Созвездие Чаши

Чаша

В «ястребе» мальчишка летал впервые. Дух захватило, когда привезли на маленький аэродром… правда, где-то в области желудка неприятно заныло: бродяг на «ястребах» не катают.

— Ну, и куда летим? — нарочито развязно спросил у похожей на симпатичную селедку дамочку в летной форме — пилот, что ли? Чудеса. Докатились — «ястребов» водят женщины…

Та не отозвалась. А Сверчка двое в коричневой форме вежливо препроводили в салон и пристегнули ремнями. Сверчок понажимал немного на кнопку ремня, убедился, что та заблокирована.

Ну и пёс с вами, подумал. Разбиваться будем, так и сдохну пристегнутым. Все равно парашюта нет. Потер затылок — перед отправкой на аэродром Сверчка подержали под какой-то лампой и сделали укол в основание черепа. Неприятно довольно-таки, но терпимо. Зато салон — сказка. Ничего лишнего, а смотрится дорого — не понять, то ли красное дерево, то ли пластик…

«Ястреб» почти не гудел — так, успокаивающее бормотание. Набрал высоту.

— Вот это дела… — Восхищенно сказал Сверчок, таращась на лежащее внизу белое поле, рыхлое, изборожденное синими полосами. — Облака, блин. — И оглянулся. Рядом никого не было, и он ощутил сожаление — не поделиться. Откинулся на мягкую спинку, немного поерзал, пытаясь каждой клеточкой ощутить, насколько удобно. За последний месяц привык к хорошей жизни. Много чего давали — бесплатно, ну, так на халяву сыр только в мышеловке бывает, известно. Еще понять бы, где она, эта самая мышеловка.

А уж внимания Сверчок нахватался — полные горсти. То пожилой тип, то молодой сухощавый, в очках, то женщина с роскошной прической — сразу видно, парик. Толпа народу, в общем. И все чего-то хотели от Сверчка. То подсовывали бумажки, на которых надо было чертиков рисовать и всякую прочую мишуру, то велели на кнопочки жать. Даже в тренажерный зал притащили — заставили упражнения разные делать, отжиматься, прочую чушь — а сами подсчитывали, чего и сколько, давление мерили, глаза просвечивали, разве что черепную коробку не вскрыли.

Сверчок переносил подобные процедуры кротко, будто ягненок. Порою злился, но больше смешно было. Кормили вдоволь, и вкусно, между прочим. Разговаривали учтиво. Эх…

Он потянулся, снова покосился на облака. Вот прогуляться бы по такому полю — ширь необъятная, ни конца, ни края… Замечтался, задремал понемногу. Вскоре услышал:

— Выходи, путешественник!

Вышел, потянулся. По сторонам поглядел. Дышалось тут замечательно — свежий такой воздух, явно не городской, и тонкий аромат в воздухе — цветы какие-то южные… у той, в парике, были похожие духи…

Впереди стена высилась, огроменная — с такой высоты ежели грохнуться, останется лужица. Странная такая стена, синяя — и широкая-преширокая. Из бетона, вроде как. Не просто забором — она изгибалась, будто описывая круг. Это какому ж умнику понадобилось подобной стеной территорию ограждать? Шорох тормозов, по звуку — остановилась дорогая машина; но это было неинтересно. А вот стена — забавней, намного.

— Там что, цирк или стадион какой-нибудь? — спросил у провожатого. — Эй! — не дождавшись ответа, оглянулся — и хмыкнул.

Рядом с ним стояла и растерянно улыбалась девчонка. У нее до талии свисала обалденная коса — черная, толщиной в руку. И глаза были круглые, синие.

— А ты чего здесь? — спросил Сверчок, с любопытством разглядывая девчонку. Аккуратно одета… нет, эта не из бродяг. То есть, его тоже привели в человеческий вид, но по этой Синеглазке видно сразу — она привыкла к хорошей одежде, новенькой, а не двадцать раз перелатанной. И вся такая округлая, ухоженная. Тихое въедливое шипение не дало додумать.

Сверчок поднял глаза и присвистнул. На подростков надвигалась вторая стена. Э, нет, машина с высоким бортом. Но цветом — один в один, такая же синяя, только с металлическим отблеском.

— Прошу, — сверкнула зубами очередная дамочка, приглашая подняться по лесенке в кузов. Синеглазка шагнула было вперед — послушная девочка, но Сверчок ухватил ее за пояс.

— Погоди. Эй, — крикнул «проводнице», — А поподробнее?

Та вытаращилась, будто ни разу не видела говорящего подростка. И все улыбалась, а губы ее, ярко-алые, переливались, как на рекламной открытке.

— Вам не о чем беспокоиться, — пропела «открытка». — Машина доставит вас в место, где вы будете жить. Там вы найдете новых друзей и занятие себе по душе.

Синеглазка колебалась, готовая подчиняться напевному примурлыкиванию.

— Слушай, — крикнул Сверчок. — Давай так. Пока не скажешь, что это за бесова стена, я и с места не двинусь. Бродяг на «ястребах» возят и на личной машине, ага, щас поверил.

— Мальчик, ты совершенно напрасно тревожишься, — завела было «открытка», но сзади аккуратно так подхватили Сверчка и поставили на лестницу. Раз-два, по ступенькам.

— Против грубой силы не попрешь, — буркнул Сверчок, оказываясь в кузове. А Синеглазка зашла сама, и села на лавку напротив Сверчка, ручки на коленях сложила, ресницами хлопает, умница.

— Давай знакомиться, что ли, — дружелюбно сказал Сверчок.

Та робко кивнула, всем видом выражая готовность дружить. Прямо щенок приблудный… еще бы косой завиляла.

— Ну и как же тебя зовут, Синеглазка?

— Я… Ой, я не помню, представляешь, — смущенно улыбнулась она.

— Да ну? — весело отозвался Сверчок. — А меня вот — Сверчок, а имя… — он нахмурил брови, наморщил лоб. Э… голова, ау? — расхохотался, тоже несколько виновато: — Слушай, и я забыл! Это перелет действует, правда! Это из-за облаков и в голове туман!

— А меня по дороге везли, — виновато сказала девчонка.

— Откуда?

— Я уже и не знаю теперь… Меня несколько раз перевозили с места на место. А раньше жила… — она погрустнела, — В Столице. Ты не спрашивай только, пожалуйста — голова болеть начинает, когда пытаюсь думать о прошлом.

Машина ехала недолго. Скоро дверь перед подростками распахнулась, и их позвали:

— Выходите, ребята.

Сверчок вылез, невольно от яркого света сощурился — стекла в машине были тонированными, успел к полумраку привыкнуть. Осмотреться толком не дали — мельком: двор, клумбы, высокое здание — этажей пять, не меньше. Люди в светло-серой униформе с невиданными до сих пор нашивками пригласили — идите за нами. Раздвижные стеклянные двери, холл небольшой — светло-голубой мрамор и металл. Красиво… Сверчок, не стесняясь, вертел головой по сторонам. Потрогал лист раскидистой пальмы, мимо которой шли к лифту.

Синеглазка скромно держалась позади мальчишки — шагала резво, но и перед глазами не мелькала. Воспитанная девочка.

На какой этаж лифт приехал, мальчишка не разглядел — быстро… третий, четвертый или аж пятый? Служитель местный как нарочно стал так, чтобы кнопку закрыть. А в лифте, кстати, даже зеркало есть… не то что в старых домах, где Сверчок кататься любил. И пол — блестит, надраенный. Синеглазка незаметно какие-то прядки возле уха поправляет… девчонка, собственная рожица ей важнее всего. Ну, или надеется хорошее впечатление произвести…

Приехали.

Долго шли коридорами… Сверчок окончательно заблудился. Вроде бы прямо, то есть не совсем, а типа как по дуге… но двери какие-то, кстати, некоторые не просто так открывались — служитель карточку в щель совал.

— Да вы тут что, оружие, что ли, храните? — не выдержал.

— Наоборот, — улыбнулся служитель — и не очень понравилась эта улыбка. Нет, вполне себе хорошая… но излишне скупая, только губы и дернулись, а на лице радости не отобразилось.

— Заходи, — сотрудник тутошний распахнул перед мальчишкой дверь.

Сверчок уже привык, что водят по кабинетам — за истекший месяц и тестов напроходился по горлышко, и прочего разного. Приведший его протянул людям, что сидели в комнате за столами, бумаги — те подписали, печать сверху ляпнули — и пристально, дружелюбно, как показалось, оглядели мальчишку.

— Ну вот, — сказал один из них, негромко и не очень понятно — будто к себе обращаясь.

Подросток попытался было глянуть в бумаги — но ему не дали подойти к столу.

Разделили с девчонкой. Не мешкая, переодели — темно- изумрудные штаны из легкой немнущейся ткани, такая же футболка. Одежда понравилась. Вдобавок вручили объемную сумку со сменным комплектом и мелочевкой.

В коридоре столкнулся с Синеглазкой — она так и осталась в кружевной кофточке и юбке в сборку. Как есть кукла, где еще такие глазищи увидишь?

— А ты чего? — кивнул, указывая на ее наряд.

— Я попросила — можно не переодеваться? — почти шепотом ответила девчонка. — Мне разрешили, дали — вот… — она показала сумку, такую же, как у Сверчка.

— Дай-ка… — повертел ее сумку в руках, это было удобней, чем снимать с плеча собственную. Серая, немаркая, серебристый ободок отделки. И ни одного знака — что за компания, или хоть ярлычок… ничего.

— Ты не знаешь, куда нас? — спросила Синеглазка, опасливо озираясь.

— Не бойся… я два года на улицах, ничего, выпутывался. Я тебя не брошу, — прибавил мальчишка, оглядываясь по сторонам — пригодится, дорогу заметить.

Коридор, коридор, лифт… открытый выход — балкон. Э, нет. Не балкон. Что-то вроде платформы маленькой, с серебристыми ажурными перилами. А внизу… не разглядеть пока, слишком близко вторая стена.

— Спуск в ад, — изрек мальчишка, думая позабавить Синеглазку. А проводник покосился на него… странно.

Мягко так затормозила платформа — прибыли.

— Идите, не бойтесь, — сказал провожатый — Сверчок пренебрежительно фыркнул, и Синеглазка испуганно замерла. Платформа поехала вверх.

— Идем, ты чего? — потянул девчонку за руку.

И они спустились по лесенке — четыре ступени.

Площадка была — широкий квадрат. С трех сторон стены, с четвертой, похоже, обрыв. И даже парапета нет — так, возвышение крохотное. У одной стены — конструкция то ли каменная, то ли пластиковая, нечто вроде стены разноуровневой с выступами, встроенными кубиками всяческими. И все — синее, с уклоном то в серое, то в зелень.

Сумасшедший дизайн какой-то, подумал Сверчок.

На площадке волновалось карманных размеров море. Человеческое. Подростки, полураздетые или одетые примерно как и Сверчок… э, нет, в футболках были только девчонки. Некоторые — с короткой стрижкой, сразу и не сообразил.

— Ай, парочка, два подарочка! — проорал какой-то встрепанный парнишка, выкатываясь прямо под ноги Сверчку и Синеглазке.

— Не, ты глянь, какая коса. Что, правда настоящая? — то ли взаправду изумился, то ли с издевкой воскликнул другой, гибкий, легкий, будто танцор. Похоже, всерьез, вон как уставился.

— Саиф, хочешь отрезать и себе пришить?

— Ха-ха-ха!

— Эй, не орите там! — буркнул кто-то с краю. Сверчок не успел разглядеть толком, но в том углу явно сидела как раз парочка… она расплелась, и подавший голос поднялся, пошел вперед.

Глаза у него были совершенно кошачьи — неприятные, чуть раскосые, желто-зеленые. Смуглая кожа… кто-то из островитян? И лицо — наглое, некрасивое.

— С приездом, золотые рыбки, — протянул он, чуть откидывая назад голову.

Ай, плохо, подумал Сверчок. Может и драка быть… Вот уж чего не надо, их много, и по большей части мышцы очень даже вполне.

— Здравствуй, — в свою очередь показал улыбчатые зубы, стараясь принять удобное положение. Вот, смотрите — я вас не боюсь, и не агрессивен совсем, и в глухую оборону не ухожу, и вообще рад познакомиться. А Синеглазка сжалась, улыбается виновато, вцепилась в ремень собственной сумки и притирается поближе к Сверчку.

— Надолго к нам? — глумливо так спросил «островитянин».

— Только одну ночку переночевать. Не прогоните, люди добрые, — сокрушенно сказал Сверчок.

Смех подтвердил, что идет он по правильному пути. Можно и клоуном прикинуться ненадолго, главное не переборщить. Живо скатишься в самый низ.

— Весельчак, значит, — прищурился желтоглазый. — Отлично. Как раз подойдешь.

— Для чего? — насторожился мальчишка.

— Для здешней жизни. Прислали тебя развлекать этих! — большим пальцем указал через плечо куда-то вверх. — Вот и будешь выделываться. А взамен — вкусно кушать и знать, что кто-то на тебе богатеет. Таки вот, рыбка. А не повезет — гордо и красиво помрешь, и отлетит твоя душа прямо на небо.

— Вот уж нет! — возмутился. — Они не смеют…

— И кто за тебя вступится? — насмешливо протянул, издевательски так.

— Но я же… свободный человек, — сказал Сверчок слегка растерянно.

— Ну и гордись этим. Толку-то. — Потянулся, прищурился: — И как же тебя зовут, человек?

Хохот.

— Я… — безуспешно пытался вспомнить, потирая давешнее место укола. Пока этот, с наглыми глазами, не ткнул пальцем в грудь над его левым соском.

— Читай… человек.

— Что читать? — вконец растерялся Сверчок.

— Балда. Подними майку. А лучше сразу сними, пользы от нее…

Сверчок не нашелся с ответом, не понимая, что это, шутка? Выставить себя шутом гороховым не хотелось. Но углядел какие-то буквы на груди у этого, местного. До этого все больше в лица вглядывался — надо ж понять, что за народ… Непроизвольно задрал футболку, скосил глаза; буквы — яркие, сочно-коричневые. Такие же, как у подростка напротив… Словно приклеенная пленка слюды. Попытался стереть, думая — краска; не поддавалась, тер все яростнее. Едва не содрал кожу. Пока тер, прочесть успел — и неважно, что вверх ногами.

«Альхели».

Услышал смешки, все более громкие по мере того, как он пытался стереть краску. Вот гадость… значит, поставили там, перед «ястребом», пока спал… То-то его по кабинетам гоняли, штуки всякие, датчики… как щенка, усыпили.

Оглядел старожилов, пристальней, чем вначале. Раз говорят, а не бьют сразу, то можно. Имя, значит? Скорее готов был к прозвищу… порой такое могут приляпать — не отмоешься. А здешние… услышал смешки совсем откровенные, понял, что с минуту уже стоит неподвижно, таращится на припухшие буквы. А ничего так слово, и чужим как-то не кажется. Приятно даже звучит… Переключение? Снова коснулся места укола — тоже, наверное, обработка.

Пусть…

У этого, с наглыми глазами, на груди написано — Мирах. Перевел взгляд на остальных.

Видел на своем веку разные сборища… одну вспоминать жутко — все в черном, а глаза белые, неподвижные. Травы перебрали ребята. Шли по улице, всё сметая — от бачков мусорных до голов. А эти вроде смотрят нормально, и не понять, вместе ли, по отдельности? И кто вожак? Мирах или тот, амбал здоровый? Тоже морда наглая. Связываться еще… лучше пока помалкивать и присматриваться. В меру, конечно, помалкивать — «тряпок» не любят нигде.

— Как тут живут? Какие правила? — осторожно спросил.

— Правила просты, — осклабился Мирах. — Делай, что хочешь. Если силенок хватит. Но помни… перегнешь палку — эти, — кивок в сторону и вверх, — Заставят ответить. Ну и еще об одном помни. Нас чаще выпускают парами, а то и командой. Кое-кто нехороший возвращался отдельно от головы. И мозгов в этой голове не находили потом — так и сжигали пустой черепок.

Тоненько вскрикнула Синеглазка. Мирах обернулся к ней, смерил одобрительным взглядом.

— Не дергайся, птичка. Спокойней. Ты из домашних, видать.

— Я… моего отца обвинили в растрате, и меня…

Даже сейчас речь ее звучала безукоризненно правильно. Сверчок ощутил острую жалость. Домашняя девочка. Вежливая. Добрая, по глазам видно. А остальные… Обвел взглядом площадку. Не все подошли. То есть подошли-то все, развлечение, как-никак, но потом часть разбрелась по своим делам. Никуда новички не денутся.

Мать их туда… вспомнились причудливые ругательства сторожа-алкоголика. Какая команда? Какие мозги?!

— Погоди, — ой, как противно похолодело в желудке. — Погоди-погоди. Ты о чем вообще? Как… развлекать?

Тот вдруг кивнул понимающе.

— Совсем ничего не знаешь? Ничего, объясним.

Сверчок… Нет, Альхели еще раз обвел глазами тутошних. Старше шестнадцати вроде нет никого, хотя кто разберет. Мальчишки — в штанах синих, бледно-оранжевых, бежевых. И у всех — коричневые буквы на коже… не портят даже, будто украшение. Имена, так сказать. Приятно познакомиться.

Этот — Мирах, запомнил уже. Не самый старший, но, видимо, та еще штучка.

Маленький совсем, от силы двенадцать — Наос.

Еще один, ровесник Наосу, только светленький — Сабик. Стоит, пряник жует.

Высокий, темнокожий, молчаливый, с тонким лицом — Гамаль.

Регор — из старших… сильный, похоже. Вон мышцы какие.

Шедар… тоже из старших, красив. Модель, тоже, блин…

Кто еще? Нунки, Табит… Саиф, гибкий, как лоза, сразу видно…

А этот, с краю, напряженный весь — Нат… короче всех стриженный, почти ежик на голове.

И это еще не все. Там еще двое, чем-то своим заняты, но вот поворачиваются; если зрение напрячь, разглядеть можно — Эниф, Хезе… Ладно, неважно. Повертел головой.

И девчонки.

Синеглазку он уже знал…

— Эй, ты что, совсем!? — заорал он, видя, как Мирах шагнул к Синеглазке и бесцеремонно потянул за вырез блузки у нее на груди. Девчонка ойкнула, а в Альхели вцепились руки, не давая шевельнуться. Мирах дернул блузку сильнее, не жалея пуговиц, и верхние две оторвались, ворот отошел, обнажая грудь.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно: — Читайте! — и отошел. Альхели, оторопев, стоял столбом и глядел, как Синеглазка плачет, закрыв руками лицо. А на коже ее красовались прихотливые яркие буквы. Он хотел отвернуться — не потому, что стеснялся, чего там — просто жаль стало девчонку. Но не удержался, пригляделся к буквам. Альриша. Риша, ей это больше подходит. Мягкое имя, домашнее.

— Вы не брат и сестра? Не припомню, чтобы похожие имена выдавали сразу! — засмеялась какая-то рыжая дылда. Из проема в стене еще одна девчонка выбежала — в лифчике, ярком, как от купальника. Сразу видно — не нижнее белье. Ну и — вся грудь видна, считай. Значит, и так они ходят? Хотя вон у той, носатенькой, кучерявой, груди и в помине нет. Маленькая совсем, как и Наос…

— Да какие они родственники! — вернул на землю голос Регора. — Вообще не похожи. А девочка сладкая…

— Ты, верзила, попробуй только… — напрягся Альхели, но Мирах помотал головой:

— Регор, замолкни. Ты чего на детей кидаешься? Она сейчас от испугу разрыв сердца схлопочет, — и махнул рукой кучерявой: — Ну, чего застряли все, забирайте, переоденьте и все такое.

— Риша, постой! — дернулся было Альхели, но Шедар ненавязчиво взял его за руку сзади — не рыпнешься.

— Тихо, тихо. Никто ее не обидит. Ее же к девочкам увели, дурачок. А ты не кипятись.

Убедившись, что Синеглазка ушла благополучно, вспомнил:

— Ты сказал — приносят отдельно от головы, — голос все-таки предал. — Это о чем?

— Ты вряд ли слышал о Чаше, — Мирах спокойно кивнул и указал в сторону каменного дизайнерского безобразия, приглашая пойти и сесть там. За ним, кроме Альхели, последовал Шедар и еще трое подростков, остальные пренебрегли давно знакомыми сведениями.

— Ты и не мог знать о Чаше — доходы не те, — так же невозмутимо проговорил Мирах, устроившись поудобней. Пошарил пальцами в поясе, вытащил белую горошину, положил под язык, блаженно зажмурился. Кто-то из подростков вздохнул завистливо. Альхели не понял, что было в поясе у Мираха, но понял — это была демонстрация для него, новичка. Что-то весьма ценное по их меркам. Наркотик? Вряд ли… Но понял одно — Мирах ему чрезвычайно не нравится. Даже больше Регора.

А тот отвел за ухо волосы — длинные, почти до плеч — и продолжил.

— Ты не жди, что я тебе тут лекцию разверну. Обойдешься. Мы здесь — как лошади на скачках, дорогие, хоть и беспородные, правда. Ешь, пей, отдыхай. Живи, пока не соскучатся по тебе эти, — уже знакомый жест. Причем «эти» он явно произносил с большой буквы. — А там — спустишься в Чашу, и будешь бегать, пока она не устанет.

— Бегать?

— Можно стоять. Можно спать, — продолжил под хохот окружающих — только Шедар не смеялся.

— Иллюзии там, человек, понял? — отсмеявшись, продолжил Мирах, чем вызвал новый взрыв хохота.

— Иллюзии? Ну и в пень их. Пусть мелькают…

— Рыбка золотая, когда такая иллюзия подкрадется и схряпает тебя вместе с потрохами, тогда будешь доволен, верно? — усмехнулся Мирах, и продолжил серьезнее: — Ты пойми, я ведь шучу, конечно, только это взаправду. Иллюзии, да… только разные они в Чаше. Какие-то навроде миража — поплавают перед глазами, и ладно. А какие-то — смертельные, так что не расслабляйся. Со временем учатся определять. Доживешь — и ты разберешься. Только от них еще уберечься надо, вот так, человек Альхели. А происходит сие действо внизу — вниз ведет лестница, ее не убирают — вдруг найдутся желающие вне очереди погулять по придуманной травке? Своей-то нет, все синее, как нос у пьяницы.

Он встал:

— Лекция закончена.

— Слушай, это что-то, — Альхели прижал пальцы ко лбу. — Ну это же бред. Какая Чаша? Зачем? Я не намерен кого-то там развлекать.

Мирах склонил голову к плечу. Прищурился. Альхели уже готов был возненавидеть его за этот прищур:

— Новички часто выпендриваются. Ну, или молчат. Посмотрим, что ты запоешь после первого выхода…

Неожиданно Шедар встрял, обратился к сидящему рядом амбалу:

— Регор, ты переселись в свободное «логово», или к Наосу, что ли… у меня есть пяток лишних горошин. Твои будут… Я новичка к себе заберу, объясню пока толком, что тут и как.

— Вот еще, мне и на своем месте неплохо, — огрызнулся Регор. Но вяло, без особой агрессии. Переселится, подумал Альхели. Что-то ему такое ценное пообещали. И колесики в голове перещелкнули — Регор — бугай здоровый, но не вожак. Вожаков не покупают. А Шедар ничего вроде, глаза умные и незлые.

Сейчас Сверчок готов был слушать хоть пса болотного, настолько было мерзко и муторно. Вскинул глаза — стены, тошнотворного синего цвета, всегда ненавидел, и разные — местами поблескивают, явно металл, а местами — матовые.

— Чаша, значит, — промолвил, потирая буквы на коже. — Ну ладно…

Если поначалу Сверчок недоумевал, что значит «логово», то теперь уж точно не осталось вопросов. Потому что иначе не назовешь. Что это за комната такая, с покатым потолком и странными кроватями-желобами в стене? Ничего так кровати, мягкие, правда. И все синее до омерзения… снаружи хоть посветлее, а тут — сочный такой цвет, довольно-таки темный. Ну и светильники — в форме не то звезд огромных, не то планет-спутников маленьких.

Осмотрелся. Сказал с тоской:

— Почему — синий?

— Подавляет агрессию… А попросту говоря, успокаивает. Ничего, в Чаше цвета другие, и наверху, в гостевых и смотровых — тоже. Так что особо спокойным не станешь.

Шедар на своей постели-желобе устроился — и принялся рассказывать. Вот что понял Сверчок: там, внизу, не поле и не арена, а котловина, место особое, называется Чаша. И Чаша эта — живая, скорее всего. Но, судя по всему, сумасшедшая. А может, откуда-то из дальней галактики, и обладает разумом, нормальному человеку непостижимым. В общем, она пейзажи создает по своему настроению. Полоса препятствий, так сказать. А специально отобранные подростки раз за разом эту полосу преодолевают.

А очень и очень богатые люди смотрят на сие безобразие — не задаром, естественно. Да еще и ставки делают: пройдет-не пройдет, покалечится-не покалечится… самая замечательная ставка — выживет-не выживет. Красота, в общем. Скучать не приходится.

Вот что сказал Шедар. И прибавил:

— Вас на место Атика прислали. Он ногу сломал, бедро — наверное, сочли, что бегать, как прежде, не сможет уже.

— Подростки, говоришь. Что им, взрослых рыл не хватает? — натянуто улыбнулся Альхели-Сверчок.

— Ты попробуй, потренируйся — не мышцы, что тоже важно, а полосу проходить. Тут аппараты стоят. Впрочем, никто не заставляет… — голос Шедара был настолько бесплотным, что чувствовался подвох.

— Эй, погоди. Ты расскажи толком, — Альхели рассматривал стены и полок. Мягкие… ворсистые, то ли мох, то ли непонятная ткань — стены, конечно, до потолка не дотянешься. С виду не очень приятно, зато наощупь — теплая, и послушная. Альхели сел на лежанку — та чуть прогнулась, позволяя телу максимально удобно устроиться.

— Взрослые не выдерживают. Они сильнее, крепче, да… но Чаша порой выдает такое… у нас более гибкая психика, говорят, — губы зло дернулись. — Ну, ты сам посмотришь. Аппараты подключены к Чаше, только все равно лажа — лишь представление дают, отдаленное.

— А тренироваться — обязательно? Если — не захочу? Заставите?

— Да нет, — Шедар вытянулся на лежанке. — Нет, не переживай. Живи себе, как на курорте.

— То есть, если я тренироваться не буду, мне в Чаше каюк? — уточнил Альхели.

— Кто бы сказал заранее! Она разная, очень разная, порой просто рай настоящий — если идти в одиночку, — Прибавил жестко: — Только если другие увидят, что ты — никто и звать никак, и на всех тебе наплевать, и сам ты в Чаше — только помеха, можешь до следующего захода и не дожить, понял? Не думай, мы тут не самоубийцы. Дышать как-то всем хочется.

Альхели погрыз нижнюю губу. Убедительно звучало, хоть и не утешающее.

— А кто такой Мирах?

— Да то же, что я и ты. Живет здесь больше года уже.

— А ты?

— И я, — голос его потускнел. — Еще Кошка…Тайгета и Гамаль из долгожителей… остальные недавно.

— И Регор?

— Этот месяцев пять… дубина.

— Он вроде жизнью доволен, — заметил Альхели.

— А, и ты углядел? — одобрительно вскинул бровь Шедар, — Доволен… И впрямь дубина. На силу надеется. Думает, еще с полгода, и ворота перед ним распахнут. Он и так уже едва-едва по возрасту тянет.

— А ты?

— И я… — голос как будто выключили. Звук остался, а цвет исчез окончательно. Так же бесцветно Шедар прибавил:

— На всякий случай я тебя на закате отведу к аппарату. Сегодня тебя не тронут — поздно уже, а завтра могут и выпустить. Вряд ли, но бывает такое. Ну, хоть посмотришь…

— Нас тут всех держат, как скот на убой, да? — прямо спросил Сверчок.

— Да нет… Кровь сама по себе не очень-то интересна. А вот когда научишься выпутываться из бреда этой гребаной Чаши… Порой сами смотрим — не оторваться.

— И вам показывают?

— Показывают… не всегда. Никогда не знаешь, видят тебя другие или же нет. Это — запомни. И лучше всегда держи в голове — видят, не надейся на случай.

— И как часто вы так… развлекаетесь?

— Каждую неделю по два раза, — Шедар лег на живот, скрестил руки под подбородком. — Порой бывают внеочередные заходы. Например, новичков выпускают. Потому и хочу, чтобы ты начал пораньше.

Он чуть подумал и продолжил, тщательно подбирая слова:

— Одиночные заходы редки — разве что поступит заказ на кого-то определенного. Ну и новичков поначалу заставляют идти в одиночку… Обычно по двое-трое, нередко бывает и четверо. Если веришь в кого-то могущественного надо всем этим миром, молись, чтобы не попасть в «пятерку». Чаша дуреет тем сильнее, чем больше человек в нее выходят одновременно. Из пятерки никогда не приходили целыми все. И для кого-то этот заход обязательно будет… последним.

Сверчок-Альхели подумал. Потом еще подумал, очень неприятную мысль.

— А калеки бывают? Их отпускают сразу?

— Да.

— Прямо так, на свободу? И тех, кто давно здесь — когда время выйдет? А если кто надоест, захочется новенького?

Шедар не ответил. Сказал:

— А иногда, только это дорого стоит, может поступить заказ на «шестерку». При мне — за год — было один раз…

У Сверчка мороз по коже прошел. И тело как-то сразу одеревенело.

Шедар улыбнулся, грустно и весело одновременно:

— Лечат они хорошо. Поначалу новички от любого синяка чуть не в обморок падают, потом привыкают — перестают бояться травмы. Кто-то горит на этом, если нет головы — отказывает чувство опасности. Но большинство, напротив, начинает понимать, как можно отделаться малой кровью. Тут главное не бояться — понимаешь, мы как-то участвуем в бреде Чаши. Мы что-то подстраиваем под себя… Если ее любить или принимать, как партнера — нормально.

— Любить? Ты сумасшедший.

— Такое тоже не исключено, — улыбнулся, на сей раз совсем светло.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать с половиной. — Вопрос не понравился Шедару. — Ты любопытный парень. Это хорошо. Подвижный ум, и все такое, как говорят психологи. Только слишком спешить не надо. Ты ведь не экспонаты разглядываешь в музее — да и там не стоит бегать от одного к другому.

Он образован неплохо, подумал Альхели. Порой такие словечки вставляет… экспонаты, внеочередные… А может, тут нахватался, кто их разберет. Вот бугай тот, Регор, точно прост, как полено…

Площадка-квадрат снаружи весьма широкой была, а две стены — изрыты входами, как будто термитник какой — или нет, у термитов все же по всей высоте входы-выходы, а здесь только внизу. Лестница — прутья в виде эдаких ребер, отчего лестница казалась скелетом чудовища, вымершего настолько давно, что кость превратилась в металл.

«Логова», тренажерные, душевая — ну и столовая, разумеется, и еще комнатки непонятного назначения. Дизайнер точно был спятившим, решил Альхели. Особенно столовая позабавила — очень светлая, стены даже бело-голубые, а не синие, и везде изогнутый металл понатыкан — красота, да и только.

— Зоопарк, — высказался Сверчок. — Я такую клетку видел у тараканов… большие такие твари, с кулак величиной, и шипят. Мерзость… вот их показать покрасивей и постарались.

Шедар ответил улыбкой. Хороший парень, похоже…

По тренажерным залам провел — там народ был, немного, правда — занимались, никто их не заставлял. Тренажеры особого впечатления не произвели, разве что одна круглая штука, в которой можно было вниз головой болтаться. А остальное — видел уже, пока сюда отбирали-готовили.

А вот следующая ерундовина оказалась поинтересней. Пустая широченная комната, темная — поначалу решил даже — черная, но нет, тот же приевшийся уже синий. А у стены в самом начале аппаратик стоит, почти в человеческий рост — панель широкая с кнопками, несколько шкал. Сходу не разберешься, понял Сверчок.

— Что это за зверь?

Шедар улыбнулся уголком рта. Указал на середину темного зала:

— Стань там. Стой смирно, если что, глаза закрывай.

— Эй, погоди, — встревожился новичок. — Ты что делать собрался?

— Стань там. — Улыбка Шедара стала шире — и вполне себе дружеской была, хоть и чувствовался в ней подвох. Решив, что трусом прослыть — совсем никуда не годится, подросток храбро дошел до середины и остановился.

— Ну?

— Порядок, — кивнул Шедар, и что-то нажал.

Темный зал взорвался красками и предметами — прямо на Сверчка неслась огромная птица, вроде кондора, черная на фоне оранжево-алого неба — приближалась со скоростью хорошего самолета. Мальчишка вскрикнул, невольно присел, закрывая руками голову.

— Охх… — прошептал он, сообразив, что не птичьи когти впились в плечо, а Шедар осторожно встряхнул его.

— Все хорошо. Примерно с этим тебе и придется столкнуться в Чаше. То есть это самая легкая часть…

— Глюки, да?

— Понятливый ты, — и все же хорошая у Шедара была улыбка. Даже после пережитого позора Альхели не ощутил себя ничтожеством.

— Не глюки. Иллюзии, если уж правильно называть. Их опасаться не следует.

— Ничего себе не следует, — довольно-таки слабым голосом отозвался Сверчок. — А когда летит на тебя такая дура…

Шедар похлопал его по плечу:

— Ладно, про иллюзии ты все понял. Теперь покажи, что умеешь, — кивнул в сторону тренажеров.

Заставил Сверчка выдать все, что тот может — едва не на голове попрыгать и ушами подвигать. Мальчишка считал, что в хорошей форме находится — а едва не сдох. Отдышался, впрочем, довольно скоро.

Шедар снова чуть улыбнулся и серьезно сказал:

— Ничего.

Сверчок подобрался на всякий случай — но сообразил, что насмешки в голосе Шедара нет. А тот пояснил, поняв сомнения новичка:

— Сюда присылают подвижных и крепких. Готовых более-менее сразу выйти на полосу. Обучать, нанимать инструкторов… смысла нет. В Чаше каждый сам ведет себя так, как может и считает нужным. И тренируется самостоятельно. Мы поможем, конечно.

— А если человек растеряется?

— Для этого и существует аппарат, — он указал на штуковину с панелью и кнопками. — И никто не бросит новичка в первом заходе. Это уж полной тварью надо быть. Кроме того, новичков даже в «тройках» сразу не выпускают — это же верная потеря ресурсов.

Подозвал:

— Теперь нажми это — и попробуй пройти.

Сверчок как столбом стоял, так и не двинулся. Подозрительно косился на темный зал — только что видел там… и нет ничего.

Шедар кивнул — давай, мол. Не бойся. Альхели нерешительно тронул блестящую, ярко голубую кнопку — та мягко провалилась под пальцем, пискнула. Впереди засветилось нечто вроде серебристого полога.

— Ну, иди, — Шедар легонько подтолкнул его в спину. — Иди, режим самый простой, ничего не пугайся. Сюрпризов, вроде птицы, сейчас не встретишь — настройки не те. Просто шагай вперед, старайся миновать препятствия, которые будут, и не удивляйся особо.

— И не думал бояться, — отозвался новичок, пытаясь подавить неприятное сосущее чувство внутри. Шагнуть вперед было не легче, чем спрыгнуть с высоты в воду… на «слабо» Сверчок никогда не велся, прыгал только ради себя самого. Пересилить, задавить этого неприятного червяка внутри… но червяк возрождался.

Альхели задержал дыхание и шагнул в мутноватое мерцающее марево.

Много месяцев назад Сверчок просочился за чужими спинами в «комнату ужаса» — была такая в парке аттракционов. Ужасы по большей части оказались смешными, только пятилеток пугать — но кое от чего сердце заколотилось всерьез. Не признался бы никому… А сейчас — как не признаешься? Вышел на ватных ногах.

И, пока шел по темному уже залу, навстречу двигался… не двойник, скорее, наоборот. Тот, с замашками хозяина подворотни; упруго шел, уверенный в себе до нахальства — а новичок едва ли не полз, изо всех сил стараясь марку держать. Не перед этим… перед собой.

— Ну как? — Мирах обращался к одному Шедару, будто новичка и в помине не было.

— Я думаю, он быстро научится, — сказал Шедар, кинув благожелательный взгляд на белобрысого паренька. — Он прошел за пятнадцать минут, и отделался синяком на коленке.

— Сразу — синяк? — поморщился Мирах, и лицо его отобразило некую пренебрежительную снисходительность. — Ну что, поводишь его?

— Не я. Или не сейчас. — Причин Шадар не стал объяснять, и Сверчок видел — двое подростков рядом с ним скрестили взгляды, не враги, но соперники точно. Хотя… Шедар быстро перевел взгляд на что-то вроде пролетевшей мухи, а Мирах примирительно сказал:

— Пусть Табит с ним в паре пройдет.

— Я позову, — Шедар направился по коридору прочь, напоследок еще раз ободряющую улыбку новичку бросив, и Сверчок ощутил сожаление. Будто нашел друга и тут же теряет.

Табит был невысоким, крепким, коричневым — хотя не столь темным, как другой тутошний… Гамаль, кажется. В левом ухе его поблескивала недлинная серебряная серьга — метательный топорик. Не вязалась с его напрочь лишенным экзотики образом. А вот Мираху бы — пошла.

— Погляди, — говорил он под пристальным взглядом Мираха — тот прислонился к стене и разглядывал новичка и его добровольного инструктора, будто лошадь выбирал. — Вот две панели. Одна — самостоятельная работа. Устанавливаешь, даешь отсрочку пару минут — и пошел. Параметры и время выбираешь сам. А вот эта шкала для работы с помощником — в этом случае препятствия тебе подкидывать будет он.

— А чудовища? Вроде птицы?

— Это примитив. Порой Чаша создает таких тварей… глянешь, и наизнанку вывернет. Но здесь аппарат их увидеть не позволяет. Только рельеф имитирует, да показывает несколько шаблонов.

Скупо улыбнулся — непривычно было это движение губам.

— Ну, давай.

Небо медленно переливалось: из зеленого становилось коричневым, из однотонного — полосатым. Это забавным казалось, хотя мешало сосредоточиться: предмет, тень от которого только что направлена была в одну сторону, вдруг оказывался лишенным тени совсем или, напротив, скрывался в полумраке.

Земля под ногами покачивалась, будто шли по ковру, под которым бегало и прыгало множество мелких зверьков. Порой в грунте образовывались ямы, то сухие, то заполненные булькающей золотистой влагой.

— Запомни: если в такую ямку наступишь, схлопочешь ожог. Но они, по счастью, встречаются редко.

Сверчок не стал бы врать, если бы отвечать пришлось на вопрос — страшно ли? Еще бы. Поначалу особенно. Хоть, когда один шел, было куда страшнее. Потом присмотрелся немного — пейзаж меняется медленно, то валуны из земли вылезают, сонные, вялые, то непонятные образования в воздухе зависают — не то пузыри, не то лица. Подлетят почти вплотную, уставятся — неприятные, но безобидные.

Табит наставлял: следи одновременно за тем, куда наступаешь и за тем, что происходит вокруг. На вспышки, смену цветов и всяких чудовищ внимания не обращай. Старайся не терять из виду товарищей — если что, сам будь готовым помочь, но на других не рассчитывай. Будешь надеяться, что кто-то добрый спасет — останется от тебя мокрое место.

— А если и мне опасность грозит, и другому?

— Тогда уж сам выбирай… Но лучше о себе думай. А то никого не вытянешь, и сам накроешься.

Новичок резво перепрыгивал с кочки на кочку, карабкался по невысоким склонам, чувствуя молчаливую поддержку хмурого бронзовокожего паренька. Понимал, что ходят они по кругу — зал для тренировок большой, конечно, а все не настолько. Но чувство направления отказало напрочь.

Сверчок чувствовал себя слепым — настолько яркими были краски, что ощущение реальности ушло совсем, и он боялся шаг в сторону сделать от проводника.

Когда погасло безумное небо, сменившись неярким светом плафона, вновь показалось — лишился зрения.

А «логово» девчонок было — сказка.

Здесь жили растения. С узкими листьями, похожими на очень длинные и очень гибкие иглы, и листьями широкими, темными, глянцевыми настолько, что их поверхность зеркальной казалась. Настоящий сад, правда, без единого цветка… если не считать пучки мелких, блеклых, больше похожих на пыль, чем на цветочную гроздь.

Риша, как ей объяснили, должна была разделить помещение с Шарой и миленькой белокожей девочкой по имени Майя.

— Да переоденься ты, — жалостливо сказала эта самая Майя. — Так ведь в разорванной не будешь ходить! И все равно придется — это тебе по-первости разрешили.

Риша растерянно открыла сумку, извлекла два комплекта верхней одежды — в запаянных пластиковых пакетах. Одежда… штаны, как у мальчишек, футболка да лифчик — вроде топа, совсем узкого. Красный комплект — и оранжевый.

— Какое оно… яркое, — удрученно сказала новенькая. Испуганно замолчала — еще подумают, вот привереда.

— Ой уж! Там дизайнеры не последние, смотрят, что и кому идет, — потянулась одна, рыжая.

— Да, конечно…

— Ну, ты потребуй иного — у тех, наверху. Ежели настаивать будешь, они позволят, — вступила другая.

— Да я сейчас поищу, — вскочила носатенькая Шара.

Засуетилась, вытаскивая из ящика возле постельного желоба разные тряпки. А девочки были дружелюбны, некоторые даже ласковы, и страх отступал. Только снисходительно поглядывала смуглая широкоскулая красавица Тайгета — к синим штанам зеленый верх, ужас какой, — да посмеивалась рыжая Нашира.

— Кончай в своем барахле рыться, — прозвенел серебряный голос, и в «логово» вплыла Шаула. Протянула Рише одежду, будто паж подносил королеве кубок с вином.

— Держи — тебе лиловое пойдет, и неярко, — сказала Шаула, немного хмурясь в задумчивости — точно ли подойдет?

— А не велико? — осмелилась подать голос новенькая, сравнивая свое сложение с крепкой фигурой Шаулы. Та улыбнулась:

— Завязки подтянуть — дело легкое, а штаны на резинке. Футболка — ну и пусть велика немного. А вот грудь у Шары совсем плоская — тут уж никак…

— В Чаше привыкнешь, что лишние тряпки только мешают. Но при мальчишках лучше раздетыми не бегать, — фыркнула рыжая.

А место для спанья указала Шара — не то кровать, не то желоб, мягко вроде, и, говорят, удобно.

— Послушайте, — робко сказала Риша, — Но как-нибудь письмо передать наружу можно?

— А некому передавать, — печально отозвалась Шара. — Имени ни одного не вспомнишь. Лицо — с трудом, но можно, игрушки там всякие, что в детстве были, я вот собачий ошейник помню… у нас такая псина возле крыльца жила… за пальцы любила хватать…

— Но ведь нас отпустят когда-нибудь?

Тайгета фыркнула:

— Ногами вперед…

Шаула сморщилась, замахнулась на товарку — уйди! Потом лицо ее оживилось, преобразившись из невыразительного до почти хорошенького:

— Еще как можно. Если кто-нибудь тем, наверху, заплатит…

— Я ничего не понимаю, — жалко сказала Риша. — Я совсем ничего не понимаю.

Шаула сгребла ее в охапку, прижала к себе, будто мать. От нее пахло свежестью и чаем с лимоном. А девчонки другие болтали наперебой, стараясь помочь новенькой освоиться — только чересчур уж усердствовали. Голоса их сливались в нечто вроде птичьего щебета или трескотни полевых кузнечиков — приятно, только бессмысленно.

Риша пыталась слушать и улыбаться — да, да, конечно, я все понимаю, воспитанная девочка, а хмуриться и хныкать нехорошо, и тогда людям неприятно будет общаться с тобой; а девчонки сидели рядом, попутно занимались своими делами — одна землю в цветах рыхлила, другая вязала салфетку, кажется — мимоходом бросая ободряющие фразы.

— Места свободного много — если захочешь, потом выберешь себе отдельное «логово». Хотя в одиночку все же не любят у нас. Только Мирах живет один.

— Душ у нас общий — ну, там поворот в разные стороны, мальчишки направо, девчонки налево, дальше сама разберешься.

— А вещи мы сами стираем, так интересней — а вот еду нам спускают сверху. А если там, наверху, сговориться, пришлют что-нибудь эдакое. Мне как-то ананас приносили, размером с голову… правда, я не просила, это в подарок.

Заката здесь не было — небо и днем казалось тускловатым, туманным, а вечером совсем выцвело — и перешло в белесую ночь.

На новом месте Риша заснула мгновенно. И даже смешки девчонок, обсуждающих что-то одним им известное, не мешали.

Ночью ей снился дом. Комнаты, мебель — только лиц не видела. А на подоконнике стояло много-много маленьких чашек, безобидных, в горошек.

Мальчишки вставали рано — еще рассвет не входил в полную силу. Почему бы не встать? Среди дня никто не запретит поваляться на мягкой постели, а чувствуешь себя бодрее с утра. «Совами» были Нунки и Эниф — их не будили.

А остальные облюбовали себе разные тренажеры. Сверчок взобрался на велосипед — красивый такой, как настоящий… всю жизнь о подобном мечтал. Хоть так, на месте покрутить педали. Увлекся — будто и впрямь мчался куда-то.

— Слезай, сумасшедший гонщик, — рассмеялся Шедар. — Пошли, накататься успеешь.

Все, кто тренировался в тренажерном, наперегонки помчались в душ. Шестеро; Сверчок особо не приглядывался, чего там, но все же внимание уже не в первый раз обратил. Мелочь, а неприятно — у всех те или иные шрамы, отметины на теле, порой едва видимые. Вспомнил, что у девчонок примерно такие же замечал — только девчонки-то в майках, там особо не разберешь. А на руках — есть.

— Разглядываешь? — до чего ж у Мираха все-таки голос противный… наглый до одурения. — Хочешь такие же — или боишься?

— Да пошел ты! Чего мне бояться? — не сдержался новичок.

— А, вот и правильно. Вот и лезь на рожон, а мы посмотрим, как ты шею сломаешь…

— Да отстань ты от мальчишки, что привязался! — вмешался Шедар, входя в душевую. Объяснил: — Эти следы оставила Чаша…

— Не самые лучшие украшения, — буркнул Альхели.

— Да, вот и постарайся без них обойтись! — рассмеялся Мирах.

— Ну, перестань! — Шедар одернул приятеля — или уж кто они там, на врагов, вроде не похожи. Сказал новичку: — Будешь себя слишком беречь — недолго протянешь.

— Понял, Снегирь? — ухмыльнулся Регор, слушавший разговор.

— Почему снегирь? — растерялся мальчишка.

— А потому, что волосы белые, — небрежно ответил Саиф. — А вот например этот — Ушастик… — он указал на нескладного подростка именем Хезе. Новичок смерил его внимательным взглядом. Да нет, уши были совсем нормальных размеров и даже не оттопырены.

— Почему? — снова спросил он, вызвав дружный смех.

— А потому что лапша у него там постоянно… и на других вешать пытается! — охотно продолжил объяснения Саиф. Мотнул головой в сторону девчоночьей половины: — А вон Тайгета у нас — Кошка, Шаула — Мама… да ладно, всех выучишь.

— Прозвища — это так, — улыбнулся Шедар, показав жемчужные ровные зубы — как у модели с обложки… — Веселей же. А к имени привыкнешь очень быстро. Они это делают грамотно, впечатывают в подсознание…

Из душа они вышли с Шедаром. Приятно с ним было общаться… только ведь пора и самому давать отпор, всю жизнь за чужой спиной не просидишь.

— Чем вы тут занимаетесь? Кроме физухи? — спросил новичок.

— Ну, можно читать, например. Только не всегда помогает. Порой дохнем со скуки…

— Тут и библиотека есть?

— Слишком серьезное слово… это народ достает иногда. Книги, записи… в целом не одобряется, но пока немного — смотрят сквозь пальцы. Время от времени отбирают. Кстати, не так уж неправы — нечего голову забивать, а то привидится в Чаше… Да и какой с тебя толк, если будешь все время проводить за книгой или клавиатурой?

— И как можно достать? — заинтересовался Альхели.

— Наверху, в гостевых. Ну или у наших — если договоришься. Народ, в общем, не жадный…

Девчонки тоже в душе с утра побывали — чуть позже, старались с мальчишками не пересекаться, хоть одним направо, другим налево.

Странно было Рише смотреть на них. Чужие все… а держатся, как подруги. И с ней… будто сто лет знакомы. Только не расспрашивают о прошлом.

— Ай, коса у тебя какая! — завистливо говорили девчонки, и, с сожалением: — Обрезать будешь? Стоило бы!

— Не хочу, — тихо возражала Риша. — Это как память…

После душа и завтрака — не сразу, конечно, чтоб все снаружи не оказалось — новенькую повели к гордости конструкторов местных — так называемому аппарату, с которым Сверчок познакомился еще вчера.

Нашира, худая, веснушчатая, вещала:

— Фантазия у Чаши бредовая, так что увидеть можешь все, что угодно — хоть собственную прабабушку с хвостом и рогами. Но вообще личные заморочки наши она на свет не вытаскивает, сама стряпает. По-настоящему реальны только разломы, трещины, жгуты всякие… Ну, и так далее. А если увидишь какого-нибудь страхозавра — наплюй, живых монстров Чаша не создает. Только не слишком увлекайся плеванием — за какой-нибудь рожей с рогами вполне может скрываться реальный разлом.

К аппарату девчонку проводила Шаула, или, как ту называли насмешливо, Мама. Некрупная вроде девушка, а тяжеловатая, основательная в каждом взгляде и в каждом жесте. Про таких говорят — справная. Нашира следовала рядом, уснащая колкостями воздух. Но, в общем, это было терпимо, и даже там, за серебряным занавесом было скорее интересно, нежели страшно — и кубики, выскакивающие из неоткуда, и смешные шипящие цветы; и до стены, твердой прохладной стены под руками Риша добралась очень быстро, не сбилась с дороги, и даже споткнулась всего один раз.

Покачиваясь, улыбаясь устало непонятно чему, она направилась к выходу вдоль стены — рукой о стену опиралась время от времени, отходя от напряжения не столько физического, сколько нервного.

Шаулы не было, не было и Наширы.

У аппарата стоял тот, смуглый, именем Мирах. Задумчиво постукивал пальцами по блестящей поверхности панели.

— Ты хорошо держишься. Надо же… быстро прошла.

— Спасибо, — робко улыбнулась она. — А где Шаула?

— Где, где, — отозвался, измеряя ее взглядом и сверху, и снизу, и даже изнутри, кажется. — Объяснил, куда ей идти, чтоб не мешала…

Мирах шагнул ближе, и Риша, все еще улыбаясь, посторонилась — но поняла, что он не собирается следовать в зал, и теперь стояла, растерянная, почти прижимаясь спиной к стене. Мирах сделал еще шаг к девчонке, стал прямо перед ней, так близко, что она боялась пошевельнуться. Он был выше на полголовы, может, больше немного, и в синеватом полумраке выглядел резным изображением божка с островов. Чувствовала дыхание — запах мяты и апельсина, это от тех белых шариков, уже знала Риша, при ней такой под щекой катала Нашира. А Мирах смотрел упорно, и рукой провел по груди Риши, слегка сжал ладонь — девчонка оцепенела, уже понимая, чего он хочет, а в пустом зале даже эхо не отражалось от стен — совсем никого.

Но он убрал руку.

— Будешь спать со мной.

— Нет…

— Дура. Помогу выжить.

— Не могу, — всхлипнула Риша, пытаясь отстраниться, не чувствовать тепло его тела.

— Что, противно? — с усмешкой. — Бедная детка!

Подцепил пальцами ее косу, повертел кончик, отбросил, будто мусор.

— Пошли, страдалица.

— Не… не разговаривай со мной так, — прошептала Риша, чувствуя себя ничтожной, раздавленной. Ну, почему она не умеет давать отпор?

— Так это как? Ну, хочешь, я вообще говорить не буду! — он обхватил ее за шею и талию, целовал, разжимая губами губы, не давая кричать — но Риша и не кричала, слишком напуганная. И даже безропотно пошла следом. И даже разделась сама.

И только потом, пристроившись на краю желоба, пытаясь прикрыться хоть косами — заплетенными, распустить волосы не догадалась — расплакалась навзрыд, отчаянно. И все же — тихо, кулак прижимая ко рту, чтобы рыдания заглушить.

Мирах не разозлился. Сел рядом, сказал примирительно:

— Ну, ты чего строишь из себя? Регор нравится больше? Так он в Чаше ради тебя и пальцем не шевельнет. Здоровый бугай… на силу надеется, идиот. Ну? — потянул к себе. Риша дрожала, боясь вырываться.

— Я же… а если — ребенок?

— Думаешь, доживешь? — отозвался цинично. Потом, успокаивающе, пальцами поглаживая ее шею: — Не бойся. Тут никто не залетит. Они, — кивок вверх и вбок, — Не позволят.

Было больно.

— Ну и сама согласилась, — говорила рыжая Нашира чуть свысока. — И нечего реветь. Сама за ним пошла.

Ее никто не трогал — впрочем, и не только ее.

Половина девчонок держалась весьма независимо. Общими же были Шара, красивая тихая Майя, да Мира, которой явно нравилось подобное времяпровождение. А у Тайгеты был Гамаль, и попробовал бы кто навязаться еще — от парочки получили бы нехилый отпор. И кулак у Тайгеты весил потяжелее, чем у Гамаля.

— Мирах еще ничего, он если для себя выбрал, то тебе же лучше. А не хочешь — пошли его подальше, только сама, не жди, что кто-то добрый вступится. Только сама.

Риша только хлюпала носом.

— Но я не могу возражать, он сильнее намного…

— Да ладно, глазки протри? Отбиваться будешь — отстанут. Ну, может, перепадет пару раз, но всерьез лезть не будут. Там, наверху, насилие не очень-то одобряют. Да и в Чаше отыграться за обиду — раз плюнуть. Мальчишки знают, с кем связываться — себе дороже. А ты рот открыла и киваешь, на все согласная.

В Чаше… Что же, сделать какую-то пакость Мираху — там, внизу, когда подойдет их черед? Риша сглотнула судорожно. Разве она сумеет? Нет, никогда. Пусть лучше… руки его, блуждающие по ее коже, и волосы, падающие ей на лицо, когда он опускает голову низко, и запах мятного апельсина — и горячего чистого тела, тяжесть его. И… И это будет еще… он сказал… будет.

Она заплакала снова.

Скучно бывает, сказал Шедар. Почему бы и нет? Только не тогда, когда заход в Чашу. В эти минуты все прилипают к экрану — и те, для кого зрелище организовано, и те, кто на сей раз на заход не попал. Только устроители попались хитрые: показывают не все. Чтобы, значит, пищу для воображения дать… или для ссор, к примеру.

А если трансляции нет — сиди и смотри на небо, пока не вспыхнет в нем звезда рукотворная. Красная вспышка — смертельный исход, зеленая — кто-то ранен. Белая — все прошли чисто. Только не спеши радоваться — зеленая звездочка только то означает, что на момент окончания очередной серии шоу никто не умер. А там, наверху, кто знает, что будет? Искусны врачи, слов нет. И все-таки не всесильны.

Все это рассказывали новичкам. Риша отмалчивалась, а Сверчок подозревал, что над ними просто смеются — если уж все так страшно, почему подростки тутошние не выглядят ни сломленными, ни испуганными?

Да и вообще — кто их разберет… Например, суеверия разные. Верили во что-то свое некоторые, а остальные только посмеивались.

— Все мы дикари в душе, — сказал на это Шедар. А ему Альхели не верить не мог.

Вот, например, Хезе утверждал, что над Чашей живет большая собака, и будто бы отряхивается порой — там, высоко, мокро ведь, когда звездные ливни идут — и тогда роса выпадает повсюду. Регор на это отвечал, что, по его мнению делает собака… Хезе не обижался.

— Собака-то почему? — спрашивал Сверчок, но Хезе лишь плечами пожимал — видел… Чаша — не от мира сего, почему в ней законы земные должны соблюдаться? А собака — это друг, это помощь. Вот она и смотрит сверху, и помогает порой.

В Чаше никогда не было холодно. Теплый климат субтропиков — и регуляция тепла самой котловиной. Так что мальчишки зачастую даже футболок не надевали — разве что к вечеру, когда свежело и снизу поднимался жидкий туман.

Еду на платформе спускали, раз в сутки — вот жмоты, подумал было Сверчок. После первой такой платформы обратно взял собственные мысли. Раз-то он раз… Пластиковые коробки со всяческой снедью — такого в жизни не видел. И подогретое, и холодное… как раз на сутки хватает, а потом сваливаешь все эти коробки на очередную платформу, новую порцию забираешь. Рай, говоря проще.

Только тарелки мыть самим приходилось — ну, девчонки хоть и ворчали, а мыли сразу за всех.

Так вот о еде.

Пища была дорогой. Не тяжелой, и калорийной. Вода — минеральная, соки… Сверчок долго крутил коробку, пытаясь понять, что за диковинные фрукты на ней изображены. Половины так и не понял.

Девчонки, жившие здесь, добровольно брали на себя обязанности хозяек. Некоторые будто старались наверстать то, чего, возможно, никогда не успеют узнать. Только Нашира, насупясь, обосновалась в одиночестве на конце стола и раскладывала по разным кучкам крекеры с забавными мордашками зверей.

Сабик сидел, скрестив ноги, прямо на табурете, и напоминал озабоченно вылизывающего шкурку котенка — он так же старательно облизывал пальцы, липкие и оранжевые от апельсинового сока.

— Сладкоежка, — добродушно сказала Шаула, видя, как он с жадностью разламывает очередной апельсин и запихивает в рот добрую половину долек сразу.

— Хочешь? — тут же откликнулся Сабик.

Альхели вспомнил слово — идиллия. Как это… пастушки на лугу, овечки… опять же, котята. А внизу — котловина, обнесенная металлическим поясом — живая и хищная, живущая отдельной от всей планеты жизнью.

Дурдом.

Тренировками Альхели увлекся всерьез — хотя с аппаратом работать побаивался. В остальном же очень хотелось не хуже других себя показать.

Все были хороши, вдобавок каждый — в чем-то своем. Саиф, к примеру, едва ли не в узел мог завязаться, акробат из него вышел бы превосходный. У Мираха реакция была потрясающая, и вестибулярный аппарат, кажется, отсутствовал вовсе — подросток мог битый час вертеться в колесе вниз головой. Нашира цепкостью отличалась особенной — если ухватится, например, за выступ, фиг отдерешь.

Сверчок чувствовал себя неуверенно с этими подростками. Он-то что умел, если по чести сказать? Бегать весьма неплохо, но несерьезным казалось такое умение. А учиться приходилось всему. И в рукотворную копию Чаши выходить, деваться некуда. О том, что будет и настоящая, как-то не вспоминал. Тем паче пока никого никуда не спускали.

Аппарат позволял работать не более чем троим одновременно.

Подростки жаловались новичку, не на помощь рассчитывая, конечно — просто накипело:

— Вот твари… если б и выпускали только тройками, еще ладно. А так… и без того в Чаше куда тяжелее, так еще и не научишься вчетвером проходить.

Буквы на коже отчаянно зачесались. Альхели ожесточенно зацарапал ногтями кожу, но его ухватила за руку Тайгета:

— Иди, это тебя Чаша зовет.

— А я не пойду, что я, клоун, всяких… чудаков развлекать? — вскинулся Альхели, а Тайгета смотрела понимающе и свысока-иронично. Хотелось вопить и кататься по земле, настолько невыносимым был зуд. Он свернулся в три погибели и зашипел — зуд сменился болью.

— Иди, балда, — склонилась к нему смуглая девушка. — Зачем мучиться?

— Я… не… пойду, — выдавил он, и сел на корточки, уже не думая, как это выглядит со стороны. Казалось, чем плотнее он сожмется, тем слабее станет жгучая боль — но она, подумав немного, вспыхнула с новой силой, заставляя раскручиваться в обратную сторону, выгибаться, едва не касаться затылком пяток.

— Вот ненормальный, — послышался мальчишеский голос, — Ему за опоздание прибавят, если не спустится.

— Поднимай его, — вступил второй голос, кажется, Шедара — Альхели чувствовал, как его оторвали от земли и потащили куда-то, чувствовал, потому что боль начала проходить — осталось неприятное покалывание.

— Ставь, — его, как плюшевую игрушку, водрузили на металлическую плиту. Поддержали, чтоб не упал — Альхели расширенными глазами повел по сторонам, пытаясь сообразить, где находится — и отшатнулся испуганно. Перед ним был обрыв.

— Спускайся, и перестань волноваться, — ободряюще сказал Шедар. — Все хорошо.

— Ннне пойду… — сквозь зубы промычал подросток. Поглядел вниз, будто впервые…

— Иди, — в голосе Шедара появились осуждающие нотки, и Сверчок сделал шаг вперед, на ватных ногах. Он не уверен был, что сумеет спуститься — руки и ноги дрожали; но прутья, огибавшие лестницу, давали надежду.

Тропа под ногами пружинила. Идти было весело — он почти позабыл о страхах, воздух, льющийся в легкие, пьянил не хуже забористого коктейля. Так вот она, Чаша, подумал Альхели, и едва не рассмеялся от удовольствия. Небо розоватое, полосатые облачка плывут быстро-быстро — не плывут, а катаются по небу. Шагах в десяти виднелся небольшой уютный лесок, иллюзорный, естественно — не миновать никак. Конечно, лучше бы туда не заходить, но Альхели помнил советы: Чаша непредсказуема, порой стоять куда опасней, нежели идти. Так что Альхели шагал по зеленой траве, едва не насвистывая песенку. Нет, право же, в этом воздухе что-то было…

«Шагнул — иди вперед. Не пытайся срезать».

Он не успел испугаться, когда земля стала дыбом, и он полетел на сверкающие алмазные пики.

Говорят, вся жизнь проносится в голове перед смертью. Ничего такого не пронеслось, но… То ли Хезе был виноват со своей дурацкой собакой — почему-то ярче всего перед глазами встали осколки бутылок, которые Альхели бросал с крыши.

Пики прошли сквозь тело и распустились цветами вроде подсолнуха.

Альхели поднялся на четвереньки, отчаянно тряся головой. Шуточка, мммать… Состояние эйфории ушло.

— Ну, ладно, — пробормотал подросток, обращаясь к Чаше.

Когда над головой загорелось небо — белая вспышка — не сразу понял, что все закончилось. А вот, пожалуйста — снова нет ничего вокруг, даже тропы нет, поле — только то ли дерн, то ли глина, и дымка белесая, куполом. И сверху спускается огромная металлическая клешня, мягкая изнутри. Альхели на ватных ногах делает шаг — и клешня смыкается вокруг него, взмывает в небо.

Его не сразу вернули к своим — сначала доставили на круглую металлическую площадку, и очкастый врач замерял пульс, ощупывал, проверял что-то ему одному интересное. Потом Сверчка вели галереей, спустили на лифте в знакомый уже коридор — в день приезда вели как раз по нему — и на платформе отправили к стайке подростков.

Только увидев знакомые лица, на которых и любопытство было, и насмешка, и сочувствие, немного пришел в себя.

— Долго ты шел, — сказал Эниф.

— Сколько? — выдохнул, радуясь, что голос вроде не очень дрожит.

— Полтора часа. Там, на экране, счетчик… больше двух часов не держат, спускают «краба». Разве что большая группа идет.

И прибавил завистливо:

— Эх, повезло. Тебе сплошь иллюзии подсовывали, легко отделался! Такой доброй Чаша бывает нечасто. — И прибавил чуть осуждающе: — Только смотри, не больно-то расслабляйся. А то подумаешь — мол, ерунда какая, легко пройду…

— Ты жив! — кинулась ему на шею Риша, когда остальные расступились, любопытство удовлетворив. Прямо так и кинулась, обняла. Дрожит вся. Неловко стало — при всех, будто жена мужа из боя встречает. А было-то… ну, в целом, не так уж страшно. Зря пугали.

— Ладно тебе, — сказал грубовато, и отстранился. Но подмигнул Рише — порядок!

Жить тут оказалось вполне себе можно. Распорядок нехитрый — в общем, какого хочешь, такого и придерживаешься, но за долгое время выработался определенный. Альхели быстро подстроился. Подъем примерно в одно время, душ, еда, потом болтовня разная, потом тренажеры. Ну, так и летит время до вечера. Раз в сутки можно было поболтать со служителями, которые еду привозили — спускались разные, то разговорчивые, то не очень. Три дня прошло — особо скучать не приходилось.

Вполне себе приятным житье оказалось.

Только Мирах распоряжался Ришей, как собственностью — нет, он не гонял ее на «подай-принеси», но постоянно подчеркивал — это моё. Притягивал к себе, когда вздумается, да еще фразочки выдавал, вроде «поучись у Миры, она-то умеет»… понятно, о чем. Девчонка молчала, и глаза ее каждый раз наливались слезами — она отворачивалась, и порой даже улыбаться пыталась, глядя при этом в пол.

Альхели видел, что происходит, но изнывал от бессилья. Рядом постоянно пасся кто-то здоровый… Альхели пока не мог драться с ними. Но, в очередной раз увидев поспешно идущую сторонкой Ришу, кинулся к ней:

— Ты плакала?

— Нет, — поспешно сказала она, отводя красные глаза.

— Ты… эта сволочь… ты же лучше всех! — не выдержал он, и рванулся напрямую к Мираху, который только что вышел из своего «логова» и стоял, щурясь на солнце, словно голодный кот.

— …!!! — выкрикнул Альхели, набрасываясь на него. Мирах видел, как тот несется, но то ли не ожидал, что новичок посмеет в самом деле напасть, то ли реакция его после полученного удовольствия была замедленной. Альхели кулаком въехал ему в лицо, разбив бровь. Больше ни одного его удара не достигло цели — а сам он вскорости валялся под ногами сразу нескольких, и все еще пытался подняться, готовый убить любого — если сумеет. Подростки накинулись на него, как голодные звереныши на добычу, и Альхели, пытаясь из подступающей черноты достать хоть кого-то, слышал крик Мираха, который разгонял не в меру ретивых помощников.

«Я все равно тебя пришибу», — подумал Альхели, и провалился в ничто.

Раньше, чем толком пришел в сознание, он почувствовал холодное у себя на лбу и веках. Попытался поднять руку и скинуть это — но тело отозвалось неподъемной болью. Его стон услышал кто-то, находящийся рядом — мокрая тряпка была поспешно снята с лица. Альхели открыл глаза. Подле него сидел маленький Наос и улыбался застенчивой, заискивающей полуулыбкой.

— Вот ты и очнулся, — радостно сказал он. Альхели поморщился. В голове работали пьяные прессовальные машины… пьяные — потому что они все время промахивались. И гудели.

— Мирах…

— А что он? Бровь ты ему разбил. А чего полез-то? — скороговоркой зачастил Наос. — Он драться умеет не хуже Регора, даже лучше, тот неповоротливый.

— Ты… доктор нашелся, — не сдержал стона, — А сам-то — тоже кинулся бить?

— Не… Ты еще всем чужой, а полез. Зачем сунулся?

— Надо было…

— Зря. Они могут и сами сцепиться, если что, а когда кто-то со стороны лезет… Но ничего, сойдешься. Чаша здорово всех меняет…

Он погрустнел немного, спросил:

— Нравится тебе тут?

— Ну ты даешь, — рассмеялся Сверчок, несмотря на боль. — Валяюсь с разбитой рожей — а он спрашивает… Но, в общем, не знаю пока. Мне особо идти некуда.

— А я домой хочу, — сказал Наос. — У меня родителей не было, только бабка. Она вредная была, но ничего. Сейчас думаю — совсем ничего. Все свечки жгла и крестом вышивала, красиво. Книги старинные собирала. Говорила — не воруй. А мне то пожрать чего особенного хотелось, то просто чего-нибудь яркого… Может, меня за это и наказали, забрали сюда. А что, у всех есть, а у меня нету? — задумался.

Альхели было очень больно, очень горько, и он с радостью оборвал бы эти неуместные излияния. Но плохо двигалась челюсть, и немного неловко было — все же о нем позаботился этот малыш… А Наос мечтательно продолжал:

— У нас занавески на окне были, знаешь, такие, с бабочками. Старые. Я все говорил — сними ты, блин, эту рухлядь… А бабка бесилась, будто какое сокровище…

— Тебе сколько, скажи пожалуйста? — от боли в голове Альхели стал чрезвычайно вежливым. То есть хотел съязвить, но не получалось, как-то само собой сбивался на тон благовоспитанного пай-мальчика.

— Двенадцать было, когда привезли — меня единственного взяли так рано, — добавил с гордостью. — Сейчас тринадцать, наверное. Я тут четвертый месяц примерно.

— У вас, как в каменном веке, да? Или настолько все счастливы, что и часов не наблюдаете? — блин, до чего же мерзко… голову оторвать бы да положить рядом. И губа саднит — ладно хоть зубы целы.

— Почему же каменном? — оскорбился мальчишка. — Можно и каждый день считать, хоть календарь себе заведи и отмечай… а зачем? Сам поймешь, когда пора будет — наружу… если дотянешь, — вздохнул. Прибавил по-детски, будто о фантиках говорил:

— Я иногда хочу умереть. А потом вдруг — страшно. А Мирах — надежный, он просто так не бросит, и не подставит.

— Сволочь твой Мирах. Такую девчонку…

— Риша-то? — округлил брови Наос. — Да ладно. Регор, что ли, лучше? Или Саиф? Чего она, ревет, что ли? Так они все поначалу ревут… ну, многие.

— Балда, — с досадой сказал Альхели, видя прекрасно полное отсутствие опыта у самого Наоса. — Повторяешь, как попугай…

Риша подкараулила его на выходе из душевой — даже застесняться забыла, хоть мальчишка стоял перед ней в мокрых плавках, и сам еще вытереться не успел. Глаза у нее — синие-синие, перепуганные, едва не на лоб лезут.

— Сверчок, я слышала… Мирах сказал — если он будет так себя вести, сдохнет не позже чем через месяц. Так они это — всерьез? Перед своими-то им зачем притворяться?

— Не знаю, всерьез или нет, — отозвался немного зло. Тоже, пришла помощница… прямо шпион во вражеском логове. Тьфу ты… и вправду, в «логове». Рассмеялся.

— Слушай, они ненормальные, — прошептала Риша. — Они же гордятся этим… тем, что проходят через этот кошмар раз за разом. Они гордятся тем, что там, внизу, выживают. Ты понимаешь?!

— Да, — хмуро ответил Альхели. Короткая веселость прошла. — Я тут спросил одного — а что вы от имен этих не избавитесь нафиг? Нельзя, говорит, это шифр опознавательный. Так или иначе подействует, разве что совсем вглубь резать… и ножей нет. Говорит, мальчишка один, новичок, ногтями пытался… заражение крови схлопотал и каюк, идиот.

— Не спасли?!

— Он прятался до последнего — потом и не стали, кажется…

— Я хочу домой, — прошептала Риша. — Я домой хочу, слышишь?!

— Что я тебе, ангел с крылышками? — грубо отозвался Альхели. А Риша вцепилась в него и бормотала, заливаясь слезами:

— Сверчочек, ну, миленький, ну, пожалуйста, я домой хочу, я не могу тут!

— Нет у тебя дома больше, пойми, дуреха! — воскликнул он, вскакивая и отталкивая девчонку. Противные такие мурашки-паучки ползли по коже, стало страшно, так страшно, как никогда в жизни. А Риша согнулась пополам, запихнула косу себе в рот, сдерживая рыдания, и все бормотала бессвязное, и рефреном всплывало: домой!

Саиф подошел, неслышно, будто большой кот. Сиамский — такой же поджарый и гибкий.

— Ревет? — спросил, кивая в сторону девчонки. Будто бы сам не видел. Равнодушное такое лицо, самоуверенное…

— А пошли вы все знаешь куда! — сквозь зубы прошипел Альхели, стараясь не выдать страха — заткнуть уши, не слышать этих всхлипов и стонов; это не Риша, это птица-горевестник, про нее рассказывал кто-то забытый там, в прошлой жизни. Она так оплакивает живых и мертвых, ей все едино.

— А! — выкрикнув злобно хоть это, раз больше ничего не шло на ум, он со всех ног помчался к «логову» — уткнуться лицом в мягкое ложе, забыться, ведь все так тихо, спокойно, и можно поверить, что наконец дома — не там, с якобы родителями, а дома по-настоящему. В надежном, уютном месте, полном любви и заботы. И не слышать, не слышать бесконечного всхлипывания!

Лежал, скрывшись от всего мира, еще и одеяло легкое на голову натянул.

Успокоился понемногу — да что же такое, будто младенец — страшную сказку услышал и прячется под кровать. А там тоже страшно, там бука сидит. Был в Чаше, в одиночку был — и ничего! И нечего, блин, голову терять от дурацких рассказов!

В себя пришел окончательно.

Стыд испытал — Синеглазка… ему ведь выплакивалась, единственная не чужая здесь, а он — трус последний, вот сволочь… Побежал, спрашивая всех встречных — где Риша?

— Ее Мирах увел, — радостно сообщил Наос. — Саиф было пытался к ней… ну, того, а Мирах ему по уху вмазал. Моя, говорит.

И прибавил, уже не столь весело:

— Только если она все время реветь будет — плохо… недолго протянет. А жаль, симпатичная, и коса такая диковинная… ни разу не видел. Слушай, чего сейчас все девчонки стригутся?

— Не все, — буркнул Альхели.

Раз в неделю подростков в обязательном порядке забирали наверх — врачебный осмотр, процедуры, кому надо — и стрижка. Хоть стандарта единого не было, и на том спасибо.

— Как любимых болонок… — кривился Мирах, но большего себе не позволял — привык. «Островитянин», про себя прозвал его новичок. Тот, в неярком серо-сиреневом, и вправду смотрелся каким-то резным божком с островов. Так и подмывало поинтересоваться его родословной… только ведь не ответит. А окольными путями выведать не удалось — видно, не очень-то распространялся.

Но уж точно не был высокородной болонкой.

Наверх уходили двумя партиями. Когда медики заканчивали с осмотром подростков и прочим, на полтора часа выпускали недавних своих подопечных в бассейн. Плескаться можно было, прыгать наперегонки и с вышки прыгать. Вода отливала бирюзой и лазурью, прозрачная до умопомрачения — когда на вышке стоял, казалось, что дно едва прикрыто водой.

Сверчок даже засомневался — а может, оно все стоит того? Жизнь-то, как у магната какого-нибудь. А что, вкалывать от зари до зари — лучше, что ли, чем побегать в Чаше по иллюзорной травке?

С Ришей поделился соображениями. Та головой помотала — нет, мол, не согласна…

Ну и ладно, подумал Сверчок.

Склон начал резко забирать вверх — Сверчок слово бы дал, что холм на глазах становится круче. Солнце палило — странно, а ведь снаружи было совсем нежарко. Он остановился, вытер мокрое лицо.

— Не останавливайся, идиот, — бросил Саиф. И он, и Табит шагали вперед уверенно и упруго.

Ничего особенного не происходило — мелкие кочки вспучивались и опадали, время от времени в земле появлялись небольшие трещины.

— Неужто проскочим? — прошептал Саиф. И сглазил, естественно.

Прямо перед ними, взревев, разорвала землю и ушла в небо огромная шея какого-то ящера. Альхели отпрянул, не удержался на ногах — и покатился по склону. Пыль набивалась в глаза и ноздри, и Сверчок лишь в последний момент успел углядеть — он катится к провалу, чему-то вроде колодца. Или раскрытой пасти чудовища? Уцепившись руками за острый, вросший в землю камень, сумел остановить падение. Что-то кричал Саиф. Сверчок вскинул голову — тот стоял наверху в странной позе, будто собрался прыгать. Через миг ясно стало — над Саифом просвистел усаженный шипами хлыст. «Лиана», как их называли… Саиф пригнулся заранее — чувствовал…

Альхели справился с учащенным сердцебиением и принялся карабкаться вверх по склону. Куда идти, он уже понятия не имел — но Саиф и Табит наверняка знали, и стоило держаться поближе к ним.

Камешки сыпались из-под ног, но склон Сверчок одолел. Наверху все выглядело иначе — никакого ровного поля, сплошь сухой колючий кустарник, растущий между камнями.

И Саиф с Табитом подевались куда-то. Сверчок постоял у куста — иллюзия? Тронул пальцами сухую хрупкую ветку. Где-то неподалеку раздавался противный шорох и потрескивание, словно жевали очень большое насекомое. Подросток постарался не думать об этом — и начал осторожно пробираться сквозь кустарник. Пожалел, что оставил майку наверху — сохранить кожу неисцарапанной не удавалось. А хруст приближался, и краем глаза Сверчок видел нечто темное, многоногое — оно ползло сюда. Кустарник мешал, оставляя на коже бесчисленные алые борозды, но Альхели уже бежал, обламывая ветки и не заботясь о царапинах. В кустарник вползало чудовище — гибрид жабы и многоножки, с гладкими черными надкрыльями. Из пасти гибрида свисало нечто желтоватое, липкое. Тварь подминала кустарник под себя, приближаясь неумолимо.

Сверчок снова упал — и, пока выпутывался из колючек, потерял несколько секунд. Теперь масляно поблескивающая панцирем туша возвышалась над ним. Альхели вскрикнул, дернулся в сторону — и его схватили крепко.

— Тише ты!

За плечи Сверчка сжимали коричневые руки. В ухе нежданного помощника покачивалась сережка. А туша многоногая — исчезла, как не бывало.

— Ты… видел? — слабым голосом спросил Сверчок у Табита.

— Видел. Бревно ты… говорил же сто раз — Чаша не создает живого! Под ноги надо смотреть, а не на чудовищ! Глянь, куда ты едва не свалился.

Совсемя рядом был обрыв — неглубоко вроде, но все дно утыкано кольями.

— Я видел… подобное. В первом заходе.

— Там иллюзия была. Здесь — настоящие. Настоящие никогда не блестят, запомни. Эх ты, чудило… Вставай.

С горки скатился Саиф, тяжело дышащий, встрепанный.

— Целы? Пошли!

Дальше идти было проще — двигались валуны, грозя раздавить в лепешку, но нехотя так, с ленцой. Здесь лидировал Саиф, гибкий, будто змея. Валун еще думает, куда ему повернуться — а Саиф уже в проем скользит; оставалось держаться вплотную к Саифу и не мешкать. Табит пропустил Сверчка перед собой — сам отделался порванной штаниной, когда последний камень сомкнулся с другим чересчур быстро.

В трех шагах блестело кольцо — окончание полосы.

— Ой, блин, прошли… — выдохнул Саиф. И опять ухитрился сглазить. Земля под ногами разъехалась — теперь от металла отделяла трещина в рост человека шириной.

Сверчок растерянно замер, прикидывая, можно ли преодолеть расстояние в прыжке.

— Не стой. Может быть хуже…

Они побрели вдоль трещины, а заветный финиш был рядом — не дотянуться. Земля развлекалась — двигалась вверх-вниз, будто на аттракционе «горки», когда-то Сверчком любимые. Больше в жизни на них не сяду, думал мальчишка. Пока «горки», к счастью, были миниатюрными.

Хлыст цвета гнилой зелени выскочил из земли, лениво мотнулся. Попал бы в аккурат по новичку — но того будто за ногу дернули, заставив упасть на колено.

— Ты что? — мигом обернулся Саиф.

— Я… меня за ногу… — сбился Альхели, но Саиф посерьезнел пуще прежнего, сказал, помогая подняться:

— Они помогают порой.

— Кто?

— Мертвые…

И, видя вытаращенные глаза Сверчка, пояснил угрюмо:

— Наверх поднимают не всех погибших… бывает, и не находят… редко. Так вот, они из глубины за нами следят. Их — не бойся. — И заорал: — Чего стоишь, идиот?!

Впереди было чисто. Пара минут отчаянного бега — и они на кольце.

Новичок оглянулся — пестрое небо погасло, и земля позади казалась обыкновенной — камни небольшие, рытвины, комья глины…

Значит, вот ты какая, Чаша…

За мальчишками спускалась «клешня».

— Ты ранен? — подкатился к нему медработник.

— Нет, — буркнул Сверчок.

Но его все же забрали в санчасть — обработать царапины.

Альхели только сейчас осознал, как он выглядит. В зеркале коридора увидел — ужаснулся. Перемазанные буро-грязными разводами лицо и тело… и светло-голубые глаза, совершенно ошалелые. Будто из сумасшедшего дома сбежал.

Разобрал смех — а вот посмотрите, дамы и господа, как это бывает, когда грязь и кровь! Вживую, не на стереоэкране, когда любимых артистов по три часа гримеры раскрашивают! Посмотрите — и поаплодируйте, вам такой полосы в жизни не одолеть!

А ведь небось сердце подскакивает, и ахаете, когда любимая мышка подопытная в пропасть валится!

Ну и подавитесь.

Знал — все, что сказано в Чаше, посторонним не слышно. Видео передавать котловина позволяет, а звуки — нет. А на кольце металлическом, что поясом окружает Чашу — все слышно нормально.

А еще знал — камеры круглосуточно следят за подростками, но сидят перед ними люди ленивые — в самом деле, что могут двадцать подростков выкинуть такого опасного? Без оружия, кстати — если рук-ног не считать. Ну, провинившихся всерьез накажут, конечно — разбитую голову всяко увидят. Опять же — звука нет. Если специально включать, можно что угодно подслушать. Иногда включают наверняка. А постоянно — зачем? Можно подумать, подростки что важное скажут. Только гомон бессмысленный, уши себе забивать.

Наверное, наслушались хорошего о себе, вот и предпочли побыть глухарями, смеялся Саиф.

Но все-таки Нат не рискнул о планах своих заявить во весь голос.

— Ты ведь хочешь отсюда смыться? — шептал он прямо в ухо, наваливаясь на плечо Альхели. Дыхание его щекотало ухо, и хотелось одновременно слушать внимательно — он говорил о свободе, — и отстраниться. В голосе Ната было… нечто неуверенное, будто он и сам лишь перед собой играл эдакого всезнайку.

— Ну?

— Бежать отсюда — бессмысленно, Мирах не раз говорил, а я Мираху верю. И не сговоришься ни с кем — за себя дрожат. Но там, наверху, лазарет, оттуда можно — только надо попасть…

— Ну и как же ты попадешь? Постучишься башкой о стенку, черепок и расколется? — Альхели не любил быть грубым, но этот мальчишка с ежиком волос и бегающими глазами не нравился… только он предлагал свободу…

— Зачем башкой? — почти обиделся Нат. — Надо вместе… Ты мне чего-нибудь сломаешь, я тебе…

— Ты с ума сошел. С переломом — бежать?

— Так не ногу же обязательно. Например, палец, — он опасливо покосился на собственные пальцы, будто они могли начать ломаться уже по высказанному желанию владельца.

— С пальцем тебя обратно спустят. Нет, не годится, — мотнул головой Альхели, глядя на Ната уже совсем заинтересованно. Вдруг спросил:

— А если палец ломать, почему со мной договариваешься? Это неприятно, но просто…

Нат тихонько втянул в себя воздух:

— Не… Не могу.

— Страшно? — подпустив в голос насмешки, поинтересовался Альхели.

— Да хоть бы и страшно! — окрысился тот. — Я ж тебе по-человечески предлагаю…

— А почему — мне? Я новичок, а тут у тебя много старых знакомых. С ними спасаться не хочешь?

— Какие они знакомые, — тоскливо сказал Нат. — Психи… Девок я в расчет не беру — те, мелкие, вроде Шары, сбежать не сумеют, а постарше — стервы редкостные… ну их. Я два месяца тут, насмотрелся. Не хочу больше. Так как, договорились?

Взгляд его бегал, то заискивающе останавливаясь на лице Альхели, то начиная шарить вокруг.

— Ничего я ломать не буду, — отрезал Альхели. — Ни себе, ни тебе. Себе — особенно. Еще не хватало, чтобы с незажившим переломом вернули сюда и выпустили в Чашу…

— Да что ты, кому мы нужны? Вышвырнут, и бежать не придется…

— Тем более. Оказаться на улице калекой — ну уж нафиг…

— Тогда… — голос его совсем стих, и Нат едва не приклеился к губами к уху Альхели, шепча:

— У меня лезвие есть, я уж всячески изворачивался — подарили там, наверху…

— Зачем?

— Ну… порезать — это ж не перелом.

— Я спрашиваю — зачем тебе его дали?

— Дали? — он как-то весь сморщился, покачал головой: — Ну, просил я, и дали… Кому-то записи дарят, мне — это.

— То есть, кому-то захотелось развлечься, поглядев, как ты с этой штукой управишься. —

Альхели привстал, собираясь уйти.

— Погоди, — Нат вцепился в него. — Ну, чего ты? Это ведь шанс…

Он показывал зажатый в кулак полукруг, из двух половинок — темной и светлой. Складной пластиковый нож, игрушка, считай… Альхели видел такие — за прозрачность они «стеклышками» назывались. Их нельзя было затачивать — потому и хватало раза на два-три.

— Шанс… Ладно. Только тебе я «стекло» не доверю, понял? Не хочу, чтобы ты натворил дел…

— Тогда прямо сейчас, да? — заискивающе спросил мальчишка, и вздрогнул.

Вот и проверка на храбрость… и особо мешкать нельзя, еще спустятся сверху и помешают. Но по живому-то как? Особенно если это тело твое собственное.

— Давай тебя, — неуверенно предложил Сверчок, а Нат испуганно головой затряс: не, ты первый…

— Дурак. — Хотел было покрепче высказаться, но передумал. Можно подумать, сам он не трусит…

Отчаянно зажмурился и полоснул по ребрам сверху вниз — было даже не больно, только горячее потекло по коже и пальцам. Нат тихонько охнул. Глубоко получилось… острое лезвие, не ожидал, что настолько. Альхели открыл глаза, покосился на дело рук своих и сказал довольно-таки кровожадно:

— Ну, понял? Бери!

— Нет, я не смогу, — теперь зажмурился Нат. — А давай ты? То же самое?

Сверчок едва не выругался, тем паче, что рана заболела — жгучая такая боль, и кровь стекала на штаны. Со злостью он сжал «стеклышко» покрепче, испытывая желание голову этому Нату отрезать.

— Ладно!

И снова невольно закрыл глаза, мысленно представляя лист бумаги, по которому чертят карандашом. Услышал вскрик. Поглядел.

Получилось совсем криво — поранить другого оказалось куда тяжелее, да и Нат, придурок, шарахнулся назад. Если бы не стена, совсем бы сбежал.

«Хреновый из меня уголовник», — подумал Сверчок.

А что еще думал и делал, запомнить не успел — слишком быстро спустилась платформа с охранниками, и обоих подростков туда втащили, не церемонясь. Мог бы запас известных ругательств пополнить — да не слушал почти. Растерян был, и удивлен — быстро же среагировали… значит, и вправду следят?

Здесь, наверху, настоящее небо. Только его не разглядеть — на окнах плотные жалюзи, и потолок выложен былым пластиком. Белое все… словно вырыта норка в сугробе. Да не холодно отчего-то…

Воздух тут был на диво безвкусным. Будто не только микробов убивали дезинфицирующие лучи, но и саму душу воздуха, отчего дышать им было скучно и даже противно. Альхели предпочел бы хорошенькую медсестричку — хоть поглядывать на нее, если уж откажется поболтать — но следил за его состоянием мрачный мужик с руками, как у гориллы.

Нат не соврал — попытки задушевно беседовать с тутошними работниками, тем паче с охраной оказались бессмысленными. Безразличие, или страх — разницы никакой. Им — жить и кормить семьи.

Вытягиваясь на простыни, Альхели закрывал глаза и видел Ришу… коса болталась у нее за спиной, била по бокам при беге, и скоро во всем мире не оставалось ничего, кроме этой косы. Маятником — вправо-влево, вправо-влево, и к самому кончику подвязано острое бутылочное стекло.

За стенкой был Нат. Альхели не видел его, да и видеть особенно не желал.

А там, внизу, Чаша… При мысли о ней сосет где-то в желудке, и холодеют конечности.

Санитар принес еду на белом пластиковом подносе. Каша… на вкус ничего, но противная, скользкая. Там, в бытность свою Сверчком, какую только дрянь не жрал… ну, совсем-то дряни не касался, все же брезгливым был. Но по сравнению с этим… тут ведь все витаминизировано, блин, полезно для здоровья. А есть не хочется.

Хоть бы Ната увидеть, подумал.

— Не подскажете ли, как там себя чувствует мой товарищ? — предельно вежливо осведомился Альхели.

— Чувствует, — лаконично ответил санитар, и ушел, оставив Альхели наедине с кашей.

Тот откинулся на подушку, прикусил кончик ногтя.

А внизу сейчас получили еду, наверное, и часть сидит и жует, собравшись кружком, а кто-то сказал — отвалите от меня с вашей едой, и занимается своими делами, будто и впрямь есть дела неотложные. А Хезе — треплется наверняка, он даже когда жует, треплется. Вот ведь язык, помело… Их бы с Гамалем сложить и поделить пополам.

Тоскливо. Солнечный зайчик не скачет — ползает по стене… Жалюзи твердые, не шелохнутся. И все белое, белое… неживой цвет. И синее — там, внизу — неживой. Тут все будто роботы — словно все самое яркое и неправильное вобрала в себя Чаша…

Три дня прошли, на четвертый зашел санитар:

— Пошли.

— Как, меня уже вылечили? — делано-обиженно изумился Альхели.

— Нет, еще пара процедур осталась. — Он очень сердито взглянул: — А потом тебя ждет теплый прием внизу… даже не представляешь, насколько теплый.

— Ну отчего же. — Сверчок потянулся. — У меня богатое воображение, мне это сказали, отбирая сюда. Ну, двинулись.

По дороге никого особо не встретили. Альхели заметил несколько дверей, одна из них была приоткрыта и вела в коридор. Мальчишка собрался было нырнуть в нее, но «горилла» не вовремя обернулась.

Пришли.

Процедурный — обыкновенный; приборы какие-то, стерильная чистота, не то что в дешевых больницах. Обыкновенный, ничего себе — привык…

Стянуть больничную распашонку, плюхнуться на обтянутую белой тканью лежанку, ощутить сначала прохладу, потом тепло этой ткани…

Женщина в светло-желтом халате навела на затянувшуюся рану металлический конус, нажала на кнопку. Из конуса полился мягкий согревающий свет. Стало щекотно.

Альхели не выдержал, зашевелился, улыбаясь.

— Не делай так больше.

— А? — удивленно вскинул глаза на женщину, потом сообразил — она говорила о ране, а не о том, что он вертится.

— Почему же? — улыбнулся шире.

— Тебе и без того хватит острых впечатлений.

— А если не хватит?

— Хватит. Хороший ты мальчишка, — она отвернулась. В голосе врача было нечто… человеческое, не служебное.

— Хороший, так заберите меня отсюда, — крайне вежливым и немного наивным тоном сказал Сверчок.

— Не могу. Моей кредитки плюс имущества целиком не хватит и на половину тебя.

— Опа. Что же я так дорого стою? Неужто из-за того, что прошел несколько тестов? А раньше никому вроде не нужен был.

— Не из-за тестов. Из-за этого, — она положила пальцы на коричневые буквы. — Весьма дорогая операция, мальчик. И никто не станет выбрасывать деньги на ветер.

— По-моему, у нас запрещена торговля людьми, — язвительно буркнул он.

Та лишь вздохнула.

Когда Сверчок попрощался с ней — вежливо, но не чрезмерно — паясничать не хотелось; она ответила быстро и скупо.

Зашагали обратно.

На сей раз ему повезло — «гориллу» отвлек какой-то высокий «аист» — тип с тощей шеей и длинным красным носом. Альхели со всех ног кинулся дальше по коридору, нырнул в ту самую дверь — с облегчением увидел, что дверь запирается. Повернул ручку; завертел головой, пытаясь сообразить, что и как.

Коридор был коротким, в конце переходил в комнату с широкими окнами. И — приятно, но не ко времени — кадки с какими-то кустистыми пальмами… Стоят себе, зеленые и довольные — пальмы то есть, не кадки. А за ними — небо… прочной слюдой отделенное от мальчишки. Он подбежал к окну, хотел выбить стекло — но сообразил, что стекла в подобных заведениях, как и в богатых домах — дорогие, их так просто не разобьешь.

— Мммать…

Дергал за все ручки подряд — одна поддалась, когда дверь уже выламывали.

Альхели выбрался на козырек — внизу расстилался пустой двор, покрытый серыми бетонными плитами. Съехав вниз по опорному столбу, побежал вдоль стены. И вдруг остановился, едва не завыл. Знак… если и впрямь так дорого стоит… и даже в Чашу заставил спуститься… кретин! Его же найти — раз плюнуть!

— Чееерт… — простонал шепотом. Но знак пока не горел. Не хватились, наверное… А может, он и гореть не должен — здесь, не над Чашей. Просто найдут, как по маячку. Если Сверчок до такого додумался, остальные вряд ли глупее.

Несколько пустых машин недалеко от карниза — жуки доисторические, блестящие, выползли и греются на солнышке. Вон та, крайняя, едва не подмигивает синей не включенной фарой… значок на решетке радиатора — колибри в круге. Ничего себе марочка…

И Сверчок был уверен — здесь машины не запирают. Попробовать можно. Водитель из него… хреновый, что ни говори. И к таким моделям кто бы его подпустил… Но он все же открыл дверцу, юркнул на сиденье.

Когда несколько минут спустя сотрудники и охрана подбежали к стоянке, Альхели вылез из машины. Прищурился от яркого света, отдувая от лица льняные волосы — ветер…

— Что, не умеешь? — спросил один из охранников.

— Ну почему же. Непривычно, и все-таки разобраться можно.

— Пошли, — кивнул в сторону дома один. — Бегаешь — значит, здоров.

Молча кивнул в ответ и пошел следом, чувствуя на себе взгляды. Вот ведь придурок. Лучше не раскрывать рот — там, внизу, засмеют, если узнают: пока разбирался с кнопками, перед глазами стояла Риша. Жалко ее. Жалко… бросать.

Сверчку доводилось ездить в закрытых лифтах — когда кабина вздрагивала и срывалась с места, либо проваливаясь вниз, либо уходя вверх, на краткий миг становилось страшно. Кто знает, что происходит снаружи? Вдруг кабина-коробка пробьет крышу и унесется куда-нибудь в черноту? Или — вниз, к сердцу планеты, где плещется лава… или попросту будет лететь себе и лететь — вечно, так и не растворив дверцы?

Что-то подобное испытал, когда его в Чашу спускали — хоть платформа открытой была.

— Явился? — Мирах сидел на выступе и покачивал ногой. Хмуро так смотрел, не-по хорошему.

— Знаешь, а тебя плохо воспитывали, рыбка золотая.

— Хорошо меня воспитывали, — спокойно сказал Альхели, присаживаясь на тот же уступ на расстоянии чуть больше вытянутой руки. — Нат вернулся?

— Нет еще. Будет, куда он денется.

— Жаль.

— Да ну? Настолько не нравится? Или обиделся, что он тебя? — Мирах пятерней провел по горлу, изображая всего из себя порезанного Альхели.

— Это не он. Я ему «стекло» не доверил.

— А он — тоже сам?

— Тоже я.

— Хм… Хищная ты, рыбка, — усмехнулся Мирах. — Не страшно было — обратно?

— Не страшно. — Повернулся и посмотрел прямо ему в глаза, наглые, желто-зеленые. — Если ты спрашиваешь о том, какой прием вы могли мне устроить. А если о Чаше — да, страшно. И врет тот, кто скажет, что совсем ее не боится. Сколько бы гонору ни было — вот как у тебя.

Мирах кинул в рот белую «горошину». Снова покачал ногой, что-то мурлыкая себе под нос.

— Иди, рыбка. — Спокойно так. Дружелюбно почти.

Альхели поднялся, сделал несколько шагов, и тут Мирах окликнул его:

— Да, Регор на прежнее место вселился, там, с краю, ему больше нравится. Так что просись к кому-нибудь в «логово», или занимай пустое. Я бы на место Ната посоветовал падать — ну его, Энифа и Хезе он задолбал…

Нат появился на следующий день — Альхели подозревал, его так долго продержали наверху только потому что Нат до последнего притворялся больным. Теперь его грудь и живот пересекал толстой розовой нитью кривой шрам. Сгладится…

Подростки уходили в Чашу, спускаясь по блестящей металлической лестнице. Кто-то смеялся, большинство были серьезными.

И возвращались, не считая, что приобщились к некоему таинству.

А Сверчок смотрел на экран — и думал.

Не бывает в жизни таких небес и земли — небес, меняющих цвет с кислотно-зеленых на ядовито-сиреневые, переливающихся, кольцами и волнами расходящихся. Земли, которая сама вряд ли знает, что выкинет — и будет кроткой, как усталый довольный щенок, или яростной, будто натасканный пес в яме для собачьих боев…

Так и не получалось до конца осознать, что видел — не фильм, а самое настоящее. Благо, пока все заканчивалось хорошо. Но время тянулось, густое, даже вдыхал будто не воздух, а упругую плазму, если бывает такая.

Полторы недели прошло — а будто полжизни.

Он уже знал, что красно-розовый, пахнущий малиной гель хорошо заживляет царапины и не дает образовываться шрамам, кроме разве что самых серьезных. И те сглаживает понемножку.

Этот гель у подростков был всегда при себе — чтоб не звать врача в случае свары между своими…

Конечно, ссоры были обычным явлением. Ладно если до драк не доходило. Теперь Сверчок понимал, почему на него в первый раз так дружно накинулась целая свора — скучно ребятам, а тут развлечение.

А когда Наос и Нашира сцепились из-за пластиночки-книги, форменным образом готовы были друг друга съесть, Мирах вмешался, вырвал пластинку и шваркнул со всей силы об пол — только отлетевшая металлическая заклепка сверкнула.

— Ой, — горестно прошептал Наос, присаживаясь на корточки возле искалеченного напрочь сокровища.

А Нашира гордо и зло сверкнула глазами — и удалилась, как королева.

А еще у них были приметы. Увидеть во сне птицу — готовься к смерти. А если перед выходом в Чашу успеешь отщипнуть перышко-лист с одного из цветов, росших тут давным-давно, еще до любительницы растений Майи — вернешься целым. Перышек было много, но Майя все равно огорчалась — весь цветок оборвали…

Успевали не все — это ж ведь, когда знак о себе заявит, надо к девчонкам бежать. А заранее оторвать — не считается.

Сверчок и сам порой удивлялся, как быстро он, городской мальчишка, приучился доверять приметам и всякой вроде бы дребедени; скоро поймал себя на том, что старательно вспоминает сны — не было ли знака?

Белые горошины, рассасывались медленно, в голове от них становилось ясно, а тело наливалось легкостью необычайной. Поначалу Альхели думал — наркотик. Еще чего, подняли его на смех. И без того иллюзий хватает — по самую маковку. А это — прочищает мозги. Только в Чашу с такой вот горошиной все равно не выйдешь. Зато можно заранее запастись, так сказать…

— А почему нельзя — в Чашу? — спросил.

— Задолбал ты со своими вопросами, — беззлобно сказал Саиф. — Потому что мозги они прочищают, а на мышцы — обратно действуют, понял? Но голова ясной остается подольше…

Саиф вызывал чувства смешанные. Змеисто-гибкий, высокомерный, задиристый, он был на удивление интересным собеседником. Кроме него разве что Шедар способен был собрать возле себя кружок благоговейно разинувших рты подростков… ну, и Тайгета, когда бывала в духе. Саиф знал все. О звездах, морях, небесных орбитах, даже о банковских операциях. А было ему — пятнадцать. Порой Альхели казалось, что он и собственное имя помнит, только скрывает.

— Кем ты по ту сторону был? — спросил как-то Альхели.

— По-разному… и красть приходилось — нормально, — хитро прищурился Саиф.

— А знаешь-то все откуда?

— Балда! Я и читать любил. И книги, и записи воровал, между прочим.

Голос его, грудной, немного меланхоличный, был приятным для слуха — таким голосом хорошо рассказывать сказки для малышей.

— А может, ты брешешь все? Ну, про самолеты и прочее…

— Может, — Саиф хохотнул. — Только, скажи, разве плохо у меня подвешен язык? Тебе и Мираху в жизни такого не выдумать… а Регору — и не выговорить. Только чтобы складно плести, тоже многое знать надо.

Он посерьезнел, сказал:

— Только я ведь не вру… ну, почти. Я если отсюда выберусь, обязательно убегу и оттуда, куда отправят. Дело свое открою…

— А где денег возьмешь?

— Украду. Не впервой…

Рядом сидели, едва не соприкасаясь плечами — в Чаше быстро привыкали делить общее пространство. Поскольку если от других шарахаться будешь, быстро отправишься на тот свет.

— И откуда взялась эта Чаша?

— Лет сорок назад, — Саиф устроился поудобнее, — На нас грохнулась одна дура с неба. Ушла глубоко в землю. Говорят, это прозрачный, немного мутный кристалл. На месте удара образовалась воронка… ученые долго вертелись вокруг, но половина с ума посходила.

— Откуда ты знаешь? — спросил Альхели. — Все-таки врешь, я думаю…

— Нет, он не врет, — вступил незаметно подошедший Нунки, тонкокостный, русоголовый мальчишка лет четырнадцати, — Откуда узнал, это дело его… Только все правда. Изучать воронку пытались. А потом… ученые хотели вырыть кристалл из земли, или разрушить, правда, еще не придумали, как. Но несколько самых богатых людей собрались и выкупили Чашу… кто-то придумал, как можно ее использовать.

— Сволочи… — обронил Альхели.

— Поначалу туда запускали нанятых за деньги, но охотники быстро перевелись. Потом — взрослых бродяг и преступников. А потом…

— Это тебе дядя сверху рассказал, которому ты постельку греешь? — резко спросил Саиф. Нунки не смутился, только посмотрел печально большими коровьими глазами:

— Да.

Сверчок растерялся — о таком он еще не слышал. Но промолчал.

— Зоопарк, — говорил Мирах. — День открытых дверей, п…! Приходите, дорогие посетители, пока наши зверушки причесанные и приглаженные! Только раз в неделю платформы сюда спускают… не пропустите шоу…

Его резкое лицо и так-то недобрым было, а сейчас и вовсе — вылитый божок войны.

— А те, на платформах, нас совсем не боятся?

— Не боятся, — сквозь зубы ответил Мирах. — С ними постоянно охрана, а если и останешься наедине, так мигом вызовут, ежели что.

— Ну и… можно успеть, — сказал Альхели, поражаясь собственной кровожадности. Но почему-то мысль об убийстве не вызывала никакого отвращения… впрочем, и радости — тоже.

— А смысл? — хмыкнул Мирах. — Пробовали, не думай. Башку разнесут на раз, охранники-то. Толку? Здесь… — он прикрыл глаза, постоял, подставив тусклому солнцу лицо. Сказал буднично:

— Я не хочу подыхать, как тупое мясо. Тут я — живу, понимаешь? Не в смысле — ем типа, дышу… я ЖИВУ. И эти все, кредитками увешанные, такого в сто лет не поймут.

Платформы спускались, огражденные серебристыми перилами. Легкие, едва ли не воздушные — казались эдакими пирожными. В них были люди. Обычные, в костюмах, вечерних платьях. Не больше двадцати человек… они смеялись, перешептывались, выглядели дружелюбными и спокойными.

И Сверчок понял, будто в мозг вставили иглу — пронзительно-больно, — что здесь, в Чаше, не скроешь ничего. Не от этих, нарядных, болтающих на платформах — от своих, с коричневыми буквами на груди. Ничего не скроешь, совсем, и не надо выпендриваться — и страхи твои, и гонор они поймут и увидят прекрасно. Так же, как сейчас сам Альхели видел Нунки, идущего к некоему пожилому типу в дорогом темно-сером костюме, и улыбку Нунки видел — заранее надетую, плохо пристроенную на тонких губах. Он хочет жить и выбраться отсюда, и потому идет.

А эти, на платформах, так ничего и не поймут.

А Шедару махала красивая, молодая совсем, с платье стоимостью, наверное, с пол-города, пушистом, рыжем, сияющем, и Шедар отвесил снисходительный изящный поклон и застыл на месте, а лицо его тоже было маской, еще хуже, чем улыбка у Нунки, потому что ему было больно по-настоящему.

И Альхели не выдержал, отвернулся. А после кинулся со всех ног в «логово», не слушая окликов. И плевать, что ЭТИ хотели познакомиться с новичком.

— Ну, вот, — Мирах вывалил в «желоб» богатый улов. Несколько пластиночек-книг, и, самое главное — пару новых записей фильмов. Книги тут же расхватали, но получили по рукам:

— Обратно, живо!

С неохотой кинув добычу на синюю поверхность желоба, Сабик сказал обиженно:

— Чего выпендриваешься-то? Отдашь все равно… Ты ж сам не читаешь почти.

— Нечего хватать все подряд, не сороки. Получите в свой черед. Вот еще, — он положил перед подростками плоскую коробку с золотыми буквами на крышке — нарядный такой логотип, броский. Белочка стилизованная. Компания, производящая видеоигры — весьма дорогие, кстати.

— Мирах, ты божество!! — заорал Саиф, валясь перед ним на колени. — Девчонки, тащите ваши кактусы, будем ему благодарственный венок сооружать!

— Придурок, — довольно хмыкнул Мирах.

— Шедар говорил — не одобряется, — недоуменно спросил Сверчок у Хезе-Ушастика.

— Верно.

— А книги, записи — где Мирах их достает?

— Наверху, где же еще. У этих. Если не совсем явно, охрана терпит…

— Хм… — представить себе Мираха-попрошайку Альхели не мог, даже при всей неприязни к «островитянину».

А Хезе продолжил, уловив его сомнения:

— Э! Ты бы видел, как он с ними держится! Будто вот-вот плюнет кому-нибудь на лысину. А эти чудики прыгают рядом на задних лапках! Услужить всегда рады!

— Да, скажешь тоже! Кто они — и кто мы!

— Нет, ты и вправду никак не сообразишь, — рассмеялся Хезе. — Ты в зоопарке был? Там какой-нибудь верблюд плюнет на них, так они утираются и весь день ходят гордые. Кредитки есть, ума нет. Как же, зверушки, блин. Экзотика — если такая у тебя соизволит подарочек взять, еще и лапку пожмешь, и поклонишься, чтобы все видели — я, мол, любитель искусства, ценитель истинный!

Значит, заходы в Чашу — искусство. А почему бы и нет?

Удовольствием было смотреть, как пальцы Табита бегали по клавиатуре — невероятно быстро и точно. Он чуть наклонялся вперед в особо ответственные моменты, и покачивалась серебряная сережка-топорик.

Саиф примостился рядом с приятелем, зачарованно глядя в экран, где летали, кувыркались, распадались на части и вновь собирались люди, чудовища и непонятные геометрические объекты.

— Вот ведь насобачился! — не скрывая зависти, восторженно шипел Эниф. — Это кто ж ему такие штуки до Чаши подсовывал, а? Это ж игра дорогущая!

— Мирах, дай поиграть! — канючил Наос, увиваясь вокруг старшего.

— Дитё, ты сначала на кнопки жать научись, — беззлобно отвечал тот.

Сверчок тоже засмотрелся на руки Табита и на кран — только и на Мираха поглядывать не забывал. Тот отошел в тень и посмеивался, показывая крепкие зубы. Только было пригасшая неприязнь усилилась — ведь лестно ему, что ребята на него едва ли не молятся, когда притаскивает подачки… Там, наверху, сам принимает подарки, как собачонка — кость, и хвалится перед другими. Берите, мол, мне не жалко… вам в жизни такого не получить. А захочу — поломаю у вас на глазах.

Игра сразу потеряла всю свою привлекательность. Пусть там, как настоящий, герой кульбиты выделывает и палит из немыслимого оружия.

Плевать…

Мирах заметил, что Альхели отделился от кучки подростков и направился прочь.

Фильм собрались смотреть ближе к ночи.

Экрана настоящего не было, и проектор установили перед блестящей темной стеной в одном из тренажерных залов. Ничего себе получилось… порой мешали смотреть блики, но это было совершенно неважно. На стене, прямо перед подростками, два идиота вели гоночный автомобиль прямо через курятник, колеса, утыканные перьями, возмущенно кудахтали и пытались взлететь, а идиоты ссорились прямо в машине, вырывая друг у друга руль.

Подростки хохотали, не в силах сидеть спокойно.

— Ой, не могу, — всхлипнула Тайгета, уткнулась в плечо Наширы, а та повалилась на Энифа.

— Не мешайте, вы, там! — возмущенно шипел Наос, вытягивая шею и периодически вцепляясь в закрывающие обзор шевелюры то Сабика, то Миры.

— Выберусь отсюда, — говорил Хезе, — И посмотрю все это на стереоэкране.

Комедия закончилась непростительно быстро, а спать не хотелось, и на Мираха насела толпа — вынь да положь второй фильм! Он отбивался, едва не рычал, но с толпой совладать не сумел.

— Да подавитесь вы! — наконец просто взвыл он, и швырнул в Шедара второй кассетой.

Второй фильм веселым был, конечно, только с моментами душещипательными — девчонки даже всхлипывать начали. Про собаку-ищейку, наркотики — ну и любовь, куда ж без нее. Момент, когда раненый пес лежал на быстро краснеющем снегу на фоне заката и Сверчка едва не заставил носом зашмыгать; а вот Наоса-таки проняло. Но конец оказался хорошим. Славный такой конец.

— А ну живо пошли все спать! — зверствовал Мирах, разгоняя желающих пообщаться и обсудить увиденное. — Вон, уже глаза косые у всех! Завтра вызовут, и будете дохлые, как мухи зимой!

И прибавил угрюмо:

— И на мою помощь тогда не рассчитывайте!

Риша на сей раз спокойно ушла вместе с девочками, и Сверчок облегченно вздохнул.

Утром за завтраком все вяло жевали, изредка обмениваясь впечатлениями о вчерашнем — острота ощущений еще не ушла, но досадно было, что самое интересное завершилось и теперь еще невесть сколько ждать нового.

Наос подсел к Хезе и о чем-то горячо шептал ему. До слуха Сверчка донеслось возмущенное шипение Хезе:

— Ты что, иди вон к девчонкам! Я не могу!

Тот настаивал, и рожица у него была одновременно испуганная и довольная. Наконец Хезе поднялся, махнул рукой и скрылся в «логове»; Наос поспешил за ним; скоро оттуда послышались приглушенные, явно спорящие голоса — и смешки.

Эниф попытался сунуть нос, но на него зашипели дружно оба.

— Заговорщики, — обиженно произнес он, вернувшись и плюхнувшись на прежнее место.

Младший «подопечный» Чаши появился не скоро — уже и Хезе уселся на любимое место, уже подростки интерес потеряли — подумаешь, секретное дело!

Наос застыл у выхода из «логова», будто испуганный суслик — настороженный, лапки подняты, в лапках лист бумаги.

— Мне вот тут Хезе помог…

И смущенно лист поворачивает так и эдак, скручивает в трубочку. На бумаге разве что заметки писали, «памятки»; здесь такой хрусткий лист и подавно годится только чертиков рисовать да играть в «галактический бой» — а у Наоса в руках чуть не целый трактат. Мальчишка кашлянул.

Сказал смущенно, и с легким вызовом:

— А у меня собака была. Хорошая. Черный водолаз.

И принялся читать — Сверчок с удивлением понял, что это стихи. Если бы у Наоса на голове раскрылся бутон, удивился бы меньше.

Читал мальчишка весьма неплохо — голос отчего-то стал глуше и строже, и Сверчок в жизни бы не поверил, что слова произносит маленький Наос:

Про мятеж прочитал — вроде голос воинственным должен был стать, а нет, напротив, стал виноватым. Наос еще и плечами смущенно пожал, извиняясь как будто:

Подростки притихли. И даже переглядываться начали не сразу.

— Ребенок с ума сошел, — пошевелил бровями Регор. — Наос, ты буйный?

Девочки сияли.

Наос неловко спрятал в ладонях лист и направился к своему любимому месту.

— Балда ты, ребенок, — Мирах ласково отвесил ему подзатыльник. — Спасибо, что поделился.

— Пожалуйста, — багровея на глазах, довольно пробурчал Наос. — И сам-то ты кто? Тебе шестнадцать хоть есть?

— А кто его знает… Мне как-то пофигу.

Прохладным выдался день — нечасто такое случалось. Белесое марево над котловиной слегка развеялось, и небо отливало синевой. Подростки, щурясь, вглядывались в него, и каждый ощущал приятную легкость — вот оно, небо, спускается, раздувает надоевшую пелену. Еще немного — и лети, не хочу.

В Чашу вышла «тройка» — и оставшиеся подростки испытывали сожаление, едва ли не обиду за товарищей: для них там небо — не настоящее, искрящееся всеми цветами радуги… неживое.

Мира держалась поодаль — не по собственному желанию даже, просто земля в самом начале трещиной отделила ее от двух остальных подростков. И Сверчок, замирая, следил, как кувыркалась, падала и поднималась коротко стриженная черноволосая девушка в алом.

А по другую сторону разлома бежали Мирах и Нат. Мирах внимания на товарища не обращал — будто несся за ним щенок приблудный.

Вот Мирах упал, распластавшись, раскинув руки — и правильно сделал, земля дрогнула и вспучилась вбок — на ногах он бы не удержался. А так — переждал, скатился со склона, ловко приземлившись на ноги, и помчался дальше, будто одержимый желанием как можно скорей разделаться с полосой.

— Ненормальный, — тихо сказал Шедар. — Он задает такой темп… будто черти за ним гонятся. Если вдруг споткнется или не рассчитает…

Мирах рассчитывал все — или ему везло. А вот Нат пыхтел где-то сзади. Нат осторожничал. И отстать боялся, и двигаться слишком быстро.

Только ему повезло — камень, который он нечаянно оседлал, внезапно поехал вперед, и вынес подростка прямо на линию Мираха. Тот обернулся, и брови сошлись на миг. Потом он сделал шаг вперед — а Нат принялся поспешно слезать с валуна, цепляясь за малейшие выступы. И не успел. То есть слезть — успел, а вот на землю встать по-настоящему — нет. Почва под ногами разъехалась, будто Чаша зевала.

Сверчок впился глазами в экран, уже понимая, насколько опасную штуку выкинула Чаша.

И видел, как Мирах остановился — и спокойно смотрел на сползающего по склону подростка. Звуков из Чаши не доносилось, и криков не было слышно. Но Сверчок не сомневался — Нат кричал… пока его пальцы не перестали цепляться за склон, пока он не полетел вниз вместе с осыпью — и валуны не сомкнулись над ним.

Платформа, привозившая гостей, смотрелась серебристым пирожным… а возвращавшая на место своих — маленьким металлическим бутербродом, тяжелым и плоским.

Мирах выглядел уставшим, но совершенно спокойным. Желто-зеленые глаза потускнели немного, и на лице отображалось безразличие ко всему. Но он улыбнулся, увидев подростков. Улыбнулся, будто ничего не произошло.

Этого Сверчок не мог вынести. Он шагнул вперед, бледный, похолодевший, ощущая себя сжатой едва ли не в точку пружиной.

— Ну? — бросил Мирах, останавливаясь перед ним.

Гневные слова не на языке вертелись — скопились где-то в районе груди, мешали дышать. Альхели рад был бы закричать, но мог лишь по капле выдавливать:

— Ты же… его убил.

— Нет.

— Мы же… все видели!

— Протри глаза. — Он прошел на свое любимое место, сел, расслабился, отдыхая, опустил веки.

Альхели не понимал одного — молчания вокруг. Он прошептал побелевшими губами:

— Но ты… мог спасти Ната.

— С какой стати? Он — трус, едва не угробил многих… и тебя, кстати, подставил бы — в другой раз.

— Но ты мог… достаточно было сделать несколько шагов!

— Ради большинства тут я бы эти несколько шагов сделал, можешь не сомневаться. А Нат был трусом. И все.

Альхели яростно обернулся (это оказалось куда проще, чем говорить с Мирахом) — ну, вы — неужто смолчите?!

Только на паре лиц мелькнула растерянность, на остальных — согласие безоговорочное.

— Да прав Мирах, что ты, в самом деле, — махнул рукой Эниф. — Мы уже вытаскивали этого Ната, мы с Шедаром… он, верно, трус был, каких мало. Его вообще стоило прикончить… Чаша сама помогла.

Небо меняло цвета — с малинового на синее в бурых разводах. Дикая смена красок являлась еще одной прелестью Чаши… правда, краски бушевали отнюдь не всегда. Порой даже небо над головами было — обыкновенное, голубое, не привычно-белесое. Впрочем, не исключено, что и это — всего лишь иллюзия…

Сверчок сказал Рише еще до спуска — оставайся подле меня. Та бледной была, но держалась неплохо. Новенькая… почти сразу — в «четверку». У Сверчка самого-то поджилки тряслись, едва сумел успокоиться.

Нашира слышала его слова — только скривилась. Мол, сам без году неделя, а строит из себя помощника. Четвертым шел Регор — этот с самого начала оторвался от прочих. Альхели мог его понять. Тащить на загривке новеньких — себе дороже. А бросить беспомощных совесть не позволит… наверное. Вот и предпочел уйти сразу — выбирайтесь, мол, а я ни при чем.

Земля под ногами вяло покачивалась. То справа, то слева выстреливала «лианами» — нужно было мгновенно падать, или хоть пригибаться. Лиана выскочила прямо из-под ног Риши… Сверчок успел отдернуть девчонку назад.

Потом пришлось спуститься в овраг, и уже Риша держала товарища своего, когда тот замешкался и распластался на склоне, а из-под легких кроссовок сыпались камни.

У нее сильные руки, удивленно подумал Сверчок — потом.

А после Чаша как озверела — лианы пошли хлестать направо и налево, усеянные шипами и ядрами-утолщениями на конце, а под ногами кочки превращались в ямы и наоборот. Тут уж было не до размышлений — и все же Сверчок исхитрялся смотреть не только по сторонам, но и на мелькающую сбоку косу. Эта коса была маяком, стрелкой компаса… и ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы стрелка замерла навсегда.

Альхели пришел в себя лишь на металлической полосе — позади расстилалось спокойное поле, прикрытое бежевым маревом. Рядом стояла Риша, очень бледная, с перепачканными землей волосами, с царапинами на щеках — но спокойная. Только дышала неровно.

— Спасибо, сестренка, — тихо сказал он, глядя, как вспыхивает в небе зеленая звезда, возвещающая не о них.

А о Нашире.

Что трансляцию их захода не вели, понял сразу — так подростки рванулись к платформе.

А Мирах не рванулся, он эдак лениво подошел. Только Сверчок поклялся бы чем угодно — «островитянин» следил за теми, кто спускался, расширенными глазами… будто нечто важное зависло от того, что Мирах разглядит на платформе.

И поручился бы — когда Ришу невредимой увидел, отвернулся, прищурился, какую-то циничную шуточку о новичках Регору бросил… В общем, обычный такой, нахальный. Нет бы похвалить девчонку, ей несладко пришлось. Как же, по-хозяйски положил руку на плечо Риши — и с косой ее развлекается.

А Риша, дурочка, терпит… ну как объяснить, что отныне она и Мирах — равны?

Так и не сообразил, как объяснить, чтоб хуже не сделать. Плюнул и отправился отдыхать.

В компании Шары.

Там, снаружи, у него не было девчонки. Один раз только… ей было шестнадцать, и она накурилась травы — кажется, и не совсем понимала, кто перед ней, четырнадцатилетний подросток или зеленый винтокрылый бегемот. Запах ее — дешевого сладкого дезодоранта и не очень чистого тела — он запомнил, и это было единственное, что не показалось приятным — но скоро перестало иметь значение.

Здесь было совсем по-другому.

Шара пахла вкусным домашним мылом — запах из детства впечатался в память. Вроде и мылись они тут — одинаковым, а все равно, на коже этой мышки оставался особенный аромат. Пахло единственным, что связывалось в сознании с понятием «дом»… давнее-давнее, еще карапузом был Альхели — то есть не Альхели тогда, и даже не Сверчок. Хорошо… но отброшено за ненадобностью.

Шара была так себе, серединка наполовинку. Пользоваться можно, и ладно. Устраивала; остальные две, Майя и Мира, тоже порой составляли компанию — но эти по большей части с другими шли, Майя — потому что личико кукольное, покладистая — нарасхват, а Мира сама вытворяла такое… А Тайгета — красивая, только на нее разве облизываться оставалось — попробуй-ка, сунься ближе!

Но в Чаше девчонки были на равных. Даже Майя и Шара — там, снаружи, при таких-то раскладах была бы мелочь для общего пользования, а тут — товарищи. Поди, разбери законы этой компании… И малышей — Сабика-сладкоежку и Наоса — не обижали, хотя верховодили, конечно, старшие, опытные. Интересно, а останься самым опытным такой вот Наос, думал Сверчок, он-то сможет считаться главным?

Но чего не было в здешнем народе, так это мелочности. Ну, разве в Саифе немного, но так, слегка злило, не более. В остальном — хорошие вроде люди… с тараканами, кто же без них, но — вполне. Кроме Мираха разве что. Ну и Нат раздражал безумно… когда был жив. В остальном — хорошие люди.

Риша вот только… сестренка. Имени все равно не помнит, так что — сестренка. Не уберечь… Можно день за днем драться с Мирахом, только Риша от этого плачет… а плаксой сочтут — тоже не сахар, неизвестно, что хуже.

Поймал ее, когда прочие столовую покинули, помог пластиковые тарелки собрать. Девчонки неподалеку в воде возились — одноразовые тарелки сразу выкидывали, прочие — красивые такие — мыли…

— Ну, скажи ты, чтобы пошел он лесом куда подальше, — едва не взмолился Сверчок. — Ну или хочешь — я наизнанку вывернусь, но больше он к тебе не полезет?

— Не знаю, Сверчок, — сникла она.

Взял из ее рук пластиковый стаканчик, поставил на стол.

— Боишься?

— Не знаю.

— Что он сделает-то, после Чаши, после того, как ты «четверку» прошла? Если попробует нажать, его же остальные не поддержат, глупая!

— А ты за меня почему заступаешься? — тихо спросила Риша.

— Потому что… — головой помотал, стараясь всю искренность в голос вложить: — Ты как сестра мне. Мы в один день пришли… Не могу я тебя бросить.

— Спасибо, Сверчок, — шепнула она. — Только я и сама не знаю, что и как… он ведь… только не всегда ведет себя так, как на людях.

— Ну да, внутри мы все белые и пушистые, — с отвращением сказал Альхели.

— Он не белый и не пушистый. Таких, как он, я всегда стороной обходила, помню… Но я уже… в общем, нет смысла что-то менять. Ты только не бросай меня, ладно? — вскинула умоляющие глаза.

— Еще чего, — процедил сквозь зубы, испытывая острое чувство нелюбви ко всему человечеству. Пересилил себя, вскинул голову, подмигивая Рише:

— Ничего, сестренка, все будет хорошо!

На душе не кошки скребли — какие-то драные тараканы.

Напротив девчонки затеяли возню, кувыркались и хохотали.

— На, — протянул ему Эниф ароматный белый шарик. — Тебе совсем плохо, так что бери.

Альхели скривился. Горошины… Кроме Мираха, достает их еще пара человек, но только этот раздаривает.

— Не надо мне ничего — от этого…

— Ну и дело твое. А вообще ты смешной. Спасибо скажи, что тебе ни разу в паре или команде с Мирахом выходить не пришлось.

— А что, думаешь, я его боюсь?! — взвился Альхели.

— Да нет, не боишься. Только враги ему — нафига? А он все же поопытней. Пойдешь с ним в одном заходе, тем более в паре — неа, не вернешься, — лениво говорил Эниф, развалившись на теплых камнях и поглядывая в затянутое дымкой небо. — Ну, разве что паинькой будешь — так ведь не выдержишь.

— А если тебе придется выбирать между нами?

— А там и посмотрим. Мне вы оба во врагах не нужны. Я вообще человек мирный. — Эниф перевернулся на живот, покатывая языком медленно тающую горошину. — Но жить хочется всем. Мирах мне как-то сильно помог… Ты пока нет, но ты парень хороший. А вообще я по головам не иду, ты же знаешь.

— Я ничего не знаю! — грубо отозвался Сверчок. — Любой может любому на голову наступить, вот что я вижу!

— Да зря ты так, — не обиделся Эниф. — Знаешь, когда тебя в Чаше вытягивают или поддерживают, сами едва не падая… подумаешь, тут дадут в морду. Это неважно…

— Сегодня вытянут, завтра скинут, так? Ты что, всерьез каждому веришь? — подобрался Альхели, мотнув льняными волосами.

— Говорят, что все относительно. Жить каждому хочется, — ушел от ответа Эниф, встал: — Пойду, посижу в тишине… девчонки вопят, как галки…

Через три дня очередную группу отправили в Чашу — «четверку». Нунки виновато стоял в стороне — перила блестящие уже забывать начали тепло его ладоней.

— Что, твой дружок опять попросил тебя подержать в резерве? — скривился Мирах, подходя к лестнице. Плюнул и стал спускаться.

Очень уж не хотелось заговаривать с Мирахом, но словно бес вселился в Сверчка — а может, и бес ни при чем, может, виной тому было несчастное, потерянное лицо Нунки — тот кинулся было к вернувшимся из Чаши подросткам, но так и застыл на полушаге, натолкнувшись на презрительный взгляд. Вот этого-то Сверчок и не выдержал.

— А вы его… не думаете, как Ната? — осторожно спросил у Мираха, испытывая неловкость все-таки: о человеческой жизни говорил… еще поймут неправильно.

Мирах ответил как ни в чем не бывало:

— Да он нормальный товарищ. Тренируется постоянно, и когда в Чаше — ведет себя хорошо. А время тянет. Любой ценой, ёшкина задница… Не понимает, дурак — если бы этот его… дружок, — Мирах сплюнул, — хотел его выкупить, давно бы так и поступил. А Нунки ему — нечто вроде беленькой мышки, у-тю-тю, лапочка! Только потому интересен, что мышка эта в Чашу выходит. Скоро заскучает дружок, захочет нервишки себе пощекотать — и все, Нунки, привет, как миленького выпихнут. А потом этот, с платочком в кармашке, трогательно поплачет. Погань…

— Кто, Нунки?

— Дурак. Этот, приятель его… А Нунки согласился бы с помойным ведром переспать, лишь бы жить и не ходить в Чашу. Но это дело его.

Чаша, Чаша… слово с привкусом глины вязло в зубах, и чем дальше, тем больше ночами приходили не трава, небо и крыши, с которых так весело летели сверкающие бутылки — а малиново-желто-зеленые разводы и подмигивающие пузыри, вылетающие из под ног плети с шипами и камни, катящиеся мимо равнодушно, без остановки. Такие сны не пугали. Уже не пугали.

Раньше Сверчок всегда засыпал быстро. А тут мог полночи лежать с открытыми глазами, таращась в темный потолок.

И страшно было немного совсем от иного — а вдруг привидится птица? Большая, как в первый день, готовая сжать его загнутыми когтями, или маленькая, безобидная… вроде скачущего возле луж воробья. Птица уносит души высоко-высоко…

Почти забыл, как выглядит нормальное небо — над большей частью площадки располагался прозрачный пластиковый купол, лишь немного оставалось неприкрытым. Когда дождь шел, эта часть намокала. Девчонки выносили туда цветы…

Но и небо в Чаше было блеклым, неправильным.

Были те, кто чувствовал Чашу — Мирах, к примеру, или Тайгета-Кошка. Будто сами сценарий писали, что и куда двинется, что и откуда вылетит. Виртуозы… Были подростки, не понимавшие капризов котловины совершенно, однако ловкие, быстрые, поддержка хорошая. Сверчок предпочитал идти со вторыми… если бы еще выбирать мог.

Он уже изучил манеру каждого — в Чаше быстро учишься ловить мелочи на лету. При всей неприязни к Мираху видел, как дважды тот вытаскивал подростков из почти безнадежного положения, один раз — с риском для себя самого.

Альхели тренировался отчаянно, не столько стараясь стать лучшим, сколько пытаясь ощутить в полной мере, на что же способен он сам

«Загонять» народ на тренировки не приходилось — но определять, что и кому делать, кому отработать тот или иной прием, кому подкачаться, негласное право имели двое — и остальные их слушались. Мирах распоряжался другими авторитарно, однако и Сверчок понимал — он превосходно знает, как работает человеческий организм, причем не в теории, как Саиф — Мирах и слов-то таких не слыхал никогда — а на практике. Сложные вывихи, к примеру, вправлял на раз. Пусть там, наверху, врачи отдыхают… В медицине такой — практической — более-менее разбирались трое всего — Мирах, Нашира и маленькая кучерявая Шара, к удивлению Сверчка.

А Шедар никогда не давил, всегда был дружелюбен и сдержан, весьма терпелив — только ежели понимал, что подросток перед ним попросту ленится, будто вмиг захлопывалась бронированная створка — и ничем Шедара оттуда не достанешь. Все, пропадал для него человек. Но, в общем, Шедар был отходчивым — если с умом подойти, а не грубить и не подлизываться.

Вот такая складывалась жизнь. Наполовину на личном опыте, наполовину по рассказам — будто все, кто был здесь когда-то, никуда не ушли.

Особо задиристые быстро стихали. Ну, или смолкали совсем. Альхели слышал от Саифа об одном таком петушке — не успел прижиться, как начал драть глотку, перышками размахивать. А сам еще толком — никто. Ну и на два выхода его хватило, из второго — не вернулся. Ладно бы в первом себя хорошо показал… Помогли ему, разумеется. Совсем так, хорошо помогли. Ибо нефиг выпендриваться. Особенно если больше ничего не умеешь.

Не больно приятно было слушать такое — ну да списывал на то, что Саиф — трепло.

Альхели поначалу любопытно было, кто и откуда — хоть сам рассказывать не стремился. Потом свыкся — тут каждый не больно-то откровенничает. Разве девчонки порой… У этих, у мелких особенно, язык длинный, вечно всякую чепуху вспоминают.

— Тебе что, мало иллюзий? — высказался как-то Шедар. — И прежняя твоя жизнь — иллюзия, так что не забивай голову. Отвлекает, а толку — ноль.

С Шедаром было хорошо. Всегда спокойный, всегда трезвомыслящий. Умный… может, даже умнее Саифа.

Альхели вспомнил, что рассказывал Саиф:

— Есть говорят, такая теория… что мир наш, весь, с червяками разными, самолетами и прочим — всего лишь тут, у человека в голове, — Альхели стукнул себя по лбу, — Вот, например, может — ты — мое воображение? Или я — плод твоего?

Мысленно услышал ленивый голос Регора: «Щас как дам в рыло, сразу поймешь, кто тут кого придумал».

Но Шедар смотрел понимающе, чуть улыбался:

— Может, и так. Может, и нас самих никого нет, а есть эта дрянная Чаша, которая сама себе снится. И дальше-то что?

— Если я поверю, что меня окружают иллюзии, я точно останусь живым, — уверенно сказал Альхели, и услышал смешок.

— Не советую, — проговорил Шедар, и голос был — искренним, настолько, что зубы сами собой сжались — искренним, грустным и теплым: — Пытались уже… только начинали видеть не то, что им Чаша подкидывала, а собственные фантазии. И не видели того, что перед самым носом. Один… хороший парнишка был, в общем. Глупости это, и всё.

В эту ночь Сверчок долго не мог заснуть. Выбрался из «логова» и принялся бродить по площадке… к душевым заглянул, но там было совсем уж темно, неуютно. Посидел на тренажере-велосипеде — на его руле загорался фонарик, даже забавно было — будто едешь куда-то ночью.

Потом звуки в соседнем коридоре услышал.

Глухие рыдания — поначалу Альхели решил, что плачет Нунки. Хотел было пройти стороной, но не удержался, подошел поближе. В нише, свернувшись в три погибели, всхлипывал Табит. Крепкий, всегда угрюмый. Альхели едва не на цыпочках отошел подальше.

Регор не пришел — его притащили. Он повалился в желоб, едва дыша, весь мокрый, а сердце колотилось, будто хлебнуло лишнего и отплясывало вовсю. Регора попытались отпоить водой — он не мог сделать ни глотка, и лежал, уставясь в потолок глазами, под которыми явно обозначились черные круги.

Не менее получаса прошло, прежде чем он простонал непривычным, тоненьким голосом:

— Кто?

Подростки переглянулись. В «логове» собрались все, правда, некоторым не хватило места, и они вытягивали шеи, стоя у самого входа.

— А что случилось-то? — спросил Сабик, и сейчас не выпуская из рук мятного пряника. Дожевать забыл, а бросить духу не хватило.

— Кто-то заботливый замкнул режим аппарата, пока Регор там тренировался. А этот лось еще и на самый верх отметку загнал… — Эниф подумал и добавил: — А может, и не он.

— Он, он, — подтвердила Тайгета. — Регор всегда ставит на максимум.

— Ой. — Сабик восторженно присвистнул: — И как долго он там болтался?

— Да часа три, не меньше… если не все пять.

— А он теперь умрет? — тем же удивленно-восторженным голосом спросил Сабик, за что схлопотал по уху.

Регор тем временем оживал. Еще очень бледный, с подрагивающими губами, он обвел глазами собравшихся — и был поистине страшен в эту минуту.

— Кто? — прохрипел на сей раз, а не простонал.

— Хм… — кажется, это был Шедар. Он наверняка варианты просчитывал — и кто это мог быть, и что из всего этого выйдет. Поручиться Сверчок мог только за Шедара — и за себя. Даже за мелких девчонок бы не поручился — грубостью своей и бесцеремонностью Регор достал бы ангела. А время такое выдалось — все туда и сюда шныряли, любой мог на пару минут заскочить и режим поменять.

— Кто, твари? — голос почти вернулся к пострадавшему — и явственное рычание слышалось в этом голосе. А ведь башку свернет, подумал Альхели, чувствуя невольный озноб. Или выбросит нафиг с обрыва… Да нет, не позволят. Подростки неуверенно запереглядывались, назад подались, видя — Регор приподнимается.

— Ну, если скажу, я переключил, что тогда? — голос раздался, наглый, как у мартовского кота на крыше.

— Ты?! — рычит Регор, и в это мгновение Альхели страшно за Мираха. Вот ведь, скотина такая… неужто он?

— Я сказал — если. Что сделаешь?

— Убью нафиг!

— Дурак ты, Регор. Здоровый, как лось, а тупой. Ну, убьешь — меня, кстати, не так просто — а дальше что? Спустится охрана, и тебя в живых не оставят. Им не нужны те, кто милых подопытных мышек гробит. Мы ж дорогие! — он подмигнул Нашире, откровенно по-хамски, и она прыснула, не удержалась.

— Ты или не ты? — спросил сбитый с толку Регор.

— Вот и я думаю, я или не я, и я ли тут стою вообще, — протянул Мирах, состроив скорбную рожу. И так эта рожа не вязалась с резкими его, неправильными чертами, что захохотали все. Кроме пострадавшего, разумеется. А Мирах резко спросил:

— Ты жив?

И, когда Регор кивнул, растерявшись, бросил, будто с ненужной вещью разделался:

— Ну и все.

И распалось кольцо вокруг пострадавшего; в самом деле — жив, значит, все в прядке. А скакать вокруг никто не намерен, пусть врачи наверху скачут, если совсем беда.

Риша сидела, прижимая руку к груди — а что оно так колотится? Унять бы, чтоб никто ничего не заметил… сердце стучит так, что, кажется, всякий слышит. А ведь испугалась за него… испугалась.

Вот он заходит, потягивается — волосы влажные после душа. Майку сиреневую, что в руке держал, бросает на свободный желоб. Рядом с Ришей садится. Та теряется — руку от сердца убрать, чтобы стучало на всю Чашу? Или так и держать? Глупо выходит.

Смешная — будто проблема какая, держать или убирать. Все равно он решает, что и как, а ему не надо, чтобы Риша одну руку отчаянно к груди прижимала.

…Поначалу она терпела, стиснув зубы. Потом, через несколько раз, боль куда-то ушла, и Риша уже не сжималась, когда Мирах подходил к ней и уводил за собой. Когда приходилось ложиться на мягкую поверхность синего «желоба». Руки Мираха были отнюдь не грубыми, и постепенно она привыкла. А сегодня произошло совсем странное. Ей стало хорошо и тепло… и приятно. Тогда она попросила шепотом, запинаясь:

— Мирах, а можно… еще немножко?

— Что, понравилось трахаться? — хмыкнул он. И прибавил мирно: — Ну, ты чего краснеешь? Это так называется.

— Ну, есть же и другие слова — вот хоть «заниматься любовью», — шепнула Риши, пряча полыхающее лицо. Мирах отозвался решительно:

— Какая дрянь эта фразочка… Любовь или есть, или нет. Заниматься ею нельзя.

На другой день Шару отправили в Чашу — кому-то захотелось на свою драгоценную «подопечную» полюбоваться. Ну и ставки наверняка, без этого как?

Трансляция не велась, но и не было интересно особо. Одиночный заход — мелочь, пустяк. Разве что для зеленых новичков страшен. Сидели, глазели на небо, Саиф лениво потягивал сок через трубочку. Да и забыл трубочку изо рта вынуть, когда загорелось в белесом небе маленькое алое солнышко — ненадолго, секунды на три всего.

Подростки притихли. Словно стайка воробушков, сидели они на синих уступах городьбы — стенки.

— Хорошая девчонка была, — жалостно выдохнул Наос.

Шаула губы покусывала, и Майя подозрительно отворачивалась.

— Вот так и мы все вскорости, — сумрачно сказал Саиф. — И все ближе наше время подходит.

Мертвая тишина повисла — даже не мертвая, а заживо опустошенная, нехорошая такая, в кровь проникающая.

— Ой уж, — ненавистный голос тишину разорвал. — Саиф, ну, поплачься Шауле, она у нас Мама… или тебе прям так Шары хватать не будет? Так другую пришлют. Покрасивей, — и подмигнул Саифу.

— Ты что, с ума сошел?! — взвилась Тайгета, и злые слова посыпались градом. Закончился ураган быстро — и вот уже подростки растерянно переглядывались, и кое-то явно жалел о вырвавшихся словах.

— Угомонились? — спросил Мирах резко, неприязненно. — Вопите, как стадо придурков. Давайте, лапки на себя наложите заранее! Хныкать все мастера!

И прибавил сумрачно:

— Девчонку жаль. Но не она первая и не она последняя. Жить надо…

— Не жить — выживать, — сказал Саиф, сейчас совсем уж смахивающий на сиамского кота, обозленного трепкой. — За счет тех, кто не смог или не успел приспособиться. Раз уж ты такой искренний, скажи и это.

— Правдолюбцы, мать вашу, — буркнул Регор.

Шедар приоткрыл рот, собираясь как-то успокоить товарищей. Но тоненьким таким, бесплотным колокольчиком прозвучал голосок Риши:

— Я не хочу так приспосабливаться!

— Во дура, — сказал Регор, смачно хлопая ее по спине. — Такая девка красивая, а хочет загнуться.

Она вскрикнула, отшатнулась — и кинулась прочь, к площадке, не соображая, куда бежит. Все равно куда, лишь бы скорее отсюда прочь.

— Риииша!

Мирах. Крик, будто в него воткнули что острое… осколок бутылочный.

Помчался за ней, сбил с ног у самого края.

— Риша, не надо, ты что?!

Прижал ее к себе с силой, не думая, что Рише может быть больно:

— Глупая девочка…

Альхели подоспел — ему плевать было, что происходит, он кинулся на Мираха, оттаскивая его от Риши, и мальчишки сплелись в один клубок, катающийся по земле. Альхели не знал, что чувствует Мирах, а у него самого было одно желание — переломать ему все, что можно, зубами, ногтями, чем угодно разорвать на мелкие части. Потому что ОН был во всем виноват. И в попытке Риши пробежаться над котловиной, и в том, что Альхели плохо, и в том, что существует Чаша, и таращится в небо раскрытым брюхом своим.

Теперь уже их оттаскивали от края, что-то кричал Шедар, потом Альхели вдохнул воздух вместе с изрядной порцией воды. Закашлялся, отцепившись от Мираха, почувствовал, что его куда-то тащат и укладывают на траву. Ничего не видел — правый глаз заплыл от удара, а с ресниц левого капала кровь.

— Дерьмо… — прошептал, пытаясь подняться. Кто-то, кажется, Шедар на пару с Энифом, подняли его и потащили в «логово».

К ужину собрались, как ни в чем не бывало. Из столовой прямо с кусками лимонного пирога перекочевали в тренажерный зал — снаружи накрапывал дождик, и вообще было муторно, а подростки привыкли сидеть кто выше, кто ниже.

— А у нас гибискус расцвел, — поведала Майя, с ногами забираясь на тренажер. — Красный. Вот такой цветок, — она показала — размером с ладонь.

Мальчишки молчали. Хезе переглянулся с Энифом — надо что-то сказать? Тот пожал плечами.

— Глупые вы, — сказала Майя.

Тренировки, Чаша — все это, как приправа к блюду, одной ею жив не будешь. Все равно к чему-то иному душа потянется. А к чему ей тянуться? Не к тем ли, благополучным, что там, наверху, подарки дарят? Или к служителям-охранникам, которые общаются с детишками, будто в виварии с мышками — милые, жалко, да ведь ясно заранее — выращивают их для опытов, и нечего особо привязываться.

От безделья во что только верить не начинаешь. Саиф про то, что снаружи, рассказывал, а Хезе плел несусветное, будто шаман дикарский какой — так ведь слушали. Посмеивались, конечно, а только, когда стемнеет, Сверчок замечал — то одна, то другая девчонки нет-нет, да и глянут на небо.

А на небе — Пес, говорил выдумщик Хезе; правда, трудно его разглядеть.

Так он сидит на цепи, чтобы не сожрал солнце; только днем носа не кажет из конуры, спит, а по ночам выползает наружу, отряхивается — брызги летят, и цепь по звездам звенит.

Хезе и спросил — не умел человек держать язык на привязи, и Чаша не научила:

— Слушайте, а как мы жить-то будем… потом?

— Потом?

— Ну… ведь отсюда же выйдем. Ну, пусть не все… Те, кто сейчас снаружи — они-то как?

— Им, думаю, пофиг до этой Чаши, — сказал Саиф. — Забыть, как и не было.

— Да нет… ты с ума сошел. Как это — забыть?

— Да они, небось, подыхают где-нибудь на добыче камешков, типа тех, что подружка Шедара пачками на платье цепляет. Чтоб лишнего не болтали.

— Или получили дырку в голове — и привет…

— Зачем дырку? — оскорбился маленький Наос. — Мы разве награды не заслужили?!

— Вот и я говорю — заслужили, — заржал Регор. — Ты совсем глупый, ребенок. Думаешь, тебя кредитками увешают и отпустят на все четыре?

— Отправят иголки у кактусов полировать, — мрачно сказала Тайгета.

— А если, — Хезе аж привстал, настолько его увлекла идея: — Похоже на правду — просто так никого не отпустят, до последнего выжмут, но… Люди, но ведь оттуда бежать можно — проще, чем из Чаши.

— Ага, щас! — хмыкнул Регор.

— Ну… пусть не проще, но можно! И они — старше, сильнее все же. И вот, — глаза горели вдохновением, — И вот один из таких, бывших наших, разбогатеет и выкупит нафиг всю эту драную Чашу! Прижмет хорошо всех этих, в костюмчиках, и… и все!

— Ну да. А в Чаше устроит шоу аттракционов для маленьких деток, — добавил Саиф. Пропищал мерзким голосом, подражая рекламщикам: — «Родители, вам надоели детишки? Всех приглашаем в наш чудный парк!»

— Да ну, ты… ученым отдать. Пусть изучают! Это же… люди, но ведь МОЖНО использовать эту Чашу, так, чтобы толк был!

— А то с ней не бились лет десять…

— Десять лет — это мало, — подал голос Гамаль, заставив всех на него оглянуться. — Что такое, на самом деле, десять лет?

— А верно, — хлопнул себя по коленке Хезе. — Деньги у кого-то нашлись, и привет, ученые! А как они обрадуются-то, если им Чашу снова на блюдечке поднести!

— Дурак ты, Хезе, — сказал Регор.

Альхели скосился на Мираха, на остальных. «Островитянин» молчал, покусывая губы, и разглядывал что-то у себя под ногами. Наос подался вперед, ловя все, что говорил Хезе, и многие потеснее придвинулись. Регор продолжал насмехаться:

— Ты, это, мозги потерял в Чаше. У тебя теперь вместо них — иллюзия, да? Кому это надо, выкупать Чашу, платить — знаешь, сколько? Да и денежки такие скопить невозможно, особенно выйдя отсюда… Да и скопят, или награбят, там — пропьют, блин, с горя… вспоминая…

— Заткнись, — идиот! — заорал Мирах, взвиваясь, как сигнальная ракета. После случая с Ришей он был сам не свой — это не только Сверчок отметил. Вскакивал от малейшего шороха.

Маленький Наос вздохнул прерывисто, такой странный звук получился, что все оглянулись.

— А я вот… еще написал. Можно? — и заговорил громко и сбивчиво, опасаясь — прервут… и тяжело было: сокровенное — так, перед всеми. Чтобы не ссорились…

Сверчок, приоткрыв рот, слушал — и вспоминал, как летели с крыши бутылки и банки, рассыпаясь то ржавым, то цветным фейерверком. Откуда этот пацаненок знает? Ах, да… он не знает. Он написал просто так…

Позже — темно уже было, все разошлись по «логовам» — спросил у Шедара:

— Неужто всерьез могут кого-нибудь выкупить?

Шедар молча кивнул, явно не желая говорить об этом. Тускло плафоны горели, сыростью пахло — дождь в Чаше — самое неприятное… совсем тоскливо становится.

— Но… — Альхели не мог молчать, — Шедар, все чушь. Зачем им это?

— Мало ли…

— Послушай. Если мы и впрямь стоим столь дорого… выкупить кого-то могут разве что перед самой отправкой отсюда, то есть, когда уже все равно. А иначе — мы же свободные люди. Как некто, будь он трижды магнат, станет держать нас — там? Силой? Как домашнего попугая, да?

— Не обязательно силой.

— Но мы… черт, это мы хороши здесь, ты ведь все понимаешь! Здесь, как экзотика! Риск, выкрутасы Чаши… А там, снаружи, мы станем — обычными. Подростками, каких тысячи.

— Тайгете предлагали свободу, — вдруг сказал Шедар. — Ну… относительную. Только молчи об этом.

— Ей? Но почему отказалась?

— Потому что… у нее есть Гамаль.

Он вновь помрачнел. Прибавил нехотя:

— Даже Нунки… я не уверен, что он смог бы всерьез… продаться за выход оттуда. У него гордость… есть. Иначе давно бы отправился на тот свет.

— Помогли бы? Вы?

— Не исключено, — отозвался чрезвычайно сухо.

Сверчок поерзал немного по мягкому желобу. Подобные разговоры до сих пор заставляли некоего маленького зверька внутри сжиматься комочком, закрывая глаза и уши. А от Шедара слышать подобное было непереносимо. А ведь почти привык…

— Ты… выходя отсюда, мы так и останемся безымянными?

— Я ж этого не знаю, Снегирек, — улыбнулся он. И мальчишка в очередной раз подумал — узнай, что Шедар — наследник какой-нибудь знатной семьи, не удивился бы. Уж больно правильное лицо, речь… да и манеры — и Шедар никогда не лез в драку, хоть и мог превосходно угомонить драчунов. Видно было — привык иначе решать споры, и далеко не из-за трусости. А вот, здрасте, выворачивайся теперь тут наизнанку… за что? Модель, да уж… экзотическая зверушка, как и Мирах. Только тот — внешне, а этот — всем своим существом.

— И ни разу никто себя так и не вспомнил?

— Только один. Он… увидел в новостях знакомого своего отца. Вспомнил… И ухитрился отправить письмо… не уверен, что письмо на самом деле доставили по адресу. Впрочем, это неважно. Мальчишка не прожил и двух недель после этого.

— А это не могло быть… — начал Сверчок, холодея.

— Нет. В Чаше никто не способен подстроить ловушку, тем более — те, сверху. Парню просто не повезло.

— А ответ?

— Ответ? Может, и был. Нам не сообщили.

Альхели устроился поудобней, поджал под себя ноги. Отважился спросить наконец то, что волновало давно:

— А ты как оказался здесь?

— Ты помнишь, прорвало дамбы в Лазурном? Снесло полгорода. Меня после наводнения подобрали. Родителей искали — не нашли. Отправили в приют.

— И ты все это помнишь?

— Смутно.

— А из приюта?

— Нам пообещали… — он замолчал, покачал головой: — Мне, в общем-то, и не хотелось никуда. Знаешь, все такое серое было, пыльное… — вскинул голову, пытаясь рассмотреть что-то в темном, серой мутью подернутом небе. — Я просто существовал, знаешь, так бывает, когда на душе пусто и дни — как резиновые. Нас отобрали троих приютских, увезли в другой город, для проверок, подходим ли. Товарищи мои… мечтали, чтобы подходящими оказались они. Ведь еще немного, и нас выставили бы на улицу — может быть, устроили бы чернорабочими. А тут — надеялись, что все обернется к лучшему. Мы же не знали про Чашу. Смерть — это не страшно, мало ли наших ровесников разбиваются ежедневно, гоняя по дорогам? Не знали, как она, Чаша… меняет человека.

— А сколько тебе было, когда ты попал в приют?

— Одиннадцать. Мне все кажется — очень хорошая была у меня семья. И научили меня многому. Я даже в приюте любил учиться…

— Ты и языки знаешь?

— Знаю. Два… не то чтобы хорошо, но объясниться смогу.

— Шедар, — смущаясь, спросил Сверчок. — А Наос правда хорошие стихи написал? Тогда, и сегодня?

— Тебе же понравились, — улыбнулся тот тот.

Сверчок возвращается в свое «логово». Засыпает, шепча — и сам не замечает собственных слов:

— А на крыше — много неба и праздника,

А на крыше — много ветра и воли…

Раз, два, выпад, падение на колено, бешеная пляска вокруг светящегося столба, который выбрасывает клейкие щупальца. Ёшки… больно огрел. Порхаешь бабочкой, а руки пусты, убил бы гада, но его не убьешь, это вообще не гад, это иллюзия. Эта может только долбануть чувствительно, а там, в Чаше — и раскроить череп… Мммать… Увернуться, перекатиться — а в центре столба спрятано золотое яйцо, совсем как в сказках, достанешь, мальчик, — умница, отдыхай, свободен. Чем раньше достанешь… а столб уже шипит, наливается зеленым светом и похлопывает чем-то, подозрительно похожим на пасть.

Вот гадство… перекат. Ай!

Пусть эти, в костюмчиках, попробуют сунуться вот к такому столбу. Все их кредитки — пыль, на него можно купить только дерьмо, как они сами. Альхели чувствует гордость. Он держится уже вечность против этого уродского тренажера…

Мы — элита, понял! Бам — в зеленую морду! Бам! — по щупальцу! Мы, а не вы, а не ваши кульки в костюмчиках! Понял?! Бам!

Рука хватает золотое яйцо — и Альхели с размаху швыряет его оземь, а яйцо тает в воздухе, дрянь такая.

Вторая рука утирает пот со лба. Улыбка — широкая, шире лица.

Мы — элита!

Месяц прошел.

— Вы для нас — счастливое пополнение, — сказал как-то Эниф недавним новичкам, Сверчку (уже почти привык на Снегиря откликаться) и Рише. — Все как-то спокойно идет…

На всякий случай к лестнице, ведущей в Чашу, подбежал, постучал по хромированным перилам. Это ему не больно-то помогло — в следующем заходе с валуна сверзился, едва кожу на спине не содрал. Неприятно весьма, но все-таки не опасно.

— Ничего себе спокойно, — ошалело сказал тогда Альхели, — Две смерти за месяц…

— Так травм, считай, нет, — отозвался до крайности молчаливый Гамаль. Он даже с Тайгетой почти не разговаривал, предоставляя своей «второй половине» соловьем заливаться.

Небо — сейчас фиолетовое, в желтых кляксах. Будто насекомых кто раздавил. Нет сил глядеть на такое небо. То справа, то слева расцветают клацающие зубами цветы, и вьются над головой твари, похожие на лоскуты половой тряпки, шмякают крыльями друг о друга.

Больше всего хочется зажмуриться. Но постоянно под ногами раскрываются наполненные неприятной бурлящей жидкостью ямки, и порой земля выстреливает «лианами». И овражки — неглубокие, но изматывающие — чуть не на заднице ехать по склону вниз, опасаясь подвоха в любую секунду, потом по осыпи карабкаться наверх… Камней нет, и то хорошо. А впереди мелькают Мирах и Наос, Мирах глаз не спускает с мальчишки — впрочем, не забывает обернуться и в сторону Сверчка. Каждый такой взгляд — как подначка: ты еще цел? Пыхтишь, изо всех сил карабкаешься, стараешься не наступить в булькающее нечто — и раз за разом встречаешь нагловатый взгляд широко расставленных глаз. Плевать… Лишь бы вел мальчишку.

Наос ловкий и быстрый, но он все равно ребенок. И ростом не вышел.

Отвращение (это случайно на небо взглянул). И как те, зрители, еще с тазиками не поздоровались? Ладно хоть запахов в Чаше нет. Пахнет просто землей — и окисленным металлом…

Вечером Саиф сидит, бездумно натирая пальцами и без того блестящие перила, и говорит:

— Чего мне не хватает здесь, это травы…

— Покурить? — подмигнул Регор.

— Отстань, — беззлобно и равнодушно отмахнулся подросток. — Обыкновенной травы, зеленой… настоящей.

— Вон, у Майи вся пещера в цветах.

— Дубина. Цветы в горшках… по ним не походишь.

— Ну, это можно устроить, — ухмыльнулся Регор, приподнимаясь.

— Ты что, сдурел?! — всполошились девчонки.

А Шаула поразмыслила — и сказала:

— Если бы нас выпустили наружу, не только в здании наверху… Может, и впрямь попросить?

— Не советую, — голос был, словно его обладатель орехи грыз и вдруг нашел испорченный — скорлупа щелкнула и прочь полетела.

Эх, подумал Сверчок. Ну зачем он так — любую мечту пресекает? А ребята слушают идиоты.

На сей раз Сабика принесли с поврежденной ногой. Перелома не оказалось, и его спустили вниз, к своим.

— Что на сей раз? — добродушно спросил Регор, но была в этом добродушии угроза — ее почуял Альхели, почуял и Сабик.

— А… вы не видели, да? — непонятно зачем спросил он.

— Вот придурок. А то бы спрашивали!

— Я упал со скалы.

— Небось удержаться мог. Эх, руки-крюки! — в сердцах бросил Мирах.

— Мирах! — вскинулся мальчишка, потянулся к нему — но тот отмахнулся и пошел прочь.

Жила-была Принцесса на чердаке. Платья себе шила из пыли и лунных лучей, вместо кружева паутину прилаживала. На завтрак Принцессе хватало воды дождевой — в самом деле, что еще надо маленькой? Она ведь и впрямь была крохотной, не больше наперстка.

Вот ее и не видел никто, а кто видел, те не вспоминали.

А когда доводилось Принцессе цветочным нектаром полакомиться, гремел на все ее королевство настоящий праздник. Никто о нем не знал — ну и ладно, главное, чтобы праздник был, а сколько уж человек на нем веселятся — неважно.

Уж пылинки-то, что в луче пляшут, всегда составят компанию. И цветы — ну и пусть говорить не умеют, зато головками покачивают согласно.

А сказку себе на ночь Принцесса и сама расскажет — и так, что сама поверит.

Если бы кто сказал Майе, как оно сложится… Почти со всеми мальчишками познакомилась близко, и все были для нее похожи, и ко всем относилась ровно. Понимала — то, что им надо, она дать может. Неужто заставить их мучиться из-за такой малости?

Ее считали безответной тихоней, и никто не догадывался, что Майя жалела их.

Там, наверху, она исхитрялась и отщипывала отводки растений, обильно украшавших коридоры и гостевые. На это уже рукой махнули давно — а в качестве подарка ей приносили горшочки с землей. У цветов был разный характер — встречались и неприхотливые, и капризные, с одними нужно было разговаривать, чтобы они не зачахли, другие будто улыбались в постоянном полусне.

Порой она выносила цветы из пещерки искусственной на волю, расставляла у бортика — так на них попадала роса. Звездная, как говорил выдумщик Хезе. И сама сидела рядом с растениями, караулила — был уже случай, когда кто-то из мальчишек покидал вниз половину ее горшков.

Вот и сейчас — вынесла, любовно расставила. Но спать сильно хотелось, сидела, зевая. Сабик вышел, на сей раз даже ничего сладкого не жевал.

— Ты чего бродишь по ночам? — в очередной раз зевнув, спросил девчонка.

— Сама-то… — откликнулся Сабик. Грустно так — ну, а с чего ему веселиться? — Шла бы ты спать, что ли… я покараулю твои горшки.

— Честно? — обрадовалась Майя. Сабик, конечно, не цербер какой штатный, но мальчишка не вредный.

— Честно… А когда самая роса?

— Перед рассветом.

— А… я и не замечал… — Поглядел вперед, потом вверх — дымка сероватая, вроде и не туман, а все не так, как обычная ночь.

— Ладно, карауль, летучая мышь, — улыбнулась Майя. А Сабик вздрогнул.

Просыпаться не хотелось. Во сне он гонял мяч, кажется… так реально, будто и вправду такой мяч в детстве был у Альхели.

— Эй, Снегирище! — заглянула в «логово» голова. Регор. — Сабик-то — тю-тю, — он сделал выразительный и не очень приличный жест.

— Как? То есть… ты что? — не сразу понял Альхели, и первым делом подумалось — с малышом что-то сделали те, наверху.

— А что? Сиганул с площадки, теперь мозги по всей Чаше собирают.

— Каккие мозги? Он что, упал ночью? — тошнота подкатила к горлу, солоноватая и липкая.

— Дурак ты, что ли? — грубо сказал Регор. — Сказано — прыгнул сам! И правильно сделал!

— Он все нервничал в последнее время, — грустно говорила Шаула. — Сам посуди — дважды едва не погибал в Чаше в «одиночке». Еще два или три раза мальчишки его вытаскивали из самых легких… Неудачник.

— Почему — неудачник? — тихо спросил Альхели. — Он же… значит, он просто не может.

— Ну, да. Сам ни разу не прошел нормально.

— А тесты? Как же его отобрали-то? — пробормотал Альхели, пытаясь заговорить беду — будто от того, что он скажет — нелепость, время вернется вспять, и Сабик снова будет улыбаться, живой и здоровый.

— Тесты… ошиблись, значит. Голова работает по-другому, вот и влипает все время. Влипал. Да ты вспомни — он боялся все время.

— Чего? Вас?

— Смерти…

— И потому сиганул с обрыва?

— Одно другому не мешает. Он все время дергался, понимаешь? Думал — когда? В следующий выход, или еще протяну? И понимал — надоело возиться с ним. Его жизнь подарили бы Чаше. Чтобы самим не пострадать через него.

— Вы бы… убили ни в чем не повинного мальчишку?

— Альхели-дурачок, — голос ее звучал грустно. — В Чаше и убивать-то не обязательно. Достаточно руки не подать. А кому нужен неумеха, которого приходится тащить на собственном горбу? Который раз за разом будет оступаться, смотреть виновато — а гибнуть другим, да? Хорошо хоть он сам это понял…

Альхели вспомнил Ната. Но тот — трус, и, по правде сказать, не больно-то нравился Альхели. Жаль, разумеется, но… как-то вдалеке жаль. А Сабик… круглолицый улыбчивый мальчишка.

Прижимался спиной к перилам, а площадка покачивалась, будто палуба корабля. Кажется, естественно, кажется. Все — выдумки. Кроме смерти.

Ах, Сверчок, безмозглая головушка. Добросался банками с крыши. А хочешь теперь — ножки свесь, и вниз, и лети себе, птичка-Сверчок, пока не шмякнешься мордой. А может, там, внизу, мягко? Подумаешь, кольцо металлическое, а может, это тоже иллюзия. И Сабика от него отскребали — тоже иллюзия. И самого тебя — нет, нетушки, никогда не было.

А те, что вокруг — они-то какие? Люди ли вообще? Нат… ладно, тем более Шара — несчастный случай. А Сабик-то? У кого, у какой твари язык повернется сказать — так и надо, так правильно? И смеяться, шутить с теми, кто, ежели что, скажет такое и про тебя?

Как это называлось-то… помнил ведь.

«Мой конь не сможет везти двоих»?

Может, и так. Может, и правильно.

Только завыть хочется во весь голос.

А все-таки привыкаешь быстро, думал Сверчок, наблюдая, как спускается вдоль стены платформа, везущая обратно Тайгету, Энифа и Хезе — все прошли чисто. Когда товарищи твои спускаются в Чашу, сердце вроде подскакивает — а все равно не так, как в начале. Или не веришь, что именно этот раз может стать для кого-то последним… или попросту все равно.

Смотришь очередной заход, словно фильм… и по окончании слушаешь, уши развесив.

Слушал.

Тайгета солировала, яркая, будто диковинная орхидея — остальные двое отмалчивались.

— И вот идешь ты, небо голубое, едва ли не птички поют. Жарко, так и тянет совсем раздеться. Я бы разделась, кстати… вот бы восторгу было у этих! Мало того, что Чаша, так еще стриптиз бесплатный! Только собралась липучку потянуть — гляжу, лезет на меня многоглазая рожа!

Подростки хохотали.

— А думаете, не страшно? — делано возмущалась Тайгета. — Лезет, еще и облизывается! И язык такой длинный! Ну, я в кусты первым делом; все понимаю — иллюзия, поделать с собой ничего не могу.

Смех.

— А кто-нибудь хоть раз думал, что живем-то мы — в сказке? — вклинился Хезе; вдохновенный голос — значит, опять осенило.

— Идиот.

— Но ведь правда… Где еще чудовища водятся? И краски такие, что не передать словами. А что умирать приходится — так ведь бывают и страшные сказки… и даже в счастливых — сколько принцесс съедает дракон, прежде чем прискачет рыцарь и освободит одну, особенную? А ведь даже не считают их часто. Много — и все. И Чаша… чем такая не сказка?

— Слушай, ты мне надоел, — не выдержал Мирах. — Нравится в Чаше, внизу — попроси, может, тебе палатку там разобьют, живи в свое удовольствие!

— Ты, значит, у нас в сказки не веришь? — приподнялась Нашира, прищурилась нехорошо.

— Нет! Я давно из пеленок вырос!

— А ты во что веришь?

— В то, что весь этот мир — дерьмо.

— Врешь, — сказала Нашира. — Все ты врешь… Я же знаю.

— Что, дура рыжая?!

— Как ты стоял, лбом к стене приложившись, и что ты шептал при этом! «Господи» там точно было! И не строй из себя…

— Кого?!

— А того, кому на все наплевать!

— Тебе-то какое дело? — после паузы — выдохнул почти беззвучно, глядя в землю, и у Сверчка мороз по спине прополз — он ожидал… угроз, вспышки ярости, но не такого… не позволения себя добить.

— Просто… противно.

— Нашира… — тихо-тихо сказал Шедар, и девушка яростно обернулась к нему, будто дуэлянт с окровавленным клинком, готовый напасть на любого. А нападать было не на кого. Пасмурное небо — и море. Пустой берег. Так, во всяком случае, смотрел Шедар.

— Послушайте, но нельзя же так, — задрожал голосок, и все обернулись в сторону Риши. Она побелела от устремленных на нее взглядов, но продолжила, запинаясь:

— Мы же все… нам друг без друга нельзя. Если ссориться, как же мы сможем там… — дрожал уже не только голос, но и она сама.

— Трусиха, — бросил Мирах, оттолкнул Наоса и пошел прочь.

Лилась через край раковины вода, а Нашира стояла рядом, прямая, будто приклеенная к стене. Почетный караул, да и только.

— Что случилось? — Риша присела рядом, неуверенная, но искренне желающая помочь.

— Устала я, Риша, — вздохнула рыжая девушка. — Ой, как устала… А ты не выдашь, я знаю. Не умеешь ты выдавать.

— Зачем тебя выдавать? — опешила Синеглазка.

— Да нельзя уставать, — в голосе злость была, но тусклая, даже скучная. — Так становишься ко всему безразличным. Ну и… тебе наплевать на всех, и руки не держат… чувствую себя старой ведьмой. Не говори никому, ладно? Я уж лучше… поскользнусь где-нибудь незаметно, чем подтолкнут — или отойдут в сторонку, и будут смотреть. Дружок твой — первый…

В Чашу Мирах вышел в паре с Шаулой — на сей раз пришлось сидеть у пустого экрана. «Краба» спустили, и зеленая вспышка ослепила котловину. И не сомневались — Шаула ранена. Вряд ли серьезно, все-таки «двойка». Оказалось — Мирах.

— Я ничего не знаю, — отбивалась Шаула от расспросов. — Я вообще от него куда-то в сторону ушла, выбралась одна на кольцо!

— Не в первый раз, ничего с ним не станется, — злился Саиф, наблюдая кутерьму вокруг Шаулы. Демонстративно ушел дочитывать книгу.

Мирах вернулся поздно вечером, когда уже плафоны на стенах площадки горели — на ночь глядя никогда еще не отправляли из лазарета. Руку поддерживала перевязь. Плечо Мираха было перетянуто плотными слоями бинтов, от них пахло лекарством, и через бинты кое-где просочилась желтая мазь.

— Мирах? — растерянно спросил маленький Наос. — Ты чего это?

— Молчи, ребенок…

— Ты почему не остался наверху, в палате?

— Ну их…

Больше не промолвил ни слова, прошел сквозь собравшихся подростков — они расступались — и скрылся в «логове».

Слух прошел — серьезно поранили, пришлось шить.

— У меня чутье на такие вещи, — уверяла Мира.

Риша постояла, дождалась, пока подростки начали расходиться, и шмыгнула к Мираху. Он лежал на спине, глядя в потолок. Не шевельнулся, ни когда девочка вошла, ни когда села рядом. И когда взяла его здоровую руку, принялась гладить легонько — не шевельнулся. Только когда пальцы Риши замерли, шепнул:

— Не уходи…

— Я никуда не уйду. Я с тобой, — ответно шепнула она. Сидела рядом, долго. Когда он наконец закрыл глаза и, кажется, задремал, прилегла подле него. Желоб широким был, но Риша подвинулась ближе, к самому боку Мираха. Потеснее прижалась, стараясь не побеспокоить. Он вздохнул — то ли в полудреме уже, то ли еще не спал. Так и заснули вместе.

Никто не ожидал новостей — хотя Мирах и Шедар со вчерашнего дня шептались о чем-то, поглядывая на остальных. И не удивились, когда вдоль стены заскользила платформа, и явственно видны были на ней среди прочих мальчишечьи фигурки.

Пополнение, значит.

В прошлый месяц двоих прислали… и в этом — двоих.

Сверчок смотрел на них исподлобья. Ни в чем не виноваты ребята… но прислали их взамен погибших. Какие уж тут дружеские чувства…

Подростки не сильно смутились, когда их окружила пестрая полураздетая толпа, глазеющая в упор. И не испугались вроде как — или виду не подали, когда услышали, какой своеобразный жребий им выпал.

Шеату — около пятнадцати с виду, Анка помладше, может, даже четырнадцати не исполнилось. Упорно старается сообразить, куда это попасть угораздило, а губы сами собой расплываются в улыбке, видно, привычной — задорной такой, чуть нахальной. И вихор надо лбом топорщится.

Эти мальчики время тянуть не стали — не чета Сверчку, сразу взяли быка за рога.

— Как вы тут живете! Бараны! — отрывисто бросил Шеат.

— О, бунтарь нашелся, — лениво сказал Регор. — Вроде даже белобрысый был поумнее… — он указал на Альхели.

— Ну, докажи мне, что я не прав! Отзываетесь на какие-то… клички собачьи!

— А это не клички, — меланхолично произнес Эниф. — Читать надо больше, балда. По мне так вполне красиво…

— Не понимаю. Вы гордитесь тем, что вы тут, — сказал Анка, недоуменно потирая переносицу. И никак не мог улыбку с лица согнать — ну, хорошо ей там было, привычно.

— Да.

— Но вы… марионетки, которые пляшут на потеху толпе, — вклинился Шеат, сверкая глазами, как голодный кот перед мышью.

— Образованный мальчик, — ничуть не обиженный, сказал Саиф. Побарабанил пальцами по синей с металлическим отливом плите, на которой сидел. Сверчок перехватил инициативу, не желая, чтобы новичков высмеивали. Обратился к Анке — тот показался поумнее малость, хоть и рожица лукавая, даже сейчас:

— Скажи, а ты никогда не гордился тем, что умеешь нечто лучше других? Неважно, хоть в детстве — дальше всех плюнуть?

— Ну? — настороженно откликнулся Анка.

— На все этой дурацкой планете мало таких, кто продержится в Чаше так долго, как мы, и так хорошо, как мы. Нам есть, чем гордиться, ты понимаешь, козья твоя башка? Пусть ОНИ нас считают уличной мелюзгой, клоунами, подопытными мышами, в конце концов… Так ведь не считают. То есть — мало ли что говорят. Ты на них погляди — слетаются, как мухи на мёд. Им же завидно, чудо ты…

— А вы?

— А нам наплевать на этих, — кивок, невольно перенятый у Мираха, и Альхели понимает — сейчас-то он сказал самую глубинную правду. Потому что уважение того же Регора, не говоря о Мирахе, твари такой, куда важнее, чем все эти типы в костюмчиках, все эти горошины, вкусная пища и даже — чем собственная жизнь. Лучше лишиться ее, чем уважения тех, кто говорит со Сверчком на одном языке.

— Вот так, лопоухий, — грустно говорит Альхели, отвечая уже собственным мыслям. А новичок кивает, будто что понял.

— Ну и подыхайте, если лень задницу поднять и выбраться отсюда! Большего не заслуживаете! — сквозь зубы бросил Шеат.

— Да ты перед кем разоряешься? — поднялся Регор. — Перед нами, что ли? А то мы, бедные, новички, мать твою!

Относительно размеренная жизнь дала трещину.

— Они готовят побег. Меня подбивали, — сказал Эниф.

— Да пусть бегут. Жалко, что ли?

— А может их… ммм… если до того, как они соберутся, кто-то с ними в Чашу пойдет — опасно же, Мирах!

— Да не, все нормально. Они ж не идиоты. Хотят жить — будут паиньками. А потом… пусть хоть на луну сваливают.

Эниф походил кругами:

— Ты не веришь, что отсюда можно сбежать? То есть, совсем никому, никогда?

— Не верю.

Эниф отшагал еще один круг. Спросил, опасаясь получить в зубы:

— А хочешь?

Смуглый подросток поглядел в землю, потом на небо, и сказал угрюмо:

— Кто бы знал…

Значит, побег готовят. Аж два клана заговорщиков в Чаше образовалась — троица, которая все детали предыдущей операции обговаривала, и все остальные, что ходили с довольными лицами вокруг них. И молчали, опасаясь спугнуть.

Как же… не только им развлекать народ, надо, чтобы их самих кто-нибудь развлек.

А побег…

Это Сверчку повезло — мелкая букашка, пронырливая. А тут — даже если с правильного направления не собьешься, попробуй-ка, догадайся, где именно выход — да не наткнись на персонал местный или кого из гостей. Всякий же сообразит, увидев подростка в такой одежде, откуда он взялся.

Безнадежно, одним словом — едва ли не каждый высказался. А ни о чем другом говорить не могли.

— Да ладно вам, — не сдержался Альхели. — Я, новичок, едва не смылся от них… Главное на автостоянку попасть, а там, если руки не крюки…

— Про знаки опознавательные ты забыл — или предпочитаешь не помнить? — зевнул Саиф.

— Опознавательные! Если бы я все-таки уехал на той машине…

— Никуда бы ты не уехал. — Это Мирах вклинился. Как же, опытность свою показать. Сам, небось, ни разу не пробовал — если и пробовал, не получалось… — Даже если ты водитель экстра-класса, что вряд ли. Там же пропускная система мощнейшая, чудик.

— Да? — несколько помрачнел Сверчок.

— А то как же. Думаешь, эти, — надоевший до боли жест, — Стали бы впускать сюда всякую шушеру, подвергая опасности влиятельных лиц? — голосом не своим, передразнивающим, — и, прежним уже:

— Ну и репортеры им не нужны.

— Думаешь, про нас прям не знает никто? — ехидно спросил Альхели. — Такую громадину со штатом обслуги в тайне держать ухитряются?

— Знают. И пишут наверняка. Только если и пишут, так собачки вышколенные — дозволенное…

Нунки сказал, обращаясь к кому-то невидимому:

— Или просто всем все равно…

Новички уговорили Наоса — третьим. Подготовились тщательно. Когда их забирали наверх, постарались вынюхать как можно подробней, где какой поворот, как открываются двери, много ли народу попадается на пути. Шеат умел только смотреть и делать выводы, зато Анка с шутками и прибаутками расспрашивал врачей и служителей — настолько внаглую, что Шеату порой было не по себе. Никто ничего не понял — солнечное нахальство Анки вызывало смех, а не раздражение.

А он сиял новенькой золотой медалькой, хлопая зеленоватыми русалочьими глазами и потирая вздернутый нос с тремя конопушками. Четырнадцать, а ростом не вышел.

— Слушай, мне как-то того… не по себе, — говорил Наос.

— По тестам сюда тех, кто трус отбирают, да? — хмурился Шеат, и мальчишка тут же смолкал.

В кабинет медосмотра обычно заходили по двое — на сей раз трое зашли. Наос держался позади всех, смущенный до крайности — больше, чем испуганный.

— Мальчики, только двое. Один кто-нибудь подождите, — спокойно и строго сказала женщина-врач.

— Простите, мы на секунду, — пробормотал Анка, кивнул Наосу, и тот пододвинулся к двери. Шеат спокойно взял со стола тяжелый маленький глобус, позолоченный, кажется — Наос еще давно присмотрел эту сувенирную вещицу и Шеату рассказал. Вертел, будто рассматривал. Когда женщина-врач отвлеклась на секунду, склонилась к столу — ударил. Метил по затылку, получилось в висок.

Анка проделал то же со второй женщиной — с помощью подставки для аромалампы. И быстро засунул жертве в рот полотенце — сколько поместилось. Поправил — не задохнулась бы.

— Уййй… — испуганно прошептал Наос. Анка тоже выглядел бледно, хоть и решительно двигался.

А одна из врачих оказалась в сознании — видно, Шеат ее слабо стукнул, неумеючи-то.

Она приподняла голову с тихим стоном — но не закричала, зовя на помощь, а сказала совершено спокойно, будто пациенту на медосмотре:

— Зря вы это, ребята.

Шеат нырнул к ней, отодрал кусок пластыря от кольца и заклеил ей рот.

Сигнализации на окнах медкабинета не было — то есть, может она и была, но не днем, когда окно едва ли не нараспашку. Третий этаж — пустяк. Соорудить из простыни веревку, недлинную, правда, надежно ее закрепить — по ней немного спуститься и потом уже прыгать. Главное, быстро — внизу нет никого, а из окон подростков заметят, конечно — лишь бы поймать не успели.

Под ногами — искусственного камня, под ракушечник, — серые! — плиты, нагретые солнцем, едва не дышали. Прижать ладонь к такой плите, пусть щербинки оставят отпечаток на коже — такое все… настоящее.

— Ух ты, — сказал Наос, присаживаясь на корточки возле клумбы. Прямо перед ним, цепляясь лапками за мохнатый цветок, подергивала крыльями бабочка — огромная, черная, с оранжевой каймой по краю каждого крыла.

— Кретин, пошли быстрее! — дернул его за шиворот Шеат, поволок за собой.

Наос подчинился, но вяло — одурел от травы, неба и бабочек. Настоящие же!!

Пробежали подростки немного. Охрана почти сразу показалась из-за угла, и, едва мальчишки метнулись в обратную сторону, нарвались на вторую группку охранников, поменьше. А какая-то женщина в светлом платье стояла поодаль у еще одной клумбы, повернувшись в их сторону — это Шеат заметил, когда, заметавшись, угодил прямо в руки охранников.

Не сдержал стона, прижатый с вывернутыми руками к асфальту.

— Тише вы, это ж не уголовник, — услышал. — Покалечите — не расплатитесь.

Мимо проволокли Наоса.

Анка неожиданно бросился к пожарной лестнице и стал карабкаться по ней с ловкостью обезьянки. Добравшись до балкончика, раскачался на руках и перемахнул на соседний карниз.

Охранники подбежали, когда Анка сидел на карнизе, лихорадочно оглядываясь по сторонам.

— Может быть, слезешь? — крикнул один.

Мальчишка перевел дух. Больше всего он боялся, что его попросту подстрелят — но, похоже, вред ему причинять никто не собирался. Рука кровоточила — распахал-таки ладонь об острый выступ. Слезть отсюда? Но как? Анка рванул майку за край — раз, другой, новая крепкая ткань не поддавалась. Наконец ухитрился оторвать полосу, обмотал руку.

Внизу собрались люди, спорили, как его лучше достать. Прыгать по лестницам и карнизам было рискованно. Анка всмотрелся в пластиковые окна, которые глянцево поблескивали совсем рядом, подтянулся и полез вверх.

Снизу закричали, что он сумасшедший.

Но Анка знал, что делает. Поднялся еще на этаж выше. По крошечному выступу прошел от одного окна к другому, распахнутому, подтянулся, сбив повязку — кровь испачкала безупречно чистый металл; перевалился черед подоконник и скрылся в помещении.

Комната, богато обставленная мебелью черной кожи, оказалась пустой. Анка подошел к двери, повернул ручку — и широко улыбнулся охранникам, как раз подоспевшим:

— Привет!

Против ожиданий Сверчка, беглецов встретили весьма радушно и оживленно. Анка, размахивая забинтованной кистью, с воодушевлением рассказывал обо всех деталях неудавшейся операции. Шеат смущенно и хмуро отмалчивался в уголке. А Наос вернулся на прежнее место, как ни в чем ни бывало, и держался поближе к Шауле на всякий случай — еще попадешь кому-нибудь под горячую руку.

Нелепая выходка новичков сыграла свою роль — над ними посмеялись, но приняли.

— Теперь все зависит от вас, — тихонько предупредил Шедар обоих. — Свою долю внимания вы получили, дальше — заслужите доверие.

Зеленая вспышка.

Опирался руками о землю, кусал губы, чтобы не кричать. Когда сверху спустилась «клешня», потянулся к ней, как младенец к материнской груди.

Не о травме думал. Облегченно вздохнул, увидев себя одного среди медиков — остальные чисто прошли…

На сей раз к нему склонялся не санитар-горилла, а сухощавый пожилой врач с приятным умным лицом. Осторожно осматривал ногу, ощупывал разбитое колено — почти даже не больно было. Конечно, Сверчку дали пару проглотить таблеток, но все же — будь пальцы врача погрубее, пришлось бы орать, терпеть бы не смог.

— Ничего, это поправим. Но придется полежать здесь. Недели полторы-две… самое меньшее — дней семь.

— Нет, — шепнул. — Пожалуйста, верните меня к нашим…

— Мальчик, ты что, хочешь остаться калекой?

— Нет. Я не хочу здесь, — шептал, подыскивая слова, чтобы донести до них такую простую мысль.

Врач пожал плечами, обратился к помощнику:

— Многие поначалу мечутся, просят вернуть их на волю. Потом впадают в истерику, стоит их оторвать от своих. По-моему, они подсаживаются на Чашу, как на наркотик. Адреналинозависимость, полагаю…

— Нет, — Сверчок замотал головой, пытаясь хоть как-то объяснить, достучаться — может, хоть это они поймут? — Поймите же. Пока я здесь, другие уйдут в Чашу…

— Мальчик, ты все равно исключен из жеребьевки, пока не поправишься. И заказы на тебя делать запрещено, как на любого больного или раненого.

Альхели представил, каково тут было Мираху… что он устроил, чтобы его-таки спустили вниз? Этот может…

Несколько дней — и все провел, полусидя в постели; пробовал читать — сейчас для того, чтобы получить книгу, достаточно было лишь попросить — но думал только о Чаше.

После обеда вошел санитар. Мальчишка головы не повернул, хотя непонятно, чего тот явился — процедуры были или позже, а просто так поболтать — уж кто-кто, но не этот. Да и не общались особо эти врачи с этими пациентами.

— Дружок твой здесь.

Альхели едва не вскочил.

— Тихо, тихо, — удержал его санитар. — Сейчас тебя отведу, только осторожно, не прыгай. Не блоха.

— Это точно, — рассмеялся Альхели-Сверчок.

Белые-белые коридоры. Солнечные пятна на стенах, это солнце протиснулось сквозь жалюзи и осматривается с любопытством. Солнце соскучилось по намертво привязанным к Чаше подросткам… Ни о каком побеге не думал, хотя даже о боли в ноге позабыл.

Белая дверь.

На кровати лежал Нунки, улыбаясь виноватой беспомощной улыбкой. Голова его была перевязана, вторая повязка чуть выше локтя.

— Что с ним? — шепотом спросил Сверчок у санитара.

— Рука — царапина. Завтра повязку снимем. Голова — серьезней. Он третий день здесь.

Санитар вышел, плотно притворив за собой дверь. Альхели присел на краешек кровати Нунки.

— Ты как?

— Ничего… там все здоровы, — он вновь улыбнулся, будто извиняясь. А лицо сероватым было, и бледным-бледным. — Ты только не кричи, — попросил.

Да я и без того тихо, подивился Сверчок.

— Ты с кем шел?

— С Шеатом… он не виноват, мы оказались по разную сторону разлома — я не удержался…

Он вздохнул еле слышно:

— Тяжко тут. Я просился…

Сверчок поднялся, походил по палате. К окну подошел, потрогал глянцевые листья огромного фикуса, погладил один лист, зачем-то собственный палец с цветочной пылью лизнул. Нет вкуса воли — больница… Спросил, не оборачиваясь:

— Нунки, скажи, а как мы будем жить — там, снаружи, после всего?

— Попробовать скопить денег… ведь должна быть возможность. Кое-чему мы тут обучились…

— Ты не понял. Если мы здесь, в лазарете, только и думаем — как там, внизу? Рвемся туда?

— Это как-то совмещается, — кривая усмешка, жалкая. — Хочется на волю… и без них — никак. Может, мы просто все кретины, а?

Разговора не получалось. Там, внизу, с каждым находилось, о чем поболтать. А тут… все фальшиво. Хотя нет. Просто сидеть рядом — честно.

— Снегирек, — позвал тот шепотом.

— Что?

— Ты заговорил сам… Врачи говорят, что мне больше нельзя в Чашу. Что они не сумеют вылечить быстро… что я не смогу больше держать равновесие…

— Вот как. — В иной момент поздравил бы, а сейчас не знал, что сказать. Нунки смотрел на него запавшими, но блестящими глазами:

— Я не хочу уходить, Снегирек. Пока меня никуда не отправили… я буду очень проситься обратно.

— Не стоит. Ты же погибнешь.

— И вы мне «поможете», да? — спросил едва слышно. — Как бесполезному?

— Я — нет. Другие… наверное, могут. Тебе виднее.

— Я все равно вернусь.

— Не вынуждай других быть убийцами, Нунки, — он говорил жестко. — Или самоубийцами. Я не уверен, что до конца тебя понимаю… но я сам заговорил о том, что мы меняемся в этой Чаше. Тебе будет плохо на воле. Может быть, ты, как Сабик… предпочтешь умереть. Но не подставляй других.

Понял, что Нунки плачет — не всхлипывая, просто смотрел в потолок, а по щеке плыла, иначе не скажешь, большая круглая слеза, оставляя блестящую дорожку. По второй, наверное, тоже — не видел, стоя сбоку.

— Ты не сердись, — неловко сказал Альхели. — Но так правильно. Если вернут — чего уж там, а самому — не надо.

Потоптался на месте:

— Я пойду, ладно?

Вышел, притворив за собой дверь. Думал, что, может, больше никогда не увидятся. Выругался бы — но слова на язык не шли. И это — Нунки, недавно готовый на все, чтобы выжить…

Собственная беда показалась мелочью — настолько, что Сверчок притих и терпеливо ждал почти две недели. Когда позволили, стал понемногу сустав разрабатывать, чтобы не появиться перед своими эдакой окаменелостью. И все думал о мальчишке, лежащем за десяток шагов от него. Им еще раз позволили поговорить, но лучше бы не позволяли. Сверчок только взгляд бросил на бледное, но решительное лицо, как потерял желание кого-то в чем-то убеждать. Злился — на себя.

А самое неприятное случилось, когда вернулся — домой… как иначе назвать?

Встретили его тепло — хотя приглядывались весьма явно. В норме ли? Много ли времени пройдет, прежде чем восстановится полностью?

Это ерунда, мальчишка знал — он-то остался прежним.

Увидел, как Риша стоит возле Мираха, что-то говорит ему, и лицо оживленное. И — на короткий миг приникла к «островитянину», кончиком косы провела Мираху по носу. Убежала со смехом.

Риша. Сестренка, которую пытался оберегать с самого первого дня. Ради которой… Стыд испытал. Сперва — за собственную глупость. Защитник, блин. Рыцарь на белом осле! Потом — за собственное бессердечие. Еще не хватало девчонке счет предъявить…

Она сама пришла, села рядышком. Штаны и майка лиловые, за ухо заправлена веточка аспарагуса — девчонки дурачились.

— Сердишься.

— Уже нет, — ответил честно. — А ты… смирилась, — отвернулся, покачал ногой над пропастью.

— Смирилась… Я поначалу просто боялась. Не только его, вообще… А потом… в общем, он нравится мне, Альхели. Я, наверное, даже его люблю.

— Если не уверена, значит, не любишь…

— Тебе-то откуда знать? — очень по-женски сказала она. — Глупо у нас это все… Вот Тайгета любит Гамаля, а он — ее.

— Ой, да оставь ты… — разговаривать на подобную тему было неловко. Сделать, что хочется, с той же Мирой, раз сама рада — завсегда пожалуйста. А разговоры всяческие…

— А ты изменилась, Синеглазка, — грустно сказал Альхели. — Такая домашняя девочка была… ты и сейчас домашняя, правда. Только иначе. Я рад, что ты не стала жестокой.

— Ты тоже изменился, Сверчок.

Есть такое деревце — гуарроба, Невеста Грома. Живет не одну сотню лет, и растет очень медленно. Можно его в горшке выращивать, долго-долго, лет пятьдесят, а оно едва человеческого роста достигнет. А у Майи деревце — до колена…

В книжке, принесенной Мирахом, Эниф вычитал занятную штуку. И после этого все с Мирой шептался, давно ее из других девчонок выделял. А потом Майя свое деревце покалеченным нашла — одна ветвь отломана, а Эниф и Мира что-то увлеченно перетирают, смешивают и на каменке сушат. И запах — не сильно приятный, сладковато-терпкий, отдаленно на запах перегнившего сена похож.

— Эй, химики недоделанные, вы что там творите? — первым не выдержал Регор.

А когда ему объяснили, посмотрел уважительно и сказал:

— Вещь!

Мирах в последнее время все чаще уединялся — и без того занял отдельное «логово», да еще и днем порой туда нырял — и попробуй кто выдерни без веской причины! Огрызался на малейшую невинную шутку, если та чем-то приходилась не по нраву. Те, кто рискнул заглянуть в «логово», утверждали — он то сидит, то лежит, глядя куда-то перед собой.

Вот после такого уединения Мирах и вышел.

Увидел — подростки, радостные, развалились на кубиках — бреде архитектора, и смотрят осоловелыми глазами.

— На, — протянул ему Эниф конвертик маленький. — Вдохни, и будет хорошо…

Мирах конвертик взял, понюхал, потом поинтересовался:

— Это кто ж такой мастер?

— Мы с Мирой, — радостно ответил Эниф чуть заплетающимся языком. — Вот, видишь это… дерево с корой? Оно самое вот.

— А… — металлическим каким-то голосом откликнулся Мирах, подошел к «дереву», выдрал его из горшка и, раскрутив, зашвырнул в Чашу подальше.

— Ты это… что? — вскочили Эниф и Шеат; остальные приподнялись, ошарашенные.

Мирах подошел к Энифу, улыбнулся очень нехорошо, подозвал:

— Иди сюда, разговор есть.

Тот подошел, нахохлившись, неуверенно ступая. Ничего плохого не ожидал. И Мирах ударил его — со всей силы. Потом еще и еще — намеренно жестоко, по сравнению с этим все прежние драки детским лепетом показались. Такого Альхели еще не видел. То есть здесь, в Чаше не видел — а в прошлом, на улицах, приходилось. Когда бьют, желая противника убить, но не сразу; неважно, кулаком, ногами или обрезком трубы. Подростки перепугались — никто не вмешался. Эниф уже на полу валялся, пытаясь закрыться, хоть голову — Мирах отвесил ему еще один полновесный пинок, и обернулся к Мире. Та побелела, но с места не двинулась. Уж какой невероятной мощности ураган промчался в голове Мираха, по лицу было видно — бешеный совершенно; а руку на девчонку он все же не поднял.

Шедар вылетел из тренажерного, остановился у Мираха за спиной, готовый удар блокировать, если что — всего на полминуты опоздал.

— За что? — прошептал Эниф, размазывая по лицу слезы и кровь. А глаза несчастными были — и полными недоумения. Ни следа наркотической поволоки.

— Я же как лучше хотел…

Мирах прикусил губу; первым склонился к Энифу, помогая тому подняться. Другие перехватили его, поддержали — Эниф дохромал до кубиков, а слезы все текли по щекам.

— Я тоже успел прочесть эту книжку, — сказал Мирах, отходя немного от группы и присаживаясь на край одного из сидений. — И с наркоманами в одном притоне жил. И один из них сдох у меня на глазах… а дружок его — я видел, во что он превратился. Я не хочу выходить в Чашу с человеком, у которого мозги дурью сплющены… тем более подсаживаются на это — за здорово живешь. И мрут тоже. Блин, великие химики… Спасибо скажите, что живы еще! — рявкнул он.

— Ну, а бить-то зачем? — спросила Шаула.

— Чтобы дошло…

— Чтобы показать, что кому-то здесь больше всех позволено! — вскинулся Сверчок, зазвенел голос. Поддерживал Энифа — тот все еще всхлипывал, согнувшись, держась то за ребра, то за бедро.

Мирах присвистнул, спрыгнул с кубика и шагнул к Альхели. Остановился напротив.

— У тебя штатная должность — в каждой бочке затычка?

— Может, и так, — выпрямился, насколько мог, хоть и не встал — не бросать же Энифа.

— То-то смотрю… встреваешь, куда язык дотянется…

— А это уж не тебе решать. Мы здесь не твои подданные, и права у всех — одинаковые.

Тогда Мирах вскинул на него наглые свои, яркие глаза и сказал негромко:

— Слушай, ты мне надоел…

Если стали бы спрашивать — может, и наврал бы Сверчок. А самому себе признавался, тут-то чего хитрить. Страшно, еще бы. И не только того боится, что может выкинуть Мирах — ну его, в самом деле, Сверчок не в первый раз Чашу проходит, были моменты, когда с жизнью прощался — а то страшно, что может и сам не сдержаться. Ведь это просто, когда рядом — враг, и требуется от тебя — малая малость. Всего-то руки не подать… в худшем случае — чуток подтолкнуть.

А потом спать спокойно, и видеть во сне цветы, деревья и звезды. А тот, кто жизнь свою Чаше подарит — фантом, иллюзия, каких насмотрелся вдосталь.

А то, что ощущаешь порой — незримые нити, от одного к другому протянутые — ерунда.

А может, и не ерунда. Может, оборвешь эти ниточки, все до единой — и навсегда замолчит некий диковинный инструмент. Понять бы, что он играет? Толком неясно, а все же в юности подобные песни слышнее.

Эх ты, Сверчок-невеличка. Фантазия почище чем у Хезе. Ничего, скоро будет, куда ее применить.

— Ну что, рыбка? — негромко спросил Мирах, когда стояли рядом, еще не вступая на землю Чаши. — Ты хотел со мной в паре пройти, так?

— Знаешь… — Сверчок невольно прищурился, глядя на солнце. — Пройдем, тогда и поговорим.

Тот улыбнулся. Широкая такая улыбка, недвусмысленная.

— Я очень надеюсь, что мне не придется спасать тебе жизнь. Ты будешь чувствовать себя препогано.

— А если наоборот?

— А наоборот — нос не дорос, рыбка-Снегирь.

Сверчок уже знал манеру Мираха — тот словно старался измотать Чашу, не дать ей опомниться, хотя сам весьма пристально следил за тем, что происходит вокруг. Чашу он чувствовал, как никто другой — будто и сам творил окружающую действительность. Сумасшедший свой темп он не навязывал никому — партнеры сами начинали подстраиваться.

И, если шли след в след — обычно заканчивали проход без травм. Мирах и подхватить успевал, если что.

Вот и сейчас — глянул на Альхели со смешком, и рванулся вперед. Причем так, скотина эдакая, чтоб не избавиться от напарника, а маячить у него перед носом вроде морковки, которой ослика приманивают.

Сверчок постарался не злиться — и мысленно показал Мираху фигу. Уж что-что, а бегать он и сам умел.

Только вот кувырки толком делать на бегу не успел научиться, а этот, впереди, мог и в сальто выйти, не сбавляя темпа. Покрасоваться, блин, перед зрителями… Чаша сердилась — не то что совсем, но заметно. Кляксы-рожи парящие с толку сбивали. То тут, то там в опасной близости выскакивали из земли острые камни, то на зубы похожие, то на бивни. На один такой бивень Сверчок едва грудью не напоролся — упал, окончательно сбив дыхание.

С некоторым злорадством отметил, что Мирах — в двух шагах, припал на колено и тоже тяжело дышит.

— Ну что, запас топлива кончился? — крикнул ему Сверчок.

— На себя посмотри, — огрызнулся тот, поднимаясь. Огляделся — впереди камни сходились и расходились. Мерзкая штука, в такой переделке Сверчку уже приходились бывать.

А тут еще земля под ногами шевелилась слегка.

А Мирах рванул вперед, как очумелый, крикнув на ходу:

— Ты что, заснул, идиот?!

Мчаться прямо за Мирахом было опасно — Альхели свернул вправо, выбрал момент, когда камни разъехались далеко — и нырнул в прогал.

Увернулся от одного валуна, от второго — услышал короткий вскрик, на мгновение остановился. Опомнился вовремя — что бы там ни произошло, стоять столбом — верная смерть. Для обоих, возможно.

Сверчок миновал полосу блуждающих глыб и увидел напарника — тот был невредим вроде как, хоть руку левую держал не очень естественно. Ну и смерил Сверчка таким взглядом, что все добрые намерения улетучились вмиг.

Сверчок тоже дал маху — лодыжку потянул, бежал, заметно хромая.

Только про ногу забыл — когда склон под ногами изогнулся горбом, едва не сбрасывая мальчишек на острые камни. Когда в долю секунды не мозгом — телом успел среагировать — тому, кто рядом нужна поддержка. Неважно, друг он или враг. И выбросил в сторону руку — невольно, так, падая, цепляешься за любую опору, так мать кидается вперед, защищая детеныша; и сообразил, что Мирах его жест отзеркалил.

Полосу прошли чисто, шаг в шаг ступили на металлическое кольцо.

И вот оба лежат на спине — рядом, глядят в небо и ждут, когда спустится «краб». И чувствуют себя препаршиво — и при этом обоим смешно.

Такой Ришу не знал никто. Когда спрыгнула с кубиков, стала перед подростками — будто птичка, что защищает птенцов, раненой притворяясь, плещет в пыли ломкими крыльями. Сразу стала маленькой, но голос звенел, испуганный и решительный.

— Вы хотите быть среди тех, кому можно довериться в Чаше, но скольким вы верите на самом деле? По-настоящему? Неужели вам не… не надоело, что умирают те, с кем вы живете бок о бок? И… и не просто живете!

Она задыхалась, проглатывала слова, боясь не успеть договорить:

— Скольких вы будете спасать, как самого себя? — повернулась к сидящей у стены паре. — Вот Гамаль и Тайгета… они уже год здесь, и живы, потому что они — как один человек… но все остальные им безразличны!

Тайгета недовольно дернула головой. Риша умолкла — будто у нее кончилось дыхание. Подростки переглядывались, словно каждый ответственность на себя взять боялся — первым что-то сказать.

— А что, очень пламенная речь получилась! — вполне искренне произнес Анка.

Саиф склонил голову набок:

— А это идея! Разбиться на парочки… Шеат, будешь моей подружкой?

Тот сплюнул.

Регор ухмыльнулся:

— Мирах, ты намек понял? Твоя девочка хочет выжить!

Риша прижала косу ко рту и со всех ног кинулась прочь.

Мирах поднялся со своего места, неторопливо подошел к Регору, остановился. И ударил в лицо со всей силы, снизу вверх. Тот охнул — голова запрокинулась, из носа хлынула кровь.

К пострадавшему тут же подскочили Майя и Мира, а Шаула флегматично сказала:

— Ну вот и поговорили. Риша права. Дури в вас — немеряно просто, а толку мало.

И неподражаемым тоном — не то учительницы, не то язвы записной — обратилась к Мираху:

— Ну что, так и будешь тут торчать?

Он повернулся послушно, будто примерный школьник, и шагнул в «логово» вслед за Ришей.

Никто их не видел. А Мирах сидел на полу, подле Риши, которая с ногами устроилась в желобе. Она сняла резинку, стягивающую кончик косы, и задумчиво расплетала волосы, чтобы занять чем-то пальцы.

— А сам ты… откуда?

— Не надо, Риша. Знаешь ведь… в Чаше это неважно.

Помолчав, сказал неохотно:

— Отец у меня был. Дрался… я в восемь лет убежал — вернули. Избил, живого места не было. Потом еще… в общем, я прибился к бродягам, взрослым. Ничего… не обижали.

На следующее утро сверху спустился Нунки. Бинты с него сняли, и виден был ярко-алый шрам, пересекающий левый висок и заканчивающийся посредине брови. По контрасту с ярким шрамом лицо подростка было зеленовато-бледным. Двигался он осторожно, будто шел по очень скользкому полу среди хрустальных предметов.

Регор присвистнул, протянул:

— Мдаа…

Девчонки засуетились. А Мирах окинул Нунки внимательным взглядом — и больше на него внимания не обращал. Сверчку такой оборот не понравился очень — на сердце отчаянно заскреблись холодные лапки. Улучив момент, позвал «островитянина» в пустой зал:

— Мирах… есть разговор.

— Ну? — лениво спросил, откидываясь назад и разглядывая потолок, будто было там, что разглядывать.

— Нунки.

— Что он тебе?

— Он мог уйти… он как-то убедил врачей, что сможет продолжать выходы.

— Неужто? Врачей убедил? А то они такие тупые.

— Я не думаю, что он врал мне, когда говорил… Так или иначе, он вернулся. Боюсь, его отпустили сюда умирать, — Сверчок сцепил пальцы, обхватил ими колено.

— Тебе-то что? — снова спросил Мирах. — Нунки, врачи, Чаша — все в полном согласии, все в ажуре.

— Жестокий ты, Мирах.

— А меня жизнь не щадила. — Он подобрался, напрягся весь — будто не белобрысый тонколицый подросток рядом сидел, а громила-убийца. — Ты вроде уличный? Знаешь, каково получать по шее за то, что не так посмотрел? Засыпать на холоде, в мокром тряпье, зная, что тебя пинком разбудят? Риша вон, добренькая… ей никто кусок хлеба изо рта не вырывал!

— Потому ты к ней и потянулся.

— Да пошел ты, — ответил Мирах беззлобно даже. Как от комара отмахнулся.

— А я думал, Риша все же нашла в тебе что-то, незаметное окружающим, — в сердцах сказал Сверчок, развернулся и ушел.

Ночью на площадке не наступало полной темноты — тусклые продолговатые плафоны горели, превращая людей в призраков. Можно было и в «логовах» свет не выключать, но подростки никогда ночью не оставляли света. Синий цвет до того приедался, что ночью предпочитали полную темноту… пусть даже сны кошмарные снятся. Никто не спросит утром, отчего ты кричал.

Фигурка выскользнула из одного «логова», остановилась у входа в другое.

— Нунки, — прошептал подросток, стараясь не разбудить Саифа и Гамаля.

Мальчишка не спал, видно — откликнулся сразу.

— М?

— Иди сюда. Тихо.

Вышел, напряженный, настороженно глядя на Мираха.

— Идем.

Поманил за собой, в сторону от «логова», к душевым и тренажерным. Неуверенность Нунки спиной чувствовал. Понимал, что тот думает. Как же, не так давно такой вот ночью с площадки полетел Сабик… Правда, он сам. И своих здесь точно никто убивать не будет — для этого существует Чаша… Но порой и слова достаточно.

Остановились у входа.

Мирах смерил подростка внимательным взглядом. Ничего не изменилось — да и с чего стало бы меняться? Немного запавшие глаза — в полумраке круги под ними заметней, движения отнюдь не такие точные, как раньше. Со стороны — нормальный мальчишка, но Мирах слишком привык подмечать черточки, незаметные постороннему взгляду. Да что там, не он один — каждый из тутошних. Ничего не скрыть. Слишком сильно жизнь каждого зависела от каждого.

— Болит голова?

Нунки замялся, постарался отвернуться невзначай, уйти от ясного ответа:

— По-разному…

— Ты не виляй! — оборвал Мирах. — И не дергайся. Стал бы я с тобой разговаривать, если бы решил избавляться?

— Болит… часто, волнами. Порой все плывет и качается, идти тяжело… и сосредоточиться не удается. — Он упорно разглядывал стену, губы сжал плотно.

— … твою мать! — не сдержался Мирах. — И как тебя эти долбанные врачи отпустили?

— Я им сказал — свое еще не отработал в Чаше, если сумеют вернуть, получат поощрение… Они сказали — отвечай за себя сам. Вот и все.

— Зачем ты вернулся?

Нунки пытался отмолчаться. Мирах взял его за плечо, встряхнул и сказал раздельно:

— Зачем. Ты. Вернулся? Ты соображал, что делаешь?

— Да. И Снегирь…

— Тьфу ты. Опять этот… затычка!

— Я одно понял, — губы едва шевелились, но голос стал звонче, серебряным даже, будто мальчишка что-то важное для себя решил: — Отсюда можно и нужно уходить только, когда кто-то ждет. Когда есть, к кому. Или — в самом начале, пока не видел смерти своих…

— Ясно. Забей на лирику. — Поморщился Мирах, — Делать с тобой… Пошли.

Тронул выключатель — коридор залил мягкий сероватый свет одного плафона. Лица подростков неестественными стали — серо-голубоватые, с четко обозначенными тенями. Дети Чаши, подумали оба, бросив взгляд друг на друга. Подлинное обличье…

Мирах привел Нунки к тренажерам, распорядился:

— Иди в кольцо.

— Ты не… надолго его запустишь?

— Зачем?! — Мирах едва сдерживался.

Русоголовый подросток глянул на тренажер, будто на ядовитую змею, которую хочешь-не хочешь, а в руки брать придется:

— Чтобы… все же отправить меня отсюда.

— Умный, да? — буркнул Мирах, защелкивая на поясе, щиколотках и запястьях Нунки крепления. — Ничего я не буду делать. Хочу посмотреть, насколько тебя хватит. Почувствуешь, что больше не можешь… или нет — только станет плохо, сразу подай голос. Не строй из себя героя, хватит уже…

Крутанул колесо, давая начальный импульс.

Почти сразу услышал стон, остановил тренажер. Отстегнул крепления на руках — Нунки тут же прижал ладони ко рту, согнулся, зажмурился. Посидев так с полминуты, сказал жалко:

— Темно так стало в глазах…

Мирах достал карманный фонарик, включил, прямо в самые зрачки Нунки взглядом впился, рукой перед ними провел раз, другой. Снова тихо выругался. Сел на один из тренажеров, откинулся на спинку. Долго молчал. Нунки тихонько сидел неподалеку, ожидая приговора, и скоро ему начало казаться, что Мирах заснул. Но тот вздохнул, потянул рычаг — спинка отошла назад до предела, Мирах теперь почти лежал.

— Хреново. Кое-что ты пройдешь… Но если камушки пойдут бегать — все.

— Я постараюсь восстановиться быстрее, — тихо и виновато сказал Нунки.

— Не выкручивай себя наизнанку. Надорвешься. Толку-то…

— Мирах…

— Ну?

— Вот… ты все знаешь. Я пойду спать, мало ли, завтра…

— Иди.

Прибавил полным темного яда голосом:

— А рыбке этой, Снегирю, передай…

— Да он не виноват. Он меня отговаривал.

— Значит, плохо отговаривал…! Везде лезет, а ни черта не умеет! — не сдержался Мирах, перестал обращать внимание на русоголового подростка, потянул вверх тяжелую перекладину, выжимая до отказа.

Непонятное и неприятное нечто повисло в воздухе — все разговаривали, как прежде, шутили даже. И старательно прятали глаза при разговоре. Будто по соседству находилось такое, о чем говорить не стоит, да и опасно. Только Нунки не прятал взор — но держался поодаль. Пытался привести себя в форму — а под взглядами окружающих толком заниматься не мог. Все чаще сидел на краю площадки, глядя в белесое марево — или проводил время среди цветов Майи, поглаживал листья, возился с землей.

На третий день его вызвали — в «тройке».

Он спускался по лестнице почти весело, только глаза закрыл, когда перехватывал перекладины одну за другой — так было легче, голова не кружилась.

И вот — выстроились все вызванные на блестящем плоском кольце, ждут сигнала.

Мирах отозвал в сторону Гамаля, о чем-то пошептался с ним — оба поглядывали на Нунки. А тот стоял белый почти, губы закушены — но решительный — Сверчок никогда у него такого выражения не видел.

Мирах шагнул к нему, заметил, как Нунки вздрогнул.

— Не дергайся. Поддержим. Только нам трудностей не создавай.

И, непонятно кому адресованное:

— Суки…

Чаша постаралась на славу — весь свой «троечный» ассортимент выдала щедро, ничего себе не оставила. И вот перед ними — валуны сходятся и расходятся, и все знают — эту преграду Нунки не преодолеть.

— Держись за меня, — протянул руку Мирах.

— Не надо! Вместе не выйдет.

— Держись! — крикнул Мирах, злой, как ошпаренный кот, и вторая рука его дернулась — едва удержался, чтоб не отвесить затрещину. Кивнул Гамалю — иди, все нормально.

И потащил за собой русоголового подростка — тот в ладонь Мираха вцепился, как утопающий в спасательный плотик. Камни боками стукались, будто зубы во рту отправились погулять, попутно кого-то жуя.

Когда Нунки споткнулся-таки, «островитянин» схватил его в охапку и толкнул вперед, туда, где Гамаль подхватил. А сам со злостью треснул кулаком по валящемуся огромному камню — те, кто смотрел, ахнули. Вместо того, чтобы придавить к земле Мираха, камень застыл, будто подобной наглостью потрясенный.

Обошлось. Целыми выбрались.

Нунки все смотрел в сторону; когда на площадке встретили их, глаза опустил.

— Прости, — шепнул. — Простите меня.

— Ты цел? Ну и закрой варежку, — почти вежливо сказал Мирах. На плече его красовался огромный синяк — радужный, как небо в Чаше.

За ужином Альхели кусок в горло не шел. Раньше всех закончил и направился к мойке. Проходя мимо Мираха, наклонился, шепнул:

— Почему помог?

— Не ради твоей просьбы, — издевательски подчеркнул слово. — Он наш. До последней жилки… он заслужил помощь. Не дать ему даже шанса… — Мирах нахмурился и мотнул головой, тихо добавил: — Посмотрим…

Сверчок по-прежнему не испытывал желания знакомиться с «этими» — и названий-то для них не стоило подбирать… На платформах-пирожных спускались не все, лишь те, кто хотели в очередной — либо в первый раз взглянуть на быт подростков — или делали вид, что не могут затягивать ожидание встречи.

Любой мог быть уверен — там, наверху, получит массу внимания — точь-в-точь как в зоопарке зверюшка, когда решает покинуть норку и появиться пред очи почтеннейшей публики.

Противно было. Альхели единственный не поднимался наверх никогда. Даже Риша как-то отправилась туда вместе с Мирахом, хоть и плохо ей было потом.

— Они же… как свора, им в радость: сразу подсмотрели, что мы… — так и не смогла договорить. Но плакать Риша перестала давно. Теперь просто отмалчивалась.

Сверху, из гостевых, Саиф пришел пасмурным, небо напоминал, каким то бывает перед самым ураганом. Молчал, а когда Наос слишком полез с расспросами — огрызнулся грубо, едва не ударил.

Сверчок заметил — он все поглядывает на подростков, время от времени облизывая губы, словно те пересыхали. Ушел к себе раньше всех, когда еще вся компания на площадке сидела, но не выдержал — вернулся, забился на самый верх «кубиков» и поглядывал оттуда, будто больная сова.

Лезть в душу тут было не принято, и мало-помалу подростки перестали обращать на него внимание. Тогда Саиф сам принялся заговаривать то с одним, то с другим… но разговор поддерживать не мог, отвлекался и терял интерес.

— Ты не заболел? — спросил его Мирах

— Нет, — вяло ответил тот.

Мирах хмыкнул, внимательно посмотрел — и, как отметил Сверчок, время от времени поглядывал в сторону Саифа.

А тот вдруг переменился: отозвал в сторонку своего приятеля Табита, улыбчивым стал, анекдотами сыпал.

Их двоих и вызвали на следующий день.

На полосе обернулся к приятелю, глянул хмуро, встревожено:

— Табит… ты…

— Что? — не менее хмуро откликнулся тот, всячески избегая смотреть на напарника.

Саиф поднял голову, будто пытаясь угадать — идет ли трансляция. Угадать это было невозможно, и он вздохнул, заметно сник, и сплетал-расплетал пальцы.

Чаша вела себя примерно. Порой взбрыкивала, но тут же смирнела, да еще изображала нечто красочное на якобы небе, словно пытаясь вину загладить.

Подростки держались на расстоянии вытянутой руки. Табит упорно вперед смотрел, Саиф — по сторонам. Особенно в сторону приятеля.

По глазам шарахнула вспышка. Ахнул, успев в последнюю секунду уцепиться за камень. Шарил ногой, пытаясь нащупать опору; сумел встать на едва заметный выступ, отчаянно глянул вверх — валуны-то двигались.

— Держись, — Табит склонился к нему, протягивая руку, и Саиф с благодарностью вцепился в нее. Отдышался, оказавшись наверху, спрыгнул с валуна.

Если до сего места Чаша строила из себя примерную школьницу, то сейчас выкинула номер — такой коридор «глоткой» на языке подростков назывался. Сходящиеся стены… пробежать можно, только то справа, то слева «подарочки» из стены вылетают. А стороной не обойдешь, расщелины.

Увидел, что Табит стоит совсем сумрачный, и о чем-то своем глубоко задумался; и будто забыл, что стоять в Чаше — опасно.

Саиф качнулся к нему — и отпрянул, встретив угрюмый взгляд. Сделал один шаг вперед, другой… А Табит тоже вперед пошел, продвигаясь вдоль стены осторожно — на Саифа посмотрел еще раз исподлобья, и мрачнел с каждой минутой.

Подростки все ближе сходились — и стены сходились, ладно хоть сами не двигались, просто коридор делался уже.

Шорох раздался — Саиф мгновенно вскинулся, вгляделся попристальней в то, что их окружало. Прислушался к чему-то внутри себя. Обернулся — и с размаху толкнул напарника на острые выступившие из стены колья.

Небо было белесым — но сквозь привычную пелену просвечивал нехороший, багровый оттенок. Будто кровь под бинтами — и не просочилась еще, и в то же время стремится наружу.

Сверчку показалось — Мирах, как дирижер, держит в руке палочку, только невидимую. И к палочке этой привязан каждый… кроме Сверчка, но и его захватила эта беззвучная симфония, томительная и недобрая.

Когда возвращавшая подростков домой платформа исчезла из виду, Мирах взмахнул своей палочкой.

Саиф опомниться не успел — он не слышал беззвучной музыки, возбужденный и обессиленный внутренне тем, что произошло. Он рванулся, поняв, что симфония материализовалась. Теперь — услышал. Множество гибких рук вцепилось в него, и Саиф оказался стоящим на коленях; но все еще пытался сопротивляться.

— Ну, вы чего? — пробормотал трясущимися губами.

— Перестань воробушка строить, — возник прямо перед ним Мирах. — Табит — сдох, и все, да? А ты — жить будешь?

— Но он… ему просто не повезло!

— А то мы не видели, — флегматично заметил Шедар. — Показывали, мальчик, эту вашу прогулку показывали.

— Но… б…х…! тот, сверху, нас освободить обещал! Обоим! То есть того, кто останется, я по глазам Табита и того гада понял, что он мне не соврал! Он заплатил, чтобы нас в пару поставили! Если б не я, Табит меня бы убил! Вы что, не соображаете, да?! — истерически захохотал Саиф, по-прежнему пытаясь выкрутиться из многорукой хватки.

— Может, и был с ним сговор. Только Табит руку тебе протянул, когда ты по камням скользил. А хотел бы убить — ногой наподдал, и все, — сказал Мирах. И кивнул Регору: — Давай воду.

Тот растянул губы в неприятной улыбке и широко зашагал к душевым.

Саиф задрал голову и тоненько завыл.

— Нет, Мирах! — кинулась было Риша, но тот нетерпеливо скомандовал: — Тайгета, забери ее. Нечего тут…

— Вот еще! — окрысилась девушка, — Я этого подонка сама придушила бы! Никуда я не пойду!

— Я отведу, — миролюбиво вмешалась Шаула, обняла Ришу за плечи, повела прочь мягко, но очень решительно. Риша слабо вырывалась и все время оглядывалась. Майя пристроилась рядом с ними, бледная и дрожащая.

Регор явился, когда девушки скрылись.

— Готово, тащите его!

Над лоханью поднимался пар, вода едва только не бурлила.

— Ну, это уж чересчур, — поморщился Мирах. — И держать неудобно.

Шедар кивнул задумчиво. Регор взвился:

— Удержим…мать! Нас что, мало, да?!

— Ладно…

Кто-то случайно плеснул водой на каменку — помещение заполнил белый пар.

Тут Саиф заорал, так, что у Альхели заложило уши. Он и подумать не мог, что человек способен так орать. Непроизвольно шагнул вперед, поближе к Саифу, которого подтащили к лохани. Держали его Мирах, Шедар, Регор, Гамаль и даже Тайгета. Прочие стояли рядом, полукругом. Девчонки жались в углу.

Вопль Саифа оборвался — лицо его скрылось в лохани; Альхели смотрел.

Прошла вечность, пока держащие не разжали руки. Саиф так и остался лежать — голова свешивается вниз, в воду. Через пару минут Регор дернул его за волосы, вытаскиваю голову из лохани. Пинком перевернул тело.

И, когда Альхели увидел то, что было лицом, его вырвало прямо тут. И, кажется, не его одного.

Платформы снижались стремительно, и на них были только люди в форме — серой, с нашивками на рукавах. Один, высокий, широкоплечий, выступил вперед:

— Прекрасно… Кто?! — рявкнул, так, что заложило уши.

— А что, камер нет в душевой? — запоздало удивился Альхели.

— Есть, но там же пара было много, — шепнула Мира.

— Кто, мать вашу?!

Шедар, Мирах, Тайгета, Гамаль и Регор шагнули вперед, будто в едином ритме дышали… спокойно и вызывающе, и рядом… Альхели едва не вскрикнул — рядом с Гамалем притулился Наос — куда лезет, мелкий, что, славы захотелось?!

Чуть помедлив, вперед шагнула Шаула.

— Ты что, курица?! — раздраженно спросил «форменный». Он не поверил. И тогда понемногу начали делать шаги вперед остальные — и, повинуясь непонятному для него самого зову, шагнул вперед и Альхели… и Риша. Риша?! Кроткая, добрая, она стояла, вся побелев, рядом с Тайгетой.

«Форменный» недоверчиво оглядел стоящих прямо подростков. Уголок его рта пополз вверх, искривился, как подвыпившая запятая; глаз «форменный» не сводил с Шедара, который глядел на него спокойно и прямо.

— Ладно… — смущение в голосе, значит, пошел на попятную; он делает шаг назад, и остальные, настороже, вслед за ним шагают на платформу, и та улетает высоко-высоко в небо.

— Вот придурки, — говорит Тайгета громко, и начинает смеяться Шеат, и смех подхватывают все. Смех подхватывает всех. И только Шедар молчит и смотрит перед собой в пустоту.

До самой ночи подростки были оживлены — чересчур, по мнению Сверчка. Смерть Саифа потрясла, но… ловил себя на мысли — то ли равнодушным стал, то ли попросту стукнуло слишком сильно. Тех, кто жался друг к другу, оживленно рассказывая анекдоты, тоже стукнуло. Иначе давно разошлись бы по спальням. Не обязательно в одиночку, подружка под боком очень хорошо отвлекает — но ведь даже не смотрят на девчонок как на девчонок. Не до того… Жмутся друг к другу, будто детеныши в круге света, за которым — темно и страшно. Сдвинуться в кучу, чтобы даже краешек круга не зацепить — и все хорошо, все вместе, главное в темноту не заглядывать.

Все вместе.

А Сверчку было… пусто.

Он отошел от смеющейся группки, сел на краю площадки. Ощутил касание — прохладная мягкая ладонь. Не оборачиваясь, понял, кто это. Кто же еще?

— Слишком быстро, — бесцветно сказал Сверчок. — Достаточно было искры… все взорвалось.

— Не надо об этом.

— Думаешь, мы правы?

— Не знаю, — сказала Риша. — Но мы это уже сделали.

По «логовам» они разошлись едва ли не перед рассветом. По двое-трое, как разместились давным-давно… в одиночестве оставаться никому не хотелось.

Мирах только один жил. Но в одиночестве и он не остался.

Шевельнулся, стараясь не разбудить лежащую рядом.

Вспоминал…

В Чашу Мирах попал, когда ему не было пятнадцати.

C тестами и прочими заданиями при отборе он работал охотно. Сам хотел что-то поменять в жизни. Здесь, позже, узнал — добрая половина шла сюда с радостью… не зная, куда идут. Как-то подслушал разговор двух сотрудников пункта отбора — из кандидатов, мол, только тех брать, кто запоминается и облагает располагающей внешностью. Смешно стало. Когда его привезли сюда, сказали — вероятно, придется тут провести безвыходно год-два. Это что, тюрьма? — спросил; поспешили заверить — отнюдь.

Подростки, встретившие его, показались недружелюбными — он был готов к дракам, готов был отстаивать право на место под солнцем. Только настоящего солнца в Чаше никто не видел — что же отстаивать? Когда рассказали, куда он попал — хмуро выслушал, и всю душу вложил в тренировки. Скоро его дружбы начали искать — ради самих себя. И девчонки… по-разному.

А Шедар — никогда не пытался стать с ним приятелями, они просто помогали один другому.

Из тех, кто встретил Мираха в Чаше впервые, погибли почти все.

…А Ришу он взял, не интересуясь, хочет ли того она. Не потому, что глаза и коса… Сказал тогда, в первый день: если полезет кто, сразу ко мне. Грубо сказал, чтобы дошло…

Несколько дней назад она, считай, переселилась к нему. Тоже не спрашивая, желает ли того он.

Риша проснулась, привычно прижалась к нему.

— Мирах…

— Мм?

— Тут потолок, а там, снаружи… А ты думал когда-нибудь? Тут совсем нет звезд… даже в иллюзиях.

— Да? Я и не замечал.

Пристроила голову ему на плечо, так, чтоб обоим удобно.

— А говорят, из колодца и днем видно звезды…

— Не знаю.

— Мирах…

— Да, Риша.

— Я хочу, чтобы у нас были дети. Двое… или трое.

— Зачем? Ты сама еще ребенок.

— Ты ведь не умрешь?

— Нет.

— Врунишка…

— Когда-нибудь… постараюсь прожить подольше, — повернулся, поцеловал в уголок рта: — Спи…

Очень необычный был выход. Поначалу платформа спустилась с охранниками — серые такие, молчаливые, на валуны Чаши похожие. Быстро и слаженно оттеснили к лестнице шестерых — тех, кто первыми сделал вчера шаг вперед. Знали заранее, кого отправят — только после этого сигнал поступил, и шестеро привычно прижали пальцы к коричневым буквам. Невольный жест, вынужденный — а чем-то вроде салюта смотрелся. Приветствие Чаше.

Наос — единственный — растерялся, и стоял, приоткрыв рот, пока остальные спускались, у самых перил.

— Нет! — крикнул Альхели, — Идиоты, он же мальчишка, он просто…

Его оттолкнули.

Тихо и безнадежно:

— Он же по дури вперед шагнул…

— Он сам выбрал, — прошелестел сзади голос Наширы. — Не пытайся лишить его этого права.

— Выбрал что? Умереть? — еще немного, и врезал бы Нашире от души, и плевать, что девчонка.

— Отвечать. — И поманила: — Идемте. Это — будут передавать.

Подростки сбились в кучку перед экраном. Он ровно светился, показывая Чашу и полосу — хорошо работали автоматы, маленькие скарабеи, давно сброшенные в котловину. Все показывали беспристрастно.

Тихий и злой стон — в первую секунду подумал — Риша, но оказалось — Нашира.

А Риша уставилась неправдоподобно большими глазами в экран, и, кажется, не дышала.

— Уткнись мне в плечо, не смотри, — шепнула Шаула, притягивая подругу к себе. Та замотала головой, не отводя глаз от экрана.

Там подростки выстроились на полосе. Безопасней всего было в середине «крыльев» — не в центре, но и не с краю. В эти самые безопасные места поставили Наоса и Тайгету — эх, уговаривать ее пришлось, наверное! — подумал Сверчок. А после подумал — не пришлось. Она девчонка умная.

— Хорошо стали… — отметил Эниф.

— Ну, так это тебе не хвост собачий! — гордо сказал Хезе.

Лица показали крупным планом — и, когда очередь дошла до Мираха, тот будто почувствовал — камеры обращены на него… и сказал. Хорошо так, смачно — тем, кто пришел поглядеть на шоу. Насколько уж резок бывал, а такого себе не позволял никогда.

Подростки, замершие у экрана, восхищенно выдохнули, Шеат присвистнул.

— Сильно…

Вперед шагнули не так слаженно, как вчера. Но все же почти одновременно. С первого мига земля пошла буграми и трещинами. Ой, плохо, подумал Сверчок. Ему почудился сдавленный стон изнутри Чаши — может, она и убивать не хотела? Жаль ее стало на миг. Нечто из дальней дали прилетевшее, всему здесь чужое — а тут ей постоянно боль причиняют, используют не хуже, чем их самих…

Строй удержать не смогли — раскидало всех. Земля прямо-таки взрывалась разломами, валунами, хлыстами, и окрашено все было в ало-багровое. Никаких радуг. Только бьющие по глазам алые вспышки… каждая казалась тем самым сигналом. Но нет… это что-то кричала Чаша на своем языке.

Раскидало всех, и продолжало отшвыривать с общей линии. Но шестеро упорно стремились друг к другу — нет чтобы пытаться выкарабкаться в одиночку, может, и пронесет. Говорят, если водяное животное гидру на много мелких кусочков разрезать, они так стягиваются воедино.

Гамаль едва не сорвался с внезапно образовавшегося склона, а по нему еще и «лиана» хлестнула, с шипами — Шедар в нее вцепился, не жалея ладоней, удержал.

Мирах упал, не успел подняться — а валуны, два, покатились на него. Мирах уходил от них перекатом; его спасала только привычка к сумасшедшей скорости и чувство равновесия.

Все, подумал Сверчок. И не выдержал, зажмурился.

А Регор бежал вперед, наплевав на собственную безопасность, рядом, чуть ниже — крупным планом показали его лицо, и по губам можно было прочесть, как он заорал — давай!

Мирах кувырком рванулся вперед, рискуя сломать шею — или быть расплющенным валуном. Все равно, какую смерть выбирать.

Регор подхватил его, устояв на ногах. На единственном сейчас пятачке спокойной земли.

— Легкий ты, — хмыкнул, поддерживая приятеля. Тот на пару секунд буквально повис на Регоре — но собрался. Хотя дышал тяжело. Скомандовал, привычно-требовательно:

— Пошли.

И, прежде чем через расщелину перепрыгнуть, руку Регора сжал с благодарностью.

Тайгета на загривке тащила Наоса — сильная девчонка, ничего не скажешь. Тот что-то вопил, но особо не выдирался — умница, не хочет лишних хлопот создавать. Щиколотка его была в крови — при такой скачке камней немудрено пораниться.

Скоро перемешались все — подростки с камнями, «лианы» со вспышками. И не разобрать, кто и кого сколько раз поддержал.

Не сразу отключили изображение — сидящие на площадке видели, как зрители, «эти», едва не посшибав охрану, кинулись к шестерым. Если они и считали подростков фигурками заводными для развлечения, то не сейчас. Сейчас они сами смахивали на толпу верующих, к которым прямо на головы снизошло чудо — если бы на колени бухнулись, и то бы не удивился Сверчок. Не бухались, но рты разинутые, глаза вытаращенные, руки машущие… а вот вам, подавитесь, сукины дети!

Регор, единственный не получивший ни одной даже серьезной царапины, нес на руках самого младшего — идти Наос не мог. Но улыбался какой-то блаженной улыбкой, далекий сейчас от всего мира.

Тайгету подхватили врачи — она что-то выкрикивала, обращаясь к своим, встрепанная, с залитым кровью лицом, красивая и страшная, будто древняя жрица темных богов.

Ей кто-то кинул цветок — девушка его отшвырнула, смеясь, как безумная — не истерический смех, а ликующий.

И Сверчок смотрел во все глаза, как и все рядом с ним. Такого — никогда не было.

Такого больше не повторится.

Сегодня был их день. Их, а не тех, с золотыми кредитками… и «те», сверху, не жалели трат на подарки, лишь бы краешком прикоснуться — к чужому. Платформа спускалась, нагруженная коробками.

Плевать на коробки.

— Ее хотели оставить, — любовно сказал Наос, поглядывая на Тайгету, лицо которой было наполовину скрыто бинтами. — Она там устроила… уй. Я думал, все разнесет.

— Нога-то как, существо?

— Не болит!

Они свалили подарки в кучу, даже не рассмотрев, и хохотали, катаясь по площадке, живым ковром устилая ее — была веселая куча мала, когда без разницы, кому принадлежит рука или голова — все общее.

Регор оказался вплотную притиснут к Тайгете.

— Регор, это я тебе тренажер зациклила, — подмигнула девушка единственным видным сейчас глазом.

— Убью! — тот приподнялся было, но махнул рукой и упал обратно.

Ночью Альхели приснилась птица. Маленький голубь с розовой лентой на лапе. Сверчок кормил его с ладони… клюв щекотал кожу, порою не больно пощипывал. Голубь ворковал едва слышно… вот он расправил крылья, сделал круг над головой подростка и улетел на соседнюю крышу, затерялся среди маленьких сизых точек — таких же городских голубей…

Сверчок встал, провел рукой по лицу. Сердце стучало чересчур сильно. Хотелось воздуха, свежего… такой был хороший сон. Но не в Чаше.

Снаружи висел туман — неровный, будто слои в пироге. На площадке у лестницы, прислонившись спиной к блестящим перилам, сидел Нунки.

— Ты что?

— Шедар… ушел, — безразлично ответил тот.

— Как ушел?! Куда?

— Вниз. — Нунки указал на лестницу, выступавшую, будто хребет стены.

— Он что, свихнулся?! Так нельзя убежать, он сам говорил…

— Он и не думал бежать. Он ушел в Чашу совсем, умирать.

— То есть… как умирать? — одним губами произнес Альхели и сел.

— А так. Он сказал… Чаша сама поймет, что мне дать. Я не стану противиться.

— Но это же… Нунки! — отчаянно воззвал к нему Альхели. В голове не укладывалось — Шедар, спокойный, красивый, умница Шедар… он скоро должен был покинуть это место, если судить по крайнему сроку… он обычно возвращался из Чаши без единой царапины… Да и после недавнего триумфа — идти умирать?!

— Он девушку любил, — сказал Нунки, внимательно поглядев на растерянного, раздавленного Альхели. — Из тех… Да ты ее видел. Дочка магната. Красивая… Они около года любовниками были, долго очень. Ну вот.

— Послушай, нет… — Альхели не мог правильно построить слова, чувствуя абсурдность происходящего. — Она могла его выкупить! У нее деньги были!

— Ну и что? Значит, не захотела. А скорее всего, могла, и даже сделала бы — Шедар не предложил. Он ведь гордым был, ты знаешь. А сама она — не догадалась. А вчера… была там.

— Но умирать… зачем? — губы, казалось, двигались отдельно от лица. — Он ведь мог и… на свободу выйти.

— Ты никогда не был там, наверху, в гостевых, — Нунки посмотрел на него в упор. — Брезговал… даже просто дружески поболтать — брезговал, да? А вот Мирах получал у них горошины, и другое многое. Просто так, ему давали, как зверей в зоопарке кормят. А мне тоже многое перепадало, хоть вы и считали меня… А Шедар — любил. И гнить где-нибудь у беса на рогах, зная, что тебе могли помочь… могла, та, что была для тебя — единственной?

— Прости, — сказал Альхели все еще ватными губами.

— Мне-то за что…

После долгого молчания Нунки добавил:

— Он все мучился, не подумает ли она, что так, через ее постель, он пытается свободу себе купить. Может, так она и в самом деле думала…

Проще всего было покататься и повыть, стучась башкой о землю. Но где ее, землю, возьмешь? Сплошь камень, металл и пластик.

Разве что в Чаше.

А ведь не все тела доставали… Ната достали на третьи сутки, когда Чаша сама его милостиво вернула, до сего дня под валунами погребенного. Может, Шедара не найдут никогда.

И красной вспышки не будет.

А он… будет следить оттуда, изнутри, за отчаянными мальчишками и девчонками, не по своей воле сделавшими сумасшедшие заходы — смыслом жизни своей…

И помогать, поддерживать в трудную минуту.

Как же мы на Чашу настроены, думал Сверчок. А она — разве нет? Потому и не гибнем… то есть, держимся долго. То ли мы — ее дети приемные, то ли она зависит от нас.

— Я ненавижу тебя, — прошептал. И слова показались глупыми.

После завтрака шепнул Рише:

— Скажи Мираху — пусть соберет всех.

— А ты сам?

— Не хочу тратить время на пикировку… он ведь такой.

Когда собрались, как обычно, на кубиках, ветерок промчался по Чаше, ероша волосы, гладя кожу. Чаша заволновалась, подумал Сверчок. А потом сам над собой посмеялся — вот ведь, привык знаки выискивать. Мираха вспомнил, как тот сказал в первый день — не жди, что я тебе тут лекцию разверну.

Начал совсем уж скомкано:

— Я вот что подумал… Почему Чаша бесится, если в нее выходит много народу? Злится? Но она такое выдает… будто ей плохо. Я не один так считал… будто у нее жар и бред. Если мы выйдем все сразу — мы же настроены на нее… Если она не выдержит…

Замолк, понимая, что слова рассыпаются на молекулы и теряют всякий смысл. Но подростки уже откликнулись, голоса зазвучали — единый хор, и даже смотреть не надо, тембр голоса неважен, все равно можно понять, кто говорит:

— Это называется — массовое самоубийство.

— Ага, как лемминги, непонятно с чего бегут лавиной и кидаются в море с обрыва, — встрял Хезе.

— Заткнись, естествоиспытатель…

— Ну ты, блин, даешь…

— Снегирек, ты серьезно?

— Тихо! — оборвал разговоры Мирах. И повторил вопрос Шаулы: — Ты серьезно?

— Вполне.

— Но зачем, психи мы, что ли? — Регор аж приподнялся.

— А затем, что неохота здесь подыхать… кем бы мы не считали себя, хоть звездами мировыми…

— А то наружу не выходили! Вон, Нунки едва не отправили!

— Да вы что, ребята, — заволновалась Майя. — Если мы будем вместе держаться, ну, как вчера… мы все выйдем отсюда!

— Ну, допустим, продержимся все. Даже если нас всех чудом на свободу выпустят… Другие-то придут.

— Ты этим другим кто? Сват, брат? — спросил Регор.

— Может, и брат… если не больше. Нас Чаша связала. — И глянул на Ришу. Та покусывала кончик косы.

— Что бы ты понимал… — пробурчал Регор. — Без году неделя…

Необидно так пробурчал, сам сознавая, что огрызается для виду лишь.

Мирах потер пальцем уголок рта.

— Я не хочу умирать.

Подростки замолчали, переводя взгляд с Альхели на Мираха. Тот продолжал:

— Мы часто выходим командой в Чашу, и даже синяки не всегда получаем. Если и вправду — всем… пёс ее знает, может, Чаша и впрямь свихнется… или вовсе сдохнет. Только не думаю, что все целы останутся. Так, как вчера, вряд ли повезет. Но, если все поведут себя честно… то кто-то останется наверняка. Так что… я пойду.

Охнула Риша.

Нунки, и без того в последние дни бледный до зелени, побледнел еще больше, сказал едва слышно:

— Ты ведь все понимаешь. Ты хочешь разрушить то… где ты себя нашел? Лишь бы… — осекся.

Тот на удивление мирно спросил:

— Нунки, Снегирь наш не прав?

— Он… прав. Но ты…

— А тебе не пофиг, что думаю я, если тоже признаю — он говорит дело?

Порой птицы сидят себе спокойно на проводе или на ветке, и вдруг, подчиняясь неслышному и невидимому сигналу, взмывают ввысь и несутся, как оглашенные, расправив крылья, безмолвно или по-своему крича на лету.

Вот и взлетели.

— Если сложно сказать да… то есть, если вы думаете, что я прав… — сбился Альхели. — Ну, кто не согласен, скажите, что ли!

Хмыкнул Регор. И — тишина. Тогда воздуха в грудь набрал, будто не с вышки даже, а с края площадки прыгать собрался:

— Так девочки останутся, а мы…

— Нет, Сверчок, — неожиданно ласково сказала Нашира — вот ведь, уши… и прозвище разузнала. — Нет. Идти, так всем. Потому что если не выйдет, мы так и не поймем — может, сами виноваты, что разделились. И вас всего девять будет — мало для Чаши.

— Но ты же не станешь их заставлять, — тихо сказал Эниф. — Ну, ладно, Шаула, ты…

Тайгета хмыкнула, приникла к Гамалю.

— Не надо нас заставлять, — печально сказала Майя. — Мы все-таки вместе… одна команда. Это уж совсем назад отматывать надо, чтобы иначе… я не хочу.

— Риша, — обернулся Альхели, — Пожалуйста. Я очень хочу, чтобы ты осталась. Это ведь правильно — женщины всегда оставались… ждали дома.

— Нет у меня дома, Сверчок. Я тут живу, понимаешь?

Мира не вымолвила ни слова, хмуро чертила на плите непонятные знаки то указательным пальцем, то мизинцем.

— Но ведь надо, чтоб кто-то ждал…

— Не надо. Надо, чтобы кто-то был рядом. Иначе один не вернется, а другой будет ждать вечно. Ты сам это затеял, Сверчок. Ты умница… даже если нам не позволят спуститься в Чашу. Просто очень хорошо, когда — вместе.

Он обвел глазами подростков. Тайгета положила голову на колени Гамалю и тихо мурлыкала песенку, глядя в небо. Наос улыбался смущенно, глядя на Сверчка:

— Ну, ты чего?

«Что же я наделал», — подумал Сверчок. Но ни слова не произнес.

Это в сказках герои разводят лирику с прощаниями и взмахами платочков из окна. Только по-быстрому обнялись те, кто сроднился с другим — а некоторые и без того обошлись, все равно вместе. На сей раз не сорвали ни одного листика с заветного цветка Майи. Забыли, наверное…

Больше всего они опасались, что всем спуститься им не позволят — это одного не удержишь, не успеешь перехватить, а их — целых пятнадцать. Они не думали об осторожности — сыпались вниз горохом, едва не срываясь с перекладин.

Сирена взвыла, когда почти все уже стояли на кольце — а люди в серой форме лишь сейчас оказались наверху, на площадке.

Они успели.

Но что-то сказать уже времени не было.

А Чаша — проснулась.

«Шестерка» считалась самой опасной, для половины уж точно смертельной. А ведь прошли — и все целы остались, отделались пустяковыми травмами. Только в юности подобный бред придет в голову: шесть — опасно, семь — смертельно, и восемь смертельно… а вдруг пятнадцать прорвутся?

Чушь несусветная. Но когда же рисковать, как не в юности? Когда только за собственную жизнь отвечаешь, и, по чести сказать, не веришь, что можно ее потерять? Сколько бы слез ни пролил над товарищами, а в свою смерть — не верится.

Земля не просто ходуном ходила — она попросту уже была не землей, а чем-то чужим и безумным. Они бежали, и кто-то падал, и не все поднимались.

Мирах упал — позвоночник хрустнул, как сломанный пополам стебель; распахнутые глаза неподвижны, а ртом все пытается ухватить воздух, как можно больше. Риша поцеловала Мираха в лоб и побежала дальше, потому что помочь ему могла только так.

Небо давило на голову, распирало голову изнутри, и Сверчок уже не знал, кровь ли под пальцами — горячая, липкая — или рвется наружу мозг. На коленях стоя, оттолкнул Хезе — беги! И тот побежал.

Ох, прав был Сверчок, сказав — вместе. Или не прав? Пятнадцать новичков собери, и все лягут мгновенно. А тут — не новички; разве новичок Мирах, который капризы Чаши под себя переделывал? Или Тайгета, кошка красивая, уличная? И остальные не хуже. Кто сам не так давно пришел в котловину, отдавал свои силы товарищам. Или наоборот, тут уж как повезло.

А ты — существо живое; попробуй, выдержи, когда в мозгу твоем или сердце промчится такая орава…

Чаша умирала, корчилась в агонии. И агония эта ударяла по бегущим сильнее, чем «лианы» там или камни катящиеся. Но они все равно бежали, поднимаясь и падая. Так долго и прочно связаны были с Чашей — и, неблагодарные, убивали ее, жестокие, как все дети.

И последним дыханием Чаши была — вспышка. Не белая, не красная, не зеленая. У людей и слов-то для подобного цвета нет.

Охранники, которые полукольцом высыпали на полосу из металла, вместо привычной блеклой дымки наверху увидели — небо. Голубое, с перистыми облаками. И среди облаков — длинный белый след, дорожка от самолета. Четкая такая, высоко-высоко.

На неровной, искореженной, обыкновенной земле стоял человек.

Мальчишечья угловатая фигурка — но кто знает, что за монстр в ней таится? И без того Чаша пугала, непостижимая, а теперь и вовсе с ума сошла. Умерла ли? Или оставила после себя… нечто? Мигом стволы вскинули.

— Не надо, — тихо сказал Хезе. — Посмотрите, может, кто жив…