Спуск в Мельстрём

Мы достигли вершины самого высокого утеса. Старик так изнемог, что был не в состоянии вымолвить ни слова.

– Будь это немного попрежде, – сказал он, наконец, – и я провел бы вас по этой дорожке, не хуже моего младшего сына. Но вот уж около трех лет, как приключилась со мною такая беда, какой не привелось испытать никому на свете, или, по крайности, никому не удалось пережить такого горя, чтоб после рассказать о нем. Шесть часов смертельного страха сокрушили и тело мое, и душу. Вы, чай, думаете, что я, и-и! как стар? Вот то-то нет, батюшка. Меньше, чем в один день поседели мои черные волосы, и весь я словно развинтился, расслаб так, что дрожу теперь от всякого усилия, да и впотьмах боюсь остаться. Знаете ли, у меня кружится голова, когда посмотрю я на этот маленький утес?

Маленький утес, на верху которого растянулся он так беспечно, что только локоть, упертый в скользкую поверхность камня, поддерживал его туловище, этот маленький утес подымался на 1600 футов над массою скал, черневших под нами. Ни за что в мире не решился бы я подойти к краю его еще на несколько шагов ближе. Меня так испугала опасная поза моего спутника, что я лег поскорей на землю, вцепился руками в тощий кустарник и даже боялся взглянуть на небо, думая, что вся эта гора рухнет сейчас от бурных порывов бешеного ветра. Прошло довольно времени прежде, нежели успел я собраться с духом, приподнялся немного и поглядел вдаль.

– Не бойтесь, – сказал проводник, – я нарочно затем и привел вас сюда, чтоб вы могли видеть собственными глазами место, на котором случилось то, о чем я сейчас расскажу вам. Мы находимся теперь на краю норвежского берега, на 68-м градусе северной широты, в большой провинции Нордланде, в ужасном округе Лофоденском. Гора, на которой лежите вы, называется Гельзегеном. Теперь поднимитесь еще немножко; если кружится голова – держитесь крепче за траву, и постарайтесь вглядеться пристальнее сквозь пар, который носится под вами, в море.

Я посмотрел, и передо мною открылся внизу обширный, темный океан. Панорама была так мрачна, что воображение человека не в состоянии представить ничего безотраднее. Направо и налево, так далеко, как только могло промчаться зрение, тянулись угловатые скалы; мрачный цвет их становился еще темнее от белой пены шумно ударявшего в них прибоя. Прямо против мыса, не вершине которого лежали мы, бледнел посреди волн небольшой остров; мили на две ближе к берегу виднелся другой, еще меньший, чрезвычайно гористый и бесплодный островок.

Порою ветер дул с такой силою, что бриг, лежавший в открытом море, кренило совсем на бок, и он совершенно исчезал из виду. Тут не было ничего похожего на правильную волну. Яростная вода стонала и билась здесь крест-накрест, во всех направлениях. Пены почти совсем не было; она белела только у берега подле скал.

– Дальний остров, – толковал старик, – называют норвежцы Вургом, средний Москоем, тот, что лежит на милю к северу, Амбареном. За ним Ислезен, Готгольм, Кейльдгельм, Суарвен и Букгольм. А там, между Вургом и Москоем, Отергольм, Флимен, Зандфлезен и Штокгольм. Вот настоящие имена их; но зачем вздумалось людям дать им такие названия – этого уж ни вы, ни я наверное никогда не разгадаем. Слышите вы что-нибудь? Замечаете перемену в воде?

Пока говорил старик, я вслушивался в глухой, постепенно усиливавшийся звук, похожий на мычание огромного стада буйволов в степях Америки, и в то же время стал замечать быстрое течение моря к востоку. Быстрота эта увеличивалась с каждым мгновением. В пять минут все море, до самого Вурга, взволновалось с неописанной яростью; но что? было между берегом и Москоем – этого не нарисует ничье воображение. Здесь обширное лоно воды, раздробленное на тысячи сшибающихся потоков, бешено крутилось в судорожных движениях, вздымалось и необъятными, бесчисленными изгибами неслось все на восток, с такой неудержимой быстротою, к какой способна только вода, стремящаяся с крутого ската.

Прошло еще пять минут – и сцена изменилась совершенно. Поверхность моря начала сглаживаться, круги исчезали друг за другом, и показались длинные борозды пены, которой сперва не было видно. Эти борозды, растянутые на огромное пространство, скоро пришли в соприкосновение между собою и стали кружиться, расширяясь все более и более, так что обхватили, наконец, пространство, по крайней мере, на милю в диаметре. Ни одного клочка этой пены не проскользнуло в площадь замкнутого ею круга. Она была гладка и черна, как вороненая сталь, на всем пространстве, какое могло охватить зрение; круто-покатая поверхность этого круга быстро неслась к горизонту, вращаясь около своей оси. А между тем, ветер разносил по скалам страшный крик и вой взволнованной пучины, в сравнении с которыми показался бы нежен и самый грохот Ниагарского водопада.

Горы сотрясались в своем основании; утес, на котором лежали мы, дрожал под нами. Я припал лицом к земле и крепко схватился за траву, в порыве нервического волнения.

– Понимаю, – сказал я наконец, – это знаменитый мельстрёмский водоворот.

– Да, иногда и так называют его, – отвечал старик, – но мы, норвежцы, зовем его Моское-стрёмом.

Известные рассказы о нем нисколько не приготовили меня к тому, что я видел. Даже описание Джонаса Рамоса, которое, кажется, отчетливее всех других, не может дать ни малейшего понятия о грозном величии этой картины. Не знаю, откуда и в какое время смотрел он на водоворот, но только наверно не с вершины Гельзегена и не во время бури.

«Между Лофоденом и Моское, – говорит он, – глубина моря от 36 до 40 сажень; но на другой стороне, к Веру (Вургу), она так незначительна, что корабль не может пройти там, не рискуя разбиться о подводные камни, что случается даже в самую тихую погоду. Во время прилива, вода между Лофоденом и Моское стремится с чрезвычайной быстротою; грохот бурного отлива ее можно сравнить только с шумом огромнейших водопадов; он слышен на несколько миль в окружности. Воронка этого водоворота так глубока и обширна и так неодолимы повороты ее, что если корабль хотя несколько войдет в черту их, он будет поглощен, увлечен на дно и разбит вдребезги; но как скоро успокоится вода осколки его снова выплывают на поверхность. Эти спокойные промежутки случаются после отлива, в тихую погоду; длятся они не более четверти часа, после чего снова настает прилив. В бурю опасно плыть на милю от этого места. Барки, яхты и корабли не раз были завлечены водоворотом прежде, нежели коснулись границы его. Нередко случается даже китам попадать в его чудовищный объятия, и тогда невозможно описать стонов и рева, которыми со провождают они бесплодную борьбу свою с неодолимой пучиною. Однажды медведь, задумавший переплыть с Лофодена на Моское, был захвачен водоворотом и ревел так отчаянно, что его слышали с берега. Большие ели и сосны, увлеченные течением, выплывают снова, но до такой степени исковерканные и расщепленные, что кажется будто выросла на них щетина. Это служит ясным доказательством, что русло водоворота усеяно подводными камнями, между которых вертело взад и вперед эти деревья. В 1645 году, в воскресенье на масленице, ранним утром, Мельстрём грохотал с такой страшной силою, что на многих прибрежных домах разрушились трубы.»

Не понимаю, каким образом узнали глубину моря по соседству с водоворотом. Может быть, в проливе между Моское и Лофоденом она и не более сорока сажень; но что касается до самого центра водоворота, он должен быть неизмеримо глубже. Взор, брошенный в него с вершины Гельзегена, устраняет всякое возражение. Смотря оттуда на Мельстрём, я не мог бы улыбнуться, слушая простодушный рассказ Рамоса о китах и медведе, потому что, если бы самый большой линейный корабль пришел в соприкосновение с этим грозным водоворотом, он также мало мог бы противиться всесокрушающей силе его, как легкое перо порывам урагана.

Самые попытки объяснить это явление природы, которые, сколько помню, сперва казались мне совершенно правдоподобными, стали теперь весьма неудовлетворительны, после того, как я взглянул на Мельстрём собственными глазами. В Encyclopaedia Britannica сказано, что он образовался вследствие тех же причин, от которых явились три маленькие водоворота между Фарерскими островами; что прибрежные и подводные скалы, не дающие свободного исхода воде, заставляют ее, во время приливов, изливаться на самое себя, подобно водопаду, и что от этого должно необходимо произойти в ней круговращение, в чем не трудно убедиться посредством самого простого опыта. Кирчер и другие писатели думают, что в центре Мельстрёма находится пропасть, выходящая на другую сторону земного шара. Это мнение, как не пусто оно, казалось мне наиболее удовлетворительным, когда глядел я на самое явление. Однако же проводник мой, которому я не замедлил сообщить его, отвечал, что он не согласен со мною, хотя норвежцы и не сомневаются в существовании здесь сквозного провала. Что же касается до предыдущего мнения, высказанного в Британской Энциклопедии, он признался, что не понимает его, да и я согласился с ним, потому что, несмотря на свою логичность на бумаге, оно становится совершенно непонятным, даже вздорным, среди громовых раскатов этой бездны.

Я исполнил его желание, и он продолжал:

– У меня, сообща с двумя братьями, была оснащенная шхуна, тонн эдак в семьдесят. Вот мы и ходили на ней ловить рыбу, промеж островов на Моское, поближе к Вургу. Там, в сильный ветер, на море бывает отличная ловля; да немного до нее охотников. Из всех береговых жителей в Лофодене только мы трое ходили к островам. Обыкновенно забирали мы поюжнее; там и рыбы-то всегда вдоволь, да и не так опасно. Были у нас между скал и заповедные местечки: садок садком, и рыбка, я вам доложу, отличная! Бывало, в один день добудем ее столько, что другой, потрусливее, и в неделю не промыслит. Оно, правду сказать, дело опасное; да уж мы, была – не была! хотели нажить денежки наудалую.

– Шхуну свою ставили мы в заливец, миль на пять повыше отсюда, и в ясную погоду, выбравшись за котловину Моское-стрёма, бросали якорь подле Отергольма или Зандфлезена, где волнение не так сильно. Тут оставались мы до тех пор, пока уляжется вода, а потом снимемся с якоря, да и давай подобру-поздорову улепетывать. Никогда почти в эти переезды не бывали мы без ветру; наперед знали, когда подует попутный. Только две ночи в шесть лет пришлось нам простоять в море на якоре – тишь была страшная, да один раз подле островов с неделю прожили: такой подул, так взбурлил море синее – нельзя домой идти, хоть умирай с голоду. Конечно, бурей вынесло бы нас в открытое море, да на беду попадись мы в одну из этих перекрестных струй, которых здесь бессчетное множество. Ну, и поволокло, и стало повертывать. Бросили якорь – куда тебе! сдрейфовало, тащит и с якорем. Кое-как забрал уж под Флименом.

– Чего тут натерпелись мы – и сотой доли рассказать нельзя. Плохое это место и в хорошую погоду, а уж в бурю и говорить нечего; но и тут удалось нам ускользнуть из лап Моское-стрёма. Нечего сказать, замирало у меня сердечко, когда случалось близко подходить нам к мертвой воде этого разбойника. Иной раз и ветер введет в обман. Стоишь в закуте – он так вот и мечется, а выйдешь в море – и нет его, и тянет шхуну течением. У моего старшого брата был восемнадцатилетний сын, и у меня было два бравых парня. Они бы в таких случаях и очень помогли нам рулем править, да мы, когда дело шло на риск, жалели брать их с собою.

– Вот прошло уж без малого три года, как приключилась со мною беда, о которой я хочу теперь рассказать вам. Ни один человек из здешних жителей не забудет десятого числа июля 18-го; в этот день бушевал здесь такой ураган, какого никогда еще не бывало. А все утро, да и далеко за полдень, дул славный ветерок, так что самые старые моряки ровнехонько никакой беды не чуяли.

– Было около двух часов. Мы, втроем, завалили за острова и духом нагрузили шхуну отличной рыбою, которой никогда еще не видывали здесь такого множества. Ровно в семь часов снялись мы с якоря и поплыли домой, чтоб убраться поскорей от мертвой воды Стрёми, которая прибывает в восемь.

– Нас гнал свежий ветерок; мы и не думали об опасности. Вдруг рванулся ветер с Гельзегена: шхуну потащило назад. Дело небывалое, никогда с нами не случалось такой истории; мне стало как-то неловко, а почему – и сам не знаю. Хотели было мы посправиться; смотрим – нет, гонит назад течением. Уж я думал предложить вернуться на место якорной стоянки, да взглянул назад, ба! смотрю, весь горизонт заволокло тучею, и несется она к нам, словно ворон зловещий.

– Ветер стих между тем, воздух не шелохнется, а течением дрейфует нас во все стороны. Прошло не больше минуты, не успели мы еще и одуматься, вдруг поднялась такая буря, какой никто из нас никогда не видывал. Вода вскипела, небо задернулось тучами – темень страшная, друг друга не видим на палубе. Мы только что перед этим подняли паруса, чтобы справиться с течением; но с первым же порывом вихря обе мачты полетели за борт, будто кто подпилил их. За одну ухватился меньшой брат – и его как не бывало.

– Шхуна была у нас прелегонькая; палуба плотная, с одним только люком, и мы всякой раз, обходя Стрём, опускали его из предосторожности. Не будь этого, она бы тотчас пошла ко дну, потому что нас так водой и окатывало. Не знаю, как уцелел мой старший брат, мне не довелось расспросить его. Что же до меня касается, я плотно прилег к палубе, ногами уперся в борт, а руками схватился за кольцо, ввернутое в деку. Я и сам не понимал что делаю, а вышло на поверку, что умнее ничего в жизнь свою не делывал.

– Скоро вода совсем захлебнула нас. Я сдерживал дыхание, не выпуская кольца из рук. Когда было мне не под силу не дышать больше, я приподымался на коленки, и голове становилось легче. Вот, чую, маленький бот наш стал потряхиваться, точь-в-точь как собака, когда выйдет она из воды на берег. Я только что стал было сбираться с мыслями, стараясь придумать, что бы такое сделать мне, как вдруг кто-то цап-царап меня за руку. Смотрю – мой старший брат: так сердце и запрыгало от радости. Я думал, что его и в живых уж нет. Он приложил рот к моему уху и закричал: Моское-стрём!

– Я вздрогнул всем телом; я понял, что хочет сказать он этим словом. Ветер гнал нас прямо к водовороту; не было спасения!

– Вы знаете, мы и в тихую погоду боялись подойти к нему; теперь же неслись в самую средину хляби, да и с каким еще ураганом! Авось, подумал я, минуем беды. Но в тот же миг проклял глупую надежду. Я знал очень хорошо, что, будь мы на корабле в десять раз больше стопушечного – и тогда не миновать бы нам верной гибели.

– В это время буря поукротилась, или, может быть, мы уж ее не чувствовали; но зато море, которое было под ветром гладко и пенисто, стало теперь страшно коробиться, и небо-то над нами переменилось совсем. Вокруг, подальше от нас, чернело оно, как ночь темная, а прямо над нами была в нем круглая отдушина, такая светлая, глубокая, и в ней стоял полный месяц. А уж как светил он! Все как днем, было видно. Но, Господи, Боже мой, какую только страсть освещал он!

– Я пытался раза два заговорить с братом, но не знаю почему, только голос мой так разносился в воздухе, что брат не мог понять ни слова, а кричал я прямо в ухо ему. Вот покачал он головою, побледнел, как мертвец, и поднял вверх указательный палец, как будто хотел сказать мне: слушай!

– Сперва я не понял его, но вдруг ужасная мысль мелькнула в уме моем. Я вынул из кармана часы, смотрю – остановились. Повернул я их стеклом к месяцу, залился слезами, да и бросил далеко от себя. Стрелка перешла за семь. Водоворот был в полном бешенстве!

– Если корабль хорошо построен, оснащен, как следует, и в воде сидит неглубоко, – волны в сильный ветер, когда он идет поперек их, подталкивают его все снизу, что у нас, моряков, называется верховой ездою. Ну вот, до сих пор они везли нас очень ловко; теперь же стали подхватывать под корму и поднимать все выше, выше – чуть не до облака. Я никогда не думал, чтобы они могли быть так высоки. Потом скользили мы вниз, с такой быстротою, что голова шла кругом. Точно так случалось мне падать во сне с самой высокой горы. Когда поднимались мы, было так светло, что я мог в одну минуту разглядеть, где мы. Водоворот был от нас не дальше четверти мили; но он казался совсем не таким, как вы теперь его видели. Не знай я, где мы и что ждет меня, – я ни за что на свете не узнал бы его. Страшно было взглянуть; веки сами собою сжимались от ужаса.

– Прошло еще минуты две, вдруг волны опали, и нас обдало пеною. Шхуна сделала крутой полуоборот налево и понеслась в новом направлении с быстротою молнии. В это самое мгновение громкий шум волн был заглушен таким пронзительным криком, как будто выпустило пар вдруг несколько тысяч пароходов. Мы очутились на черте буруна, на самом краю водоворота. Вот, думал я, еще минута, и мы погрузимся в самое жерло бездны, которого нельзя было разглядеть ясно от быстроты, с какою несло нас. Шхуна не совсем ушла в воду – она держалась на ней, как бутылка, наполненная воздухом. Левою стороной плыла она к водовороту, в правую хлестали волны океана. Между нами и горизонтом стояла какая-то стена, огромная, вся исковерканная.

– Вам странно покажется, но, знаете, когда мы были в самых челюстях бездны, и чувствовал себя гораздо спокойнее, нежели в то время, когда только что приближался к ней. Потерявши надежду, я вместе с нею потерял и тот ужас, который сперва обуял меня. Должно быть, отчаяние придало мне бодрости.

– Оно может показаться и хвастовством, но я по правде скажу вам, что мне пришла тогда мысль: какое славное дело умереть такою смертью, и как глупо думать о самом себе при виде такого дивного проявления могущества Божия. Вслед за этим я устремил на водоворот все свое внимание. Мной овладела непреодолимая страсть, заглянуть, во что бы ни стало, в глубину его. Я жалел об одном только, что мне не удастся никогда рассказать моим старым товарищам о том, что я увижу. Разумеется, глупо заниматься человеку таким вздором на краю погибели, да я и сам думал после, что быстрый бег шхуны вокруг пропасти подействовал немного на мою голову.

– Было еще другое обстоятельство, которое помогло мне не потерять бодрости. Если не случалось вам быть на море в крепкий ветер, вы ни за что не поймете, как вредно действует он на человека: он ослепляет, оглушает, душит вас, и вы ровно ничего не понимаете. Но вы заметили, конечно, что жерло котловины ниже уровня моря. Океан взгромоздился вокруг нас высокой, черной оградою. Ветра не было в ней, и мы, как преступники, которым объявлен смертный приговор, могли позволить себе маленькое развлечение, о котором и не думали, пока не решена была участь наша.

– Не могу сказать наверное, сколько раз обернулись мы по краям этой воронки. Может быть мы кружились по ней не меньше часа, и – как бы сказать? не плавали, а словно летали, подвигаясь понемногу все больше и больше на средину вала, с каждым оборотом подходя все ближе ко внутреннему скату его. Во все это время я не выпускал кольца ни на одно мгновение. Брат стоял на корме, держась за пустую бочку, крепко привязанную к палубе. Когда подплыли мы к краю бездны, он, не помня сам себя от ужаса, бросился к кольцу, стараясь схватиться за него; но оно было узко для четырех рук, и вот он стал ломать пальцы мне с таким бешенством, так сильно, что я в жизнь свою не чувствовал такой боли. Бороться с ним не хотелось мне. Все равно, за что ни держаться, подумал я, отдал ему кольцо и отступил назад к бочке. Не трудно было сделать это. Шхуна кружилась довольно ровно на своем киле, увлекаясь огромным валом водоворота. Только что успел я укрепиться на новом месте, она круто повернулась на штирборт и полетела стремглав в бездну. Я прошептал наскоро молитву и думал – все кончилось!

– На самом раскате спуска я зажмурил глаза и не смел открыть их, ожидая смерти и готовясь вступить в смертный бой с волнами океана. Но вот проходит минута за минутою – я жив; чувствую, что перестал падать, и что шхуна идет по-прежнему, как шла она на пенистом поясе водоворота. Я приободрился и опять открыл глаза.

– Никогда не забыть мне того ужаса и удивления, с которыми глядел я вокруг себя. Шхуна будто висела посреди внутреннего ската широкой и глубочайшей воронки, совершенно гладкой и черной, как уголь. Полный месяц, из отверстия, о котором я говорил вам, бросал во всю длину покатых боков ее, вертевшихся с необычайной скоростью, целые потоки золотистого света, почти до самого дна пропасти.

– Сначала я мог рассмотреть одно только это грозное сияние. Но потом, когда собрался с мыслями, глаза мои невольно обратились вниз, в глубину бездны. Ничто не мешало мне смотреть туда. Шхуна висела наклонно на скате воронки. Она хоть и прямо неслась на своем киле, но палуба лежала параллельно к воде, а вода скосилась под углом больше, чем в 45 градусов, потому и выходило, как будто стоял я не на палубе, а на ребрах корабля. Впрочем, не трудно было держаться мне в этом положении, верно от быстроты, с какою несло нас.

– Лучи месяца доходили, кажется, до самого дна пропасти; но я ничего не мог разглядеть там. В глубине лежал густой туман, на котором изогнулась чудная радуга. Туман или брызги происходили, конечно, от столкновения огромных стен этой воронки, при встрече их друг с другом у самого русла. Но кто опишет тот крик, который рвался к небу из глубины этого тумана!

– Когда скользнула шхуна с пенистого пояса во внутрь бездны, мы в тот же миг пронеслись по скату на большое пространство; но потом опускались несравненно медленнее. Шхуна шла не все одинаково. То описывала она небольшой круг по скату воронки, то пробегала всю окружность ее. Однако же, несмотря на медленность спуска, приближение наше ко дну пропасти было очень заметно.

– Посмотревши вокруг себя на эту широкую степь черной влаги, по которой носило нас, я заметил, что не одни мы были в объятиях водоворота. И выше, и ниже нас виднелись обломки кораблей древесные пни, большие груды деревянных строений с целой кучею домашней утвари, изломанных сундуков, досок и бочек… Я уж говорил вам о ненатуральном любопытстве, которое заменило прежний испуг мой. Оно все усиливалось, по мере приближения к страшной развязке. С необыкновенным любопытством наблюдал я теперь за множеством этих вещей, который попали сюда вместе с нами. Рехнулся я, что ли – но только мне было приятно следить за той быстротою, с какой обгоняли они друг друга, опускаясь в непроницаемый туман бездны. «Эта сосна, сказал я один раз самому себе, утонет скорей всех остальных обломков.» Вышло не так. Голландский купеческий корабль обогнал ее и потонул прежде. Сделавши несколько подобных предположение и ошибаясь всякой раз, я дошел наконец, вследствие неверности своих расчетов, до такого размышления, от которого сильно забилось сердце в груди моей.

– Меня поразил теперь не прежний страх, но неожиданная, новая надежда. Она явилась и от воспоминания, и оттого, что теперь замечал я. Мне пришло на ум множество предметов, плавающих у берегов Лофодена, которые были поглощены и потом выброшены Моское-стрёмом. Большая часть их была страшно исковеркана, но некоторые – я хорошо помнил это – остались целы и невредимы. Эту разницу я мог объяснить только тем, что обезображенные осколки принадлежали вещам, совершенно поглощенным хлябью: другие же предметы попали в нее к концу прилива, спустились тише в глубь и не успели коснуться русла, потому что их вынесло отливом. Мне казалось, что они могли быть подняты до уровня океана таким же образом, как опустились в бездну водоворота, не подвергаясь участи своих предшественников, которые попали сюда прежде, а потому и поглощены были ранее. Тут сделал я три важных замечания. Во-первых, что чем объемистее тело, тем спуск его быстрее; во-вторых, что из двух предметов равной величины, тот, который круглее, бежит вниз проворнее; в-третьих, что, при равной длине, цилиндрическое тело опускается медленнее. Я, после уж моего спасения, часто говаривал об этом с одним школьным учителем в нашем околотке, и узнал от него про цилиндр и про сферу. Он объяснил мне то, что я видел тогда на самом деле, то есть, что цилиндр, плавая в водовороте, представляет более препятствия воде для всасывания и тащится ею медленнее, нежели тело, равное ему по тяжести, но какой-нибудь другой формы.[1]

– Было тут одно важное обстоятельство, которое крепко поддерживало мои наблюдения и внушало мне сильное желание воспользоваться ими. При каждом обороте мы проходили мимо шеста, бочки или мачты, которые прежде, когда я взглянул в первый раз на чудеса водоворота, были на одной высоте с нами, а теперь держались вверху, выше нас, и, казалось, мало удалились от своего прежнего положения.

– Не долго думал я, что? делать мне. Я решился привязать себя к бочке, за которую держался, и броситься с нею в воду. Знаками привлек я внимание брата, показывая пальцем на бочонки, подле которых проходили мы, и старался всеми способами объяснить ему свое намерение. Наконец он, кажется, понял меня; но в ответ на это, с отчаянием затряс головою и решительно отказался выпустить из рук кольцо. Мешкать было некогда. Скрепя сердце, оставил я его на волю судьбы, прикрутил себя к бочке концом того же каната, которым была она привязана к шхуне, отвязал ее от кормы и, не колеблясь ни минуты, бросился с нею в море.

– На опыте вышло именно то самое, чего ожидал я. Но вам рассказываю это происшествие я сам, с которым случилось оно. Вы знаете способ, который спас меня от гибели и, конечно, предвидите остальное; а потому я и доскажу конец в немногих словах.

– Шхуна, после того, как я спрыгнул с нее, держалась на воде еще около часа; но, в три или четыре бешеные оборота, она унесла моего любезного брата далеко от меня и, наконец, ринулась стремглав с ним в самую глубину пенистой хляби. Бочка, к которой привязал я себя, опустилась не больше, как на половину пространства, отделявшего меня от дна воронки, когда последовала резкая перемена в наружном виде водоворота. С каждой минутою крутой откос боков его становился отложе и обороты медленнее, пена с радугою исчезли, и дно пропасти стало как будто подниматься. Когда очутился я на поверхности океана, в виду берегов Лофодена и выше того места, где находится самая хлябь Моское-стрёма, – небо было ясно, ветер затих, и полный месяц блестел на западе. Это была пора мертвой воды водоворота, несмотря на то, что море вздымалось горами от сильных порывов далеко уже улетевшего урагана.

– Меня увлекло течением Стрёма и скоро прибило к берегу в том месте, где рыбаки наши занимаются обыкновенно своим делом. Здесь старые товарищи наткнулись на меня и подняли на палубу. Я был чуть жив, и теперь, когда миновала опасность, долго, вспоминая о ней, не мог вымолвить ни слова от ужаса. Товарищи не узнали меня: я показался им пришлецом из страны духов. Накануне волосы мои были черны, как крыло ворона, а тут, в несколько часов, поседела совсем моя несчастная головушка. Они говорят, что и лицо-то мое с тех пор переменилось. Я рассказал им, что случилось со мною – не поверили; да и вы, чай, верите мне не больше веселых рыбаков лофоденских.