Спроси себя

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Алексей ехал в автобусе по городу и смотрел в окно, разглядывая улицы и тут же забывая о них, — он думал в это время о своем доме. Алексей давно проехал гостиницу, но не заметил этого и опомнился, когда услышал рев авиационных двигателей.

Здесь, в аэропорту, заканчивался маршрут автобуса. Алексей вышел из машины и, ругнув себя за легкомысленную экскурсию, направился к остановке, где была посадка на обратный рейс.

Рядом в палатке продавали апельсины. Неожиданно очередь зашумела, засуетилась.

Алексей остановился.

Какой-то летчик с независимым видом стоял у прилавка. Одна из женщин, энергично жестикулируя, отчитывала его:

— Если все будут лезть без очереди, апельсинов не хватит.

— Девушка, мне килограммчика три, — сказал летчик кудрявой продавщице.

— Не имеете права! — крикнула женщина.

— Пока я буду стоять в очереди, никто из вас не улетит. Поэтому вашу тревогу объявляю ложной и прошу всех соблюдать порядок. — Летчик повернулся к очереди и вежливо козырнул.

Алексей опешил: «Это ж Лунатик! Черт, усы отрастил!»

И тут же окликнул:

— Лунатик! Степан!

Алексея летчик узнал сразу. И, словно подхваченный вихрем, бросился ему навстречу:

— Леший! Откуда ты?

Они крепко обнялись.

Забыв про очередь, смотрели на них женщины, притихшие, взволнованные чужой радостью.

Степан крикнул продавщице:

— Девушка! Еще три килограммчика!..

— Кого из наших встречал? — спросил Смолин, когда они отошли от ларька.

— Димка приезжал ко мне с женой. Порыбачили. Профессор. Преподает в академии.

— Молодец.

— Серафим гостил пару дней.

— Полковник небось?

— Точно. Катапульты испытывает. Здоров как бык, ничего не берет его. Белоусова видел?

— На вертолет пересел. Командир отряда. Недавно по телевидению выступал, рассказывал про сибирские рейсы.

— Если встретишь, пусть пару слов напишет. Мартынов где?

— Разбился.

Алексей не поверил:

— Не может быть!

— Разбился наш Андрей…

Они умолкли, и оба посмотрели на небо. Оно было чистым, голубым.

— Новый аппарат? — спросил Алексей.

— Да.

— Что случилось?

— Клюнул на посадке.

— Наградили?

— Как положено.

— Светка его с двумя осталась, кажется?

— Никак не думал, что она такая стерва. Детей в интернат засунула, сама через два месяца замуж выскочила. Вот так! Хоть стой, хоть падай.

— Бывает. У тебя-то что? Как наследники?

— Дочь в институте, сын в армии. Я ходил все время в Сочи, а теперь вот на короткие перевели — сначала в Киев, а нынче сюда. Скоро на отдых, видно.

— Намекает начальство?

— Да нет. Уважает. Но, сам понимаешь, не молодые, как тогда, в Крыму. Вот были дни, Леший! Шарашили мы с тобой, старый черт, на полную катушку! Что у тебя?

Алексей вздохнул:

— Плохо, Лунатик.

— Чего вдруг?

— Судят меня. Сегодня как раз последний день.

— Иди ты!

— Авария была на запани. Серьезная авария.

— Минуточку! Где судят?

— Здесь. В городе.

— На набережной, что ли?

— Да.

— Ну-ка, пошли, позвоним. Тут у нас с тобой такое знакомство есть — дальше некуда. Надеюсь, помогут.

— Не стоит, — сказал Алексей.

— А в тюрьму командировочку стоит выписать? Там, Леший, суточных не платят. Ты в курсе?..

Через несколько минут они сидели в диспетчерской аэропорта. Смолин полистал записную книжку, покрутил телефонный диск и сказал:

— Попросите Марию Сергеевну Градову.

— Она на приговоре, — ответил далекий голос.

Степан положил трубку.

Потом они бродили вдоль строя воздушных машин, к которым прикипели с ранней военной юности, и Степан вспоминал, как они вместе с Алексеем спасли раненую Машу Градову осенью сорок третьего года, и та далекая ночь вновь прошла перед ними.

Капитана Щербака вечером вызвали в штаб авиационного полка и поручили с наступлением ночи вылететь в Крым, в партизанский отряд, чтобы вывезти раненых. Задание было сложное. Маршрут перелета и пункт назначения Алексей получил у командира эскадрильи перед вылетом.

Через два часа Щербак посадил машину в заданном районе и принял на борт тяжелораненых. Но бородатый командир отряда, похожий на цыгана, нервно и жалко стал просить летчика взять с собой еще и умирающую радистку. Алексей не мог решиться на такой риск: его машина была перегружена, и он принял жестокое решение — отказал. Другого выхода не было.

Улетая из отряда, Алексей думал о радистке, ему было бесконечно жаль ее, и он решил, что должен к рассвету проскочить обратно в отряд и вывезти девушку — лучше умирать среди своих.

Алексей уже дважды вывозил раненых партизан и сразу же терял их из вида, но эти отважные люди, сражавшиеся за крымскую землю, оставались в его памяти.

Алексей летел низко, разглядывая привычным беглым взглядом опаленные и сваленные деревья, заросшие сады, сожженные виноградники, голые телеграфные столбы возле разбитых дорог, и в одну из таких минут заметил вдали самолет противника. «Фокке-вульф», должно быть, возвращался с бомбежки, потому что шел легко и свободно, не имея груза. Он приблизился и дал короткую очередь.

Возможно, враг устал или расстрелял патроны, или просто пелена тумана, поднимавшегося с моря, мешала ему вести хорошее наблюдение, но он улетел прочь.

Несколько пуль пробили фюзеляж машины Алексея.

За фонарем самолета сияли вечные странники неба, но свет звезд не утешал Щербака, как раньше. Он с горечью подумал о радистке и, ясно поняв, что теперь уже спасти ее не сможет, связался с аэродромом.

— Олень! Как слышишь?

— Понял вас, Леший, — ответила земля. — Слышу.

— Возвращаюсь со свидания. На борту трое тяжелораненых.

— Ни с кем не поругались?

— Да попался тут один конопатый. Поцарапал слегка, но доберусь. На свидание пошлите еще кого-нибудь. Нужно срочно забрать человека.

Земля замолчала. Должно быть, радист разбудил начальство и наводил справки.

— Забрать надо обязательно, Олень, — сказал Алексей.

— Понял вас, Леший. Послать нельзя — скоро светает. Придется подождать до завтра.

— Где Лунатик? — спросил сердито Щербак.

— Только что поднялся с постели. Повез подарочки. До связи, Леший.

— До связи, — ответил летчик и достал планшет, на котором нашел квадрат, куда пошел бомбить Степан Смолин.

Потом пощупал эфир, нашел друга и сказал ему, прижимая ларинги:

— Есть дело, Лунатик. Загляни в шестую комнату после раздачи подарков.

— Зачем?

— Девчонка там помирает.

— Вечно ты приключения на мою голову ищешь, Леший!

— Надо, Лунатик. Надо.

— Бензина у меня не хватит.

— Курс измени.

— На зенитки нарвусь.

— Я прошу тебя, — Алексей вздохнул. — Я бы сам успел, да лататься придется.

— Ладно. До связи.

И вот теперь, когда поседевший с годами Степан стоял рядом, Алексей догадался, почему так часто ловил на себе настороженный взгляд судьи, ранее непонятный ему.

Смолин посмотрел на часы.

— Ладно, Леший. Срываться надо — посадка кончается. Держи! — он протянул Щербаку руку и, простившись, пружинисто, по-спортивному зашагал к большому самолету, возле которого стоял экипаж в ожидании своего командира.

Щербаку очень хотелось посмотреть, как Лунатик подскочит со взлетной полосы, — у него ведь и раньше был коронный взлет, даже дух захватывало, — но решил не мучить себя напрасно и, ощущая отчего-то тоскливую пустоту в гулком сердце, поехал в суд.

Степан Смолин не спеша поднялся по трапу в самолет, угостил своих девочек апельсинами, что привело стюардесс в обычное смущение, потому что командир корабля баловал их. Потом он прошел в пилотскую кабину, снял галстук и, расслабившись, сел за штурвал.

— Коленька, — сказал он, включив радио и связавшись с диспетчерской аэропорта, — позвони по телефончику, — и назвал номер городского суда.

— Кого спросить, Степан Тимофеевич? — уважительно ответили из диспетчерской.

— Градову.

Смолин слышал, как диспетчер сопел, крутил диск, а потом ответил:

— На приговоре она.

— Ясно, Коленька. Через два часа я снова буду здесь. Сделай милость, приготовь машину. Хоть «санитарку», мне все равно. Очень нужно. До скорого, — и выключил радио.

Он сидел молча и вспоминал другого Лешего — молодого, бесстрашного, как тысяча чертей, который не один раз прикрывал его в воздушных атаках, который щедро подставлял свою машину, чтобы его приятель Лунатик не завалился, вытянул и чтобы, не дай бог, не оробел он от страха и непонятного чувства растерянности перед матерым фашистским асом. И уже совсем иные чувства, чуждые мужской сдержанности, несущие святую память фронтового братства, от которых в иную минуту почему-то скупо блеснет слеза и застучит закаленное сердце воина, стали терзать Смолина, настойчиво требуя соединиться с другим человеком, случайно забытым в бурном потоке будничной жизни.

«Но я еще жив, тысяча чертей! — подумал Степан Смолин. — Я знаю, что мне нужно делать».

А Щербак в этот час стоял в коридоре суда. Время тянулось мучительно долго, и неизвестность ожидания поглотила все его существо. Каныгин, заметив беспокойство друга, который часто поглядывал на часы, сказал:

— Теперь уже все равно, Фомич. Теперь по ихним часам живем.

— Такая нынче у нас планида, Федор.

— Я тут прикинул и с адвокатом по поводу нас посоветовался.

— О чем?

— Чтобы нас вместе держали. Вдвоем сподручнее.

— Типун тебе на язык!

— Лучше о плохом думать, Фомич. Тогда хорошее большей радостью обернется.

— Какой прогноз у твоего адвоката?

— Успокаивал. Божился, что три года не дадут.

Алексей промолчал, говорить не хотелось.

— Гляди, секретарша появилась, — сказал технорук. — Теперь, значит, скоро.

— Приговор без нее сочиняют, — ответил Щербак. — Судейская тайна.

— Тут все продуманно, — вздохнул Каныгин и совсем опечалился, когда увидел возле дверей зала суда двух милиционеров.

Алексей тоже посмотрел на них:

— Подоспело времечко.

— Подошли к причалу, — согласился Каныгин.

— Вид у тебя больно побитый, Федор. Как у собаки. Дрейфишь, что ли?

— Ты не думай, что я тюрьмы испугался. Нет, Фомич. Боюсь, что стыд глаза выест.

И оба старых товарища умолкли, наблюдая за милиционерами. Житейский опыт подсказал им, что эти крепкие парни прибыли в суд, чтобы взять их под стражу сразу же после объявления приговора.

Курсант авиационного училища Щербак вместе с товарищами следил за контрольным прыжком своего однокашника. Жутким оказался этот прыжок: парашют не раскрылся, и курсант, сжавшись в ничтожный комок, упал на зеленую поляну. Его уже не могли спасти ни любовь матери, ни теплые слезы девчонки, где-то тосковавшей по нем. Парни растерялись, дрогнули, отчаяние засветилось в их глазах, и этот видимый страх нужно было немедленно убить, обратив его в добрую веру. Курсант Алексей Щербак сказал командиру: «Разрешите повторить прыжок?» — и зашагал на негнущихся ногах к самолету. Страх не отпускал его, уносил вихрем в небо, в ужас, но он прыгнул, и следом за ним пошли другие.

Тогда Алексею был двадцать один год…

В коридоре появилась секретарь суда и молчаливым взглядом пригласила в зал подсудимых и молодых милиционеров, которые тут же побросали в урну свои недокуренные папироски и направились за ней.

Щербак и Каныгин вошли в переполненный зал, осмотрелись.

На своем обычном месте, к которому привык за дни суда, сидел главный инженер Бурцев, только что выбритый в парикмахерской, — от него шел приятный дух легкого одеколона. Рядом с ним пристроился Тимофей Девяткин, опавший с лица, жалобно пряча синие и глупые глаза, повторяя про себя одно и то же: «Как же я, дурак, напоролся?»

Открылась дверь. Вошли прокурор и адвокат. Они заняли свои места. Стулья в полной тишине капризно проскрипели.

Секретарь суда объявила: «Встать, суд идет!» Прогрохотали сиденья, и перед стоявшей умолкнувшей публикой появились Градова и народные заседатели.

Судьи заняли свои места и тоже остались стоять.

Кто-то шумно открыл дверь.

Недовольно вскинув глаза, Градова узнала вошедшего человека.

«Маша! — послышалось ей, хотя она знала, что это совсем не так. — Здравствуй, Маша!»

Да, это был он! Что-то гулко загремело, загрохотало в ее дрогнувшем сознании, и она, стараясь скорее, как можно скорее успокоиться, нашла в себе силы, чтобы обрести хотя бы временный покой в душе, но все равно ощущение невероятной тревоги не оставляло ее.

Это был Степан Смолин.

Он сделал все, чтобы прийти на помощь товарищу, который, может быть, оступился или покачнулся от жестокого удара судьбы; он пришел, чтобы встать рядом с ним, плечом к плечу, как когда-то, когда их жизнь измерялась мгновениями отчаянной дерзости; он пришел, чтобы обнять друга, с которым не один раз бросал в котелок со спиртом боевые награды, выпивая за боевую удачу, и сказать ему: «Мы с тобой еще побарахтаемся, старый черт!» Он стоял у дверей и видел Алексея, стоящего с опущенной головой, ощущал духоту, словно в зале ожидания вокзала, и плохо понимал, отчего здесь так много людей, разных и взволнованных. Степан пристально оглядел всех, и его догадка, что Маша может осудить Лешего, обрела живую реальность, ясную до конца, и от этого летчик едва не задохнулся — случайность показалась ему такой несуразной, что захотелось горько заплакать, как в детстве, когда он был мальчишкой и его обижали.

Каныгин вдруг почувствовал неведомую боль под лопаткой. Он уперся руками в перекладину барьера и шепнул:

— Худо мне…

Алексей не услышал голоса Федора.

Каныгин, сжав зубы, старался смотреть на судью, но в глазах его рябило.

— «…Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…» — читала Градова.

Зал медленно поплыл. Сначала влево. Затем вправо.

— Леша… — шепнул Каныгин.

Алексей не отозвался.

— «…В ходе судебного расследования суд установил, что подсудимые Щербак и Каныгин не совершили деяний, предусмотренных Уголовным кодексом…»

Каныгин весь напрягся, стараясь уловить слова приговора, но шум в голове заглушал все.

— «…Суд признает Щербака и Каныгина невиновными и выносит оправдательный приговор…»

Лицо Каныгина покрылось испариной. Он стоял с раскрытым ртом и прерывисто дышал.

Алексей увидел серое мокрое лицо Федора и понял, что ему плохо. Он подхватил покачнувшегося технорука и хрипло крикнул:

— Дайте воды!

Секретарь суда проворно выскочила из-за стола и схватила графин. Все молча слушали, как булькала вода, наполняя стакан.

И снова зал вздрогнул, оттого что Евстигнеев выронил из рук очки, которые упали на пол и разлетелись вдребезги.

Дождавшись, когда Каныгин пришел в себя и виновато посмотрел на нее, Градова, стараясь не замечать статную фигуру человека, одетого в форму летчика гражданской авиации, зачитала определение суда. В связи с тем, что в процессе судебного разбирательства установлены факты совершения свидетелем Девяткиным поджога, а также за дачу ложных показаний он привлекается к уголовной ответственности.

— Суд установил меру пресечения: взять свидетеля Девяткина под стражу в зале суда, — сказала Градова.

Девяткин неловко взмахнул рукой, хотел что-то крикнуть, но только шевелил губами и мотал головой. Рядом с ним уже стояли два милиционера. Он, зло оглянувшись на судью, пошел под конвоем из зала.

Затем Градова огласила частное определение суда, из которого следовало, что в ходе судебного разбирательства установлен ряд очевидных фактов некомпетентности главного инженера Бурцева, и в силу этих обстоятельств суд рекомендует администрации рассмотреть вопрос о возможности его дальнейшего использования на руководящей работе.

Отчаяние охватило Бурцева, когда он услышал эти слова. Он понял, что проиграл.

И он ушел. Ушел один…

Когда закончился суд, Градова подошла к Смолину.

— Каким ветром, Степан?

— Попутным.

— Я рада этому ветру.

— Я тоже. Встреча с другом всегда приятна. Ты знаешь, кого ты судила?

— Знаю. Очень хорошо знаю. Этот человек когда-то предал меня.

— Маша!

— Ничего не понимаю… Сам говорил, что вывез меня ты!

— Говорил. Только пойми. Это Леший заставил меня слетать за тобой в Кремневку. Он не мог.

— Ты ради него приехал?

— Ради него.

— Боялся? И приехал рассказать, как это случилось?

— Да.

— Ничего бы не изменилось, Степан. Ты веришь мне?