Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

ХVII

Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, — все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница; къ тому же Марусенокъ, бывало на майданѣ, хоть малолѣтокъ, голосъ подавать — первый былъ, дѣло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмѣять — онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить; по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ — онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ; ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, чтó должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.

Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальнѣе.

— Что ты въ печали… Аль бѣда какая?

— Дѣдуся моего нашли въ степи… Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него заѣдятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.

— Эхъ ма! Вѣдаю да запамятовалъ, что онъ тебѣ дѣдъ. У меня своя забота, Груня! Вó вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утѣшалъ казачку на всѣ лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сиротѣ; а пустословьемъ утѣшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смѣхомъ.

— Теперь не время мнѣ! Не нынѣ — завтра, такое на станицѣ будетъ… только бы прицѣпиться намъ къ чему! А то — ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зарѣ навѣдаюсь къ тебѣ.

— У насъ жe покойникъ… дѣдусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрѣлю саморучно.

— Небойсь. Выходи въ огородъ, не придешь — въ самыя сѣни прилѣзу. Прости! И разцаловавъ дѣвушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядѣла Груня въ полусумракѣ ему вослѣдъ, и когда онъ уже въ улицѣ, на бѣгу, обнялъ проходившую съ ведрами казачку, ради потѣхи — дѣвушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.

Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хатѣ Зарубина окна заставлены и завѣшены и въ главной горницѣ свѣтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ въ свѣтло-синемъ кафтанѣ, нароспашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.

Вокругъ него за тѣмъ же столомъ размѣстились семь казаковъ: Чика, Шигаевъ, Чумаковъ, Емельянъ прозвавшiйся купцомъ Ивановымъ и трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.

Давно уже совѣтъ держатъ они и теперь замолчали и стали лица угрюмы.

— Такъ, государь! вымолвилъ Чика. Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову; тамъ въ Каиновомъ-Гаѣ всяка рука коротка, а здѣсь накроютъ — бѣда. А дождемся погодки — я за вами слетаю.

— Нѣту, кумъ, вымолвилъ Чумаковъ. Я назадъ не поѣду! Буде атаманствовать.

— Свѣдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленiе яицкое.

— Небось! Живаго не свезутъ. Нѣту. Надо разсудить паки…

— Повѣщенье объ легiонѣ есть готовое да этимъ однимъ не возьмешь… А еще нѣту ничего! разсуждалъ Чика.

— Деньгами, говорю! вымолвилъ русый.

— Однѣми деньгами, государь, тоже болѣе десятка, аль двухъ не сманишь, замѣтилъ казакъ Овчинниковъ.

— По мнѣ зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ, вымолвилъ Лысовъ.

— А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.

— Чтó форпосты? Бударинскiй нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика. Да много-ль тамъ? Двадцать человѣкъ, да одна пушка… Чтожъ это? Съ Яксая треба хоть пять десятковъ казакъ добрыхъ.

— На Бударинскомъ форпостѣ болѣе двадцати казакъ! вымолвилъ Ивановъ, но снова наступило молчанье и никто ему не отвѣтилъ.

— Вотъ что, государь, и вы, атаманы. Обождемъ дня три какiя вѣсти придутъ отъ Ялай-Хана. Коль заручится сотней татаръ, ну и смѣкнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды yтeчетъ!.. рѣшилъ Чумаковъ. Русый всталъ, всѣ казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро всѣ разлеглись тамъ спать по лавкамъ. Молодой русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечернiй воздухъ.

Ночь была свѣтлая и тихая, и высоко стояла въ небѣ луна, разливая свѣтъ. Степь, станица, сады и бахчи, все плавало въ таинственной, серебристой синевѣ ночной… Узенькая и извилистая рѣчка ярко-бѣлой тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гдѣ черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное опустилось на всю окрестность и надъ всѣмъ сiяла луна. Мимо нея бѣжали маленькiя желтоватыя облачки, изрѣдка набѣгали на нее; тихонько уходила и пряталась она за нихъ, и меркла окрестность… Но вдругъ луна снова выплывала и снова сiяла среди неба… а уходящая тѣнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками или съ людьми, то прячась, то выглядывая.

— Изъ за чего? думалъ молодой малый… Жить бы мнѣ тихо и смирно въ уголкѣ своемъ, не затѣвая погибельныхъ подвиговъ, и прошла бы жизнь моя такъ же вотъ, какъ облачки эти проходящiя: пожелала она иного… громче да славнѣе, и сгубитъ, потеряетъ любовника! А если?..

И чудная картина возставала на глазахъ его… Кремль златоглавый… Звонъ колокольный… Толпы несмѣтныя и оглушительные клики. Высоко стоитъ онъ на башнѣ зубчатой и у ногъ его кишитъ этотъ людъ… Они около него, ея рука въ его рукѣ… Она счастлива и любитъ его…

Но что это за огонекъ за этой толпой въ концѣ Кремля? Нѣтъ! то не Кремль… Огонекъ этотъ здѣсь, въ концѣ станицы? Это вѣрно хата старшины… Всѣ окна растворены и освѣщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улицѣ. Тамъ заупокойная служба… Тамъ лежитъ старый казакъ, измѣной убитый…

— Помереть и тебѣ окаянно середи степи!! Послѣднiя это слова?.. Безсмыслица! Злоба убитаго иль гласъ пророческiй? Нѣтъ, вздоръ! Полно думать объ стариковыхъ словахъ…

Набѣжала снова тучка на луну… Тѣнь опять пошла по станицѣ. Скрыпнула калитка близь окна и шопотъ слышится…

— Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Грунькѣ, ты къ Манькѣ… хаты рядомъ… И два казака двинулись по улицѣ.

— Обида, луна торчмя торчитъ… хоть бы вѣтеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ. И видать и слыхать, какъ днемъ!

— Небойсь! Тамъ всѣ Богу молятся. А на зорькѣ… мы…

— Ножъ… Марусенокъ…

— Не въ первой… А то нѣтъ!.. Гораздъ, братъ. И смолкли голоса, удаляясь по слободѣ.

— На свиданье! подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна… Много-ль свиданiй въ эту ночь на глазахъ то твоихъ?.. Марусенокъ… Огоньки и черныя фигуры… Гораздъ, братъ!.. Помереть и тебѣ окаянно!.. И молодой малый уже дремалъ у окна.

Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него и сквозитъ вязъ большой, такъ что всѣ вѣточки видно на красномъ пятнѣ… То луна уходитъ за край степи… У храма зарумянилось небо и чернымъ столбомъ перерѣзываетъ колокольня уже алѣющiй небосклонъ. Вѣтерокъ пронесся, вздрогнули вѣтки и листья и перекликаются задорно пѣтухи по всей сонной станицѣ. Скрыпнули гдѣ то ворота и стукнули тяжело. Какая то густая кучка птицъ пронеслась чрезъ улицу, донесся издали топотъ частый по землѣ. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкiе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою? И вотъ опять все стихло какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть зaхотѣлось станицѣ… Но вотъ, вдругъ, что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во всѣ края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи…

— Это выстрѣлъ!… думаетъ молодой русый въ просонкахъ.

— Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горницѣ. Ишь атаманы то, до страшнаго суда рады спать!.. Чика потягивается и зѣваетъ, сладко глядя на спящихъ по скамьямъ. Топотъ слышенъ на улицѣ… Скачетъ кто то… Нѣтъ! то человѣкъ бѣжитъ запыхавшись… къ хатѣ бѣжитъ, вотъ ударился объ калитку… заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.

— Зарубинъ!..

И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ…

— Зарубинъ! Зарубинъ!

— Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на дворѣ. Разбудишь его…

— Зарубинъ!

— Слышу! О! ну, входи, оголтѣлый!… ворчитъ Чика, отпирая калитку.

— Зару….бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово… Марус… Мap…

— Ну?!

Твороговъ махнулъ рукой.

— Убитъ… Старшина…

Чика ахнулъ и бросился въ хату.

— Кумъ! Марусенокъ!.. убитъ!! О-охъ! застоналъ онъ.

Казаки повскакали и чрезъ мгновенье звѣрь заревѣлъ, вылетѣлъ на свободу и понесся къ хатѣ старшины. То Чумаковъ съ шашкой мчится по станицѣ. Чика догоняетъ кума.

Встрѣчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди а бѣсы запоздалые несутся въ полусумракѣ зари.

— Что-жъ выдавать! За ними! воскликнулъ Овчинниковъ.

И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины. Заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.

— Грѣха то чтó! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.

— Не замѣшкались молодцы! отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.

Въ большой горницѣ лежалъ покойникъ въ гробу на столѣ… Паникадила и аналой были повалены, и дьячекъ, выбѣжавъ съ псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь… Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крышѣ сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порогѣ дома, около выставленной гробовой крышки лежитъ безголовый старшина Матвѣй; голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея… Въ коридорѣ лежитъ раненый молодой казакъ и изрѣдка вскрикиваетъ:

— Атаманы! Старшину… Помогите!.. помогите!

— За плетнемъ въ огородѣ пять казаковъ стоятъ кругомъ, нагнулись… Шигаевъ лежитъ на землѣ, кровь льется по его кафтану; онъ задыхается.

— На вылетъ!.. говоритъ Овчинниковъ.

— Неси домой! чуть не плачетъ Зарубинъ.

— Добро жъ! Начали — покончимъ! кричитъ Чумаковъ. Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой. Сполохъ!!

Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица, бѣжитъ спросонокъ народъ отовсюду къ хатѣ старшинской.

— Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова. Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!

И высоко машетъ Чумаковъ своей шашкой и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.

А солнце равно золотитъ все… И крестъ на храмѣ сiяетъ. И крышка гроба у крыльца. И поднятая шашка Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на Марусенковой шапкѣ, которая колыхается межь двухъ шагающихъ по улицѣ казаковъ, что уносятъ раненнаго…