Списали

На очередной комиссии его списали. Врач-окулист («дерьмовая баба» — как в запальчивости определил Гошка) недосчитала каких-то там ноль-ноль целых двадцать пять сотых, и то, чему Гошка верой и правдой служил без малого десять лет, оказалось за бортом его жизни. «За бортом жизни» — это тоже Гошкины слова, потому что он четыре года трубил во флоте, срочную. И вот Гошка вышел из поликлиники, закурил «беломорину» и нервно прошелся по маленькому скверику, искренне поверяя ему все то, что он думал о враче-окулисте. А думал Гошка примерно так: «Выучили тебя, кикимора болотная, указкой по буквам шастать, а ты и рада стараться. Хоть здесь власть свою покажу. Ну что тебе эти ноль-ноль целых? Тьфу и туфелькой растереть. А у меня за ними вся жизнь, все мои, вот они, — Гошка растопырил пальцы, — тридцать два годика. А ты их — чирк перышком и уже «следующий» кричишь. Живут же с такими мужья. Дети, наверное, есть. Дома все чисто, благородно, ковры на полу и стенах, «пиванино», — Гошка сплюнул и сел на скамейку.

И день уродился занудный. Мелко моросил дождь, тащились над городом грязновато-серые тучи, зеленые листочки на березах, проклюнувшиеся на божий свет два дня назад, были еще махонькие и клейкие, тоже вроде бы грязноватые. Двухэтажный дом поликлиники, некогда побеленный в желтый цвет, изрядно облупился, на углу покачивалась оборванная ветром водосточная труба, посреди больничного дворика, тускло поблескивая малиновыми разводьями, от горючего должно быть, еще с ранней весны стояла огромная лужа.

«Нет, подумать ведь только, — размышлял дальше Гошка, — десять лет прыгал и — ничего, а тут вот махнула перышком и подавайся хоть в АПГ[1]. Тихо, мирно, на вертолетике. Тебя и высадят на землю, и подберут с земли. Хо-ро-шо! Только вот как на этой службе в глаза ребятам смотреть? Они-то будут прыгать, пожары тушить, а я с пенсионерами, значит, головешки заливать? Оч-чень хорошо... Ну нет, этот номер не пройдет. Будем думать».

И Гошка думал, прикуривая папиросу от папиросы и рассеянно наблюдая окружающую его жизнь. Вот воробей, тертый, как говорится, пернатый, насквозь промороженный зимней стужей, бултых на ветку, осмотрелся и ну чирикать. И никаких тебе окулистов с таблицами, оттолкнулся, махнул крылышками и вон уже над крышами свистит. Или вот еще одна божья тварь, ворона. Сидит себе на самой вершине тополя, перышки чистит. А ведь думает, наверное, тоже. Французов, мол, кушала, турков и англичан едала, по немцам дважды прошлась, подожди, и до тебя доберусь. У Гошки появилось огромное желание подобрать с земли голыш и запустить в ворону. Но она, словно почувствовав его намерение, прыгнула и, тяжело махая крыльями, медлительно полетела над городом. «Такая сволочь, — с обидой подумал Гошка, — и летает».

Плащ на Гошке потемнел от мороси, размякли ботинки производства местной фабрики, прозванной в городе «супер-лапоть», волосы свисали на лоб сосульками. Май вообще-то начался хорошо, ослепил людей солнцем; в один день поднялась из сладостного небытия трава, набухли от внутреннего жара почки, но прорвался с Охотского моря циклон и сдул благодатное тепло, словно пушинку с полированного стола. Ночью заморозки, днем хлипкая наволочь и вообще — черт знает что. А тут комиссия перед тренировочными прыжками, и Степаныча хоть в з... целуй, а каждый год эту комиссию проходить надо. Иначе нет допуска, и плевать им на то, что у тебя половина тыщи прыжков за плечами. И не каких-нибудь там на травушку-муравушку под аплодисменты и восхищенные взгляды раскосых красавиц, а на тайгу, между прочим горящую тайгу, когда не всякий раз знаешь, куда приземлишься: в огненное пекло или на вершину ели...

— Ладно, — поднялся со скамьи Гошка. — Проведем дипломатический маневр.

Не спеша, уважая в себе личность, Гошка сдал гардеробщице плащ, получил пластмассовый номерок с цифрой 13 и грустно прошелся по непечатному тексту.

— Бабуся, — окликнул он гардеробщицу, — ты что, в замочные скважины подглядываешь?

— Чево? — совершенно не поняла Гошку бабуся.

— Ты зачем мне этот номерок подсунула? — Гошка показал номерок.

— Ну и чево? — Бабуся подозрительно уставилась на Гошку сквозь странно изящные на ее морщинистом личике очки.

— Чево, чево, — передразнил Гошка, — перевешай плащ, вот чего.

— Это еще чево придумал? — удивилась бабуся. — Только и делов мне ваши плащи перевешивать.

Гошка бурно объяснился и, получив пластмассовую бирку за номером сорок два, удовлетворенно пошел от часто и смущенно подмигивающей ему вслед бабуси.

По вытертой ковровой дорожке он поднялся на второй этаж, заглянул в туалет и, сплюнув в чисто надраенный унитаз, причесался перед зеркалом. Потом подошел к ненавистному ему кабинету с не менее ненавистной табличкой «Окулист» на двери, обитой черным дерматином, и смирно занял очередь за «флюмажным очкариком». Почему именно «флюмажный», Гошка не знал, он просто слышал однажды это слово и запомнил, теперь оно очень хорошо приклеилось к долгоносому парню, едва соизволившему ответить на вопрос кто крайний. Гошка краем уха слышал о каверзном вопросе, смутившем немалые человеческие умы: как говорить — «кто последний» или «кто крайний»? Поразмыслив о том, что последних бьют, а крайних ищут, он большой разницы в этом не обнаружил и спрашивал так, как бог на душу положит.

«Флюмажный очкарик» сидел и читал газетку. Читал увлеченно, ничего вокруг не замечая. Гошка, проникшись интересом очкарика, заглянул в газету и увидел, что напечатано не по-русски. Очкарик, покосившись на него, негромко фыркнул и, пошелестев газетой, отвернулся.

«Вот контрик, — удивленно, но и с оттенком уважения подумал Гошка, — шпарит на иностранном и хоть бы что. Вот ему без очков — никуда? А мне? — Гошка только на секунду представил себя в очках и тут же болезненно поморщился, словно увидел что-то до невероятности неприличное, и поспешил перевести мысли на новый курс: — С мужиком, конечно, было бы легче договориться: але фужер и килька в томате».

Гошка разволновался и сказал:

— Я на минутку, покурить. Если что, скажи тут...

«Флюмажный очкарик» молча кивнул и теперь посмотрел на Гошку.

Курил Гошка в туалете, привалившись плечом к оконному косяку и безразлично глядя на плачущее стекло с кляксами белил на внутренней стороне. Думал, что в такую погоду весенних загораний нет и ребята, соскучившиеся за зиму по прыжкам, околачиваются в коридорах авиабазы, с надеждой посматривая на деловито пробегающих летнабов. Потом, к вечеру, когда их распустят, долго будут маяться во дворе, упиваясь прохладой падающего дня, рассказывать такие истории, каких больше нигде и ни от кого не услышишь. И вот его, именно его, среди них нет. Кто-то вспомнит, пожмут плечами, вздохнут и все...

Гошка швырнул окурок в раковину и решительно пошел в кабинет. Очкарик, только что собиравшийся переступить порог, поспешно уступил и подозрительно потянул воздух продолговатыми, как у овчарки, ноздрями.

— Здрасте, — сказал Гошка, останавливаясь у стола, сбоку которого сидела молоденькая медсестра. — Я на минутку.

— Нина Александровна, — скучным голосом окликнула медсестра, — опять этот...

— Георгий Михайлович Разуваев, — подсказал Гошка и сел на стул для пациентов.

Из маленькой и темной клетушки, где Гошке уже довелось побывать, вышла Нина Александровна и, не подходя к столу, уставилась прямо в Гошкины глаза.

— В чем дело? — сухо спросила она.

— Все в том же, — грубовато ответил Гошка.

— Что вы предлагаете? — Она не подходила к столу и все также прямо смотрела на него.

— Понимаете...

— Чтобы я, — перебила Нина Александровна, — дала вам заведомо ложную справку?

Говорила она ровно и холодно.

— Почему ложную? — Гошка заволновался. — Каких-то там ноль-ноль целых... Я же отлично вижу, я же не путаю вас со шкафом.

— Спасибо хоть на этом. — Нина Александровна нахмурилась и пошла к двери. — Следующий! — громко крикнула она и выжидающе посмотрела на Гошку.

В приоткрытую дверь просунулась голова очкарика.

— Ничего-ничего, — быстро сказал он, — я не спешу.

— В таком случае вам придется подождать до завтра, — вежливо сообщила Нина Александровна очкарику и, захлопнув дверь, уже Гошке: — Прием окончен.

— Нина Александровна, — заискивающе, решив «скурвить душой», заговорил Гошка, — войдите в мое положение.

— Перестаньте кривляться, — брезгливо поморщилась женщина, нервно дергая тесемки на рукаве халата. — Все равно я вам ничего не подпишу.

Гошка покраснел и поднялся. Он понял, что это конец. Понял отчетливо и ясно, как за минуту до этого его осенило, что очкарик тоже проситель.

— Спасибо, что не отказали, — с трудом сдерживая ярость, четко сказал Гошка и пошел на выход.

— Всего хорошего, — услышал язвительный голосок медсестры за спиной, но оглядываться не стал и дверью не хлопнул. На это его хватило. На стуле, сложив газетку, сидел очкарик и смирно смотрел перед собой.

— Что, брат, тебя тоже проценты подвели? — тяжело усмехнулся Гошка, присаживаясь рядом с очкариком.

— В каком смысле? — удивился очкарик.

— В прямом.

— Подвели, — неожиданно сознался очкарик. — А я, понимаете, очередь на машину дождался.

— «Жигули»? — деловито спросил Гошка.

— Да.

— Хреново. Но у меня еще хуже... Ты к ней сейчас не ходи, испортишь дело, — посоветовал Гошка. — У нее сейчас давление повышенное.

— Понимаете, — заволновался очкарик, — еще в прошлом году все было нормально. Я права получил, три комиссии прошел, все нормально и вдруг...

— Знаешь что, — перебил Гошка, — пошли посидим в кафе. Тебя-то как зовут?

— Сергей.

— Вот и отлично.

Все еще моросил дождь, на карнизах, угрюмо нахохлившись, сидели мокрые голуби, а под самыми тучами вкрадчиво кружил орел, что-то долго и терпеливо разглядывая на раскисшей земле.

В кафе они заняли угловой столик. Гошка ковырнул вилкой красный винегрет и поморщился.

— Ты где работаешь? — спросил он Сергея.

— Энергетик, — скучно ответил бывший «флюмажный очкарик».

— Инженер?

— Да.

— Хорошо зарабатываешь?

— Да как сказать...

— Машина?

— Отец помог. И очередь его.

— Понятно. А у меня — никого. Детдомовский. До сих пор в общаге живу.

Так они сидели и разговаривали, хорошо понимая друг друга и чем дальше — тем лучше.

— Понимаешь, Георгий, — волновался собрат по несчастью, — машина эта для меня до лампочки. Надо мне, я на производстве вместе с шофером возьму и хоть куда поеду. Но отец, понимаешь, он всю жизнь о своей мечтал, а у него с войны руки нет, левой. Ждал, пока я вырасту, институт окончу, семью заведу, права получу, и вот когда уже дождался... Понимаешь? Обидно. За отца обидно.

— Ну а ты очки другие, посильнее, — посоветовал Гошка, — все равно ведь носишь.

— У меня сложные линзы, — начал объяснять Сергей, — по горизонтали минус, по вертикали плюс. И сильнее уже нет. Может быть, за границей есть, не знаю, а у нас пока нет.

Гошка с уважением посмотрел на очки Сергея.

— Слушай, Георгий, поехали ко мне, — гостеприимно предложил Сергей. — Поужинаем. У меня жена нормальная. Лида. Поехали, а? И плевать я хотел на машину, правильно? Ну покатается со мной отец, а там работа, дом, будет машина стоять... Поехали, тебе же все равно в общежитие.

— Нет, братишка, — вежливо отказался Гошка. — У меня дела. Как-нибудь в другой раз...

Они еще поговорили, стоя у телефонной будки, а потом Гошка проводил Сергея до автобуса и крупным шагом пошел в поликлинику. Пробыл он там недолго и вышел довольный.

«Это мы еще будем смотреть, — думал Гошка, шагая по мокрому асфальту, — чья возьмет. Я вам так просто не дамся. Не мытьем, так катаньем, не шилом, так мылом. «Чтобы я дала вам заведомо ложную справку», — вспомнил он слова Нины Александровны и обозлился. Ах, какие мы чистенькие. И слова выучили, чтобы побольнее, чтобы этак с вывертом. А ведь молодая еще, совсем недавно сопливая бегала, а теперь: фу ты ну ты — лапти гнуты. Нет, Нина Александровна, так просто вам этот номер не пройдет. Нич-чего не выйдет. Если надо — лечите глаза, а списывать не торопитесь. Гошка Разуваев почти на парашюте родился, а не в инвалидной команде... А ведь, наверное, дети есть. Вечером их в ванне купает и сюсюкает. Губки в трубочку и — сю-сю-сю. Вот и мы сегодня посюсюкаем. — Гошка зло усмехнулся. — Не поможет, неделю сюсюкать будем. Устроим концерт для виолончели со скрипкой». То, что он задумал, было последний, на что Гошка еще мог рассчитывать.

А между тем уже стемнело, включили уличное освещение и в мутном свете фонарей косо и упрямо шел дождь. Переполненные автобусы, увозившие служилый люд в разные точки города, сильно кренились на поворотах, тяжело разбрызгивая лужи, с урчанием проносились МАЗы, ЗИЛы, ГАЗы. Прохожие, прикрывшись разноцветными куполами зонтиков, спешили кто куда желал, и Гошка им завидовал. Ему казалось, что все эти люди счастливы, беззаботны, их где-то ждут, и сами они кого-то дожидаются, звонят по телефону, покупают шампанское... И тут Гошку осенило. Он даже заулыбался от неожиданной мысли и, резко переменив курс, направился в гастроном...

Позвонил Гошка, как ему показалось, вежливо: едва коснувшись белой кнопки, он тут же поспешил убрать толстый и короткий палец. Отступив на шаг, с любопытством смотрел на дверь. Несколько замочных скважин, не очень аккуратно зашитых фанерой, подсказали ему, что здесь ключи теряют часто. Это его приободрило, потому что было по-человечески близко и понятно. Но за дверью — могила. Ни слуху ни духу. Гошка позвонил еще раз. И дверь сразу же распахнулась, словно второго звонка ждали у порога.

Перед ним стояла девочка лет восьми, в джинсах, желтом с белыми полосками свитере и очень похожая на Нину Александровну.

— Вам кого? — удивленно спросила девочка, разглядывая Гошку.

— Мама дома?

— В магазине. — Девочка подумала и добавила: — Скоро придет.

— Хорошо, я подожду. — Гошка отошел и привалился плечом к лифту.

— А вы заходите, — не очень уверенно предложила девочка, не решаясь захлопнуть дверь.

— Спасибо, девочка. Я тут.

«Девочка хорошая, уважительная, — подумал Гошка, когда она ушла. — Видимо, не в мать».

Простоял он довольно долго, наконец щелкнул тормозок, лифт открылся и на лестничной площадке появилась Нина Александровна. Она вышла из лифта и оказалась лицом к лицу с Гошкой, приветливо ухмыляющимся ей.

— Добрый вечер, Нина Александровна.

— Добрый вечер. — Она даже не пыталась скрывать удивленной растерянности и вообще показалась сейчас Гошке не такой уж строгой и раздраженной. Стояла перед ним обыкновенная женщина с авоськой в руке, в красном, туго перехваченном поясом, плаще, белых сапожках и смотрела на него продолговатыми глазами, удивленно мерцавшими из-под мягко припорошенных тушью ресниц.

— Не ждали? — глупо спросил Гошка.

— А вы ко мне? — еще больше удивилась Нина Александровна и, сообразив причину его появления, моментально переменилась, и вот уже перед Гошкой не самая обыкновенная женщина, а окулист тридцать второй поликлиники Нина Александровна Веселкова.

— К вам, — вздохнул Гошка и потянулся за авоськой. — Разрешите помочь.

— Спасибо. — В голосе — ледниковый период времен какого-нибудь палеолита. — Только вы напрасно пришли... Всего хорошего.

Она звонит, а Гошка смотрит ей в спину и ничего не может сказать. Он просто чувствует злое упрямство и сырость в ботинках.

Дверь распахивается, Нина Александровна переступает порог, и в этот момент Гошка в один прыжок у двери и ногу в раскисшем ботинке к косяку...

— Нина Александровна!

— Пустите, — холодно говорит она и пристально, совсем как в кабинете, смотрит на Гошку, — это хулиганство.

— Я не могу без этой справки, понимаете?

— Нет, не понимаю... Дайте закрыть дверь.

— Нет.

— Хорошо. Я позвоню в милицию. Вас заберут.

— Не позвоните, — усмехнулся Гошка.

— Это еще почему?

— У вас нет телефона.

— Вы и об этом уже знаете. — Гошке кажется, что голос у нее самую чуточку обмяк. — Я могу это сделать от соседей.

— Пожалуйста, — Гошка убирает ногу и отодвигается в сторону, как бы предлагая пройти к соседям. Но она не выходит и не закрывает дверь.

— Лучше уходите.

— Я буду сидеть в вашем подъезде, пока вы не согласитесь.

— В таком случае вам придется сидеть очень долго. Всю жизнь. Счастливо. — Она хлопнула дверью и два раза повернула ключ.

Гошка кипит, он набрал приличные обороты и готов сейчас на все. Вот тут-то он и пробормотал в бешенстве:

— А ведь дерьмовая баба! Человеческого языка не поднимает.

Но постепенно он успокаивается, садится на ступеньку того марша, который ведет на пятый этаж, и задумывается. Через два дня его группа уезжает на тренировочные прыжки, и если к тому времени справку не добыть — пиши пропало. Степаныч оставит в резерве, и вместо прыжков, вместо тайги, палатки и вечерних баек у костра — прокуренные коридоры авиабазы, красный уголок, забегаловки.

Мимо Гошки изредка проходят люди, подозрительно косятся на него, а какой-то мужик в шляпе с газетным свертком в руке спросил:

— Вы что здесь делаете, молодой человек?

— Сижу, — просто ответил Гошка.

— Это ясно. А вообще?

— И вообще — сижу.

— Странно. — Мужик многозначительно покашлял и пошел дальше.

Гошка поднял воротник плаща и привалился к стенке. От холодного промозглого дня клонило в сон. Он на секунду прикрыл глаза, а когда открыл — понял, что спал. Усмехнулся сам себе, с тоскою вспомнил свою постель в общаге и потянулся за папиросой. В это время ключ в дверях повернулся, и на площадку с мусорным ведром вышла Нина Александровна. Увидев Гошку, она искренне удивилась и растерянно спросила:

— Вы еще здесь?

— А где же мне быть? — сердито буркнул Гошка.

Нина Александровна поджала губы и пошла к мусоропроводу. Возвращаясь, она не очень уверенно сообщила:

— И совершенно напрасно. Ничего вы тут не высидите... Лучше идите домой.

— Спокойной ночи, — равнодушно пожелал Гошка.

Нина Александровна помедлила в дверях и скрылась.

— Как мимолетное виденье, — тихо продекламировал Гошка и закурил.

Он просидел еще около часа и замерз. Несколько раз хотел плюнуть на всю эту затею и податься в общагу, но всякий раз в Гошке восставал злой червячок, точивший его самолюбие. Самолюбие штука великая. Гошка это знал, потому что однажды тащил на себе Ваню Лопаткина по гари двадцать пять километров и вытащил только на самолюбии. Ваня неудачно сошелся с землей, вернее с деревьями. Он угодил в бурелом и получил двойной перелом правой голени, а левую вывихнул в колене, и Гошка, наложив шину из осиновой коры, бросив парашюты и грузовую сумку, волок его по горячей золе, задыхаясь от дыма и жара. Когда в густом и мрачном ельнике Ваня попросил оставить его и сходить за подмогой, Гошка заколебался. В предложении Вани был резон, потому что Гошку начало покачивать, он все чаще спотыкался и слепо пер на деревья. А до поселка еще десять километров. Но что-то в Гошке превозмогло самого Гошку, и он потащил Ивана дальше. А утром, когда их забрал вертолет и летели они с Ванюшей в райцентр, увидел Гошка в круглый иллюминатор, что от густого ельника остались лишь дымящиеся пни да острые пики обугленных листвянок. Он ничего не сказал Ивану, но ельник и свое минутное раздумье запомнил.

Гошка пошевелился, удобнее устраиваясь у стенки и вновь закуривая. В это время сверху опять появился тот, в шляпе, но уже без газетного свертка. Он поравнялся с Гошкой и вперил в него раздраженный взгляд.

— Сидим? — спросил мужчина.

— Сидим, — односложно ответил Гошка.

— Курим? — мужчина прищурил глаза. — Бог знает что, превратили подъезд в конюшню.

— Слушай, дяденька, — нахмурился Гошка, — проходи...

— А ты мне не командуй, — побелел мужчина, — не дорос. И прошу освободить подъезд.

— Да ты что, в самом-то деле, на пробку наступил? — Гошка встал.

— Выматывайся, говорю, пока добром прошу.

— Да ну, — удивился Гошка и нехорошо повеселел, — а ты попробуй не добром.

Мужчина оглянулся и отступил от Гошки.

— Хор-рошо, — многообещающе протянул он, — раз ты человеческих слов не понимаешь, будем говорить в другом месте.

— Слушай, дяденька, у тебя давно шляпа с головы слетала? Сейчас слетит.

— Ну подожди. — Мужчина пошел было обратно по лестнице, но Гошка перехватил его за рукав.

— Дя-день-ка! Не поднимай бучу. Добром и я тебя, прошу. — Гошку потряхивало от злости. — Я тебя не трогал, и ты меня не трожь.

— А ну пусти! — неожиданно громко взвизгнула шляпа и попыталась вырваться. — Шпана несчастная.

— Это ты врешь, — Гошка легко подтянул шляпу к себе, — врешь, дяденька. Я нормальный человек, а вот ты...

— Пусти-и! — теперь уже изо всех сил завопила шляпа, и Гошка понял, что дело дрянь. Но его понесло и остановиться, смирить себя он уже не мог. Включилось все то же самолюбие, о котором размышлял Гошка несколько минут назад.

И в это время боковым зрением Гошка заметил выскочившую из квартиры Нину Александровну. В следующее мгновение он почувствовал, как его тянут за рукав и лишь потом услышал ее голос:

— Сейчас же прекратите! Слышите, Разуваев, отпустите его!

Гошка отпустил, и неожиданно твердая рука Нины Александровны втолкнула его в прихожую. Дверь захлопнулась, и он увидел перед собой напуганную девочку в ночной рубашке. За дверью Нина Александровна что-то объясняла.

— Не спишь? — спросил Гоша.

— Нет. — Девочка смотрела на него.

— Надо спать, — порекомендовал Гошка и глубоко вздохнул, унимая гулкую работу сердца.

— Вы хулиган? — осторожно спросила девочка.

Гошка засмеялся и почувствовал себя легко.

— Что, похож?

— Нет...

— Как тебя зовут?

— Вера. А вы к нам будете ходить? Вы умеете в морской бой?

— Если потренироваться — смогу.

— А Колька из соседнего подъезда мне прохода не дает. Противный.

Верочка нахмурилась очень похоже на мать.

— Вы ему скажите, чтобы он больше не приставал.

— Я его вызову на дуэль, — пообещал Гошка.

— Он маленький, — неожиданно заступилась Верочка.

Вошла Нина Александровна. Усмехаясь, спросила:

— Ну, герой, натворил сегодня дел?

— Он не хулиган, — сообщила Верочка.

— Вот как. Вы уже познакомились. Тогда приглашай дяденьку в комнату, что же ты его у порога держишь.

И Гошка снимает плащ, ботинки, идет в комнату, с ужасом ощущая, как его мокрые носки прилипают к полу.

— Э-э, так не пойдет, — окликает его Нина Александровна, — ступайте в ванну. Вот вам тапочки. Вы же простудитесь. Честное слово, с ума сошли.

Гошка идет в ванну, сдирает носки и сует ноги под горячую струю. Хорошо. Странно, он почти не чувствует неловкости. Вводит Верочка и подает ему полотенце.

— Спасибо, Верусик.

— Разве можно быть таким мокрым, — упрекает Верочка, серьезно рассматривая его красные ноги.

Гошка выходит из ванны, достает из кармана плаща бутылку шампанского, идет в комнату и ставит ее на стол. И Нина Александровна, ни слова не говоря, протирает фужеры, приносит коробку с конфетами, пепельницу и спички.

— Курить в форточку, — говорит она.

— Понятно, — отвечает Гошка.

— Вы мне за день надоели, — улыбается Нина Александровна. — Подойду к окну, сидит в сквере и курит. Еще раз подойду, опять сидит. Домой возвращаюсь — он тут как тут. Наваждение, думаю, какое-то, а не человек.

Они садятся к столу, и Гошка открывает шампанское. Без хлопка, деликатно. Он уже знает, что просить о справке Нину Александровну не будет, и ему свободно и хорошо за столом.

— Ваш плащ хоть выжимай. Я его просушить повесила.

— Спасибо.

— Смотрите, сколько у меня, — Верочка приносит охапку кукол.

— Подари одну, — просит Гошка.

Она долго выбирает и протягивает блондинку в брючном костюме:

— На.

— Насовсем?

— Мне не жалко.

— Вы что же, так и сидели бы до утра?

— А шут его знает. Может быть, ушел.

— Выпили бы шампанское и ушли?

— У вас мотоцикл есть? — Верочка уже унесла свои куклы.

— Нет.

— А мама на мотоцикле умеет.

— На заднем сиденье, — смеется Нина Александровна. — Я еле-еле уговорила Петра Петровича. Он у нас председатель дворовой комиссии. Очень строгий человек...

— Дерь... — Гошка спохватился, — пристал ни за что.

— А вы и руки распускать.

— Пусть не суется куда не надо.

Нина Александровна в домашнем халате, с вольно отпущенными на плечи волосами сидит напротив Гошки. Она спокойно смотрит на него. Волосы у нее каштановые, густые, шалашиком закрывают лоб. И сейчас она совершенно не похожа на ту женщину, которая принимала его в кабинете с табличкой «Окулист».

— Вы давно работаете парашютистом?

— Порядком. — Гошка припоминает тот год, когда он впервые пришел в авиабазу сразу после армии.

— Не страшно?

— Всяко бывает...

— А почему страшно? — спрашивает Верочка, с удивлением глядя на большого дяденьку.

— Дядя Георгий парашютист, прыгает с самолета и тушит пожар, — объясняет Нина Александровна.

— На крышу? — Верочка в восторге.

— Да нет. Он тушит пожары в лесу.

Гошка смотрит на часы — половина десятого. Пора и честь знать, но уходить не хочется. Уютно, хорошо у Нины Александровны, да и никто его пока вроде бы не гонит.

— Хотите вы этого или нет, — вдруг говорит Нина Александровна, — а вам придется поносить очки. Вполне возможно, что через год ваше зрение восстановится. А без очков близорукость будет прогрессировать. Подумайте…

Гошка вспоминает Сергея, для которого уже нет подходящих очков, и задумывается.

— Да как я в них, в очках-то? Ребята засмеют.

— Ничего подобного. Просто надо подобрать хорошую оправу, и никто вас не засмеет.

— Вы наших не знаете. Сразу «очкарика» прилепят.

— Господи, — морщится Нина Александровна, — какую чушь вы иногда несете. Ну какое вам дело, что там будут говорить. У вас ведь теряется зрение, а не у них.

Конечно, это так, но об очках Гошке говорить не хочется. Он все еще надеется как-нибудь вывернуться. Ну, например, переправить прошлогоднюю справку, подчистить одну цифру и дело с концом. Или что-нибудь еще. Говорят же, безвыходных положений нет.

— Дядя Гоша, до свидания. — Верочка дергает его за рукав. — Я пошла спать.

Наверное, пора все-таки и ему. Гошка поднимается, благодарит за гостеприимство, идет в прихожую. Нина Александровна провожает его и подает простиранные и еще чуть-чуть влажные носки.

— Зачем вы это? — смущается Гошка.

Он натягивает плащ, зашнуровывает ботинки и вроде бы все, можно уходить.

— Там фанерки, — тычет пальцем на дверь Гошка,— надо бы поаккуратней. Если вы не против, я как-нибудь зайду.

— Спасибо. — Нина Александровна серьезно смотрит на него и добавляет: — Приходите.

На улице все та же песенка: моросит дождь, пьяно маячат фонари, в их свете холодно, по-осеннему блестят лужи. Мимо Гошки пробежала девушка с белой болонкой. Спрятавшись под козырек подъезда, и девушка, и болонка отряхиваются от дождя и весело смотрят на закуривающего Гошку.

— Нормально, — машет рукой им Гошка и шагает по глянцевито-черному асфальту, ладонью прикрывая огонь папиросы от дождя.

[1] АПГ — аварийно-пожарная группа.