Глава 11

«Всякое расследование должно вестись по плану, – думал Валерий Петрович, трясясь в такси по направлению к Листвянке. – И какой же, спрашивается, у меня план теперь – за исключением того, что надо, кровь из носу, допросить внучка погибшей?»

Такси неспешно тянулось по дороге районного значения, в обозе «КамАЗов» и длинномерных фур – загородное строительство в Подмосковье процветало как никогда.

«Еще надо уделить внимание таджикскому мальчику Бури. Бедняжка Алла исчезла (и была убита) в среду – а малыш, сосед, пропал в пятницу… Странное совпадение для столь крохотной Листвянки, для соседей по тупичку Чапаева… Что их связывало между собой?.. Почему он исчез через два дня после нее?.. Она что-то ему сказала? Он что-то знал, видел? Его убрали как нежелательного свидетеля?.. И еще: конечно, никакая следователь Анжелика, да и местная милиция, никакого Бури искать не будут…»

Такси остановилось в очереди у переезда. Просвистела московская электричка.

«И еще мне надо продолжать работать со свидетелями. Как там говорил наш любимый актер в знаменитейшем фильме? Обязательно, говорил он, кто-нибудь что-нибудь видел, слышал, помнит…»

Мысли вдруг сделали странный вираж. Вспомнился конец семидесятых – случайная встреча в Одессе, в «Гамбринусе», с режиссером «Место встречи…». (Творческая интеллигенция в те времена уважительно относилась к работникам ходасевичевского профиля…) Стас тогда все жаловался: «Вот, снимаю здесь многосерийное кино для телевидения… Сценарий – дерьмо, мы его на ходу переписываем… Володька мне с диалогами помогает – когда не пьет, конечно. Но ведь, сволочь, пьет!.. А в запой уходит – съемки, г…к, срывает!..»

И кто бы мог подумать: из такого творческого сора вырос чуть ли не лучший российский сериал…

Вот оно, искусство – едва ли не единственный род человеческой деятельности, в котором из негодных компонентов можно получить прекрасный результат… Так сказать, из дерьма – конфетку… Ни в науке, ни в технике, ни в разведке из неудачных составляющих ничего красивого никогда не выйдет… А в искусстве, особенно в кино, – время от времени случается… Как с малобюджетным фильмом «Касабланка» – лучшим в истории кино – получилось…

Переезд открылся, они миновали станционную площадь.

Маршрутки ждали пассажиров, а пассажиры – автобусов. Ларьки торговали пивом, жареными курами и свежим творогом.

Через минуту свернули на ставшую почти родной Советскую.

Полковник самокритично подумал: «Да, по части опроса свидетелей я явно недорабатываю… Прямо-таки повязала меня разговорами о своем житье-бытье (в том числе интимном) Любочка… Да и с пианистом я слишком долго чикался… Зато мало охваченными остались соседи напротив – Жучков и его лакей Миша… А с соседом Марушкиным и его подругой Олей я и вовсе не поговорил – а ведь они живут на углу Советской и Чапаева, оттуда хороший обзор… И те бомжи, что сегодня утром так уверенно вышли из заброшенного дома напротив?.. Тоже надо установить с ними контакт… Ведь, помнится, при первом осмотре улицы Чапаева мне показалось, что именно из разрушенного здания просматривается Советская… Значит, и к лицам без определенного места жительства придется в гости наведаться – лучше сегодня же…»

Такси пронеслось по Советской, скрипя тормозами перед каждым лежачим полицейским.

В отличие от первого сегодняшнего возвращения домой – пешком с электрички – полковник больше не любовался расстилавшимися за окном красотами осеннего дачного дня, а был весь погружен в свои мысли.

Попросил тормознуть на углу с улицей Чапаева.

– Двести рубликов с вас! – весело провозгласил извозчик.

Не торгуясь, Валерий Петрович рассчитался. В конце концов, траты ему должны скомпенсировать клиенты.

Он глянул на часы. Половина третьего.

Вот никак не может понять его бывшая жена – и плохо понимает падчерица Татьяна: если вставать (как он) рано, то успеваешь очень многое сделать – и день кажется длинным-длинным…

Ходасевич отпер калитку и прошагал по участку. Кажется, из-за соседнего забора за ним внимательнейше следили глаза изнемогающей от любопытства Любочки – только ее сейчас не хватало с расспросами! Даже не поворачивая головы к соседскому забору, Валерий Петрович проследовал в дом.

А ведь давно подошло – и минуло! – время обеда. О сем свидетельствовало непрекращающееся подсасывание в желудке.

В доме Ходасевич первым делом раскрыл холодильник.

В кастрюле остался борщ, на второе – жареная рыба, на третье – черносмородиновый морс. Лена Бартенева в субботу постаралась. Валерий Петрович достал посудины, угнездил борщ греться на плиту.

И тут от входа раздался скрип двери, а затем – шаги по веранде.

Пожалуй, только один человек на свете мог войти сюда столь бесцеремонно. Полковник резко распахнул дверь на террасу. Перед ним застыл Ванечка.

Он все-таки приехал. Значит, либо ни в чем не виновен – либо явно переоценивает свои силы. Намеревается выйти сухим из воды после допроса Ходасевича.

– О, привет, Иван! – радушно бросил ему Валерий Петрович.

– Здрассь… – выдавил юноша.

– Голодный?

– А если да – то что?

– Тогда я разогрею на твою долю и покормлю тебя обедом.

– О, кул!.. Зачем вы меня вызвали?

– Не люблю говорить о делах за едой. А еще пуще – до еды.

Студент дернул плечами:

– О’кей.

И лишь когда они съели первое – второе – третье и полковник заставил молодого человека составить тарелки-чашки в раковину, а сам покурил на террасе, начался разговор по делу.

– Когда ты в последний раз звонил бабушке? – спросил студента Ходасевич.

– Я? Бабушке? Да я ей вообще никогда не звонил.

– То есть вы с ней вообще не общались?

– Да нет, она всегда сама мне звонила, а когда я сюда приезжал, мы лично общались… Почему вы спрашиваете?

– А потому. Потому что вопросы здесь задаю я.

– Значит, я, типа, попал под подозрение?

Ходасевич тяжело уставился в переносицу юнцу.

– Попал.

– И вы меня теперь допрашиваете?

При этом вопросе голос Вани прозвучал гораздо менее уверенно.

– Да, допрашиваю, – по-прежнему твердо глядя на внучка, сказал полковник.

– Кул, – откликнулся молодой человек, однако несмотря на столь оптимистичное восклицание, голос его совсем упал и даже чуть не дал петуха.

– Итак, повторяю свой вопрос. Когда ты последний раз звонил бабушке?

– А я вам второй раз отвечаю, – попытался петушиться студент. – Не знаю, не помню. Звонил – давно…

– Так. А в среду, когда она пропала, ты ей звонил?

– Нет.

Ты уверен?

– Да! Точно не звонил!

– У меня есть другие данные.

– Какие еще данные?

– Что ты ей звонил. В день ее смерти. За пять минут до того, как она вышла – последний раз в жизни вышла отсюда, из своего дома.

– Магит-тха! – вдруг выкрикнул Ванечка непонятное и схватился руками за голову. Покачал башкой из стороны в сторону, а потом застучал кулаками по столу.

– Так вот оно что!.. – эмоционально воскликнул он. – Ну ни фига ж себе!.. Нет! Не может быть!.. Но тогда?.. Что все это значит?..

Ходасевич переждал эмоциональный выплеск юноши – довольно искренний, надо признать – и снова спросил, изображая из себя зануду-дознавателя:

– Итак: зачем ты звонил бабушке в среду?

– Да не звонил я! – выкрикнул молодой человек. – Я вам правду говорю: не звонил! Дело, знаете, в чем?.. У меня телефон в среду украли!.. Ну, ни фига себе! Так вот они, значит, зачем это сделали!..

– Кто – они?

– Те, кто бабушку убил – они, значит, и телефон у меня украли!

– Пожалуйста, подробнее: когда твой телефон украли? Где? При каких обстоятельствах? И, самое главное: когда ты заявил в сотовую компанию о его пропаже?

– Заявил? Заявил я только в четверг, с утра.

– А когда заметил исчезновение?

– Я обнаружил, что телефона нет, уже вечером. В среду вечером.

– Когда конкретно?

– Часов в девять.

– А когда ты последний раз им пользовался?

– Последний раз? Звонил я еще днем, в институте. Эсэмэски на экономике посылал. А тогда, вечером, подумал: а вдруг я его в аудитории забыл? Со мной такое один раз было. И самое интересное, тогда мне его вернули.

– Неужели такое бескорыстие нынче случается?

– Представьте себе. Если нашедший – сильно честный. Или телефон – беспонтовый. А у меня как раз беспонтовый. Старая рухлядь – «Сименс МЕ 45». С таким сейчас уже ходить неудобно. Было неудобно, – поправился юноша. – Ну, я тогда, вечером в среду, и подумал: может, кто его нашел, да на вахту и отдал. В тот раз мне через вахтера мою трубу вернули…

– А на сей раз?

– В четверг утром я пришел в универ – фиг вам! Нету мобильника. Ну, я тогда и позвонил в сотовую компанию, заблокировал «симку»…

Голос молодого человека звучал твердо, и рассказ был очень похож на правду, но все равно Ходасевич сказал:

– Я проверю твои слова. Причем прямо сейчас.

– Воша ваша.

– Чего?

– Воля ваша, говорю.

– Никуда не уходи.

Валерий Петрович достал свой сотовый и набрал номер полковника Ибрагимова. Оказалось, занято.

А юноша тем временем наступательно забухтел:

– Вы что, не понимаете, какая хрень получается? Кто мой мобильник скоммуниздил – тот и бабушку мою убил! Они специально телефон выкрали, чтобы ее из дому выманить! Типа, моим звонком! Типа, это я ей звоню!..

– Теория заговора, – буркнул Ходасевич.

А тут и номер Ибрагимова освободился.

– Олежек, – искательно сказал Валерий Петрович в трубку, – это снова тебя Ходасевич травмирует.

Слава богу, куратор опять оказался в благодушном состоянии духа.

– Что, хочешь узнать, понравилось ли мне виски? – усмехнулся он. – Так я на службе не пью. Бутылка твоя ждет своего звездного часа.

– Хочу сообщить, что дело об исчезновении человека трансформировалось в убийство. Вчера нашли труп той женщины, которую я разыскивал. В лесу, на Лосином Острове, километрах в двенадцати от ее дачи.

– Сочувствую тебе, Петрович. Умеешь ты даже на пенсии вляпаться в разные неприятности. Что, будешь убийц теперь разыскивать?

– Ты же меня, Олег Николаич, знаешь. Не люблю ничего бросать на полпути.

– Зачем звонишь? Что-то от меня опять надо? Сразу предупреждаю: одним вискарем ты теперь не отделаешься.

– Тогда с меня обед причитается в хорошем местечке. И тому парню, что делал заметки в распечатке, я бутылку точно подарю.

– Говори, – вздохнул Ибрагимов.

– Просьба простая, но, если можно, выполни ее срочно.

– Записываю.

– Нужно пробить один из тех номеров, что проходил в твоей распечатке. А именно: 903-581-91-**. С данного номера убитой звонили как раз в среду около семи вечера, перед ее исчезновением. Можно проверить: откуда сделали тот звонок? И еще: пусть посмотрят все другие звонки с этого номера за среду и четверг. И в какое время этот номер заблокировали по просьбе абонента.

– Скоро мой отдел только на тебя работать будет, – проворчал Ибрагимов. – Ладно, сейчас попрошу старлея. У него, кажется, среди сотовиков хорошие личные контакты наладились. Если он сможет тебе помочь без письменного запроса, прямо по телефону – я тогда перезвоню. А нет – сам понимаешь, придется ему оформлять запрос, а значит – ждать.

– Очень тебе признателен, дорогой Олег! – с чувством проговорил Ходасевич.

Он положил трубку.

– А вы умный человек, – вдруг сказал Иван, напряженно вслушивавшийся в разговор.

– Спасибо за комплимент, – усмехнулся полковник.

– Наверно, это хорошо, что вы меня проверяете. Я сказал вам правду – но вы, когда меня проверите, будете уж точно уверены во всем. И, главное, во мне.

Возразить было нечего. Внучек вел себя очень спокойно. Совсем не похоже, что он в чем-то замешан.

А юноша продолжал разглагольствовать:

– А что, неужели каждый человек с мобильником, типа, под колпаком ходит? Во прикол… И все про него узнать можно? Это круто!..

– Как видишь, – пожал плечами Ходасевич.

Он взял сигарету и отправился на крыльцо покурить.

Странно, что до сих пор к нему не явилась скучающая и любопытствующая художница. Интересно, она-то знает о кончине своей подруги? Сочла ли нужным сообщить ей о ее смерти Лена Бартенева?

Но, вглядевшись в дом-мастерскую соседки, Валерий Петрович вдруг понял, что он пуст. И на участке Любочки не видно – невзирая на погожий осенний денек. И дом заперт. Наверно, художница куда-то отправилась. Ну, и слава богу. Мешаться под ногами не будет.

Ходасевич задумался: что ему делать сейчас? Посетить заброшенный дом, где гнездятся бомжи? Еще раз поговорить с отцом Бури? Наведаться к Марушкиным? Пройтись по Советской – стучась во все калитки подряд? А что прикажете думать про похищение Ванечкиного телефона – ведь он, кажется, не врет?

На крыльцо выполз Иванушка.

– Ну, что? – спросил он. – Вы с меня, типа, взяли подписку о невыезде? Или я, пока не арестован, могу тут на велике по Листвянке покататься?

– А ты что, – спросил о другом Валерий Петрович, – родителей не поставил в известность о том, что потерял телефон?

– Поставил, – кивнул юноша. – Но только вчера. Отец, как всегда, разбухтелся.

– Могу его понять.

– Да ладно – было бы из-за чего. Я понимаю, там, «Сонька восьмисотпятидесятая», или смартфон какой. А то – рухлядь. Ходить с ним было стыдно.

Полковник махнул рукой:

– Езжай, катайся.

И тут у Ходасевича зазвонил мобильник. Валерий Петрович достал его из куртки. Да-а, судя по маленькому нецветному экрану и отсутствию рингтонов, тоже рухлядь какая-то… Однако полковник раньше о сем даже не задумывался: звонит и звонит, слышно хорошо, что еще надо желать от телефона?

С «подавленного номера» прозвучал мужской голос:

– Здравия желаю, товарищ полковник! Это – старший лейтенант Евсеев от полковника Ибрагимова.

– Привет тебе, моя Ариадна в мобильном мире! – улыбнулся Ходасевич. – Неужели удалось уже что-то раскопать?

– Так точно.

– Вот это скорости у тебя!

– Работаем.

– Слушаю тебя внимательнейшим образом.

– Последний звонок с интересующего вас номера 903-581 – и так далее – был действительно сделан в среду, в девятнадцать десять. И с него звонили как раз на тот номер, что мы для вас пробивали в прошлый раз – на принадлежащий Алле Михайловне Долининой. Звонили, как обычно, в Листвянскую ***-ского района. Причем – из Листвянской же.

– Значит, из Листвянки – в Листвянку?

– Так точно.

Иван напряженно вслушивался в то, что говорил в трубке помощник Ибрагимова – но, судя по выражению его лица, ничего не мог понять.

– Больше в тот день звонков с данного номера не было, – продолжал оперативник Павел, – а на следующее утро, в одиннадцать тридцать две, телефон, согласно устному заявлению хозяина, Ивана Станиславовича Бартенева, был заблокирован в связи с утратой.

– Замечательно, – сказал в трубку Ходасевич. И с чувством добавил: – Спасибо тебе, старлей Евсеев, огромное. С меня причитается.

– Да ну что вы, товарищ полковник… – даже смутился лейтенант. – Рад был помочь вам.

Они попрощались.

Ванечка, стоящий рядом, сгорал от нетерпения.

– Ну, что они там сказали? Мои показания подтвердились?

– Да, – хмуро кивнул Валерий Петрович.

И не удержался от небольшой провокации – пока он ни с кого не мог снять никаких подозрений, даже с молодого человека, при всей его открытости. А покупка (или, как сейчас стало принято говорить, разводка ) являлась неплохим способом установить истину.

– Мне сказали, что в среду вечером, перед исчезновением твоей бабушки ты звонил ей. Причем – отсюда, из Листвянки.

– Я?! – Юнец был ошарашен. – Я же говорил вам: у меня телефон украли!

– Это ты так утверждаешь, – жестко сказал полковник. – Никаких подтверждений твоим словам нет.

У юноши чуть слезы на глаза не навернулись.

– Но как же…

– А почему не предположить, что это ты звонил бабушке, живущей в Листвянке, находясь здесь же? Ты один или с сообщниками приехал сюда? И ты – выманил ее из дома?

– Я?! Но зачем?!

– У тебя есть мотив – наследство. И – возможность. Во всяком случае, судя по данным сотового оператора, в вечер убийства ты находился в Листвянке.

– Да не я, не я это был! – со страдальческим лицом выкрикнул Иван. – Я же вам говорю: телефон у меня украли!

– Еще раз повторяю: это пока не доказано.

– Знаете что!..

Юноша, переполненный обидой и гневом, развернулся и скатился с крыльца. Побежал со всех ног через участок. Изо всех сил хлопнул калиткой. Умчался.

Полковник вздохнул и закурил еще одну сигарету.

Увы, в расследовании, как и в разведке, ничего не сделаешь чистыми руками.

Но теперь, после эскапады Иванушки, он мог быть уверен: либо юноша – гениальный актер, либо он говорит правду, и телефон у него действительно украли.

Оставался вопрос: кто украл? И с какой целью? И зачем этот «кто-то» звонил именно с Ванечкиного номера Алле Михайловне, находясь при этом в Листвянке?

***

После бегства Ванечки Валерий Петрович вдруг почувствовал себя плохо. Плохо – физически. За грудиной сначала закололо, а потом будто чья-то холодная рука сдавила сердце. Зашумело в ушах, на ровном месте появилась одышка, выступила ледяная испарина.

«Господи, не окочуриться бы тут, в чужом доме», – промелькнула в голове отстраненная мысль. Ходасевич, отдуваясь, достал таблетку валидола, бросил ее под язык. Уже через секунду стало отпускать, стальной зажим в области сердца потихоньку разжался. Но Валерий Петрович, по-прежнему чувствуя себя нехорошо, добрался до стоявшего на веранде дивана. Облатку валидола сжимал в руке.

Он с трудом прилег на диван, не снимая ботинок. «Может, «Скорую» вызвать? – подумал панически. – И что?.. Через час приедет районный доктор, еще упечет в местную больницу…» Тем более, ему легчало – и, как всегда, после перенесенного приступа, появилась радость – даже эйфория: «Значит, не сейчас… Значит, у меня еще есть время… Подарил мне бог еще пожить… Значит, зачем-то я здесь, на земле, нужен…»

И от радости, от облегчения и от всех треволнений сегодняшнего дня Ходасевич вдруг заснул. Вернее – разрешил себе заснуть. Сейчас он мог себе это позволить.

Никаких срочных действий производить не нужно. План дальнейшего расследования пока не составлен. И Валерий Петрович повелел себе соскользнуть в сон – легкий, воздушный, пуховый. Он, казалось, слышал все, что творилось вокруг: и шум березы под ветром, и грохот проходящего по Советской грузовика, и даже вдруг вспыхнувший гортанный говор таджиков с соседнего участка.

А когда он решил проснуться – уже изрядно вечерело, и на крыльце, ему послышалось, кто-то неловко топтался, переминался с ноги на ногу.

Сон – несмотря даже на неснятую одежду – освежил Ходасевича. Он не спеша сел на диване. (Подниматься рывком – это привилегия молодости. Привилегия старости – думать и заботиться о каждой своей мышце, каждой косточке.)

На крыльце явно кто-то находился – но человек стоял на нижней ступеньке, и ни лица, ни фигуры не было видно в окна веранды.

– Эй, кто там! – крикнул Валерий Петрович. – Войдите!

А сам поспешил к двери. После короткого сна недомогание исчезло, словно и не бывало. Чувствовал себя полковник бодрым, веселым и даже молодым. Часы показывали десять минут седьмого. Солнце уже село, и по саду разливалась мягкая синева.

Никто на крыльцо не взошел, и тогда полковнику пришлось самому распахнуть дверь и увидеть незваного гостя.

Ну, конечно же! То была Любочка.

Но как она выглядела! Во-первых, она была совсем не по-дачному, а очень даже по-городскому одета: шерстяная юбка по колено, кожаная куртешка по пояс с меховым воротничком, а также сапоги на довольно-таки приличных каблучках. Вполне щегольски. Художница, топтавшаяся на нижней ступеньке спиной к дому, круто повернулась к полковнику, и даже в нечетком свете сумерек тому стало очевидно: случилось то, что рано или поздно должно было случиться, – Любочка пьяна.

– Твварищ плъконик! – хихикнула дамочка. – Я пръшла к вам г-гости.

– Рад вас видеть, Люба.

«Интересно, знает ли она уже о смерти своей подружки? А если да, тогда почему веселится?»

– Р-рзрешите вай-ти, тварищ плъконик?

– Прошу.

Ходасевич посторонился, давая ей дорогу.

Люба вскарабкалась по ступенькам и решительно распахнула дверь на террасу.

– Садитесь.

Впрочем, дамочка уже без приглашения плюхнулась на диван, на коем пять минут назад отдыхал Ходасевич.

– Р-разъеваться не буду, – доложила она. – Холодна тут у вас.

– Вы что, решили помянуть подругу? – в лоб спросил полковник.

– Ха! Вы тож знаете! Ну, кънечно, знаете! Да, мир пръху рабе божьей Алле Михайловне… А у вас ничего нету выпить?

– Нет, – соврал Валерий Петрович, хотя запасы коньяка у него имелись.

– Как же мы с в-ми Аллочку пъминать бу-ем?

– Чаем. Кофе. Добрым словом.

– Эт-та вы хрршо скъзали: д-брым словом… Аллочка зъ-служ-ъла дъбрые слъ-ва. Хорошая бъ-ла тетка. Очень хъ-ршая. И я, пъ-лкв-ник, знаешь, в къ-ком пъ-ред ней дъ-лгу?.. Нет, пъ-лкв-ник, ты не зна-аешь, в къ-ком я пъ-ред ней дъ-лгу… И то, что я у нее мужика отбила – а она мне это пръ-стила – эт-та тлъко часть долга… моего должка… ма-аленькая, – Люба показала нетвердыми пальцами, сколь маленькая часть… – А на самом деле… о-о!.. неописуем сей долг и невозвращаем!..

Любочка воздела над головой перст – ставши на секунду похожа на боярыню Морозову: столь же худое лицо и горящие то ли страстью, то ли мукой глаза.

– Я чай поставлю.

Полковник отправился на кухоньку, однако двери на веранду не закрыл, хоть с нее и холодом веяло. Он предполагал, что Люба не остановит свой пьяный монолог, и предчувствовал, что она, возможно, проболтается о чем-то интересном. Однако художница при исчезновении слушателя из поля зрения заткнула фонтан своего пьяного красноречия, только возилась чего-то на диване – пружины поскрипывали.

Ходасевич заварил чай в пакетиках в двух кружках, себе влил добрую порцию коньяка – чтобы хоть чуть-чуть собеседницу догнать. Захватил коробочку конфет.

Когда он появился на террасе, Люба уже сидела без курточки – кожанка валялась рядом на диване. Под курткой оказалась довольно элегантная хлопчатобумажная блузка черного цвета – пара верхних пуговиц расстегнута, ворот распахнут, в декольте видна морщинистая жилистая шея и золотая иконка на цепочке.

Валерий Петрович подал чай и конфеты, а художница, пристально глядя на него, заявила:

– Хар-роший ты мужик, пълковник!

Ее пьяный акцент потихонечку улетучивался – да и не наигрывала ли она слегка с этим акцентом? Однако алкогольная откровенность в ней по-прежнему сидела.

– Сразу видно, что хор-роший!.. Хоть и чекист… Зато ты добрый и несчастный… И с с-семьей тебе не повезло… И с работой, кажется, тоже…

– С чего ты взяла, Люба? – серьезно спросил Ходасевич.

Раз уж она ему «тыкает», полковнику сам бог велел.

– Да видно же!.. Неужели ж ты, если б у тебя все тип-топ было, занимался тем, чем сейчас занимаесся?

– Жизнь разнообразна и переменчива, – пожал плечами Ходасевич. – И я на судьбу не жалуюсь.

– А я вот – жалуюсь! – вдруг выкрикнула Люба. – Хотя…

Она задумалась. Валерий Петрович сделал глоток чая – коньяку в нем оказалось даже больше, чем достаточно.

– А знаешь, где я сегодня была? – вдруг спросила Любочка.

К чаю она не притронулась.

– Представления не имею.

– Мне ведь как с утра Леночка позвонила, что Алла погибла и они только что в морге тело ее опознали, я сразу поняла: пора. И с-собралась, и в М-москву поехала. В рот даже ни капли не взяла, чтобы Аллочку п-пмянуть… Это я уже потом… Эт-та я п-потом… З-заодно… К-когда выпила за мое счастливое избавление… Одна п-пила, совсем одна… Это раньше, только свистни – вокруг полк мужиков, и все х-хотят с тобой выпить, потому что воображают, что в нетрезвом виде меня л-легче будет в постель затащить… А сейчас – возраст уже не тот, кондиции не те… Короче! Зашла я после адвоката в какой-то ресторан – между прочим, почему-то вьетнамский – и заказала себе к-коньяку… Эх, если б ты знал, пълковник, как красиво первая рюмка идет, после воздержания-то… Да и повод был: и грустный, и радостный… грустный – потому что Аллочку помянуть… А радостный… И чего ж я, дура, раньше к адвокату-то не пошла… Хотя все равно грех, и мне его не замолить, тем более, я, типа, атеистка, и в церковь не хожу, сама со своим выдуманным богом напрямик общаюсь…

Ходасевич поток сознания художницы не прерывал, чувствовал: она сама должна вырулить на что-то важное. Прихлебывал себе чай с коньяком, и горячее спиртное поставляло в организм, словно в молодости, бодрость и радость.

Любочка перескочила на другое – она проговаривала свой монолог, глядя куда-то в стремительно вечереющую мглу за стеклами веранды.

– А адвокат мне так и сказал: если все произошло, как вы мне рассказываете, даже если, грит, вас тогда бы взяли, вам не больше пяти лет общего режима дали бы. А с х-хрошим адвокатом, может, и условным сроком отделались бы… А уж теперь-то!.. Ч-чрез пятнадцать лет!.. Теперь, грит, срок давности почти что вышел, ничего вам не будет, живите себе спокойно и жизнью наслаждайтесь – но, на всякий случай, лучше ничего никому – кроме бога! – про тот случай не рассказывайте… Ну, ладно… Но ведь я пятнадцать лет молчала – слышь, пълковник?! Как у меня еще внутри-то от этого молчания все не разорвалось?! С Алкой говоришь – молчишь, с Ленкой – тоже молчишь, с Ванечкой, душой невинной, и слова не смеешь сказать!.. Ох!.. Как же я мучилась, пълковник!.. Как же мучилась!.. Вот, говорят, преступление – и наказание. Тюрьма, ха! Да не тюрьма наказание, а то, чтобы сидеть тихо, всем в глаза смотреть и говорить: а я не знаю. Я ничего не знаю!.. А тебя изнутри стыд жгет, ох, какой стыд, и ты вся ворочаешься внутри себя, как грешник на сковородке!.. Да если б я одна в этом деле была – уже тысячу раз во всем призналась бы, и повинилась, и на колени перед Аллой, и перед Леночкой, и перед Ванечкой бухнулась: вот она я, виновата во всем, казните меня, плюйте, ругайте, терзайте!..

Запал Любочки закончился на самой высокой ноте – и хоть полковник уже догадывался, в чем она хочет признаться, – не помогал ей, не подталкивал, не говорил ни слова.

А художница закрыла лицо руками и замотала головой, что-то нечленораздельно мыча.

Потом она оторвала руки от лица. В ее глазах стояли слезы.

– Полковник, – сказала она умоляюще, – будьте человеком, налейте мне коньяку!

– Да нет у меня коньяка.

– Врете! У вас из чая к-коньяком пахнет!

– Ну и обоняние у вас, – усмехнулся Ходасевич.

– А вам что, не рассказывали: если я уж развяжу – только держись! Все выпью, что есть в доме, подчистую. Налейте!.. А то я сейчас на станцию пойду, за водкой. Вам стыдно будет, что вы женщину, одну, выпимшую, в ночь выгнали.

Полковник покачал головой:

– Вы ведь рассказать мне что-то хотели – вот и рассказывайте. А как расскажете – я вам сразу коньяку и налью.

Любочка криво усмехнулась.

– Чекистские штучки! Ш-шантаж чистой воды! Псих-ла-ги-ческое давление!

Валерий Петрович развел руками.

– Да вы ведь сами, Люба, начали. – Он опять перескочил на «вы»: так ему было комфортнее. – Вот уж и закончите на относительно трезвую голову. Зачем кота за хвост тянуть.

– Фуфф… Жестокий вы, полковник. Школа Берии и Дзержинского. Правильно говорят: чекист, он всегда остается чекистом.

– Вы хотите признаться мне в убийстве Ивана Ивановича, – обыденным тоном сказал Ходасевич.

– А-а, догадались?!. Да! Хочу! – страстно выкрикнула Любочка. – Вам – первому! Ах, нет, первому я сегодня адвокату рассказала. Вы, мужчина, – второй будете. Но вам ведь тоже интересно, да?

Пятнадцать лет назад
Ноябрь 1991 года

Й-ех, как же она гуляла тогда! В нищей, разоренной, полуразваленной стране гулялось особенно сладко – потому что контраст: ничего ни у кого нет, в магазинах один томатный сок и водка по талонам – а у нее есть все! И любая западная выпивка – Ян снабжал, и любые деликатесы: черная икра, и осетрина, и финская салями, и сыр швейцарский… Их любовники приносили – они у Любочки богатые были, или чиновники, или кооператоры – а зачем ей, спрашивается, иные любовники, нищие, такие же, как все – голодные инженеры или обтрепанные художники?

После того как Алла застукала их на даче с Иваном и Любочка в Москву рванула с мыслью никогда больше в Листвянке не показываться и при первой возможности дачу продать, тут она свой загул и продолжила. Бессчетное количество обеспеченных людей ее домогались – только свистни, упадут у ног с бутылками и с продуктовыми наборами, нанесут хурмы и бананов, и новейшее видео, и будут приставать, и себя распалять, и ее – пока она не смилостивится – а, может, и не смилостивится, может, выгонит…

В одну из таких ночей остался у нее один кооператор. Мужик огромный, сильный, кулачищи словно арбузы, а сам – пчелами занимается. И неплохо, видать, занимается, потому как деньги у него пачками изо всех карманов торчат…

– …А вот как его звали, я вам не скажу, – молвила Любочка.

– А я и не спрашиваю, – равнодушно пожал плечами полковник.

…И к трем часам ночи, только они хорошо закусили-выпили да любовник заманил наконец художницу в койку, в дверь – звонок.

Вообще это большое искусство было: разводить любовников так, чтобы они не только друг с другом не встречались, но и не имели друг о дружке представления, и Любочка этим искусством в совершенстве владела. А тут нескладуха вышла. Кому это приспичило ломиться в квартиру в три часа ночи? Это уже полное хамство!

Она успокоила ворчание своего любовника, пообещала немедленно выгнать надоеду, кем бы он ни был, и пошла открывать. Тем паче, что пронзительные звонки быстро перешли в колочение по двери руками и ногами: не дай бог еще соседи, придурки, милицию вызовут.

Люба закрыла дверь в спальню – потом затворила дверь и в прихожую и наконец отперла, в одной ночнушке, состроив заспанную и свирепую мину.

На пороге стоял Иван Иванович. Муж Аллы.

Он был пьян – не в хлам, конечно, но весьма изрядно.

– Любка! – заревел он. – Что не открываешь?!

– А ты чего ко мне ломишься?! – напустилась на него хозяйка. – Кто тебе право дал?! Я тебе что – жена?! Иди к Алке своей, к ней и ломись!

Но на Ивана отповедь не подействовала. Он прорычал что-то и впихнул Любу внутрь – а оказавшись в квартире, захлопнул входную дверь. И тут же, в прихожей, начал хватать ее, заламывать, бормотать, что «только она», что он «без нее жить не может», и «я уйду к тебе», и «давай уедем»… Не могла же она позволить столь фамильярного с собой обращения – тем более что квартира маленькая, все эти изъяснения запросто может слышать затаившийся в ее постели кооператор. И тогда Люба применила эффективный антимужской прием, которому научил ее еще Ян: двинула коленом в пах.

Эффективность удара даже превзошла ее ожидания: гость стал ловить ртом воздух и приседать на корточки.

Она заорала:

– Убирайся!!

Но тот только корчился. А когда слегка пришел в себя – заметил в полутьме прихожей то, что ему вообще-то лучше было не видеть – да Любочка, вот, не догадалась спрятать: огромные кроссовки кооператора. Здоровенные – не менее сорок восьмого размера.

– Ах, вот оно как!! – зарычал оклемавшийся гость.

Он все понял, и, движимый одновременно и физической, и душевной болью, бросился на Любочку. А если прибавить еще его опьянение… Словом, он схватил неверную за шею и стал душить – душить жестоко, явно переусердствовав и не рассчитав свои силы. И Любе действительно, по-настоящему стало страшно. Ей показалось (и, наверно, показалось не зря), что Иван ее сейчас убьет. И, движимая животным страхом, не желая умирать, она прокричала – или, скорее, прохрипела:

– Помогите!..

Что было дальше – она не видела.

В глаза уже наползла красно-черная пелена.

Потом, когда все было кончено, удалось события задним числом реконструировать: спасая даму сердца, из спальни выскочил двухметроворостый, семипудовый ее кавалер – голый и разъяренный. И – нанес Ивану сдвоенный удар: апперкот в живот, и тут же прямой в висок. Второй удар оказался такой силы, что гостя оторвало от несчастной Любы, перебросило через всю прихожую – и, падая, он грохнулся головой и шеей точно об угол коридора, ведущего в кухню.

Грохнулся – и затих. А потом – пока Люба ринулась в ванную, ее вырвало, она умылась и вернулась, Иван Иваныч все лежал в расстегнутом пальто, в той же позе, не шевелился, и лицо его, сперва красное с морозца и выпивки, ощутимо уже побледнело… И голый и довольно-таки растерянный кооператор прошептал:

– А мы ведь, кажется, его убили…

И больше всего в его речи Любочку поразило это «мы».

Он с самого начала записывал ее в соучастники…

Что было дальше? Что оставалось им делать?

Кооператор категорически отказался вызывать милицию. Он сказал, как отрезал:

– Я на зоне уже был, и больше я туда по своей воле не пойду. Если ты, Любаня, такая честная и желаешь мусоров вызывать – я уж лучше и тебя сейчас прихлопну, а они там пускай разбираются…

По глазам любовника (довольно звериным) Люба поняла, что он нисколько не шутит.

Кооператор к ней в гости явился без машины – да и какая машина, если он уже почти литр спиртного в себя ухнул. И тогда они не нашли ничего лучше, чем вызвать Яна. Моршан всегда, в любое время дня и ночи, бросался выручать Любу – шла ли речь о залете в вытрезвитель, нехватке выпивки или невозможности оплатить счет в кооперативном ресторане. А что ему оставалось делать: ведь Люба была курочкой, что несла для него золотые яйца.

Ян примчался быстро. Ему предъявили проблему. Он согласился помочь. У него тоже не оставалось выхода. Ведь если Любу посадят – хотя бы только в КПЗ, хотя бы на месяц-другой, – он лишится изрядных денег. А если ее закроют в тюрьму надолго?..

Внутренний калькулятор Яна сработал. Решили действовать.

Люба и кооператор оделись. Выволокли Ивана Ивановича на улицу. Вели его, словно пьяного, нежно обхватив за плечи. Со стороны: перебравшего гостя отвозят домой. Затем его затолкнули на заднее сиденье Яновой «восьмерки».

В многоэтажках вокруг свет почти не горел – стояла самая глухая пора, половина пятого ночи.

Гаишники все куда-то попрятались. «Восьмерку» никто так и не остановил. Они вывезли Ивана Ивановича за город…

– …А куда конкретно, я вам, Валерий Петрович, даже сейчас не скажу…

– Да я ведь у вас, Люба, и не спрашиваю…

– В общем, спрятали мы его лучше, – она усмехнулась, – чем те, кто Аллочку убил. Во всяком случае, его ведь так до сих пор и не нашли…

…А когда все было кончено, кооператор сказал – и ей, и Яну, – и его лицо, и тон не оставляли сомнения в том, что он приведет свою угрозу в исполнение:

– Если кто-то из вас, по пьяни, в бреду или под пытками, кому-то скажет обо мне хоть полсловечка, я вас – обоих! – из-под земли достану. И уж тогда вы у меня вообще пожалеете, что на свет родились – вы будете умирать так долго и мучительно, что вам сама смерть покажется раем!..

И Ян развез их по домам – сначала кооператора, потом – Любу.

И тут уж она, чтобы ничего не помнить, ушла в такой глухой запой, что ее потом, через три недели, откачивали в Склифе под капельницей… Где-то в тумане прошло, будто было что-то вроде следствия по поводу исчезновения Ивана Ивановича – и Любе задавали какие-то вопросы – и сама Алла, и милиционеры, но не нашлось никого, кто видел бы, как Иван глухой ночью пришел к художнице в дом и как спустя час его оттуда вывели.

Люба оказалась вне подозрений, а кооператор из ее жизни исчез навсегда, но она что-то временами слышала о нем, он наладил большой бизнес, его не убили, в миллиардеры он не вылез – и вот только в прошлом году тихо-мирно скончался от инсульта… А Ян совсем опустился, дела у него постепенно пошли наперекосяк, мода на русских художников на Западе прошла, он стал пить, потом колоться – а последние вести о нем пришли пару лет назад из дурки, где его безуспешно пытались вылечить от наркомании…

– И я, наверно, – сказала Любочка, – уже в прошлом году, как кооператора не стало, могла бы повиниться – хотя бы перед Аллой, – да страшно было, и я все оттягивала и вот дотянула… И Аллочки теперь тоже не стало…

Художница прерывисто вздохнула, смахнула с ресниц слезы и твердо сказала:

– Ну, а теперь налейте мне коньяку. Вы обещали. Пожалуйста.

Загрузка...