Спектакль назывался путч

Впервые за последние несколько лет в 1991 году я сподобился попасть в отпуск в августе. Планы у меня на этот отпуск были грандиозные (в части отдыха и ведения домашнего хозяйства). Незадолго до этого я получил участок земли и у меня впервые в жизни возникло желание что-то посадить, вырастить, благоустроить.

Кроме того, я решил съездить к матери на 10–12 дней, и уже потом, ни на что не отвлекаясь, заняться участком. Словом, программа была насыщенной: солнце, воздух, вода и раскрепощенный физический труд.

На тот период квартира у меня была в Туле, куда я и направился 15 августа. Следующий день посвятил более детальному планированию работы на время отпуска, собираясь начать выполнение задуманного с 17 числа. Но потом, как все православные христиане, решил начать с понедельника.

Однако 17 августа, около 16 часов, раздался звонок. На проводе был командир 106-й воздушно-десантной дивизии полковник А. П. Колмаков, которому я сдал дивизию. Мы учились с ним в одной группе в академии, очень умный, деятельный, корректный офицер.

– Вас срочно вызывает командующий,–сказал он.

– Во-первых, я в отпуске, во-вторых, куда вызывает: к телефону или в Москву?

– К телефону и срочно!

– Ну, присылай машину.

Разговор с командующим воздушно-десантными войсками генерал-лейтенантом Грачевым был кратким и невнятным. Мне было приказано прервать отпуск и возглавить оперативную группу, организовать приведение Тульской дивизии в готовность к действию по так называемому «Южному варианту».

Кстати, о «Южном варианте». Совершенно гениальное изобретение носящего погоны мыслящего человечества. Согласно этому варианту, дается определенное количество самолетов, ты волен в них брать все, что заблагорассудится. Хочешь – артиллерийский дивизион, хочешь – зенитную батарею, любое количество боеприпасов. Лететь туда, куда пошлют, и сделать так, чтоб там было хорошо. При этом если все сложится действительно удачно, никто тебя не спросит, что ты и зачем брал, а вот если что-то сорвется, вот тогда, голубчик, изволь отчитаться. Предметом разбирательства может быть все что угодно. Например, саперная лопатка. Изначально саперные лопатки брали не как оружие, а как средство обороны в условиях отсутствия касок и бронежилетов. На первых порах солдаты лопаткой могли, как ракеткой, отбить летящие в них камни, прикрыть лицо. Уже потом досужие «мыслители» превратили лопатки в страшное оружие и сделали их символом жестокого произвола и террора.

Я, получив столь неопределенную задачу, попытался выяснить, куда же предстоит слетать, на что получил ответ Грачева:

– Будет уточнено позже.

Мы с командиром дивизии отдали все необходимые распоряжения. Полки и отдельные части забурлили. Правда, проблем особых не было; налетались мы достаточно, и к тому времени все настолько было отточено, что от момента подачи первой команды до взлета первого самолета проходило не более 7 часов.

Естественно, поскольку приказ был неясным, начали разбираться, куда же нас понесет на этот раз. Предварительно выяснили, что где-то на границе Армении и Азербайджана захвачено заложниками более 40 солдат внутренних войск. Подумали, что дивизии предстоит лететь туда – освобождать заложников и поставить все в режим здравого смысла. Взялись разбираться, в каком это районе. Номенклатуры карт предполагаемого района действия в дивизии не оказалось. Заявили карты в штаб ВДВ – получили отказ.

В общем, в воздухе висела какая-то недоговоренность, таинственность, что держало людей в напряжении. К 24.00 все полки были готовы. Не было... только задачи. Доложив о готовности командующему, я попытался в очередной раз выяснить, что же предстоит делать. На что получил указание – не забивать голову командующему дурацкими вопросами. Это было хотя бы более или менее понятным. И дальше прозвучала фраза: «На юг пойдешь через меня!» Это было совсем уж непонятно.

Вся собранная из разных источников информация носила характер противоречивый, расплывчатый. В томительном ожидании прошла ночь. Напряжение не спадало, а росло... Таинственность начинала действовать на нервы всем.

В воздушно-десантных войсках народ служит отборный: трусов нет совсем, пройдохи – редкость. Любая явная опасность сколь бы велика она ни была, любая сверхтрудная задача воспринималась нормально, с пониманием, включался прочно привитый первым командующим ВДВ В. Ф. Маргеловым принцип: «Нет задач невыполнимых». Но здесь задач не было. Где-то примерно в 11 часов утра 18 августа позвонил начальник штаба ВДВ генерал-лейтенант Е. Н. Подколзин, уточнил несколько второстепенных вопросов и вскользь обронил фразу: «Ждите чрезвычайного сообщения в 18 часов». На основании чего я сделал вывод, что до этого времени ничего не предвидится. Тогда я ослабил режим и разрешил офицерам по очереди побывать дома. Время тянулось убийственно медленно. Наконец, стрелки часов показали 18. Но... никакого чрезвычайного сообщения не последовало, как, впрочем, и в 19, 20 часов... В 24 часа тоже ничего не последовало.Тогда я плюнул и, приказам комдиву отдыхать у телефона, отправился домой. По некоторым признакам я сделал вывод, что идти придется (если придется) на Москву. Но зачем? Это было не очень понятно, тем более, что один такой поход я уже совершил. Я входил в Москву в ночь с 9 на 10 сентября 1990 года. Тогда в 6 часов утра с двумя полками я был в Москве. К 7 часам народ из гостиниц на всякий случай разбежался. А в 9 часов из меня уже начали делать дурака. Договорились до того, что я напился пьяным и в таком состоянии махнул с полками на Москву. Причем, говорилась вся эта чушь вполне серьезно. Тогда я торжественно поклялся председателю парламентской комиссии Верховного Совета СССР Варэ, что если бы я «нарезался» до такой степени, то махнул бы в Воронеж. Сходить с полками на Москву у меня бы фантазии не хватило. После этого Варэ отстал.

Но это отступление. 19 августа в 4 часа утра в моей квартире раздался звонок. Комдив доложил: получена задача тремя полками с направлений Кострома–Москва, Рязань–Москва, Тула–Москва совершить марш и к 14 часам сосредоточиться на аэродроме в Тушино. Дальнейшая задача будет уточнена позднее.

В 4.50 утра колеса и гусеницы закрутились, колонна вытянулась, вышли на трассу и начали марш. Моя так называемая оперативная группа состояла из меня одного. Коль скоро это так, я сам себе определил место на передовом командном пункте дивизии. Каждый час я докладывал командующему, где находятся колонны полков и пытался прояснить если не задачу, то хотя бы выяснить, к чему быть готовым. В ответ неизменно был лаконичным: «Вперед!»

В 10.30 утра передовой командный пункт вышел к кольцевой дороге. Я еще раз уточнил и доложил, где находятся полки, и принял решение выйти на Тушино и, развернув все связи по полной схеме, принимать полки на себя. Решение утвердил командующий ВДВ П. Грачев. В ходе движения по кольцевой дороге навстречу изредка попадались танки трупами по 2–3 или даже одиночные. Это не были колонны. Взгляды у торчавших в люках танкистов были очумелыми. Выйдя на Тушино, я развернулся. Рязанский и Тульский полки шли уже по кольцевой дороге, Костромской находился на подходе. Оставалось ждать дальнейшего развития событий. Мне позвонил начальник штаба войск генерал-лейтенант Е. Н. Подколзин.

– Александр Иванович, передаю тебе приказ командующего. Лично тебе выдвинуться к Верховному Совету РСФСР, войти в контакт с начальником охраны, взять 2-й батальон Рязанского полка и его силами организовать охрану и оборону здания.

Произошел у нас такой диалог:

– Какие средства связи с собой разрешается взять?

– Никаких! Лично на УАЗике выезжай и возьми офицера. – С кем мне контакт устанавливать, фамилия?

– Там тебя встретят!

– Где находится батальон?

– Он подойдет к Верховному Совету. Положив трубку телефона, примерно в 13.50 на УАЗике вместе с заместителем начальника политотдела дивизии подполковником О. Э. Бастановым я свободно подъехал к зданию Верховного Совета РСФСР, остановился на стоянке. Вокруг здания шла судорожная малоорганизованная работа. Из троллейбусов, легковых автомашин, всевозможных подручных материалов на разных направлениях сооружались баррикады. То, что это были баррикады, сомнений не было. Люди были возбуждены и взъерошены. Я был в полевой камуфлированной форме. Мы с Бастановым поднялись к зданию Верховного Совета РСФСР и спросили у постового милиционера, где найти начальника охраны. Уже потом выяснилось, что я должен был найти начальника личной охраны президента А. В. Коржакова. А я, поскольку фамилия не прозвучала, решил, что – милицейского. Постовой неопределенно показал рукой куда–то за угол, сказав: «Там...»

В голове у меня роились самые сумбурные мысли. Надо сказать, что, руководя маршами полков, находясь в машине связи, где не предусмотрено никаких телевизионных приемников, я никаких заявлений ГКЧП и иных лидеров не слышал. Народ, который строил баррикады, на взгляд был простой, хороший. Если мне надлежало силами батальона организовать охрану и оборону Верховного Совета, значит обороняться будем вместе с этим народом. Тогда возникал законный вопрос: против кого?

Не знаю, кому оно принадлежит, но есть хорошее присловие: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Теперь, когда досужие писатели, политики все расписали и вроде как разложили по полочкам, назначили виноватых, легко рассуждать, что и как надлежало делать. Кому-то, возможно, покажется диким, но и на тот момент, и несколькими часами позже я находился в полном неведении: что же произошло? Несмотря на то, что наше объяснение с милиционером носило сиюминутный характер, вокруг нас чрезвычайно быстро образовалась толпа. Раздавались крики:

– Майор! Неужели вы в нас будете стрелять?

– Майор, вспомните, чему вы присягали!

– Сволочи!..

Потом нашелся один грамотный :

– Да он не майор, он генерал-майор !

Толпа вызверилась. Сопровождаемый шлейфом из 200–250 человек, выкрикивающих угрозы и ругань, перестав что-либо вообще понимать, я добрался до тыльных ворот здания Верховного Совета РСФСР. Увидел вооруженного автоматом майора милиции и приказал ему вызвать начальника охраны.

Майор передал команду постовому, который начал звонить.

Толпа тем временем буйствовала до тех пор, пока я не рявкнул на них, заявив, что они храбрые волки и 200 двоих не боятся. После этого накал страстей немного упал, прибывший майор доложил, что начальник охраны готов со мной встретиться в приемной Верховного Совета.

Сопровождаемый подполковником Бастановым и толпой, я проследовал в приемную. Майор проводил нас в кабинет и вышел. Мы закурили, обменялись предположениями с Бастановым. Но что за чертовщина происходит, понять не смогли, да и вообще ни к чему путному не пришли.

Через несколько минут прибыл полковник милиции в сопровождении подполковника. У полковника тряслись руки, он представил своего заместителя, а сам оказался начальником охраны Иваном Яковлевичем Бойко.

Я тоже представился:

– Заместитель командующего воздушно-десантными войсками генерал-майор Лебедь. Имею задачу силами парашютно-десантного батальона организовать охрану и оборону здания Верховного Совета. Прибыл для организации взаимодействия.

Полковник начал что-то лепетать относительно того, что обстановкой он здесь не владеет, обстановку не контролирует, что его самого куда–то там не пускают. Потом окинул меня хмурым взглядом, сказал неожиданного: «С вашей камуфляжной формой, товарищ генерал, ехали бы Вы отсюда!»

Подполковник милиции молчал. Внимательно выслушав начальника охраны, я спросил, где городской телефон. Позвонил Грачеву и доложил, что разговора с начальником охраны не получилось. Командующий был в запале и рявкнул: «Пошли ты его на ... Ищи батальон, выполняй приказ.»

Засим я откланялся, вышел из приемной, сопровождаемый угрозами и руганью, прошел через толпу к машине. К тому времени картина строительства баррикад разительно изменилась. Появились краны, машины с бетонными блоками, арматурой. Значительно возросло и количество людей.

Я сел в УАЗик и попытался отъехать. Но не тут-то было! Все подступы уже были перекрыты. Потыкавшись в разные стороны, я проехал по газону и по лестнице съехал на набережную. Хорошо сказать – искать батальон!

Я знал только направление, с которого он должен был подойти. Средств связи у меня не было. Накрутившись вдосталь по улочкам и переулочкам, натыкаясь на вырытые поперек дороги канавы и брошенные бетонные блоки, я выбрался на Садовое кольцо в районе улицы Баррикадной. Все Садовое кольцо не только от бордюра до бордюра, но от дома до дома было забито сплошным нескончаемым морем стоящих машин. Ехать дальше было невозможно. Надо было что-то делать. Оставив машину в проулке, лавируя между стоящими машинами, я перешел Садовое кольцо и зашел в какое-то учреждение, связанное с экологией. Поднялся на второй этаж, толкнув дверь близлежащего кабинета. За столами трудилось несколько женщин. Вежливо поздоровавшись, я попросил разрешения позвонить. Мой доклад по обстановке выслушал начальник штаба ВДВ. Я спросил: где находится батальон? Получил ответ: «Позвони через 15 минут, сейчас разберусь».

Предупредив женщин, что минут через 15 я еще раз позвоню, вышел в коридор и устроился на диване. Нашел обрывок какой-то старой газеты и углубился в чтение. Минут через 5–7 передо мной выросла высокая фигура в белом костюме и, изысканно раскланявшись, изрекла: «Товарищ генерал, мне передали, что вы приказали очистить помещение, оставив на месте деньги и документы. Сколько Вы даете нам времени?» Как я понял, среди работавших в кабинете женщин одна была явно с чувством юмора, но это до меня дошло уже потом. На тот период это было уже слишком. Экологи вообще народ хороший, насколько я с ними сталкивался. И этот, наверное, не был исключением. Теперь я понимаю, что зря обидел непотребными словами хорошего человека. Но я зарычал на него так, что он мгновенно испарился.

Через 15 минут я позвонил и получил распоряжение прибыть в штаб ВДВ. До штаба добирался долго и нудно. Везде пробки, объезды. Когда наконец прибыл, командующий меня не принял. Подколзин передал его приказ: «Поскольку другой заместитель командующего ВДВ генерал-майор Чиндаров встретил и вывел батальон на Калининский проспект, вам надлежит вернуться к зданию Верховного Совета РСФСР, найти батальон и выполнять поставленную задачу по охране здания».

Я вернулся на Калининский проспект – батальона не было, хотя там его трудно потерять. Пришлось выписывать круги по близлежащим улицам и переулкам в поисках подразделения. Нашел его на какой-то стройке метрах в 300-х юго-восточнее Верховного Совета РСФСР. Батальон, как в свое время казаки-запорожцы обставляли свой бивак повозками, был обставлен развернутыми в разные стороны БМД. В центре этого относительно небольшого пространства стояли построенные в линию ротных колонн люди, механики-водители находились при машинах. Кругом громоздились кучи строительного мусора, огромные П-образные конструкции. На лицах офицеров и солдат читал растерянность и полнейшее непонимание того, что происходит. Вокруг батальона бушевала уже знакомая мне толпа. Солдат стыдили, офицеров увещевали. Чем больше стыдили и увещевали, тем большая растерянность растекалась по их лицам. Поэтому, когда я появился в батальоне, все вздохнули с облегчением: «Генерал сейчас все расскажет, все станет ясно.» Но я-то и сам ни черта не знал! Надо было что-то делать. Взобравшись на бетонный блок, я приковал к себе взоры всей толпы. Были они все без исключения настороженные, местами ненавидящие. Я произнес краткую трехминутную речь, суть которой сводилась к тому, что батальон прибыл для взятия под охрану Верховного Совета РСФСР, обстановка неясная, задача уточняется, но армия есть детище народа и стрелять в народ не собирается. Попросил успокоиться и не накалять обстановку без нужды. На вопросы отвечать отказался.

Нечего мне было на них отвечать. Ощущение унизительного положения, когда я, несмотря на все мои многочисленные попытки, так и не сумел уяснить, что же происходит, не оставляет меня до сих пор. Не теряя времени даром, я отдал указания механикам обслуживать технику, натянуть имеющиеся палатки и задействовать П-образные конструкции для оборудования мест ночлега. Приказал отрыть и оборудовать туалет, выставить парных часовых.

Избавившись от мучительного и непонятного ожидания, услышав знакомые команды, люди взбодрились и энергично принялись за дело. При виде такой мирной картины успокоилась и толпа. Напряжение начало спадать. Я обратился к толпе с просьбой: «Если кто-то вхож в здание Верховного Совета, вызовите ко мне представителя президента или кого угодно, чтобы прояснить обстановку».

Встретился человек, который когда-то служил в ВДВ. Квартира его находилась рядом, и мы пошли к нему звонить. Дозвонился до командующего и, доложив обстановку, получил указание продолжать подготовку к ночлегу, действуя по обстановке. Тоже неплохо, хоть какая-то определенность.

Когда я вернулся к батальону, меня ожидала делегация из пяти человек. Там были В. М. Портнов, А. В. Коржаков и В. И. Рыков. Остальных я не запомнил. Портнов сказал, что меня ожидает Борис Николаевич Ельцин, и пригласил меня проследовать к нему. Я прихватил с собой подполковника Бастанова, и мы пошли. К этому времени на подступах к зданию громоздились многочисленные баррикады, ощетинившиеся арматурой, трубами, досками. Народу поприбавилось – на глаз было тысяч 70–90. Лавируя между баррикадами по только им известным проходам (в колонну по одному), мы добрались до 24-го подъезда, вошли в здание, поднялись на 4-й этаж и проследовали в кабинет государственного советника Ю. В. Скокова.

Началось взаимное прощупывание, на тот момент в кабинете были сам Юрий Владимирович, Портнов, периодически появлялся и исчезал В. И. Рыков из аппарата Скокова. Для начала я попросил рассказать, что же все-таки происходит. Тут я впервые услышал о ГКЧП! И еще о том, что то ли действительно тяжело болен, то ли арестован Горбачев. Принято решение президента РФ и Верховного Совета РСФСР оказать жесткое сопротивление антиконституционному перевороту.

Выслушав состав ГКЧП, я был глубоко поражен одним обстоятельством: какой захват власти могли осуществить эти люди, когда они и так были воплощением власти – вице-президент, премьер-министр, министры обороны, безопасности, внутренних дел? Но я промолчал.

После объяснения Юрий Владимирович угостил меня чаем и, пока я его пил, он отлучился. Вернувшись, сказал, что меня ждет президент. Мы пошли по коридорам здания, куда-то поднялись, куда-то спустились и оказались в приемной. Оттуда без промедления мы попали в кабинет. Президент был в рубашке, на спинке стула висел белый «дипломатический» бронежилет. Протянул руку, поздоровались, предложил мне и Бастанову присесть. Присели. В кабинет вошли кроме нас Скоков, Портнов, Коржаков.

Ельцин спросил:

– С какой задачей вы прибыли? Я доложил:

– Силами парашютно-десантного батальона организовать охрану и оборону здания Верховного Совета. – Президент уточнил:

– По чьему приказу? Я ответил коротко:

– По приказу командующего ВДВ генерал-лейтенанта Грачева.

– От кого охранять и оборонять?

Поскольку мне самому этот вопрос был неясен, я объяснил уклончиво:

– От кого охраняет пост часовой? От любого лица или группы лиц, посягнувшего или посягнувших на целостность поста и личность часового.

Президент ответом удовлетворился. Выразил озабоченность судьбой М. С. Горбачева. Начал меня расспрашивать, как относятся к перевороту Вооруженные Силы. Я четко ответил, что никак, по той причине, что ничего о нем не знают. В ответ на это Ельцин ничего не сказал, но по его виду можно было заметить, что он в известной степени удивлен и даже покороблен. В конце концов Борис Николаевич заявил, что верит мне, как и Грачеву, и не видит оснований препятствовать выполнению приказа о передислокации батальона, сказал, чтобы его пропустили под стены здания. Здесь воспротивился я, сказав, что теоретически все это правильно, а практически неосуществимо. Я уже имел сомнительное удовольствие пререкаться с возбужденно настроенной на волну самопожертвования толпой и, чтобы провести батальон, вижу выход в одном: президенту собрать руководителей защитников баррикад, представив им меня, и определить маршрут следования, поставив задачу на проделывание проходов в баррикадах.

Честно говоря, меня к тому времени занимала одна мысль. Истерия толпы достигла наивысшей точки, люди были предельно возбуждены, не хватало малейшей искры, чтобы грохнул взрыв невиданной силы. Такой искрой могла бы послужить, например, экономная автоматная очередь, которую бы дал любой негодяй, подъехав на «Жигулях» со стороны толпы по батальону или со стороны батальона по толпе. И все! Обвальная ситуация. В такой обстановке уже ничего никому не докажешь и ничего не объяснишь. Горы покойников, я с такими вещами уже сталкивался. Посему всем сердцем стремился под стены, чтобы избежать возможной провокации, так как боевые машины, стоящие в непосредственной близости от здания, ущерба зданию нанести не могут и таким образом вероятность провокации сводилась к нулю. О том, что солдаты и офицеры могут открыть огонь по толпе сознательно, я даже мысли не допускал. Во-первых, потому что солдат, прежде чем нажать спусковой крючок, должен увидеть врага, проникнуться к нему ненавистью, твердо знать, во имя чего он лишает жизни людей и сам рискует положить собственную. Врага среди тех, кто был на баррикадах, я не видел, не видели и они. Там были простые люди, в большинстве своем далеко не шикарно одетые. Во-вторых, солдата в бой бросает сила приказа – его тоже не было. А в-третьих, и это, наверное, самое главное, армия была, есть и будет частью народа. Сегодня солдат служит, завтра – уволился. Сегодня он в рядах батальона – завтра в рядах толпы. Это не наемные ландскнехты, которым глубоко наплевать, в кого стрелять, лишь бы платили.

Борис Николаевич согласился с моими доводами и распорядился собрать руководителей. В ожидании их сбора мы вернулись в кабинет Скокова. Юрий Владимирович позвонил Грачеву, проинформировал, что я нахожусь у него, встречался с президентом и объяснил, какое принято решение. Что ответил Грачев, я не знаю, но, по-видимому, что-то утвердительное.

Прошел час. Не помню уже, кто пришел и доложил, что люди собраны и ждут. Прошли в небольшой конференц-зал, где за очень длинным столом сидело человек сорок. Люди были разного возраста, но всех объединяло одно – наличие всевозможных повязок на лбах и рукавах. Не знаю точно, не сумел разобраться, по-видимому, это были отличительные знаки командиров. Я сел на боковой стул. Через несколько минут вошел президент России, поздоровался. Поблагодарил всех за мужество и объявил о том, что на сторону восставшего народа переходит парашютно-десантный батальон, которым командует генерал Лебедь. Представил меня, определил задачу проделывания проходов в баррикадах. Предложил всем немедленно приступить к работе. Но здесь опять вмешался я, сказав, что, во-первых, по-видимому, каждый из присутствующих отвечает за какой-то участок, а раз так, им нужно время, чтобы довести до людей задачу; во-вторых, потребовал себе парочку авторитетных руководителей из числа присутствующих, чтобы было кому объясняться с толпой по ходу следования колонны. Сказал, что пока они будут объясняться, я пойду к батальону и отдам распоряжение на построение его в колонну. Борис Николаевич согласился. Потом немного подумал и сказал Коржакову: «Как это так, в такой обстановке генерал ходит по площади один? Вы распорядитесь...»

Александр Васильевич распорядился и ко мне приставили двух человек – хлопцы по 180–182 сантиметра ростом, по виду круто накачанные, что проглядывало даже под пиджаками. Один из телохранителей был русский, другой – то ли китаец, то ли кореец. Русский страховал меня со спины, а китаец (назовем его так условно) – с фасада и страшно мне надоел, так как вился в 15–20 сантиметрах от моего носа.

Пока объясняли суть дела людям на баррикадах, пока батальон свертывал свои брезентовые палатки и строился в колонну, прошло еще минут сорок.

Весть о переходе батальона на сторону восставших была встречена с огромным энтузиазмом. Эйфория достигла наивысших пределов: вопли, размахивание флагами, гиканье и мат – все слилось в какую-то неповторимую какофонию.

Вот в такой обстановке батальон с приданной ему разведротой начал движение. Замысел был прост, как две копейки. Каждая из четырех рот прикрывает одну сторону здания. Предстояло подняться с набережной, пересечь Калининский проспект, оставив справа здание бывшего СЭВ, по широкой дуге пройти к правому дальнему углу здания, подняться на эстакаду и далее рассредоточиться вокруг здания. Такой маршрут был обусловлен расстановкой баррикад. Я шел впереди головной машины, вокруг буйствовала толпа, энтузиазм был предельно велик, и именно этот энтузиазм обуславливал то, что колонна двигалась со скоростью один метр в минуту, так как то кидались трубу большого диаметра разворачивать с двух сторон, провернув ее на месте и кого-то придавив; то никак не могли разобраться с длинными двенадцатиметровыми прутьями; то, сдернув одну мешающую доску, обваливали все остальные. Словом, очень и очень медленно, но батальон двигался. Механики-водители вели машины по-походному. Направляющая рота уже сомкнула дугу и поднялась на эстакаду, проследовав вдоль фасада здания к дальней его стороне, приступила к организации его обороны,

Со второй ротой произошла очередная заминка. Что-то где-то в очередной раз не так завалили, и произошел основательный сбой. Виновником его стал народный депутат СССР и РСФСР полковник Цалко. Мы с ним были шапочно знакомы по XXVIII съезду КПСС. Узнав меня, шедшего во главе батальона, он кинулся из толпы ко мне, чтобы поприветствовать. Китаец, в чьи обязанности входило пресекать любые резкие движения, отреагировал мгновенно: схватил маленького Цалко за шиворот и штаны и отшвырнул в толпу.

Цалко подхватился, проник в глубину толпы метров на 10–12 и начал кричать: «Провокация! Провокация!» Я эти крики слышал, но почему-то до меня не дошло, что они относятся ко мне. И вообще я сдуру не придал этому эпизоду никакого значения. А зря!

Минуты через три движение полностью застопорилось. На каждую машину буквально легло человек по 150–200. Я растолкал близлежащих и пробился к носовой части машины. Из люка торчало испуганно-удивленное лицо механика-водителя. Я попытался что-то объяснить, разобраться, в чем дело, – реакция странная: все как-то виновато жмутся, оттолкнешь – не сопротивляются, но и от машин не отходят. Возле всех машин – одинаковая ситуация. Взбежал на эстакаду, осмотрел картину в целом.

Батальон стоял, вытянувшись по широкой дуге, на каждой машине буквально лежали люди. Поняв, что здесь мне ничего не добиться, пошел в здание Верховного Совета. В кабинете Скокова собралось около 10 человек. Среди них, кроме хозяина кабинета, уже знакомые мне Коржаков, Портнов, Рыков. Пришли генерал-полковник Кобец и Бурбулис, еще какие-то люди. Я порекомендовал всем взглянуть в окно и объяснить мне, что же произошло. В окно все посмотрели, с высоты 4-го этажа картина была еще более впечатляющей, но объяснить никто ничего не мог. Начали разбираться поэтапно. Тут я вспомнил эпизод с Цалко, сопоставил голос, кричавший: «Провокация!». вспомнил предшествовавший этому эпизод и понял, что ключ к разгадке надо искать здесь. Вызвали Цалко. Выяснили, что действительно кричал он. Я спросил у Коржакова:

– Александр Васильевич, китайца вы ко мне приставили?

– Я.

– Вопрос адресую Цалко: «Кто вас отшвырнул?»

– Китаец.

Я подвел итог:

– Коржаковский китаец отшвырнул народного депутата Цалко. Причем здесь я и подчиненные мне люди?

Вопрос риторический, ясно, что ни причем. Но движение остановлено, люди лежат на машинах, все впали в глубокую задумчивость, молчат. Пока все думали, я высказал следующее предложение:

– Кашу заварили, нужно ее расхлебывать. Кто пойдет со мной на площадь и объяснит людям, что произошло недоразумение и поможет восстановить движение колонны?

Опять глубокая задумчивость.

Тогда я обратился к К. И. Кобецу:

– Товарищ генерал-полковник, вы здесь старший по воинскому званию, примите решение!

– Что ты такой горячий? – последовал ответ. – Подожди. Дай подумать. Константин Иванович немного подумал и оживился:

– Да у нас же Литвинов есть, народный депутат, десантник, подполковник. Ко мне Литвинова!

Вызвали Литвинова. Кобец поставил ему задачу вместе со мной разобраться в недоразумении, продолжить движение машин. И тут же ушел.

Литвинова я хорошо знал. Когда я был командиром Костромского полка, он у был у меня командиром роты. Я назначил его на должность начальника разведки полка, представил к званию майора. Сейчас он полковник, каким образом он им стал так быстро, не мне судить. По-видимому, в депутатском корпусе свои, неведомые мне законы.

Я заявил, что одного Литвинова мне мало, что он как народный депутат малоизвестен и нужен еще кто-то, кого бы знали все. Опять воцарилась глубокая задумчивость. Я заявил: «Раз заварил кашу Цалко, пускай со мной и идет!». Согласились сразу и вызвали Цалко. Он пришел, но без депутатского знака на лацкане. Я сказал, что без знака не тот эффект. Цалко пошел за знаком, а в это время появился Руцкой. Александр Владимирович с порога заявил, что согласовал вопрос с президентом и машины заводить под стены не будем. Сделал неопределенный жест в сторону окна: «Часть машин поставить на набережной, а часть – вон там!».

– Или поставлю машины, как согласовал с президентом, или верну их в исходное положение, – ответил я.

Александр Владимирович напомнил мне, что он вице-президент, а я ему – что заместитель командующего ВДВ. Мы повздорили. Кончилось тем, что Руцкой, а вместе с ним и Скоков ушли разбираться к президенту. Моя сформированная команда была готова – мы ждали только решение. Минут через сорок явился Скоков и объявил, что президент утвердил решение вице-президента.

– Перепроверять не буду, – ответил я.

И мы пошли двигать машины по спонтанно рожденному плану. Выглядело это со стороны странно и смешно. Подходим к ближайшей машине, Цалко кричит, приподнимая лацкан пиджака с депутатским знаком: «Товарищи, я народный депутат Цалко. Произошло недоразумение. Прошу освободить машину. Предоставьте возможность генералу Лебедю и подполковнику Литвинову расставить их в соответствии с планом.»

Роста Цалко маленького, голос для такой площади слабый – толпа не реагировала. Тогда я определил задачу Литвинову и мы пошли другим путем. Пробились сквозь толпу к носовой части двух ближайших машин и начали командовать механикам: «3аводи! Первая, с бортовых!» Механики-водители выполняли команды безукоризненно. Облепленные людьми машины начали медленно разворачиваться на месте – толпа если и подалась от машин, то на сантиметров 5–10, не более. Развернув машины на заданное им направление, поманили их на себя. Очень медленно машины тронулись вперед, толпа сопровождала их.

Начало вечереть. Выведя свою машину на заданный рубеж, я заявил, что по крайней мере до утра она с места не тронется и предложил любителям оригинального отдыха продолжать лежать на броне до утра. Сарказм возымел свое действие, люди отступили от машины, механик заглушил двигатель. Еще две машины дались таким же трудом, дальше пошло проще. Убедившись в отсутствии агрессивных устремлений, люди освободили машины.

Расставив БМД, я организовал боевое дежурство. К этому времени к зданию Верховного Совета пробился комдив полковник Колмаков и доложил, что один из батальонов пытался взять под охрану здание Моссовета, но, ввиду назревшей конфликтной ситуации, отошел к стадиону «Динамо». Другой батальон находился у телерадиокомпании «Останкино». Обстановка неясная. Никаких команд, задач, распоряжений нет, за исключением одной. Командующий ВДВ приказал; если у меня все в порядке, мне проследовать к стадиону «Динамо» и в Останкино, убедиться, что и там все в порядке, затем убыть в Тушино. За вычетом вышеперечисленных недоразумений, я посчитал, что все нормально, и мы с комдивом, убедившись, что боевое дежурство организовано, незадействованные люди накормлены и отдыхают, убыли. Хотя люди продолжали оставаться в неведении, обстановка по-прежнему была неясной – можно ли все это считать нормальным? Тяжеловесная аббревиатура ГКЧП никому ничего не говорила. Забегая вперед, скажу, что все три дня ни к дивизии, ни к одному из полков никто из представителей Министерства обороны, депутатского корпуса не подошел. Не было предпринято ни малейшей попытки объяснить людям, что же происходит. Не знали задачи ни я, ни комдив. То, что по ходу, как говорится, в клювик собрали – то и все.

Выполнив поставленную задачу и проинформировав об этом по городскому телефону–автомату оперативного дежурного штаба ВДВ, мы с комдивом убыли в Тушино.

Все эти действия промелькнули настолько динамично, что только с прибытием на место я взглянул на часы. Было 5.30 двадцатого августа. Я и Колмаков, тем не менее, попытались проанализировать обстановку, но после непродолжительного обмена мнениями поняли, что это все бесполезно. Вспомнили старинную морскую заповедь: «Обстановка неясная – ложись спать!» и решили часочек вздремнуть. Но не тут-то было. В 5.50 раздался звонок. На проводе был командующий. Начал он круто:

– Ты что натворил? Куда завел батальон?

– Как куда? К зданию Верховного Совета РСФСР, по Вашему приказу! – Ты меня неправильно понял.

Здесь я слегка осатанел:

– Товарищ командующий, у меня контора пишет, Все распоряжения, указания, приказы фиксируются тремя операторами в журнале учета боевых действий.

Надо сказать, что печальный опыт многочисленных разбирательств с многочисленными прокурорами и следователями давно и прочно утвердил меня во мнении, что все должно быть зафиксировано. После моих слов командующий смягчился:

– Ну, ну, не горячись! В общем, ты сморозил глупость. Шеф недоволен.

– Какой шеф?

– Ну, какой, какой! Министр. Запомни: ты сморозил глупость. Езжай, и как завел батальон, так и выводи его.

Положив трубку, я задумался. Как всякий нормальный человек с нормальным самолюбием и характером, я терпеть не могу быть марионеткой. Что-то кто-то где-то решал, а я уже сутки носился, ругался, препирался, конфликтовал, и все это было направлено на выполнение приказов, конечный смысл и итог которых мне был неведом. Но приказ есть приказ! В 8 часов утра был у здания Верховного Совета. Пришел в кабинет Ю. В. Скокова, довел до его сведения, что получил приказ вывести батальон. Юрий Владимирович отнесся к этому достаточно спокойно. Выразил сожаление, что батальон так мало побыл, что его будет не хватать. Но ни он, никто другой препятствовать отводу подразделения не станет. Солдаты и офицеры батальона там уже были свои. Нам достаточно спокойно и дружелюбно помогли проделать проходы в баррикадах. Солдаты позавтракали. Батальон построился в колонну и около 11 часов ушел в сторону Ленинградского проспекта, сопровождаемый летящими в люки БМД и открытые окна кабин конфетами, пряниками, червонцами. Я совсем перестал что-либо понимать. Если задача завести батальон под стены была трудной, то, как мне казалось, вывести оттуда – задача невыполнимая. Я был внутренне готов к чему угодно, только не к такому предельно спокойному отводу батальона. Пропустив все машины через проход в последней баррикаде, я вознамерился отойти последним, но тут выяснилось, что исчез УАЗик. Я ускоренным шагом обошел два квартала и в конце концов отыскал УАЗ, прижатый пожарной машиной к баррикаде. Здесь меня нашел офицер связи, который передал мне приказ – к 13.45 прибыть в здание Генерального штаба и явиться к заместителю министра обороны генерал-полковнику Ачалову. Время у меня еще было, я догнал батальон, остановил его с тем, чтобы уточнить командиру задачу. Здесь, откуда ни возьмись, на меня налетела толпа журналистов и засыпала вопросами: «Куда и зачем заводили батальон? Куда и зачем выводили? Кто вы такой?» и т. д. Народ был настырный, напористый и цепкий. Обстановка складывалась достаточно нервная, к юмору не располагающая, тем не менее меня начал душить смех. Куда заводил, зачем вывожу – да черт его знает! Но им-то я так ответить не мог. А тут неожиданно мне вспомнился анекдот про русский характер. Взбунтовавшиеся мужики с косами, вилами, цепами подвалили к барской усадьбе. Загомонили... На крыльцо вышел барин в халате, феске, шлепанцах. Под мышками – по ружью. Сделал многозначительную паузу и, когда наступила мертвая тишина, спросил: «Ну, что?». Толпа понурила головы и начала растекаться. Через несколько минут никого не было. Вечером в кабаке сидел мужик, перед ним стояла пустая бутылка, в стакане остатки водки, краюха хлеба. Мужик поднял стакан, посмотрел на него осоловелым взглядом и вдруг взъярился: «Чаво, чаво? Да ничаво!» И выпил. Ассоциация странная, но, тем не менее, почему-то именно это пришло в голову. Я уточнил комбату задачу, отмахался от корреспондентов, поехал в Генеральный штаб. Пропустили меня туда беспрепятственно, по-видимому, ждали. Я поднялся на 5-й этаж и прошел в приемную Ачалова. Там я встретил командующего генерал-лейтенанта Грачева. Он отозвал меня в смежную комнату для какого-то разговора. Но обменяться мы успели буквально несколькими фразами. Командующий спросил:

– Ты готов?

– Готов.

Я действительно всегда готов, знать бы только еще к чему? – Ну, держись!

В это время в комнату влетел подполковник и возвестил: – Генерал-майора Лебедя вызывает министр обороны!

По длинным коридорам мы проследовали в кабинет министра обороны. Порученец доложил. Я вошел в кабинет министра обороны и представился. Министр несколько секунд внимательно на меня смотрел:

– Мне доложили, что ты застрелился!

– Не вижу оснований, товарищ министр.

Здесь министра прорвало. Он весьма выразительно охарактеризовал умственные способности и наличие информации у тех, кто ему докладывал, и разрешил мне идти.

По тому же длинному коридору я вернулся в приемную Ачалова. Грачева там уже не было. Порученец передал команду: «Ждать!» Я использовал это время для того, чтобы разобраться, откуда у министра такая, мягко говоря, странная информация. Выяснилось, что средства массовой информации усиленно распространяли слух о том, что 19-го я переметнулся, а 20-го начали распространять такой же ничем не подтвержденный слух, будто я застрелился. Забегая вперед, скажу, что 21-го августа распустили слух, что я был захвачен заложником защитниками «Белого дома», после того, как я, естественно, застрелился. Ждал я минут 15. Потом меня пригласили в кабинет. За длинным столом сидело человек 20–25. Генерал-полковник Владислав Алексеевич Ачалов расхаживал по кабинету. Он пригласил меня пройти в торец стола и посадил на свое место. Слева от меня первым сидел генерал армии Валентин Иванович Варенников. Справа, в конце стола, – взъерошенный командующий Грачев, генерал-полковник Б. В. Громов, командир «Альфы» генерал-майор В. Ф. Карпухин, еще какие-то люди в форме и штатском. Примерно половину из них я знал в лицо. О чем шла речь, я не знаю, но с моим прибытием Грачев вскочил и, указывая на меня, сказал:

– Вот генерал Лебедь, он длительное время находился у стен здания Верховного Совета, пусть он доложит.

Я стал докладывать о том, что у здания Верховного Совета находится до 100 тыс. человек. Подступы к зданию укреплены многочисленными баррикадами. В здании хорошо вооруженная охрана. Любые силовые действия приведут к грандиозному кровопролитию. Последнее я доложил чисто интуитивно, предполагая на основании собственного опыта, о чем могла идти речь. Дальше мне докладывать не дали. Меня оборвал Валентин Иванович, презрительно блеснув на меня очками, он резко заявил: «Генерал, Вы обязаны быть оптимистом. А Вы привносите сюда пессимизм и неуверенность». Всегда с уважением относился к генералу армии Варенникову. Это человек, прошагавший всю войну. Герой Советского Союза, награжден девятью боевыми орденами, участник Парада Победы, но здесь блеск его очков меня покоробил. Я считал и считаю, что меня учили умные люди. В числе тех истин, которые они мне преподавали, была и эта: обстановку докладывать не так, как кому-то хочется или нравится, а такой, какая она есть, какой бы тяжкой она ни была, Только при этом условии начальник, которому докладывалась обстановка, может принять правильное решение, может быть, единственно правильное. Я умолк. Ачалов, походив еще немножко, сказал, что все ясно, обсуждать больше нечего. Закрыл совещание. Люди начали подниматься и выходить. Грачев подозвал меня к себе, приказал довести дело до ума и доложить. Ачалов приказал заместителю командующего Московским округом генерал-лейтенанту А. А. Головневу, командиру «Альфы» В. Ф. Карпухину и мне остаться. В это время в сопровождении маршала Ахромеева вошел министр обороны. Спросил: «Как дела?». Ачалов доложил, что все в порядке, всем все ясно, все убыли по местам. Министр еще что-то спросил вполголоса и вышел. Нам троим Ачалов предложил провести рекогносцировку подступов к зданию Верховного Совета. Именно предложил, и это было странно. Когда Владислав Алексеевич Ачалов был командующим ВДВ, я у него был командиром «придворной» Тульской дивизии. Обычно это жесткий, властный, уверенный в себе человек. Распоряжения он всегда отдавал четко, внятно, лаконично. В нем чувствовалась хорошая штабная жилка. А здесь предложение – неконкретное и расплывчатое. План рекогносцировки предложено разработать самим, по возвращении доложить. Мы спустились вниз, сели в машину Карпухина и поехали.

Странная это была рекогносцировка. Водитель был в гражданской одежде, я в камуфляжной форме и с погонами, сидел рядом с ним. Сзади Карпухин в такой же форме, но без погон. Анатолий Андреевич Головнев вообще в повседневной форме. Всю дорогу Карпухин плевался, что ему постоянно кто-то мешает работать и он впервые в жизни опоздал везде, где только можно. Я все более и более переставал понимать, что же происходит. С кем, против кого и зачем я буду, возможно, воевать? По этой причине был предельно зол. Головнев молчалив. Я знаю, как проводятся рекогносцировки, провел их не один десяток. Это рекогносцировкой назвать было нельзя. Покатавшись по широкому кругу вокруг здания Верховного Совета, наткнувшись бессчетное количество раз на ямы, импровизированные баррикады, бетонные блоки, мы в конце концов выехали на противоположный берег Москва-реки. Вышли из машины, покурили, полюбовались зданием Верховного Совета, ощетинившимся досками, бревнами, арматурой, посмотрели друг на друга, сели в машину и поехали докладывать. Все было ясно и одновременно ничего неясно. С точки зрения военной, взять это здание особого труда не составляло. Я так позже и докладывал на заседании одной из парламентских комиссий. На вопрос «Взяли бы Вы, товарищ генерал, «Белый дом»?» я твердо ответил:

– Взял бы.

На меня посмотрели снисходительно:

– Это как же? У нас защитники, у нас баррикады...

– Посмотрите, какие у вас стены.

– Ну что, красивые стены.

– Да, красивые, только полированные. Потолки тоже красивые, пластиковые. Полы паркетные. Ковры, мягкая мебель...

Возмутились:

– Говорите по существу.

– Я по существу и говорю. С двух направлений в здание вгоняется 2–3 десятка ПТУРов без особого ущерба для окружающей его толпы. Когда вся эта прелесть начнет гореть, а хуже того, дымить, а в дыму сольются воедино лаки, краски, полироль, шерсть, синтетика, подтяни автоматчиков и жди, когда обитатели здания начнут выпрыгивать из окошек. Кому повезет – будет прыгать со второго, а кому не повезет – с 14-го...

Подумавши, согласились. Это было ясно. Неясно было другое: на кой черт это надо? Я видел людей, стоящих под стенами Верховного Совета, разговаривал с ними, ругался с ними, но это дело житейское, главное – это были люди как люди. Мы вернулись в здание Генерального штаба, доложили Ачалову. Карпухин заявил, что ему все ясно, засим откланялся. Головнев тоже попросил разрешения идти. Меня Ачалов задержал:

– Ты можешь набросать план блокирования здания Верховного Совета?

Я далеко не самый эмоциональный человек, но тут я, что называется, вытаращил глаза: вот те на! Война уже в самом разгаре, непонятная война, а тут только начинается планирование?! Как учили, в общем...

Я спросил:

– Какими силами?

Ачалов было вскинулся, но потом сообразил, что без указания сил и средств спланировать действительно ничего невозможно: есть дивизия – одно планирование, пять дивизий – другое планирование.

Ачалов сообщил, что планируется участие в операции дивизии имени Дзержинского, Тульской воздушно-десантной дивизии, бригады «Теплый стан», группы «Альфа». На листе крупномасштабной карты тупым простым карандашом я в течение пяти минут набросал план блокирования. Фасад и правую сторону здания отвел для блокирования дзержинцам, левую тыльную сторону – тулякам; за дзержинцами поставил «Альфу», бригаду специального назначения «Теплый стан» и часть сил Тульской дивизии вывел в резерв.

Владислав Алексеевич, великолепный Владислав Алексеевич, который всегда любил точность, четкость и культуру при работе с картой, весьма рассеянно взглянув на мои каракули, оживился, заявил: «Нормально! Я сейчас позвоню Громову. Поезжай, согласуй план с ним». Он позвонил, я сложил и сунул в карман карту и через несколько минут на машине Ачалова вместе с заместителем командующего генералом Чиндаровым мы мчались в Министерстве внутренних дел. В голове у меня роились самые удивительные мысли, смысл которых был в том, что я спланировал на своем веку много чего, тем не менее такого уникального плана в такие рекордно короткие сроки никогда не составлял.

В кабинете Громова находился начальник штаба внутренних войск генерал-лейтенант Дубиняк.

Генерал Громов в течение одной-двух минут рассматривал план и тоже признал его нормальным. Тут бы мне в очередной раз удивиться, но удивляться я уже перестал. Мне не приходилось служить вместе с генералом Громовым, но по рассказам генералов и офицеров я знал, что это очень грамотный, скрупулезный и предельно скрытный человек; Все проводимые им в Афганистане операции планировались строго ограниченным числом лиц, очень тщательно, и если задачу можно было поставить за 15 секунд до ее выполнения, генерал Громов так ее и ставил: не за 20, не за 18, а именно за 15 секунд. Вот такой человек признает нормальным наскоро сляпанный тупым карандашом план и отдает распоряжение Дубиняку согласовать действия.

Дубиняк смотрит на карту и говорит: «Все ясно, к установленному времени мы будем на месте».

Тут мы с Чиндаровым, не сговариваясь, запустили пробные шарики:

– А таблица позывных должностных лиц, а сигналы управления, а сигналы взаимодействия?

Ответ Дубиняка был странным:

– Под рукой нет. Ну ничего. Вы оставьте нам свой городской телефон, мы вам сообщим.

Из вежливости мы его оставили, посмотрели друг на друга и спросили разрешения идти. Все ясно. Это как раз та информация, которую надо передавать по городскому телефону в такой обстановке!..

На обратном пути мы притормозили у двух стоящих в колонне танков. По каждому танку ползало не менее 20 мальчишек. На броне, свесив ноги, сидели экипажи. По некоторым признакам можно было определить, что солдаты пьяны. Около танков кучковалась небольшая толпа – человек 30–35, большинство составляли крепкие молодые парни. Для чего они толкались возле танков и на какой случай, можно было только догадываться.

Мы вернулись в Генеральный штаб, доложили о выполнении поставленной задачи и были отпущены. Всю дорогу до штаба ВДВ молчали. Творилось что-то невообразимое с точки зрения военного человека, дикое, противоестественное. У истоков этой дикости стояли самые высокие военачальники. По прибытии в штаб ВДВ доложили командующему. Чиндаров получил задачу немедленно убыть в Тушино в дивизию, а я остался. Решил идти напропалую. Коротко доложил командующему, что я думаю по поводу этого бреда, участником которого являюсь против собственной воли. Высказал предположение, что все это ширма и под ее прикрытием какие-то другие силы готовят что-то другое, если же то, что мы делаем, – правильно, тогда все мы – сборище отъявленных идиотов. И завершил свою речь следующим образом:

– Товарищ командующий, карты на бочку! Я в эти игры не играю. Вы знаете, я всегда готов выполнить любой приказ, но я должен понимать его смысл. В марионетки не гожусь и затевать в столице Союза совершенно непонятную мне войну, которая по сути своей является гражданской, не стану. Любые силовые действия на подступах к зданию Верховного Совета приведут к массовому кровопролитию. Можете доложить об этом по команде.

Командующий просиял:

– Я тебя не зря учил, Александр Иванович!.. Я тебе всегда верил и замечательно, что не ошибся в тебе. Мы сделаем так: ты сам, лично, проедешь к зданию Верховного Совета, найдешь возможность довести до сведения его защитников, что блокирование, а возможно, и штурм начнется в 3 часа ночи. Потом убудешь в Медвежьи Озера, будешь руководить прибытием двух полков Белградской дивизии.

Если первое было мне не совсем по душе, второе было непонятно совсем. Я переспросил:

– Уеду на аэродром в Чкаловск? Принимать полки надо там?

– Нет, будешь руководить из кабинета командира бригады связи.

И я поехал. Снял номера с УАЗика, тельняшки, нарукавные знаки с себя и водителя, убрал все отличительные признаки. Сама отведенная роль тяготила меня. Не в плане опасности, нет. Это было дело привычное. Тяготила двусмысленность положения. С одной стороны, я вроде как являюсь автором плана блокирования, согласовываю его с двумя заместителями министров обороны и внутренних дел, согласовываю фальшиво, неискренне, ощущаю, что все мы играем в какую-то идиотскую игру и делаем вид, что нам она нравится. Получается театр абсурда. С другой стороны, я еду продавать собственный же план. Черт знает что!..

Поэтому я принял гибкое, на мой взгляд, решение. С трех разных направлений я подъехал максимально близко к зданию Верховного Совета, выудил из сновавших там людей наиболее заслуживающих доверие, ввел «ефрейторский зазор» – назвал не три, а два часа, передал им эту информацию с наказом довести до сведения Скокова или Коржакова.

Прикинув, что минимум два из трех посланцев должны информацию донести, убыл в Медвежьи Озера. Там тоже царил хаос. Во-первых, непонятно какими офицерами госбезопасности были задержаны и доставлены в бригаду, сданы на хранение 4 человека. Один из них был Гдлян. Именно сданы, ибо инструкций на предмет содержания оставлено не было. По докладу встретившего меня офицера Гдлян сразу заявил протест, потребовав адвоката и предъявления ему обвинений. До этого объявляет голодовку. Я порекомендовал офицеру истопить баню и отправить их туда. Париться лучше, чем томиться. Во-вторых, и это было главное, я это ощутил, даже сидя в кабинете комбрига, на аэродромах в Чкаловске и Кубинке творилась дикая чехарда. Белградская дивизия три года пролетала по «горячим точкам» и уж с таким опытом, даже при удовлетворительном подходе к делу, могла высадиться куда угодно. А тут самолеты сбивались с графика, шли вразнобой, заявлялись и садились не на те аэродромы. Подразделения полков смешались, управление было частично нарушено. Комдива вместо Чкаловска посадили в Кубинке.

За всем этим беспорядком чувствовалась чья-то крепкая организационная воля. В начале первого ночи позвонил Грачев: «Срочно возвращайся!». Я вернулся. Командующий был возбужден. Звонил Карпухин и сказал, что «Альфа» ни в блокировании, ни в штурме участия принимать не будет. Непонятно, что дзержинцы. Вроде бы их машины выходят, но точных сведений нет. Он предложил позвонить на КПП дивизии. Младший сержант на вопрос, сколько машин вышло и во сколько они начали движение, сонным голосом переспросил: «Машины? Какие машины? У нас все на месте. Никто никуда не выезжал!» Все стало ясно и с дивизией Дзержинского. Тульская из Тушино тоже не тронулась. Бригада «Теплый стан» куда-то пропала: ни по каким каналам связи на нее невозможно было выйти.

Командующий ходил по кабинету возбужденный, что-то говорил, а на меня вдруг навалилась огромная усталость. Я спросил разрешения пойти отдохнуть. Сказал, что буду находиться в собственном кабинете. Не раздеваясь, лег на диван и как в яму провалился. Утром вскочил в 6 часов и выяснил, что предотвратить кровопролитие все – таки не удалось. Пали три человека. Я не являюсь непосредственным участником тех событий, поэтому я разбирался с очевидцами, даже с некоторыми участниками этой трагедии. Люди были в запале, всяк трактовал немного по-своему, но в целом картина была следующая. В соответствии с отданным начальником гарнизона генерал-полковником Калининым указанием о патрулировании по Садовому кольцу в колонне шла рота на БМП. Шла по своей земле. Под броней этих машин сидели 18–20-летние парни, которые давно перестали что-либо понимать, а с этим и частично соображать. Если не понимали генералы, что говорить о солдатах и офицерах?! Рота вошла в тоннель под Калининским проспектом. Всякий знающий самую малость Москву должен признать, что как только рота втянулась в тоннель, здание Верховного Совета осталось справа, сзади. Есть шутливое правило: в тактике неудовлетворительную оценку ставят в трех случаях: за нанесение ядерного удара по собственным войскам, за форсирование реки вдоль и за наступление в диаметрально противоположном направлении. Так вот, войдя колонной в тоннель (любой тоннель для колонны – неважно какой – это ловушка), командир роты не мог этого не знать, рота начала тянуть на оценку «неудовлетворительно» по тактике. Но она вошла в тоннель в колонне именно потому, что шла по своей земле. На выходе из тоннеля, забитого автотранспортом, с боковых эстакад в машины полетели камни, палки, бутылки с зажигательной смесью. Часть людей попыталась захватить боевые машины. Раздалась предупредительная очередь из пулемета. Тогда, в августе–сентябре 1991 года, после похорон трагически погибших людей, было очень модно и актуально ругать эту несчастную роту. Потом эта тема как-то незаметно заглохла и сошла на нет. А все объясняется очень просто: загорелась боевая машина пехоты. 19-летний мальчишка-сержант под градом палок, камней, оскорблений поступил, как мужчина и командир. Вывел из горящей машины экипаж, включил систему ППО (противопожарного оборудования), организовал тушение машины подручными средствами.

Спасибо, нашлись здравомыслящие люди, которые остановили произвол в отношении ни в чем не виноватых солдат. Спасибо, огромное спасибо этому парнишке-сержанту. В машине был полный боекомплект: 40 выстрелов к пушке, пять ПТУРов, 4000 патронов. Растеряйся он, дай разгореться пожару – машина наверняка бы взорвалась вместе со всем боекомплектом. Это сам по себе был бы взрыв значительной силы, и не три, а триста три, а может быть, 1333 человека заплатили бы своей жизнью за недомыслие, глупость и неспровоцированную агрессивность. В результате взрыва из всех близлежащих домов полетели бы стекла, это не автомобильные стекла, которые рассыпаются мелким бисером. Это обычные оконные и они бы довершили картину опустошения и разгрома.

Конечно, это плод фантазии, но фантазии, основанной на серьезном опыте. Мне приходилось видеть, что бывает, когда в машине взрывается боекомплект. Изуродованная башня лежит в метрах пятидесяти. Корпус машины представляет собой чудовищный, развернутый нечеловеческой силой тюльпан, экипаж испаряется, в лучшем случае найдешь остаток сапога с пяткой. В радиусе 50–70 метров – выжженная мертвая земля. В радиусе 150–200 метров – срубленные осколками ветки деревьев, иссеченные здания. Так что спасибо этому парнишке. Он своим мужеством спас сотни, а может быть, тысячи жизней. И следует отдать дань мужеству женщине-следователю. Я не знаю, как ее зовут, но она, которая вела это дело, сумела возвыситься над буйствующей конъюнктурой и, объективно и беспристрастно разобравшись в случившемся, оправдать солдат, ставших жертвами трагических обстоятельств.

Погибших людей по-человечески жаль. Безвременно ушли из жизни полные сил и здоровья молодые люди. Царство им небесное и земля пухом. Но то, что они стали последними в истории существования страны Героями Советского Союза, восприняв это звание посмертно из рук людей, которые готовились этот Союз ликвидировать, звучит с каждым днем и месяцем все более пронзительно-кощунственно.

21 августа наступила развязка спектакля. Все жалкие попытки со стороны совершенно не готовых к крутому развороту событий государственных мужей овладеть ситуацией рухнули. Днем с речью выступил президент России Б. Н. Ельцин. В речи были и такие слова: «Выражаю сердечную признательность генерал-майору Лебедю, который вместе со своими подчиненными не дал путчистам захватить политический центр новой России». Последовал арест «гэкачепистов», расследование по горячим следам. Разбираться на горячую голову ни с чем нельзя. Эмоции не могут заменить разум. Последовало возвращение непонятно – то ли арестованного, то ли серьезно болевшего президента СССР, ну, а для нас, грешных, наступил период великих разбирательств. Я побывал на заседаниях трех парламентских комиссий, со мной беседовала масса следователей. Были среди них здравомыслящие люди, были кипящие нетерпимостью дураки, которых зациклило на одном: «Как это вы взялись выполнять преступные приказы?» Таким я отвечал однозначно: «Приказы в порядочной армии не обсуждаются, их надлежит выполнять! По приказу я ввел дивизию в Москву, по приказу вывел. Ни одного убитого, раненого, ни одного обиженного москвича, ни одного израсходованного патрона, ни одного дорожно-транспортного происшествия. Претензии?..»

...Количество защитников «Белого дома» росло катастрофическими темпами. По моим подсчетам, в самые напряженные моменты было ну никак не более 100 тысяч человек, а тут счет пошел на миллионы. Выяснилось, что одних врачей было 10 тысяч человек. Оборона называлась героической, но героической она может быть лишь в том случае, если бы было наступление, а наступления не было. Оборона была! Люди к ней готовились. Воздадим должное мужеству этих людей, но наступления не было. А значит эпитет «героическая» неправомерен. Низвергались авторитеты, на всех уровнях шли разборки, в людях были разбужены низменные инстинкты фискальства. Майоры становились полковниками. В общем, все это было, на мой взгляд, дико. Настолько дико, что когда однажды в сентябре я был приглашен участвовать в телевизионной передаче «Добрый вечер, Москва!», которая шла в прямой эфир, я не преминул этим воспользоваться, чтобы высказать свое мнение на этот счет. Ведущий передачи Борис Ноткин проинформировал меня, какие вопросы он мне намеревается задать, определил и предположительную направленность ответов. Я кивал. Но когда началась передача, Борис патетическим тоном, все более накаляясь, возвестил: «И когда я услышал... войска генерала Лебедя перешли на сторону восставшего народа, слезы радости закипели у меня на глазах...» И закончил деловым вопросом: «Как вы себя чувствуете в роли защитника «Белого дома»?» Я ответил следующее: «Как известно из истории, Владимиру Ильичу Ленину на памятном субботнике помогали нести бревно около трех тысяч человек. Защитников «Белого дома» уже более трех миллионов и, опасаясь затеряться в этой огромной героической толпе, я официально отказываюсь от статуса «защитника» «Белого дома». Оставшееся до конца прямого эфира время Борис пытался загладить мою вопиющую бестактность.

Неожиданно оживился мой старый «приятель» Иван Яковлевич Бойко. Он был к тому времени уже генералом... И вместе со своим славным заместителем (к тому времени полковником) Карасевым в газетенке «Ленинское знамя», которая до недавнего времени была газетой МГК КПСС, а с сентября стала носить громкое и маловразумительное название «Народная газета Московского региона», опубликовали опус. Суть его: дикий афганский генерал прибыл, предъявил ультиматум на сдачу «Белого дома», дал два часа, грозился всех перестрелять, при этом кричал, что он-де генерал, «в рот Одессу брал, камни грыз, кровь мешками проливал», а они, Бойко с Карасевым, два мужественных мента, героически возражали, причитая при этом: «Генерал, Вы за кого? Вы за Ельцина? Вы с народом? Вы за демократию?»... Непонятным в этом опусе осталось одно и, на мой взгляд, главное: события эти происходили 19 августа, а опус появился 17 сентября. Опытный служака, полковник милиции Бойко, услышав такие вопиющие угрозы, просто обязан был сначала устно, а потом письменно рапортом доложить непосредственному начальству. Но ни своему непосредственному начальнику Александру Васильевичу Коржакову, ни прямому начальнику на тот период Виктору Павловичу Варенникову ни устно, ни письменно Иван Яковлевич ничего не докладывал. Ларчик открывался просто: какой-то кооператив выделил 1 миллион 200 тысяч рублей для премирования наиболее отличившихся милиционеров. Бойко с Карасевым подсуетились, месяц сочиняли, тиснули матерьялец в «народную газету» (ни одна другая этот бред печатать не стала бы) и предъявили кооперативу вексель к оплате. У меня есть все основания так полагать, потому что все серьезные оперативные работники, которые со мной на тот период разбирались, прочитав этот материал, от души хохотали.

Все разбирательства со мной кончились ничем. Я остался в прежнем звании – генерал-майора, в прежней должности – заместителя командующего ВДВ по боевой подготовке. Теперь, по прошествии двух лет, как говорил великий поэт, «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии», наверняка можно подвести некоторые промежуточные итоги и сделать определенные промежуточные выводы. Первое: путча как такового не было! Была гениально спланированная и блестяще осуществленная крупномасштабная, не имеющая аналогов провокация. Где роли были расписаны на умных и дураков. И все они, умные и дураки, сознательно и бессознательно свои роли выполнили. Именно поэтому столь растерянный вид имели члены так называемого ГКЧП, именно поэтому планирование серьезнейших акций осуществлялось спонтанно, по ходу действий, именно поэтому везде опаздывал прекрасно зарекомендовавший себя до этого командир «Альфы» Герой Советского Союза генерал-майор Виктор Федорович Карпухин, именно поэтому происходили дикие сбои в прекрасно отлаженном механизме Белградской дивизии, именно поэтому я на протяжении двух дней метался между своим бывшим командующим Ачаловым и настоящим – Грачевым, выполняя команды типа: «Стой там, иди сюда!» и служа одновременно Богу и Сатане. Не укладывается в голове ситуация, когда три силовых министра, обладая всей полнотой власти, имея в своем распоряжении фактически все что угодно, вот так бездарно в течение трех дней просадили все! Остается предположить; или они были вполне сформировавшимися идиотами, или все, что случилось, было для них полнейшей неожиданностью и они были совершенно не готовы. Первое я начисто отвергаю. Остается второе. При таком раскладе любой средней руки южноамериканский горилла своего бы шанса не упустил.

Для чего нужна была эта провокация? Она позволила одним махом решить массу колоссальных проблем. Перечислим некоторые: разметать КПСС, разгромить силовые министерства и ликвидировать в конечном счете великую страну, 73 процента граждан которой на референдуме в марте 1991 года однозначно сказали: «Союзу – быть!» Горбачев М. С. на тот период был непобедим по одной-единственной причине – потому что даром был никому не нужен. Это был отработанный материал. Буш к тому времени уже успел ему объяснить, что архитектором перестройки был он, Буш, а Горбачев М. С. – только прорабом.

К КПСС можно относиться как угодно, но при всех остальных раскладах с ней пришлось бы побарахтаться. Хоть и наполовину сгнившая изнутри, но это была могучая организация. Как всякая порядочная рыба, гнила она с головы. Партийная верхушка давно уже отделилась от тела партии и на второй космической скорости рванула к высотам персонального коммунизма, оставив за собой без малого 17 миллионов рядовых баранов, которые сеяли, пахали, ходили в атаки, получали выговора и инфаркты и не получали никаких льгот, зачастую не подозревая даже об их существовании.

Партийная элита успела по дороге к светлому будущему швырнуть в урну партийные билеты, выбросить демократические знамена, развернуться на 180 градусов и начать вести нас уже к какому-то другому будущему с другим знаком. Оглянемся вокруг себя: кто у власти? Ба!.. Знакомые все лица. До недавнего времени многие из них умно и значительно смотрели со стендов под названием «Политбюро ЦК КПСС». «Предавшие однажды...» – из библии известно, Мы все виновны. Все без исключения виновны в том, что позволили развязать державный веник – 73 процента за! – а мы позволили! Корчатся в огне междоусобиц отдельные его прутики, легко гнутся и ломаются они под напором внезапно хлынувших экономических тягот, стремительно нищают и дробятся, дробятся, дробятся... Развалился Союз. Теперь разваливается Россия. Суверенные республики, суверенные области, суверенные города... По логике процесса, должны дойти до суверенных хуторов. Феодальная Русь!.. Мы даже обезьянничать не умеем по-умному. Взяли себе в пример США, Германию, Японию. Ну, во-первых, любой чужой, даже самый замечательный опыт следует преломлять на свою почву с учетом политических, экономических, религиозных и массы других условий. Во-вторых, все мировое сообщество стремится к интеграции, объединению, открывает все границы, снижает планку таможенных требований. В Западной Европе введена единая денежная единица – экю. Все делается для того, чтобы людям жилось лучше, проще, чтобы избавить их от массы искусственных, надуманных тягот. Мы – наоборот. За политической трескотней о реформах, демократии, правах человека как-то потеряли его, бывшего советского, ныне никому не нужного человека. Он ныне впал в дикую нищету в массе своей и не видит на темном небосклоне ни одной путеводной звезды. Человек живет надеждой, как бы тяжко ему ни было, только надежда способна помочь ему преодолеть все на свете, И растут, растут кладбища покойников, похороненных в целлофановых мешках. И уже смертность превышает рождаемость. А такого даже в Великую Отечественную войну не было. Была надежда, и люди жили и рожали детей, и крепла держава. Это нормально, когда рожают детей. Что сотворили мы, неразумные, над собой, над своими детьми, а значит и над своим будущим, над своей Родиной, которая для большинства из нас была, есть и будет единственной? Нам некуда идти с этой земли. А не махнули ли мы, славяне (и не славяне тоже), хрен тоталитарный на хрен демократический? Из практики известно, такая замена – только пустая трата времени. «У России друзей нет!» – сказал в свое время государь император Александр III. И ничего с тех пор не изменилось. Ползут на нашу землю легионы нуворишей. Сулят миллиарды. Сулят манну небесную. Оптом и в розницу скупают необъятные богатства наши. С помощью перевертышей творят черное дело с одной целью чтобы не было у России будущего. Работают организованно во всех направлениях: политическом, экономическом и нравственном.

Тратятся, не скупясь, потому что все эти расходы в сравнении с расходами на противостояние великой стране – ничто! Из мальчишки, привыкшего с детства шакалить, перепродавать бутылку кока-колы или пачку жевательной резинки, насмотревшегося всевозможной сексуально-насильственной галиматьи, никогда не вырастет гражданин своей страны. Из девчонки, вокруг которой, сюсюкая, увиваются всевозможные липкие типы, на словах предлагая стать фотомоделью, а на деле делая ее обыкновенной шлюхой, никогда не вырастет гражданка своей страны и настоящая мать. И вот это последнее, нравственное разложение – самое страшное.

...Неприхотлив, мужественен наш народ. Пройдя через великие испытания, оплатив кровью все и вся, привык обходиться малым. И как бы тяжко ни было, мы в состоянии преодолеть все наши экономические трудности при соблюдении двух обязательных условий: оградить от тлетворного разложения наше будущее – детей и начать жить своим природным живым российским умом. Если этого не сделаем, не будет ни великой России и никакой России вообще! Будет территория, населенная холуями, рабами, подонками. Кем угодно, но не Гражданами с большой буквы! Всегда нужно твердо помнить: мы наследники 1000-летней православной Руси, наследники 300-летнего дома Романовых, наследники почти 75-летней советской власти. И ни от чего и ни от кого в своей истории мы не имеем права отказываться. Без прошлого нет и не может быть будущего. Иваны, родства не помнящие, годятся для одного – быть холуями.

А прошлая история наша учит нас, что все эти мелкопоместные удельные княжества мы уже проходили. Было!.. И закончилось трехсотлетним монголо-татарским игом! Но то было физическое, жива была вера и достало у народа сил и мужества родить Сергия Радонежского и Дмитрия Донского. И возродилась Русь...

Новое ползучее, липкое, тлетворное иго, надвигающееся на нашу землю со всех сторон, расшатывание и разрушение основополагающих моральных устоев, растаскивание на всевозможные секты, конфессии, веры – если не поставить всему этому жесткий заслон, может привести к тому, что процесс, станет необратимым. Выход один – закрыться, сжаться, сцепить зубы. Уяснить себе раз и навсегда, что никто, кроме нас, не вытащит нас из той клоаки, в которую мы сами себя. загнали. Начать немедленно работать самим и на себя. Если торговать – то на равных, без многочисленных предварительных и предельно унизительных условий. Будем помнить: сопротивление славянства в экстремальных ситуациях десятикратно усиливается, и никому пока не дано понять, за счет чего это происходит. Экстремальнее ситуации придумать трудно. Политический, экономический хаос, дикий (беспрецедентный) разгул преступности, феодальное раздробление государства – налицо! Политические и мафиозные деятели на этом фоне организуют гражданскую войну, так как и тем, и другим нужно прятать концы в воду, и в этой войне будут уничтожены остатки интеллектуального потенциала Российского государства. Эта война способна привести к потрясающим экологическим катастрофам – и тогда конец государству.

Есть хорошая русская пословица: «Гром не грянет – мужик не перекрестится!» Гром грянул. А мужик?..