Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови»

ГЛАВА ПЕРВАЯ И если боль твоя стихает…

(10 августа 1920 года)

ПЕРЕКОП

— Да вы тут, Яков Александрович, целую крепость обустроили. Таких укреплений я даже в Порт-Артуре не видел. — Адмирал Колчак задумчиво посмотрел на старинный Турецкий вал.

Всего за пять месяцев, с того дня, как он принял на себя командование над Черноморским флотом и войсками в Крыму, все здесь изменилось, и к лучшему, как надеялся бывший «верховный правитель России».

В марте на Перекопе стояла непролазная грязь, солдаты ютились по неглубоким окопчикам Юшуня и в немногих убогих домишках Армянска. Какая крепкая оборона?! Да перейди красные в наступление, они с ходу бы прорвали такое убожество и ворвались в Крым. Господь отвел — перемирие заключили с ними вовремя, предотвратив неизбежную катастрофу.

— Только благодаря вам, ваше высокопревосходительство. Без помощи флота оборудовать позиции было бы нечем. И некем!

Генерал-майор Слащев был молод, немного за тридцать лет, с хорошей гвардейской выправкой. И не менее талантлив, как Александр Васильевич убедился, чем военный министр Сибири. Но последний хороший организатор и администратор, а первый — умелый тактик. И отличные позиции оборудовал — адмирал Колчак, сам знающий артиллерист, не мог не отметить хорошее расположение великолепно оборудованных, прикрытых броней и залитым бетоном батарей.

— Сколько здесь вы поставили орудий, генерал?

— Тридцать шесть крепостных мортир и двадцать три морских пушки, из них две десятидюймовых. Последние там, за Юшунем, — Слащев показал рукою назад, в сторону второй оборонительной линии. — Плюс почти сто полевых орудий и четыре сотни пулеметов в прикрытие. Теперь нас отсюда никакой силой не выбить.

— А если большевики перебросят сюда осадную артиллерию? — Колчак подначил Слащева, прекрасно зная ответ.

— Подавим ответным огнем. Они будут как на ладони, позиции ровные как стол, — молодой генерал усмехнулся. — А у нас все броней закрыто, вон бетонированные казематы врыты.

Адмирал присмотрелся — на обратных скатах вала были обустроены хорошо замаскированные сооружения, прикрытые броневыми плитами. Тут просто повезло, что французский броненосец «Дантон» прошлой весной у Севастополя налетел на мель, и с него пришлось снять чуть ли не половину броневого пояса, дабы облегчить корабль. Но в Крым ворвались красные, и все эти плиты «союзники» бросили, спешно унося ноги.

Да и на складах Черноморского флота, несмотря на годы мировой и гражданской войн, включая тотальный грабеж, устроенный германцами, и наглое мародерство англичан, французов и греков, сохранилось много чего полезного и нужного.

Со старых крепостных фортов Севастополя адмирал приказал забирать необходимое — арматуру и железо, старые, чуть ли не времен войны с Турцией, 9-дюймовые мортиры, броню и металлические двери и многое другое. Да и с кораблей, застывших мертвыми грудами, в ход пошло все, что можно было отвинтить и срезать, от брони до стальных конструкций. Заодно установили перед всеми укреплениями мощные фугасы, изготовленные из переделанных морских мин.

Взяли много, но еще больше осталось. Есть чем наступление красных встретить, грех жаловаться!

Иркутск

— И что будем делать дальше, Константин Иванович?! Даешь мировую революцию?!

В голосе Михаила Александровича прозвучала едкая ирония, которую последний российский император и не думал скрывать. Недавнее известие о взятии Варшавы красными произвело в Иркутске определенный фурор среди населения и военных.

С одной стороны, оно вроде вызвало у населения скрытую радость — поляков, после захвата ими в мае Киева, рассматривали в Сибири как наглых интервентов, желающих на углях революционного пожара хорошо погреть свои загребущие лапы. Но с другой — проступил явственный, хотя тщательно скрываемый страх. Все прекрасно понимали, что если большевистский режим усилится за счет Германии, недавнего врага в мировой бойне, которую тоже терзала революционная лихорадка, то будет…

В общем, мало не покажется никому!

— Путь от Вислы к Одеру не такой уж и короткий, как может показаться на первый взгляд, государь. — Военный министр Сибирского правительства генерал-адъютант Арчегов излучал олимпийское спокойствие, даже улыбался, когда стал отвечать. — Видишь ли, ваше величество, я сам не ожидал от большевиков такой прыти, — Арчегов усмехнулся, выпустив из ноздрей густую струю табачного дыма. — То даже во благо. Да, красные взяли Варшаву и поят коней из Вислы, но разве это плохо?

— А чего ж хорошего?!

— Если выбирать из всяких там французов, англичан, поляков и прочих «союзников», с одной стороны, и большевиками — с другой, то я полностью на стороне последних — по крайней мере, они русские.

— С каких это пор комиссарствующие жиды для тебя своими стали?! С Троцким и Лениным сговорился в Москве? — Михаил поднял ладонь, как бы показывая, что сейчас шутит. Вот только Арчегов воспринял слова всерьез, понимая, что в каждой шутке лишь доля шутки.

— Их поддерживает большинство населения нашей России, а вот с этим нам нужно считаться, — медленно произнес генерал. — И не важно, каким путем большевики добились этой поддержки, пусть даже сочетая террор с демагогией, и не собираются выполнять в будущем свои обещания. Для нас есть только эта текущая реальность, и с нею нужно считаться. — Он надавил на последнюю фразу и веско добавил: — Хочется нам этого или нет.

— Так это и понятно, — задумчиво пробормотал Михаил, но развивать мысль не стал, а с немым вопросом посмотрел на генерала. Тот усмехнулся — в последнее время поведение монарха ему нравилось все больше и больше, выводы из последних событий он для себя сделал определенные и теперь старался вникнуть в каждую мелочь.

— Если злейшие враги насмерть вцепились в глотки, то тут радоваться нужно, ваше сибирское величество. И если они обоюдно задавят друг друга, то ва-ще…

— Задушат ли?! Если большевики добьют поляков, а потом вломятся в Германию, как слон в фарфоровую лавку?!

— Нам-то какая печаль от этого? — искренне изумился Арчегов, широко раскрыв глаза.

— Ты что — совсем спятил?! Если мировая революция полыхнет по всей Европе, то нам достанется в первую очередь! Хотя и попозже. За Уральским хребтом не отсидимся…

— Не гони пургу, Мики. — Глаза генерала сверкнули, только не гневом, а злорадством. Михаил Александрович успел заметить характерный блеск и с тщательно скрываемым облегчением вздохнул полной грудью. Арчегова он успел достаточно хорошо изучить за это время, хотя многое из его действий до сих пор не понимал.

— Ты человек военный и прекрасно сам понимаешь, что красные выдохлись. Они взяли Варшаву на последнем рывке, уже падая от усталости. Полтысячи верст за два месяца отмахать — не шутка. Огульное наступление есть чистейшей воды авантюра, но им повезло! — Арчегов усмехнулся, сжав губы ниткой, и решительным движением смял окурок в пепельнице, будто кого-то из врагов раздавив крепкими пальцами. Но заговорил спокойно, по обыкновению медленно, но внушительно произнося слова:

— Теперь большевикам нужно не меньше двух недель, чтобы подтянуть тылы, пополнить части, подвезти боеприпасы. А поляки тоже ведь время терять не будут. Так что проделать очередной рывок, от Вислы до Одера, у кремлевских товарищей не выйдет, хотя путь тут намного короче, если считать версты от Днепра до Вислы.

— Я долго беседовал сегодня с французским послом, — Михаил сделал нарочитую паузу и с затаенным веселым огоньком в глазах посмотрел на генерала. Тот скрывать своего интереса не стал:

— И что?

— А ты догадайся сам!

— Загадку ты даешь хитрую, но решаемую, — Арчегов с лукавством посмотрел на своего друга-монарха. — Если отбросить дипломатические славословия, то наши «друзья» настоятельно попросили помочь горделивым полякам. Причем экстренно. «Морковку» подвесили прямо под нос, как тому ослу. Вот только скуповаты французы, вряд ли что-либо насущное тебе предложили. Ведь так, Мики?

— Ты прав, Костя. Бабка тебе ворожит, что ли?!

— Да нет, наверное…

— Так да или нет?

— Скорее, наверное, — отшутился Арчегов. И спросил уже серьезным тоном, веселые искорки из глаз пропали, будто их разом ведром студеной воды залили: — Так что они там посулили?

— Вооружение и аэропланы, снаряжение на двести тысяч солдат. И многое другое, включая полторы сотни танков.

— Задарма? — В голосе генерала прорвалась едкая ирония.

— Если бы, — с нескрываемой горечью ответил Михаил. — Мы должны дать гарантии по взятым займам и принятым обязательствам, причем и тем, что были сделаны Временным правительством Керенского.

— Губа не дура!

— Мы должны вернуть французским владельцам всю их собственность, главным образом металлургические заводы на юге России и николаевские верфи, что сейчас находятся у большевиков. Причем расходы на ремонт и восстановление предприятий они предлагают взять за наш счет.

— Морда не треснет? — пробормотал Арчегов, но Михаил Александрович снова не обратил внимания на его короткую реплику, а продолжил говорить с тем же хладнокровием, хотя слова давались ему нелегко от растущего в душе возмущения столь наглыми, другого слова он подобрать не мог, условиями «дружественной» Франции.

— Сибирь должна отдать под гарантию всю золотодобычу и алтайские серебряные рудники, а также Транссибирскую железную дорогу… А Дон и Кубань — обеспечить поставки хлеба по льготной цене. Да, кстати, займы, что они нам могут предоставить под поставки вооружения, мы можем получить немедленно, но процент…

— Драконовский?

— Хуже, — с горькой усмешкой поднял глаза на генерала Михаил. — Совершенно безбожный! Посол откровенно признался, хотя глаза потупил, что это надбавка за риск.

— Своего не упустят, сволочи, — усмехнулся Арчегов. Выглядел генерал отнюдь не расстроенным, даже повеселел. Это и удивило монарха:

— Ты чему радуешься, Костя?! Принять помощь на таких условиях есть окончательно превратить Россию в их колонию!

— За тебя радуюсь, что твои последние иллюзии о «братской помощи союзников» рассеялись как дым!

— Предположим, я их и раньше не сильно испытывал!

— Они не меняются, я имею в виду французов. Почти такие же условия, за исключением, понятное дело, Сибири, Париж «щедро» предложил барону Врангелю, «верховному правителю России» в моем времени. Я тебе о том говорил уже раньше. Тот согласился…

— А куда ему было деваться. — Вот только одобрения при этих словах в голосе Михаила Александровича не прозвучало, и Арчегов это уловил.

— Потому он и спас поляков, стянув на себя с десяток лишних красных дивизий, коих не хватило большевикам для взятия Варшавы. Выручил ляхов с их панской Польшей, но окончательно погубил даже те ничтожные шансы, что были у «белого движения».

— Мы такую глупость не сделаем! — Михаил Александрович усмехнулся, сжав кулаки.

— Надеюсь, ты это послу не стал объяснять?

— Что я, совсем, что ли, с ума тронулся? — Михаил Александрович пожал плечами, глаза полыхнули недобрым пламенем, и наигранно рассмеялся:

— Я ему очень витиевато добрый час излагал условия, те неимоверные трудности, в которых находятся освобожденные от большевиков территории. А посему возлагать на русских бремя очередной войны я не вправе, хотя мне самому этого прямо очень хочется. Но новым временам диктуют совершенно другие обстоятельства. Я сейчас не самодержец всероссийский и принимать решения одиночным порядком уже не могу. Вот в таком ключе я ему уши и заговаривал следующий час.

— Мики, твое величество меня восхищает. Два часа говорить ни о чем — такое умение многого стоит.

— Почему ни о чем? — делано удивился монарх, пожав плечами. — Де-юре они нас признали… Чего же желать больше?

— А вот с этого момента я прошу быть тебя поподробнее. Чего же ты от них пожелал?

— Да сущую безделицу. Попросил их вернуть то, что они, не мудрствуя лукаво, прихватили у нас в прошлом году, когда свои десанты высадили. И списочки приложил, что ты с Колчаком приготовил.

— И как?!

Арчегов невольно хмыкнул, представив, как вытянулись в изумлении физиономии французского и английского послов, когда они познакомились с таким демаршем русского монарха. Еще бы не удивиться, когда потребовали вернуть вывезенное, сиречь уворованное, а также полностью компенсировать порушенное «союзниками», включая сознательные подрывы черноморских броненосцев и наглый увод русских кораблей с Севера, особенно крейсеров «Варяг» и «Аскольд» и необходимых для навигации в Заполярье ледоколов.

— Особенно «понравилось» мое категорическое требование немедленно возвратить нам крейсер «Муравьев-Амурский» и те эсминцы германского флота, что строились по русским проектам и были оплачены нашим золотом. И которые наши «друзья» по Антанте уже поделили между собою, наплевав на данные нам ранее гарантии.

— Ты им правильно поддал, Мики, теперь пусть они шибко подумают. А мы подождем, нам некуда торопиться.

— С чего уж тут нам поспешать? — притворно вздохнул монарх. — Да и выплаты по долгам «союзникам» мы будем производить лишь после того, как они вернут все награбленное у нас, никак не раньше. А если не смогут, то мы сами все подсчитаем и счет предложим. И еще одно — я им намекнул, — Михаил гневно сжал губы, — хорошо так намекнул, в добрую оглоблю, что они обязаны оплатить всю кровь, что мы за них пролили в войну с Германией. А раз даже румыны, что два года метались из лагеря в лагерь, репарациями и аннексиями богато разжились, то нам тем более они обязаны определенную долю дать! А без этого любые переговоры, причем на равных условиях, не начнутся. Как и выплаты по сделанным ранее долгам. Вот что я им заявил, мать их за ногу!

— Ты молодец, ей-богу! Аплодирую!

Арчегов усмехнулся — в первый раз генерал видел такую горячность императора по отношению к предавшим и продавшим Россию союзникам. И это было очень хорошо для его планов.

— Ну что ж… Ты все правильно сделал, Мики, говорю еще раз. Мы не будем продолжать пагубную политику — таскать им голыми ручонками из пламени каштаны! Пусть они сами попробуют заняться этим увлекательным и занятным делом.

— А мы подождем! — В голосе Михаила прорвалась нескрываемая угроза и глухая, застарелая ненависть.

— Теперь надо только ждать, — Арчегов понимающе улыбнулся, — но и рук не опускать. Бездействие губительно…

Ангара

— Ты сам посуди, паря, куда деваться было?! На Сизовском острове двух казаков с бабами и детишками малыми насмерть умучили. У нас Митроху, свояка моего, на распыл пустили. На Тушаме троих ухлопали за отказ в отряд пойти да баб сильничали жестоко. Жуть тогда многих наших мужиков взяла, как тут в банду к «краснюкам» не пойти…

Есаул Коршунов еле слышно хмыкнул, откидывая сшитое из лоскутов цветное одеяло. За перегородкой тихо говорили хозяин с ординарцем, вели неспешную, свойственную только таежным сибирякам степенную беседу. А «краснюки» в устах бородача прозвучало как «говнюки», хлестко и, судя по тону и сдержанной злобе, предельно искренне.

— А что ж этого Бурлова вы сами не ухлопали, за дела его?

— А как? Сам знаешь, что прошлым летом в наших краях творилось. Ум за разум у многих зашел! Колчак-то слабоват, да пороли много — вот мужики за красных и подались. А как не пойдешь-то, если тех, кто супротив был, Бурлов бить до смерти приказывал.

— А теперь что мужики супротив его идут?

— Так мы за крепкую власть и порядок держимся. У меня в прошлом году корову и двух свинок зарезали, за так, за «спасибо». Мол, революция потом все возместит! Как же, раскатали губы! А теперича и облигацию на пятьдесят рублей дали да три золотых империала. От налогов на два года ослобонили. Все честь по чести, от царя-батюшки одно добро видим. Так как же мне за такую народную власть не встать, не голытьба же. Да нет у нас таких, завсегда справно жили.

Сон уже окончательно прошел, есаул еще раз усмехнулся, усевшись на широкой хозяйской кровати, что стояла в кутьи. Действительно, чудны дела в революции. Правильно хозяин сказал, что ум за разум зайдет.

Таежное сельцо Невон, куда он прибыл с отрядом из Илимска на двух пароходах, было не просто зажиточным по сибирским меркам, а богатым. Жили тут одни старожилы, новоселов здесь отродясь не было. Два десятка усадеб теснились на крутом берегу неширокой речушки с хрустальной водой, в которой резвились узкие силуэты хариусов.

С другой стороны медленно текла величавая Ангара, широкая синяя гладь сильно отдаляла противоположный, покрытый скалами берег. На ней и кормились местные селяне. Да окрестная глухая, хоть двести верст в любую сторону иди, тайга богатое пропитание давала — и дичь, и мясо, и шкуры, не говоря уже про грибы с ягодами. А заливные луга какие? Вдоль Ангары на пару верст тянутся, недаром стайки у хозяев полны скотом, сена с травой хватает. Благодатные места!

— Почему ты, Трофим Семенович, в поход идешь? Ведь хозяйствовать нужно, не воевать?

— Мы с мужиками решили, — хозяин говорил медленно, внушительным голосом, — хватит безобразий на собственной землице устраивать да всяких горлопанов слушать. Царь нам народную власть дал, мужицкие советы, сами все дела решаем. А потому с отрядом вашим пойдем, винтовки у всех есть — в стражники еще в июне записались. Жить дальше без опаски желаем. Потому Бурлова с шайкой добить надобно, неча ему в здешней тайге фулюганить да людей честных грабить. Хватит воевать да ратиться, в мире жить надобно, в согласии, в трудах честных…

Иркутск

— Что ты хочешь сделать? — Михаил Александрович с нескрываемым интересом посмотрел на своего генерал-адъютанта, ломая свою голову над вопросом — какой шаг предпримет его хитрый друг.

— Передам красным остатки русского оружия, что мы имеем в Сибири и в Приуралье. Нам они не нужны, мы на японское оснащение давно перешли. Да и Колчак обещал выделить немного, и казаки от себя добавят. Так что до Одера красным будет с чем идти. А вот дальше до Рейна не смогут — пупок развяжется! Мощей не хватит!

— Ты в этом уверен?!

— В чем? — Арчегов прекрасно понял подоплеку, но искренне изобразил непонимание.

— Что они дойдут только до Одера, и ни верстой дальше?!

— Уверен?! В этом мире нельзя быть уверенным. — Генерал усмехнулся, но моментально стал серьезным. Он положил ладони на стол. — Да, я почти в этом убежден. Военного производства в Совдепии сейчас никакого. Если в семнадцатом более десяти тысяч пулеметов изготовили, то ныне и полтысячи не будет. Старых запасов хватало на гражданскую войну, а вот для войны с поляками уже нет. А что будет с немцами? У тевтонов десять дивизий и патронов хватит. И союзники условия Версальского мира смягчить для них смогут, если большевики к границам Германии выйдут. Вряд ли в Париже желают увидеть германо-русские большевистские полчища на Рейне! У себя под боком?!

— Посол мне сегодня на что-то подобное намекал…

— Потому не желаю, чтобы большевики прекратили экспорт революции дальше на запад. А в германском пожаре мы, думаю, заинтересованы даже больше, чем Ленин! Вот так-то, Мики! А потому спасти мировую революцию — вот наша главная задача, «товарищ царь». Спасти любой ценою, ибо в этом, как ни странно, наше спасение!

Генерал с улыбкой закурил папиросу, с затаенным удовлетворением наблюдая за эффектом сказанных слов, от которых Михаил Александрович застыл соляным столпом в крайнем изумлении. Еще бы — все время генерал убеждал его в одном, а оказывается, это другое, противоположное, а ведь где-то прячется и третье!

В совсем ином направлении…

— А если на всю Европу полыхнет? — выдавил из себя опомнившийся наконец Михаил Александрович.

— Нам какая печаль, если наши заклятые друзья большевики перережут французских буржуев?! Ты же их условия выслушал вчера и сегодня, отнюдь не благостные для будущего России. Печься об их благополучии жаждешь? Что с того, что нашего кредитора красные на «распыл» пустят? Обгадиться прикажешь жидко и не жить, посыпав голову пеплом?!

Слова хлестали свирепым бичом — Михаил только морщился, получая их одно за другим. Но не мог сразу подыскать достойного ответа — слишком неожиданное развитие получил разговор. Арчегов же, со злой гримасой на лице, продолжал крепко наседать на растерявшегося собеседника, агрессивно выплевывая из себя фразы:

— Ты сейчас должен вести предельно эгоистичную политику, Мики. Тебя должны интересовать только интересы нашей России, и ничего больше. Здоровый национальный эгоизм диктует соответствующую политику. Пусть циничную, раз без этого нам обойтись нельзя. Хватит проливать русскую кровь за чуждые нам интересы! Хватит, Мики. Император Николай Павлович задавил венгерскую революцию и этим радостно похвалялся. Боже, какой идиот тогда уселся на престол! Прости, что такое говорю о твоем прадеде. Ведь стране боком через пять лет вышло! Вместо того чтобы приветствовать развал векового врага, Австро-Венгрии, и обеспечить себе доминирование на юге, решить наконец вопрос о черноморских проливах, сотворить такую невероятную глупость!

— Но ведь он прав, ты что, сам не видишь, какая зараза эта революция?! Что у нас сейчас творится…

— Зараза, конечно, еще какая проказа. Недаром их Ленин большевизм с бациллами отождествляет, с чумой двадцатого века! Однако есть тут одна закавыка. Когда у тебя дома, то это смертельно опасно для государственного организма. Зато если такая болезнь съедает твоего злейшего врага, то, может, не стоит так по нему убиваться?! Пусть французы и англичане переболеют этой заразой — им только на пользу пойдет, а мы своего тут упустить не должны. Пусть в обратку своих же методов попробуют, раз они этих гадов по всяким ихним парижам на нашу голову откармливали, убежище разной сволоте предоставляя. А теперь мы им этот «экспорт» вернем!

— Ты не думаешь, что они скопытятся от такой чумы?! Французы ведь издавна революциями балуются!

— Хорошо бы, если… Нет, Мики, большевизм их не захлестнет! Хотя, чего скрывать, мне бы такого очень хотелось. Пусть бы эти твари своим варевом подавились!

Генерал и сибирский царь, носящий титул императорского высочества и ставший в одночасье местоблюстителем имперского престола, условности давно отбросили в сторону и слов не подбирали — не на приеме послов сидят, дружескую беседу между собой ведут. Настолько искренне, что собеседники раскраснелись, и табачный дым густыми клубами застилал большой кабинет, словно на старинной батальной картине.

— Почему ты так решил? Во Франции и Германии имеется огромная масса недовольных властью, и они примкнут к большевикам, как только те подойдут к границам.

— Согласен с тобою! Еще как примкнут! Но тут есть один нюанс — в отличие от нас, там не менее большая масса тех, кого называют средним классом. И как бы они ни были там недовольны послевоенным разорением, с охотой возьмут в руки оружие, чтобы не лишиться оставшегося имущества и привычного уклада жизни. Большевистский беспредел им придется не по нутру, так что сражаться против него станут яростно. Это не наша сопливая интеллигенция, имею в виду присяжных поверенных, газетчиков, учителей в гимназиях и прочих, ту образованщину, что ввергла Россию в этот жуткий кошмар, желая проверить на опыте свои умозрительные теории. Заварили кашу, а нам расхлебывать теперь полной ложкой!

— Беспредел, — Михаил Александрович будто пропустил мимо ушей горячий монолог Арчегова и с видимым удовольствием словно «пожевал» понравившееся ему слово.

— Беспредел! Удивительно точно схвачено. Ты так называл творящиеся безобразия в твои девяностые годы?

— Так, — согласился генерал, но его словно не услышали. Монарх тихо рассуждал, как бы разговаривая сам с собою:

— В прошлом году, насколько я помню, удалось разгромить Советы в Баварии. Да и венгерскую совдепию, как ее там называли, тоже разогнали, хотя та полгода революцию устраивала. Ты прав — сил у здоровых кругов Германии хватит, чтобы большевистскую чуму перебороть. Ведь нынешний рейхсвер, если не ошибаюсь, насчитывает сто тысяч, причем исключительно добровольцев.

— Больше, много больше, Мики. Есть у них в загашнике еще «черный рейхсвер», что противостоит территориальным притязаниям поляков и чехов. А вот Красная армия — величина не постоянная, более шести десятков дивизий в ней не собрать. Посчитай сам — треть на нас отведена, да с повстанцами, коих пруд пруди ныне, борется. Еще дюжину дивизий им придется в Польше оставить — паны с них крови попьют. И три десятка они смогут на Германию бросить. И это все, больше сил у них нет. И не будет! И учитывай, я считаю по максимуму, на самом деле более 15–20 дивизий большевики на тевтонов не бросят, нет у них лишних сил!

Арчегов пристально посмотрел на Михаила Александровича, тихо добавил, немного вибрируя голосом:

— Столько, с учетом конницы, может выставить против них Веймарская республика, причем намного лучшего качества, к этому и добавить нечего. Так что через Одер красные, может быть, и переправятся, вот только до Эльбы вряд ли дойдут! Тем более до Рейна!

— Это меня и примиряет с твоими безумными… Хотя нет, расчет у тебя на первом месте идет. Отвести от нас большевистскую угрозу можно только одним путем — направить ее разрушительную энергию на запад. — Михаил Александрович тяжко поднялся с кресла, прошелся по кабинету, мучительно размышляя — в забывчивости тер пальцами свой большой, с нарастающими залысинами лоб. — Это единственный вариант, другого просто нет!

— Я все понимаю, Константин Иванович. Но что взамен мы сможем вытянуть из комиссаров, и главное — каким образом?

— Что — мы сейчас с тобою и определим, — Арчегов усмехнулся. — А как — так это яснее ясного.

— И как? Прости уж меня, неразумного, — грустно улыбнулся монарх и посмотрел на генерала. Тот взгляд свой не отвел, выдержал, ответил коротко, медленно цедя слова:

— Нам нужно принять предложение Совнаркома и немедленно съездить в Москву на переговоры!

Демблин

— Все, отвоевались! — Михаил Вощилло еще раз прочитал листок телеграммы и вздохнул с нескрываемым облегчением. Для сибиряков война с Польшей окончилась — матчасть нужно было передать красным, а личный состав вывезти в Петрозаводск.

— Карелия так Карелия, — капитан улыбнулся. Жизнь снова сделала крутой поворот, и теперь его ждет новое место службы. И летать будет — на Севере, как он уже узнал, англичане оставили несколько десятков новых аэропланов, от «Де Хевилендов-9» до истребителей «Сопвич». Да и край почти культурный, до Петербурга рукою подать.

Вспомнив о столице, Вощилло невольно загрустил. Не скоро удастся побывать в любимом детище Петра, ибо сейчас там заправляют красные. А летчик любил Санкт-Петербург всем сердцем и не воспринимал его новое название Петроград, данное в 1914 году на волне германофобии.

Капитан бережно сложил листок бумаги с приказом, засунул в карман офицерского френча. Красноармейскую форму с цветными «разговорами» сибиряки категорически отказались надевать. Хватит с них того, что погоны с кокардами сняли, хотя бело-зеленые угольники с рукавов не отпороли.

Впрочем, в последнее время комиссар отряда, слесарь из московских авиационных мастерских, несколько раз настоятельно намекал, что было бы неплохо летчикам и техникам погоны надеть. Мол, раз в Сибирской армии служите, а там сейчас вроде как союзная большевикам «демократия», то нужно и знаки различия носить соответствующие. Да и посетивший вчера авиаотряд важный чин, из бывших офицеров, с двумя ромбами комдива, тоже настоятельно просил переодеться к смотру, что будет проводить сам командующий фронтом молодой Михаил Тухачевский, бывший поручик императорской лейб-гвардии.

Вощилло мягко отказался от назойливого предложения, сославшись на отсутствие уставной сибирской униформы. Капитан хорошо помнил тайный приказ, отданный военным министром, — погонами и кокардами не щеголять, а носить красноармейские знаки различия.

Пилот скосил взглядом на рукав, усмехнулся — три «кубаря» пламенели под большой пятиконечной звездой. Выслужился крепко, большой чин имеет в Красной армии — командир батальона или дивизиона, что соответствует подполковнику или майору в худшем случае. Только не радовали сердце эти знаки, носил их, как и все сибиряки, с тщательно скрываемым омерзением.

Но куда деваться прикажете бедному сибирскому капитану — попала собака в колесо, так пищи, но беги. Тем паче сегодня смотр, который будет проводить «красный маршал»…

— Рад тебя видеть, Константин, — Вощилло протянул руку подошедшему плечистому краскому с двумя орденами на красных розетках и синими кавалерийскими «разговорами». Старый знакомый, тоже «сибиряк», на другой линии фронта тогда находился, да в плен попал — товарищ Рокоссовский. Рукопожатие было крепким.

— И я рад видеть, Миша. Позволь поздравить с высокой наградой трудового народа.

— Взаимно. И тебя, как я вижу, со вторым орденом поздравить можно. — Вощилло говорил с радушием, хотя внутри все клокотало. Он еле сдержался, когда ему привинчивали пролетарскую награду на грудь.

Но дипломатию пришлось соблюдать со всем политесом, хотя голова кругом пошла. Трудно было раньше даже представить, что рядом с зеленым крестом «За освобождение Сибири», полученным в рядах «белой гвардии», будет привинчен орден Боевого Красного Знамени.

Иркутск

— Ни за что! Я с ума не сошел…

— При чем здесь это, Мики? — Арчегов улыбнулся, глядя на багровые пятна, которыми покрылся монарх, неправильно понявший его предложение. Да уж, в Первопрестольную теперь не то что царя — премьера Вологодского танковой буксирной цепью не затянешь.

Хватило Петру Васильевичу за глаза большевистского гостеприимства. И дело не в пулеметах, а в тех наркомовских пайках, что позволяли себе захватившие власть победители в голодающей стране. Сразу припомнилось унылое лицо Троцкого, когда тот генералу поведал, что икра в горле стоит, налопался он ее, «бедный», за три года диктатуры пролетариата. Да и другие наркомы тоже «оголодали» изрядно, одной осетринкой порой постились от отвращения к плодам земным.

И правильно — для кого ж революцию делали, голодовать самим, что ли, родимым, прикажете?!

Зато потом сказок понаписали коммунистические борзописцы — как с превеликим трудом Ленину в Москве один лимон нашли, будто не ведали, что на Хитровке продавали все, что только в голову могло бы взбрести — от рябчиков до ананасов.

Как несколько раз терял от голода сознание нарком продовольствия Цюрюпа — видно, продотряды хлебушка с крестьян не смогли собрать?! Или сусальный образ Дзержинского приукрашивали, целое сказание написав о картошке с салом, кою чекисты с превеликим трудом уговорили «железного Феликса» съесть. Константин в мае даже засомневался, подумав, что в том, прочитанном в детстве, рассказе была некая доля правды. Глава ВЧК здорово подсел на кокаин, а сей дурман аппетит отшибает напрочь, недаром высох как Кощей, только глазами зыркает…

— Ты с Виктором Николаевичем к большевикам все же поедешь? Когда думаешь отправляться?

— Через пару дней, не позже. И с тобою!

— Ну уж нет! Я уже сказал! — Михаил Александрович протестующе помахал ладонью, демонстрируя всем видом, что поездка на запад его ничуть не привлекает.

— А придется, Мики. Без всяких шуток!

— Зачем?

— Мы с Пепеляевым в Москву переговоры вести, а тебе до Оренбурга, а там до Гурьева по Уралу спустишься до самого Каспийского моря! А там на канонерской лодке пойдешь до Петровска. Тебе, государь, необходимо быть в Екатеринодаре и Симферополе. Весь Кавказ нужно объехать. Миротворцем выступишь, да ретивых унять надобно.

— Вот оно что… — задумчиво протянул монарх и пристально посмотрел на Арчегова. Тот правильно понял этот вопрошающий взгляд и, скривив губы, пояснил:

— Худо там, генералы сцепились, как пауки в банке. Задавить на корню нужно, иначе бед не оберемся. Эх… — Военный министр огорченно взмахнул ладонью, даже пристукнув ею по дубовому столу. Лицо генерала гневно исказилось, длинно, в три загиба, он вычурно выругался.

— Так плохо?

Михаил Александрович внимательно посмотрел на молодого друга. Таким расстроенным он Константина Ивановича видел редко — за последние десять дней генерал наконец перестал скрывать от него и свои эмоции, и реальное положение дел.

— Ты не представляешь! Мы чудом держимся, а эти недоумки в погонах с зигзагами так ничего пока и не осознали. Хуже того — что-либо понять они просто не в состоянии. От жопы отлегло, прости меня за такое слово, так тут же за старые дела принялись. Здесь, в Сибири, мы эту сволочь почистили капитально. Да, не хмурься — я сказал то, что сказал. Именно сволочь, если не назвать этих недоумков еще хлеще. Они красной пропаганде только на руку играют, до сих пор ничего не поняли, их революция ничему не научила — нет к прошлому возврата, нет! И никогда не будет! Россия иной стала, а потому не хрен в загнившие бочки новое вино наливать!

Арчегов побагровел, последние слова чуть не выкрикнул с ненавистью, сжав до хруста кулаки. Но усилием воли задавил гнев и взял себя в руки. Заговорил намного спокойнее:

— Мы сейчас в Сибири семьдесят тысяч под ружьем держим, полтора десятка бригад пехоты и кавалерии. Добавь флотских, казаков, авиаторов, бронепоезда, кадетов с юнкерами и прочих — вот сто тысяч и получится. И как такую прорву народа содержать прикажете? Золотой запас тает, как лед, на печку брошенный. А ведь еще в МВД прорва народа, чуть ли не полста тысяч, половину которых государственная стража составляет. Вместе более одного процента населения всей Сибири — с ума сойти можно! Это сколько народа кормить, поить и вооружать приходится?! Да ни один бюджет такого насилия не выдержит, пусть он трижды резиновый, на манер знаменитого изделия мастера Кондома!

— Но ведь иначе нельзя, Константин Иванович. Задавят ведь красные, если армию сокращать будем.

— А как же! И ты учитывай — сейчас мы побеждаем, хоть и с трудом. Но с кем мы сейчас воюем? С партизанами, у которых крайний недостаток всего, от оружия до людей. А ведь им большевики почти не помогают, пропаганду свернули. Если говорить честно, то без участия московских «товарищей» мы вряд ли этим летом таких достижений добились бы! Согласен?

— Тут ты прав, возразить мне нечего, — чуть ли не с зубовным скрежетом согласился монарх. Сам Михаил Александрович не хуже Арчегова знал сибирский расклад и испытывал вполне понятное чувство беспокойства. Еще бы — борьба с партизанами требовала неимоверного напряжения всех сил и средств, несмотря на то что были достигнуты весьма обнадеживающие результаты.

— Смотри, — Арчегов ткнул пальцем в расстеленную на столе карту. — В Сибири осталось только два крупных очага партизанщины. На Алтае мы еще полгода возиться будем, хорошо, что тридцать тысяч крестьян к труду вернулось. У Рогова и Мамонтова тысяч десять повстанцев под ружьем пребывает, но мы их с трех сторон уже качественно обложили. С Тасеевым и Степным Баджеем покончено, Щетинкин убит, отряды Кравченко ушли в Урянхайский край. Там мы их и добьем к зиме: с севера — енисейские казаки, с юга — монголы барона Унгерна.

— Это если урянхи красным не помогут!

— Не должны помешать. Их нойоны прекрасно понимают, чем дело может окончиться, — это ведь белые в Сибири победили, не красные. Хотя вряд ли они предполагают, в каком отчаянном положении мы находимся. Но ликвидировать к весне эти два последних очага сможем.

— Ты забываешь про шайку Бурлова на Ангаре.

— Нет, не забыл. Его сейчас в тайгу загоняют, думаю, что смогут вскоре добить. Свои лучшие подразделения туда бросили, да и новое оружие заодно в боевых условиях испытаем. Нет, на Ангаре к зиме с партизанами закончим, тут затягивания не будет. Меня больше Амур беспокоит!

— А Восточное Забайкалье?

Задав этот «больной» вопрос, Михаил Александрович склонился над картой. Междуречье Шилки и Аргуни и широкая полоса вдоль Амура, от верховьев до самого устья, были покрыты густой багровой сыпью, словно больной корью на последней стадии, от лечения которого отказались даже те врачи, что неисправимыми оптимистами являлись.

Ужас какой-то, несмотря на огромные средства и большую поддержку, что оказывают старожилы и казаки, отшатнувшиеся от восстания за полное прощение. И — что скрывать — щедрыми посулами наделения их кабинетной, то есть бывшей царской, землей и возмещением ущерба государственными облигациями.

Число тамошних партизан втрое уменьшилось после таких принятых мер. И староверы с казаками в борьбу с партизанщиной стали более охотно включаться. Оно и понятно — в сельском обществе всегда найдутся здоровые силы, которым нужно спокойствие и порядок. Устали чисто по-человечески забайкальцы от революции за эти три долгих года, просто надоела она им до отрыжки.

Только многовато оставалось и тех, кто драться будет до последнего. Особенно бывших каторжан, выпущенных на свободу революцией, и прочего криминального элемента, который за последние полгода пережил энергичное и безжалостно истребление, что провела государственная власть, пользуясь военным положением. Да и упертых красных, не слушающих московских призывов, было неимоверно много, и штык в землю втыкать они отнюдь не собирались.

— Их еще до десяти тысяч. Возиться будем долго. Дай Бог следующим летом с ними управиться, — подвел черту генерал и нахмурился: — Если не сможем мир с большевиками хотя бы еще на год продлить, то худо будет. Очень плохо — незатушенные угли снова в костер превратятся. И тогда нам хана полная будет: в тылу пожар, с фронта — красные.

— На Амуре еще хуже, — задумчиво пробормотал монарх, разглаживая пальцем усы.

— Мы весной там только города держали, и то с трудом, — согласился с ним генерал и, немного подумав, негромко добавил: — Хорошо, что большую часть Приморья за собой закрепили, а иначе бы совсем туго стало. Нет, война с большевиками нам сейчас абсолютно не нужна, мы ее с треском проиграем, вдребезги, пока в нашем тылу такое творится. Надеюсь, ты это хорошо понимаешь, Мики?

— Более чем, — устало согласился Михаил Александрович, продолжая разглядывать карту. — На партизан хватит сил и средств, а вот большая война с коммунистами может стать для нас фатальной.

— Вот и хорошо, что понимаешь. А раз так, то согласишься со мною, что единственный шанс для нас заключается в том, чтобы спасти революцию. Я имею в виду мировую. Пока большевики будут заняты в Европе, у нас есть время хорошо подготовиться. Так что…

— Даешь Берлин и Париж, — усмехнулся Михаил Александрович. Вот только улыбка на губах у него вышла слишком натянутой, словно маска древнегреческого сатира…

Новочеркасск

— Что, «съели» казаков?! Нате, выкусите! То ли еще будет в ближайшее время! Такое начнется…

Атаман Всевеликого войска Донского генерал-лейтенант Петр Краснов воинственно распушил усы и прошелся по кабинету, вспоминая минувшие два года. Какое было время?!

Не дай Бог снова пережить подобное!

Весной 1918 года генерал скрывался в казачьей станице, прячась от хозяйничавших на Дону красных. Тяжкие были дни… Но полезные, ибо революционный дурман быстро выветрился из голов станичников, и казаки, поголовно взявшись за шашки, вышибли красных из всех южных округов.

Собранный именно из рядовых станичников «Круг спасения Дона», названный политическими болтунами «серым», именно ему, генералу Петру Николаевичу Краснову, вручил тяжелый атаманский пернач и отдал почти неограниченные права, которыми атаман умело воспользовался.

Военизированный уклад жизни донского казачества позволил уже к июлю сформировать десятки конных полков и пеших батальонов — несмотря на неоднократные попытки красных разоружить в семнадцатом году идущие с фронта казачьи эшелоны, донцы сдавать свое оружие не желали, так что даже пушки с пулеметами до дома доставили. А потому казачья армия уже через пару месяцев смогла выбить красногвардейские отряды, полностью освободив войсковую территорию.

Это был звездный час атамана Краснова — он стал главой первого в истории казачьего государства, признанного другими державами. Хотя их перечень являлся кратким, а первое место в нем занимала Германия и ее немногочисленные союзники.

Краснов даже отправил к кайзеру Вильгельму II Зимовую станицу — так издавна называли на Дону посольства. Заключенное в Берлине соглашение позволило донцам бесперебойно получать от немцев оружие и боеприпасы, а в обратном направлении в голодающую на карточках Германию пошли эшелоны с казачьим хлебом.

Германцы здорово выиграли на поставках. В обмен на чрезвычайно нужное для Второго рейха продовольствие они делились патронами и гранатами, винтовками и пулеметами, пушками и снарядами. Не скупясь отдавали донцам… захваченные у русской армии трофеи. Много побросали солдатики складов, вооружения и прочего имущества, хватило и казаков снарядить, и гетманскую опереточную армию, с ее стрельцами, одетыми в просторные шаровары, необъятные, как Черное море.

Щедро делились германцы, но про запас осталось еще больше. Причем столько, что противоборствующие стороны долго междоусобную войну вели. Да еще вечно голодранцы-поляки (хоть и с неприкрытой задницей, но ведь пан, никак иначе) на старых русских складах разжились имуществом, таща, будто шелудивые тощие крысы, все, что в вороватые руки попадалось.

Атаман брал у немцев оружие — иначе Дон не выстоял бы под напором красных. Взял для казаков, но делился с генералом Деникиным, ведь тогда «добровольцы» вели ожесточенные бои на Кубани, испытывая крайнюю нужду во всем. Щедро поделился, понимая, что в борьбе с большевиками нужна взаимная поддержка.

А в ответ что получил?

Вместо искренней благодарности хлынул поток грязных оскорблений и клеветы, ругани от командования ВСЮР, с «екатеринодарской помойки», как мысленно окрестил Краснов штаб Добровольческой армии. Но на этом Деникин с компанией генералов и сбежавших помещиков не успокоился, и как только кайзер проиграл войну и приплыли «союзники» — мать их за ногу — такое началось!

Краснова травили со всех сторон, называя германской подстилкой, при этом выпрашивая «донские» рубли, ведь имперских денег, как и любых других, включая паршивые «керенки», у деникинских «странствующих музыкантов» не было. И чтобы свалить его с атаманского поста, пошли даже на прямое предательство донских казаков, когда прошлой зимой те не удержали под мощным напором большевиков фронт, да еще «разложились» под воздействием красной пропаганды.

— Сволочи, — пробормотал атаман, вспоминая те события. — Они не меня убрали, они себе яму выкопали!

Краснов тяжело вздохнул и подошел к окну — вдали виднелся памятник знаменитому атаману Матвею Ивановичу Платову, по настоянию которого и был построен Новочеркасск, ибо старую столицу постоянно затапливало в донское половодье. Может быть, и ему самому, что держал в своих руках атаманский пернач в самое тяжкое время, благодарные донские казаки тоже установят памятник.

Хорошо бы!

Петр Николаевич еще раз тяжело вздохнул — слишком ненадежно все сейчас, зыбко, как редкие плывуны в Сальской степи. Он отдавал себе отчет в том, что красные ушли с Дона вполне добровольно, но если захотят вернуться, то встретить их будет нечем.

Сильно ослабел Дон в революционное лихолетье, потеряв свыше ста тысяч чубатых и боевитых казаков, казачек да детишек, что горшее всего. Потери чудовищные, невосполнимые. Именно понимание этого и сломало упертость «серой» части Круга, что проходил в этом июне. Только сейчас станичники со скрежетом зубовным решили дать полные казачьи права всем коренным крестьянам, поселившимся на Дону до реформ 1861 года.

Это не менее четверти населения края, в котором казаки составляли чуть меньше половины. Более того, и те крестьяне, что поселились и после реформ, могли рассчитывать на это, за исключением тех, кто был отмечен в яром большевизме. Впрочем, последнее распространялось на иные категории населения — слишком велика была нетерпимость к врагу, залившему кровью берега тихого Дона.

Как ратовал атаман за такую реформу, но весной восемнадцатого года, прекрасно понимая, что без поддержки «коренных» иногородних и богатой части «пришлых» одним казакам не устоять. Тогда его не поняли, и за это заблуждение, основанное на эгоизме, донцы дорого заплатили — антиказачьи восстания полыхали постоянно, ослабляя и обескровливая Дон.

Сейчас это решение буквально «продавил» генерал-адъютант Арчегов, сославшись на волю монарха и на то, что подобные реформы приняты в Сибири на государственном уровне. И если донские казаки снова проявят эгоизм и своеволие, то помощи в случае неизбежного красного нашествия им уже не будет, да и выделять значительные средства на восстановление порушенных хозяйств правительство и монарх не станут.

— Сила Дона токмо в единении, — атаман повторил запомнившиеся всем горячие слова молодого генерала, казака по происхождению и по духу, и задумался — старый атаман всем нутром чувствовал, что установлен не долгий мир, нет, на это не стоило надеяться, а краткая передышка. А вот что последует в будущем, можно было только гадать и надеяться на лучшее…

Иркутск

Смотреть на лежащего перед ним человека было страшно — багровое от ожога лицо переползало на покрытые вздувшимися рубцами плечи. На лбу бесы молотьбу устроили, череп весь сморщился и кровавил. Волосы и брови напрочь отсутствовали.

Страх нагоняли выжженные губы, из-под которых выглядывал оскал белых, как у зайца, зубов. Векам досталось в огне капитально — как только глаза не выжгло. На уши, вернее то, что от них осталось, смотреть просто жутко, дрожь до самых пяток продирала. Руки, как распаренные клешни тихоокеанского краба, изломанные, тонкие, покрытые алыми струпьями и обугленной чернотой. Врач и сестра милосердия крутились возле кровати обожженного, накладывая мазь на тело, бинтуя того на манер египетской мумии. Как выжил — непонятно!

Эскулапы в один голос твердили, что сие просто невозможно, с такими повреждениями не живут. А этот смог — как выкарабкался из смертного омута, только на небесах известно. Или в другом месте, противоположном — с мохнатой и суетливой прислугой, что в роли кочегаров там задействована. Но не ему тут судить, у самого грехов не измерить, а Фомин такими муками мог и искупление заслужить. Вот только…

— Память останется, Семен Федотович, никуда не денешь, — прошептал Арчегов, смотря на неудавшегося самоубийцу. Константин не понимал, почему пришел проведать Фомина, но его сюда просто притянуло. Не хотел, но пришел. Зачем, спрашивается?!

Медики повозились у лежанки добрых пять минут, обиходили бывшего генерал-адъютанта и вышли, мельком посмотрев на суровое лицо военного министра, на щеках которого перекатывались желваки. Нет, такую смерть и врагу не пожелаешь, лучше пулю в лоб пустить…

— Любуешься, Костя?

От хриплого голоса Арчегов вздрогнул — зубы обожженного разошлись в подобии улыбки, а глаза горели нечеловеческим огнем. Но не злобным, тут Константин понял сразу. Потому и спросил, смутившись изрядно, слишком неожиданным для него оказалось внезапное пробуждение своего недавнего врага.

— Отнюдь! Размышлял о том, что лучше пулю принять…

— У каждого свой выбор! Свинец был не выходом в моей ситуации, а самым худшим вариантом.

— Это почему же? — Изумление генерала Арчегова от услышанного было искренним. Такого ответа он не ожидал.

— Ты никогда не задумывался над тем, почему самоубийц не отпевают и в освященной земле не хоронят?

— Их души в ад прямиком идут? — Константин высказал первое, что на ум пришло.

— Ага, — хрипло произнес Фомин, соглашаясь. И серьезным голосом добавил: — Тут бы мне и конец полный был. От Мойзеса, что на нити меня, грешного, держит. Вот потому пускать пулю в сердце было нельзя. Слишком многое эта сволочь могла заполучить…

— А огонь что — лучше? — У Константина впервые прорвалось ехидство, неуместное в этой комнате.

— А как ты считаешь? Почему на Западе еретиков на кострах жгли? Да и наша церковь, как мне помнится, тоже к огню в подобных случаях прибегала. А потому, Константин Иванович, что огонь тело еретика сжигает, зато душа, муки адские при жизни перетерпев, шанс попасть на небеса получает, от грехов избавившись. Нет для нее адского пламени…

— Ни хрена себе… — пробормотал под нос Арчегов — рассуждения Фомина показались ему удивительными. А тот, словно не заметив слов собеседника, продолжал говорить, с хрипом выталкивая из горла слова:

— Потому-то я в огонь кинулся, чтоб от Мойзеса избавиться. А он, не к ночи будь упомянут, сразу сообразил…

— Он тебя как-то спас?

Константин Иванович остолбенел от услышанного — в голове просто не укладывалось. Но глазам он привык доверять. Вот он, пример, напротив лежит — выжил ведь, хотя такое просто невозможно. И страшился услышать ответ, сжав свои нервы в кулак. Но все же непроизвольно вздрогнул.

— Да… Спас! Он за себя, падло, старался — я же его по доброй воле хотел за собою утащить. Не вышло… А когда сознание от боли потерял, то он меня вытащил. К жизни вернул…

Фомин замолчал, бессильно откинувшись на подушку и закрыв глаза — долгий разговор его утомил. Константин молча «переваривал» услышанное, находясь в полном смятении.

Его материалистическое насквозь мировоззрение не могло воспринять такого, разум отказывался верить, но, вспомнив взгляд Мойзеса, Арчегов вздрогнул и нахмурился.

— На свете много есть интересного, друг Горацио, — прошептал военный министр и собрался уходить, понимая, что Фомину нужен отдых, а разговор обессилил того изрядно.

— Мы, танкисты, в огне гибнем, а потому грехи свои земные списываем, — в спину глухо ударили тихие слова Фомина. — Прости, что жив остался, это не мой был выбор.

— Да уж, — Константин повернулся, пристально посмотрел на лежащего. Тот взгляда не отвел, усмехнулся через силу:

— Мойзес, наверное, передо мною сейчас писаный красавец? А? Как ты думаешь?

— Это точно, — согласился Арчегов, ничего не приукрашивая. — Но только внешне. У него души нет, ибо совести не имеется. Ты другой…

— Благодарствую на добром слове, — тихо произнес Фомин, и тут его голос словно затвердел: — Как дальше мне жить прикажешь, генерал? Стреляться сам я не буду, а сил новый пожар устроить у меня сейчас нет. Так что тебе это дело на себя брать придется…

— Не торопись. Не придется!

— Почему? Передумал? Вот только я не…

— Ты умер, Семен Федотович, от ран тяжких, что эсеры тебе в мае нанесли. Так и объявлено в газетах. А здесь ты офицер простой, что насмерть в бронепоезде обгорел. Как раз пятого дня взорвался на путях броневагон «Безупречного» — шимоза японская, мать ее! Нестойкая пакость, сам знаешь! Чуть эшелоны не разнесло.

— Ты что творишь…

— Не кипятись, я тут ни при чем. Да и не стал бы такое представление с нашими устраивать ради тебя. — Арчегов говорил зло, вспомнив взрыв на Иннокентьевской — «шпальный» бронепоезд разнесло в клочья да рядом стоящие эшелоны пострадали.

— Прости!

— Бог тебя простит! Потому новую фамилию тебе предстоит выбрать. «Легенду» подобрали — ты немец, воевавший на Восточном фронте, сейчас это легче переносится, и на русскую службу перешедший. Направление на «Блестящий» получишь, командиром. Новенький БМВ, от американцев только полученный. Фамилию и имя сам подберешь, личным кадровиком у тебя буду. И оформлю все документы. На это возможностей у меня хватит.

— Спасибо…

— А я тут ни при чем! Это просьба Мики. Я генерал-адъютанту Фомину гибель Степанова и Михайлова никогда не прощу, хотя понимаю, что вина Шмайсера тут намного больше. Но эту суку я еще достану! Так что, господин капитан Российской армии, оправляйтесь от ран да принимайте матчасть с экипажем. И двигайтесь по железке до славного города Оренбурга. Служить вам России как медному котелку, лишь тогда все прежние грехи отмоете. А в политику больше не лезь, я до сих пор твою кашу расхлебываю!

— А почему именно туда, Константин Иванович?

Тихий голос Фомина дрогнул, и несостоявшийся самоубийца тяжело вздохнул. Последние обвинительные слова явственно хлестнули по его душе всей силою.

Арчегов мстительно усмехнулся, мысленно — совесть гложет, значит, новую жизнь проведет правильно и шанс этот вряд ли упустит. А сам вздохнул с тайным облегчением — добивать он не хотел, хватило урока с монархом. Так что если личные антипатии идут вразрез с государственными интересами, то о них нужно срочно позабыть, еще лучше — напрочь выкинуть из головы.

— Предстоит наступление на Ташкент, будем красных вышибать, если они сами оттуда не уйдут, как договаривались. В Закаспийской области наши далеко продвинулись, эмир Бухарский помогает. С Семиречья туркестанские бригады пойдут. Пора кончать с этим гнойником да порядок там наводить. На это сил у нас хватит, да и воевать, признаться честно, нужно немедленно, момент упускать нельзя!

Краков

— Пся крев!

Начальник Польского государства Пилсудский гневно сдвинул брови, разглядывая карту. Красные стрелы расползались по ней во все стороны, захватив территорию восточнее рек Вислы и Сана. И если бы только это!

— Пшекленты большевики, — облегчился бранью главнокомандующий. Последние сутки приносили известия одно страшнее другого. Давящие душу, ужасные. Одна конная армия красных уже переправилась за Вислу, обойдя по дуге укрепления Модлинской крепости, что москали Новогеоргиевском именовали, которая пока стойко держалась в осаде.

Другая конная армия красных, под командованием бывшего вахмистра Буденного, захватила большой тет де пон, или плацдарм, предмостное укрепление у Демблина, крепости, которую русские называли Ивангородом.

— Куда же они их двинут? — Пилсудский в растерянности взирал на карту, будто пытался найти в ней ответ на постигшие Польшу злосчастия. Еще три месяца назад он представить не мог, что большие конные массы могут самостоятельно вершить судьбу кампании.

В прошлую войну кавалерия ничем себя не проявила — густые линии окопов и пулеметы свели ее роль в боевых действиях на нет. Но не сейчас, когда войск просто не имеется, чтобы столь мощные оборонительные линии, как прежде, отрыть и накрепко удерживать. Промежутки между дивизиями слишком большие, вот и проламывается красная конница, как кабан через редкие камыши — ломая и круша тылы, захватывая обозы, окружая и добивая храбрых жолнежов. Так они и идут, не останавливаясь, на одном дыхании, от Днепра до Вислы.

— Матка Бозка Ченстоховска!

Противопоставить этому натиску нечего. Танки бездарно потеряны, добрая половина из 120 машин, что поставила полякам Франция, досталась большевикам в исправности. Их просто бросили панцерники, оказавшись в окружении и оставшись без горючего.

— Где взять пулеметы? — в отчаянии произнес главнокомандующий и горько усмехнулся: — Негде! Немчура погана!

Данциг бастовал — единственные ворота Польши на Висле были плотно закрыты пруссаками. Спасительница Франция не могла доставить ни ящика патронов, ни одной винтовки. Правда, кое-что перепало с Румынии, но ничтожно мало, и одной дивизии не вооружишь. Но красные прорвались в Галицию, и вскоре и эта единственная животворная пуповина была ими безжалостно перерезана.

Пилсудский отдавал себе отчет — без оружия и боеприпасов, с раздетой и разутой армией он не отстоит свободу Польши. Помощи ждать неоткуда — ближайшие соседи, чехи и немцы, просто ненавидят поляков и злорадствуют над их бедами.

— Ничего, панове. Прикончив нас, Троцкий возьмется за вас, да так, что вы молиться станете. Пся крев!

Новости скверные — в Варшаве заседало правительство Дзержинского, революционного Торквемады. И что ужасно — этот пан не поляк, а литвин, и потому энергичен и умен. Первые декреты вызвали приток к большевикам голытьбы и евреев, ибо их власть пришла. Поляки начали драться с поляками — и война стала превращаться в гражданскую. Что она принесет несчастной Польше?!

— Пся крев!

Пилсудский присел в кресло и задумался. Сейчас он в Кракове, в этой древней столице Польши, здесь, как святыни, находятся усыпальницы ее королей и великих людей. Краков есть последняя надежда страны, и если город падет, государство перестанет существовать. А вместо него появится красный монстр.

Как же выиграть время? Не может Франция с Англией оставить их один на один с Россией! Это будет предательство!

— Пшекленты москали! Зрадники!

Пилсудский с омерзением подумал о белых русских — они, в отличие от союзников, уже стали изменниками, сговорившись с красной сволочью о перемирии и оставив Польшу на растерзание. Как были злобными врагами его несчастной страны эти мерзкие и подлые русские царьки, так ими и остались. Нет, ничего у них не выйдет — русские еще перережут друг друга и подохнут в собственной вони, а Польша воссияет, раскинув свои границы от Одры до Днепра, от Балтийского моря до Черного, как в той клятве — «от можа до можа». И так будет!

— Союзники нам помогут!

Слова Пилсудского прозвучали заклинанием для него самого, именно они за последние дни овладели не только его душой, но и всеми добрыми поляками, впавшими в безнадежное отчаяние. В этом была их последняя надежда.

— Они помогут! Матка Бозка Ченстоховска!