Спасти убийцу

Глава 1

Будь я писателем, имей литературный талант, то, пожалуй, так бы начал описание событий, сыгравших поистине роковую (в данном случае не побоюсь пафоса) роль в моей жизни.

Но мои литературные способности весьма заурядны. По образованию я – философ, когда-то окончил факультет философии в Питерском университете. Поступил в аспирантуру. Но, разочаровавшись в философии, оставил незаконченной диссертацию и бросил аспирантуру. Не знал, что делать дальше. С женитьбой у меня тоже как-то не складывалось.

И вдруг – выиграл в лотерею гринкарту! Практически не раздумывая, сложил вещи и уехал в Штаты.

Очутившись в Нью-Йорке, решал, какую же специальность себе выбрать. Остановил свой выбор на психотерапии.

Вот, собственно, короткая предыстория моего появления в кабинете Ричарда Грубера – заведующего амбулаторной психиатрической клиникой одного госпиталя в Бруклине.

Глава 2

Для начала Сандра предложила мне ознакомиться с другими психиатрическими отделениями. Помимо амбулаторной клиники, в госпитале имелось отделение «Психиатрической скорой помощи» и психбольница, которую сами больные шутливо называли «ку-ку хауз»[1].

По словам Сандры, любому психотерапевту полезно знать, так сказать, кругообращение пациента: из «скорой» – в дурдом, а потом – и в амбулаторную клинику. К тому же Сандра уходила в отпуск, и она не хотела, чтобы в ее отсутствие я болтался без дела. Поэтому вначале я отправился в отделение «Психиатрической скорой».

Больных туда, как правило, доставляют в машинах «скорой», и нередко – в сопровождении полиции. Не всё там так ужасно, не всё. Некоторые пациенты ведут себя тихо, смирно: лежат на кроватях или сидят в креслах в ожидании, когда их вызовет дежурный врач и решит, куда им направляться дальше.

Изредка попавших в «Психиатрическую скорую», после осмотра дежурного врача, отпускают на все четыре стороны.

Случается, что туда приходят и добровольно. Помню одного такого – добровольца. Чернокожий парень атлетического телосложения пришел и признался, что его неприязнь к бывшему мужу его нынешней подруги достигла критической отметки. Желание убить превратилось для него в идею-фикс. Он легко может раздобыть пистолет. Но не хочет из-за «того придурка» садиться в тюрьму. Попросил у врачей успокоительных таблеток и чтобы его на время «закрыли».

Желваки вздувались на его скуластом, небритом лице. Меня же поразил тон его голоса – ровный, почти ледяной, и очень медленный темп речи…

А еще пришел, помню, тихий такой пуэрториканец лет шестидесяти. Сказал, что хочет покончить с собой, что больше не может справляться с навалившимися жизненными проблемами: постоянными увольнениями, болезнями, одиночеством. День и ночь видит перед глазами Бруклинский мост и себя, перелезающего через высокие перила. Говорил спокойно, не переставая виновато улыбаться…

Но преобладающее большинство пациентов в «Психиатрическую скорую» все же доставляют в состоянии тяжелого бреда, с галлюцинациями. Удары головой о стены, вопли, попытки схватить со стола ручки и карандаши, ошибочно принятые за ножи, вмешательство госпитальной полиции с наручниками, шприцы в руках медсестер – всё это будни «Психиатрической скорой», рутина…

Провел я некоторое время и в психбольнице – «ку-ку хауз», куда пациентов, уже облаченных в больничные халаты, переводят из «Психиатрической скорой».

Психбольница – место не самое привлекательное во всех отношениях. Все окна там затянуты металлическими сетками, доступ к лифтам преграждают стальные раздвижные решетки на замках. У палат с «буйными» сидят санитары.

Жесточайший внутренний режим. Объявления в динамиках строгим голосом: всем идти на обед или к окошку за лекарствами. Больные накачаны психотропными лекарствами, не произнося ни слова, медленно передвигаются по коридорам, шаркая тапочками.

Почти все они, невзирая на свое состояние, хотят одного: поскорее оттуда вырваться.

Меня представили некоторым пациентам, сказав им, что я – студент, прохожу в госпитале интернатуру. Оставшись со мной тет-а-тет, больные тут же начинали доказывать, что они абсолютно здоровы, уже вылечились, и упрашивали, чтобы я их выписал. Я пытался растолковать, что выписка – не в моей компетенции, что я простой практикант. Но они либо не понимали, либо не верили, что говорю правду. Как только до них доходило, что я действительно не могу их выписать, они тут же теряли ко мне интерес.

Только самые смекалистые из них быстро понимали, что выписка-освобождение из больницы напрямую зависит от выполнения трех золотых правил: не надо ничего требовать, нельзя ни на что и ни на кого жаловаться, а самое главное – нужно без разговоров принимать все лекарства.

Однако усвоить эти три золотых правила могли далеко не все и не сразу. Труднее всего доставалось «борцам за права человека», тем, кто жаловался на невкусную еду, несносное поведение соседа по палате или грубое обращение кого-то из персонала. Таковым приходилось в дурдоме несколько задержаться…

– Очень хорошо, Герман, что вы теперь имеете представление о всех психиатрических отделениях госпиталя, – сказала Сандра, когда ее отлучка, вызванная отпуском, и мой ознакомительный тур были завершены. – Не исключено, что некоторым вашим пациентам скоро придется побывать и в тех отделениях тоже.

Затем мне стали давать пациентов, с различными психиатрическими диагнозами.

Кстати говоря, все диагнозы им были поставлены в соответствии с «Руководством по психиатрической диагностике». Этим пособием пользуются все американские психиатры и психотерапевты. В этой толстой и, надо сказать, очень дорогой книге изложены практически все известные на сегодняшний день психиатрические нарушения.

Настоятельно НЕ рекомендую покупать и читать это пособие! Человек психически здоровый, но мнительный, с воображением, открыв эту книгу, ужаснется, обнаружив в себе черты маньяка, заболевшего вследствие посттравматического нарушения, еще и с каким-то жутким отклонением в деперсонализацию членов тела. А при большом упорстве можно довести дело «до победного конца» и очутиться на приеме у психиатра.

Подобный «синдром студента первого курса» легко излечим. Хороший психиатр, случись ему иметь дело с подобным «больным», посоветует ему успокоиться, некоторое время не читать никаких книг по психиатрии, а вместо этого лучше сходить в фитнес-клуб или бар, выпить пивка. И Вы – абсолютно здоровы!

Мое нечаянное отклонение от темы заводит меня еще дальше, и я припоминаю своих милых однокурсников, будущих психотерапевтов. Некоторые из них, особенно девушки, и вправду очень близко к сердцу принимали всё, изложенное в той толстенной книге, и «примеряли» к себе психиатрические диагнозы. В результате, находили у себя какую-нибудь психиатрическую болезнь, если не в хронической стадии, то очень опасные симптомы таковой. Докучали преподавателям вопросами, не следует ли им обратиться за помощью к специалистам?

Однако были среди студентов и такие, кто не нуждался ни в каких советах. Напротив, сами могли бы посоветовать любому, в каком баре можно хорошо оттянуться, где в ассортименте всегда свежий холодный эль, а где вкусные суши и сашими.

Помню, на одном семинаре, я в паре со знойной Вероникой отрабатывал тему «Диагностика во время первого визита пациента». Мы играли роли: я – врача, она – пациентки. Как и положено психотерапевту, я проникновенным голосом спросил Веронику, какие проблемы в своей жизни она считает сегодня наиболее серьезными.

Вероника никогда не надевала лифчик на эти вечерние классы. У нее были потрясающие налитые груди, на смуглой шее блестела золотая цепочка. После занятий, которые заканчивались в четверть десятого, она всегда очень спешила куда-то, не думаю, что в библиотеку.

Облизнув губы в густом слое помады, Вероника простонала: «Вы спрашиваете, какие у меня проблемы? О, доктор, вы себе не представляете, как я хочу еб…я!..»

Глава 1

Одним из первых мне назначили пациента по имени Иван. На протяжении года мне довелось работать со многими больными, но Иван запомнился больше других.

Вот что было написано в его медицинской карте: «Иван Н. – русский, пятидесяти трех лет. Родом из Курска. В прошлом – хирург. В настоящее время работает на стройке. Холост, детей нет. После полученных многочисленных травм страдает болями в плечевых и коленных суставах. В нескольких судах Нью-Йорка имеет открытые дела по своим искам, в которых обвиняет фирмы и организации в причинении ущерба его здоровью. Два года назад неделю лежал в психбольнице».

Он был худощав, ростом чуть выше среднего. Что еще?… Как описать Ивана? – не фольклорного Ивана Царевича, а этакого пьяненького завсегдатая русского уличного балагана? Лица таких людей невыразительны и тусклы: рот, нос да глаза. Ни даже бородавки, ни шрама для разнообразия. Скукотища.

Поначалу Иван и вправду казался мне нуднейшим типом. Я изнывал от смертельной скуки на всех наших 45-минутных психотерапевтических сессиях. Главным тогда было для меня не уснуть и не свалиться с кресла. Поэтому большое внимание я уделял своей позе: наваливался всем корпусом на правый подлокотник кресла и вытягивал ноги вперед. А когда чувствовал, что под бормотание Ивана начинаю засыпать, то, спохватившись, менял позу – перемещал корпус на левый подлокотник.

Слушая Ивана все 45-ть минут, я методично кивал, глядя то на его невзрачное лицо, то на круглые настенные часы над его головой. Он напоминал мне биоробота: приходил на сессии с немецкой пунктуальностью и с такой же пунктуальностью ровно через сорок пять минут вставал, надевал свой старенький пиджак и, одарив меня на прощанье механическим рукопожатием, уходил. Он попивал водку, поэтому частенько его глаза были мутны.

Иван страдал депрессией и психосоматическим нарушением. Подскажу, что понимать под «психосоматическим нарушением»: наличие у человека телесной боли по неизвестной причине или при недоказанности существования этой боли, как таковой. Иными словами, человек жалуется, скажем, на боль в бедре. Врачи проводят исследование, делают рентгены. Но понять не могут, почему болит. А пациент кричит и плачет: болит, и все! И, поди пойми, то ли у него в самом деле болит, то ли ему это кажется, то ли он попросту врет. Психиатрическим же нарушением это становится тогда, когда у человека какая-нибудь часть тела обязательно, да болит. С бедром вот потихоньку стало улучшаться, уже полегче, можно нормально ходить, даже бегать. Как вдруг, ни с того ни с сего – острая боль пронзает плечо! Вот те раз… И все начинается по-новой: визиты к врачам, рентгены… Такова вкратце характеристика нарушения, которым страдал Иван.

С первых дней наше общее внимание было приковано к его правому колену. По словам Ивана, он получил несколько тяжелых травм, работая на стройках: то упал со стремянки, то на него обрушилась гора шлакоблоков, то еще что-то стряслось. И удары якобы часто приходились именно по правому колену.

Иван в прошлом – хирург, досконально знал анатомию человеческого тела и обладал феноменальной памятью.

– Врачи считали, что у меня поврежден медиальный надмыщелок. Но рентген показал ушиб головки малоберцовой кости, – говорил он сипловатым голосом, порою касаясь рукой своего колена.

Интересно, что больное колено было единственной темой, вызывавшей у Ивана какие-либо эмоции. Обо всем остальном – о своем прошлом хирурга, оставленной России, об Америке, о родных, даже о себе самом Иван говорил с безразличием и отстраненностью, как о предмете мало или вовсе ничего для него не значащем. Зато колено – вот где зарыта собака всех его жизненных проблем! В общем, на сессиях мы с Иваном говорили о третьем – о его колене.

В сознании Ивана оно не просто болело. Когда он стал мне больше доверять и уже не боялся, что посчитаю его сумасшедшим (Иван считал себя психически абсолютно здоровым), он познакомил меня с другими свойствами своего колена.

– Вы слышите, слышите? – настороженно спрашивал он, вставая с кресла и делая по кабинету несколько шагов. – Слышите, как оно хрустит? Хр-р, хр-р, слышите?

Причем «хр-р» он произносил нараспев, и я подозревал, что ему слышится не просто хруст, а хруст мелодичный, колоратурный.

– Всё, вроде бы замолчало, – он останавливался, напрягая слух. Затем делал осторожный шажок и снова замирал. – Нет, хрустит, хрустит…

«Значит так: нужно стабилизировать его сон и аппетит. Попытаться перефокусировать интересы больного на другие объекты, помимо правого колена», – намечал я линию его лечения.

Разумеется, Иван обратился в психиатрическую клинику не для того, чтобы его убедили в том, что колено у него вовсе не болит или же болит не так сильно, как ему это кажется. Отнюдь нет. Причина у него была конкретная: Ивану были нужны письма в суды, что, дескать, вследствие полученных на стройках травм, он страдает тяжелой депрессией.

И тут мы вместе с Иваном спускаемся с первой, самой верхней, ступеньки и, поскольку у него больное колено, под хр-хрусты, переползаем на ступеньку ниже, где Иван приоткрывается нам не просто как безобидный городской сумасшедший, а как социально опасный тип.

Сандра. Несколько слов о ней.

Она была весьма миловидна, обаятельна и умна. Жила в Лонг-Айленде, имела взрослую дочь, пасынка и второй раз была замужем.

Раз в неделю в своем кабинете она выслушивала мои отчеты о проведенных сессиях, и мы вместе разбирали дела больных.

– …Не знаю почему, но ваш Иван вызывает у меня серьезное беспокойство. Во-первых, он принадлежит к так называемой группе риска: одинокий белый мужчина, в возрасте старше пятидесяти, злоупотребляет алкоголем. Два года назад почему-то лежал в психбольнице. Добавьте к этому историю с его родным братом, который, если не ошибаюсь, застрелился.

– Да, миссис Сандра, вы правы. По словам Ивана, его брат был боевым офицером, воевал в Афганистане и был там контужен. Вернувшись домой, начал пить и застрелился, не исключено, что в состоянии белой горячки.

Она на миг закрыла глаза:

– Что-то с вашим Иваном не так. Как бы он, следом за своим братом, не вздумал покончить с собой. Не забывайте: суицидность имеет наследственные корни! Интуиция мне подсказывает, что с Иваном нужно работать очень осторожно.

– О’кей, доктор, буду осторожно. Но смею все-таки возразить, что Иван – совершенно холодный человек, я бы, скорее, отнес его к классу земноводных, он что-то вроде ящерицы или тритона. Чтобы покончить с собой, нужны сильные эмоции, страсти, идеи. Иван же, извините, ни рыба ни мясо. Ему от нас нужны только письма для адвокатов. Знаете, сколько у него дел в городских судах? Пять! – я поднял руку с растопыренными пальцами и, перечисляя, загибал каждый палец. – Два дела по травмам на стройках: он обвиняет строительные фирмы, где работал, в несоблюдении ими мер безопасности. Далее: дело по автомобильной аварии – не сомневаюсь, что эта авария была подстроена. Еще иск против городских властей – за то, что он упал на эскалаторе в метро, наверняка тогда был пьян. И одно дело против супермаркета: он купил там несвежий йогурт и отравился им, что якобы впоследствии привело к удалению аппендицита. Он – сутяга и симулянт, вот кто он. Такой тип никогда не покончит с собой, скорее, сам любого в могилу уложит! – закончил я свою трибунную речь с некоторым раздражением в голосе, потому что мое мнение, как психотерапевта, совершенно не берут в расчет.

Сандра удалила от себя ладони так, чтобы свет лучше падал на ее ногти с новым маникюром:

– Может, вы и правы, Герман. Но знаете, когда-то у меня был пациент, тоже совершенно лишенный каких бы то ни было эмоций, из класса земноводных, как вы изволили выразиться. Я с ним работала больше года. Когда на одной сессии нам наконец удалось расколоть его душевный лед и проникнуть в его тайну, он сорвался вот с этого самого кресла, на котором вы сейчас сидите, и едва не задушил меня, – Сандра поднесла руки к своему горлу, изображая, как ее пытались задушить. – Все-таки, Герман, поинтересуйтесь у Ивана подробностями гибели его брата.

– Послушайте, мистер Иван, перестаньте валять дурака! Вы попадаете в автомобильные аварии, падаете с лестниц, на вас валятся шлакоблоки, у вас ломаются кости, рвутся сухожилия, и вы ни разу не задумались, почему это с вами происходит? Вы не видите в этом ничего особенного, из ряда вон выходящего? Ну, хорошо, человек может попасть в автокатастрофу, получить травму на работе, согласен, в жизни всякое случается. Положим, после первого несчастного случая человек не будет глубоко задумываться о несправедливостях судьбы, после второго случая – обычно возникают вопросы. А ведь у вас, Иван, несчастные случаи происходят едва ли не каждый месяц. И вы ни разу не спросили себя или Бога – почему? Не знаю, читали ли вы Библию, знаменитую Книгу Иова, где праведный Иов после каждого удара взывал к Небу со стонами и воплями. Но вы, вы?! Неужели вам ни разу не захотелось возроптать на такую чудовищную несправедливость?

– Нет. Я по натуре – реалист. Случилось – значит, случилось, и нечего тут философию разводить, – сухо отвечал Иван.

– О’кей, вам плевать на философию, в Бога вы тоже, судя по всему, не верите. Но тогда ответьте: вы что же, и вправду уверены, что вам обязаны за всё выплачивать денежные компенсации? Допустим, человек получил травму и утратил работоспособность. Да, какое-то время, пока не восстановится, он нуждается в денежной помощи. Но вы, как следует из ваших же слов, ни на одной работе в Америке не задерживались больше полугода: получали очередную травму и сразу бежали к адвокату. Смотрите, что происходит: вы купили в супермаркете испорченный йогурт, от которого, как вы уверяете, у вас случился сильный понос. О’кей, бывает. И вы, бывший хирург, делавший когда-то сложнейшие операции на открытой брюшной полости, испугались поноса и побежали в госпиталь, где этот ваш визит зарегистрировали. Потом, через месяц, у вас воспаляется аппендикс. Вам делают легкую операцию по его удалению, и после этого вы подаете судебный иск на супермаркет, доказывая, что якобы из-за того отравления йогуртом у вас воспалился аппендикс. Супермаркет, чтобы не доводить дело до судебного разбирательства, выплачивает вам пять тысяч долларов! Трудно поверить! При этом вы считаете себя невинной жертвой… Хронический сутяга, вот вы кто, – мрачно заключил я.

Иван нахмурился, по его лицу пробежала тень растерянности, даже испуга.

– Вы что, хотите, чтобы я больше к вам не приходил? – спросил он дрогнувшим голосом. Он весь как-то ужался в кресле; глаза, мутноватые с перепоя, забегали. В его лице промелькнуло что-то от ребенка, бедного, всеми покинутого, никому не нужного.

– Нет, я вовсе не хочу этого. В некотором роде, я вам даже сочувствую, – буркнул я. – Но понимаете, то, что вы делаете… не могу этого оправдать. Вы что, действительно уверены в своем праве на эти деньги? Вы и вправду считаете, что один ваш понос стоит пять тысяч долларов?

И тут лицо Ивана, в который раз за эту сессию, преображается. Вернее, лицо остается неподвижным, только слегка раскрывается рот, и губы кривит такая тихая, такая странная улыбочка…

– Да. Я уверен, что поступаю правильно. Да, мне все должны, – его глаза немного оживают и смотрят то ли на меня, то ли сквозь меня, и видят…

Что они видят, эти мутные, с перепоя, холодные глаза тритона, этой застывшей на песке ящерицы? От его улыбки холодок пробегает по моей спине. В этот миг я почему-то не сомневаюсь, что Иван способен убить. И убьет, убьет с этой холодной, кривой улыбочкой…

«Настоящий социопат, которому неведомы ни законы морали, ни любви». Невольно я отталкиваюсь ногами от пола, и мое кресло на колесиках откатывается подальше от этого типа.

– Вы просили меня подготовить письмо для вашего адвоката. Вот, пожалуйста, – протягиваю ему конверт с госпитальным логотипом.

Иван берет конверт, кладет его во внутренний карман своего старого пиджака:

– Спасибо, доктор.

Смотрит на часы и, видя, что уже прошло сорок три минуты, начинает собираться.

Я сижу молча. Ради чего этот Иван покинул Россию, оставив там мать, родных, работу хирурга, и уже десять лет болтается в Нью-Йорке, как клочок смятой бумажки, носимый ветром по стройкам, судам и госпиталям?

Несерьезный, бездушный человек, – мысленно ставлю ему окончательный диагноз, пожимая на прощанье его холодную руку.

Прости, Иван, прости мое верхоглядство.

Глава 2

…Снова кончик моей ручки крутится вокруг загадочного слова: л ю б о в ь. Почему, непонятно, любовь, подобно локомотиву, тянет за собой весь бутафорский антураж – соловьев, розы, шампанское во льду, всякие там слезы, ножи в сердце? Кто тому виной? Бульварные романы? Кино?

Мне припоминается история молоденькой пациентки. От девушки ушел бой-френд. Чтобы его вернуть, она позвонила ему и сказала, что включила газ, все четыре конфорки: «Прощай, любимый, прощай навеки!» Но бой-френд был решительно настроен на разрыв. Вместо того, чтобы ринуться подругу спасать, позвонил в «911» и сообщил, что такая-то по такому-то адресу собирается покончить с собой, уже включила газ…

Попав в психбольницу, девушка больше всего возмущалась «чудовищной подлостью» своего бывшего ухажера. Да, спору нет, поступил он не по-джентельменски. Во всяком случае, драма, красиво начатая, должна была так же, красиво, и закончиться: слезами, пусть даже пощечинами. Но уж никак не психбольницей, где бедняжку заставляли принимать таблетки и продержали под наблюдением целую неделю (на свою беду, газ для правдоподобия она действительно включила, рассчитывая, что после телефонного разговора ушедший любовник моментально к ней примчится).

Но даже в этой трагикомической истории есть свой пафос – рыдания, угрозы покончить с собой, прибывшие пожарные и санитары, надевающие на лицо насмерть перепуганной девушке кислородную маску…

Но что сказать о «любви без шума», о любви тихой, мрачной, живущей в больной душе и, подобно раковой опухоли, пустившей обширные метастазы? Что сказать о любви не голливудской и не королевской, а о любви безвестного, никому ненужного Ивана, прозябающего на стройках Бруклина? Кто замолвит словечко за него?

Нью-Йорк догорал в осеннем багрянце. Я парковал машину и брел к госпиталю в толчее вечно спешащих прохожих.

Не переставал думать об Иване. Я чувствовал, что стою на пороге какой-то его страшной тайны, пытаюсь туда проникнуть, спуститься вместе с ним на ступеньку ниже, но он, как фокусник-иллюзионист, водит меня вокруг да около, сохраняя при этом безразличное лицо.

Меня мучили вопросы, десятки «почему». Чем объяснить странность его поведения? Да, бесспорно, он сутяга, пытается получить деньги обманным путем, полагая, что имеет на это моральное право.

Но, если смотреть с этой точки зрения, то, наверное, четверть населения США ведет себя подобным образом. Судятся за случайно пролитый на штаны горячий кофе, за тараканов в отеле, за похлопывание по плечу на работе (сексуальные домогательства). Благо, неусыпная свора адвокатов всегда к услугам таких псевдожертв.

Но в случае с Иваном дело обстоит сложнее. Хотя бы потому, что он действительно получает увечья. Я не раз обращал внимание на синяки, порезы на его руках и на лице, на потемневшие от ударов ногти. На мои вопросы он отвечал: «Случайно ударил по пальцу молотком» или «Порезался, когда брился». Но почему так часто? Был пьян? С похмелья? Иван хоть и любил выпить, но алкоголиком не был, поэтому трудно допустить, что виной всему только алкоголь. Однажды, обнажившись до пояса, он показал мне толстые рубцы на плечах. В его медицинской карте значились многочисленные переломы и ушибы.

Он использовал свое тело, как средство добывания денег в буквальном смысле. Но, если хотел оттяпать деньги, то зачем же при этом так себя калечить? Зачем же ценой собственной крови?

Я не находил объяснения и его упорному уклонению от любых разговоров о Боге, вере, поиске смысла жизни, обо всём, что он презрительно называл «болтовней философов», не догадываясь, какие струны задевает в душе сидящего напротив выпускника философского факультета. Не хотел он делиться подробностями о гибели своего брата.

Я настоятельно советовал Ивану ходить в кино и музеи. Перед сном – совершать прогулки на свежем воздухе. Разумеется, не пить алкоголь и принимать выписанные лекарства. Я рассчитывал, что Иван – сам в прошлом врач – понимает всю важность этих средств для борьбы со своей депрессией, в которую я, честно признаться, уже совершенно не верил. Вернее, я, конечно, видел, что его лицо не светится счастьем, что он даже страдает, но страдает «не так, как положено депрессивным пациентам».

Вопросы, вопросы…

Глава 3

Все мои попытки вызвать Ивана на откровенность, все «эмоциональные провокации» ни к чему не приводили. Более того, я даже стал замечать, что чем сильнее напираю, тем глубже он замыкается в себе. Тем не менее, по какой-то не до конца для меня понятной причине Иван продолжал посещать сессии.

Каждый раз он заводил одну и ту же шарманку своего «музыкального колена».

Он проиграл судебную тяжбу по делу о травме, полученной на стройке. Был этим очень удручен – рассчитывал-то получить тысяч тридцать. Обвинял адвоката, судью и босса фирмы, будучи уверенным, что все они сговорились против него. Периодически я писал для него новые письма в адвокатские конторы. Иван утверждал, что против него повсюду плетутся заговоры.

В то же время, я видел, что он ни за что не хочет со мной расставаться. Словно что-то ему было от меня нужно, помимо писем. Всякий раз, стоило мне завести речь о «сомнительной пользе его лечения», в глазах Ивана вспыхивал такой ужас всеми покинутого ребенка, что мне становилось его жалко.

Да, я был единственным человеком, возможно, на Земле, кто при каждой встрече честно слушал его в течение 45-ти минут, пусть механически кивая головой, пусть борясь со сном и часто поглядывая на часы. Но все-таки БЫЛ с ним.

По совету Сандры, я прочел книгу английского психиатра Рональда Лэнга «Расколотое „Я“». В этой работе Лэнг предлагает следующую методику: не спорить с больным, ни в чем его не разубеждать, а пытаться ПРИНЯТЬ его таким, какой он есть, включая его навязчивый бред, иллюзии, страхи и пр. То есть, врач должен мысленно переместиться в мир больного, не теряя при этом связи с миром реальным.

И я «вошел в бред» Ивана, стал во всем с ним соглашаться.

Сработало! – На сессиях он уже не сидел чурбаном, монотонно твердя одно и то же. Голос его зазвучал тверже, с интонациями, в глазах появлялось выражение – то слабенькой грусти, то робкой радости. Во всяком случае, какие-то эмоции.

В минуты воодушевления, когда его губы искривляла улыбка, открывающая его черный рот, а в глазах на миг вспыхивал диковатый блеск, мне всякий раз становилось жутко, думалось: такому дай нож – и зарежет, не дрогнув…

Но я все равно продолжал «входить в его бред». Да, против него существует заговор. Да, он невинная жертва судей, врачей и адвокатов. Да, он имеет право на десятки тысяч долларов компенсации за полученные травмы. Да, его колено похрустывает, поскрипывает и даже посвистывает.

Между нами, наконец, возникло нечто, вроде взаимопонимания, он начал мне доверять. Мы постепенно соскальзывали и на другие темы – говорили о его прошлом, о его семье, о погибшем брате и обстоятельствах смерти последнего.

Иван почему-то становился напряженнее, на его лице возникало выражение затравленности, отчаяния. Вместе с ним мы входили в некую наэлектризованную зону страха…

– …Я не хотел делать ту операцию. В хирургии, знаете, это не приветствуется, когда врач оперирует своих близких. В любую минуту может дрогнуть рука и… – на мгновение Иван умолк. Выражение его лица, однако, оставалось спокойным, я бы сказал, отрешенным. – Но брат сам настоял на этом. И она тоже.

– Кто – «она»? – спросил я.

– Его жена.

– А чем он был болен?

– У него обнаружили язву желудка – нужно было срочно удалить часть желудка. Такая операция – не из самых простых, но и не архисложная. Я делал такие много раз. В те годы мы пользовались специальными зажимами, называли их «крокодилами» – ими пережимался весь желудок. Я установил этот зажим, но, как мне показалось, не совсем удачно. Нужно было поправить, но… Я на миг отвлекся, вспомнил почему-то про жену брата, сидящую в зале ожидания… Я был в сильном замешательстве. Медсестра подала мне пинцет, но я уронил его на пол. Меня бросило в пот так, что капли обильно потекли на глаза. Санитарка стала вытирать мне пот салфеткой, а ассистент спросил, все ли со мной в порядке. «Да, все в порядке». Я оставил все, как есть, и продолжал работать дальше.

Он надолго устремил глаза куда-то в окно.

– Этот «крокодил» соскочил. Началось массивное кровотечение. Ассистент пытался пережать сосуды, но зажим соскакивал. К тому же у пациента была плохая свертываемость крови. Положение становилось критическим. Я так и не смог остановить кровотечение. Смерть наступила через тридцать семь минут.

Лицо Ивана, закончившего свой рассказ, по-прежнему ничего не выражало. Это была гипсовая маска. Словно он только что поведал не о смерти родного брата под своей рукой, а о кладке кирпичей на стройке. У этого человека вместо сердца – кусок льда, – подумал я.