Спитамен

Дариёд — блаженный

Широкие и узкие, прямые и извилистые улицы столицы Согдианы с восхода и до захода всегда оживлены, полны шума, удивительных происшествий, а то и чудес. Звучит разноязыкая речь, но все прекрасно понимают друг друга, ибо давно живут бок о бок, и было бы стыдно тому, кто не научился понимать соседа. Можно ли, если ты не обделен умом, не овладеть чужим языком, коль этому могут научиться даже некоторые птицы?.. Людской говор тонет в скрипе арб, криках, похожих на иканье, ослов, цоканье конских копыт, реве верблюдов, возгласах охрипших глашатаев, зачитывающих фирманы[1], пронзительных выкриках мальчишек, торгующих водой со льдом. Мараканда[2] в окружности имеет более семидесяти верст, обнесена высокими и толстыми глинобитными стенами, неприступно возвышающимися над краем естественных, а кое-где искусственных рвов. Над четырьмя вратами города, расположенными в четырех его концах, возвышаются огромные башни, и солнце по утрам, едва выглянув из-за горизонта, первым долгом золотит их квадратные зубцы. Остальные восемь башен, поменьше, разместились в изломах, где оборонительные стены, смыкаясь, меняют направление.

Одно из самых многолюдных мест в Мараканде — это обширная площадь в центре города, посреди которой возвышается Храм Огня. И всяк, кто только что прибыл в Мараканду из Бактрии, Маргианы, равнинной страны кочевников саков, или еще откуда, спешит сюда, чтобы преклонить колени у священного Огня и помолиться Небу. Это место святое, и сюда следуют только пешком, оставив коня или арбу в караван — сарае. Лишь царь и высшая знать имеют право не идти, а въезжать на площадь, да и те правом своим ни разу не воспользовались.

На улицах и в проулках, ведущих к центру, сидят, прислонясь к стенам, обритые наголо вагины, монахи — огнепоклонники. Прохладная тень уползает к востоку, уступив улицу нещадному солнцу и жаре, а потом вновь приползает, теперь уже с запада, словно обежав вокруг земли; а вагины все сидят, сидят с утра до вечера, отрешась от суетного мира, и, полуприкрыв глаза, шлют Небу свои мольбы.

Религия согдийцев — это сплав зороастризма, религии мидийских жрецов — магов и верований царского рода Ахеменидов. Чем ближе к Храму, тем больше молящихся…

Площадь вымощена квадратными плитами. По всему краю она сплошь заставлена большими и мелкими лавками торговцев, которые в отличие от тех, что ведут торг на базаре или на улицах города, сдержанные, не расхваливают свой товар, не сзывают покупателей, даже разговаривают почти шепотом. Всяк и так знает, что вблизи священного Храма может продаваться только то, что сделано на совесть. Здесь можно купить изделия ремесленников, амулеты, женские украшения или полакомиться деликатесами, вкусными блюдами местных ошпазов[3].

Со всех сторон, как ручьи к озеру, сбегаются улицы к центру города. И на каждой из них расположены один или два дворца каких-нибудь знатных вельмож; являющиеся украшением всей улицы, они и в самом деле великолепны и вызывают восхищение как местных горожан, так и приезжих, и блеском своим возвеличивают имя владельцев. Но самый пышный из дворцов, множащих красоту города, находился вблизи главной площади, всего в двух махаллях[4] от нее, и принадлежал самому правителю города и сатрапу Согдианы. Однако полюбоваться им могли далеко не все, а только те, кто имел возможность беспрепятственно входить в цитадель, небольшую, но грозного вида крепость внутри самой Мараканды, обнесенную высокой стеной, по которой денно и нощно прохаживались вооруженные воины. У широких ворот, украшенных чеканкой из бронзы и распахнутых лишь днем, всегда можно увидеть толпу любопытных, пытающихся заглянуть внутрь двора и хоть краем глаза узреть знаменитый дворец. По краям ворот стояли, словно изваяния, гигантского роста караульные со щитами и длинными копьями, и стоило кому-нибудь, чересчур увлекшись, просунуть нос дальше дозволенного, как копья скрещивались перед ним.

Еще более многолюден базар Мараканды, прославленный на Востоке, он ломился от товаров и бурлил страстями. С утра до вечера по всем дорогам, ведущим к столице Согдианы и обратно, двигались груженые высокие арбы о двух колесах, степенно вышагивали друг за дружкой верблюды с огромными тюками, ведомые караванщиками, едущими впереди каравана на лошадях, а по обеим сторонам дороги по обочинам, то обгоняя, то приотставая, гарцевала в седлах вооруженная охрана. Шли пешком живущие в ближних и дальних селениях бедняки, кто в грубых чувяках из сыромятной кожи, а кто босиком. Могучие носильщики несли на голове большущие узлы, корзины с фруктами. Торопя лошадей, ехала богато разнаряженная знать. Одни спешили на базар, другие возвращались с базара, дорога никогда не бывала безлюдной, разве что ночью, когда городские врата запираются и не успевшим в них проскочить приходится коротать ночь у костра.

Чем ближе к базару, тем больше встречается по обеим сторонам улицы лавок, торгующих одеждой, сельскохозяйственным инвентарем, седлами, сбруей, мастерских кузнецов, медников, горшечников, ювелиров. Говорят, на базаре Мараканды имеется то, чего не найти нигде в мире. Сюда, продавать и покупать, едут купцы из-за тридевяти земель — из Бактрии, Индии, Кашмира, Месопотамии, Египта, Турана — со всех сторон света, тут встречаются и договариваются между собой старейшины живущих по соседству племен, ведут переговоры о взаимно выгодном обмене товарами доверенные представители сообществ различных профессий, горшечников, ювелиров, кузнецов, оружейников, ткачей и многих других. Толпа пестра и разнолика, торгуются и торгуют эфиопы и индийцы, малоазийские греки и арабы. Громко разговаривают, призвав на помощь мимику и жесты, бактрийцы и саки. На них длинные подпоясанные кафтаны, брюки и мягкие сафьяновые сапоги. Только у бактрийцев на головах цигейковые лохматые белые и черные шапки, а у саков войлочные островерхие башлыки. На боку у кого кинжал, у кого меч.

На широких прилавках разложены рулоны тканей — хлопок и шелк, кожаные изделия и домашняя утварь, гребешки из слоновой кости, тончайшей работы украшения, благовония, способные восхитить обитательниц богатых особняков и дворцов, юных красавиц с самым утонченным вкусом, заронить в их сердце семя признательности, из которого, быть может, и произрастает любовь.

Местные торговцы на базаре чувствуют себя хозяевами, они выбрали самые бойкие, а значит, и доходные места. Прославленные кондитеры Мараканды и из ближайших селений торгуют сластями. На их прилавках красуются пряники, горками возвышаются халва и янтарной прозрачности нават, источают аромат пчелиные соты, полные меда.

Была ранняя весна, и город купался в лучах яркого солнца. Во дворах и в садах под зацветающими уже деревьями бегала, резвясь, детвора; с плоских крыш, на которых зеленела густая трава и рдели маки, мальчишки запускали змеев. Девушки и женщины, одетые в яркие платья, выделялись среди снующих по улицам прохожих, как полевые цветы среди ковыля. Невольно замедляли шаги стройные юноши, устремляя на них пылкие взгляды, останавливались, опираясь на палку, и глядели вслед им седобородые старцы.

Откуда-то донеслось погромыхивание бубна. Там молодежь затеяла искрометные танцы, соревнуясь друг с другом в лихости. С другого края базара послышались напевные звуки сурная. Люди плотным кольцом обступили смуглого старого заклинателя змей, который дул в самодельную камышовую дудку, выводя грустную мелодию. Лохмотья едва прикрывали его выпирающие ребра. Из плетеной корзины показала голову очковая змея и стала медленно подниматься, раздув капюшон, раскачиваясь в такт мелодии…

Где-то раздался взрыв аплодисментов, донеслись подзадоривающие крики. Любопытные, расталкивая толпу, устремились на другой конец базарной площади. Здесь собрались любители петушиных боев. Громкими возгласами они приветствовали и поздравляли хозяина петуха, который стал победителем…

Под длинным камышовым навесом, где и в жаркий день бывает прохладно, находится птичий базар. Вряд ли где еще увидишь столько диковинного, как здесь. Ни один человек, коль он пришел на базар, не уйдет отсюда, не заглянув в этот расположенный в дальнем углу базара закуток. Восхищенно цокают языком люди, пораженные способностями маленькой желтой, как лимон, птички, выводящей по просьбе хозяина удивительные рулады. Не меньше зевак толпится у клеток с говорящими попугаями, многие из которых вряд ли уступят в красноречии отменным болтунам.

Высокий статный старик с аккуратно расчесанной белой бородой продает хищных птиц, приученных к охоте. Тут его, кажется, все знают, обращаются к нему почтительно, называя «Кушчи — бобо», «Дедушка — птицелов». У него и соколы, и орлы сидят на жердочках, привязанные за лапу…

За следующей стойкой, заставленной клетками, молодой парень торгует голубями. Его покупатели в основном мальчишки. Они любуются благородными птицами, советуются с продавцом, который не намного старше их, но гораздо опытнее в обучении голубей…

В сплетенных из ивовых прутьев клетках сидят пестрые попугаи, индийские скворцы, сине-зеленые щурки и еще какие-то экзотические, невиданные в этих краях птицы, поющие на разные голоса. А бойцовым перепелам и квохчущим кекликам счета нет!..

С птичьего базара, над которым висит неугомонный хор пернатых, узкий проход между глухой стеной караван — сарая и павильоном, где продают хлеб, ведет на другую обширную площадку. Здесь — настоящий зверинец. Многие родители водят сюда своих детей, чтобы показать им диких животных. Торгуют тут в основном охотники — народ боевитый. Они громко подзывают вас и, нет, не просят, а прямо-таки настаивают, чтобы вы купили у них… Выбор огромный. Предлагают и зайцев, и лисиц, и волков, и обезьян, и даже гепардов, обученных охоте, говорят, они могут служить человеку не менее верно, чем собака…

Чуть поодаль продаются меха, привозимые как из тех краев, где никогда не тает снег, так и из тех, где никогда не отцветают южные цветы. На прилавках — выделанная кожа, всевозможные рога, прямые, словно кинжал, и спиралевидные, закрученные, как раковина, и ветвистые, похожие на молодые орешины…

Покинув эту часть базара и свернув направо, попадаешь на площадь, где продают рабов. Тучные богатеи, выпятив живот и заложив руки за спину, сначала прохаживаются по базару взад-вперед, приглядываясь к «товару», прежде чем начать прицениваться к юным, смуглым, как кофе, или белым, как молоко, красавицам; или пожилым женщинам, уже утратившим красоту, зато искусным мастерицам, умеющим за полдня сшить халат, платье и вышить его шелком и бисером. Торгуются с неуступчивым хозяином, выбирая себе сильного работника, статных юношей похлопывают по плечам, ощупывают руки, щиплют за бока, оттягивая смуглую, лоснящуюся от пота кожу, демонстрируя, что он плохо кормлен и отощал, а значит, не способен хорошо работать. Другие, желая украсить свой особняк, пришли сюда, чтобы купить искусного мастера, руки которого умеют творить волшебство — из простого бревна смастерить сплошь покрытую узорами колонну, из обыкновенных кирпичей складывать стены так, что они будут выглядеть легкими и ажурными, словно кружево…

Самые богатые в Согдиане — персы, хотя местное население и считает их пришлыми. Это они составляют большую часть аристократов Согдианы.

Не многим более двух веков минуло с тех пор, как пала могущественная Мидийская держава и к власти в Иране пришли цари из рода Ахеменидов. Они создали могучую рабовладельческую империю, границы которой простирались далеко за пределами Ирана — от Египта до областей Средней Азии. Не раз в Парфии и Согдиане вспыхивали мощные антиперсидские[5] народные восстания. Последнее с особой жестокостью было подавлено Дарием I, и среднеазиатские земледельческие районы теперь уже прочно вошли в Ахеменидское государство. Правителем Согдианы всегда назначался кто-нибудь из ближайших родственников царя. Правда, при этом и согдийская знать занимала видные должности при царском дворе в столице Персеполе[6]. Многие из них покинули Мараканду, где они уже давно перестали чувствовать себя хозяевами.

— Подходите!.. Подходите!.. Если вы только глянете на эту красавицу, уже не сможете оторвать взгляда! Стан ее изящен, как стебелек цветка, а тело белее молока. Ее талию обхватишь двумя ладонями!.. А посмотрите на ее ротик, чем не бутон, который вот-вот расцветет… Это — мидийка!.. А вот эта красавица с алой родинкой между бровей — из Кашмира: один взгляд ее черных глаз может свести мужчину с ума. Обратите внимание, какая у нее гибкая талия. А волосы? Если распустит, то утонете в них, как в черной волне. Вы еще не знаете, какой у нее прелестный голосок: она сладко поет, играет на арфе, а уж танцует так, что заворожит каждого, — разносится зычный голос торговца из Экбатан, толстого и раскрасневшегося от жары перса, который кричит, задирая голову и то и дело поправляя колпак, съезжающий ему на затылок.

В узком проулке, ведущем к рынку рабов, высокий старец с ниспадающими до плеч седыми волосами и длинной белой бородой читал на память сказание об Ахура — Мазде[7]. Люди останавливались, слушали. Собиралась толпа. Где отыскивал старик эти сказания, никто не знал. Находил ли, странствуя по свету? Сам ли выдумывал? Даже из тех, кто обучен был грамоте, не все могли прочесть священную книгу Авесту[8], тем более запомнить из нее гаты — проповеди пророка Заратуштры[9] и яшты — гимны, обращенные к древнеиранским богам. Только жрецы были в состоянии выучивать их наизусть, а затем петь их во время жертвоприношений, на праздниках, свадьбах или похоронах… А этот старик не умел разбираться в письменах, и все это хорошо знали. Кто однажды его слушал, тот спешит к нему, чтобы послушать еще раз. А что запомнилось, то передается из уст в уста. В сказаниях и притчах, что нараспев рассказывает старик, мудрость народа, накопленная на протяжении веков. И почему-то его называют Дариёд — блаженный.

Дариёд сделал паузу, чтобы передохнуть. Кто-то подал ему пиалу воды. Он выпил, пролив себе на грудь, едва прикрытую ветхим рваным хитоном. Глядя из-под кустистых седых бровей, обвел собравшихся пронзительным взглядом и, набрав в чахлую грудь побольше воздуху, продолжал:

— И спросил тогда пророк Заратуштра у Ахура — Мазды: «Кто создал домашний скот — источник нашего благосостояния, не ты ли?..»

«Да, — ответствовал Ахура — Мазда. — Посредством волшебной мощи Арты[10] я создал сначала тучные пастбища, а затем расселил на них стада, чтобы люди, нуждающиеся в пище, смогли добыть себе молоко…»

И пророк спросил опять: «Становится ли чабан по закону Арты владельцем стад и отар, которые он пасет и множит?»

Задумался Ахура — Мазда, потом ответил: «Всем сущим на Земле владеет тот, кто все создал. Восславим, друзья, Ахура — Мазду, создавшего для нас и Арту, и пастбища, и стада, и воду, и растения, и землю, и свет, возблагодарим его!..»

Толпа, сгрудившаяся вокруг старца, зашумела, послышались возгласы:

— Благодарение Ахура — Мазде!.. И жизнь наша, и все, что имеем — от него!.. Слава Ахура — Мазде!.. Слава, слава!..

А Блаженный, подождав, пока снова стало тихо, продолжал:

— Эй, друзья, да не покажется вам сей мир нетленным. Все имеет свое начало и свой конец. В Светлом мире, куда проникает свет Митры[11], властвуют добро и процветание. Согдиана и Бактрия, Хорезм и Маргиана — это самые высокоплодородные земли, покрытые густым разнотравьем, тенистыми лесами, их дал нам в вечное пользование великий Ахура — Мазда, создатель суши и воды, всех растений и домашнего скота. И все, что мы имеем, да никогда не исчезнет. Да исчезнет только зло, скроется под землю и останется вечно в темноте в царстве Анхра — Майнью[12]. С тех пор как Ахура — Мазда создал мир и заселил его людьми, идет беспрерывная борьба не на жизнь, а на смерть между Добром и Злом, между Светом и Тьмой. И борьбе этой конца не будет до Светопреставления. В Святой Книге об этом написано великим Заратуштрой кровью сердца…

Все мы — дети Митры. Добро и свет, еда и питье, красота и наслаждения — все от него, великого Солнца. Живя в небесной сфере, оно освещает Вселенную, а на Земле всему сущему дарует жизнь. Мы все — и я, и он, и вон они — лишь свет лучей его, малые капли его. В мыслях наших, сердцах и поступках — свет его. Солнце это все, и дождь, и снег, и молния, и гром, и море, и пустыня, и вызревающие на земле овощи, и падающие с деревьев сочные плоды…

И украшение неба Луна, и алмазная россыпь звезд без света Митры были бы невидимы, все потонуло бы во тьме, а вода превратилась бы в лед…

О Великий Митра, к тебе обращаюсь от имени этих людей с мольбой, не лиши нас, детей своих, покровительства и милосердия!

Старец замер, устремив в небо слезящиеся глаза, белую бороду его шевелил ветер. И собравшиеся тоже невольно подняли кверху лица. И им показалось, что ярко — голубой купол над ними всколыхнулся, по нему пробежали радужные переливы, пробуждая в сердцах их благоговение и радость. Они стояли, молитвенно сомкнув на груди руки, и не слышали доносящегося с базарной площади шума, скрипа арб, рева верблюдов, переклички торговцев, а почудилась им волшебная музыка.

— Что ты умолк, эй, Дариёд? — раздался вдруг голос из толпы.

Старец, приходя в себя, вздрогнул и тихо, словно открывал какую-то тайну, произнес, показывая в землю пальцем:

— Там — вечное царство Тьмы, — поднял руку к небу и молвил: — Благостный Свет, что проливает на нас Небо, не дает воинству Анхра — Майнью утопить нас во тьме. Земля наша — поле извечной битвы. Темные силы не где-нибудь, а среди нас ищут своих союзников, сеют распри, стараются рассорить друзей, подстрекают соседей, чтобы они затеяли войну друг с другом. Каждый из нас должен об этом вспомнить в ту минуту, когда ему хочется сказать грубое слово другому, или в груди у него, как червь, зашевелится зависть…

— Дариёд! Рассказал бы ты что-нибудь веселое и смешное! — опять послышался чей-то голос.

Старец задумался, взяв белую бороду в горсть. У его ног упало со звоном несколько монет.

— Расскажи о собирателе жемчуга, Дариёд!

— Нет, лучше о Сиявуше[13]!.. — воскликнул стоявший напротив и восторженно глядевший на мудрого старца юноша.

— О Сиявуше!.. О Сиявуше!.. — донеслось с разных сторон.

И снова звякнули брошенные кем-то монеты.

И тогда Дариёд — блаженный пригладил бороду и, смотря поверх голов — поверх шапок, колпаков, повязок, стягивающих волосы, чтобы не рассыпались, тюбетеек, — словно обратив задумчивый взор в далекое прошлое, взволнованным голосом молвил:

— Да польется из уст моих Сказание о Сиявуше, как ручеек из родника…

И в тот самый момент, когда все, притихнув, приготовились слушать, с птичьего рынка донесся шум. Пожилой перс последними словами крыл продавца голубей и проходился длинной палкой по его плечам, голове, рукам, которыми тот пытался прикрываться. Голубятник, судя по одежде, был из Пенджикента: коренастый, сильный, он мог пихнуть разъяренного чужеземца так, что тот отлетел бы, однако безропотно сносил удары, лишь уворачивался да прикрывался руками. Прохожие останавливались, пытались усовестить перса, образумить, но тот никого и слышать не хотел, дребезжащим голосом выкрикивал на своем языке ругательства и знай себе размахивал палкой. Их обступила полукругом толпа. Но никто не смел отделиться от нее, подойти к знатному персу и хоть пальцем прикоснуться к нему; с горечью наблюдали люди за происходящим, вздыхали, качали головами и, жестикулируя, что-то выговаривали.

— Оставьте, почтенный господин, не ссорьтесь, не к лицу вам это!.. — обратился к персу Кушчи — бобо, почтительно склонив голову. — Я могу вам предложить за бесценок столько великолепных птиц, сколько ваша высокородная душа пожелает…

— Отойди, не вмешивайся, старая скотина! — заорал на него перс, бледный от гнева.

— Моя седая борода заслуживает почтения не меньшего, чем ваша, — осмелился заметить старик.

Перс отмахнулся от него и ухватил голубятника за грудки, продолжая взвизгивать:

— Ах ты, низкая тварь, сукин сын, как смеешь ты говорить со мной столь непочтительно! Иль ты ослеп и не видишь, что я перс?.. — сжимая палку, он стукнул себя кулаком в грудь: — Я из рода Ахеменидов! В Согдиану на высокие должности назначаются только ближайшие родственники царя! А ты не знаешь, кто я?.. За какую-то паршивую птицу смеешь запрашивать с меня такую цену?..

— Цена для всех одинакова, господин!.. — робко ввернул парень.

— Да я всем твоим птицам головы отверну!.. Вот сейчас увидишь!.. — алчный взгляд его забегал, выбирая птицу покрупнее да покрасивее, и он сунул руку в клетку, в которой прыгал с шестка на шесток обеспокоенный криками большой белый попугай; но едва перс ухватил его за крыло, как он, пронзительно заверещав, вцепился ему острыми когтями в кулак. Перс отпустил птицу и выдернул руку. А та, хлопая крыльями, давай картаво выкрикивать оскорбительные слова, ни дать ни взять ругающаяся базарная баба.

Толпа так и взорвалась хохотом, ввергая сановного перса в еще больший гнев. И он вновь замахнулся на голубятника. Но руку его перехватил высокий согдиец, судя по всему, житель равнины, до сих пор молча наблюдавший за происходящим. Крепко сжимая ее, не давая персу вырваться, грозно молвил:

— Скажи, эй, чужестранец, разве в твоей Персии такие поступки не считаются постыдными?..

— Я не чужестранец! — взвизгнул перс, пытаясь вырвать руку, колпак с его головы съехал набок, а расшитый халат расстегнулся. — Владения великого Дария простираются от края земли, где всходит солнце, до края, где оно заходит, и Ахемениды в них хозяева!.. А вы лишь подданные царя царей, должны жить в послушании!..

— Запомни, чужестранец, одному Ахура — Мазде мы послушны. А таким, как ты, место не здесь, а во владениях Анхра — Майнью!

— О Митра, помогший царю царей выиграть девятнадцать кровопролитных битв, чтобы создать великую державу, ты послушай, что говорит этот глупец! Накажи его, дабы чернь не разучилась почтительности!..

— Да стать тебе пищей драконов в темном царстве Анхра — Майнью! — сказал молодой степняк и так двинул перса кулаком, что тот рухнул наземь, точно куль, колпак покатился в одну сторону, а палка отлетела в другую.

Толпа стала быстро редеть.

Перс, держась за живот, медленно поднялся и принялся плаксивым голосом звать стражу.

Уже спешили сюда, расталкивая людей, оповещенные кем-то трое сарбазов — персов[14], которым вменялось следить за порядком на базаре. Кто-то шепнул степняку, чтобы он поскорее исчез. Но сарбазы, распихав окружающих, уже пробрались к смельчаку, и один из них уже протянул руку, чтобы его схватить, но вдруг охнул и повалился на землю, никто даже не понял, что произошло. А молодой кочевник шагнул навстречу двум другим сарбазам, изловчился, резко потянул обоих сразу на себя и саданул друг о друга, да так, что с них слетели шлемы, затем швырнул их на первого, который не успел еще подняться. И пока ошалевшие сарбазы возились, ругаясь и мешая друг другу встать, степняк подобрал свой кожаный конусообразный колпак, отряхнул, ударив о колено, нырнул в толпу и был таков.

Сарбазы наконец поднялись, помогли встать и холеному аристократу, который все еще стонал и пыхтел и еще успевал произнести скороговоркой на своем языке ругательства, отряхнули с его шелкового халата налипший сор, дали отпить воды. Тот отпихнул медную кружку, расплескав воду, и заорал, вращая глазами:

— Дармоеды! Вас троих только хватило на то, чтобы подать воды!.. Где этот ничтожнейший из ничтожных, оскорбивший меня? Немедленно изловите его и повесьте за ноги на городских воротах, пусть всякий, кто въезжает в них, видит и знает, что никому не позволено покушаться на честь благородного аристократа!.. — И вдруг, спохватясь, он зашарил глазами вдоль прилавков. — А где продавец птиц? Где этот мерзавец? Он первый выказал мне неуважение!..

Но поблизости не оказалось не только этого продавца, но и многих других птицеловов. Они заблаговременно покинули базарную площадь, опасаясь гнева сарбазов.

И тут донесся хрипловатый голос Дариёда, который нараспев принялся рассказывать о Сиявуше, аккомпанируя себе на старом таре:

Старик пел, ударяя пальцами по струнам. Он стоял, высоко подняв седую голову и полуприкрыв глаза, а ветер то лохматил, то приглаживал его белую бороду. Люди внимали ему, затаив дыхание, а некоторые шевелили губами, повторяя про себя слова сказания, ибо многие знали его на память.

Вновь с конца улицы, теперь уже с другой стороны, донесся шум. Там поднялась какая-то суматоха. Дариёд, открыв глаза, увидел, как несколько верховых, наезжая на не успевших разбежаться людей, хлещут направо-налево плетками и орут, требуя поскорее освободить дорогу. Некоторые успевали юркнуть в калитки, на их счастье, оказавшиеся открытыми, а кто не успел, прижимались к стенам, прикрывая головы, моля Бога, чтобы их миновала плетка. Следом за конными важно вышагивал глашатай в красном чапане из зарбаба[15], прикладывая ко рту ладони рупором, он поворачивался то в одну, то в другую сторону и зычным голосом выкрикивал, чтобы прохожие немедленно куда-нибудь скрылись — забились бы в щели, вползли в норы — а кто этого не умеет, пусть повернется лицом к стене.

Обступившие Дариёда люди заволновались. Шум настолько усилился, что голоса сказителя не стало слышно, и он умолк.

— Что же это происходит, а, бобо[16]? — произнес кто-то рядом с Дариёдом, возле самого его уха; и он, обернувшись, удивился, узнав молодого джигита, степняка в высоком кожаном колпаке, защитившего продавца птиц, и все же, словно не веря глазам, спросил:

— Ты не тот ли самый смельчак, что затеял драку? Ну и ну!.. — покачал он головой, когда тот в ответ кивнул. — Ладно, делай, что велят, поскорее отвернись к стене и втяни голову в плечи, как черепаха!..

— Во имя чего весь этот сыр-бор, а, бобо? — спросил джигит, поневоле подчинившись старику и прижавшись, как и он, к глинобитной стене ладонями и грудью.

— Э-э, много хочешь знать, голубок!.. — усмехнулся в бороду старый сказитель и понизил голос до шепота: — Так и быть, скажу… За спиной у тебя проезжает дочь правителя Мараканды прекрасноликая Торана…

— Ну?.. — удивился джигит и хотел было обернуться, однако старик резко пригнул ему голову. — Не смей!.. Головы не жалко?..

Процокали кони, просвистели, рассекая воздух, бичи. Конная стража проследовала мимо. Но люди все еще стояли, замерев, не смея пошевельнуться, не решаясь даже согнать муху, ползающую по носу. Джигиту и досадно было и прямо-таки смех разбирал. Он глянул из-под руки — сначала в одну сторону, потом в другую.

Проследовал, надрывая голос, глашатай. А метрах в тридцати от него, заняв почти всю улицу, шествовал плавно и величаво, словно гордясь своей ношей, белый слон. На нем была златотканая попона с бахромой из кисточек, и чуть покачивался в такт шагам легкий, весь будто из деревянных кружев, паланкин. Четыре стороны его занавешены тонким белым шелком, сквозь который все прекрасно видно изнутри. Ошейник слона в мелких золотых колокольцах, они нежно позванивают. Джигит чуть не вывернул шею, не в силах оторвать от паланкина взгляда. Занавеска вдруг колыхнулась, промелькнула маленькая белая рука, и из-за белых складок появилось лицо знатной юной красавицы. Сердце молодого степняка точно провалилось куда-то. Она смотрела прямо на него. Их взгляды встретились. Она улыбнулась. Да, да, ему не показалось, она улыбнулась. И именно ему. И ей хотелось, чтобы он это увидел. Иначе зачем было ей отодвигать занавеску, и без того все прекрасно из-за нее видно? Она это сделала, чтобы он ее увидел!..

— Я ее увидел!.. Увидел!.. — сам не свой бормотал джигит.

— Ты с ума сошел! Гляди, как бы тебя не ослепили!.. Не забывай, тут полно соглядатаев, — незлобиво корил его старик Дариёд.

А белый слон, ступая мягко, уже прошествовал мимо; ему и впрямь было чем гордиться, он нес на себе самую знатную и самую красивую девушку Согдианы, потому и вышагивал так важно, помахивая время от времени куцым хвостом с вплетенными в него нитями жемчуга, чтобы отогнать от себя мух.

А вслед за белым слоном проследовали на белых лошадях не менее прекрасные рабыни принцессы. Платья на них из тонкого желтого шелка, сквозь который просвечивает розовое тело; коленки обтянуты красными шароварами; на ногах, вдетых в стремена, изящные серебристые туфельки; на шее и запястьях сверкают ожерелья.

Кавалькаду замыкали два пожилых чиновника дворца, ехавших на двугорбых верблюдах — бактрианах. У обоих широкие, как лопата, бороды, выкрашенные до красноты хной. Сидя меж горбов, они мерно раскачиваются, однако стараются держаться прямо, как и подобает людям, имеющим вес во дворце, и каждый держит в правой руке по красивой булаве, усыпанной драгоценными камнями, что является знаком высокого сана.

Вдруг в воздухе что-то свистнуло, джигит передернулся и скрипнул зубами. Ожгла и обвилась вокруг него сыромятная плеть и вновь взлетела вверх.

— Разве я не предупреждал тебя? — усмехнулся Дариёд. — А заметь они, что ты на Торану глазел, не плеть, а сабля была бы занесена над тобой.

Когда процессия удалилась, вновь улицу заполнили снующие туда-сюда люди.

— Наделав столько шуму, можно ли вести себя так опрометчиво?.. — урезонивал своего молодого спутника Дариёд — блаженный, когда они направились по улице, ведущей к храму; он хмурил кустистые седые брови, а глаза у самого смеялись. — Другой бы уже давно был за пределами Мараканды и бежал без оглядки…

— Как раз там, за воротами, должно быть, меня и ждут, — хитро прищурил миндалевидные глаза джигит.

— Не сносить тебе головы, если задержишься здесь.

— У меня есть талисман, который бережет от всяких бед, — сказал джигит и, протянув руку, потрогал серебряный кулон с изображением птицы с головой женщины, блеснувший под рваной рубахой на груди Дариёда. — А что это у вас, тоже талисман?

— Это изделие моего друга Каса. Искуснейший из всех ювелиров, каких я только знавал. Его отец очень давно бежал сюда из далекой Греции, женился на согдийке. И корни их, сплетясь, дали такой росток. Он почитаем в своей махалле не только как мастер, но и как Че — ло — век!.. — поднял вверх указательный палец Дариёд.

— Интересно, где он видел таких птиц с человечьими головами?..

— Он сам их не видел, но отец ему, когда был жив, рассказывал, что в той стороне, где их Эллада, много всяких чудес… Там есть остров, где живут девицы — птицы. И называются они сиренами. Волшебными песнями приманивают они к себе мореходов. И, повинуясь их зовущим взглядам, кормчие направляют суда прямо к острову, не замечая подводных рифов, о которые уже разбились тысячи кораблей. Ни одному отважному мореходу еще не удалось достигнуть этого волшебного острова…

— Красивая вещь… — согласился степняк, вновь заглядывая за ворот старца.

— Вижу, ты понимаешь в этом толк, — заметил тот, с интересом разглядывая его.

— Я художник… Человек, сотворивший эту вещь, поистине мастер.

— Ты, мой друг, прав. Руки у него и впрямь золотые. Но он не хуже работает и языком, — посмеиваясь, сказал старик. — Поверь, стоит ему заговорить — заслушаешься. Он столько всего знает, и главное, не отличишь, где быль, а где небылица. Порой просто диву даюсь, как все это в голове у него умещается.

— В Вихре все говорят то же самое о вас. О Касе я ничего не слышал.

— Если бы он захотел демонстрировать свое красноречие принародно, то стал бы достойным мне соперником. Но ему больше нравится занимать делом свои руки: наносит орнамент на щиты, ножны и рукояти мечей.

— И какой орнамент он предпочитает?

— Он вплетает в него изображения коней, львов, леопардов. А недавно получил заказ от знаменитого пахлавана из Пенджикента Спитамена. На его щите Кас изобразил голову любимого коня Спитамена…

— Я много раз слышал это имя, отец. Кто такой Спитамен?

— Я и сам его ни разу не видел. Но тоже наслышан. В Пенджикенте он владеет многими землями…

— А почему в таком случае его зовут не беком, а пахлаваном?

— Э-э, да ведь это очень почетно — называться пахлаваном. Не многие удостаиваются такой чести… Спитамен, говорят, на лету сбивает стрелой сокола. В полусотне шагов без промаха попадает копьем в вепря. Одним взмахом меча отсекает голову буйволу. И в борьбе, говорят, нет ему равных… Даже про коня его рассказывают легенды, не говоря уже о хозяине. Если верить слухам, то ни в Согдиане, ни в Бактрии нет коня, который мог бы угнаться за его Карасачем, который легко перелетает даже через пропасти…

— Вот бы увидеть Спитамена… — задумчиво проговорил степняк.

— Если желание твое вызвано добрыми побуждениями, то увидишь. Человек с человеком рано или поздно встречаются… Впрочем, Кас с ним близко знаком.

— Тогда познакомь меня с Касом!.. — обрадовался джигит.

— Хорошо, с Касом я тебя сведу… Может, и со Спитаменом свидишься скоро, если он у Каса — усто[17] еще не забрал свой щит. Он намерен отправиться к Гранику, куда царь царей стягивает армию… Сейчас Спитамен набирает войско из отборных джигитов.

— Да, я слышал, что с той стороны Геллеспонта[18] македонский царь грозил Дариявушу[19] копьем… Царь царей такого оскорбления не потерпит…

— У западных границ нашего царства командует войском знатный грек Мемнон, преданный Дариявушу. В войнах с надменными эллинами и македонянами он уже не раз прославлял оружие персов. Мемнон искусный полководец и верно служит Персии… Но если сам царь царей собирает войско, наверное, дело куда серьезнее, чем простая угроза копьем… — задумчиво проговорил Дариёд — блаженный и после паузы добавил: — Уж лучше бы он доверил оборону западных границ Мемнону…

— Почему вы так говорите, отец? — спросил степняк, несколько удивленный словами седого старца. — Я слышал, что Дариявуш истинный рыцарь и отличается храбростью. Еще в то время, когда он был сатрапом Армении, он вызвал перед началом битвы на поединок полководца враждебного войска и выиграл его. Таким образом уберег от гибели многих воинов и одержал победу…

— Чтобы побеждать, мало быть храбрецом, — заметил Дариёд — блаженный, прижимая к груди бороду, чтобы ее не слишком трепал встречный ветер, взметнувший в воздух пыль и всяческий сор.

— Разве это не главное? Что же еще нужно?

— Чтобы покровительствовали боги.

— Они помогли ему одержать верх в трудном поединке.

После того он успел совершить немало грехов, чтобы прогневать богов, — Дариёд лишь взглянул на спутника, но не договорил. Он только подумал: «Боги не прощают виновных, коварным способом лишающих жизни человека, если даже он был злодей…»

Дариявуш взял в руки власть, умертвив предыдущего царя Багоя.

Багой, конечно, был наказан за собственные злодейства. Но Дариявуш был рыцарем и должен был поступить по-рыцарски — убить его в честном бою. А он своим поступком сравнял себя с коварным и ничтожным Багоем.

Багой когда-то был придворным евнухом. Артаксеркс III[20] возвысил его и сделал своим визирем. Ибо Багой умел услаждать слух его льстивыми речами, усыплять его бдительность. А на самом деле этот коротконогий ожиревший толстячок был хитрым, коварным и жестоким, поднаторевшим в придворных интригах. Он убрал со своего пути царя и всех наследников, оставив в живых лишь самого младшего сына Артаксеркса III Арсеса, чтобы стать его регентом и править от его имени. Но юноша подрос и тоже стал казаться Багою опасным. Пока Арсес не вошел в силу и разобрался что к чему, коварный евнух уничтожил и его. Теперь, по его мнению, наиболее подходящей на трон фигурой, от имени которой ему можно будет править, был Дариявуш, тоже из Ахеменидов. Но Дариявуш вовремя смекнул, что его ждет судьба предшественников, если он не обезопасит себя. Он уже хорошо знал, чего стоят льстивые слова Багоя и его улыбчивость при встречах, его тонкий вкрадчивый голос, а когда ему не удается настоять на своем, вспыхивающий вдруг в глазах жестокий хищный огонь.

Дариявуш превзошел великого интригана в хитрости, и отравитель сам умер отравленным в мучениях…

В великой Персии об этом знали многие, но предпочитали вслух не говорить.

— О царе македонян рассказывают неслыханные вещи… — заметил степняк, чтобы возобновить разговор. — Говорят, он войско себе набирает из одних только силачей, которые могут кулаком гору разнести. Пики у них, говорят, с оглоблю, а щиты столь прочные, что ни стрела, ни меч не берут…

— Я тоже слыхал, что силен македонский царь… — вздохнув, промолвил старец. — Говорят, побеседовать с человеком — все равно, что хлеб-соль разделить. Наверное, встреча наша не случайна. Как зовут тебя, джигит?

— Я Шердор, родом из Бихры[21]. Отец погиб в войне с персами, когда я был совсем маленький. Живу с престарелой матерью.

— Судьба твоя та же, что у многих, голубок. А владеешь ли ты каким-нибудь ремеслом? Что еще умеешь делать, кроме того, что затеиваешь драки на базаре?

— Я охотник. В нашем селении я самый меткий стрелок.

— Что ж, охота — дело смелых. Но, если я не ослышался, тобой сказано было, что ты художник. Вряд ли кто-нибудь назовет себя так, если не создал что-нибудь такое, что могло бы взволновать человеческую душу. Можно ли увидеть где — либо творения рук твоих и сердца?

— Конечно! — воскликнул степняк и засмеялся счастливо. — Вы можете увидеть их в горах близ Бихры. Я люблю высекать барельефы на скалах и утесах!

— Зачем тебе столь тяжелый и бесполезный труд? — удивился Дариёд — блаженный и даже остановился, недоуменно уставясь на спутника. — Никто ведь тебе за это не даст ни монеты. Наверно, ты такой же блаженный, как и я, — тихо засмеялся он.

— Я тружусь не ради денег. Рисунки мои украшают наши горы, делают их еще красивее. Разве это не награда?..

— О-о, да ты похож на тех сумасшедших, о которых мне рассказывал Кас. В Греции на некоторых людей находит умопомрачение: они продают все, что имеют, движимое и недвижимое, а деньги выбрасывают в море. И только тогда они чувствуют себя свободными и независимыми…

— Может, они и правы: кто не зависит от денег, тот поистине свободен…

— У них, в Греции, может, и так. Но у нас все только продается и покупается. Порой, увы, торгуют даже совестью.

— Прибавляется ли совести у тех, кто ее покупает? — с усмешкой спросил Шердор.

— И продающий, и покупающий ее только теряют.

— Выходит, совесть ни продать, ни купить нельзя.

— Но торгующим ею это невдомек! — сказал Дариёд и, остановившись, несколько мгновений пристально смотрел на Шердора: — А ты, джигит, не глуп.

— Разве глупых когда-либо удостаивали клички «блаженный»? — засмеялся Шердор, поправляя на голове колпак, чуть было не снесенный ветром. — А вы меня назвали так. Сегодня, кажется, я и вправду лишился рассудка. Разговариваю с вами, а перед глазами красавица в паланкине на белом слоне. Неужто влюбился?..

— Не смей так вслух шутить. Или тебе наскучила собственная голова?.. Ты глянь на себя, на рубище свое. Ишь, куда хватил…

— Сердцу — то что за дело, чем прикрыто тело обладателя его, рубищем или шелками, — проговорил художник, прижав руку к груди, будто под ней жгло. — Посоветуй лучше, достопочтенный, что мне делать, как быть. Чувствую, без красавицы этой мне не жить.

— Я, кажется, сказал, что ты не глуп? Беру свои слова обратно!.. Только глупец, если он не принц, может возмечтать о дочери правителя Мараканды Намича. О божественной красоте Тораны давным-давно известно и в тех краях, где солнце днюет, и в тех, где оно ночует. Именитые люди засылают к ней своих сватов. А ты… Ты же всего-навсего бедный степняк — кочевник. Выбрось это из головы и ступай себе в добрый путь.

Но Шердор пропустил совет мудрого старца мимо ушей.

— Я умею искусством своим оживить камень! — воскликнул он, показывая ему свои мозолистые ладони. — Не пожелает ли правитель Намич, чтобы я украсил его дворец? Я готов служить ему до скончания дней моих! Лишь бы время от времени видеть хотя бы издалека Торану.

— Нет, ты и впрямь сумасшедший… — грозно глянул из-под лохматых бровей Дариёд, а на губах у самого блуждала улыбка.

Шердор отвел глаза, подумав: «Хоть ты и мудр, но на сей раз не прав. В этих делах самый лучший советчик — собственное сердце. А оно велит мне пойти к правителю Намичу и просить у него работу. Если мне улыбнется счастье, то я смогу каждый день видеть Торану». Вслух, однако, он сказал:

— Зачем же самому отказываться от собственных желаний? А потом страдать всю жизнь, думая, что все могло бы обернуться иначе, прояви я хоть толику воли?.. Все в руках богов.

— Не забывай, красавиц много, а голова у тебя одна. Гнев правителей бывает жесток.

Улица вывела их на площадь, и они остановились. Тут было почти так же многолюдно, как и на базаре. Под ногами сновали голуби, склевывая просыпанные зерна и траву, прорастающую в щелях между каменными плитами. Дариёд — блаженный и Шердор отошли в сторону, чтобы не мешать людям, которые обходили их, то и дело задевая. Шердор понял, что старец намерен продолжить чтение дастана о Сиявуше, прерванное неожиданно появившейся процессией. И когда он потрогал колки на инструменте, пробуя на звук струны, Шердор попрощался с ним и направился к Храму.

Кирпичные ступени вели высоко вверх, к резной деревянной двустворчатой двери, притолока над которой потемнела слегка от копоти.

Шердор, задрав голову, долго смотрел на струйку дыма, вьющуюся над крышей Храма и тающую в лазурном небе, как прозрачные крылья уносящихся ввысь ангелов, доставляющих Ахура — Мазде моленья и просьбы землян. Он воздел руки, и с его дрожащих губ слетел шепот:

— О великий Ахура — Мазда, помоги мне… Я неимущий бедняк, нет у меня покровителя, кроме тебя, и не к кому мне больше обратиться с мольбой. Сделай так, чтобы Торана стала моей!..

Долго неподвижно стоял Шердор, палимый слепящим солнцем. Много было вокруг молящихся, и коленопреклоненных, и застывших, как изваяния, устремив взор к небу, влюбленных и несчастных, и тех, кто был недоволен тем, что имел, а хотел большего. «О великий… Сделай так, чтобы Торана стала моей!..»

Говорят, когда города здесь еще не было и в помине, Храм Огня уже стоял на этом месте. Сам Ахура — Мазда возжег свой факел, взяв у Митры огонь, и оживил костер под сводами этого Храма. С тех пор над куполообразной крышей его весь день курится дым, а по ночам от него исходит сияние. Не случайно выбрал Ахура — Мазда это место для Священного Огня. Этот пологий и довольно высокий холм был виден отовсюду. И когда на нем возник красивый Храм, в котором оставался ярко светящийся и согревающий продрогших кусочек Солнца, в то время, как сам Митра уходил на покой и земля погружалась в холод и мрак, к священному холму отовсюду тянулись люди, стали строить вблизи него свои жилища…

Как житель пустыни во время засухи боится, что высохнет его колодец, так жителей всей земли во время затмений сковывал страх, что они могут лишиться Солнца, остаться без света, тепла, и хранили как источник жизни в Священных Храмах огонь… Что произошло бы, если бы Митра прогневался на них и погасил Солнце? Земля превратилась бы в глыбу льда, не стало бы на ней ни травы, ни деревьев. Исчезла бы жизнь.

Не смея после молитвы повернуться к Священному Храму спиной, Шердор попятился к краю площади. «О Ахура — Мазда всемогущий, умоляю тебя, сделай меня счастливым!.. Смилуйся, на тебя уповаю». Он провел правой рукой по глазам, потом коснулся губ…

Шердор медленно побрел в сторону Восточных ворот, откуда брала начало дорога в сторону Пенджикента. Задумчиво глядел себе под ноги, и оттого, что долго стоял, обратив лицо к Солнцу, земля теперь казалась темной, подернутой потемками. «Блаженный старец сказал, что Спитамен набирает войско. А я человек вольный, как ветер, куда хочу, туда лечу. Попрошусь с ним в поход. Если стану воином, то, может быть, прославлюсь. И тогда Намич соизволит принять меня в своих апартаментах…» Думая так, он вышел на площадь с прудом, обсаженным плакучими ивами, по ту сторону которого возвышалась цитадель. На высоких стенах с бойницами прохаживались стражники, то появляясь, то исчезая в промежутках между зубцами. Стены, казалось, обтянуты ажурной накидкой: так густо они покрыты узорами. Шердор обогнул пруд, в котором, как в зеркале, отражались деревья, и, подойдя ближе, разглядел выпуклые изображения причудливо переплетающихся растений, животных, птиц, конных и пеших воинов и охотников. Он направился, стараясь держаться тени, к воротам, время от времени прикасаясь ладонью, где мог дотянуться, округлой и гладкой поверхности барельефов, все еще источавших тепло, впитанное в первой половине дня. Ворота были открыты настежь. Два бородатых великана с длинными копьями замерли у них. Но художнику Шердору прежде всего бросились в глаза невиданной красоты створы ворот, сплошь покрытые кружевной резьбой и инкрустированные цветным деревом и слоновой костью, а по углам скрепленные блестящими, как золото, медными бляхами. Такую красоту вряд ли мог создать простой смертный, даже если бы рукой его водил сам Ахура — Мазда. «Оказывается, вон какие мастера есть на свете!.. А я, — прав старый Дариёд, — на то лишь и гожусь, чтобы бродить и лазать по горам и оставлять свои следы на утесах над глухими ущельями, на скалах! Чей взор они могут привлечь, кого восхитить?.. Какого-нибудь отшельника или случайно забредшего туда охотника», — подумал Шердор и хотел было заглянуть во двор, надеясь увидеть дворец, о сказочной красоте которого был наслышан, но перед ним, клацнув, скрестились копья, и он отпрянул, успев только заметить мощенный квадратными плитами двор, по которому разгуливали павлины, за ним заросли пышно цветущих роз и сад, где промелькнула среди деревьев пара газелей. Шердор хотел объяснить, что хочет всего-навсего посмотреть на дворец, но стражники окинули его таким взглядом, что он сразу понял: быть ему брошенным в зиндан, если он попытается занести ногу над сим порогом. И побрел дальше, сопровождаемый насмешливыми взглядами стоящих поодаль людей, думая о Торане, скрывающейся по ту сторону этих неприступных стен. Вдруг ему в голову пришла замечательная мысль, и лицо его засветилось улыбкой. Он выберет в горах большую гладкую скалу. Где-нибудь вблизи дороги, связующей Бихру с Маракандой, по которой постоянно движется поток людей и караванов. И чтобы скала эта была открыта взору Митры. И он изобразит на ней прекрасную принцессу в полный рост. По ночам долину будет заполнять молочно-белый туман, похожий на занавеску ее паланкина. А по утрам роса будет умывать ее светлый лик. А Митра, едва открыв глаза и осветив ее золотистым взором, станет любоваться ее красотой…

Уйдя в грезы, Шердор не заметил, как очутился у Восточных ворот, которые назывались еще Змеиными. К ним вела извилистая узкая улочка, по которой могла легко проползти разве что змея. Потому, наверное, и прозвали так эти ворота. Над ними возвышалась квадратная башня, слегка сужающаяся кверху, отчего она выглядела еще более высокой, ворота в ней, в которые проезжали, не пригибая головы, наездники на слонах, казались небольшим лазом в основании горы. Шердор хотел посмотреть на зубчатый верх башни, с его головы чуть не слетел колпак. Говорят, эти укрепления здесь возвел Кайковус, отец легендарного Сиявуша. Наверное, и он был могучим силачом, если сумел построить такие стены и башни вокруг Мараканды. Сиявуш продолжил дело отца… Жаль, если правы те, кто утверждает, что нет нынче таких могучих батыров, какими в прежние времена славилась земля Согдианы…

Шердор обернулся, отыскивая глазами возвышающийся вдали над крышами домов Храм Огня, еще раз напоследок обратился мыслями к Ахура — Мазде и Митре, перевел взгляд на расплывающиеся в горячем мареве башни цитадели, на которые, наверное, любит взбираться Торана, чтобы обозреть с высоты птичьего полета город, и, смешавшись с потоком арб, всадников и пеших путников, направился под темные своды ворот, по ту сторону которых брала начало дорога на Пенджикент…

Снежный барс

Горы, когда на них смотришь с высоты, взобравшись на одну из вершин, кажутся мгновенно застывшими во время шторма и окаменевшими волнами. Те, что ближе, зеленеют, освещенные солнцем, как изумруд, на их склонах розовеют, чернеют, белеют вкрапления скал. А те, что подальше, подернуты дымкой, просматриваются, как сквозь кисею. Вознесшиеся ввысь вершины покрыты снегом и мнится, что на них держится небо. Глядеть на них в яркий солнечный день — больно глазам. В зависимости от воли Ахура — Мазды, который то заволакивает небо темными тучами, то прикрывает его тонким слоем белых облаков, то, промыв дождем, протирает до ослепительной голубизны, вершины гор по нескольку раз на день меняют цвета и оттенки: то сияют, как алмаз, то багровеют, как жар гаснущего костра, то словно покрываются серым пеплом, но стоит Солнцу устремить на них взор, они загораются вновь, будто драгоценный кристалл. С них вечно струится в долину прохладный ветер, дарует обитателям замков, жителям кишлаков отдохновение и усладу.

Многочисленные горные саи, пробивая себе путь, протискиваются с ревом сквозь тесные ущелья, низвергаются с отвесных скал, рассыпаясь в пыль, и над ними расцветают нежные цветы радуг, а достигнув долины, умеряют бег и разливаются вширь, маня в кущи своих берегов всех жаждущих и ищущих прохлады. Они бережно несут из тех мест, где не ступала нога человека и куда, быть может, редко долетают орлы, вкус и холод тающих снегов и ласкающие слух хлебопашцев песни. В долине саи сливаются в одну большую реку, именуемую Политимет, и она несет дальше свои воды, щедро оделяет благодатью землю — кормилицу. Горы — это колыбель Согдианы…

Особенно красиво в горах весной. С каждым днем снег отступает все выше, к вершинам, где зима соорудила себе оплот из ледяных крепостей, и по пятам за ее белой армией следует зеленое войско весны, щедро рассыпая по склонам всевозможные цветы, что растут огромными колониями и расцвечивают пестрыми пятнами долину, позаимствовав краски у радуги. Деревья окутаны белой и розовой дымкой, будто облако опустилось на их голые кроны, и пройдет немало дней, пока ветер развеет его и деревья оденутся в зеленые платья. Жужжат пчелы, а воздух напоен таким ароматом, что дышишь и не надышишься. За каждым уступом горы, за каждым изгибом сая открываются новые дали. Пусть ты в этих местах уже не единожды бывал, всякий раз все новые картины открываются твоим глазам, и ты не перестаешь восхищаться ими, и душа твоя полнится трепетным волнением. Птицы, громко поющие в кущах, прославляют весну и красоту этой земли. Там, где река промыла себе русло сквозь теснины, прямо из бурлящей воды высоко вздымаются скалы, полные величия. О, им известно много такого, чего никто не знает; они были свидетелями многих событий со дня сотворения мира, но они умеют хранить тайны. Видели они извержения вулканов и разливы рек, страшные оползни и землетрясения, но выстояли…

Там, где река, стремительно выбежав из темного ущелья, вдруг замедляет бег, словно ослепленная солнцем, и разливается вширь, стоит, войдя в нее по пояс, громадная скала, вся в трещинах и складках, из которых растут, причудливо сгибаясь и словно карабкаясь вверх по уступам, можжевельник и сосны. Каменный утес этот гораздо выше остальных, во множестве толпящихся вокруг, и называется он «Скалою Согды». Кем и когда он был так назван, никто не помнит. И широкая, открытая солнцу лощина, разделенная надвое рекой, образующей в этом месте тихую заводь, скрытую от глаз постороннего густой чащей, в которой перемешались ивы, джида, тополя, карагачи, шелковицы, одичавшие фруктовые деревья, столь привлекательна, что тот, кто побывал здесь хоть раз, запомнит ее и непременно захочет побывать здесь еще и еще.

А поглядите-ка, вон там, вдалеке, над высокими травами, мчится, словно летит, черный конь. Ловкий всадник приник к его вытянутой шее и умело направляет его наискосок по пологому склону вниз, ловко огибая камни, заросли цепких кустов. А впереди него, то возникая, то исчезая в траве, мелькая, как солнечный зайчик, несется сломя голову газель. Запутаются в ромашках ноги, и быть ей заарканенной или пронзенной стрелой. Оступится конь, несдобровать охотнику. Бока коня лоснятся от пота, подковы, касаясь камней, высекают искры, и кажется, сейчас он расправит крылья… Нет, он послушен твердой руке искусного всадника. В такие мгновения их души, коня и человека, сливаются воедино, и жизнь, и смерть одна на двоих. Через левое плечо охотника перекинута пятнистая шкура снежного барса, прикрывающая могучий полуобнаженный торс, в опущенной правой руке наготове аркан. А газель устала, прыжки ее становятся вялыми, ноги непослушными. С выпученными от страха глазами она мечется из стороны в сторону, вот уже и запуталась в траве, упала, перевернулась, но все-таки поднялась. Однако аркан захлестнул ей шею и вновь опрокинул на бок. Охотник спрыгнул с седла и, придавив животное коленом, вынул из ножен кинжал…

— Остановись, ловчий! — услышал он вдруг. — В чем провинилась перед тобой эта бедная тварь?..

Занесенная было рука с кинжалом замерла в воздухе, и охотник обернулся на голос. У основания серой скалы, почти слившись с ней, стоял на тропе старец, облаченный в лохмотья. Его седые и длинные, почти до плеч, волосы растрепал ветер, белая борода распласталась по груди, а внимательные глаза лучились. Дивясь про себя тому, как старец тут оказался, охотник опутал ноги лани сыромятным ремнем, поприветствовал незнакомца еле приметным кивком и спросил, сдерживая раздражение:

— Мое почтение тебе, кто ты? Что ищешь в безлюдных этих местах, где за каждым поворотом тропы подстерегает хищный зверь?..

— Сначала спрячь кинжал в ножны, если решил обменяться словами с путником.

— Кинжал из ножен не вынимают без надобности. Тебе это должно быть известно, — сказал охотник, окидывая взглядом газель, которая, смирясь со своей участью, лежала не двигаясь, вытянув на траве изящную шею, лишь мелкая дрожь пробегала по ее шелковистой коже.

— Не для того Ахура — Мазда создал на земле всякую живность, чтобы ее истребляли, опустошая тем самым край, в котором живем, а для того, чтобы множили богатство, которое нам дано.

— А разве ты не любишь полакомиться дичью? — с усмешкой спросил охотник.

— Назначение человека — разводить скот и возделывать землю. Убивать живность — это грех; не стоит вырубать лес, чтобы посадить сад…

— Откуда ты взялся, такой мудрый?.. — засмеялся охотник.

— Эй, смелый человек, если ты из тех, кто питает хоть каплю уважения к чужим сединам, то выслушай меня, прежде чем лезвие твоего кинжала коснется жертвы, — сказал старец, отметив про себя, что охотник высок ростом, а под гладкой и коричневой от загара кожей его бугрятся мышцы, как перевитые канаты. — В этом тленном мире никому не дано права доставлять другому страдания. Ты искусный ловчий, я это уже видел, а перед тобой бывалый, повидавший свет человек. Всю свою жизнь я странствовал, нету на земле места, где бы я не бывал, нет народа, среди которого бы не пожил. А потому советую прислушаться к моим словам…

— Это уже интересно, — сказал охотник, прижав на всякий случай конец веревки коленом, обтянутым кожаной штаниной, и, отпустив руку с кинжалом, посмотрел на старика, выражая готовность слушать.

— Скажи мне, добрый человек создал оружие или злой?

Охотник пожал плечами и, подумав, ответил:

— Если оружие носят только злые, то на земле нет добрых людей, ибо я еще не встречал человека, не имеющего при себе хотя бы ножа.

— Оружие было создано добрым человеком, ибо назначение его бороться против зла…

— Разве зло не творится посредством оружия, отец?

— Об этом и речь, сынок! Руками творящих зло водит Анхра — Майнью! Человек должен помнить это!.. Ну, подумай сам, в чем провинилось перед тобой это беззащитное животное, что ты занес над ним кинжал?.. Быть может, ты голоден?.. Или голодает и ждет тебя с добычей твоя семья?.. Нет, ни то и ни другое. На горных пастбищах пасутся тысячи твоих овец, в долине реки пастухи перегоняют с места на место табуны твоих коней, закрома твои ломятся от запасов зерна. Кто же, если не Анхра — Майнью возбуждает в тебе жадность и повелевает пролить невинную кровь? Но от рождения ты не жаден, по глазам вижу. Пожалуй, даже щедр… Или, может, тебе надо сорвать на этом бедном животном свой гнев? На кого же ты так прогневался?

— На тебя, старик! — сверкнул глазами охотник. — Ты появился в самую неподходящую минуту и морочишь мне голову. Я не знаю, когда еще доведется мне усладить душу охотой!..

— Значит, самому Ахура — Мазде было угодно, чтобы я в эту минуту оказался именно здесь и остановил твою руку, уже готовую прибавить к твоим грехам еще один, — сказал старик и, обратив лицо к солнцу, возвел руки: — О всевидящий Митра, к тебе обращаюсь, вразуми этого человека, который думает, пребывая в заблуждении, что душа его очистится от гнева, стоит только пролить горячую кровь…

Охотник поднялся, нахмурив черные брови, и резко вложил кинжал в ножны.

— Вижу, человек ты добрый, — продолжал старик. — Вот эти горы, люди и животные, ты и я, все мы — дети Митры. А разве мать не гневается на детей своих, если они обижают один другого?.. Живи, ловчий, так, чтобы не прогневать Митры. Да не лишит тебя Солнце своей милости. Его лучи дают нам разум и милосердие. От него мы получаем энергию, что гонит в нашем теле кровь, заставляет биться сердце…

— Странный ты человек, — промолвил охотник, брови его разомкнулись, и он улыбнулся. — Поначалу я принял тебя за блаженного, а ты говоришь толковые вещи… С юных лет я любил охотиться и всегда находил в этом удовольствие. А ты хочешь отвратить меня от любимого занятия… Я выслушал тебя из почтения к твоим сединам, — он склонил голову и прижал к груди обе руки, затем резко выбросил их вперед: — А теперь иди своей дорогой, да окажется она у тебя легкой.

— Нет, сынок, и шагу не сделаю, пока при мне не выпустишь на волю эту красавицу… Если же кинжал твой возжелал крови, то обернись и посмотри туда, во-он за те дальние горы. Видишь, как над их белыми вершинами потемнело небо? Видишь?..

— Должно быть, идет гроза…

— Гроза? В эту пору года?.. Нет, ловчий, это не тучи над горами сгустились. Небо заволакивает дым вражеских костров. Да, к Согдиане близится беда…

— Что ты болтаешь, старик? Ты, похоже, и впрямь блаженный. От слов твоих веет холодом.

— Эх, благородный человек, от праведных слов не всегда веет ароматом роз. Не время расходовать стрелы на дичь, когда ноздри уже улавливают запах дыма чужих костров…

— Довольно, старик, а то чего доброго накаркаешь! — резко сказал охотник и, заслонившись ладонью от солнца, оглядел небо над горами. — Македонский царь грозится отомстить персам за те беды, что они на протяжении века причиняли их земле, за то, что брали с них дань. Но вряд ли он осмелится переправиться через Геллеспонт. Я получил от Дариявуша повеление — спешить с войском к реке Гранику. Вот и решил в последний раз поохотиться в родных горах перед тем, как выступить. А ты мне все испортил…

— Тогда спеши. Македонский царь уже переправился через Геллеспонт и вонзил свое копье в берег, где начинается империя Ахеменидов.

— Откуда тебе это известно, старик?! — сурово спросил охотник. — Мне таких вестей мои гонцы не доставляли.

— Эх, сынок, сынок, тех, кто тебе их должен был доставить, давно нет в живых. Враг силен и коварен.

Охотник негромко свистнул, и пощипывающий траву конь быстро подошел к нему. Хозяин ласково похлопал его по шелковистой холке и обернулся к старцу:

— Ты, наверное, из тех, кто слышит голоса ангелов и видит то, что не дано видеть простым смертным?

Старец молча кивнул. Солнце на миг зашло за облако, и он почти слился с шероховатой поверхностью камня, и охотнику показалось, что с ним разговаривает сама скала.

— Тогда ты прав, я должен спешить, — сказал он.

— Скажи, из каких мест ты родом и как твое имя, чтобы я знал, за кого мне молиться.

— Я Спитамен. Родом здешний. Эти горы и долины служат мне домом…

— Таким я тебя и представлял. Наконец довелось увидеть своими глазами. Я некогда хорошо знал твоего отца. Выходит, ты наш, пенджикентский.

Отец Спитамена был в Согдиане одним из влиятельнейших аристократов. Рассказывают, что происходил он из рода самого Сиявуша. Однако со стороны ли матери, со стороны ли отца приходился он родичем легендарному правителю и батыру, никто точно не помнит. Отец его владел не слишком многочисленными отарами, которыми определяется богатство горцев, зато далеко, в самой Согдиане и за ее пределами, разошлась слава о выводимых им породах лошадей. Из дальних стран, тратя на дорогу месяцы, прибывали к нему люди, чтобы купить породистых лошадей или на что-нибудь обменять. И этот человек, будучи тогда еще молодым, приезжал в его становище в числе нанятых табунщиков. Не сводя со Спитамена зеленых пронизывающих глаз, старец пытался определить, насколько сын похож на отца. Затем сказал:

— Сатрап Бактрии Бесс выступил с войском еще вчера. Намич оповещен об этом. И гонцы его мчатся сейчас, настегивая коней, к согдийским феодалам — Оксиарту, Катану, Хориёну — с приглашениями на большой совет. Похоже, грядет великая битва. В ней и меч одного воина может перетянуть чашу весов, которыми Боги будут делить между царями успех и неудачу.

— Если у злой собаки длинная цепь, она покусает многих, — задумчиво проговорил Спитамен. — Надо постараться эту цепь укоротить.

— У македонского пса вовсе нет никакой цепи.

— А цепь этих гор? Чем не цепь для него?.. Когда он узнает, как умеют сражаться воины Согдианы и Бактрии, вряд ли отважится перейти через эти горы. Уж мы постараемся, чтобы у него не осталось сил сюда добраться!..

— Говорят, Македония тоже горная страна. Воины их царя имеют крылья, и горы для них не помеха.

Связанная лань у ног Спитамена забилась, мотая головой и издавая жалобные стоны, словно плача. Охотник нагнулся и одним махом перерезал путы на ее ногах. Лань вскочила, постояла несколько мгновений, шатаясь и словно не веря в свою свободу, нервно подергивая влажными ноздрями, сделала пружинистый скачок и в мгновенье ока исчезла в зарослях.

Старец улыбнулся и удовлетворенно проговорил: «Баракалла!..»

А Спитамен, заслонившись от солнца ладонью, смотрел вдаль, где подрагивали макушки тамариска, среди которого, мечась из стороны в сторону, чтобы избежать охотничьей стрелы, мчалась лань, потом тоже улыбнулся и спросил:

— Скажи откровенно, достопочтенный отец, кто послал тебя ко мне?

— Я пришел сюда, вняв зову собственного сердца. Народ Согдианы тебя знает и верит. Многие ждут, что ты позовешь их под свое знамя, и охотно пойдут за тобой.

— Да, это так, — сказал Спитамен.

И горы повторили троекратно: «Так!.. Так!.. Так!..»

Спитамен удивленно огляделся, подумав, не спрятавшиеся ли спутники старца произнесли это, а тот пригладил бороду и кивнул: мол, убедился сам?.. Повел рукой, показывая на скалы:

— Это их голоса.

«Словно заговорили воины, изображения которых выбиты в твердом базальте!.. — подумал Спитамен. — Как же это работал художник на такой головокружительной высоте?..»

Проследив за его взглядом, старец сказал:

— Третьего дня я повстречал в Мараканде одного из тех смельчаков, что приносят в дар горам эти рисунки. То был молодой художник по имени Шердор. Он собирался вступить в твое войско. Не пришел ли он к тебе? — И после того, как Спитамен, пожав плечами, отрицательно покачал головой, старец продолжал: — Как все художники и поэты, он, видать, немножко не от мира сего. Случайно увидел дочь Намича и напрочь лишился покоя…

— Понять его можно, — улыбнулся Спитамен. — Говорят, она очень красива, — и подумал про себя: «Но не более, чем моя Одатида».

— Ты прав, — подтвердил старец. — Рядом с ней меркнут луна и звезды. В сердце бедного художника закралась болезнь, именуемая любовью, и вряд ли выздоровление наступит скоро…

— Художнику, вдохновленному любовью, не лучше ли взять в руки кисть и резец, нежели меч?.. В моем войске вряд ли найдется для него дело…

— Перо, кисть и резец созданы для труда, радующего сердца людей; меч создан для пролития крови. Однако тем и другим должна одинаково искусно владеть одна и та же рука… Знаю, тебе надо спешить, но задержись еще на минутку и наберись терпения, чтобы выслушать притчу из Священной книги, — старец извлек откуда-то из-под лохмотьев инструмент с длинным грифом и, перебирая пальцами струны и прикрыв глаза коричневыми, как скорлупа ореха, веками, стал читать нараспев: «Заратуштра у Ахура — Мазды спросил: „О Ахура — Мазда, дух святой и вдохновенье, ты единственный создатель, любимый и почитаемый! До встречи со мной, Заратуштрой, с кем из подданных своих ты беседовал? Кого первого научил преклонению Митре, Солнцу?“

И Ахура — Мазда ответствовал: „С прекрасным златоликим Митрой, обладателем неисчислимых стад, имел я беседу до встречи с тобой, о благочестивый Заратуштра. И то, что все сущее на Земле должно поклоняться Солнцу, было для Митры откровением. О премудрый Заратуштра сын Вивахванта, прими и ты мое учение, стань проповедником его и покровительствуй тем, кто поверит в него“.

На что премудрый Заратуштра сказал: „О единственный и всемогущий Ахура — Мазда! Способен ли я вникнуть в твое учение и стать его проповедником, если я неграмотен, а значит, беззащитен и беспомощен?..“

Ахура — Мазда ему в ответ: „Верь мне, и к тебе снизойдет озарение. Холь и лелей мир, который создал я. Да приумножат богатства, дарованные мной, подданные Митры. Сумей убедить их — и они поверят. А поверив, защитят“.

И Ахура — Мазда дал Заратуштре четырех видов оружие: золотое перо — чтоб написал „Авесту“, золотую кисть — чтоб увековечивал памятные события в красках, золотую плеть — чтоб держал подданных в повиновении, и золотой меч — чтоб мог защитить Учение и приявших его…»

Грубые пальцы старца быстро перебирали струны, он торопился и говорил, захлебываясь, проглатывая слова, будто боялся, что у молодого охотника не хватит терпения выслушать его до конца. А закончив, потупил голову, прядь седых волос упала на его желтый морщинистый лоб. Инструмент вновь исчез среди лохмотьев.

Минуту, другую и тот, и другой молчали. В чаще пели птицы, у реки, в зарослях, призывно промычал олень. Ласковый ветерок шевелил на старце лохмотья. Спитамен поцеловал тыльную сторону ладони, вскинул руку к солнцу и плавно опустил ее.

— Да славится имя Ахура — Мазды, — промолвил он и обратился к старцу: — Судя по твоему усталому виду, дорога твоя была не легкой. Будь сегодня моим почетным гостем, достопочтенный отец.

— Благодарствую. Я и так тут задержался слишком долго. Меня еще ждет немало дел. Если угодно Небу, мы еще встретимся…

— В таком случае подкрепи хотя бы силы тем, что осталось на дне моей охотничьей сумки.

— Да способствует делам твоим сам Ахура — Мазда. До свидания, дитя мое, будь здоров!.. — сказал старец и стал удаляться быстрыми шагами, постукивая длинным суковатым посохом.

— Хотя бы скажи, как тебя зовут?.. — крикнул вслед ему Спитамен.

— Дариёд!.. — на ходу обернувшись, бросил тот через плечо, и голос его, отскочив от одной скалы, взмыл к вершине другой, и горы повторили: «Дариёд… Дариёд… Дариёд…» — чтобы Спитамен не забыл этого имени.

Единственная фигура на еле приметной тропе быстро удалялась, полы рваного чекменя развевались, словно крылья, и казалось, что старец вот-вот снимется со склона, воспарит над долиной, горами. Спитамен долго смотрел ему вслед, пока он, то пересекая солнечные поляны, то ныряя в тени нависающих над тропою скал, вовсе не исчез с глаз…

Был или не был?.. Явился и исчез. Сам ли пророк то был или прообраз его?.. Быть может, его послал ко мне сам Ахура — Мазда?.. Почему я не спросил, где его искать, если у меня возникнет нужда позаимствовать у него мудрости?..

Карасач вскинул голову с белой отметиной на лбу, звякнув уздечкой, и тревожно заржал. Спитамен ласково потрепал ему холку и вспрыгнул в седло. Конь легко пустился рысью по тропе, по которой только что удалился старец.

— Эй, Дариёд, подожди — и!..

Но тот словно испарился! Под силу ли простому смертному так прытко преодолевать горные тропы, протоптанные дикими козлами да крадущимися по их следам волками?..

Спитамен остановил коня на возвышенности и оглядел склоны, на которых лишь наметанный глаз мог заприметить тропинки. Он увидел вдали лису, подкрадывающуюся к выводку горной куропатки, заметил на высокой скале замершего козла — вожака, оберегающего покой своего стада, от зоркого взгляда его не скрылся парящий высоко в небе орел, только одинокой человеческой фигуры нигде не было видно. Он тронул бока коня пятками и отпустил поводья. Карасач понял, что теперь их путь лежит домой, и пружинистой рысью сбежал с пригорка.

Детство Спитамена прошло в горах среди табунщиков, которые пасли лошадей его отца. Сидеть в седле он научился раньше, чем ходить, и не просто полюбил лошадей, а понимал их, будто знал их язык. У отца он был единственным ребенком, но не рос неженкой, а с раннего детства привыкал к труду и лишениям, и уже тогда в простых мальчишечьих играх проявлял ловкость и находчивость.

Спитамену было всего десять или двенадцать лет, когда он впервые принял участие в конноспортивных состязаниях, на которые собрались представители различных знатных родов, и каждому хотелось прославить себя и свой тотем. Но недаром же Спитамен рос среди коней, в табуне, вместе с жеребятами, ловил коруком[22] полудиких коней и заставлял их себе подчиниться; сломя голову носился верхом по краю бездонных пропастей. Оттого и вырос храбрецом, достойным своего отца. И на этих состязаниях безусый мальчишка, выиграв приз, посрамил бывалых наездников.

Но как только у юноши стали пробиваться усы, отец препоручил воспитание сына несущим у него службу воинам. И теперь каждый день Спитамена начинался с того, что он вместе с наставниками отправлялся в обширный сад, где была широкая площадка, скрытая от посторонних глаз деревьями и густыми кустами инжира и граната, и там упражнялся в стрельбе из лука, метании копья, а потом учился владеть мечом…

Карасач, на котором ездил Спитамен, имеет особую родословную. Отец Спитамена во время пребывания по торговым делам в Мидии увидел там необычайной красоты кобылу. Дорого запросили за нее. Но он не поскупился — купил. Вернувшись домой, спарил ее со знаменитым жеребцом из своего табуна, который на протяжении многих лет на всех состязаниях выходил победителем, не было ему равных ни в Согдиане, ни в Бактрии, ни в Скифии… А когда появился на свет жеребенок, такой же красавчик, как мать, такой же длинноногий, с гибкой лебединой шеей и маленькой изящной головой, крепенький и сильный, со звездочкой на лбу, хозяином были созваны на пир старейшины племени и в их присутствии, перед тем как гости разошлись, он торжественно подарил вороного жеребенка своему сыну.

Вот и выходит, юноша и жеребенок росли вместе, словно братья. Ни одному из слуг не доверял Спитамен ухода за жеребенком, сам чистил его скребком, сам купал в речке, расчесывал гриву, хвост, водил пастись в живописные места в горах, которые любил сам, там и трава была сочнее, и цветы душистее. Ему нравилось валяться в высокой траве и, глядя в небо, предаваться мечтам, слушать трели жаворонка. А если порой, убаюканный птичьими песнями, жужжанием пчел и пригретый солнцем, он засыпал, то Карасач укладывался с ним рядом и ждал, когда хозяин проснется… Когда Спитамен куда-нибудь спешил по поручению отца, то жеребенок увязывался за ним и бежал вприпрыжку следом. «Мой Карасач… Мой славный Карасач», — ласково приговаривал юноша, прижимаясь лицом к теплой бархатистой мордочке жеребенка. И тот вскоре стал откликаться ржаньем, едва только услышит свое имя. Стоило Спитамену, выйдя из шатра, крикнуть: «Эй, Карасач, где ты?..» — как вдалеке раздавалось звонкое ржанье, и молодой конь стрелой мчался к хозяину, распустив по ветру хвост и гриву, похожую на черный пламень…

Люди рассказывали прямо-таки невероятные вещи о дружбе Спитамена и его коня… Говорят, однажды по пути с одного из отдаленных пастбищ Спитамена застал сильный ливень. Черная туча опустилась так низко, что окутала горы, и они исчезли во тьме. Спитамен услышал позади себя странный шум, который, быстро приближаясь, переходил в грохот. Он понял, что это сель несется вдоль ущелья, вырывая с корнем деревья, подхватывая, как песчинки, громадные валуны, развернул Карасача и быстро направил его в гору. Но налетевший поток сбил коня с ног. Спитамена с головой накрыла желтая вода, понесла, переворачивая, грозя разбить о камни. На какой-то миг он успел высунуть из воды голову, увидел, что Карасач выбрался на сушу, и закричал: «Караса — аач!..» — и его опять потянуло вниз, он уже захлебывался, но все же удалось опять всплыть, и он увидел рядом с собой бросившегося за ним в поток Карасача. Рванулся изо всех сил и ухватился за его гриву. Спитамен и конь отчаянно боролись с течением, которое несло их все быстрее и быстрее, уже был слышен шум водопада. Помог ли Ахура — Мазда, к которому Спитамен мысленно обращался с мольбами, только ноги Карасача на какой-то миг коснулись дна, он рванулся из последних сил к берегу, выскочил на сушу и вынес своего друга, и долго не останавливался, пока не унес бесчувственного Спитамена подальше от страшного места…

А еще рассказывают, как однажды Спитамен ехал степью, вдоль границы, где плодородные земли, пригодные для пастбищ, смыкаются с пустыней и где на протяжении столетий ведется спор между Ахура — Маздой и Анхра — Майнью, кому владеть тем узким пространством: то заносят его пески, то отступают, и там вновь прорастает зеленая сочная трава, и в тени саксаулов в жаркий полдень хоронятся сайгаки. Вдруг весь горизонт закрыла желтая туча, которая разрасталась, темнела, поднималась все выше и выше и вскоре обволокла солнце. Подул горячий ветер, и среди полудня наступила ночь. Песок больно сек по лицу, и не было возможности открыть глаза. Стоит остановиться хоть на минуту, тебя вмиг занесет песком, и на том месте, где ты только что был, вырастет бархан. Ни один путник, следуя мимо того бархана верхом на коне или на верблюде, и не догадается, что под ним чьи-то кости… Спитамен отпустил поводья, предоставив Карасачу свободу, вверив ему свою судьбу… Не успел самум стихнуть, а Карасач благополучно доставил хозяина к старым развалинам брошенной чабанами кошары, где оба они и нашли укрытие…

Утверждают, что Карасач никому из посторонних не позволяет садиться себе на спину. Если только Спитамен собственноручно передаст кому-либо из друзей повод, Карасач не сбросит седока. Однако вряд ли кто мог похвастать, что садился на Карасача. Ибо даже сыновьям — близнецам по шести лет, а младшему четыре — Спитамен говорит: «Не трогайте Карасача, катайтесь на своих рысаках!..»

В округе только и разговору, что нет на свете коня, равного Карасачу по сметливости и чуткости. Если во время отдыха хозяина где-то крадется зверь или приближается кто со злым умыслом, конь бьет о землю копытом и ржаньем предупреждает хозяина, чтобы он был начеку.

Злые языки твердят, что и сердце Одатиды, дочери дахского вождя, удалось завоевать Спитамену лишь благодаря этому коню.

В день одного из великих празднеств Спитамен был приглашен принять участие в скачках, устраиваемых старейшинами живущих по соседству дахов. Наслышанные о Карасаче, они специально прислали к Спитамену гонца с приглашением. И многие главы дахских родов выставили лучших своих коней, чтобы посрамить Спитамена и его любимца.

Карасач, однако, не подвел хозяина и друга, он оставил далеко позади себя скакунов лучших кровей, на которых возлагали надежды надменные старейшины, жаждущие славы.

И после скачек весь день длились состязания, устраивались игры. Всадники на всем скаку должны были, выстрелив из лука, попасть в выпущенного перед ними голубя, или разрубить на несколько частей подброшенную тыкву, или пронзить копьем аркан, натянутый поперек пути, да еще успеть поднырнуть под него, чтобы не быть сброшенным с седла под злорадный хохот толпы. Азартнее других местных джигитов выглядел в этих играх молодой стройный юноша, почему-то прикрывший нижнюю часть лица белой кисеей. Кто-то обмолвился, что у него на губах высыпала лихорадка, оттого и закрывается, уберегаясь от пыли. А кто-то, посмеиваясь, заметил, что скорее всего у него не растут усы и борода. Но как бы то ни было, юноша этот блестяще выполнял все, что предписывалось правилами игры, и после каждой удачи оборачивался к Спитамену, и тот ловил на себе его огненный взгляд: дескать, а ну, попробуй-ка и ты!.. И Спитамену подумалось, что этот хрупкий с виду юноша решил посостязаться именно с ним, и, когда он обернулся к нему в очередной раз, Спитамен вызывающе рассмеялся, улыбнулся и юноша…

А вечером на широкой поляне были разведены костры. Вождь распорядился, чтобы закололи несколько быков, лошадей, овец и принесли их в жертву божествам, а заодно щедро угостили гостей.

Во время пира Спитамен случайно увидел дочь дахского вождя, прекрасную Одатиду, которая лишь мелькнула, проследовав через поляну мимо костра; она была в длинном бархатном платье, лицо до самых глаз закрыто белой вуалью. Освещенная пламенем костра, она мимоходом глянула на Спитамена и растаяла в темноте, а он узнал эти большие черные миндалевидные глаза, полные задора, в них и сейчас были усмешка и чувство превосходства… Так вот что за «юноша» принимал сегодня участие в состязании — стрелял метко из лука, на полном скаку рассекал саблей на четыре части подброшенную тыкву!.. Из серебряного кубка, который держал в руках Спитамен, пролился мусаллас[23], и он заметил, что все давно уже выпили и наполняют сосуды во второй раз. Смутясь, он поднес кубок к губам. Однако перед ним так и стояли эти глаза…

Покидая пир, Спитамен думал об Одатиде. Всю дорогу молчал, и друзья, сопровождающие его, обеспокоились, уж не заболел ли он…

И утром, едва проснулся, сразу подумал о ней. С той поры мысль об этой девушке ни на минуту не покидала его. Он лишился сна, аппетита, не принимал участия в игрищах. То отец, то мать входили к нему, одиноко лежащему на войлоке, и пытались дознаться, что с ним происходит, здоров ли он. После долгих колебаний, намеками, сын поведал им о причине своей тоски.

На второй день отец созвал к себе аксакалов и держал с ними совет, прежде чем попросить кого — либо из них отправиться к отцу Одатиды, вождю дахов, и довести до его сведения, что Спитамен отныне в состоянии идти по жизненной стезе только рука об руку с его прекрасной дочерью.

Однако не сразу согласились аксакалы выполнить это поручение, не день и не два провели в спорах, прежде чем отправились сватать дочь вождя соседнего племени: ибо даже они, аксакалы, не помнили, чтобы их предки с этим племенем водили дружбу. А вот стычки с ним, заканчивавшиеся кровопролитием, бывали часто. И отец, и седобородые дядья пытались отговорить Спитамена, но он стоял на своем. Повздыхали аксакалы, развели руками и скрепя сердце отправились к чужакам, далеко не уверенные в удаче и боясь, как бы не пришлось возвращаться ни с чем…

Вождь племени дахов, приняв от гостей подарки и узнав о цели их визита, оказал им знаки внимания, положенные по обычаю, однако ответа давать не торопился, а созвал на совет старейшин племени. Три дня совещались они, а чтобы гости не скучали, возили их по предместьям, показывали им пастбища, табуны, музыканты и певцы развлекали, демонстрируя свое искусство. Наконец на исходе третьего дня сваты были вновь приглашены в дом вождя, и отец Одатиды сообщил им о согласии выдать дочь за юношу из их племени.

Воодушевленные удачей и уверенные, что они будут вознаграждены дорогими подарками, поспешили сваты обратно…

Ровно через месяц были созваны гости из обоих племен на общий пир, который длился семь дней и семь ночей и где были соблюдены традиции и обычаи того и другого племени…

Много времени спустя Спитамен узнал, что в принятии решения старейшинами немалую роль сыграла сама Одатида.

С той поры был положен конец раздорам между двумя соседними племенами, многие высокогорные пастбища, пахотные земли и саи, несущие на поля воду, из-за которых ранее и возникали то и дело стычки, теперь стали общими, дехкане мирно уживались и делили воду по справедливости…

Жена подарила Спитамену двух сыновей — близнецов, а через два года родила и третьего сына. Три сына, три наследника, три воина растут в доме Спитамена. Они еще маленькие, руки их слабы, чтобы владеть оружием, и ноги не достают до стремени, но уже с этого возраста Спитамен начинает приучать их к труду и ратному делу…

Прежде всего о сыновьях своих вспоминал Спитамен, когда думал о том, какая беда может подступить к границам Согдианы, если не остановить ее и не развеять там, на краю земли, где она родилась и набирает силу, у пограничной реки Граники…

Ночь над Маракандой

Лиловое небо в блестках звезд. Темнеют силуэты зубчатых башен и стен, плосковерхих домов и куполов над храмами. Почти все окна дворца правителя Мараканды Намича ярко освещены, из них доносится музыка. Огромные ворота цитадели то отворяются со скрипом, впуская во двор верховых и проливая на площадь с прудом зыбкий свет факелов, горящих в подворотне, то закрываются, лишая площадь света. Сегодня Намичем устраивается большой прием для известных во всем крае сановников, чтобы предварить им важный совет. Съехались правители больших и малых городов, вожди отдельных племен, старейшины родов, видные военачальники.

Во дворе в нескольких местах полыхают костры, освещая даже дальние закутки сада и беспокоя рассевшихся на нижних ветках яблонь павлинов и устроившихся на ночлег в инжировых кустах оленей.

На резных деревянных колоннах длинной веранды дворца развешаны клетки с певчими птицами, которые, думая спросонок, что рассвело, то и дело принимаются свистеть, прищелкивая, чирикать и квохтать, но разобравшись, что к чему, вновь умолкают. С веранды к залу приемов ведет длинная и широкая галерея, по краям которой стоят скамьи, застланные шкурами медведей, тигров, леопардов с оскаленными, словно живыми, мордами. Стены, облицованные узорчатым ганчем, украшены рогами оленей, клыкастыми мордами вепрей, свидетельствующими, что правитель — заядлый охотник. Под пышными тропическими пальмами, растущими в кадках, перевитых лианами, стоят, будто живые, чучела диковинных птиц и зверей.

Через всю галерею до широкой двери тянется зеленая толстая дорожка, поглощающая звуки шагов.

Зал ярко освещен множеством светильников в маленьких нишах вдоль стен. На высоком деревянном троне, богато инкрустированном слоновой костью и самоцветами, восседает Намич в парадной одежде, предназначенной для приема послов. По правую его сторону в не менее роскошном кресле сидит, развалясь, посол Дариявуша Набарзан, прибывший третьего дня, но все еще выглядевший усталым. Обычно в это кресло садится везир правой руки, а сегодня ему пришлось подвинуться, чему он, судя по всему, не очень-то рад. Тучный Набарзан, навалясь на левый подлокотник, чтобы ближе наклониться к Намичу, рассказывает ему что-то такое, отчего у того все более мрачнеет лицо. По левую сторону от правителя расположился везир левой руки. Возле него пустует кресло с высокой спинкой, оно поменьше, но тоже богато. Это место дочери правителя, она занимает его во время выступлений музыкантов, певцов и танцовщиц, которыми предваряется начало большинства пиров; и как только виночерпии принимаются разносить мусаллас, она незаметно исчезает из зала. Но и в ее отсутствие никто не смеет занять это место. Да и кресло само по себе столь изящно и с виду невесомо, что кажется, сразу же развалится, едва сядет в него кто-нибудь другой…

Подле стен зала сидят на мягких подстилках, набитых шерстью, другие почетные гости и должностные лица, разодетые по случаю торжества в шелка и парчу. Перед ними постлан поверх войлочных ковров дастархан, на котором сверкает золотая и серебряная посуда. В блюдах исходящее паром и ароматом приправ мясо, в вазах фрукты, в чашах янтарный мусаллас. На гранях кувшинов и бокалов играют розоватые блики светильников.

Зал имеет справа и слева альковы, где тоже за отдельными дастарханами сидят гости. Это музыканты, певцы, акробаты, фокусники, приглашенные, чтобы развлекать гостей, острословы, способные рассмешить и того, кто за всю жизнь ни разу не улыбнулся. Без них что за пир?..

Какой гость откуда прибыл, легко узнать по одеянию. На всех халаты из дорогих тканей, на одних полосатые, на других — цветастые, на третьих гладкие — светлые или темные, отороченные по краям пестрыми лентами. На головных уборах сверкают алмазы, на шеях золотые цепочки с кулонами, пальцы унизаны перстнями.

Кое-кто из гостей в этом зале присутствует впервые, и, конечно, не может не восхититься красотой его. Один из сановников, прибывший с персидским послом Набарзаном, наклонясь к соседу, молвил:

— Во многих частях света побывал я, но нигде ничего подобного не видел, — и обвел взглядом стены, покрытые цветной мозаикой.

На стене напротив было изображено море, и сведущие говорят, что если долго смотреть на него, то можно услышать шум волн, почувствовать запах водорослей и ощутить дуновение соленого ветерка. Наверное, чудятся при этом и голоса белых птиц, парящих в воздухе, плавающих, ныряющих и ловящих в зеленоватой мгле рыбу. А в глубине среди водорослей ползают морские звезды и какие-то другие фантастические существа. И когда в нишах колеблются от неприметного сквозняка язычки светильников, то кажется, что водоросли колышутся, а морские звезды перемещаются с места на место…

А чуть левее, по другую сторону алькова, буйствует весна, в белом цвету стоят деревья, в высокой траве пламенеют яркие цветы. Молодой и сильный охотник, выйдя из зарослей, замахнулся копьем на припавшего к земле перед прыжком тигра. Профессиональный жест. На лице, в позе уверенность. Ясно, что это очень искусный зверолов… А вдали, огибая высокий пологий холм, скачет во весь опор всадник, преследует газель, которой удалось увернуться от его стрелы, теперь она стремительно уносится в степь…

С некоторого расстояния не видно, что картины эти, во всю стену, набраны из отшлифованных кусочков разноцветных камешков. Смотришь, и начинает казаться, что ощущаешь веяние степного ветерка, пропитанного терпким запахом трав, слышишь стрекот кузнечиков, перекличку перепелов и шорох трав под легкими копытами газелей…

Одна картина незаметно переходит в другую. Там многоводная, залитая солнцем река и плывут по ней в большой лодке воины. Четко очерчены их лица. Скорее всего на картине изображены конкретные люди, какие-нибудь предки правителей Мараканды и их приближенных. Судя по выражению их лиц, не на прогулку они отправились и не на охоту, а на войну. На головах у всех шлемы, в руках щиты, вверх торчат пики. На носу лодки стоит предводитель и, заслонившись ладонью от солнца, вглядывается вперед, на нем сверкают доспехи, на боку меч. Белая джига[24] над его шлемом из страусового пера свидетельствует о высоком сане. Кто знает, быть может, это сам царь ведет в поход свою дружину. Ведь до покорения Согдианы Персией она была самостоятельным государством, и правили ею могущественные цари, о которых древними поэтами сложено множество дастанов…

Уставшие сидеть поднимались и выходили прогуляться, беседуя, по галерее среди пальм.

И Намич тоже в другое время, пожалуй, покинул бы хоть на полчаса свой трон, чтобы пройтись с Набарзаном по галереям дворца, а может, и выйти в сад подышать воздухом, да беседа была у них столь интересной, что не хотелось прерывать ее. Набарзан рассказывал о сражении с македонским войском при Гранике и при этом восхвалял Великого царя Дариявуша, его отвагу, говорил о том, как он искал возможности вступить в единоборство с македонянином Искандаром, решив спор по-рыцарски, победить или погибнуть в честном бою… Он проиграл это сражение лишь потому, что Ахура — Мазда отказал ему в покровительстве… Намич слушал внимательно, а сам думал: «Почему же Всемогущий лишил нашего Великого царя своего расположения?.. Разве мы недостаточно ему молимся? Или не делаем жертвоприношений?..»

Негромко и ровно звучал голос Набарзана, однако по тому, как он то сжимал пальцы в кулак, то начинал барабанить по подлокотнику унизанными перстнями пальцами, легко было понять, какие переживания он вновь испытывает, повествуя о том, что видел собственными глазами или хорошо знал по рассказам других очевидцев.

Македонянский царь Искандар, погрузив свое войско на небольшую флотилию, переправился через Геллеспонт в самом узком его месте, решив высадиться недалеко от Трои. Искандар стоял на носу флагманского корабля, и, когда они приблизились к азиатскому берегу, он метнул копье, загадав: «Если оно воткнется, то поход будет успешным, если же угодит в камень или скользнет, лишь коснувшись поверхности суши, то, значит, боги к нему не благоволят и придется у них вымаливать удачи, принеся жертвы Зевсу, Афине и Гераклу». Копье глубоко вонзилось в берег Азии.

Копье издревле считалось как в Элладе, так и у народов Азии оружием, которое использовали боги для выражения своего отношения к поступкам людей. Поэтому «завоеванные копьем» земли считались даром богов. Копье, вонзившееся в край империи Ахеменидов, служило для Искандара символом.

Великий царь Дариявуш, который сам «копьем завоевывал» соседние земли и присоединял к своей империи, узнав об этом, страшно разгневался и решил хорошенько проучить незадачливого юношу и его главного полководца Пармениона, который уже далеко не молод и обладает достаточной мудростью, чтобы предостеречь молодого царя от опрометчивых поступков. Рыцарская честь взывала к нему, чтобы он сразился с другим рыцарем. Истинный рыцарь мог отказаться от сражения с вражеской пехотой, с крестьянскими фалангами, ибо такие битвы не предусмотрены кодексом чести. Но уступить поле битвы другому рыцарю, не скрестив с ним оружия, — этого не мог позволить себе не только Великий царь, но и любой из представителей персидской знати…

Дариявуш решил дать сражение зарвавшемуся Искандару, не впуская его в свою страну далее реки Граника.

Переход от места высадки до Граника у Искандара занял четыре дня. Приблизившись к реке, огибающей город, македоняне увидели на другом берегу блистательный фронт персов. Первый заслон составляли отряды всадников, защищавшие крутой берег реки. За ними расположилась как бы вторая линия обороны, образованная пехотой наемников. Едва приметная усмешка тронула губы Александра, как только он это увидел. Он сразу прикинул, что построение персидской конницы на другой стороне реки крайне неудачно, ибо всадники могут добиваться успеха только наступая, а сейчас река преграждала им путь к атаке и лишала возможности использовать численное превосходство. «Глупцы, они рассчитывают помешать мне переправиться через реку!.. Думают, что смогут сбросить меня с моей агемой[25] в воду!..» — подумал Александр и, не мешкая, отдал приказ форсировать реку.

К нему бросился с правого фланга Парменион и, осадив коня, принялся возражать:

— Нельзя бросать в бой усталых воинов!

— Я знаю, что делаю! Прошу тебя, Парменион, не мешай мне!..

— Начало сражения лучше перенести на утро! Надо обдумать тактику…

— На обдумывание у меня нет времени. До утра враг может перестроить боевые порядки.

Александр придерживался железного принципа: нападать на врага тогда, когда он меньше всего этого ожидает. Персы были поражены и даже несколько растеряны, когда македонский царь, стройный юноша в сверкающем панцире — его они давно узнали по белым перьям на шлеме, — без промедления повел войско в реку, чтобы, форсировав ее, вступить в битву.

Чтобы отвлечь противника, Искандар послал против его левого фланга гипотоксотов — легкую кавалерию. Неприятель энергично отражал атаки македонян. Гипотоксоты, вооруженные луками и стрелами, понесли большие потери и были отброшены. Тогда сам Александр во главе гетайров[26], в сопровождении легкой пехоты вступил в бой. Он перешел через реку и попытался вклиниться между центром и левым флангом врага.

Этого как раз и ожидал Дариявуш. Он устремился македонскому царю навстречу. Не только он, но и другие всадники, самые сильные и ловкие, искали единоборства с Александром. Его смерть означала бы окончание войны. А владелец меча, которым алчущий чужих владений злодей будет убит, прославился бы во всей империи…

Александр оказался в окружении вражеских воинов и едва успевал отражать удары. У него сломалось копье. Один из персидских всадников разрубил на нем шлем, а другой уже замахнулся сзади, чтобы снести голову. Но тут Клит бросился между царем и персом и мощным ударом отсек занесенную над Александром руку.

Между сражающимися всадниками протиснулись увертливые аконтисты, легковооруженные македонские пехотинцы, и стали дротиками наносить удары снизу по всадникам и лошадям, вопреки всяким «рыцарским кодексам»…

Упорные атаки македонян сломили сопротивление персов. На помощь гетайрам, вклинившимся в их оборону, успела тем временем переправиться через реку и остальная кавалерия. Разгоряченные боем предводители персов не останавливались перед опасностью, предпочитая смерть в бою позору поражения, и падали, сраженные, один за другим. Лишившиеся сахибкиронов[27] всадники обратились в бегство…

Набарзан умолк. Надолго затянулась пауза. Намич сделал знак музыкантам. Тихий гул голосов тех, кто оставался в зале, продолжал беседу, отхлебывая время от времени мусаллас и заедая абрикосами с бархатистой тончайшей шкуркой, что лопаются под пальцами и истекают соком, потонул в приятной негромкой музыке.

— А все считали, что Мемнон предан нашей империи и надеялись на его полководческий дар… — вздохнув, заметил Намич.

— Он же грек… Как волка ни корми, он все в лес смотрит, — ответил Набарзан, и по тону его можно было судить, с какой неприязнью он относится к Мемнону, который многие годы верой и правдой служил Ахеменидам и даже семью отправил в Персеполь в качестве заложников, но даже это не уменьшило недоверия к нему персидских сановников.

— Однако Искандар не грек, а македонец, и не всегда ладил с соседствующими с ним эллинами, — счел нужным сказать Намич, интуитивно чувствуя, что в поражении при Гранике немалую роль сыграли кичливость сановных персидских военачальников и их высокомерное отношение к опытному стратегу Мемнону…

— Мемнон предлагал уступать македонскому царю без боя территорию за территорией!.. Но могли ли сатрапы Пафлагонии, Каппадокии, Киликии, Сирии, правители Эфеса, Милета, Келонов, Фригии, расположенных у западных окраин империи, допустить, чтобы их земли, подданные и имущество были принесены в жертву? Рыцарская честь не позволила бы им проявить такую трусость! Они объявили Мемнона предателем. И несдобровать бы греку, если бы сам Великий царь не вступился за него…

Спитамен, улучив удобный момент, подошел к Хомуку, предводителю массагетов, которые принимали участие в сражении при Гранике. Хомук прибыл в составе свиты Набарзана. Спитамену хотелось от него узнать о подробностях того сражения. Он поздоровался с ним и предложил прогуляться по саду, полюбоваться фонтанами, извергающими серебристые каскады воды, и плавающими в прудах белыми лебедями.

Хомук кивнул. Ему тоже давно хотелось поговорить с этим высоким широкоплечим согдийцем, который держится в стороне от шумных компаний, редко с кем вступает в беседу и слывет высокомерным. Он строен, голову держит высоко, что и придает ему несколько надменный вид. Однако одет он много проще других. На нем халат из грубого коричневого сукна, отороченный по краям белым шелком. Туго стянутый широкий пояс подчеркивает спортивную выправку. Впереди кинжал в роговых ножнах. Длинные волнистые волосы перетянуты коричневым скрученным шнуром, обмотанным вокруг головы, однако одна из прядей то и дело падает ему на правую бровь, и он резким движением отбрасывает ее назад. Его смуглое, загорелое до кофейного цвета лицо обрамляет небольшая бородка, тонкие усы аккуратно подстрижены. Беседуя с вами, он не смотрит на вас, однако от его внимания не ускользнет ни один из ваших жестов. Медленно вышагивая рядом с вами и тихо беседуя, он даже хорошо знает, что делается у него за спиной. Это качество свойственно охотникам…

Вступив с Хомуком в густую тень сада, Спитамен заметил, что вслед за ними по ступеням террасы спустились во двор Оксиарт и Хориён. И разговаривали они при этом о Спитамене; он ощутил на затылке их взгляды, однако не обернулся, увлек Хомука в боковую аллею, чтобы никто не помешал их беседе.

Хомук молчал. Спитамен его пригласил, ему и начинать разговор.

— Как же так случилось?.. — проговорил Спитамен. — С такой великой армией… и проиграть сражение!.. Невероятно…

Хомук молчал. Под их подошвами шуршал песок. Из кустов высунула голову на тонкой шее лань, выпрашивая лакомства. Спитамен грубовато отпихнул ее: «Не до тебя!..»

— Почему бы Великому царю заранее было нас не собрать под свое знамя? Разве ему неведомо, как искусно согдийцы, бактрийцы, хорезмийцы и дахи владеют оружием?..

— Вы же сами сказали: «…С великой армией…» — усмехнулся Хомук. — Это правда. Под знаменем Великого царя было более десяти тысяч воинов. И еще столько же греческих наемников… Но македонский царь не человек, а дьявол. С ним можно воевать не числом, а умением. Но можно ли победить?.. — Хомук, помолчав, пожал плечами.

— Великий царь Дариявуш до сей поры умел хорошо воевать. Да и командовавший греческими наемниками Мемнон прославился доблестью и верностью…

Хомук с силой ударил кулаком о ладонь и, скрипнув зубами, сказал в сердцах:

— Вся беда в том, что накануне сражения возникли распри между Мемноном и персидской знатью. Грек был осведомлен о превосходной выучке и вооружении македонских всадников. Поэтому он отговаривал Великого царя от открытого сражения, а рекомендовал прибегнуть к стратегии, которой пользуются скифы: избегать встреч с македонским войском и, отступая, уничтожать все запасы. Врагу пришлось бы делать большие переходы, не имея снабжения, у него быстро истощились бы силы… А сам Мемнон хотел пересадить свое войско на корабли, занять острова и лишить армию Искандара поддержки с материка. Так он хотел заставить его отступить…

— И что же? Превосходный план! — воскликнул Спитамен, восхищенный простотой и гениальностью предложенной греком тактики.

Но никогда ее не предложил бы перс. Ибо открыть путь врагу, да к тому же уничтожать собственные поселения, сжигать запасы хлеба, фуража, угонять неизвестно куда скот, тысячные табуны, стада, среди которых начнутся болезни и падеж, если на пути не встретится стоящих пастбищ! Нет, это было равносильно краху, потере всего того, что наживалось многими поколениями. Поэтому для персов этот план был совершенно неприемлем, пока существовала хоть малейшая надежда найти другой выход. А во все времена любой воин, от полководца до пехотинца, всегда надеялся на успех в битве, на победу.

И еще вдобавок ко всему, прибегнув к такой тактике, пришлось бы пренебречь рыцарской честью, которая не позволяет рыцарю уклоняться от сражения с другим рыцарем…

— О, это было нечто страшное, — вспоминал Хомук о битве. — Сначала нам сопутствовал успех и мы, опьяненные близкой победой, слишком близко подошли к врагу, вместо того чтобы держать их на выгодной дистанции, на которой мы доставали их нашими длинными копьями, а сами оставались вне опасности. А когда мы сошлись вплотную, оружие македонян оказалось более действенным. Мы отбросили теперь уже бесполезные копья и схватились за кривые сабли, но ими не так — то просто было достать врагов, вооруженных дротиками. Македоняне пустили в ход это свое страшное оружие. Не подпуская наших воинов к себе близко, они кололи их в незащищенные лица… Слишком много наших воинов полегло на том бранном поле… Искандар взял в плен две тысячи греческих воинов. Он заковал их в кандалы и отправил на каторжные работы в Македонию…

— Здоров ли царь царей? Не задела ли его вражья стрела или сабля?

— Да хранит его Ахура — Мазда от всех бед, ему удалось благополучно покинуть этот ад в окружении верных телохранителей. Теперь он собирает новое войско. Набарзана послал в Мараканду, чтобы он поторопил Намича с ополчением…

— Наше войско готово. Только мы намеревались отправиться к Гранику…

— Великий царь нынче пополняет войско в Вавилоне.

Свернув в боковую аллею, они увидели идущих им навстречу Оксиарта и Хориёна и умолкли. Те, кто привык внимать сообщениям лишь об успехах Великого царя Дариявуша, восторгаться его блистательными победами, само обсуждение предводителями родов страшного поражения при Гранике могло быть истолковано превратно. Все в своем кругу только об этом и толкуют, но стоит появиться постороннему, тотчас переводят разговор на другое. Нынче площади городов и многолюдные улицы кишат людьми, обладающими способностью принимать любой облик — мелкого торговца, дервиша, нищего, иностранного купца. Они — глаза и уши самого Дариявуша и многочисленных представителей его династии. Еще никто не знает, чем чреваты такие разговоры. Однако прошли слухи, что двоих-троих иноземцев схватили и бросили в зиндан — якобы за то, что сеют панику среди согдийцев.

Хориён и Оксиарт подошли, поздоровались. По их глазам Спитамен понял, что они вели беседу о том же, что и он с Хомуком, и им тоже не терпится узнать подробности. Однако ждал, пока они заговорят на интересующую тему сами. Хомук изучающе разглядывал их, потом, словно бросив головню в солому, сказал:

— Готово ли, почтенные, ваше войско, чтобы выступить на помощь Великому царю?

Хориён и Оксиарт переглянулись, затем первый сказал:

— Стоит нам покинуть наше родовое поместье, как мы не только останемся без единого табуна, но будут разграблены наши замки! На прошлой неделе у меня угнали целый табун лошадей. Я с моими воинами с трудом настиг злоумышленников, которые оказали сопротивление, всех их пришлось прикончить. У меня из-за них началась вражда с соседним племенем. Посудите сами, могу ли я при таких обстоятельствах бросить все и отправиться на край земли?..

— У каждого есть заботы, — сказал Хомук, опуская глаза. — Но существуют еще и интересы империи.

— Может, и так, — согласился Хориён. — Но много ли будет от меня проку, если я сам буду там, а сердце и мысли здесь?.. И смогу ли я защищать империю, если моей семье не гарантируется безопасность?

После некоторой заминки в беседу вступил Оксиарт:

— Скажите, уважаемый сахибкирон, это правда, что македонский царь провозгласил себя национальным освободителем, спасителем от персидского ига?

Хомук усмехнулся и довольно долго молчал, прежде чем сказать:

— В греческих городах, изгнав оттуда персов, он ликвидировал сатрапии и объявил их свободными государствами, с собственным правлением и народным судом. Но очень сомневаюсь, что он поступит так же, заняв персидские города.

— Согдиана — не Персия, — сказал Оксиарт, и все посмотрели на него, ибо в его короткой фразе был большой намек. Она прозвучала, как: «А не пора ли нам сбросить персидский гнет, вместо того чтобы спешить на помощь к Дариявушу?..»

На что Спитамен заметил:

— Вы правы, уважаемый Оксиарт, Согдиана есть Согдиана. Однако мало что в нашей жизни изменится, если место Великого царя Дариявуша займет другой царь по имени Искандар.

Оксиарт смотрел ему прямо в глаза, думая: «Ну и пусть две дерущиеся собаки рвут друг друга на части. У них в этой схватке иссякнут силы, и мы не пустим к себе ни ту ни другую!» — но не рискнул произнести это вслух. Спитамен, однако, понял, о чем он думает, и, не отводя пронзительного взгляда, продолжил:

— Если мы не поможем Дариявушу, Искандар легко справится с ним и придет сюда. И вряд ли он проделает такой путь лишь для того, чтобы объявить нас хозяевами нашей земли…

— Если он заставит нас платить ему дань, то какая нам разница, кому ее платить? — сказал Хориён. — По крайней мере нам не придется подвергать опасности ни собственную жизнь, ни жизнь наших воинов, у которых тоже есть семьи, земля, которая требует ухода, и скот, который нельзя оставлять без присмотра…

— Если все будут думать так, то некому будет защищать Согдиану! — в сердцах воскликнул Спитамен.

— Не горячитесь, друг мой, и говорите потише, — негромко произнес Хомук, слегка прикоснувшись к его локтю. — У меня складывается впечатление, что из всех согдийских предводителей вы один рветесь в бой…

— Он молод и горяч, — заметил Хориён с улыбкой. — Я в его возрасте тоже был таким.

— Да, если сегодня Намич объявит сбор войска, я первым приведу своих воинов в Мараканду!

— Однако он не спешит этого делать, — продолжал Хориён с той же двусмысленной улыбкой. — Задает гостям пир, а о главном молчок…

— Скажет. Время еще есть, — сказал Спитамен.

— Разве разносят мусаллас перед тем как вести серьезный разговор? — сказал Хориён. — А гости правителя уже навеселе. Либо Намич вовсе не намерен собирать войско, либо скажет, с каким поручением пожаловал посол Дариявуша, лишь для того, чтобы не ущемить самолюбия Набарзана…

В это время с дворцовой террасы донесся тягучий и громкий голос глашатая, который призывал прогуливающихся по аллеям сада вернуться в зал.

Посреди зала на квадратном мраморном возвышении полыхало, как голубой цветок, пламя, лепестки которого вытягивались и опадали, колебались от сквозняка и приплясывали, и над ними отсутствовали даже признаки дыма. Скорее всего это горел спирт, налитый в небольшое углубление. В зале царила тишина. Над костром стоял, воздев руки, жрец Вагинпат. Губы его шевелились, он шептал молитву. На нем был алый балдахин, и подсвеченное лицо его тоже казалось медно-красным. Вот одна рука его зависла над пламенем, и из нее посыпался порошок из растертого барасмана[28], множество мелких звездочек вспыхивали и гасли, разлетались по сторонам, и помещение постепенно наполнилось пряным ароматом. И Вагинпат стал нараспев читать притчи из Авесты, не сводя глаз с огня, будто в язычках его и искрах видел строки из Священной книги.

Пламя костра постепенно уменьшалось, слабело, и все тише становился голос жреца. И когда последний язычок огня взвился перед тем, как погаснуть, Вагинпат устремил глаза кверху, словно бы следя за его полетом, и, умолкнув, плавно опустил руки, уронил на грудь голову и замер…

Только после этого началась основная часть торжественного приема.

Послы из разных земель и городов поочередно подходили к правителю, степенно раскланивались, желая ему здравия и благополучия, а помощники по их знаку преподносили подарки и складывали у подножья трона. После того, как Намич выслушивал их просьбу, а главный везир записывал, они отходили в сторону. На этот раз их оказалось семеро. После того, как они заняли отведенные им места за дастарханом, везир левой руки представил правителю молодого сановника, недавно получившего должность во дворце и приглашенного на пир впервые. Представляя, он пояснил, чей это сын и чей это внук. Молодой сановник, сверкающий по такому торжественному случаю алмазами, рубинами, топазами, пообещал служить верно, старательно и всегда быть справедливым по отношению к подчиненным, а правитель пожелал ему быть похожим на своих предков и достойным продолжателем их дела, после чего протянул руку, унизанную перстнями, для поцелуя…

Наступил срок, когда Намич должен был сказать, во имя чего он собрал у себя сегодня предводителей родов, вождей племен, правителей городов Согдианы и ее окраин. Хотя все уже знали, для чего прибыл в Мараканду Набарзан, ждали его слова. Наступила тишина. Однако Намич подождал еще минуту-другую, давая присутствующим возможность осознать важность момента и, обменявшись взглядом с послом Великого царя, произнес негромким, севшим от волнения голосом:

— После того, как великий Вагинпат освятил огнем и молитвой стены сии и воздух, и каждое наше слово, воспарив с дымом и слившись с духом огня, достигло слуха Митры и Ахура — Мазды, я могу сообщить вам, уважаемые гости, что наступили трудные времена для нашей империи и Великий царь — да здравствует он во веки веков! — просит нас с вами о помощи…

Намич говорил о македонском царе, который по наущению Анхры — Майнью вторгся в пределы персидского государства, границы которого очерчены самим Ахура — Маздой и потому священны и неприкосновенны. Тучный Набарзан, развалясь в кресле, вслушивался в его слова и одобрительно кивал.

— Год назад, когда обнаглевший македонский царь лишь угрожал копьем из-за Геллеспонта, великий Дариявуш приглашал к пограничной реке Гранику рыцарей, желающих поразвлечься в стычках с отдельными отрядами македонян, а заодно проверить себя. С тех пор изменилось многое. Молодому македонскому царю, видать по всему, покровительствуют их боги… Давайте же и мы с вами соберем воинство, попросим помощи у Ахура — Мазды и Митры, ублажив их достойными жертвоприношениями, и покажем зарвавшемуся Искандару превосходство нашего оружия. Великим Дариявушем обещаны поистине царские награды тому, кто проявит в сражении с врагом рыцарскую доблесть…

После правителя Мараканды выступило несколько предводителей именитых согдийских родов. Некоторые призывали немедленно выступить на помощь Великому царю, другие предлагали сначала собрать с полей урожай, а в садах фрукты, обеспечить скот кормами на зиму и лишь после этого отправиться в поход, который вряд ли продлится долее нескольких месяцев; к следующему лету, если будет угодно Ахура — Мазде, они возвратятся домой и вновь смогут заняться хозяйством.

Намич умел вести политику так, чтобы не ущемлять чьего — либо самолюбия. Он сказал, что те, кому в жизни недостает лишь славы, могут завтра же надевать доспехи и отправляться в Вавилон, где их ждет Великий царь; те же, чьи руки более привычны к сохе, серпу и коруку, пусть занимаются своим делом. Только пусть те и другие будут щедрыми, когда придет пора делиться друг с другом: один — славой, другой — хлебом…

По знаку Намича виночерпии снова стали разливать вино, а слуги — заставлять дастарханы яствами. Громыхнул бубен, зазвенели дутары, запели флейты, грянула ритмичная музыка. Всколыхнулись в дверях между двумя альковами портьеры, и из-за них появились одна за другой, как появляются вечерние звезды, юные полуобнаженные красавицы, плавно ступая в такт музыке. Они сошлись вокруг мраморного возвышения, где недавно горел костер, и вновь там взмыли голубые языки пламени, и девушки расступились, танцуя; по их изгибающимся рукам, плоским животам, округлым бедрам, нежным лицам скользили теплые блики огня, и чудилось, что не танцовщицы вовсе демонстрируют свое искусство, а извиваются и колышутся ожившие языки пламени. Их танец длился, пока горел костер. Последний сполох озарил танцовщиц и угас, и никто не заметил, как они исчезли за портьерой…

И сразу музыка сделалась тише, мелодичнее и послышался, как бы вплетаясь в нее, чарующий голос известного в Мараканде певца. Он пел старинную песню об Афросиабе, о его человеколюбии и подвигах во имя благоденствия Родины. Песня эта была любима в народе, и ее всегда слушали, замерев, затаив дыхание. Вот и сейчас кто сидел прямо, прислонясь затылком к стене и полуприкрыв глаза, а кто внимал голосу певца полулежа, облокотясь о горку подушек, а кто, держа в руках чашу с мусалласом, не успев допить и забыв про него…

Когда песня кончилась, вновь все оживились, завозились, усаживаясь поудобнее, так, чтобы была получше видна середина зала. Ибо там появился приглашенный из далекой Индии маг. Он вынул из-под черного балахона фарфоровую чашу. Ему подали небольшой факел. Маг поднес огонь к чаше, и над ней возникло пламя. Он отбросил факел, который был пойман помощником на лету, и поднес чашу близко к лицу, рискуя опалить бороду и усы. Запрокинув голову, он широко открыл рот и влил в него струю огня…

Гул прокатился по залу. Но будто этого было мало, маг дунул — и изо рта его вылетел радужный светящийся шар, плавно взмыл к потолку, повергая в изумление собравшихся…

Некоторые, не удержавшись, вскакивали с места, подходили ближе, следя за манипуляциями мага, дивились творимым им чудесам, то и дело восклицая: «Ну и ну!..»

— Черт знает что вытворяет этот колдун из Индии!.. — услышал Спитамен и обернулся.

Рядом с ним стоял, шумно дыша, тучный Набарзан. Широкий пояс с золотыми бляхами едва охватывал его живот, не давая расползаться полам златотканого халата. Набарзан кивнул ему, как близкому знакомому, хотя виделись они всего единожды у сатрапа Бактрии Бесса, когда Спитамен ездил туда к нему, чтобы сказать, что его подданные, живущие близ границы Согдианы, слишком часто стали совершать разбойные набеги на летние кочевья согдийцев и угонять их скот. Тому минуло года три. Набарзан и тогда был дороден, а теперь стал совсем толстый, лицо лоснилось от жира, подбородок с редкими щетинками тонет в складках. Спитамен ответил на приветствие и справился о здоровье. Тот поблагодарил кивком и выставил короткую руку, чтобы упереться в деревянную, покрытую резьбой колонну, и сказал:

— По пути сюда я был у Бесса. Он давно собрал воинство и дожидался тебя.

— Разве он без меня не знает дороги? — усмехнулся Спитамен.

— Быть может, и ты относишься к тем, кто хочет сначала собрать урожай?.. Глядите, как бы ваши закрома не стали добычей Искандара!

— Мой урожай — моя забота, — сказал Спитамен. — А кони у нас тоже оседланы, оружие всегда наготове.

— Тогда почему же Бесс тобой недоволен?

Спитамен внимательно посмотрел на Набарзана, пытаясь угадать, что кроется за его словами, ибо люди, подобные ему, сказав три слова, двадцать три держат в уме. И в Согдиане, и в Бактрии, и в Хорезме, во всей восточной части империи известно, что Бесс — любимец и правая рука Дариявуша. Оказаться у него в немилости — все равно, что попасть в опалу у самого Великого царя.

— Не знаю, чем я не угодил почтенному Бессу, — обронил Спитамен.

— Насколько мне известно, ты не откликнулся на его послание, где он велит тебе поторопиться.

«Пусть он повелевает у себя в Бактрии! — подумал Спитамен. — А у нас хватит и одного сатрапа Намича. И чего сует нос в дела Согдианы?..» Усмехнулся краем рта и сказал:

— А молчание разве не ответ?

Набарзан несколько мгновений испытующе смотрел ему в глаза. В его редкой встопорщенной бородке застряло несколько крупинок риса.

— Ответ, и довольно красноречивый, — согласился он. — Очевидно, Бесс ждал не такого ответа.

Надменный Бесс к месту и не к месту — ироничным ли замечанием при упоминании имени Намича, плоской ли шуткой в его адрес, а иногда и просто так, ни с того ни с сего — любит подчеркивать свое пренебрежительное отношение к правителю Мараканды, старается все делать для того, чтобы окружающие знали, что он по родственной линии ближе к Дариявушу, нежели сатрап Согдианы, наверно, считая, что это дает ему право распространять собственное влияние на вождей соседних Бактрии согдийских племен и старейшин родов… Не поймет никак хитрая бестия Бесс, что согдийцы испытывают одинаковую неприязнь ко всем Ахеменидам. Вот и сегодня, несмотря на специальное приглашение, посланное за много дней вперед, Бесс отсутствует на этом пиру…

— А какого же ответа ждет Бесс? — спросил Спитамен.

— Он относится к тебе с большим почтением. Считает, что в схватке с двурогим царем македонян он может стать правой рукой Великого Дариявуша, а ты левой.

Спитамен опять усмехнулся, подумав, что Искандар нацелил свои рога в бок великой империи Ахеменидов и Великий царь наскоро сооружает щит, о который македонский бык разбил бы себе лоб… А если вникнуть, сцепились два дракона. Разве скажешь, какой дракон лучше, а какой хуже. Дракон — он и есть дракон…

Согдийцам давно известна жадность Дариявуша. Немало он попил их крови, пока утверждал тут свою власть, назначал сатрапами своих родственников, а теперь все лучшее, что производят согдийцы — сафьян, ткани из хлопка и шерсти, глиняную посуду, украшения из золота и серебра, седла, сбрую, — и то, что они выращивают на земле, рекой течет в Персию. А Дариявушу все мало и мало. Теперь подавай ему еще и сыновей согдийских, чтобы он бросил их в алчную пасть македонского дракона.

Слишком затянулось молчание гордого согдийца. Раздраженный этим, Набарзан, желая дать понять, что не нуждается ни в каком ответе, ни в положительном, ни в отрицательном, оттолкнулся рукой от колонны и, грузно развернувшись, направился к беседующим возле алькова, где сидели на сури музыканты, Оксиарту и Хориёну.

Настроение у Спитамена было испорчено. Он смотрел на мага и толком не видел, чем это так бурно восторгаются присутствующие, а музыка уже не дарила душе его покоя. Постояв еще немного, он выбрался из толпы и направился к Намичу, удобно расположившемуся на троне. Приблизившись, отвесил поклон, коснулся губами тыльной стороны своей руки и, сделав ею плавное движение в сторону правителя, попросил соизволения обратиться.

— Слушаю тебя, верный Спитамен, — сказал Намич.

— Заранее прошу простить меня, если в столь прекрасный вечер слова мои покажутся облаком, омрачающим его, — сказал Спитамен, прижав правую руку к груди.

Намич приветливо улыбнулся.

— На этом дастархане мы видим много всяких яств, и сладких, и кислых, и горьких. Слова тоже имеют не одинаковый вкус, однако без них в беседе не обойтись.

— Даже не знаю, с чего начать, дабы не испортить вашего настроения…

— Настроение — то же, что смена погоды. Как лучи Солнца, пронзив тучи, разгоняют их, так и слова, сказанные к месту, изгоняют мрак из души собеседника.

— Боюсь, слова мои не так лучезарны, как руки Митры… Я уже приготовился выступить по зову Великого царя к Гранику, но черная весть о нашем поражении вынудила меня повременить с этим…

— Разве подобная весть — не сигнал к тому, чтобы поторопиться? — перебил Спитамена Намич, высоко подняв полукруглые брови.

— А кто защитит Согдиану, когда македонский царь придет сюда?

— Тьфу, тьфу, тьфу, типун тебе на язык! — замахал рукой Намич. — Потому и нужно убить дракона там, чтобы он не приполз сюда! Войско Дариявуша — это необозримое море, а войско Искандара Зулкарнайна — всего лишь небольшое озеро. И море поглотит это озеро.

— И небольшое озеро способно в бурю затапливать берега, повелитель.

— Наш берег далек. Пока волна докатится до нас, она уйдет в песок.

Спитамен, опустив глаза, проговорил смущенно, будто ему было неловко признаваться в этом:

— Из-под Граника вернулись мои люди. И все как один говорят, что среди военачальников Великого царя нет единства. По их наущению отстранен от руководства обороной во многих битвах испытанный Мемнон. Так Дариявуш отблагодарил этого грека за преданность. Ахура — Мазда не одобрил поступка царя. Дариявуш проиграл битву, несмотря на то, что собрал у Граника немалые силы. Туда прибыли со своим войском сатрапы Геллеспонтской Фригии и Великой Фригии, Лидии и Ионии, Каппадокии и Киликии. И все они разлетелись, словно мухи от взмаха коровьего хвоста. Великому царю никогда больше не собрать такого войска… Он зовет нас нынче в Вавилон. Но пока мы туда придем, там уже будет Искандар Зулкарнайн. Он следует по пятам Дариявуша, опозорившего себя бегством с поля битвы…

— И стены имеют уши, мой друг, не произноси таких слов громко.

— Знаю, Мараканда наводнена доносчиками Дариявуша. Но всюду уже шныряют лазутчики македонянина Искандара. Не признак ли это того, что он вознамерился прийти сюда?

— С горсткой — то воинов?.. — засмеялся Намич.

— С горсткой, но какой! Каждый из его воинов проходил специальное обучение. Залог успеха Искандара в умении в кратчайший срок преодолевать большие пространства, наносить молниеносные удары. Только таким путем он имеет возможность добывать необходимый провиант и золото. А наш Великий царь слишком медлителен, и его огромное войско неповоротливо…

— Что же ты предлагаешь, хитроумный Спитамен? — спросил Намич, не сводя с него пронизывающего взгляда, сделавшегося вдруг суровым и холодным.

— Саблю ломает более прочная сабля, в скачках обгоняет тот конь, что выносливее. Пока дракон доползет сюда, мы должны обучить свое войско. А сейчас руки моих воинов более привычны к серпу, нежели к мечу. Их могут легко одолеть обученные воины Искандара. Я знаю это и не возьму на себя греха…

— А Бесс, мне сообщили, уже выступил, — тихо заметил Намич, отводя глаза.

— Бесс всегда подчеркивал свою близость к Великому царю, — сказал Спитамен, решив сыграть на самолюбии Намича. — Вряд ли он мог поступить иначе.

— Я тоже из Ахеменидов, — счел нужным заметить правитель, и Спитамен понял, что стрела его попала в цель. — А Согдиана — часть Ахеменидской империи. Великий царь в конце концов поймет, что главная опора его — Согдиана, а не Бактрия. Ты, наверное, прав, не резон нам приносить в жертву дракону наших необученных воинов. Однако мне над твоими словами надо подумать, хитроумный Спитамен.

Спитамен опустил глаза, чтобы блеск их не выдал его ликования. Намич и сам хитер и коварен, хоть и называет его «хитроумным». Конечно же, он блюдет свои интересы. Он знает: бактрийское войско обучено не лучше, чем согдийское, и надеется, что Бесс из первого сражения выйдет изрядно потрепанным и обессиленным и тогда Намич станет диктовать ему свои условия и докажет, что он еще более знатный Ахеменид. Кто сильнее, тот и ближе к Великому царю. Как бы тот и другой еще не стали искать убежища в Согдиане, спасаясь от македонского дракона…

Намич улыбнулся своим мыслям и промолвил:

— Займись, Спитамен, войском. Научи каждого из воинов тому, что умеешь сам. Если дракон все же приползет, он должен сломать свои зубы о согдийские крепости. Но… — Намич поднес к губам указательный палец: — …Набарзану об этом ни слова.

Спитамен развел руками. И после паузы признался:

— Меня тревожит другое.

— Говори, — разрешил Намич.

— На вашем пиру присутствуют правители многих приграничных городов, вожди племен. Вы обратили внимание, сколь безмятежны их лица? Я не заметил на них ни малейшей обеспокоенности…

— Здесь присутствуют Датафарн, Хориён, Катан, Хомук, Оксиарт, я поговорю с ними.

— А известно ли вам что-нибудь о намерениях Шаха Хорезма Фарасмана? Он наш северный сосед, и если дракон доползет до нас, то наши беды не минуют и его. Силы у Хорезма значительные, но их нужно собрать в хороший кулак…

— Я свяжусь с Фарасманом, который тоже приглашен на пир. Согдиана и Хорезм исстари служили друг другу опорой в черные дни. С ним мы договоримся.

Спитамен заметил, что по краю зала вразвалку, слегка пошатываясь и придерживаясь рукой за колонны, идет Набарзан. Лицо его после выпитого стало багровым, взгляд подозрительным и придирчивым. Он отвесил правителю поклон и направился к тому месту, где сидели за дастарханом Оксиарт и Хориён, вновь принявшиеся за трапезу и мусаллас, развязавший им языки. Они разговаривали о чем-то веселом и громко хохотали. Спитамен опустился с ними рядом и взял с дастархана пустую чашу. Появившийся за его спиной черный раб с глиняным кувшином налил ему янтарного мусалласу. Оксиарт придвинул блюдо с румяными кусками мяса, обжаренного на углях, с прилипшей кой-где золой, пропитавшейся жиром. Спитамен медленно, наслаждаясь сладостью и ароматом, выцедил мусаллас, отрезал себе жирный кусок горячего мяса с ребрышком. Остальные тоже последовали его примеру, осушили чаши, положили на хлеб кебаб и стали есть, не прерывая плавной беседы, текущей на пирах весело и складно.

Спитамен вдруг заметил, что сидящие рядом перестали жевать, смотрят куда-то в сторону и тоже обратил взор туда. В проеме двери задержалась, взявшись за косяк, юная девушка в белом платье. Хотя лицо ее было прикрыто до глаз, сквозь тончайший шелк просвечивали ее алые губы и тонкий прямой нос. Черные как смоль волосы уложены на голове в узел и переплетены тончайшими нитями белого и розового жемчуга, а на светлом лбу полумесяц, усыпанный алмазами. Широкий рукав соскользнул к локтю, оголив руку, которой она держалась за косяк, на ней сверкали браслеты, словно предназначением их было ослеплять всякого, кто ею залюбуется, предохраняя от сглаза. Это была Торана. В сопровождении четырех рабынь она царственной походкой проследовала к своему креслу и села, поставив ноги в маленьких, расшитых бисером, башмаках на бордовую бархатную подушку. Рабыни расположились на ковре у ее ног.

И все, у кого был налит мусаллас, поставили чаши на дастархан, не допив. Прекратились разговоры между подвыпившими сановниками, и, пока они выбирали новое направление для беседы, в зале некоторое время царила тишина.

Спитамену вспомнились слова старого скитальца с ликом святого, встреченного им недавно на охоте, будто некий художник, увидев невзначай эту особу, потерял из-за нее голову. «Видать, и вправду чувствительно к красоте сердце художника…»

Оксиарт заметил, что Спитамен не отводит от принцессы взгляда дольше, чем позволяет приличие, медленно допил мусаллас, утер усы и тихо промолвил:

— Не забывайте, воин, по глазам легко читаются мысли.

— А принцесса и впрямь хороша, да продлит Ахура — Мазда ее годы.

— Увы, красота не всегда бывает источником радости. Гораздо чаще она приносит страдания.

— Кто любит, тот готов пройти через тридцать три страдания, чтобы обрести счастье, — улыбнулся Спитамен.

— Говорят, некий молодой художник угодил в темницу из-за любви к принцессе. И вряд ли его страдания увенчаются радостью, — сказал Оксиарт, вздохнув.

— Художник? — переспросил Спитамен и поставил обратно чашу с мусалласом, которую взял было в руки. — Что за художник?

— Явился, рассказывают, к Намичу молодой художник и предложил украсить фресками стены новых помещений во дворце. Чтобы проверить, на что тот способен, правитель поручил ему разрисовать одну из комнат… И сколь же велико было его изумление, когда он спустя несколько дней увидел на стене едущую на белом слоне свою дочь. «Знаешь ли ты, кто это? — спросил Намич и возмутился, когда художник кивнул в ответ. — И как ты, простолюдин, осмелился взглянуть на нее?!..»

«Ахура — Мазде было угодно, чтобы она привиделась мне во сне. Он и водил моей рукой, когда я рисовал принцессу», — ответствовал художник.

«Сколько ты просишь за свою работу? Получай плату и убирайся!»

«Во сколько же сам правитель, знающий толк в искусстве, может оценить то, что он видит здесь?» — спросил хитроумный художник.

«Это бесценно, — сказал, помолчав, Намич, не отрывая глаз от фрески. — Проси, сколько хочешь, я не поскуплюсь».

«Не надо мне ни золота, ни драгоценностей…»

«Чего же ты хочешь?» — сурово посмотрел на него Намич.

«Я хочу ее получить в жены», — кивнул художник на изображение девушки.

— Отважный джигит, коль осмелился это сказать, — усмехнулся Спитамен, с вниманием слушавший рассказ Оксиарта.

Взбешенный Намич тут же вызвал стражу и велел бросить беднягу в темницу.

— И поделом, — заметил молчавший до сих пор Катан. — Наглость должна быть наказуема. Как говорится, по одежке протягивают ножки.

— Любовь не одежка. Она приходит и к шаху, и к нищему, не спрашивая соизволения, — резко проговорил Спитамен, сурово сомкнув брови. — Тот же, кого она ни разу в жизни не посетила, достоин сочувствия…

— Не родственником ли этот художник тебе доводится? — спросил, тихо засмеявшись, Оксиарт, желая свести все к шутке, чтобы за дастарханом не возникла ненароком ссора: ведь из-за малых пустяков — неосторожно брошенного слова, интонации, показавшейся кому-то непочтительной, — порой разгораются скандалы.

— Это чувство даровано нам всевышним, однако по вине самих людей оно часто превращается во зло. Не дремлет Анхра — Майнью и творит свое недоброе дело. Именно так, — гнул свое Спитамен, ему было жаль несчастного художника, который сейчас томится в сыром подземелье, стены которого облеплены мокрицами, из-за этой красавицы, а она об этом даже и не подозревает.

— Не знаю ни одного, кому любовь принесла бы счастье, — настаивал на своем и Катан. — Потому те, кто прошел через это и умудрен опытом, всячески стараются оградить собственных детей от такой напасти, дабы не обливались они потом горючими слезами…

— Э-э, ты не прав, дружище, — вступил в разговор мудрый Хориён и коротко засмеялся: — Ребенок при рождении плачет, словно недовольный своим явлением на свет. Но потом человек так привыкает к жизни, что, состарившись, опять плачет: ведь придется покидать белый свет, хотя и в потустороннем мире его ждут еще большие блага…

Слова Хориёна заставили всех улыбнуться и задуматься. Поистине, человеку трудно угодить.

Уже было далеко за полночь. Во многих светильниках выгорело масло, пламя на них опало, и они стали светить тусклее. Однако все было рассчитано так, что они окончательно погаснут, когда начнет светлеть небо и Митра брызнет из-за заалевшего горизонта первыми лучами. Не переставая играла музыка, одни певцы сменяли других, нежных танцовщиц, каждую из которых можно было сравнить с полевым цветком, сменяли юноши, от искрометного танца которых трудно было не прийти в восхищение.

Когда в светлеющем небе начали таять, как леденцы, звезды, Спитамен предложил выпить еще по чашке мусалласа и сказал:

— А теперь, друзья, с вашего позволения, не обессудьте, я покину вас. К вечеру я должен быть дома, ибо соберутся на совет старейшины.

Сидящие по левую и правую от него стороны сотрапезники закивали, соглашаясь, головами и пожелали ему доброго пути, сказали, что, как только взойдет солнце, и сами отправятся в дорогу.

Спитамен незаметно покинул зал, проследовал по длинной террасе, которую пересекали полосы света, падающего из окон. У разведенных во дворе костров грелись воины, ожидая появления своих предводителей. Спитамен, спускаясь по ступеням во двор, был замечен слугами раньше, чем сам увидел их. Они повскакали с мест, отвязали Карасача и, вмиг оседлав, подвели к хозяину. Воины надели оружие, сели в седла. Один из них сделал знак привратникам, и они отворили ворота…

Навруз

Весна всегда спешит явиться в Согдиану. О своем приближении она возвещает звоном ручьев и помутневшими водами рек, грозящих выплеснуться из берегов, цветением серебристых подснежников и голосами перелетных птиц. Куда ни глянь, всюду ощущаешь пробуждение природы, свежее дыхание молодой зелени. В Согдиану пожаловал Навруз. Сегодня[29] день весеннего равноденствия — сравниваются ночь с днем, а завтра день уже станет чуточку длиннее. И капризная зима, как ни противься, с каждым днем будет уступать набирающей силу весне, отходя к вершинам гор, где ледяные крепости ее неприступны… А ведь и недели не прошло с того дня, когда с неба низвергался холодный ливень, перешедший ночью в снегопад. Утром люди встали и увидели, что земля вновь белым — бела. Старики говорят, что снег по весне выпадает по просьбе тополиных сережек. Сережки тополя, якобы созрев и отяжелев, просят Небо укрыть землю мягкой подстилкой, чтобы они, падая с высоты, не расшиблись. Вот и исполнилось их желание, они благополучно опали, устлав землю поверх снега пушистым ковром. И тотчас снег растаял, побежали звонкие ручьи, на деревьях и кустах набухли почки, всюду разносятся веселые голоса птиц: они чинят старые гнезда и строят новые…

А вот и Навруз явился. А с ним в Согдиану вступил Новый год. Кажется, в самом воздухе растворено праздничное настроение, люди надели на себя самое нарядное и, позабыв о заботах и печалях, предаются веселью. На площадях полыхают священные костры, вокруг них, взявшись за плечи, танцуют джигиты и девушки; разбившись на группы, поют песни, затевают веселые игры. Крики, смех. Знакомые, встречаясь на улице, поздравляют друг друга с Новым годом, праздником весны, Наврузом.

По завету предков в этот день положено веселиться, выбросив из головы мысли о горестях и тяготах, и тогда весь год тебе будут сопутствовать удача, радость. Если ты кому-то задолжал — избавься от долгов до наступления Навруза. Если ты кого-то понапрасну обидел — извинись, попроси прощения, и да воцарится в следующем году мир между вами. Не будь себялюбцем, будь со всеми прост, непосредствен, забудь о зависти, не участвуй в кознях. Проявляй почтение к тем, кто старше тебя, и к тем, кто младше. С приходом Навруза начни день с поздравления родителей, поднеся им подарки, и спеши получить благословение старейшины рода. Если ты не беден, не поскупись на пожертвование сиротам, безродным, бездомным, раздай милостыню нищим. Не пренебрегай возможностью помочь калеке, слепому, протяни руку всякому, кто в ней нуждается. И особенно будь почтительным к женщине, благодаря которой бесконечна жизнь на земле.

В замке Кала[30] Оксиарта в ночь накануне Навруза никто не сомкнул глаз. Если бы кто и хотел вздремнуть минуту-другую, вряд ли ему удалось это из-за разносящейся с главной башни музыки, которую было слышно далеко окрест. Громыхали бубны, ревели карнаи, нежно пели сурнаи, звенели литавры. Посреди обширного двора, мощенного квадратными плитами, горел костер, и алые блики его скользили по высоким стенам и стрехам домов, а вокруг клокочущего огромного казана хлопотали женщины. Ровно две недели назад они посеяли пшеницу, и она успела пустить ростки, из которых они готовят нынче сумалак — сладкую патоку. Сумалаком положено потчевать каждого, кто в день Навруза переступит порог твоего дома. Верховодит среди женщин Сарвинозим, жена Оксиарта, она считается непревзойденной мастерицей в приготовлении сумалака.

— Эй, Равшанак, где же ты?.. — уже в который раз окликнула она свою дочь, оглядываясь по сторонам, и провела рукой по глазам, заслезившимся от дыма. — Иди и ты помешай немного сумалак, не оставайся в стороне!..

Равшанак выбежала из подвального помещения, где содержались в деревянных клетках ручные гепарды — видимо, потчевала любимцев чем-то вкусным, — взяла у матери большую ложку с длинной ручкой и, шепча молитву, принялась мешать в казане вязкую коричневую массу, поверхность которой была затянута стелющимся паром.

— Ты безгрешное дитя, Ахура — Мазда исполнит все твои желания, проси у него счастья, дочка, для себя и для других, — сказала одна из женщин, стоящая по другую сторону котла и тоже помешивающая варево.

Девушка прыснула, озорно сверкнув глазами:

— Сначала я должна узнать о ваших грехах, тетушка, а потом я подумаю, стоит ли просить за вас Ахура — Мазду!

Женщины рассмеялись.

— А знаешь, почему в этот день люди варят сумалак? — спросила одна из них у девушки.

Равшанак отрицательно покачала головой:

— Расскажите.

— Что ж, послушай… Жила в Чогониеме бедная — пребедная семья: отец, мать да восемь их детей, мал мала меньше. Семеро сыновей и самая младшая дочка росли быстро, старались трудиться, отцу, матери помогать, да какие у них силенки, чтобы на хлеб заработать… Словом, семья еле сводила концы с концами, перебивалась с хлеба на воду. Легко ли растить столько детей, если старшему еще только четырнадцать лет, а у тебя ничего нет, кроме единственного тощего осла… — рассказчица посмотрела в сторону сидящих неподалеку от костра на мягкой рогоже старых женщин и стариков, поочередно потягивающих чилим[31] и тоже прислушивающихся к разговору: дескать, правильно ли рассказывает? Один из седобородых и седая старуха степенно кивнули. И женщина продолжала: — А то, о чем я хочу тебе, дочка, поведать, случилось в самой середине «авджи илик узилди»… По глазам вижу, не знаешь ты, что это такое. Это, дочка, самый трудный для крестьянина период весны, когда запасы минувшего года кончились, а урожая нового года еще ждать и ждать… Однажды отец семейства взял под уздцы шатающегося от слабости осла и отправился в лес по дрова, чтобы в доме хоть и голодно, но тепло было. И день его нет, и два его нет, и неделю нет. Дети плачут, есть просят. Мать поначалу совсем было пала духом: муж сгинул без вести, теперь все заботы о детях на ее плечи лягут. Что делать? Малыши ее тают на глазах, как свечи, плачут, за подол ловят, а есть нечего. Несчастная женщина, не зная, как их успокоить, решила обмануть, чтобы хоть ненадолго унять их плач. «Вот сейчас я вам приготовлю еды, только не плачьте!..» — говорит она детям. Налила в котел воды, развела под ним огонь. И дети умолкли — поверили. Не знают бедняжки, что нету у матери ни крупы, ни масла. А ей больно на них смотреть, прямо душа разрывается. Что делать, как быть? Отчаявшись, нарвала она зеленых ростков только что взошедшей пшеницы и бросила в кипящий котел. А вода бурлила, ростки всплывали. Дети могли увидеть, что в казане плавает трава и снова поднять вой, от которого можно было сойти с ума. И поспешила бедная женщина к реке, набрала в подол несколько булыжников и опустила их поверх ростков, подбросила в очаг побольше дров. «Сейчас, мои милые, я вас накормлю, сейчас, мои крошки…» Дети уселись вокруг казана на корточках, глаз с него не сводят… И несчастная мать, не выдержав, сама залилась слезами и вслух взмолилась, воздев руки к небу:

— О превеликий Ахура — Мазда, помоги мне, слабой женщине! Или убей меня раньше, чем станут один за другим умирать от голода мои дети!.. Ты же сам одарил меня этими несмышленышами, и я должна их растить. Почему же, осчастливив меня ими, ты не заботишься об их пропитании?! — причитала женщина вне себя от горя.

А лица ее детей просветлели, в глазах, устремленных в кипящий казан, высохли слезы; дети переглядывались и улыбались, радуясь, что мать готовит им что-то вкусное. В казане бурлила вода, постепенно выкипала, и чем меньше оставалось ее, тем громче становились стенания несчастной женщины. Она молилась, стоя на коленях. Ей показалось, что из казана запахло чем-то вкусным, и она решила, что сходит с ума. Обессилев, упала без памяти. Сколько пролежала, и сама не ведает, да только когда пришла в себя, ей привиделось, будто с неба опустилась красивая крылатая женщина, поставила возле нее большую глиняную чашу, ласково провела рукой по голове и, промолвив: «Все будет хорошо…» — вновь вознеслась прямехонько к Солнцу.

Очнулась она, как от толчка, и что же видит?.. Сидят дети вокруг казана, что-то черпают ложками со дна его, густое, ароматное, и с удовольствием едят.

— Ой, мама, как вкусно! Спасибо, — сказал старший сын.

Вот так исстрадавшееся материнское сердце сотворило чудо — траву и камни превратило в сумалак.

Сидящие на рогоже женщины, передохнув, принялись делать самсу, начиняя шпинатом, мятой, щавелем, лебедой, и складывать на белую скатерть. А одна из них топором разрубила на куски большую тыкву, очистила от семечек и уложила оранжевые куски на противень, чтобы затем испечь в тандыре.

В день Навруза скатерти расстилаются во дворах под навесами, в садах в тени деревьев, в горах на берегах ручьев и родников, и они не должны ни на минуту оставаться без яств, постоянно сменяемых, без кувшинов с прохладительными напитками, и всяк, кто проходит мимо, будет приглашен принять участие в трапезе, утолить жажду; а если кого, зазевавшись, не пригласили, он может сам подсесть к скатерти, отведать, чего душа желает, и завершить трапезу молитвой, за что хозяева ему будут благодарны.

Пожилую женщину, поведавшую легенду о сумалаке, сменила другая, приняв у нее большую длинную ложку, вязнущую в густой патоке. А та села на рогожу, ей подали шербет, и она, чтобы подруги не заскучали и не потянуло их ко сну, принялась рассказывать другие предания, короткие и длинные, которых она знала массу, загадывать загадки, смешить забавными историями, происшедшими якобы с ее знакомыми.

В другом конце двора, вблизи конюшен, заполыхал другой костер, и Равшанак увидела собравшихся возле него своих подружек и парней. Оттуда вскоре донеслись веселые возгласы, смех, песни.

Наслушавшись былей и небылиц, смешных историй и вдоволь насмеявшись, Равшанак вновь передала ложку матери и вприпрыжку побежала к костру, где веселились ее сверстники. Да тут и детворы, оказывается, было полным полно, они носились друг за дружкой, играли в прятки, а один из мальчишек чуть не сбил Равшанак с ног, за что получил от нее подзатыльник. Подружки затеяли с парнями игру в жмурки. Увидев Равшанак, они кинулись к ней, приглашая включиться в игру, завязали ей платком глаза и разбежались врассыпную, хлопая в ладоши.

Вдруг от костра, где готовился сумалак, донесся шум. Там началась какая-то суматоха. Послышался звон разбиваемой посуды, разлетающихся по каменным плитам двора черепков. И если бы не смех женщин, то можно было бы подумать бог знает что. Это они всего-навсего мазали друг дружке лица мукой. А седобородый старец хватал старые, отслужившие век кувшины, блюда и, высоко подняв над головой, грохал их о каменные плиты.

Поняв, что скоро рассвет и Навруз на подходе, девушки и парни тоже стали осыпать один другого мукой, бить специально принесенную старую посуду. Ибо с уходом старого года в доме не положено оставлять и старых вещей, надтреснутой, сколотой посуды, протертой и порванной одежды. Из комнат слуги охапками выносили старые потрепанные подстилки, рваную одежду, утварь и бросали в костер. Пусть вместе со старьем исчезнут былые горести!.. Со всех концов замка сбежались к кострам дети. Даже малыши, которых родители с вечера уложили спать, спохватясь, выбрались из постелей и прибежали сюда. Они — то знали, что теперь начнется самое интересное — радение.

Сначала к радению приступили пожилые женщины. Вот одна из них, полная, с растрепанными седыми волосами и горящими глазами, похожая на старую колдунью, выступила в середину круга, приблизившись к самому краю костра, ее едва ли не касались высокие языки пламени, развела в сторону руки и, сопровождая взглядом летящие к небу искры, стала ритмично топтаться на месте, поворачиваясь то влево, то вправо и мотая головой, что-то бормоча и время от времени выдыхая в костер: «Хуув — в–в!.. Хуу — в–в — в!..»

И другие женщины постепенно задвигались в такт ей, прилаживаясь к ее ритму и вместе с ней выдыхая: «Хуув — в–в!..»

Освещенный пламенем хоровод женщин, обсыпанных мукой и казавшихся седыми, медленно двигался вокруг костра. А женщина в середине круга все убыстряла и убыстряла движения, и позванивали на ней монисты, кулоны, браслеты. Широкие рукава, словно крылья, мелькали над костром, грозя воспламениться. Вот она перевела дыхание и после долгой паузы запела:

И все нараспев дважды повторяют последнюю фразу:

Голос у женщины — запевалы оказался неожиданно красивым и мелодичным. Она пригладила волосы, улыбнулась и словно помолодела.

Теперь женщины, крепко взяв друг друга под руки, делали шаг то вправо, то влево, то вперед, то назад и, задирая кверху лица, разом выдыхали в светлеющее небо, где уже таяли звезды: «Хуув — в–в!..»

А голос запевалы все набирал силу, становился звонче, взмывая ввысь, обгоняя искры и дым костра.

Женщины помоложе стали одна за одной отделяться от общего хоровода, казавшегося им чересчур медлительным, и уже в одиночку самозабвенно отдавались танцу, будто демонстрируя, как они стройны, гибки, как притягательно красивы. Иногда они издавали то вопли, то стоны, будто исторгали из себя, изгоняли из сердца скопившиеся за целый год тоску, уныние, страдание. Да, конечно, каждая из них о чем-то думала, мечтала, у каждой были неисполнившиеся желания, и нынче, в ночь перед Наврузом, с помощью ритуального танца они стряхивали с души, освобождались от всего, что заставляло их проливать слезы, и со словами песни слали к небу свои мольбы быть к ним в следующем году помилостивее, одаривать их почаще радостями…

Наверное, уже более часа длилось радение. Движения начавшей его пожилой женщины постепенно сделались вялыми, вдруг она покачнулась, стала заваливаться на бок, успела проскочить сквозь цепь хоровода и свалилась без чувств. Кто-то брызнул на нее водой, дал попить. Одной молодухе, ждущей, оказывается, ребенка, тоже сделалось дурно. Но ей не дали упасть, подхватили, отвели в сторону, усадили на курпачи, постланные в три слоя…

Смолк голос певицы, но танцующие вроде не замечали этого; женщины постарше толклись на месте, закатывая глаза и шевеля губами, молодые же изгибались, точно змеи, то поднимая вверх руки, то опуская. И от глубоких вздохов — хуув — в! — колебалось пламя костра. «Хуув — в–в!..» Еще кто-то из танцующих рухнул. Через нее переступали, не прекращая танца, спотыкались, пока кто-то не оттащил упавшую в сторону.

Женщина — запевала отдохнула, отпила из ведра холодной воды, ополоснула лицо, проворно поднялась и опять присоединилась к радеющим.

Последние звезды в небе исчезли. Быстро светало. Костер постепенно угасал, и теперь над ним курился только дым. Слабели голоса поющих, стали замедленными движения танцующих. То одна, то другая из женщин отделялась от хоровода, усаживалась на подстилку, обмахиваясь ладонью и тяжело дыша. Та, что начала радение первой, закончила его последней.

С восходом солнца все приступили к дневным хлопотам, предваряющим любой праздник; дети, балуясь и шумя, вновь стали носиться вокруг костра.

В огромном глиняном кувшине принесли шербет, несколько дней настаивавшийся на сушеных абрикосах, персиках, яблоках, разлили его по чашам и разнесли всем, кто теперь отдыхал на подстилках после радения.

…А по соседству, в другом небольшом уютном дворике, обнесенном высокими каменными стенами, по которым карабкался, переплетаясь, виноград, сидели в беседке Хориён и Оксиарт, услаждая себя приятной беседой и молодым мусалласом. Еще дымились только что погашенные факелы, вставленные в специальные гнезда в стенах, а на серебряной посуде уже отражался матовый свет утра. Двоюродные братья всю ночь просидели, не вставая, на деревянном помосте, застланном в несколько слоев мягкими кошмами, и за разговором не заметили, как пролетели часы, вслед за которыми поспешил Навруз. Мотыльками порхали вокруг них слуги, то и дело меняя закуску, унося, что успело остыть, и ставя взамен дымящиеся от жара шашлыки, испеченных в тандыре фазанов с чесночной приправой, подливу из перепелиных языков и толченого ореха.

Из-за высокой стены время от времени доносились голоса женщин, крики детворы, но увлеченные беседой братья их словно не слышали.

— Что ж, брат, у тебя, значит, нынче двойной праздник, — сказал Хориён, осушив чашу и утерев пальцами усы. — И Навруз, и помолвка дочери.

— Воспользовавшись поводом, я послал гонца с приглашением к Спитамену, которого в последнее время не заманишь ни на какой пир.

— Да, он постоянно в хлопотах. Только в каких, непонятно. Должно быть, у вас к нему важное дело, коль послали специального нарочного.

— Хотел купить десять-пятнадцать скакунов из его табуна, чтобы посадить на них своих воинов. А он мне почему-то заявил, что сейчас у него таковых нет. Мне же доподлинно известно, что есть.

— Странно. И я получил от него такой же ответ, — пожал плечами Хориён. — Возьмем-ка его в оборот. Мы ведь не просим на правах соседей сбавить нам цену.

— Лишь бы приехал. Если ему ничто не помешает, то с часу на час будет здесь.

— У него породистых кобылиц более тысячи. Неужто ни одна за последние два-три года ни разу не ожеребилась, ха-ха-ха, — рассмеялся Хориён. — Или более выгодных покупателей нашел?

— Возьмите, говорю, за каждого скакуна сколько хотите овец из моей отары, а он мне: «Я и сам могу дать вам баранты, сколько пожелаете, и бесплатно!» Вот так — то.

Хориён наклонился ближе к брату, облокотившись о колено, и молвил, понизив голос:

— Между нами говоря, подозреваю, что он не хочет, чтобы мы отправили наших воинов к Бессу на его конях.

— Разумеется, за этим нечто кроется, — согласился Оксиарт. — До сих пор щедрость его не знала границ.

— Мог снять с себя и отдать другому, — степенно кивнул Хориён. — Надо найти к нему подход.

— Я уж к нему и так и сяк, и уговаривал, и делал вид, что обижусь, похоже, ничем его не проймешь.

— Неужто сделался скрягой, у которого и медной монеты не выпросишь? — рассмеялся Хориён и уже серьезно добавил: — А не показалось ли вам, что, когда мы виделись с ним в последний раз у Намича, он был чем-то крайне озабочен?

— Я тоже это заметил. Причем настроение его изменилось после того, как с ним побеседовал посол Дариявуша.

— Да, этот толстый плут подсел к нему и очень долго нашептывал что-то на ухо. Я видел, как у Спитамена менялось лицо по мере того, как он внимал ему. Вскоре после этого он уехал.

В беседке возник Бабах с кувшином холодного мусалласа, и друзья умолкли. Этот пятидесятилетний слуга был не по возрасту строен и проворен, ступал мягко и бесшумно, как кошка, и всегда появлялся неожиданно, и если бы Оксиарт не доверял ему больше, чем многим из своих слуг, то мог бы подумать, что он всякий раз пытается подслушать их разговор. У него нет определенных обязанностей, но какое бы поручение ни дал ему хозяин, может быть уверен, что тот справится с ним блестяще. Да и хитрец, каких свет не видывал, а это качество немалого стоит в нынешнее время. По заданию хозяина он у любого выпытает все что угодно. И льстить мастак, и притворяться, и направить разговор по угодному ему руслу. Если бы не жадность к деньгам, цены бы ему не было. За золото продаст отца родного, а о хозяине и говорить нечего. Оксиарт это знает и старается, чтобы Бабах ни в чем не нуждался, понимал, что нигде ему не будет лучше, чем в этом замке.

— Попробуйте-ка этот цветочный нектар, — сказал Бабах, ставя на дастархан кувшин, и, отступив, почтительно поклонился, прижав к груди руки. — Я приготовил его сам по старому рецепту, чтобы угостить вас утром и отметить первые минуты Навруза…

— Когда же ты это успел, пройдоха? — смеясь, воскликнул Оксиарт и потянулся к кувшину. — Надо же, и словом не обмолвился! Выходит, ты способен что-то делать втайне от меня?..

— Я счел, что такая мелочь не стоит вашего внимания, господин.

— Эта мелочь, омочив язык, заставляет его слишком много болтать и выдавать секреты, — заметил, усмехаясь, Хориён.

Бабах, опередив хозяина, сам налил в чаши красное ароматное вино. Сначала подал гостю, как велит обычай, потом Оксиарту. Подождал, пока обе чаши были выпиты, и хозяин, почмокав губами, вытер усы, затем сообщил:

— Вернулся от Спитамена гонец…

— И что?.. — насторожился Оксиарт.

— Сначала, говорит, отказывался ехать, хотел ограничиться лишь благодарностью за приглашение и подарком: дескать, начался окот, кобылицы жеребятся; если не приглядывать за слугами, они проявляют нерадивость. Но потом все же согласился. Скоро будет здесь.

— Мог и не приезжать… — насупился Оксиарт. — Подумаешь, мы бы и без него не заскучали!..

Бабах вплотную подступил к хозяину и, наклонясь к его уху, негромко сказал:

— Спитамен отказывался от приглашения не по той причине, на которую ссылался. Мне известно другое…

— Что тебе известно? — прищурил глаза Оксиарт.

— Его тесть очень давно на короткой ноге с Намичем…

— Это мы знаем, — перебил слугу Оксиарт. — Какое это имеет отношение к нашему приглашению?

— Его тесть приглашен на празднование Навруза в Мараканду. В послании своем правитель обмолвился, что на него произвел хорошее впечатление его зять и неплохо было бы, если бы он прихватил его с собой. Спитамен же отказался от поездки в Мараканду…

— Странно. Почему он не воспользовался такой честью? Намич далеко не всякого приглашает во дворец отмечать Навруз.

— Лишь потому, что приглашение поступило не лично ему, а тестю. Вашему же приглашению он был рад. Однако тоже хотел отказаться — чтобы не вызвать недовольства у правителя.

Бабах поклонился, давая понять, что сказал все. Оксиарт, сделав движение рукой, отпустил его, и тот попятился, дабы не показывать хозяину и гостю спину, что было бы проявлением неуважения, и скрылся за узкой двустворчатой калиткой, почти неприметной за виноградными лозами.

Хориен посмотрел на Оксиарта и долго молчал. Однако в глазах его легко читалось: «Ну и ну, твой слуга располагает большими сведениями, чем способна вместить голова людей его сословия!..» А вслух произнес:

— Где вы раздобыли такого… гм… слугу?

— Он родом из Усрушана, — сказал Оксиарт, разламывая на куски слоеную лепешку, обильно присыпанную коноплей. — Прежде занимался торговлей. На всей земле нет, кажется, уголка, где бы он не побывал. Предприимчив, изворотлив, способен и камень обратить в золото. Но и таких, пусть они хоть семи пядей во лбу, иногда подстерегают беды. Его караван при переходе из Бактрии в Согдиану разграбили разбойники, а охрану перебили. Самому же чудом удалось спастись. Его подобрали на одной из горных троп мои чабаны. На нем были одни лохмотья, а сбитые о камни ноги распухли от ран. Много дней шел он, делая переходы от колодца к колодцу, от кишлака к кишлаку, выпрашивая подаяние… Когда он поведал мне о своих несчастьях, я первым долгом велел накормить его, одеть и позвать к нему лекаря. Мы не раз с ним после этого беседовали, я обратил внимание, что он весьма неглуп, и взял к себе на службу. А потом так к нему привык, что удивляюсь, как обходился без него раньше…

— Да, все это похоже на правду, однако… — не договорив, Хориён умолк и лишь пожал плечами.

— Вы что-то хотели сказать? Договаривайте.

— Просто подумалось вдруг… Да ладно, мало ли что может прийти в голову.

— Я догадываюсь, о чем вы подумали. Нет, это не так, он не наймит. Поначалу я и сам сомневался и все приглядывался к нему. Но однажды у меня гостил друг Бесса Кобар. Он узнал моего слугу. Оказывается, ему доводилось не раз его видеть, когда он приводил свои караваны с товаром в Бактрию.

— Я знаком с Кобаром, — сказал Хориён. — Прежде он занимался наукой и баловался писанием стихов. А в последнее время, говорят, увлекся политикой?

— Чем бы он ни занимался, никогда не занимался всерьез. Остался таким же брюзгой, каким был. Однако Бесс, говорят, считается с его мнением. И перед тем как принимать важные решения, всегда советуется с ним.

Они сидели, свободно развалясь, облокотясь о подушки, и, беседуя, маленькими глотками отпивали густой мусаллас.

— Да — а, — вздохнул Оксиарт после некоторой паузы и продолжал: — Не простые наступают времена. На сердце изо дня в день все тревожнее. Когда едешь по дороге, чуть припозднившись, стоит качнуться от ветра кусту, вздрагиваешь и хватаешься за оружие.

— Многие в конце прошлой осени не возвратились в город, а остались на всю зиму в горах, в своих замках, где обычно проводили только самый жаркий период лета, — задумчиво произнес Хориён.

— Вот и я решил не везти семью в Мараканду, пока в Согдиане не воцарится спокойствие.

— А Намич что ни день устраивает приемы, во дворце пиры… Не скажешь, что правитель наш чем-то обеспокоен. Или, быть может, он обладает сердцем льва?

— Льва?.. — усмехнулся Оксиарт. — А мне сдается, он не столь отважен, сколь беспечен.

— Вот почему, скорее всего, Спитамен принял ваше приглашение, а не его, — сказал Хориён. — И прибудет сюда не ради пира, а чтобы поговорить о более серьезных вещах.

— Думаю, пир не помешает нашей беседе, — улыбнулся Оксиарт.

— Надеюсь, мы узнаем много новостей. У него есть свои люди и в Бактрии, и в Парфии…

— У меня тоже там немало своих людей, — хитро прищурился Оксиарт. — Только не говорите, что вы не получаете оттуда никаких сведений, все равно не поверю… До меня дошло известие, которое трудно принять всерьез…

— Старая мудрость гласит: «Во всем сомневайся!» — усмехнувшись, заметил Хориён. — До меня тоже дошла весьма печальная весть… О том, что македонский царь пленил в Дамаске мать, жену и детей Дариявуша. Если сведения, полученные вами, мной и Спитаменом, сойдутся, то это будет означать, что они верны.

— Почти мальчишка, недавно отлученный от материнской груди, теснит великого мужа. А в Согдиане все больше беженцев с той стороны!

Они долго сидели молча, углубившись в собственные мысли и не слыша голосов просыпающихся птиц. Затем Хориён неожиданно предложил:

— А не перевезти ли вам свою семью в мой замок? Другой такой крепости в Согдиане нет. Если Искандар даже завоюет весь мир, «Крепости Хориёна» ему не взять, она ему не по зубам.

— Да — а, — закивал Оксиарт, с уважением глядя на двоюродного брата. — Если вы поднимете навесные мосты, то вряд ли сможет подняться на вашу скалу тот, у кого нет крыльев.

На главной башне звонко ударили в литавры, возвестив, что пришел Навруз. Чего больше — радостей или бед — принесет с собой в Согдиану этот год[32]? Об этом, наверное, знал один только Ахура — Мазда.

О Анахит[33], помоги!.

Едва только начало светать и обитатели замка, измученные ночным бдением, еще крепко спали, когда Равшанак пробралась в конюшню, оседлала любимую лошадь, белую, как летнее облако, и, держа ее под уздцы, пересекла двор. От высоких крепостных стен отлетало цоканье кованых копыт. Едва она приблизилась к воротам и, задрав голову, скользнула взглядом по черным бойницам надвратной башни, створы ворот со скрипом отворились, и, погромыхивая цепью, опустился убираемый на ночь мост. Равшанак пушинкой взлетела в седло. Копыта прогромыхали по деревянному настилу. Девушка, откинувшись назад, слегка натягивала уздечку, не позволяя застоявшейся лошади рвануться вскачь, поскольку дорога уходила вниз довольно круто и к тому же делала по склону горы зигзаги. Она спустилась к опоясанному туманом подножью, и лошадь словно растворилась в белой мгле; некоторое время казалось, что всадница парит в воздухе, пока и сама не исчезла в хлопьях тумана. И уже вдалеке она вновь появилась на дороге, обдуваемой ветром, взмахнула плетью, и лошадь распласталась над землей, точно птица. Затрепетал тонкий шелк ее желтых шаровар, обтянув коленки, встречный ветер сдвинул широкие рукава к плечам, оголив смуглые гладкие руки, вырвал из волос ее заколки…

Родители, слуги, все обитатели замка, знали о ее пристрастии купаться на заре и с некоторых пор перестали удивляться ранним выездам. Равшанак не отказывала себе в этом удовольствии даже поздней осенью, когда воздух уже настолько остывает, что первые снежинки успевают коснуться земли, и ранней весной, когда еще только зацветают подснежники, а река еще не успела слизнуть с берегов кружевную кромку льда. А теперь потеплело, и газели — она это видела! — переправляются через реку вплавь.

Вершин, еще покрытых снегом, коснулось лучами солнце, и они сияли, словно плавясь, а лощины у подножий были набиты, как ватой, туманом, и в них прятался мрак. Равшанак на полном скаку обернулась. Вдалеке был виден на крутом сером утесе замок ее отца, позолоченный восходом.

Лошадь хорошо знала дорогу, сама сбавила прыть, свернула на тропку и стала спускаться по откосу через густой и влажный от росы орешник. Все отчетливее доносился шум реки. А лес густел, все выше становились деревья, могучие платаны смыкали над головой кроны. Равшанак пригибалась в седле, ныряя под ветви, или, придерживая лошадь, раздвигала кустарник руками, и ее обдавало брызгами. Чаща наполнилась гомоном потревоженных птиц. Тропка наконец вывела на светлую зеленую поляну возле тихой заводи, которую обступали плакучие ивы, отражающиеся в сонной воде. То тут, то там раздавались всплески и разбегались круги — это рыба разыгралась поутру в ожидании солнца.

Равшанак спрыгнула на землю, из-под ног вылетел перепел, она вздрогнула и засмеялась. Вынула уздечку изо рта лошади, перебросила повод через седло и, ласково похлопав любимицу по шее, пустила попастись. Сама зашла под раскидистую чинару, укрывшую ее сверху от взглядов орлов, внимательно огляделась, сторожко прислушиваясь, и стала расстегивать зеленый бархатный камзол без рукавов, с разрезами по бокам, чтобы удобно было сидеть в седле. По зарослям пробежал, шелестя, ветерок. Она резко обернулась. Увидела сидящих на ветвях скворцов и улыбнулась. Это ее крылатая стража. Если даже какой-нибудь зверь станет подкрадываться, чтобы подглядывать за ней, они поднимут гвалт и снимутся всей стаей.

Равшанак разделась. Последней сняла с головы сетку, сплетенную из жемчуга в виде тюбетейки, собрала волосы в узел, обвязала красной лентой. Провела рукой по корявому стволу чинары, осторожно притрагиваясь к старым, зарастающим, и свежим, еще сочащимся, ранам на ее коре. Солнце еще не прогрело воздух, и тело девушки порозовело. Она повернулась к реке и слегка расставила ноги, приняла устойчивое положение и давай рассекать воздух то правой, то левой рукой, изгибаясь всем корпусом, словно наносила удары клинком, наискосок и вертикально, и уклонялась от встречных смертельных ударов. Разогревшись, подошла к лошади, утопая по колено в ромашках, вынула лук из колчана, висящего на луке седла, приладила стрелу, быстро обернулась и выпустила ее в чинару. Еще не стих комариный писк тетивы, а стрела со стуком впилась в дерево, совсем рядом с овальным темным пятном на месте срезанной ветки, в которое она целила. В кроне рыжим огоньком промелькнула белка и скрылась в дупле.

Равшанак взяла из колчана еще одну стрелу и на этот раз выстрелила, почти не целясь. Стрела с хрустом вонзилась в цель. Довольная собой, девушка улыбнулась, вложила лук в колчан и подошла к заводи. Дотянулась ногой до воды, ступню обожгло. Эта река брала начало у ледников, в ней и в пору саратана[34] вода была такой холодной, что ломило зубы, если сделаешь глоток. Равшанак постояла, любуясь своим отражением, провела руками по бедрам, пружинисто оттолкнулась сильными ногами и почти бесшумно ушла под воду, словно развела руками ее прозрачный полог. Белорыбицей промелькнула в зеленоватой глуби и, энергично работая ногами и руками, пересекла границу тени и света, а солнце среди водорослей и стеблей кувшинок тотчас отыскало ее взглядом.

Лошадь заметила, что хозяйка бросилась в воду и подбежала к краю заводи. Вскинув голову, тревожно раздувая ноздри и пофыркивая, она не сводила взгляда с поверхности воды; наконец забила копытом и заржала. Равшанак вынырнула почти на середине реки и, белозубо улыбаясь, поманила ее рукой. Лошадь бросилась в воду, взметнув каскады брызг. Доплыв до хозяйки, повернула обратно. Но заметив, что та не ухватилась ни за гриву, ни за хвост, отстала, опять описала полукруг и подплыла к ней. Благодарная Равшанак ласково потрепала ее по холке и, прижавшись лицом к ее морде, шепнула на ухо: «Плыви, плыви к берегу, я еще покупаюсь…» И лошадь поняла, поплыла, вытянув шею, разметав по воде гриву, и время от времени оглядываясь.

А девушка резвилась, подставляя лучам ласкового солнца то один бок, то другой, хлопала по солнечным зайчикам, подбрасывала вверх пригоршнями воду и ловила ртом, ныряла и кувыркалась…

Натешившись, обласканная рекой и солнцем, поплыла к берегу саженками. Лошадь радостно заржала, защекотала мягкими трепетными губами ее шею, плечи, слизывая с них капельки влаги. Равшанак, смеясь, отмахнулась и направилась к чинаре, под которой оставила одежду, на ходу развязала алую ленту на голове, и волосы черным водопадом хлынули вниз, укрыв плечи. Она долго вытирала льняным полотенцем густые волосы, но те никак не просыхали, завивались, и сколько она ни расчесывала их гребнем из слоновой кости, они упрямо сворачивались на концах в колечки.

Она бросила на мягкую траву тонкий войлочный коврик и легла. Крона чинары была пронизана тысячами золотистых стрел, которые сыпались в траву, как дождь, скользили по ее прекрасному телу, слепили, и она заслонила глаза рукой. Она могла лежать так очень долго и слушать многоголосый хор птиц, которые, должно быть, тоже встречали Навруз и пели в это утро лучшие свои песни; она чувствовала, как солнце постепенно изгоняет из нее прохладу речных объятий, которыми она наслаждалась всего несколько минут назад, а теперь ее продрогшее тело жаждало тепла и млело от прикосновений игривых лучей. Но вскоре ей опять станет жарко и снова захочется речной прохлады. Ах, это женское непостоянство, ах, эта перемена чувств!..

Что это с ней, прекрасной Равшанак? Почему у нее вдруг затрепетала грудь и из-под руки, которой она прикрыла глаза, выкатилась слеза, скользнула к виску и исчезла в колечках волос? Что так взволновало сердце ее?.. А что может волновать девичье сердце в ту пору, когда бутон ее юности разворачивается в волшебный цветок, которому надлежит быть сорванным?.. Как бы счастливо ни жилось девушкам в отчем доме, какими бы баловницами родителей они ни были, каждой из них предстоит горечь разлуки с ними. Так повелось от роду. Но справедливо ли это? Нет, нет, нет!.. Едва окрепнут крылья, она вынуждена лететь невесть куда, чтобы оказаться среди совсем незнакомых людей чужого рода и племени и вить свое собственное гнездо.

А сегодня, в первый день Навруза, должны приехать в замок ее отца сваты. Ей об этом шепнула по секрету мать. Оказывается, уже давно все обговорено. Узнав об этом, Равшанак остаток ночи не сомкнула глаз. И, едва рассвело, она отправилась сюда, чтобы хоть как-то развеяться.

Издалека донесся топот копыт. Равшанак не услышала, а скорее почувствовала чуткой кожей — земля известила, на которой она лежала. Вскочила, быстро оделась. Хлопнула себя по колену, и лошадь послушно подошла, мотая головой. Девушка проверила, сколько в колчане стрел, с некоторым усилием выдернула из дерева те, которыми стреляла, и тоже опустила в колчан. С луки седла сняла пояс с серебряными бляхами и кинжалом в узких длинных ножнах, украшенных жемчугом и каменьями. В этом мире, переполненном завистью, алчностью, враждой, надо быть настороже. Всякий люд шныряет нынче по горным дорогам, удаленным от главных караванных дорог; и лазутчики враждующих правителей, и конокрады, и грабители, и похитители девушек — горянок, о красоте которых давно известно далеко за пределами Согдианы.

Топот все ближе, уже слышен стук подков о дорожный камень. Если бы ехали сваты, то их было бы несколько. А этот — один. Может, и впрямь лазутчик? Они предпочитают оставаться незамеченными, неузнанными, убивают всякого, кто их увидел. Надо скорее сообщить отцу!..

Равшанак взяла лошадь под уздцы и стала быстро подниматься наискосок по склону сквозь заросли. Вскоре орешник поредел, и стала видна дорога. Девушка замерла за кустом, прижав к себе морду лошади и почесывая ее за ухом, боясь, как бы она не заржала. По краю дороги росла стелющаяся от ветров арча, и белели камни. А вон и всадник показался из-за поворота на черном, как вороново крыло, коне. Судя по одежде, согдиец. О господи, да это же Спитамен! У нее встрепенулось и радостно забилось сердце, она вскочила в седло. Поддать бы в бока лошади пятками, чтобы та, уподобясь птице, вынесла бы ее вверх по откосу, наперерез знатному гостю. Именно так и хотелось ей поступить. Однако вместо этого девушка натянула поводья и подождала, пока Спитамен скрылся за поворотом дороги, извивающейся, как лента. Через минуту-другую он вынырнет вон там, повыше, и скакать будет в противоположную сторону, так и достигнет, двигаясь зигзагами, перевала, с которого виден замок ее отца.

Равшанак уже не раз видела Спитамена, и издали, и на расстоянии вытянутой руки. Но это было давно, она была тогда девчонкой и почти ничем не отличалась от мальчишек. А теперь?.. Узнает ли он ее теперь?.. Почему-то еще с тех пор, едва заходил где-нибудь разговор о Спитамене, она невольно настораживалась и начинала прислушиваться. Ей было известно, что Спитамен заядлый охотник. А те, кто по многу дней проводит в одиночестве в горах, состязаясь в ловкости с дикими животными, а порой даже вступая в борьбу со стихией, отличаются силой и мужеством. Но о Спитамене она не раз слыхала и такое, во что трудно поверить… Недавно кто-то из гостей рассказывал, как Спитамен, охотясь в Гиссарских горах подле самого ледника, столкнулся лицом к лицу со снежным барсом, по следам которого шел уже немало часов. Видно, устал и ослабил внимание. Хищник подстерег его у края пропасти, затаившись на скале, и неожиданно прыгнул сверху. Спитамен уклонился от удара могучих лап, изловчившись, схватил барса за горло, высоко поднял его над головой и бросил в пропасть. На его теле, говорят, долго не заживали следы огромных когтей хищника. Наверное, и сейчас на плечах остались шрамы.

Всадник проехал перевал и скрылся по ту его сторону. Равшанак поддала лошади в бока пятками, и та мигом вынесла ее на дорогу. Когда девушка, проскакав галопом, достигла перевала, то ветер со стороны замка донес до ее слуха гулкие удары больших бубнов, рев карнаев, пронзительные звуки сурнаев, гомон людских голосов. Там торжества начались с восходом Солнца — люди приветствовали лучезарное божество, возносили ему хвалу и благодарности. А Равшанак подумалось, уж не Спитамена ли встречают так торжественно? Если бы от нее зависело, она бы устроила ему достойную встречу.

Равшанак, натянув повод, свернула с дороги, остановила лошадь на небольшой солнечной поляне и спешилась. Опустилась на колени, сомкнула пальцы у груди и обратила лицо к Солнцу. Закрыла глаза, зашептала молитву, прося поддержки и счастья.

Лошадь вскинула голову, ударила копытом и тревожно заржала. Девушка испуганно огляделась. Не зверь ли какой затаился меж камней?.. Нет, лошадь заметила вдали группу всадников, приближающуюся другой горной дорогой к замку. Жители окрестных селений начали стекаться на празднество. «А может, это сваты?» — екнуло сердце. Равшанак села в седло и поехала шагом.

Вокруг, насколько хватает глаз, горы, словно застывшие волны. А замок их, оказывается, похож на взмывший на гребень волны корабль. Тут Равшанак родилась. Эта прекрасная картина — вдали снежные вершины, зеленые долины в межгорьях, летучие водопады, горные саи и густые леса вдоль них — окружала ее с младенчества. В городе они проводили лишь короткую зиму, ранней весной приезжали сюда и жили здесь, пока с деревьев опадут пожелтевшие листья. Она и сейчас любит подниматься на крепостную стену и с высоты птичьего полета обозревать окрестность. Оттуда хорошо видны покатые зеленые холмы внизу и вьющаяся между ними дорога, ущелье, куда солнце может заглянуть лишь в полдень, и водопад, над которым всегда при восходе и заходе солнца сияет яркая радуга. А вдоль реки, огибающей утес, на котором высится замок, зеленеют сады, ореховые рощи. Когда Равшанак спускается в сад, то птицы громче поют свои песни. Когда углубляется в орешник, белки так и скачут с ветки на ветку, едва не касаясь хвостом ее лица… Видны отсюда и чинары, которым, наверное, тысяча лет. Их сросшиеся кроны издалека можно принять за тучу, а стволы не обхватить и дюжине мужчин, взявшихся за руки. Из-под их мощных, выбравшихся на свет божий корней бьет прозрачный родник, и резвый говорливый ручеек убегает вниз, к реке. Под чинарами и в летний зной царят полусумрак и прохлада. Там, в чаще, любят отдыхать олени. Равшанак их не раз замечала, сидя у окна. В ясный день из оконца ее комнаты видно далеко-далеко, и скачущий по дороге всадник кажется не больше муравья…

С раннего детства Равшанак привязана ко всему этому. Так неужели вскоре придется с этим расстаться? Уж лучше бы не достигнуть своего совершеннолетия!.. Выходит, сегодня, в день шестнадцатого Навруза в ее жизни, она распрощается с юностью? Что ее ждет? Будет ли счастлива? Об этом ведает лишь Ахура — Мазда, но молчит, не говорит.

У ее жениха, говорят, земля не имеет пределов. Но там равнинная степь. Там нет ни этих могучих чинар, ни розовых скал, ни стремительной клокочущей реки. Куда ни глянешь — желтая степь, один и тот же ровный горизонт… Нет, нет, не расстанется она с соколиным гнездом отца! Не расстанется!..

Горная река, способная в грозу или во время таяния снегов смести все на своем пути, низвергаясь с уступа на уступ, прорезала вокруг их утеса глубокую пропасть, достигнув подножия горы, плавно огибает ее и, едва не соприкоснувшись с собственной излучиной, резко сворачивает в сторону и убегает в долину навстречу столь же своенравной своей сестре. Предки Оксиарта неспроста выбрали это место для возведения укрепления: они контролировали дорогу, протянувшуюся вдоль узкой долины, соединяющую города Бактрии и Согдианы. Разрастался и множился род, каждое поколение что-то достраивало, укрепляло стены, возводило новые башни. И вон как грозно выглядит нынче их замок…

За внешней стороной крепостной стены, на пологом берегу искусственного пруда, образованного при помощи каменной перемычки, поверх которой стекает излишек воды и падает вниз множеством серебристых струй, напоминающих струны какого-то гигантского инструмента, расчищена и полита водой округлая площадка. Огромная скала, похожая на башню, возвышается над прудом и отражается в воде. Лишь ветер способен играть на струнах водопада, теребит их, временами подхватывает влагу, обдает ею раскалившуюся на солнце скалу. В тени трех старых, почти сросшихся у основания чинар стоят большие скамьи, вытесанные из каменных глыб. На какую из них ни сядь, увидишь всю долину, утопающую в синеватой дымке. А кому хочется увидеть еще дальше, тот может подняться по небольшим вырубленным ступеням на скалу, что наклонилась над прудом и глядится в него, как в зеркало. Огромные чинары скале по пояс. Выше — только небо. Там, на вершине, обычно дежурят караульные. У них всегда наготове куча хвороста и дров. Если караульные заметят на дороге что-то подозрительное, то немедленно разожгут костер — ночью из сухих дров, чтоб поярче, днем из сырых, чтобы дыму побольше, — подадут сигнал другим крепостям.

Обитатели замка, которым надоедает теснота крепостных помещений, любят в спокойное мирное время выходить за ворота и отдыхать у пруда в тени скалы и чинар. Равшанак издалека рассмотрела собравшихся там людей, одетых по-праздничному, во все яркое. Они встречали восход Солнца и веселились. Посреди площадки возвышалась огромная куча хвороста. Вот это будет костер, когда полыхнет от поднесенного факела — искры взметнутся до самых макушек чинар.

Сегодня Навруз — идет, ступает по горам и долам, по полям и садам, по степям Согдианы Новый год.

В толпе Равшанак заметила отца, одевшегося сегодня во все новое, в ладной белой рубахе без ворота, на голове голубой конусообразный колпак, на ногах красные сапоги с загнутыми кверху заостренными носками, над голенищами свисают просторные шаровары, тоже голубые, под цвет колпака. В Согдиане любят голубой цвет, поскольку это цвет Неба. Когда отец поворачивается то в одну, то в другую сторону, отдавая распоряжения, в его левом ухе сверкает крупная серьга — серебряный полумесяц. На широком поясе кинжал в серебряных ножнах с ручкой из слоновой кости.

Подъехав к площадке, Равшанак спешилась. Слуги тотчас приняли у нее лошадь. Вокруг бегала, играя, звонкоголосая детвора. Кто-то из взрослых шикнул на них, чтобы вели себя тихо или убрались подальше и там играли в свои игры. Равшанак увидела сидящего на каменной скамье белобородого старца, как и все, облаченного в новый халат и сапоги. Перед ним прямо на траве расположились полукольцом молодые парни и девушки. А чуть поодаль стояли, сгрудившись, женщины с детьми на руках, слуги, рабы, воины. Подождав, пока голоса удалившихся шалунов стихли в отдаленье, старец продолжил повествование, произнося слова чуть нараспев. Голос его Равшанак узнала раньше, чем самого сказителя. Живя в Мараканде, она не раз слышала из его уст старинные дастаны о героях и влюбленных. Не однажды испрашивала она у матери разрешения, чтобы с подругами пойти на базар, куда привезли, говорят, из дальней страны невиданной красы украшения. И почти всегда в узком проходе вблизи базара она встречала седобородого старца в отрепьях. Возле него обычно собиралась толпа. Многие люди обращались к нему, как к старому знакомому, просто по имени — Дариёд! — и просили (в который, должно быть, раз!) рассказать ту или иную легенду или дастан. Дариёд не отказывал. Заканчивая одно, начинал другое. Равшанак останавливалась и слушала. И подружки с нею.

Сегодня отец ему, видно, сделал подарок. Навруз пожаловал в Согдиану. Навруз…

— Один знатный аристократ из Пенджикента отправился на базар[35], чтобы нанять мастеровых на один день, — продолжал рассказывать Дариёд. — Нашел подходящего мастера, договорился с ним об оплате и привел его к себе в дом. Мастер сразу приступил к работе и выполнил все, что хозяином было велено. При расчете же возник между ними спор. И отправились работник и аристократ к старейшине рода, чтобы он разрешил их конфликт. Едва вошли, аристократ давай жаловаться: «Уважаемый старейшина! Я этого человека нанял за сто динаров на один день, чтобы он нанизал на нити мой жемчуг, однако он не сделал этой работы, а плату требует!..»

«Чего-то ты не договариваешь, — смекнул старейшина. — Что было дальше?»

«Если позволите, дальше расскажу я, — сказал работник. — Этот господин, подойдя ко мне на базаре, спросил: „Что ты умеешь делать?“ Я сказал, что могу делать все. После чего этот человек привел меня в свой дом. Он усадил меня и попросил сыграть какую-нибудь задушевную мелодию на чанге. Я сыграл. Потом попросил меня спеть. Я и это желание его выполнил. До самого вечера я то играл, то пел, услаждая слух и душу того господина. Когда же подошло время со мной рассчитываться, он вдруг хлопнул себя по голове, словно только что вспомнил: „Мне же надо было нанизать на нитку жемчуг! Ты этого не сделал, за что же хочешь получить плату?“»

И тогда старейшина обратился к аристократу:

«Почему ты, наняв этого человека за сто динаров, сразу не поручил ему нанизывать жемчуг, а заставил играть на чанге и петь? Он весь день пробыл у тебя без дела. Поэтому уплати ему все сто динаров без остатка. А если тебе все-таки необходимо нанизать жемчуг, то заплати ему еще сто динаров, но на этот раз вперед. И он эту работу выполнит завтра».

«Почему же вперед?» — пробормотал недовольный аристократ.

«Потому, что ты жаден, и завтра тебе вновь будет жаль отдавать свои сто динаров», — ответствовал старейшина.

Дариёд задумался, подняв лицо и, прищурившись, глядя в безоблачное небо. Затем, прижав к груди коричневые ладони, обвел всех взглядом:

— Вот и вдумайтесь, что хотел сказать нам автор Авесты, если учесть, что работник, умеющий делать все, — это тело наше; сто динаров — сто лет жизни; обладатель жемчуга — наше сердце; нить, на которую нанизывается жемчуг, — благородство!

Все сидели тихо, глубоко задумались. Лишь один старик провел по бороде рукой и подал из толпы голос:

— Справедливо сказано в Авесте: лишь тот, кто благороден, достоин жить на земле сто лет!

— Действительно, существо, именующее себя человеком, должно быть прежде всего благородным и добрым, — степенно кивнул Дариёд. — Благородному чужда зависть, а значит, и желание причинить кому-то зло. Он помнит, что деньги, имущество и этот мир — преходящи. И лишь добрые дела — вечны. Человек в этот мир приходит и уходит. И каждый оставляет в нем след. Каким он был — судить потомкам. Но откуда, скажите, берутся распри? Ссоры, вражда — откуда? Злословье, клевету кто придумал?.. Солнце светит, греет во имя торжества на земле жизни. Да будет наказан Митрой творящий зло!..

— Умный живет по справедливости, а дураку закон не писан, — заметил кто-то.

— И было озеро, — продолжал Дариёд. — И жили в нем три рыбы. Первая владела одним умом. Вторая сотней, а третья тысячью. Пришел однажды к озеру рыбак, закинул невод и поймал двух рыб, ту, что обладала сотней умов, и ту, что тысячью. А та, у которой был всего один ум, не попалась ему в сеть. Видите, какие странные дела бывают на свете!..

Все рассмеялись.

— Если хотите, послушайте еще… Один аристократ проник в чертоги Бога и пригласил Всевышнего к себе в гости. И Бог принял его приглашение.

Вернулся аристократ домой и в назначенный день велел накрыть богатый стол. Ждет, ждет гостя, а того все нет и нет. Уже перед закатом в калитку постучался убогий нищий. Сказав, что очень голоден, попросил немного еды. Богач, рассердившись, прогнал его и захлопнул калитку.

На следующий день тщеславный аристократ опять отправился к Богу и с обидой посетовал, что тот вчера не пришел.

«Я постучался в твою калитку, но ты не признал меня», — ответствовал Бог.

С противоположной стороны пруда стали доноситься задорные выкрики, смех. Те, кто слушал, стали оборачиваться. А кое-кто из джигитов поднялся с места и, пробравшись сквозь плотные ряды сидящих, направился в ту сторону.

И Дариёд сказал:

— Вижу, я утомил вас своими россказнями. Ступайте поразвлекайтесь. Потом, если захотите, я продолжу…

А там, по ту сторону пруда, на зеленой поляне молодежь образовала круг, в котором двое обнаженных по пояс джигитов состязались в борьбе. Судя по возбужденным вскрикам, доносящимся оттуда, состязания проходили довольно остро. Еще бы, кто из джигитов не хочет считаться сильнейшим?!

Смуглый джигит, только что победивший соперника, горделиво расхаживал по краю круга, играя бицепсами, которые перекатывались под лоснящейся кожей рук, точно маленькие дыньки — хандаляки.

— Ну, кто еще желает?.. Есть храбрецы?.. Кто считает себя силачом, ну-ка, выходи!.. — приглашал джигит желающих помериться с ним силой, и при этом нагловатая усмешка не сходила с его уст.

— А какова награда тому, кто придавит тебя к земле? — спросил, улыбаясь, невысокий коренастый джигит.

— Лично с меня десять динаров, если победишь! — остановился перед ним батыр и провел пальцем по тонким усам, окидывая его оценивающим взглядом. — Столько же выложишь сам, если окажешься побежденным!

— Согласен. Только деньги клади в круг заранее, — сказал джигит, выходя из толпы.

— Конечно! — сказал батыр и, развязав шелковый шнурок на кожаном мешочке, вынул из него десять динаров и бросил на траву. — Вы тоже!..

Джигит кивнул и поступил так же. Затем сел прямо на траву и начал раздеваться. Сначала стянул с ног черные лайковые сапоги, не спеша засунул в них куски чистой белой ткани, которыми оборачивали ступни; поверх сапог бросил белую безрукавку из овчины, снял выгоревший на солнце колпак, стянул с себя кремовую рубаху и, оставшись в светло-коричневых с красноватым отливом шароварах, выступил в середину круга.

Соперники встали друг против друга, приглядываясь и пытаясь оценить свои и чужие возможности. Батыр был выше ростом, и руки, и ноги толще, пожалуй, даже тучноват. Он криво ухмыльнулся и проговорил:

— Вы, наверное, гость издалека, я вас вижу тут впервые. Если отправитесь невзначай на тот свет, ни я, ни зрители не успеем узнать вашего имени. Скажите, по крайней мере, как вас зовут?

— Зовут меня Тарик. А вас?

— Меня все называют Зурташем[36], неужто не слышали?

— Это вы и есть? А я-то думал, так могут величать лишь великана. Поберегите свою спину, как бы она у вас не сломалась, а то ведь камень не столь гибок, сколь хрупок! — посмеиваясь, сказал Тарик.

— Оказывается, ты не только выскочка и зазнайка, но и болтун! — вспылил Зурташ и с подчеркнуто вежливого тона перешел на вызывающий: — Лучше побереги собственную шею, хотя по тебе, скорее всего, и плакать — то некому. Небось до сих пор ходишь в холостяках, не в состоянии побороть ни одной невесты[37]!

В толпе послышался хохот, раздались подзадоривающие крики.

— Жена имеется. На первой же минуте сдалась. Интересно бы узнать, сколько времени промаялся ты, пока уложил на лопатки свою?

Последовал взрыв хохота.

— Не лезь свиным рылом в чужое блюдо, придурок! — прорычал Зурташ, растопырив руки и приближаясь.

— Ну вот, уже и лаешься, как последняя дворняга, — усмехнулся Тарик. — Прижми-ка лучше хвост, а то наступлю ненароком.

Таким образом, доведя друг друга до белого каления, они наконец сцепились.

И в этот момент из приоткрытых ворот крепости вышел Спитамен. Он направился было к Оксиарту, с которым по прибытии уже поздоровался, справился о житье-бытье и в замок въехал лишь для того, чтобы оставить в конюшне коня, но его внимание привлек шум, доносящийся с поляны. Решив не мешать хозяину, который отдавал последние распоряжения слугам, хлопочущим вокруг вороха дров, приготовленного для ритуального костра, он быстро зашагал сюда. Протиснулся сквозь толпу боком и, выйдя вперед, стал внимательно наблюдать за борьбой двух силачей.

Зурташ сначала пытался перехватить соперника поперек поясницы да так стиснуть, чтобы у него дыхание сперло, но тот выскальзывал, как рыба из ладони; тогда он решил прибегнуть к подсечке, сначала правой ногой и неожиданно левой, но соперник ловко уворачивался, успевал отреагировать, кажется, он задумал хорошенько вымотать его, прежде чем перейти в наступление. У Зурташа все внутри кипело от негодования. Тарик сопел ему в самое ухо, не поддавался. И Зурташ решился на хитрость: отпустил пояс соперника, мгновенно обхватил его за шею и рванул в сторону. У того и впрямь что-то хрустнуло. Тарик ослабил хватку и медленно осел на траву. Собравшиеся хлопали в ладоши, кричали — одни торжествуя, другие выражали досаду. Зурташ стоял, расставив руки и слегка наклонясь над соперником, ждал, когда тот либо коснется рукой земли и признает себя побежденным, либо поднимется. Оказавшегося на коленях, по согдийским правилам, нельзя было трогать. Тарик же не спешил подниматься, растирал себе шею, цедя сквозь зубы ругательства.

— Может, хватит? — спросил Зурташ, посмеиваясь.

— Ты, бесчестный, похоже, и впрямь сломал мне шею, — проворчал Тарик и сверкнул негодующе глазами.

— Да не бранись ты, терпи, если мужчина. А то и головы лишишься, — сказал, ухмыляясь, Зурташ.

— Ладно, оставь меня!.. Твоя ухмылка подобна оскалу тигра, — пробормотал Тарик, понизив голос и этим как бы соглашаясь с победой соперника.

— В таком случае гони десять динаров и ковыляй прочь, — рассмеялся Зурташ, потирая перед носом соперника большой и указательный пальцы.

— Вот же они лежат! — сказал Тарик, указав глазами на лежавшие в траве деньги. — Закажи на них панихиду по себе!..

Он медленно поднялся и, держась за шею и прихрамывая, вышел из круга под улюлюканье собравшихся. А друзья тем временем поздравляли Зурташа, пожимая его руку и похлопывая по плечам.

В это время от толпы отделился стройный мужчина лет тридцати с тонкими усиками, в желтом бархатном чекмене, перепоясанном таким же желтым ремнем, на котором висел длинный кинжал, на голове кожаный колпак. Так просто, но со вкусом одеваются люди из самого высшего сословия. Взмахнув длинной плеткой, он оглушительно щелкнул и крикнул зычным голосом, перекрывая шум толпы:

— Эй, доблестный палван, не возгордись прежде времени! Проверю-ка я твою хватку! Только поберегись, как бы я не сломал тебе ребра!

— Ого, да тебе, я вижу, нет равных в похвальбе! Сразу раскошелишься или потом?

— Думаю, на этот раз облегчить кошелек придется тебе!

— Кажется, тебе не очень хочется расставаться с деньгами до того, как утрамбуешь мягким местом землю? Ха-ха-ха!.. Однако не вздумай, не рассчитавшись со мной, поспешить на тот свет: если оставишь тут долги, в рай не попадешь!

Толпа беспрестанно смеялась. Улыбался и Спитамен, поглаживая маленькую клиновидную бородку. Он стоял, склонив слегка голову набок и с любопытством разглядывая соперников. Волнистые волосы ниспадали на широкий лоб и почти касались плеч. Совсем недавно он и сам любил в дни празднеств состязаться в борьбе с сильнейшими. Чтобы не испытать горечь поражения, он брал уроки борьбы у знаменитых борцов, учился разного рода приемам, благодаря которым эти борцы некогда прославились. Теперь они состарились, имена их давным-давно затмили другие палваны, но свои приемы они помнили и любили рассказывать о жарких схватках былых времен. Когда выходил в круг Спитамен, мало кто отваживался помериться с ним силой. Поэтому он выходил обычно не сразу, чтобы состязания продлились подольше, а зрители бы вдоволь насмотрелись, налюбовались схватками истинных мужчин. Когда же выявлялся наконец сильнейший, тогда появлялся Спитамен. Еще никто ни разу не вынудил его коснуться земли даже рукой. И сейчас он тут присутствовал не любопытства ради. Если бы увидел достойного противника, не поленился бы — разделся и вышел в круг…

— Что ж, если ты печешься о чужих грехах больше, чем о своих, тогда прими заранее, — сказал незнакомец, извлекая из мешочка монеты, и кинул их Зурташу; тот ловко поймал все до единой и бросил в лежавший около его одежды колпак. — Ну и ну, да ты прямо фокусник! — восхищенно пощелкал языком мужчина: внешне он походил на перса, но по-согдийски говорил без акцента. — Но не забыл ли ты: если твоя душа, спасаясь, покинет твое тело, я должен взять из твоего колпака двадцать динаров! Клянусь, не возьму ни динара лишнего. Остальные тебе могут понадобиться по пути на тот свет!

Послышались подзадоривающие крики, хохот.

После этого соперник Зурташа, расстегивая пояс, отошел к краю площадки, положил на траву оружие, снял и аккуратно сложил четмень, колпак. Стянул через голову белую шелковую рубаху, сбросил сапоги и, оставшись в просторных коричневых шароварах, остановился на середине круга. Собравшиеся с интересом наблюдали за действиями худощавого, но крепко сбитого незнакомца, который выглядел абсолютно спокойным, несмотря на то что Зурташ явно превосходил его ростом и весом. Он стоял уверенно, словно скала, широко расставив ноги, подбоченясь, и взгляд его говорил: ну-ка, попробуй сдвинуть меня с места. Спитамену подумалось, как бы этого тщедушного с виду незнакомца, легкомысленно решившегося помериться с палваном силой, не пришлось вызволять из его мощных лапищ.

— Ну-ка, посмотрим, куда ты годишься, паренек, — с улыбкой сказал он, приблизившись к палвану.

— Сейча — а–ас, — нараспев произнес Зурташ, приподнимая руки, поводя мощными плечами. — А можем ли мы для начала узнать имя того, кто сейчас покинет майдан, как и предыдущий силач?

— Я уже выполнил твое условие — положил деньги в твой колпак. Теперь, будь добр, выполни мое — не сори вокруг себя словесной шелухой, а покажи, на что ты способен.

— Похоже, ты человек не простого роду — племени, гляди, как бы тебе не осрамиться. Я не стану возражать, если уступишь денежки без борьбы, — ухмыляясь, произнес Зурташ, подавшись вперед корпусом. Длинными ручищами он словно обшаривал вокруг соперника воздух, ища способ вцепиться половчее мертвой хваткой, а тот уворачивался, ускользал, и довольно легко, и ухмылка на лице Зурташа постепенно стала исчезать. Этот хитрец, кажется, решил вконец вымотать его. Пот уже катился по лицу Зурташа. «Ах ты, трус бесчестный! Избегаешь открытой схватки, какую-то хитрость готовишь? А я тебя вот так! Вот так!..» Зурташ ринулся вперед и хотел было ухватить противника за шею, как предшественника, но чуть было не опрокинулся навзничь, на какое-то мгновенье ноги даже оторвались от земли, но он сумел все же — слава всевышнему! — сохранить равновесие и приземлиться на обе ступни и сразу принять борцовскую стойку. Что же произошло? Он сразу и не понял. Ага, этот наглец подсек его левую ногу и одновременно молниеносным движением рванул за плечо книзу. Да, этот сухопарый тип, кажется, доставит ему хлопот.

Зурташ метнулся, как тигр, вперед и, обхватив противника за талию, сцепил за его спиной руки. Но тот уперся ладонями ему в подбородок, и чем сильнее Зурташ стискивал его, тем выше задиралась собственная голова. Зурташ мог бы переломить его пополам, если бы не эти чертовы ладони. У него хрустнуло в шее и потемнело в глазах. Пришлось расцепить руки. Не успел опомниться, как теперь уже руки противника опоясали его, словно железной цепью, а сам он будто прилип к Зурташу, руки которого лишь скользили по его спине и не за что было им уцепиться. И заметался Зурташ, выворачиваясь то вправо, то влево, растрачивая остатки сил. Он утомился раньше, чем соперник, дышал шумно, пот лил с него ручьем. И соперник, не будь дурак, сразу понял, что Зурташ израсходовал последние силы, он издал торжествующий вопль, оторвал Зурташа от земли — толпа при этом взревела — и, перебросив через себя, грохнул об землю. Земля словно содрогнулась. Вокруг кричали, хлопали в ладоши, свистели. Победитель медленно выпрямился, смахнул со лба капли пота и улыбнулся. А Зурташ лежал неподвижно. То ли сильно ушибся, то ли стыдно было поднять голову.

Спитамен вышел в круг и, подойдя к победителю, положил руку ему на плечо:

— Хвала! Вы еще раз доказали, что борьба — это не просто проба силы, а искусство.

Тот поблагодарил кивком. Взгляд у него был веселый, глаза большие, как у девушки. Он нагнулся к Зурташу и взъерошил на его крутом затылке волосы:

— А ты, приятель, полагаешься только на свою силу. Не огорчайся! Овладеешь техникой, тогда вряд ли кто сможет побороть тебя. Разве что… опять я, — рассмеялся он.

Зурташ, отжавшись от земли руками, приподнялся и, отдуваясь, помотал головой. На его вымазанной землей спине бугрились мышцы.

— Вступай в мою дружину, — сказал ему соперник. — Не пожалеешь. Я не злопамятный, назначу тебе хорошее жалованье и бороться научу.

Зурташ медленно поднялся, опершись о колени. Они несколько секунд смотрели друг на друга. Один при этом подумал: «Соглашайся! Мне такие парни нужны…» А другой: «Не шутишь ли?..» И Зурташ сказал, махнув рукой:

— Согласен! Но не из-за жалованья. Почту за честь служить храбрецу, имя которого можно произнести с гордостью, если кто-нибудь спросит: «Кто твой хозяин?»

— Вот и договорились, — сказал победитель, хлопнул его по плечу и стал одеваться.

Спитамен, продолжая с интересом разглядывать красивого незнакомца, поинтересовался:

— Кто вы, искусный палван, и откуда? Что-то я вас в наших краях не встречал.

— Датафарн я. Из Наутаки, — ответил тот по-персидски, на котором общались высшие сановники Согдианы, и, щупая слегка опухший локоть, поморщился — видно, растянул сустав.

— Я слышал о вас, — сказал Спитамен, тоже переходя на персидский.

— Да, меня многие знают, — кивнул Датафарн, скользнув по собеседнику надменным взглядом, в котором промелькнуло любопытство: «Кто же ты такой?..»

Он надел чекмень, застегнул пояс с кинжалом и, кивнув Зурташу, чтобы он следовал за ним, направился к коню, стоявшему в тени на привязи.

Когда он отвязывал коня, Зурташ что-то шепнул ему на ухо. Датафарн резко обернулся, сунул повод в руки нового слуги и быстро зашагал обратно.

— Вы Спитамен? — спросил он.

— Да.

— Прошу меня простить, вы достойны гораздо большего почтения, чем оказал вам я. Почему же вы сразу не назвали своего имени? Наверное, сам Ахура — Мазда свел нас сегодня здесь. Я очень давно искал знакомства с вами. Если позволите, я обниму вас, — и он, бросив на землю плетку, обнял Спитамена, который оказался на голову выше его, похлопал по спине и, отступив на два-три шага назад, устремил на него восхищенный взгляд.

— Что ж, идемте к столу, — пригласил его Спитамен. — Сегодня намечаются торжества по случаю сватовства дочери Оксиарта. Сядем рядом и поговорим…

— Увы, у меня очень мало времени. Я привез Оксиарту письмо от Бесса. А сейчас должен мчаться к Хориёну. Ему тоже послание…

— Хориён сегодня здесь, — сказал Спитамен. — Те два дня, которые вы потратили бы на дорогу, можете пировать.

— Вот это да!.. — рассмеялся Датафарн, сверкнув ровным рядом крепких зубов. — А я чуть было не показал ему хвост своего коня! Надо же, какая удача! Это свидетельствует о том, что Ахура — Мазда прощает мои прегрешения и все еще ко мне благоволит. Так и быть, остаюсь! Когда еще доведется разделить хлеб-соль с самим Спитаменом!..

Разговаривая, они направлялись к коновязи, и Датафарн крикнул издалека Зурташу:

— Отведи коня в конюшню! Задай ему ячменя и напои!

Тот кивнул и пошел к воротам крепости, ведя коня за повод и прихрамывая.

Сегодня состоится обряд первой встречи жениха и невесты. Встреча раз и навсегда определит, кто будет в семье верховодить, кто кому станет повиноваться. Они спустятся в подземелье, где специально для них убрана комната, и останутся один на один, с глазу на глаз. Они должны бороться, чтобы определить, кому из них Ахура — Мазда и Анахит препоручают власть. Чаще всего девушка без борьбы признает себя побежденной. Но так бывает не всегда…

Если жених одержит верх, то девушка всю жизнь будет ему покорна, понимать с полуслова, исполнять любое его желание. Если же он окажется — тьфу, тьфу, не приведи Господи! — побежденным, то лишится права называться ее мужем. Однако аксакалы не много помнят таких случаев, когда жених оказывался поверженным невестой, чаще всего их встреча заканчивалась благополучно, и избранницы обычно становились покорными женами, благодаря чему, по мнению согдийцев, и царили в их семьях мир, достаток, благополучие.

Сваты сидят на широком помосте в обширной виноградной беседке, обложившись атласными подушками, прихлебывают мусаллас, закусывают, потягивают чилим и ведут веселый разговор. Настроение у всех прекрасное. Все, что касается свадьбы, давным-давно обговорено. Но мало ли о чем могут беседовать будущие родичи. Чтобы не встревать в чужие дела и не мешать беседе, Хориён, Спитамен и случайно попавший на торжества Датафарн, поговорив с ними для приличия, переместились на другой помост, стоявший рядом. А жених веселится где-то с молодежью. Он появляется время от времени и, перекинувшись с отцом и будущим тестем двумя-тремя фразами, вновь исчезает. По нему видать: он чревоугодник, для своего возраста тучноват, ходит вразвалку. Пухлые щеки лоснятся. И весь он прямо сияет. Должно быть, нисколько не сомневается, что красавица Равшанак в скором времени станет его женой, от радости ног под собой не чует, расхаживает по крепости из конца в конец, где ведутся приготовления к торжествам, и по-хозяйски отдает распоряжения, зарезаны дюжина овец, два быка, верблюд. Со вчерашнего дня в больших чугунных котлах варится и жарится мясо.

Спитамен был наслышан о том, что дочь Оксиарта писаная красавица, но ни разу прежде ее не видел. Однако недаром говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Увидел ее Спитамен и замер, умолк на полуслове, словно молнией ослепленный. Сам разговаривал с Хориёном, Датарфаном, а она из головы не шла.

Ближе к полудню напротив беседок, где сидели именитые гости, развели костер. Сухие поленья горели почти без дыма, искры, потрескивая, улетали ввысь.

Постепенно к костру стекались мужчины и женщины, молодежь и пожилые, старики. К ним присоединились, сойдя с помостов, и именитые гости. Ровно в полдень, когда Солнце достигло зенита, жрец, облаченный в алую мантию, подал знак, и все пали ниц, прижавшись к земле лицом. Жрец стоял к огню так близко, что языки пламени едва не касались его одежды; он обратил ясный взор к небу, и над трепещущими лентами огня задрожал его надтреснутый голос, уносясь вслед за искрами и обещая донести до Ахура — Мазды его молитвы. По правую и левую его руку замерли коленопреклоненно два молодых жреца, его ученики; они медленно распрямили спины, поднялись на ноги и присоединили свои голоса к молитве. Их наголо обритые головы блестели. На обоих желтые балахоны до пят, полы которых колеблются от ветра, то обнажают их босые ступни, то вновь прячут под складками.

Молящиеся, следуя определенному ритму, то распрямлялись, сидя на пятках, то припадали лбом к теплой земле.

Спитамен не сомневался, что где-то здесь, в толпе, присутствует Равшанак, и всякий раз, выпрямляясь, он искал ее взглядом. Наконец заметил справа, где молились молодые женщины. Или почувствовал на себе ее взгляд? Она в это мгновенье смотрела на него. И, прежде чем отвести глаза, улыбнулась. Вдруг ему показалось, что голоса жрецов отдалились, сделались глуше, жаркий извив пламени перескочил ему на грудь, объял сердце…

И стало тихо. Жрецы завершили молитву. Когда сошло оцепенение, все стали поздравлять друг друга, отыскивали в толпе своих родичей, друзей, знакомых, обнимались, трижды прижимаясь друг к дружке грудью, касаясь щеками.

Снова зазвучала музыка. Молодые воины с разбегу перепрыгивали через костер и вступали в танец.

В другой стороне кто-то затянул песню, ее подхватили…

К пылающему костру приблизились женщины с корзинами и стали бросать в огонь сушеные фрукты. Вокруг распространился сладковатый, слегка дурманящий аромат яблок, груш, абрикосов, изюма. Сквозь веселящуюся — пляшущую и поющую — толпу прошлись виночерпии, наливая из подвешенного за спиной кувшина с длинным горлышком в чашу мусаллас и поднося каждому, кто пожелает.

То в одной стороне, то в другой звучал голос Равшанак, нежный и сильный, он не мог не очаровать собравшихся.

Хозяин замка и его почетные гости опять заняли места на помостах. Лишь Спитамен медлил, стоял возле костра, неотрывно глядел на огонь и видел перед собой Равшанак, упивался ее песней.

И тут он вспомнил о бродячем художнике, который влюбился в принцессу Торану. Сейчас ему особенно близки переживания бедного влюбленного… Разве художник не понимает, что правитель скорее казнит его, чем отдаст ему в жены свою дочь? Понимает и все-таки любит… И Спитамен знает, что лучше бы ему поберечься любви, как этого костра. Сгорит ведь…

Если бы Ахура — Мазда одарил его талантом, как того джигита, он бы, наверное, все скалы в горах украсил изображением несравненной Равшанак. Вряд ли еще где-нибудь на земле есть такая красавица. И кому достанется? Кичливому и рыхлому толстяку Ситону! Э-э–эх!.. А любит ли она его?

Спитамен пошел прочь от костра и, взобравшись на помост, примостился рядом с Датафарном, который любовался танцем девушек. Спитамен опять поймал на себе взгляд Равшанак. Она быстро отвела черные глаза и, игриво встряхнув локонами, переплетенными жемчугом, пустилась в пляс, плавно двигая плечами и изгибаясь. Он чувствовал, как сердце обволакивает теплая волна радости и волнующего беспокойства.

В этот момент к приплясывающему в окружении друзей Ситону приблизился слуга, легонько похлопал по плечу и что-то зашептал ему на ухо. Округлое лицо Ситона расплылось в улыбке, он закивал и неуклюже последовал, еле поспевая, за слугой, который быстро зашагал по тропинке, ведущей к замку.

Тут и к Равшанак подбежала одна из подруг и тоже шепнула что-то на ухо. Спитамен даже издалека заметил, как побледнела девушка, но, переборов себя, рассмеялась, сверкнула озорно глазами и кивнула. Через минуту она исчезла, будто растаяла.

После паузы, продлившейся совсем недолго, вновь возобновился разговор, ибо мусаллас легко развязывает языки, если даже они завязаны на узел. Каждый, желая теперь выглядеть осведомленнее других, высказывался о том, что ему было известно о происходящих далеко на западе событиях. Однако еще не всем, оказывается, было известно, что Искандар Зулькарнайн в конце прошлой осени захватил Сузы, главную резиденцию Ахеменидов. Роскошный дворец достался ему целехоньким, а с ним ему перепали и все сокровища, которые Дариявуш копил на протяжении многих лет. Те, для кого это явилось новостью, вздыхали, охали, и все неудачи Дариявуша объясняли неверностью тех, кто его окружает.

— Великий царь царей сам отдал Двурогому Сузы со всем богатством, — заметил кто-то. — А взамен просил вернуть ему мать, жену и детей…

— Зулькарнайн хитер… Разве вернет? Пока он держит в заложниках его семью, Дариявуш связан по рукам и ногам, — добавил другой.

«Скорее всего это так, — подумал Спитамен. — И никогда войну не выиграть тому, кто врагом уже повязан. Многие заранее предвидят исход и не оказывают Зулькарнайну должного сопротивления. С Вавилоном произошло то же самое, что с Сузами. Когда Двурогий приблизился к Вавилону, готовясь к длительной осаде, врата перед ним отворились, и правитель Мазей вышел ему навстречу со своими сыновьями. А затем жрецы и празднично разодетые толпы хлынули навстречу его войску. Люди взбирались на стены и крыши домов, чтобы приветствовать нового царя. Цветами и венками были усыпаны улицы, по которым вступали в город македонские войска. В храмах у серебряных алтарей горел священный огонь и курился фимиам, звучали хоры жрецов. И Искандар Зулькарнайн как триумфатор въехал в город на своей колеснице…» Спитамен вздохнул и, оглядев сидевших на помосте, молвил:

— Самыми последними сведениями располагает наш уважаемый гость, и они весьма удручающи, — он посмотрел на Датафарна, положив руку ему на колено: — Расскажите все, что поведали мне. Здесь собрались уважаемые люди округи, они будут вам благодарны.

Датафарн молчал, крепко сжав губы, как бы не решаясь при стольких свидетелях вести рассказ о вещах, бросающих тень на величие царя царей, затем в знак согласия кивнул, отпил глоток мусалласа, чтобы промочить горло, и стал говорить. Сидящие вслушивались в его низкий хрипловатый голос, и воображение рисовало им Персиду, самую высокогорную область Ирана. Весь этот край, обнесенный со всех сторон высочайшими горами, представляет из себя неприступную крепость. Даже широкие долины в промежутках между отдельными хребтами расположены на высотах, где и летом может закружить буран и зеленые склоны убеляет снег. В Персиде нет прямых дорог и плавных спусков, они извиваются и петляют по склонам, словно брошенная с небес лента, переползают через перевалы, большая часть которых проходима только летом.

Искандару Зулькарнайну было известно, что царь царей Дариявуш, против которого он вел «войну отмщения», находится в Мидии, в столице ее Экбатанах. Однако его более манил Персеполь — столица Персиды — своими такими же богатыми, как в Сузах, сокровищами. А чтобы захватить все эти богатства, нужно нагрянуть нежданно-негаданно. В Персиде не могли предполагать, что Искандар не последует за своим врагом, а рискнет совершить переход через неприступные горы зимой, именно поэтому он решил не дожидаться весны…

В Персиде командовал войсками небезызвестный Искандару Ариобарзан, который вырос и обучался в Македонии. Он знал силы македонян, их физическую подготовку и полагался на свою военную смекалку. Но Александру и до этого приходилось встречаться в сражениях со смекалистыми полководцами, которые демонстрировали величайшие образцы своего мужества, но он без особого труда разбивал их войско: у него было основание надеяться, что и в этот раз ему будет покровительствовать сам Зевс.

Через несколько дней пути в Персиду Искандар вступил с войском на земли воинственного горного племени уксиев. Эти горцы, жившие в самом центре Персидского государства, оставались полностью независимыми даже от самого Дариявуша; когда ему доводилось ехать по дороге из Суз в Персеполь, они осмеливались требовать с него откупные. И он не смел отказывать им, чтобы благополучно преодолеть нависающие над пропастями перевалы и добраться до столицы без приключений. Теперь уксии возомнили, что могут так же обойтись и с Искандаром: устроили на дороге между двумя утесами завал из камней, глыб льда и послали к македонскому царю парламентера с требованием откупа. Искандар выслушал парламентера, не слезая с коня, и, усмехнувшись, сказал:

— Передай соплеменникам, что откупными послужит их собственная жизнь. Если для них она чего-нибудь стоит, то пусть до полудня, пока мои воины будут отдыхать, расположась на привале, разберут этот завал. Иначе мне придется передумать, и никаких откупных они не получат вовсе.

Самоуверенные уксии отказались пропустить Искандара.

И царь еще раз продемонстрировал свое искусство в ведении горной войны со всеми ее хитростями и неожиданностями. Он нисколько не сомневался, что уксии — эти глупцы! — не протяжении всего его пути в горах устроили ему засады. Тогда, отказавшись двигаться по главной дороге, чреватой опасностями, он разослал небольшие отряды в поселения уксиев, где оставались семьи тех, кто вздумал оказать сопротивление сыну Зевса. В деревнях почти не было мужчин. Заполыхали дома, разнеслись по всей долине вопли истязаемых женщин, детей, стариков. Вмиг прослышав об этом, воины бросились на помощь близким и по пути в свои деревни сами натыкались на засады. Искандар так жестоко расправлялся с дерзкими горцами, что мать Дариявуша, не в силах все это видеть, стала умолять царя македонян сжалиться над пленными. Искандар часто общался с этой плененной им старой женщиной, успел оценить ее мудрость и считался с ее мнением, однако, словно захмелев от льющейся повсюду крови, не сразу уступил ее мольбам. И нет никакого сомнения, что если бы не заступничество матери Дариявуша, то вряд ли остался бы в живых хоть один из уксиев…

Но как бы то ни было, Александр потерял два-три дня. За это время Ариобарзан построил укрепления на главном перевале и занял высоты по обе стороны долины. Он приготовил македонянам настоящую ловушку.

На этот раз Искандара тоже подвела самоуверенность. Когда он попытался эту долину форсировать и его войско втянулось в ущелье, на них со всех сторон покатились обломки скал, дробясь на куски, разлетаясь на осколки, от которых воинов не могли спасти ни щиты, ни шлемы. И невозможно было здесь организовать никакого сопротивления. На глазах у македонского царя гибло его воинство под обломками скал, катящихся со страшным гулом и грохотом со склонов, увлекая за собой снежные лавины. Искандару не оставалось ничего иного, как отступить. И едва он отдал такой приказ, как македоняне позорно побежали назад, бросив убитых и раненых, стремясь как можно скорее выскочить на вольный простор из узкого ущелья, страшась даже мысли, что персы успеют заблокировать спасительный выход…

Однако Ариобарзан дал маху. Он думал лишь об обороне и пренебрег возможностью победить — напасть на македонян с тыла, удержать их в той ловушке и там уничтожить. Ариобарзан упустил свой шанс…

Вырвавшись из западни, Искандар тотчас предпринял попытку исправить свою ошибку. Он был взбешен, что из-за нее мог потускнеть ореол его непобедимости, его слава, которая уже сама по себе внушала врагам страх. По его приказу к нему привели изловленных в горах пастухов. Царь взял в одну руку меч, а в другую горсть золота и сказал им: «Никто лучше вас не знает гор. Вы проведете меня и моих воинов безвестными тропами, и в награду получите это!.. — И показал золото. — А кто откажется помочь мне, сыну Зевса, умрет от этого меча!» — И показал меч. Двое или трое тут же были обезглавлены, остальные пали на колени.

И войско Искандара двинулось безвестными горными тропами в обход врага. Царь отдавал себе отчет, что пастухи могут завести его в такое место, откуда потом не просто будет выбраться, и все же пошел на риск. Если из десятка проводников найдется хотя бы один, который поведет их верной дорогой, этого было достаточно. Так и случилось: один за другим погибли проводники от мечей македонян. Александр шел первым, ведя коня в поводу. Они пробирались ночами, чтобы остаться незамеченными, не разводя костров, чтобы согреть коченеющие от мороза руки, ноги, утопая в снегу, теряя воинов, срывающихся с воплем в пропасти. Это был отчаянный шаг. И все же оставшиеся в живых проводники вывели его к перевалу. Войско Александра внезапно оказалось в тылу у Ариобарзана. Пораженные этим, персы в этот раз почти не оказали сопротивления. Но Александр не склонен был к милости. Он приказал убивать всех, кто попадется…

Ариобарзану с несколькими из приближенных удалось пробиться с боем и скрыться в горах.

Через семь дней, после нескольких быстрых переходов, Александр вышел к Персеполю. Местный персидский правитель велел открыть перед ним врата и вручил ему ключи от возвышающихся на горных террасах великолепных дворцов. Царь отдал город на разграбление своим воинам. Даже царские гробницы, вырубленные высоко в горах, и те были разграблены, разрушены.

В главном дворце, служившем некогда гордостью Ахеменидов, в течение нескольких дней длился пир, который царь задавал в честь взятия Персеполя. Искандар воссел на трон, с которого Дариявуш и все его предшественники правили великой империей, и тем самым закрепил свое право на него. Недаром же копье его, которое он метнул в начале похода, так глубоко вонзилось в азиатский берег Геллеспонта. Из подвалов были извлечены и вкачены в залы дворца бочки с многолетним вином, в них копьями пробивали отверстия и подставляли ковши. Ковры пропитались ароматной влагой и чавкали под ногами. Хмельные друзья — сподвижники Искандара — привели своих гетер. Те, кто еще мог держаться на ногах, плясали и горланили песни. Повсюду: на коврах, на голом полу, в лужах вина, валялись полуобнаженные, переплетенные в экстазе тела воинов и гетер.

Вдруг, рванув тяжелые портьеры на высокой боковой двери, в тронном зале появилась Таис, эта не только прекрасная, но и хитрая на выдумки гетера. Держась за скомканную в руке портьеру, она слегка пошатывалась и не сводила с Александра горящих глаз. И когда он тоже задержал на ней взгляд, она ослепительно улыбнулась и крикнула:

— Александр, сын Аммона[38]! Что принес ты в жертву своему покровителю в знак благодарности?..

— Быть может, мой отец скажет твоими устами, чего он хочет? — спросил Александр, спихнув довольно неучтиво с колен гетеру, которую обнимал до этого.

— А если бы он возжелал получить этот дворец, не пожалел бы?.. — продолжала, все так же завораживающе улыбаясь, Таис.

Царь вскочил. Его качнуло, он, однако, успел ухватиться за высокую спинку трона, инкрустированного слоновой костью и драгоценными камнями.

— Я?.. Я принесу ему в жертву весь Персеполь, не только этот дворец!..

Он подошел к стене, где ровно и без дыма горели небольшие факелы, вставленные в бронзовые гнезда, схватил факел и поднес к пурпурному плюшевому занавесу, который тотчас занялся ярким пламенем.

Участники пира с восторженными воплями повскакали с мест и в вакхическом порыве бросились расхватывать факелы. Уже горели все занавесы и ковры, запылали кедровые перекрытия здания. Настала пора спасаться самим. Пламя быстро распространялось, стало охватывать одно помещение за другим…

…Датафарн замолчал. И долго царила тишина. Рассказ его произвел тягостное впечатление на сидящих. Ни яркое весеннее солнце, ни пенье скворцов в кроне чинар не могли развеять их мрачного настроения. Каждый понимал, что если сегодня над их головой небо лазурное, то это не значит, что оно завтра не станет черным от дыма.

— Если он предал огню Персеполь, значит, не собирается долго в нем задерживаться, — высказал предположение Оксиарт.

— Недаром сказано, что дурная весть обгоняет твоего коня, — промолвил Датафарн и усмехнулся. — Уже по пути сюда я узнал, что Искандар Зулькарнайн теперь рассчитывает направиться в Мидию, полагая, что Дариявуш выступит ему навстречу…

— До каких же пор ему отступать?.. — с возмущением проговорил Хориён. — Он этак, чего доброго, приведет Двурогого к нашим границам…

— Эх — хе — хе, — вздохнул кто-то. — Хорошо еще, если только к границам…

— Никогда не думал, что он так труслив, — заметил кто-то другой.

— То, что он не из трусливых, царь доказал в прошлом, — возразил Оксиарт. — А сейчас в руках у Двурогого его семья. Поставьте себя на его место…

Хориён покивал и глубоко вздохнул.

— Но надо же что-то делать! — сказал он.

— На подмогу Дариявушу выступил с воинством Бесс, — сказал Датафарн. — У него не было более времени ждать вас. Я передал вам его послание…

Спитамен при этих его словах насупился и опустил глаза, на скулах у него приметнее обозначились желваки. Однако Хориён произнес вслух то, о чем он только что подумал:

— Кто он такой, чтоб нами повелевать?.. Он лишь может просить нас. А там уж мы сами решим, что делать!..

— Ну, так давайте же решать скорее, — задумчиво сказал Оксиарт. — А то как бы Бесс не натворил бед, уж больно горяч, хоть и толстый…

В глубине скалы, в основании главной башни, имеется просторное, почти квадратное помещение. Летом в нем прохладно, а зимой тепло. В холодные дни все торжества проводятся в этом помещении. Посередке, на небольшом возвышении, разводят костер, вокруг него устраиваются моленье и пляски. Дым от костра вытягивается в отдушины, чернеющие в потолке по четырем углам. В стены вделаны широкие медные кольца, в них вставляются факелы, пропитанные маслом. Сегодня кто-то позаботился, чтобы факелы горели поярче. Каменный пол в несколько слоев устлан мягкими войлоками, податливо пружинящими под ногами. Стены в коврах, подле них брошены стеганые матрацы из зеленого, бордового, желтого шелка, стоят плотно одна к другой подушки с вышитыми на них диковинными птицами, зверями, цветами. Поверх ковров висят щиты и мечи крест-накрест. В углу небольшой столик, заставленный серебряными блюдами и вазами, полными яств и различных фруктов.

Сегодня это помещение отдано Равшанак и Ситону. Они могут пробыть здесь, сколько хотят. Могут провести время за беседой, изощряясь в остроумии; могут молча посидеть, пока у них кончатся еда и шербет; могут придумать для себя игры, чтобы не скучать; могут вызвать друг друга на поединок, дабы помериться силой. Инициатором последнего чаще всего бывает жених, для которого борьба служит поводом обнять невесту…

Когда Ситон, шумно дыша, спустился по крутым узким ступеням в подземелье, освещенное горящими на стенах факелами, едва достигшая совершеннолетия девушка уже стояла посреди помещения, низко опустив голову. Мельком взглянула исподлобья на вошедшего. Тот ли это, кому бы она с радостью покорилась? Она мысленно обратилась к Богине любви Анахит, прося совета. И после этого будто кто-то зашептал ей на ухо: «Госпожа! Внемли словам Анахит, поступай, как велит она. У тебя сердце одно, отдай его только любимому. И тогда счастье окрылит тебя и вознесет до небес, и ты узнаешь целый мир радостей, о существовании которых до сей поры не ведала… Внемли Анахит, поверь ей, послушайся… Ты, колыбелью которой служил необъятный простор, ты, кутавшаяся в простыни белых туманов, что подавали тебе могучие скалы, ты, ставшая сестрой газелям, прибегавшим на водопой, когда ты плавала в реке, горячее сердце твое остынет без любви…»

Девушка еле приметно вздохнула, не сводя испуганных глаз с медленно приближающегося жениха, округлое и плоское лицо которого расплылось в улыбке, а глаза превратились в щелки, исчезнув в пухлых веках, и она прошептала, еле шевеля деревенеющими губами: «Я в твоей власти, Анахит, помоги мне!..»

«…Представь себе холмы и извивающуюся меж ними дорогу, которая не имеет конца и ведет на чужбину. Ты можешь проехать по ней лишь в один конец… Не зачахнет ли тут без тебя твой белоснежный тулпар, переносивший тебя, как на крыльях, с холма на холм?.. Не зарастут ли тропинки, по которым ты ходила одна, на заре направляясь к реке, не станут ли солеными от слез волны, привыкшие по утрам принимать тебя в свои объятья?.. Не сделается ли обжигающим ветер, который нежно и ласково обтирал твое тело и сушил волосы?..»

Равшанак сложила у подбородка ладони и подняла глаза к потолку.

Ситон остановился, услышав шепот, не сводя глаз с ее припухлых и алых, будто она только что ела вишню, губ.

— Эй, Анахит, все радости свои и заветные мечтанья складываю у твоих ног, — шептала девушка, и слезы бежали по ее щекам. — Все бери. Оставь только любовь. Будь милосердной к рабе своей!..

Равшанак медленно опустила руки и, внимательно посмотрев на джигита, улыбнулась, будто только что его заметила. Он стоял, широко расставив ноги, подбоченясь. Уверен в себе. Кто из них сильнее, крепче? Он — кряжистый тополь. Она — виноградная лоза… Равшанак помнит бурю, которая ломала и тополя, и чинары; а виноградники, которые крепко держатся за родную почву, прижимаясь к ней, уцелели…

Ситон даже несколько оробел и растерялся, видя, как девушка приближается с блуждающей на устах улыбкой. Он не ожидал, что она так сразу решится отдать себя в его объятья. Но не об этом ли говорят ее полуоткрытые для поцелуя губы и сияющие глаза? У него ноги сделались ватными от волнения и предчувствия близкого счастья. Она остановилась, слегка смущенная, в нескольких шагах и, не сводя с него горящих глаз, стала медленно расстегивать пуговицы на длинном, почти до пят, камзоле. Затем тряхнула плечами, и камзол сполз к ее ногам. Она осталась в тонкой полупрозрачной блузке с широкими рукавами и желтых шароварах; тонкую талию ее стягивал широкий пояс, украшенный червлеными серебряными бляхами.

У Ситона кровь прихлынула к голове, перехватило дыхание.

А она, как ни в чем не бывало, собрала рассыпавшиеся по плечам волосы, закрутила их на затылке, завязала тонким шнуром.

Ситон сделал в ее сторону шаг и остановился, чувствуя, как не только ноги, но и руки, все тело наливается истомой, тяжелеет, а голову обволакивает туман…

— Ну, что же ты?.. Смелее, — подзадорила девушка.

И этот голос, в котором Ситону послышалась страсть, вскружил ему голову пуще хмельного вина. Он засопел, раздувая ноздри, сорвал с себя жилет из козьей кожи, рванул ворот белой рубахи, ставший вдруг тесным. Такая Равшанак хрупкая и слабая с виду, что трудно поверить в то, что говорят о ней: будто бы она ни в скачках, ни в стрельбе из лука, ни во владении боевым мечом не уступает мужчинам. «Наверное, в вашей округе такие мужчины, — подумал Ситон и усмехнулся. — Вот подхвачу тебя сейчас на руки и брошу вон на то ложе, не успеешь и глазом моргнуть… Отцу моему и родичам да почтенным аксакалам немало пришлось собрать богатств — деньги, отары овец, десятки верблюдов, — чтобы умилостивить твоего отца. Теперь ты моя. Могу делать с тобой, что хочу. Попробуй-ка воспротивься!..»

В глазах Ситона Равшанак заметила хищный блеск, который не раз видела в глазах барсов и тигров, доставленных живыми в их замок охотниками, чтобы содержать в деревянных клетках до базарного дня, и подумала: «Да, Ситон, не по сердцу ты мне!.. Каюсь, что уступила воле отца и уговорам многочисленной родни. А сейчас… Еще ты меня не коснулся, а уже мороз по коже…»

До последних дней, пока не заговорили с Равшанак о замужестве, она ощущала себя птенцом, у которого уже окрепли крылья, но не настолько, чтобы улетать от гнезда далеко. И когда отец обмолвился с ней о женихе, она со слезами на глазах спросила: «Я стала лишней в доме?» — чем крепко его обидела. Неделю он ходил мрачный и не разговаривал с ней. А разве Равшанак была неправа? Разве во всей огромной Согдиане не нашлось бы высокородного, достойного ее джигита?..

Во всем виноват двоюродный брат отца Хориён! Это он лет пять назад, когда отправился по торговым делам в Кир — Эсхат[39], познакомился с отцом Ситона, а затем и подружился. С тех пор он бывал там с караванами дважды в год. К его прибытию приятель заранее закупал по дешевке для него пшеницу, рулоны различных тканей, породистых овец да быков на племя. А Ситон затем со своими вооруженными дружками и слугами сопровождал его до самых границ Согдианы, где дорога уже пролегает по землям знакомых им людей.

Однажды на одном из пиров Хориён пообещал Ситону засватать за него дочь своего родственника, красавицу из красавиц. С этого все и началось. Мужчина, как говорится, своего плевка не слизывает, от сказанного слова не отказывается. По правде сказать, огромных трудов стоило ему уговорить двоюродного брата согласиться, чтобы дочку, которую лелеял, холил, как цветочек, берег, как зеницу ока, отпустить в такую даль, в чужие края. Но девушка, говорят, как цветок — однодневка: не заметишь, как отцвела. И что тогда? Да и время нынче неспокойное, что ни день, все тревожнее слухи доносятся об Искандаре Зулькарнайне, царе македонском. На дорогах участились разбои. Небезопасно стало держать в доме девушку на выданье. Тем более такую своенравную, как Равшанак, без спросу исчезающую из крепости на весь день и возвращавшуюся перед самым заходом солнца. Она смела и дерзка, но неопытна, не подозревает, на что способны злоумышленники, не понимает, что могут, связав по рукам и ногам, умчать на другой край земли и там продать в наложницы. Поскупится ли какой-нибудь царь или султан раскошелиться, чтобы заполучить в свой гарем такую красавицу? Подобное случалось нередко. Родители от горя лишались рассудка… Оставалось одно из двух: либо запереть дочь в ее комнате и не выпускать, либо выдать замуж. Посоветовался Оксиарт с женой, своей Сарвиназ: так, мол, и так, что делать? И та рассудила здраво: пора дочке замуж. Тогда Оксиарт позвал дочь и сказал: «Выбирай: либо Ситону женой станешь, либо ни шагу более со двора!..» И Равшанак покорилась. Отцу, не кому-нибудь. А этому… Нет, она даже представить себе не может, как эти волосатые руки с короткими толстыми пальцами обовьются вокруг ее талии. Не спуская с него глаз, она продолжала улыбаться. Но жених ее не столь проницателен, чтобы понять смысл ее улыбки. А она подумала: «Ну, хоть бы чуть-чуть ты был похож на Спитамена!..» Сегодня во время моленья он, Спитамен, глаз от нее не отводил. И такой у него был горячий взгляд, что почудилось, будто пламенем священного костра обдало лицо ее. Один только взгляд его всколыхнул в ней целую бурю чувств. Может, он думал при этом совсем о другом, а у нее в ушах звучали слова, какие ей хотелось услышать. Нет, не могла она ошибиться: он любовался ею, восхищался ее танцами, и она старалась изо всех сил быть легкой, как пушинка, гибкой, как лоза, для него одного старалась…

«Эх, Ситон, не знаешь ты, бедняга, какие грешные мысли сейчас в моей голове!.. Окажись на твоем месте Спитамен — сама бы на грудь ему бросилась, а потом опустилась бы на колени — в знак того, что согласна быть навеки его рабою… Какое это счастье — греться с ним у одного костра, есть-пить из одного казана! И не нужно ни замка, ни дворца — пусть нашим домом станут горы, крышей — небо, постелью — трава…»

Почему так несправедливо устроен мир?.. Почему звездой Равшанак должен владеть Ситон, а не тот, кому она отдала бы ее сама?..

А что, если попытаться одолеть этого толстяка в борьбе? Только подумала, и ей вдруг сделалось страшно, что она может не справиться с ним. И тогда прочь мечты о любимом. Жизнь превратится в кромешную ночь. Да, сейчас именно свет и тьма вступят в борьбу, Анхра — Майнью — божество зла и Ахура — Мазда — божество добра…

Ситон, набравшись решимости, шагнул к ней, вознамерясь заключить ее в объятья, и обнял… пустоту. Девушка ловко избежала его рук, ускользнув в сторону. И еще не успело с его лица сойти удивление, как она прильнула к нему. Теряя равновесие, он хотел было сделать шаг, но нога ее, словно змея, обвилась вокруг его ноги; девушка резко откинулась назад, разворачиваясь, как туго скрученный аркан, увлекая его вниз и опрокидывая навзничь. Такого коварства он ожидать не мог. Опомниться не успел, как бухнулся лопатками об пол. Хотя пол был застлан, стук этот, казалось, разнесся по всем помещениям замка.

Став коленом ему на грудь, девушка вскинула над головой сжатые кулаки и крикнула:

— Я победила тебя!..

Ситону ничего не оставалось, кроме как рассмеяться и сделать вид, что он упал нарочно; он взял ее за руки, потянул на себя:

— Я давно побежден красотой твоей, душа моя!

Но она вырвалась и, вскочив, встала на него ногой. В глазах у нее он увидел ярость.

— Ты обязан признать, что я победила!

— Вот и я о том же, — пробормотал он, взяв ее маленькую ножку в сафьяновой туфельке, расшитой бисером, прижал к щеке. — Умоляю, не мучь своего пленника, стань его благородной повелительницей!..

— Я победила тебя не для того, чтобы сделать тебя своим пленником!

— А для чего же?

— Отрекись от меня! Или я объявлю съехавшимся из всех улусов гостям, что уложила тебя на лопатки!

— Ты не сделаешь этого, — медленно произнес Ситон, бледнея, глаза его гневно сверкнули.

Он вдруг прытко, как обезьяна, вскочил и стиснул девушку так, что ей стало трудно дышать.

— Это нечестно… — еле выговорила она.

— А ты со мной — честно? — процедил он сквозь зубы.

— Хитрость — оружие женщины, а не мужчины. Трижды позор джигиту, если он использует хитрость против женщины.

— Не-ет!.. — покачал он головой, осклабясь. — Теперь меня не проведешь. В словах твоих не меньше хитрости, чем в действиях. Решила проверить, насколько я силен? Пожалуйста, сейчас я покажу тебе свою силу. Сегодня же станешь моей. Сейчас же. Ты моя жена!.. — он поднял ее и, прижав к груди, направился к постланным возле стены матрацам.

— Трус! — закричала Равшанак, пытаясь вырваться. — Ты не посмеешь!

— Возомнила себя палваном? — рычал Ситон ей в ухо. — Что ж, попробуй-ка воспротивиться, если ты так сильна. Это даже интересно…

И вдруг, вскрикнув, он разжал руки, девушка выскользнула из них и, едва не упав, прянула в сторону, прижалась спиной к стене подле факела. В левой руке ее сверкнуло узкое лезвие маленького кинжала.

Ситон держался за бедро возле паха. Посмотрел на руку, она была окровавлена.

— Куда ты метила, мерзавка?.. — спросил он, устремив на нее тяжелый взгляд исподлобья.

— В следующий раз не промахнусь, учти!

— Это говоришь ты, за которую отдан такой выкуп? Ты, предназначенная мне по воле Ахура — Мазды, собираешься пролить мою кровь?..

— Что ж, если только так можно охладить твой пыл! — сказала Равшанак, тяжело дыша, грудь ее высоко вздымалась; едва он сделал шаг, она закричала: — Не подходи! — в глазах ее заполыхал пожар; правой рукой она вынула из кольца факел и выставила перед собой: — Здесь и стены мне защита. Стоит мне закричать, ворвется стража и поднимет тебя на пики.

Их взгляды скрестились, словно мечи. И Ситон понял, что побежден. Он бухнулся на колени и, ткнувшись лбом в узорчатый войлок, взмолился:

— Равшанак!.. Милая… Сжалься… Я умру, если с тобой расстанусь… Не позорь… Не женой тебя сделаю — повелительницей…

Он бубнил что-то в войлок. Равшанак не могла разобрать слов. Ступая на цыпочках, она стала пробираться к двери.

Протяжно скрипнула, отворяясь, дверь и резко захлопнулась. Ситон понял, что остался в подземелье один. Шипели по-змеиному на стенах факелы, сквозь каменные стены временами просачивались звуки карнаев, сурнаев и бубнов, будто из потустороннего мира. Ситон вытянулся во весь рост и, стеная, как раненый барс, впился зубами в лохматый войлок, заколошматил по нему кулаками.

А девушка взбежала по крутым ступенькам вверх, отворила, навалясь плечом, тяжелую дверь башни и вышла наружу. Щурясь от яркого света, глянула в безоблачное небо и вздохнула полной грудью освежающий горный воздух. «О покровительница моя Анахит! Всю жизнь буду молиться тебе», — подумала она, и ей почудилось, что крылья пролетающего мимо белого голубя прошелестели: «Да, в любви — сила. Запомни это… Если у нее есть хотя бы чуточка надежды на взаимность — ну, хотя бы с паутинку! — она способна опрокинуть и гору, вставшую у нее на пути…» Равшанак весело засмеялась и, подпрыгнув, помчалась бегом к дому, чтобы, пробравшись незаметно в свою комнату, переодеться.

А за стенами крепости под чинарами продолжали звучать музыка, песни, смех. Слегка опьяненные не столько молодым виноградным мусалласом, сколько ощущением праздника, люди плясали, напевая и хлопая в ладоши, подзадоривая друг друга.

Из обитых медью ворот, открытых настежь, вышла Равшанак и узкой тропинкой стала спускаться к площадке. Она хотела незаметно присоединиться к веселящимся подружкам, но ее издалека заметили аксакалы, сидящие за трапезой в тени чинар. Те, кто был посвящен в их семейные дела и кому было известно о том, где она должна сейчас находиться, недоуменно переглянулись. Невесте, уединившейся с любимым, имеет ли смысл спешить к подругам?.. И аксакалы умолкли, прервав беседу, кто-то крякнул, кто-то кашлянул.

Оксиарт сделал дочери знак, чтобы она подошла.

— Почему ты здесь? — строго спросил он.

— А разве я не могу быть там, где мне хочется? — чуть резче дозволенного ответила Равшанак.

Хотя на устах ее блуждала улыбка, было заметно, что она взволнованна и бледна.

— Можешь, — сказал отец. — Но в настоящую минуту ты должна находиться в другом месте, и не без твоего согласия.

— Ты же сам говорил, отец, что я вольна, как ветер. А можно ли упрекать ветер, если он меняет направление?.. — смеясь, сказала Равшанак.

Хориён заметил у нее на шее, чуть пониже левого уха, царапину и понял — боролась. А они с братом надеялись, что обойдется без этого. Такие, как она, ежели вступают в борьбу, то скорее умрут, нежели сдадутся. Перевел полный тревоги взгляд на Оксиарта. По глазам его понял: он подумал о том же.

— Ступай, — сказал Оксиарт, из последних сил держа себя в руках, но голос его дрожал.

Равшанак тоже не хотелось сейчас разговаривать с отцом. Но поспешила она теперь не к подружкам, а свернула с тропы и вприпрыжку сбежала к коновязи, где стояли, жуя сено и обмахиваясь хвостами, несколько лошадей, на которых приехали гости.

Отвязала первого попавшегося коня, черного, как вороново крыло, взлетела в седло и поддала пятками. Конь фыркнул, тихонько заржал, рванулся с места, в один миг вынес ее на дорогу и понесся вскачь. Грива и хвост его развевались по ветру. Некоторые аксакалы даже привстали с мест, следя, как девушка уносится вдаль. Вскоре она исчезла из поля зрения, свернула, похоже, на тропу, убегающую по откосу вниз, к реке.

Все, кто это видел, опешили. Не потому, что девушка умчалась верхом, этим никого не удивишь. А потому, что унес ее на себе Карасач, знаменитый тулпар Спитамена, который и близко не подпускал к себе никого из чужих. И даже сам Спитамен растерялся и почувствовал тревогу. Может, сидящие не заметили, что она ускакала именно на Карасаче?.. Пожалуй, лучше оставаться на месте, делая вид, что происшедшее тебя нисколько не касается.

Но Оксиарт заорал, хлопая себя по ляжкам:

— Эй, люди!.. Этот бешеный конь понес мою дочь!.. Ей не справиться с ним!.. Если их не догнать, ей не спастись!.. Эй, Спитамен, это же твой конь!

Из толпы вдруг выскочила Сарвиназ, мать Равшанак, и закричала, размахивая руками:

— Эй, Спитамен, что же ты медлишь?! Она ведь разобьется, моя единственная!..

Спитамен вскочил, резко поставив чашу с мусалласом, едва не расплескав, и бросился к коновязи. Прыгнул на чьего-то коня и огрел плеткой. Копыта гулко застучали по хорошо утоптанной дороге. Вскоре он заметил далеко внизу пересекшую зеленую поляну всадницу. Натянул поводья, поворачивая коня на тропу, и нырнул, пригнувшись к луке седла, в зеленый полумрак густого орешника. Ветви хлестали по лицу, плечам. Конь вынес его на огромную поляну, где, видно, ни разу не пасли скот. Высокая трава была по брюхо лошади, задевала стремена, прямо из-под копыт вылетали, хлопая крыльями, огненно-красные фазаны, полосато — серые горные куропатки, крупные перепела и, проносясь низко над травами, садились у перелеска, из-за которого доносился рокот реки. Спитамен взмахнул плеткой, торопя коня, въехал на бугор и снова увидел всадницу, вверившую свою судьбу Ахура — Мазде и доброму коню. Не подозревая погони, она ехала медленно, опустив голову. Но вот, заслышав позади себя топот, даже не оглянувшись, поддала коню в бока пятками…

Конь, подвернувшийся Спитамену, тоже был не из слабых, но не мог тягаться с Карасачем ни в выносливости, ни в силе. А Карасач — подумать только! — словно понимая, что несет на себе драгоценную ношу, какой на свете больше нет, хоть и стремительно скачет, однако плавно, чтобы красавица ненароком не слетела. Или, быть может, внемлет воле Ахура — Мазды?.. Нет, пожалуй, за ними не угнаться!

И тогда Спитамен, сложив рупором ладони, крикнул:

— Карасач!.. Эй ты, слышишь меня, Карасач?!.. Остановись!

Конь услышал зов хозяина, запрядал ушами и сразу сбавил прыть; забеспокоился, кося на ходу глазами. Бедняжка Карасач, кого ему слушаться — скачущего ли вслед за ним хозяина или лихую всадницу, то и дело всхлипывающую, руки у которой сильные, как у воина, крепко держат повод; а ноги цепкие, как у чавандоза[40], так стискивают бока, что не сбросишь ее с себя, как ни вертись.

— Карасач! Остановись, неверный!.. — снова настиг его голос хозяина.

Кто сказал, что Карасач может быть неверным? Конь закусил удила, чтобы наездница, дергая за повод, не разорвала ему губы, и остановился, переступая ногами на месте и упрямо мотая головой, обернулся и призывно заржал. И тотчас подлетел, точно ветер, всадник, спрыгнул и схватил коня под уздцы.

— Что с тобой, эй, девушка? Или жизнью не дорожишь?

Увидев, что это Спитамен, Равшанак улыбнулась. И зубы ее сверкнули так же ослепительно, как слезы на щеках. Из-за свистевшего в ушах ветра она поначалу не узнала его голоса. Почему не оглянулась? Сама бы натянула повод, придержала коня. Думала, кто другой настигает. Чувствуя, как горят щеки, она опустила голову. А конь ласково тычется бархатными губами Спитамену в шею, лицо, словно прося прощения.

— К лицу ли невесте в этакий день выезжать на прогулку одной? А где жених? — спросил Спитамен, похлопывая коня по холке.

— Там, где ему надлежит быть.

— А не рядом ли с невестой его место?

— Рядом с невестой ты, Спитамен. Или сожалеешь? — взглянула на него в упор Равшанак.

Спитамен кашлянул в кулак, не найдясь сразу, что ответить.

— Об одном может джигит сожалеть: что такая девушка, как ты, — не его невеста.

— И невеста тоже сожалеет, что такой жених, как ты, — не ее жених, — вздохнула Равшанак и отвела глаза.

Спитамен насупил брови. Да, эта девушка и такого, как он, может вогнать в краску. Чтобы оттянуть время, он прижался лицом к морде коня, приговаривая что-то ласковое.

Равшанак, несколько уязвленная тем, что не дождалась ответа, вынула ногу из стремени и спрыгнула на землю. Протягивая повод, сказала:

— Извини, Спитамен… Уже в седле я поняла, что это твой знаменитый Карасач. Давай поменяемся.

Принимая повод, Спитамен невзначай коснулся ее пальцев. Или она это сделала намеренно? Он почувствовал, как из них переливается в него волнующее тепло, заполняет каждую его клетку, и задержал их в ладони. Равшанак подняла на него большие черные глаза и, не отнимая руки, улыбнулась и спросила:

— А ты с Одатидой боролся, Спитамен?

— Да… — еле выговорил он, чувствуя, как горло перехватывают спазмы.

— И она сопротивлялась?

— Еще как…

— Ты, Спитамен, сильный, — проговорила она, отняв руку и окидывая его с ног до головы взглядом. — И она не сомневалась, что ты все равно возьмешь то, что тебе предназначено…

Они медленно направились обратно, ведя коней в поводу. Под ногами шуршала трава, в небе заливался жаворонок, из-за леса доносился глуховатый шум реки. В зарослях запищала какая-то пичуга, застигнутая, видно, кобчиком, и умолкла. В другое время Равшанак бросилась бы птице на помощь, а сейчас шла себе, глядя под ноги, углубившись в свои мысли. А думать ей было о чем. Она победила Ситона. Он теперь не может называть себя ее женихом. Но предстоит серьезный разговор с отцом. И с Хориёном, который всячески способствовал сватовству. Хотя никто и не вправе корить ее — она не нарушила традиций, соблюдены все правила. Ее ли вина, что Ситон побежден, хотя слабаком его не назовешь. Так было угодно Анахит. Родичи Ситона были бы правы, предъявив ее отцу претензии, если бы она отвергла его, отказавшись от борьбы. Она же не лишала Ситона шанса заполучить ее. Но Анахит вняла ее молитвам и помогла ей. Так пусть родичи Ситона адресуют свои упреки Анахит, а не ее отцу. Так она и скажет…

Равшанак искоса посмотрела на Спитамена. Заметив в траве гнездышко с крохотными рябыми яйцами, он ступил пошире, чтобы не наступить. Доброе у него сердце… Много чего она слышала об этом пахлаване[41], да не придавала значения, ибо не во все верила. А сегодня, как только увидела его, так все и вспомнила, а вспомнив, подумала: «Наверное, все, что о нем говорят — истинная правда». Он и самый меткий стрелок, достающий первой же стрелой парящего в небе орла; и укротитель диких коней; и нет ему равных в кураше[42] и в состязаниях с мечом… Кто знает, не появись он сегодня здесь, Равшанак, может, и в голову бы не пришло так отчаянно сопротивляться жениху, позорить неплохого, наверное, парня. После того, как она украдкой любовалась Спитаменом… жених показался ей слишком толстым, непривлекательным. Так блекнет луна, когда из-за горизонта появляется солнце… Пусть ей не быть никогда женой Спитамена, но женою Ситона тоже не бывать.

Спитамен почувствовал на себе ее взгляд, но, прежде чем успел поднять голову, она отвела взор. Противоречивые чувства боролись в нем. Он понимал, что эта красавица не может принадлежать ему, и тем не менее так не хотелось с ней расставаться. Сердце его словно кипело в раскаленном масле.

— Равшанак… — тихо проговорил он и остановился. — А не решишься ли ты, отчаянная девушка, побороться со мной?

Она тоже остановилась, чуть насмешливо улыбнулась, в ее черных глазах мельтешили озорные огоньки.

— Вряд ли еще когда-нибудь Ахура — Мазда сведет нас наедине, — продолжал он сдавленным от волнения голосом.

Равшанак рассмеялась.

— Думаешь, мы сейчас наедине?.. Неужто ты ослеп, Спитамен? Посмотри в заросли, там стоит газель и смотрит на нас. А парящего в небе жаворонка разве не видишь? Он привык, что я кормлю его с ладони, и просит у меня крошек. А Карасач? Разве он не расскажет Одатиде о том, что ее славный муж, знаменитый пахлаван, уложил на лопатки слабую девушку? Ведь не прибавит славы могучему, как скала, Спитамену победа над хрупкой девушкой, скорее наоборот… — сказала Равшанак твердым голосом, примечая, как на лицо Спитамена набегает тень, и думая о том, как всего несколько минут назад от одного его прикосновения почувствовала в ногах слабость и готова была опуститься перед ним на колени.

Они стояли и молча разглядывали друг друга, прощаясь и в то же время подбадривая себя: «Нет, мы непременно еще увидимся. И тот чудесный миг, когда соприкасаются руки, повторится». И она сказала:

— Позволь проститься с тобой, Спитамен, мне пора.

Он хотел было помочь ей сесть в седло, но не успел. Она вставила ногу в стремя и вспорхнула на рыжую лошадь. В ее глазах он прочел насмешку и укор. Вздохнув, она произнесла: «Эх ты, герой!..» — и огрела лошадь плеткой.

Спитамен глядел вслед ей, стремительно уносящейся от него; вот она промелькнула на горбе холма и исчезла. И ему подумалось: какой бедной и серой была бы жизнь, если бы не было на свете Равшанак. И словно ветер прошелестел, касаясь его губ: «О Нахид, благодарение тебе! Ведь можно всю жизнь прожить, не испытав этого чувства, от которого все еще кипит, не успокаиваясь, кровь моя и трепещет сердце!..» И вздрогнул от неожиданно донесшегося, будто с неба, голоса:

— Спитаме — е–ен!.. Эге — ей, Спитамен!..

Со стороны леса к нему шел Ситон, ведя в поводу коня. Волосы растрепаны, на лице печать страдания.

— Откуда ты взялся?.. — спросил Спитамен.

— Будь милосерден, Спитамен благородный! — сказал, приближаясь, Ситон со слезами в голосе. — Мне не жить без Равшанак…

— А я тут при чем?..

— Уговори ее. Она тебя не ослушается. Я отблагодарю тебя. Возьми половину моих отар. Выбери, каких облюбуешь, коней из моего табуна…

— Ты со мной торгуешься, будто покупаешь верблюдицу на базаре!.. — перебил его Спитамен, сведя брови на переносице.

— Она поступит, как ты велишь, я знаю, — всхлипнул Ситон и провел грязной рукой по глазам.

Спитамен, глядя на него с удивлением, отрицательно покачал головой:

— Я простой смертный и не вправе вмешиваться в дела богов. Обрати свои молитвы к Анахит и Ахура — Мазде. Они повелевают нами.

Спитамен сел в седло и поехал.

— Спитамен!..

Он не обернулся.

— Спитамен, оставь Равшанак!.. Тебя накажет Анхра — Майнью, если не отречешься от нее, попомни мое слово, Спитамен!..

Спитамен стиснул зубы и пришпорил Карасача.

Глаза и уши Искандара

Чем чернее небо, тем ярче звезды. И мнится, будто миллиарды глаз вглядываются со всех сторон в землю, и все, что видят, становится известно тому, кто должен быть всеведущ, должен знать о малых и великих событиях, творящихся на земле. А вон пролегла по небу от горизонта до горизонта широкая и светлая полоса. Это благодарный Заратуштра отправил Ахура — Мазде целый караван, нагруженный драгоценностями. Один мешок на верблюде протерся, и просыпался из него жемчуг по всему пути следования каравана. Тогда велел Заратуштра караванбаши вернуться и собрать жемчуг, но Ахура — Мазда сказал: «Да останется в небе сей светлый путь. По нему многие заблудившиеся смогут находить свою дорогу». И в самом деле, с незапамятных времен люди, пересекающие бескрайние пустыни, когда сердце у них сжималось от страха, что они сбились с пути, обращали взгляд к небу, чтобы найти дорогу на земле, и этот усеянный жемчугами путь выводил их к оазисам, где они обретали пристанище, воду и пищу. А не прояви Ахура — Мазда такой щедрости, не оставь он, пожадничав, просыпанного жемчуга, скольких своих подданных, не сумевших отыскать колодцев, лишился бы…

Когда же небо затягивают черные облака, степь особенно устрашающа. Кажется, только вступи в нее, вмиг будешь проглочен, исчезнешь бесследно. Искривленные стволы саксаулов, простирающиеся в разные стороны их ветви напоминают в темноте ужасных драконов. Внезапно налетает ветер и бросает кому-то вдогонку летящие с разбойным свистом тучи песка, жалящего руки, лицо, засыпающего глаза, ноздри, и тут же затихает, будто удовлетворившись тем, что натворил. Эх — хе, не слишком — то много таких, кто знает, где начинаются эти пустынные степи и где они кончаются, столь они велики. Кто попадает сюда впервые, тому кажется, что места эти безжизненны со дня сотворения, земля мертва, как вон та истлевшая под солнцем туша. Кто-то и в самом деле находит здесь свой конец и обглоданные дикими животными и стервятниками кости его заносят песчаные барханы. Но для кого-то барханы эти служат местом обитания и надежным убежищем.

Небо вновь потемнело, звезды закрыли глаза…

Через степь едут, поторапливая коней, два всадника. На одном одежда воина. Кольчуга. На голове шлем. На боку побрякивают украшенные серебром ножны, в которые вложен длинный меч с крупной рукоятью. Другого же всадника по одежде можно принять за дехканина. Однако тоже сидит в седле, как влитой. Тоже рослый, сильный, мускулы, видать, укрепил не только работой в поле.

Если бы звезды открыли глаза, они увидели бы, что с противоположной стороны, по той же дороге, неведомо как узнаваемой в темноте, едут три других всадника, и им показалось бы, что обе группы спешат друг другу навстречу. Копыта коней увязают в песке, и их топота почти не слышно. Поэтому всадники увидели друг друга, когда едва не столкнулись лицом к лицу. Кто-то вскрикнул. Кони взвились на дыбы, заржали. Послышались звонкие удары клинков, в темноте разлетелись искры. Кто-то простонал: «Ой, мать родная!..» — и свалился на землю. Другой, наверно раненый, припал к шее лошади, и она помчала его в ночь. Третий, выкрикивая ругательства на непонятном языке, отбивал удары, но, увидев, что остался один, пришпорил коня, направив его за темнеющий бархан. Однако взвился в воздух аркан и захлестнул ему шею; всадник всплеснул руками и слетел на песок, а конь, словно призрак, исчез в темноте.

— Браво, Шердор! Да ты не только красками малевать умеешь! Вяжи этого сукина сына!.. — крикнул воин дюжему напарнику, уже сидевшему верхом на извивающемся под ним человеке, и, спрыгнув на землю, поспешил ему на помощь.

Связав пленного, они положили его поперек седла и приторочили крепко-накрепко, продев веревку под брюхом пойманной лошади.

— Сними с убитых оружие! — велел воин, вытирая ладони о попону. — А днем хорошенько разглядим, чем же эти собаки превосходят нас.

— Снял уже, — отозвался Шердор. — Колчаны полны стрел. Хорошо, что они не заметили нас и не успели вынуть луков.

— Ахура — Мазда уберег…

— Он справедлив, помогает тем, кто прав. А вот и мечи, Спитамен. Они короче наших, — сказал Шердор, подавая предводителю чужое оружие.

— Короче? Выходит, полегче… — задумчиво проговорил Спитамен и, резко выдернув непривычно легкий меч из ножен, дважды описал им в воздухе круг. — Значит ли это, что руки у них слабее, чем наши?..

— Вряд ли…

— Тогда почему короче? — спросил Спитамен, разглядывая тускло блестящий в темноте меч.

— Храброму длинный меч не нужен, мой господин.

— Что же, они храбрее нас?

— Ну что вы, наши джигиты словно львы.

— Тогда почему же Искандар Зулькарнайн гонит перед собой великого из великих, не давая ему передыху, и уже подступил к нашим границам?..

— Воины его давно воюют. Их руки привыкли к оружию, а наши к сохе.

— То-то же!.. А ты молодец, Шердор. Я сегодня впервые увидел, как ты владеешь арканом.

— Мне часто приходится карабкаться на скалы. А тут без аркана не обойдешься. Я набрасывал его на подходящие уступы, набил руку…

— Обучишь этому моих воинов.

— Уже учу. А они меня учат владеть мечом.

— Мечи наши длиннее, а джигиты смелее. Ты увидишь, Шердор, мы победим поганых.

— Если в сражение поведешь нас ты, Спитамен.

— Сначала я сделаю все, чтобы в Согдиане не было пролито моря крови…

— Ты не ранен, Спитамен? На тебе кровь.

— Место, окропленное кровью врага, не задевает стрела.

Всадники сели на коней. Шердор привязал к своему седлу повод лошади, на которой находился пленный. Окинув его неприязненным взглядом, пробурчал:

— Повадились…

— Видно, их уже немало рыскает по Согдиане, Шердор. Когда то в одном, то в другом месте стали обнаруживать убитых чабанов, я так и подумал, что это — дело их рук. Им не нужны свидетели…

Спитамен поехал впереди. Обернувшись, спросил:

— Ты не потеряешь свою ношу, Шердор?

— Эта ноша, свалившись, сама подаст голос: понимает небось — остаться в пустыне значит погибнуть.

— Иногда предпочитают погибнуть, чем в плен угодить. И так бывает, Шердор.

Постепенно светало. Въехав на возвышенность, они увидели вдалеке белесую полоску тумана, что извивалась между холмами, то отдаляясь от путников и исчезая, то вновь приближаясь. Это над теплой речкой холодными ночами нависал туман. А с восходом он розовел, как пенка на патоке, и постепенно таял.

Спитамену показалось, что пленный что-то пробормотал по-согдийски, он придержал коня и обернулся:

— Ого, ты болтаешь по-нашему?

— Да, — простонал тот.

— Ну, так поговори, а мы послушаем.

— Сперва дайте хоть глоток воды, чтобы промочить горло.

— Мы и сами были бы рады хоть капле, — усмехнулся Спитамен.

— Правду говорят про вас, что вы, злодеи, как верблюды, можете по сорок дней без воды мотаться по пустыне… Подо мной в хурджине есть вода, слышу, как хлюпает, достаньте!.. — он произносил слова, страшно их коверкая, однако понять его было можно.

Шердор спешился и принялся шарить в хурджине пленного. Немного воды оставалось в бурдюке. Кроме нее, он обнаружил и кое-что из еды.

— Вот вода, — сказал он, оборачиваясь к Спитамену и подняв над головой бурдюк.

— Не давай. Яду ему, а не воды! Злодеями нас назвал, так пусть наше злодейство на себе испытывает, — сказал Спитамен.

— Ладно, я не в обиде, — упавшим голосом пробормотал пленный. — Может ли лань обижаться на поймавшего ее льва… Пейте сами.

— Вот как? — усмехнулся Спитамен. — Не зря говорят, что юноны склонны философствовать. Это, я слышал, помогает вам жить, порой заменяя пищу и воду. Не правда ли?

Пленный замотал русой кучерявой головой, с которой посыпался набившийся в волосы песок, из горла его вырвался странный хрипловатый клекот — с трудом можно было догадаться, что он смеется.

Спитамен пустил коня под уклон вскачь. Вскоре они подъехали к реке. Под глинистым берегом плескалась желтоватая от ила вода — где — то в верховьях, видно, прошел дождь. Из низины, все еще скрытой от глаз туманом, донесся лай собак, и какое-то время спустя из розовой мглы проступили полукруглые силуэты юрт. Здесь расположились на лето люди из улуса[43] Спитамена. Год выдался засушливый, и они решили пасти скот, перегоняя с места на место вдоль реки. Неожиданно появились разбуженные лаем собак и наспех одевшиеся люди. Они приняли у Спитамена коня, кланяясь и прижимая руки к груди.

— Это художник и воин Шердор, — представил его Спитамен, положив ему на плечо руку. — Насилу уговорил его покинуть Мараканду и уехать со мной.

— Он будет нам другом, — сказал один из чабанов, улыбаясь и поеживаясь от утренней свежести.

— А что у вас на третьем коне, господин? — спросил молодой чабан, осторожно приближаясь к пугливо пятящемуся коню и пытаясь взять его за повод: — Изнемогший в пути гость или всего-навсего кладь?

— Эту кладь надо понадежнее упрятать, хотя я еще не знаю, какова ей цена.

— Это лазутчик Искандара. Таких людей Двурогий ценит высоко, — сказал Шердор.

— Ну — у?.. — удивились чабаны и, обступив пленного, стали разглядывать.

А тот лежал без чувств поперек седла, свесив руки. Наиболее любопытные прикасались к русым кучерявым волосам. Его рыжие ресницы, обсыпанные песком, задрожали, и он открыл глаза. Они у него были голубые. Словно два маленьких, отражающих небо, зеркальца. Тут уже немало были наслышаны об Искандаре Двурогом, небылицы о нем передавались из уст в уста. Рассказывают, будто он не обыкновенный, как все, человек, а сын Зевса. Вот почему он не проиграл ни одного сражения. Наверное, хорошо быть сыном Бога: чего бы ни захотел — стоит обратиться за помощью к отцу, — и тотчас желание твое исполнится. И вот… словно с неба свалился человек Искандара. Лазутчик… Случайно ли это? Не послан ли он для того, чтобы все разузнать о тех местах, куда их царь намерен прийти?.. Не эти ли люди специально распространяют о своем повелителе разного рода слухи?..

— Снимите его! Дайте напиться и накормите, — распорядился Спитамен.

Он решил провести в этом аиле[44] два-три дня прежде чем отправиться домой.

Пленного, поддерживая под руки, повели в одну из ближайших юрт. Толпа двинулась следом, шумно обсуждая происшедшее, высказывая предположение, что привело чужака в их места. Они были наслышаны, что воины Искандара едва ли не великаны и сильны, как дивы, а этот низкоросл, ничем не отличается от согдийцев. Только волосы светлые, а глаза голубые.

Женщины, завидя пленного юнона[45], хватали на руки детей и скрывались в юртах. А мальчишки, те, что постарше, хватали палки или брали, на всякий случай, в руку камень, будто опасаясь, что тот может на них кинуться, как бешеный пес. Кое-кто из малышей, у кого не хватало отваги подойти ближе, издалека кидали в него сухие комья глины. И тем, кто вел пленного, досталось не меньше, чем ему. Один из стражников грозно прикрикнул на мальчишек и, показав кулак, сделал вид, что намерен броситься в погоню. Ребятня кинулась врассыпную и попряталась за юртами. А пленный шел, пошатываясь, равнодушный ко всему, ничего не замечая, подталкиваемый в спину дюжими чабанами.

Спитамен кивнул Шердору, веля ему следовать за ним, и направился к большой белой юрте, расположенной посреди летовки, поставленной специально для него, хотя он бывал тут не слишком часто. Когда он приблизился, полог у входа заколебался, и на пороге появилась Одатида. Спитамен остановился, приятно удивленный.

Муж давно уехал в Мараканду, и она, не на шутку обеспокоясь, велела водрузить на верблюда паланкин, усадила в него троих сыновей, сама села на иноходца и в сопровождении шестерых воинов из дружины мужа выехала ему навстречу. Приехала сюда третьего дня, рассчитывая встретиться тут со Спитаменом. Так оно и вышло… Ей хотелось броситься ему на грудь. Но муж был не один, и она лишь отвесила поклон, прижав к груди обе руки. Тут же вернулась в юрту, разбудила спящих на полу детей и, подталкивая их, сонных, в спину, увела на свою половину. Быстро вернулась. Ее маленькие, привычные к труду руки были проворны, в одно мгновение она привела помещение в порядок — подмела войлок, расправила подстилки, разложила подушки — после чего пригласила войти.

Спитамен пальцами загасил ватный фитиль в глиняной плошке. Сел на подстилку и велел Шердору сесть рядом. Одатида расстелила перед ними дастархан, принесла в кувшине кумран[46] и, налив в большие касы, подала сначала мужу, потом гостю. Затем поставила два блюда, одно с ломтиками пишлака — пресного сыра из овечьего молока, второе — с кусками холодного мяса.

Муж велел ей отодвинуть полог, загораживающий вход. Это означало, что в юрту может войти всякий, кто пожелает. А дожидавшихся прибытия Спитамена в аиле было немало. Не прошло и получаса, как один за другим стали входить уважаемые люди кочевья, главы обширных семейств, подсаживаться к дастархану. Помолясь, приступали к трапезе и, не прерывая ее, обменивались новостями. Нередко Спитамену приходилось разбираться в спорах. Если спорящие стороны не приходили к согласию, то все ждали, что скажет Спитамен, на том и сходились. Довольны иль недовольны остались, но виду ни тот, ни другой не подавали. Решений своих Спитамен не менял. Его слово считалось законом.

Затем Спитамен велел привести пленного.

Юнона привели, поставили посреди юрты на колени.

— Ну?.. Как зовут тебя? Откуда путь держишь? Что ищешь в чужом для тебя краю?

Пленник медленно поднял голову, оглядел из-под рыжих бровей Спитамена. Однако молчал.

— Ты меня не понял?.. А вчера мне показалось, ты толкуешь по-согдийски…

— Не хуже твоего. Но мне не о чем с тобой говорить, варвар, вы ничего от меня не услышите, — произнес негромко пленник.

Спитамен сжал до хруста кулак и, постукивая им о колено, усмехнулся:

— Ты слишком самонадеян, юнон. Что-то услышать мы всегда сможем: скажем, твой стон или, по крайней мере, хруст ломаемых костей. Однако членораздельная речь для нашего слуха более приятна. Кто были твои спутники?

— О мертвых не говорят плохо, да будет им пухом земля. Хорошие были люди.

— Лишь родная земля может стать пухом. А они лазутчики. И гнить им в чужой земле.

— Они выполняли долг.

— Перед кем? — со злой усмешкой спросил Спитамен, растягивая слова.

— Перед родиной и сыном Зевса.

— Где твоя родина, а где Согдиана… Что делить нам?

— Наша родина там, куда ступает наша нога. Так сказал великий Александр. Скоро весь мир, по воле Зевса, будет принадлежать ему. Так хочет Александр. И нет в мире сил, способных ему воспрепятствовать.

Пленный говорил быстро и громко, глядя в упор на Спитамена, уверенный в правдивости своих слов, а появившийся в его глазах блеск свидетельствовал, что он почтет за счастье умереть за своего царя. «Твоя сила, Двурогий, в таких вот фанатично преданных тебе воинах, — подумал Спитамен. — И слабость твоя — в них же… Когда они перестанут верить в твое божественное происхождение и ты превратишься для них в простого смертного, ты лишишься той силы, с помощью которой сокрушил непобедимого Дариявуша…»

— Назови свое имя, юнон.

— Какая тебе разница? Ты же не страж у врат рая, чтобы дознаваться, кто есть кто и взвешивать на весах грехи и добродетели.

— Мы взвесим их здесь, в этой юрте. И решим, как с тобой поступить. Нам известно, что Двурогий Искандар давно обратил взор в нашу сторону. Известно ли тебе, когда он намерен испробовать острие своего копья о наши пашни?..

— Мне известно только, что, отомстив Дариявушу за те унижения, которые терпела от него наша страна, он повернет обратно. Так он сказал воинам.

— Тогда почему ты и тебе подобные шныряете по нашей земле?

— Люди чужой страны нередко приходят и с добрыми намерениями: ознакомиться с местными обычаями, порядками и завязать торговые отношения…

— В таком случае не приходят украдкой, согласись, юнон. Лучше скажи, сколько у Искандара всадников и пеших воинов? И чем они вооружены?

— Войска у него достаточно, чтобы завоевать мир, а оружие достойно его храбрых воинов.

— Миром владеет единственное божество — Солнце. Не хочешь ли ты сказать, что твой Двурогий царь могущественнее Митры? — спросил Спитамен, с трудом сдерживая гнев.

— Я этого не сказал. Но не забывай, он — сын Зевса!

— Ложь! — воскликнул Спитамен, вскакивая с места, кувшин опрокинулся, и из него с бульканьем пролился кумран. — Это ложь!.. Мы Солнце именуем Митрой, а вы Зевсом, но суть от этого не меняется. Солнце несет людям жизнь и радость. А твой царь вокруг себя сеет смерть, проливает реки крови. От благородного отца не может родиться злодей!..

— И Солнце не всем светит одинаково, — возразил пленный. — Где-то купаются в его благодатных лучах, пышно цветут и благоухают прекрасные сады, цветники, а где-то его огненные лучи испепеляют и последнюю травинку…

— Ничего, мы не трава, которую можно скосить под корень… Мы и без тебя хорошо осведомлены о том, сколько у Двурогого войска и какое у него оружие. И мы не боимся его…

Пленный громко захохотал, запрокинув голову и широко разевая рот, хотя глаза его оставались свинцово-холодными и внимательно следили за выражением лица и жестами предводителя незнакомого ему племени. Нахмурив брови, он сказал:

— Поначалу все так говорят. Ты повторил лишь слова царя персов Дариявуша, который сейчас избегает открытого сражения с Александром, как трусливый шакал. Когда его воины видят блеск меча сына Зевса, то кидаются врассыпную, и каждый думает только о том, как бы спастись…

— Среди моих воинов таких нет, — уверенно проговорил Спитамен, усаживаясь на место.

— Я твоих воинов не знаю. Но если только Александр переправится через Окс[47]…

При этих словах Спитамен вздрогнул и устремил пронизывающий взгляд на говорящего. Поняв, что проговорился, тот продолжал:

— Если решит вдруг переправиться через Окс, то ты увидишь сам, как многие предводители живущих в Междуречье[48] племен направят копья друг в друга…

— Согласен, среди нас есть такие, — грустно проговорил Спитамен, кивнув.

— И немало, Спитамен! Поверь, я знаю, что говорю.

— Ого, да ты, вижу, знаешь и меня?

— А кто тебя не знает?.. Я готов принять смерть от тебя, но выслушай. Не противься Александру, он очень силен. Когда ему трудно, ему помогает сам Зевс. Как бы отважен ты ни был, он в конце концов тебя одолеет… Если ты согласишься ему служить, он тебя возвеличит и сделает правителем. Такие, как ты, у него на высоком счету…

От этих слов пленного у Спитамена защемило сердце, ибо в словах его была доля правды. Сколь умен был Двурогий, столь и хитер. Перешедших к нему персов, недавних подданных Дариявуша, он приближал к себе и одаривал властью. Это один из его способов ослаблять противника, затем побеждать. Он сперва засылает лазутчиков, разжигает вражду между племенами, родами, распространяет слухи о своей непобедимости, сеет панику и только после этого вступает в пределы чужих земель. А в Согдиане нынче куда ни повернись — всюду толкуют об Искандаре Двурогом. Базары в городах кишат лазутчиками. И это неспроста. Спитамен специально отправился в Мараканду, чтобы поговорить с Намичем. Однако тот не отнесся к его словам серьезно, все свел к шутке и весело заметил, что располагает точными сведениями о царе македонян: он поставил себе целью расправиться с Дариявушем. А тогда и в Согдиане власть персов ослабнет, и не придется более платить дань…

«А не потребует ли царь македонян эту дань себе?..» — осторожно вставил Спитамен, дождавшись паузы.

Намич замотал головой, уверяя, что великому македонянину известно, что согдиане не менее бед претерпевали от Ахеменидов, чем его соотечественники. Он желает заодно избавить и нас от их власти.

«Он хитер, как бестия. Не обманет ли?»

«Сын Аммона не смеет лгать».

Наивен и беспечен правитель. Большую часть времени проводит на охоте, предается утехам. Изнежила Намича спокойная жизнь, с годами стали рыхлыми не только тело его, но и дух… Придется, минуя его, собрать на совет Оксиарта, Хориёна, Хомука, Катана и других старейшин великих родов и поговорить с ними. Если бы всем им удалось просунуть головы в один ворот, то без Намича можно было бы собрать большое войско…

Спитамен поднял голову и исподлобья посмотрел на пленного.

— Да, немалый путь проделали вы со своим царем. Но не повстречали, видать, на пути настоящих пахлаванов.

— В войске Дариявуша было и немало согдийцев, — с усмешкой заметил пленный.

— Но они с вами дрались не на согдийской земле. Если вы придете сюда, наши пахлаваны скорее умрут, чем отдадут хоть пядь родной земли.

— Воин, готовый отдать за отчий край жизнь, достоин преклонения. Но не лучше ли в отчем краю оставаться живым?.. — продолжал пленный с ухмылкой на устах. — Александр чтит отважных пахлаванов и приближает к себе…

— Трусов и предателей пусть ищет в другом месте! — перебил его Спитамен. — А Согдиана — страна храбрецов, какие вам еще не снились!.. Ты ехал много дней и ночей по нашей земле и видел, сколь необъятны наши долины. У нас много скота, поля родят хлеб, в садах ветки ломятся от плодов. Что еще надо?.. Может, у кого-то еще больше богатств, но мы на чужое не заримся. Почему же алчность вашего царя переливается через край, как вскипевшее молоко, и не дает ему спокойно жить?

— Александр справедлив, — упрямо твердил пленный. — Иначе ему не покровительствовали бы боги…

— Кровожадный тигр и тот справедливее твоего царя — довольствуется одной жертвой и, насытившись, не трогает остальных. Вы же не щадите ни женщин, ни детей, ни стариков, предавая огню их жилища. Нам еще не видны отсветы тех пожарищ, и ветер еще не пахнет дымом, но мы обо всем этом знаем…

Пленный не рискнул возражать, заметив, что Спитамен машинально сжимает рукоять кинжала, и опустил голову.

— Запали ли тебе в память слова мои, что потяжелела твоя голова? Или она все еще пуста, как корзина, которую не жалко выбросить?

— Я запомнил все, что ты сказал, Спитамен, — проговорил пленный.

— Передай мои слова своему царю. Мы будем рады видеть его у себя, если он придет, не вынимая меча из ножен. Если же пожалует с обнаженным мечом, то лишится покоя и сна. Сколь бы велико ни было его войско, все его воины лягут в землю, словно зерно на пашню. Но зерно дает всходы. От них же останется только лихая память. Скажи ему это. Я отпускаю тебя.

— Ты поистине милосерден, Спитамен, — промолвил пленный. — Да воздастся тебе сторицей за доброту твою…

Спитамен кликнул стражу. В шатер вошли, раздвинув полог, два рослых чабана с длинными кинжалами на поясе. По знаку Спитамена они взяли пленного под руки и резко поставили на ноги.

— Верните ему коня, дайте воды и еды на дорогу. Езжайте вслед и глаз не спускайте, пока он не покинет пределов Согдианы. Мне надо, чтобы он добрался до своего царя живым, — сказал Спитамен.

Шах всей Азии

Зиму Дариявуш провел в Экбатанах, больше полагаясь на милосердие Ахура — Мазды, чем готовясь к предстоящим сражениям. Он надеялся, что этот дьявол в облике македонского царя удовольствуется завоеванием главных городов его империи, захватом сокровищ и повернет обратно. Не может же быть жадность его безграничной. К тому же, чем дальше он уходит от своей Македонии, тем труднее туда снаряжать караваны. И должен же понимать, что сколько бы теперь ни воевал, не заполучит более того, что уже имеет. А ведь каждый переход стоит ему многих человеческих жизней…

К тому же царь царей надеялся, что до весны, быть может, успеют подойти сатрап Бактрии Бесс со своим войском и примкнувшие к нему согдийские полководцы. Дариявуш даже посылал гонцов с просьбой о помощи к скифам, этим полудиким племенам, бывшим заклятым врагам своим, надеясь, что они соблазнятся золотом. Но в начале весны прибыл только Бесс, его верный Бесс, который, оказывается, заслуживает большей любви, чем царь царей к нему до сих пор питал. Он обнял этого полноватого и несколько неуклюжего с виду полководца и долго не разнимал рук, прижимая его к себе, силясь сдержать катящиеся из глаз слезы. Надо же, Бесс откликнулся на его зов! В то время, когда придворные от него бегут, чтобы сдаться Зулькарнайну, рассчитывая на его милость, Бесс прибыл сюда…

— А где согдийцы? — спросил Дариявуш.

— Они вскоре будут. Я послал к ним гонца, а сам, не теряя времени, выступил в Экбатаны.

— А скифы?

Бесс, опустив глаза, развел руками. И Дариявуш понял, что сыны пустыни не захотели прийти ему на помощь.

— Они никогда не были нам друзьями, — молвил он после паузы и вновь устремил на сатрапа, еще покрытого дорожной пылью, благодарный взгляд. — Спасибо тебе… Я ни на кого не могу полагаться, как на тебя. Могу ли я полностью доверять иноземцам Патрону и Главку, командующим греческими наемниками? В последнее время я стал замечать в их глазах нечто такое, что хочется тут же кликнуть охрану и взять обоих под стражу. Только ты и мой верный везир Набарзан остались, только на вас я могу опереться…

Дариявуш сильно похудел, глаза ввалились, и вокруг них темнели круги, его бороды и усов давно не касались ножницы брадобрея. Одежда на нем, которая еще недавно была роскошной, выглядела потрепанной, свисала складками. Казалось, он уже махнул на себя рукой.

— Ступай, отдохни с дороги. А вечером я велю устроить в честь твоего прибытия пир, — сказал он, положив на плечо Бессу руку.

Однако пиру состояться вечером было не суждено. На закате в Экбатаны примчался на взмыленном коне гонец. Конь рухнул под ним у порога дворца, хрипло дыша и судорожно перебирая ногами. Гонец выпростал из-под него ногу, стремительно пересек мощенный плитами двор и взбежал по ступеням дворца. У входа его встретил везир Набарзан. То, что он услышал, заставило его чуть ли не бегом проследовать в покои царя. Гонец привез известие, что Искандар Зулькарнайн выступил из Персеполя и приближается с устрашающей быстротой…

Эта весть мгновенно распространилась сначала по дворцу, а затем и по всему городу. Началась паника.

Дариявуш распорядился отправить обоз на северо-восток, к Каспийским воротам, и стал готовиться, чтобы на рассвете двинуться вслед за ним. Голова у него шла кругом, и он полностью полагался на везира, который никогда не терял присутствия духа и умел предусмотреть все до мелочей. С вечера у Дариявуша поднялся жар, однако у него не было желания даже призвать лекаря. Он уединился во внутренних покоях, чтобы отдохнуть перед дорогой. Окна были отворены, и когда прохладный ветерок откидывал занавес, из-за темнеющих деревьев в комнату заглядывала луна. Царю не спалось. Он размышлял о том, что враг, быть может, удовольствуется завоеванием Экбатан и не пойдет дальше на восток. Теперь Дариявушу ничего не оставалось, кроме как следовать в далекую Бактрию…

Время близилось к полуночи, когда за дверью послышался шорох. Рука его потянулась к шнуру с массивной кистью: если за него дернуть, то в соседних покоях, где находится стража и прислуга, раздастся звон колокольцев. Однако он услышал негромкий голос своего тайного соглядатая:

— Ваше величество, это я!..

— Входи, — шепотом ответил царь.

Дверь отворилась пошире, в нее бесшумно, как тень, проскользнул человек и замер, не смея более сделать и шагу. Занавес на окне колыхнулся, и царь разглядел в лунном свете его бледное лицо.

— Ваше величество, простите, что тревожу в столь позднее время. Однако вы сами позволили…

— Да, да, говори, — заторопил его царь; он поднялся с постели и, накинув на себя парчовый халат, стал расхаживать взад-вперед, мягко ступая по толстому ковру.

— Полководцы собрались на совет. Они без должного почтения произносят ваше имя…

— Кто из них?.. Или все?

— Все.

— Набарзан и Бесс тоже с ними? — остановился царь и дрожащей рукой пытался натянуть на плечо сползающий халат.

— Да.

— Хорошо. Ступай. Ты достоин награды.

Соглядатай исчез, словно просочился сквозь дверь. И Дариявуш сильно дернул за шнур. В дверях тотчас появился начальник охраны.

— Поставь у двери своих молодцов и пошли кого-нибудь за Набарзаном, Артабазом и Бессом! Да, Патрон и Главк пусть тоже явятся!..

Из коридора доносился топот бегающих взад-вперед воинов из охраны. Дариявуш стал неторопливо надевать царские одежды. Затем позвал прислугу и велел зажечь светильники.

Не прошло и нескольких минут, как вошли все, кого пожелал видеть он. За их спиной у входа встали дюжие молодцы из охраны, мечи которых были на треть выдернуты из ножен.

Полководцы незаметно переглядывались, они были сильно взволнованы и, пожалуй, даже напуганы. Если бы не было для этого причин, то незачем было бы им и волноваться.

— Не желаете ли вы мне что-либо сказать? — спросил царь, и глаза его гневно сверкнули.

Произошла заминка. И тогда Артабаз, старейший из друзей царя, выступил вперед и заговорил, приложив правую руку к сердцу:

— Мой великий царь! У многих твоих полководцев, которых за их отвагу ты величал львами, ныне от сознания близкой опасности сжимаются в ужасе сердца. Отпусти их, пусть себе уходят… А мы, облачившись в драгоценные одежды, надев поверх них латы и взяв в руки наилучшие из наших мечей, последуем за тобой и примем сражение в надежде на победу, но не откажемся и смерть принять, ибо она предпочтительнее позора и унижения…

Пока он говорил, Бесс стоял, замерев, как изваяние, выпятив округлый жирный подбородок, глаза блестели, точно стеклянные, и не моргали. А Набарзан, нервничая, переминался с ноги на ногу и оборачивался назад, к двери, обеспокоенно поглядывал на могучих воинов со свирепыми лицами, которые по еле приметному знаку царя могут снести голову любому, но в нем еще не остыла страсть после спора с Артабазом, и он, довольно неучтиво, отпихнув его локтем, сам выступил вперед и слегка дрожащим от волнения голосом сказал:

— И еще есть что добавить, ваше величество… — он был полон решимости и смело посмотрел в глаза Дариявушу: — Нам нельзя далее продвигаться на восток…

— Почему?

— Сейчас очень рискованно рассчитывать на верность восточных иранцев. Они отродясь не питали симпатии к персам…

— Ахемениды никогда не были деспотами по отношению к ним. И в трудный дня меня час я надеюсь найти у них поддержку.

— Если великий царь требует верности от своих вассалов, то и они с не меньшим основанием должны надеяться, что царь будет действовать умно и сможет защитить их владения, — довольно дерзко произнес Набарзан.

Остальные молчали, но по глазам большинства из них царь понял, что они солидарны с везиром. Если он накажет везира за непочтенный тон, то остальные полководцы отвернутся от него. И что тогда? Неужели приближается трагическая развязка его несчастной судьбы? Неужели это конец?

— Что ты предлагаешь? — спросил сдавленным голосом царь и опустил глаза.

— Ваше величество постоянно избегает сражений. Мы знаем, почему у вас не хватает на это решимости. В случае нашей удачи Двурогий может уничтожить вашу семью…

— Не-ет! — закричал Дариявуш и впился зубами в кулак; покрасневшие глаза его постепенно заполнялись слезами; затем он с придыханием заговорил: — Я заманю его в великую пустыню, где нашел свой конец даже непобедимый Кир…

— Мы не успеем дойти до пустыни. Двурогий настигнет нас не далее Каспийских ворот, — выпалил везир Набарзан, которого царь всегда считал своей правой рукой. «Вы свой трон получили бесчестным путем благодаря коварству Багоя. Вот почему Ахура — Мазда лишил вас милости!..» — хотел сказать он, и глаза его сверкали. Но, помолчав и остудив пыл, он продолжал уже спокойнее, и снова голос его сделался вкрадчивым, как и прежде: — Я знаю, что выскажу мнение, на первый взгляд, вам неугодное. Но ведь и врачи нередко излечивают болезни очень горькими лекарствами, а кормчий корабля, стараясь избежать кораблекрушения, спасает, что может, жертвуя остальным. Вот и я, которого надоумило небо, осмеливаюсь советовать вам не спасаться бесконечным бегством, а сохранить царство разумным способом…

— Каким же? — жестко спросил царь, устремив на него тяжелый взгляд, его руки нервно тискали пояс халата.

— Мы вступили в войну без благословения богов, и жестокая судьба не прекращает преследовать персов. Нужно все начать сначала при новых знамениях…

— Как же все, что уже произошло, ты собираешься вернуть вспять? — спросил, жестикулируя, царь.

— Передай на время власть и командование другому, который до тех пор будет именоваться царем, пока враг не уйдет из Азии. И тогда, после победы, он вернет тебе твое царство…

— Как ты смеешь?.. — процедил сквозь зубы царь, шаря по поясу, где у него обычно висел кинжал, а ныне отсутствовал. — Не себя ли ты считаешь достойным носить этот титул?..

— Неужели твой разум не подсказывает тебе, что это единственно верный шаг, ты получишь свой трон обратно, ибо Бактрия еще не тронута, согдийцы, саки, инды в твоей власти, много народов, много армий, много тысяч пехотинцев и всадников готовят силы, чтобы достойным образом встретить врага. Направимся же в надежнейшее убежище, в Бактрию, и сделаем временно царем ее сатрапа Бесса. Изгнав врага, он передаст свою условную власть тебе, законному царю.

— Презреннейший раб! Нашел же ты время для измены!.. — закричал Дариявуш, побледнев, он бы заколол своего везира, если бы у него под рукой оказался кинжал.

Впрочем, ему это, наверное, бы не удалось, ибо его сразу плотно обступили бактрийцы. Хотя вид у них был смиренный, однако по глазам нетрудно было заметить, что они готовы и к насилию, если бы царь продолжал горячиться.

«Неужели они подкупили и мою стражу?..» — мелькнула у царя мысль, и он, круто обернувшись, посмотрел на стражников, которые стояли возле двери, на голову возвышаясь над всеми и не сводя с него глаз. Они, видно, решили, что сейчас последует знак — их мечи немедленно поползли из ножен.

Перед глазами царя расплывались лица, однако он заметил, что в комнате уже нет ни Набарзана, ни Бесса. А возле самого уха звучал вибрирующий голос верного Артабаза, который подходившими к случаю словами успокаивал его, теряющего последнюю веру в людей Дариявуша:

— Великий царь, умоляю вас, отнеситесь спокойнее к неразумению или заблуждению некоторых из своих подданных… Ведь наступление врага тягостно нам всем даже при всеобщей вам покорности, а что же будет со всеми нами и со всей страной, если подданные станут отчуждаться от своего царя и разбегаться в разные стороны? Простите их и постарайтесь лучше сплотить вокруг себя верных людей…

Царь стряхнул удерживающие его руки, оттолкнул обступивших его воинов и надтреснутым голосом произнес:

— Господь еще не лишил меня власти и возможности кого карать, кого миловать, а кого сделать моей правой или левой рукой. Вы — мой верный, старый друг, будьте уверены, я еще в состоянии принудить их к послушанию, так же, как двигать вот этими своими конечностями, — и царь поднял вверх обе руки, пергаментно — желтые и дрожащие. — Мои полководцы жаждут сражения с македонянином? Честь и хвала!.. Предлагают идти в Бактрию, где у нас прибавится войска? Хорошо!.. Ступайте все и распорядитесь, чтобы готовились в дорогу.

Стража у двери расступилась, пропуская в ее темный проем полководцев. Последним покинул царя Артабаз.

Войско Александра растянулось вдоль извилистой дороги. Парящим в голубой выси орлам оно, наверное, казалось ползущей по земле змеей со сверкающей чешуей и густой щетиной копий вдоль спины. Она ползла очень быстро, как и подобает ползти змее, преследующей жертву. Впереди ехал на белом рослом коне Александр с седыми от пыли бровями и ресницами, в накинутом на плечи поверх сияющих золотом лат шелковом плаще. Полукольцом обступала его двигающаяся следом агема — конная гвардия, отряд его верных телохранителей. За ними обычно выстраивались когорты гетайров, тяжеловооруженной конницы, состоящей из македонской знати. Но на этот раз гетайры отстали, и гипотоксотам, легкой коннице, вооруженной луками и стрелами, пришлось вопреки традиции обогнать гетайров и следовать за агемой, сохраняя лишь небольшую дистанцию. Ибо коварные персы в любом месте могли устроить засаду, и было рискованно оставлять царя с одной только агемой, хотя ее и составляли отборные воины, способные сражаться один против пяти. Едущие в последних рядах гипотоксоты то и дело оборачивались, обеспокоенные тем, что гетайры отставали все больше и больше. Случись какая неожиданность, им понадобится не менее четверти часа, чтобы подоспеть на подмогу. Хоть и сильны под ними кони, да тяжелы всадники. А о гипаспистах[49] и гоплитах[50] и говорить нечего, их и вовсе не видно за пеленой пыли, застлавшей горизонт… Многие дремлют в седлах. Людей мучит жажда. Они двигались всю ночь, сделав всего два коротких привала. Наступил июль, днем царила страшная жара, двигаться можно было только ночью и на рассвете, пока солнце еще не набрало высоту. Александр спешил. Он был полон решимости не дать в этот раз Дариявушу ускользнуть.

Впереди, где небо постепенно принимало оранжевую окраску, предваряя рождение солнца, все резче проступали горы, с каждым часом становились выше и выше, будто на глазах росли из земли. Там они должны будут пройти через узкую теснину, называемую Каспийскими воротами. Там в изобилье бьют из-под земли ключи. В прохладной тени ущелья и ореховых рощ царь даст отдохнуть своему войску…

Пока царю ставили шатер под развесистой старой орешиной, он наблюдал, как его гетайры устало сползали с седел и тут же валились на влажную от росы траву. Царь подшучивал над ними. Он был свеж, весел, в нем не заметно было даже признаков усталости. Он решил пройтись по лагерю и проследить, все ли в порядке. Не мешает проверить, не забыли ли утомленные трудным переходом гиппархи[51] выставить караульных. Царь стал взбираться по склону горы, придерживая короткие ножны, чтобы не задевали о камни. Его кто-то окликнул, и он обернулся. Вблизи его шатра стояла группа персов в окружении гиппархов, он поспешил обратно, легко перескакивая через камни и колючие, цепляющиеся за полы развевающегося плаща кусты. Появление в его лагере персов царя не удивило, он уже привык к тому, что к нему перебегают воины Дариявуша, по одному и целыми группами. Завидев царя, к нему навстречу поспешил Клит, он был бледен и чем-то крайне встревожен.

— Плохие новости, Александр! — сказал он. — Великий царь взят приближенными под арест. И при этом ранен.

Они дружили с Клитом с детства, и он обращался к царю просто по имени. Александр привык к этому, и собственное имя, произнесенное голосом друга, не резало ему слух. Клит командовал легкой конницей. К тому же царь находился в самой сердечной дружбе с семьей Клита, особенно он любил Ланику, его старшую сестру, которая когда-то была его кормилицей. А сам Клит спас Александру жизнь при Гранике, а это кое-что значит.

Глаза царя сверкнули. Однако Клит не понял, чего в них было больше: злорадства или крайней досады. Известие это, конечно, шокировало царя неожиданностью. Чего-чего, а такого оборота он не предполагал. Однако потребовалась всего минута, чтобы он смог взять себя в руки и сосредоточиться. Коротко засмеявшись, он обнял Клита за плечи:

— Кто эти люди? — спросил Александр, кивнув в сторону персов, которые не сводили с него глаз.

— Они ушли из Дариева лагеря. Вон тот высокий, с черной бородой — знатный вавилонянин. С ним рядом Антибел, один из сыновей Мазея. А те четверо — из их приближенных…

— Новость, разумеется, они привезли не из приятных… Они забыли, что царь неприкосновенен. Придется наказать тех, кто оскорбил царя. Кто организовал заговор?

— Бесс.

— А еще?

— Набарзан, хилиарх[52] в коннице, и Барсаент, сатрап арахонтов и дранганов[53].

— Они поплатятся за это.

Александр сразу смекнул, до какой степени ему на руку то, что произошло. Он — победитель и единственный претендент на престол — теперь получил право наказать тех, кто дерзнул поднять руку на Великого Ахеменида, и преследовать их до тех пор, пока не завоюет мир. Он улыбнулся и велел Клиту:

— Прикажи трубить сбор. У нас нет времени прохлаждаться на привалах! Коня мне!..

Александр увидел спешащую в его сторону женщину, укутанную с ног до головы в белое. Она лавировала между расположившимися вокруг общих котлов воинами и брошенными в беспорядке амуницией и корзинами из-под продуктов и, увидев, что царю подвели коня, сделала ему знак рукой. Он догадался, кто это, и не спешил садиться в седло. Приблизившись, женщина замедлила шаг и, протянув к нему руки, произнесла:

— Великий царь! Спаси моего сына!

Так прежде во всей Азии называли только Дариявуша. Значит, она признала, что теперь он достоин так называться, и никто другой.

— Успокойся, почтенная женщина, я сделаю все, что могу, — сказал царь.

Двое гиппархов по его знаку взяли старую женщину под руки, чтобы сопроводить ее в шатер.

Александр сел в седло и водрузил на голову двурогий шлем с пышным белым пером. В разных концах лагеря уже пронзительно звучали рожки, трубя поход…

Александру понадобились весь остаток дня и вся ночь, чтобы провести отряд через Каспийские ворота. С собой он взял только агему, а в пехоте отобрал самых сильных и быстроногих воинов. Над оставшимся войском он поставил Кратера и велел ему идти следом за собой, не слишком спеша, дабы не утомить войско, но и не делая долгих привалов. Не дожидаясь прибытия обоза с фуражом, который отстал от них, Александр выступил в путь. Чтобы не обременять воинов лишним грузом, он велел им взять только оружие и продовольствие на два дня…

На рассвете они прибыли в лагерь, где накануне останавливался Дариявуш со свитой и своим войском. Врагов они не захватили, те покинули лагерь, как видно, в спешке. Многие вещи были брошены, не успели разобрать даже нескольких шатров.

К Александру подвели выловленных где-то неподалеку в зарослях перепуганных пленных. От них стало известно, что власть в стане противника перешла к Бессу; бактрийские конники и прочие варвары провозгласили его своим шахом. Лишь Артабаз и его сыновья воспротивились заговорщикам и остались верными Дариявушу. Однако их было мало, и они не смогли помешать тому, что произошло. Великого Дариявуша заковали в цепи, впихнули в крытую повозку и повезли, как арестованного. А Артабаз с сыновьями и воинством свернули с большой дороги и ушли в горы, не желая принимать участия в затее Бесса и его сторонников.

— Нашелся хоть один не лишенный благородства варвар в окружении царя, — промолвил задумчиво Александр и спросил: — В какую сторону бежал трусливый Бесс?

— В ту, — показали пленные на извилистую дорогу, убегающую вдаль и теряющуюся среди покатых холмов, поросших скудной растительностью.

Солнце уже на треть поднялось над горизонтом и начало раскалять небо. Бактрия находилась в той стороне, где оно всходит, а дорога забирала резко на юг, где отроги гор и леса, как видно, были богаты родниками.

— Нет ли другой дороги, более короткой, по которой можно догнать беглецов? — поинтересовался Александр у пленных.

Те переминались с ноги на ногу, обменивались взглядами. Потом один из них сказал:

— Есть прямая дорога. Но на пути нет воды, и потому она заброшена.

— Будешь проводником и поведешь нас по ней! — распорядился Александр.

Понимая, что пехотинцы не могут следовать, не отставая, за всадниками, несущимися рысью, Александр приказал начальнику щитоносцев Атталу, предводителю агриан[54], вести пеших воинов по той дороге, по которой отправился Бесс…

Александр даже не сошел с коня, чтобы поразмять ноги. Поднял руку, подавая знак отряду, и тронулся рысью.

Весь день отряд двигался не останавливаясь. Воинов мучала жажда. У коней от усталости заплетались ноги и увязали в песке. «Не отставать!..» — только и слышали воины агемы от Александра. Они проделали около четырехсот стадиев[55], когда солнце, удаляясь на запад, туда, где была милая их сердцу Македония, стало светить им в затылок. И длинные синие тени, обгоняя их, бежали впереди, словно указывая путь. Песчаные холмы, обагренные закатом, вдруг расступились, и впереди блеснула, как расплавленная медь, река. И ужасная картина предстала взору Александра. Он застал у переправы царский лагерь в полном смятении. Еще дымились костры, в котлах кипела недоваренная еда. Упряжки с поклажей были брошены. И те, кто был жаден до чужого добра, теперь растаскивали все, что могли. Шатры были опрокинуты и смяты. Куда ни глянь — стенающие женщины. У реки возле полузатопленной лодки царь увидел нескольких вымокших до пояса мужчин, которые, судя по одежде, были не из простолюдинов, и направил коня к ним. Это была окончательно растерянная свита царя, позабывшая о своем долге и думающая только о своем спасении.

— Где великий Дарий? — спросил у них Александр.

Те переглядывались и молчали, их трясло от страха.

— Почему я не вижу среди вас Бесса?

— Он переправился через реку и бежал одним из первых, — был ответ.

И вдруг послышался возглас:

— Царь!.. Великий царь!.. — по разворошенному лагерю во весь опор скакал молодой гиппарх; осадив коня, он выпалил, показывая рукой в сторону зарослей: — Великий Ахеменид Дарий там!.. Он хочет видеть тебя!..

Александр поддал в бока коню стременами и помчался в ту сторону, куда указал гиппарх. Тот догнал царя, чтобы показать дорогу. Он скакал рядом и, захлебываясь встречным ветром, возбужденно рассказывал:

— Я пошел к ручью напиться… И увидел эту жалкую повозку, которую лошадь тащила через заросли. Возницы не было, и лошадь, видно, заплутала…

Среди рассыпавшихся по лагерю в поисках царя македонян сразу разнесся слух о том, что Дарий нашелся. Вслед за Александром поскакала его агема и начальники гетайров.

Однако, когда Александр подъехал к нищенского вида дорожной повозке, на бортике ее сидел черный ворон, не желая улетать, а Дарий был мертв. Александр махнул рукой, прогоняя птицу, и та каркнула, нехотя снялась и улетела, плавно махая крыльями. Царь спешился и снял с головы шлем. То же самое проделали все остальные. Молча стояли, обступив повозку.

«Что он хотел и не успел сказать мне?.. — подумал Александр. — Быть может, хотел попросить позволения проститься с близкими?..» Он снял с себя плащ и, раскинув его над мертвым, укрыл его. Затем распорядился:

— Приведите мать, жену и детей. Пусть простятся…

В глазах его приближенных этот акт милосердия был образцом рыцарства. Лишь истинный эллин не отказывает в последних почестях своему врагу. Так поступил некогда Ахилл с Гектором и Одиссей с Аяксом.

Царю не хотелось видеть объятых скорбью женщин, слышать их душераздирающие вопли, и он тронул коня, решив про себя отправить тело своего предшественника в Персию для торжественного погребения, со всеми царскими почестями, в скале персепольской царской усыпальницы.

Новоявленный шахиншах

В Бактре, встревоженной слухами о приближении македонян, с каждым днем нарастала паника. И чем ближе оставалось до нее, тем больше встречалось на дороге беженцев. Они ехали на возах, арбах, верхом на лошадях, на ослах и верблюдах. Вещи были нагружены второпях кое-как. На дороге пылились слетевшие с арб узлы. Многие из них были вспороты ножами: по-видимому, в них уже кто-то успел порыться. На обочине валялись черепки посуды, кому-то, вероятно, показавшейся в дороге излишним грузом… А вдали, над прожаренной солнцем степью висело желтое облако пыли и медленно двигалось на восток. Там, похоже, перегоняли отары овец в глубь страны, подалее от тех мест, где не сегодня завтра объявятся враги…

Спитамену и Датафарну то и дело приходилось съезжать на обочину, чтобы не мешать встречному потоку беженцев. Вдвоем — то они и не послужили бы, может, никому помехой, да за ними следовал полусотенный отряд всадников, растекаясь по всей ширине дороги и неимоверно пыля…

Въехав в Бактру, Спитамен и Датафарн с трудом пробрались сквозь толпу людей, суетящихся, взбудораженных, заполнивших до отказа площадь вблизи ворот, в которые они не могли протиснуться все сразу. Скрип телег, крики ослов, рев верблюдов, глухой гул голосов висели в воздухе, сливаясь в общий шум-гам. Вчерашние ремесленники, облаченные в кольчуги, неумело держа щиты и копья, метались взад-вперед, тщетно стараясь навести хоть какой-то порядок. Спитамен ехал впереди, Датафарн старался от него не отставать. Их кони буквально расталкивали толпу грудью. Люди ругались, порой даже замахивались, однако ударить не смели, заметив, что в седлах сидят высокородные воины, и за ними следуют их телохранители.

Оставив наконец позади забитую людьми и арбами площадь, Спитамен и Датафарн свернули на широкую улицу, ведущую к центру города, и пустили коней вскачь. Улица заполнилась цокотом копыт, отражаемым стенами домов. Навстречу ехали, поскрипывая, нагруженные доверху арбы, пытаясь обогнать одна другую, цепляясь, осями и мешая движению. Возницы переругивались.

Из боковой улочки вылетела группа всадников в шлемах, с копьями и щитами. Проносясь мимо перегородивших улицу арб, огрели плетьми сцепившихся неуступчивых возниц; и те, словно опомнившись, принялись нахлестывать лошадей, арбы покатились, громыхая и раскачиваясь, грозя опрокинуться, а возницы снова пустились вперегонки, не обращая внимания, что из их арб вываливаются тюки и падают, разлетаясь вдребезги, блюда и чаши.

А вон богатый торговец, взгромоздясь на двугорбого верблюда поверх тюков, наклонился вниз и норовит достать длинной палкой вставшего поперек улицы ишака и на чем свет стоит ругает растерянного пожилого мужчину, которому никак не удается положить на седло тяжелый хурджин.

В городе уже опустели многие дворы. И охраняют их одни только спущенные с привязи отощавшие псы. А бездомные бродяги и нищие, не имеющие ничего, кроме тех лохмотьев, что на них, понуждаемые голодом, забираются в чужие дворы, прогоняя свирепых псов камнями и палками, проникают в дом и роются в закромах в поисках чего-нибудь съестного. А если повезет, то им перепадет что-нибудь и из одежды.

И странно видеть почти безлюдной торговую улицу. Наглухо закрыты ставнями окна лавок, дуканов, мастерских, на дверях замки. Лишь кое-где за углами и в подворотнях собираются группы торгующихся и моментально исчезают. Тут многие торгуют ворованным. Но больше уезжающие из города спешат задешево распродать вещи, которые в пути будут лишь мешать, а бросить жалко.

Всадники свернули за угол, их внимание привлек чей-то возбужденный голос, показавшийся им знакомым:

— Ладно, я ничего у вас не требую, хоть и гнул столько времени на вас спину! Но оставьте хотя бы одного коня!..

На породистом скакуне ехал богато одетый господин, держа за длинный повод другого такого же красавца — коня, нагруженного вещами, а здоровенный слуга шагал рядом, крепко держа его за стремя, мешая пустить коня вскачь.

— И ломаного гроша не получишь, коль решил уйти от меня!.. — огрызался господин, пытаясь освободить стремя. — Поехали со мной, не одного коня дам тебе, а целых двух!..

— Не могу я с вами… Сейчас каждый джигит, если он не трус, должен стать воином!..

— Ну и скатертью дорога, ступай воюй! На тебе денег, купи меч и кольчугу…

— Мне нужен конь! Да простит меня Ахура — Мазда, но если ты не дашь, то я возьму силой! — сказал твердо слуга и схватил коня хозяина за уздечку.

— А ну, не смей! — заорал господин, вращая белками глаз. — Сгинь с глаз, неверный, дай дорогу! А то вот я сейчас… — он махнул плеткой, его конь рванулся вперед, но слуга, видать, был не робкого десятка, подпрыгнул и ухватил господина за грудки: дорогой халат на том затрещал.

Длинная плеть просвистела и опоясала слугу. Тот взвыл, с проклятиями вырвал плеть из рук господина, а самого стащил с седла. Между ними началась потасовка. На шум сбежались люди, растащили дерущихся в разные стороны, напоминая слуге о смирении, а хозяину выговаривая за жадность, советуя оставить слуге что-то хотя бы на пропитание.

— Я даю ему денег, а он требует коня!.. — взвизгнул господин.

— Ну, так и отдай! — крикнул кто-то из толпы. — У тебя же несколько скакунов. Все равно они по дороге станут добычей разбойников или воинов Зулькарнайна!

— Типун тебе на язык! — с возмущением бросил в толпу хозяин, вцепившись в седло своего коня. — Самому тебе стать добычей Двурогого!..

— Расплатись с человеком, он работал на тебя больше года!

— Пусть берет деньги и сматывается!

— Мне ваших грошей не нужно.

— Я тебя кормил и одевал!..

— Скупец.

— Неблагодарный!..

— В могилу, что ли, хочешь все унести? — крикнули из толпы.

Богач, видно, был из этой махалли, и собравшиеся его хорошо знали.

Спитамен повернул коня и направил его к толпе. Датафарн последовал за ним. Толпа расступилась, увидев подъехавших всадников, облаченных в доспехи. «Ба, не Спитамен ли это?..» — послышался чей-то голос.

Слуга опасливо поглядывал на подъехавших воинов, однако не выпускал из рук разорванного ворота хозяина, не давая ему взгромоздиться в седло.

— Что тут происходит? — с улыбкой поинтересовался Спитамен.

Датафарн тронул коня и, поравнявшись с ним, что-то прошептал ему на ухо, не спуская при этом веселых глаз с оробевшего слуги. Спитамен засмеялся и обернулся к сопровождавшим их воинам.

— Эй, Зурташ, где ты там? — позвал он. — Говорят, этот клещ, впившийся в почтенного беглеца, твой приятель! А ну, иди-ка сюда, узнаешь ли его?..

Всадник, оказавшийся где-то в задних рядах, хлестнул коня и мигом подъехал. Вглядевшись в драчуна, облаченного в лохмотья, радостно воскликнул:

— Да не Тарик ли ты? — и, спрыгнув с седла, распростер объятия. — Здравствуй, дружище!..

Они обнялись.

— Я боялся, что встречу тебя с искривленной шеей! А у тебя, слава Всевышнему, все в порядке! — сказал Зурташ, смеясь и похлопывая Тарика по спине.

— Были бы целы руки и ноги, а голова и на кривой шее будет держаться, — отвечал Тарик, тоже смеясь.

Он уже узнал подъехавших и воспрянул духом. Приложив руку к груди, отвесил поклон Спитамену, затем Датафарну.

Его хозяин тем временем, воспользовавшись замешательством, хотел было взобраться в седло, однако Спитамен черенком камчи надавил ему на плечо и движением головы велел отойти. Тот молча повиновался, ибо взгляд сурового незнакомца ничего хорошего не сулил.

— Садись! — велел он Тарику. — Этот конь тебе нужнее, чем ему. Последуешь за нами!..

Тарик довольно неучтиво отпихнул хозяина, попытавшегося было ему помешать, и сел в седло. А хозяин бросился ко второму коню, стоявшему с поклажей, испугавшись, что и того лишится. Тарик отвязал притороченную к седлу веревку и бросил ему:

— Радуйся, что я не жаден, а не то потряс бы твои хурджины!..

Спитамен и Датафарн прибыли во дворец одними из последних, когда тут уже собрались все именитые лица Бактрии. Сегодня Бесс устраивал пир, принеся щедрые жертвоприношения всевышнему за то, что он возвеличил его, сделав шахом всей Азии, и Бесс распорядился величать его традиционным для Ахеменидов тронным именем Артаксеркс, что должно было каждому напоминать, что имеет прямое отношение к этому великому роду.

Теперь в мире существовали два человека, каждый из которых именовал себя царем всей Азии, — Бесс и Искандар Зулькарнайн. Кто из них был прав, пока что ведал один только Ахура — Мазда…

Гостей встречали у въезда во двор, принимали у них коней, а самих сопровождали в огромную залу, где пир был уже в разгаре. Гул голосов смешивался со звоном серебряных сосудов. Бесс, толстый и неуклюжий, восседал в деревянном кресле с высокой спинкой, похожей на трон, едва в нем умещаясь. Он был облачен в расшитые золотом одеяния Дариявуша, как видно, извлеченные из царских сундуков. Они были ему тесны и, обтягивая, еще более подчеркивали рыхлость его тела. Лицо его было красно от выпитого вина, а слегка выпученные глаза осоловели.

Спитамена и Датафарна усадили на свободные места и наполнили их чаши густым красным вином. Дастархан ломился от яств.

Бесс разослал нарочных с приглашением ко всем видным сановникам и предводителям родов Бактрии и Согдианы, чтобы собрать их вместе, все обговорить и заручиться их поддержкой. А какая может быть беседа без вина? Пусть сначала размякнут их души, потом Бесс скажет им то, что собирается сказать. Ему с высокого трона хорошо видно всех присутствующих, сидящих на мягких шелковых подстилках вдоль стен, увешанных коврами, за низенькими столиками, заставленными снедью, кувшинами с вином и высокими вазами, полными фруктов. Он прикидывал в уме, кто еще не прибыл, а посему не успел выказать ему верноподданнических чувств…

Заиграла музыка. Посреди зала появились, словно возникли из дыма жертвенного костра, полуобнаженные танцовщицы и отвлекли Бесса от его тягостных раздумий. Они были прекраснее райских гурий, но он пристально вглядывался, чтобы выбрать лучшую, а остальных он раздаст для услады гостям, чтобы тешились всю ночь.

Ближе к Артаксерксу, новоявленному царю всей Азии, расположились военачальники, принимавшие участие в пленении Дариявуша и его убийстве и теперь, разумеется, желавшие извлечь из этого для себя пользу.

Спитамен уже не раз слышал рассказы о том, как это произошло… Весть о том, что Искандар странным образом оказался всего в нескольких стадиях и быстро приближается, настигла их на рассвете на берегу небольшой реки, где они расположились лагерем в тенистой лощине. Все в страхе повскакали с мест, полуодетые выскочили из шатров. Кто-то бросился укладывать на повозки вещи, забыв про оружие, взнуздывал коней, позабыв про вещи и перепуганных насмерть женщин… Бесс и другие соучастники его заговора кинулись к повозке, на которой сидел Дариявуш, прикованный цепью. Они сняли с него цепи и стали уговаривать скорее сесть на коня и бегством спасаться от врага. Но Дариявуш, измученный дорогой, обросший, потирая стертые железом запястья, вдруг засмеялся и бросил им в лицо с презрением: «Есть боги-мстители, они покарают вас!.. Я предпочитаю принять смерть от руки доблестного Искандара, чем от вас, презренных рабов!..» Он наотрез отказался садиться в седло, и тогда убийцы в ярости вонзили в него свои копья. Перепуганная лошадь рванулась и понесла повозку с истекающим кровью царем через заросли. А Бесс и Набарзан, настегивая коней, переправились через неширокую, но довольно бурную речку и в сопровождении пятисот всадников устремились в Бактрию. Остальные воины, лишившись вождей, стали разбегаться, куда влекла их надежда или гнал страх…

Теперь Бесс намерен собрать в кулак силы Бактрии, Согдианы, Гиркании и дать отпор Искандару. Однако удастся ли ему это, если многие военачальники, привыкшие умножать собственную славу, побеждая врага в честном бою, а вероломный удар кинжалом в спину считавшие бесчестьем, покинули армию Бесса?..

Как только музыка смолкла, Бесс наклонил вперед тучное тело и вытянул руку:

— Мои доблестные военачальники! Друзья! — сказал он, голос у него был зычный, густой. — Я созвал вас, чтобы, принеся обычную жертву нашим богам, согласно обычаю, держать с вами совет… Ибо мудрый всегда приступает к делу, предварительно посоветовавшись с не менее мудрыми, а глупец считает себя самым умным и все решает сам. Не потому ли мой предшественник Дариявуш так плохо кончил, наказанный богами?..

Его язык, отяжелев от вина, ворочался с трудом. Однако Бесс был горд своей царской властью, и речь его была дерзкой. Он говорил, что Искандар выскочка и бахвал, еще не достиг возраста, когда мужчина становится поистине мудрым, а своими победами он обязан только тупости и нерешительности Дариявуша. Он стал перечислять, загибая на руке пальцы, сколько возможностей нанести македонянам сокрушительный удар было упущено Дариявушем.

— Вам известны теснейшие ущелья Киликии, — продолжал Бесс. — У Дариявуша была возможность, отступая, завести македонян при их самоуверенности и беспечности в места со многими ущельями и реками, среди которых попавший в засаду враг не мог не сопротивляться, не бежать. Если бы я был на его месте, то…

И Бесс живописал, с какой легкостью он давным-давно разгромил бы врага, именуйся только Артаксерксом.

— Слава царю царей!

— Слава Артаксерксу! — раздавались выкрики.

Вновь звенели бокалы. Бесс поднимал руку, требуя тишины, и говорил, что со дня на день к нему придут признавшие его власть хорезмийцы и даки, саки и инды, а также обитающие за рекой Танаис скифы, которые все до одного столь рослы, что самый высокий македонянин приходится им только до плеч. «Вы станете свидетелями того, как зарвавшийся Искандар получит от меня пинка под зад!..» — сказал он, и голос его потонул в выкриках:

— Несомненно, ты пленишь Искандара!..

— Ему полюбились наши вина, утопи его в бочке с вином!

— Ха-ха-ха-ха!!!

Бесс сделал знак, чтобы обильнее обносили гостей вином. Снова зазвучала музыка, и послышался, переплетаясь с нею, голос певца. Появились танцовщицы с приклеенными к устам улыбками, бесшумно скользили, утопая по щиколотку в ворсистом ковре и изгибаясь, каждая пыталась угадать по устремленным на нее жадным взглядам того, кому она достанется в эту ночь. Однако среди присутствующих большинство было пожилых, убеленных сединами, и многие из них, облокотясь о подушки, уже начали подремывать.

— Спитамен! — раздался вдруг зычный голос Бесса, державшего в руке наполненную чашу. — Почему ты сел от меня так далеко? Твое место по правую руку от меня!..

Сидящие плотно по обе стороны трона бактрийцы и персы хмуро переглянулись, перебросились словами, кажется, им пришлось не по вкусу то, что захмелевший Артаксеркс оказал такое внимание согдийскому аристократу, тогда как не он, а они добыли ему власть и корону.

А Бесс, держа чашу на вытянутой руке и проливая красное, как кровь, вино на ковер, продолжал:

— Подойди, Спитамен, ко мне! Артаксеркс хочет с тобой выпить!

Пока Спитамен шел к нему, Бесс приказал налить и всем остальным.

Бесс грузно поднялся и, положив левую руку на плечо Спитамену, сильно сдвинул свою чашу с его чашей.

— За наш совместный поход! За победу! — сказал он и поднес чашу к губам.

Он пил медленно, алая струйка побежала по двойному подбородку к вороту, и ворот, пропитываясь, становился алым, будто по шее его провели ножом.

Спитамен отвел глаза и осушил чашу.

Ноги плохо держали накачавшего себя вином Бесса, он покачнулся и, схватившись за подлокотник, опустился в кресло.

— Моими войсками будут командовать такие полководцы, как ты, Спитамен! Пусть Искандар знает об этом и трепещет!.. Семь тысяч моих пахлаванов стоят наготове и ждут моей команды. Скоро прибудут еще… Я приведу вас к победе. Дариявуш был трусом и бездарным стратегом. За это мы и приговорили его к смерти. Но Артаксеркс вернет Персии ее славу! Жива еще династия Ахеменидов…

Бесс и в прежние времена любил побахвалиться, а теперь и вовсе не знал удержу, слова извергались из него, как из фонтана, и если бы Спитамен пожелал вставить слово, то все равно не смог бы.

Вдруг Бесс умолк на полуслове, устремив вопросительный и полный недоумения взгляд куда-то мимо Спитамена.

Спитамен почувствовал, что за ним кто-то стоит, и обернулся. К ним неслышно приблизился седобородый старец в халате простолюдина. Из-под белых, как облако, бровей глядели живые зоркие глаза. Спитамену показалось, что он его где-то видел.

— Великий царь! — обратился старец и, прижав к груди руки, наклонил голову; волнистые волосы при этом закрыли ему лицо, а борода коснулась пояса. — Да помогут вам в ваших деяниях боги, которые некогда покровительствовали всему вашему роду. Благодаря им и Ахеменидам процветала Персия…

Слова старца пришлись Бессу по сердцу, его лицо расплылось в улыбке, и водянистые глаза потонули в пухлых веках. Он велел наполнить вином его чашу и протянул ее старцу:

— Испей из моей чаши, мудрый человек, дабы каждый глоток исторгал из сердца твоего слова, подобные тем, что ты сказал.

Старец держал чашу двумя ладонями, темно — красное вино в ней зыбко плескалось.

— Коль велишь, то я скажу… Рабу полезнее повиноваться приказанию, чем давать советы. А подающий совет великому царю подвергает себя особой опасности…

— Говори, не бойся!..

— Тогда слушай и запоминай… Природу человека можно назвать несовершенной еще и потому, что каждый хуже видит свои дела, чем чужие. Сомнительными бывают решения, внушенные людьми самим себе: одним мешает страх, другим страсти, третьим вполне понятная преданность собственным идеям. Но никто сам себя не презирает. И ты не исключение. Вот и ты считаешь единственно верным и хорошим то, что сам придумал. Однако не забывай: на твоей голове тяжелое бремя — царский венец. Его следует носить с умом, или, чего я страшусь, он раздавит тебя. Тут необходима рассудительность, а не стремительность. Самые глубокие реки текут бесшумно. А трусливая собака лает сильнее, чем кусает…

По мере того как Бесс вслушивался в слова старца, лицо его все более мрачнело. В зале сделалось тихо. Те, кто сидел поближе, перестали жевать и навострили уши, а кто сидел поодаль, поднимались с мест и подходили. А старец продолжал, все более торопясь, словно боялся, что его прервут:

— У порога твоего дворца находится царь, отличающийся редкой стремительностью. Он быстрее снимается с лагеря, чем ты сдвинешь этот стол. А ты собираешься отгородиться от его оружия реками и ждать войско с берегов Танаиса[56]. Будто враг не сможет следовать за тобой повсюду, куда ты бежишь. Не страх делает воина проворным, а надежда… Я сказал, ты выслушал. Для хорошей лошади достаточно тени прута, для ленивой мало и шпор.

Бесс пришел в такую ярость, что Спитамен с трудом удержал вцепившуюся в рукоять меча его руку и силой вынудил втолкнуть оружие обратно. Бесса окружили приближенные, стали успокаивать. Кто-то бросился к старцу, чтобы спросить, кто он такой, но того и след простыл, словно его и не было.

— Презренный плебей! Убирайся вон!.. — задыхаясь от гнева, кричал Бесс и, выглядывая из-за плеч окруживших его сановников, искал взглядом старца, на углах его рта выступила пена.

Не владея собой, Бесс бросился из пиршественной залы, поддерживаемый приближенными.

На рассвете Бесс покидал столицу Бактрии. Еще ранее из нее ушли почти все жители. Преданные телохранители, исполняя повеление своего Артаксеркса, упаковали самые дорогие вещи, погрузили тюки на повозки и подожгли с четырех сторон дворец. Не успел еще арьергард войска покинуть Бактру, разбушевавшееся пламя перекинулось на другие дома, стоящие плотно один к другому, охватило городские кварталы. Вспыхивали, как свечи, кроны деревьев. Небо застлал дым, и казалось, среди дня наступила ночь, по воздуху летели клочья огня, будто прогневавшиеся боги швыряли их сверху на людей. На воинов, покидавших город последними, сыпались со всех сторон искры, прожигая одежду и заставляя взбрыкивать лошадей.

Ночью Бесса с трудом добудились, чтобы сообщить о приближении к Бактре Искандаровых войск. У него еще от хмеля шумела голова, мысли ворочались с трудом. Он думал только о том, чтобы успеть переправиться через Окс прежде, чем за спиной появятся на горизонте передовые отряды Искандара со сверкающими на головах бронзовыми шлемами и наконечниками длинных копий. Он беспрестанно оборачивался и видел только темный горизонт, над которым стлался дым.

А впереди золотисто засверкала гладь реки, отражая висящее над нею солнце. В войске вдруг произошла заминка. Крытая повозка, в которой ехал Бесс, остановилась. Царь раздвинул бархатный полог с бахромой из мелких кистей и выглянул, чтобы узнать, в чем дело. Оказывается, едущие впереди заметили на берегу реки груженые арбы, повозки, конников и приняли их за всадников Искандара. И многие, охваченные паникой, уже стали разбегаться. Да и у самого Бесса сердце куда-то ухнуло…

К счастью, проскакавший навстречу верховой сообщил, что на берегу собрались не успевшие переправиться жители Бактры.

Повозка снова тронулась, раскачиваясь на ухабах. По обе ее стороны ехали, бряцая оружием, телохранители.

На берегу Окса, как выяснилось, скопилась масса народу. Тут было немало тех, кто покинул город несколько дней назад. Лодочники и плотогонщики не успевали переправлять людей. Ладно если бы здесь были только пешие, но у переправы собрались богатые бактрийцы с груженными добром арбами, купцы с навьюченными верблюдами и ишаками, ремесленники с перекинутыми через плечо переметными сумами, из которых торчали инструменты, они вели под уздцы лошадей, впряженных в арбы, полные женщин, детей, стариков. И каждый пытался раньше другого протиснуться к переправе, арбы цеплялись колесами, трещали, обозленные кони ржали и кусались. Кто побогаче, тот сулил лодочникам и плотогонщикам больше денег. И их арбы каким-то чудом вырывались вперед, с громыханием въезжали на плоты. А те, кто победнее, дожидались очереди, расположась на берегу под сооруженными из тряпья навесами, готовили в котлах еду, разведя здесь же костры. Всюду шум-гам. На лицах у всех тревога, печаль. И куда ни повернись, одни и те же разговоры.

— Говорят, Искандар следует за Бессом по пятам…

— Того и гляди будет тут!..

— Сказывают, никого не щадит. А кто сопротивляется, тех вешает на деревьях.

— К счастью, тут поблизости нет деревьев.

— Он придумает что-нибудь другое. Топить станет. Думаешь, в воде захлебнуться легче, чем в петле задохнуться?..

Там, где дорога полого спускается к берегу, заполненному людьми, поднялась суматоха. Люди увидели появившееся из-за бугра воинство и с криками бросились было врассыпную, бросая узлы, хурджины, повозки, но опомнились, разглядев бактрийцев. Однако ехавшие впереди всадники, не замедляя хода, врезались прямо в толпу и, направляя широкогрудых коней прямо на людей, стали с размаху стегать длинными плетьми направо-налево и хрипло орать по-персидски:

— Дорогу — у–у!.. Дорогу великому Артаксерксу!..

Толпу оттеснили, расчленили надвое, и она подавалась то в одну сторону, то в другую, опрокидывая котлы с варящейся пищей, сминая временные шатры. Визжали женщины, плакали дети.

— Дорогу — у–у!..

В это время от берега отчалил большой, переполненный людьми и вещами плот. Плотогонщик, упираясь в илистое дно длинным шестом, с трудом сдвинул его с места. Плотно прижавшись друг к дружке, расположились посередке жены и дети знатных бактрийцев. Для отцов же семейств места не хватило, и они, сидя в седлах и тихонько понукая коней, приблизились к краю воды, вознамерясь переправиться через реку вплавь.

— Стойте — е!.. Остановитесь!.. — зычным голосом приказал перс, пробравшийся наконец к берегу. — Освободите плот!..

— Ты что тут раскомандовался? — огрызнулся один из всадников в алом бархатном чекмене, поворачивая к нему коня.

— А не ослепли ли твои глаза? — заорал перс. — Не видишь, кто прибыл? Это Артаксеркс, великий царь Азии!..

— Он такой же беглец, как и все! Пусть подождет! — со злостью ответил всадник.

К пологому берегу приблизился еще один сановный всадник из свиты Артаксеркса. Он спрыгнул, зачерпнул ладонью воды и напился. Перс признал в нем Спитамена и осмелел, голос его сделался еще более грозным.

— Освободите плот, кому говорят!.. — закричал он и, вогнав коня по брюхо в реку, нагнулся, норовя ухватиться за конец каната, который извивался в воде, медленно отдаляясь вслед за плотом. Его ожгла, хлестнув поперек спины, сыромятная плеть, он кулем свалился в воду и ошалело уставился на толпу бородатых всадников, которые громко хохотали. Схватившись за рукоять меча, он пытался угадать того, кто поднял на него руку. И тут увидел всадника в красном, пустившего коня вплавь. Он уже был от берега довольно далеко и старался держаться рядом с плотом. Перс кинулся к своему коню, выхватил из висевшего возле седла колчана лук, но — тысяча проклятий — в нем не оказалось ни единой стрелы.

Бесс выбрался из своей повозки и, пересев на лошадь, подъехал к реке в плотном окружении свиты. Солнце уже пекло вовсю, и было жарко. Бесс сменил тяжелый царский халат на тонкий белый яктак, расшитый белыми шелковыми нитями, в узорах которого посверкивали, словно роса, мелкие драгоценные камни. Золоченый шлем он сдвинул на затылок, подставив ветерку вспотевший лоб с прилипшими к нему седыми прядями. Спина лошади прогибалась от его тяжести, и ступала она тяжело, увязая в песке по щиколотку. Солнечные блики, слетая с волн, слепили глаза. Вглядевшись из-под руки в удаляющийся плот, он крикнул:

— Верните назад!..

Несколько всадников одновременно хлестнули коней и загнали их в воду, вознамерясь догнать плот. Но наперерез им, вздымая каскады серебряных брызг, бросились другие всадники, наблюдавшие до этого с берега, как их семьи переправляются через реку; и засвистели их плети, заставляя преследователей повернуть коней обратно. Кони хрипели и вставали на дыбы, вода забурлила, и сквозь ее шумный плеск донеслись ругань и перезвон стали.

— Бесчестные!.. — процедил сквозь зубы Бесс, вынимая меч из ножен. — Своего царя не чтят!.. — и пришпорил коня, собираясь ввязаться в драку.

Спитамен, однако, заметил, с какой неприязнью поглядывают на Бесса и его телохранителей плотно обступившие их люди, вынужденные покинуть родные дома, как руки бактрийских аристократов, натянувших халаты поверх боевых доспехов, потянулись к рукоятям мечей, как они, незаметно понукая коленями коней, все плотнее смыкают кольцо. Спитамен ловко перехватил удила царского коня и беззаботно бросил Бессу:

— Да рассчитается за это с ними Анхра — Майнью!.. Не оказавшим почтения своему царю — позор! Но не менее позорно для мужчины — вернуть с полпути женщин, детей, а самому занять их место. Не так ли, мой великий царь?

Бесс оглядел Спитамена с головы до ног, гневно сверкая белками глаз.

— Хорошо, — согласился он. — Однако потом чтобы их доставили ко мне!

Для Бесса и его свиты где-то раздобыли две лодки и плот.

На берегу огромной горой возвышались вещи царя, выгруженные с верблюдов и арб, — сундуки, большие узлы, свернутые в рулоны ковры, а вокруг прохаживалась стража, никого не подпуская близко. Чтобы все это перевезти, надо было несколько раз переправиться через реку туда и обратно.

Стремительно вылетел из-за бугра всадник в черном одеянии, осадил взмыленного коня около Бесса и что-то быстро проговорил. Царь приподнялся на стременах и посмотрел на горизонт. Небо в той стороне все еще было черно от дыма. А ближе, вдоль горизонта, словно распушенный пеньковый аркан, вытянулось облако желтой пыли. И в нем загорались и гасли то тут, то там искры. Это шлемы македонян блестели на солнце.

Бесс подскочил к одному из костров и выхватил, нагнувшись, большую, жарко горящую головешку. Высоко подняв ее над головой, крикнул зычным голосом:

— Воины — ы!.. Делайте, что я!..

Понукая пятками коня, подъехал к своим сложенным в кучу вещам и, тыча в них головешками, обскакал вокруг. Из-под узлов повалил дым, а затем полыхнуло пламя.

— Все сжечь!.. Сбросить в реку!.. — кричал Бесс.

Воины бросились исполнять приказание, отталкивали или отгоняли плетями протестующих хозяев, кое-где уже звенели мечи, раздавались вопли женщин. По реке поплыли взломанные сундуки, ковры, узлы. А на берегу горели жаркие костры, в них превращалось в пепел добро, которое наживалось годами, плавилось золото, потрескивали, рассыпаясь от жара, драгоценные камни.

Бесс сошел с коня и опустился на колени, глядя на костер. «Да будет это нашим жертвоприношением тебе!..» — промолвил он и возвел глаза к небу. И все, кто был на берегу, опустились на колени. Старый длиннобородый жрец начал молиться надтреснутым дрожащим голосом. Кто-то всхлипывал, кто-то подвывал, люди протягивали к нему руки и молили Бога о милосердии и покровительстве. Свет священного костра должен был донести их просьбы до великого Солнца.

Костры раскалялись все более. Люди прикрывались от жара руками, пятились. Языки пламени отрывались от пепелища и, взвиваясь, казалось, достигали неба.

— Неужто Артаксеркс отрекся от земных благ, предав огню предметы роскоши?.. — промолвил, усмехаясь, Катан.

— Принес в жертву все, кроме короны. Корона осталась при нем, — заметил Оксиарт, который все это время внимательно наблюдал за Бессом.

— Голова с короной стоит дороже, чем без нее, — произнес Спитамен, озадачив этими словами своих спутников, которые, однако, не рискнули сейчас его переспрашивать, чтобы уяснить для себя их смысл, ибо Бесс уже встал и сделал жест рукой, указывая ею на противоположный берег. И его слова: «Срочно туда!» — потонули в шуме. Началась суматоха.

Спитамен вскочил и, проверив, не ослабла ли подпруга, сел в седло.

Понукаемые седоками кони бросились в реку, вода взбаламутилась, забурлила. Пешие воины держались рядом с конными и, достигнув глубины, пускались вплавь, держась за чересседельники и хвосты коней.

Переправа заняла не более часа.

Спитамен, однако, про себя отметил, что на согдийском берегу воинство Бесса значительно поубавилось. Это было заметно даже на глаз. И снова многие из тех, чьи дома были на той стороне, остались там и незаметно разъехались… Или их поглотили волны Окса, требующего жертв?.. Наверное, и Бесс думал об этом, с высокого холма наблюдая за тем, как последние всадники его арьергарда, нахлестывая нахлебавшихся коней, выбираются на скользкий правый берег, как на той стороне кто-то копошится вокруг черных, все еще дымящихся кострищ, вероятно, извлекая из золы то, что осталось. Небо над далекими рыжими холмами все более заволакивалось клубящейся пылью, взбитой копытами вражьих коней. Он недвижно сидел на коне в окружении трех или четырех приближенных, и издалека их можно было принять за каменные изваяния. А бактрийское войско, обтекая холм с двух сторон и вытянувшись вдоль караванной дороги, уходило в глубь прожаренной солнцем степи.

Спитамен направил коня в сторону холма, на котором виднелись фигуры всадников. За ним последовала дружина.

Хмурые телохранители царя всей Азии стояли вокруг холма, касаясь друг друга стременами. Спитамена они знали в лицо и пропустили. Дружина осталась ждать у дороги.

Подъехав к Бессу, Спитамен заметил, что его комкающие повод руки дрожат, а припухлые глаза светятся.

— Великий Артаксеркс! — обратился к нему Спитамен, решив польстить. — Бегство в Согдиану не прибавит славы царю всей Азии и мощи его войску…

— Что ты предлагаешь, Спитамен? — спросил Бесс сдавленным голосом.

— Окс — последнее препятствие на пути Искандара и наш союзник. Если мы не помешаем ему переправиться через Окс, он снова пойдет по нашим следам, как охотник, преследующий раненую дичь.

— Я это знаю, Спитамен, — устало сказал Бесс и шумно высморкался в полу халата. — Но слишком мало у меня сил, чтобы ему помешать…

— У нас не будет другой возможности нанести ему чувствительный удар.

— Чтобы нанести удар такой, надо иметь тяжелый кулак, Спитамен. Вначале я должен собрать сильное войско. А пока мне надо выигрывать время. Я буду изматывать проклятых македонян, заставляя их следовать за собой через пустыни и уничтожая за собой все колодцы, все съестные припасы…

— Лучше бы ты это делал на территории своей Бактрии. И согдийцы тебя поддержали бы. А сейчас ты ведешь врага в их дома.

Резковатый тон предводителя согдийцев не понравился Бессу, однако он подавил в себе гнев и, устремив на него тяжелый взгляд, медленно произнес:

— Кое-кто из согдийцев надеялся, что на их землю не придет война. Приход Искандара к воротам согдийских крепостей, быть может, вынудит их взяться за мечи…

— Согдийцы готовы идти хоть в огонь за отважным полководцем. Но ты ведешь себя не лучше, чем Дариявуш, которого ты обвинял в трусости.

Бесс понимал, что значила бы для него сейчас ссора со Спитаменом, и стиснул зубы, не давая вырваться наружу словам, которыми еще вчера он мог бы поставить этого зарвавшегося согдийца на место.

Спитамен развернул коня и рысью съехал с холма.

Бесс, расслабясь, ехал в седле и делал вид, что дремлет. Но ему было не до дремоты. Огнем жгла мысль, что Бактрия уплыла из рук. Его Бактрия, куда он намеревался перенести столицу. Кто он теперь, которому так недолго пришлось восседать на троне, а корону приходится не с гордостью носить, а прятать в потайном месте?.. Обретет ли он себе опору в чужой земле, признают ли эти полудикие степняки его власть над собой? Вот и Спитамен показал когти, оскалил клыки. Как на таких полагаться?..

Когда его родич, Дариявуш, был в силе, Бесса мало что волновало и заботило. Далеко находился Дариявуш, в Персии, а власть его ощущалась и в самых дальних уголках империи, не говоря уже о Бактрии и Согдиане. Тогда такие, как Спитамен, не смели даже хмуро посмотреть на Бесса, не то что разговаривать, не выбирая слов. Бесс мог предаваться увеселениям и наслаждениям в окружении льстецов. И это все благодаря царю царей Дариявушу. Но ради спасения империи Бессу пришлось взять на душу великий грех. Простят ли его небеса, не будет ли он жестоко наказан за пролитую царскую кровь?.. Об этом думал Бесс, находясь много часов в пути, проезжая через опустевшие, покинутые жителями кишлаки, по улицам которых носились лишь своры одичавших собак. В этом краю было принято встречать царствующих особ торжественно и с почетом, а им до сих пор еще не встретилось ни единой живой души. И Бесса вдруг охватило чувство, которое испытывает заблудившийся в пустыне путник, не находя ни единого дерева, в тени которого мог бы укрыться от палящих лучей солнца. В такие моменты человеку приходится уповать только на Бога. Если Всевышний отказывает в покровительстве, тогда… Что бывает в таких случаях, Бессу не хотелось думать. Он шептал молитву за молитвой, прося у Бога прощения и милости…

И вдруг его как стрелой пронзила мысль, что, обращаясь с молитвами к Богу, он думает об Искандаре! Тот именует себя сыном Бога. К кому благоволит, щедро одаривает царскими милостями, кого не жалует, тех сурово карает. Что, если и впрямь ему покровительствует сам Зевс?.. А ты тешишь себя надеждой, что враг не узнает, в какую сторону ты подался. Вместо крепостных стен выбрал защитницей пустыню и еще надеешься собрать стоящее войско. Дариявуш тоже на что-то надеялся. На что?.. Искандар оказался сильнее. Почему не хочешь этого признать? Может, пойти к нему с повинной и сдаться на милость победителя? Ведь ты лишил жизни не друга его, а врага. Искандар за это должен быть только признателен. Не лучше ли самому определить себе достойную судьбу до того, как противник вынесет тебе свой приговор?..

Ты сам возвел себя в цари. Сам же и откажись от короны. Снять ее куда легче, чем водрузить на голову. Если вымолить у победителя снисхождение, то он может оставить тебе ту власть, которую ты сейчас имеешь. И ты по-прежнему будешь царствовать, пусть и без короны. Избавишься от скитаний по бескрайним пустыням. Не будешь зависим вон от тех согдийцев, что едут поодаль, держась вместе, и хмуро поглядывают в твою сторону, почти не скрывая неприязни и недоверия. Неужели затаили гнев из-за Дариявуша, к трону которого подползали чуть ли не на брюхе?.. А сделай тебя Искандар сатрапом Бактрии и Согдианы, и к тебе бы они подползали, как к Дариявушу…

Однако верить Искандару нельзя. Он говорит одно, творит другое. Не он ли утверждал, что ему не нужны ни земли чужие, ни богатства, а только личная месть за поруганную родину вынуждает его, сына Зевса, преследовать персидского царя, чтобы в конце концов сразиться с ним, как с достойным соперником. Он объявил, что будет следовать за великим царем до тех пор, пока не захватит его живым или мертвым. Бесс поверил ему. И не только он…

Преследуемым стаей волков порой приходится выбрасывать из мчащегося возка какие — либо вещи, а то и раба, и пока хищники рвут в клочья добычу, от них удается уйти подальше. Так и Дариявуша пришлось принести в жертву, чтобы спасти Бактрию. Но Искандар не остановился. Не утолил свой голод. Пошел дальше. И в оправдание себе придумал другое: мол, сами Боги повелели воздать цареубийце по заслугам.

Бессу ничего не остается, кроме как, запутывая следы, увлекать врага за собой все дальше и дальше в пустыню. Но надо позаботиться о том, чтобы не погибнуть самому и не погубить войско. Должно быть, Спитамен лучше всех ориентируется в этих местах.

— Спитамен! — окликнул Бесс.

Тот ехал с Датафарном. И не прервал сразу беседу, чтобы стремительно подлететь, как и положено, когда зовет царь, сначала кивнул и, лишь завершив фразу, приблизился к Бессу рысью.

— Веди нас в какой-нибудь кишлак, где мы получим кров для ночлега и пищу, — приказал Бесс, его глаза воспалились от летящего песка и покраснели.

— На пути у нас есть такой кишлак. До темноты доберемся, но я не уверен, что жители не покинули его…

— Чертовы степняки! Куда они все подевались?.. — возмутился Бесс, и его одутловатое лицо налилось кровью.

— Молва о том, что мы бежим от Искандара, обгоняет нас, — сказал Спитамен. — Люди покидают дома, стараясь не оставлять ничего врагу. Это ваше повеление. И гонцы успели разнести его по нашим кишлакам…

— Могли же они подождать нас, разрази их гром!..

— Дорог в пустыне много, и они извилисты. Кто же знает, какую из них выберет великий царь Азии?..

— Пошли вперед гонцов, дабы люди знали, что к ним следует Артаксеркс!

Спитамен отвесил поклон, прижав к груди руку, на которой висела плеть, и снова подскакал к Датафарну и Оксиарту, прервавшим беседу и устремившим на него вопросительный взгляд. Спитамен что-то сказал им, и они разъехались в разные стороны.

У Артаксеркса все кипело внутри оттого, что Спитамен разговаривал с ним без должного почтения, не говоря уже о подобострастии, проявляемом другими при разговоре с великим царем всей Азии. Но до поры до времени решил гнева не выказывать, и он бушевал в нем, как в котле под плотно прикрытой крышкой. Ничего, у Артаксеркса еще будет для этого более подходящее время, он умел осаживать и не таких ретивых…

Посмотрев на Спитамена, Бесс распрямился в седле, расправил плечи, выше поднял голову, подумав: «Как он держится в седле, как гордо восседает! Подумаешь не я, Артаксеркс, царь Азии, а он. Видно, в Согдиане чувствует себя хозяином, позабыв, кому обязан служить. К нему то и дело подъезжают его сотники, он отдает распоряжения, и они мчатся, настегивая коней, спеша выполнить его повеление…»

Бесс снова задремал, развалясь в седле. Эх, жаль, крытый царский возок пришлось оставить на том берегу. В нем можно было удобно устроиться и никто тебя не видел и знать не мог, спишь ты или даже в пути занят государственными делами. А тут… только и думай, как бы не свалиться с седла. Все-таки дает о себе знать бессонная ночь. Голова до сих пор трещит от вина. Вот он придет в себя и тогда уж найдет повод призвать к себе и поставить на место этого зарвавшегося согдийца, который, кажется, забыл, что не один век в Азии правила знаменитая династия Ахеменидов. Из этой династии и Бесс. Священный сан царя всей Азии принадлежит ему по праву. И Спитамену следовало бы лишь благодарить Артаксеркса за то, что он отнес его к своему ближайшему окружению. Стоит этим варварам слегка потрафить, они тут же норовят сесть тебе на голову…

Покойный родич Дариявуш, да будет ему пухом земля, имел твердую руку и умел властно править, а тем, кто проявлял норов, ломал хребет… Как только подумал о Дариявуше, снова у Бесса сжалось сердце, будто кто сдавил его железным обручем, а спина покрылась холодным потом. Да что же это? Тень убитого царя неотвязно следует за ним… Бесс даже обернулся, дабы убедиться, что ее нет за плечами.

Спитамен и вернувшийся к нему Датафарн ехали справа, чуть приотстав. За ними садилось солнце, разведя вдоль всего горизонта алый костер. «Если вблизи царя такие воины, то царь должен быть спокоен. Так почему же у меня так тревожно екает сердце, прямо готово выпрыгнуть, как пугливый заяц из клетки?.. Почему ищу невольно взглядом могучих джигитов личной гвардии?.. Обеспокоен, не слишком ли они отстали?..»

Бесс еще раз медленно обернулся, казалось, даже поворот головы, крепко сидящей на толстой шее, давался ему с трудом. Он долго и пристально смотрел на едущих бок о бок Спитамена и Датафарна. Временами ветер доносил их голоса и смех, вот только, о чем они говорят, Бесс, к сожалению, разобрать не мог. Да и выражения лиц их не разглядишь, поскольку в глаза бьют лучи угасающего солнца.

Датафарн заметил, что на него смотрит царь, и умолк. Затем, подогнав своего коня ближе к Карасачу и почти касаясь стременем стремени Спитамена, тихо спросил:

— Артаксеркс не на шутку чем-то обеспокоен?..

— Видно, начинает понимать, что тяжеловата для него корона Дариявуша, — ответил Спитамен.

Да, конечно, корона сама по себе еще ничего не значит. Поистине ли обладает Бесс властью над массой людей, которых ведет невесть куда?.. Ведь он не знает толком, куда всех ведет, зачем и что ждет его самого. Просто бежит, как затравленный зверь, спасая собственную жизнь.

А Спитамен прибыл со своим воинством в Бактрию не для того, чтобы тотчас же с позором бежать обратно, а чтобы принять участие в сражении с Искандаром Зулькарнайном на стороне великого царя Дариявуша. И не потому что так уж чтил царя царей. Дариявуш на протяжении десятилетий собирал дань с Согдианы и алчность его не знала границ. Вовсе не тем Спитамен был озабочен, чтобы Дариявуш, победив Зулькарнайна, еще более укрепил собственную власть. Эти два кровожадных льва, по его расчетам, должны были перерезать друг другу сухожилия и спустить кровь. Тогда согдийцам представился бы случай скинуть бремя Ахеменидов и обрести свободу… Спитамен привел свое воинство, желая убедиться, действительно ли верно все, что рассказывают о македонянах, в самом ли деле они столь страшны и непобедимы. Увы, не пришлось ему участвовать в больших решающих сражениях. Но и тех коротких, молниеносных стычек с македонянами было достаточно, чтобы убедиться, что и они смертны. И у них ломаются мечи, и тоже хлещет алая кровь, когда сабля отсекает им кисть, сжимающую оружие, или голову, они тоже издают нечеловеческие вопли и стонут, валясь с коней, пронзенные копьями или стрелами…

— Посмотри, Спитамен, какую царственную величавость он на себя напускает, — усмехнувшись, заметил Датафарн и кивнул в сторону Бесса. — Неужто не понимает, что со стороны это выглядит смешно?..

— С тех пор, как он объявил себя царем Азии, его не узнать. Только и делает, что похваляется: мол, то, что не сделал Дариявуш, осуществит он, Артаксеркс, — сказал Спитамен.

— И откуда такая самоуверенность? Удивительно, что многие в это верят…

— Многие верили, находясь по ту сторону реки. Теперь таких поубавилось… И как же это ему удалось убедить полководцев, что Искандар Зулькарнайн прекратит преследование персидского войска, как только не станет Дариявуша, к которому сын Зевса питает личную вражду…

— Дариявуша наказал Ахура — Мазда за то, что он захватил престол при помощи коварства. Наверное, поплатится за предательство и Бесс…

Спитамен промолчал. Ткнув в бока Карасача пятками, пустил его рысью.

Спитамен хорошо знал, какова цена Бессу. От него на охоте — то не много проку, куда ему воевать с Зулькарнайном. Находиться под его началом — значит лишиться авторитета среди согдийцев. Вон уже кое-кого из старейшин местных родов с их дружинами не видать среди отступающего воинства. Не иначе, как незаметно свернули в другую сторону на одной из многочисленных развилок. И в каждом селении, встречающемся на пути, остается все меньше воинов. Разбредаются по домам. Не могут они проходить мимо своих дворов, бросая семьи на произвол судьбы, на милость следующих за ними по пятам врагов. Что же делать, как сохранить войско? Оно нужно не для того, чтобы защитить Бесса, а чтобы преградить врагу дорогу в Согдиану. Спитамен обернулся и с презрением глянул на массивную фигуру Бесса. Если бы эту колышущуюся в седле тушу оставить по ту сторону реки, сейчас можно было бы бросить согдийцам клич, дабы поднялись до единого на защиту родины. А тут, перед кем ни выступи, что ни скажи, это звучит от имени Артаксеркса, да забери его Анхра — Майнью…

Ехали всю ночь, сделав лишь один привал.

В свете наступающего утра показались очертания Наутаки[57]. И чем ближе они подъезжали, тем четче проступали из сероватой мглы зубчатые стены и башни и будто росли прямо на глазах. В просветах между зубцами появлялись и исчезали фигуры людей. Должно быть, стража давно заметила приближающееся войско. Бесс задрал голову, придерживая на голове шлем, и вглядывался в зияющие бойницы надвратной башни. Огромных ворот, обитых медью, никто не отворял. Раздраженный этим, Бесс рванул поводья, подняв на дыбы коня, и вскинул руку, веля войску остановиться. Один из телохранителей по его знаку подъехал к воротам и постучал булавой о медное кольцо. За воротами зашаркали шаги, послышался кашель, и хриплым со сна голосом спросили:

— Кого еще принесла нелегкая в неурочное время?

— Протри глаза, бесчестный, да пошевеливайся! — грозно крикнул царский сарбаз. — Отворяй скорее врата!

— Что ты там разорался? Или за тобой гонятся разбойники, чтобы обчистить твой карман? — вяло отозвался привратник.

Спитамен пригладил рукой усы, заодно прикрыв улыбку. Ему было смешно, как привратник разыгрывает из себя придурка, чтобы протянуть время до прибытия начальника стражи и пытаясь выяснить, что это за войско нагрянуло под стены Наутаки.

— Отворяй, болтун! А не то придется тебе укоротить язык! — крикнул сарбаз, с трудом удерживая на месте вертящегося под ним коня.

— Ого, да ты сердит, как я погляжу! Кто же ты таков? Может, разбойник какой, много нынче вашего брата разгулялось по дорогам!

— Его величество великий царь Азии Артаксеркс прибыл собственной персоной! Если не откроешь сию же минуту, будешь немедленно обезглавлен!..

За воротами некоторое время царила тишина.

Всю ночь проведшие без сна воины еле держались в седлах. Они прислушивались и поглядывали на стены, стараясь определить, что на них происходит. Там было приметно какое-то движение. Как бы их не приняли за врагов! А то полетят, чего доброго, в них стрелы. Но было тихо. Лишь фыркали кони, звякало оружие и удила да ворчали недовольные воины.

Наконец голова привратника показалась в одной из бойниц башни. Высунувшись, он посмотрел вниз и спросил, посмеиваясь:

— Неужто и впрямь к нам пожаловал сам царь всей Азии? Ну и ну! Почему же нас никто не оповестил, чтобы мы устроили ему пышную встречу? В прежние времена так не приезжали даже дальние родственники царя.

— Ты что это работаешь языком, а не руками? А ну, отворяй скорее! Великий Артаксеркс у ворот!

— Что-то я не вижу его среди вас. А где же золотой царский паланкин?

— Эй, зануда!.. — крикнул кто-то, не выдержав, из толпы всадников. — Вот увидишь, я высеку тебя собственноручно вот этой плеткой.

— Ты мне не угрожай! — возмутился привратник. — Я человек подневольный и выполняю то, что мне было велено. Сейчас явится начальник стражи, с ним и говорите. Я за ним уже послал.

— Ну и глупец, будь ты проклят, — проворчал Бесс и стал оглядываться по сторонам, словно ища поддержки; взгляд его задержался на Спитамене. «Всю дорогу ехали стремя в стремя с Датафарном. И сейчас о чем-то шепчутся. Вместо того чтобы отчитать проклятого привратника за непочтение к царю Азии, употребив два-три крепких согдийских выраженьица! Если бы Спитамен выехал вперед и крикнул: „Эй, с тобой говорит Спитамен! А это — наш великий царь!“ — ворота бы тотчас отворились. Его тут знает в лицо каждая собака. А ему, видать, нравится выставлять меня на посмешище. Подожди же, я тебе это припомню!..»

Голова привратника в бойнице исчезла, вместо нее показалось заросшее черной бородой лицо начальника стражи.

— Кто такие? — басом осведомился он.

«Сейчас будут повторяться те же самые вопросы, и на каждый из них последует тот же самый ответ, — подумал с раздражением Бесс. — Руки чешутся запустить копье в эту бородатую физиономию!» Крепкое ругательство уже готово было сорваться с языка, но Бесс сдержался. Ему не подобает. Может, Спитамен подаст все-таки голос? Опять обернулся к нему. Сидит, опустив голову, будто нарочно, чтобы его не узнали.

— Кто вы? — сердито переспросил начальник стражи. — Или рты курительным табаком забили?

— Я Артаксеркс, великий царь всей Азии! — бросил в сердцах Бесс.

Последовала пауза. Начальник стражи растерялся, видать. В бойницу едва просачивался сероватый утренний свет, и трудно было определить по его лицу, узнал он Бесса или нет, и откроет ли ворота.

— Я знавал в лицо великого царя Дариявуша… — начал было начальник стражи.

Но Бесс, налившись кровью, заорал:

— Может, тебе показать вынутую из Дариявуша душу?!

— Да не гневайтесь вы понапрасну, — ответствовал начальник стражи. — В Наутаке, слава Всевышнему, правит Его светлость Сисимифр. Я сию минуту пошлю к нему человека, пусть он и решает, — бородатое лицо исчезло в бойнице, гулко простучали по деревянным ступеням шаги и стихли.

Бесс потупил голову, мысленно проклиная смешное и жалкое положение, в котором он оказался. Такое неуважение к царю в стране! «И Спитамен явно потворствует этому. Кажется, я с ним намучаюсь, если сразу не удастся поставить его на место!..»

— Эй, Спитамен! Почему ты словно в рот воды набрал? Ты же с ним одного роду — племени! — сказал Бесс, не скрывая гнева. — Или они тебя ни в грош не ставят?..

— Да, Ваше величество, наутакийцы всегда отличались непочтительностью и дурным воспитанием, — засмеялся Спитамен.

— И по отношению к тебе тоже? — сверкнул глазами Бесс.

— Преимущественно к тем, кто показывает врагам спину, — ответил Спитамен, по лицу которого пробежала тень. — А я сейчас мало чем отличаюсь от бактрийцев, оставивших на произвол судьбы свою родину.

Бесс закашлялся, поперхнувшись, и несколько мгновений сверлил взглядом высокомерного согдийца. Вместо того, чтобы поддержать в столь тяжкое время словом и делом, он имеет наглость не отводить глаз, когда Артаксеркс устремляет на него царственный взор, да еще произносит вслух то, что у многих, наверное, вертится на языке, прекрасно понимая, что каждое его слово все равно что удар булавой по голове. Всего несколько дней назад за такое непочтение он мог любого отдать в руки палача и мигом отделить голову от туловища. Стократно жаль, что у Артаксеркса нынче нет такой власти, впрочем, нет и решимости. Даже, пожалуй, нельзя сказать, что его собственная жизнь вне опасности…

В бойнице вновь возникла голова начальника стражи, и раздался его торжественный голос:

— Правитель наш Его светлость уже поспешают сюда!

Вороной конь Спитамена поднялся на дыбы, перебирая передними ногами.

— Эй, дружище, глянь-ка в мою сторону! — крикнул Спитамен. — Может, признаешь?

Бесс, задрав массивную голову, не спускал глаз с начальника стражи, ожидая, какое впечатление произвели на него слова согдийского военачальника. Но тот и не пошевельнулся, будто не слышал. И словно бальзам пролился на сердце Бесса, он подумал: «Этот тип не только со мной непочтителен, но и со своим знаменитым соплеменником… Что ж, он выполняет свои обязанности. Если бы каждый воин служил так верно, не было бы в войске изменников…»

— Что же ты молчишь, негодный? Или не узнал меня? — вновь зарокотал зычный голос Спитамена. — Я Спитамен! Окраины наших земель соприкасаются, и границы между ними пролегают на северо-востоке. Я — пенджикентец, твой сосед!..

— Напрасно ты думаешь, что я тебя не узнал. Я сразу узнал и тебя, и твоего коня…

— Почему же тогда пренебрег законом гостеприимства?

— Твои люди бесчестны!..

— Как у тебя язык поворачивается говорить подобное?

— Минувшей весной они угнали сотню моих овец. Может, присовокупили их к твоим отарам, а… что ты их так защищаешь?

Спитамен смешался, не находя слов, лицо его залила краска. Заметив это, Зурташ поддал коня пятками и вплотную подъехал к воротам. Он с силой огрел их тяжелой булавой, и еще не стих раздавшийся гул, как заорал на начальника стражи:

— Ты караулишь ворота строже, чем собственный рот! Точно лягушка, расквакался! Ну-ка, отворяй ворота, пока я не разнес их в щепки! — И опять огрел булавой обитый медью створ, гремящий гулко, как тяжелый барабан.

— Попробуй-ка еще разок, если кожа твоя прочнее этих ворот, — крикнул начальник стражи, и из бойницы высунулся наконечник стрелы, положенный на тетиву. — Если стрела эта отлетит от твоего брюха, как булава от ворот, то, клянусь честью, придется мне спуститься вниз и отпереть замок!..

Стоящие на стене наутакийцы захохотали. Не сдержал смеха и кое-кто из столпившихся перед воротами всадников. Даже Бесс скривил в ухмылке толстые губы.

Со стены донеслись голоса: «Правитель!.. Правитель пожаловал!» Бородатая физиономия в бойнице неожиданно исчезла. Из-за ворот донесся властный голос правителя Наутаки, распекающего начальника стражи. В хитрости этому человеку было не отказать. Пытаясь загладить собственную вину, он орал: «Как ты смел, болван, заставить ожидать столь уважаемых людей?! Отворяй скорее ворота! Вот прикажу всыпать тебе сотню плетей!..»

Огромные тяжелые створы качнулись, заскрипели и медленно отворились.

Сисимифр спешился, передал коня начальнику стражи и вышел навстречу прибывшим. Приложил руки к груди, склонил голову, приветствуя и выражая почтение Артаксерксу и всему его воинству.

— Добро пожаловать, великий царь! Да не явится беда туда, куда ступила ваша нога!..

Оказав приехавшим положенные по традиции знаки внимания, Сисимифр вновь вскочил в седло и поехал рядом с Бессом, пропустив его вперед на полкорпуса коня. Он решил лично сопроводить его во дворец.

В тот день были забиты десятки быков, заколото множество овец, и кровью их, согласно традиции, залита дорога, по которой вступило в город войско — словно для того, чтобы Всевышний воочию увидел принесенные ему жертвы во искупление грехов.

В Наутаке торжества в честь прибытия великого царя Азии длились три дня. Артаксерксу были оказаны почести, достойные его высокого сана, и он, опьяненный не столько вином, сколько сладкой лестью, на время позабыл, какие трудные времена настали, и поистине чувствовал себя царем царей. «Оказывается, среди высшей прослойки согдийской знати имеются и такие славные мужи, как Сисимифр!» — подумал он с удовлетворением и, сделав знак пальцем, велел правителю Наутаки наклониться к нему, протянул, проливая вино, кубок, чтобы чокнуться, и, когда вино было выпито, утер руками губы и сказал, сдерживая икоту:

— Когда в моей империи воцарится мир, наша царственная рука щедро вознаградит тебя!..

Польщенный таким обещанием правитель при каждом удобном случае предлагал все новые тосты и подбирал самые высокопарные слова, дабы возвеличить Артаксеркса.

Захмелевший Бесс тоже старался оказывать ему внимание, восхвалял как одного из лучших своих верноподданных. В конце концов, когда от дифирамбов в свой адрес у Бесса закружилась голова, он принялся хвалить самого себя, говорить о собственных заслугах перед империей, сетуя, что они еще не оценены по достоинству, и одновременно припоминать, загибая пальцы, недостатки предшественника и родственника Дариявуша.

Спитамен сидел поблизости. Его кровь тоже была изрядно разбавлена вином. Чем больше он вслушивался в пустопорожнюю болтовню Бесса, тем сильнее вскипало в нем раздражение. Он не терпел хвастовства даже тогда, когда его собственные дети, перебивая один другого, рассказывали ему что-либо, явно рассчитывая на похвалу, и сухо им выговаривал: «То, что ты упал с коня и не обронил слезу — это хорошо; то, что ты попал стрелой в яблоко — это тоже хорошо; и за то, что ты научился набрасывать аркан на мчащуюся мимо лошадь, честь тебе и хвала. Но каждый из вас будет достоин называть себя мужчиной только тогда, когда все это для него будет обычным делом».

Наконец, не выдержав, Спитамен громко сказал:

— Бахвальство никогда никого не красило, тем более коронованных особ. Ваш родич, спору нет, не был лишен некоторых недостатков. Но у него их было не так уж много хотя бы потому, что он не имел обыкновения превозносить самого себя.

Бесс уставился на него, набычась и выпучив покрасневшие глаза. Несколько мгновений они сверлили друг друга взглядом. Затем Спитамен усмехнулся и, прижав руку к груди, отвесил поклон:

— Если я не прав, прошу прощения.

«Нехорошая у него усмешка. Ощерил зубы, словно пес, — подумал Бесс, силясь унять дрожь в руке, которой сжимал кубок. — Так и хочется плеснуть в него вином… Как угадать, что у него на уме? Понимает, коварный, что непрочен сейчас трон царя Азии. Если обойтись с ним сурово, кто знает, не вступит ли он в тайные переговоры с самим Искандаром Зулькарнайном, как уже поступили многие. А за ним потянутся и другие согдийцы. Во всяком случае здесь, в Согдиане, со Спитаменом нельзя не считаться». И дрожащим от волнения голосом он произнес:

— Вы же, друзья мои, сами возвели меня на трон. Значит, сочли достойным. И я не пощажу сил, чтобы не подвести.

Царь Азии Артаксеркс назвал их своими друзьями. У Спитамена это вызвало усмешку и лишь насторожило. Ему отчетливо припомнилось, как Бесс заискивающе улыбался при встречах с Дариявушем, гнулся в три погибели, а в мыслях вынашивал планы, как устранить его и самому сесть на престол. «И сейчас, старый лис, хитрит… Нет, нет, поверить ему — значит, подвергнуть себя смертельной опасности!.. Однако пусть пока новоявленный царь упивается своим троном. Не лучше ли было ему задуматься над тем, пожелают ли в столь трудный для отечества час видеть в его лице верховного предводителя войск согдийцы, массагеты, дахи, усрушаны и даже сами бактрийцы и персы?!»

Желая разрядить обстановку, Сисимифр с низким поклоном обратился к Бессу:

— Не желает ли Ваше величество послушать музыку и полюбоваться искусством наших танцовщиц? После чего любая из них к вашим услугам…

Толстые губы Бесса расплылись в улыбке, а глаза маслянисто заблестели. Он величественно кивнул.

Сисимифр подал знак, и заиграла музыка.

Муки разлуки

Земное светило, похожее на огромный начищенный таз, медленно погружалось за черную гряду холмов. Одатида в длинном белом платье, сзади слегка волочившемся по земле, вышла из разрисованной узорами юрты и направилась в сторону горизонта, над которым вполнеба пылал закат. По черным распущенным волосам ее струился, вплетаясь в них, золотистый свет. Ее одинокая фигура, удаляясь, то сливалась с закатным небом, словно растворяясь в нем, то вдруг мелькала белым голубем, приземлившимся на отдых близ тропы, то казалась черной головешкой, истлевшей в костре отчаяния.

Она медленно взошла на вершину холма, опустилась на колени и, воздев кверху руки, обратилась к Солнцу с молитвой, распахнув свою душу, говоря вслух о самом сокровенном, о том, что носила в сердце, тая ото всех, что мучило ее вот уже много дней. Она просила у Покровителя совета, терпения и мужества. Некому больше помочь ей, кроме Ахура — Мазды, создавшего этот мир таким жестоким и ужасным, полным вражды, страданий и слез. Она молилась, слезы текли по ее щекам. «О Создатель, неужели ты глух к моим мольбам, а твои глаза не желают меня видеть?..»

Одатида растит троих детей. Однако тот, кто этого не знает, легко может принять ее за девушку, так она стройна. О таких женщинах и говорят: «Из десяти ее бутонов расцвел всего один». Она сумела сохранить в себе детскую непосредственность: забавляясь с детьми, сама увлекалась игрой, входила в азарт и удаче радовалась, как ребенок. Однако в общении со старейшинами рода она сдержанна и мудра, как сама змея[58]. И нельзя ей иначе: в отсутствие мужа она в племени первое лицо. Нужно ли принять важное решение, разрешить спор — последнее слово за ней.

Уже более полугода Одатида не видела Спитамена. То он, обремененный заботами, объезжал свои владения, наведывался к соседям, договариваясь с ними о каких-то делах. А потом уехал на войну. Даже перед этим к семье не наведался. Быть может, я ему надоела и у него нет более желания меня видеть? Но у нас ведь дети — его сыновья и мои, — они по нему соскучились. Наскучила Одатиде жизнь степняков, бесконечные перекочевывания с места на место и необходимость всегда быть настороже. Если мир сам по себе суетен и преходящ, то зачем было — о Всевышний! — так устраивать жизнь, что у человека нет ни минуты, свободной от забот, и приходится пребывать в постоянном ожидании опасности?.. Накажи, Господь, тех, кто придумал межплеменную вражду, набеги на земли соседей и войну! В чем виновны пред тобой эти несчастные скотоводы, их жены и дети, что нет им покоя ни днем, ни ночью, почему ты лишил их своего покровительства?.. Почему лишил покоя и меня? Прояви хоть каплю жалости к своей верноподданной, умерь мои страдания. Прости, что прошу о себе, кому еще могу я излить свою боль, как не тебе?..

Скажи мне, о Покровитель, почему мой Спанта так долго не возвращается? Я же люблю его больше жизни. Если его не станет, умру и я. Где он сейчас, мой джигит из джигитов? Кто, как не я, может утешить его в горе, снять усталость и успокоить? Сердце мое горит в огне и скоро обуглится. Когда мой Спанта отсутствует, мне все кругом безразлично, и руки ни к чему не лежат… О-о, Создатель, или ты решил меня испытать, что держишь так долго от меня вдали моего мужа, отца троих детей? Умоляю тебя, верни его, не разлучай меня с ним надолго…

Одатиде вспомнилась первая весна в их совместной жизни, когда они еще только-только поженились. Ей едва исполнилось шестнадцать. Небо было прозрачно, как хрусталь, с него сыпался звон весенних жаворонков. А по земле стлались бело-розовые облака цветущих садов. Степь, похожая на огромный пестрый ковер, источала аромат…

Спанта чуть свет будил ее прикосновением губ… Аил еще спал, дремали, свернувшись колечком, псы, всю ночь несшие караул вокруг кочевья, когда они покидали, взявшись за руки, свою юрту. Оседлав коней, мчались к скалам Согды, чтобы с их вершин приветствовать Солнце. Помогая друг дружке, они вскарабкивались на самый высокий каменный уступ и наблюдали, как торжественно восходит из-за края земли Золотое Светило, дарующее жизнь всему сущему на земле, разливает по долине ласковый свет и тепло.

Когда на траве высыхала роса и цветы поднимали облегченные венчики к небу, они спускались вниз и на зеленом мягком ложе, на виду у порхающих бабочек и поющих птиц, предавались любви. Потом, смеясь, долго выбирали из волос один у другого невесть как попавший сюда репей.

— Помнишь, Спанта, как нас впервые оставили одних?

— Еще бы…

— Когда настала пора с тобой бороться, меня вдруг покинули силы и я не могла тебе противиться…

— А я-то думал, что овладел тобой в борьбе, — смеясь, сказал Спанта.

— Нет такой силы, которая одолела бы женщину, если она того не хочет, — улыбнулась Одатида.

— Может, еще разочек поборемся?

— Давай. Только учти, в этот раз я тебе не уступлю.

— А ну-ка?.. — Спанта, сидя, стянул с себя рубашку, отбросил ее и, вскочив, протянул ей руку.

Одатида уцепилась за нее, сделала вид, что поднимается и… вдруг резко откинулась назад, подпрыгнув и уперев ступни ему в живот. Спанта и моргнуть не успел, как перелетел через нее. Бухнувшись спиной в траву, услышал ее переливчатый смех.

— Я же говорила тебе! — вскочила она и подала ему руку. — Я же говорила. А ты не верил.

Он встал, она приникла к его груди и услышала, как сильно бьется его сердце.

— Ты права, любимая… Один только взгляд твоих глаз меня обезоруживает.

— Я порой пугаюсь мысли, что ты мог выбрать себе другую жену, а я мужа…

— У тебя на роду было написано принадлежать мне.

— Да, милый, это так, — прошептала Одатида и почему-то всхлипнула, обвивая руками шею мужа. — И еще я боюсь измены. Вдруг ты полюбишь другую?..

— Если это случится, то убей меня!

— Все можно простить, кроме измены, — сказала Одатида, несколько отстранившись, и на лицо ее легла тень скорби, будто уже случилось то, чего бы больше всего опасалась: глаза ее сделались острыми и пронизывали, как две стрелы. — Если ты мне изменишь, то рука моя не дрогнет…

Почему же сейчас вспомнился Одатиде именно этот разговор?.. Она опять, заломив руки, потянулась к Солнцу гибким станом, ощущая на лице его тепло и шепча слова молитвы. Потом упала ничком на песок и замерла, как мертвая.

Ну, зачем же ей так терзать себя? Войны — это удел мужчин. Не только ее муж отлучается из дому надолго. Лишь бы вернулся. Разве мало таких, кто уходит и не возвращается? И сколько мужества нужно женщине, чтобы стойко перенести горькую весть. И Одатида вынесет все. «Лишь бы не стал пленником другой женщины мой Спанта!.. Нет, нет, только не это!»

Одатиде вспомнился случай, происшедший в одну из зим. Выпало много снега, сплошь завалило горы и долину. А с севера пришли такие холода, что слюна замерзала на лету. Звери и птицы в горах остались без корма и держались поближе к людскому жилью, ища подмоги и защиты. Кеклики целыми стаями влетали в конюшни, коровники, овчарни и склевывали просыпавшийся на пол овес, ворошили, выискивая для себя что-то, сено в кормушках, порхали прямо перед мордами хрумкающих лошадей и коров. Слуги и рабы, ухаживающие за скотом, закрывали дыры и щели, чтобы птицы не могли вылететь, и ловили их десятками; общипав, жарили на костре. Спанта уехал в Мараканду и отсутствовал уже несколько дней, а Одатида день-деньской была занята хлопотами по дому и не придавала проделкам прислуги значения.

Спитамен приехал поздним вечером, озябший и голодный. Одатида подала ему на ужин запеченных в тесте кекликов и из них же сваренный суп.

— Ого, откуда столько кекликов? — удивился Спанта.

— Нынче их полно всюду, — прямо сладу нет, — ответила весело Одатида. — Залетают и в конюшни, и в хлевы, только лови…

Спитамен посуровел и отодвинул от себя блюдо с угощением.

— Они, бедняги, к вам за помощью, а вы их — на вертел?..

— Так они сами идут слугам прямо в руки… — виновато произнесла Одатида и отвела в сторону растерянный взгляд.

— И птиц создал Ахура — Мазда, чтобы мы ими пользовались разумно. Он таких проделок не одобрит. Скажи слугам, пусть прекратят это безобразие. Не мужское это дело. Настоящий охотник добывает себе пропитание иным способом.

— Хорошо, милый, я передам им твое повеление.

Спанта налил в чашку мусалласу из кувшина и с жадностью осушил.

Чтобы перевести разговор на другое, Одатида, глянув на мужа из-под густых ресниц, спросила:

— А ты не привез мне подарка?

— Разве мог я возвратиться из Мараканды без подарка для любимой жены? — улыбнулся Спитамен и потянулся за переметной сумой.

— Нынче я заслужила особый подарок… — тихо произнесла Одатида и зарделась.

— Это почему же?

— Угадай.

— Если бы я умел это делать, то мог бы избежать в своей жизни многих неприятностей и опасностей. А ведь они преследуют меня на каждом шагу, — сказал Спанта, не сводя с нее глаз, и ласково погладил жену по голове.

— У нас, кажется, будет ребенок, — пролепетала еле слышно Одатида.

Рука Спанты замерла.

— Ты не ошиблась?

— Временами у меня вот здесь… шевелится, — она взяла большую руку мужа и прижала к животу, и он ощутил под ладонью упругие толчки.

Спанта вскочил, подхватил Одатиду на руки, и стал покрывать поцелуями ее лицо, шею, волосы, плечи, закружил по комнате. Потом усадил ее себе на колени и спросил:

— Как же мы назовем его?

— Имя детям дает отец, — сказала Одатида, пряча мокрое от слез лицо у него на груди.

— В таком случае, мы назовем его… гм… Сиявуш! Нет… Афрасиаб!

— А если девочка?

Спанта задумался. Такая мысль ему и в голову не приходила. Брови его нахмурились.

— Не шути так! По глазам твоим вижу, родишь мне сына. Сына!.. — И он, схватив кувшин за горлышко, выплеснул оставшийся мусаллас прямо себе в рот, будто внутри его обжигал пожар.

Они смотрели друг другу в глаза и улыбались. Любовь их переливалась через край, как прозрачный переполненный в паводок пруд…

Сколько лет с той поры минуло, сколько воды утекло, сколько раз времена года сменяли друг друга. Троих детей подарила Одатида мужу, троих сыновей.

Ее Спанта за последнее время очень изменился. Забот ли у него прибавилось? Или охладел к ней?.. Неужто любовь способна испаряться, высыхать, будто озеро в засуху, когда глазам открывается илистое, покрытое трещинами дно?.. Не дай Бог! Они же услаждали себя, утоляли жажду из одного источника любви. Чувства в ней, как и в прежние времена, бурлят с прежней силой, она ни минуты не может не думать о Спанте…

Веющий из степи ветерок пах цветами, аромат которых напоминал былое и пьянил Одатиду ничуть не меньше, чем в те дни, когда они со Спантой устраивали себе ложе в мягких буйных травах. «Где же ты, Спанта?.. Почему не спешишь ко мне? Обернись птицей и спустись с высот небесных на мою ладонь… Или волком серым примчись из степи!.. Или из чащи явись круторогим гордым оленем!.. Я лишь увижу тебя и вновь отпущу. Воля твоя, лети себе, как ветер. Но сначала развей мою печаль, рассей сомнения!..»

Одатида лежала ничком и терлась мокрым от слез лицом о песок. Раскинула руки, будто хотела обнять прекрасную долину, и плакала громко, навзрыд; плечи ее тряслись, севшая было на них бабочка испуганно вспорхнула и улетела. Выплакав все слезы, Одатида затихла и долго лежала неподвижно, ощущая, как под ней постепенно остывает земля, а спину гладит ветерок, становясь холодным. Когда подняла голову, то увидела, что вокруг темным-темно, небо усыпано звездами. Села, отряхнулась, поправила рассыпавшиеся по плечам волосы, заколола их черепаховым гребнем. Вдруг услышала топот копыт и вздрогнула. На черном гребне бархана на фоне лилового неба возник силуэт всадника. Он ехал прямо в ее сторону. Судя по всему, какой-то воин. Вскоре до нее стали доноситься фырканье поторапливаемого коня и звякание оружия. Путник спешил. Его конь, почуяв близкое жилье, заржал; у Одатиды екнуло и куда-то провалилось сердце: голос коня показался ей удивительно знакомым. Вот всадник совсем уже близко. «Это он!.. Всевышний услышал мои мольбы!..» Сердце Одатиды бьется все сильнее, вот-вот выпрыгнет из груди. Но не почудилось ли ей?.. Если померещилось, то она сойдет с ума!.. Она вскочила и, раскинув руки, бросилась навстречу:

— Спанта — а–а!.. Великий Ахура — Мазда услышал мою мольбу!..

Однако всадник рванул уздечку и, повернув коня в сторону, огрел его плеткой. Унесся, как вихрь, и вмиг растаял в темноте. «Это не Спанта! Кто-то другой. Чужак. Почему он меня испугался? О Повелитель!.. О Анахит, зачем ты дразнишь меня, заставляешь страдать?..»

Может, этого всадника послал к ней Спанта с какой-нибудь вестью? Может, он заболел или ранен и нуждается в помощи?..

Одатида, ежась от прохлады, заспешила к кочевью.

Между юртами полыхали костры, возле них мелькали освещенные пламенем фигуры людей. Посредине кочевья на небольшом бугре выделялась ее светлая юрта. А неподалеку, возле самой большой юрты, в которой обычно принимали гостей, стояли у коновязи три лошади. В юрте горел свет, оттуда доносились голоса мужчин. Полог у входа был откинут, чтобы в помещение втекала прохлада. Одатида увидела сидящих на подстилках троих или четверых незнакомых воинов и Хомука, предводителя соседствующего с ними улуса массагетов. Одатида постояла, чтобы унять сердцебиение, отдышалась и направилась к юрте.

При появлении на пороге хозяйки кочевья все умолкли и, прижав руки к груди, склонились в поклоне.

— Мир вам, — приветствовала Одатида.

— Вам тоже, — ответили присутствующие.

Хомук кивнул головой на одного из воинов, облаченного в кольчугу, и сказал:

— Это гонец.

Тот, должно быть, только что выпил поднесенный ему холодный айран, поставил на дастархан большую чашу и утер рукавом губы. Чтобы пристегнутые к поясу ножны с мечом не мешали ему сидеть, он снял их и положил поперек колен. Подле левой руки лежала плеть. Он, по всему, не собирается тут задерживаться надолго. Согласился войти в юрту лишь для того, чтобы утолить жажду и голод. «Чей гонец? Куда спешит?» Хомук, скорее всего, еще и сам не успел об этом узнать. Спасибо благородному старику, он часто наведывается в их кочевье, нередко помогает Одатиде добрым советом. Иной раз и гостей может вместо нее приветить. Если в кочевье неожиданно приезжают мужчины, она тотчас посылает за ним человека.

Вот и в этот раз Хомук, отдавая дань традиции, обращался к каждому из гостей в отдельности и поздравлял с благополучным прибытием, справлялся, во здравии ли пребывают близкие его, и не нуждается ли гость в чем — либо…

Одатида могла уйти, препоручив гостей ему и пожелав им приятного времяпрепровождения, но не спешила, стояла на пороге, держась за домотканый полог.

Гонец, словно догадавшись, что вынуждает женщину задерживаться, снял с головы шлем и, положив его рядом с собой, утер ладонью пот со лба; обращаясь к Хомуку, сказал:

— Меня послал Спитамен. Старейшинам племен и родов велено собраться в Наутаке. Влиятельным вождям предстоит держать совет. Сам царь царей Артаксеркс сейчас находится там.

У Одатиды закружилась голова, она крепче ухватилась за полог, чтобы не упасть. Однако расспрашивать о муже в присутствии стольких посторонних не решилась.

Хомук опустил голову, задумавшись, поглаживая седую бороду. Видать, не обрадовала его весть, доставленная гонцом. Массагеты — народ вольный, они никогда не были подвластны персидским царям. Если врагам все же удавалось захватить их земли, они снимались и откочевывали в другие места. Ни к чему им ныне проливать кровь за интересы персов. Но этого гонца, если верить его словам, послал не царь, а Спитамен…

Не поднимая головы, Хомук кивнул и глухо произнес:

— Хорошо, вкусив хлеба — соли и немного отдохнув, можешь поспешить дальше, чтобы оповестить остальных. Я выеду завтра же…

Гонец молитвенно провел по бороде ладонями, дав понять, что трапезу он завершил, и, подхватив шлем под мышку, проворно вскочил, будто дальняя дорога его нисколько не утомила; поклонился Хомуку, затем хозяйке и вышел из юрты. Когда он приблизился к коновязи, его нагнала Одатида:

— Скажи, воин, в добром ли здравии Спитамен? Скоро ли он вернется домой?

Гонец пристально посмотрел на нее. На его мужественном лице играли блики горящего неподалеку костра, на котором чабаны готовили пищу.

— Разве может мужчина из военного похода спешить домой, о женщина?! — усмехнулся он.

— Не спешат те, кто жаден до добычи, — сказала Одатида.

— Конечно!.. — рассмеялся гонец. — Одни хватают добычу, другие красоток…

Гонец не успел заметить, какое впечатление произвела на женщину его неуместная шутка. Садясь в седло, он хотел было добавить, что один Спитамен не таков, как все, но не успел. Одатида, вспыхнув вся, схватила с земли прут и изо всей силы стеганула гонца. Конь его отпрянул в сторону; не успевший вдеть вторую ногу в стремя, гонец шмякнулся на землю, а конь его галопом умчался в степь. Одатида еще раз занесла прут над незадачливым насмешником, вытаращившим на нее глаза, неожиданно вскочила на стоявшую рядом лошадь и в мгновенье ока исчезла в темноте. Через несколько минут вернулась обратно, ведя в поводу коня.

— Принимай свою лошадь! Да не смей больше так шутить!

Гонец молча взял повод, взобрался в седло и, отвесив поклон, проговорил:

— Ты достойна своего мужа, женщина. Неспроста, видать, Спитамен выбрал тебя. Ты скоро его увидишь, жди!..

Хлестнув коня плеткой, гонец умчался в ночь. Одатида стояла, прислушиваясь к отдаляющемуся конскому топоту, который всегда предшествует или радостной встрече, которая произойдет через несколько мгновений, или горестной вести. Что же это не стихает топот копыт, будто повис прямо над ней в воздухе?.. Ба, да это же в ушах у нее звучит топот Карасача, увозящего ее мужа в неизвестность. И сердце вторит ему. А на глаза навернулись слезы.

Царский перстень

В окрестностях Наутаки, в полях, садах, раскинуто множество шатров, белых, желтых, алых, зеленых. Из многих краев, городов Тураны, Бактрии, Согдианы прибыли сюда предводители различных родов и племен, военачальники, пахлаваны, воины, чтоб объединиться, как объединяются в кулак пальцы, и выступить против Искандара Зулькарнайна. Более месяца минуло с тех пор, как царь царей Артаксеркс со своей свитой и личной охраной расположился во дворце правителя Сисимифра. Что ни день десятки воинов переправлялись с той стороны Окса и присоединялись к отрядам, расположившимся вокруг Наутаки. Среди них были и персы, и дахи, и саки, и представители других племен, на земли которых обрушилось несчастье. Большинство из них уже участвовало в сражениях с Искандаром. Им посчастливилось тогда благополучно унести ноги, однако они были столь перепуганы, что у многих еще и сейчас не улетучился страх, и своими рассказами, полными ужаса и кровавых картин, они могли смутить души тех, кто явился сюда впервые.

На завтра Артаксеркс назначил во дворце сбор предводителей племен и военачальников.

В шатер Спитамена явились, чтоб вначале посовещаться самим, Оксиарт, Хориён, Датафарн, Катан, Орипий и прибывший вчера Хомук. Намич же, правитель Мараканды, прибыть отказался, сославшись на недомогание. Однако, не сдержавшись, проговорился: «Всю жизнь я сам посылал за предводителями гонцов! Я с большим почтением отношусь к Спитамену, но он не властен надо мной, чтобы вызывать к себе, — сказал Намич гонцу. — Если изменить установившийся в мире порядок, то и реки могут потечь вспять, неся людям гибель, а не жизнь!..» Гонец же не отважился ему признаться, что это Артаксеркс велит всем собраться. Посылать же гонцов к именитым согдийцам поручил Спитамену. Должно быть, и ему ясно, что на его собственный зов не собралось бы и половины того войска, что ныне у них имеется.

Слуги внесли в шатер айран и разлили по чашам. Неторопливо, небольшими глотками утоляя жажду, соратники вели беседу. Спитамен больше слушал, чем говорил. Из слов Датафарна и Катана следовало, что многие в лагере недовольны, что новоявленный царь Азии вновь окружил себя роскошью, устраивает каждый вечер пиры, упивается властью, забыл, что Искандар Зулькарнайн прилюдно поклялся, что рано или поздно поймает Бесса, где бы он ни был, и предаст позору за то, что он коварно изменил своему родичу и благодетелю, великому царю Дариявушу. А Искандар, как известно, слов на ветер не бросает.

Вряд ли все это не беспокоит Бесса. Напускает на себя беспечность, делает вид, будто не боится Зулькарнайна. Кого он хочет обмануть? Всем понятно, что пытается хоть на короткое время забыться на пирах, заливая тревогу вином. Гульба порой переходит в оргии. Нередко во время веселья Бесс вдруг становится мрачным, а то вдруг вскакивает с места и, вытаращив безумные глаза, с воплем выдергивает из ножен кинжал… И доставляет ли ему нынче радость царский сан? Не сожалеет ли он о тех добрых временах, когда был всего-навсего сатрапом Бактрии; тогда голову его не венчала корона, зато бактрийские сановники предугадывали его мысли и желания, из кожи лезли вон, чтобы он оставался ими доволен; он же мог проводить время в кутежах, обласканный красавицами: только мигни, и любая согласится смахивать ресницами пыль с его сандалий. Чего ни пожелает, все под рукой. Чего, спрашивается, ему не хватало? Мало было ему преклонения окружающих, отдававших должное, как родичу самого великого царя Дариявуша?.. Как видно, нет границ человеческому тщеславию! Самому захотелось стать царем всей Азии…

Впрочем, кто сказал, что он решился на это, соблазнившись ослепительным блеском царской короны?! Ничего подобного! Разве военачальники, воины, да и все люди не знают того, что Искандар Зулькарнайн объявил Дариявуша своим личным врагом и поклялся перед войском, что будет следовать по пятам великого царя до тех пор, пока его не настигнет? Вот и пришлось вступить в заговор, чтобы убить Дариявуша. Надеялись этим остановить Зулькарнайна, ибо дальнейший поход его, казалось, терял смысл — однако не тут-то было. Алчность завоевателя была беспредельной…

Надев корону, Бесс взвалил на себя заботу о всех народах, населяющих империю и теперь связывающих с ним свои надежды. Его целью было — возвратить величие династии великих Ахеменидов, сотрясавших некогда мир. Ох, как непросто и в мирное — то время управлять такой огромной державой. Для этого нужны сильная воля, ум, хитрость, а подчас и коварство. Всего этого в избытке у Бесса — Артаксеркса. Если бы не чертов Зулькарнайн — прибери его Анхра — Майнью к себе! — Бесс доказал бы, что не зря велел величать себя царем Азии…

До полуночи засиделись Спитамен и его соратники в шатре, по полотну которого скользили блики горящего неподалеку костра и внутри можно было не зажигать светильника. Разговаривали вполголоса, прислушиваясь к доносившемуся снаружи шуму, голосам воинов, снующих мимо и сидящих вокруг костра. Оттуда время от времени доносился дружный хохот. Стоит собраться вместе нескольким джигитам, среди них непременно отыщется острослов, который смешит всякими байками, помогает скоротать время. Новый взрыв хохота заставил умолкнуть сидящих в шатре. Дожидаясь, пока снова все стихнет, Спитамен обвел взглядом смутно виднеющиеся в полумраке лица соратников и сказал:

— Что из себя представляет Артаксеркс, мы все хорошо знаем. Послушаем, что он скажет нам завтра. После этого положим на чашу весов его достоинства и недостатки…

Сидящие промолчали. Значит, были с ним согласны. Затем стали поочередно подниматься и, попрощавшись, выходить по одному из шатра. Не стоило привлекать к себе чужого внимания.

Артаксеркс расположился в высоком кресле, заменявшем ему трон, у торцовой стены просторного зала. На его большой лысоватой голове золотая корона, которая недавно принадлежала Дариявушу Кадамони. Положив руки на подлокотники, он старается держаться прямо, что удается ему с трудом, поскольку огромный живот тянет вниз и мешает дышать. Златотканый халат, не рассчитанный на такой живот, так его обтягивает, что вот-вот отлетят прочь золотые пуговицы с сапфирами. Внешне царь Азии спокоен, ничем не выдает волнения — будто мало что в мире изменилось с тех пор, как его предки создали великую империю Ахеменидов. К нему подходят, сгибаясь в три погибели, старейшины, вожди различных племен, чтобы поприветствовать и представиться. Он высокомерно протягивает унизанную перстнями пухлую руку для поцелуя и отвечает на приветствия едва заметным движением головы.

Военачальники стояли по краям зала вдоль облицованных ганчем стен, сомкнув на животе руки, и ждали. А к Артаксерксу все подходили и подходили, по одному и группами, выразить верноподданнические чувства. В большинстве это были представители земель, уже завоеванных Зулькарнаем.

Наконец все заняли свои места. Артаксеркс, облокотясь одной рукой о подлокотник, смотрел исподлобья в зал и ждал тишины. Недавно назначенный им сахибкироном бактрийской конницы Оксиарт близко наклонился к Хориёну. Царю в последнее время всюду мерещился заговор, он не любил, когда кто-либо шептал кому-то на ухо.

— О чем вы там?.. — громко спросил он. — И что за тайны у вас завелись?

Оксиарт, от природы вспыльчивый, и сейчас, несмотря на свои неполные пятьдесят лет, возмутился, восприняв замечание царя как оскорбление.

— Если вы лишаете нас, Ваше величество, своего доверия, то уж лучше нам всем разъехаться по домам! — произнес он, прижав руки к груди и наклоня голову. Слова его прозвучали довольно резко. — Искандар Двурогий не с нами собирается сводить счеты! — добавил он.

Спитамен и другие старейшины родов, беседовавшие неподалеку, обернулись на голос. В зале сразу сделалось тихо. На лицо Артаксеркса набежала тень. Он не сразу нашелся, как осадить дерзкого согдийца. Сидящие на бархатных стульях по правую и левую от него сторону приближенные, казалось, были готовы съесть глазами Оксиарта, а кое-кто из них уже взялся за рукоять кинжала. Еще мгновенье, и могло произойти бог знает что, вполне могла пролиться кровь.

— Ваше величество! — обратился Спитамен к Артаксерксу. — В серьезном деле горячность — плохой помощник. Мы собрались здесь с одной целью: посовещаться и принять решение, как спасти то, что у нас осталось, — Согдиану. Враг расположился лагерем на противоположном берегу Окса. Оставленные там наши караульные каждый день присылают сведения, из которых явствует: македоняне готовятся к переправе. Раз так, значит, они не сегодня завтра ступят на землю Согдианы. И ни к чему нам в такой час подозревать друг друга. Если между нами начнется раздор, то это лишь на руку Двурогому…

Оксиарт опустил голову, и Спитамен не видел выражения его лица.

Сидящий ближе всех к Артаксерксу Сисимифр, покачав головой, с укоризной сказал Оксиарту:

— Как у тебя поворачивается язык, чтобы дерзить великому царю Азии? Я, правитель Наутаки, не смею и словом перечить ему, а ведь ты на целых десять лет младше меня…

— Да, ты старше меня, почтенный Сисимифр, не спорю, и если бы воинская мудрость определялась возрастом и числом седин в бороде, то я бы ни за что не пренебрег возможностью услышать твой совет. В искусстве править в мирное время, наверное, нет тебе равных. А сейчас пусть скажут свое слово полководцы, — выдохнул Оксиарт, сверкая глазами.

— Мы счастливы уже тем, что царь выбрал наш город местом своего пребывания… — сказал правитель и плавно поклонился Артаксерксу.

— Да не в обиду тебе будет сказано, почтенный Сисимифр, но если царь Азии ждет покровительства под твоим крылом, то это говорит лишь о том, что дела его плохи.

— Если отец оказывается в затруднении, то он обращается за помощью к детям, так велось испокон веков, — возразил Сисимифр.

— Персидские цари никогда не испытывали к согдийцам отцовских чувств, — ответствовал Оксиарт, и слова его звучали все резче, а голос становился громче.

Спитамен видел, как одутловатое лицо Бесса чем дальше, тем сильнее багровеет, а губы плотно сжимаются. Глаза навыкате излучают гнев. Стоит ему подать сигнал, и на Оксиарта накинется стража. Друзьям придется за него вступиться, и тогда… Трудно себе представить, что произойдет тогда. Много ли присутствующих здесь сахибкиронов останется в живых?

Спитамен отступил за спины военачальников, быстро подошел к Оксиарту и до боли сжал ему локоть, заставляя замолчать, хотя если помнить об их возрасте, то он не имел права этого делать. Но Оксиарт не обиделся, кивнул и умолк. Спитамен выступил вперед, заслоняя его собой.

— Ваше величество!.. Уважаемые сахибкироны!.. Друзья!.. — сказал он. — С благословения Всевышнего собрались мы здесь, мы, братья по крови, которые, уподобясь муравьям, трудились на родной земле, а ныне стали воинами, чтобы жены наши и дочери не стали наложницами чужеземцев, а сыновья не стали рабами, чтобы наши сады и нивы по-прежнему радовали нас изобильем. Так давайте думать о том, что нам делать, хватит растрачивать энергию на пустые разговоры. Тот, кому есть что предложить, пусть выскажется!.. Тот, кто мудр, пусть не молчит.

Заговорили все разом, ибо вряд ли в зале нашелся бы хоть один, кто не считал бы себя мудрым. Поднялся шум, послышались выкрики.

— Тихо! Тихо!.. — раздался пронзительный голос Сисимифра; он вскочил и стал бить обнаженным кинжалом о дно серебряного блюда. — Великий царь Азии желает говорить! Послушаем его!

Наконец воцарилась тишина, и Артаксеркс заговорил. Голос его был глуховат и все еще дрожал, выдавая сдерживаемый гнев. После каждой фразы он делал паузы, словно давая возможность поразмыслить, и переводил тяжелый взгляд с одного сахибкирона на другого, пытаясь по выражению их лиц определить, как воспринимаются его слова. Но говорил он о том, что всякому было известно: мол, наступили трудные для страны времена, и ее судьба ныне зависит от каждого в отдельности. Великий царь Азии взывал к патриотизму и высокой чести бактрийцев, согдийцев, дахов, массагетов, туранцев…

Когда он умолк и велел подать ему чашу с шербетом, чтобы промочить горло, из-за спин сахибкиронов выступил старейшина одного из скифских племен.

— Ваше величество… — сказал он. — Уважаемые воины!.. Позор тому, кто перед лицом врага проявляет трусость. Но трижды позор тому, кто ни во что не ставит жизнь своих соплеменников. Во имя победы не жаль пролить и целое море своей и вражьей крови. Но жаль и капли крови, пролитой понапрасну… Все вы знаете, что Искандар — сын Бога. Значит, он непобедим. Стоит ли нам в таком случае понапрасну проливать кровь?.. — и, стараясь перекричать все усиливающийся ропот, он постепенно повышал голос: — Все от Бога! Если угодно Богу, чтобы земли наши стали подвластны Искандару, то нам лучше покориться…

Тут началось такое, что голос скифа потонул в шуме. Раздавались выкрики, что он подослан самим Двурогим. Большинство изобличало его в лукавстве, ибо скифам — кочевникам нечего терять: в одночасье они могут сниматься с места и, сложив юрты, нехитрый скарб на верблюдов, откочевывать в другие земли, оставляя врагам лишь пепел от кострищ. А согдийцы, бактрийцы, туранцы не могут переносить с места на место свои города и селения с разбросанными вокруг садами и огородами, которыми они кормятся.

Датафарн и Катан протиснулись к Спитамену, в глазах которого читалось: «Что же это происходит, а?..» Хориён, приблизив губы к его уху, что-то зашептал. Спитамен насупил брови, а лицо его стало бледным, как выстиранное полотно.

— Спитамен! Скажи свое слово! — обратился к нему Датафарн.

— Согдийцы хотят услышать тебя! — поддержал его Катан.

Спитамен выступил вперед и поднял руку, требуя тишины.

— Тихо!..

— Тихо — о!.. — подхватил кто-то.

— Послушаем, что скажет Спитамен!..

И когда шум ослаб настолько, что стало возможным перекрыть его громовым голосом, которым обладал Спитамен, он произнес:

— Высоко почитаемый мной предводитель скифов прав в одном: никто из нас не хочет напрасного кровопролития. Но мы не можем спасать свои жизни, став рабами Двурогого!.. Тут было сказано, что Искандар — сын Бога. Однако мы поклоняемся самому Богу, а не сыну его, от которого согдийцы не могут ожидать ни света, ни тепла. Сыновья тоже бывают ослушниками. И нередко боги-родители препоручают нам, смертным, всыпать их детям как следует за ослушание…

В зале сделалось тихо. Спитамен заметил у многих на устах улыбки.

— Мы все сломя голову кинулись на зов Его величества Артаксеркса, надеясь, что он сплотит нас и поведет в бой. Этого не произошло… Мы могли стать стеной на правом берегу Окса и не позволить македонянам переправиться через реку. Момент упущен. Искандар уже вонзил копье в наш берег, и его воины вступили на землю Согдианы. Мне стало известно об этом только что. Нам удастся сбросить чужеземцев в мутные воды Окса лишь в том случае, если мы объединимся, просунем, как говорится, головы в один ворот. Ни один улус, ни одно племя, ни один род не должны остаться в стороне.

Спитамен перечислил предводителей, которых знал по именам, и предложил им собраться вместе и в более спокойной обстановке выработать план совместных действий.

Сразу же, как только он умолк, в разных концах зала опять разгорелись шумные споры. Кто-то призывал к тишине. Кто-то с пеной у рта доказывал, что особой разницы нет, кому платить дань, Искандару Зулькарнайну или персам.

Однако персидские цари могли внушать страх, когда владели великой державой и у них под рукой была их армия. А кто теперь Бесс, то есть, будь он неладен, Артаксеркс, у которого ни державы, ни армии? Никто… Другое дело Искандар Зулькарнайн, одно имя которого на многих из собравшихся наводит ужас.

Артаксеркс поднялся, опершись руками о подлокотники кресла. И Сисимифр снова оглушительно ударил несколько раз кинжалом о дно серебряного блюда.

— Великий царь Азии собирается что-то сказать!.. — послышались голоса.

И Артаксеркс сдавленным от волнения голосом заговорил. Толстые губы его поблекли.

— Ваши ссоры между собой больно ранят мое сердце, оно кровоточит от скорби… Тут слуха моего коснулись попреки в адрес персов, которые якобы, как клещи, сосали чужую кровь. Это не так. Вы все, бактрийцы, согдийцы, саки, дахи, массагеты и скифы, хорошо знаете, что персы никогда не жили за чужой счет. Живя под их покровительством, вы не видели от них худа…

Оксиарт, усмехаясь, негромко, так, чтобы его могли услышать только друзья, произнес:

— Если считать за добродетель то, что драли с нас семь шкур!..

— Да, конечно, Дариявуш при жизни допускал немало ошибок, — продолжал Артаксеркс, тщетно пытаясь застегнуть дрожащими пальцами расстегнувшуюся на животе пуговицу. — Не стану спорить, мой родич сильно подмочил авторитет династии Ахеменидов…

— А подмоченный дувал быстро разваливается, — опять пробурчал Оксиарт.

— Доблестные воины великой Персии, идя в бой, единственное желание несли в сердцах: погибнуть или победить, дабы умножить славу Ахеменидов. Но Дариявуш тем не менее, предаваясь наслаждениям, не укреплял огромное здание своей империи. А если рушится большое здание, то под его обломками могут оказаться и примыкающие к нему дома поменьше. Говоря о чести и славе Ахеменидов, я думаю прежде всего о вас, мои подданные. Будут в силе Ахемениды — будете сильными и вы. Будет процветать царство Ахеменидов — и ваша жизнь будет райской. Это говорю вам я, Артаксеркс! А если погибнет великая Персия — исчезнете и вы вместе с нею. У нас одна с вами судьба…

Артаксеркс говорил довольно долго. Он устал стоять и продолжал речь, опустившись в кресло. Его широкий с залысинами лоб покрылся испариной и блестел. Дышал он шумно, переводя дыхание и делая длинные паузы.

Совет длился до самого вечера.

Правитель Наутаки Сисимифр, решив под конец помирить перессорившихся между собой старейшин, вождей некоторых племен, военачальников, хоть как-то сгладить возникшие между ними холодность и непонимание, предусмотрительно послал рассыльного за искуснейшими ошпазами, велел передать приказание — к вечеру приготовить самые вкусные угощения и вынести из подвала несколько хумов[59] молодого холодного мусалласа.

Когда солнце наполовину исчезло за горизонтом и в душном зале начали сгущаться сумерки, Артаксеркс объявил, что совет окончен.

Сисимифр тотчас вскочил и, звякая кинжалом о блюдо, крикнул фальцетом:

— Прошу перейти в правое крыло дворца, где по случаю сегодняшнего события состоится пир! — и вызвал тем самым у присутствующих бурный восторг.

Спитамен, покидая зал, уже за порогом успел шепнуть Датафарну:

— Посидим в шатре своей компанией…

— Сказать Оксиарту и Хориёну? — спросил тот.

— Не стоит, больно горячи оба. Нам будут нужны Катан, Шердор и Тарик. Приходи с ними.

Датафарн и Катан пришли вместе. Спустя несколько минут явились почти один за другим Шердор и Тарик. На низкий восьмигранный инкрустированный слоновой костью столик Спитаменом были выставлены фрукты в серебряных вазах. Расселись подле полотняных стен шатра на мягких атласных подстилках. Снаружи горел костер, и доносились голоса воинов. Сквозь ткань просачивался оранжевый свет, и его блики играли на развешанном на деревянном каркасе оружии.

Спитамен взял из вазы крупный гранат и, разминая его пальцами, проговорил:

— Если вы сегодня внимательно слушали, то теперь хорошо знаете, что думает каждый из предводителей. У меня не осталось сомнений, что большинство озабочено лишь тем, чтобы спасти свою шкуру. Среди сахибкиронов, увы, совсем немного таких, кого бы тревожила судьба Согдианы. А новоявленный царь занят кроной своего величия, позабыв, что корни его давно сгнили… Великий Ахура — Мазда, даровав нам эту землю и изобилье воды, завещал трудиться в поте лица, умножать богатства, дорожить тем, что создано предками. И мы старались быть верными его завету, ни разу не прогневали Ахура — Мазду запретными деяниями, разрывая землю там, где не положено, или сдвигая скалы с того места, где поставила их сама Природа, или промышляя на охоте сверх меры. И Создатель оберегал за это наши пастбища, нивы, сады от бед и напастей, давая нам возможность иметь в изобилье мясо, молоко, масло, кожу. И пока нашим краем управляли люди разумные и благородные, умеющие смотреть далеко вперед, все было хорошо, до тех пор мы пользовались покровительством Ахура — Мазды. Но не приведи Бог, чтобы бразды правления оказались в руках у тупоумного…

Спитамен умолк, выжимая сок граната в большую серебряную чашу.

— Ты прав, Спитамен. Оставаясь верным завету наших богов, мы не можем признать над собой власть человека, лишенного не только остроты ума, но и мужества, к тому же пролившего кровь своего родича… — проговорил Датафарн и медленно обвел взглядом сидящих. — Я не сомневаюсь, что произнес вслух то, о чем вы, сидящие тут, уже не раз думали.

— Ты сказал правду, Датафарн, — кивнул Катан. — Ахура — Мазде вряд ли будет угодно, если мы признаем власть Бесса…

— А что скажут Тарик и Шердор? — спросил Спитамен, вытирая о полотенце руки, залитые алым соком.

— Мы сделаем все, что будет на пользу Согдиане, — произнес Тарик.

— Сейчас для Согдианы главное, чтобы в нее не вторгся враг, — сказал Спитамен и взял другой гранат.

— Когда лев преследует раненого буйвола, он не останавливается, пока не настигнет его, — сказал Датафарн и вопросительно посмотрел на Шердора, который сидел, опустив голову, и пока не вымолвил ни слова.

— Чтобы сберечь остальное стадо, пастухи оставляют добычу на пути льва. Ты это хотел сказать, верно? — произнес Шердор и в упор посмотрел на Датафарна.

Тот кивнул:

— Именно это…

— А как отнесется к этому Ахура — Мазда? — с сомнением проговорил Шердор.

— Ахура — Мазда прогневан трусостью и бесчестьем… гм… буйвола, — проговорил, усмехнувшись, Спитамен. — Верные люди мне передали, что новоявленный царь приказал тайно схватить и доставить к нему связанными всех тех, к кому он потерял доверие. Быть может, назвать вам имена людей, которым осталось жить совсем недолго, если мы срочно чего-нибудь не предпримем?..

— Можешь не называть, Спитамен, нам эти люди известны, — сказал Датафарн.

— О Ахура — Мазда, благослови нас и не вини потом в коварстве и бесчестии, — проговорил Шердор, воздев кверху руки.

Спитамен разлил по чашам гранатовый сок, густой и темный, как кровь.

— Однако у нас недостаточно сил, чтобы взять приступом дворец, — заметил Катан. — А сахибкиронов пропускают к Бессу не более, чем по одному…

— Мы поступим иначе, — сказал Спитамен и сделал знак рукой, чтобы все наклонились к нему и внимательно выслушали…

Спитамен торопливым размашистым шагом шел вдоль длинной галереи. На резных опорных столбах горели, потрескивая, факелы. По обе стороны широкой двустворчатой двери, украшенной орнаментом, стояли, застыв, как изваяния, два стражника с копьями и щитами. Если к двери приближался кто-нибудь незваный, они молча скрещивали перед ним копья, и напрасно было им что-либо объяснять. Спитамена они знали в лицо. Он был одним из немногих, кто был вхож к царю царей без вызова.

— Доложите! — сказал Спитамен.

Один из стражников передал другому длинное копье и исчез за дверью. Через минуту вышел и, оставив дверь открытой, кивнул: мол, входи. Спитамен перешагнул порог. Дверь намеренно закрыл неплотно, дабы стражники слышали его разговор с царем царей.

Белостенный зал сегодня казался куда просторнее, чем позавчера, когда его заполнили представители различных юртов и сахибкироны, собравшиеся на совет. Во множестве маленьких ниш в стенах горели светильники. Артаксеркс восседал в том же позолоченном кресле, что и в прошлый раз. Только на его лысоватой голове отсутствовала корона.

За спиной кресла стояли двое стражников гигантского роста. Справа же на низкой мягкой скамье, обитой бархатом, сидел Сисимифр, поглаживая жидкую бороду.

Артаксеркс не сводил немигающего взгляда с приближающегося Спитамена и молчал, ожидая объяснений, чем вызван столь неурочный визит. В такое время вряд ли кто решился бы беспокоить царя царей из-за пустяков.

— Ваше величество, мной схвачены заговорщики! — сказал Спитамен, останавливаясь в нескольких шагах от трона.

— Кто они? — спросил Артаксеркс, приподнимаясь, глаза его загорелись.

— Те, кто вступил в переговоры с лазутчиками Двурогого и собирался перебежать на его сторону!

— Тебе известны их имена?

— Мне — да, но вам они мало о чем говорят!..

— Назови! — царь побледнел, его толстые губы задрожали.

— Это сахибкироны Катан, Шердор, Тарик…

— Где они? — хрипло закричал Артаксеркс, сойдя с возвышения и сделав шаг навстречу Спитамену; рука его машинально гладила рукоять меча. — Привести сюда их! Я сам их обезглавлю…

— Повеление ваше будет исполнено немедленно, великий царь! — сказал Спитамен, круто повернулся и вышел.

Прошло всего несколько минут, как дверь снова отворилась и Спитамен с Датафарном втолкнули в зал троих воинов, связанных одним арканом. Руки их были стянуты за спиной.

— А-а, изменники!.. — прорычал Артаксеркс, хищно оскалив зубы, и стал приближаться, медленно вынимая меч. — Как змеи извивались вокруг меня, дожидаясь момента, чтобы коварно ужалить?.. Ну, так я с вами, как со змеями, и поступлю!.. — и замахнулся…

Но навстречу ему словно сверкнули три молнии, раздался звон стальных мечей. Веревки с воинов странным образом упали, и они успели выхватить спрятанные под одеждой клинки. Меч царя отлетел в угол и грохнулся на столик с яствами, разбив вдребезги фарфоровую посуду; скатился на пол серебряный кувшин, и из его горлышка с бульканьем полился на ковер красный мусаллас. Стоявшие за спинкой трона стражники не успели выхватить оружие, как свалились замертво, пронзенные кинжалами. А Спитамен и Датафарн уже заламывали царю руки и вязали. У того пропал от страха голос, он что-то невнятно бормотал и всхлипывал.

Дверь отворилась, и появившийся Зурташ втащил из передней задушенных стражников, сначала одного, потом другого. Затем, утерев рукой пот со лба, громко объявил:

— Твои воины окружили дворец, Спитамен!

Бледный Сисимифр, трясясь от страха, прижался к стене с барельефом чудесного сада — с сидящими на ветвях птицами и прячущимися в зарослях газелями, — будто сам пытался слиться с гранатовыми кустами. Но его словно бы никто не замечал.

Артаксерксу заткнули дастарханом рот. Он, точно обезумев, не сводил со Спитамена вытаращенных глаз, видно, ожидая, что тот ему хоть что-то объяснит; впрочем, ему и так уже было все ясно: этот согдиец и есть главный среди заговорщиков. Как же ловко они провели его!..

— Таково решение согдийских предводителей! — хмуро бросил Спитамен, стараясь не смотреть царю в глаза.

Тот что-то промычал, потом прикрыл глаза, и из-под его выпуклых век выкатились слезы. Ему удалось вытолкнуть языком кляп, и он обреченно зачастил:

— Я это предчувствовал… Давно предчувствовал… Сбылся сон… Покойный Дариявуш мне приснился… Отпив мусаллас, он протянул чашу мне, и я, глупец, пригубил…

— Ты прав, Бесс, — сказал Спитамен, с тревогой прислушиваясь к доносящемуся с улицы подозрительному шуму, не сулящему ничего хорошего. — Покровительствующие Дариявушу духи избрали для тебя то же самое наказание, какое придумал для него ты…

— Нет… нет… не убивайте, — взмолился Бесс.

Шум на улице усиливался, доносились возбужденные голоса. Спитамен сделал знак Зурташу, чтобы он узнал, в чем дело, и, обращаясь к Бессу, сказал:

— Как поступить с тобой, решать будем не мы.

Вернулся Зурташ, он был крайне взволнован.

— Наутакийцы и бактрийцы пытаются обезоружить согдийцев! — сообщил он.

Спитамен обернулся, отыскивая взглядом правителя Наутаки, и направился к нему. У того чуть не подкосились ноги. Положив ему на плечо руку, Спитамен строго сказал:

— Хоть и не молод ты, а жить, наверное, охота?

Тот часто закивал, тряся бородой, не в силах вымолвить ни слова.

— Выйди и объяви своим, что по велению Ахура — Мазды Бесс должен быть доставлен к сыну Зевса!

— Они изрешетят меня стрелами… — еле слышно произнес Сисимифр.

— Отрядами наутакцев командуют твои родственники, они все моложе, чем ты, и не посмеют тебя ослушаться!

— Но там немало и бактрийцев… — возразил правитель.

— Если твои воины будут по-прежнему готовы исполнять повеления своего правителя, то бактрийцы не решатся напасть на согдийцев. Ступай и скажи им то, что я велел.

— Они не поймут…

— На пирах ты был куда как велеречив, соловьем заливался! Ступай и сумей их убедить любой ценой. Иначе прольется много крови, и в первую очередь твоя!..

Сисимифр на подгибающихся ногах направился к двери. Спитамен, поддерживая под руку, довел его до порога…

Сисимифр исполнил все в точности, как велел ему Спитамен. И разъяренные наутакийцы вложили мечи обратно в ножны, а стрелы в колчаны, расступились, разомкнули кольцо вокруг согдийцев. Многие павшие духом бактрийцы спешно покинули обширный дворцовый двор и поспешили за пределы Наутаки, где в подступающих к самым ее стенам садах были раскинуты их шатры. А половина из них примкнула к воинам Спитамена…

Бесса усадили на высокую арбу о двух колесах. А мягкие подушки, на которых он привык устраиваться с комфортом, на этот раз ему заменило простое сено. И процессия в сопровождении более десятка всадников двинулась в путь. Впереди всех на белой лошади ехал Сисимифр. И когда кавалькада следовала через селения и на улицы высыпал любопытствующий народ, Сисимифр, уподобясь глашатаю, громко объявлял, в точности повторяя слова Спитамена:

— Мы исполняем волю Ахура — Мазды — везем цареубийцу на суд сына Зевса! Да получит он сполна то, что заслужил!..

А Бесс, с которого в одночасье сошло царское величие, сидел обмякший, то и дело поправляя сползавший с плеча оторванный рукав, и, глядя в спину недавнему другу, качал головой: «И — и–и… ничтожество… Какое же ты ничтожество!.. Ты — тряпка, о которую вытирать ноги, а я тебя принимал за парчу! Тьфу — у!.. Кругом измена, куда ни повернись, предательство!..»

Вокруг Наутаки в это время царила сумятица. Многие воины сворачивали шатры, снимались с места и уходили, никому не сказав ни слова. А кому говорить — то, у кого спрашивать?.. Одни гневались, узнав о пленении Артаксеркса, подговаривали других броситься в погоню и освободить его; другие радовались, говоря: «Войне теперь конец, можно по домам!..»; третьи и не гневались, и не радовались, и с места не трогались, чего-то ждали. А чего?..

Неподалеку от укрепленного селения Хамад Спитамен с небольшим отрядом нагнал кавалькаду с Бессом. Он приказал оставить Бесса в этом кишлаке, сдав его из рук в руки старейшинам. И отсюда послал к Искандару Зулькарнайну гонца, велев передать ему на словах: «Не спеши, сын Зевса, отдаляться от Окса в глубь Согдианы. Земля у нас так горяча, что обжигает ступни сквозь подошву сандалий, а воздух так раскален, что сушит гортань и опаляет легкие. Отправь верных тебе людей в Хамад, и они привезут тебе то, что ты ищешь. Мой гонец им будет проводником. Бери то, ради чего тебе было не жаль жизни своих соотечественников, и уходи с Богом. Прощай».

Бесс был передан старейшинам, и те препроводили его в подвал с каменными сводами и железной дверью. Заперли и у входа оставили стражу.

Спитамен с отрядом умчался в степь.

Бесс очнулся на земляном полу от пробиравшей его сырости. Приподняв тяжелую, словно свинцом налитую, голову, прислушался. Недавно доносились голоса воинов, топот и ржанье коней, а сейчас было тихо. Неужели Спитамен покинул кишлак?.. Он на четвереньках, волоча за собой цепь, подполз к двери, из-под которой просачивалась полоска света, и стал колотить в нее, в кровь расшибая кулаки о железо.

— Как смеете вы, дикари, держать меня здесь?.. — кричал он сиплым голосом. — Откройте! Немедленно откройте!.. Создатель отомстит за меня вам! Он никому не прощает коварства. Он наказал меня и точно так же накажет вас! Вот увидите… попомните мое слово!..

Дверь сотрясалась от ударов, и на ней звякал железный засов. Стражники замерли и притихли, боясь обнаружить свое присутствие. Им было трудно свыкнуться с мыслью, что они охраняют самого Артаксеркса, вчерашнего самодержца, к которому не посмели бы приблизиться до того места, куда могла дотянуться плеть его телохранителей; и охраняют не от врагов, могущих посягнуть на его драгоценную жизнь, а чтобы он не сбежал. Еще вчера такое не могло им даже присниться. Оба сидели на корточках, втиснувшись каждый в свой угол, сжимая вспотевшими руками прислоненное к стене копье, едва дыша и боясь произнести хоть слово.

Но вскоре силы покинули Бесса, голос его ослаб и стал еле слышен. Послышались всхлипы. Он принялся клясть Спитамена и всех, кто с ним заодно, называя их всех изменниками. Стражников мороз продирал по коже от этих проклятий. Потом он надолго умолк, и стражники, подумав, что пленник уснул, с облегчением вздохнули и переменили позу, растирая затекшие ноги. Едва обменялись вполголоса словом — другим, как из-за двери вновь послышались причитания:

— О Создатель, на какие унижения ты обрек меня! Уж лучше сразу бы забрал мою душу!.. Какие еще испытания готовишь ты мне? Смилуйся, прости мои прегрешения. Разве я первый так поступил? Все, кто до меня владел миром, поступали так же. Почему же к ним ты был милосерднее?.. Или этот Двурогий Искандар в самом деле сын Бога? Не верю я в это, о Зевс, прости меня…

Солнце вскоре село. По полого спускающимся к подвалу каменным ступеням быстро стекала тьма.

Бесс затих. Вздрагивавшие при каждом ударе о дверь стражники немного успокоились. И даже начали подремывать. В небе высыпали звезды. В темнеющих неподалеку купах деревьев жалобно покрикивала ночная птица сплюшка. Один из стражников громко всхрапнул. И тотчас Бесс обрушил на дверь такой оглушительный удар, что оба подпрыгнули.

— Дайте мне напиться воды, дети ослов! — заревел Бесс.

Тот, что был помоложе, долговязый и тощий Танук с досадой встряхнул глиняный кувшин, в нем заплескалась вода.

— Дать? С нас не убудет…

— Яду ему, а не воды, — сказал пожилой и, устроившись поудобнее, обхватил копье и вновь захрапел.

Танук отпер замок и, приотворив пронзительно заскрипевшую дверь, вошел в подземелье. В кромешной тьме ничего не было видно. Определив по шумному дыханию, где стоит узник, он протянул кувшин. Бесс взял, звеня цепями, и стал жадно пить. Осушив до капли, с силой грохнул кувшин об пол, со звоном разлетелись черепки. Затем приблизился почти вплотную к юноше, вглядываясь в его едва различимое в темноте лицо.

— Послушай!.. — горячо зашептал он. — Ведь я мог этим кувшином размозжить тебе голову, верно? Но я этого не сделал…

Танук попятился к двери.

— Не спеши, — взмолился Бесс, хватая его за руки.

— Я дал тебе воды. Чего еще?

— Ты здешний?

— Я усрушанец. Мой кишлак там, где кончается степь и начинаются горы. А что?..

— Ты меня знаешь?

— Слышал о тебе много, но вижу впервые.

— Я хочу тебе кое-что показать, — проговорил Бесс, понизив голос до шепота.

— Чем же ты можешь похвастать, кроме своих цепей? — усмехнулся молодой усрушанец.

— Видно, так угодно Ахура — Мазде, дни мои сочтены. Возьми вот это, будешь меня помнить всю жизнь. Ты добрый малый, дал мне напиться и достоин такого подарка…

Танук с тревогой обернулся на товарища. Тот, уронив голову на грудь, спал, прислонясь к стене и вытянув ноги. Над узким проходом в подземелье висела полоска звездного неба.

Бесс долго шарил у себя за пазухой и наконец откуда-то из-под складок рубахи извлек перстень, который засверкал так ярко, будто в нем разом отразились все звезды.

— Бери, — сказал он с дрожью в голосе. — Этого богатства хватит семи твоим поколениям…

— Нет, нет, не нужно мне, — испуганно отпрянул от него Танук. — Мои предки отродясь не носили таких вещей!.. — И, быстро выскользнув из подземелья, захлопнул дверь.

Его напарник перестал храпеть и поднял голову.

Юноша не успел вдеть в петлю замок, Бесс рванул на себя дверь, ведь он был не из слабых.

— Да ты подумай, глупец!.. — громко сказал он, сдерживая гнев. — Или тебе охота до конца жизни влачить жалкое существование? Подумай хотя бы о будущих своих детях!..

Танук невольно стал рассматривать перстень, боясь к нему притронуться. А Бесс, держа его двумя пальцами, поворачивал и так и эдак, крупный камень вспыхивал в темноте и переливался всеми цветами.

— А если смотреть при лунном свете, то нет в мире большей красоты, — шептал Бесс, и голос его при этом дрожал от волнения. — Одному тебе открою тайну. Этот перстень принадлежал самому Дариявушу. Он оценивал его в половину своего царства. А теперь он твой, бери…

— Не нужно мне. У меня есть свой. И камень на нем крупнее твоего, — сказал Танук и поднес к глазам Бесса свою руку.

— Ты и вправду глупец, твой перстень не стоит и ломаного гроша! А этот… — возмущенный тупостью молодого воина Бесс даже не находил слов. — Другого такого не найти в семи мирозданиях! Бери, тебе говорят. Я же взамен ничего не прошу. Просто он мне ни к чему, все равно мне скоро конец! Пусть хотя бы врагам моим не достанется. Пусть это будет плата за воду…

— Брать плату за глоток воды, поданной жаждущему, или за кусок хлеба, протянутый голодному, — величайший грех, разве тебе это не известно? А перстень?.. Для меня мой дороже твоего. Потому что он достался мне в наследство от отца… К тому же ты сам сказал, что этот перстень не твой. Разве можно дарить вещь, принадлежащую другому?

— Нет, ты и в самом деле придурок! — упавшим голосом проговорил Бесс. — Ведь за этот перстень можно приобрести полцарства!

— Я в цари не гожусь, — усмехнулся Танук. — Мне на роду написано быть дехканином, а в войну простым воином. Если судьба царей такова… — он окинул Бесса взглядом с головы до ног, — то зачем она мне?..

— О Всевышний, кажется, лишил тебя не только достатка, но и ума! В руки ему плывут несметные богатства, а он отказывается! О Всевышний, какому же дураку вверил ты мою жизнь? Окажись на твоем месте кто другой, он бы убил меня, чтобы завладеть этим перстнем и скрыться. Мне не известно, где добыл его Дариявуш, но ничьи руки, кроме хозяйских, не касались этого сокровища. Даже ложась спать, Дариявуш не снимал его с пальца. А ты?.. Безумец!..

— Выходит, перстень этот владельцу несчастье приносит. А у меня и своих бед хватает. Если надену его на мой корявый палец, вдруг и за мной станет ходить днем и ночью по пятам смерть?.. Нет, не желаешь ты мне добра…

— О, святая простота… — сомкнул Бесс у подбородка пальцы. — Только добра я тебе и желаю. Ты очень скоро убедишься в этом, если выпустишь меня отсюда и уйдешь вместе со мной. Ты честный парень, и я сделаю тебя своим наибом[60]. Ты будешь купаться в золоте, у тебя будут лучшие в мире скакуны, в твоем гареме будут женщины с различным цветом кожи, — торопливо говорил Бесс, понизив голос и брызгая слюной. — Да, да, ты честностью своей заслужил это…

— Честностью?.. — усмехнулся Танук, и его зубы блеснули при лунном свете. — По-твоему, честность продается? — Он взял перстень из рук Бесса и с силой швырнул его в темноту; перстень дзенькнул о каменную стену и куда-то отлетел.

— О-о, сумасшедший! — вскричал Бесс. — Что ты наделал? — и, бухнувшись на пол, пополз, звеня цепью, в угол подземелья, ощупывая ладонями холодный и осклизлый каменный пол.

— Если ты уже приготовился расстаться с жизнью, то зачем тебе это кольцо? — спросил, посмеиваясь, Танук.

— Другого такого перстня нет ни на этом, ни на том свете. А бедному и на том свете прожить не просто. Стражники, стоящие у ворот рая, быть может, поумнее и сговорчивее тебя.

Танук закрыл дверь и повесил замок.

Его напарник, просыпаясь, вскинул голову и, чмокая губами, пошарил вокруг себя рукой.

— Эй, Танук, ты не знаешь, куда подевался кувшин с водой? — спросил он хриплым со сна голосом.

— Не видел, может, кто взял?.. — ответил Танук.

— Разве тут кто-нибудь был?.. Клянусь собственной головой, я ни на мгновенье не сомкнул глаз, и за все это время не заметил здесь даже чьей — либо тени!

— Значит, проделки сатаны… — буркнул Танук, усаживаясь на прежнее место.

— А зачем ты открывал дверь? Может, отдал нашу воду этому толстяку?

— Да, отдал, — признался Танук. — Он так просил…

— И мою долю тоже?.. — голос напарника задрожал от возмущения.

— Прости, Зохид… я думал, он оставит, но кувшин выпал из его рук и разбился.

— Разби — и–ился, — передразнил его Зохид. — Жаль, что он не расколол его о твою глупую башку! А о чем ты с ним толковал, а?.. — ехидно прищурился Зохид, приоткрыв щербатый рот, а правой рукой поглаживая жидкую бороденку.

— Так, ни о чем…

— Ни о че — е–ем?.. Думаешь, я ничего не слышал? Я уже двадцать лет состою в стражниках, наловчился будь здоров: если глаза и спят, то уши все слышат!..

— Он хотел подкупить меня, — признался Танук.

— Вот как? — оживился Зохид и заерзал. — У него есть золото?

— Всего-навсего перстень. Говорит, будто он принадлежал самому Дариявушу и стоит, мол, всех сокровищ мира.

— А ну-ка, покажи! — вскочил, опершись на копье Зохид с удивительным для его возраста проворством.

— Я не взял. Зачем он мне…

— Не взял?.. Ну и безмозглый же ты! Хоть бы меня разбудил! — выговаривал Зохид.

— Ну ты же и так все слышал!

Зохид фыркнул и принялся расхаживать взад-вперед, сильно стукая о землю тупым концом копья. Вдруг он резко остановился перед Тануком.

— Знаешь что?.. Перстень этот надо у него забрать. Иначе он достанется нашему врагу Искандару. Ступай и поговори с ним. Чего бы ни попросил взамен, на все соглашайся…

— Как это на все? А если он попросит его отпустить?..

— Ну и что? Пообещай! Язык, что ли, отвалится?

— Ахура — Мазда не велит обманывать даже врага.

— У тебя вот здесь… — Зохид кривым пальцем ткнул Танука в лоб, — …мозги или солома?.. Пообещав, ты можешь даже широко открыть перед ним дверь. Только перстень сначала заполучи. А не выпущу его из зиндана я. Понял? И никто из нас не нарушит завета Ахура — Мазды, ему не в чем будет нас упрекнуть.

— Нет, не могу я так поступить, — виновато потупился Танук. — То я отказывался, когда он всучивал этот перстень насильно, а теперь просить?.. Нет, не стану…

— Ну, и дурак! Ты хоть понимаешь, как оплошал?.. Или даже этого не разумеешь?.. Что о тебе подумает Спитамен, когда узнает, что перстень, которым мог владеть он, теперь находится у его врага Искандара?

Танук растерянно посмотрел на напарника и, подумав, проговорил:

— Это мне не приходило в голову…

— Еще не поздно исправить.

Зохид на цыпочках приблизился к двери зиндана и приник к ней ухом. Из подземелья доносились глухие стоны. Он поманил Танука рукой, показал на дверь и ткнул себе пальцем в ухо: мол, послушай. Танук тоже услышал стоны и странное бормотанье. Пришлось поспешно отпереть замок и распахнуть дверь, заверещавшую так громко, что в кишлаке залаяли собаки. Через зиндан, высвечивая каменные плиты, пролег длинный прямоугольник лунного света. Бесс лежал на спине, запрокинув голову, и громко стонал; его вздутый живот то поднимался, то опадал. Несчастный Танук, думая, что он умирает, застыл на месте, не зная, что делать. Зохид, подбадривая, толкнул его в спину, но тот не мог пошевелиться и, кажется, лишился дара речи. Тогда Зохид сам решительно подошел к Бессу и пнул его ногой в бок:

— Эй, очнись! Что с тобой?..

И тот, будто в беспамятстве, что-то забормотал по-персидски. По его бледному лицу ручьями стекал пот, а выпученные глаза, казалось, вылезут из орбит.

— Уж не рожать ли ты собрался? — сурово спросил Зохид.

— Воды… — чуть слышно прошептал узник. — Хоть каплю…

— Ты же только что влил в свой бурдюк целый кувшин! — сказал Зохид.

Но тот все твердил слабеющим голосом:

— Воды… воды… я умираю…

— Разрази его гром, — разозлился Зохид и обернулся к Тамуку: — А если в самом деле умрет?.. Поди оправдайся тогда перед Спитаменом. А ну, сбегай-ка за водой! Только быстро!..

Танук проворно взбежал по ступеням вверх.

А Зохид опустился возле Бесса на корточки и затормошил его, толкая в плечо:

— Эй… эй, погоди умирать, слышишь? Давай сюда свой перстень и катись на все четыре стороны, хоть на тот свет!

— О, Боже праведный… — бормотал Бесс, не слыша его слов. — Поскорее лиши меня жизни…

— А ну, не валяй дурака! — прикрикнул на него Зохид. — Отдавай перстень! Кому говорят!..

И вдруг Бесс, выкатив глаза и выпятив жирный подбородок, дико захохотал, хотя из глаз его текли слезы. Он хлопнул себя раз, другой по животу:

— Если хочешь завладеть им, вспори мне живот!..

Зохид опешил.

— Ты его… проглотил?

— О — ох… я слышал, о чем вы там толковали… О — ох!.. Теперь заполучить этот перстень, не имеющий себе цены, вы сможете, если только вспорете мне живот. О — ох…

За спиной послышались шаги бегущего Танука. Он обеими руками держал кувшин, из которого выплескивалась вода. Опустившись на колени, он хотел было поднести горлышко сосуда к губам измученного Бесса, но напарник со всей силой отпихнул его.

— Не заслужил он такой чести! Он попросту дурачит нас! Спрятал куда-то перстень и делает вид, что проглотил. Ну-ка, обыщи его как следует!

Танук поставил кувшин на пол и принялся торопливо обшаривать лежащего, не пропустил на его одежде ни одной складки, переворачивая стонущего Бесса с боку на бок. Обернувшись к Зохиду, развел руками.

— Раздень его донага, придурок!

Танук поступил, как было велено. Снятую с узника одежду трясли, ощупывали каждый шов, каждую складку, не обращая внимания на проклятия, которые Бесс обрушивал на них, стуча от холода зубами. Похоже было, что толстяк и в самом деле проглотил перстень.

— Где спрятал? — Зохид снова пнул Бесса в бок.

— Сюда… сюда… — похлопывал тот себя по голому волосатому животу. — Можете взять, мне не жалко… Табуны лошадей, несколько неприступных замков здесь… в моем животе. Вы слышите?.. Сможете купить себе красивых наложниц…

В жадных глазах Зохида полыхнул огонь, и он выдернул из ножен кинжал:

— Я сейчас вспорю ему брюхо!..

Однако Танук встал между ним и узником, отпихивая напарника.

— Если бы его приговорили к смерти, Спитамен обошелся бы и без твоей услуги.

— Спитамену не было известно, что у него в желудке перстень, на который можно построить несколько неприступных замков!..

Танук посмотрел на видневшийся в проем двери клок неба, начавшего уже светлеть.

— С часу на час прибудут люди Искандара. Что мы им скажем?

— Заберут его труп.

— Тогда они вряд ли и нас с тобой оставят в живых.

— Возьмем перстень и скроемся.

— Спитамен велел дожидаться посыльных Искандара, ослушаться его мы не можем.

Зохид в гневе ударил Танука в грудь кулаком, в котором сжимал кинжал.

— Отойди прочь, придурок! Сам Ахура — Мазда ниспослал мне возможность стать богачом. На такую щедрость его можно рассчитывать раз в жизни…

Танук, не сводя с него гневных глаз, медленно вынул кинжал.

Неизвестно, чем бы закончилась их ссора, если б не донесся в этот момент издалека топот копыт. И скакал не один всадник, а их было множество. На окраине селения залились лаем собаки.

Зохид подхватил с полу копье и припустился наверх, споткнулся о ступени и едва не растянулся.

По главной улице кишлака с гиканьем неслись всадники. Вылетев за околицу, они свернули в сторону зиндана, видно, хорошо знали дорогу. У самых ступеней, убегающих глубоко, как в преисподнюю, вниз, осадили коней, потемневших от пота. Звезды и низко опустившаяся луна уже поблекли, в их слабом свете лоснились металлические доспехи на всадниках и странные, с высокими, как у петухов, гребнями, шлемы. Воины были веселы, смеялись и перебрасывались громкими фразами на непонятном языке. Зохид и Танук встали рядом и приняли оборонительную позу, выставив пики.

От группы всадников отделился один и, выехав вперед, сказал по-персидски, указав рукой на предводителя, под которым конь так и гарцевал, скаля зубы и вскидываясь на дыбы:

— Это Птолемей, сахибкирон Искандара Великого. Он прибыл за Бессом.

Зохид и Танук, наслышанные об этом знаменитом военачальнике македонского царя, закивали, с любопытством его разглядывая, и расступились в разные стороны, опустив копья, что означало: путь к зиндану свободен, и они могут забрать своего пленника.

Птолемей со сверкающими глазами что-то громко сказал толмачу, и тот перевел:

— Один из ближайших друзей царя знаменитый Птолемей хочет говорить со Спитаменом.

— Спитамен еще вчера вечером куда-то уехал, — сказал Зохид. — Он сейчас далеко…

Птолемей был явно раздосадован.

— Где он?

— Об этом никто не ведает. Разве лишь степной ветер…

— А Бесс? — грозно спросил Птолемей.

— Он там, — кивнул Зохид на темнеющую внизу распахнутую дверь.

— Ну, так ведите его, чего же вы медлите?!

— Я бы предпочел передать его из рук в руки самому Искандару. Быть может, получил бы от него награду за верную службу. Говорят, он у вас щедрый, в отличие от своих полководцев, — сказал Зохид.

Птолемей, поддав пятками коню, подъехал ближе. Наклонясь с седла, оглядел стражника, на всякий случай взявшего на изготовку копье, и, усмехнувшись, сказал:

— Из уважения к твоим сединам прощаю столь вызывающий тон. Я послан самим Александром! Веди к пленнику!

Он слез с коня и передал повод толмачу.

Зохид сделал ему знак следовать за ним и стал спускаться по ступенькам. Танук остался и с любопытством изучал воинов Искандара. «Люди как люди, — думал он. — Только большинство из них светловолосы, голубоглазы… И разговаривают на непонятном языке. Что их вынудило прийти в такую даль из Македонии? Не лучше ли было работать в своем саду и тешиться по ночам с женой, приумножая число наследников?..»

Птолемей, пригнувшись в дверях, вступил вслед за стражником в зиндан. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел распростертое на полу тело и разбросанные вокруг клочья царской одежды.

— Царь царей?.. Мне поручено сопровождать вас, — с иронией произнес Птолемей и, отвесив поклон, обеими руками указал на выход: — Прошу вас, Великий Александр с нетерпением ждет!..

Бесс с трудом приподнял крупную голову с клочьями седых волос над ушами и вновь бухнулся затылком о каменные плиты. Птолемей постоял, возвышаясь над ним и сверкая доспехами, и, глянув на Зохида, заметил:

— Похоже, вы не оказывали царю царей особых почестей.

После чего решительно направился к выходу и, кликнув воинов, велел им вынести из зиндана Бесса.

«Мерзавцы… Предатели… Дикари… Ничтожные рабы…» — не переставая, ругался Бесс, пока его, не дав одеться, несли на руках и усаживали на высокую двухколесную арбу с возведенным вокруг нее частоколом из тонких жердей. Возничий, хлестнув кнутом лошадь, развернул арбу. Бесс, чтобы не упасть, ухватился за прутья своей клетки. Всадники вскочили в седла и понеслись, гикая и улюлюкая, вдоль улицы. Давно рассвело, но никого из местных не было видно на улице. Лишь свирепый лай собак, высовывавших морды из-под подворотен, свидетельствовал о том, что хозяева, в надежде, что беды их минуют, не покинули собственных домов, а сидят в них, притихнув, заперев ворота и двери на засовы.

Когда всадники скрылись за домами и топот их коней затих вдали, Зохид презрительным взглядом окинул Танука:

— Эх ты, глупец, глупец… Вместе с этим толстяком из наших рук уплыло такое богатство…

— И бедных и богатых создал Ахура — Мазда, — задумчиво произнес Танук. — Так устроен мир…

— Сегодня Создатель был к нам милостив, а ты отверг его дающую руку… Нет, никак я не могу с этим смириться! — с силой вонзил Зохид в землю конец копья. — Так бы и припустил за ним, как гончая за бурой лисицей…

Караванная дорога

Одатида услышала донесшийся с улицы плач Рамтиша, младшего сына, и выскочила из хижины. Она схватила за руку чумазого, с головы до ног в пыли, малыша и потащила к роднику. Рамтиш упирался, протестуя, ему хотелось остаться играть с мальчиками, носившимися по пыльным улицам кишлака и окрестным огородам. Одатида усадила сына на большую гранитную глыбу и, набрав воды в кувшин, стала купать его, поливая ему на голову. От холодной воды он вздрагивал, фыркал и смеялся.

— Где твои братья? Почему тебя оставили одного?

— Они с большими мальчиками играют, а нас, малышей, не принимают… — отвечал Рамтиш, стуча зубами.

— С утра до вечера вас где-то носит!.. — выговаривала Одатида, вспомнив, что сказал муж, уезжая в последний раз из дому: «Детей от себя далеко не отпускай». Он произнес это спокойно, а она сердцем почувствовала, что им может грозить какая-то опасность. — На коленях ссадины! А на плече откуда такой синяк? Дрался, что ли?

— Нет, мы играли в войну. Это Искандар задел меня мечом.

— Провалиться бы этому Искандару вместе с его войной! — вздохнув, сказала Одатида и выплеснула на голову сына остатки воды. — Если дети начинают воевать друг с другом, то настанет ли когда-нибудь мир на земле?..

— Папа сказал: чтобы стать хорошим воином, надо с детства тренировать руку!

— О, лучше бы великий Ахура — Мазда поскорее послал нам такой день, когда отец ваш мог бы снять с себя оружие.

— Нет, мама, сначала он должен победить Искандара. Все мальчики так считают!

— Ой, сыночек, для этого, знаешь, какая сила нужна!.. А отца вашего некому поддержать. Каждый — воин только около собственного дома. А что с соседом, мало кого волнует, — сказала Одатида, обтирая сына своим головным платком.

— Вот я вырасту и стану отцу помощником.

— Рос бы поскорее, сыночек.

— Я буду есть много хлеба и мяса и стану сильным — сильным. Дядя Шердор говорил: «Чтобы стать палваном, надо много есть».

В последний раз муж приехал ночью в сопровождении этого Шердора, поистине великана; наверное, и оружие его, булава и меч, сделаны по специальному заказу, такие они огромные и тяжелые. Одатида подумала, что они хоть сколько-нибудь погостят, но Спанта велел тотчас собирать детей в дорогу, а сам кинулся с телохранителем связывать вещи… Выехали потемну, как-то по-воровски, никому ничего не сказав, и только к вечеру добрались до этого подгорного кишлака. На вопросы Одатиды, что произошло, с чем связан столь срочный их переезд, муж отвечал: так будет лучше, и даже посоветовал ей никому не говорить, чья она жена. Как же так, как же не говорить, когда у него дети вон растут, как две капли воды похожие на него. Да и сама Одатида гордилась, что она — жена Спанты, Спитамена…

Одевая сына, Одатида поцеловала его в лоб.

— Ой, мамочка, почему ты плачешь?

— От радости, сынок, от радости, что ты есть у меня. Пусть Ахура — Мазда лишит меня всего, лишь бы вас не отнял, рядом с вами мне ничего не страшно. Лишь бы вы были живы — здоровы.

Рамтиш погладил мать по волосам ладошкой.

— Мамочка, ты у нас самая красивая на свете и добрая.

Одев сына, Одатида подхватила его на руки и поспешила к хижине. Вдруг до ее слуха донесся перезвон колокольцев, и она остановилась, прижимая к груди сына и прислушиваясь. Слева возвышались освещенные солнцем горы, зеленые у подножья и розовые наверху, где громоздятся голые скалы, а справа виднелись холмы, которые чем дальше, тем положе и постепенно переходят в равнинную степь. Жители кишлака, бегая от калитки к калитке и окликая друг дружку, спешили на ближний холм, где уже собралась пестрая толпа. Люди, заслоняясь от солнца, смотрели вдаль и показывали на что-то руками.

За холмом проходила старая караванная дорога. Но с тех пор, как не стало мира и у людей на устах появилось имя Искандара Зулькарнайна, тут не проходил ни один караван и дорога успела зарасти травой, а кое-где ее замело песком. Место за холмом было живописное и тихое. Там из-под земли бил ключ, от него брал начало ручей и спешил, извиваясь, в долину, а вдоль него густо росли ивы, джида, граб, образовавшие, сомкнув кроны, зеленый шатер. В их тени любили отдыхать путники, преодолев огромное расстояние через раскаленную степь. А следующие из дальних стран караваны в этом месте обычно делали привал. Купцы, не теряя времени, раскладывали на обозрение товар. Из окрестных селений, ближних и дальних, из летних аилов и стойбищ спешили сюда люди; купцы не торопились уезжать, и по нескольку дней тут велся торг. В обмен на сушеное мясо, кожу, мех, рога, мумиё можно было приобрести заморские шелка, бархат, украшения, различные пряности.

Одатида опустила сына на землю и, взяв его за руку, тоже направилась к холму и вскоре смешалась с шумливой толпой. Вскоре она увидела медленно приближающийся караван из тридцати-сорока верблюдов.

Караван остановился около ключа в тени деревьев. Путники окриками заставили верблюдов лечь и стали снимать с них огромные тюки. Караванбаши, видно, неплохо знал эти места. Купцы были вооружены. Пока они поили из кожаных мешков усталых животных, другие поставили посреди широкой поляны большой белый шатер.

Рамтиш выдернул из руки матери вспотевшую ладошку и побежал на поляну, где уже среди верблюдов, сложенных грудой тюков и важно расхаживающих купцов, шныряли любопытные местные мальчишки.

— Рамтиш! Ты куда? Вернись!.. — крикнула Одатида и поспешила за сыном, чтобы поймать и в наказание отвести домой.

Высокий крепкий бородач с крупным горбатым носом и хищным, как у орла, взглядом отдавал распоряжения слугам, которые суетились, бегали взад-вперед, выполняя его указания. На нем был белый яктак довольно странного покроя, какие в этих местах не носят. Да и говорил этот человек на непонятном Одатиде языке. Наверное, это и был караванбаши.

Одатида погналась за сыном и поймала его. Караванбаши улыбнулся, что-то приветливо сказал ей.

— Добро пожаловать! — ответила женщина, хотя не поняла ни словечка. — Из каких краев прибыли и далеко ли путь держите?

Бородач несколько мгновений разглядывал молодую женщину, затем перевел взгляд на босого мальчугана и, покачав отрицательно головой, что-то проговорил, наверно, сказал, что ничего не понял из произнесенного женщиной. Он стал оглядываться и, увидев разлегшегося на овечьей шкуре около тюков долговязого, как жердь, и сутулого человека, позвал его:

— Бабах! Эй, Бабах!..

Тот поднялся, явно раздосадованный, что ему помешали подремать, и медленно приблизился. Караванбаши кивнул на женщину с ребенком и что-то быстро проговорил.

— Господин интересуется, не угодно ли вам чего-нибудь?.. — обратился Бабах к Одатиде на чистейшем согдийском.

— Мне бы хотелось купить у вас какой-нибудь ткани, чтобы сшить одежду для детей, — обрадовалась Одатида и добавила: — А то они у меня сильно обносились…

Караванбаши выслушал толмача. Он оказался весьма любезным человеком, несмотря на суровую внешность, ласково посмотрел на женщину, отметив про себя, как она красива, чем-то, пожалуй, даже отличается от местных — одеждой, разрезом глаз, благородством манер — и велел толмачу перевести:

— У меня найдется все, что пожелает ваша душа. Хотите китайского шелку? Пожалуйста!.. А может, вот эти сирийские платки понравятся?.. Египетская сурьма?.. Или украшения?.. Хороши вот эти легкие индийские сари… Выбирайте…

Караванбаши кликнул слуг и что-то им сказал. Те кинулись распаковывать только что снятые с верблюдов тюки, потрошить хурджины, вынимать из них, уподобясь волшебникам, яркие ткани — шелка, алтасы, бархат, парчу — и раскладывать на стволе низко, почти до земли склонившегося дерева.

Увидев это, поспешили сюда и другие женщины. Шумно переговариваясь, они хватали отрезы, прикладывали к груди, спорили, советовались, вырывали друг у дружки то, что особенно приглянулось.

Караванбаши не раз приходилось наблюдать подобное, он снисходительно смотрел на женщин и улыбался.

Сумела выбрать кое-что для себя и своих детей и Одатида.

— Сколько я вам должна? — спросила она.

Купец взял отобранные ею вещи, аккуратно сложил и, завернув в тонкую кисею, протянул ей сверток:

— С вас я возьму всего десять дари.

— Почему?.. — нахмурила брови Одатида. — Вы возьмете с меня столько, сколько все это стоит! — в голосе ее появились властные нотки. — Отсчитайте! — и протянула несколько опешившему купцу кожаный мешочек, полный денег.

Купец, удивленный, что в такой глухомани водятся столь богатые люди, отсчитал деньги. Бабах при этом не сводил взгляда с мешочка, полного золотых монет, с трудом сглотнул ком, застрявший в горле, при этом судорожно дернулся острый кадык; оттянув пальцем ворот рубахи, он повел длинной шеей, словно аист, глотающий лягушку. Караванбаши что-то проговорил ему, возвращая владелице мешочек.

— Хозяин мой интересуется, кто же отец этого прекрасного мальчика?.. — перевел Бабах.

Одатида усмехнулась, глянув на купца:

— Его всегда интересуют те, кто покупает у него товар?

— Прошу извинить мое любопытство. Можете не говорить. Не сердитесь…

— Я не сержусь…

— Хотелось узнать имя счастливца, которому принадлежит такая красивая и умная женщина, — улыбнулся купец и пригладил указательным пальцем усы.

— Каждому человеку самому судить, счастлив он или нет, — сказала Одатида и поинтересовалась у толмача: — На каком языке говорит твой хозяин?

— На арабском, госпожа. Путь держит из далекой Сирии.

— А куда, если не секрет?

— В Чинмочин[61].

Одатида кивнула, поняла, мол.

— Похоже, твой хозяин добрый человек. Пусть он не обижается на меня, я тайны никакой не представляю. И муж мой известен — Спитамен.

Она заметила, как Бабах встрепенулся и быстро взглянул на нее, с его покрытого морщинами лица схлынула кровь. «Может, я напрасно сказала? Не зря же предупреждал Спанта…» — мелькнула у нее мысль.

А Бабаху вспомнилось, как в замке Оксиарта праздновали Навруз. Там Бабах и увидел впервые Спитамена. У Ситона, приятеля Бабаха, в тот день расстроилась свадьба. Все говорят, что в этом в немалой степени повинен Спитамен. В разгар празднества Равшанак, неожиданно для всех, вскочила в седло черного тулпара, на которого сроду никто не садился, кроме хозяина, и умчалась невесть куда. А вскоре следом помчался Спитамен. И многие, кто обратил на это внимание, подумали: «За этим что-то кроется…» О, бедный Ситон, он тогда чуть руки на себя не наложил. Бабах с трудом его успокоил. «Стоит ли доставлять своей смертью радость врагу?..» — спросил он, отбирая у него кинжал. И Ситон притих, перестал рыдать и сказал: «Да, ты прав, пусть мой враг умрет раньше, чем я…»

А на следующий день Бабах глаз не спускал с Равшанак и Спитамена. Немногие заметили, но от его взгляда не укрылось, как они во время молебна у костра переглядывались. По их глазам было видно, что между ними какая-то тайна. А какая может быть тайна между жеребцом и только что достигшей совершеннолетия кобылицей, желающей отведать все сладости мира?.. Ах, глупый, глупый Ситон! Ты где-то ищешь Спитамена, крадешься по его следам… а настоящий охотник не преследует зверя, выбиваясь из сил, настоящий охотник устраивает засаду и ждет. Не лучше ли тебе расставить силки где-нибудь вблизи этой пери? Не может быть, чтобы муж не томился по такой красотке и хотя бы изредка не навещал ее — будь у него хоть сколько наложниц на стороне…

Пока в голове Бабаха проносились эти мысли, он не мог оторвать взгляда от этой женщины. Она зябко повела плечами. Он усмехнулся и проговорил:

— А я за жену Спитамена принимал другую женщину…

Одатида, собравшаяся уже, взяв за руку сына, уходить, резко обернулась:

— Что ты хочешь сказать, раб? Я волею Нахид связана с ним супружескими узами! Что означают твои двусмысленные слова?

— Не обманываешься ли ты, полагаясь на Нахид?.. Богиня Любви свела его совсем с другой!.. — Бабах вскинул руки кверху и, закатив глаза, взмолился: — О, всемогущая Нахид, дарящая нам радость, засвидетельствуй, что я не лгу!..

Сверток с покупками выскользнул из-под мышки у Одатиды, она этого даже не заметила, стояла, словно окаменела. Губы ее с трудом шевельнулись, и с них слетело, словно дыхание:

— В кого метишь ты своим ядом?..

— Ведь уже давным-давно всем известно, что Спитамен и дочь Оксиарта Равшанак без памяти влюблены друг в друга! О, несчастная женщина, а ты об этом не ведала по сей день?

— Неправда! — закричала Одатида. — Мой муж с дружиной отправился к Оксу, через который пускают свои стрелы нечестивцы Искандара!

— Ха-ха-ха-ха!.. — деланно захохотал Бабах. — Искандар давным-давно по эту сторону Окса. А Спитамен расположился со своей дружиной в замке Оксиарта, где взгляд его ежечасно ласкает своим появлением прекрасная Равшанак!

— У тебя черное сердце, жалкий раб! Убирайся отсюда скорее! А то я позову слуг, и они поколотят тебя!

— Воля твоя, красавица. Если лгу, то пусть меня покарает Создатель, пусть у меня отнимется язык и ослепнут глаза!..

— Скажи, почему ты так ненавидишь Спитамена? — еле слышно спросила Одатида, ее губы вдруг задрожали, и она всхлипнула. — Зачем ему еще кто-то, если я для него во всем мире самая красивая? Ведь он сам выбрал меня…

— О женщина!.. — снова рассмеялся Бабах. — Когда он тебя выбрал, Равшанак была еще ребенком. А сейчас она в расцвете. Ни в Согдиане, ни в другой какой стране нет другой такой красавицы, поверь мне, повидавшему мир и множество женщин…

— Откуда тебе, простому рабу, знать о том, о чем может ведать только Нахид?.. Она повенчала нас, меня и Спанту…

— Откуда мне известно?.. — усмехнулся Бабах. — Я служу у Оксиарта, который доводится красоточке той отцом. Вон те тюки с дорогим товаром, сгружая которые с десяти верблюдов я запарился и свалился с ног, принадлежат ему, досточтимому Оксиарту. Он поручил мне отправиться с этими купцами в Чинмочин и продать все с выгодой. Оттуда я привезу шелк и фарфоровую посуду, каких нигде в другом месте нету. А как ты считаешь сама, доверил бы все это Оксиарт бесчестному, способному лгать человеку?..

Но Одатида его уже не слушала, держа сына за руку, она быстро направилась в сторону селения.

Караванбаши, ничего не понимая, строго поглядел на Бабаха:

— Что ты ей такое сказал? — спросил он по-арабски.

— Я знавал ее мужа. Она спросила про него, я ответил. И все… — сказал Бабах, пожимая круглыми плечами.

Караванбаши позвал одного из слуг, велел догнать женщину и вручить оброненный ею сверток.

Одатида и сама не помнит, как добралась до хижины. «Откуда только взялся этот низкий человек?.. — думала она, прижав ладонь к пылающему лицу. — Живут же некоторые лишь для того, чтобы сеять тревогу и боль в сердцах других. Ну, ничего, если в прозрачный родник бросить камень, вода тоже взбаламутится, но, когда песок осядет, она вновь сделается прозрачной. А сердце… О родник мой неугомонный, успокойся, — прижала Одатида руку к груди. — Это недруг Спанты кинул в тебя камень. Уймись, не стучи так бешено. От вражьих стрел и меча люди придумали щит, от клеветы же черной пусть защитит меня любовь моя к Спанте!..» Одатида дрожащими руками налила из кувшина холодного кумрана и выпила большими глотками, словно хотела залить жар внутри себя.

— И я хочу, — попросил Рамтиш. — И мне налей…

Одатида молча осушила еще одну чашу и после этого налила на донышко и подала сыну. Мальчик приник губами к краю чаши, держа ее обеими руками, пил медленно, то и дело переводя дух; когда он отрывался от чаши, по углам рта оставались две белые узкие полоски, похожие на смешно торчащие кверху усики. Она улыбнулась и порывисто прижала к груди сына.

— Мама, почему ты плачешь?

— Разве я плачу?

— У тебя по щекам катятся слезы.

— Неужели?.. Наверное, в глаза попал песок, — она вынула из-за рукава платок и вытерла лицо. — Сбегай, позови Антика!

Мальчик выбежал из хижины.

Ей вдруг пришло в голову схватить коварного толмача, посадить в зиндан и держать там до возвращения Спанты. Сейчас придет телохранитель, и она прикажет… Но тут же родились сомнения и стали прогонять из головы отчаянные мысли. Снова возник перед глазами ухмыляющийся тощий и сутулый пришелец. Не унизительно ли Спанте числить такого даже среди своих врагов? Увидев его, он лишь рассмеется. А Одатида ему скажет: «Милый Спанта, не забывай: скорпион тоже мал, а жалит насмерть».

— Ну, где же Антик, почему не идет?

Она принялась ходить по мягкому войлоку взад-вперед, то нервно сцепляя пальцы, то прижимая руки к щекам. За стеной послышались торопливые шаги, отодвинув полог, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку, в комнату вошел Антик, одетый, как простой дехканин, но под халатом у него, она знала, всегда был спрятан огромный кинжал, с которым он, наверное, не расставался даже во сне. Одатида звала Антика очень редко. Вот он стоит перед ней и ждет приказаний.

— Звали, бекам[62]?

— Да… Вот что, Антик… Вон там, за тем холмом, возле ключа, остановился караван… — Одатида умолкла, рассеянно глядя перед собой, словно гадая, договаривать или нет. — Там купцы…

— Я знаю, бекам. Давно по нашим дорогам не ходили караваны. Для жителей кишлака прибытие купцов — настоящий праздник. Стар и мал, все там. Может, и не собираются ничего покупать, а все равно прицениваются, — улыбнулся Антик, преданно глядя на госпожу.

— Там толмач один… Странный какой-то…

Антик уже заметил, что его госпожа чем-то расстроена.

— Он был недостаточно почтителен с вами, бекам? — быстро спросил Антик, нахмурив брови, и машинально провел рукой по халату, проверяя, на месте ли кинжал. — Всего через несколько минут он будет перед вами на коленях просить прощения!..

— Ах, да ладно, не стоит… Ступай, Антик! — махнула Одатида рукой, словно стряхивая с нее капли воды. — Занимайся своими делами.

— Дел много всяких, бекам. Но главное — служить вам так, чтобы и волос не упал с вашей головы, а песчинка, попав в ваши глаза, не вызвала слез. Прикажите, бекам, я все исполню!

Одатида улыбнулась, поняв, что про песчинку ему сказал Рамтиш.

— Ступай, ступай… мне лучше побыть одной…

— Как вам угодно, бекам, — Антик отвесил поклон, прижав руку к груди, и покинул хижину.

Всегда в такое время в голову лезет черт-те что. Опять от воспоминаний у нее защемило сердце… До рождения первого ребенка оставалось не более месяца. А Спанта взял да и уехал в Мараканду: проверить решил, как доверенные люди ведут там торг его скотом. Одатиде тогда день казался месяцем, а неделя годом. Занималась ли хозяйством, гуляла ли по саду, цветы ли в поле собирала, а с дороги глаз не сводила, все ждала… Прежде, бывало, отправляясь в дальнюю дорогу, всегда говорил, когда вернется. И нередко приезжал даже раньше, чем обещал. С порога говорил бросившейся навстречу жене: «Соскучился! И дня больше не мог без тебя…» — и подхватывал ее на руки, не давая опомниться…

А в этот раз дни шли за днями, неделя минула, пошла вторая… Одатида места себе не находила. Приближался срок родов, она волновалась. При ней, конечно, были няньки, готовые в любую минуту прийти на помощь, исполнить любой ее каприз. Но в сердце у нее всегда было пусто, когда муж отсутствовал. Не выдержав, она послала за ним гонца…

Он вернулся, когда она уже родила двойню. Сразу двух крепышей — батыров. Узнав об этом, он прыгал от радости, словно мальчишка. Она и сейчас помнит его лицо, счастливое и растерянное. Потом он кинулся к ней, бледной, измученной, не имеющей сил даже пошевельнуться, и стал покрывать поцелуями ее горячие запавшие глаза, потрескавшиеся сухие губы. Она была счастлива…

В тот же день Спанта велел зарезать несколько быков, овец, принеся их в жертву богам, и для всего населения их кишлака устроил пир.

После родов Одатида думала, что теперь все трудности позади. Но трудности ее еще только ждали. Растить первенцев было непросто, едва научившись ходить, они уже норовили вскарабкаться в седло; а когда шагнули за порог, то стали убегать с луком и стрелами в степь или горы.

И сейчас за ними не усмотришь. Младший — то при ней, а старшие пропадают день-деньской бог знает где. Попробуй тут выполнить наказ мужа не спускать с них глаз.

Только когда приезжает отец, сыновья никуда не отлучаются, стараются держаться возле него, деловые, степенные. Скучают они по отцу, который то появляется, то исчезает, как ясный месяц.

А теперь и того хуже. Привез их сюда, в этот кишлак, где их никто не знает, и оставил. Жили до этого в собственном большом доме, в достатке, полон двор слуг. А нынче Спанте приходится рыскать по степи, путая следы, а им, семье его, прятаться. Чабаны и слуги вступили в отряд Спитамена и стали воинами. Табуны и стада угнали часть в горы, а часть в степь. На пшеничных полях осыпались зерна, их расклевывают птицы; в садах некому убирать фрукты, а дыни и арбузы на бахчах пожирают дикие животные… Эх, Спанта, Спанта, стоило ли тебе ссориться с Искандаром, чтобы обречь на такую жизнь и себя, и свою семью?.. Уж наверное те, кто признал его власть, тоже не дураки, и живется им нынче вольготно. Один ты серым волком носишься по степи, немытый, небритый, голодный, холодный. Днем отсиживаешься в оврагах и пещерах, а по ночам совершаешь налеты на войско Искандара. Можно ли одолеть сына Бога, любимый мой? И не может ли случиться так, что однажды мне привезут твое бездыханное тело?..

Одатида бросилась ничком на постланную возле стенки стеганую подстилку, дала волю слезам. Плечи ее судорожно сотрясались, но, чтобы рыданий не было слышно, она крепко закусила край пахнущей пылью подстилки.

Переправа

Окс… Многоводен, величав. Вдоль него через всю равнинную степь, где перемежаются пустыни и оазисы, пролегает широкой полосой совсем иной мир. Берега местами болотисты, покрыты зеленой щетиной тростников, но больше густым непроходимым лесом, в котором срослись кроны деревьев, увитых лианами, южный карагач здесь соседствует с северной сосной. Лишь дикими зверями протоптаны среди колючих зарослей тропы. С ранней весны и до поздней осени в сумеречной гуще пышной растительности и на солнечных полянах пестреют цветы и воздух напоен их ароматом. В кронах деревьев не смолкает хор певчих птиц, из зарослей раздаются крики фазанов. Откуда-то доносятся хрюканье и взвизгиванье дерущихся секачей, мычит, призывая подругу, олень. И вдруг все, и звери, и птицы, разом умолкают, когда издает свой грозный рык тигр, полосатый рыжий исполин.

Своенравен Окс. Особенно весной неукротим его бурливый желтый поток. Он подмывает берега, обрушивая их вместе с деревьями, и нередко разливается вширь, как море, затопляя обширные пастбища и возделанные земли. Не раз случалось, что старое ложе становилось ему тесно, Окс, взбунтовавшись, смывал правый или левый берег и прокладывал себе новый путь вдалеке от старого русла, смывая на пути своем сады, селения, унося скот и людей, которые, ничего не подозревая, пасли в степи отары.

О великий Окс, испокон веков ты являлся стражем западных границ Согдианы, почему бы и теперь тебе не возмутиться, не забурлить от гнева, когда подступили к берегам твоим, придавив их своей тяжестью, закованные в броню войска кровожадного Зулькарнайна? Ведь цвела весна, и был ты в силе. Иль вправду ему, именующему себя сыном Зевса, покровительствует сам Бог?..

Весь левый берег был усыпан вражескими воинами и напоминал муравейник. Юноны поили коней, черпали шлемами воду и пили сами. А войско, то пешее, то конное, все шло и шло по дороге, вытянувшись далеко, до самого горизонта, и желтая пыль, взбитая ногами людей, копытами коней, колесами колесниц и арб, зависла над степью, затем застлала небо, и солнце едва проглядывало сквозь мутную пелену.

Искандар в белом шелковом плаще и блестящем двурогом шлеме стоял на крутом берегу и смотрел на реку, которая медленно несла свои волны, временами вскипая то в одном месте, то в другом и вскручивая жадно втягивающие в себя воздух воронки. Не так — то просто было переправить на тот берег людей, лошадей, колесницы, тяжелые стенобитные тараны, груженные поклажей арбы. Нет поблизости деревьев, из которых можно выдолбить лодки, соорудить плоты. В этом месте издревле существовала переправа из Бактрии в Согдиану. Но разрозненные отряды разбитого персидского войска, уходя на тот берег, уничтожили все: и паром, и плоты, и лодки, пустили их обломки по течению. Там, где-то подальше, говорят, есть лес, но сквозь него к воде не пробраться, а если и прорубить просеку, течение там столь стремительное, что невозможно управлять ни лодкой, ни плотом, их подхватят могучие волны, захлестывая и заливая, и непременно разнесут о коряги иль подводные камни. Нет, жители Бактрии и Согдианы не зря выбрали для переправы именно это место с пологим спуском к воде.

Выйдя из Бактры сегодня на рассвете, они, не сделав ни одного привала, совершили бросок через безводный участок пустыни, и не успело солнце раскалить землю, а они уже тут, на берегу Окса. Семьсот тысяч воинов повел Искандар из Бактры. Сколько их сейчас?..

Теперь он вглядывался в тот берег, где начинаются места, считающиеся непроходимыми. Проводники, шедшие с ним до Окса, отказываются идти дальше, уверяя, что места там гиблые, а воздух так раскален, что у птицы, решившейся по глупости перелететь пустыню, воспламеняются перья; песок столь горяч, что животные обжигают ноги и падают бездыханными. Но сына Зевса это не должно страшить, он поведет туда войска. Трудные испытания предстоят его воинам, не каждый выдержит. Ну и ладно, от слабых и в бою не много проку…

Как рой мух облепляет струю текущей по жертвеннику крови, так берега реки облепили его усталые, мучимые жаждой воины, пихают друг друга, ссорятся, обнимаются, смеются. Скрип арб, бряцанье оружия, рев верблюдов, ржанье коней, крики встревоженных чаек слились в общий шум, в котором тонули человеческие голоса, и невозможно было говорить друг с другом, не приблизившись на расстояние вытянутой руки. Все, словно с ума посходили, черпают воду ладонями и шлемами, льют на себя, брызгая, снимают одежду, полощут в воде.

По крутому откосу почти бегом поднимается на обрыв Клит. Он несет, держа в обеих руках, серебряный кувшин, из узкого горлышка которого, словно ожерелья, выплескиваются, сверкая, струйки воды. Подбежав, протягивает Александру. Царь берет неторопливо, не подавая виду, что его, как и всех, мучит жажда. Он пьет медленно, и вода стекает по его подбородку на грудь.

Царь хотел оставить Клита здесь в качестве сатрапа Бактрии. Ему для этого был нужен именно такой преданный человек, как Клит, ибо сатрап должен был принять на себя и командование значительными воинскими соединениями. Но Клит отказался, не захотел расставаться с Александром. Мало ли что может с ним случиться в пути, лучше быть рядом и иметь возможность в любой момент прийти ему на помощь… Александру пришлось оставить правителем Бактры Аминту, ничем еще не отличившегося и даже не выступавшего никогда прежде в качестве самостоятельного военачальника.

Александр утолил жажду и умылся, вылив остатки воды себе на ладонь.

За спиной царя на небольшом холме, окруженном аргираспидами[63], возводили белый шатер из тонкой кожи.

Царь, вытянув руку, показал на воинов, облепивших берег, и коротко бросил:

— Довольно!..

Толпящиеся вокруг него военачальники научились понимать его с полуслова и тотчас отдали нужные распоряжения. Не прошло и четверти часа, как берег опустел. Теперь к воде приблизились те, кто почти в течение часа дожидался своей очереди. Выдержав это нелегкое испытание, они спускались к реке неторопливо, с достоинством. И царю подумалось, что именно эти воины самые мужественные в его войске и каждый из них достоин награды.

Вдоль берега уже выросли шатры, в которых воины могли спрятаться от беспощадного солнца. И Александр объявил трехчасовой отдых перед тем, как начать переправу. Отдохнуть, а то и поспать могли только воины, но отнюдь не военачальники…

В царском шатре собрались самые опытные гиппархи, хилиархи, друзья и советники царя, Птолемей, Клит, Кратер, Эригий, Каран, Архелай. Сидя на тонких подстилках, брошенных поверх рогожи, они запивали легкую походную трапезу умраном, напитком местных варваров, к которому уже привыкли, держали между собой совет. Каждый делился опытом и предлагал свой способ переправы. Кто-то посетовал, что поблизости нет деревьев, из которых можно было бы соорудить плоты, на что Птолемей, держа в руке мосол и сдирая с него зубами сушеное соленое мясо, заметил:

— Я видел невдалеке гигантские трухлявые пни. Судя по кольцам, тут некогда росли старые, быть может, тысячелетние платаны, дубы и вязы.

— Скорее всего варвары пустили их на костры, — усмехаясь, заметил Кратер.

— А не Кир[64] ли в свое время использовал их для своих плотов? — высказал мысль Клит.

— Тут, я не сомневаюсь, было много желающих пощупать тот берег копьем, — сказал, набив рот мясом, Птолемей. — Согдийцы уничтожили эти деревья, это было в их интересах.

— Я хотел бы услышать от вас нечто дельное, что облегчило бы нашу задачу, — заметил Александр. — Или ваши мозги усохли от жары и без хорошего вина уже не соображают?

— Великий царь, — обратился к нему Клит. — Один из моих проводников утверждает, что наиболее удобное место для переправы там, вверх по течению, у местечка Тохтакара[65]. Там берега столь близко, что от одного до другого перелетает стрела…

— А мой проводник советует двигаться вниз по течению до кишлака Калиф[66], — сказал Кратер. — Берег реки там густо зарос сухим тростником. Из него египтяне сооружают суда, способные выходить в открытое море. А мы попробуем связать плоты, которые поднимут не только людей, коней, верблюдов, но и тараны с колесницами.

За пологом шатра послышались шум, топот бегущих, возбужденные голоса стражников.

— Что там у вас? — громко спросил царь, уперев руки в колени; он научился сидеть на полу, скрестив по-восточному ноги, и даже находил эту позу весьма удобной.

Друзья же его все еще привыкали к этой позе и беспрестанно ерзали, вызывая у него усмешку.

Откинув полог, вошел стражник и доложил, что на противоположном берегу появилась группа всадников, тотчас повернула обратно и скрылась за барханами.

Это не вызвало удивления у Александра. Было бы странным, если бы согдийцы не следили за каждым его шагом и не попытались помешать его переправе через Окс. Это последняя для них возможность задержать его продвижение. Или, во всяком случае, нанести его войску ощутимый урон. И чем быстрее они переправятся, тем меньше у них будет потерь. Для этого нужно выбрать место, где река не столь широка, либо такое, где можно соорудить средства для переправы.

Еще Александр подумал о том, что хорошо поступил, отправив раненых воинов после двухмесячного отдыха в Бактре домой. Неизвестно, какие испытания предстоят по ту сторону Окса, поэтому он взял с собой наиболее сильных, испытанных в бою.

Он заметил, как высоко поднялось солнце, и сказал:

— Пора трубить сбор. Вы, Кратер, Эригий, Каран, поведете свои когорты на юг к Тохтакара, переправитесь там. Клит, Птолемей, Архелай останутся со мной. Мы направимся на север, к Калифу. Это вызовет у варваров недоумение. Пока они спохватятся, разгадают наш маневр и будут решать, что делать, мы, при помощи всемогущего Зевса, уже будем на той стороне.

Полководцы встали и направились из шатра, торопясь исполнить повеление.

Через несколько минут раздались пронзительные звуки рожка. Поодаль ему завторил другой, потом третий.

Александр вышел понаблюдать, как спешно седлают коней гетайры, тяжеловооруженные конники из македонской знати, выстраиваются, готовясь к походу, в две длинные шеренги гипасписты, пехотные отряды, составляющие царскую гвардию. Раздавались отрывистые команды, поспешали к своим отрядам, побрякивая оружием, воины, били копытами о землю отдохнувшие кони. В лощине разворачивались колесницы, в них были запряжены по четверке коней, и выезжали на дорогу…

Берега реки возле Калифа густо поросли камышом, в котором звенели тучи комаров и квакали на разные голоса лягушки. В этом кишлаке, видимо, жили рыбаки. На кольях были развешаны и сушились сети, а на веревках вялилась рыба. В очагах еще не остыла зола. Но дома были пусты. Жители в спешке куда-то бежали, прихватив скот и домашнюю утварь.

В камышовых зарослях обнаружили три полузатопленные лодки. Стали было вычерпывать из них воду, но у тех оказались проломленными днища.

Времени терять было нельзя. Момент внезапности в тактике Александра всегда играл решающую роль. Он приказал собрать все, сколько было в наличии, шкуры животных и сшить из них большие мешки. Древние финикийцы для переправы через реки использовали бурдюки, надутые воздухом. Кожаный мешок воздухом не накачаешь, но сухой травой его набить можно.

Шкур и кожи удалось собрать не так — то много. И царь повелел забить ослабевших коней, верблюдов, чтобы использовать их шкуры.

Пока одни туго набивали сухой травой мешки, другие вязали в снопы сухой камыш и сооружали плоты. Самонадеянные гетайры и гипотоксоты[67] готовились пуститься через реку вплавь, держась за холку лошади. Для верности они приторачивали с двух сторон к седлу по снопу сухих камышей, благодаря которым лошадь будет держаться на плаву, как на поплавках. Александр, расхаживающий среди занятых делом воинов, похвалил их за смекалку.

Наконец все было готово к переправе.

Теперь самое главное, если не сказать все, зависело от пловцов, от тех, кто в воде себя чувствует, как рыба. Таких, к счастью, немало среди гоплитов, бравших уроки в палестре, школе физического воспитания, где происходили гимнастические соревнования. Не всякий может стать гоплитом, для этого нужно быть отлично тренированным.

Десятка два пловцов разделись, обвязались веревками. Однако плыть на чужой берег без оружия было крайне рискованно. У каждого из них на поясе висел кинжал. Вот они вошли в воду и, призвав себе на помощь греческих богов, поплыли. Те, кому суждено достигнуть того берега, затем будут по трое-четверо перетягивать за веревку на свою сторону плот, разгружать; после чего плот возвратят, натянув веревку, обратно, чтобы снова загрузить.

Александр, заслонясь рукой от солнца, не спускал глаз с достигших уже середины реки пловцов. Затаив дыхание следили за ними и показывали пальцами столпившиеся вдоль длинного берега воины. Несколько голых по пояс гоплитов, которым было даже некогда утереть пот, стоя по колено в воде, разматывали веревку, отпускали ее, извивающуюся в воде, как змея, и исчезающую в мутной глубине. По мере того как разматывалась веревка, можно было судить, насколько далеко уплыл пловец. Они все более удалялись, их головы то возникали черной точкой на гребне волны, то исчезали. Они уже почти достигли противоположного берега. Вдруг один из мотков перестал разматываться, веревку повело в сторону, унося течением. Гоплит, державший ее, что-то прокричал с тревогой в голосе товарищам и стал быстро тянуть веревку обратно перехватывая ее руками. На помощь ему бросились еще двое…

А тут исторг громкие ругательства еще один гоплит, его веревка тоже перестала разматываться…

Наконец вытащили первого пловца. У него из шеи, пронзенной насквозь, торчала стрела.

Остальные пловцы все же достигли берега. Выскочив на сушу, они прыгали от радости, вскидывали над головой кулаки и издавали боевой клич.

И вот наконец двинулись в путь, покачиваясь на волнах, плоты. На них были сложены кучей щиты, мечи, латы, а поверх располагались по три-четыре воина с сариссами[68] в руках, заменявшими им шесты, которые давали возможность там, где помельче, упираться о дно, не давая течению относить в сторону, и избегать воронок.

Однако Окс выказывал норов, раскачивал плоты, пытался опрокинуть. У плота, на который погрузили катапульту, оборвалась, раскиснув в воде, веревка. Плот подхватило течением, завертело на водоворотах. Оказавшиеся на нем воины размахивали руками и что-то кричали стоящим на берегу. Вдруг плот распался, и катапульта плюхнулась в воду, вздыбив каскад брызг. Теперь на том месте лишь чернели две точки с маковое зернышко. Это виднелись головы барахтающихся воинов. С берега им кричали, но голоса сливались в общий гвалт, и трудно было что-либо разобрать.

— Наискосок плывите, наискосок по течению — у–у!..

Один из воинов, видно, совсем не умел плавать и только шлепал по воде руками, голова его промелькнула среди волн раз, другой и исчезла. А другой, уцепившись за что-то, то ли за бревно, то ли за сноп камыша, хотя и медленно, но приближался к берегу. Двое его товарищей бросились в воду и поплыли ему навстречу. Наверное, и этот утонул бы, не подоспей они к нему вовремя на помощь. Он уже вдоволь нахлебался, когда товарищи, подхватив его под руки, вытащили на берег. Перепуганный насмерть, он все еще прижимал к себе продолговатый предмет с выведенными на нем строчками, которые были составлены из каких-то непонятных знаков; руки его судорожно сомкнулись, и он не в силах был их разнять.

— Ба, да ведь этот мешок сшит из страницы той книги! Где ты ее взял? — спросил один из воинов.

— Когда мы взяли Истахар, сотни таких книг по приказу нашего царя были брошены в костер, — ответил спасенный, стуча зубами.

— Да, помню, более огромных костров мне не доводилось видеть. Но как ты посмел ослушаться царя?

— Кожа ведь была мягкая, телячья. Я сшил себе из нее подушку и набил травой. И вот пригодилась… Наверное, на ней и впрямь священные письмена. Я уже начал прощаться с жизнью, и тут мне показалось, что я сумел их прочесть. «О великий, глядящий из поднебесья, помоги мне, перебрось через пропасть радугу, дабы мне пройти; пошли с ветром паутинку, что крепче аркана, дабы выбраться мне из колодца; пошли хоть несколько капелек дождя, чтоб не засохло мое деревце…» — губы мои шевелились, но я не мог понять, то ли сам шепчу, то ли ветер шумит, то ли вода вокруг журчит. Но течение вдруг подхватило меня и понесло к берегу. Не иначе на этой коже записана молитва, она — то и спасла меня…

— Ты глянь на этого неблагодарного!.. — сказал, смеясь, воин, с которого стекала вода, своему приятелю, отжимавшему рубаху. — Мы, рискуя жизнью, вытащили его, а благодарение он приносит каким-то письменам!..

— Он прав, — хмуро заметил его товарищ; встряхнув рубаху, он напялил ее на себя и стал закатывать мокрые штанины. — Прежде чем предать те книги огню, Александр позвал к себе жреца из храма Огня, откуда и были изъяты эти бесценные сокровища. Для чего он его позвал? Для того, чтобы он прочел ему все от первой до последней страницы и перевел на греческий. Многое из того, что услышал, он собственноручно записал. А потом только приказал предать огню священные книги. Теперь тайной этих книг владеет только он, наш царь.

На берегу опять послышались крики. Еще один плот с несколькими «среброщитными» подхватили волны, понесли вниз по течению. Канат лопнул, когда плот достиг почти середины, и теперь он несся по стремнине, кружась и накреняясь то в одну, то в другую сторону, а находящиеся на нем воины метались от края к краю.

Неожиданно плот стал торчком и опрокинулся, накрыв собой воинов. Весь берег охнул. Кто-то на чем свет стоит ругал местных богов, что настроены враждебно против македонян.

— Послушай, дружище, повтори слова той молитвы — а вдруг и этим несчастным поможет, — попросил воин спасенного, который, вспоров кожаную подушку, вытряхнул из нее пропитавшуюся водой траву и, прижав к груди, гладил рукой письмена. Он отрешенно глядел перед собой полными слез глазами, губы его что-то шептали.

Снова берег огласился криками. Оказывается, двум несчастным удалось вынырнуть, скинув с себя латы и бросив щиты. Один поплыл обратно, другой к противоположному берегу.

Александр внимательно следил за происходящим. Знаком он велел подойти начальнику аргираспидов и распорядился:

— Тому за целеустремленность выдать награду. А этого разжаловать в пельтасты[69].

А воины на противоположном берегу, спасенный и спасители, между тем продолжали беседу.

— Похоже, и вправду имеет силу эта молитва, — произнес один, не сводя глаз с выбравшегося на отмель «среброщитного», которому уже протягивали с берега руки. — Послушай-ка, а где твой друг — фракиец? Он был, помнится, дюже грамотный…

— А зачем он тебе?

— Показали бы ему эти письмена. Вдруг прочтет, да еще и переведет…

— Фракиец действительно голова, он где-то там, — указал воин туда, где несколько дюжих молодцов перетаскивали с плота тяжелые части разобранного тарана. — Я его сейчас найду.

Он поспешил к берегу, лавируя между грудами седел, щитов, колес от колесниц, и вскоре вернулся с фракийцем, держа его левой рукой за плечо, а правой азартно жестикулируя и что-то объясняя на смешанном фракийско — греческом языке.

— Странные вы люди, — посмеиваясь, сказал фракиец. — Если благополучно переправились через эту бешеную реку, то что еще можно просить у богов?..

— Если даже благополучно вернемся домой, и тогда у нас еще будет о чем его просить, — так же весело отозвался один из спасителей и протянул руку, чтобы взять у вызволенного из беды воина мешок, но тот попятился, будто испугавшись, что, отобрав, не вернут. — Проверим, — сказал фракиец. — Вправду ли тебе удалось с перепугу это прочесть…

Он взял мешок, разрезал ножом кожаный шнурок, которым были прошиты его края, и развернул. Письмена оказались по обе стороны страницы из книги. Золото с букв почти осыпалось, но они четко темнели на мокрой коже. Фракиец держал страницу в вытянутых руках и беззвучно шевелил обветренными губами. Заметив нетерпение товарищей, сказал:

— Да, эта страница из Авесты, которая была записана на двенадцати тысячах таких страниц из телячьих шкур и состояла из двенадцати миллионов строк[70].

— Ты скорее переведи, что тут написано, — поторопили его.

— Ну слушайте.

Фракиец читал эти строки про себя, водя по ним пальцем, потом разъяснял их смысл по-гречески. Три других воина, близко обступив его, внимательно слушали, стараясь не пропустить ни слова. Вдруг они многозначительно переглянулись, и глаза их стали округляться от удивления. Перевернув страницу, фракиец произносил почти слово в слово то, что шептал, как молитву, спасенный.

— Выходит, ты знал, что тут написано? — спросил у него один из воинов.

— Клянусь, нет, — испуганно покачал тот головой.

— Ну и чудеса! — воскликнул один из воинов и опустился на связку длинных жердей для каркаса шатра. — Зачем было сжигать такую книгу? Это же поистине книга мудрости! Царь нам говорит, что мы великий народ и должны сеять, как семена, по свету свою культуру, как же он мог приказать предать огню Авесту?

— Помолчи лучше, — быстро проговорил его товарищ. — Дойди до его ушей твои слова, он из нашей кожи сделает такие же мешки и набьет соломой.

— Ты грамотен, фракиец. Почему же ходишь в простых пельтастах?

— Эх, друзья, — вздохнул фракиец. — Среди нас есть куда более образованные. Но мы все одинаково влачим жалкое существование.

— Как только рука поднялась бросить в костер такую книгу?.. — задумчиво проговорил спасенный, сворачивая страницу в рулон. — Как она только не отсохла…

— Ты спас одну страницу, за это Ахура — Мазда вознаградил тебя, — сказал фракиец. — А мне это не удалось… Если б я знал, что в пещере, в которую мы вошли, спрятана эта книга!..

— Значит, ты находился среди тех, кто там был? Расскажи подробнее.

— Да, находился, — вздохнул фракиец. — И Создатель рано или поздно накажет меня… На окраине Истахара на высокой горе находится Храм Огня. А неподалеку глубокая пещера. Мы решили, что там спрятаны сокровища. Зажгли факелы и вошли в нее. Шли долго, и казалось, что спускаемся в преисподнюю. А своды, обвитые корнями растений и паутиной, становились ниже и ниже, дышалось все труднее. Мы уже собирались повернуть назад, как вдруг увидели стоящие вдоль стен мраморные сундуки, похожие на саркофаги. Они были так красивы, что трудно было поверить, что их сотворили руки человека. На боковых стенах барельефы с изображением охоты и баталий. На крышках такие узоры — точно кружево… Нас было двенадцать человек, мы с трудом подняли одну крышку. Были уверены, что внутри груда золота. Но там было это… — фракиец показал глазами на рулон, который держал под мышкой спасенный. — Множество кожаных страниц с золотыми письменами. Мы еще не знали, что нашли нечто дороже золота. Разозлившись, что обнаружили не то, что искали, стали выбрасывать эту кожу из сундуков, раскидывали по пещере, все еще надеясь, что найдем клад. В конце концов пришлось набить мешки этой кожей вместо золота и тащить на себе до самого выхода. Затем погрузили мешки на ослов и спустились в город. На площади, где мы сбросили эти мешки, образовалась целая гора… Прослышав о нашей находке, на площадь явился сам Александр. Полистал ногой одну из вывалившихся на землю книг и, ничего не сказав, удалился… Несколько дней возвышалась эта гора на площади. Ходили слухи, что каждый день царю во дворец доставляют по одному мешку, и он читает эти страницы с помощью толмача. Я в это охотно поверил, ибо через день-два около наших мешков была выставлена охрана… А спустя недели две я увидел на площади гигантский костер, — сказал фракиец, опустив глаза, и тут же взглянул на спасенного: — Что ты собираешься с этой кожей делать?

— Ложась спать, буду подстилать ее под себя, а в холод накидывать на плечи. А если доведется вернуться домой живым — здоровым, повешу ее в своем доме на самом видном месте.

— Глядите, не джейран ли это? — спросил фракиец, показывая рукой на ближайший бархан. — Попить водички, видно, захотелось… Если мне подфартит, то мы поедим шашлычка, — и вынул лук, проверяя на ощупь, сколько стрел в колчане. Побежал, пригибаясь, к бархану.

От яркого солнца песок казался белым, как снег, и слепил глаза. А ложбина между двумя барханами была заполнена густой, как сумерки, тенью. Фракиец не сводил глаз с застывшего, как изваяние, джейрана, иначе, наверное, заметил бы притаившегося в ложбине за ветвистым саксаулом всадника. Вдруг фракийца что-то насторожило, то ли ветка дерева качнулась, то ли колыхнулась тень от взлетевшей огромной птицы, плавно взмахнувшей крылами. Фракиец остановился, прилаживая стрелу к тетиве. Но с бархана с шорохом посыпался песок, и газель исчезла. Раздался свист, похожий на свист бича, и в грудь фракийца вонзилась стрела. Схватившись за нее руками, он выронил лук и с воплем опрометью бросился обратно. Но у переправы стоял такой гвалт — видно, опять случилось какое-то несчастье, — что его крик не сразу услышали. Только трое товарищей, с которыми он разговаривал минуту назад, бросились ему навстречу. Фракиец показал рукой на облако пыли вдали, поднятой уносящимся, как ветер, всадником, и свалился, устремив к небу стекленеющие глаза; из угла его рта тонкой струйкой вытекала кровь.

— Исполнилось, — со страхом проговорил один из воинов, вспомнив о предчувствии фракийца.

Переправа через Окс заняла пять дней. Уже на второй день из-за барханов стали стремительно вылетать летучие отряды согдийцев. Осыпав македонян стрелами, они поворачивали обратно в пески. Если по приказу Александра выставлялись хорошо вооруженные дозоры в одном месте, то согдийцы появлялись в другом, где только что форсировавшие реку воины еще не успели надеть на себя латы и повязать пояса с мечами. То тут, то там происходили молниеносные схватки. И оставались лежать на земле порубленные мечами или пронзенные копьями воины Александра. А согдийцы вновь исчезали без потерь и лишь пыль, зависающая облаком над барханами, напоминала о них…[71]

После того как через Окс переправился последний плот, доставивший на согдийский берег последнего воина и колесницу, Александр тотчас же двинул армию в глубь пустыни. Ему предстояло преодолеть немалый путь, чтобы добраться до первых поселений.

К вечеру они достигли оазисов. Земля тут была поделена на зеленые квадраты огородов. В густых садах было много тени, как в лесу, и прохлада в них после многочасового перехода под палящим солнцем казалась упоительной. В арыках, радуя слух, журчала вода, а в искусственных бассейнах отражались ветки склоненных деревьев, небо и облака. Уютные дворики были сплошь прикрыты вьющимся по жердочкам виноградом, вбирающим в себя летний жар. Однако кишлак вновь оказался безлюдным. Жители покидали дома в спешке, и многие не успели даже угнать скот, а кое у кого на очагах остались котлы с варящейся едой. В центре кишлака на широкой площади, обсаженной по краям старыми шелковицами, где сельчане, вероятно, проводили собрания, устраивали празднества, была приготовлена куча дров для ритуального костра и стояли на привязи два упитанных быка, которых не успели забить.

Военачальники стали просить Александра разрешить им разбить здесь лагерь и дать войску отдохнуть.

— Пусть будет по-вашему, — согласился Александр и приказал выставить вокруг оазиса гарнизоны из гипаспистов и гипотоксотов, которых после полуночи сменят другие.

Лицо царя было темное от пыли, довольный сегодняшним днем, он улыбался, и зубы его казались ослепительно белыми. Тело пощипывало от въевшегося во все поры песка. Он распорядился обнести один из искусственных бассейнов полотном, чтобы искупаться. Это было тотчас же исполнено.

Воины, стараясь опередить друг друга, разбрелись по дворам, вылавливали овец, телят и кур, шарили по сундукам и присваивали, что приглянется. На огромных кострах уже жарились на вертелах туши.

Когда костры стали давать больше света, чем тонкий краешек погрузившегося за горизонт солнца, а в небе зажглись первые звезды, от Птолемея, посланного за Бессом, примчался гонец. Он незамедлительно был пропущен к царю, только что освежившемуся в бассейне и накинувшему на себя гиматий[72] поверх хитона.

— Великий царь, Бесс нами взят. Птолемей послал меня узнать, куда его доставить?.. — выпалил гонец, перешагивая порог комнаты с низким бревенчатым потолком и множеством ниш, уставленных посудой; и пока царь раздумывал, гонец добавил, прыснув в кулак: — Мы застали царя царей в чем родила мать…

— Вот как? — усмехнулся Александр. — В таком виде и препроводите его сюда!

— Я скажу об этом Птолемею!

— Ступай.

Гонец вышел, через минуту послышался топот удаляющегося коня.

Александр вспомнил о послании Спитамена, доставленном третьего дня молодым согдийцем. Варвар разговаривал с ним непочтительно, и он с удовольствием бы высек его, однако отправил обратно, велел передать его господину, что сын Зевса снисходителен к покорным, одаривает их властью и царской милостью. А что касается Бесса, то за него Спитамен получит награду.

А если как на духу, то Александр не очень поверил посланию именитого варвара, который взял на себя смелость ставить ему, Великому царю, покорившему половину ойкумены[73], какие-то условия. Тут свои условия будет диктовать он, Александр.

В войске мгновенно распространился слух о том, что Бесс наконец пойман и не позднее как на рассвете будет доставлен сюда. Многие радовались, что это послужит поводом закончить войну. У каждого костра, где готовилась еда, в каждой хижине, где квартировали воины, велись одни и те же разговоры.

— Теперь Александр повернет обратно! — не сомневались одни.

— Скоро мы узрим родную Македонию! — вторили им другие.

— Конечно! Какой же теперь смысл углубляться далее в проклятые богами земли этих варваров?!

— Царь обещал, что когда будет пойман Бесс, то мы вернемся по домам.

Все горели желанием поскорее увидеть того, кто стал причиной столь затяжной войны, из-за кого им пришлось вступить в эти гиблые места. Никто не сомневался, что тот, кто, проявив коварство, убил своего царя, к тому же родственника, достоин Божьей кары и наказание для него придумает их царь, сын Бога.

— Говорят, Бесса захватил Птолемей…

— Поистине герой, ему мы обязаны, что вскоре увидим свои семьи…

— Я слышал, цареубийца был схвачен в жестокой битве…

— А я, что Бесс сам сдался на милость победителя…

— Почему бы ему раньше этого не сделать?..

— Брехня все это! Бесса пленил предводитель согдийцев Спитамен и отправил в подарок Великому царю!..

Отряд Птолемея въехал в кишлак, когда солнце уже возвышалось над кронами деревьев и успело собрать росу. Воины высыпали на улицу, по которой он следовал. И по мере того, как отряд приближался к площади, усиливались взрывы хохота. Огромный толстяк, грудь и спина которого были покрыты седыми волосами, сидел совершенно голый на высокой арбе, ухватившись за деревянную решетку, и, как безумный, таращился на хохочущих воинов. А те, разевая рты, показывали на него пальцем и, корчась, хлопали себя по животу, по коленям. Растрепанные волосы пленника торчали клочьями, а тело было в ссадинах и кровоподтеках. На ухабах арба подпрыгивала, вместе с нею и толстяк, вызывая еще большее веселье. В него со всех сторон летели обглоданные гости и огрызки яблок. Кто-то запустил медным блюдом, которое грохнулось о решетку и отлетело к ногам лошади, едва не задев кучера. Лошадь, испугавшись, прянула в сторону, и арба чуть не опрокинулась. Раздались крики, свист, улюлюканье. Временами Бесс прикрывал глаза, слезы на его серых от пыли щеках оставляли полосы. Он шевелил разбитыми опухшими губами, быть может, моля богов послать ему скорейшую смерть.

Въехав на площадь, обсаженную шелковицами, воины Птолемея спешились; ссадили с арбы тучного Бесса, едва державшегося на ногах, и привязали к столбу, приготовленному для экзекуции. Затем оттеснили толпу, толкая древками копий, к краям площади. Стоял невообразимый шум.

Раздались звуки фанфар, звякнули литавры, и стало тихо. Лишь в кронах шелковиц заливались индийские скворцы, не смолкавшие с утра до вечера. Толпа расступилась, и в образовавшемся проходе появился собственной персоной Александр в накинутом на плечи сероватом плаще, отороченном голубым. Он был перепоясан золотым поясом, на котором висел небольшой меч с усыпанной драгоценными камнями рукоятью и ножнами. Он шел без головного убора, и ветер слегка трепал его вьющиеся светлые волосы. А в синих глазах, полных торжества, отражалось солнце. За ним, не отставая ни на шаг, следовали его аргираспиды.

Построившиеся вокруг площади воины криками приветствовали царя.

Оставив стражу, Александр размашистым шагом пересек площадь и остановился шагах в трех от Бесса, положив руку на эфес меча. Все затаили дыхание, чтобы не пропустить мимо ушей ни одного слова царя.

— Об одном хочу спросить тебя, — раздался голос Александра.

Бесс медленно поднял голову. Это далось ему с трудом.

— Во имя чего ты умертвил великого царя Дария? Родственника своего и благодетеля?

Бесс опустил голову, не ответил. Широкая лысина покрылась испариной.

Со всех сторон доносились выкрики:

— Отвечай царю!..

— Отвечай великому Александру!..

— Иль ты проглотил язык? — спросил Александр.

— Не моей рукой был умерщвлен Дариявуш, — невнятно произнес Бесс, ему было больно шевелить губами.

— Тебе более нечего терять. По крайней мере не бери лишнего греха на душу перед смертью. Меня интересует истина.

Александр уже представил себе, как вернется сейчас после экзекуции к себе, вынет из ларца чернила, толстую тетрадь в черной кожаной обложке для каждодневных «памятных записей» и собственноручно внесет в нее всего несколько строк. Зато каких!.. Они останутся на вечные времена в истории его великой империи.

Царь взял с собой в поход лучших чиновников, писцов, ученых, литераторов. В его канцелярии велись эфемериды — ежедневные деловые и придворные журналы. При штабе хранились гипомнеуматы — всякого рода законченные и незаконченные проекты и планы, его собственные и чужие, записки экспертов, производивших разнообразные исследования по пути следования его армии. И во главе всей этой канцелярии стоял высокоэрудированный и остроумный Евмен, исполняющий еще и обязанности личного секретаря Александра. Однако жизнь Александра была богата и такими событиями, соответствующие записи о которых он предпочитал делать сам. К тому же в своей тетради он запечатлевал и эпизоды личного и, пожалуй, даже интимного характера.

— Отвечай царю — у!.. — неслось со всех сторон.

— Я сказал правду, — еле слышно произнес Бесс.

— Кто же тогда убил его?

— Те, кто не отходил от него ни на шаг, подобострастные мерзавцы. Меня тоже предали они. И тебе несдобровать, царь, — Бесс медленно поднял голову, глаза его на мгновенье сверкнули и погасли.

Александр брезгливо сморщил губы и прищурился. Затем взошел на небольшое глиняное возвышение, накрытое рогожей и паласом, и поднял руку, требуя тишины.

— Да услышат все!.. — прозвучал его зычный голос. — За вероломное убийство Дария Кадамона, за провозглашение самого себя царем царей этого подлейшего из подлых, коварнейшего из коварных, бесчестнейшего из бесчестных человека перво-наперво лишить… мужских достоинств!..

Раздались хохот и улюлюканье. Царь вновь поднял руку.

— Отрезать кончики ушей и носа! И после этого отправить в Экбатаны, показывая его по пути следования всему населению, и там, в столице Мидии, в присутствии досточтимых персидских сановников и аристократов, присягнувших мне на верность, предать его смерти. Таков мой приговор!..

Криками и бряцаньем оружия воины одобрили решение царя. Затрубили карнаи, завизжали сурнаи. Из толпы выступил палач и, ощерив в ухмылке рот, направился к Бессу, вытаращившему на него глаза, полные ужаса. Тело приговоренного напряглось, веревки, если бы не были так прочны, лопнули бы. Палач постлал на земле грязную тряпицу и, вынимая по одному из мешочка, сложил на ней какие-то инструменты.

Тысячи людей затаили дыхание. Задние напирали на тех, кто стоял впереди, привстали на цыпочки, глаза толпы словно приклеились к рукам палача. Но тем, кто стоял в задних рядах, были видны лишь голова Бесса и крутой затылок подступившего к нему почти вплотную палача. Вот палач нырнул куда-то вниз, а голова Бесса запрокинулась назад, рот широко раскрылся; не смолкая, продолжали реветь и визжать карнаи и сурнаи, поэтому воплей несчастного слышно не было. Палач был мастером своего дела и безупречно выполнил, что надлежало. Бесс потерял сознание, его тучное тело обвисло и, если бы не веревки, свалилось бы на землю. Он уже не почувствовал, когда палач отработанными движениями отсекал ему кончики ушей и носа…