной человеческой личностью.

Линна вспоминала объяснения Кьены — по поводу животных. "Мы не делаем такой уж разницы меж людьми и животными — так ли она велика? Мы знаем большое количество форм разума, совершенно нам непонятных, далеких, которых никто из земных людей не счел бы вообще разумными. На этом фоне — почему надо считать животных чем-то принципиально иным, чем люди? А людей — чем-то иным, чем тайри".

Тайри ко всему живому — и к людям, и к животным, и даже просто к миру, к каждому камешку — испытывает кельтар, чувство нежной материнской или отцовской любви.

Союз высказался за искусственное разделение личностей Супермозга и попытку полного восстановления каждой из них. Даже если очевидно, что восстановить удастся лишь ходячие оболочки.

Глобальная сеть еще некоторое время сияла, мерцала, посылала друг другу эмоции любви, счастья, сочувствия — но потом стала гаснуть, меркнуть, и Линна вновь вернулась к привычной жизни, на Виэрел. Ощущение Союза осталось, как и раньше, смутным — лишь в одном потоке сознания вспыхивали особенно яркие искры чьих-то далеких эмоций, переживаний событий. Линна увидела Кьену, которая нежно обняла ее. И вспомнила об Алейн.

"Когда ей предложили любую помощь, выполнить любую ее просьбу, она единственное что сделала — захотела позаботиться обо мне".

"Это так, — ответила Кьена, — но ведь это так нормально, так естественно для тайри. Разве у тебя было бы не так?"

"Пожалуй, так", — согласилась Линна.

Они сидели за столиком открытого кафе, за спиной Линны взлетал к небу нереально красивый старый город, Каттолика, и древняя крепость на холме. Но Линна села так, чтобы видеть море.

Ей казалось, что такой синевы на Земле не бывает. Но много ли она знала о Земле? Адриатика плескалась будто у самых ног, васильковой равниной стелилась до горизонта и там, в лиловом мареве, переходила в ослепительную голубизну неба. Белая бухта слева, и белые камни под ногами. Черный кэриен, задумчиво лежащий у ног Алейн.

— Мне кажется, нигде нет такой синевы как здесь, на Адриатике, — вслух произнесла тайри.

Линна потянула коктейль через соломинку. Обернувшись, взглянула на крепость Градару, только что они с Алейн облазили ее, обошли весь старый средневековый город.

"Я столько лет жила на Земле, и действительно — как мало видела! Мне кажется, мне уже не надо и Космоса, и других планет".

"На других планетах все иначе. Тоже чудесно, но иначе. Творец нигде не повторяется, да и люди тоже. А это наша Земля, наша с тобой земля, я хочу, чтобы ты не забыла ее. И чтобы тебе помнилась не одна только серость и боль человеческой жизни".

"Наверное, надо сказать, что у меня была счастливая жизнь. Но я чувствую твою правоту".

"Ты была счастливее меня, Линна. Но человеческая жизнь — любая — это боль. Ты достигаешь чего-то — но только преодолением. Ты видишь, как жизнь тайри отличается от той, человеческой".

"Но так несправедливо, что только нам это дано. Мы ничем это не заслужили".

"Все же чем-то заслужили, Линна".

"Но есть много других достойных — однако они родились без защитной сети".

"Мир несправедлив. Или кажется таким — мы ведь так и не знаем, что там, за порогом смерти. Но мы сделаем все возможное, чтобы сделать его другим". Алейн перевела взгляд на спектрально-чистые синие волны и транслировала Линне свое желание поплавать.

"Идем!" — Линна немедленно вскочила. Кэриен лениво поднялся и недовольно проворчал что-то под нос. Тайри стали спускаться к морю по белой, выжженной солнцем лестнице.

Они дышали разреженным воздухом Гималаев, глядя на угловатые перепады света и тени в глубочайших пропастях, и эти пропасти казались прекраснее и притягательнее треугольных вершин, снежными лопастями вонзившихся в светлое небо.

Потом плясали на кромке атолла у лагуны, которая казалась неестественно-голубой, ели кокос и валялись под пальмами на песке.

Ночью они бродили по Парижу, пили вино в подвальчике Монмартра, а утром отправились в Лувр. Непонятно, какую притягательную силу имеют для нас оригиналы, но Линне хотелось увидеть улыбку Джоконды живьем, и так унести ее с собой, к звездам.

Не дожидаясь культурной немецкой очереди они сразу телепортировали к подножию замка Нойшванштайн, красивейшего замка мира, и пристроившись к экскурсии, вошли в святая святых, в волшебные чертоги замка Лебедя.

А потом Линна захотела в Антарктиду, и они осторожно смотрели из-за ледяной скалы на стаю пингвинов. Алейн научила Линну искусственно затемнять зрение — иначе можно было ослепнуть от белого сверкания льдов, а мороз тайри не страшен и вовсе, но долго они там не пробыли, потому что Сат мерз и недовольно ворчал, что он не северная ездовая лайка, а культурный, между прочим, королевский пудель.

Они отогревались в Африке, в заповеднике Селус в Танзании. Отсюда Линна не могла вылезти — слоны, купающиеся гиппопотамы, меланхолично жующие жирафы, прайд львов, к которому кэриен отказался идти наотрез, а тайри подошли, и даже погладили львят, играющих у их ног, под благосклонным взглядом гривастого отца семейства.

Погуляли по Бродвею, глазея на небоскребы. В Мексике ели энчиладас с соусом гуакамоле,

который делают из спелого авокадо. Потом перенеслись к Гранд-Каньону и просто cмотрели несколько часов, отдыхая и тихо переговариваясь, на ущелье, казавшееся другой планетой — над каньоном плыли облака, и от их теней цвета скал играли, как в калейдоскопе — черный, шоколадный, серый, бледно-розовый, голубой…

Несколько дней и ночей они провели в Европе. Линна не удержалась от искушения посетить дом Шерлока Холмса на Бейкер-Стрит, ошеломленно смотрела на строгие кружева и шпили Кельнского собора, они пили пиво в мюнхенском кабаке, а в Мадриде бродили по музею Прадо. Впечатлений было слишком много, и только расширенное сознание тайри позволяло их вместить, уложить и сохранить трезвый рассудок при этом. Но впечатлений было и мало. Вдруг Линна поняла, что уходит с Земли навсегда. Может быть, она вернется… через десятки лет. И то сомнительно — кроме Земли, есть еще бесконечность миров, и то, что Алейн вернулась сюда на время, и Дьен однажды побывал здесь — чистая случайность, которая, может, и не повторится с ней.

Континенты мелькали, кружился ветер, пели ласковые волны океана. И только в Россию Линна не хотела возвращаться снова — она уже многое видела там, и видеть это снова было бы мучительно. Невыносимо — зная, что это уже насовсем. Алейн понимала это, и не тянула ее туда.

"Спасибо тебе", — говорила Линна. Алейн неясно улыбалась. То ли слушала ее, то ли более тщательно сканировала одним из потоков сознания Землю.

Все это время Алейн не переставала контролировать планету. И время от времени ей приходилось отвлекаться, пару раз даже оставлять Линну одну. На своей боннской работе она пока взяла срочный отпуск, сославшись на тяжелую болезнь мексиканской тетушки.

"Я все-таки тебе мешаю".

"Ну что ты! Я получила массу удовольствия. Знаешь, как приятно было с тобой заново все это переживать?"

"Я даже не знаю, как буду без тебя дальше"

"Лин! Что значит — без меня? Мы всегда будем рядом, только позови. Ты разве еще не поняла? Ведь сейчас ты можешь позвать Кьену — и она может слышать нас, ты можешь позвать кого угодно. Вот и Дьен…" — мысли Алейн смешались.

(они бродили по гигантскому плато в Андах, глядя на светлые во тьме снежные вершины Кордильеры и невероятно гигантские, сливающиеся, мерцающие сквозь атмосферу звезды).

"Он рядом, но все же не совсем. Он не может по-настоящему обнять тебя. Ты не чувствуешь его запаха, не слышишь голоса — только помнишь".

"Но мы и по-настоящему увидимся, — обнадежила Алейн, — и с ним, и с тобой".

Линна размышляла о Дьене.

"Скажи, Алейн… ведь он мне не откроется… а что это за эксперимент, чем они занимаются там, на Монроге? На Монроге ведь инферно?"

"Да, на Монроге инферно олигархического типа"

"Ты можешь мне рассказать?"

"Я попробую. Ты знаешь, как обычно происходит освобождение мира инферно?"

"Внедряются разведчики, затем убивают всех одрин, затем с помощью наших превосходящих технологий захватывают планету, парализуют, если необходимо, армии старых режимов, сложившихся при одрин…"

"Верно. Но потом следует еще один этап. Потом мы должны присоединить планету к Тайрону. Я сама как-то занималась этим. Мы с Дьеном. Это сложная, интересная работа, она проводится по отработанному алгоритму… Первым делом мы обеспечиваем всех жителей данного района — например, мы отвечали за половину континента, там было пять миллионов человек, мы создаем пункты бесплатной раздачи, ставим синтезаторы, и каждый может получить сколько угодно еды, одежды, любых необходимых вещей. Дальше ставим правительство. Тайри могут сканировать, поэтому нам несложно определить, кто годен для управления — тут важны и организаторские способности, и ум, и главное — бескорыстие. Создаем иерархию для начала, организуем людей в небольшие районы, поселки. Выдача продовольствия только членам наших общин, и в них быстро подтягиваются все. Особенно упертых — в охраняемые лагеря, сканируем, если человек небезнадежен — убеждаем, если он сам внутри уже как одри, выдаем правительству, обычно для таких применяется пожизненное заключение. Одновременно строим школы для детей, для взрослых. Обучаем профессиям, обращению с нашей техникой, детям даем общее образование, вживляем компы, проводим санацию тела, так что время жизни резко увеличивается. Затем внедряем испытанную на Тайроне систему демократического самоуправления… под нашим контролем, конечно. Все. Через 10–20 лет планета присоединена к Тайрону".

"Все это звучит вроде бы хорошо. Оптимистично. Но как-то нерадостно".

"Потому что это похоже на ампутацию мозга с целью лечения мозговой опухоли. Ну хорошо, я преувеличиваю. Главное — это люди. Но мы фактически делаем их беспомощными, полностью зависимыми от нас".

"В результате среди них чаще будут рождаться тайри. И они сами будут счастливы".

"В этике неприменимы простые арифметические действия. Да, это так — они будут счастливы. Как счастлива домашняя собака… извини, Сат, я, конечно, не о кэриен… Но смысл, предназначение человека. Самого человека, понимаешь? Не как заготовки для тайри… Конечно, на планетах инферно у нас нет выхода. Лучше как угодно, чем так, как у них. Даже умереть в одночасье всем этим людям было бы легче. Но… словом, Дьен придумал другую концепцию. Не он один, конечно, с группой… Я тоже в курсе. Кроме прочего, эта концепция еще и намного экономичнее. Мы ведь попросту не имеем достаточно ресурсов, чтобы освободить все планеты инферно, и даже не успеваем компенсировать захват одрин новых и новых миров".

"И что же это за концепция?"

"Очень тяжелая для исполнителей. Как ты помнишь, на Монроге олигархический строй. Замаскированный ничего не значащей демократией парламентского типа. Чтобы реально обрести власть, нужно быть очень богатым человеком. Несколько тайри, в их числе и Дьен, пробились в высшие эшелоны власти. Вошли в число самых богатых людей планеты. Как ты понимаешь, тайри это нетрудно, проблема лишь в том, чтобы не выдать себя одрин. Но на Монроге всего с десяток одрин, не так много. Нашим это удалось. Они выдали себя за обычных людей и фактически уже являются правителями Монрога".

"Безумие какое-то! Тайри, управляющие планетой инферно!"

"Вот-вот. Это гораздо хуже, чем единичное убийство".

"Как они переживают это?"

"Организовывать процессы… а конечно, они вынуждены поддерживать систему, в которой льются потоки кавалы… с жуткими тюрьмами, пытками, с организованными зверски жестокими бандами, с возможностью для каждого потерять работу и оказаться на улице, в руках этих банд… но все-таки это несколько легче, чем убивать своими руками. И — спасает четкое понимание, ради чего все это делается"

"И… что они намерены делать дальше?"

"Дальше? Перестройка общества. Собственно, она уже идет. Создание новой системы образования, где-то — возрождение древних религиозных культов, где-то — новая идеология. Смысл всего этого заключается в том, чтобы воспитать нацию воинов. Не одну, а несколько, на Монроге только крупных многочисленных наций шесть. Возможны даже войны с этой целью, конечно, умеренные".

"Подожди. Не поняла. В каком смысле — воинов? И зачем? Разве войны не увеличат инферно?"

"Там нет большой разницы, война или нет. А зачем? Сейчас объясню. Видишь ли… одрин способны получать кавалу от человеческих страданий, но только в одном случае — если человек действительно страдает. Ощущает себя жертвой. Если человек сражается, забыв о страхе смерти и боли… да если он хотя бы стискивает зубы и заставляет себя терпеть — никакой кавалы не будет. Кавала получается только от сломленных…"

"Но любого человека можно заставить почувствовать себя жертвой".

"Да, почти. Но в массовых масштабах это сложнее. Дьен сталкивался с народностями на планетах инферно, которые стихийно вырабатывали массовую психологию воинов и не кормили одрин. Это и навело его на мысль… Понимаешь, с раннего детства учить мужеству. Противостоянию с этим миром. Быть жертвой — позорно. Трус, слабак — высмеиваются. Что важно, это нужно делать и с мальчиками, и с девочками, иначе женщины будут поддерживать поток кавалы. Социально замотивировать быть бойцами, ничего не бояться, спокойно переносить любую боль. Обряды инициации у индейцев похожи на это. Это… не очень хорошо, конечно. Они перестают любить, перестают придавать значение душевным движениям, нежности, пониманию. Становятся сами грубыми и жестокими. Человек, не знающий боли, презирающий тех, кто плачет, и сам будет причинять боль. Но… если добиться такого превращения в массовых масштабах, потоки кавалы сильно сократятся. Важно сделать так, чтобы одрин не в одночасье это заметили. Запустить процесс".

"А дальше что?"

"По ходу этого процесса избранным открывается правда об одрин. И о тайри заодно. Это знание становится все шире. В конце концов планета воинов сама уничтожит своих одрин. С помощью тайри. Но что еще важнее — после этого нет необходимости перестраивать планету, присоединять ее к Тайрону. Можно оставить ее как есть. Люди сами разберутся. Со временем у них появится снова и нежность, и душевная тонкость. Но приобретенная внутренняя сила еще века сможет хранить планету от нового вторжения одрин. Это экономичнее. Для перестройки планеты и присоединения к Тайрону требуются тысячи тайри, здесь же достаточно нескольких десятков на всю операцию".

"Но как же они могут это… ведь нелегко для тайри этак — воинов-то воспитывать".

"Да, — грустно ответила Алейн, — для тайри естественно — баловать, любить, ласкать, проявлять понимание и сочувствие. А им это запрещено. Какое сочувствие? Человек должен с любой бедой справиться сам. Или умереть. Они вынуждены быть тиранами. Это ад, Линна, я не знаю, как бы я это… но может быть, я когда-нибудь тоже буду этим заниматься. Ведь Дьен…"

"Ульвир это может, я могу представить".

"И Дьен может. Он может вообще все. И еще такие люди у нас есть".

"Зачем тебе-то заниматься этим, если ты не хочешь? Ведь тайри свободны?"

"Есть много степеней хотения и нехотения, милая. Много степеней свободы. Моя свобода — в том, чтобы быть рядом с Дьеном. Я люблю его силой канри. Для меня ничто так не важно в мире, как он. Я хочу понять его и действовать так же, как он. И… я сама тоже думаю — если мы не сделаем этого, этого не сделает никто. И почему кто-то должен выполнять грязную и неприятную работу — а я самоустраняться, лишь по причине своей душевной тонкости? Смотри, как красиво!"

Над пиками Кордильеры медленно разгорался рассвет.

Тайри шли по кедровой аллее в парке города Никко, что расположен неподалеку от Токио.

"Здесь тридцать семь километров. Ты уверена, что хочешь пройти аллею до конца?"

"Куда торопиться? И что — все тридцать семь километров сплошные кедры?" — Линна с наслаждением вдохнула напоенный хвоей воздух.

"Да, вот такая красота. Еще здесь очень красивый водопад, Кэгон. Мы обязательно посмотрим… и если хочешь, музей под открытым небом, средневековая деревня".

"Ах, какие кедры, Аля! Смотри, какая прелесть!"

"На Лив-Лакосе есть немного похожее место. Там деревья расположены кольцами, уступами, почти исключительно хвойные, но все разные. Кольцо красных длинноигольчатых… ну скажем, сосен. Гигантского диаметра кольцо, ты можешь хоть несколько дней идти вдоль, а ниже — круг пушистых небольших елочек, а потом — хвойные пики, а знаешь, как все это выглядит с воздуха?" — Алейн транслировала Линне заманчивые пейзажи.

Кэриен неторопливо трусил позади, временами обнюхивая землю и камни.

"Скажи, Аля, — Линна вдруг переменила тему, — неужели на том… суде… тебе правда что-то угрожало?"

"Как ты странно все это воспринимаешь! Во-первых, это ведь никакой не суд. Просто я… очень распереживалась. Дьен говорил, я могла умереть. И это чувство было таким сильным, что затронуло всю Глобальную сеть, все посчитали нужным вмешаться".

"А если тайри сделает что-нибудь… нехорошее, то что же, никто этого не заметит? И ничего не будет?"

"Тайри при инициации освобождается, он — чистая любовь, что он может сделать реально плохого? То есть на самом деле может, просто может ошибиться. Но ведь это не злой умысел, согласись".

"Но мне казалось, что тебе угрожает что-то. Что все не так просто. Вот и Кьена…" — Линна вспомнила беспокойство наставницы.

"Угрожало, — не сразу ответила Алейн, — видишь ли, ты, может быть, это еще не до конца понимаешь… тебе кажется, что мы все еще люди, ведь мы вот с тобой говорим отдельно, и других тайри как бы здесь нет. Но на самом деле Союз — единый разум. Уже единый. Нам только не хватает пока каналов, чтобы постоянно держать друг друга в поле внимания. Но уже десятки тысяч лет мы — единый разум. Если частица этого разума становится с ним несовместимой… она умирает. Дьен хотел меня спасти в этом случае. Может быть, ему удалось бы это, не знаю. Но пойми, все искренне хотели согласования со мной. Тайри все разные — как личности. Но все мы согласованы, между нами — гармония, мы едины в главном. Все очень хотели бы такой гармонии со мной, до такой степени, что даже готовы были бы пересмотреть собственные убеждения. Но тайри не может солгать и не может быть неискренним, как это бывает у людей. Если бы мы оказались несовместимыми… но теперь я вижу, какая это ерунда. Да, конечно. Я просто была глупой. А в сущности они собрались просто, чтобы утешить меня. И это им удалось".

"У тайри не всегда было столько каналов мышления?"

"Конечно — вначале был один, как у людей. И телепатия была направленной, невозможно было говорить о едином разуме. Но мы же работаем над этим".

"И когда-нибудь…"

"Когда-нибудь сознание тайри станет совершенно единым. Может быть, тогда мы окончательно откажемся от человеческой формы… но пока это труднопредставимо. Это новая ступень, понимаешь? Сверхразум, полное всемогущество. Пока мы — только зачатки сверхразума, или есть еще такой термин — слабый сверхразум, то есть просто усиленный во множество раз человеческий разум. Но однажды мы совершим качественный скачок. Что там дальше, за этим? Очевидно, решение проблемы керы… решение проблемы гибели Вселенной. Если удастся решить проблему керы, удастся решить и проблему всех умерших до нас. Воскресить мертвых. И главной проблемы нашего бытия — перевод всех людей в состояние тайри… хотя здесь я вижу почти непреодолимый момент".

"Да, я понимаю. Люди должны сами захотеть… быть готовыми стать тайри. А не одрин. Даже если они получат возможность инициации".

"Ты знаешь, они здесь на Земле уже приблизились к технологическому скачку, который позволит инициировать тайри. Может быть, они даже откроют тайри самостоятельно. Я слежу за этим, чтобы помочь в нужный момент. Но знаешь, я отслеживаю их инфосферу. У них царят мечты о том, как всемогущим властелином Вселенной станет отдельный человек. Отдельная личность. Обычно это мужчина, интеллектуал, владеющий технической специальностью. Предполагается, что он разовьет или технически усовершенствует свой разум таким образом, что овладеет всеми нашими способностями, а затем изменится качественно и начнет преобразовывать вселенную. Мечты о таких сверхлюдях, созданных из обычных людей, бродят здесь давно.

Но они одного понять не могут — отдельный человек, отдельная личность никогда не совершит качественного скачка. Возможности мозга ограничены. Сверхразум — это только союз разумов, союз — а затем и слияние, при котором индивидуальности сохранятся, но сольются в дружной гармонии. А для того, чтобы войти в такой союз, надо быть готовым. Наши отношения — тейрин, эльтин, канри, кельтар — в них нет ничего невозможного и для человека. Пусть они у людей не так глубоки и всеобъемлющи. Но посмотри… на многих. Способны ли они будут так относиться друг к другу? Об этом говорят многие религии, в первую очередь христианство. Посмертное слияние с Богом, вечное пребывание в Любви — рай; или же отторжение. Нарушение гармонии — ад, без возможности развития, скачка; вечный голод, вечная зависимость от поступающей кавалы. Это трагедия, Ли, это страшная мировая трагедия, и лучше не думать об этом, загонять эту мысль в подсознание, если не хочешь сойти с ума от сострадания одрин. Хорошо еще, думаю я иногда, что мы не знаем, что там, за порогом, куда уходит кера…"

Вместе с Лий Серебрянкой они порезвились в Средиземном море, поиграли в морских наяд, танцуя над зеленоватой глубью. Лий поразила Линну — эта тайри так сильно отличалась от суровой, серьезно относящейся к жизни Алейн, не говоря о Дьене и Ульвире; Лий была легкая, текучая, живчик, такая красивая, что смотреть на нее хотелось не отрываясь. Она то и дело смеялась, она почти все время танцевала. И не то, что сложные мировые проблемы не касались ее, но она жила как бы над ними, как бы на поверхности, и плясала, и смеялась, и радовала собой. Она была как цветок — а велик ли спрос с цветка? С ней было легко и радостно жить.

Линна обняла Алейн на прощание, поцеловала кэриен в черный нос — и отправилась на корабль, на челноке, присланном за ней, и ожидающем ее под экраном невидимости.

Алейн грустно поглядела на то место, где только что стояла подруга, и отправилась к себе. И вовремя — в институте, где она работала, как раз назрели важные перемены.

Алейн уселась в кресло, сосредоточилась на несколько минут, обдумывая ситуацию. План ее был готов.

В Германии как раз пробило полночь. Алейн переместилась в лабораторию профессора Лонке. Несколько секунд она осматривалась. Затем подошла к шкафу, где хранились препараты, в том числе, имипрамин. На завтра было назначено начало первой серии опытов.

Алейн протянула ладони к шкафу и закрыла глаза. В коридоре что-то отдаленно звякнуло, Алейн отметила, что это охранник у входа положил ключи на тумбочку. Неважно. Сосредоточиться. Она замерла не дыша.

Имипрамин в ампулах превратился в воду.

Первая часть работы была сделана. Алейн вернулась домой. Снова уселась в кресло, глядя на изображение Дьена на простом листе бумаге, карандашом.

"Аленькая", — позвал Дьен, жестокий диктатор с планеты Монрог.

"Я здесь, Денюшка. Я здесь".

"Я смотрю, у тебя опять работа в разгаре".

"А что делать? Завтра Лонке начнет опыты. Через полгода сконструирует первый образец нейротронного оружия. Помнишь, как это было на Венаре, на Иирте? Не хватало еще, чтобы на Земле…"

"Да, я помню. Все верно. Боюсь только, что пальцем ты не удержишь наводнения…"

"Я не так глупа, мой друг…"

Лаборатория Лонке в мире почти уникальна, никому другому еще не удалось так близко подойти к его результатам — да честно говоря, это направление и не считалось перспективным.

Алейн понимала, что единственная возможность — заставить Лонке вообще переменить ход мысли. И она ведь не зря сблизилась с доктором Клаусом.

"А что там у тебя? — спросила она вдруг тревожно, — Ты никогда не открываешься мне. А ведь тебе намного тяжелее".

"Я просто боюсь, что ты не выдержишь этого. Ты… Аля, ты слишком еще маленькая. Молодая. Этот Айри чуть не доконал тебя".

"Мне кажется, я теперь смогу выдержать больше. Однажды мы перестанем быть с тобой тейрин, Дьен. Так ведь будет не вечно. Я стану тебе эльтар".

"Это тебе мешает? То, что ты — моя чила?"

"Нет. Мне это приятно. Я хочу быть кем угодно для тебя. Подругой, дочерью, сестрой, любимой, птицей в твоих ладонях, или твоим убежищем, твоей крепостью, или камушком на цепочке у тебя на груди. Твоим щенком, твоим кэриен. Кем захочешь. Мне все хорошо, лишь бы с тобой".

"Ах, Аленькая… какая ты светлая, какая милая. Ты для меня — свет мира, вот кто ты".

"Ты… рискнешь мне показать?"

"Если хочешь. Я боюсь только повредить тебе".

И он на секунду приоткрыл сознание. Так, как это делают эльтар — равные друг другу тайри, полностью открытые друг для друга.

У Дьена вообще оставалось в Союзе не так уж много эльтар.

Поток образов, как неумолимая железная лавина, хлынул в сознание Алейн. Она вся сжалась, стиснула кулаки — она видела темные коридоры, топот ног, чьи-то руки — кажется, детские руки — хватающие оружие. Она слышала оглушительный треск перестрелки, и грохот боя, чей-то отчаянный крик, потом все смешалось, и она увидела трупы на земле, трупы, трупы, мерзкий запах крови, мертвые дети, подростки; потом все смешалось, и она увидела некое собрание в стеклянном дворце, самодовольных, жирных мужчин, роскошно одетых, и коснулась их сознаний, и ее едва не вывернуло от этого — мужчины решали, сколько людей и когда послать на смерть, и на возвышении перед ними сидел спокойный, бледный Дьен, и управлял этим жутким собранием…

"Да, — выдохнула она, — пока хватит".

"Я же говорил, это слишком для тебя".

"Но это ничего. Я научусь, Дьен. Постепенно. Я привыкну. Ты не думай, я сильная, я все могу".

"Милая, я знал это, когда ты была еще лока-тайри. Но сколько же можно тебе быть сильной? Я не могу уже на это смотреть".

"Дьен, мы с тобой — мы очень сильные. Я, может быть, и нет. Но с тобой — да. Мы с тобой все выдержим. Мы сможем И мы опять будем вместе".

Мартин лежал молча, глядя в белый потолок больничной палаты.

Он ни с кем не разговаривал с тех пор, как его привезли сюда. В Германию. Сестры говорили по-немецки, с ним обращались приветливо, ласково, как с обычным больным. Врач осмотрел его вчера, сказал, что у него, очевидно, последствия старой травмы, но сейчас мозговое кровообращение полностью восстановлено. Ситуация не совсем ясна, возможно потребуется консультация психиатра. И конечно, лечебная физкультура — он должен научиться двигаться заново.

Мартин ничего не ответил. Он хотел спросить врача об Индии, о том, когда его привезли сюда, но — не мог. Просто не мог. Не мог и отвечать на вопросы.

Он медленно выстраивал в мозгу непрозрачную стену, капсулируя нечеловеческие воспоминания своего недавнего бытия.

Он еще помнил спасение. Какие-то люди… чем-то странно похожие на Аманду — такие же красивые, с добрыми, сияющими глазами — возились вокруг него; его вынули из огромного прибора, напоминающего саркофаг, уложили на постель; за ним ухаживали, кормили с ложечки, меняли памперсы — он чувствовал позывы, но не мог сам попроситься в туалет.

Потом он заснул — а пришел в себя уже в этой, обычной немецкой больнице.

Страшно было спать. В сне он снова возвращался ТУДА. Мартин старался не спать как можно дольше, топорщил веки, массировал акупунктурные точки на пальцах и ушах — но все равно засыпал неизбежно. Чтобы через час проснуться от собственного вопля…

Ему давали седативное, и он засыпал крепко, без сновидений.

Днем он лежал без движения. Научился самостоятельно есть; поднос с едой подавали ему в постель. Научился знаком сообщать, когда ему нужно в туалет, а потом и нажимать кнопку вызова сестры, так что больше не приходилось лежать в мокрой прокладке.

Психиатр пытался поговорить с ним, но Мартин ничего не отвечал и смотрел на него безучастно, неподвижным взглядом. Тот что-то строчил в карточке, вздыхал и уходил не солоно хлебавши.

Мартину поставили телевизор в палату, и он с безразличным выражением, однако внимательно смотрел передачи.

Наконец случилось то, чего он ждал.

Открылась дверь, и в палату вошла Аманда.

Мартин встрепенулся и потянулся к ней навстречу. Аманда была такая же, как всегда — в джинсах, голубой рубашке и синем жилете, черные волосы забраны в хвост, глаза ласково сияют. Присела рядом с кроватью, на стул. Наклонилась, поцеловала его в губы. Прошептала.

— Привет.

Он смотрел на нее молча и настороженно.

— Я знаю, что произошло с тобой, — сказала она, — не надо рассказывать. Страшно?

— Да, — он наконец услышал собственный голос и испугался его.

— Это пройдет, — так же тихо продолжала Аманда, — я обещаю тебе. Это пройдет. Ты сильный, Мартин, и ты справишься. Мы могли бы стереть твою память о случившемся. Мы это сделали со всеми остальными — потому что очень трудно жить потом, помня такое. Но я попросила оставить тебе всю память. Так ведь лучше?

— Да, — снова сказал он. Почему-то казалось, что больше говорить не надо, она и так все понимает. Что лучше жить с болью — но помнить. Что нет ничего хуже, чем стать безвольной марионеткой на ниточках, что он устал так жить — не зная ничего о себе самом, пытаясь найти доказательства представленной ему лжи.

— Лжи больше не будет, — сказала Аманда, — поэтому я и попросила оставить тебе память. Я верю в тебя, Мартин. Я знаю, что ты сможешь жить так. Зная всю правду. И я расскажу тебе все остальное тоже.

Он по-прежнему молчал, глядя на нее. Было ясно, что говорить и не нужно.

— Твое тело теперь — новое и настоящее. И не думай, что ты клон и какой-то там не такой, что у тебя нет прав, как они говорили. Ты человек, Мартин. Ты более человек, чем многие, рожденные женщинами. Это тело будет служить тебе очень долго, возможно, даже намного дольше, чем тело обычного человека. Оно нормальное, здоровое, построено на атомном уровне в соответствии с твоим генотипом. И ты сейчас здоров, только в психическом шоке. Они хотят тебя перевести в психиатрию, чтобы этого не случилось, лучше тебе преодолеть себя и начать говорить с ними.

Мартин снова с трудом разлепил губы.

— Он… оно…

— Это существо уничтожено. Тот, кто создал супермозг. Шри Шанкара. Нам удалось уничтожить его. А сам супермозг… ты ведь понимаешь, что большинство личностей в нем — безумны. Часть нам удалось реабилитировать, как тебя, но мы стерли всем память. Думаю, ты понимаешь, почему. Но ты сильный, и я буду рядом с тобой и помогу — я надеюсь, ты сможешь жить с этим. Остальные личности мы тоже спасли. Но к сожалению, вылечить их уже не удастся. Однако они избавлены от боли, избавлены от присутствия… этого, как ты его называешь, Чудовища. Это просто неизлечимые дементные больные, таких на Земле много.

— Ты…

— Я расскажу тебе о себе. Почему я захотела и попросила, чтобы тебе оставили память? Потому что я хочу играть с тобой в открытую, Мартин. Не сердись, прости меня. Когда мы начинали отношения, я… не думала об этом. Ты меня привлекаешь, да, но я не имею права раскрывать свою личность. Ты поймешь, почему. Однако теперь… Понимаешь, я хочу, чтобы ты стал моим другом. Мне очень нужен друг. Просто друг.

Глядя на ее лицо, прекрасное, чистое, Мартин вдруг вспомнил ощущение — как Чудовище поглощает его, и последняя мысль "Аманда". Она спасет. Если кто-то еще может спасти его — то она. Значит, правильно он понял это. Иначе, если бы не эта надежда — возможно, он сошел бы с ума сразу.

— Мне иногда теперь кажется, мне уже лет восемьдесят.

Они сидели в больничном кафетерии. За спиной Мартина галдело шумное семейство, пришедшее проведать больного дедушку. Дедушка скрючился тут же, в инвалидном кресле.

— Смешно, да? На самом деле мне и трех лет еще нет. Я младенец. Но там… там — целая жизнь. Там я узнал столько… обо всем — о людях, о жизни, о боли — сколько большинство, вот хоть этот дед, и за свои 80 не узнают.

Аманда — Алейн — положила ладонь ему на предплечье.

— Прости меня, Март.

— Тебя-то за что? — голубые глаза пристально взглянули на нее.

— За многое. Я должна была увидеть это! Тайри считают, что никто на моем месте не понял бы — ведь у тебя была ложная память. Но при глубоком сканировании, думаю, я разобралась бы. Только я… мы все-таки испытываем неловкость в этом смысле. Сканируем только самое необходимое, поверхностно. Если изучать человека глубоко — можно дойти до таких скелетов в шкафу, до таких глубоких проблем; душа каждого человека изогнута, вывернута, искалечена, и то, что мы видим снаружи благополучие — ни о чем не говорит. Это как пышная крона дерева, скрывающая искривленный ствол. Мы не лезем по возможности… А надо было влезть и посмотреть. Самое непростительное — то, что я ведь чувствовала в тебе необычное. Что-то не то. Но…

— А зачем ты вообще связалась со мной? — спросил Мартин, — раз вы такие сверхлюди. И ты ведь неправду говоришь, ты вовсе не одинока. Зачем я тебе понадобился?

Алейн повертела в пальцах кофейную ложечку. Пристально взглянула в лицо Мартина.

— Если я тебе скажу, что ты понравился мне — это будет полуправда. Да, понравился. И если помнишь, ты первый предложил мне встретиться. Я согласилась. Но дело не только в этом, Мартин. Знаешь, почему я работаю в этом институте? Уже третий год. Нет, не из-за тебя, я понятия о тебе не имела. Из-за Лонке.

— Он тоже какой-нибудь супер-пупер?

— Нет, он обычный человек. Очень талантливый ученый, к сожалению, с весьма сомнительным мировоззрением. Эти опыты с ЭМИ и мескалином… Видишь ли, Март, одна из моих задач — регулировка научного прогресса. Не торможение, как ты подумал, а наоборот — я стараюсь, чтобы идеи приходили вовремя, чаще раньше, чем позже. Но научный прогресс в ваших условиях — это примерно как если в группу детского сада принести взрывное устройство и надеяться, что дети его не запустят. У вас катастрофически низкий уровень социального развития, общественной психологии. Так вот, ты же сам, думаешь, понимаешь, куда могут выйти опыты Лонке.

— Нейротронное оружие. Массовое внушение.

— Да, примерно.

— Он уже собирается закладывать серию.

— Я знаю. И приму меры, чтобы это не получилось.

— Хорошо, а я тебе зачем? Ты можешь все считать из мозга самого Лонке.

— Сейчас объясню. Ты у нас многообещающий молодой ученый. Перспективный. Если просто остановить Лонке, он будет искать обходные пути, повторять, а я не могу с ним все время нянчиться. Мне нужно перенаправить его внимание на другие идеи. Тоже связанные с ЭМИ. У тебя есть предложения — что можно было бы сделать?

— Да, у меня были мысли, конечно… На самом деле ЭМИ мало кто занимается, это считается малоперспективным, но вот сочетание электромагнитного возбуждения нейронов, повышающего их сродство к определенным веществам — и самих этих веществ… Это такая универсальная мысль, под которую можно уже подбирать сочетания.

— Скажем, разработать методы разрушения амилоида при болезни Альцгеймера, — тихонько сказала Алейн. Мартин резко поднял голову. Взглянул на дедушку в соседнем кресле, бессмысленно перебирающего в руках носовой платок.

— Скажем, если взять DAPH, — тон Мартина стал вдруг взрывным, напряженным, — эта молекула надежно разрушает амилоид. Диагностика ранних стадий уже разработана. И если повысить селективность…

— Займешься этим? — буднично спросила Алейн. Мартин быстро и косо глянул на нее.

— Странный вопрос. Аманда, Господи, да если удастся надежно обезвредить эту гадость… Я уверен, Лонке заинтересуется этим. Он честолюбив, знаешь. Мировая известность…

Алейн читала его мысли. "Если взять комбинацию АТ2282… или пусть 2290. Надо попробовать. А ведь в сущности это только начало! Если удастся добиться целевой доставки в патологически измененные клетки нужных веществ… это же страшно подумать, что открывается в плане лечения онкологии; и кстати прионовых инфекций тоже. Священное дерьмо, и почему шеф вляпался в этот мескалин, зачем ему это-то сдалось? Конечно, интересно… Но почему никто из нас не подумал о целевой доставке? Как теперь убедить шефа этим заняться? Лучше бы мне самому, конечно, но там видно будет".

— Вот за это я тебя и люблю, — сказала она нежно, снова положив ладонь на его руку. Мартин накрыл ее пальцы второй рукой.

— За что?

— За то, что ты не думаешь о себе, об известности, о карьере. Ты думаешь сейчас только о том, как провести эксперименты, как организовать работу. И о том, как это будет здорово, когда таких больных, — она чуть скосила глаза, указывая назад, — удастся лечить. Ты знаешь, это — мотивация — считается на Земле таким неважным. Вы нацелены только на результат. Это не самое худшее, но и не главное.

— Ну да. У нас "общество результата".

— А кто и каким путем этого добился — уже не так важно. Мечтал ли человек в этот момент о карьере, о деньгах — или о счастье для всего человечества. А на самом деле это очень важно. Вы хоть поняли, что цель не оправдывает любых средств. В вашей истории уже были научные результаты, полученные путем опытов на заключенных в концлагерях… Вы поняли, самостоятельно осознали, что так нельзя, что лучше никаких результатов, чем такие — и это уже очень ценно. Надо делать и следующие шаги. Принести тебе еще капуччино?

— Да я и сам могу.

— Я уж поухаживаю за тобой, пока ты больной, — сказала Аманда и ушла за кофе. Мартин проводил ее взглядом.

А ведь у него, получается, действительно никого нет на земле — кроме Аманды. Алейн. И не было никогда. Можно, конечно, разыскать родню Гранера… чушь какая. Кто он Гранеру — никто. И зачем он нужен его родне?

Но и Аманда, с горечью подумал Мартин…

Легкой своей походкой она вернулась к нему, поставила на стол две чашечки с белыми шапками пены, присыпанными шоколадом. Семейство позади них ретировалось, дедушку торжественно везли впереди в инвалидном кресле. Теперь Алейн и Мартин остались в кафе вдвоем.

Физиолог стал мрачно ковыряться ложечкой в пене, не глядя на тайри.

— Да, — сказала она внезапно, — кстати, ты можешь спросить у меня об этом вслух. Да, я могла уже давно подать вам идею, как вылечить Альцгеймер. И я знаю, как лечить рак. Могу и вам подсказать, как создать надежные методы. Да, Мартин, и до сих пор я этого не сделала. Как и много чего другого.

— Ты вот говоришь, прости, — Мартин с силой сжал ложечку в кулаке, взглянул на нее жесткими теперь светлыми глазами, — за то, что сделали со мной. Тут ладно, это не твоя вина. Я верю. Я тебе действительно верю. А вот это — как простить? Как ты это себе представляешь? То есть вы, такие вот сверхлюди, хладнокровно наблюдаете за нами, а у нас гибнут еще не старые люди от рака… дети… И вообще — сколько вы там живете, две тысячи лет?

Алейн тяжело вздохнула.

— Март, когда я воплотилась здесь… в смысле, мою личность перенесли в тело ребенка, и я еще раз выросла на Земле, обрела земной опыт современный. Я ничего не знала о тайри. И я вышла замуж и родила ребенка. У него, у моего Дениса, была болезнь Дауна.

Он вскинул на нее глаза. Алейн кивнула.

— Я была обычной русской студенткой. Муж сразу ушел, узнав, что ребенок больной. Я растила его одна, без помощи. Родители совсем немного подкидывали денег, и все. Но я любила Дениса. Он был такой… солнечный, понимаешь? Славный. Мне казалось, даже лучше обычных детей. И он умер. У них же часто бывают пороки сердца, у даунят, у Дениса было очень большое незаращение перегородки. Он умер во время операции.

Она помолчала, отведя глаза.

— Все это время тайри наблюдали за мной. Ждали момента, когда меня можно будет инициировать. Крайнего срока. Март… Дениса можно было не только спасти — можно было создать ему другое тело, с нормальными хромосомами. Кера-то у них не повреждена. Был бы нормальный здоровый мальчишка. Но они не сделали этого.

— Какого же черта, — хрипло начал Мартин. Алейн качнула головой.

— Потому что слишком многое стояло на карте. Нельзя было вмешаться до срока. Они ждали буквально до первой оговоренной, рассчитанной минуты — и только тогда вмешались в мою жизнь и инициировали заново. Если бы это случилось раньше — моя адаптация была бы недостаточной, и я не могла бы делать здесь все то, что сделала. И ты знаешь… изменились бы судьбы целых народов. К худшему, Март, изменились бы. К еще худшему, чем сейчас.

Мартин молчал. Алейн подняла свою чашечку. Отпила кофе.

— Сурово у вас все, — наконец буркнул он.

— Это просто жизнь, — с тоской сказала Алейн, — и если ты думаешь, мне это все нравится…

— Неужели нельзя как-то проще жить?

— Нельзя.

Мартин допил свой кофе. Молча смотрел в окно, на рисунок соседней крыши под серым, плотно затянутым небом.

Очень удобно, когда не надо ничего говорить — тебя и так поймут.

— А насчет этого, — сказала Алейн, — решай сам, знаешь. У нас бывает так, что люди становятся нашими друзьями. Люди для нас — не марионетки. Не муравьи, которых мы изучаем с лупой. Люди… да мы сами ведь тоже, в сущности, люди. И у нас, особенно у тех, кто посвятил жизнь борьбе с одрин, или живет на человеческих планетах — часто бывают друзья-люди. Товарищи. Любимые. Люди умирают за нас, и мы умираем за них. Когда мы познакомились с тобой, Мартин, ты был для меня просто молодым человеком, с которым приятно провести время, я думала, что знакомство с тобой окажется полезным в деле Лонке, ты был мне симпатичен. А теперь я открыла перед тобой все карты. Я вижу, какой ты. И я хочу, чтобы ты стал мне другом. Не только в смысле — вместе спать, а — настоящим другом. Но я и тут не могу ведь решить за тебя. Что сильнее — твое недоверие и отторжение, или — чувства ко мне? Что ты выберешь? Я бессильна тут, Мартин… Я люблю тебя. И… я ничего не могу сделать — ты решаешь сам.

Мартин вдруг представил — вот сейчас он скажет "прости", и она встанет и уйдет, чуть опустив голову, маленькая фигурка в синем костюме мелькнет меж столов кафетерия и скроется за дверью, и он останется один…

Мартин вздрогнул.

— Знаешь, Аманда… Алейн… я знаю только одно. Я без тебя уже не могу. Я люблю тебя.

Она нежно, как только у нее получалось, улыбнулась. Придвинулась к нему ближе, перегнулась через стол и прижалась щекой к щеке.

— Но ведь у тебя кто-то там есть, — беспомощно добавил Мартин, — там… я имею в виду, в Союзе Тайри. Ты даже говорила, у тебя есть там любимый человек… тайри.

Она лукаво, сверкнув ямочками на щеках, улыбнулась.

— А это что-нибудь меняет?

"Рано или поздно они все равно разработают методы усиления внушаемости".

"Но кто знает? Может быть, к тому времени социальные изменения наконец совершат какой-то скачок".

"Ты знаешь, это бывает очень редко, если самопроизвольно".

"Но у них уже не совсем самопроизвольно. Ведь я здесь".

В разговор вмешался юный звонкий голос Линны.

"А почему это так важно, социальные изменения?"

"Потому что общество должно соответствовать уровню научно-технического прогресса. Это азбука, это элементарно, — ответила ей наставница, Кьена, — и на определенном этапе, а Земля уже на нем находится, рост НТП без изменения социальных отношений легко приводит к катастрофе".

"Да, — добавила Алейн, — так вот и область, которой занимается Лонке, воздействие электро-магнитных излучений на нейроны, пока у них считается второстепенной, малозначимой. Такие случаи были в истории науки — когда-то и опыты с электричеством казались забавной шуткой. А ведь в этой области возможна не только разработка нейротронного оружия… чем он, в сущности и занимался. И не только целевая доставка лекарств к пораженным клеткам. Таким образом можно начать инициировать людей. Как тайри. Я не исключаю, кстати, что Лисицын все же попробует это сделать", — ее аура потемнела от тревоги.

"Но инициация тайри без межзвездных кораблей… зачем?"

"Вот именно. Изначально тайри были нужны лишь для того, чтобы водить корабли меж звезд. И сначала люди начали путешествия в подпространстве, и это открыло им глаза на существование тайри. Но бывало на некоторых мирах и наоборот… тайри инициировали — и не знали, для чего они нужны".

"Как у Шекли, — вставила Линна, — Ускоритель".

"Вот-вот. Но инициированный тайри даже вне Союза отличается от людей. Здоровье, управление своим состоянием, ряд сверхспособностей… Однако беда не в этом. Ну инициируют они еще тайри — я свяжусь с ними, и все дела. Их не успеют убить или причинить им вреда, на то я и здесь. Беда в том, что инициируют и неподготовленных людей, и одрин, и таковых будет куда больше, чем тайри. Словом, за этим нужно постоянно следить. Это важно".

"Зато теперь на Земле разработают лечение болезни Альцгеймера! Разве это не здорово?"

"Да, — согласилась Алейн, — по крайней мере, от этого не будет вреда".

"Мне тяжело, Дьен, — теперь они разговаривали только вдвоем, — я вижу себя глазами всех этих людей. Я понимаю, что смешно жаловаться тебе, ты ежедневно выдерживаешь куда худшие вещи. Но… очень часто кажется, что мы неправы. Ведь Мартин прав! Я давно могла избавить их от болезни Альцгеймера. От рака. Я чувствую каждого ребенка, умирающего на этой земле. Хорошо, пусть мы не можем изменить их социальный строй, воспитывать их как детей, они свободны выбирать свой путь… Но я бы могла ведь просто делать для них добро. Не вдаваться в какие-то сложные дебри, а просто делать хорошие вещи, дать им чистую энергетику… хотя открытия в этой области на Земле уже есть, но они пока не получают распространения как раз по социальным причинам. Лечить, помогать, спасать…"

"Аленькая… — он тяжело вздохнул, — Аленькая, это тупик. Ты же знаешь, и были, и сейчас есть группы тайри, совестливые, чистые, добрые, которые просто не выдерживают зла, царящего в мире, но и не могут жить так, как будто это зло их не касается. Многие пробовали это… многие из наших братьев и сестер в антиинфернальном флоте начинали с этого. Это кажется так естественно — спуститься в один из миров и просто помогать, лечить, кормить… Это тупик. Ты кормишь и лечишь этим себя — но не людей. Ты лечишь свое эго".

"Это так трудно понять. Ведь когда видишь лица действительно спасенных людей, тех, кому ты действительно помог, просто физически — разве можно эту помощь назвать эгоистичной?"

"Но вспомни, ведь и твой последний враг, Шанкара, помогал людям. Лечил, спасал… правда, он-то потом, как одри, вполне сознательно опускал их в яму и заставлял страдать. Нам не нужны чужие страдания, но мы по сути равнодушны к спасенным, мы делаем это из одного побуждения — "лишь бы не видеть зла и не смотреть на это, опустив руки". Нам физически невыносимо видеть зло и страдание, и мы кидаемся что-то делать, чтобы заглушить эту боль. Но людям в целом не становится легче! Иногда даже хуже. Ты вылечишь болезнь Альцгеймера — но что ты сделаешь просто со старостью, со смертью, с одиночеством? Ты вылечишь рак легких, но человек вновь начнет курить, и рак возникнет опять".

"Да, я понимаю, Дьен, я все понимаю. И поэтому надо жить здесь, среди больных, умирающих, искалеченных, раненых, голодных, измученных физически и психически — и… не помогать почти никому. Или еще хуже, как ты…"

"Да, как я, — с болью отозвался он, — мучить их самому. Заставлять… воспитывать… бить и мучить без всякой жалости… не щадить, швырять в ямы и заставлять вылезать самостоятельно".

В его голосе было что-то такое, что заставило Алейн содрогнуться.

"Ты уверен, что выдержишь это?" — тихо спросила она.

"Я в инферно, Аль. Здесь нет другого выхода. У тебя, на Земле, пока еще есть. Но я в инферно. И это был мой собственный выбор".

Росита продрогла, полевая куртка слабо защищала от пронизывающего зимнего ветра, и к тому же стоять было невыносимо скучно. Ясно, что никакой дурак не полезет сейчас, среди бела дня, на склад. Но она же не болван Игнасио, который взял да и уперся с поста, потому что ему стоять надоело. Она будет тут стоять, потому что надо же… Внезапно за спиной раздался звук, и Росита мигом развернулась, скидывая с плеча автомат.

Легкие шаги, кто-то бежал по улице. Явно из своих или просто из местных, но Росита пока не переводила автомат обратно в походное положение.

Вообще-то кто его знает? Три дня назад всего заняли Сан-Мигель. Никто такого успеха не ожидал. А теперь, говорят, на юге собралась еще целая куча добровольцев, и как знать, может, через пару месяцев и столица будет нашей… Но надо быть начеку. Мало ли? Приближающиеся шаги стряхнули скуку, Росита сразу вспомнила все — погибшую при штурме подругу, Инес, и ошеломляющую радость от того, что город-то взяли! — и народ на площади, цветы, вопли, черно-красные знамена, и команданте Сото что-то там кричит с трибуны, а люди на площади танцуют и плачут, и плачут, и поют… А теперь вот стой здесь на посту, охраняй склад, ну что поделаешь, праздники не каждый день бывают.

… Это оказался Маурисио. Запыхавшись, выложил пароль. Подхватил свой автомат и взглянул на Роситу серьезно.

— Я тебя сменяю. Мне велели. Ты иди в Каса Бланка, Мануэль сказал, чтоб ты пришла.

— Это точно? — сурово сдвинула брови Росита, — не сочиняешь?

— Я что, дурак, по доброй воле на посту за тебя торчать? — резонно спросил Маурисио. Росита не нашла, что ответить. Через минуту она бежала трусцой, закинув автомат за спину, по мощеным старинным улицам Сан-Мигеля.

Люди уже начали высовываться из окон, смотрели на нее — геррильеру в пятнистой шикарной куртке и штанах (все, честно говоря, снято и перешито с убитых), с М4 за спиной. Росита гордо выпятила грудь и так шла, ловя улыбки и непроизвольно улыбаясь в ответ. Какой-то парень, сидящий в дверях лавки, помахал ей, и Росита даже хотела помахать ему тоже, но сдержалась, только послала улыбку.

Каса Бланка, дом, где до сих пор располагалась городская администрация, а теперь — временный Революционный Комитет повстанческой армии, находился на главной площади города. Росита, собственно, знала, почему Мануэль ее позвал — как раз сейчас, в пять часов, было назначено очередное собрание. Они теперь очень много собирались, обсуждали, решали что-то. Дел в городе было много. Городские тоже приходили, и надо было договариваться с ними, решать вместе. В другом крыле Каса Бланка Мария вела бесплатный прием больных, там постоянно толпилась городская беднота; еще одна очередь — из взрослых и подростков, мужчин, женщин, мальчиков, девочек — толкалась у кабинета, где записывали в партизанскую армию. Добровольцев было много, не то, что раньше, в лесах.

В зале геррильерос сидели в большом кругу, так, что можно было видеть глаза друг друга. Росита знала здесь всех по именам, несколько десятков человек. Когда она, осторожно приоткрыв дверь, скользнула в зал, как раз говорил отец Фелипе. Он был в обыкновенной полевой форме, никто даже не догадался бы, что священник. Сбоку от него Росита увидела Мануэля, и тот едва заметно махнул ей рукой, пробирайся, мол, поближе.

Росита стала пробираться по стеночке, некоторые приветливо махали ей из круга, но она не отвечала, чтобы не привлекать к себе внимания. Бойцы расселись на полу вольготно, оружие складывали рядом с собой, двое раздвинулись, освобождая место для Роситы — недалеко от Мануэля, но так, чтобы можно было его видеть.

…- Что я вам скажу по этому поводу, товарищи бойцы, — говорил отец Фелипе, — надо решать самим. Никто не придет теперь и не отдаст приказ. Надо самим учиться. Но тут все не так просто. Ведь все так говорят — надо самим, люди должны сами, демократия. Но ведь вы все — сами — тоже разные. Пепе вот спрашивал, правильно спрашивал — что сделать, чтобы у нас не было тиранов? Чтобы была народная власть? Легко сказать — управлять самим. А как? Ведь и среди вас могут оказаться те, кто захочет стать тираном. И те, кто будет это терпеть. И те, кто на самом деле не ради Революции сюда пришел, а чтобы карман набить. Такие могут среди вас появиться, и нет гарантии, что так не случится. А что делать, чтобы учиться управлять самим? Дайте решать самым слабым из вас! Тем, чей голос еле слышен. Как Христос говорил — малым сим. Вот, — он вдруг повернулся и прямо посмотрел на Роситу, — товарищ Роса Каридад Хименес Лопес. Не можешь ли ты подойти сюда, товарищ Хименес?

Росита, пораженная больше всего тем, что священник, видевший-то ее всего один раз, запомнил ее полное имя, встала и подошла к священнику. Ей стало очень неловко — оттого, что все смотрели на нее, и все были серьезны и внимательны.

— Товарищ Хименес, как будем решать вопрос? — спросил отец Фелипе, — у тебя есть идеи?

— А какой вопрос? — наивно спросила Росита, которая только что появилась на собрании. Весь круг содрогнулся от хохота. Росита тоже смущенно заулыбалась и принялась поправлять волосы. Отец Фелипе поднял руку. Бойцы постепенно стихли.

— Не надо смеяться, товарищ Хименес только что пришла, — объяснил отец Фелипе, — и она не может этого знать. Вопрос очень серьезный. Как ты знаешь, в Сан-Мигеле, есть нефтеперерабатывающий завод, можешь представить, как это важно для нас. Теперь этот завод принадлежит народу. С владельцем договорились о компенсации. Но проблема в том, что из города или вообще из страны уехали большинство специалистов, инженеров, которые там работали. Некоторые остались, но их слишком мало. Что нам с этим делать?

Росита сдвинула узкие брови и во все глаза смотрела на отца Фелипе. Почему он спрашивает об этом ее? Ей-то откуда знать?

Но священник смотрел на нее требовательно, и Росита послушно начала думать.

В самом деле, а что делать? О пресвятая дева, Росита никогда еще не думала о таких вещах всерьез. Она выполняла приказы, делала свою работу, и делала ее хорошо, у нее были подруги, друзья… но она никогда не задумывалась, какие проблемы у тех, кто ведет их вперед, кто отдает эти приказы. Даже у Мануэля, хотя он очень хороший, и на самом деле Росита его любит, только как-то очень стесняется этого.

Тьфу ты… при чем тут это?

Надо же думать.

— А сколько нужно вообще человек… ну этих специалистов?

— Я не знаю, — негромко сказал отец Фелипе, — . Спроси остальных.

Росита повернулась к остальным.

— Кто-нибудь из нас разбирается в этом? Сколько нужно таких специалистов?

В кругу забурчали. Им уже не было смешно, что Росита рассуждает о таких делах. Вскинулась одна рука. Росита знала этого парня, студент…

— Я кое-что понимаю в этом. Я сам учился на нефтяника, после революции хочу закончить институт… Короче, нам там понадобится как минимум двадцать таких специалистов. Рабочие есть, это не проблема. Семеро остались… Надо их конечно как-то убедить и дальше остаться. А еще можно запросить помощи в Венесуэле.

— Ты знаешь, что Венесуэла нас теперь тоже не очень-то… — вставил кто-то.

— Такую помощь они окажут, — возразил Мануэль, — я практически уверен. У них достаточно нефтяников.

— А эти семеро оставшихся… они хотят работать? — спросила Росита.

— Хотят-то хотят, только при прежней зарплате. А где мы ее возьмем сейчас…

— Ну может быть пока… пока не придет помощь, другие специалисты, из Венесуэлы, как-то им заплатить эту зарплату… Можно же найти, наверное. Зато ведь у нас бензин будет. А потом… Потом по-другому можно все сделать.

Росита осмелела и говорила теперь звонким голосом. Десятки блестящих глаз из-под черных беретов, удивленно молчащие бойцы — старые, молодые… все слушали ее.

— Я думаю, мы должны проголосовать за этот вопрос, — решила Росита, — поднимите руки, кто за!

И с удовольствием увидела медленно растущий над беретами, над плечами, головами, прикладами лес дружеских рук.

Алейн улыбнулась, отключаясь от сцены в Сан-Мигеле, от спасенного ею партизанского движения. Еще раз, по инерции проверила Бэнки. Мультимиллиардеру было не так-то просто, он крутился, как уж на сковородке. Он потерял, сам того не зная, невидимую поддержку Шри Шанкары — хотя вряд ли обратил даже внимание на известие об исчезновении индийского божка. И теперь еще резко сократились поставки коки из Сьерра-Бланки, контроль над страной был почти утерян, правительству было вообще не до Латинской Америки, и Бэнки чувствовал, что превращается в посмешище, короля без власти.

Его невидимая персональная империя рушилась. Сейчас Бэнки курил на террасе своей небольшой запасной виллы в Калифорнии, и размышлял о возможностях биржевой игры.

Алейн встала, потянулась. Кэриен, свернувшийся на своем диванчике, и ирландец Руди в углу как по команде, подняли головы, но поняв, что ничего особенного не происходит, снова задремали. Алейн подошла к окну — на журнальном столике валялся забытый Мартином мобильник.

Физиолог почти сразу же после выхода из больницы переехал жить к Алейн. Тайри согласилась с этим по простой причине — Мартина продолжали мучить кошмары, и чтобы вовремя отслеживать их, снимать и лечить, лучше было физически присутствовать рядом.

Алейн улыбнулась и нашла физиолога — он сидел за столом в институте и переносил в свой ноутбук рабочие записи.

"Мартин", — позвала она через суперкомп. Этот девайс физиологу встроили в мозг уже месяц назад, но он все еще неуверенно пользовался им. Услышав голос Алейн, Мартин встрепенулся.

"Аль?" — наконец выделилась основная мысль. Он не мог чувствовать Алейн, как тайри, перевоплощаться, читать ее мысли; но по крайней мере, мысленно переговариваться, словно по телефону, он теперь тоже мог. Обычная техника.

"Ты забыл мобильник", — сказала она.

"А, да, действительно. Правда, нам с тобой он не особенно нужен".

"Да, но мало ли кто позвонит?"

"А там есть входящие? Глянь".

"Нет", — Алейн повертела мобилку в руках.

"Должны из Англии звонить… ну ладно, если что, я позвоню сам. Это по поводу DAPH".

"Да, конечно, я знаю".

Алейн чувствовала, что ему вроде и сказать уже нечего, но не хочется и расставаться.

"Сходим сегодня в "Лотос"? — предложила она, — или, если хочешь, раз уж я свободна, я состряпаю тебе что-нибудь из мексиканской кухни. Или из русской. Борщ, например".

Мартин мысленно фыркнул.

"Повелительница мира варит мне борщ. Приятно сознавать!"

"Ну ты скажешь!"

"Ты классно готовишь, но насчетЛотоса — тоже отличная идея. Давай сходим к китайцам действительно. Раз уж у тебя есть время!"

"Я и там буду отслеживать потоки, какая мне разница".

"А что ты делала сейчас? За чем следила?"

"Сейчас? Вернулась к Сьерра-Бланке. Там все очень неплохо пока развивается. Этого не сообщают в мировых новостях, но партизаны взяли Сан-Мигель".

"Все-таки я не понимаю, почему ты так этому радуешься. Все эти движения тоже часто оказываются… Я вообще не понимаю, зачем лезть в политику. Все продажны, кого ни возьми. Хоть левые, хоть правые, а наши крупные партии — они просто даже и не считают продажность чем-то плохим. И партизаны эти… вспомни сандинистов, разве их победа закончилась чем-то хорошим? Ну хорошо, хорошо, я знаю… эти особенные. Ты их нашла и специально за ними следишь. Но это же очень маленький очаг. Что это изменит в масштабах всей планеты? Зачем тебе это?"

"Да потому, Мартин, что по всей планете — на самом деле — много таких очагов. В разных странах. В Берлине, в Кельне, в Мадриде, в Москве, Париже, в Африке и Индии. Есть революционные движения, есть просто группы людей, которые учатся договариваться друг с другом, учатся сосуществовать, понимать, ценить; есть те, кто отдает жизни и отдает все ради лучшего будущего. Ты знаешь, вот в Евангелии сказано: нельзя сказать — Царство Божие тут или там, его ростки есть везде. Это так и есть. И я жду одного, что очаги эти сольются, что их станет больше, их станет много, они узнают друг о друге… и в мире что-то изменится. Это кажется слабой надеждой. Но на самом деле нет другого пути. Ты же теперь понимаешь. Никакая техника не сделает вас сверхлюдьми. Любое искусственное, насильственное объединение людей ведет в ад. А вот эти глупые на первый взгляд, смешные, порой некрасивые попытки договориться, проявить солидарность, действовать совместно… это и есть те ростки, которых я жду. Их я ищу, и поддерживаю, и поливаю и защищаю от гибели. Это единственная надежда нашей Земли".

"Наверное, я тебя когда-нибудь пойму".

"Наверное. Я тебя отвлекаю, тебе работать надо. Забрать тебя с работы на машине? И поедем в Лотос".

"Хорошо. До встречи!" — Алейн ощутила, умиленную нежность Мартина, и радостно улыбнулась. Как жаль, что она не может послать ему все, что чувствует!

"Я люблю тебя", — сказала она. И отключила связь.

Линна плавала в голубом трехмерном океане. Снаружи бассейн выглядел как огромный прозрачный шар с водой, но изнутри казалось, что никаких стенок у этого шара нет, что вода простирается во все стороны, и нет ни дна, ни поверхности. Как на Лирате, подумала Линна, она сама не была там, но знала по воспоминаниям других тайри — и в любой момент могла объемно и полно пережить эти воспоминания. Все поверхность Лираты занимал океан, сам представляющий собой полуразумную субстанцию — сознание океана воспринимало его обитателей, среди которых были и разумные лиети, рыбодельфины — как паразитов и симбиотиков. Как оно, впрочем, и было на самом деле.

Вот там тоже не было толком поверхности, очень узкая пленка атмосферы заполнена сплошь водяными парами. А дно — слишком глубоко, чтобы его воспринимать.

Сквозь водяные очки Линна любовалась извивами водорослей, словно ниоткуда растущих, странных подводных цветов, скользящими мимо радужными медузами. Гибкое тело тайри вилось вокруг стеблей, легко танцевало в воде. Одновременно Линна одним из потоков изучала древний язык Он планеты Вела, упражняясь в свободной речи; другим — напряженно создавала аранжировку к придуманной сегодня мелодии, третьим болтала с другом-тайри с Лив-Лакоса.

"А чем ты сейчас занимаешься?"

Ее сознание скакнуло на Лив-Лакос — она увидела глазами друга высокое готическое окно в цветных квадратах, зал с потолоком, почти невидимым из-за высоты, взлетающими вверх колоннами, меж которыми неуверенно ковылял олененок, пытаясь найти выход в сад. Услышала строгую торжественную музыку. Увидела картину на гигантском мольберте, художник взмахивал рукой, и холст покрывался как под невидимой кистью светящимися красками тончайших оттенков.

"Мой дом…мой замок. Картина — для людей. Скоро Карнавал Художников. Я делаю эту картину так, чтобы они поняли".

Линна уловила подтекст — люди любят проводить всяческие конкурсы, устраивать рейтинги, соревноваться, как ни глупо соревнование в искусстве. Произведения тайри не участвуют в этих состязаниях; тайри создают для людей то, что те способны понять, и эти вещи слишком прекрасны, люди чаще всего понимают это. Эта картина — подарок людям. Линна вспомнила Алейн — да ведь все, что та создавала в художественной области, было просто подарком. Не столько ее самовыражением, сколько тем, что люди способны понять… что приблизит их, еще на долю сантиметра, к Союзу Тайри в грядущем, к всеобщему Союзу.

Линна показала другу, чем занимается, и тот завистливо вздохнул.

"Пожалуй, и я поплаваю".

Линна увидела еще пейзаж над морем, и в нем — замок друга. На мирах Тайрона можно было не испытывать ни в чем стеснения. Построить себе замок? Нет ничего проще. Полное материальное всемогущество.

Линна подплыла к выходу, воспользовавшись встроенным компасом, вакуумный канал всосал ее, и она мягко скользнула наружу. Встряхнулась, создав тучу радужных брызг. Горячий ветер быстро высушил кожу, светлые длинные волосы сами улеглись на спине. Линна щелкнула браслетом, одеваясь — собственно, можно и не беспокоиться, многие тайри на кораблях не обременяли себя одеждой вообще; но Линна все еще была новенькой, все еще не привыкла к абсолютной простоте тела.

Ей и к телесным отношениям тайри было трудно привыкнуть — хотя что уж избегать чьих-то объятий при таком полном ментально-эмоциональном контакте… Что в этом меняет контакт физический? То, что на Земле называли сексом — но Линна никогда не употребляла теперь это затасканное и пошлое слово.

Она шла по зеленой виртовой аллее к астрономическому порталу, гигантские вирты вздымали узловатые корни над почвой, в ветвях пели птицы — разумные и неразумные (а грань эта, в сущности, очень тонка). На корабле Линна поняла с удивлением, что большую часть времени тайри проводили в радостном движении — плавали, летали в залах невесомости, танцевали, бегали, занимались гимнастикой и акробатикой, иногда на небольших челноках вылетали в космос, предпринимая самостоятельные экскурсии… Это не мешало одновременным напряженным занятиям наукой, изучению новых и новых областей знания; творчеству. Какая разница, сидишь ты за столом или танцуешь в невесомости — второе даже больше стимулирует творческие и мыслительные потоки. И сейчас Линна могла бы телепортировать в астропортал, но телу хотелось прогуляться по зеленой аллее, подышать воздухом, напоенным растительными флюидами, послушать птиц.

Ей встретился оранжевый житель Маарана, двухметровый, ползущий не как змея, а изгибая плоское тело вертикально над почвой. Линна не могла не остановиться и вежливо поклонилась маараниту, тот поднял голову с будто насаженными на булавки тремя глазами и ответил на поклон. Линна в который раз с бесконечным удивлением восприняла мышление этого существа — ничем не похожее на человеческое. "Альфа… ведущая конечность заставляет ждать долго. Теплое, оранжевое, нежное — пить. Жажда. Выгодная констелляция звезд. Узор на листе, расходящиеся лапки, расставание". Эмоции вообще было не разобрать, оттого змей казался безэмоциональным, механическим, как машина. Линна не была даже уверена, что мааранит хотя бы воспринял ее существование. Змей пополз дальше.

На Мааране Линна побывала недавно — тайри взяли оттуда на корабль пассажиров, желающих путешествовать дальше, некоторые грузы. Доставили на Мааран медь, золото, серебро, медицинское оборудование.

Линна еще помнила бесконечное удивление, оставленное этой планетой. Здесь была человеческая цивилизация — напомнившая былые цивилизации Южной Америки; строгая иерархия, жрецы в белых балахонах. Частые человеческие жертвоприношения великому Змею. Если бы не эти жертвоприношения — всегда стариков — жизнь здесь была бы сносной; строгая четкая организация общества, размеренный труд, развитая педагогика, никакого голода и болезней. Очень структурированная, с множеством ритуалов религия Змея, эти плоские змеи были объектами поклонения, жили в храмах, им кланялись при встрече…

Кьена взяла Линну на одно из жертвоприношений — не открывая ей тайны заранее, интереса ради; Линна шла в страхе и недоумении, как может тайри спокойно относиться к убийству человека; однако ритуал объяснил все. Из отрубленной головы жертвы внезапно выползла плоская змея. Здесь люди сами были личинками мааранитов — но не знали этого, считая, что проживают обычную человеческую жизнь. Однако люди и в самом деле были менее разумны, чем змеи — их жизнь подчинялась лишь ритуалам, они не были способны на творчество, на мысль, сколько-нибудь выходящую за пределы повседневности. Сами маараниты — зрелые особи — питались солнечным светом, не нуждались почти ни в чем материальном, кроме убежищ от непогоды, они создали уникальную философию, у них существовал аналог искусства, они очень далеко продвинулись в математике, астрофизике и кибернетике, подсоединяясь к вычислительным устройствам с помощью мозговых компов.

Что же касается человеческого общества Маарана — это были ясли, детский сад и школа. Змеи через жрецов полностью контролировали общество, заботились о том, чтобы каждый человек оставил потомство, но в регулируемых количествах; о воспитании и образовании каждого человека — ведь от этого зависел в дальнейшем умственный уровень родившегося мааранита; родившиеся змеи сохраняли полностью память о человеческом существовании, как мы — о детстве.

Но Линне порой казалось, что маараниты воспринимают тайри не иначе, как детей, очень развитых, продвинутых, но все же маленьких детей, и пользуясь их услугами, в основном транспортными, почти не замечают их самих и не очень-то стремятся к общению.

Планет слишком много; на каждой из них — свои чудеса, никогда не познаешь всего, даже если у тебя есть возможность познавать через других тайри, не сходя с места; можно до бесконечности бродить и путаться в мелочах, завязнуть в них. Теперь Виэрел шел к следующей планете, Нир-га-Шин, тоже своеобразная цивилизация разумных муравейников; Линна пообещала себе во избежание конфуза в этот-то раз тщательно изучить все заранее. Но еще два галактических месяца идти до планеты. Линна поднялась в Астропортал. Здесь оболочка корабля была прозрачной, можно лечь на спину — и видеть сливающиеся звездные узоры, дорожки, пятна, туманности, смотреть в Космос можно до бесконечности, звездное небо не может надоесть. А можно воспользоваться наблюдательными приборами, часть из них, конечно, была занята — тайри вели наблюдения за Космосом. В Астропортале всегда был народ — и тайри, и разные существа, переносящие подпространство. Линна обошла гигантского гаари, распростершегося на полу и молча глядящего в звездное небо. Волна нежности коснулась ее. Улыбнувшись, Линна посмотрела на тайри, стоящего перед ней. Его звали Риид, немногим старше ее, Риид Виэрел Мон, Риид Зернышко. Тайри обнял ее и поцеловал, Линна с радостью ответила ему. Но в объятие вплелся вопрос, который заставил обоих потерять интерес к телесному; они подошли к одной из Линз, уселись, надев смотровые очки. Линне хотелось увидеть звезду, над которой сейчас работали техники, разделяя ее надвое, чтобы уменьшить массу, чтобы не допустить в районе Земли взрыва Сверхновой. Риид разделил ее любопытство, вдвоем они молча наблюдали за грандиозным процессом; Линна поспешно искала в суперкомпе сведения о технике звездостроительства. Хорошо, что это строительство не видно с Земли, что подумали бы земные астрономы?

Линна вдруг почувствовала сигнал малой локальной сети. И подумав, ответила. Это была малая сеть ученых, работавших над проблемой передвижения в подпространстве; ускорить движение кораблей тайри — очень, очень важная задача; новые теоретические подходы могли бы открыть путь к этому. Линна тоже интересовалась этим разделом, уже достигнув достаточного уровня знания.

Сеть началась. Пять десятков тайри интенсивно обменивались мыслями, шел мозговой штурм, временами казалось — они в тупике, и нельзя обойти известные законы движения. Они мыслили почти исключительно уравнениями, символы и графики вспыхивали в мозгу Линны; она отвечала тем же, внезапно одной из тайри, Санаре Виэрел Вей, удалось обратить внимание на переменную в длинной цепочке; после этого участники локальной сети слили все свои потоки воедино, теперь их разумы были гораздо ближе, чем при обычной разреженной связи; они почти стали единым целым. Линна лишь ощутила телесным потоком, как Риид — не участвовавший в локалке — поднял ее на руки, снял с неудобного кресла и уложил на мягкий пол, как сам лег рядом, с удовольствием согревая ее тело своим. Но она была не здесь, локальная сеть преобразилась в единый суперкомпьютер, токи радости пробегали по нему, едва удавалось нащупать решение…

Когда Линна отключилась от локалки, прошло несколько галактических часов; Риид давно ушел, заботливо накрыв ее согревающим полем-одеялом; Линна чувствовала опустошение и неистовую радость, потому что сегодня им удалось приблизиться к решению ускорения в подпространстве еще на шажок. На ощутимый шажок. Линна не знала, какова ее роль в этом решении, и не думала об этом; главное — то, что скоро, может быть, корабли тайри заскользят в подпространстве еще быстрее.

Линна села на полу и телепортировала вниз, в стереометрический отсек, спроектированный группой безумных архитекторов-тайри. Если в обычных помещениях корабля была смоделирована природная среда, здесь создали сумасшедший искусственный мир. Не было низа и верха; цвета переходили один в другой без всякой закономерности, не было формы помещения — массы различных форм чередовались с пустотами; причудливая комбинация зон невесомости и притяжения окончательно запутывала. В виртуальном пространстве такой мир создать несложно, но в реальном? Линне нравилось здесь бывать. Здесь перестраивается мышление — как ни крути, зависящее от восприятия; начинаешь думать формулами, видеть мир с неожиданной стороны. Мало того, что помещение огромно, его формы еще и меняются постоянно; были тайри, проводившие в стереометрическом отсеке почти все время. Линна отправлялась сюда, когда обыденный мир, необозримый и прекрасный, становился тесным и слишком банальным.

Она плавно опустилась на шершавую поверхность розового куба, прошла несколько шагов, взмыла вверх, но то, что показалось ей верхом — оказалось боковой стороной, а низ, оказывается, был расположен теперь перпендикулярно, из гладкой зеркальной поверхности торчали две нелепые колонны. Линна приземлилась на зеркало и долго удивлялась миллионам своих отражений вокруг. Потом ей понравилась сверкающая радужная спираль впереди. Линна вскочила на эту спираль, уцепившись рукой за виток. Спираль медленно вращалась, напоминая гигантский винт, и уходила куда-то вниз. Вдали Линна увидела двух парящих тайри, Неиду Солнышко и Кару Стрелу; им было хорошо, они медленно кружились в воздухе, держась за руки, решая вдвоем какую-то задачу; Линна на миг присоединилась к ним, получила в ответ ласковое приветствие, но углубляться в их общение не стала. Ей вдруг захотелось снова побыть ближе к своей любимой подруге, оставшейся на Земле.

Линна позвала, и оказалась мысленно рядом с Алейн. Та в одном из своих потоков лучилась радостью от встречи с Линной. Алейн работала, сидя за столом, и портрет Дьена, очень похожий, висел на стене; ее друг, Мартин, спал, над Европой повисла глубокая беззвездная ночь. Линна тут же поделилась с Алейн радостью от удачного мозгового штурма, они вместе поразмышляли о возможных перспективах новых открытий для физики подпространства, для двигателей.

Алейн показала Линне последние важнейшие события Земли. Самолеты НАТО бомбили очередную страну. Люди бежали из разрушенных домов, матери разыскивали в развалинах мертвых детей. В Африке перед воротами лагеря гуманитарной помощи скопились несколько тысяч людей на разных стадиях голодной смерти; у ворот шла сортировка. За колючую проволоку пускали только тех, у кого были шансы выжить; дети с огромными головами и скрюченными тельцами умирали прямо на потрескавшейся от жара сухой почве. В Маниле по гигантской мусорной свалке неутомимо, как муравьи, ползали множество детей, подростков, стариков — они отыскивали хоть на что-то годящиеся куски металла, чтобы сдать их в утиль и не умереть и на следующий день; в Бангладеш в огромном, раскаленном от жара цеху сотни девочек от десяти до четырнадцати лет не разгибаясь, с утра до вечера сидели за швейными машинками; их мысли текли прямо и ровно, как швы на дешевых блузках; они давно перестали сознавать страдание, да и себя самих, их рабочий день длился от темна до темна. Все это были лишь массовые, особенно кричащие явления; люди страдали повсюду; одинокое, безнадежное страдание было нормой и закономерностью. Алейн, ощутив реакцию Линны, поспешно отвлеклась от этих картин.

"На Земле все так же", констатировала Линна.

"Так быстро все не изменится".

"Но ты думаешь, что-нибудь может измениться?"

"Здесь не инферно. Люди изменятся постепенно".

"Иногда мне кажется, что ты сумасшедшая, с таким оптимизмом".

"Но ведь Союз Тайри существует. И есть Тайрон. Подумай, как медленно шла биологическая эволюция, сколько нужно миллионов лет, сколько биллионов загубленных живых существ, чтобы возник разум — в каждом отдельном случае. Ты хочешь от эволюции социальной, чтобы она вся свершилась мгновенно, прямо на глазах? Это невозможно. Надо иметь мужество и терпение".

"Я вернусь", — сказала Линна после паузы, — "обязательно вернусь. В противоинфернальный флот. К тебе, на Землю. Только вот побываю на Тайроне, просто чтобы увидеть его — и вернусь".

Алейн отключилась от Линны, пожелав ей счастливого пути; ей захотелось проконтролировать те точки, которыми занималась в недавнем прошлом; некоторые из них больше не причиняли опасений, с другими еще предстоит работать.

Лисицын брился перед зеркалом. Раненько он встал сегодня, в Питере шесть утра. Лисицын, впрочем, по натуре жаворонок. Перед выездом хотел еще поработать на компьютере. Месяц назад он окончательно уволился из органов. Теперь Лисицын занялся политикой; у него уже был штаб, был перспективный спонсор. Сегодня предстояла встреча с одним влиятельным депутатом Госдумы. Лисицын обдумывал детали этой встречи.

И снова Алейн ощутила неясную опасность. Она смотрела с тревогой на подтянутого, уверенного в себе полковника. Почти очевидно, что он сможет прийти к власти. И — что тогда? К чему это приведет? Однажды она позволила себе сказать этому человеку несколько слов — и тем самым изменила его судьбу. Не придется ли об этом пожалеть? Или все обернется только к лучшему? Алейн не знала.

Во всяком случае, он… Алейн просканировала Лисицына чуть глубже, нашла зацепку и по ней легко отыскала мальчика Сережу. Он спал. В собственной комнате, в новенькой трехкомнатной квартире на Озерках, недавно полученной его матерью-одиночкой. Сережа учился в хорошей питерской школе, и никто уже не вспоминал о его экстрасенсорных способностях. Чувствовал он себя хорошо.

Потом Алейн нашла Василия Алексеевича Бурменко, бывшего бомжа, он возвращался со своей ночной смены на маленьком предприятии, куда устроился работать электриком. Мозг Василия Алексеевича был полон спокойной, деловой надежды на лучшее; он думал о женщине, с которой познакомился вчера в столовой, и о том, как встретится с ней вечером; у Оли двенадцатилетний сын, но это ничего, с пацаном можно наладить контакт. Главное, и квартира теперь есть, полковник помог, маленькая однушка в Тосно. Очень удобно.

Алейн улыбнулась. Прыгнула мысленно на другой континент, разыскала Бэнки. Президент фарма-корпорации недавно ушел в отставку. Откровенно говоря, дела Бэнки шли не очень хорошо. Здоровье тоже пошатнулось в последнее время, и мультимиллиардер принял решение — он собирался на пару лет удалиться на один из небольших тропических островов, где находилась не рекламируемая и лишь в узких кругах известная клиника; у пациентов этой клиники ожидаемая продолжительность жизни на 20 лет превышала самые высокие мировые показатели. А Бэнки все-таки уже за 70, и сердце с сосудами дает себя знать. Алейн не могла не признать, что мультимиллиардер принял наиболее разумное в его ситуации решение.

Стараясь не разжигать чувство вины, Алейн нашла Томми, сына Айри. Мальчик как раз играл в баскетбол, в команде своего колледжа. Он раскраснелся и весело лупил по мячу. Алейн вздохнула и переключила внимание.

Теперь она была мысленно в Индии. Недалеко от Гималаев, на пустынном плоскогорье, в только что построенном здании, разместился новый дом инвалидов. Располагался этот дом на отшибе от населенных пунктов, лишь одна автомобильная дорога соединяла его с внешним миром.

Блочное здание, впрочем, было построено уже пару лет назад, но недавно откуплено неизвестным благотворителем. В доме жило несколько десятков мужчин и женщин, физически они были крепки и совершенно здоровы. Их разум, однако, был поврежден необратимо. Странно, что инвалиды эти принадлежали к разным народностям и расам, большинство из них были белыми, были также китайцы и японцы. Два врача-психиатра и несколько образованных медсестер заботились об инвалидах за очень приличную оплату. Этого персонала было достаточно, так как многие инвалиды не только могли за собой ухаживать, но и выполняли все хозяйственные работы, даже ездили в ближайший город на грузовике, закупать продукты и необходимые вещи, а также заботились о тех, кто не мог совсем уж ничего. Были и такие. Они лежали в своих комнатах, лишь изредка соглашаясь выйти на прогулку, не разговаривали, лишь нечленораздельно мычали, а по ночам просыпались и кричали от дикого страха — и тогда прибегала медсестра с уколом.

Все инвалиды в доме были тихие, неагрессивные; самые сохранные из них с удовольствием работали по хозяйству, в свободное время смотрели телевизор, играли в настольные игры и даже пытались что-то читать. Они были довольны жизнью, радовались солнышку, зелени, ручьям, любовались синими горами на горизонте.

Но каждому из них порой снилось одно и то же — чудовищный Монстр, гигантская черная пасть, надвигающаяся на них, пытающаяся поглотить; и дальше что-то неописуемое, недоступное пониманию обычного человека, похожее на толпу или муравейник, из которого нельзя уйти, непереводимое в слова, и тогда они просыпались с криком и сами просили седативных средств. Однако страшные сны приходили все реже. Никто из них не помнил своего прошлого, да и не хотел вспоминать.

Алейн никогда не рассказывала Мартину подробно об этом доме. Он только знал, что товарищи по несчастью устроены, что за ними хорошо ухаживают, вылечить же многих из них и вернуть разум уже не представляется возможным. У тех, кто еще мог вернуться к жизни, участок памяти о страшной лаборатории одрин был начисто стерт. Мартин не встречал никого из них, да и не стремился к этому.

Алейн оторвалась мыслью от Земли, ощутила локальную сеть, позвала, и каждый из ее друзей откликнулся легким веселым приветом: Кьонар… Серебрянка… Ташени. Она нашла летящий в пространстве Виэрел. И свой родной Бинар, забравшийся в Центр Галактики, под неистовое сплошное сияние звезд. Нашла пояс инферно, и Монрог, и на Монроге — Дьена; и обменялась с ним коротким посланием любви-канри. Дьен ослепительно-нежно улыбнулся ей.

"Аленькая… я так рад тебя видеть!"

"И я тоже. Я тоже — очень".

"Аленькая, а ты чувствуешь? Очень скоро мы будем с тобой эльтар. Ты перерастаешь, ты становишься взрослее".

"Тебя это не расстраивает?"

"Я всегда только этого и хотел. Я ждал этого. Мне так хочется делиться с тобой. Да и каждый любящий счастлив, когда любимый становится умнее и старше".

И Дьен вернулся к своим мрачным монрогским делам. Алейн же в своем удобном кресле, свернувшись калачиком, попыталась враз охватить мыслью весь Союз Тайри.

Все летящие в пространстве корабли. Весь миллиард тайри и еще миллионы разумных, летящих на этих искусственных мирах; творящих, танцующих, любящих. Соединенных в великую сеть. Весь Тайрон, все его планеты, и миллионы тайри, живущих на них, таких же лучащихся радостью, в той же сети, и биллионы людей Тайрона, и всех тайри, живущих на бесчисленных, загадочных и странных, непредставимых мирах Галактики, и даже тех, кто летел за ее пределы.

Алейн засмеялась, охватить мыслью весь Союз Тайри — все равно, что пытаться обнять океан; это забавно, но невозможно; она все еще так ограниченна, но вот когда-нибудь — когда-нибудь все будет иначе. Как — никто пока представить не может. Но ведь в этом и весь интерес!

Как странно и страшно думать о времени, когда не было тайри, и не было еще даже человека. Когда космос был мертв, и жизнь на планетах кишела и уничтожала себя, и воспроизводилась снова, чтобы есть и убивать, убивать и есть; и вот однажды косматый австралопитек, выбравшийся из пещеры на солнышко, ощутил что-то вроде просверка под маленьким, узким черепом, и взяв в руки камешек, впервые стал обтачивать его другим камнем, поострее, в надежде получить таким образом нож. И должны были пройти еще миллионы лет, прежде чем впервые пилот, оказавшийся в Космосе, вернулся из подпространства живым. И прежде чем впервые, на одной из планет Тьмы, в группе отчаявшихся тайри возникла вдруг странная связь — быстрее света, мощнее любого излучения, впервые они почувствовали себя единым целым и стали навсегда и неизмеримо сильнее одрин.

И наверное, впереди еще много этапов, а потом Космос изменится, он станет совсем другим, каким — мы не в состоянии представить.

Но и сейчас, Алейн это знала, чувствуя миллиарды искр, летящих во тьме, миллиарды связующих лучей, и сейчас Космос уже не мертв, он — живой, он звенит и смеется.

2010 — август 2011