Спартак

I

Записано, что уже в середине месяца марта, большая дорога из Вечного Города Рима, в несколько меньший, и чуть менее милый город Капую, был открыт для общественного движения еще раз; но это не значит сказать, что движение по этой дороге немедленно вернулось к нормальной жизни, Впрочем, в течении последних четырех лет дороги в Республике не были известны мирным и процветающим потоком торговли и людей, который должен ожидать римлянин от дороги. Большие или меньшие беспорядки возникали повсюду и не будет ошибкой сказать, что дорога между Римом и Капуей стала символом этого нарушения. Было также сказано, что, как дороги идут, так идет и Рим; Если дороги знают мир и процветание, так и город знает их.

Новость распространилась в городских окрестностях, что любой свободный гражданин, имеющий торговые дела в Капуе, мог путешествовать, чтобы там ими заниматься, но в настоящее время поездки для удовольствия на этот прекрасный курорт не поощряются. Однако, шло время, сладкий и нежный весенний дух обосновался на земле Италии, ограничения были сняты и вновь прекрасные здания и великолепные пейзажи Капуи зазывали Римлян.

Помимо природных достопримечательностей сельской местности Кампании, те, кто пользовался тонкими духами, но не купившие их из-за завышенных цен, нашли прибыль, а также удовольствие в Капуе. Там были расположены большие парфюмерные фабрики, несравненные во всем мире; в Капую завозились редкие эссенции и масла со всей земли, экзотические и изысканные ароматы, египетские масла розы, эссенции из лилий Шеба, маки Галилеи, масло амбры и кожуру лимона и апельсина, листья шалфея и мяты, розового дерева и сандалового дерева, и так далее и так далее почти без конца. Духи в Капуе можно приобрести менее чем за половину цены запрашиваемой в Риме, а если принять во внимание растущую популярность парфюма в то время, как у мужчин, так и у женщин — и необходимость в них, как хорошо можно понять, то поездка в Капую именно для этого, если ни по какой — то другой причине, также могла быть предпринята.

II

Дорога была открыта в марте, а два месяца спустя, в середине мая, Гай Красс, его сестра, Елена, и ее подруга, Клавдия Мария, отправились провести неделю с родственниками в Капуе. Они покинули Рим утром в яркий, ясный и прохладный день, идеальный день для путешествий, все они молоды и яркоглазы, полны восторга и предвкушения приключений в поездке, которые, конечно, их постигнут. Гай Красс, молодой человек двадцати пяти лет, чьи темные волосы струились изобильными и мягкими локонами а правильные черты лица стяжали ему репутацию красавчика из хорошей семьи, ехал на красивой белой арабской лошади, подарке на день рождения от его отца в прошлом году, а две девушки путешествовали в открытых носилках. Каждый паланкин несли четверо рабов, привычные к разбитым дорогам и которые могли бы сделать десять миль плавным ходом без отдыха. Они планировали провести пять дней в дороге, делая остановки каждый вечер на загородной вилле друга или родственника, и таким образом, легкими и приятными переходами добраться до Капуи. Они знали, прежде чем отправиться в путь, что вдоль дороги были выставлены казненные, но они не думали, что этого было бы достаточно, чтобы нарушить их планы. В самом деле, девушки были весьма взволнованы слышанными ими описаниями, что же до Гая, он всегда испытывал приятную и в некоторой степени чувственную реакцию на такие вещи, он также был горд своим желудком, так что такие достопримечательности не слишком его беспокоили.

— В конце концов, — рассуждал он с девушками, — лучше смотреть на распятие, чем оказаться одним из распятых.

— Мы будем смотреть вперед, — сказала Елена. Она выглядела лучше, чем Клавдия, которая был блондинкой, но вялой, с бледной кожей, бледными глазами и легкой усталостью, которую она лелеяла. Ее тело было полным и привлекательным, но Гай находил ее довольно глупой, и спрашивал, что его сестра увидела в ней — загадка, которую он был преисполнен решимости разгадать в этой поездке. Он задавался этим вопросом несколько раз перед тем, как решил соблазнить подругу своей сестры, и всегда его решимость ломалась перед ее вялым безразличием, отсутствием интереса не только к нему самому, но вообще. Она скучала, и Гай был уверен, что только ее вялая скука предохраняла ее от беспросветной скуки. Его сестра была чем-то другим. Его сестра волновала его так, что это беспокоило его; Она была также высока, как и он, очень похожа на него внешне — выглядела красивее, и если кого-нибудь и считать красивым, то вряд ли можно отмахнуться от ее предназначения и силы. Его сестра возбуждала его, и он осознавал, планируя поездку в Капую, надеялся на какое — то разрешение этого возбуждения. Его сестра и Клавдия составляли странную но такую аппетитную комбинацию и Гай надеялся на компенсацию всех неудобств путешествия.

В нескольких милях от Рима, знаки наказаний начались. Было место, где дорога пересекала небольшой пустырь из камней и песка, всего несколько акров, и лицо, ответственное за исполнение наказания, рассчитывая на видимый глазу эффект, выбрало именно эту точку для первого распятия. Крест был вырезан из свежего нового дерева, кровоточащей смолой сосны, и так как земля отпадала за ним, он встал резко, голый и угловатый на фоне утреннего неба, такой огромный и впечатляющий — слишком большой, что сперва вряд ли можно было заметить голое тело человека, который висел на нем. Он стоял немного криво, как это часто бывает с высоким распятием, и это добавляло ему извращенного, нечеловеческого вида. Гай повернул свою лошадь, а затем направил животное в сторону распятия; легким взмахом хлыста, Елена приказала рабам — носильщикам идти.

— Может мы отдохнем, о госпожа, о госпожа? — прошептал распорядитель носильщиков Елены, когда они пришли к остановке перед распятием. Он был Испанец, и его Латинский был ломаный и осторожный.

— Конечно, — сказала Елена. Ей было всего двадцать три года, но у нее были твердые убеждения, как и у всех женщин ее семьи, и она презирала бессмысленную жестокость по отношению к животным, будь то раб или зверь. Тогда рабы — носильщики мягко опустили носилки, и благодарно уселись на корточках рядом с ними.

В нескольких ярдах перед распятием, на соломенном стуле в теньке, создаваемом тентом, сидел жирный, любезный человек, упитанность которого контрастировала с его бедностью. Это различие проявилось в каждом из его нескольких подбородков и изрядном брюшке, что было признаком достоинства а не лени, а его бедность, была ясно видна по засаленной и грязной одежде, по пальцам рук с грязными ногтями и щетине бороды. Его дружелюбие было легко носимой маской профессионального политикана; и можно было с первого взгляда заметить, что годами он подметал и Форум и Сенат и попечительскую палату. Теперь он был здесь, последний шаг, прежде чем он станет нищим, имеющим только циновку в какой — нибудь Римской ночлежке; но пока в его голосе грохотали шарлатанские нотки ярмарочного зазывалы. Как он ясно дал понять путешественникам, таковы превратности военной фортуны. Некоторые выбирают правильную партию со сверхъестественной легкостью. Он всегда выбирал неправильно, и нет никакого смысла об этом говорить, потому, что по существу оба варианта выбора были одинаковыми. Вот куда его это привело, но у лучших людей дела обстоят неважно.

— Вы простите меня за то, что я не встаю, мой нежный господин, и мои нежные дамы, но сердце, сердце. — И он положил руку на свое изрядное брюшко где — то в общей области. — Я вижу, что вы ранние пташки, и должны были раненько выехать, видно настало время путешествовать. Капуя?

— Капуя, — сказал Гай.

— Капуя действительно прекрасный город, очень красивый город, справедливый город, настоящая жемчужина среди городов. Желаете посетить родственников, без сомнения?

— Без сомнения, — ответил Гай. Девушки улыбались. Он был любезным; он был великий комедиант. Его достоинство улетучилось. Лучше быть комедиантом для этих молодых людей. Гай понял, что деньги где-то играют свою роль в этом его обращении, но он не возражал. Во-первых он никогда не знал отказа в деньгах, достаточных для всех его потребностей или капризов, а во-вторых, он желал произвести впечатление на девушек, с его суетными мыслишками и как устроить это лучше, чем не через этого жирного клоуна?

— Вы видите меня проводник, рассказчик историй, маленький поставщик небольшой информации о наказании и правосудии. Действительно, можно ли высказать суждение? Останавливаются разные люди, но лучше принять денарий и стыд, ему сопутствующий, чем просить.

Девушки не могли отвести свои глаза от мертвого человека, который висел на кресте. Он был сейчас прямо над ними, и они бросали взгляды на его голое, почерневшее от солнца, расклеванное птицами тело. Вороны кружили вокруг него. Мухи ползали по его коже. Висящее тело его выгнулось вдоль креста, он, казалось, всегда будет падать, всегда в движении, в гротескном движении мертвых. Голова его провисла вперед, и длинные, рыжеватые волосы прикрывали тот ужас, что возможно, представляло его лицо.

Гай дал толстяку монету; причитающееся выражение благодарности. Носильщики молча сидели на корточках, даже не глядя на распятие, глаза опущены в землю; они были ходоками, и хорошо обученными.

— Это всего лишь знак, так сказать, — промолвил толстяк. — Госпожа моя, не рассматривайте его как человека или страшилище. Рим дает и Рим отбирает, и наказание более или менее соответствует преступлению. Этот один стоит особняком, и привлекает ваше внимание к тому, что последует. Отсюда и до Капуи, знаете, сколько их?

Они знали, но они ждали чтобы он произнес цифру вслух. Он знал все точно, этот жирный, общительный человек, познакомивший их с тем, что было невыразимо. Он был доказательством того, что это не было невыразимо, но обычно и естественно. Он даст им точную цифру. Это не может быть правдой, но это будет точно.

— Шесть тысяч четыреста семьдесят два, — сказал он.

Некоторые из носильщиков зашевелились. Они не отдыхали, они были выносливыми. Если бы кто — то занимался подсчетом, они бы заметили это. Но никто не считал их.

— Шесть тысяч четыреста семьдесят два, — повторил толстяк. Гай сделал правильное замечание. — Это много древесины, — сказал Гай. Елена знала, что это мошенничество, но толстяк одобрительно кивнул. Теперь они были информированы. Толстяк извлек трость из складок своего платья и указал на распятие.

— Это всего лишь знак. Знак знаков, так сказать.

Клавдия нервно хихикнула.

— Тем не менее интересно и важно. Задумайтесь. Римские резоны и Рим поступает резонно. Он увлекался максимами.

— Это что, Спартак? — задала Клавдия глупый вопрос, но толстяк проявил с ней терпение. То, как он облизал губы доказывало, что его отеческое отношение не смешивалось с другими, вызываемыми ею эмоциями, и Гай подумал:

— Развратный старый зверь.

— Едва ли Спартак, моя дорогая.

— Его тело не было найдено, — нетерпеливо сказал Гай.

— Изрублено на куски, — напыщенно сказал толстяк. — Изрублено на куски, мое дорогое дитя. Разумом не постигнуть таких страшных вещей, но это истина…

Клавдия вздрогнула, но так сладостно, и Гай увидел в ее глазах блеск, которого он никогда раньше не замечал. Остерегайся поверхностных суждений, — однажды сказал ему отец, имея в виду более весомые вопросы, чем оценку женщин. Клавдия никогда не смотрела на него так, как она смотрела на толстяка теперь, и он продолжил:

— …простая истина о нем. А теперь они говорят, что Спартака никогда не существовало. Ха! Я существую? Вы существуете? Существуют ли какие — то там шесть тысяч четыреста семьдесят два распятых трупа, что висят отсюда и до Капуи вдоль Аппиевой дороги? Есть или нет? Есть на самом деле. И позвольте мне задать вам еще один вопрос, мои молодые люди — почему так много? Знак наказания есть знак наказания. Но почему шесть тысяч четыреста семьдесят два?

— Собаки это заслужили, — тихо ответила Елена.

— Неужели они? — Толстяк софистически приподнял бровь. Он был гражданином мира, он ясно дал им это понять, и хотя они были выше его по положению, они были много моложе, достаточно для того, чтобы быть впечатленными. — Возможно, они совершили нечто, но зачем мяснику так много мяса, если человек не может съесть его? Я вам скажу. Сохраняет высокие цены. Стабилизирует вещи. И более всего, решает некоторые очень тонкие вопросы собственности. Вот вам и ответ в двух словах. Теперь об этом здесь — жестикулируя своей тростью, — Посмотрите на него хорошенько. Фаертрикс, Галл, самое главное, самое важное. Близкий человек к Спартаку, да, на самом деле, и я наблюдал, как он умирает. Сидя здесь, я наблюдал, как он умирает. Прошло четыре дня. Сильный, как бык. О боги, вы никогда не поверили бы в такую силу. Никогда не верьте, вообще. У меня здесь есть стул от Секста, Третьего Стража. Вы с ним знакомы? Господин, очень важный господин, и весьма расположен ко мне. Вы будете удивлены, как много людей вышли смотреть, и это было что — то на что стоит смотреть. Не то, чтобы я мог получить от них надлежащую плату, но люди дают, если вы даете им что — то взамен. Справедливая мера за справедливую меру. Я взял на себя труд информировать, так сказать от себя. Вы были бы удивлены, какое глубокое невежество встречается здесь и там, в том, что касается Спартаковых войн. Теперь смотрите сюда, эта юная госпожа, спросила меня, не Спартак ли он? Естественный вопрос, но было бы чрезвычайно неестественно, если бы это было так. Вы нежные господа живете защищенной жизнью, очень защищенной, в противном случае юная госпожа бы знала, что Спартак был изрублен так, чтобы даже волос его не было найдено. Совсем иначе с этим — он был схвачен. Изрезан немного, действительно, вот здесь можно увидеть…

Своей тростью он провел по длинному шраму на боку висевшего над ним тела.

— Количество шрамов и — самое интересное. Сбоку или спереди. Не на спине. Вы не желаете, подчеркивать такие детали говоря о сброде, но я могу сообщить вам это, как факт.

Носильщики сейчас наблюдали за ним и слушали, их глаза — поблескивли из под длинных, спутанных волос.

— Это были лучшие солдаты, которые когда — либо шли по земле Италии. Медведи думаете вы, что — то в этом роде. Вернемся к нашему другу здесь. Возьмите те четыре дня ожидания его смерти, и это продлилось бы много дольше, если бы ему не открыли вену и кровь его утекала понемногу. Вы можете этого не знать, но так следует делать, когда вы кладете их на крест. Либо вы заставите их истечь кровью, или они непомерно раздуются. И если вы обескровите их должным образом, то они высыхают правильно и могут провисеть там за свое преступление, может быть, месяц, прежде чем появится запашок. Это как сушить кусок мяса, и вам требуется много солнечного света, чтобы получилось. Итак, этот был свирепым, в полном порядке, дерзкий, горделивый — но гордыню он потерял. Первый день, он висел там и ругал каждого достойного гражданина, из тех, которые пришли посмотреть. Страшное сквернословие; Вам не захотелось бы оказаться окруженным дамами, услышь вы такой язык. Это противоестественно, и раб есть раб, но я не испытываю к нему никакой неприязни. Я был здесь, и он был там, а теперь я бы сказал ему, твое несчастье это моя удача, и в то время как твой способ умереть возможно не самый комфортный, мой способ выживать отнюдь не самый удобный. И я буду зарабатывать очень мало, если не буду поддерживать с вами такого рода разговоров. Не похоже, чтобы он раскаялся, так или иначе, но к вечеру второго дня, он умолк. Замолчал, закрыл рот плотно, как капкан. Вы знаете, что было последнее, им сказанное?

— Что? — Прошептала Клавдия.

— Я вернусь и я буду миллионами. Только это. Причудливые слова, не так ли?

— Что он имел в виду? — Задал вопрос Гай. Вопреки его воле, толстяк словно зачаровал его.

— Итак, что он имел в виду, молодой господин? У меня не больше понятия, чем у вас, и он ничего не сказал больше. Я ткнул его тростью немного на следующий день, но он не сказал ни слова, только посмотрел на меня этими своими воспаленными глазами, посмотрел на меня так, будто хотел убить меня, но он не мог убить уже больше никого. Итак, вы видите, моя дорогая, — снова адресуясь к Клавдии, — он не был Спартаком, но был одним из его лейтенантов и опасным человеком. Близок к Спартаку, но не так чтобы очень. Это сложный вопрос, был ли Спартак, трудный вопрос на самом деле. Вы никогда не захотели бы встретиться с ним на этой дороге и никогда не встретитесь, потому что он мертв и гниет. Что еще вы хотели бы знать?

— Я думаю, что мы уже слышали достаточно, — сказал Гай, сейчас уже сожалея о денарии. — Мы должны продолжать путь.

III

В те времена Рим был как сердце, которое перекачивает свою кровь вдоль римских дорог в каждом уголке мира. Другая нация будет жить тысячу лет и построит одни третьесортные дороги, которые, возможно, свяжут главные города. С Римом было иначе. «Постройте нам дорогу!» сказал Сенат. Они имели навык. Инженеры вычертили ее; контракты были розданы и строители взялись за реализацию; трудовые бригады построили эту прямую как стрела дорогу именно там, где она должна была идти. Если гора встает на пути, вы избавлялись от горы; если была глубокая долина, вы бросали мост через долину; если была река, вы строили мост через реку. Ничто не остановит Рим и ничто не остановило Римских дорог.

Этот прямой путь, по которому трое беззаботных молодых людей путешествовали к югу от Рима до Капуи, был назван Аппиевой дорогой. Это была добротно построенная, широкая дорога из чередующихся слоев вулканического пепла и гравия, впоследствии сверху уложенная булыжником. Когда Римляне укладывали дорогу, они проложили ее не в этом или следующем году, но в течение многих столетий. Так было при закладке Аппиевой дороги. Она была символом прогресса человечества, производительности Рима, могущества и организаторских способностей Римского народа. Она заявляла, совершенно ясно, что Римская система была лучшей системой из когда — либо созданных человечеством, системой порядка, справедливости и интеллекта. Свидетельства интеллекта и порядка были везде, и люди, которые путешествовали по дороге пользовались им так много, как само собой разумеющимся, что вряд ли это осознавали.

Например, кто оценил указатели расстояния? Каждая миля пути была отмечена вехой. Каждый этап давал соответствующую информацию A путешественник мог знать. Вы знали, точно, в любой момент, насколько далеко вы были от Рима, от Формии, от Капуи. Каждые пять миль, был общественный дом и конюшня, где можно было найти лошадей, прохладительные напитки и, если необходимо, жилье на ночь. Многие из общественных зданий были довольно великолепны, с широкими верандами, где подают еду и напитки. В некоторых были бани, где усталые путники могли бы освежиться, а другие имели хорошие, удобные спальные помещения. Более новые общественные здания были построены в стиле Греческих храмов, и они добавили красоты естественной красоте пейзажа по пути.

Там, где местность была низинной, болотистой или равнинной, дорога возводилась на террасах, гладкий путь возвышался на десять или пятнадцать футов над окружающей сельской местностью. Там, где местность была пересеченной или холмистой, дорога чтобы сократить путь, пересекала узкие ущелья мостами на каменных арках.

Дорога провозглашала стабильность, и по ней текли все элементы Римской стабильности. Идущие по дороге солдаты могли бы сделать тридцать миль в один день и повторять те же самые тридцать миль день за днем. Торговые караваны текли по дорогам, нагруженные товарами республики, пшеница и ячмень, чугун и пиломатериал, лен и шерсть, масло и фрукты, сыр и копченое мясо. На дороге были граждане занимающиеся законным бизнесом, подобающим гражданам, благородные господа, со всех стран и мест, коммерческие путешественники и туристы, караваны рабов, ведомые с рынков и на рынки, люди всех земель и каждого народа, все они могли испробовать твердость и упорядоченность правил Рима.

А в это время, рядом с дорогой, через каждые несколько футов, был воткнут крест, и на каждом кресте висел мертвый человек.

IV

Утро оказалось теплее, чем ожидал Гай, и через некоторое время запах мертвечины стал довольно неприятным. Девушки то и дело нюхали надушенные платки, но это не могло защитить от внезапной волны сладкого и тошнотворного запаха, который плыл над дорогой, и не могло предотвратить реакцию на этот запах. Девушки страдали, и Гаю в конце концов пришлось отстать и отойдя в сторону от дороги, опорожниться. Это почти испортило утро.

К счастью, распятия не было в пределах полумили от общественного дома, где они остановились на обед, и хотя сейчас у них осталось маловато аппетита, они были в состоянии вознаградить себя за перенесенные страдания. Этот придорожный трактир был построен в Греческом стиле, одноэтажная закусочная для путешественников с красивой верандой. Веранда, на которой расположились столики, была сооружена над небольшим оврагом, через который бежал ручей, и грот с которым он встречался и ручей были окружены зелеными и ароматными соснами. Здесь не было никакого другого запаха, но только сосновый, влажный, сладкий запах леса, и ни звука, кроме вежливого гула разговоров обедающих и музыки ручья. — Какое совершенно восхитительное место, — сказала Клавдия Гаю, который останавливался здесь раньше, нашел для них столик и начал заказывать обед с большим авторитетом. Домашнее вино, игристый янтарный напиток, сухой и освежающий, был поставлен перед ними немедленно, и пока они потягивали его, их аппетит вернулся. Они были в задней части дома, отделенной от общей комнаты в передней, где ели солдаты, ломовые извозчики и иностранцы; здесь было тенисто и прохладно, и хотя этот вопрос вставал редко, негласно было признано, что только всадники и патриции обедали здесь. Это делало его далеко не элитным заведением, многие всадники были коммерческие путешественники, купцы и мануфактурщики, комиссионные торговцы и работорговцы; но это был общественный дом, а не частная вилла. Кроме того, в последнее время, всадники подражая манерам патрициев, становились менее громкими, навязчивыми и неприятными.

Гай заказал утку холодного копчения и засахаренные апельсины, и пока еду не подали, затеял разговор о последнем спектакле, показанном в Риме, довольно надуманной комедии, плохой имитации комедии Греческой, как и многие до того.

Сюжет касался некрасивой и вульгарной женщины, заключившей договор с богами, взявшейся доставить им в обмен на один день прожитый как изящная красавица, сердце ее мужа. Муж спал с женой одного из богов, сложный и дрянной сюжет был основан на тонкой мотивации мести. По крайней мере, это было мнение Елены, но Гай возразил, что, несмотря на его поверхностность, думается, в нем было много умных моментов.

— Мне понравилось, — сказала Клавдия просто.

— Я думаю, что мы слишком озабочены тем, как говорят, вместо того, чтобы задуматься о том, что говорят. — Гай улыбнулся. — Со своей стороны, я иду в театр, чтобы забавляться чем — то умным. Если кто-то хочет драмы о жизни и смерти, можно пойти на арену и посмотреть как гладиаторы рубят друг друга. Я заметил, однако, что лишь не особенно блестящие и глубокие типы, часто посещают игры.

— Тебе кажется допустимой скверная литературная форма, — возразила Елена.

— Отнюдь нет. Я просто не думаю, что литературное качество имеет в театре большое значение. Дешевле нанять Греческого писателя, чем носильщика, и я не из тех, кто делает культ из Греков.

По его словам, Гай последним заметил человека, стоящего рядом с их столом. Остальные столы были заняты, и этот конкретный человек, какой — то путешествующий коммерсант, спросил, может ли он к ним присоединиться. — Просто перекусить, и я буду отправляться, — сказал он. — Если вы не против вторжения. Он был высокий, представительный, хорошо сложенный человек, очевидно, процветающий, судя по его дорогой одежде; и не почтительным, ведь знатность семьи и ранг молодых людей к которым он обратился, были очевидны. В старые времена, всадники не относились к землевладельческой знати; это началось только тогда, когда они стали очень богатыми, как класс, который обнаружил древних предков, что было одним из самых трудных товаров для покупки, и тем самым его стоимость увеличилась. Гай, как и многие из его друзей, часто говорил о противоречии между громкими демократическими настроениями этих людей и их интенсивными классовыми устремлениями.

— Меня зовут Гай Марк Сенвий, — сказал всадник. — Не стесняйтесь отказать мне.

— Пожалуйста садитесь, — ответил Елена. Гай представил себя и девушек, и он был рад совсем другой реакции.

— Я имел кое — какие отношения с некоторыми членами вашей семьи, — заметил всадник.

— Сделки?

— Сделки касательно крупного рогатого скота. Я колбасник. У меня завод в Риме и другой в Taррацине, куда я направляюсь теперь. Если вы ели колбасы, вы съели мою колбасу.

— Уверен, — Гай мысленно улыбнулся, — он ненавидит меня до кишок, посмотрите на него. Теперь он ненавидит меня до кишок, но ему по-прежнему приятно сидеть здесь. Какие они свиньи!

— Покупка свиней, — сказал Сенвий, как если бы он прочитал его мысли.

— Мы очень рады встретиться с вами и возвращаясь обратно мы доставим отцу ваши добрые пожелания, — сказал Елена осторожно. Она сладко улыбалась Сенвию и он то и дело поглядывал на нее. Как если бы сказал, — Ты женщина, моя дорогая, патрицианка ты или нет. Это так ясно читалось Гаю — так ты бы хотела пойти переспать со мной, ты маленькая сучка? Они улыбались друг другу, а Гай мог бы убить его, но свою сестру он ненавидел больше.

— Я не хотел прерывать ваш разговор, — сказал Сенвий. — Пожалуйста, продолжайте.

— Мы ведем нудный разговор о утомительной театральной игре.

Подали пищу, и они начали есть. Внезапно Клавдия остановила руку с куском утки на полпути ко рту и сказала то, что Гай впоследствии посчитает самой удивительной вещью:

— Вы должно быть так обеспокоены знаками.

— Знаками?

— Распятия.

— Обеспокоен?

— Потеряно столько свежего мяса, — сказала Клавдия спокойно, не с умным видом, а просто спокойно, а потом продолжила есть свою утку. Гаю пришлось сделать серьезное лицо, чтобы удержаться от готового вырваться смеха, а Сенвий покраснел, а затем побелел. Но Клавдия, даже не зная, что она сделала, просто продолжала есть. Только Елена почувствовала что он более сложен, чем обычный колбасник, и ее кожа защипала в ожидании. Она хотела, чтобы нанесли ответный удар, и была рада, когда он это сделал.

— Обеспокоен не то слово, — наконец сказал Сенвий. — Я не люблю отходов.

— Отходов? — спросила Клавдия, разбирая засахаренный апельсин на мелкие дольки и так деликатно помещая каждый маленький кусочек между своими губками. — Отходов? — Клавдия удостаивалась жалости от некоторых мужчин и гнева немногих; нужно быть необыкновенным человеком, чтобы увидеть глубже.

— Они были хорошо сложены, эти люди Спартака, — пояснил Марк Сенвий, — И хорошо откормлены тоже. Предположим, что они в среднем весят сто пятьдесят фунтов каждый. То есть более шести тысяч из них установлены там, как пугала для птиц. Это девять сотен тысяч фунтов свежего мяса — или бывшего свежим, во всяком случае.

— О, нет, он не может иметь в виду это, — подумала Елена. Все ее тело теперь горело в ожидании; но Клавдия, которая ела засахаренный апельсин, знала, что он имел в виду, и Гай спросил:

— Почему вы не делаете предложение?

— Я сделал.

— Но они не будут продавать?

— Мне удалось купить четверть миллиона фунтов.

Что он задумал, задавался вопросом Гай, и подумал, — Он пытается шокировать нас. Свойственным ему вульгарным, грязным образом, он отплатит нам за то, что сказала Клавдия. Елена, однако, видела истинную суть, и Гай был удовлетворен, зная, что кто-то, наконец, залез ей под кожу.

— Людей? — прошептала Клавдия.

— Инструментов, — сказал колбасник точно цитируя этого замечательного молодого философа Цицерона. — Бесполезных инструментов. Я закоптил их, измельчил в фарш, и смешал его со свининой, специями и солью. Половина идет в Галлию, половина в Египет. И цена в самый раз.

— Я думаю, что ваш юмор плохо принят, — пробормотал Гай. Он был очень молод, куда ему было до зрелой остроты колбасника. Всадник бы никогда в своей жизни не смог забыть оскорбление Клавдии, и он будет всегда припоминать его Гаю, потому что Гай совершил ошибку.

— Я не пытаюсь шутить, — ответил Сенвий на подразумевающийся вопрос. — Молодая госпожа задала вопрос, и я ответил на него. Я купил четверть миллиона фунтов рабов превратившихся в колбасу.

— Это самая страшная и отвратительная вещь, которую я когда — либо слышала, — сказал Елена. — Ваше естественная грубость, господин, приняла странный оборот.

Всадник встал и перевел взгляд с одного на другую. — Простите меня, — сказал он, и обратился к Гаю, — Спросите своего дядю, Силлия. Он заверил сделку, и он в очередной раз кое — что выгадал для себя, раз сделал это.

Затем он отошел. Клавдия продолжала спокойно поедать засахаренные апельсины, только остановилась, чтобы высказать замечание, — Каким невозможным человеком он оказался!

— Тем не менее, он говорит правду, — сказал Елена.

— Что?

— Конечно, правду. Почему вы должны быть настолько шокированы?

— Это была глупая ложь, — сказал Гай, — сказанная исключительно для нашей пользы.

— Разница между нами, моя дорогая, — сказала Елена, — в том, что я знаю, когда кто — то говорит правду.

Клавдия стала белее, чем обычно. Она встала, извинилась, а затем прошествовала с величавым достоинством к комнате отдыха. Елена слегка улыбнулась, почти про себя, и Гай сказал:

— Ничто не шокирует тебя на самом деле, а, Елена?

— С чего бы?

— По крайней мере, я не ем колбасу.

— Я никогда не ела ее, — сказала Елена.

V

Двинувшись по дороге, в первой половине дня, они свалились на голову сирийскому торговцу янтарем, чье имя было Mуцел Шабаал, тщательно завитая борода которого блестела умащенная ароматным маслом, и чье длинное вышитое платье свисало вниз по обе стороны боков стройной белой лошади, на которой он ехал, и чьи пальцы сверкали перстнями с дорогими камнями. Следом за ним семенила дюжина рабов, Египтяне и Бедуины, каждый из них нес на голове массивный сверток. На протяжении всего Римского мира, дорога была великим уравнителем, и Гай оказался втянут в довольно одностороннюю беседу с опытным коммерсантом, даже несмотря на то, что вклад молодого человека в нее, был лишь чуть больше, чем случайный кивок. Для Шабаала было большой, более чем большой честью встретиться с любым Римлянином, потому что он наиболее глубоко восхищался Римлянами, всеми Римлянами, но особенно хорошо воспитанными и благорасположенными Римлянами, такими как Гай, что было наиболее очевидно. Были некоторые жители востока, которые не понимали некоторые вещи о Римлянах, как, например, свобода, с которой их женщины двигаются; но Шабал не один из них. Царапни Римлянина и ты найдешь железную жилу, свидетелем тому эти знаки рядом с дорогой, и он был очень доволен уроком, преподанным его рабам, просто видящим эти самые поучительные распятия.

— Вы вряд ли поверите, молодой господин, — сказал Mуцел Шабаал на своей беглой, но с любопытными ударениями латыни, — но были люди в моей земле, которые в полной мере ожидали падения Рима перед Спартаком, и было даже небольшое восстание среди наших собственных рабов, которых мы должны были подавить жесткими мерами. Как мало вы понимаете Рим, сказал я им. Вы приравниваете Рим к тому, что вы знали о нем в прошлом, или к тому, что вы видите вокруг. Вы забыли, что Рим что — то новое для этой земли. Как я могу описать им Рим? Я например, говорю серьезно. Что это значит для них? В самом деле, что это значит для тех, кто не видел Рим своими глазами, не водил дружбу и не имел бесед с жителями Рима? Серьезность — убедительная, с тем чувством ответственности, с каким бывают серьезными и имеют серьезные намерения. Мы понимаем, что легкомыслие — это наше проклятие, мы легкомысленны с вещами, мы живем лишь для удовольствия. Римлянин не пустяк; он является учеником добродетели. Индустрия, обучение, экономика, милосердие — вот для меня замечательные слова характеризующие Рим. Это есть тайна мира Римской дороги и Римского владычества. Но как можно объяснить это, молодой господин? Со своей стороны, я смотрю с серьезным удовлетворением на эти символы наказания. Рим не мелочь. Наказание соответствует преступлению, и, таким образом, у вас есть Римская справедливость. Наглостью Спартака было то, что он поставил под сомнение все, что было лучшим из всего. Он попытался грабежом и убийством расстроить Римский порядок и потому Рим отверг его…

Гай слушал и слушал, и, наконец, некая часть его скуки и отвращения передалась другим. Засим Сириец, со многими поклонами и извинениями, представился Елене и Клавдии, каждой с янтарным ожерельем. Он рекомендовал себя им и членам их семей и всем их возможным торговым знакомцам, а потом исчез.

— Слава богу, — сказал Гай.

— Мой серьезнейший, — улыбнулась Елена.

VI

Позже в тот же день, незадолго до того, как они съехали с Аппиевой дороги на маленькую боковую дорогу, ведущую к вилле, где они должны были провести ночь, произошел инцидент, нарушивший монотонность путешествия. Манипул третьего легиона, дорожно — патрульной службы, отдыхал чуть в стороне от дороги. Щиты, мечи и шлемы были уложены рядами возле маленьких трехгранных палаток, воткнутые в землю короткие копья подпирали высокие щиты, с тремя надетыми на копья шлемами, кивавшими с каждой оружейной груды, всему миру, как сложенные в поле снопы зерна. Солдаты заполняли лагерь, толклись в тени палаток, требуя пива и больше пива, пили его пинтами из деревянных чаш называемых ножными ваннами. Они были жесткие, с суровыми лицами, бронзовотелые мужчины, распространявшие вокруг сильный запах пота, от пропитанных им кожаных штанов и безрукавок, голосистые и сквернословящие, и до сих пор осознающие тот факт, что знаки наказания вдоль дороги были результатом их недавней работы.

Когда Гай и девушки остановились, чтобы понаблюдать за ними, их капитан вышел из шатра, с чашей вина в одной руке, приветственно махая другой Гаю тем более охотно, так как с Гаем было две очень красивых молодых дамы.

Он был старым другом Гая, молодой человек по имени Селлий Квинт Брут, он делал хорошую карьеру военного, а также был дерзок и красив. Елену он уже знал, с Клавдией он был весьма рад встретиться, и он тут — же очень профессионально и экспромтом спросил их, что они думали о его мальчиках.

— Крикливые, много сквернословят, — сказал Гай. — но хороши.

— Я не должна ничего бояться, вместе с ними, — сказала Клавдия, и добавила, — кроме них.

— Сейчас они ваши рабы, и теперь они вместе с вами, — заметил Брут галантно.

— Где вы решили остановиться?

— Мы остановимся сегодня на Вилла Салария, — сказал Гай — и если ты помнишь, дорога ответвляется примерно в двух милях отсюда.

— Тогда в радиусе двух миль, ты не должен бояться ничего на земле, — воскликнул Брут и спросил Елену:

— Вы когда — нибудь путешествовали в сопровождении почетного караула легионеров?

— Я нет, и никогда не была столь важной персоной.

— Вот именно, но вы так важны для меня, — сказал молодой офицер. — Просто дайте мне шанс. Просто наблюдайте. Я положу их у ваших ног. Все они принадлежат вам.

— Они являются последней вещью в мире, которую я хотела бы видеть у моих ног, — запротестовала Елена.

Он допил вино, бросил чашу высунувшемуся из дверей рабу, и засвистел в маленький серебряный свисток, который свисал со шнурка на его шее. Было странно слышать требовательную трель четырех высоких и четырех низких нот, и в ответ легионеры глотнули пивка, выругались себе под нос, и бросились туда, где были сложены их копья, щиты и шлемы. Свисток Брута звучал снова и снова, извлекая из себя резкую, настойчивую мелодию, и манипул ответил, как будто ноты, которые они услышали, непосредственно воздействовали на их нервную систему. Они сошлись, сгруппировались в отряды, развернулись кругом, а затем разделились на две колонны, по одной с каждой стороны дороги, в поистине удивительном проявлении контролируемой дисциплины. Девушки зааплодировали, и даже Гай, несколько раздраженный проделкой своего друга, вынужден был восхититься той точности, с какой отряд исполнял команду.

— Они хороши в бою? — задал он вопрос.

— Спросите Спартака, — ответствовал Брут, и Клавдия воскликнула:

— Браво!

Брут поклонился, отдал ей честь, и она расхохоталась. Это была необычная реакция для Клавдии, но многое в ней сегодня необычайно поражало Гая. Щеки горели румянцем, а глаза блестели от волнения, глядя на слаженные действия исполняемые манипулом. Гай чувствовал себя не столь обойденным вниманием, сколь удивленным тем, как она начала общаться с Брутом, внимание которого то и дело перескакивало с одних носилок на другие и взял на себя все руководство процессией.

— Что еще они умеют делать? — спросила Клавдия.

— Маршировать, сражаться, ругаться.

— Убивать?

— Убивать — да, они убийцы. Разве они так не выглядят?

— Мне нравится, как они выглядят, — сказала Клавдия.

Брут изучал ее холодно, а потом тихо сказал, — На самом деле я думаю о том, что умеете делать вы, моя дорогая.

— Что еще?

— Что еще вы хотите? — спросил Брут. — Вы хотите услышать их? Шагом марш! — крикнул он, и глубокие голоса солдат скандировали в ногу:

Вирши звучали невнятно и грубо в этих глотках, а слова было трудно понять. — Что это значит? — Елена хотела бы знать.

— Ничего на самом деле. Это просто походный марш. Их сотни, и они ничего не значат. Небо, земля, дороги, камень — ничего на самом деле, но с ними маршируют лучше. Этот родился во время Рабской Войны. Некоторые из них не для женских ушей.

— Некоторые из них для моих ушей, — сказала Клавдия.

— Я прошепчу его для вас, — он улыбнулся, и наклонился к ней на ходу. Потом он выпрямился, и Клавдия повернула голову, чтобы посмотреть на него. Снова распятия вдоль дороги, свисающие тела, нанизанные, как бисер вдоль пути. Брут махнул в их сторону. — Вы хотите, чтобы вот это было благородно? Это их работа. Мой манипул распял восемьсот из них. Они малоприятные; они жестокие и твердые и убийственные.

— И это делает их лучшими солдатами? — спросила Елена.

— Это предполагается.

Клавдия попросила, — Пусть один из них подойдет сюда.

— Зачем?

— Потому что я хочу.

— Хорошо, — он пожал плечами и крикнул, — Секст! Выйти и присутствовать!

Солдат вышел из рядов, сделал два шага вперед и встал между носилок, отдал честь, и выступил на шаг впереди офицера. Клавдия села, скрестила руки, и пристально его изучала. Он был среднего размера, c темной кожей, мускулистый мужчина. Его голые предплечья, шея, горло и лицо было загорелым почти до цвета красного дерева. Черты острые, выступающие, обветренное лицо, влажное от пота. На нем был металлический шлем, большой, квадратный щит висел на спине поверх ранца. В одной руке он нес пилум, толстое, шестифутовое копье из лиственницы, двух дюймов в диаметре с надетым на одном конце опасным, тяжелым, восемнадцатидюймовым треугольным железным острием. Одет лишь в короткую рубаху, на поясе тяжелый испанский меч, к кожаной безрукавке были приклепаны три железные пластины на груди, три полукруглых на каждом плече. Три дополнительные железные пластины опускались из-за пояса на бедра, гремя при ходьбе. Он носил кожаные штаны и высокие кожаные башмаки, и под этой огромной массой металла и дерева, он шагал легко и, видимо, без усилий. Весь металл на нем был смазан, так же, как и его смазанная броня; вонь масла, пота и кожи смешивались и стали профессиональным запахом силы, военной машины.

Со своего места, Гай мог видеть лицо Клавдии в профиль, губы приоткрыты, язык облизывает их, глаза пожирают солдата.

— Я хочу, чтобы он шел рядом с носилками, — прошептала Клавдия Бруту.

Он пожал плечами и бросил приказ солдату, чьи губы только чуть дернулись в тусклой улыбке, когда он сделал шаг назад и пошел рядом с Клавдией. Только один раз его глаза взглянули на нее, а потом он смотрел прямо перед собой. Она протянула руку и коснулась его бедра, едва коснулась его, там где мышцы собирались гармошкой под кожей, а затем сказала Бруту:

— Скажи ему, чтобы ушел. Он воняет. Он отвратителен.

Лицо Елены окаменело. Брут снова пожал плечами и велел солдату, вернуться обратно в строй.

VII

Вилла Салариа было довольно ироничное название, напоминающее о том времени, когда множество земель к югу от Рима было зараженными малярией солончаками. Но этот участок болота уже давно осушен, а частная дорога, которая ответвлялась от Аппиевой дороги и вела к имению, была почти так же хорошо вымощена, как и сама основная дорога. Антоний Гай, который владел имением, был родичем Гая и Елены по линии их матери; и хотя его земля не отличалась, как некоторые, столь уж сложным ландшафтом, расположенная довольно близко к городу, это была весьма большая плантация в частной собственности и высокой репутацией показательного загородного имения среди латифундий.

После того, как Гай и обе девушки съехали с Аппиевой дороги, им пришлось преодолеть еще четыре мили частной дороги, прежде чем они добрались до самого дома. Разница была заметна сразу же; каждый дюйм земли был заботливо ухоженным. Лесные деревья были обрезаны как в парках. Горные склоны были террасными, и среди террас было много виноградников, виноградные лозы, только начинали выбрасывать вперед свои пальцеподобные, первые весенние побеги. Другие поля были засажены ячменем, становившемся на практике все менее распространенным и прибыльным, с тех пор, как мелкие крестьянские наделы уступили место большим латифундиям — затем показались бесконечные ряды оливковых деревьев. Везде, было то, что свидетельствовало об элегантном ландшафтном дизайне, который может быть реализован только при наличии практически неограниченного рабского труда, и трое молодых людей снова и снова замечали прекрасные маленькие гроты, мшистые, зеленые и прохладные, с небольшими вкраплениями в них Греческих храмов, мраморные скамейки, фонтаны из полупрозрачного алебастра и белокаменные дорожки, пересекающие лес и уходившие в овраги. Видели, как выглядело все это, когда опускалась вечерняя прохлада с солнцем заходящим за низкие холмы, и обворожительная сцена вызвала у Клавдии, которая не бывала здесь раньше, все новые и новые возгласы восторга. Это вполне соответствовало «новой Клавдии» и Гай размышлял о том, как тонкая хотя и довольно полнокровная молодая дама могла так расцвести, возбужденная зрелищем символов наказания, как их остроумно назвали.

В это время дня, крупный рогатый скот гонят домой, звон колокольчиков и печальный зов рога пастухов звучал постоянно. Козопасы, молодые фракийцы и армяне, голые, за исключением обрывков шкур, прикрывающих чресла, побежали через лес, подобные бегущим опрометью животным, и Гай задавался вопросом, кто выглядел более человеком, козы или рабы. Теперь он снова подумал, хотя он часто делал это и прежде, о богатствах этого своего дяди. По закону, любой вид коммерческой деятельности был запрещен старым и благородным семьям; но Антоний Гай, как и многие из его современников, нашел закон удобным плащом, а не цепью. Было известно, кем он был, через своих агентов, более десяти миллионов сестерциев отданы в рост под проценты, проценты, которые часто составляли сто процентов. Было также отмечено, что он владел четырнадцатью квинквиремами, обеспечивающими торговлю с Египтом и что он владел половиной одного из крупнейших серебряных рудников в Испании. Несмотря на то, что он не входил ни в одно из крупных акционерных обществ, возникших после Пунических войн, всадники, которые сидели за столами советов этих обществ, неукоснительно соблюдали пожелания Антония Гая.

Было просто невозможно описать, насколько богат он был, и хотя Вилла Салария было местом красивым и обустроенным с большим вкусом, с более чем десятью тысячами гектаров полей и лесных массивов, принадлежащих ему, это была отнюдь не самая большая или самым роскошная из латифундий. Также Антоний Гай не выставлял напоказ имеющиеся у него богатства, что стало привычным у такого количества благородных семей в последнее время, устраивавших большие гладиаторские игры и пиршества неописуемой роскоши с развлечениями в восточном стиле. Пиршественные столы Антония были хороши и изобильны, но они не были украшены павлиньими грудками, языками певчих птиц или чучелами ливийских мышей, с разной вкуснятиной внутри. Этот вид пищи по — прежнему вызывал неодобрение, а скандалы в семье не выставлялись напоказ. Сам Антоний был Римлянином старой закалки, и Гай хоть и уважал его, но не особенно на него походил, а потому никогда не чувствовал себя полностью комфортно в его присутствии.

Частично эта неловкость была связана с самим человеком, ибо Антоний Гай являлся не самым дружелюбным человеком в мире; но большая неловкость вытекала из того факта, что Гай всегда чувствовал оценивание со стороны своего дяди, разницы, между тем, кем на самом деле был племянник и тех ожиданий Антония Гая, что молодые Римляне должны бы были оправдать. Гай подозревал, что легенда о добродетельной и строгой Римской молодежи, посвятившей себя гражданскому долгу, храбрых солдатах, первыми движущихся по ступеням офицерской карьеры, женившихся на каких — то высокородных Римских девах, заботящихся о многочисленной семье как у Гракхов, служа государству бескорыстно и хорошо, переходя с должности на должность, став консулом, наконец, почтенными и почитаемыми равными и простыми людьми, людей титулованых и богатых, высокоморальных и честных во всем, никогда не была менее реальна, чем сейчас; а сам Гай знал отнюдь не таких молодых Римлян. Молодые люди, которые окружали Гая в общественной жизни Рима были заинтересованы в ряде вещей; некоторые из них посвятили себя завоеванию астрономического числа молодых дам; другие подхватили болезнь денег в нежном возрасте и уже в свои двадцать лет были заняты в ряде незаконных коммерческих предприятий; другие обучались подлому занятию магистратов, упорно двигаясь через грязную рутину повседневной работы в магистратуре, покупкой и продажей голосов, подкупом, общественным строительством, попустительством, обучаясь снизу вверх той торговле, что их отцы практиковали так умело; некоторые сделали карьеру в чревоугодии, став требовательными гурманами; и очень немногие ушли в армию, которая, как карьера для молодого джентльмена, становилась все менее и менее популярна. Так Гай, который в качестве члена многочисленной группы все представители которой посвятили себя тупой задаче времяпрепровождения, как ленивого, так и приятного, насколько это возможно, считал себя безвредным, если не незаменимым гражданином великой республики, и возмущался невысказанным обвинением, которое Антоний, его дядя, так часто выражал. Для Гая, жить и давать жить подытоживало цивилизованную и работоспособную философию.

Он думал об этом, когда они вошли в обширное пространство ухоженного сада и лужайки, окружавшей саму виллу. Обширные сараи, загоны и казармы для содержания рабов составлявшие производственную базу плантации, были отделены от жилой части, и ни намека на них, ни намека на уродство или бунтарство не было позволено вторгнуться в классическое спокойствие дома. Сама вилла, огромный квадратный дом, построенный вокруг центрального двора и бассейна, стоял на вершине невысокого холма. Побеленный, покрытый обветреной красной черепицей, он не был непривлекательным сам по себе, и твердость его простых линий подчеркивалась утонченным расположением высоких кедров и тополей вокруг него. Обустроенный в так называемом Ионическом стиле, с большим количеством цветущих кустарников, которым придали необычные формы, подстриженными газонами, беседками из цветного мрамора, алебастровыми бассейнами для тропических рыб, а также многочисленными традиционными для лужаек статуями, нимфами и панами, фавнами и амурами. Антоний Гай получал постоянные предложения о покупке рабов по самой высокой цене с Римских рынков, где продавались опытные Греческие скульпторы и мастера ландшафта; на это он никогда не скупился — хотя поговаривали, что у него не было собственного вкуса и он просто следовал совету своей жены, Юлии. Гай верил этому потому что не был обделен вкусом и не видел никаких его следов в своем дяде. В то время как было много других вилл, роскошнее, чем Вилла Салария, некоторые, как дворцы восточных владык, Гай полагал, что лучшей или более милой обстановки быть не может. Клавдия согласился с ним. Когда они прошли через ворота по дороге вымощенной кирпичом и подъехали к дому, Клавдия ахнула, и сказала Елене:

— Это предел о котором я когда — либо мечтала! Место словно из Греческих мифов.

— Это очень приятное место, — согласился Елена.

Две юные дочери Антония Гая увидели их первыми и помчались через лужайку, чтобы приветствовать их, а затем более степенно прошествовала их мать, Юлия, приятной наружности, смуглая и довольно полная женщина. Сам Антоний вышел из дома через минуту, а за ним трое мужчин. Он был щепетилен в вопросах поведения как своего, так и других, и приветствовал свою племянницу, племянника и их подругу с изысканной любезностью, а затем официально представил своих гостей. Двое из них были хорошо известны Гаю, Лентул Гракх, проницательный, успешный городской политик, и Лициний Красс, генерал, который создал себе имя во время Рабской Войны и о котором много говорили в городе в этом году. Третий человек в кампании был незнаком Гаю; он был моложе других, не намного старше самого Гая, немного неуверенный, с тонким недоверием человека, не бывшего Патрицием по рождению, высокомерного, но с менее тонким высокомерием, чем у Римских интеллектуалов, занимающихся оценкой новичков с умеренно хорошими перспективами. Его звали Марк Туллий Цицерон, и он принял свое представление Гаю и двум красивым молодым женщинам со скромным самоуничижением. Тем не менее, он не мог скрыть свое беспокойное любопытство, и даже Гай, который был не самым проницательным человеком, понял, что Цицерон рассматривал их оценивая, пытаясь понять их роль на фоне совокупного семейного богатства и влияния.

Клавдия, тем временем, устремила все свое внимание на Антония Гая в качестве наиболее желательного мужского элемента, хозяина внушительного дома и бесконечных акров. Имея лишь номинальное понимание смысла политики и довольно смутное представление о войне, она была не особенно впечатлена Гракхом или Крассом, а Цицерон был не только неизвестным, что означало, никаких последствий для Клавдии, но, очевидно был одним из всадников, участников в гонке стяжательства, которых ее учили презирать. Юлия уже прижималась к Гаю, своему любимцу, что-то мурлыча ему, как большой, неуклюжий котенок, а Клавдия оценила Антония гораздо тоньше, чем когда-либо это делал Гай. Она увидела в этом крупном, горбоносом, мощном, мускулистом землевладельце большого тирана, неудовлетворенного и изголодавшегося. Она почувствовала чувственную подоплеку его явно вымышленного пуританизма, а Клавдия предпочитала мужчин, которые были мощными, но бессильными. Антоний Гай никогда бы не был нескромным или раздражающим. Все это, она по-видимому дала ему знать о себе, вялой улыбкой.

Вся компания направилась к дому. Гай спешился, и теперь домашний раб Египтянин уводил его лошадь. Носильщики, уставшие от всех пройденных миль, обливающиеся потом, присели рядом со своей ношей и дрожали от вечерней прохлады. Теперь их тощие тела были как у животных, как и их усталость, их мышцы дрожали от боли истощения, как и полагается животным. Никто не смотрел на них, никто не заметил их, никто не вспомнил об их присутствии. Пятеро мужчин, три женщины и двое детей пошли в дом, а носильщики продолжали сидеть на подстилках, ожидая. Теперь один из них, паренек, лет не более двадцати, начал рыдать, все больше и больше, бесконтрольно; но остальные не обращали на него никакого внимания. Они оставались там, по крайней мере двадцать минут до того, как за ними пришел раб и провел их к казарме, где они получат пищу и кров на ночь.

VIII

Гай разделил ванну с Лицинием Крассом, и он с удовлетворением узнал, что великий человек не из той школы, что позволила ему, Гаю, лично, приобрести все те утонченные качества, характерные для современного молодого человека из хорошей семьи. Он нашел Красса приятным и приветливым, и несмотря на одержанную победу, стремящимся узнать мнение других, даже тогда, когда эти другие лица не имеют особого значения. Они развалились в ванне, лениво плещутся, плавают взад и вперед, нежась в теплой, душистой воде, так сильно пропитанной ароматными солями. Тело Красса хорошо сохранилось, жесткий и плоский живот, никаких отвислостей, столь характерных для среднего возраста, он был полон молодой и боевой готовности. Он спросил Гая, ехали ли они по дороге из Рима.

— Да, мы ехали, и мы собираемся завтра в Капую.

— Вы не возражаете против знаков наказания?

— Нам было очень любопытно увидеть их, — ответил Гай. — Нет, на самом деле, мы не возражали против этого конкретно. Но тут и там, можно было увидеть тело, расклеванное птицами, что стало уже несколько неприятно, особенно если ветер дует в вашу сторону, и ничего нельзя с этим поделать, а девушки просто прикрывали занавески. Но, вы знаете, носильщиков это задело, и иногда им становилось плохо.

— Я предполагаю, что они поняли, — улыбнулся генерал.

— Возможно. Как вы думаете, есть какие — то чувства у рабов? Наши рабы, присматривающие за детьми, хорошо воспитаны по большей части, и большинство из них были биты кнутом, когда в детстве я учился в школе Аппия Mунделлия, но несмотря на свою силу, они не намного лучше животных. Они будут понимать? Я полагаю, трудно поверить, в наличие таких однородных качеств среди рабов. Но вам лучше знать. Как вы думаете, все рабы у Спартака чувствовали что — то?

— Я думаю, что большинство из них.

— Правда? Вы можете совершенно не беспокоиться по этому поводу.

— В противном случае, я бы не говорил про эти дела с распятиями, — объяснил Красс. — Это расточительно, и я не люблю отходы ради отходов. Кроме того, я думаю, что убийство может иметь неприятные последствия, слишком много убийств. Я думаю, что это «что — то» делаемое для нашего блага сегодня, может повредить нам позже.

— Но из — за рабов? — запротестовал Гай.

— Что так любит говорить наш Цицерон — раб является инструментом говорящим, в отличие от животного, который инструмент полу — говорящий, в отличие от обычного инструмента, который мы могли бы назвать инструмент молчащий. Это очень умный способ классификации, а я уверен, что Цицерон очень умный человек, но Цицерону не пришлось сражаться со Спартаком. Цицерон, для своей логики, не должен оценивать потенциал Спартака, потому что он не должен проводить ночи без сна, как делал я, пытаясь предвидеть, что задумал Спартак. Когда борешься против них, вдруг обнаруживаешь, что рабы нечто большее, чем инструменты говорящие.

— Знали ли вы его, — я имею в виду лично?

— Его?

— Спартака, я имею в виду.

Генерал рефлекторно улыбнулся. — Не совсем, — сказал он. — Я создал свою собственную картину его, сопоставив вместе то и это, но я не слыхал, чтобы кто — нибудь знал его. Как возможно его знать? Если ваша неразумная собака, вдруг побежала и сделала нечто разумное, она все равно будет собака, не так ли? Трудно знать. Я создал свой образ Спартака, но я не предполагаю, что написал его портрет. Я не думаю, что кто — то может. Возможно те, кто, висят вдоль Аппиевой дороге, но и сам этот человек, уже как сон. Теперь мы переделаем его обратно в раба.

— Каким ему и полагается быть, — сказал Гай.

— Да-да, я тоже так думаю.

Гаю стало затруднительно продолжать обсуждать эти вопросы. Дело не в том, что у него было так мало военного опыта, правда заключается в том, что он не интересовался войной;. все же война была обязанностью его касты, его класса, его места в жизни. Что этот Красс о нем думает? Его вежливость и внимательное отношение непритворны? В любом случае, семью Гая нельзя игнорировать или принижать, а Крассу нужны друзья, потому что вся ирония в том, что это генерал, который выиграл жесточайшую, возможно, во всей римской истории войну, получил от этого достаточно мало славы. Он боролся против рабов и победил их — когда эти рабы почти победили Рим. В этом было любопытное противоречие, а скромность Красса вполне может быть реальна. О Крассе не сложат легенды, не споют песен. Необходимость забыть всю эту войну, принижала его победу все больше и больше.

Они вылезли из ванны, и ожидающие их рабыни, окутали их теплыми полотенцами. Во многих, более образцовых местах, все не было организовано и наполовину, как у Антония Гая, чтобы предвидеть и удовлетворить потребности гостя. Гай думал об этом, пока его вытирали насухо; в старые времена, как его учили, был мир, полный мелких князьков, маленьких царств и княжеств, но мало кто из них был бы в состоянии жить или отдыхать в стиле Антония Гая, не слишком могущественного или важного землевладельца и гражданина Республики. Скажите, чем бы мы были, ведь Римский образ жизни является отражением тех, кто наиболее подходит и способен управлять.

— Я не совсем привык к тому, чтобы за мной ухаживали и одевали женщины, — сказал Красс. — Вам это нравится?

— Я никогда об этом много не думал, — ответил Гай, что было полуправдой, ибо он испытывал определенное удовольствие и возбуждение как и сейчас обихаживаемый рабынями. Его собственный отец этого не позволял, и в определенных кругах, на это взирали неодобрительно; но в последние пять или шесть лет, отношение к рабам значительно изменилось, и Гай, как и многие из его друзей, лишали их большинства человеческих качеств. Это было тонкое положение. В этот момент он на самом деле не знал, на кого были похожи эти три прислуживающие им женщины, и если бы он был внезапно спрошен, не смог бы описать их. Вопрос генерала заставил его понаблюдать за ними. Они были из какого — то племени или части Испании, молодые, мелкие в кости, симпатичные смуглянки, тихие. Босиком, они были одеты в короткие, простые туники, и их платья были влажными от пара ванны, с пятнами пота от их усилий. Они возбуждали его совсем чуть-чуть, только с точки зрения его собственной наготы, но Красс привлек одну из них к себе, обращался с ней как с дурочкой и улыбался, глядя на нее сверху вниз, в то время как она сжалась от его прикосновения, но не оказала никакого сопротивления.

Это чрезвычайно смутило Гая; он вдруг почувствовал презрение к этому великому генералу, копошащемуся с девушкой около домашней ванны; он не хотел на это смотреть. Это показалось ему мелким и грязным, лишающим Красса достоинства и Гай подумал, что, когда Красс вспомнит об этом позже, он будет держать против Гая камень за пазухой, за то, что он при этом присутствовал.

Он подошел к столу для умащения и лег, и мгновение спустя Красс присоединился к нему. — Прелестная малютка, — сказал Красс. Этот человек, полный идиот, с точки зрения женщин, задавался вопросом Гай? Но Красс не обижался. — Спартак, — сказал он, подхватывая упущенную перед тем нить разговора, — был очень большой загадкой для меня, как и для вас. Я никогда не видел его — ни разу за все время этого дьявольского танца в который он завлек меня.

— Вы никогда не видели его?

— Никогда не видел, но это не значит, что я не знал его. Кусочек за кусочком, я сложил его. И мне понравилось. Другие люди занимались музыкой или живописью. Я написал портрет Спартака.

Красс растягивался и нежился под умелыми, разминающими пальцами массажистки. Одна из женщин принесла небольшой кувшин душистого масла, постоянно тщательно подливая смазку под пальцы массажистки, которая умело снимала напряжение мышц, мышцу за мышцей. Красс вздыхал с удовольствием, как большая кошка, когда ее погладят.

— Что он хотел — его портрет, я имею в виду? — спросил Гай.

— Я часто задаюсь вопросом, что представлял из себя я в его голове, — ухмыльнулся Красс. — Он призывал меня в конце концов. Солдаты так говорят. Я не могу поклясться, что я слышал его, но они говорят, что он пел, Красс — подожди меня, ты, ублюдок! Он был не более чем в сорока или пятидесяти ярдах от меня, и он начал прорубать себе путь ко мне. Это была удивительно. Он не был очень большим человеком, не очень сильным человеком, но у него было бешенство. Это точное слово. Когда он дрался с оружием врукопашную, это было похоже, на ярость, гнев. И он на самом деле приблизился ко мне на половину расстояния. Должно быть, он убил по меньшей мере, десять или одиннадцать человек в том своем последнем, диком порыве, и он не остановился, пока мы не изрубили его на куски.

— Значит, это правда, что его тело не было найдено? — спросил Гай.

— Это правда, Он был изрублен на куски, и не осталось просто ничего, что можно найти. Вы знаете, как выглядит поле боя? Оно завалено мясом и кровью, и чье это мясо и кровь, очень трудно сказать. Поэтому он ушел, как и пришел, из ничего в ничто, с арены в мясную лавку. Мы живем мечом, и мы умираем от меча. Это был Спартак. Я приветствую его.

То, что сказал генерал напомнило Гаю разговор с колбасником, вопрос вертелся у него на кончике языка. Но потом он передумал и спросил вместо этого:

— Вы не ненавидите его?

— За что? Он был хорошим солдатом и проклятым, грязным рабом. Так, что я должен ненавидеть собственно? Он мертв, а я жив. Мне это нравится — произнес он с благодарностью, разминаемый пальцами массажистки, получая удовольствие, как нечто само собой разумеющееся, но его слова были только о ней и не касались ничего другого. — Но мой опыт ограничен. Вы бы не подумали, что это так, именно вы, но ваше поколение смотрит на вещи по — другому. Я не имею в виду каких — то сук, я имею в виду тонких штучек, как эта. Как далеко можно зайти, Гай?

Молодой человек сначала не понял, о чем тот вообще говорит, и посмотрел на него с любопытством. Мышцы на шее Красса напряглись от желания, страсть была явно разлита по всему телу. Это обеспокоило Гая и немного напугало его, он хотел бы побыстрее покинуть комнату, но не видел никакого способа сделать это с достоинством, и у него было тем меньше шансов уйти, что его пытались сделать сообщником в происходящем, вынуждали его быть там, видеть происходящее.

— Вы можете спросить у нее? — сказал Гай.

— Спросить у нее? Как вы думаете, эта сука говорит на латыни?

— Они все говорят, хотя бы немного.

— Вы имеете в виду спросить ее напрямую?

— Почему нет? — пробормотал Гай, а потом повернулся на живот и закрыл глаза.

IX

Пока Гай и Красс были в ванне, и в то время как в последний час до захода, солнце отбрасывало золотое сияние над полями и садом Вилла Салария, Антоний Гай взял подругу своей племянницы на прогулку под предлогом любования лошадиной пробежкой. Антоний Гай не впадал в столь показные проявления, как, например, частное обучение колесничих или собственная арена для игр. Он придерживался собственной теории, согласно которой, чтобы владеть богатством и выжить, нужно было использовать его скрытно, он не был столь социально незащищен, чтобы призывать к безвкусной известности, что например, было распространено среди нового социального класса деловых людей, возникшего в республике. Но, как и его друзья, Антоний Гай любил лошадей и выплачивал фантастические суммы денег для разведения хорошего племенного скота, и получал большое удовольствие от своих конюшен. В это время, цена за хорошую лошадь была по крайней мере в пять раз дороже хорошего раба, что объяснялось тем, что иногда требуется пять рабов, для ухода за лошадью должным образом.

Лошади бегали по огороженному, широкому лугу. Конюшни и загоны были сгруппированы в одном месте, а на небольшом расстоянии оттуда, выстроили удобную каменную галерею, способную вместить до пятидесяти человек, открытую в обе стороны и большой загон.

Приблизившись к конюшне, они услышали пронзительное, требовательное ржание жеребца, с ноткой настойчивости и ярости, новые для Клавдии, захватывающие, но, все же пугающие.

— Что это? — спросила она Антония Гая.

— Жеребец возбужден. Я купил его на рынке всего две недели назад. Фракийских кровей, крупная кость, дикарь, но он прелесть. Хотели бы вы увидеть его?

— Я люблю лошадей, — сказала Клавдия. — Пожалуйста, покажите его мне.

Они шли к конюшням, и Антоний велел десятнику, маленькому, словно усохшему рабу Египтянину, вывести коня для демонстрации в большой загон. Чтобы полюбоваться зрелищем, они прошли на галерею, и уселись в гнездо из подушек, обустроенное для них рабами. Клавдия не преминула заметить, как хорошо вышколены и прилежны слуги Антония Гая, как они предугадывали каждое его желание, ловили каждый взгляд. Она выросла среди рабов, и все знала о трудностях, которые они могли доставить. Когда она сказала ему об этом, он заметил:

— Я не наказываю своих рабов кнутом. Когда есть проблемы, я убиваю одного из них. Это призывает к послушанию, но не ломает их дух.

— Я думаю, что у них замечательный дух, — кивнула Клавдия.

— Это не так легко обращаться с рабами — укротить жеребца намного легче.

Тем временем, служители привели жеребца в загон, огромного желтого зверя с налитыми кровью глазами и пеной на губах. На голове его была надета узда, и все же два раба, повисшие на уздечке едва могли удержать его, встающего на дыбы и вырывающегося. Он протащил их до середины загона, а затем, когда они отпустили его, отбежал подальше, и повернувшись к ним, взвился на дыбы и ударил на них копытами. Клавдия рассмеялась и захлопала в ладоши от восторга.

— Он великолепен, великолепен! — воскликнула она. — Но почему он полон такой ненависти?

— Разве вы не понимаете?

— Я думала, что он будет проявлять любовь, а не ненависть.

— Спариваться. Он ненавидит нас, потому, что мы удерживаем его от того, что он хочет. Хотите посмотреть?

Клавдия кивнула. Антоний сказал несколько слов стоящему на небольшом расстоянии от них рабу, и мужчина побежал к конюшне. Кобыла была каштановой масти, гибкая и нервная. Она бежала через загон, и жеребец кружил, чтобы отрезать ее. Но Антоний Гай не смотрел на них; его глаза были устремлены на Клавдию, которая была покорена сценой разыгрывающейся перед ней.

X

Посредством принятия ванны, бритья, употребления парфюма, легкого умащения волос маслом и их изящной подзавивки, в свежей к трапезе одежде, Гай вошел в папоротниковую комнату выпить бокал вина, прежде чем позовут к ужину. Папоротниковая комната Вилла Салария сочетала розового цвета финикийскую плитку с тонко тонированным, бледно — желтым стеклом крыши. В результате в это время суток был нежное свечение замирающего солнечного света, который преобразовал темные папоротники и тяжелолиственные тропические растения в фантазию. Когда Гай вошел, Юлия была уже там, сидя на алебастровой скамье, по обе стороны от нее, расположились ее маленькие девочки, озаренные последними лучами солнца, ласкового и доброго. Сидящая в своем длинном белом платье, с темными волосами, искусно уложенными вокруг головы, обвившая руками обеих своих детей, она была воплощенной картиной Римской матроны, любезной, спокойной и достойной; и если бы ее поза не была столь явно и по- детски наиграна, она бы вполне естественно, напомнила Гаю каждую картину, изображающую мать Гракхов, которую он когда- либо видел. Он подавил порыв зааплодировать или сказать, — Браво, Юлия! Было слишком легко унизить Юлию, ибо ее притворство всегда было жалким, враждебным никогда.

— Добрый вечер, Гай, — она улыбнулась, прекрасно сочетая моделируемое удивление и истинное удовольствие.

— Я не знал, что ты здесь, Юлия, — извинился он.

— Но я здесь. Здесь и позволь мне налить тебе бокал вина.

— Хорошо, — согласился он, и когда она начала отсылать девочек прочь, запротестовал:

— Пусть они остаются, если хотят.

— Им действительно время ужинать. Когда дети ушли, она сказала, — Подойди и присядь рядом со мной, Гай. Садись рядом со мной, Гай. Он сел, и она налила вино для них обоих. Она коснулась своим стаканом его и выпила не сводя с него глаз. — Ты слишком красив, чтобы быть хорошим, Гай.

— У меня нет никакого желания быть хорошим, Юлия.

— А чего ты желаешь Гай, ну чего?

— Наслаждения, — ответил он откровенно.

— И это становится все труднее и труднее, таким молодым, как ты, не так ли, Гай?

— На самом деле, Юлия, я не выгляжу уж очень печальным, не так ли?

— Или особенно счастливым.

— Роль девы — весталки, Юлия, тебе не очень к лицу.

— Ты гораздо умнее, чем я, Гай. Я не могу быть столь же жестокой, как ты.

— Я не хочу быть жестоким, Юлия.

— Ты поцелуешь меня чтобы это доказать?

— Здесь?

— Антоний не придет. Прямо сейчас, он выставляет своего нового жеребца из конюшни для назидания той маленькой блондинки, что вы привезли сюда.

— Что? Для Клавдии? О, нет-нет. — Глубоко внутри себя Гай захихикал.

— Какой ты зверек. Ты поцелуешь меня?

Он нежно поцеловал ее в губы.

— Только так? Желаешь нынешнюю ночь, Гай?

— На самом деле, Юлия?

— Не говори мне нет, Гай, — прервала она его. — Пожалуйста. Ты не поимеешь свою Клавдию сегодня в любом случае. Я знаю своего мужа.

— Она не моя Клавдия, и я не хочу ее сегодня ночью.

— Тогда.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо, Юлия. Мы не будем говорить об этом сейчас.

— Ты не хочешь?

— Это не то, что я хочу или не хочу, Юлия. Я просто не хочу больше говорить об этом сейчас.

XI

Ужин на Вилла Салария продемонстрировал, как и другие практики ведения домашнего хозяйства, определенное сопротивление изменениям уже распространившимся в космополитическом Риме. Со стороны Антония Гая, это был не столько укоренившийся консерватизм, сколько желание отделить себя от нового класса богатых купцов, сделавших свои состояния на войнах, пиратстве, горнодобывающей промышленности и торговле, и которые жадно, внахлест принимали все Греческие или Египетские инновации. Что касается принятия пищи, Антоний Гай не мог наслаждаться едой, развалясь на диване; это нарушало его пищеварение и отвлекало его от реальной пищи, на маленькие пикантные кисло- сладкие деликатесы, которые стали настолько модными в настоящее время. Его гости сидели за столом и ели со стола, и хотя он подал им дичь и птицу, прекрасное жаркое и элегантную выпечку, лучшие супы и самые сочные фрукты, не было той странной стряпни, которая демонстрировалась в первую очередь на тарелках столь многих Римских вельмож. Он также не видел пользы в музыке и танцах во время еды; хорошая еда, хорошее вино и хороший разговор. Его отец и его дед оба были в состоянии свободно читать и писать; Сам он считался образованным человеком, и если его дед шел работать на поля фермы рядом со своими рабами, Антоний Гай правил своей большой латифундией, как мелкий Восточный князь мог бы управлять своей маленькой империей. Тем не менее, он любил думать о себе как о просвещенном правителе, хорошо разбирающимся в Греческой истории, философии и драматургии, способным если не практиковать, то по крайней мере компетентным в медицине, а также разбирающимся в политических делах. Его гости отражали его вкус, и когда они возлежали в своих креслах после еды, попивая десертное вино — женщины в отремонтированной папоротниковой комнате, в этот самый момент — Гай, уловил отраженные в них и их хозяине сливки качеств, которые сделали Рим и которые правили Римом так цепко и так умело.

Гай восхищался им тем меньше, чем больше он узнавал его; у него не было амбиций в этом направлении. По их мнению, он не представлял никакой ценности и не имел особого значения, молодой мот из хорошей семьи с настоящим талантом направленным только на еду и конюшни; в некоторых отношениях это было новое направление, продукт последнего поколения или двух. Тем не менее, он имел определенное значение; он имел семейные связи, которые были завидными; когда его отец умрет, он стал бы очень богатым, и весьма возможно, что некоторые повороты судьбы превратят его в лицо с политическим влиянием. Таким образом, он был несколько большим, чем тот, кого терпят, и обихаживали его несколько лучше, чем можно было бы относиться к молодому, надушенному щеголю с хорошими возможностями, умащенными маслом волосами и без мозгов.

И Гай боялся их. В них была болезнь, но болезнь проявившаяся недостаточно, чтобы ослабить их. Они сидели здесь, поглощая свою прекрасную еду, попивая сладкое вино, и те, кто оспорил их власть были распяты на мили и мили вдоль Аппиевой дороги. Спартак был мясом; просто мясом; как мясо на разделочном столе в мясной лавке; нечего было даже распять. Но никому никогда не распять Антония Гая, сидящего так спокойно и уверенно во главе стола, говорящего о лошадях, ставящего чрезвычайно логическую точку утверждением, что лучше, использовать двух рабов запряженных в плуг, чем одну лошадь, так как никогда не бывало лошади, которая могла бы выдержать получеловеческое обращение с рабами.

Легкая улыбка на лице слушающего Цицерона. Больше, чем другие, Цицерон тревожил Гая. Как может нравиться Цицерон? Хотел ли он быть таким как Цицерон? После того, как Цицерон посмотрел на него, как бы говоря, — О, я знаю, что ты такое, мой мальчик. Сверху и снизу, вверху и внизу, внутри и снаружи. Другие боятся Цицерона, задавался он вопросом? Держитесь подальше от Цицерона, пусть Дьявол заберет его в ад, сказал он себе. Красс слушал с вежливым интересом. Красс должен был быть вежливым. Он был картиной Римского военного, прямой, квадратное лицо, твердые, жесткие черты, бронзовая кожа, тонкие черные волосы, а потом Гай подумал о нем в ванне и поморщился. Как он мог? Через стол от Гая, сидел политик, Гракх, большой человек с глубоким гулким голосом, и головой утонувшей в воротнике жира, его руки были огромные, толстые и пухлые, с кольцами почти на каждом пальце. Он отвечал, демонстрируя глубокую выдержку профессионального политика; его шутки были очень смешны; его утверждения были мощными утверждениями, в то время как его несогласие всегда было условным. Его заявления были помпезны, но никогда не глупы.

— Конечно, лучше с рабами, запряженными в плуг — заметил Цицерон, после Гракха, выразившего некоторое недоверие. — Зверь, который может думать, является более желательным, чем зверь, который думать не может. Стоит над этим порассуждать. Кроме того, лошадь вещь значимая. Нет племен лошадей, против которых мы можем вести войну и вернуть сто пятьдесят тысяч в помещение аукциона. И если вы используете лошадей, рабы погубят их.

— Я не вижу как — сказал Гракх.

— Спросите нашего хозяина.

— Это правда, — кивнул Антоний. — Рабы погубят лошадь. У них нет никакого уважения ко всему, что принадлежит их хозяину, — кроме самих себя. Он налил еще один бокал вина. — Должны ли мы говорить о рабах?

— Почему нет? — отозвался Цицерон. — Они всегда с нами, и мы являемся уникальным продуктом рабов и рабства. То есть тем, что делает нас Римлянами, если сказать напрямик. На этой большой плантации живет наш хозяин — в чем я завидую ему — по милости тысячи рабов. О Крассе много говорят в Риме, из — за рабского восстания, конец которому он положил, и Гракх имеет доход с рынка рабов — который находится в магистратуре, он владеет телами и душами, количество которых я не решаюсь даже исчислить. И этот молодой человек — кивая на Гая и улыбаясь. — этот молодой человек, я подозреваю, уникальный продукт рабов даже чуть больше, потому что я уверен, что они ухаживали за ним и кормили его и выгуливали его и лечили его и…

Гай покраснел, но Гракх расхохотался и закричал:

— И самого Цицерона?

— Для меня, они представляют собой проблему. Для того, чтобы достойно жить в Риме в наши дни, нужно как минимум десять рабов. Купить их, кормить их и разместить их, ну, это моя проблема.

Гракх продолжал смеяться, но заговорил Красс, — Я не могу согласиться с вами, Цицерон, что рабы, это то, что создает нас, Римлян. Утробный смех Гракха продолжался. Он сделал большой глоток вина, и начал историю о рабыне, которую он купил на рынке за месяц до того. Он был немного напряжен, его лицо покраснело, смешливое урчание вырывалось из его огромного чрева и перемежало слова. В мельчайших подробностях, он описал девушку, которую приобрел. Гай думал, что история бессмысленна и вульгарна, но Антоний глубокомысленно кивал и Красс был увлечен приземленным описанием толстяка. Цицерон тонко и задумчиво улыбнулся во время рассказа.

— Тем не менее, я возвращаюсь к заявлению Цицерона, — упрямо сказал Красс.

— Я вас обидел? — спросил Цицерон.

— Никто не обижается здесь, — сказал Антоний. — Мы — компания цивилизованных людей.

— Нет, не обидел. Вы озадачили меня, — сказал Красс.

— Это странно, — кивнул Цицерон, — когда все доказательства вопроса вокруг нас, мы все- таки противостоим логике его составных частей, будто мы Греки. Разные логики имеет неотразимую приманку для них, независимо от последствий, но наша добродетель — упрямство. Но посмотрите вокруг нас — Один из рабов, прислуживающих за столом, заменил опорожнение графины на полные, а другой предложил фрукты и орехи мужчинам. — Какова суть нашей жизни? Мы не просто какие — то люди, мы римский народ, и мы таковы именно потому, что мы первые, полностью понявшие возможности использования раба.

— Тем не менее, рабы были и до того, как возник Рим, — возразил Антоний.

— На самом деле были, то здесь, то там. Это правда, что у Греков были плантации, как и в Карфагене. Но мы разрушили Грецию, и мы разрушили Карфаген, чтобы освободить место для наших собственных плантаций. И плантации и рабы одно и то же. Там, где другие люди имели одного раба, у нас есть двадцать и теперь мы живем в стране рабов, и наше самое большое достижение — Спартак. Как насчет этого, Красс? Вы имели близкое знакомство со Спартаком. Почему не у любой другой нации, но именно в Риме суждено было появиться ему?

— Разве мы породили Спартака? — задал вопрос Красс. Генерал был обеспокоен. Гай догадался, что эта мысль побуждала его глубоко задуматься, не оставляла ни при каких обстоятельствах, и более того, когда он столкнулся с таким умом, как Цицерон. На самом деле, это не подходящее место для встреч между ними. — Я думал, что ад породил Спартака, — добавил Красс.

— Едва ли.

Безмятежный Гракх комфортно заурчал, выпил вина и наблюдал за Цицероном, несколько виновато, потому, что будучи хорошим Римлянином, он, Гракх, был плохим философом. В любом случае, здесь был Рим и здесь были рабы, а что Цицерон предлагает сделать по этому поводу?

— Поймите это, — ответил Цицерон.

— Зачем? — потребовал уточнить Антоний Гай.

— Потому что иначе они уничтожат нас.

Красс смеялся и смеясь поймал взгляд Гая. Это был первый реальный контакт между ними, и молодой человек почувствовал дрожь волнения промчавшуюся вниз по его спине. Красс много пил, но после испытанного им ощущения, Гай не имел ни малейшего желания выпить вина.

— Вы проехали по дороге? — спросил Красс.

Цицерон покачал головой; никогда нелегко убедить военного, что все вопросы, не могут быть решены с помощью меча. — Я не имею в виду простую логику лавки мясника. Здесь процесс. Здесь, на земле нашего доброго хозяина, были когда — то, по крайней мере три тысячи крестьянских семей. Если считать по пять человек в семье, то есть пятнадцать тысяч людей. А эти крестьяне были чертовски хорошие солдаты. Как насчет этого, Красс?

— Они были хорошими солдатами. Хотелось бы, чтобы их было побольше.

— И хорошими земледельцами, — продолжил Цицерон. — Не для газонов и садов, но для выращивания ячменя. Просто ячменя, но Римский воин марширует на ячмене. Есть ли какой — либо акр вашей земли, Антоний, который производит в два раза меньше ячменя, чем у трудолюбивого крестьянина, использующего и выжимающего из нее все?

— Только на одну четверть, — согласился Антоний Гай.

Все становится крайне тускло и Гай скучал. Он оседлал свои внутренние образы, ему стало жарко и лицо его раскраснелось. Волнение пробегало сквозь него, и он представлял себе, что чувствовал солдат, когда шел в бой. Он едва ли слышал Цицерона. Он поглядывал на Красса, спрашивая себя, почему Цицерон настаивал на этой утомительной теме.

— И почему — то почему? — Цицерон требовал. — Почему не ваши рабы его производят? Ответ очень прост.

— Они не хотят, — решительно сказал Антоний.

— Точно — они не хотят. Почему они должны хотеть? Когда вы работаете на хозяина, ваше единственное достижение, испортить свою работу. Нет смысла затачивать их плуги, потому что они сразу бы затупились. Они ломают серпы, разбивают цепы и отходы становятся принципом работы с ними. Это чудовище мы создали для себя здесь на десяти тысячах гектаров, там когда — то жило пятнадцать тысяч человек, а теперь есть тысячи рабов и семейство Антония Гая, и крестьяне гниют в трущобах и переулках Рима. Мы должны понять это. Это был простой вопрос, когда крестьянин вернулся с войны, а его земля заросла сорняками, и его жена ушла спать с кем — то, его дети не знали его, дайте ему горсть серебра за его землю и отпустите его в Рим жить на улицах. Но результатом является то, что теперь мы живем в стране рабов, и это основа нашей жизни и смысл нашей жизни — и весь вопрос о нашей свободе, о человеческой свободе, Республики и будущем цивилизации будет определяться нашим отношением к ним. Они не люди; это мы должны понять и избавиться от сентиментальной чепухи Греков говорящих о равенстве всех, кто ходит и разговаривает. Раб — говорящий инструмент. Шесть тысяч из этих инструментов распяты вдоль обочины дороги; это не расточительно, это необходимо! Я до смерти болен от разговоров о Спартаке, о его мужестве — да, о его благородстве. Нет мужества и нет благородства в дворняжке, которая огрызается на пятку своего хозяина!

Холод Цицерона не рассеивался, вместо этого он превратился в ярый гнев, такой же холодный, как гнев, который переполнял слушателей и делал его их хозяином, так что они смотрели на него, почти испуганно.

Только у рабов, которые двигались вокруг стола, подающих фрукты, орехи и сласти, доливали вино, не было никакой реакции. Гай заметил это, потому что сейчас он был сверхчувствительным и мир для него был другим, и он был существом возбужденным и восприимчивым. Он видел, какими неизменными оставались лица рабов, какими деревянными были их выражения, как вялы их движения. Тогда было правдой, сказанное Цицероном: они не были созданы людьми, лишь потому, что они ходили и разговаривали. Он не знал, почему это должно успокоить его, но так и произошло.

XII

Гай извинился, пока они еще пили и разговаривали. Его желудок теперь сжимался, и он чувствовал, что сойдет с ума, если ему придется сидеть там и слушать дальше обо всем этом. Он извинился из-за усталости от своего путешествия; Но когда он вышел из столовой, он почувствовал, что ему отчаянно нужно дыхание свежего воздуха, и он прошел через черный ход на террасу, которая тянулась вдоль задней части дома, белый мрамор был всюду, кроме центра, где был бассейн наполненный водой. В центре этого бассейна, из группы морских змей выросла нимфа. Поток воды изливался из раковины, которую она держала, танцуя и сверкая в лунном свете. Скамьи из алебастра и зеленого вулканического камня были разбросаны по террасе здесь и там, под кипарисами искусно создававшими иллюзию уединенности, расположенными в больших вазах, вырезанных из черной лавы. Терраса, которая пробегала на всю ширину огромного дома и вытягивалась примерно на пятьдесят футов от дома, была окружена мраморными перилами, за исключением центра, где широкая белая лестница вела вниз к менее ухоженным садам внизу. Это было похоже на Антония Гая, скрыть экстравагантное проявление богатства за своим домом, таким образом Гай использовал камень и каменную кладку, что он едва ли дал возможность рассмотреть детали места бросив мимолетный взгляд. Возможно, Цицерон мог бы отметить гениальность людей проявившуюся в использовании камня и самодовольстве, которая выставляется в виде случайных украшений с точки зрения вечности; Но Гай не подумал об этом.

Даже при нормальном ходе вещей, немного мыслей приходило в его голову, которые касались бы чего — то отвлеченного; в целом они касались только еды или секса. Так было не потому, что Гаю не хватало фантазии или он был глуп; просто, в его жизненной роли никогда не требовалось воображения или оригинальной мысли, и единственной проблемой, с которой он столкнулся в тот момент, было полностью понять взгляд Красса, который тот бросил на него, прежде чем он покинул столовую. Он размышлял об этом под лунным светом, на склонах плантации, когда голос прервал его.

— Гай?

Последним человеком, с которым он хотел бы оказаться наедине на этой террасе была Юлия.

— Я рада, что ты приехал сюда, Гай.

Он пожал плечами, не отвечая, и она подошла к нему, положила руку на его руки, и посмотрела ему в лицо.

— Будь добр ко мне, Гай, — сказала она.

— Почему она не перестанет пускать нюни и ныть, — подумал он.

— Я прошу немного, для тебя сущий пустяк, Гай. Но мне приходится так много, просить об этом. Ты что, не понимаешь?

Он сказал, — Я очень устал, Юлия, и я хочу лечь спать.

— Я полагаю, я заслужила это, — прошептала она.

— Пожалуйста, не принимай это таким образом, Юлия.

— А как я должна принять?

— Я просто устал, вот и все.

— Это еще не все, Гай. Я смотрю на тебя, и пытаюсь понять, кто ты, и ненавижу себя. Ты так красив, и так испорчен.

Он не прерывал ее. Пусть она выскажет все это; так он избавиться от нее намного быстрее.

Она продолжала, — Нет — не более испорчен, чем кто — либо другой, я полагаю. Только рядом с тобой, я говорю это. Но мы все испорчены, мы все больны, больны, полны смерти, мешки со смертью — мы любим смерть. Разве ты, Гай, и именно ты прошел по дороге, где ты мог бы посмотреть на знаки наказания? Наказания! Мы делаем это, потому что мы любим это — то, как мы делаем то, что мы делаем, потому что мы их любим. Знаешь ли ты, как ты прекрасен здесь, в лунном свете? Молодой Римлянин, сливки мира в полном расцвете красоты и молодости — и у тебя нет времени на старуху. Я такая — же испорченная, как ты, Гай, но я ненавижу тебя так же сильно, как и люблю тебя. Я хочу, чтобы ты умер. Я хочу, что бы кто-то убил тебя и вырезал твое убогое сердце!

Наступило долгое молчание, и затем Гай спокойно спросил, — Это все, Юлия?

— Нет-нет, не все. Я бы тоже хотела умереть.

— Оба эти желания, которые могут быть удовлетворены, — сказал Гай.

— Ты презренный…

— Спокойной ночи, Юлия, — резко сказал Гай, а затем вышел с террасы. Его решимость не раздражаться была нарушена, и тетя спровоцировала его на бессмысленный взрыв. Если бы у нее было хоть какое-то чувство меры, она бы увидела, как смешно она выглядела с ее дешевой, слезливой сентиментальностью. Но Юлия никогда этого не понимала, и неудивительно, что Антоний устал от нее.

Гай пошел прямо в свою комнату. Горит лампа, и есть два раба для встречи посетителей, молодые Египтяне, которых Антоний предпочитал как домашних слуг. Гай велел им уйти. Затем он снял с себя одежду, покрасневший и дрожащий. Он протер себя духами с мягким ароматом, припудрил протертые части своего тела, надел льняное одеяние, задул лампу и лег на кровать. Когда его глаза привыкли к темноте, он смог видеть довольно хорошо, ибо лунный свет проникал сквозь широко открытое окно. В комнате стояла приятная прохлада, она была полна аромата духов и весенних кустов в саду.

Гай был не в силах ждать даже несколько минут, они казались ему часами. Потом раздался очень легкий стук в дверь.

— Войдите, — сказал Гай.

Красс вошел, закрыв за собой дверь. Великий генерал никогда не выглядел более мужественно, чем сейчас, когда он стоял и улыбался молодому человеку, который ждал его.

XIII

Луч лунного света изменил свое положение, и Гай, уставший, пресыщенный и чувственный, растянувшийся как кошка, образ, который возник у него, как он сказал, представив себя, просто так, без всякого повода.

— Я ненавижу Цицерона.

Красс был заботлив, доволен собой и спокоен, и он спросил, — Почему ты ненавидишь Цицерона — именно Цицерона? Цицерон справедлив. Да? Почему ты его ненавидишь?

— Я не знаю, почему я ненавижу его. Должен ли я знать, почему я ненавижу людей? Некоторых из них, я люблю, а некоторых, я ненавижу.

— Знаешь ли ты, что это мнение не только Цицерона — не его одного, но многих, установить знаки наказания, шесть тысяч распятий вдоль Аппиевой дороги? Вот почему ты его ненавидишь?

— Нет.

— Как ты себя чувствовал, когда ты видел распятия? — спросил генерал.

— Иногда это волновало меня, но в основном нет. Девушек это возбуждает больше.

— Да?

— Но завтра я буду чувствовать себя иначе. — Гай улыбнулся.

— Почему?

— Потому что ты установил их там.

— Не совсем — Цицерон, другие. Мне было все равно, так или иначе.

— Но ты уничтожил Спартака.

— Это имеет значение?

— Я люблю тебя за это, а его я ненавижу.

— Спартака? спросил Красс.

— Да, Спартака.

— Но ты никогда не знал его.

— Это не имеет значения. Я ненавижу его, больше Цицерона. Меня не волнует Цицерон. Но его, этого раба, его я ненавижу. Если бы я мог убить его сам! Если бы ты мог привести его ко мне и сказать, вот, Гай, вырежи его сердце! Если бы ты мог.

— Теперь ты говоришь, как ребенок, — снисходительно сказал генерал.

— Я? Почему нет? — Гай подпустил плаксивую нотку в голосе. — Почему бы мне не побыть ребенком? Разве так здорово быть взрослым?

— Но почему ты так ненавидишь Спартака, если ты никогда не видел его?

— Может быть, я видел его. Ты знаешь, я поехал в Капую четыре года назад. Мне был только двадцать один год, я был очень молод.

— Ты еще очень молод, — сказал генерал.

— Нет — я не чувствую себя юным. Но тогда я им был. Нас было пятеро или шестеро, поехавших. Maрий Брак взял меня с собой, он очень любил меня. Гай сказал это намеренно, для эффекта, который должен бы был воспоследовать, Maрий Брак погиб в Рабской Войне, так что не могло быть и речи о причастности к настоящему, но пусть Красс знает, что он был не единственным и не первым. Генерал напрягся, но промолчал, и Гай продолжал:

— Да, был Марий Брак и я, и мужчина и женщина, его друзья, другая пара, я думаю, чьи имена я забыл, и Марий Брак действовал грандиозным образом — да, весьма в грандиозной манере.

— Ты очень сожалеешь о нем?

— Мне было жаль, что он умер, — пожал плечами Гай, и генерал подумал:

— Что ты за зверюшка! Что за грязное маленькое животное!

— Во всяком случае, мы поехали в Капую и Брак обещал нам особенный цирк, который стоил дороже, чем сейчас. Нужно быть богатым человеком, чтобы устроить такое в Капуе.

— Лентул Батиат содержал там школу, не так ли? — спросил Красс.

— Содержал, и она должно быть была лучшей школой в Италии. Лучшей и самой дорогой, и ты мог бы купить слона за те деньги, что он просил за поединок пары его мальчиков. Говорят, что он сколотил на этом миллион, но он был свиньей в любом случае. Ты его знал?

Красс покачал головой. — Расскажи мне о нем, я очень заинтересован. Это было перед тем, как Спартак вырвался, не так ли?

— За восемь дней до того, я думаю. Да, Батиат сделал себе имя, потому что у него был обычный для работорговцев гарем, и люди не любят такого рода вещи. Не в открытую. Все в порядке, если это делается в комнате с закрытыми дверями, но довольно безвкусно делать это на дорогах общего пользования. Это практически то, что он сделал. Кроме того, он использовал своих мальчиков как жеребцов и женщин для приплода, как я полагаю, но он не знал, как делать что-нибудь деликатно. Он был большой, толстый буйвол, черные волосы, черная борода, и я помню, какой была его одежда, пятна от пищи повсюду. Яичные пятна, когда он говорил с нами, свежие яичные пятна прямо на его тунике.

— Мелочи, которые ты помнишь! — улыбнулся генерал.

— Я помню это. Я пошел к нему с Браком и Брак хотел увидеть два поединка на смерть; но Батиат не соглашался на это. Батиат сказал, что не было никакого смысла пытаться разработать что — нибудь в смысле стиля, техники или точных правил, когда каждый богатый и скучающий джентльмен из Рима может сходить сюда, как в свой собственный цирк. Но у Брака был кошелек, и деньги говорили.

— Они говорят с такими людьми, — сказал генерал. — Все ланисты презренны, но этот Батиат свинья. Ты знаешь, он владеет тремя самыми большими домами в Риме, а четвертый, рухнул в прошлом году, и половина его жильцов были убиты в хлам. Он сделает все ради денег.

— Я не знал, что ты с ним знаком.

— Я говорил с ним. Он был кладезь информации о Спартаке — единственный, я полагаю, кто действительно знал о Спартаке.

— Расскажи мне, — вздохнул Гай.

— Ты говорил мне, что, возможно, видел Спартака.

— Расскажи мне, — повторил Гай капризно.

— Ты иногда похож на девушку, — улыбнулся генерал.

— Не говори так! Я не хочу, чтобы ты когда-либо говорил это! — Гай напрягся и ощерился как кошка.

— Что же я сказал, чтобы так тебя разозлить? — успокоил его генерал. — Ты просишь меня рассказать тебе о Батиате? Это не представляет большого интереса, но я расскажу, если ты хочешь. Это было больше года назад, я думаю, нас тогда сильно потрепали рабы. Именно поэтому я хотел бы узнать об этом Спартаке. Ты знаешь человека, и его легче победить…

Гай улыбнулся, слушая. Он не очень понимал, почему так сильно ненавидит Спартака; но иногда он находил более глубокое удовлетворение в ненависти, чем в любви.