Спираль

Глава первая. 1930 год

– Ну что ж, товарищ Павлов, нами принято решение отправить вас в Берлин, так сказать, для приема опыта от наших немецких товарищей. Есть возражения? – уполномоченный с малиновыми петлицами, ехидно, как показалось Павлову, посмотрел на него, явно не веря, что могут быть у того хоть какие-то возражения.

– Нет, товарищ оперуполномоченный, партия приказала, комсомол ответил: «есть!» – с нарочитой суровостью сказал Николай.

– Вашего научного руководителя, профессора Васнецова, мы отправить не можем – сбежит, – малиновый хмыкнул, – хотя от нас не сбежишь. Вы меня поняли, товарищ?

– Так точно! Хотелось бы уточнить насчет ассистента, время уже поджимает.

– Ах, да, ассистента!

Опер встал из-за казенного стола, оббитого зеленым сукном, одернул гимнастерку и, заложив большие пальцы рук за ремень, стал прохаживаться по кабинету. Николай напряженно следил за ним.

– А кого вы предлагаете, товарищ Павлов?

Вопрос был лишний и неуместный, Николай давно уже подал список, еще когда делегацию должен был возглавлять не он, а профессор Васнецов. Перечень лиц был короткий: Кольцов, Егорушкин и Иванова. И ему даже показалось, что под папкой с его, Николая, личным делом, лежали такие же серо-коричневые папки личных дел лаборантов. Но раз «малиновый» играет в эту игру, а Николай, как и большинство граждан в стране, хорошо понимает ее правила, то, что ж, придется отбивать мяч:

– Предлагаю своих товарищей: Егорушкина, Иванову и Кольцова. Все работали над этой проблемой, комсомольцы, как и я, и любой достоин представить нашу Родину.

– А вы не на выставку едете! – опер вдруг сурово посмотрел на него. – Представлять нашу родину не надо! Вам следует в Германии работать и учиться, чтобы в кратчайшие сроки, так сказать, овладеть знаниями.

– Извиняюсь! Виноват, товарищ оперуполномоченный! Неправильно выразился.

– Ну-ну, ладно, неужели я не понимаю, хочешь же, как лучше, – опять осклабился опер, – понятно, что и представлять тоже будете, без этого никак. Ты мне другое скажи, Павлов, – вдруг он перешел на доверительное «ты», – так уж все они твои товарищи?

– Коллега – буржуазное слово, но суть наших отношений передает лучше, – согласился Николай. – Конечно, в первую очередь они мне коллеги. Близко мы не общаемся, только по работе, а по работе ко всем трем никаких нареканий у меня нет. С любым готов ехать.

– Хорошо, товарищ Павлов, ваши пожелания мы учтем, возвращайтесь на свое рабочее место, завтра я вас вызову, – сказал опер снова официальным тоном.

На следующий день, когда Зина была в лаборатории одна, за ней прибежал посыльный от директора:

– Иванова! Вызывают!

Зина встала и сняла синий мешковатый халат, в котором обычно работала. Она не носила ни красную косынку, ни другие атрибуты революции, как некоторые девушки в их институте, одевалась скромно, но красиво, хотя, конечно, как могла на свое копеечное жалование. От бабы Дуси остался «Зингер», на котором она научилась шить, и теперь это умение очень ей пригодилось, особенно после того, как она вышла на службу в такое солидное учреждение. Грубый халат надевался, чтобы не испортить одежду: белую блузку с глухим воротом и синюю юбку ниже колен. Проходя мимо стеклянной двери, Зина мельком окинула себя взглядом в отражении, подумала, вернулась, сняла с вешалки халат и надела его снова. Ей показалось, что так будет правильнее.

В комнате за столом сидел мелкий клоп с кустистыми неряшливыми бровями в форме НКВД и барабанил пальцами с обгрызенными ногтями по грязному сукну стола.

– Вот что, Зинаида Алексеевна, есть предложение командировать вас на учебу в Берлин к нашим немецким товарищам. Чтобы, значит, вернувшись, вы с коллегами смогли обучить наших инженеров и рабочих на заводах и фабриках.

«Что он несет? – подумала Зина. – Какие заводы и фабрики?» Изобретение, которым они тут занимаются, пока не имеет никакого прикладного применения.

Клоп продолжал разглагольствовать, не вставая из-за стола. Зинаида стояла, сесть он ей не предложил, да и стула перед его столом не было, все стулья стояли вдоль стены. На одном из них безучастно сидел Павлов и делал вид, что это все его не касается.

Павлов в понимании Зинаиды был типичный карьерист – первым у них из молодежи стал кандидатом в ВКП(б). Из старых кадров никто не вступал в партию, хватало им партийного контроля из неграмотного мужичья с заводов да вот таких малиновых клопов. Но не дурак. Профессор привел его после учебы к ним в лабораторию, всячески опекал и протежировал. Павлов относился ко всем ровно, в склоки не вступал, на собраниях не клеймил, но по служебной лестнице двигался бойко – уже старший в отделе, а еще не так давно был, как Зина, простой лаборант.

– Так что скажете, товарищ Иванова? – на Зину пялились «кустистые» глаза, ожидая ответа.

– Я согласна ехать, куда пошлет партия и правительство!

– Ну и отлично! Биографию вашу я изучил: отец погиб в империалистическую, мать умерла от тифа в гражданскую, жили с бабкой, окончили школу с инженерно-техническим уклоном, бабка померла, пошли работать. Вот у нас тут в комсомол вступили, а почему не учитесь? На вечерний был летом набор.

– Не успела подать документы, товарищ. Была в трехмесячной командировке в Орле, вернулась – прием окончен.

– Это не беда, подавайте сейчас! Надо было сразу к нам обратиться! Мы бы помогли. Мы всегда нашим товарищам помогаем. Вы же наш товарищ? – «малиновый» опять вопросительно посмотрел на Зину.

– Конечно ваш! – отозвалась она в тон ему.

– Со всеми вопросами ко мне приходите, мы всегда поможем, – повторил зачем-то опер многозначительно.

Отпустив ее, он обернулся к Павлову и велел ему остаться:

– Вот, товарищ Павлов, мы с вами всех посмотрели, и раз у вас никаких предпочтений нет, то решать придется мне.

Николай предусмотрительно предложил Кольцова и Егорушкина, будучи абсолютно уверенным, что они оба не пройдут. Егорушкин был одной ногой на вылет из ВЛКСМ, имея взыскание, умудрился примкнуть к оппозиции. Такой без шансов. А вот с Кольцовым был риск. Он идейный, происхождение – хоть в палату мер и весов: отец и братья – члены ВКП(б), отец вообще с 1905 года, мать из семьи революционеров, о которых в школьных учебниках написано. Идеальный кандидат. Именно на этом и хотел сыграть Николай. Слишком идеальный. Общение с оперуполномоченным Шмайковым кое-чему его научило. Сам Шмайков в партии недавно, пришел в органы из школы рабочей молодежи, нигде еще не работал и не служил, кроме органов, и должен, нет, просто обязан был недолюбливать таких, как Кольцов, у которых отец был знаком с самим Лениным.

Все так и вышло, как планировал Николай. Шмайков грязно намекал, похотливо подмигивал, но подписал документы на Иванову.

Зина медленно шла по коридору к лаборатории. Она, конечно, знала, что едет делегация от их института в Берлин, шли проверки, шерстили всех, выгнали академика Померанцева и тех ребят из лаборатории, у кого происхождение подкачало. Пришли на их место какие-то идиоты с рабфака, но все как один комсомольцы и горлопаны. Все это тянулось уже несколько месяцев, а недавно Зина услышала, что ее любимый профессор Васнецов не едет, а делегацию возглавит кто-то из людей, близких к власти. Так значит, Павлов. Ожидаемо. Но что Зину предлагают к нему ассистентом, это было совершенно неожиданно. Понятно, что это не из-за языка. Зина нигде и никогда, ни в одной анкете не писала, что знает немецкий, как, впрочем, и французский. Да и не нужен там язык, дадут переводчика из органов. Язык там как раз был бы лишним и опасным. Она подумала, что логичнее было бы выбрать Кольцова, а вот Егорушкина – нет. Она не вникала, но краем уха слышала, что тот выступил на каком-то собрании еще до ее вступления в комсомол и наговорил там лишнего, за что получил взыскание. Зина в комсомол вступать не хотела. Но их лаборатория теперь с особым статусом, и было объявлено, что все должны быть комсомольцами. А не комсомольцы – это она и Аркадий Эмблат. И потому месяц назад их обоих приняли по ускоренной процедуре. Зина вызубрила все, что было написано в брошюрке, которую ей выдали на бюро, но в результате ее только и спросили, почему отказались от НЭПа и сколько республик в Союзе Советских Социалистических.

Хотела ли Зина поехать в Берлин? Конечно, хотела! Да она согласна была ехать куда угодно, лишь бы отсюда! Несмотря на то, что вряд ли она сможет в этой поездке что-то увидеть. Привезут, скорее всего, с вокзала в гостиницу, а потом на завод, так и будут возить, как стадо баранов, под присмотром. Но, может, хотя бы из окна автобуса она увидит кусочек другой жизни. Понятно, что если такая поездка и будет, то она будет первой и последней для нее. Второй раз ей так уже не повезет.

Баба Дуся, которая никакая ей не бабушка, а была когда-то гувернанткой ее матери, бывала с семьей своей ученицы и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине. Рассказывала ей по-немецки про отдых в Баден-Бадене, а по-французски о поездке в Лувр, и как ее, Зины, дед решил в один день, и вся семья уехала на лето в Цюрих, потому что его дочь и ее будущая мать, тогда молоденькая девушка, тяжело заболела от любви к своему кузену. Зина, сейчас вспоминая рассказы Евдокии Поликарповны, которую для конспирации она всегда, даже когда они оставались только вдвоем, называла «баба Дуся». Думала о них, как о сказках, которые все знают, но в которые уже не верят. Осенью восемнадцатого, когда отец пропал окончательно, и вестей от него больше не было, а мама однажды вышла из дома обменять столовое серебро на продукты и не вернулась, они остались с Дусей одни. Зине тогда было только шесть лет. Все, что было до этого, она не помнила, были лишь только какие-то отдельные вспышки из памяти: солнечное утро на даче и отец собирает снасти, чтобы идти рыбачить, вечер и мама в свете торшера читает газету: «Алексей, ты только послушай!» – обращается она к отцу, какие-то сборы. Кто уезжает? Отец на войну? Они в имение бабушки под Полтавой? И больше ничего. Все остальное ей рассказала Дуся. Пусть будет еще что-то в ее жизни, кроме густого тумана действительности. Пусть будет еще хотя бы Берлин!

Дуся была на редкость умна и практична. В отличие от мамы, которая наивно верила, что все это ненадолго и вот-вот как-то разрешится, Дуся как-то сразу с ужасом догадалась, что большевики – это навсегда. И раз они не могут уехать, то надо приспосабливаться. Зина и выжила только благодаря ей.

Первым делом Дуся перевезла их на другую квартиру, туда, где их никто не знал. Как она это устроила, Зина не догадывалась. Что смогла из ценных вещей, но только небольшое и дорогое, собрала в узлы скатертей и простыней и наняла извозчика. Проехали часть пути, слезли, взяли другого, так и переехали. Книги, мебель, люстры – все бросили на старой квартире. Сами поселились в дворницкой под лестницей в большом, как теперь говорили, «бывшем» доме, а по-новому: «доме партийных работников». «Пусть плохая, но отдельная, – говорила Дуся о квартире, – нет соседей – нет вопросов».

Позже справила новые документы. Вместо Иваницкой Зина стала Ивановой. «Не любят в России нерусских, – объяснила потом она Зине, – да и такая фамилия больше подходит для новой жизни», – грустно улыбнулась. Дуся работала, шила на машинке, убирала квартиры, потихоньку продавала вещи, когда было совсем невмоготу, Зина училась. «Учись хорошо, – говорила Дуся, – при любой власти лучше работать не руками, а головой». Очень хотела, чтобы Зина поступила в институт, но не получилось. Однажды Дуся, поднимая ведро воды в чужом доме, ойкнула и упала замертво. «Удар», – сказал вызванный перепуганной хозяйкой врач. Зина в восемнадцать лет осталась совсем одна и вместо института поступила на службу.

В тот же день, когда Шмайков подписал на нее документы, Зину вызвали в местком.

– Вы будете представлять наше учреждение и нашу великую Родину, Иванова, – торжественно начала Лопатникова, освобожденный председатель месткома. – Поэтому решено выделить вам ордер на чулки, ботинки и пальто. Для торжественных встреч с товарищами в Берлине нужно будет красивое платье, но сейчас ордеров нет. У вас есть что надеть?

– Не нужно красивое платье, дайте ордер на отрез, я сама пошью.

– Вот это дело, Иванова! Потом все покажете, что там нашили, мы должны утвердить, – прогундосил Шейнайзен, заместитель Лопатниковой.

Николай же, сидя вечером в своей комнате в коммуналке, перебирал записи и книги. Отдавать некому, лучше сжечь. Завтра он выходной, освобожден для подготовки к поездке, соседи с утра уйдут на смену, останется только Мария Кирилловна дома, вот и сварит себе старушка суп на его чертежах и рукописях. Две книги Николай отложил, их ему подарил когда-то профессор Васнецов, обе с дарственными надписями авторов Капицы и Бора, надо как-то незаметно вернуть Андрею Аркадьевичу. Остальные, как было ни жалко, – в печь. Открыл гардероб – несколько сорочек, два костюма, один из бостона, Лида заставила пошить. «Ну что ты ходишь такой не авантажный, – упрекнула она его, – можешь же себе позволить». Сама купила и приволокла отрез, сама отвела к подпольному портному. Дорогой костюмчик вышел, зато теперь есть что надеть в поездку.

– Там будет торжественный банкет, – предупредила его Лопатникова.

– Галстук нужен, – поддакнул Шейнайзен, – знаешь, что такое галстук? – и заржал, обнажая гнилые зубы.

Николай сегодня с утра был у Андрея Аркадьевича в институте. Поговорили о работе. Потом Васнецов сказал:

– Пойдемте, молодой человек, выйдем, покурим, не будем мешать дамам дымом.

Лидочка и Вероника Григорьевна, секретарша профессора, заулыбались.

Они вышли во двор, и, гуляя по дорожкам запущенного сада, Андрей Аркадьевич, поминутно озираясь, вроде бы кто-то мог следить за ними тут, еще раз проговорил Николаю все то, что нельзя было записывать, а можно было только запомнить.

В Берлин делегация ехала в мягком вагоне. Зина в одном купе с сухой дамой из института стали и сплавов, Николай с работником ГПУ, который по документам работал инженером на заводе «Красный Октябрь». В вагоне были еще члены их делегации, и в соседнем тоже. Многие ехали с таким комфортом первый раз в жизни, робея от роскоши, их окружающей. Кроме них в поезде были только сов– и партработники, и иностранный дипломат с супругой.

Зина столкнулась с супругой дипломата возле уборной.

– Эскоьюзми, – проговорила эта самая супруга и хотела что-то спросить Зину. Но та быстро перебила ее:

– Извиняюсь, не понимаю.

Мало ли кто может их услышать. Не надо Зине сейчас такого. Нет у нее знаний иностранных языков, ни свободных, ни со словарем. НИКАКИХ нет! Все, поняли?!

Павлов держался с нею прохладно, но вежливо. На вокзал его прибежала провожать невеста, так говорили в их институте, Лидочка, смазливая и хорошо одетая дочка партработника из городского комитета, присланная к ним после школы для получения стажа. Должности ей в лаборатории не нашли, она ничего не умела, ничего не знала, на грязной работе быть не могла, и потому профессор Васнецов взял ее к себе. Пододвинули стол Вероники Григорьевны, поставили еще один, и Лидочка начала ходить к одиннадцати «на службу». А позже стала невестой любимого ученика профессора. На перроне она висла на Павлове, целовала его демонстративно в губы, прижималась. На них обращали внимание, но Павлов не отстранялся, чувствовал себя вполне свободно и от внимания толпы не смущался.

На границе поезд остановился, и в вагон ввалились три держиморды с коричневой с подпалинами по бокам овчаркой, сопровождаемые начальником поезда в форменной тужурке. Зина внутренне сжалась, но картонные лица были предельно вежливы и цедили сквозь зубы: «Разрешите паспорта!». Видно было, что и рады бы вести себя по-другому, да опасаются, неизвестно же, кто едет в поезде «Москва-Берлин». Взяли и Зинин паспорт. Несколько раз военный зыркнул на нее, в книжечку, опять на нее, опять в книжечку, и шлепнул печать. Через несколько часов поезду переставили колеса, и он покатился дальше, уже по Европе.

Зина жадно смотрела на поля, деревеньки, леса, которые мелькали за окном. Все такое чистое, правильное, ровное, а ведь ехали по Польше – бывшей части Российской империи. Уже рассвело. Зинина соседка после проверки опять легла спать, а Зине не спалось, она жадно впитывая в себя картинки несоветской жизни, боясь пропустить даже малейший штришок. «Это воспоминания на всю мою жизнь, – мелькнуло у нее в голове. – Запоминай, Зина, запоминай». Некому такое будет рассказать, но и пусть! Главное, что у нее навсегда в памяти останется картинка из другой жизни.

Как она и предполагала, их, прибывших на перрон огромного вокзала в Берлине, встретили представители советского посольства, два работника Коминтерна и группа немецких рабочих, которые и пригласили их на свой завод посмотреть в действии установку, которая уже несколько лет отлично работает, а их лаборатория только начинает ее изобретать.

«Но у нас будет наше, советское, рабочее, пролетарское!» – любил орать с трибуны директор института, объясняя, зачем они изобретают то, что давно запатентовано в США и Германии.

После цветов, рукопожатий и пламенных речей прямо на перроне их посадили в автобус и повезли в гостиницу. В автобусе Зина быстро заняла место у окна, хотела посмотреть на город. Рядом на сидение опустился Павлов. Ничего не говоря, он внимательно наблюдал за ней. Именно наблюдал, не пялился, а как-то украдкой поглядывал. Но молчал. Пускай! Все равно! Нет у нее времени обращать на него внимание, не за тем она сюда приехала.

Месяц в Берлине пролетел незаметно. Каждый день они завтракали в ресторане гостиницы, ничего особенного, но для Зины и остальных простых сотрудников из Советской России такие завтраки были невиданным лакомством: яйца пашот, ветчина, маленькие свежие немецкие булочки, масло, кофе, все вкусное, всего вдоволь – бери, сколько хочешь! Зина впервые в своей жизни попробовала кофе, которое наливали официантки в белых фартуках и накрахмаленных наколках на волосах из больших сверкающих кофейников. После завтрака садили всех в автобус и увозили на завод. Там работа и обед в заводской столовой. «Вот как капиталисты, проклятые рабочих угнетают», – зло и грустно сказал как-то неосторожно какой-то инженер из Харькова. Обеды были вкусные и разнообразные, и при этом бесплатные. «Это все за счет предприятия», – на ломанном русском объяснил их куратор от немецкой стороны – простой рабочий Маркус. Он же как-то в воскресенье пригласил всю группу к себе домой. Жил Маркус в большом доме на окраине Берлина с женой и тремя детьми. Жена накрыла стол: тушеная капуста, колбаски, картофельный салат. «Моя Аннет из Баварии, любит простую еду», – посмеиваясь, пояснил им Маркус. Для Зины было странно видеть такой пускай и небогатый, но просторный дом, нарядно одетых и сытых детей, изобилие на столе у рядового рабочего. Маркус выучил русский, работая еще молодым парнем в России на заводе, которым владел их хозяин до революции. Он так и называл владельца завода – «наш хозяин», но говорил это без подобострастия, без унижения, а как-то с уважением. Их хозяин многое делал для рабочих: и столовая бесплатная, и система премий, и кредиты. «Очень нелегко сейчас в Германии простым людям, – говорил Маркус. – Но он помогает нам как может». Вася Половников, рабочий из цеха, попавший в делегацию за активное участие в спортивной и общественной жизни, горячился:

– Да он вас эксплуатирует! Он – буржуй и кровопийца!

Маркус только посмеивался в ответ. А при этом член Компартии! «Что же у них за жизнь, что даже партийные – такие?», подумала Зина. Да, видать было по всему, что жизнь в Германии сейчас не сахар, Зина мельком видела заголовки в газетах, останавливаться читать, понятно, не стала. В стране безработица, бедность, многие люди голодают. «Но если это голод, то что же у нас?», рассуждала про себя она, но вслух ничего никому не говорила. Делегация у них была разношерстная, и создавалось такое впечатление, что по делу в ней было не больше половины человек, а остальные попали в Берлин или как активисты, вот тот же Половников, к примеру, или вообще непонятно каким образом.

На заводе ими занимался не только Маркус, но и другие немцы: и рабочие, и инженера. Среди инженеров были такие, которые говорили по-русски, кто лучше, кто хуже, они или учились, или работали в свое время в России. Один из них при первой встрече представился Лопатиным. Несдержанный Вася сразу выдал: «А вы что, из бывших?» Лопатин не растерялся и сказал, что нет, это его отец из бывших, а он приехал сюда ребенком и кроме немецкого подданства другого не имеет. Но особист все равно потребовал Лопатина от помощи им отстранить.

С людьми из их лаборатории работал инженер Шульц, высокий сухой блондин, совершенно не знавший русского языка, потому рядом с ними неотлучно находилась переводчица – фрау Мозель. Зина слушала Шульца внимательно, а потом сравнивала, что поняла она и что говорила им переводчица по-русски. Специальный лексикон у Зины, конечно, был нулевой, этому ее Дуся научить не могла, но остальное она понимала великолепно.

По вечерам их водили в музеи и на концерты или просто гулять по городу. Но всегда группой. И всегда среди них был неприятный тип в сером костюме с колючими глазами. Зина иногда думала, а что, если сбежать. Отстать от всех, резко заскочить в какой-то магазин или кафе, а может парадное, выбежать с черного хода и так затеряться. Эти фантазии будоражили ее воображение, но, а что потом? У нее советский паспорт, ее просто первый же патруль арестует и вышлет обратно, на родину.

В гостинице Зина жила в одной комнате со своей вагонной попутчицей. Аделаида, так ее звали, рано ложилась спать, вставала по будильнику, в свободное время читала толстенную книгу. Зина посмотрела, что за книга, оказалась «Анна Каренина» графа Толстого. С Зиной она особо не разговаривала, их группа занималась своим, Зинина – своим. В делегацию из Москвы, кроме нее и Павлова, входили люди с завода, на котором планировалось внедрять изобретение их института и несколько совершенно незнакомых лиц. Но уже спустя какое-то время Зина догадалась, что ничего они изобретать больше не будут, а СССР покупает старую установку в Германии и везет ее на завод. Но все представят так, что это их изобретение. Черт, кругом ложь! Кругом!

Когда до отъезда оставалось дня два, и вечером должен был состояться тот самый торжественный ужин, о котором там возбужденно говорила Лопатникова, и на который Зина пошила себе красивое, синее в горошек платье, на обеде в столовой Павлов неожиданно сказал:

– Товарищ Иванова, Зинаида Алексеевна, сегодня придется задержаться после работы. Мы не успеваем с технической документацией.

Как задержаться? А банкет? Зина шокировано смотрела на Павлова.

Фальшивый инженер Андреев тоже уставился на него.

– А банкет? – спросил он в отличие от Зины вслух, не стал стесняться.

– Придем позже. С фрау Мозель и инженером Шульцем я договорился, – как бы ответил им обоим Павлов.

В шесть часов все уехали. В заводской лаборатории они остались вчетвером. Андреев крутился до последнего, но тоже вынужден был уйти – банкет ждать не будет. Зина делала записи за Павловым, пересчитывала таблицы, слушала Шульца и переводчицу, но с надеждой поглядывала на круглые часы на стене. «Эх, не выгуляю я платье, обидно то как!», – думала она разочаровано.

Как только часы показали семь, произошло странное. Фрау Мозель, глянув на Павлова вопросительно, получила от него утверждающий кивок головы в ответ и быстро вышла. Вернулась она с большим саквояжем. Шульц тут же встал и закрыл дверь лаборатории на ключ.

– Переодевайтесь! – сказала фрау Мозель Зине, пододвинув к ней уже раскрытый саквояж. Внутри лежала одежда, – Вы тоже, – обратилась она к Павлову.

Павлов обернулся к Зине и сказал:

– Ничего не спрашивай и не говори. Давай, быстрее!

Зина завороженно смотрела, как фрау Мозель и Павлов в четыре руки извлекают из саквояжа пальто, платье, костюм, туфли, шляпы и два свертка, в которых оказались белье: мужское и женское.

– Нет времени, одевайтесь прямо тут, мы отвернемся, – вдруг по-русски и очень чисто сказал Шульц.

Зина, по-прежнему ничего не понимая, начала раздеваться.

– Быстрее, быстрее, – поторапливала ее фрау, – и белье обязательно!

Через несколько минут Зина была полностью одета и выглядела как любая обеспеченная жительница Берлина. Жаль, что посмотреть на себя было не во что – в лаборатории не было зеркал. Павлов в хорошем драповом пальто, дорогой и модной фетровой шляпе и элегантных туфлях выглядел именно как настоящий берлинец, который сейчас возьмет свою даму под руку, и они вместе поедут в оперу или ресторан.

Но ни в оперу, ни в ресторан никто не поехал. Вчетвером они быстро спустились по лестнице и вышли через подвал здания в подземный гараж. Инженер Шульц сел за руль, фрау Мозель с саквояжем с их советскими вещами на коленях, рядом с ним, а они с Павловым – сзади. Машина завелась, выехала из гаража на вечернюю в огнях фонарей улицу и быстро покатила по ней.

И тут Павлов неожиданно взял Зину за руку, слегка ее сжал и сказал:

– Я знал! Я в тебе не ошибся!

Зина, по-прежнему до конца не понимая, но уже догадываясь, только спросила:

– Куда?

– Надеюсь, далеко, – улыбнулся ей Павлов.

Николай Павлов родился не Павловым и даже не Николаем. Он уже и забыл свое настоящее имя и старался не вспоминать его. Мать его умерла родами, отец, кадровый военный, погиб в Русско-японскую войну. Тогда еще не Николай воспитывался в семье своей тетушки по отцу и был отдан в кадетский корпус, как только подошел срок. Осенью семнадцатого, после разгрома корпуса и всей прежней жизни, когда остальные кадеты разбежались по домам, все еще не Николай понял, что ему-то бежать некуда, да и фамилия выдавала в нем человека, которого новая власть не примет и выдавит из себя обязательно, рано или поздно. Как это понял он, еще совсем ребенок, в то время как взрослые и умные люди – военные, ученые, поэты – не поняли, неизвестно. Но, назвавшись Николаем Павловым, начал он совершенно другую жизнь. Были в его жизни и элементы удачи и везения, не только своим умом достиг он того, чего достиг. Одним из таких везений был профессор Васнецов.

Профессор сразу понял, кто перед ним. Нет, он не знал, как в трогательных романах, родителей Николая, а его самого не качал на руках, когда тот был малюткой. Но своим жизненным опытом взращивания множества учеников, увидел он в нем своего – умного, воспитанного человека из старой, прежней жизни. Когда они сблизились настолько, что Николай стал ему ближе всех, стал как сын, которого у него не было, Андрей Аркадьевич рассказал, что у него есть на Западе работы. Вообще-то это была не новость, но дальше профессор сообщил, что эти работы и патенты дают ему возможность иметь там свою лабораторию, а его ученики и коллеги ждут его и готовы помочь сбежать из Красной России. Вот это была новость. Васнецов поддерживал не только официальную разрешенную переписку, но и общался через работников одного нейтрального посольства со своими учениками, сейчас достаточно известными на Западе и обеспеченными людьми. Его ждут, к его приезду все готово. Он откладывал свой переезд, надеясь, что время есть, а пока и тут его жизнь неплоха: он обласкан властью, несмотря на свое презрительное к ней отношение, преподает, занимается научными изысканиями, возглавляет самую перспективную в своей области лабораторию, для которой молодая советская страна не жалеет средств. До двадцать седьмого года Васнецов выезжал за рубеж практически свободно: конференции, доклады, выступления. Но после бегства некоторых наших ученых на Запад такие выезды стали все реже, оформления затягивались, разрешения подписывались чуть ли не в Кремле. Васнецов полностью перешел в лабораторию, больше не преподавал, знал, что Сталин ждет от него успехов, и уверял кого надо, что эти успехи ждут его там, в Берлине. Профессор давно сформировал список тех, кто понадобится ему в поездке и Павлов, его надежный и верный ассистент, должен был непременно поехать с ним. Учитель не разделял его стремление влиться в советскую действительность настолько органично, не нравились ему и ухаживания, как он старомодно выражался, Павлова за Лидочкой.

– Я могу понять ваше вступление в комсомол и даже в партию, молодой человек, – обращался он к Николаю, – но компрометировать даму ради карьеры, это, по крайней мере, неприлично, – морщился он.

Николай в ответ улыбался:

– Профессор, эта дама сама компрометирует себя.

Андрей Аркадьевич только качал головой в ответ. Так изменился мир, что теперь уже не понять, что хорошо, а что плохо.

А Николаю Павлову на самом деле нравилась Зина Иванова. И если связывать свою жизнь с женщиной, то лучше с такой, как она – спокойной, сдержанной, необыкновенно красивой, как на старых картинах русских художников. Он почувствовал в ней своего человека, как когда-то профессор Васнецов почувствовал такое в нем. Присматривался к Зине, но виду не подавал, не хотел раскрывать себя раньше времени, ждал подходящего момента. Николай, как только представился такой случай, спросил профессора, можно ли включить Зину Иванову в состав делегации. Андрей Аркадьевич вскинул брови в изумлении:

– Помилуйте, Николай! Я беру вас, потому что вы, возможно, будете мне полезны в моей лаборатории там, но брать ваших дам – это уже слишком. Она милая девочка, но я оставляю тут, в лапах большевиков, свою супругу. Да-да, оставляю! – профессор истерично повысил голос. – А вы берете смазливую мордашку, имея при этом невесту. Нет, увольте! Даже слушать не хочу!

К поездке было все готово, когда неожиданно ГПУ изменило свое решение о том, что делегацию возглавит профессор Васнецов. Что послужило причиной этому, никто в лаборатории не знал. Но когда следователь, который вел дело оперуполномоченного Шмайкова в 1932 году о преднамеренном саботаже и диверсии, изучал папку с приказами о назначении и характеристиками членов той самой злополучной делегации, то наткнулся на письмо, написанное не очень аккуратным и вроде бы женским почерком. В нем сообщалось, что на самом деле профессор Васнецов А. А. не болеет за успех дела, а как раз, наоборот, в присутствии сотрудников руководимой им лаборатории критикует советскую власть и прочее, и прочее. Кто автор данного «сигнала», так и осталось неизвестно, но письмо было написано на бланке лаборатории и подброшено Шмайкову под двери кабинета, а не отправлено по почте.

– Не переживайте, Андрей Аркадьевич, – говорил Николай Васнецову, когда они прогуливались под окнами в тот самый день, – я приеду первым и все подготовлю все к вашему приезду.

– Увы, молодой человек, я уже не надеюсь, что они выпустят меня, особенно если вы останетесь там, – грустно качал головой старик, – возможно, я так и умру здесь. Но, как бы все не случилось, вы должны, нет, обязаны, продолжить мое дело! Наши все разработки у вас тут, – и он постучал себя по лбу согнутым пальцем. – Сразу, прошу вас, сразу же все запишите, как будете в безопасности, чтобы ничего не упустить и не забыть.

– Хорошо, профессор! И это открытие назовут вашим именем!

В ответ на эти слова Васнецов как-то сразу воспарял духом, выпрямил спину и расправил плечи. Павлов смотрел на него, как казалось, с восторгом и обожанием.

Вернувшись с банкета ближе к полночи, члены советской делегации сразу же хватились товарищей Павлова и Иванову. Та самая Аделаида, которая была якобы из института стали и сплавов, бросилась к ответственному товарищу и доложила, что соседки ее в номере гостиницы нет, ее вещи все на месте, это она первым делом проверила, а паспорта всех членов делегации были у руководителя группы. Тут же бросились искать Павлова, но и его тоже нигде не оказалось. Портье не мог понять спросонья, что требует от него толпа иностранцев, половина которых уже успела переодеться в пижамы и ночные сорочки, а некоторые дамы даже накрутили папильотки. Но когда он окончательно проснулся, то сказал, что никто из советских товарищей в гостиницу до этого момента не возвращался, они первые.

– А может, они еще на заводе?! – крикнул вездесущий Вася Половников.

Версия эта была дикой, но, тем не менее, товарищ Андреев тут же побежал звонить на завод, но оказалось, что дежурный, как назло, не говорил по-русски. Пока дозвонились ответственным за контакты с советскими товарищами, а те тоже были на банкете и поэтому уже спали в своих постелях, пока наконец-то разобрались, что говорит дежурный, прошел еще час. На часах было больше двух ночи, и всем стало окончательно ясно, что товарищи Павлов и Иванова сбежали, и это был даже не скандал. Это была измена!

А в этот момент инженер Шульц давал с вокзала телеграмму некому Ван Гайну: «

Поезд «Берлин – Амстердам» прибудет без опозданий тчк Супруги Дассен 5 вагон тчк

Глава вторая. 2010 год

Сеньора Лемье родилась в Турине, но, выйдя замуж в семьдесят пятом за своего Стефано, переехала к нему в Мирано и осталась тут, среди гор и тирольцев, навсегда. Ее Стефано тоже был корнями не отсюда, мать его после войны оказалась в предгорье случайно, сама была из Падуи, там же жили когда-то ее родители. И мать, и Стефано, и она, Мария, были здесь чужаками. Большинство их соседей были тирольцами, разговаривали на немецком, носили немецкие фамилии и имена, и мечтали воссоединиться со своими северными сородичами, потому почти в каждом дворе развивался австрийский флаг. Полицейские, в основном итальянцы с юга, ходили по дворам, флаги срывали, хозяев штрафовали. Были еще свежи в памяти взрывы памятников и префектуры по ночам. В этом были все тирольцы: да, теракт, но так, чтобы никто не пострадал. Такое же отношение было к их семье у соседей в то время: с ними здоровались, могли перекинуться парой слов, встретив на улице, но близко не дружили и породниться тоже не захотели ни со Стефано, ни с его матерью. Мария встречает до сих пор первую его любовь – высокую, сейчас уже седую, а раньше белокурую и розовощекую Грету, родители которой, прознав, что она встречается с итальяшкой, тут же выдали ее за местного парня, сына фермера, какого-то Ганса. Мария видела их вместе, когда они гуляли со Стефано в местном парке, встречала возле школы, когда забирала своего Паулито. Грета тоже забирала детей из школы, старшую – красивую темноволосую девочку, среднего мальчика, явно не совсем умственно нормального, и младшую – белокурую свою копию. Они никогда не здоровались, не разговаривали, а, если встречались семьями, Стефано молча кивал, он как работник префектуры должен здороваться со всеми, независимо от личного отношения, и муж Греты кивал в ответ, она же отворачивалась, чтобы не видеть супругов Лемье.

Мария спросила когда-то Стефано, почему у него французская фамилия. Он ответил ей, что это фамилия его отца. Вернее, у отца она была немного другая, но когда он наконец смог получить итальянские документы и жениться на его матери, то итальянец, занимавшийся оформлением, смог выговорить и написать эту фамилию только так. Отец не возражал. И так надо было торопиться. Стефано уже родился, а его мать была не замужем. Местный падре наотрез отказался крестить младенца, пришлось скорее что-то решать. Так они все стали Лемье. Отец умер, когда Стефано было восемнадцать, мать осталась одна, и Стефано вернулся после учебы из Милана домой, пошел работать в префектуру, где и проработал до самой пенсии.

– Твоя жизнь могла бы сложиться по-другому, – говорила ему Мария.

– Да, возможно, но тогда бы я не встретил тебя. Давай не будем жалеть о том, чего не случилось.

Тогда, сразу по возвращении в родное Мирано, Стефано встретил Грету, они познакомились на танцах, а когда ее выдали замуж, то уехал на полгода на курсы в Рим, чтобы хоть какое-то время не видеть ее, что было неизбежно в таком маленьком городе. И на этих курсах для работников префектур и администраций школ он познакомился с Марией, тогда совсем юной помощницей учителя из Турина. Потому домой Стефано вернулся уже с невестой.

Своего свекра Мария, понятно, что, не застала. В комнате свекрови стояла фотография с крестин, на которой в торжественных позах стоит сама свекровь, юная, тоненькая, с забранными назад волосами и пухлым Стефано на руках, и ее муж и отец Стефано, высокий, на голову выше свекрови, крупный немолодой мужчина со светлыми волосами и большими пушистыми усами. Стефано тоже вырос высоким, не таким светлым, как отец, но по местным меркам – блондин, а вот их Паулито пошел в отца и деда только ростом, остальным походил на Марию и ее туринскую родню.

– Сейчас уже не те времена, – сказала свекровь, когда Паулито привез из Милана знакомить с ними свою девушку, Ани Свантесон. – И слава богу, – добавила потом.

Свекровь умерла, увидев, как ее единственный внук женился, и, узнав, что в Милане родился маленький белокурый на половину швед ее правнук.

Когда Мария убирала после похорон ее комнату, то нашла странную коробочку. Она была старая, из жести, и напоминала коробки из-под монпансье, только больше. Краска местами на ней облезла, и невозможно было понять, что было написано или нарисовано раньше на ее крышке. А еще кто-то специально или случайно стукнул изо всей силы ребром этой коробки, оно погнулось, и теперь крышка не открывалась. Мария потрясла странной коробкой возле уха. Внутри что-то гулко застучало.

– Это вещь отца, – сказал ей Стефано, когда она пришла с расспросами, – он берег эту коробку и сказал, что возможно за нею когда-то придут. Потому ни в коем случае ее не выбрасывай.

Второй странной вещью, которая принадлежала свекру, была маленькая, карманного формата книжечка, написанная незнакомым языком, и даже буквы в ней были непонятные. Мария отнесла ее библиотекарю, очень образованную и начитанному сеньору.

– Я думаю, это болгарский язык, – ответил тот, внимательно просмотрев несколько страниц из книги-малютки, – определенно болгарский.

– Значит твой отец – болгарин? – спросила она вечером Стефано за ужином.

– Может, и болгарин, – согласился тот, – я спрашивал его, когда был ребенком, кто он, откуда и где живут мои вторые дедушка и бабушка. Отец отвечал всегда, что он – человек мира, и той страны, откуда он, больше нет и никогда не будет, а дедушка и бабушка у меня живут в Падуе, мама возит меня к ним, а других у меня нет, потому что они умерли, когда отец был еще ребенком.

Когда Европа стала единой и даже у них в Мирано появились крикливые смуглые люди с плохими зубами и кривыми ногами, которые и оказались болгарами, Мария поняла, что старый библиотекарь что-то напутал, это не болгарский язык, и отец ее Стефано точно не был болгарином.

Мария стеснялась спрашивать у свекрови, где и как она познакомилась со своим мужем, а Стефано был на редкость не любопытен в отличие от своей жены.

– Ну разве тебе было не интересно узнать? – спрашивала она его.

– Это их дело, – только и отвечал тот, – главное, что они познакомились и родился я.

– А ты любил своего отца?

– Конечно. Любил, но немного стеснялся. Он был уже очень пожилой, когда я родился. Не играл со мной в футбол, не бегал, а больше сидел в кресле или мастерил что-то по дому. Он и не работал уже, как я помню.

– А на что вы жили? – удивлялась Мария. В ее мире мужчина не мог не работать.

– Я думаю, у отца были какие-то сбережения. Мать работала, хотя тогда это было не принято. Была медицинской сестрой в кабинете местного дантиста. Ей часто пеняли соседки, почему отец не работает и не служит, а она вынуждена, как незамужняя, зарабатывать на кусок хлеба. Мать всем им отвечала, что отец уже отслужил свое. Но мы никогда не жили бедно, мать всегда покупала мясо, вкусно готовила, были деньги мне и на учебники, и на одежду. А на такое одного жалования медицинской сестры было явно недостаточно. Когда я поехал учиться, отец дал мне с собой приличную по тем временам сумму и сказал, что достаточно доверяет мне и знает, что я не спущу ее, а смогу устроить свою жизнь в большом городе. Не будь у него денег, откуда бы он ее взял? Нет, мой отец был хорошим человеком, немного уставшим от жизни, но хорошим. Он очень нежно относился к матери, любил ее по-своему, никогда не бил меня, ругал – да, бывало, но не бил, как били моих приятелей их отцы.

Мария слушала Стефано очень внимательно, думала, а как бы к ней отнесся ее свекор. И вот было бы здорово, если бы он увидел Паулито, ее любимого мальчика, самого умного и красивого во всем Мирано.

Когда был жив Стефано, Паулито приезжал несколько раз в год, привозил Ани и детей, у него их уже трое: два мальчика и малютка, которую Паулито назвал в честь нее, Марии. Сейчас, когда Мария осталась одна и сын начал разговоры, что было бы хорошо, если бы она переехала поближе к ним, в Милан. Он начал присматривать уже варианты покупки небольшой квартиры с одной спальней по соседству с ними, но Мария как-то приросла к этому дому, когда-то тесному, когда рос Паулито, и все они помещались в нем с трудом, потому что ребенку была нужна комната, у свекрови была своя, большая, еще их со свекром, а еще нужна была гостиная, и им со Стефано оставалась маленькая угловая с окошком, смотрящим на глухую соседскую стену, из-за чего у них в спальне всегда царил полумрак, но теперь она осталась одна во всех этих комнатах, но был ее маленький сад, были подруги, такие же пенсионерки-учительницы, они вместе ходили в кино, по субботам в кафе, по воскресеньям на мессу, все знали ее в Мирано, она, бывшая учительница английского языка в местной школе, сеньора Лемье, – уважаемая женщина, вдова сеньора Лемье, чиновника и хорошего человека. А кто она будет в Милане? Нет, пускай Паулито приезжает с детьми и Ани к ней, она посидит с внуками, а молодые съездят в горы, отдохнут. Мария хотела дожить свою жизнь тут, возле холодных, таких чужих когда-то Альп, ходить на могилу к ее Стефано в любой момент, когда захочется поговорить с ним. Вот и сегодня ей захотелось его проведать.

Надев шляпу с полями, потому что солнце в горах безжалостно, она зашла в цветочную лавку и купила три букета: Стефано, свекрови и свекру. Стефано был похоронен на новой части кладбища. Тут не так, как в ее Италии, – никаких семейных склепов, ее тирольские соседи предпочитали быть близко к земле и после смерти. А свекры были похоронены на старой части, потому что свекор умер уже давно, а свекровь, как оказалось, держала и оплачивала место рядом с ним все эти годы. После ее похорон Мария узнала, что та предусмотрительно оплатила на 50 лет вперед оба места. Посидев со своим Стефано, Мария подняла с земли букет для его родителей и пошла к ним. На старой части было обычно пустынно – умерли уже и те, кто должен был проведывать местных обитателей, но издалека Мария увидела мужчину, стоящего у одной из могил. Подойдя поближе, Мария поняла, что стоит он у могилы ее свекра.

– Простите, – обратилась она к нему.

Мужчина обернулся. Он был лет сорока, высокого роста, белокурый, с немного вьющимися жесткими волосами, зачесанными назад, серые, даже стальные глаза его смотрели внимательно на Марию.

– Это могила моего свекра, – продолжила она.

Мужчина ничего не говорил, все так же внимательно глядя на Марию. «Может, он не понимает итальянского», – догадалась она и повторила сказанное на английском.

Тогда мужчина ответил ей, что он турист и просто изучает местное кладбище, тут же извинился и ушел. Мария смотрела ему вслед, а потом опустила глаза на памятник. В вазе стояли свежие, только что поставленные цветы.

– Ситуация очень странная, Рамона, очень, – рассказывала она по телефону час спустя своей подруге. Та охала в ответ и выдвигала разные гипотезы произошедшего. Но все эти гипотезы казались Марии несостоятельными, потому что уведенный на кладбище иностранец никак не мог быть ни внебрачным сыном свекра Марии, он-то по возрасту был, как ее Паулито, ни шпионом и тайным агентом, потому что зря дети подключили Рамоне кабельное, она сошла с ума от сериалов. Хотелось посоветоваться с кем-то еще, но Паулито она не звонила по пустякам, а Стефано умер, и даже расскажи она ему, ответа она не получит.

Пообедав супом, это свекровь ее приучила, в доме у них всегда был суп, и Стефано был приучен к такой еде с детства, Мария взяла сумку и пошла к мяснику за антрекотом. Надо было еще заказать хорошее прошутто, чтобы отправить его потом Паулито, тот сердится, говорит, что в Милане прошутто не хуже, но разве можно сравнить какое-то безликое прошутто из супермаркета с прошутто Джузеппе из мясной лавки. Выходя из дверей, она буквально налетела на туриста с кладбища. От неожиданности Мария отпрянула, за что-то зацепилась, нога ее подвернулась, и она поняла, что падает. В голове у нее вихрем пронеслись тысячи разных мыслей, в том числе об антрекоте.

Очнулась Мария в больнице. Рядом стояла юная девочка в белом брючном костюме медработника, потому что уже никто не носит белых халатов медсестер, это сексизм, как говорит Рамона, и поправляла капельницу. Мария открыла глаза, девочка это увидела и тут же исчезла. Но пару секунд спустя появилась, и не одна, а с высоким черным как смоль мужчиной, одетым как врач.

– Как вы себя чувствуете, сеньора Лемье? – спросил черный доктор. – Вы нас напугали, но теперь уже все в порядке. Вам придется побыть у нас еще немного, пока мы получим результаты ваших анализов и исследований, но я думаю, что все будет хорошо.

Черный доктор исчез, и вместо него появилась растрепанная и заплаканная Рамона, Анна и Альбина, более спокойные, но тоже встревоженные. Они наперебой начали спрашивать, трогать и тормошить Марию, а Рамона еще и, упав ей на грудь, разрыдалась настолько истерично, что маленькой медсестре пришлось вытолкать их из палаты.

На следующий же день примчался Паулито. Несмотря на запрет тревожить его, Рамона все равно ему позвонила. Сын приехал встревоженный, с огромный букетом и кексами от невестки.

– Вот этого я и боялся, мами, – начал он сразу же, – с тобой что-то случится, а ты тут одна.

Мария пробовала возражать, что совершенно не одна, а как раз наоборот. За вчера ее утомили посетители, хотя врач велел пускать только самых близких: ее лучшие подруги были два раза, а Рамона – шесть, потом приходила делегация учителей из школы, но их уже не пустили, но они принесли сладости, потом пришли соседи, кого пустили, а кого уже нет, потому что черный доктор сказал, что все, хватит, больной нужен покой…

Она не успела все рассказать, как Паулито перебил ее:

– Мами, это же посторонние люди! Ты должна быть рядом с нами. Если для тебя это так важно, мы не будем продавать твой дом, но квартиру тебе в Милане я уже купил, и Ани ее обставляет. Я переночую дома, завтра тебя выписывают, и я сразу же тебя заберу. Заодно ляжешь в хорошую клинику в Милане, а не вот это все, – и он обвел рукой, как бы показывая, что действительно это вот все даже близко не стоит рядом с клиникой в Милане.

Паулито ушел, и опять примчалась Рамона. Громко крича и жестикулируя, как настоящая южанка, Рамона рассказала Марии, как ее нашли соседи. Кто-то постучал им в окно, соседка выглянула и увидела Марию, которая лежит на дорожке в своем саду.

– Не иначе как Святой Ангел и Дева Мария, заступница наша, спасли тебя! – радостно проорала Рамона, и на глазах ее выступили слезы от торжественности момента.

– Меня нашли на дорожке? – спросила Мария.

– Ну да! Видно, ты шла и упала в обморок. Сумка твоя лежала рядом.

– А ключи от дома? – встревоженно спросила Мария.

– Ключи в сумке, дверь закрыта, не переживай, – успокоила ее Рамона.

Выписал ее черный доктор с рекомендациями не волноваться, много не ходить и не сидеть в жару на кладбище, это подлая Рамона наябедничала доктору, что Мария часто туда ходит и сидит по часу-полтора. Паулито приехал за ней на своей большой сверкающей машине, хотя до ее дома от больницы ехать было дольше, чем идти.

Дома она решила прилечь и немного отдышаться перед отъездом в Милан, но тут же пошли посетители, и Марии пришлось сидеть в гостиной, принимая всех их. Паулито сидел в кресле в углу комнаты и молча наблюдал, как один гость сменяется другим. Пришли все соседи с улицы, пришли бывшие ученики Марии, пришла жена мясника и жена бакалейщика, потому что мужья не могут закрыть лавки, но с женами передали Марии пожелания выздоровления и гостинцы, пришли все ее подруги, Рамона варила кофе для гостей, не давая Марии даже приподниматься с кресла, Анна принимал подарки и угощения, Альбина сидела на телефоне и отвечала на звонки, чтобы Мария не утруждалась. Паулито уехал на следующее утро, взяв с Марии обещание, что она все равно подумает о переезде, а в следующие длинные выходные они приедут с Ани и детьми.

Когда Мария осталась ненадолго одна, потому что Рамона, которая временно у нее поселилась, побежала кормить своего кота, она пошла в комнату свекрови. Взяв с трюмо старую выцветшую фотографию в рамке, долго всматривалась в лицо сеньора Лемье, пытаясь отыскать сходство с английским туристом, как она его про себя называла. Сходство было. Может, права Рамона, и это внук или даже правнук ее свекра. Ведь он женился уже совсем немолодым, а мужчиной был видным и вряд ли жил монахом до встречи со свекровью. Поставив фотографию на место, Мария открыла трюмо, чтобы еще раз взглянуть на книгу, но обнаружила, что книга то на месте, а вот коробка с облезшей краской пропала. Рамона застала Марию ищущей коробку повсюду в доме. Но ее нигде не было.

Все эти события натолкнули Марию на мысль, что пора быть готовой ко всему, и, несмотря на протесты подруги, она на следующий же день отправилась на кладбище. Собиралась продлить аренду на оба их со Стефано участка, заказать и оплатить себе памятник, пусть у Паулито не болит голова обо всех этих вещах. В конторе сидел какой-то молодой и совершенно незнакомый Марии мужчина, но который ее знал. Мужчина оказался Александром, сыном госпожи Емц, которая была Марии хорошо знакома, но уже не работала на кладбище, оставив должность своему сыну. Тем не менее, юный Емц позвонил тут же своей матери, ибо разве он сможет все правильно понять, что хочет сеньора, особенно все, что касается дизайна памятника, он для этого еще слишком юн.

Когда пришла госпожа Енц, они с Марией все подробно обсудили, оформили рассрочку на памятник, и уже Мария собралась уходить, как вспомнила, что хотела посоветоваться, что же делать с могилами свекров. Наверное, следует составить договор на обслуживание, когда Марии не станет: да-да, не станет, ах, не надо, госпожа Енц, все мы смертны, кто же будет смотреть за их могилами, ой, да и за могилами их со Стефано тоже, нет, она не будет взваливать такое на Паулито, делать ему нечего, как ездить через пол-Италии сюда. И тут молодой Александр напомнил о себе:

– Пару дней назад мужчина – иностранец – спрашивал о могиле вашего свекра, сеньора учительница.

Его мать и Мария одновременно оглянулись на него.

– Что он еще сказал? – поспешно спросила Мария.

– Ничего, просто спросил, где похоронен господин Лемье. Вернее, вначале он назвал другую фамилию, похожую, но длиннее, и я ему ответил, что таких у нас нет. Тогда он спросил, где похоронен господин, который был иностранцем, а еще жена была медсестра в американском госпитале. Я решил, что, возможно, я неправильно его понял, мой английский все-таки слаб, зря я прогуливал ваши уроки, сеньора. Я ответил ему, что у нас нет американской больницы. Тогда он попросил поднять записи и посмотреть всех умерших и похороненных от 1965 до 1970 года. Я принес книгу, и мы вместе искали, о ком речь. Так он нашел в списке вашего свекра, сеньора. Оплатил мне услугу по прейскуранту, купил цветы, а вы знаете, что у нас они не дешевы, и ушел.

– И все? – выдохнула Мария.

– Да, то есть нет. Он еще спросил, жив ли сын сеньора Лемье. И я сказал, увы, мы его потеряли чуть больше года назад, но жив внук, он живет в Милане. Господин немного расстроился. А когда я добавил, что живы вы, синьора, тогда он очень обрадовался и спросил, где вы живете, потому что он хочет вас навестить.

– Александр! – вскрикнула госпожа Емц. – Да кто же раздает адреса незнакомцам!

«Вот как он меня нашел», – подумала Мария.

– Тебе нужен кто-то рядом! – деятельная Рамона была полна идей. – Может, ты сдашь комнату какой-то студентке? Или сдавай туристам. Видишь, сколько их стало приезжать в наш город? Моя невестка, а она, как ты знаешь, работает в экскурсионном бюро, говорит, что это очень выгодное дело, и тебе будет не скучно, и будет немного лишних денег.

Мария попробовала возразить, что денег при ее образе жизни ей и так хватает: она получала пенсию за своего Стефано и свою, учительскую, поэтому всегда отказывалась от тех денег, что ей предлагал Паулито, но Рамона уже ее не слушала. Идеи бурлили в ней и требовали выхода. И она будет сдавать комнату, а постояльцев ей будет присылать ее невестка. Марии пришлось пообещать, что она обязательно подумает над этой идеей.

Но через пару дней Рамона просто поставила ее перед фактом, когда привела чуть ли не за руку молодую пару с двумя рюкзаками и в ботинках для похода в горы. Эти милые дети, трогательно держась за руки, что-то лопотали на смеси английского и еще какого-то непонятного рокочущего языка, а Рамона уже тащила их в дом и командовала Марии:

– Поселишь их в комнате свекрови, в гостинице что-то напутали, и их номер освободится только завтра, – и, понизив голос, добавила. – Моя невестка сказала им хорошую цену. Дай им полотенца, покажи, где душ, кормить их не надо, разве что кофе.

Дети представились какими-то непонятными и незапоминающимися именами. Мария засуетилась. Нет, у нее всегда был идеальный порядок. Даже после смерти свекрови она все убирала ее комнату, стелила свежее белье и застилала кровать, а как же. А вдруг кто-то зайдет или приедет Паулито и Ани внезапно, они вообще-то так не делали, но все может быть. Ани любила спать в этой комнате, а детей они клали в прежней комнате Паулито. Она достала свежие полотенца, показала, где душ и туалет, и бросилась на кухню. Ну что такое говорит Рамона, как это не надо кормить, такие худые, девушка вообще бледная, ни кровинки в лице. Ой. А будут ли они есть итальянскую еду? Надо приготовить спагетти, сейчас все едят спагетти, если верить фильмам, спагетти и пиццу, но пиццу она не успеет, а спагетти вполне. Мария не услышала, как в кухню вошла ее постоялица с мокрыми после душа волосами и в другой одежде. Спросила медленно, тщательно подбирая английские слова, может, Марии нужна помощь. «Ну что ты, деточка, присядь, я сама все сделаю». Девушка села за стол. Мария не накрывала себе в гостиной, завтракала и обедала на кухне, тут же она и просматривала в тысячный раз за чашкой кофе книжечку свекра сегодня утром. Книжечка так и осталась лежать на столе. Девушка взяла ее без спроса, раскрыла и принялась читать оттуда вслух на своем рокочущем языке. Мария обмерла:

– Ты понимаешь, что там написано?

– Конечно, эта книга на русском языке, только не современном, а таком, который был лет сто назад.

На кухню зашел ее спутник, она показала ему книжку, он тоже полистал, переговорив между собой на своем языке, юноша сказал Марии по-английски:

– Тут в книге есть записи карандашом, тоже по-русски. Прочитать вам?

Мария видела уже эти записи, но, конечно, их смысла не понимала.

То, что было написано в книге, как это смог разобрать юноша с непонятным именем: «Г-р Шульц, город Берлин, улица неразборчиво, дом 151».

И на другой странице: «Алексей Петрович Иваницкий, ум. 30/05/1945, Лиенц».

Марии ничего не говорили ни имена, ни адрес, ни даты.

Глава третья. 1918 год

Алексей вернулся в город в ноябре восемнадцатого. Бросился на квартиру, но там было пусто, дверь нараспашку, вещей нет. Что воры не смогли унести – разломано, разбито, загажено. Побежал по соседям. Никого из прежних не было, живут какие-то люди, или же стоят такие же пустые оскверненные квартиры. Куда идти, кого спрашивать? Идти к властям нельзя и опасно. Есть какая-то милиция, но где гарантия, что эта же милиция его не арестует. Конечно, первым делом он открыл их с женой тайник – все на месте. Значит, убегали второпях. Или арестовали? Наверняка арестовали, потому что, как бы быстро ни убегали, первым делом жена бы забрала все из тайника. Но коробка лежала нетронутой, и в коробке тоже все было на месте. Алексей бездумно бродил по квартире. Увидел валяющуюся на полу книжку-малютку, которую Александра подарила ему когда-то к Рождеству, поднял, пролистнув пару страниц и заплакал. Больше оставаться в городе не имело смысла. Где искать, как, если сам на нелегальном положении, Алексей не знал. Положил в карман книгу, в другой вынутую из тайника коробку и решил, что надо уезжать и побыстрее.

Выйдя из парадного, чуть не столкнулся с патрулем. Этого еще не хватало! Из документов при нем только справка из госпиталя на имя Георгия Лемехова, подъесаула второго конного полка, выданная больше года назад. С такими документами только с патрулем и объясняйся. Из ценностей было у него с собой два золотых червонца – все, что осталось из наследства, оставленного ему денщиком, Федором, которого он тащил на себе несколько верст с поля боя. Но все оказалось зря, и Федор помер от ран в госпитале, успел, правда, и собороваться, и исповедаться и даже отдать ему, Алексею, «эх, пропадете вы без меня, ваше благородие», все припрятанные ценности. Алексей не хотел даже думать, откуда они у Федора.

Теперь надо было эти оставшиеся червонцы употребить с умом и уехать к черту в тот же Крым. Слышал Алексей, что там формируются силы, чтобы избавить Россию от этой красной чумы. Так что решено, в Крым!

Но в Крым Алексей не доехал. На поезд напали то ли махновцы, то ли петлюровцы, то ли просто местная шантрапа. Подорвали рельсы. Поезд остановился, бандиты бросились по вагонам грабить граждан пассажиров. У Алексея, как он думал, грабить было нечего, но грязный мужик в мохнатой шапке, подпоясанный крест-накрест ремнями, решил по-другому, велел выворачивать карманы и, увидев жестяную коробку, стал рвать ее к себе. Алексей вырвал ее из чужих лап и врезал мужику ее ребром со всей силы в переносицу. Коробочка даже погнулась. А пока приятели мужика не очнулись, сиганул в открытую вагонную дверь и побежал, пригибаясь, подальше в поля, а потом в лес. Ему стреляли вслед, но чудо, а может и ненавистный ему с недавних пор бог отвели пули, иначе умер бы Алексей на этом заброшенном, с неубранной пшеницей украинском поле. Из еды была у него с собой краюха хлеба и сала со спичечный коробок, но и те остались в вещмешке в поезде, а в карманах оказались лишь злополучная коробка и книжка-малютка – память о прежней жизни. Первую страницу, на которой было написано «Алексу от Алекс» и стояла дата 25/12/1913, пришлось вырвать. Он теперь Георгий. Нет, даже лучше теперича. Да, так, пожалуй, будет правильнее.

И опять глупый бог зачем-то спас его: вышел Алексей к селу. Село небольшое, тихое, лесок рядом. Дошел, крадучись, до первой хаты. Уже вечерело, никого не было на улице, и света нигде нет. Где-то неподалеку залаяли собаки. В крайней хате собаки не было. Зашел во двор:

– Есть кто?

Тишина.

Чуть громче:

– Есть кто?

Скрипнула дверь. Вышла баба, замотанная, как кукла-мотанка, одни глаза видны:

– Чего кричишь?! Не глухая. Что надо?

– Да вот хочу к вам зайти – воды попросить.

Баба рассмеялась:

– Так пить хочешь, что голодный, потому что переночевать негде?

Алексей очень удивился, что баба пустила его в хату и даже накормила вареной картошкой с подсолнечным маслом, хлеба отрезала. Сказала, что, если хочет ночевать, вот лавка, а вот тулуп укрыться. Как ни боялся Алексей оставаться в хате, но идти ему было некуда.

Утром он проснулся от того, что хлопнула дверь. Баба вернулась откуда-то с крынкой молока, буханкой хлеба и чем-то прямоугольным, завернутым в светлую чистую тряпку. Это был большой кусок сала, пересыпанного крупной солью. Позавтракали они картошкой, варенной на молоке, потом баба разрезала сало на куски, каждый завернула отдельно, поделила буханку надвое и сложила эти полбуханки и сало в обыкновенный холщовый мешок, такой, как носят селяне за спиной. Проделав все эти манипуляции, она протянула мешок Алексею.

Тот стоял опешивший:

– Это мне? За что?

– Бог помогает, – сказала баба.

Алексей пешком пошел в Киев. Оттуда он решил ехать в Крым, но вначале попробует найти кого-то из знакомых офицеров. Сала и хлеба хватило точно до Дарницы. На переправу, через Труханов остров, Алексей напросился Христа ради. Так и оказался в Киеве.

Город жил своей, какой-то нереальной в такое страшное время жизнью: ездили пролетки, работали рестораны и клубы, офицеры в форме, не прячась, ходили по городу, ездили в этих пролетках и обедали в этих ресторанах. Алексей, грязный небритый оборванец, в мокрой замызганной шинели, стоял на углу Крещатика и Прорезной и вспоминал адрес своего однокашника, у которого когда-то гостил, как тут его окликнули:

– Алексей?! Ты?! Какими судьбами?! Живой?! А мне сказали, что погиб, – кричал и бежал к нему, раскинув руки, через дорогу офицер, небольшого роста в зимней шинели нараспашку и заломленной фуражке. Приглядевшись, Алексей узнал своего давнего сослуживца, комиссованного еще в шестнадцатом, Просова. Вот имя забыл, Дмитрий, что ли.

Обнялись. Алексей извинился, что этакого франта запачкал своей перемазанной черниговскими болотами шинелью. Просов извинения принял весело, попробовал отереть грязь платком, надушенным одеколоном, но махнул рукой, черт с ней, и, полуобняв Алексея, увлек его за собой вверх по Прорезной:

– Ты где остановился?

– Да я только в город приехал, хотел у знакомого, да адрес забыл.

– Остановишься у меня, у нас чудо, а не компания подобралась. Но вначале надо тебя приодеть, – Просов подмигнул.

Вечером Алексей уже сидел за большим накрытым столом в компании разных офицеров: гусаров, артиллеристов, пехоты и военврачей. Все они жили у маленького Просова в его огромной, богато обставленной восьмикомнатной квартире, оставшейся от отца-сахарозаводчика, и пировали на его же, отцовские, деньги. Просов был приписан к какому-то формирующемуся уже второй месяц полку, но, даже если его когда-то и сформируют, то служить в нем он все равно не планировал, а собирался к отцу-миллионеру в Ниццу, где тот жил уже лет пять с молодой женой и тремя малолетними сестричками Просова. Вечер они пировали дома, вечер ехали в театр, оперу или оперетту, а затем веселой толпой в ресторан. Сегодня был день ужина дома.

Алексею все гостящие здесь офицеры были незнакомы. Кроме, пожалуй, одного. Тот представился поручиком Малышевым. И что-то мелькнуло в голове у Алексея: «Малышев, Малышев, поручик Малышев». Мысль мелькнула и испарилась, Алексей так и не вспомнил.

Просов выправил ему форму и место в их несформированном полку и, когда они ехали на извозчике, груженные баулом с вещами на квартиру, рассказал, как совершенно случайно, вот удача, смог продать летом семнадцатого отцовский завод под Полтавой. Расчет взял не ассигнациями и не векселями, рассчитался с ним немец-перец немецкими марками, которые теперь еще в ходу. Уже и завода, пожалуй, там нет, а денежки все еще есть. Еще один отцовский завод реквизировали краснопузые, этим летом немцы его отбили, но там руины, и продавать нечего, да и кто купит что-то в такое ужасное время.

– Я еще покручусь в Киеве немного и уеду, – поделился своими планами Просов, – видеть кислую физиономию мачехи в Ницце лучше, чем милые личики всех красавиц в Яре, – и он подмигнул Алексею:

– А ты вроде был женат? Супруга где? Успели уехать?

Алексей ничего ему не ответил, да и надобность отвечать отпала – наконец приехали.

На следующее утро после обильного ужина с винами, шампанским и водкой рекой Иваницкий встал с тяжелой головой и пошел по квартире искать ватерклозет. Офицеры спали вповалку кто где, но на кухне слышались шаги и звуки примуса. Оказалось, что это не прислуга. Поручик Малышев варил себе кофе. Выглядел он бодро, если даже не огурцом, то достаточно свежим.

– Позвольте предложить вам кофею, – обратился он к Алексею.

– Не откажусь.

Они молча пили кофе, Алексей все не решался с ним заговорить.

– Вижу, вы спросить у меня что-то хотите, – начал первым поручик.

– Извините, фамилия мне ваша знакома, мы не могли раньше встречаться?

– Не думаю, я бы вас запомнил, – уверенно ответил Малышев.

В эту минуту в кухню шумно ввалился измятый Просов, и разговор их закончился сам собой.

Еще через день поручик с квартиры съехал. Алексей не увидел его за ужином, спросил, и кто-то сказал, что тот вроде повстречал своих друзей и они все вместе решили пробираться в Крым, к барону Врангелю.

«Эх, знал бы его планы, напросился бы с ним», – подумал Алексей. Ехать в Крым самому он не рисковал, но и сидеть тут, пьянствовать и ждать непонятно чего, тоже не собирался. Ситуация разрешилась сама собой.

Через день-два Просов объявил, что добыл наконец себе место в немецком штабном вагоне и отбывает со дня на день на нем в Варшаву, а оттуда уже чем угодно через Берлин доберется в Ниццу к отцу: «Так что, господа офицеры, завтра – прощальный банкет, будем кутить весь день».

И действительно, он устроил настоящий, в старых офицерских традициях кутеж, а потому уже к обеду был в стельку пьян, раздаривал шубы и царские ассигнации, весело крича, что ни то, ни другое ему в Ницце ни к чему. Перед поездкой к девицам он подошел на гнущихся уже ногах и слегка заплетающимся языком жарко и громко зашептал Алексею:

– Вижу, дорогуша, что ты тут самый трезвый, боюсь, потеряю, подержи у себя, – и отдал Алексею сложенную вчетверо плотную бумагу, – это самое ценное теперь. Пропуск в вагон, – и подмигнул.

Алексей к девицам не поехал, побрезговал. Ходил на улицу Бассейну договариваться о комнате, а перед этим в штаб хлопотать о деньгах, вернулся под вечер, собрал вещи, но решил дождаться кутежников, чтобы попрощаться с Просовом и отдать пропуск. Никто не вернулся. А позже прибежала прислуга, вся в слезах, причитая: «Дмитрий Прокопович помер». Возвращаясь из Яра, Просов выпал из пролетки и расшибся насмерть.

Алексей развернул листок. По-немецки там было написано, что разрешается подателю сего письма отбыть вместе с штабным поездом завтра в десять утра по местному времени в количестве одной особы.

Алексей переночевал на стульях в гостиной, не раздеваясь, и ушел засветло, ничего не сказав прислуге, а может, девки этой уже не было в квартире, потому что всю ночь он слышал, как хлопала дверь черного хода и позвякивало столовое серебро.

Ноги сами понесли Иваницкого на вокзал. В голове у него созрел какой-то глупый план, что найдет он сейчас этот самый поезд и вернет пропуск Просова и все объяснит, чтобы не ждали, потому что никуда не поедет сын сахарозаводчика.

Но когда ему наконец-то удалось разыскать этот черный, короткий, в несколько вагонов состав с уже прицепленным паровозом и словить буквально за ремень какого-то лейтенанта в немецкой форме, этот самый паровоз дал гудок, а лейтенант выхватил у Алексея пропуск, быстро пробежал его глазами и буквально втолкнул его в двери, которые тут же закрыл. Поезд тронулся.

Сама жизнь или глупый бог толкнули его и потащили, как вели по жизни последние два года. Алексей перестал сопротивляться и только подумал: «Это судьба».

Глава четвертая. 1945 год

Георгий Лемехов попал в РОА не случайно. Он понимал, что ничего путного из этого уже не получится, но как выйти по-другому из сложившийся ситуации еще не придумал. Повоевать хотя бы не успел. Их все переформировывали, меняли дислокацию, водили туда-сюда, как козла на веревочке. Сорок пятый год начался плохо, а позже стало понятно, что закончится еще хуже. В апреле он попал к своим нынешним побратимам – простым ребятам, станичникам, большинство из которых пошло воевать добровольно, с охотой, потому что знали, что ущемила их Советская власть, не знали в чем, но знали, что ущемила. Они другой жизни то и не знали, кроме как при Советах, были в основном 20-22 годов рождения, пионерами даже побывали, а пришли немцы на Дон и Кубань, и они все как один помчались под знамена к генералу Краснову. Говорить с ними ему особо было не о чем, вот Георгий и помалкивал.

Шли на Прагу, попали в окружение, а потом пригнали их сюда, в Лиенц, разоружили, офицеров сразу отделили, и все эти станичники как-то стали уже и не враги Советской власти, ждали составы, которые повезут их домой, на Дон и Кубань или в Аргентину, а пока жгли костры, держались походной жизни, слушались старших. Все разом присмирели. У них в отряде за главного был Батя, как его называли казаки, мужик лет пятидесяти в звании рядового, но был уважаем, многие если не знали его до войны лично, то слыхали о нем: серьезный человек, мог и ударить под одобрительный гул толпы. Лемехов Батю не боялся, но сторонился, больше думал о том, что же дальше делать. Он составов не ждал и ехать никуда не собирался.

Когда Лемехов служил в Абвере, готовя диверсантов, то большое значение всегда придавал наблюдению, этому и учил курсантов в разведшколе. «Будьте внимательны к мелочам, ибо мелочей не существует», – говорил он им. В разведшколе ходили легенды о том, как были разоблачены их разведчики, потому что ответственные за операции люди допустили досадные промахи, например, кальсоны были одеты на агента вроде как советские и по всем правилам сшитые, а вместо завязок любящий порядок немец-портной пришил пуговки, и все, пропал человек, замордован где-то на Лубянке, хорошо, если не выдал своих под пытками. Вот и сейчас он сидел поодаль от станичников, смотрел по сторонам внимательно, обдумывал план побега.

Лемехов уехал из России подростком, прежнюю жизнь уже не помнил, а новую не застал, но читал газеты, слушал радио и много говорил с перебежчиками. Конечно, все это было не то, вот бы съездить и одним глазком взглянуть на нынешнюю Россию. И такой случай ему однажды представился. Готовилась заброска агентов, Лемехов работал по своему профилю, по разработанной им методике, сам погрузился полностью в операцию, жил этим. И тут вдруг заболел один из будущих диверсантов, а лететь должна была вся группа, иначе смысла нет, ведь у каждого своя роль. Думали уже отложить полет до выздоровления, но Лемехов предложил начальству, что полетит он, заодно освежит свои знания, да и методику проверит. Начальство, конечно, поначалу было против, но Лемехов всех убедил.

Их сбросили далеко за линией фронта. Риска никого не было, потому что, учитывая их задание, рисковать было нельзя. У Лемехова были хорошие надежные документы, в которых аккуратно поправили всего две цифры. Исправили 1885 на 1905. Хозяин документов – Георгий Лемехов умер одиноким в туберкулезном санатории в Альпах еще в 1923 году. Документы остались в архиве, никто их так и не затребовал, потом все такие архивы сильно пригодились Абверу для своих агентов. Все прошло на «отлично», вот только Лемехов в отличии от остальных заброшенных должен был вернуться в Германию, потому и прибился к этим чертям с лампасами и чубами.

Когда новый Лемехов пошел работать на разведку, он уже давно решил для себя, что нет ничего такого, что бы он ни стал делать, чтобы отомстить Советам. В отличии от станичников хорошо он понимал, как ему Советская власть жизнь испортила. Приехав в тринадцать лет с отцом, бывшим белогвардейским офицером, для которого даже работа в такси была несбыточной мечтой, потому как вышел из народа и языка кроме русского никого не знал, Георгий отлично представлял себе, что значит начать не с нуля, а с минуса. Отец очень быстро опустился, начал пить, страдал душой, как все русские, и вскоре умер. Так будущий Лемехов попал в систему приютов и католических школ, где в нем раз и навсегда убили веру в любого бога.

В 1930 году, уже работая в системе немецкой разведки, Георгий участвовал в деле похищения двух советских ученых. В составе делегации от научной лаборатории из Москвы должен был прибыть завербованный много лет назад их людьми профессор Васнецов. Этот Васнецов сильно жаждал сбежать от «красных», но Абверу он был нужен там, в России. Их связной, работающий под крышей посольства одной нейтральной страны, настойчиво передавал профессору их пожелания, но аргументы тот не принимал и настаивал, что если ему во время командировки в Берлин не помогут сбежать, то он сбежит сам и пойдет сдаваться к англичанам. Последнее время, как информировал их человек из посольства, профессор вел себя апатично, работой манкировал и почти всю ее выполняет его ассистент, молодой и талантливый ученый Николай Павлов. Было решено вывезти Павлова для получения сведений, которыми располагает лаборатория. После получения этих сведений Павлова было приказано ликвидировать.

И во время этой операции Лемехов единственный раз в своей жизни влюбился. Он увидел эту женщину впервые на железнодорожном вокзале Амстердама, выходящую из поезда под руку с чересчур модно одетым мужчиной. Он не знал тогда, как ее звали прежде, сейчас она была Лиз Дассен, фрау Дассен. По документам жена бывшего Николая Павлова. Была ли она его фактической женой, Лемехов не знал. Конечно, он не влюбился в нее тогда с первого взгляда, как какой-то гимназист, но проведя с нею долгие дни, недели и месяцы наедине, перевозя их с Павловым с квартиры на квартиру, из города в город, разговаривая с ней, он дал волю своим чувствам. Она тоже смотрела на него не просто как на одного из многих. Георгий это видел.

Николай оказался умным чертом. То ли понял что-то, то ли его успел предупредить Васнецов, но информацию он выдавал скупо, буквально по капле. Просил встречи с руководством. В этом момент поступила информация из Москвы: профессор Васнецов арестован как иностранный шпион. Руководство приказало Николая Павлова не трогать и дать ему возможность работать в подконтрольной Абверу лаборатории. Им еще раз сменили документы и перевезли в Берлин, а позже Лемехов получил другое задание.

Когда он пришел прощаться с Лиз, нарушая все мыслимые инструкции, она вдруг неожиданно бросилась к нему на шею, обвила руками и горько-горько зарыдала. О чем она плакала, Георгий не знал. Может, плакала о своей горькой доле – навсегда быть привязанной к нелюбимому человеку – или о расставании с ним, Георгием. Было у них за эти три года, и не раз, чего уж теперь говорить. Он знал о Зине, как ее звали на самом деле все: об отце, матери, бабе Дусе, о жизни при Советах. О себе он ничего не рассказывал, она понимала и не спрашивала.

Сейчас, сидя у костра со станичниками, Георгий вдруг ее вспомнил, столько лет прошло, чего у него только ни было за эти годы, а ее забыть не смог. Как она? Жива ли? Узнать не у кого.

В лагере сидели не только воины РОА, были и гражданские, которые ушли от наступления Советов из Югославии, были сбежавшие с Кубани вместе с войсками женщины и дети. Военные их сторонились, если это были незнакомые им, потому что не понятно, что за люди. Так как охраны было мало, но и убежать никто никуда не мог: куда убежишь, когда они везде, всюду войска англичан, это их сектор, а роавцы в форме, только кресты заставили поснимать и знаки различия, бойцы ходили по лагерю свободно, и гражданские ходили.

Как-то вечером к ним в барак забежал бледный юноша с намотанным вокруг худой длинной шеи шарфом и, запинаясь, спросил, есть ли среди них врач.

Батя рассмеялся:

– А ну, подь сюды, мы тя полечим, паря.

Остальные одобрительно загалдели. Юноша с ужасом отступил. Лемехов встал и не спеша вышел. В бараке для гражданских на нарах лежал старик с бледным изможденным лицом и тяжело дышал. По одному его дыханию Георгий сразу понял, что человек этот уже не жилец. Но все равно спросил:

– Что с ним?

Люди, сидевшие и стоявшие поодаль, зашевелись, но промолчали. Тут вернулся юноша, увидел Лемехова в форме, испугался и даже попятился назад.

– Не бойтесь, – сказал ему Лемехов и соврал, – я – врач, что с ним?

– Не знаю, это Алексей Петрович Иваницкий, мой давний знакомый и сосед. Он болеет уже давно, а, как мы попали сюда, ему становится только хуже. Наши охранники врача не зовут, а где его искать самому, я не знаю.

– Вы из Лиенца? – спросил его Лемехов.

– Нет, мы из Югославии. Мои родители сбежали от Советов, но Советы пришли к нам домой, – ответил юноша грустно.

– Ничем ему больше не поможешь, все. Это агония. Есть родственники, друзья, кому сообщить?

– Нет у него никого. Были жена и дочь, погибли в Москве. Может, есть какие-то друзья, но, где сейчас их искать, не знаю, – юноша еще больше расстроился.

Вдруг больной открыл глаза и, увидев перед собой Георгия, отчетливо и внятно спросил:

– Вы кто?

– Я – русский офицер, Георгий Лемехов.

– Георгий Лемехов? – удивился Иваницкий. – Я знал одного Георгия Лемехова, мы с ним вместе воевали в Первую мировую и в госпитале вместе лежали, но это не вы.

– Да, это не я, – согласился Георгий, – у вас есть кому сообщить о себе, друзья, родственники? – повторил он тот же вопрос, что задавал юному другу умирающего.

– У меня есть дочь. Я только недавно ее нашел, случайно, мне прежде рассказал один человек, этот человек сказал, в общем, неважно, она сейчас фрау Дассен, Лиз Дассен, теперь ее так зовут, я написал ей письмо, хотя мне и не велели, она ответила, и я мечтал ее увидеть, я не видел ее с 16-го года, вот сколько я ее не видел. У нее сын уже взрослый, а я ее помню малышкой, – Иваницкий говорил с большим трудом, сильно задыхаясь. – Я ей должен отдать одну вещь, но уже, видно, не успею, вы напишите ей, доктор, напиши ей, Лемехов, будь другом, – вдруг он перешел на «ты», видно, забыв, что перед ним другой Лемехов.

– Я и адрес тут записал, – и он ткнул в руку Георгию маленькую книжечку, на обложке которой было написано «А. С. Пушкинъ». – Под подушкой, под подушкой, – захрипел Иваницкий. Когда хрипеть перестал, Лемехов закрыл ему глаза и неожиданно для себя перекрестился.

Под подушкой у умершего лежала маленькая жестяная коробочка с немного погнутым краем.

Лемехов вышел, качаясь, как пьяный. Он только сегодня думал о ней, а через несколько часов вот так встретил ее отца. И теперь у него есть ее адрес! Но в ночном мраке нельзя было разобрать, что написано в книге, скорее бы утро!

Когда он вернулся в свой барак, станичники не спали. Батя откуда-то узнал, что их не отпустят в Аргентину, а тех, кто хочет домой, не повезут на Дон и Кубань, а повезут прямиком в Сибирь валить лес и добывать руду, в лагеря их повезут. Что делать, не знал никто. Откуда узнал – не говорил, что делать – не знал, офицеров нет, никто не скомандует. Вдруг кто-то сказал: «Надо бежать». Сказать легко, а как сделать. Запаса еды нет – выдают пайку на раз, держат впроголодь, оружия тоже нет, с боем не уйдешь, а без боя куда бежать, красные кругом, они уже и в Вене, и в Германии они, рядом горы, но куда идти и как – непонятно. Тут англичане, но и они пляшут под дудку Советов, потому что они «теперича» – союзники, а казаки наоборот – враги. Утром Лемехов открыл книжечку и заучил адрес, но на всякий случай на соседней странице сделал свою пометку. Он решил не медлить и уходить сейчас.

Собрал свои вещи, немного сэкономленной за последние дни еды, не то, чтобы он прямо-таки готовился к побегу, но жизнь научила, что следует быть готовым ко всему. Звать с собой никого не стал, но Батя подошел сам и сказал, что они ночью порешили всем «обчеством» тоже убегать пока не поздно. Лемехов удивился:

– А с чего вы решили, что я знаю, куда идти?

– А с того, что ты – умный, – ответил Батя, – командуй, ваше бродие, – и подмигнул.

Чтобы не привлекать внимания, они вышли из лагеря по одному. Охрана и внимания не обратила, привыкла, что шастает народ туда-сюда. Общий сбор назначили за городом, возле амбара, видели его красную крышу со своего пригорка, и гуськом двинулись в сторону гор.

Лемехов ходил по горам и в Альпах бывал не раз. Он не был профессиональным альпинистом, но ориентироваться мог и понимал, в какую сторону им идти, проходил курсы в Абвере и бывал по службе в Тироле. Решено было не идти по дороге, хотя ее открыли еще до войны, и сейчас почти лето, потому она могла быть вполне сносная, но на ней явно стояли патрули. Пошли через лес, по тропам.

Шли весь день и ночью наконец остановились на привал в какой-то пещере.

– Костер не разжигать! – скомандовал Лемехов.

– А зверье? – усомнился Батя.

– Зверье не нападет, нас 28 человек, а костер виден в горах далеко, если не военные увидят, то местные, и донесут.

Ночью было холодно, спали вповалку, утром проснулись голодные и злые. Когда пошли дальше, вдруг услышали отдаленные выстрелы.

– Охотники! – сказал кто-то.

– Нет, в горах звук идет не как в степи, это очень далеко, и он несколько раз мог менять направление, – пояснил Лемехов. Определить, где стреляли не смог.

К ночи дошли до указатели – красной таблички с белой надписью: «2502 м». Значит скоро перевал. Кругом лежал снег и было по-зимнему холодно. Эх, неправильно он спланировал переход! Надо было заночевать ниже, сейчас перейти уже не успеют, а в летней форме спать посреди снега никак не получиться, но и идти дальше смысла нет: еще светло, но стемнеет скоро, а они будут на самой вершине – на леднике.

– Ищем место для привала, – приказал Лемехов.

Нашлась небольшая сырая пещера. Со стен струилась вода с подтаявших ледников, места сухого было мало – хоть стоя спи. Некоторые из казаков так устали за день, что без сил тут же рухнули на землю. Пока Лемехов ходил смотреть вокруг пещеры что и как, места не осталось, потому лег возле самого входа.

Среди ночи проснулся. Рядом с ним стоял маленький дедок в коротком тулупчике и пучил на него свои внимательные глазки под кустистыми нависшими бровями.

Лемехов хотел было подняться, но сил не было. Дедок молча смотрел, а потом сказал ему одними глазами: «Эх, ты! Да что ж ты, Федор, жизнь свою испоганил, исковеркал?! Ну ничего, ничего, теперь уже все по-другому будет», – закончил он успокаивающе и протянул Лемехову руку так, вроде бы хотел что-то ему дать, но в ответ тот не мог даже пошевелиться. Тогда дедок молча положил ему это в нагрудный карман гимнастерки и даже пуговку застегнул. Закрыв от бессилия глаза, Лемехов решил, что он замерз и умирает.

Очнулся от того, что Батя тормошил его:

– Эй, вставайте, ваше бродие! Идет к нам кто.

И действительно, были слышны голоса, и совсем рядом. Лемехов прислушался – говорили по-русски. А вдруг это красные?! Втиснулись в пещеру, насколько смогли. Внизу по тропинке шел отряд: человек сорок в форме РОА.

Когда разбудили остальных, оказалось, что четверо замерзли к чертям и у шести отморожены пальцы. Встреченный отряд рассказал, что вчера оставшиеся в лагере священники собрали казаков на молебен, а англичане кинулись разгонять его, завязалась драка, охрана открыли стрельбу, стали хватать всех без разбору, бросать в грузовики и отправлять в сектор «красных». Много народу убежало, но англичане бросились в погоню, и местных предупредили, что за укрывательство беглецов – расстрел.

Еще через три дня похожие на призраков, они вышли к небольшой деревеньке. Их осталось из двух отрядов 38 человек. На маленьком огородике дедок в жилетке и кепке сосредоточенно ковырялся в земле.

Лемехов подошел поближе:

– Гутен так!

Дедок поднял голову и поправил кепку:

– Бонжорно!

– Италия, братцы, – осипшим голосом крикнул Лемехов своим. Было решено идти искать власти и сдаваться. Власти нашли их сами. Через несколько километров на дороге им встретился американский патруль.