Спящая красавица

II

У них со мной было столько проблем... Больше, чем с самими собой! Намного. Надо же было меня куда- то пристраивать! Что-то делать! Вертеть в руках! Искать дырочку! Как эта чертова машинка действует?! Где у нее что?! Батарейки?! Куда их вставлять?! Надо было от меня избавляться. А уж они-то знали: назад меня не заманишь! Главное — выпереть! Билет в один конец! Чтоб я вернулся?! Да легче дым загнать обратно в трубу! Ну уж дудки! И они все это знали. Все.

В город! Он поедет в город. Там полно училищ! Вооооон какой здоровый лоб вымахал! Теперь сам давай!

Дядя думал, что все! Все. Он сказал свое слово и все. И я сразу стану как надо. Ему надо было произносить речи над гробами! Ставить торжественные точки.

Дядя разглагольствовал. Чаще на сытый желудок. Его волновала моя судьба. Он так и говорил, что его беспокоит мое будущее! Понимаете? Вы только представьте! «Меня беспа-а-акоит йево-о-о бу-у- удущие!.. » Стоило ему начать — меня уже выворачивало! На слоге «па-а-а»! Я не мог этого слышать! Пусть бы говорил, что ему насрать на меня! Абсолютно насрать! И относительно — тоже! Так нет же! Он думал, так и надо! Ха! Должно же его что-то беспокоить! Он ощупывал себя везде! Где это беспокойство? Где оно? В почках? Почему тогда стреляет в ухо?! Что происходит? Где болит?

А тут еще деньги.

Оказывается, у него были деньги! Да. Он что-то смаркитанил с дружками! Придумал схему! Черт! Он умел молчать! Когда касалось денег! Тогда он набирал в рот не просто воды! Нет! Ведро воды! И молчал неделю! С ним никто не мог сравниться в молчании! Кто молчал лучше?! Быстрее?! Никто! Червяк в сравнении с ним — просто пиздобол! А с деньгами — вообще! Дядя смылся на счет «раз» в свою немоту и захлопнул дверь! Он даже шнурки не прищемил! Так привык! Так набил руку! Чуть завоняло деньгами — он шмыг туда... В немоту. И все.

Мать меня похлопывала по плечу. Она меня успокаивала! Дескать, не волнуйся, не твое дело. Не для тебя деньги. И думать забудь. Спи. Спи. Спи...

Если нищему капнет в руку капля денег — это подобно грозе! Мир в ней так переливается, что может свести с ума! Дяде капля упала на нос! Он не успел отвести глаза! Думаю, в его голове что-то стронулось. Да. В тот момент. Ослабли крепления... Он всерьез размышлял, что делать с деньгами. Это было даже не смешно! Мать слушала его бредни. Поглядывая на нас. Улыбаясь...

Он носился с идеей — вложить! Пристроить! Как в пустыне с каплей воды в ладонях! Куда-то надо ее пристроить! Иначе труба! Все! Утечет сквозь пальцы! Всосется в кожу! А вот выпить эту каплю ему не пришло в голову. Он даже не допускал такого! Чтоб потратить! Да еще на себя!

С этой каплей воды в засухе нашего безденежья он метался, как святой, получивший знамение! Это ему нравилось! Явно! Еще бы! Он стал тяжелее в собственных глазах! Он стал солиднее! Вел себя, как баба на сносях! Как стареющая первородка! Не торопясь он стал примерять новые привычки. Первая — прогуливаться! Серьезно! Только представьте себе! Прогуливаться в нашей деревне! Мы все смотрели на него как на психа! Прогуливаться по нашей улице! Черт! Для этого надо было свихнуться несколько раз подряд! Три раза как минимум!

Он приходил с работы, молча ел, сидел какое-то время и наконец, вздыхая, поднимался. «Пойду прогуляюсь... » Это было серьезно! Он становился недосягаем! Вечер от вечера!

Вторая привычка — складывать руки за спиной. Это вообще не лезло ни в какие ворота! Над ним даже не смеялись! Прогуливаться — ладно! Это — еще ничего! Петухи тоже так ходят... Медленно... Гуляя... Но прогуливаться сложив руки за спиной?! Здесь он перегнул! Бабки верно уловили! Они кивали ему, не глядя, и смывались в огороды. От него веяло нормальным сумасшествием. Ха! Он был нормален! Заложив руки за спину, он плелся по колдоебинам, как ссыльный грач! Даже воробьи его жалели, когда он садился на чью-нибудь лавку. Воробьи не могли даже срать при нем! Они смывались куда подальше! Дядя, присев, начинал вздыхать. Он размышлял! Он осматривался! Он думал о жизни! Он хотел завести разговор! Поговорить по душам! Просто поговорить! Он называл это поговорим-как-человек-с-человеком. Мечтатель. На что он надеялся! Даже жуки-солдатики расклеивались, стоило ему пройти мимо! На этой сцене чем больше он оставался в меньшинстве, тем яснее он чувствовал, что на верном пути!

Оставалось только ставить мелом кресты на дверях иноверцев! Он уже начал. Например, он избегал некоторые дома. Те, которые побогаче. Он жопой чуял! Со своей каплей к чужому колодцу не ходят!

Другое дело, что он уже глубоко пустил корни. Путь назад зарастал на глазах.

Скандал разразился на семейном совете. Это дядино слово! Его вдруг потянуло в семью! Мать уже махнула рукой. Она бы не удивилась, реши он жениться!

«Вложить деньги в бабу?!» Он хлопал глазами, будто мать ему объявила, что беременна. Он даже переспросил. До такого безумия он еще не докатился! Да уж лучше растопить ими печку! Толчок обклеить! Навертеть трубочек и лягушек надувать! «На бабу потратить?!» Он качал головой. Смех! Ведь мать не сказала ни слова. Она не произнесла ни звука!

Он начал сражаться, как загнанный в угол хорек! Будто у него отнимали эту каплю!

Будто ее хотели выпить! Зажав ее в кулаке, он встал насмерть.

«Во чтоооо, ты говоришь?! Не расслышал! Ку-у- уда надо вложить? В кого?! В него? В тебя? В твою дочь?! Этот!.. »

Он указал на меня пальцем. Дальше можно было не говорить.

«Ха-ха-ха! Деньги ему?! Да ему ремня не хватало! Ремня ему вложить! Кнут! Учеба? Ты говоришь, учеба?! Да эта поебень Рахманинова никогда не окупит сам себя! Никогда не станет человеком! Сколько свинью ни корми — не закукарекает! Куда-куда, ты говоришь? В мебель? Купить новую кровать? Диван? Диван-кровать? Телевизор? А может, еще компью-ю- ю-ютер?! А?! От жилетки рукава?! Пусть учится! Сам выбивается в люди!»

«Конечно! — соглашалась мать. — Легче его пристрелить!» Она вставала на мою защиту. Она обороняла крепость под названием род! Она защищала мое детское место! Свою матку! Пуповину! Конечно! Род не потерпит случайностей! На хуй роду чудо! И деньги! Жалкие капли! Нет! Нужна стабильность! Кое-что поустойчивей этих бредней!

Но со мной еще ладно! Ничего! А вот попробовал бы он заикнуться про Ольгу! Не видать ему ни щей, ни макарон! Жрал бы супы из пакетов! Он знал, где тонко! Хитрый лис! Знал, где тонко, и не трогал! Умел обойти! Обойти и даже не взглянуть туда, где тонко! Да! Мать впадала в гнев, и тут уж — держись! Но дядя умел! Он вдыхал тревогу издалека! Он чуял запах горелого! Этот момент... Когда нельзя ни говорить, ни молчать! Ха-ха! Дядя смывался как мог! Играть на губах?! Подмигивать?! Напевать?! Все шло в ход! Дядя все пускал в оборот! Только бы уйти от ее гнева! Не порвать там, где тонко! Пройти на цыпочках!

Мать щурилась, как тигрица! Ее глаза превратились в щели! Еще секунда, и от дяди остался бы только воздух! Пшик! Пук! Но его тоже не проведешь! Он начал чесать затылок. Это был белый флаг! Он выбросил белый флаг. Еще бы! Никто и не сомневался! Куда бы он делся с нашей подводной лодки! Без макарон, без тушеной картошки... Кто ему спину чесать будет? Кто по спине стучать, когда он подавится?.. А пуговицы? А кто стирать будет его шмотье?..

Мать начала убирать со стола. Дядя поднял руки, чтоб она смела крошки. Поле битвы осталось за матерью. На сегодня. Да. И на завтра. Она вообще здесь жила. На этом поле...

Ха! Если мужик превратит свою жизнь и жизнь женщины в помойку, он скажет: «Я ей сломал жизнь! Ох! Я ей разбил сердце!» А она? Наоборот: «Я его так любила! Я этому мудозвону отдала свои лучшие годы!» Вот и все. Вот и вся разница!

Так же и здесь. Мы все были не просто глухие! Мы были как взбесившиеся носороги! Как ужаленные муравьеды! Да это еще ничего! Нас всех надо было усыпить! Да. Чтоб не мучились! Но где же на нас найдется столько сна?! Вот мы и рвали друг друга! Яростно! Весело! Почти спокойно. Боль?! Мы ее не чувствовали! С нашей-то кожей... Это было почти совершенство! Да! Своего рода совершенство! Нашу жизнь можно было собрать кучкой в углу. Смести на совок. Да. Ее можно было увидеть всю сразу. Разве это не гармония?! Своего рода...

Дядя съехал с рельсов. ДЕНЬГИ. Этот холмик оказался непреодолимым! Он его перевернул! Дядя оказался, как навозный жук! На спине! Он только шевелил ножками. Он был обречен. Чуть раньше, чуть позже... Но он был первый! Из нашей веселой семейки! Теперь он даже не хвалился своей маленькой аристократической ступней! Это был показатель! Он забыл свое тело!

Это была не просто ножка! Это была его гордость! Одна из двух. Ноги и руки.

«У меня все пропорционально! Все! Не как у вас! Вот... И здесь!»

И он отставлял ножку — гордость. Мать на него орала, он иногда тайком надевал ее туфли! Осенние. На плоской платформе. Он форсил. А вернувшись, снимал их тихо, и ничего не было! После бани он разминал пальцы, шевелил ими. Он улыбался! Это была ножка! Будто он вообще не жил! Не ходил ни разу! Она была совсем новенькая! И существовала отдельно. Но это было раньше. Теперь ему было не до гордостей!

Он решил стать ХОЗЯИНОМ! Да-да! И не просто! Он их всех заставит заткнуться! Он всем утрет носы! Только пусть теперь попробует кто-нибудь поднять хай! Перед ним встала ясная цель. ДЕНЬГИ! Ни много ни мало. Кошмар! Тех, кто долго запрягает, потом черта с два остановишь! У него от решимости волосы торчали дыбом! И не только на башке! Повсюду! Он стал похож на дикобраза в течке. Он грезил! Каждая волосинка его грезила! Он наливался силой, как колос! И что он придумал? А?! КАПУСТА И КРОЛИКИ! Гектары, гектары капусты!

«Я им устрою! — Он грозил в никуда! В небо! — Они у меня будут жрать капусту!» А кролики? Не переживайте! Он и этих бедолаг не забыл. Теперь он никогда ничего не забывал! У него теперь жизнь разделилась четко! До решения и после!

Шубки... Шубки... Пушистые шубки... Он взывал к кроликам! К небесным кроликам! Ими можно будет заселить всю Сибирь! Весь Сахалин!

«Чтоб ни одна китайская жопа не пролезла! А то вздумали! Желтомазые! Их уже стало как песка в жопе у старухи! Проклятые китайские муравьи! Они все такие! Мы сьдесь с краиску. С краиску. Нисево- нисево... А сами?! У них у каждого в яйцах — миллиарды желтомазых! Как икры в сазане! А у каждой бабы муравейник в матке! Насекомые! Хунхузы чертовы! Ничего! Моих кроликов все равно не обгонят! Пусть рожают! Все равно мои крольчихи быстрее! Если отставать будут, мы им поможем! Пока кроли перекуривают! На каждой шпале по паре, и то не хватит рельс! До самого их Харбина!» Он готовился к концу света! Тогда мяско станет на вес золота!

«Мясо прыгнет в цене! Как кролик! Ха-ха-ха-хо- хо!» Дядя падал со смеху! Он был не одинок! Мы тоже ржали. А почему нет?! Только подумайте! Миллион кроликов! Миллиард. Это был размах! Чего-чего, а размаха у дяди не отнять! Мы с Ольгой гордились!

Дядя мечтал, а глаза у него сами прыгали, как кролики! Да. Разбегались! Кувыркались и снова сбегались к носу!

А может, он предвидел войну?! Всех со всеми! Исламский мир? Америка? Китай?

Он был себе на уме! Он говорил только о китайцах. Но я-то его знаю. У него был план! От него за версту несло заговором! Большим зрелым заговором! Еще немного, и дядя бы лопнул как арбуз!

Я догадался! Оказывается, наш дядя был не так прост! Он готовился стать королем! Кроличьим королем! А что? Это звучало неплохо! Даже внушительно! Он шептал и прислушивался! Как это звучало! Он накормит всю страну. Весь мир! «Подождите у меня!.. » Он опять грозил в небо. Я провожал глазами его кулак. Он упирался в солнце! В садящееся солнце! Что ж, он годился в пророки. В кроличьи оракулы. У него была миссия! Заселить новые земли! Его новый народ нуждался в свежих травах! А он?.. И он тоже! Ему самому до зарезу были нужны новые земли! А уж про новые небеса я молчу! Без них он вообще никуда! Как без рук! Это как соль! Как картошка в щах! Новая жизнь должна начинаться под новым небом! И он грозил туда кулаком. Разгонял старые тучи! Они тоже должны быть новыми. Птицы — тоже! Все должно быть новым. Все. Иначе — он не играл! Или — или! Ничего — между.

Все вывернулось! То, что таилось внутри, — стало лицом! А то, что было снаружи, — изнанкой! Дядюшка надел мир наизнанку! Наничку! Выпуклое стало вогнутым, а вогнутое — выпуклым! Все! Началось с малого — с его очков! Он теперь ни черта не видел! Как крот! Даже хуже! А потом спички! Он даже не мог ими чиркнуть! Высечь огонь?! Они стали круглыми! Сплошные серные шарики!

Он думал, это так... Хиханьки! Жизнь его пригласила на польку! Поплясать! Размять косточки! Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота... Ха! Он думал — легкий флирт! Бедолага! Он думал... Вот ведь! Еще что- то крутилось в голове. Не тут-то было! Лопата. Его любимая лопата. Он чуть не спал с ней! Их похоронят вместе! И что она?! И она его подвела! Ее теперь звали Брут! Началось с черенка! Он тоже превратился в шар! Само лезвие стало гибким, как рыбий плавник! Теперь ей можно было обмахиваться, как веером! Легче копать листом бумаги! А его знаменитая мухобойка?! Теперь он смог бы рубить ею дрова! Двери стали щелями, а в щели можно было внести шкаф! И не поцарапать! Дом вывернулся тоже! Теперь внутри гуляли куры, а дядюшкина кровать и тапочки оказались во дворе! Теперь дяде снилась его мамаша! Она костерила его и во сне, и наяву! На чем свет стоит! Еще бы! Он разворошил самое гнездо мертвых! Под порогом! Он и до них добрался! Заразил и это местечко!

В этом была своя логика. И умывальник! Он тоже вышел. Хлебнуть свежего воздуха! На дворе. Вместе с помойным ведром! Оно что — хуже всех?! Ха! Теперь сбылось дядино пророчество! Он говорил, что кончит жизнь если не под забором, то у порога! Так и вышло! Он матерился! Как сапожник?! Да не тут-то было! Если б сапог сапожника ожил... Он бы ругался, как дядюшка! Со словами пока проблем не было! Вот только они стали какие-то лохматые! И когда дядя выдавал тираду, ему приходилось отряхиваться! Он был весь завален пухом! Внутри у него будто лопнула перина! Перина? Да! Кстати о кровати. Он ложился на нее и скатывался! Она тоже свихнулась! Вместо мягкой, с пролежнями, она выгнула твердую спину! Он взбирался на нее и скользил, как с ледяной горы! Она вела себя неприлично! Корчила из себя девушку! А еда?! И она — туда же! Дядя был в гневе!

«Раньше было так! Я понимаю! Это была карр-рр-ртошка! Да! А теперь?! Теперь?! Крахмал! Я жру один крахмал! Ведрами! У меня ухи от него торчат! Как воротник накрахмаленный! Вы что, не замечаете?! Как все изменилось! Все! Все! Пиздец! Все накрывается! Потихоньку! Вы не видите?! Все накрывается пиздой! Все и вся!»

Дядин суп свихнулся сразу после очков! Гуща стала жижей и наоборот! Отыскать мясо в супе он не мог! Ему удавалось только его увидеть! Суп твердел на глазах, и его надо было пилить на бруски! А потом дядя его облизывал, как эскимо! Ха! И это мясное эскимо было раскаленным! Потом еще пиво! В его пиве пузырьки становились квадратными! Только подумайте! Вместо того чтобы подниматься — они со скрежетом падали на дно! Но и это была только закуска! Бардак только нагуливал аппетит! Всегда так! Когда подул ветерок — уже все! Уже поздно! Муравьи уже смылись! Гусениц на спину и вперед! Теперь уже поздно чесаться! То есть теперь-то и самое время чесать за ухом! Ногу! Спину друг другу! Все равно ничего другого не остается! Катастрофа! Вот она! Все. Вс-е-е-е!

Так и с дядей! Дальше — больше. Стаканы вывернулись, и дядя, наливая в вогнутое, — выплескивал на выпуклое! Черт! Было от чего впасть в отчаянье! А дальше? Свистопляска! Сначала дядюшке все-таки удавалось промочить горло! Пару капель с бутылки! Все равно что напиться из распылителя в душе! Но выяснилось, что он не пьянеет! Да! Серьезно! Ни капельки! Не просто ни в одном глазу! А даже запаха от него не было! Это мы все напивались! Он пил в нас! То в меня, то в мать! И все это было абсолютно непредсказуемо! Он был в ужасе, а мы с ней знай покачиваемся и хихикаем! При этом от нас несло, как от половых тряпок, которыми вытирали пивную лужу! Этого он не мог простить никому! Ни миру, ни нам! Он пил в себя, а пьянела либо его сестренка, либо я! Или — или! А потом — и тот, и другая!

Он даже с лица спал. Он даже ел теперь вместо семи раз в день всего лишь три! Три! Понимаете?! Это ведь настоящая голодовка! Невообразимо! Действительно, с ним что-то происходило! Действительно, он нуждался в новом небе! Он ждал знака! Намека. Тихо- тихо! Да! Пусть только шепотом. На ухо! Не важно! Он был согласен на самый незаметный знак! На значок.

Ну хоть жалкий рубль... На дороге... В пыли... Ну хоть пуговица в супе... Ну хоть что-нибудь! Хоть что- нибудь! Хоть капелька! Немножко влаги в его иссохшие земли! Плевок! Камешек! Старый кошелек! Билет в кино! Рецепт! Гайка! Ну хоть что-нибудь! Черт! Надо обладать поистине камнем вместо сердца! Ну дайте мне что-нибудь! Ну понюхать! Чтоб уснуть! Спокойно! Хоть платок старушечий! Я смогу тогда закрыть глаза! Ну хоть пылинку! Ну хоть ресничку сбейте! Ну?! Хоть что-то... Что-нибудь... Что не жалко... Он становился плаксивым! Даже не вытирал глаз! Уже ничего не стеснялся! Стал неуязвим! Я не думал, что это климакс! Эти полнолуния! У него ум за разум заходил! Все сходилось! Точно! У него даже горбик появился! Жирненький климактерический горбик! В этот рюкзачок он откладывал жирок! НЗ. Самое необходимое! На черный день! Ха-ха три раза! Мы уже в нем жили на полную катушку! Это был уже полдень черного дня! Даже нет! Вечер. Вечер черного дня...

Дядя стал тяжел и важен, как Ноев ковчег. Еще бы! Если всем нам грозил глобальный пиздец! В какой-то момент он даже забыл о себе! Его ненависть... Он оторвал ее от себя! Бывали такие минуты — мне казалось, в нем появилась тишина! Задумчивость! Это была почти любовь! Безличная. Пустая. Чистая.

Я им восхищался! Он ощутил пустоту. Настоящую бессмысленность! Всей своей жизни. Дядя увидел границы себя самого. Да. И одновременно его граница была краем могилы. Это привело его в ужас. Он думал о смерти. Может быть, впервые! Да. За всю жизнь! У него начали дрожать руки. Он даже не скрывал своего ужаса. Он сидел, и руки подскакивали на коленях! Как кролики. Но это было уже не смешно. Это был настоящий конец света. Чистейший конец всему. Это его ослепило! Он оказался в полном одиночестве. Он озирался по сторонам! Он удивлялся! «Куда я попал?! Где я?!» Он чувствовал, в каком аду он очнулся. Да. У него было чутье, как у гончей. Как у свиньи перед смертью.

И вот тогда и началась его пляска! Макабрическая полька! Последний скачок! К новому небу! К новой земле! Он не мог ничего придумать! Ничего нового! Как немой! Он не мог ничего высказать! Ничего. Только мычал. Мээээ! Только мычание! Это было крушение его корабля!.. Он предчувствовал гибель! Как бараний вожак. Он чувствовал дыхание катастрофы! Дыхание океана, куда всех нас вывалили! Иногда он на нас с Ольгой так смотрел! Я не вру! Это действительно была любовь! Любовь утопленника к живым. К нам, стоящим на берегу! Он становился одиноким, как мертвец. Таким спокойным! Меланхоличным. Нежным. Он замирал в самый разгар своей пляски. На самом пике.

Он казался недоступным. К нему невозможно было подойти! Он замирал, как богомол.

Сливался сам с собой! На секунду. На две. Склонив голову. Прислушиваясь. И снова пускался в этот дикий пляс!

Он ощупывал себя, как цыган корову! Засовывал в себя руки! Шарил по себе, как по карманам! Лихорадочно. «Куда она подевалась! — Он искал свою смерть! Малейшие признаки! — Где она спряталась! Откуда она появится! С какой стороны! Куда она делась!» Он хмурился!

Носился по своим венам, как очумевший фагоцит! Как отбившийся от стаи гамлет-фагоцит!

«Где печень? Здесь? А? Нет! Здесь? У нас у всех в роду больная печень! От бабки! У нее она была как кирпич! Серьезно! Когда она уже не вставала, печень торчала! Как будто она спрятала кирпич под сорочку! Как будто это был просто предмет! И легкие! То же самое! Слабое место! Только два слабых места! Награда! Генетика! Все подыхали от цирроза! Или рак! Проклятый рак! Сначала кашель! Правильно? Нет, я спрашиваю, кашель сначала?! А боли потом! У меня нет! Кашель — это ерунда! Боли! Только боли! Я знаю! Все я знаю про себя! И где легкие, тоже знаю! Я их чувствую! Они как тряпки! Как две половые тряпки! Чем мы дышим! Я спрашиваю! Чем?! По утрам они во мне ворочаются! Они скрипят! Скрежещут вот здесь! Это кошмар! Я молчу! Не жалуюсь! Кто-нибудь слышал от меня хоть звук? Хоть одно слово? Никто? Я брошу курить... Брошу-брошу... Могу поспорить! На что? На сколько? Да за эти деньги даже рукава от лифчика не купишь! Вы что, смеетесь? Прощелыги! Ха-ха!.. »

И он снова взлетал в этой пляске! Снова и снова! Все дальше! Кружась все быстрей и быстрее! Он пел, как жаворонок. Все выше и выше! Отдаляясь от нас. Еще немного, и он станет точкой! Точкой в небе! А мы разинув рты смотрели на его пляску. На его агонию. Она была такая быстрая! Такое медленно бесконечное мгновение! Теперь это будет — всю жизнь. До самого конца.

А кроссворды?! Даже они подводили! Все сговорились вокруг! Весь мир был повязан! И все против него! Чтоб ему больней было! От этого гамлета не было покоя даже воробьям! Они не успевали присесть, как он вылетал на крыльцо с очками наперевес и газетой. Руки у него были заняты, но это была ерунда! Он умудрялся все равно хвататься за голову! Я бы не удивился, если б он схватился ногами! С такого станется!

«У-у-у-у! Все ебанулись! Мир слетел с катушек! Вот! Вот! Ты только посмотри! Ну и жизнь пошла! Кроссворд! И это они называют кроссворд! Уроды! У них мозги в чайную ложку уместятся! Да еще и место останется! Слушай! Шесть букв — лежа... Так... по горизонтали. А, вот, нашел. Отчество основателя христианства. Шесть букв. Вторая «а». Что это может быть?! А?! Они что, издеваются?!»

Мать, задумавшись, подсказывала: «Примерь «Гаврилович».

Дядя стоял как в параличе. С поднятой рукой. По руке ползли две мухи. Он моргал, махал ресницами, как пугало в ураган машет рукавами. Но вы не подумайте! Он считал! Да! Он считал слоги!

«Нет! Не подходит! Никак! Что-то здесь не так! Дело тут сложнее! Я вам говорю! В каком это смысле? Отчество? Они что-то крутят! Уроды! А вы думали, легко?! Раз так, и все?! Легко только ногти растут! Нет! Здесь что-то с подвохом! Они теперь без подвоха не могут! Срать не сядут без подвоха!»

«Попробуй «Гаврилыч», — сказала мать. — Просто «Га-ври-лыч».

Дядя подавился. Он перестал моргать! Только шевелил губами! И то, и другое — он уже не мог! Или — или! Одно из двух. Я уже говорил. Он этому разучился. Брать жизнь на веру? Утро? День? Если до обеда — дождь, то после обеда — грязь? Нет! Не так все просто! Он нуждался в проверке! В его голове это уже не укладывалось! Его кучер свихнулся, а лошади были как огурчики! В том-то и дело! Да. В этом все дело...

Дядя начал вписывать буквы. Потом поднял голову. Подошло.

«Так... Хорошо... Молодец. А теперь вот. Самозванцы. Как звали двух русских самозванцев. Пять букв. Теперь — стоя».

Они какое-то время смотрели друг на друга. Мать на него, а он на нее.

«Ну? — издал он звук. — Митьками, что ль?! Нет, серьезно?! А! Понял! Так это вот откуда — Митькой звали. Вот откуда... »

Он был счастлив. Как ребенок. Мир изменился, а он и не заметил. Да. Потом он очнулся. Конечно. Уже в климаксе. Наша семейная меланхолия, помноженная на климакс! Его вынесло на орбиту Сатурна! Он был зачарован этой планетой. Этим солнцем несбывшихся надежд. Планетой внезапных пробуждений. Планетой душевных нарывов, цирроза и Гамлета!

Теперь я уверен: Гамлет — это не что иное, как английское слово «климакс»! Он сам это говорил! Да! Офелии! Что он ей советовал?! А?! Почему она утопилась? Именно поэтому! Не из-за любви! Держи карман шире! Именно чтоб смыться от Климакса! От большой Меланхолии! А Гамлет?! Он-то все знал про это! Все! Как мой дядя. Да.

Вопрос денег всегда стоял. А теперь кроме него ничего и не было. Нужно было есть. Нужно было зарабатывать. Я смотрел на людей. Как они находят выход? Как они выкручивались?! Как им удавалось?! Со стороны вся эта шарашка, городская жизнь напоминала танцы придурков! Дискотеку психов! Люди так извивались, так выкручивались, будто их жалили по двадцать слепней каждого! В задницу! В локти! В уши и в щеки! Они так въебывали, что только шуба заворачивалась! Как очумелые муравьи, к которым рухнула гусеница! Они метались в поисках денег, будто их можно было сделать трением о воздух!

Здесь надо было держать ухо востро! Дядя был прав!

«Не расслабляйся! Не торгуй хлеборезкой! Держи нос по ветру! И никому не давай взаймы! Слышишь?!.. Иначе тебе засунут по самое не хочу!.. » Так он кончил. На такой ноте. Полонию было за счастье выдать такое! Не было на дядюшку Шекспира! Легко сказать — не торгуй ебалом!.. А что мне было делать? Ничего другого ведь у меня не было! Я ничего не знал! Я даже не знал, сколько в этом аду стоит хлеб! Даже этого! Уж не говоря про местный язык. Местный жаргон! Ни черта понятного, кроме «и», «а», «но», «да»... И все! Надо было не просто держать ухо востро! Надо было его разинуть, как рот!

Из своей комнатки я сделал берлогу! Отопление?! Да я даже не подходил к батарее! Мне это просто не приходило в голову! У меня не было этого рефлекса! Подойти к батарее и протянуть руку! Я спал в одежде! Только пуховик снимал! Он был двусторонний! Его розовая сторона приводила меня в восторг! Один день я надевал его черной стороной вверх, а другой — розовой! Она стала грязной, и от этого я еще сильнее впал в спячку! Вполз в нору, пуховик в угол, ботинки стащил и на постель! А? Несложно? Пара движений! Да я их делал уже засыпая! На сытый желудок, конечно.

Кроме сна, я ел. Мягко сказано. Я жрал, как мышь- землеройка. Никакого волшебства! Чем больше — тем лучше! Все, что разбухает! Все, что может храниться! Все, что может сварить даже лунатик в приступе! Никаких выкрутасов! Только набить брюхо! Наполнить все отсеки и, задраив люки, — на дно! Погрузиться!.. Это было восхитительно — погружаться в сон... Скользить, задевая пушистые стены этого колодца! Свернувшись калачом на матрасе, укрывшись двумя одеялами... Без всяких этих белых штучек... Без простыней... Без подушек. Только чистый сон! Чистая жажда! Глубокий колодец, поросший внутри мехом. Мягким лисьим мхом! Я падал туда медленно- медленно, как перо, как пушинка! Ни одного сновидения! Погружение без грез, без снов! Полная тишина! Абсолютный покой! Космос без звезд! Без ветра, без движения! Пустое место! Да. Без единого намека на слово!

Открывал я глаза в том же положении, в каком закрывал. Некоторое время лежал так, всплывая. Я присматривался, куда меня занесло! Надо было вставать и идти разогревать еду. «Гррр», — ворчало пузо. Голоса по коридору. Речь. Слова. Смех.

Все это было так далеко! Только добраться до кухни! Ни с кем не встречаясь. Ни с кем не говоря. Ни единого слова! Смотреть в кастрюлю, пока греется! И снова домой! Я жрал стоя. Ни взгляда по сторонам! Ни звука! Я даже не слышал, как жую! Случалось, я засыпал прямо с ложкой во рту! Пережевывал и спал! Я мог пережевать все! Все превратить в питание! Все сжечь в себе! Я стал как земля! Как земля перед снегопадом. Как черная спящая пашня. Я копил жир перед Большим Сном. И снова в нору, в сон, в этот пушистый колодец!

Туда!.. Туда, где только рост ногтей и волос! Полная сдача! Сдача всех городов! Оптом и в розницу! Всех земель! Сразу! И смыться! Туда, где только мир... Полная тишина... Безветрие... Туда, туда... В ту сторону, в сумерки, там душа нагуливает жир... Туда, где только сон, только Большой Сон... Туда... Там еда, там рост, дремота, выпадение волос... Органическая жизнь... Только молекулы, да, только они и улыбка распада! Долгая улыбка... Туда! Туда, на высокие луга Большого Сна! К сочным травам... Да, забыть свою жизнь! Забыть ее совсем! Всю... Забыть...

Оказывается, это была только разминка! Подготовка к Большому Храпаку! Я стаскивал на свой корабль все для большого дрейфа! Набивал трюмы протеинами! Мои свиные глазки искали этот сказочный остров! Остров Сна! У него было тысяча имен! Как у еврейского бога! Одних псевдонимов — вагон и тележка!

Он был везде! Этот остров! И всего-то ничего, чтоб туда попасть! Вздремнуть, всхрапнуть, придавить на массу, соснуть, дать храпака, придавить морду — и все! Ничего особенного! А там... На этом волшебном острове... Тебя уже ничто не касается! Никто и ничто! Вечный штиль! Как пьяный, я качался, стоило только помечтать вполноздри! Большой Храпун! Сопун! Носоклюй!.. Забытье! Обморок! Кайф приблудный! Сон с открытыми глазами! У-у-у-у! Такого со мной еще не бывало! Этому не грех посвятить время! У меня его не просто вагон! У меня времени — вся железная дорога! Составы, груженные временем! Точно! Да чтоб так всхрапнуть, я был на все готов! Отдать весь остаток жизни! Всю молодость и самую серединку! Самую мякоть! Там, где косточка! А в косточке ядрышко! Вот-вот! Все это — за Большой Храпун! За одно путешествие! По мохнатым рекам. По рекам, ложе которых выстлано мехом голубой норки. По зимним рекам сна. Под алмазным снегом...

Нужна была дверь. Дверь, в которую я постучусь. Не важно, что там. За ней. Абсолютно не важно! Призвание? Даже смех берет! Мне все равно. Я и так ходил вокруг столбов с объявлениями, как коза на привязи. Что я умел? Ничего! Нормально! Никто ничего не умеет. Чего я боялся? Ничего! Ну, почти ничего. Кроме змей и всяких этих тварей — ничего! Ни крови, ни гноя. Ни мертвецов, ни умирающих, ни больных, ни стариков. Меня от всего этого не тошнило! Нет! Нисколько! От криков боли я не ссал в потолок! Запах хлорки, наоборот, приносил мне покой. Он мне даже нравился! Серьезно! И еще! Что я мог еще? Спать на кладбище. Да. И везде. Стоя. Сидя. Как угодно! Так же и жрать. Везде, всегда. Как вам угодно! Я ничего не умел и был готов ко всему. Именно. В сущности, передо мною была широкая дорога. Она была пустынна! Ни одного существа. Ни одной зацепки. Ни одной двери. Только город. Темнеющий в сумерках... Как большой незнакомый корабль.

Мои карманы были набиты вырезками из газет. Объявления, анонсы. Кучи обещаний! Я попал в страну счастья! Здесь все легко! Я должен был благодарить бога, демонов, яйцеклетку матери, что мне удалось родиться не так далеко отсюда! Да! И жить, и найти именно такую работу! Именно в этом городе! Кислодрищенск чертов! В нем было все так легко! Все! Как два пальца обоссать! И родиться, и вставить пуленепробиваемые стекла в очки! Похудеть?! Три кило в час! И быстрее! И жрать при этом, как землеройка! Все возможно! Все есть! И средство, чтоб всегда радовать супругу! Найти мужскую силу! И не потерять ее! До самой смерти! И потом! Уже на том свете! Бегать за женой с хуем наперевес! Как Орфей за Эвридикой! И вертеть башкой по сторонам! Как он! Стрелять глазами! Чертям под юбки! А потом смыться без женки! Озираясь! Не идет ли? Ха-ха! Я оказался в дивном мире! Здесь было все возможно. Все. И даже найти работу.

От звонков у меня немел указательный палец! Как от расстрелов! Я звонил во все стороны! Да! Я возненавидел слово «извините».

«Ну куда ты прешь?! Куда?! Из деревни, что ли? Не видишь! Русским языком написано! За-кры-то! По слогам читай! Грязная деревенщина! Дубина! Жопа в шапке! Когда мылся в последний раз?! Кулак чертов! До сих пор в своих деревнях срете стоя! Да ты говорить сначала научись! Вали отсюда! Что столпился?! На всех не хватит! Прие-е-ехал! Давай двигай в свою дыру! Откуда вышел! Убирайся в хлев! Чудак на букву «м»! Прибыл хуй с горы... В город... Он что, резиновый?! Город-то?! Тоже мне... »

В конце концов чудеса сузились. Они всегда так. Продавец. Продавать что? Без проблем! Легко! Мороженое? С лотка? Фрукты? Картошку? Свеклу? Голландские яблоки? Конечно! Да-да! Я просто родился для этого! Продавать именно голландские яблоки! А рыбу? Копченую. Тоже могу. Рыбу даже лучше! Это мое призвание! Копченая рыбка! Боюсь ли я холода?! Я?! Холода?! Ха-ха! Да я с Севера! Второй медвежонок у матери! Первый умер! От жары! Да-да! Не вынес! Нет-нет! Что вы! Я не смеюсь. Я серьезно. Ни грамма. Нет. Нет. Нисколечко. Вообще не пью. Только ем. Да. В ватных штанах? Прекрасно! Да к ним привык. Сплю в них...

Мудаки вонючие! Они думали, я издеваюсь! Свиньи поганые! Из их поганых ртов воняло кофе! Даже по телефону! Я подскакивал от холода в будке! Я танцевал! Перехватывая трубку! На другом конце провода девушка мычала и похрустывала печеньем! Или кто-то ей вставил в пасть мохнатую трубку! Она издавала такие звуки! Будто жрала свое печенье задницей! Я был на все согласен. Серьезно. На все. Зеленые тугрики, которые мать зашила мне в трусы, все таяли и таяли. Как шоколад тает в горячих ртах этих сук! Еще быстрее! Даже за эту мысль я должен был платить!

Насрать! Я согласен на все. Стоять за лотком и продавать непонятно-что-куда-совать-и-на-хуй- это-нужно! Стоять в мороз и в зной. Ссать в памперсы! Пить водку и заедать пломбиром!

Конечно, в таких условиях у меня появилась своя мечта! Продавец в видеопрокате! Верх желаний! И не надо ничего взвешивать! Никаких весов! И в штаны ссать не обязательно! Можно курить! Голыми руками! Без варежек! Вышел на крылечко, в свитере, пыхнул, посмотрел на придурков в стоящих колом ватниках и снова нырк в тепло! Черт! Это по мне! Это пусть другие морозят яйца! Да! Мне наплевать на них! Пусть сами выкручиваются! А у меня пар изо рта не идет на работе, и ладно! А вы там давайте! Шевелите булками, если мерзнете! Меня это не касается! Нигде! Ни здесь, ни там! Не жмет, не щекотит!..

Только люди и ни одного человека. От этого недолго было и загрустить! Я стоял часами у окна в общей кухне. Стирал носки, майку, трусы. Пока грелась вода, я прилипал к стеклу. Я не тосковал ни о ком.

Я открывал город один. Бродя по нему под звонки трамваев, глядя с любопытством, как кто одет. На девушек. На них я смотрел как младший. Они казались взрослее, чем наши. Никто мне не показывал город. Никто мне не всучивал своих мыслей. Я благодарен за это людям, что не встретились мне тогда.

Моя скороварка. Помню до сих пор. Я нес ее с вокзала в рюкзаке! С огромным рычагом, чтоб держать пар! Я ее чувствовал всеми боками! Спиной! Она громыхала. Ну и видок у меня был! С рычагом, торчащим из рюкзака, над ухом! Беженец! Я был беженец! Ни больше ни меньше! Инопланетянин! Странное никелированное устройство за спиной! Я шагал тихо, да. Как в балете. Дын-дынь... Она меня колотила в бока.

Это была память о доме! Черт! Он меня не отпускал. Это было благословение матери. С этой дурацкой кастрюлей я чувствовал землю. Я не мог взлететь. Скороварка мне напоминала о моей родной планете. О матери. О самом простом и важном. О жратве.

Жри! «Ты ешь. В городе надо быть здоровым. Нельзя болеть. Ни в коем случае!» — так она меня перекрестила на дорогу. Это было удивительное напутствие. Это было единственное в своем роде благословение.

«Это стоит дорого. Лечиться... Что они сделали?! Теперь нельзя болеть! Ни минуты! Надо подыхать сразу. Не лежать! Ни в коем случае! Даже не думай! Всегда на ногах. Будь всегда на ногах. Ползай. На четвереньках. Но не ложись! Не уползай в нору! Захочешь полежать в тепле! Только попробуй! Теплая нора станет могилой! Даже когда червей на себе увидишь — не сдавайся! Ползай. Двигайся! Будь среди людей. С ними. Ходи, толкайся среди них. Бери их силу! Заражай их! Передай им болезнь! Заражай их собой! Всегда! Заражай своим настроением! Особенно когда заболеешь. Тогда сразу будет легче! Легче. Если сможешь заразить их! Будет легче! В этом весь фокус! Держись к ним поближе! Иди к ним. В магазины. Катайся в автобусах. Будь среди них. Забери у них силу. Нельзя быть одному. У нас нет столько денег! Чтоб быть одному! Ходи! Ходи! Пока не свалишься! Разговаривай. Но не оставайся ни с кем один на один. Когда заболеешь... Иначе ты рухнешь. Прямо к ногам! Как спелая груша! К ногам этого человека. Даже если ты поймешь, что конец! Что — все. Не оставайся ни с кем один на один. У тебя заберут всю твою силу... Всю силу... »

Она в этом знала толк. Она переводила дыхание.

«И только когда ты умрешь... Когда по-настоящему начнешь умирать... Тогда уйди!»

Ее глаза стали другими. Неужели в них была любовь?! Я подумал — вот, она увидела свой конец... Может быть, в эту минуту она видела это... Да. Наверное... Она это увидела... Глазами, полными странных слез. С застывшим лицом, будто присыпанным серым снегом. В ту секунду она увидела, как все кончится. Там, куда провожала меня. Смерть ждала ее в городе. И я был посланником матери в город. В город, где все кончится.

Мы молчали. Мы отдали друг другу то немногое, что у нас было. Она повернулась и пошла в дом. Не двигаясь, я остался на дороге. Без прикосновений. Без взгляда. С распахнутым воротником дядиной куртки. Она ушла, закрыла калитку. Потом вспыхнул свет в комнате. Что-то вышло из меня и бросило последний взгляд. Она стояла в комнате, осматриваясь. Как проснувшийся человек. Не узнавая дома, не видя ни стен, ни потолка.

Она отдала свою силу. Всю свою силу. То, что вышло из меня, снова вернулось.

Всю долгую дорогу до города я был без сознания. Да. Без молчания и без слов.

В первые дни я очень тосковал. Эти снежные вечера... Сначала была осень, а потом полетел легкий снег. Я стоял у окна. Я даже не успел раздеться. Только поставил рюкзак и чемодан, как все вдруг стало бледным и пошел снег. Все побледнело, да, и пошел снег. На него больно было смотреть. Я почувствовал себя совсем одиноким. Легкость и пустота. Пустота и еще раз пустота. Мне будто показали мою жизнь. Да. Кончик, всего лишь краешек... Я чуть не заплакал. У нас была хорошая встреча с городом.

Думая о городе еще раньше, я даже не мог представить себе, насколько он окажется незнакомым. Этот первый вечер в незнакомой пустой комнате...

Я стоял у окна, как и раньше. Там, еще у матери... Ну а теперь? Здесь? Теперь это было другое окно. Чужой вечер в совершенно незнакомом мире.

Я думал о матери с тоскою. Со щекоткой в носу. Я был уверен. Я знал, она тоже думает обо мне в ту минуту. Если бы я сказал ей, что' чувствую, она бы не поверила. Я снова видел ее лицо в окне, да, тогда, в момент отъезда. Это было так давно. Это было сегодня.

Мне было не страшно увидеть ее другое лицо. Теперь — нет. Не страшно. Теперь я бы мог смотреть в него. Сколько хочу! Да! С любовью! Не отводя глаз. Долго-долго... Она бы рассмеялась надо мною.

Ее лицо стало моим. Да. В тот первый вечер, все- таки раздевшись, я лег, как в могилу, в эту холодную постель. И согреваясь, подтянув колени к груди, внезапно я понял, насколько мы с ней похожи. Я взял ее силу. Да. В тот день я взял ее силу...

Я думал о ней так, будто в это мгновенье она была совсем одна в нашем доме. Без Ольги, без своего брата. Без меня. Я будто попал в наш дом, в котором меня уже нет. Она была совсем одна там. Совсем-совсем... Мы все были одни... Это правда. Мы все — одни...

Я хотел плакать и уже знал, что плачу над собой. Наверное, так плачут те, кто скоро умрет, да, вот сейчас, сейчас... Она уже близко... Близко... А потом уже все. И не узнаешь своего лица. Потом уже никто ничего не может сделать...

Я дрожал от холода. Этот всепроникающий, сволочной ноябрьский холод! Каждый волосок встал дыбом! Под мышками! В носу! Свернувшись, я чуть не ткнулся себе в пах! Дышал как паровоз, ну и что? Ничего! Без толку! Мозг в костях стал холодцом!

Разжечь костер? В самом начале я думал. Мысленно пересматривал, что спалить в этой ледяной заднице! Точно! Я лежал внутри мамонта, вмерзшего в мировые льды! Ему-то что?! Он спал! Ему — ничего! Конечно! Ему — не то что ничего, нет, ему — кайф! Да, так спать и никогда не просыпаться! Если б мне так же удалось! Да насрать мне на всякие холода и льдины!

О боже! Надо было что-то делать! Двигаться! Пошевелиться, почесать ухо, пятку, икру об икру! Ну что-то хотя бы!

Я думал: ну ладно, а как девки ходят в юбках?! В такой холод! Да! Как они выживают?! Как? Где у них печка?! Бабцы! Им даже холодно по-другому, чем нам! В том-то все и дело! О! Мне холодно по- женски!.. Я был готов сменить свой холод на их! Только бы чуть потеплее! Ну чуть-чуть! Говорю — я готов на все! Только уснуть! Да. А потом — не важно! Потом — ничего не важно.

Раздеться?! Вылезти из-под одеяла?! Раз у меня холод по-женски — так согреваться я тоже должен по-женски! Так же! О-о-о, бабцы! Пышки, ворчуньи, доходяжки, худышки, пердуньи, кочерги и кочережки, кобылы, хрычовки, солдатки, сучки злые и стервы простые, мохнатки задиристые, норки заковыристые! Примите меня к себе! Возьмите с собой! Научите как! Да! Как надо держать тепло! Как хранить жизнь!

Дайте мне ваш жар жизни! Покажите, где он! Где?! Откуда у вас эта сила?! Ваша выносливость! Девочки... Они ведь и болеют меньше! Намного меньше и по-другому! И какая сопротивляемость! Господи, как вы живучи!.. Дайте мне это! Научите! Покажите! Где она, ваша буржуйка?! Ваш костер! Ваши дрова! Ваша жара! В чем ваша тайна?! Чем вы топите ваши печи?! Что вами движет?! Что в вас горит! Где ваш мокрый огонь?! Покажите мне это! Вашу тайну! В чем здесь трюк!.. В чем!.. Покажите мне это...

Я стану как вы! Даже дальше! Я стану вами больше, чем вы есть! Прилежный ученик! Ну поболтайте со мной! Ну как вы умеете! Обо всем! Да! Это нас согреет! Поговорите! Ну-ну, давайте! Развяжите языки! Ведь вы умеете, когда хотите! Ну-ну, давайте, давайте сядем! Со мной ведь ни одна женщина не говорила! Ни одна. Только мать и сестра. Нет! Вру. Еще старухи. Они — да! Их не надо приглашать! С полоборота! Только посмотришь в их сторону! Только почуют твой запах — и все! Носом поведут и заведут шарманку! А так — никто! Кроме матери, старух и Ольги — никто. Ни одного женского слова. Только молчание и запах чужих домов!

Научите всяким трюкам! Ужимкам и прыжкам! Чтоб держать тепло. Всегда. Я уже в теплых чулках! Смотрите! Мне идет! Теперь — рейтузы! С начесом! Меня не проведешь! Я как старуха! Мне до фонаря товарный вид! До лампочки! И еще выше! Лишь бы тепло! Я научусь всему, что надо! Пришивать пуговицы? Готовить? Чистить морковь? Экономно? Тонко? Стирать? Выжимать? Полоскать? Менять воду, и снова? Чинить носки, натянув на лампочку? Штуковать? Штопать? Завязывать узел на нитке одним движением пальцев? Мыть полы вдоль половиц? Писать сидя? Варить супы простые? Щи ленивые? Кислые? С мясом? Поливать огород? Полоть картошку? Окучивать? Смотреть из-под руки вдаль? Носить рейтузы зимой? Ночную рубашку? Платок?

Я на все готов! Да. Тем более что все это уже мое. Ха-ха! Пройденный этап! Только не роды. Нет. Врать не буду. Нет.

Я думал о той медсестре! Ну, та, что у меня всегда кровь брала. В деревне. Она была в халатике! Я завыл прямо — только представил ее! В белом халатике. Да. Только в легком летнем халатике! С голыми ногами! Нет! Это было невозможно! Ни в коем случае! Такого просто не могло быть! Всегда, в любую стужу — она была в халатике! Без чулок! Рейтузы? Ха-ха! Просто голые ноги! Но этого не могло быть! Моя память ее раздела? Почему я запомнил ее такой?! Ее ляжки — в сторону! Титечки — тоже туда же! Что остается? Почему ей было так тепло? В таком ледяном кабинете?! Я ведь помню, там только сосулек не хватало! Нет! Это было выше всяких сил! Это невозможно. В таком холоде! На полюсе! И еще! С такими горячими руками! Одно ее прикосновение, случайное, около моей вены, и я взмок! Она растирала немного руку. Так, так, еще, еще! Где кровь у тебя? Где? Смерзлась?! И еще раз, и еще, своими раскаленными ладонями!

Да стоило мне увидеть ее на минутку — уши уже полыхали! Минута? Даже много! Чересчур. Секунды хватит! О черт мой господи боже! Как она была горяча!.. Ох! Со своей кровью алого-алого цвета! Со своей раскаленной кипящей кровью! С голыми ногами, да, всегда с голыми ногами! Я смотрел, как она вводит иглу мне в вену, на ее пальцы, вздрагивал, ох как они были горячи, и глазам моим становилось жарко- жарко! Будто я проникал в нее! В ее раскаленную кровь! В алую быструю реку ее крови!.. Белый халат и алый, густой огонь ее крови. Скрытый в ее теле красный цвет! Ее огонь! Ее жара! Ее сухой климат. Ее пустыня. Там все горит. Все готово стать огнем. Да, эта малышка была как печь! Эта медсестра могла мертвого разжечь! От нее бы и черти отскочили! Раскаленная пушка!

Войдя в ее кабинет, я дрожал от таких перепадов! Еще бы! На улице было невозможно поковырять в носу! Вы себе даже не представляете! А тут... Такие перепады! Такие повороты...

Поток крови! Алая огнистая река! Дымящийся поток жизни... Я садился на пол и закрывал глаза! Стуча зубами! Как вампир! Меня передержали в морозильнике! Дышите! Хааа хааааа... Дышите на меня! Я становился совсем пьяный от нее... Очень пьяный. Весь пьяный. Во мне начинался пир! Пьянка! Вино лилось по жилам! И выливалось через разгоряченные глаза! Нет! Я не вру! Не продаю рукава от жилетки! Нет! Не всучиваю дырку в зубе! Ни в коем случае! А вы что подумали? Я покупаю дождь сегодня, чтоб завтра продать грязь?! Я что, вам впихиваю прошлогодний стрем?! Продаю бараний глаз?! Ногти святой девы?! Ха-ха! Да никогда! Присмотритесь! Ближе! Еще! Мои помыслы чисты! Абсолютно! Как кунка старухи! Как вдовьи сны! Как рукава лифчика! Нет! Серьезно! Только возбуждение! Все от него! Да, от него...

Я мог посмотреть на стакан — и все! Поставьте пустые стаканы! Проверим! Чей козырь старше?! Одним взглядом я их наполню вином! Какое там! Полвзгляда! Чтоб не транжирить! На один — раз. И на другой — два! О-о-о! Ну, как винишко? Ничего? У меня уже у самого язык в Саратов ушел. Сбился на сторону, как морковка у снежной бабы! Все. Не ворочается. А что? Достаточно было увидеть ее в памяти. В темноте, в пещере одеяла. Нырнуть туда и подумать о ней. И все. Да. Не просто тепло. Ввввв-дыыы- дыыы... Жа-а-ара!..

Мне дали ученический билет. Я должен вклеить фотографию.

Что там была за рожа! Серьезно! Я себя не просто не узнал! Я даже не подумал, что это — я! Этого не могло быть! Как я стал похож на мать... Косое лицо. Полнейшая асимметрия. В этой перекошенности было что-то от нее... Как болезнь. Да. Она ведь говорила. Про меланхолию. Про это. Это она меня заразила. Теперь это стало заметно. Видно. Да. Теперь я это увидел...

Всматриваясь, я пытался понять, что же это такое? Ну и рожа! Перекошенная! Казалось, фотограф наступил мне на яйца! Черт знает что! Я становился все больше и больше похож на мать! И она это знала. Она это видела. Наверное, всегда. Господи! А теперь я сам это видел! Своими глазами!

Черт! Меня это ввергло в настоящую меланхолию! Мать говорила, что сыновья, похожие на матерей, будут счастливыми! Ну и ну! На такое даже нельзя обижаться! Ни грамма! Оказывается, я был счастливчиком?! Ха! Нет?! Разве нет?! Сволочи! Я мог просто взорваться от счастья! И все забрызгать своим счастьем! Всю жизнь потом стены не отмыть от моего счастья! Ну и ну!

Я просто рассвирепел! Если скрипеть зубами — это меланхолия, то я был самый меланхоличный из всех меланхоличных меланхоликов в меланхоличном радиусе трех меланхоличных километров в этом меланхоличном городе! Это точно!

Я становился похожим на мать! Подумать только! Вот это подвох! О-о-о!

Но не все так просто. Я думал о матери, о ее детстве, о том, как она меня родила. Я пытался вспомнить лицо Ольги. Она тоже похожа на мать? Я смотрел на свою фотографию и видел мать. Мать! Ее! Только ее... Это было тяжело. Правда тяжело. Я будто увидел ее жизнь. Обнаженную жизнь. Ту, которую, может быть, и она сама не видела... Я видел пустоту. Пустоту всех ее сил. Всех стараний. На нашей земле ничего не могло взойти. Наша земля была мертвой.

Так странно было чувствовать это. Ни тяжести, ни боли. Нет. Только пустота. Пустота и бесполезность. Пустота без тоски. Бескровная пустота.

В тот день в нашем толчке, сидя над дырой, я почувствовал смирение.

Это было удивительно! Я даже прослезился! Я чуть не сполз на пол! Еще бы немного, и я зарыдал. Ничего не надо было делать. Ничего. Я мог бы провести остаток своей жизни здесь. В этой общаге. В этом толчке. Он был как мертвецкая. Как морг. Так тихо, так спокойно. Как морг, откуда все ушли. Как мертвецкая в мире, где никто уже не умирает... Я бы лежал здесь. Засунув руки под мышки. Для тепла. Я мог бы лежать здесь лицом к стене или на спине. Мне не от чего было отворачиваться. Я бы забыл свою жизнь. Свое прошлое. Свою мать. Свою сестру. Солдат. Феликса. Все...

Ничего бы не изменилось. Ничего бы не произошло. Ни ветерка! Ни движенья ресниц!

Наверное, я переживал в тот момент то же самое, что и дядя! Только во мне не было тоски! Ни страха, ни тоски. Только смирение.

Как громом пораженный, я сидел, уставясь в кафельный пол. В эти белые квадраты. В трещинки. В прожилки. Может, кто и видел лучшие времена... Я не знаю. Нам никто ничего не обещал. Никто. Ни мира, ни счастья, ни красоты. Ни синих глаз. Ни густых волос. Ничего.

Я вернулся из толчка как покалеченный! От смиренья у меня заплетались ноги. От слабости я даже засмеялся. Тоненько-тоненько! Наверное, впервые со дня приезда. Так странно. Я сидел один и смеялся!

Я был совсем один в этом городе. Да. Совсем-совсем один.

Мы все здесь были без мам и пап. Мы были свободны. Нас спустили с цепи! Должны же мы были отрабатывать любовь! Окупить! И не только! Это уж само собой! Нет. От нас требовалось еще и принести прибыль! На нас возлагались надежды! «Здесь из вас всех сделают людей! — возмущался дядя. — А то сплошные маменькины сынки! Ничего-ничего! Похлебаешь говно лаптями! Никому еще не помешало!»

«Пить так пить!» — сказал котенок, которого несли топить. И мы пили эту свободу! Всеми дырками! Мы жрали ее! До тех пор пока не надо было стирать белье! Да. До стирки. В конце недели. До тех пор пока не наступало воскресенье! Мы все воскресали поодиночке. Кто как мог. Каждый стирал по-своему.

Те, у кого были отцы, — в одну сторону! Те, у кого только легенды, — в другую! Так всегда было и так будет! Всегда! Хо! И в аду нас построят в две шеренги. По тому же принципу. На-а-а-пра-а-а-аво! Вперед! Шагом ма-а-арш! И музыка. Да. Марш. Музыка — это обязательно. Музыка вливает в сердца бодрость! От нее по заднице святые мурашки. Она заставляет смотреть в одну сторону! Всех! Даже глухих. Но наши шеренги не станут колонной. Даже там. Даже под музыку. Есть такие звери, которые никогда не лягут вместе! Ручные, мы будем плясать в одиночку...

Зависть. Да-да, меня пожирала зависть. Я смотрел в окно, а она поднималась снизу. Она жрала меня, как акула! От меня оставалась половинка.

Их лица, улыбки сыновей... На родителей я сначала не обращал внимания. Что они мне?! А вот дети. Это другое дело! Они так сладко жмурились! Такие сладкие, что хотелось впиться им в глотки! В щеки! Они были как младенцы спросонья! Такие безмятежные... Такие искренние! Эти мальчики. Эти здоровые лбы! С яйцами как у слонов. С усами.

Что это было? Зависть. К чему? А к тому, что они так лыбились! Они не знали насилия! В них умещалось все. И насилие тоже. Но я не мог в это поверить! Я им не верил! Неужели они так могут! Так могут улыбаться! Так требовать любви! Ну и рожи! Они были так откровенны... И как их любили...

Зависть жрала меня, как свинья! Под ее хрюканье я готов был взлететь! Я стал легким! Она сожрала мою задницу, всю нижнюю половину, что оставалась под подоконником!

Пацаны выходили стесняясь. Они стеснялись своих родителей! Ох-хо-хо! Какие нежные! Какая чувствительность! Вы только подумайте! Они стыдились материнских размалеванных рож, пылающих болезнью и нежностью! А папки? Батяньки! Они сурово курили, пока их блядовитые жены взлетали в комнаты к сыновьям. Еще бы. Надо все держать под контролем! Все! Как спят, с кем живут! Чем срут! Что в холодильниках. А вдруг они начнут пить! А колоться!

«Ты себе не представляешь!.. Ты вообще думаешь о своем сыне?! А если он начнет пить?! Ты об этом подумал?!» Они хлопали дверями, и эхо рода летело по общаге.

Отцы сурово курили и ждали. Им было на все насрать. Как младенцам, которых накормили-напоили. Им было все равно. Они сами были сыновья. Только одно их отличало от их же детей. Они больше не росли. И никто над ними не сидел, над спящими. Все. Чтобы выжить, они вернулись в хлев с черного хода.

Они ждали часами. Курили в тачках. Включали печки, радио. Выходили промяться. В дубленках. Толстые, с заспанными глазами. Некоторые грызли семечки. Они были такие стабильные! Как поваленные деревья. В них была мудрость!

«Никому не верь! Ничего не бойся! Никому не давай взаймы! Это я тебе говорю! Ебаный в рот! Я жизнь про-о-ожил... » Сколько раз я слышал такие наставления? Я сам мог уже учить. Мог проповедовать басом! Школа жизни!

Их жены. Как они втюрились, как втрескались в своих сынков! Они будто обжирались шоколадом! Стирка? Да если б сыновья швырнули свои носки в их накрашенные усталые морды! Они бы выстирали их в своих раскаленных ртах! Это была любовь! Да! Именно! Я ее узнал! Это была материнская любовь. С ней шутки плохи, как с гангреной!

Я смотрел на этот пир... Конечно, у них у всех была история. Клан. Банда. Род. Берлога. Нора. Пусть — вонь! Пусть! Зато наша вонь! Наша! Своя!

За их спинами не было видно горизонта. Вернее, это был другой горизонт. Червивый горизонт клана!

«... Пятеро сыновей, трое в зоне, пусть, в семье не без урода, правда ведь, зато вот эти саша и паша... Как на подбор... Экономить... Жаться... Не жили богато, не хуй начинать... Была одна рубаха, и в рот ее ебать... И что? Потом весь год от одной спички прикуривать».

Рождения, рождения, еще и еще, в муках, в полусне, летом... «Обмахивалась халатом и — раз и все! Понесла... Представляешь, подруга? Ну и ветерок... »

А отцы?! Они все были в законе! Всё в семью! Ни капли на сторону! Ни капельки спермы в землю! Всё в дом! С городами, со странами в яйцах!.. Вперед, вперед! За добычей! Даже если золотарь, ассенизатор! Все равно всё в дом!

Они к нам приезжали, чтоб постирать белье. Папаши выгружали провизию, а матери искали глазами нас по окнам. Однажды одна обозналась! Она меня приняла за своего! Она мне махала. Она смеялась! Я хлопал глазами! Черт! Мне стало не по себе! Серьезно! У нее были любящие глаза! Действительно! Она готова была полезть по стене! Ха! Это было до тех пор, пока она не убедилась, что обозналась! Она замерла. И любовь сходила с лица, как тень. Это был не ее сын. Это был я... Я вздохнул с облегчением. Как вор, да, как вор, которого чуть не заподозрили в воровстве.

Как они любили нас всех, своих выблядков! Даже мне доставалось! В разных видах! Конечно! Едой! Огурцами! Рассолом! Они были счастливы! Ведь любовь заставляет все забыть! Или нет? Или я не прав?

И они все забывали! Все. Даже сахарный диабет! Даже пиелонефрит! Все свои болячки! А чтобы забыть тромбофлебит, нужна не просто любовь! Чтобы забыть себя?! Да. Нужна благодать! Любовь делала их мягкими! Они разваривались, как картошка! Становились нежными! Как после бани! Как они хлестали друг друга в этой баньке! С вывеской «Материнская любовь»! У них у каждой было по венику! А я? Ха! Я мог постоять рядом! Погреться! Ах, как жарко было в этой общей баньке! Какой пар! Какой зной!

Это был род. Это были плодородные поля! Сплошное милосердие! Пышущий паром чернозем.

«Твой дружок, вон тот. Сейчас который по коридору прошел... Да. Стриженый. Может, ему надо постирать что? Спроси?»

Я был теперь стриженый. Да. Разве я не сказал? Ну, не суть. У меня спрашивали. Я моргал. Меня принимали за дружка. Один раз это меня по-настоящему растрогало. Но я не знал правил! Как нужно отдавать белье?! В мешке или так? Я стеснялся! Спросить? Это было слишком! Железо жалости надо ковать сразу! Оно остывает! Я должен был носить узел с грязным бельем повсюду. Везде! Таскать эту огромную наволочку! Чтоб не опоздать к милосердию! Хо-хо-хо... Никогда не знаешь, в котором часу оно придет! Оно может вообще не остановиться на твоей станции...

Пока я мялся, мамаши, эти стиральные машины, уже забывали о белье. Они облизывали своих сыновей! Их слюны хватило бы на всех! На всех, кто знал, что к чему! Она ведь высыхает быстро. Эта слюна. А надо быть еще быстрее! Быстрее законных щенков! Чтоб успеть! Подставить себя! Под горячие языки чужих матерей...

Я чувствовал одно. Если я буду играть по их правилам — я проиграл. Ведь я уже проиграл. Я был один. И самое главное, во мне не было той солидности одиночек. Этой уверенности.

Мужчине одному быть проще. Да. Всегда найдешь где подкормиться. Брейся чаще и чисти зубы. Три раза в день. Вот и все. В конце концов тебя подберут. Только не маши руками и не перди за столом.

Отцы моих одногруппников... Они-то пристроились так, тихой сапой, без шума нашли титьку! Женились! И на мягких лапках — в теплый хлев! На мягких лапках, тихонько! Ни скрипа! Так хорошо там пахло... Всегда весна, пар, горячее молоко... За ними стоял род! Теперь их не выгонишь наружу!

Прилипнув к окну, я их рассматривал. Каждое воскресенье они приезжали табором, родом. Даже старухи! Честно! Они даже привозили старух! Те смотрели из окна машины на нашу пятиэтажку. Это было событие! Праздник! Салют! Кругосветка! Так вот он какой, город! Господи!..

Я смотрел, а скороварка варила картошку. Морковь. Лук. Простые вещи. Или то же самое, но суп. Я смотрел на них там, во дворе, пока кипятилось белье.

Я смотрел на них, вдавившись в стекло. Это были часы, когда я узнавал людей рода. Когда я научился их отличать. Мужики были не в счет. Они все вели себя как дети, когда взрослые ушли. Одинаково.

Со временем стало проще отличать будущих бездетных женщин. В них нет рода. В них нет простоты действия. Они все сделаны из разных элементов. А женщины рода... О... Их вылепила земля.

Это была их мать. Она дала им силу. Она дала им диабет, варикозное расширение вен! Кариес, тромбофлебит, язву желудка! Но она дала им силу. Земля ведь щедрая!

Я смотрел на них из другого мира. Моя мать была другой. В такие вот воскресные дни я ее чувствовал как никогда. Мне было обидно за мать. Она бы могла быть женщиной рода! В ее венах могла бы течь густая жирная кровь! Кровь пополам с землей.

Иногда, в дождливое воскресенье, они исчезали, разъезжались быстрее, и я оставался один на один с пустым двором. Это были самые удивительные минуты... Я видел себя со стороны. Себя, прилепившегося к стеклу. Свои глаза... Я как будто ждал чего-то.

Нам всем рассказывали одни и те же сказки. Это был один и тот же голос. Да. Голос рода. Хриплый голос... Почему я до сих пор слышу этот голос? Почему?

Мы все видели одни и те же сны... Глядя на этот двор, видя себя будто издалека, я чувствовал, что так близко разгадка... Мы все помнили одни и те же сны. Сны рода одинаковы. Может, это один-единственный сон? Как голос рода. И единственное, что нас отличало, — это то, какие из наших снов мы забыли. Да. В этом все дело. Именно...

Такие дежурства у окна давали мне передышку. Будто я жил среди этих людей, с ними под одной крышей, ел, спал в их домах. Купался в их ванных. Срал в их уборных. Слушал радио и отцов. Мыл посуду. Закрывался в своей комнате. Мастурбировал, глядя в потолок. В потолок с люстрой. В пустынный потолок, который мое желание и руки населяли женщинами и мужчинами...

Я не смотрел их жизнь. Я был в ней. Там. Я жил ее. Да. Становился их сыном. Более настоящим, чем их сыновья! Я жил их жизнь... От этого у меня ломило шею, руки! Я чуть не блевал в раковину! Это была прививка! Я еле держался на ногах.

Трусы! Рубашки! Простыни! Носовые платки надо было ломать об колено, так они были накрахмалены! С такой любовью! А рубашки?! Ни одна сука не стирала их здесь, в умывальнике! Никто, кроме Гришки и меня. Никто!

Мы с ним стояли ухо в ухо над нашими тазами! Щека к щеке, как грустные лошади над рекой! Мы изучили все трещинки в раковинах! Мы не здоровались и не разговаривали! Молча. Как два глухих! Как глухие, которые не хотят слышать. Мы терли тряпки в полном молчании! Выливали из тазов, полоскали наши трусы, носки, майки, простыни. В четыре руки мы выжимали наши джинсы. Наши простыни. Сначала его. Потом мою. Мы стали как братья. И все это молча! Мы молча вывернулись наизнанку! Нам нечего было прятать... Встряхивая простыню, мы встречались руками. Мы были деловиты, как дети. Я не знаю, видели ли мы друг друга... По-настоящему...

Он только один раз засмеялся: «Я думал, что ты из детдома... »

Я не спросил, почему. Я тоже засмеялся. Мы выкручивали мою простыню. Я не сказал ни «да», ни «нет».

А потом наступила эпопея капусты! Да. Я не шучу. Наверное, хуже этого могут быть только сахарные плантации.

Я ее жрал. Капуста... О-о-о! От нее я впадал в такую тоску! От одного запаха. И не только я. Тараканы! Даже они забеспокоились! Они вставали на дыбы и сучили лапками! До меня дошло! Они молились!

Ну и вонь же это была! Не тушеная капуста, а какой-то Реквием! Похороны! Ею надо кормить актеров, которые должны плакать! Не луком! Нет. Лук — ерунда! Вот капуста — это то самое! Потом ты и сам не заметишь, как оказываешься в бреду. Все эти печальные пиздострадальцы жрали капусту! Эти... поэты, о которых говорила Англичанка! Байрон и все прочие! Я уверен! Они все сидели на ней! А уж от этой отравы жизнь раем не покажется. Вспомнил! Монахи! Там, в монастырях, это было как наказание! Сто ударов мешком по жопе! Ооооо! Или кастрюля пареной капусты! Бр-р-р! От нее бы петухи начали нестись! Никогда я еще не был так близок к самоубийству, как в те дни! Я превратился в старого облезлого кроля! Моя шкура не просто не стоила выделки! Ее бы цыган не поднял на дороге!

О-о-о! Ебаная капуста! От этой вони яйца протухали в холодильнике! Желток и белок менялись местами! От этой вони на кухне пацаны качались! Она была как морская болезнь! Как они меня только не выбросили в окно?! Вместе с моей скороваркой!

Меня и сейчас тошнит от одной только буквы «К»! Вот прямо сейчас! А тогда — не то слово! Мои ноздри мгновенно зарастали кожей, стоило этой вони только появиться! Нос вообще поворачивался задраенными ноздрями вверх! Даже от намека на этот горячий тошнотворный сквознячок! Желудок съеживался, как устрица под каплей уксуса! Как сосок на ветру!

Я впадал в тоску. Мне ничего не хотелось! И это еще не все! Вот когда она оказывалась недоваренной... Вот тут-то и начиналась ебля с пляской! Коррида! Меня вздувало, как шар! До отказа! Я передвигался, как беременная слониха! Еще бы немного и все! Я бы лопнул! И все бы здесь забрызгал к чертовой бабушке! Господи! Мне приходилось держать ухо востро! Я боялся наткнуться на что-то острое! Я обходил все, что могло меня лопнуть! Чем черт не шутит! Неровен час!

И даже спать не получалось! Лежа на спине, я не мог натянуть одеяло! А спать на животе?! Моя любимая поза. Ха-ха три раза! Я чувствовал себя как мяч, на который наступил цирковой слон! И при этом еще и подпрыгивает!

У меня уши упали от этой гадостной капусты! Никакого оптимизма. Как подыхающий пес, я еле волочил свой хвост! Настроение было как у церковной крысы после свадьбы с дохлым попом! Даже хуже! Песня «Ямщик, не гони лошадей», спетая хором заик! Я стал как колодец, в который плевали, сморкались, бросали окурки, смотрелись и плакали все туберкулезники страны в течение года! Даже не так! В течение високосного года! Да! Именно! Ведь этот год, кажется, был високосный.

Мы стали гулять вместе. С Гришей. Даже стремно так говорить — гуляли. Мы шатались! Как два колокольчика на бродячих коровах! В разные стороны! Как мухи на слоновьих жопах, мы катались по джунглям! На трамваях, автобусами! Троллейбусами! О чем мы говорили? Да ни о чем. О чем мухи говорят, когда их мотает на заднице носорога туда-сюда?! О простых вещах. Именно! Что пожрать!

Так и мы. Говорили о голоде. Да. Ходили вокруг да около! Но у нашего голода еще не было языка! В этом- то все и дело! Только потом наш голод заговорил.

А с чего у нас началось? С кино. Да. Мы пошли в кино. Я — впервые в этом городе. Надо же нам было развеяться! Хоть как-то! А то из ушей уже тесто полезло!

Дешевле было брать кассеты в прокате. Но для этого у нас не было видео. Конечно, так было бы идеально. Да. И потом, доплачивая немножко, мы бы постоянно обменивали фильмы. Смотрели бы день и ночь! Жрали бы перед видео. А потом часов через восемь отрубались бы. С пустыми глазами. Голову на подушку и все.

Я мечтал. Это был рай. Да. Никуда не ходить. Закрыть все к чертовой бабушке и смотреть. Без света. Какая разница, что снаружи?! Да наплевать! Здесь у нас свое — снаружи! Даже не надо кричать «Занавес!». Закрыл один раз и все! За свет не мы платим. Да и какой свет! Волшебный экран. Синий выпуклый глаз.

Заранее все приготовить, чтоб не отрываться. Не нажимать на паузу. Да. Наварить пельменей. Разложить по тарелкам и поставить все на две табуретки. Ничего не забыть. Ни одного лишнего движения! Как в танце! Сами мы сядем на кровать. А потом нажимать на пуск. Даже отмотать все заранее! Да! Чтоб ни одной секунды потерянной! Ни грамма ожидания! Пельмени остывают так медленно! А вот и заставка «Интертайнмент пикчерз представляет»... Или «Коламбия пикчерз»... А еще лучше вот так — «XX век Фокс представляет»... И музыка! Там-там-та- рар и-там-там-там, ну что-то в этом роде. Зловещее.

Даже не надо было закрывать глаза. Я бредил наяву. Эти заставки... У них в Штатах еще снять не успели, а мы уже смотрим! Черт с ней, с копией! Пусть плохая! Не важно! Не такая уж она и плохая! Идиоты! И это они считают плохой копией! Что им еще надо?! Какого говна! С какой повышенной цветностью?! Это было не просто заманчиво! Это была мечта. Со сроком годности на весь семестр.

Но видео стоило дорого, а друзей у нас не было. Ни с видео, ни без. Про DVD я вообще молчу. Это было неисполнимо.

Сначала мы жили на две комнаты. Да. Ходили друг к другу. Вроде как в гости. Я даже начал чистить зубы по вечерам! Перед тем как пойти к нему! Понимаете?! Мне хотелось выглядеть лучше! Обмануть его глаза! Пахнуть иначе! Изменить что-то! Ну хоть что- нибудь, черт меня раздери!.. Хоть тень! Да. Хотя бы свою тень...

Итак, было две комнаты. Потом мы перенесли его кровать. Могло быть и наоборот. Мне было все равно. Абсолютно! Я меньше тянулся к людям. В том-то и дело. Наверное, в этом была моя тяжесть. Да. И наверное, именно поэтому он переехал — ко мне. Хотя и тяжесть моя была легкой. Очень легкой и даже легче! Со мной было просто. Не знаю как, но проще чем с некоторыми. По крайней мере, мне со мной было легко. У этой легкости была своя родословная! Да. Матерью ее было равнодушие! Иногда это равнодушие принимают или за скромность, или за гордость. Но со мной было не так! Просто равнодушие! Легкое, чистое, как пар изо рта в ясный морозный день! Ну, или почти так! Да. В моем равнодушии не было ни бодрости, ни цели! Ничего личного. Как обнаженность зимы за окнами. Как ее ледяная чистота.

Оно родилось из обыденности. Из тех часов, которые я проводил, слушая свист скороварки. Я мечтал, глядя в окно и ничего не видя. Этот свист... Каждый день. Пар и свист. Она была как ребенок. Ребенок просит. Всегда чего-то не хватает. Он вечно в чем-то нуждается. Каждый день...

Обыденность — это зеркало, в котором ты видишь все, но только не себя. Да. Каждое действие, повторенное тысячу раз, становится тобой. Да. Твоим телом. Каждое утро. В полдень, вечером. Миллионы раз. И вдруг так получается, что ты отделил себя от того, что делаешь. Да. Ты отделил себя от поступков. Не знаю... Мне нравилось это скольжение. Задумчивое, легкое скольжение. Как птицы скользят по зеркалу воды. Так спокойно и бесцельно. Как лебеди. Я думал, глядя на них, еще давно, когда впервые побывал в зоологическом саду, что эти птицы... слепы. Да. Только ослепшая красота могла так смотреться в зеркальные воды.

И вот здесь, в этой комнате, слушая свист скороварки, я тоже скользил. Как во сне, шел на кухню по темному коридору и поворачивал ручку газа. Стоял так. Неподвижно, слушая и глядя, как свист из скороварки превращается в пар. В пустоту. Действительно, это был странный период.

Сначала наши кровати стояли по стенам. Они сами так встали. В этом была недоговоренность и мало места. И опять же, это он предложил их поставить в два яруса — как в армии. До этого мы прикасались друг к другу. Коленями, когда, сидя, только проснувшись, натягивали ботинки. Тапочек у нас не было. Помню наши кроссовки. Мы их так заталкивали, что чуть головами не стукались, когда утром, склонившись в три погибели, шарили ногами под кроватью. «Где твои? А... Я свою нашел! Вот! Нет! Это твоя!.. » Все это с закрытыми глазами. В наших прикосновеньях не было прикосновений. Они были пусты, как слова вежливости, и так трогательны. Да. Как резкие ласки подростков. Стукнувшись головами, мы никогда не извинялись. Никогда. Мы смеялись или вскрикивали: «Ой, бля... » Мы не краснели и не смущались. Мы были наги и видели наготу. Ничего кроме наготы. Как в бане.

Так странно, иногда мы вдруг оба замолкали. В одну и ту же секунду. Наши глаза смотрели в обычные точки. Наши сердца бились не переставая. Только все равно что-то менялось. Чаще всего это случалось в сумерках, когда мы приходили почти одновременно, а до обмена кассет оставался еще час. Мы лежали на кроватях, руки за головой, это у него я научился так лежать, так ненавязчиво, так легко, в этой позе столько возможностей и уснуть, и проснуться. И вот в этот час темноты, когда за окном будто задергивали занавес, в нас рождалось что-то похожее на меланхолию. И она росла с каждой минутой, заполняла нас, комнату, потом все вокруг. Это было пространство без голоса, без слов. Это было небо без звезд. Мы еще хорошо жили. Да. Мы прекрасно жили. Одиночество — это подагра счастливых. Без нее они были бы несчастны, как все остальные.

Наши кровати стояли в самом сердце этой меланхолии. Мы были похожи на двух одиноких девушек, которые живут вместе. Которые пишут друг другу записки. Которые никак не могут придумать, что бы им сегодня поесть! Такого особенного...

Которые верят, что они подруги! Которые так чисты... И которые так мудры, что не понимают вплоть до этих странных сумеречных минут, как они одиноки!..

Мы поставили наши железные кровати друг на друга, и получилось действительно что-то военное. Временное. Я помню эти выкрашенные синей краской, облупленные спинки. Прутья. Маленькие, с пятнами ржавчины и от этого шероховатые шарики на прутьях. Четыре с каждой стороны. Не знаю... Мне доставляет удовольствие вспоминать об этом... Писать эти слова — шероховатые прутья... Железные прутья...

Я остался там, где спал. Он был теперь надо мною. Где-то вверху. Видимо, ему нравилось двигаться. Менять что-то. Так мы смотрели фильмы. Телевизор стоял в самом конце комнаты. Я хочу сказать, в самом начале. При входе.

Я проснулся первый. Между людьми — всегда так. Кто-то просыпается первым. И не обязательно тот, кто спит чутко. Нет. Просто я проснулся раньше, чем он. Помню этот синий, ясный день. Мы смотрели «Красоту по-американски». Сколько раз мы ее видели? Раз, наверное, шесть. Все из-за меня. Да. Он и теперь уступил. Все равно других кассет у нас пока не было. Он кому-то отдал «Бешеного Пса и Глорию».

У меня было такое настроение. Даже если б я был один, я бы смотрел именно «Красоту». Может быть, в этом горячем и одновременно ледяном дне что-то было? Что-то в воздухе? Я не знаю. В тот момент, когда на экране взлетел и начал кружить пакет, да, знаменитый момент, я услышал его смех. Он смеялся! Я не поверил своим ушам. Он смеялся. Я, как обычно, был внизу. Я не видел, что с ним. Я слышал только его громкий смех. Он смеялся над этим пакетом. Я прислушался. Не говоря ни слова, я прислушивался к его смеху. Он тоже кроме смеха ничего не говорил.

Вот в этот момент я проснулся. Я понял его смех. Он не знал, что делать! Что делать со всем этим! С этим пакетом! Со мною! С самим собою, который шестой раз смотрит один и тот же фильм! Черт!

Именно тогда я очнулся. Я очень хорошо это помню. Это всегда помнится лучше, чем тот момент, когда засыпаешь. В этом-то все и дело. Момент, когда в твою кровь начало всасываться очарование. Так больной яснее чувствует то мгновенье, очень свежее, да, когда он пошел вверх, вверх... В отличие от того скрытого периода, когда болезнь входит в его дом.

Ему нравилось двигаться до такой степени, что он нашел себе девушку. Сначала я ничего не заметил. Ни новых слов, ни запахов, ни блеска глаз... После того вечера я особенно внимательно смотрел в его сторону и ничего не заметил. Он был здесь. Вот и все, что я могу сказать. Да. Ничего не изменилось.

Наши разговоры по ночам. Его запахи, да, пожалуй, я мог теперь отличить его запах от моего. Да. Все тот же скрип кровати. Все то же дыхание. Он переворачивается и что-то говорит во сне. Я прислушиваюсь и, как прежде, ничего не могу понять.

А потом я перестал его чувствовать. В какой-то момент. Он ушел с нашей территории. Тихо-тихо. Или это я? Перестал смотреть в его сторону?

Он вернулся другим. Я не знал, что с ним случилось. Ведь я был неподвижен, как столб. Оставался там, где был. Как слон. Как слон, который еще не наелся свежей зелени...

Он принес другие запахи, другой голос. У него появился новый шарф. Он начал напевать, раздеваясь. По вечерам возвращался и, раздеваясь, напевал. Он будто заполнял пустоту на границе. Он останавливался перед зеркалом и пел. Проходил, говорил «Привет» и заглядывал в холодильник. Произнося этот «Привет», он пел. Понимаете? Не прекращал ни на минуту! Даже в полной тишине — он пел! Даже молча! Он пел даже во сне!

Все было просто. У него появилась надежда. Да. И вместе с нею из глубины глаз поднялась осторожность. Все. Когда я это понял, я перестал смотреть в его сторону.

«Тебе нравятся девушки?» — спросил он однажды.

«Да», — сказал я.

«Мне тоже. Очень сильно. Только я с ними не могу. Никак. Они как огонь! Смотришь на них издали. Только издали. Я могу смотреть на них только издали! Ебало разинешь, а они уже здесь! Рядом! Лицом к тебе! Близко-близко! Такая бешеная скорость! Ну, ты раз и руку протянул, а они снова далеко! Как огонь! А у тебя?»

«Такая же история, — говорю. — Точно так же. Только я и руку протянуть не могу! Я на них вообще смотреть не могу. Ни далеко, ни близко! Никак! Но это все — ерунда! Хуже всего не это. Нет! Совсем не это... Хуже всего — другое. Они меня видят... Вот если б они меня не видели... Я бы на них смотрел. Но так, чтоб они не видели. Чтоб самому быть невидимым!»

«Слушай! Здорово! — Он был в восторге! — И я так! Точно так же! Вот я жил когда здесь совсем маленький, то мечтал перед тем как уснуть. Надел шапку на голову и стал невидимкой. Ходи где хочешь. Смотри как хочешь. Долго, быстро! Как хочешь! То далеко, то близко! Когда тебя никто не видит, легко смотреть на все. Легко и хорошо... Зашел в одну квартиру, постоял, посмотрел, как Она в ванной лежит. Ну там или в туалете. Или одевается. Или чешется. Или комаров бьет. Нормально. А вот когда так увидишь, на улице или в училище, так мурашки бегут! Потому что тебя тоже видно! И еще виднее, чем их! Все на тебя смотрят! Все! Вся толпа! Даже собаки! Ну хоть и понимаю, что на хуй никому не нужен, а все-таки... Все-таки... »

Ботанический сад. Туда шли трамваи. Было два входа. Центральный, с Московского шоссе, и другой. Вход — громко сказано. Дырка в заборе. Я увидел сад именно из трамвая, да, и впервые вошел туда через эту дыру. Кто знал, что этот сад станет для меня единственным убежищем в этом городе? Кто мог это предвидеть? И кто мог сказать, что этот сад мне сильнее всего скажет о матери. О ней. Вообще о матерях. Что это такое. Да. Кто они. Этот сад стал для меня женщиной. Она говорила со мной.

Моя мать и растительный мир. Бесстрашие. Нечувствительность к боли. Отсутствие страданий. Неуязвимость. Беспамятство. Интерес к травам и мать. Чувство судьбы...

Насекомые... Жучки-солдатики. Паучки. Стрекозы. Мухи. Пчелы. Я представлял, как они уснули. Они спят и меняются. Во сне! Моя мечта! Их личинки. Их медленная жизнь. Их сны... Меня окружала тишина. Я приходил специально! Что-то меня тянуло. Пустота! Ни ветра, ни жужжания. Ни голоса, ни бздежа!

Такое отсутствие людей надо было заслужить! Что я сделал такого хорошего?! Кому я спас жизнь, чтобы остаться одному?! Здесь, в осенних джунглях?! В хрустальном полдне?!

Красные, оранжевые тени... Листья дубов, в тени которых я мог улечься. Огромные, просто гигантские, и на ветвях что-то странное. Что-то будто чужеродное. Волосы! Будто забытые волосы! Омела. Это была омела! Мать ее показывала! В лесу! В те райские денечки! Точно! Я вспомнил! Черт! Ее руки! Когда она там, в доме, осталась одна! И волосы! Да! Волосы как омела!

Мне никуда не деться. Никуда. Я прикован к пруду. Ради него я приходил в этот сад.

Лицо матери двоилось. Всегда двоилось. Как отражение в пруду. В пруду среди лилий. Я приходил в ужас! Конечно! Как это до меня раньше не дошло?! Придурок! Мудило грешный! Паморок! Да что я мог сделать? Да стоило мне только взглянуть ей в лицо и все! Все! Пишите письма! Я не мог отвести глаз!

Она взяла свое бесстрашие у трав. Ее нельзя было уничтожить! Она поднималась снова! В этом саду я увидел то, чем была моя мать... Мир трав, мир бесстрастия, мир без боли, без надежд и без мыслей...

Я будто сидел внутри ее мозга! В самой сердцевине ее души! Верхом на плодах дерева, растущего из ее печени! Я был внутри ее мира. Среди цветов, под сенью дерева... В беспамятстве я смотрел на гладь пруда. Я видел отражение матери. Оно улыбалось... Ее лицо... Она приглашала. Ну, ну — смелее...

«Войди в эту воду... — улыбалась мать. — Окунись в этот пруд». Не мигая, склоняясь все ближе и ближе к воде, я увидел свое лицо. Мать исчезла. Из пруда на меня смотрело мое лицо. Наверное, в ту минуту мать вошла в меня, в мои глаза, в мое тело.

Наверное, тогда, впервые за всю жизнь, я почувствовал к ней любовь! Я был ее сыном! Она могла смеяться! Я вошел в эти воды! Беспамятство захлестнуло меня, дошло до сердца, и все улеглось! Будто ничего не было! Теперь я был неуязвим! Да! Непобедим! Ни для кого! Ни для одной живой души! У меня вынули занозу! И память об этом купанье в царстве матери начала новую эпоху.

Во мне текла ее кровь. Я выкупался в крови своей матери. Я знал свое прибежище. Из любого места туда рукой подать! И теперь мое лицо будет так же двоиться... Среди лилий, в бесстрастном покое...

Она меня и здесь нашла! Куда бы я ни смотрел, куда бы ни прятал глаза — везде была она! Моя мать! Везде было ее царство! А этот сад! Она меня сюда заманила! Она все знала! Заранее! Может, она сама здесь была раньше! Я не знаю. Я ни в чем не уверен! Да выйди она сейчас из аллеи, я даже не моргну! Она будто послала меня сюда... В свой мир. Я оказался сейчас внутри нее! Снова! Еще раз! Черт! Час от часу не легче!

И вот я сижу здесь часами и смотрю на поверхность воды. Почему я не мог отвести глаз от этих белых лилий? Три цветка. Да. Белые-белые, как первый снег, как сама его сущность. Не мигая, я сидел, и казалось, они плывут ко мне. Так медленно, будто крадучись.

И еще кувшинки. Темная глубина, ее тишина и желтые лепестки кувшинок над ней. Их скольжение. Как хор. Как колдовство... Я улавливал что-то зловещее в этой тишине... Я будто слушал далекий вздох. Как пророчество... Да. Я не мог отвести глаз от этого полумрака. От этой глубины.

Мне вспоминались забытые сны. Странные, иногда почти страшные, далекие до такой степени, что, казалось, произошли на самом деле. Да, такие сны... А иногда внезапно возникала тревога. Я чувствовал, что подошел к самому средоточию тревоги! Глаза начинали бегать! Я мигал как сумасшедший и уже не видел ни пруда, ни лилий. Меня тянуло куда-то! Я вскакивал и начинал кружить на месте, как голубь! Потом вдруг видел близко-близко другой берег пруда! Оказывается, я успел сделать круг! И если бы только один! Нет! Ноги сами несли меня по кругу! Можно было спать спокойно! Как слепой крот стремится вверх, так и я раз за разом огибал этот пруд.

В конце концов... Запыхавшись, я снова падал на то же самое место. Да! Трава не успевала выпрямить спину, как я снова был в седле! Что это было?! Что?! В результате я чувствовал себя так, будто на мне не просто пахали, нет. Это еще ничего! Я будто попал под череп какому-то психу, который думает без передышки! А это еще та работенка! Меня мотало-кидало из угла в угол! Из стороны в сторону! Как пустую лодку на перекатах! В голове шумело, и к вечеру я себя чувствовал как лимон, который выжала вся наша семейка. По три раза каждый.

И все ближе и ближе я видел эти лилии. Они вытягивали ко мне белые руки. Медленно-медленно выступали из темной глубины. Я мчался дальше и, оглянувшись, замечал, как они снова погружаются в полусумрак воды. Мне стоило труда не броситься к ним. Туда. В пруд. В это средоточие тревоги. Я был так близок к этому страху Красоты! Наверное, думал я, потом мне уже будет легче... Да. Я смогу смотреть на Красоту, не отводя глаз! Смогу войти в самое средоточие этой тревоги!

Плавающие лилии. Часами здесь я смотрел на них. Я будто всходил на это белое, трепещущее ложе! В это сердце блаженства! В самое сердце сна!

Это было место силы! Она была здесь! И она вошла в мои сны. Да. Мне снились потом эти лилии. Так подробно. В этих снах я мог разглядеть их стебли, уходящие в глубину. Их дрейфующие листья. Красноватые, огромные, с каплями внутри.

Во сне я нырял и спускался все глубже и глубже по стеблю. И стебель. Он, как умная змея, прикасался ко мне... Сопровождал меня. Я спускался. К самым корням, укутанным илом. К этому средоточию тревоги... Вдоль сине-зеленого стебля... В тишине. Все ниже и ниже...

Часами я просиживал в библиотеке над энциклопедией. Водные цветы. В нашем технаре это был пиздец! Чтоб кто-то сидел в библиотеке?! Да чтоб еще и читал?! Нонсенс! Я впервые услышал это слово именно в связи с моим уединением! В нашей библиотеке читали только — профессора и тараканы! Здесь даже мышей не было! Представьте! Наверное, их отравляла атмосфера! Да! И еще стены! Болотно- зеленые! Только тараканы в последних стеллажах и спины мастаков, обтянутые пиджаками! О боже, какая была тоска! Зеленая? Как же! Это была радуга тоски! Северное сияние тоски! Стоило только засунуть сюда нос и все! Потом все шмотки воняют тоской — не отстираешь! Весь день таращишься вокруг, как гусь на закат! Это было место вздохов! Просто один гигантский вздох! Сюда даже пирожки никто не забегал съесть! Уж лучше на заднем дворе! Посреди мерзлых какашек, в зарослях боярышника! Но только не здесь.

Меня боялись! Серьезно! Я распространял заразу! Зеленую немочь! Моя тень стала похожа на тень таракана. Да! Огромный таракан, вставший на дыбы! Я распространял тоску, как старая газета с объявлениями!

И при этом я оказался в волшебной пещере. В гроте, до самого выхода забитом сокровищами! Тонны книг о растениях. О том, что растет, цветет, приносит плоды и умирает. Да. Одних книг о злаках здесь было не перелистать за три жизни. Миллионы видов пшеницы! Только одних твердых сортов! Про ячмень и рожь я не говорю! Это был особый стеллаж. Ха-ха! Это было настоящее злачное местечко! Но мне было мало даже этих просторов!

В киосках «Роспечати» и на почте я пялился на витрины, там стояли открытки с цветами. Поздравительные открытки! С днем свадьбы. С днем рождения. С юбилеем семейной жизни. С Днем победы. С Восьмым марта. Да. Самые красивые цветы были как раз на них! Нарциссы, тигровые лилии, тюльпаны всех видов! А какие там были лотосы! Я торчал перед киосками, как последний придурок! Даже самая последняя собака в мясном ряду может наконец насытиться! Но только не я!

У меня у самого всегда было Восьмое марта! Вечное Восьмое марта! Я скупал открытки пачками, всякие, и чтоб отправлять в конвертах, и так! У меня спрашивали: «Какие вам? С марками?!» Я хлопал глазами. Эти цветы дошли бы до меня и без адреса! Там были странные, совсем незнакомые цветы. Никакой идеи! Я их просто не мог видеть! Но ничего. Знакомство происходило чуть позже. В нашей читалке.

Гиацинты. Розовые, фиолетовые, меланхоличные и сильные. Мрачные, влажные ирисы. Хранящие молчание. Будто закрывшие глаза. Я пытался ощутить их запах. Представить себе! Мой нос отказывался!

Со стороны, наверное, я выглядел!.. Почти закрыв глаза над открытой книгой, в нее вложена почтовая открытка, — и ноздри во все стороны! Как уши у зайца! Точно! Когда запахло жареным и — ноги в руки! Так я сидел и спал глубоко-глубоко. И вот эти закрытые глаза привели меня к ограде этого сада. К его решетке. В молчаливый могучий растительный мир. В место роста. Да. Совсем другая жизнь. Абсолютно... Без верха и без низа... Выжить... Только жизнь. Слепая жизнь. Вверх... Вверх. Безветрие. Влага. Вдох и выдох. Тихий едва заметный вдох жизни. Переворот семени. Расправление. Поиск с закрытыми глазами. В полной тьме. Да. В полной тьме...

Этот влажный ветер. Входишь в оранжерею. Потом тишина. Только влажные листья, теплый выдох цветов. Блеск капель. Неподвижность, как глубоко под водой. Да. Я очутился в подводном мире. Здесь шел мелкий-мелкий дождь. Невидимые фонтанчики увлажняли яркую зелень. Изумрудные, почти синие крупные листья незнакомых цветов. Шорох капель. Так, будто кто-то потирает волосы у твоего виска. Теплый мир трав. Да. Мир предчувствий.

Никого. В первый раз я просидел здесь так долго, что меня разбудил свет. Здесь включали после пяти часов. Я сидел, моргая, все было залито этим ярким космическим светом. Зелень в нем стала бледной, почти белой. Я посмотрел на свои руки. Они излучали тонкий красно-фиолетовый свет.

Да, в первый раз я здесь заснул. От тишины, от тепла и влаги. В тот раз я не заметил пруда.

Эта оранжерея стала моим убежищем. Моя стеклянная пещера. И здесь, думая, что наконец — все... Один. Без всех. Без матери, без семьи, без чувств... Я оказался так близко к ней. Да. Я вошел в материнский мир. В ее царство.

Заигравшись, сюда забегали дети. От тишины, влаги и теплого ветра они притихали. Это было для них слишком... Без перехода, без коридора, без покупки билетов... Сразу. Будто они вбегали неожиданно для самих себя в запретные комнаты. В комнаты, полные сумерек и шепотов... В комнаты, куда им всегда запрещалось входить. Их удивление... Бесстрашие?.. Любопытство?.. То самое, что движет детьми, когда они сходят с тропинки и замирают на границе сумеречного леса. А потом медленно углубляются в этот лес... Заглядывают туда и уходят все дальше и дальше...

Странно немного: сюда забегали мальчики, да, только они сначала... А потом уже их сестры. От неожиданности они брались за руки. Как во сне, в комнате сна, где были только обещания, только надежды... Они смотрели по сторонам, а потом вверх. Будто хотели узнать, в какой стороне небо. Они меня замечали не сразу. Чуть позже. Уже успев окаменеть, они еще водили глазами... Думаю, они уже ничего не видели. А я наблюдал за ними, притаившись у своего озера. Их огромные зрачки... Не прикасаясь, не дотрагиваясь, я уже знал, какие у них прохладные ручки. Их запах... Волосы... Аромат головы... И еще там, где шея... Там, где ложбинка...

Они снимали шапочки, так медленно-медленно, будто засыпая... Тихие-тихие, как после слез. Они вбегали сюда как по ошибке... Случайно попадали в чудесный храм, где забывалось все... И слезы, и гнев, и слова.

Потом я вижу: они прогуливаются поодиночке, выскользнув из рук друг друга, широко открыв глаза... Уже не узнавая друг друга. Забыв друг друга... Забыв имена, игрушки и конфеты... Так странно. В такие минуты я слышал свое тяжелое ровное дыхание. Как охотник, да, как чужой, я следил за этой чудесной вереницей уснувших душ. А они подходили все ближе и ближе. Неосторожные... Как души зверей, как души заколдованных медвежат, они спускались к чудесному озеру.

Медленно они шли по аллеям и улыбались... Не мигая. Как люди, потерявшие память. Казалось, они уже никогда не вернутся назад, туда, где вход в этот сад. Они останутся здесь, заколдованные и счастливые... Прижимая к груди свои вязаные шапочки. Что-то уже из другой жизни. Уже забытое...

А еще и бассейн. Да. Здесь был бассейн! В нем плавали странные существа! Именно тогда я по-настоящему увидел беременных женщин. Какие они.

Бассейн и череда этих беременных. За стеклом. Они были защищены от меня стеклом! Или нет! Это я от них был защищен!

Как они плавали. Как они выходили. Чередой. Одна за другой... Я мог смотреть на это часами! Да! Сначала одна группа, потом другая! И так до самого вечера! Я не различал их лиц. Нет. Это было не важно. Лица... Дело было не в них. Само их движение. Как шествие. Да. Молчаливое шествие... В полной тишине.

Я смотрел на них во все глаза! Что это было?! Мать. Я видел ее. Ее лицо проступало сквозь них... Большое лицо... Оно висело на внутренней стенке моего лба! Моя мать... Она была молодая... Меня еще не было. Да. Кажется, так. Я не помню воздуха, который вдохнул впервые... Я вижу мать — до меня. А Ольга? Ее я тоже вижу. Она уже есть. Она идет за матерью. Тащится. Такая маленькая... Неужели это она?!

Я вижу мать с животом. Она тяжела мною. Да. Она беременна. Так же, как эти, в бассейне. У нее пустые глаза. У них у всех такие глаза!

Такое странное шествие... Как огромные китихи. Я вздрагиваю от их скрытого, тайного могущества. Они могут управлять погодой! Солнце... Посмотрите! Оно так быстро садится! Этого никогда не было! Они с ним играют! А вот снова... Да! Теперь опять медленно... Вы только взгляните! Вот! Вот еще раз!.. Они движутся в одном ритме с облаками! А звуки?! Какие это звуки! Что-то между хрюканьем и вздохом! Они уже так далеко заплыли! В сизые глубины сумерек! Уже вечер? Нет? Еще не вечер?

Они не видят друг друга. Только звук! Они узнают друг друга по этому хрюканью! Они дрейфуют, едва шевеля плавниками. Всхрапывая... А теперь они причмокивают! Медленно-медленно они поворачиваются на спину. Они дышат! Они могут дышать в воде!

Как они огромны! Блестящие, черные касатки! Они посвистывают! Это они так переговариваются! «Как ты?.. » — «Толкается... » — «Мальчик?.. » — «Дочка... » — «Как назовете?.. » — «Сашей... Сашкой... »

Я будто сижу на самом дне этого бассейна. Какой бассейн?! Это гигантская впадина с беременными китихами! Они висят надо мною, там, вверху... Я невидим, как краб! Я исключен из их плаванья... Из их глубины... Так забавно... Я даже свободно могу подплыть к ним, поближе, еще... Да. Погладить по резиновому брюху. Потрогать спину. Бока... Моя рука становится легкой! Она сама по себе начинает всплывать!

Никакого движенья! Они как во сне. Все одинаковые... Как икринки... Как одна... Так, наверное, крабы видят людей! Да. Люди для них — все на одно лицо! Одна и та же пятка! Уж я-то знаю... Да...

Что это было? Что? Глядя на этих беременных женщин, я будто искал дом. Большой дом. Да. И теперь я будто внезапно проснулся в этом огромном доме и начал искать выход... Чтобы увидеть его снаружи... Да. Чтобы понять, где я.

Девушка Гриши.

В один из таких дней я встретил ее. Здесь. В ботаническом саду. В моем хрустальном гроте. И первым было — бежать! Тревога! Спастись! Во что бы то ни стало! Нет, это было не удивление! Ужас! В эту минуту она могла со мной сделать все что угодно! Все, что ей только захочется!

Я сидел как прикованный! Она будто плеснула на меня мертвой водой. Ни единого движения. Тепло поднималось от сердца. Да. Меня заливало краской с ног до головы. Я остался. В этом был перст судьбы. Ноготь судьбы. Я остался, неподвижный от смущения и тепла.

Она меня не видела. Сначала — нет. Она пришла вместе с этими молодыми мамашами. С теми беременными. Они вошли, как обычно, своим мерным шагом, характерным шагом беременных. Как во сне. Каждая в своем пузыре. Все в закрытых купальниках. Животы уже лезли на нос. Казалось, я слышу их тяжелое дыхание. Они прошли мимо, не повернув головы. Да. Как обычно. Каждая в своем прозрачном пузыре. В своем пузыре, полном питательного сна. Сна и сока.

Она шла последней. Теперь она была без очков. И казалась так сильно похожей на себя другую. Ту незнакомку, которую я встретил с Гришей. Я никогда не знал ни одной незнакомки! До этого — никогда. Ни разу. Чтоб была совершенно незнакомой... Нет. Никогда. Стоит впервые увидеть человека — уже все! Сразу начинаешь что-то с ним делать... Да. В уме. Приручать... Сжираешь человека... Быстро-быстро...

Я не знал своего сердца. Я не знал, что совершенно незнакомые люди чрезвычайно редки. И когда встречаешь этого человека во второй раз — твое сердце поднимает голову. Как змея, настороженно поднимает голову, предчувствуя опасность и борьбу.

Я еще не знал эту борьбу, которая заканчивается нежностью. Всегда. Да. Даже чаще, чем всегда. Особенно весной.

Она была в шапочке телесного цвета. Шла медленно, осторожно по скользкому кафелю. Она смотрела под ноги. Я смотрел туда, где она шла. От этого бледного кафеля все двоилось... Блики света, качанье воды в бассейне. И тишина. Самое удивительное. Она смеясь говорила с соседкой. Не отрываясь, я следил за тем, как менялось ее лицо. Губы. Она остановилась и, наклонившись, поправила свой купальник. Таким характерным женским жестом. Голубой, почти серебристый купальник. И в этот момент я увидел, как она поворачивает голову, чтобы посмотреть в мою сторону.

Страх чем-то пахнет... Да. Сильный запах тревоги, по которому тебя находит судьба.

Она поворачивалась так медленно, да, так медленно, будто принюхивалась и никак не могла уловить источник этого запаха. Она искала меня глазами! Да! За стеклянной стеной! Ни всплеска воды, ни слов. Только ее зрачок. Она вздрогнула! Она щурилась! Конечно! Она ведь плохо видела! Черт! Какое облегчение! Мне ничего не надо было делать! Ни говорить, ни любить! Я мог просто смотреть.

В ее прищуренных глазах мелькнул испуг. Это придало мне бесстрашия! Я смотрел на нее, как на статую. Да. Как на цветок. Со всех сторон!

Тонкие щиколотки. Это был еще один знак! Она была мне совсем незнакома! С такими тонкими щиколотками! Узкие плечи. Эти узкие плечи желания...

Она сняла шапочку! Волосы. Она уходит! Направилась обратно, к выходу! Все быстрее и быстрей! Она почти бежит! Все! Ее нет. Здесь ее больше нет. Можно даже не смотреть. Не проверять. Это и есть страсть. Когда безошибочно определяешь, здесь человек или его здесь нет.

Еще раз говорю — я не знал своего сердца. Разве это была любовь? Не важно. В конце концов — не важно. Она или не она. Не суть. Мною двигала не любовь. Нет. Не это слово. Ведь я даже забыл имя этой девушки! Понимаете? Можно назвать все женские имена — я не дрогну! Ничто не дрогнет! Нет! Абсолютно! Я его забыл! Я его выронил. Вернее — нет. Я его положил, это имя, и я знаю, где оно. Да. И рядом с ним все, что было, забыто. Все самое ценное, да, все, что толкало меня... Быть с ней. Рядом. Смотреть, как она дышит, как моргает...

Я был согласен на Гришу! Видеть их вместе! Не важно! Наплевать абсолютно! Мой интерес лежал не между ними! Нет! Он лежал в ней... Да. И во мне.

Я стал как старуха. Как добрая старуха. Гриша мог нас оставлять спокойно-спокойно! Я был безопаснее шкафа! Безопаснее пыли под шкафом... Наверное, он чувствовал, что мне нужно другое.

Я им готовил жратву. Носился по рынкам! Где что подешевле! Точно! Я стал старухой! В автобусах, идущих на рынок, были только старухи и я! Да. Мы даже разговаривали! Цены! «Ах, как тяжела жизнь... Как все сейчас тяжело... Уже в могилу смотришь... » И топ-топ-топ вместе с ними на рынок. В ногу, строевым шагом! Я их полюбил, черт меня возьми! Шел так, чтоб они не бежали! Они тоже привыкли! Я ведь у них ничего не отнимал! Не лишал их возможности! Понимаете? Даже внешне я стал как старуха! Мне это подходило. Чем теплее, тем лучше! Именно! Наплевать, что' на мне! Я был для них безопасен! Как исчезнувший Феликс.

И что еще? Что я им готовил? Все, что попадало под руку! Жарил картошку! Господи, эта картошка! Я и не знал, что это только разминка! Искусство жарить картошку! Пятьдесят способов жарки картошки! Из них десять вообще без картошки! Ха! Я скакал у нее на кухне как белка в колесе! Так же упрямо! Неутомимо! И я даже не удивлялся своему героизму! Мне хотелось быть с ней. Да. Именно это. Только это. Всего лишь?! Черт, как это много...

Гриша устроился подметать в зоопарк. Он был будто муж. Они стали семьей! Полновесной семьей! Она плавала с беременными, а он подметал в зоопарке! Только представьте! А я, что там делал я...

Что-то все-таки ускользнуло от моего Гриши. Да. Чего-то он не заметил. Вернее, он даже не смотрел в ту сторону. В ту сумеречную сторону... Там что-то было. Она это чувствовала. Да. И вот поэтому я был с ними. В моей новой семье. В самом сердце чужой жизни.

Она спала. Она прилегла на часок. Так, да, наверное, именно так все и было. Даже не переодевшись.

В своем белом халате. Она спала глубоко и крепко. Это сразу видно. В этом не было сомненья. Даже у меня. Правда. Она не притворялась.

Я остановился там, где нужно. Замер. Так, что она была вся передо мной. Да. Вся на этой кушетке. Я ничего здесь не видел, кроме нее. Ни одной вещи. Ничего.

Она спала вся. Полностью. Я понял наконец-то, чего так хотел. Именно эти минуты. Когда я смотрю на нее. Вижу ее всю. Спокойно, не далеко и не близко. Может быть, она поняла это? Сразу. Она почувствовала меня. Да. Что у меня что-то не так. Что-то не так, как у всех. Я думаю — да. Она сразу все поняла. И теперь она лежала передо мною так, будто ей все равно. Она забыла обо мне и забыла о том, что забыла... Забыла о глазах и вообще о том, что на нее можно смотреть.

Отсюда ее равнодушие. Поэтому. И мир, разлитый в лице. Я не прав? Нет? Я не знаю... Только этот мир заливающий ее скулы, ее щеки из-под закрытых век...

Конечно... Да. Со мной ей было все просто. Читать меня? Даже не надо. Нет нужды. Как открытая книга? Даже нет. Я был как отрывной календарь на стене. Только отрывать один лист за другим. Каждый день сам все о себе расскажет. И мои странности... Все это было слишком видно. Да. Как на ладони. Меня можно было взять одной рукой. Легко.

Она была на своей территории. В своем стеклянном коконе. Без любопытства и без ревности.

Глядя на нее, я думал, что все женщины во сне — идут одним путем. Возвращаются домой. В свою страну, в свое царство.

Ее лицо было так призрачно... Так красиво, как бывают красивы лица людей, смотрящих вдаль... Так вдруг... Не боясь ни чужих глаз, ни горизонта, ни того, что смотрит из них.

Черты красоты будто стерлись. Разгладились. Их будто смыл покой. И это лицо вдруг утратило личность. Да. Правда. Она будто встала из своего лица... Оно показалось вдруг совсем-совсем незнакомым. Я отвел глаза и снова! Быстро раз — и посмотрел! И снова увидел его так. Как впервые. Я не узнал этого лица... Оно мне никого не напоминало! Ни одного человека! Совсем незнакомое... Я не думал, что еще раз переживу это чувство. Да. Как тогда, когда увидел ее впервые. Когда она мне показалась абсолютной незнакомкой. Это ведь очень странно. Нет? Стоит нам кого-то встретить впервые — как мы уже начинаем что-то делать с лицом незнакомца. Мы проживаем его в считанные секунды. Да. И потом оно становится знакомым...

Я стоял и никак не решался. Мое тяжелое дыхание. Мое? Да. Я втягивал ноздрями воздух этой комнаты. Ее комнаты. Густое радужное пространство... С ее вещами, с запахом каждого дня... Ее праздники, слова и косметика... Ее смех...

Я уже стоял рядом с ней, и тут оказался еще ближе. Еще. Очень близко!

От страха, что она вот сейчас проснется, — я встал на колени! Я бы не хотел ее разбудить. Не сейчас! Нет! Только не сейчас... Не здесь... Потом. Да. Не надо сейчас!.. Когда-нибудь... Когда она сама откроет глаза... Сама...

Всегда решает последний удар. Да. Предчувствие — это уже поздно.

От нее шли волны. В этом белом халате. Она была связана со смертью. От нее веяло этим. Из самого сердца льда... Да. Именно... Будто она покоилась в сердце горы. В хрустальном горном покое...

Я улавливал этот запах. Этот призыв.

Я ничего не хотел. Ничего. Ни единого движения. Я вдыхал ее запах. Повсюду. Везде. Меня уже ничто не волновало. Ни смех, ни слова.

В этом было что-то действительно от смерти. В том, как я стоял на коленях перед ней и вдыхал ее запах. В том, как мы были. В тишине, в той тишине, когда не слышно самой тишины. Я вдыхал ее повсюду. Она опустилась ко мне. В ней была серьезность.

Я слышал этот призыв из самого сердца тревоги... Ее запах... Мои глаза были широко открыты... Я дышал ею. Везде. Да. Повсюду. Около пупка, под мышками... Я спускался и поднимался снова по склонам этой хрустальной горы... Да. Может быть, я умер в тот момент. Умер...

Я вдруг видел мать. В моем убежище... В моем саду... Наверное, я видел кого-то, да... Люди так похожи в садах.

Мы с ней уходили в лес. Собирать травы. Для ее ведьминской кухни! Это были еще те походы!

Здесь, на берегу пруда, заросшего, гниющего пруда, я это вспомнил. Начиналось всегда с моих волос. Я оброс, как кокос, и терял волосы повсюду. Везде. Тонкие, белые-белые. Плохие волосы. «Не жилец, нет, этот — не жилец», — говорил дядя, разглядывая меня. Будто брал в лапу. Как цыпленка. Уж не знаю, но волосы падали со страшной силой.

Так вот, да, волосы... «Нельзя их оставлять в лесу, — учила мать. — Платок повяжи. Мой. Вот этот». Насчет волос у нее строго. Она готова была собирать их по кустам. Никакого следа. Ничего не оставлять за собой. Никакого присутствия. Сначала я ее помню с косами в лесу, а потом она уже носила платок.

Я не умел повязывать. Так и не научился. Это она мне завязывала. По-бабьи, у нас так говорили. А теперь — не знаю. Раньше — так.

Она пропускала концы под горло, да. Под подбородок. Ну, сначала как обычно, на лоб, а потом раз — и пропускаешь под горлом. Такой большой сине-серый платок. Уже в платке я какое-то время стоял, прислушивался. Звуки были непривычны, издалека. И еще. От платка пахло ею, волосами ее, головой. Теплый запах. Потом, наверное, он пах мною. Да. По возвращении. Она, наверное, чувствовала. У нее был тонкий нюх. Она, что называется, имела нос. Отсюда эти странные, сильные эмоции. Непредсказуемость. Гнев, слезы, крик, головная боль. Приступы боли, от которой она криком кричала. Серьезно. Я не шутил и не шучу. Наверное, надо было ей помочь. Да. Как- то облегчить... ну хоть как-то. Я не знаю. Мы ведь были дети, я и Ольга. Совсем одни с ней. Я думал, мать вот-вот умрет. Она вдруг начинала говорить странным голосом. Глухим, рокочущим, будто специально хотела внушить нам ужас. Напугать. И еще. У нее в такие моменты что-то начиналось с глазами. Они косили. Вдруг. Начинали западать. Белки становились как снег. Глаза становились тяжелыми, непослушными. А потом они вовсе закрывались.

Она бредила. Стон. Ее стон. Такой горловой, да! у меня мурашки по голове бегали! Такая головная боль, она после лежала три дня, приходя в себя. Это не слова. Нет. Так и было — она возвращалась в себя. Она так далеко уходила за время боли. А потом — обратно.

Приходил врач и давал больничный. Она смотрела в потолок. Врач пожимал плечами, как гость, которого не узнают. Да. Мать, сжав зубы, что-то говорила...

Все нормально, все пройдет, она сама все знает, да, все сама. Всегда сама. Врач собирал манатки, как на пожаре. Как в зоопарке, где открыли клетку льва! Он пятился к выходу! Мать могла его побить. Ударить! Он это чуял! У врачей тоже есть — нос! Они знают, когда надо смываться! Когда дело плохо!

Мать поднималась на локте. Она смотрела в окно, на нас. «Ушел?» — говорили ее глаза. Мы кивали, кивали, да-да, всё. Она со стоном падала, и мы мчались с Ольгой за водой.

Мы только воду носили. Молча. Ни единого шороха! У матери в такие моменты мозг был наружу! Он пульсировал!

Я смотрел на нее. Незаметно. Ти-ихо-о-онько тянул занавеску, и она — там. Она была такой одинокой, совсем одна. Такая большая боль. Облако боли, гроза боли... Мухи во дворе причиняли ей муку! Падение листьев. Ветер, играющий с занавеской! Всё! Любое движение! Шорох! Нам надо было исчезнуть! Дать ей покой! Ее мозгу. Ее сердцу.

Но эти приступы начались позже. Сначала — нет. Сначала — все было впервые. Так неожиданно, свежо...

Это потом только начались приливы и отливы! Слезливость. Она стала хныкать! Откуда я знал, что это климакс? Да я вообще не обязан был ничего знать! Ничего!

А тут слезы! Постоянно! Стоило повернуться спиной — и начиналось! Рыданья!

«Не хочется есть... Пойду на речку... » И снова вагоны слез! Баржи вздохов!

«Вот и ты! И ты! Вы все меня ненавидите! Я мешаю жить! Да?! Скажи, да или нет!»

И погнали пчел в Одессу! Да если б пчел, а то КамАЗы причитаний! Это была не просто стена плача! Это была Великая китайская стена жалоб! Да если б я знал... Да если б я знал, откуда здесь уши растут... А так... На нашем дворе даже куры плакали! Петух выплакал все глаза! Какое тут топтать жен! У него гребешок стал прозрачный! Вокруг была печаль! Мы все варились в этом жирном бульоне ее грусти.

Наступила вечная осень. Сентябрь без конца и края! Как мы все выплыли на серединку сентября, так и зависли! Полнейший серый штиль! Какие тут сезоны? Даже если и была зима, я ее не заметил!

Полусон. Непонятность. Капризы. Загадочность течения женских соков. Вся природа была в климаксе! Эта чертова грусть была разлита повсюду! Это была плохая сказка! Если б на всю деревню нашла куриная слепота, я бы не удивился! Даже земля вздыхала! Я не вру! Даже вода в колодце стала соленой!

Это был один гигантский прилив. Я, Ольга и даже дядя стояли по самую нижнюю губу в этом океане! У нас не было плота! Если б мы знали заранее — позаботились бы! Не стали бы хлебать этот жирный грустный бульон!

Но все это еще предстояло. А пока были тысячи сумерек. Лес. Мои черные зрачки разбухли! Как от гашиша! Они сейчас лопнут! И спина матери впереди.

Подготовка. Корзинка. С такими уже никто не ходил. Я видел — в такие мужики кидают гвозди, шурупы. А мать ходила. Именно с ней. С одной и той же. Да. Туда она складывала хлеб и колбасу. Воды мы наберем в роднике. Она знала родник.

Мы входили в лес, как в загадочный дом. Как в замок. Тени, тени... Вдруг — свет и запахи... Много запахов. Да. Качание осин, рябины, акации. Шуршание ветра... и травы, прикосновение прохладных листочков к щиколоткам. Мы входили все глубже. Еще и еще. И лес закрывался за нами. Мать шла впереди. Задумчивая. Она в лесу преображалась. Она становилась другой.

Случалось, мы поворачивали обратно. Прямо перед воротами леса! Мать чувствовала что-то, и мы поворачивали! Два часа впустую! Ну и что! Так было надо. Она ничего не объясняла! Вдруг остановится, поднимет голову, да, потом склонит ее... Будто прислушивается. А потом кивнет и поворачивает обратно. И опять жара, и опять под палящим солнцем. Домой. Туда... Два раза было еще смешней! Мы так повернули, и, уже дойдя до горы, за которой деревня, неотвратимый спуск домой, она снова остановилась и вдруг: «Все, стоп! Обратно. Теперь — обратно!» И мы снова шли к лесу. В этом что-то было... Это была невидимая жизнь. Знаки. Предчувствия. Мать прислушивалась. Да. Всегда, стоило нам собраться в лес! Это были другие законы. Другой язык, другие страны.

Бо'льшую часть дороги мы шли молча. Я смотрел под ноги. По пыльной дороге мимо зреющих колосьев. Золотая волосатая рожь... Такая золотая! Чувствительная... Потом — подсолнухи, грязные от дождей. Кусты ежевики, охраняющие границу, за которой — лес.

Из ослепительного солнца мы входили в зной и тишину. Как в темный замок. Здесь было еще жарче! Мать оборачивалась. Она проверяла, есть ли я. Меня это так трогало, что я иногда не сдерживался и начинал реветь! В голос! Она смотрела внимательно, как чужая, а потом подходила и обнимала. Наверное, именно в этот момент я проникал в нее, и уже дальше она несла меня в себе. Я становился как семя в желудке птицы. Я был бесстрашен у нее внутри.

Мы шли все медленней. Мать поднимала сухую ветку для посоха. Каждый раз в новом месте и каждый раз разную. Мы шли по тропинке, а потом в каком-то месте сворачивали. Неслышно, в одной ей известном месте. Да. Отодвигая дырявые огромные лопухи, все дальше и дальше входили в тишину.

Она что-то бормотала. Поднимая осторожно листья чистотела, она показывала мне. Тонкие молодые стрелки какой-то травки. «Через неделю будет готова».

Она поднимала глаза к небу, к вершинам деревьев. Читая знаки, запоминая место. «Мы вернемся через месяц. Ни днем раньше, ни днем позже. В тот же час».

Сумеречные травы. Совсем другие травы... «Это зверобой. Нет. Не это, а рядом. Да. Вот... Их три вида. Шершавый. Изящный. Пятнистый. Да. Пятнистый. А вот этот... Так... Пятнистый». Мы проходим дальше. Это ее не интересует.

«Так. Стоп. Это ноготки. Ты их знаешь... Календула. При обморожениях. И порезах... Это хорошо».

У нас никто таких не сажал. Мать садится и перебирает оранжевые цветки. Она их ощупывала, потом, потерев пыльцу, нюхала кончики пальцев.

«Ладно. Пошли. Еще рано. Еще тень. Они должны потерять немного влаги. Еще немного... »

Мы шагаем. Мать показывает пустырник. Это пустырник — сердечный.

«Хорошая травка. Только с ней осторожно надо... Замедляет сердечный ритм... »

Пижму я сам знаю. Мать останавливается. «А вот к этой вообще не подходи — она от глистов. А вот если перепить — паралич! Твоя бабка так собаку лечила. От глистов. Она знала как. А я не очень люблю эту траву. Да и не очень знаю».

Пижма. Цикорий. Бадьян. Гусиная травка. Ясноглазка. Белена. Дурман-трава... Белена черная. Пушистая... Мы высасывали из фиолетовых цветочков сладкий сок. Пацанами. Нам было хорошо! Еще бы! Наши зрачки распухали! И дышать! Дышать было легко! Даже не надо вдыхать! Кислород сам входит... Так потом легко становилось! Мать сразу понимала, в чем дело. Мои бешеные глаза! Огромные! Как у влюбленного барана! Я видел все как в увеличительное стекло. Как в сильных, супермощных очках! И спать... Очень хотелось спать. Один раз я так обожрался, что уснул, а меня вырвало! Меня полоскало, а я спал, как крот! Пацаны будили-будил и, потом они испугались и побежали за матерью. Она меня нашла и, разжав рот, вложила маленький гранат. Крестьянский брильянт. Раньше это была сережка. Она осталась без пары. Мать вынула камешек из оправы и клала мне его в рот, когда я не мог заснуть. Он действовал и чтобы проснуться. Как она не боялась, что я его проглочу?

В тот раз я очнулся от ледяной воды. Мать притащила меня к речке и отмывала. Она была вся в моей рвоте! С ног до головы! Даже платок! Она была серьезна. Она не сказала ни слова. Только нажала мне за ухом, и я выплюнул темно-красный камешек. С тех пор я обходил эти фиолетовые цветочки...

Я говорил пацанам: не надо, не надо... А они сосали и не слушали, махали рукой на меня. Все медленней, все тише... Они ложились в теньке. Клонились все ниже и ниже к траве... Это было так красиво... Трое. Они спали. Их лица. Они были так спокойны. Даже лицо Костыля... Я садился рядом. Мне не было скучно. Я смотрел на их лица. Такие спокойные, такие разгладившиеся... В них было что-то необыкновенное. Это были лица не просто спящих мальчишек. Они грезили... Они улыбались. Они распространяли вокруг себя чувство бесстрашия. Так открыто... Они были похожи на убитых. На умерших сладкою смертью...

Иногда я сам специально приводил их на эту поляну. Да. Чтоб они уснули. А сам я смотрел на их лица, на руки раскинутые... Смотрел бесконечно, не мигая, будто усыпляя их еще крепче, еще глубже... В своих грезах они потягивались, поднимали медленно руки, со стоном, со сладким звуком. Они перебирали невидимые струны... Я сам впадал в полусон.

Вот стоит приказать им, и они встанут! Шепотом тихо сказать им: «Встаньте! Встаньте... » И они все трое начнут подниматься... С закрытыми глазами... Да. Как спящие воины...

Это была власть. Именно для этого я их усыплял. Только так. Это была чистая власть. Да. Неразбавленная власть... Ничего личного! Ничего от меня. Только сама власть. Ничего кроме могущества! Они ложились странно, клонились, как по волшебству, как травы перед грозой... Как трава под ветром. Под дыханьем грозы. Как травы... Да. Молча, не дыша, глаза закрыты. Они укладывались на изумрудной траве, в тени. Шум леса стихал. Они спали беззвучно. Как под хрустальным колпаком. Как в хрустальном дворце.

Даже окурок Костыля погасал. Вокруг было тихо. Мы пребывали в странном мире.

Я помню один вечер. Особенный вечер. Я лег в траву вместе с ними. Рядом, раскинув руки.

Я хотел стать как они. Да. Я не видел ничего кроме огромных закатных туч. Они клубились, как быки. Как ободранные туши быков. Такие. Такие мощные. Они плыли устрашающе и плавно, как напоминание, как знак... Будто следом за ними, медленно ступая, спускался с вершины Пастух-смерть...

«Никогда не ешь вот эти». Мать показывала на черные сочные ягодки. Они так и просились в рот.

«Их можно есть только два раза в сутки. И по три ягодки. Иначе такой понос схватишь, что смоет в уборной».

Это черный паслен. Трава, которая приглашающе росла на всех огородах. Около картошки или на грядке с помидорами. Это была отверженная сестра в их семействе.

Однажды мы зашли в болото. «Ага... — думал я. — Она заблудилась... » Но молчал. Было так тихо... Да. Только лягушки далеко-далеко. На чистой воде. Где- то совсем недалеко должно было быть озеро. Его называли Холодненькое. Да. Именно так... Холодненькое. И вода там была цвета льда. Мартовского льда. Почти голубиного цвета.

Мать вдруг так тревожно начала смотреть вокруг себя. Будто ее опутывали невидимые мне змеи. Она смотрела то под ноги, то в небо. Потом подолгу останавливалась.

«Стой! Не двигайся!» И сама замирала. Я не чувствовал страха. В ней не было тревоги. Я оказался в гостях у царицы этих мест. У нимфы этих лесов и болот. Она была здесь хозяйка. Владычица.

Доверие... Мне ничего другого не оставалось. У меня ведь не было за пазухой никакой цели. Никакой. И я следовал за ней, как ее тень. Казалось, я нес ее отражение. Да. В чудесном зеркале, и в нем она была вся. Все ее лица... И наверное, именно здесь корни моего тогдашнего бесстрашия. Я смотрел только в это зеркало моего доверия. Только в него.

Там были внезапные светлячки. Значит, наступил вечер... Они так пламенели в кустах. Так весело и призывно... «Дым-дерево», — остановилась мать перед одним еще сумеречным, но уже готовым вспыхнуть кустом. «Дым-дерево, дым-дерево», — повторял я, замерев от восхищения перед этим разгорающимся холодным костром.

Мы стояли перед пылающим кустом так долго... Он всплыл перед глазами в городе. Да. Тогда я впервые увидел ночной город с крыши нашей общаги. Мерцание тысячи огней. Как блики луны в океане... В ночном океане.

«Это очень старое место. А теперь стой... — Мать прижала палец к губам. — Стой и не двигайся. Теперь надо их собирать. Я сама... Сама... Иначе они погаснут. Они тебя не знают». И она начала что-то шептать. Тихо-тихо шептала и собирала светляков. Застыв там, где она сказала, я затаил дыхание. Казалось, она берет с неба звезды. Да. И звезды мигают, вспыхивают... Будто они рады ее видеть...

И мать каждого подносила к глазам. Ее лицо освещалось. Оно стало другим... Почти незнакомым. Нос. Разрез глаз. Скулы. Я вдруг увидел, что она помолодела! Ее нос! Он стал таким дерзким! И ноздри... Из почти круглых они превратились в тонкие, овальные...

Тряхнув головой, я ощутил, как колышется под ногами болото. Не смотри, шептал я, не смотри туда!.. А то все! Все! Уйдешь под воду! Закрыв глаза, я вовсе перестал дышать.

Я не знал — что под ногами, что над головой... Мы немного отошли, а я все оглядывался. Невозможно оторваться от этого заколдованного дерева...

Оказалось, мы шли по воде. Да. Абсолютно серьезно! Не спеша. И мы продолжали спокойно ступать по колышущейся земле этой воды даже после того, как я это заметил. Да, правда. Даже после... Я смотрел под ноги и все шагал и шагал. Да-да. Затаив дыхание... Как на тонком-тонком льду.

Воспоминания! Пока я щекотил себя ими — у меня отняли комнату! Напевая, я жарил картошку, а в это время комендант топтался в моей комнате! Я так привык жить с этими молодоженами! Я и думать забыл про общагу! Конечно! Здесь, в моей новой семье, был теплый туалет на троих! В общаге — нас было пятьдесят на этаже! Не протолкнешься! А душ? Про это я вообще молчу!

Гриша пришел с занятий и все мне доложил. Ему, наверное, надоело! Ходит тут, воняет придурок какой-то! Готовит для них! Ставит соль на стол! Режет хлеб! Не толсто и не тонко! Как надо! Черт! Я им даже салфетки придумал! Серьезно! Идиот! Гриша даже не смотрел на свою. Он просто не знал, что с ней делать! И с ножом — тоже! Конечно! Это его угнетало! Что я выпендривался?! Зачем ему эти ножи и салфетки! Он и без этого проживет! Понимаете?! Это лишнее! Это только беспокоит! Не надо ничего добавлять! Ничего! Ни грамма! Пусть все идет как идет! Да. Вот он мне и сказал, что все. Что меня выселяют.

Черт, проклятый климат! Какие холода! И мороз все крепчает! Стоит только подумать, что через пару дней тебя выселят! Да! Стоит подумать и все! Спирт опускается еще ниже! Столбик падает! Господи! Они придут выносить вещи. Я не могу заплатить за комнату! Я не могу ни дать в лапу, ни взять в рот! Боже мой! Я ни на что не способен... Абсолютно! Только лежать под кучей одеял и проклинать климат. Посылать эту страну! Черт! Это становится скороговоркой! Проклятый Север! Льды! Степи льда! Океаны льда! И ветер! А вы что думали? Что тишина?! Ветрище! Чертова страна! Она не просто у черта на куличках! Ха! Да по сравнению с тем, где мы все есть на самом деле, чертовы кулички — под носом! Рукой подать! Мы у белого медведя в заднице! И еще дальше! Бесконечно дальше! Мерзопакостнейшая страна! Она создана для мучений! Это тюрьма! И не просто! Нет! Это арктическое чистилище!.. Здесь нет никакого намека на Юг! Словом «Юг» здесь и не пахнет! Никакого Юга! Ха! А может, его и нет вовсе?! Когда-то был, а теперь все! Кончился! На всех нет Юга! Это не кариес, чтоб на всех хватало! Юг — это Юг! Это — горячие камни! Это — солнце! Это — жареное мясо! Раскаленные ставни! Полдень! Да! Ослепительный! Юг — в крови. В коже. В корнях волос... А здесь?

Как они здесь живут? Воробьи. Как? Где их ватные штаны?! Где? Куда они их прячут?! Я не видел ни одного воробья в валенках! Про кальсоны и не говорю, нет! Но ни одного воробья в валенках! Это невозможно! И они еще и чирикают!

Черт меня дернул родиться в этой стране! Лысый черт бормотал мне под руку, и теперь — все! Пишите письма — адрес прежний, черт меня крестил заезжий! И кто меня заставлял здесь родиться? В этих ледяных степях! Кто торопил?! Кто?! А теперь? А теперь спи в ватных штанах! Да! До мая месяца! Но это невозможно! Нет! О хитровыебанный климат! Да еще сюда кто-то хочет! Серьезно! Толпами сбегаются! И они еще и рады! Смеются! Жрут свинину и покряхтывают! А вьетнамцы?! Эти-то! А турки?! А узбеки?! Где их Юг?! У них-то он был? Нет? Они-то должны знать все-все про Юг! Уж если не они — то никто! Ха! Они просто смылись с югов! Им что, перцу под хвосты насыпали?! Теперь они жуют наши слова, названия улиц, имена... Ну и рожи! У них дырявые рты! Еще неумелые! Конечно! Слова валятся, как макароны! Насрать! Им насрать! Главное — их понимают! Деньги! Жратва! Дом! Вот и все! Слова — ничто! Страсть говорит всегда правильно! У нее превосходное произношение!

Они пришли сюда, в степь, в нашу Самару, но вот увидите! Да! Они и отсюда смоются! Лучшая жизнь! Этот компас никогда не подведет! Они все равно уйдут! Еще теплее, еще дальше! Италия? Франция? Не важно! Они любят двигаться! Откуда у них такой ровный загар?! Такая смуглость?! Откуда? Для этого надо двигаться! Для ровного загара! Шевелить булками! Мы еще и завидуем этой смуглости! Идиоты! Все перепуталось! Они идут сюда! Они уже здесь. А белый человек уходит в солнце! Мир потерял педали! Он не видит в реке воды! Ну и пусть! Идите! Давайте! Я остаюсь здесь! Во льдах. Не важно! Наплевать на все! Семь раз и еще три! Пусть все уходят! Двигайте тазом! Да! Давайте-давайте... Оставьте мне льды и шире шаг! Флаг вам в зад! Господи, ну почему все так носятся с собой?!.. А?.. Туда-сюда. Для трения? Ха-ха... Удовольствие? Немного тепла? Черт! Оставьте меня! Я — неприятен! Будем искренни! Оставьте меня здесь. В мире... В покое. Пусть все так и будет. Оставьте все как есть...

Грызитесь! Ну давайте! Вцепитесь друг другу в глотки! Вот так, да! Именно так! Да у вас просто талант! Стоит только намекнуть! Ха! Только подмигнуть и все! А я еще и удивлялся! Убивайте друг друга! Да! У вас так хорошо получается! Раз и все! Рука набита! Сожрите друг друга! Быстренько! И валите отсюда! Идите подальше! Да! Поглубже! Еще! На три метра! Туда! Подыхайте! Умрите! Идите под землю! С глаз долой... В смерть! В ничто!..

Глядя на эти потоки, толпы людей... Да. В этом городе... Он стал уже моим. Немного. Совсем чуть-чуть. Но уже все. Я уже отравлен. Да. Уже заражен. Уже гниет! Но это только так... Еще только первая боль. Да. Очень не по себе... Очень... Что-то постороннее... Что-то, что станет моим. Мной... И все. Да. Все забудется. Все. Все... И люди — тоже. Они — в первую очередь. От них останется мало. На самом донышке. Да. Что-то липкое. Как запах в бутылке с духами... Вот-вот. Именно запах... Только крики за окном. Анонимные крики. Голоса...

Люди. Как они еще не бросились друг на друга?! Как они еще терпят?! Уже пора! Давно пора обнажить клыки! Расчехлить все когти! В чем дело?! В чем заминка?! Делайте что хотите! Все что хотите! Абсолютно! Не важно, с какой ноги начать! Вставайте с правой! Или — с левой! Господи боже мой, черт меня побери, ну когда же они начнут резать друг друга?! Когда они заметят друг друга?! Встретятся лицом к лицу?! И не успеют отвести глаза! Вот тогда и начнется! Вот и будет пляска! Тогда-то и станцуем! Подвигаемся! Ха!

Но нет... Нет... Даже эти... Вот они придут и не заметят меня. Да. Не увидят и все! Скажут: «Здравствуй. Мы пришли выселять тебя. Ты не платил за комнату. Теперь здесь будут жить беженцы... » И все. Все! Даже никто не плюнет в мою сторону. Никто не даст пинка! Просто вынесут кровать со мной и все! В коридор! Вынесут эту кучу меня и все!..

Господи! Ну когда же вы все устанете... Когда?.. Когда все это кончится? Когда настанет время без беженцев? Когда наконец все найдут свои тарелки? Свои волшебные неиссасываемые леденцы?! Бесконечные буханки?! Когда... Сколько можно метаться?.. Беженцы! Прыженцы!

Что их гонит?! Что? Если им здесь во льдах — хорошо, то каково там? На Юге?! Что там?! Они смылись оттуда! Что там? Почему? Голод?! Жара?! Тоска?! Что?! Да, именно — тоска! Она повсюду! Надо двигаться! Она хватает за яйца! Тоска она как прилив! Надо бежать к берегу! Все время двигаться! Быстро! Еще быстрее! Иначе она затопит! Набили брюхо и все! Вперед! Всегда вперед! Отоспимся в гробу! На лучших лугах! Другая земля... Все накроется одной огромной пиздой! И другая земля тоже! Ха! Она- то в первую очередь! Новая земля — гибнет первой! Да! Мечись не мечись! Только сквозняк! Только дырки в воздухе! Все накроется со дня на день! Всему — труба! И Югу, и Северу! И Востоку, и Западу! Всем сестрам — по серьгам! Всем четырем сестренкам...

Да вы только принюхайтесь! А?! Повели ноздрей?! Ну-ну, втяните побольше! Чуете ветерок?! Уже сейчас сквознячок! Да! А что будет дальше?! Пока только так, немного! Только легкое дуновение... Да. Легкая вонь! А какой холод! Хо-о-олод!

О! Чертова земля! Мерзлые океаны земли! Кто здесь останется?! Кто?! Еще пару месяцев и все! Больше — меньше, — не важно! Скоро! Скоро — это когда? Ха! Когда по-настоящему скоро — это сейчас! Всем нам — конец на букву «П»! Кто выживет?! Откуда воробьям добыть еще по паре кальсон?! А?! Задумайтесь? Отку-у-уда?! Кто им даст?! И кроме! Ведь козе понятно! Да! Так не может больше продолжаться! Мороз — это только так! Начало! Всем нам крышка. Всем... А теперь, да, спокойно поговорим. Поговорим спокойно. Ведь так не может дальше катиться. Всякому скольженью есть конец. Да. И никаких пророчеств! Никаких! Ни одного намека! Я просто смотрю в будущее. В ту сторону. В сторону Конца. Я всегда смотрел в ту сторону. Да. Всегда. Это неприятно... Поверьте. Не очень весело. Видеть везде только крах. Только это и ничего другого. Когда я его увидел? Когда?.. Ольга, солдаты, мать... Я смотрю сквозь них! Туда! Да! Туда, где пахнет гибелью. Это мой пир. Ничто меня не отвлекает. На этом пируя один. Никто мне не испортит аппетит. Никто. Я здесь один. Я привык. Да. И никого не касается — куда я смотрю! Никого! Это мое дело... Да. Пусть я один туда смотрю. Пусть я один вижу... Пусть так... Пусть. Черт со мной! Наплевать на меня...

Все и так ясно! Все и всем! Идет великий нетрудно-угадать-кто! Да! Точно! Конец с большой буквы! С маленькой! Со средней! Давайте! Делайте детей! Еще и еще! Поновее! Побыстрее! Новые модели! Надо ведь топить детьми эту Котельную! Давайте! Тритесь! Тритесь друг о друга! Это ведь разогревает... Да. Строгайте дрова для этой Топки! Выше пламя! Выше! И еще! Никакой грусти! Не надо даже смотреть в ее сторону. Пусть все будет в тишине и быстро. Пусть все кончится в тишине... Будто и не было ничего... Ничего. Ничего... Что я хочу? Одного. Да. Немного. Оставьте все как есть. Оставьте меня в покое. Я не хочу с вами! Нет! Ну вы же видите! Это же видно, когда с вами не хотят! И не хотят по-настоящему! Серьезно, да... Мне вас не надо! Ничто во мне не хочет! Ни волосок, ни палец! И даже ухо — не хочет вас! Я им даже не поведу! А если и придется, то только так! Немножко! Чтоб укрыться с головой! Потеплее уйти в одеяла!.. Что мне надо? Что? Да кому это интересно... Уж точно не мне. Наплевать. Да. Оставьте меня лежать. Только и всего. Разве это трудно? Нет? Неужели это так трудно — оставить человека в покое?! Как он есть... Да. Просто пройти мимо...

Что для этого нужно?! Забрать что-то? Да возьмите все! Абсолютно! Начинайте выносить! Забирайте сначала то, что полегче! Серьезно! Да. Не надорвитесь! Что? Вы бросили курить?! Серьезно? Взяли и бросили?! Ну и ну! Не надорвитесь, когда поднимать будете! Ха! Все-все! Я тоже бросил шуточки! И я не подниму. Нет. Это уж — точно! Не нагнусь, чтоб поднять! Ни одной! Пусть валяются! Лежат там, где бросил... Так что выносите всё. Всё. Мне хватит — что есть! Что останется. Даже если ничего. Наплевать... Вон картошка... Лук. Скороварка моя...

Мебель?! Что?! Вы это считаете мебелью? Куча меня на кровати — это мебель?! Ха! Чудесно! Никогда бы не подумал! Мне это просто никогда не приходило в голову! Моя кровать и я! Мы с ней — мебель! Ну и ну! Да! Конечно забирайте! Да-да, конечно... Если мы с ней — мебель, тогда — да! Всё выносите! Всё! Что?! Что вы сказали?!.. Да нет, я не кричу! Нет! Ни в коем случае! Я спокоен! Так, чуть раскачался... Разволновался... И это тоже выносите! И это... Всё вообще. Всё. В коридоре? Вы спрашиваете, где можно все это поставить?! Ха-ха! Еще и спрашивают! Выносят из комнаты и спрашивают — куда меня поставить?! Ха! Одно большое ХА!

Да-да... Это не мое. Нет. Это можно оставить. Это — их. Местное. Местных моллюсков. Они за это ведро горло вам перегрызут! Предупреждаю! Нет- нет, серьезно! Да. Абсолютно! Я что, похож на человека, который смеется?! Да вы что?! Ни грамма шутки! За ведро и радиоприемник — охранник в жопу даст! И вам, и мне, и всей вашей родне! Это же в журнале у него записано! Понимаете?! У них все записано! Все! Даже больше чем все! Все — с горкой! Это все из-за комендантши! Она хочет лежать в гробу, купленном на ее собственные деньги! Вы понимаете?! Иметь гроб за свои собственные деньги? Заработанные кровью потом мочой камнями в почках радикулитом и что там еще?! Если есть еще хоть какая-то болезнь — будьте уверены, комендантша и через нее прошла. Заставила болезнь вкалывать на свою жирную жопу! На свой гроб!

Ничего не оставляйте! Ни пылинки, ни ниточки! Ничего! Даже воздух! Всосите его перед выходом! Перед тем как выйти — вдохните! Сильно-сильно! Точно! Ха! Как перед смертью! Да! Можно надышаться, можно можно... Вот как я... Езжу тут вам по ушам... Конечно. Все возьмите. Мне хватит. Сигареты тоже есть. Да-да... Я ведь никогда не знал — много! Я знал только — хватит! Именно! Только хватит — и все! Я доволен... Да. Памяти у меня осталось — вагон! Мое детство... Зелень... Понимаете? Такая особенная зелень... Как в детстве. Она потом в памяти — серая... Что еще? Да целый поезд всего! Запахи... Сны. Да. Сны и запахи... Мне хватит. Этого хватит не только мне. Нет. Еще на три жизни...

Видите, как я заговорил? Видите, какие слова? Какие между ними паузы... Будто я и на самом деле мучаюсь. Будто мне плохо. Будто я не хочу на улицу. Да. Все так. Я даже могу и заболеть! Вот прямо сейчас! У вас на глазах! Не умереть! Нет! Заболеть! Стать неподвижным, как эта ящерица... Черт, всегда забываю... Ну ладно, не важно! Мне правда не хочется оказаться на улице... Очень не хочется. От одной мысли у меня яйца сжимаются! Как сухой горошек! Мне туда не надо! Нет! Нет! Не сейчас! Летом — это да! Еще куда ни шло! Я мог бы это обдумать! Но не сейчас! Там тридцать пять! С ветерком! Вы понимаете, что это такое! Эта свадебка! Мороз и ветер! А... Вы не жили в степи... Да. Вы не знаете... Ясно... Но все-таки... Тридцать пять! Это вы понимаете?! Тридцать пять! Это ведь цифра! На всех языках! На всех! И кроме того... Столбик падает... Быстрее, чем я спущусь по лестнице... Будет уже сорок! Правда...

Вы не понимаете?! Нет? Правда? Не понимаете, что вот человек не хочет сдохнуть на морозе? Вы что, всерьез? Не понимаете? Нет? Тогда — ладно. Да. Хорошо... Оставьте все как есть... Ничего... Ничего... Пусть так. Пусть... Наплевать. Да. Пусть...

Этот чертов мукомольный техникум! Нет лучше места, чтоб возненавидеть хлеб! Семь сортов муки. Мы начали учиться ненависти с семи сортов. Это была только прелюдия! Всего их было около семидесяти! И в конце, на выпуске мы должны были отличать один сорт от другого на ощупь!

Семь сортов ржаной муки. У меня башка шла кругом! Какая между ними была разница?! Склонив стриженые головы, мы тупо копались в лотках! Терли, мяли эту серую пыль между пальцев.

«Вот так! Вот! Все смотрят на меня! — Наш мастак поднимал вверх два пальца. Как для благословения! — Вот так надо брать!» И он плевал на пальцы. А потом начинал мять эту загадочную пыль!

Нас сразу предупредили: «Всем наголо! Под расческу! Всем! Иначе тесто в башке будет!» Не тут-то было! Девчонки, их было три, они прикинулись глухими! А потом, ха-ха, на головах у них что стало?! Пироги с волосами! «Привыкайте, братва!» — учил мастак. Он чирикнулся задолго. Ну и нервы у него были! Стоило только ему помолчать, не орать на нас, как этот мешком ушибленный начинал рыдать! Слезы лились, а он не знал, что делать! Что делать с собой! Он становился весь потный от жалости!

Но ненадолго! Секунда, и этот тип снова показывал клыки! Он мог в одну секунду или повеситься, или снести одному из нас стриженую башку! С ним лучше было не встречаться, с этим сентиментальным хорьком. Он влетал к нам в класс, как в курятник!

«Теперь вы только по воскресеньям будете с чистыми носами!» — не прекращал он запугивать. Мы ржали на лекциях. Мы привыкали. И наши головы становились седыми от муки и от опыта. Еще бы! Образцы муки. Да. Нам ее давали пощупать, понюхать, помять, укусить, плюнуть, растереть на ладони, сдуть в другую, засунуть щепотку в нос, протереть глаза, хоть в жопу засунь, только назови правильно! Сорт!

«Придурки! Не дышите! Я же сказал! Не ды-ши- те! Вдохнул и заткнись! Задержи дыхание! Передай лоток другому! Во-о-от так! А ты? Да хоть пробку в зад забей! Откуда воздух травишь?»

Нас учили быстро, перебежками! Когда на тебя орут, ты или глохнешь, или слух становится острым, как у крота!

Мастак был рожден для сильных чувств. Он жрал ненависть и запивал отвращением! Он был гол в своем презрении, в своих криках, в ругани, в своей раскаленной бешеной злобе на нас! Тупоголовые! Еще немного, и он начнет кусаться! Точно! Он жрал недожаренные котлеты! Я сам видел! Они сочились кровью! И в своей свирепости он был откровенен с нами. По крайней мере до тех пор, пока мы не прибили его ботинки! Гвоздями к полу! А он летел к завхозу! Оказывается, он был влюблен! Джульетта его ждала у входа! Она протягивала ему свои близорукие глаза! Вытягивала руки! А он, сбросив сапоги, влетел в ботинки! И вытянулся перед ней! Да. Он замер в воздухе! Он планировал! Простер к ней руки! И трахнулся об пол. Сразу. Плашмя, как линейка!

Господи! Какие мы были сволочи! Ха-ха! Настоящие Монтекки! Даже еще веселей! Мы не верили ни ему, ни ей! Даже если б они оба отрезали перед нами свои головы! Даже если б они предстали перед нами в самом устрашающем виде! Мы бы не поверили!

Мы все вошли в такой лес, где не было еще места ни вере, ни ужасу... В этом мягкозеленом лесу юности мы терзали, рвали друг друга и никак не могли насытиться. Это было время чудес! Время роста во все стороны. Мы были слепы. Слепы и послушны любому влечению...

Раньше была только голая теория. А теперь — практика. Да. И вот. Нас привезли на элеватор.

Голуби... Сначала мы увидели голубей. Жирные и неповоротливые! Их надо было спихивать с дороги, чтоб пройти! В сущности, у нас перед глазами происходил такой же процесс, какой происходил, когда пингвины шаг за шагом разучивались летать! Эти сволочи из птиц превращались в черт знает что! И кроме! Эти черт-знает-что были с клыками! Как у овчарок. Они могли бы перекусить на лету кошку!

Нас привезли сюда сначала, чтоб так, обнюхать воздух, посмотреть на наши носы. В смысле, чтоб аллергия не проявилась. А то, говорят, у некоторых на муку нет, на мышей нет, на работу есть, но терпимая, а вот когда уже на элеваторе, в страду, когда стоишь в облаке тончайших волосков из колосьев — вот тогда начинается! Носы опухают, уши, да, такие становятся, что головы не повернешь! Ветер создают. Из носа, вернее из розового башмака на морде, течет в два ручья, глазки как два пупка! Морда жопу напоминает, да так, что, кажется, аллергик просто снял штаны и на руках разгуливает!

Вот и привезли нас на пустой элеватор — посмотреть, а вдруг у нас рожи опухнут.

Урожай был уже в шляпе.

«Так, ну чё столпился?! — орал мне в ухо мастак. — Дороги давай считай! Сколько здесь дорог?!»

Как будто я здесь был один! Может, я и занимал много места, но это — от обалдения! Нас было девять маленьких муравьев перед этим дворцом! Даже не муравьев, а муравьиных вшей! Такой он был огромный. Я стал считать дороги, которые сюда сходились. Их было семнадцать. Семнадцать укатанных, убитых, твердых, как бетон. Со всех сторон летом сюда сползались машины с зерном.

Элеватор казался пустым даже издалека. Довольно мрачный уголок. Да. Я бы не удивился, если б из огромных, просто для циклопа ворот выскочил скелет с косой верхом на старухе Яге. Но это еще полдела. Ха! Нам предстояло туда войти! У меня мурашки бегали. Туда-сюда, волнами, даже неприятно. Что-то мне подсказывало, что этот домик для циклопа станет для меня совсем другим, чем для остальных. И я давал пройти другим, а сам топтался, никак не решаясь. Я чувствовал: все мое тело, все поджилки не просто тряслись, а мелко вибрировали! «Не скоро ты выйдешь отсюда», — визжали руки. «Не торопись!» — орали уши. «Вали назад, домой на печку», — трепетали желудок и печенка...

«Эй! Вежливая Маша! Вперед! В столовую так первый! А как на работу, так приступ вежливости!»

Мастак запряг! Он толкал меня в строй.

«Всё. Все готовы?! — крикнул он, как генерал. — Хозяин здесь строгий. Не шуметь, не орать, не курить и не разбредаться, как коровы!»

Он дал отмашку, и мы строем, как молодые гусаки, заковыляли к воротам.

Ну и местечко... Этажи этажи этажи! Мы будто вошли в чудовищный затонувший корабль или в город кошмаров. Мы хором присвистнули и сели, разинув рты. Это было сердце небесного города. Мне показалось, что элеватор и мы все висим в воздухе. Именно! Казалось, это был городок, в котором жили и вкалывали чудовища! Пока было тихо, но в воздухе запахло жареным, они должны были вернуться!

Ромео откашлялся и заорал. Мы вздрогнули, этот припизднутый никогда так не орал даже на нас! Откуда у него только голосина прорезался?!

«Не ори», — услышали мы глухой спокойный голос откуда-то сверху. Можно было уже начинать себя пощипывать. Проверять, спишь — не спишь! И что? Да хоть бы мы проткнули себе ляжки булавками — это был не сон! Мы не спали. Нет. В этом-то все и дело...

«Встать! — заорал шепотом мастак. — Стройся!» А потом он смылся. Да так, что никто из нас даже ухом не повел! Мы поняли, что он свинтил, только когда ворота со скрипом закрылись.

Мы стояли в полутьме. Лучи ноябрьского солнца падали на цемент, на наши пыльные ботинки. Клянусь, я видел лужицы! Кто-то обмочился от счастья!

И тут мы увидели этих голубей. Без воркованья они вышли на свет и, склонив огромные головы, нас рассматривали. Ха, наверное, мы были кормом. Еще бы! Таких свиней надо прокормить! Они были не меньше, если не больше пингвинов! Эта парочка нас обозревала и тут показала зубы. Серьезно! Не вру! Во второй раз щипать себя уже не стоило. У этих птичек мира блестело что-то в клюве! Это были клыки... Нормальные белые клыки.

Сколько мы слушали сказок! Мы были готовы! В сущности, мы были готовы ко всему! Даже если б они заговорили! Но к их клыкам мы не подготовились!

Я оказался в другом мире. В абсолютно другой стране! Единственное, что было как раньше, — это то, что я продолжал ходить на ногах.

И понял я это только по прошествии недели. Оказывается, я вел себя по-другому!

Для меня это было настоящее открытие! Все перестроилось так, что я этого и не заметил! Вдруг я осознал, что уже неделю не дрочу. Не-де-лю!

Черт! Оказывается, все умирает незаметно! Все желания! Все, кроме голода и страха!

Я не мог расслабиться! Попробуйте, чтоб у вас встал под бомбежкой! Или когда проснешься, а вокруг пожар! Вот и я даже думать про все это забыл! Ниже пояса было молчание и пустота! Казалось, я срал сразу из желудка! Страх живет в животе! Да. Недалеко от голода! И потом эти собаки! Постоянный страх, что тебе откусят руку! Вы не поверите! Мельник их спускал утром, и я, как кот, должен был держать ухо востро! В первый раз, когда они бросились на дверь в клозет, я взлетел чуть не на смывной бачок! Шерсть на загривке встала дыбом! Я был готов зашипеть на этих тварей! Я не знал, что у них на уме! Видя их вспененные морды, их клыки, я вообще не думал об их уме! Это была воплощенная злоба! Казалось, они готовы сожрать друг друга!

Это сейчас смешно, а тогда мне небо показалось не просто с овчинку, а с дырку в пуговице! Я носился как ненормальный, туда-сюда! «Подай то, се, пятое, десятое, закрой там дверь! Сквозняк! А кашу сварил для Троицы? А подмел в машинном зале? Окна! Окна! Почему я в них ни хрена не вижу! Только грязные капли! Дождь был вчера, а капли еще здесь?!»

Черт! И это было только начало. Обязанностей у меня прибавлялось с такой же скоростью, с какой Мельник приобретал привычки! Вдруг ему становилось скучно! Ха-ха! Скука — это желание, которое ты еще не понял! И вот я должен был понять за него его желание! То сладкая селедка, то кислые грибы, то жареная селедка, то муравьиные брови в сметане! О-о-о! Если б он потребовал говна самовар, я бы не удивился!

Я стал чистым. От такой жизни! Ни единого грешка! Не курить, не сорить!

По утрам я себя чувствовал легким, как крыло стрекозы! Мне ничего не хотелось. Ни есть, ни спать, ни срать, ни тем более напрягать свою тряпочку. А член стал точно — как тряпочка! Я даже удивился, что это у меня в штанах мешает! Что это за лоскут?! Я так ослабел, что стал сильнее самого себя.

Я пил горячую воду. Стаканами, литрами. Здесь был собачий холод! В том смысле, что только наши псы себя чувствовали здесь прекрасно! Еще бы! У них были такие шубы! А когда шерсть вставала дыбом, они напоминали огромные пушистые шары!

Эта Троица была неразлучна. Они жрали, бегали, вынюхивали, мочились все вместе! У них было одно имя на всех. Троица. И каждого дьявола по отдельности Мельник называл Троицей.

Это была его ария. Его любовь. Да. «Эй! Троячок! Сюда, сю-ю-юда! Хо-о-ороший мой! Ангел мой!» Кусок говна! «У-ух ты у-у-умница!»

Стоило только одному из Троицы получить дозу любви, как все остальные, как свиньи к кормушке, мчались под Мельникову руку! Они чуть не хрюкали от любви! Да, стоило на это посмотреть! Он в такие моменты становился как укротитель! Как в цирке! Тигры не шли ни в какое сравнение! Акулы! Это были киты- касатки! Эти демоны ласкались с пеной на мордах, оставляя хлопья на рукавах хозяина, на стульях! Они так крепко пахли. Эти хлопья любви, хлопья бешенства...

Я их никогда не смогу забыть. Они еще долго мне будут сниться.

А потом пошел снег. Однажды вечером. Это было впервые — когда первый снег ложился вечером. Я сидел в своей келье и смотрел на валенки. Я думал, что надо их подшить. Вот в эту секунду он и полетел.

Подняв голову, я пялился на мелкие хлопья в высокое окно. Это даже было не окно, а скорее стеклянный кусок крыши. Пожалуй, в первый момент именно эта застекленная крыша меня покорила.

Он меня сюда привел и оставил. Хотел поразить! Он хотел чистого впечатления! Чтоб я встал на колени! Он ведь этого хотел? Этого? Он вышел, кашляя. Скрип, скрип, половицы, здесь везде деревянные полы. Единственное дерево во всей этой стране черного железа. В этом темном, брошенном замке-корабле. И что? Я стоял, оглушенный тишиной, под самым куполом. Будто в чужом храме. В пустом храме, где только шепоты, да, только шепоты, чужой язык и солнце. Много солнца, в конце концов... Очень много солнца... Маленькая комнатка была как шкатулка, вывернутая наизнанку. Как сундучок моряка. Да. Весь оклеенный фото сундучок анонимности. Но это только так. С первого взгляда. Будто фото тех мест, в которых ты никогда не будешь. Подойдя поближе, я увидел, что это не природа, нет, не моря и бухты. Лицо женщины. И так повсюду. По всем стенам. Большие, маленькие, фото на документы, увеличенные, цветные, и такие, ну, такие модные... Раскрашенные, у матери тоже одна была такая. Девочка с кудрями и красные губки... А здесь — везде женщина. Вот. И вот еще, она в платке, уже старая. А вот она рядом с мальчиком. С подростком. Против солнца. Щурятся оба. Или вот. Маленькие фото на документы. Упрямое лицо, редко такие теперь увидишь, да, ну, может, у старух еще есть такие лица, где-то в заначке, в гаманке. В платочке узелком. Да. Все просто, в конце концов. Эта женщина умерла. Я смотрел по сторонам — везде была она. Везде. Молодая, чуть старше, одета так и так, а вот старая, а вот уже совсем старая. Она одна, потом с мужем, а вот рядом двое мальчиков. Вот она улыбается. А здесь она застеснялась. Ее рассмешил фотограф. Все-таки рассмешил. Я стоял и всматривался в эти маленькие портреты. Фотографии? Да мне всегда было наплевать. И на свои, и на чужие. Наш альбом? Я нашел его слишком поздно. Да. Позже интереса. Лица уже ничего не говорили, ведь я же не спрашивал. А тут... Точно, думал я, мужик ее рассмешил, они поспорили, и он ее рассмешил... Сказал что-то такое... Мне стало интересно! Я бормотал! Да, он что-то сказал, а она подалась вперед. Смеясь. Ему, мне, всем...

Лица умерших на фото. Смотреть на них долго- долго... Будто что-то забыл... Эта тревога. Ее тень. Будто давным-давно вышел из дому и вот теперь вспомнил, да, вспомнил, что' забыл там, в доме. Нет... Ничего... Нормально... Все нормально... Все выключено. Свет. Газ. Вода. Да. Везде? Везде. А свет?.. Свет тоже. Везде. Его нигде не осталось... Все нормально... Да. Ничего не забыто...

Лица умерших... Ты узнаёшь, что их уже нет. Они абсолютно незнакомы. Они умерли. Их никогда не будет. И что это меняет? Почти ничего. Даже меньше. Нет-нет, мы их не оживляем, нет. Мы умираем немного сами... Спускаемся к ним, туда. В этом есть горечь. И присутствие. Присутствие в нас кого-то, кто грустит, глядя на эти фото... Затихает... Будто мы уже знали смерть. Да. Это так тонко... Будто мы вспоминаем ее... Кто-то так же увидит наше лицо. Но это потом. Да. После... Наше лицо... После ухода... Мое лицо... Наши лица. У нас ведь тоже есть фото. Тоже все есть. Нет? Мы ведь так же смоемся, расправим складки, склеим ласты, сломаем трубку... Отдадим шкуру татарину, вывернем карманы. Уйдем на мыло, откинем правый сапог, закусим землей... И так далее и так далее, как говорил дядюшка. И мы тоже умрем. Да? Не так ли?.. Ведь правда же?.. Нет?

Смотреть на эти фото долго. Постепенно возвращаясь. Смотреть до тех пор пока смерть не забудется снова. Да. Еще и еще... Теперь лучше, вот так, еще, и все... Да. Теперь — все.

Я не знал, чем здесь пахло, в этой комнате. Она была похожа на алтарь. Да. Здесь пахло этим. Тоскливый запах храма. Запах развалин чужой жизни... Да, близко-близко к этому. Здесь — «горячо»...

Мельник... Он явно был не в себе. Он тоже сгнил, как и все остальные! Даже здесь, в ледяном дворце, он умудрился сгнить! Как только вынул слово «душа» — оп, еще один! Не только мать, не только дядя — казалось, все, все сгнили! Опять душа! Опять! Без нее никуда! Все провоняло этим словом, как рыбой!

Чокнутый тип. Но я знал, что все нормально! После моей матери, после дяди — мне было море по колено! И кроме того, я был не обязан его слушать! Он и не требовал! Пока.

По крайней мере, он гнил разнообразно! Кроме «души» он вынул «смерть»! Это было что-то новенькое. Вообще, в те дни я понял — не важно, что' ты бормочешь! Наплевать! Какая разница среди глухих?! А вот то, как ты вопишь, как ты изгаляешься, как ты вынимаешь речь! Вот это да! И могу сказать: я не мог оторваться, глядя, как он достает из кармана, изо рта все, что попадалось под руку! В такие моменты Мельник становился демоном! Передо мною вибрировал язык, сошедший с ума! Одноногий, трехрукий, стремительный, блещущий, ползучий, грозный и пророческий! Казалось, сейчас слово вывалится изо рта и, подпрыгивая, как девочка, смоется в подворотню! А некоторые были степенные, как мясники на рынке!

А слово «смерть»... Он сам преображался, когда произносил «сме-ер-рть»! Это было веселым словом! Стриженным под полубокс! И честным! Да-да! Слово «смерть» у него во рту было честным! Он него веяло ледяной ясностью! Смерть была синеглазой и вечно юной!

Это было восхитительно! Передо мною разлагался, метался в агонии язык.

«Вот они, мои псы! Я уверен, они перенесут мою душу в ад! Да! В своих желудках. Посмотри на них! Какие глаза! Какие клыки! А желудки! Акульи! Якоря переваривают! Они перевезут меня... Туда...

Когда я буду орать — не ссы! Не бойся и не бегай! Не обращай внимания! Заткни уши! Залезь башкой под подушку! Тоже ори!.. Это рак! Рак! Простата! Знаешь, что такое простата?! Еще нет?! Это наша ахиллесова пята! Когда это начинается — все! Амба! Когда узнаешь — уже все! Суши весла! Ты уже не никто! Сгусток боли! Плевок! Тварь, рожденная болью! И это только начало! Повешенные — счастливчики! Они в раю! Увидишь! Я тебе обещаю, парень! Увидишь! Тебе в хуй засовывали ежа?! Ежа с тысячью стальных иголок! И это разумный еж! Он расправляется расправляется расправляется, и в тебя впиваются тысячи тысяч стальных игл! Пять гвоздей! Я бы сам себя распял двадцать раз! Но только не стального ежа! Не надо его! Не надо! Это ад! Ты здесь и ты в аду! Прямое путешествие! Адский еж со стальными ресницами! Он моргает своими иголками! Когда это начинается, я готов задушиться пуповиной! Обмотаться и сдохнуть! Я ношусь, как бешеная кобыла, и псы сопровождают меня! Они беспокоятся! Еще бы! Хозяин мечется как угорелый! Я ношусь вокруг элеватора, как заяц от смерти! А они за мной! Да! Молча! Мои верные спутники! За любовь они платят любовью!»

«Я не верю ни в сны, ни в проклятия. Я верю в судьбу... »

Черт, этот разговор грозил быть серьезным! Я отвернулся. Стоять к пророку жопой...

Это тоже способ слушать. Может быть, и не самый худший! Но я здесь еще не освоился! Он еще и не начинал пророчествовать. Он только вышел на охоту! Да. Начал ходить вокруг да около! Брать быка за рога в таких случаях не очень-то легко. Он мог начать с любого места! Абсолютно! С того, где тонко. Найти это тонко и разорвать!..

Их было два брата. Два одинаковых! Как две капли! Я не мог представить, что есть еще такой же точно тип на земле! Это было уже слишком. Я оказался прав. Это было слишком. Вот тут-то и было тонко.

Как усталая утка, он кружил над озером и никак не мог сесть в исповедь. Будто это озеро горело. Так, наверное, всегда. Оно горит... Убийство!.. И он рухнул в это озеро.

— Ты знаешь, как убить человека?! Скажешь, это трудно? Скажешь, не-лех-ко-о у-убить... О-о-х, не- лехко-оо... Нелегко?! Да проще не бывает! Правда... Иногда нет ничего проще... Как во сне. Во сне. Вот именно!

Один брат вез другого умирать. Залепил ему уши глиной. Под дождем... Да. Под осенним дождем... В ноябре. Они были близнецы. Близняшки.

«Заткни ему уши, — сказала мать. — Он слышит. Он все слышит. Заткни ему уши!»

Ага, думаю, слышит! Ну и устроился! Сука! Вот черт! Всю войну на печке проспал! Как колода! Но я знал, что мать права. Он мог это слышать. Я залез на нашу печку и смотрел на него. В полутьме. Я ему не верил. Ни капли. Проспать семь лет... Он даже не растолстел! Он был здоровей меня. Старший братец... Я был младше на две секунды! А теперь я его перегнал... Мы старели. Вернее — это я старел! Ну, не суть. Я об этом тогда не так сильно задумывался! Только вечерами. Когда залезал на печку, чтоб уснуть. Да! Я спал рядом с ним. Мы спали вместе! Я не помню, мать говорила, что я плакал и не хотел спать с ним. Даже лежать не хотел. Когда батя меня посылал за табаком на печку, я боялся. Я боялся его. Он был весь белый... И он был красивый. Вот этой его красоты я и боялся. Даже в темноте он будто немного светился. Я мог ночью видеть, как блестят кончики его длинных ресниц... Это была луна. Она включалась, и я просыпался! Она смотрела в окно. Низкая, тяжелая, как апельсин... Потом я привык.

Спустившись, я притащил тазик с куском глины, налил воды и сделал два комка. Два шарика. Но это надо было еще и засунуть ему в уши! Они выскальзывали из рук. Конечно, это было впервые, когда я ему затыкал уши. Обыкновенно мать сама все делала. Она умела. У нее были дурные предчувствия. А когда она получила похоронку на своего брата, то сначала залезла на печку. Она боялась, что он услышит! Она так выла...

В тот вечер она впервые залепила ему уши. Потом, все чаще и чаще, она забиралась и смотрела на него. Конечно, она кормила его, поила, подтирала за ним. Стирала его клеенки. Она устала. Она хотела его убить! Она сама мне сказала! «Убери его! Не могу больше!»

Она напилась! Она так устала... Есть вещи, которые можно вынести только если привыкнешь. Мать не смогла.

Сколько нам тогда было... Лет десять — пятнадцать. Наверное. Я думал — вот вернусь с улицы, а его нет. Нет! Она его убила... Да просто унесла в мешке и оставила где-нибудь. Она дрожала. Она начала пить, и мы вошли в полярную ночь! Я не помню ни одного дня! Ни одного утра! Только вечера! Только начало вечеров и ночи. Я смотрел в окно. А она возвращалась... Каждый раз я надеялся! Вот не придет! А вдруг ее сбил грузовик! Они вечерами уезжали с завода... Это была бы другая жизнь. Я выстроил ее за эти вечера. Я населил эту жизнь! Но она возвращалась. Она пела. Я слышал издалека... Уж лучше бы нас всех убило! Всех! И мать, и меня. Про него я не думал! Я хотел только, чтоб она убралась! Чтобы жизнь ее убрала куда-нибудь! Меня бы это не убило. Я все мог вынести. Ну и ладно. Мы бы жили с братом. Он ведь был мой брат. Мой родной брат! Мой близнец. Мы были две капли воды. Это ведь я лежал там на печке! Мне становилось так плохо, что я плакал, когда смотрел за коровами. Меня пристроили работать. Я сидел и рыдал как белуга! Может быть, наоборот, все замерзшее во мне оттаивало в эти дни... Может быть, как раз мне было хорошо! Может быть, я любил своего брата! Все может быть... Все...

Я завидовал ему. Во всем. Мне было насрать, что я могу двигаться, а он нет! Мне некуда было двигаться! Поехать?! Куда-то пойти?! Куда? На болото? В другую деревню кур щупать?! Пить музыкальную бражку из гороха, а потом бздеть и поджигать?! Делать салют?! Кстати, вы тоже так делали? Да?! Интересно... Всегда думаешь, что только у тебя было так! У всех — так!..

Он спал, а я въебывал как папа карло! Он видел сны. Чудесные сны. А я... Что видел я во сне?

Мать. Как она умерла. Я плачу над ней. Я боюсь радоваться! А вдруг — обманула! Вдруг она просто напилась! Я боюсь, что она умерла не по-настоящему! Что она уснула! В ужасе я просыпался...

Война была праздником. Никто не скучал! Отец мне говорил. Он воевал! Он-то знал, что почем! Ох- хо-хонюшки хо-хо! Война его многому научила. Много-о-ому... «Все лейтехи — падлы! — орал папаша. — У них были знамена! Да! Бля! Приказы! А у нас только пустые животы! Немцы... Да это были ангелы! Политруки! Суки! Мало их снайпера били! Как куриц! Хитрые твари! Они могли только гладить знамена и дрочить по госпиталям!» Я боялся, что отец свихнется от ненависти!

Его воспоминания! Мать говорила, что первый год он спал с открытыми глазами! Усталость! Его можно было убить словом! Даже нет! Звуком голоса! Он вернулся без кожи! Там он оставил три метра кишечника! Это была самая тяжелая утрата. Это потом только выяснилось! Он никак не мог нажраться! Через каждый час в его брюхе начинался концерт! Мать лезла из кожи! Чтоб накормить эту утробу! Она видела, как в уборной плавают непереваренные куски! Черт! Она смотрела по сторонам! Она сравнивала. Она спрашивала у тех, кто дождался! Бабы говорили: «Мой ест хорошо... Как до войны... А что?» Они не понимали, как им повезло! Три раза накрыла на стол и сиди смотри на своего ненаглядного! Подперла щеку и жди! Банька, трофеи, а протез с глаз долой! И в койку!

А кто всю эту банду кормить будет?! Ебаный в рот! Они-то спасли страну, а где жрачку на всех возьмешь?!

О-о-о! Это было великое время! Время надежд! Но отец не хотел жрать надежду! Никак! Привереда! Он хотел мяса! Курицу! Утку! И хлеба! Он грезил золотыми щами. С огромной костью! Чтоб половник стоял! Чтоб бляшки жира. С пятак каждая! И чтоб не плавали! Нет! Чтоб была одна, огромная, на весь горшок! Чтоб потом тарелку час отмывать! А тут надежда!

Именно тогда для матери началась война. Настоящая война. Каждый день. Час. Ночь. Война за кусок хлеба...

Она была молода. И она тоже хотела есть. Стране уже не нужны герои! Теперь они могли отдохнуть! Теперь всю эту ораву надо было кормить! И не только! Надо было им давать когда захотят! Днем, вечером, ночью, во вторую смену! В бане, в сарае, в лодке, на траве! Не терпи, а люби! Они спасли страну! Только бровь поднимет и все! Раком и жди! Люби. Люби меня, героя! Я вам блядям жизню-ю-у спа-ас!

Родина-мать отдыхала. У нее начался праздник! А наш отец жрал как боров! Эта его дыра... Мать как под гипнозом смотрела ему в рот, ночами. Когда он наконец научился заново спать с закрытыми глазами. Он спал с открытым ртом. Она как зачарованная смотрела в эту дыру. В рот героя. Туда уходили все трудодни. Все пособия. Все пенсии. Туда уходила вся жизнь. Вся ее молодость...

Он загибал ее после ужина, а потом, как отстреляется: «А есть что-нибудь пожрать-похрумкать?!» Робко спрашивал. Два года так и прошли.

Единственное, чего хотела мать, — это спать и есть. Она говорила, что могла бы съесть свинью! Целиком! Ей не снилось ничего кроме жратвы! Она еле передвигала ноги. Возвращаясь с работы, она слышала, как он поет. Он пел! Мать потом тоже начала петь. Когда он умер.

Он был как младенец. Он знал, что будет накормлен. Он все знал. Если совсем край, жена могла набрать комбикорму. Она привыкла есть эти опилки с семечками. Она ему даст свою руку. Она отрежет свою грудь... Зачем ей грудь... Две титьки — это роскошь! Сварит ему холодец из своей сиськи...

Какая разница, что война кончилась? Ничего не изменилось! Одним ртом больше! Да еще каким...

Потом он начал просыпаться, чтобы есть. Мать поняла — все. Кажется, тогда она была беременна нами.

Это была любовь? Значит, вот это и есть любовь?!..

Мельник себе отсидел язык! И теперь его ничто не могло остановить. Он совсем очумел! Воды бы в реке не нашел! Точно! Из него выпала затычка! Успокоиться?! Да он только разогрелся! Влить воды в вино?! Разбавить?! Да он только начал давить виноград! Это уж точно! Он понаделал мне дырок в календаре! Устроил мне вырванные годы! Посмеивался, подпрыгивал, будто лежал сто лет и отлежал ногу! На самом деле он отлежал язык! Говорить, говорить, говорить! Пока не пройдут эти мурашки!

— Эти герои еще и собирались! Однополчане! Припадочные! Чуть что, сразу: «Ах вы суки! Мы кровь за вас проливали! Да-а-армоеды-ы-ы!» А сами-то работяги, тяжелее хуя ничего не поднимали! Надо было рожать других героев! Для других походов!

Я их помню. С безумными глазами. С залитыми водовкой зенками. Они думали — все! Победа! Придурки! Как раз именно теперь и началась настоящая война! Она только-только начиналась! А они- то думали — все! Победители! Хуй в нос! Победители! Но ни хрена они не понимали! Ни черта. Никто. Только самые-самые падлы понимали. Самые большие пиздоболы-задушевники. Кто и фронта не нюхал. Они-то и пели громче всех! У-у-у! Всегда так! Всегда! Я в рот ебал! Кабул я брал! Я кровь мешками проливал! Я пули ведрами гло-о-та-а-ал! Вот и вся песня! Каждый свой город вставит! Всем места хватит! Уррра! Надо было им всем по ордену! Каждый день выдавать! По утрам! Встал, а тут на подушечке орден! И какао! Орден Почетного Пиздобольства третьей степени! Медаль за победу в первой, второй, третьей и четвертой мировых войнах! И далее со всеми остановками! А кто, думаешь, разбил Мамая? Они! А на Чудском озере? Что?! Не угадал! Тоже они! Ебаное бессмертное племя! Мюнхгаузен?! Да он был недостоин им портянки вязать! В сравнении с ними он был правдив до мозга костей! У него-то никто не додумался спросить: а шрамы? шрамы-то покажите, ваше высочество! А у этих все было в шрамах! Все! Они сами были жирные коллоидные швы! Говорящие шрамы! И не только говорящие! Бухающие, жрущие, срущие за пятерых! И все-то детям поют свои сказки! Зеки и герои нуждаются в детях! Еще и пророки! Эти тоже! Прощелыги двухвостые! Комедианты! Кривляться перед нами! Перед детьми! Мы же легко верим! Мы же искали героев! Таких они нам баллад напоют, что мы слезами горючими умываемся! А как же! Герои! А они еще больше! Как соловьи! Все выше и выше! Как жаворонки! Ворье! Они у нас украли сердца! Мы рты поразинули! А сердца наши уже с ними! В небесах! В небесах их войны! Их героизма! Ворье! Падлы! Они нас готовы были раздеть! Разуть! Мы им хлеб воровали! Да! Не веришь?! Да еще за счастье было! А знаешь, какое было ругательство? А? «Еб твою душу-мать». Понял?! А? Они наши души ебали! Им подавай души... Им было мало жизни. Мало жара! Мало баб. Им нужны были души. Вот такочки! Как я их ненавидел! Их всех! Этих героев! Этих вояк! Этих вонючих убийц! И чем больше перед ними ноги раздвигали, тем больше я их ненавидел! Чем больше бабы их любили, тем больше от них воняло! Сплошная ложь! От их правды меня мутило! Вот именно! Они говорили правду! Да! А меня трясло от одного только звона медалей! Если б я смог, я бы их всех облевал в самый героический момент! Когда они взбираются на вдовушку! Так деловито! Насупившись. На них в этот момент даже мухи не садились! Ни одна не смела! Конечно, это ведь были герои! А наши герои — самые героические из всех героев! Они переврут всех других героев! Наши врут лучше, кучней и правдивей! Наши плюют дальше всех! Перепьют, пересрут, пережрут всех, кого хочешь!

И самая пакость — над ними нельзя было смеяться! Они-то могли! А над ними — ни в коем случае! Ни-ни! Полнейшая серьезность! Как залезать нашим мамкам под юбки — у них смеха полна коробочка! Все вещмешки набиты смехом! Красными платочками, синими, в горошек! Смех мелкий, с подмигиванием, крупный, раскатистый, героический, романтический, томный! Да! «Ну, как настроение, хозяюшка?! Хорошее? Боевое? А где ты его хранишь? В погребе? На льду? Пр-р-авильно поступаешь! В такую жару настроение надо в погребе хранить! Скажи-ка... Там рядышком с хорошим настроением квасок не стоит? А? Есть? Да-да! Не откажусь. Я все люблю. Все».

О-о-о! Меня от них тошнило, как от качелей! От их смехуечков! Они-то могли! А вот над ними — ни-ни! Только попробуй! Они тебе прикурить не дадут без подъебки, а чтоб над ними!.. Сразу в атаку! И давай свои жопы в шрамах заголять! «Это — Киев! А это — Прага! Будапешт!» Точно! И водят пальцем! Как по карте! Показывают героический путь! Ха! Герои кверху дырой! Уж точно, я потом от них держался подальше. От их мерзостных требований!

«Жрать! Жрать! Бабу! А ты любишь героя?! А ты?! В очередь, бабы! Девушки, девоньки, не все сразу! Не все! Я щедрый, но не сразу! По очереди!» За сорочку! За браслетик! Раздача трофеев! У-у-у! Вонючки! А бабы знай только подолы заворачивают! И вазелином себе за ушами! Чтоб воняло получше! И глаза! Глаза закрыть! Ничего не видеть! Одну минутку счастья! Только одну! Содрогание! А потом снова горбить. Да. С новой силой. Пока плуг не остыл. Пока от хомута не отвыкла.

Да меня просто выворачивало от всего этого! От этой ебли с пляской. Воротило. Хоть на улицу не выходи. Ни гороху, ни редьки не пожрешь! Бзднешь, так в героя попадешь! Прямо в нос! А они?! Они чуяли! Как от них воняет! Весь их героизм, их улыбки, их смех! Ложь! Все это была ложь! Тупые актеришки! Фокусы нам показывать! Они только на это и годились! Рассказывать детям о своих подвигах! И хоть бы кто умел в карты играть! Хоть бы один из них соврал! Хоть бы выкинул что-нибудь! Вынул бы из кармана такое, что у всех перхоть бы послетала! Но не тут-то было! Нет! Только правду! Ничего кроме правды! Ни одного шулера. Ни одного.

А если их наебешь в картишки? Чуть-чуть. Они глаза закатывали: «У герр-р-о-оя украсть!» У героя?! Мудаки! Зачем они только вернулись? Зачем им жить?! Зачем? А мы? Умора! Дети фронта! Дети войны! Какого фронта?! Дети бойни! Мы родились из этих кишок! Из крови! Жить! Жить! Мы рождались готовые, как телята! Полуслепые, дохлые! Мы скользили на этой жирной от крови земле! Матери?! Да мы шли за любой! За любым, от кого пахло нашим, родным! Кровью и жратвой...

Да! И так все! Мы с братом были зачаты от плевка! И все из-за чего?! Ты спросишь, почему? Да потому что они, мать с отцом, не пригласили на свадьбу нашу будущую бабку!

Они, видите ли, забыли! И вот результат! Молодые пошли на речку. Мать полезла ловить раков, а отец курил себе на бережку. И тут на' тебе! Видит, земляничка под рукой! Прямо у локтя! Да такая! Красная как кровь! Он руку протянул и сорвал ее. И только в рот положил, а на ней паучок сидел! Отец поперхнулся и выплюнул его. Ну и все. Плюнул и забыл. Мать вышла на берег — и что?! И села на это место! На его плевок! Да! Вот результат! Молодые!.. Они уже были прокляты! И мы вместе с ними! И я, и брат! Оба! Оба...

А их еще и просили копать землю! Я не шучу! Вынут одного героя из ваты и говорят: «Ну, знаешь, Вань... Помоги, герой. Надо сажать картошку. Да нет, нет, что ты! Не копать! Ты просто брось первую картошку! А бабы наши все дальше засеют!» Этот Ваня... Смех. Он мог пуговицу бросить в землю, и она прорастает! Он ложку втыкал и все! Достаточно! Потом мешок картошки собирали!

Земля ведь тоже. Она любит героев... Мягкая. Она без них тоскует. Ей всегда мало. Всегда чего-нибудь свежего ей.

Вот в ту весну арбузов уродилось! Раньше на бахче с ружьем ходили, а теперь ловили прохожих и силой в них арбуз запихивали! Как мы их только не жрали! И с хлебом! Это хоть вкусно. А вот с кашей! С травой! С отрубями! С картошкой! Арбузы свежие. Арбузы соленые. Малосольные. На таком рассоле. На другом. К зиме мы все срали кругло! Из нас выходили эти арбузы еще года три! Я имею в виду нас, простых. Не героев. Им было и мясо, и капуста, картофан и теплая пустая баба!

Они бродили, звеня медалями видимыми и невидимыми. Они скучали. Сыто свирепо скучали. Конечно! Им только сладкой селедки не хватало!

У них в глазах не было ни смерти, ни жизни. Ничего. Только удушливая скука. Они никак не могли понять одну вещь. Одну очень тонкую вещь. Очень тонкую. Живые герои не нужны! Они все портят! Все запутывают. Герои нужны только мертвыми! Наверное, так же, как и отцы...

Мне было насрать на войну. Абсолютно. Я это перелистывал. Слушал вполуха.

Только жрать и слушать. И все. Не важно о чем. Какая разница, кто меня кормил? Я ничего не хотел. Никакого участия. Ни от кого. Ни в чем. Никаких мыслей. Ни одного человека. Только язык! Только он! Протеины! Жиры! И никакого человека! Никакого намека на человека! Черт! Ночами мне снились слова Мельника! Аппетитные, жирные! Они лежали все вместе и каждое отдельно! Я видел их сразу со всех сторон! Их зажаренные бока, эту корочку и запах! От них пахло так, что я просыпался от грохота в желудке! Он меня кормил словами! Даже во сне я думал только о жратве! Просыпаясь, я видел его, и вся свистопляска начиналась заново. В конце концов жрать и слушать слились в одно. Как только от его слов у меня щекотило в ухе — так сразу просыпалось брюхо!

— А жены? Ты спросишь, а как же любовь? Ненависть! В глазах тех, кто не дождался, стояла зависть! Они-то смогли бы накормить героев! Своих любимых! Лучшие куски! Свое дрожащее тело, свой мякиш... И спать на плече! Спать на груди... Да за это можно было отдать душу! За одно только плечо! За одну спокойную ночь на груди!

Вдовы как вошли в черное, так и остались. Они не раздевались. «Разби-и-ить все зеркала! В них нет тебя-я-я... А что за жизнь одной в них а-а-атражац-ца?!.. » Вот их гимн! Попробуй-ка смотреть на свое белое тело. На свое ненужное, гниющее от любви тело... Когда я впервые увидел монашек, я вспомнил этих вдов. Только те были еще и свирепы! Их глаза в окошках... за тюлем. Когда мужики шли с работы... По трое. «Девушка-девушка, прокукуй, сколько лет бедовать будешь? — Они ржали. — Эй! Ну-ка выходи! Поди, уж все у тебя паутиной заросло!.. Везде!»

А в ответ огненный взгляд, и уже только занавеска качается... Вздох такой глубокий, спиной прижимаясь к стене, вздох, из которого можно вырыть могилу! Общую братскую могилу!.. Всем напиться и лечь туда!

Вздохи вдов! Отец их всех мечтал посадить на привязь! На цепь! Эти бешеные собаки могли не просто покусать! Они бы разорвали на части! Отец их так и называл: «Бешеные собаки». Он был прав.

Их принесли в жертву. У них отняли мужей. А самих оставили в живых. От такого чирикнуться — пара пустяков! Сам бог велел! Отец начинал разводить философию. Особенно после второго стакана и обязательно на голодный желудок.

«Вот увидите! Вдовы всех пересидят! Пропердят еще сто лет! Ненависть прибавляет бензину. Они непобедимы! Их всех надо было в яму! В погреб, на цепь! Нельзя, чтобы их было видно... »

Он пил третий стакан и смотрел на мать. Внимательно. И она на него. Она. Уже потом, когда мы все- таки родились, я видел этот взгляд. Он чуял ненависть женщины. Он догадывался, что она видит во сне. Какие мысли бродят на дойке. Ранним утром, когда в мире только женщины и коровы!

Это было так. Он не ошибся. Те, кто дождался, понимали, что Победы никогда не будет! Это только так, для смазки, — братья и сестры! Сестры — вот кто настоящее пушечное мясо! Да! Их праздника никогда не будет! У мужей-орлов, у братьев были крылья! А у них... Только земля и цыпки на скрюченных руках! Их слышали только коровы. Только они. В предутренней синеве. В тепле хлева. Коровы дышали и слушали женщин. А потом начиналось пьянство. Так стало и с моей матерью.

Она помнила ту ночь, когда муж-герой вставил ей, полумертвой от гороховой бражки. Она почувствовала, как мы, я и брат, вошли в нее... Женщины всегда знают, когда это происходит! Она спала и очнулась от одиночества. Все было по-прежнему. По-прежнему плохо. Но теперь вокруг было полнейшее одиночество. «... Это теперь навсегда? Навсегда... навсегда... » — тупо повторяла она. Да. Это было почти навсегда. До самой смерти. Мы с братом пришли надолго. Мы ничего не принесли. Никакого подарка. Кроме своих голодных ртов. Мы пришли никого не спросясь. Мы даже не поинтересовались, куда нас черт несет! Какая погода? Кто наш отец? Есть ли в доме пожрать? Нам было плевать!

Нас выплеснули мутные воды. И все.

Мы вышли из матери, держась за руки. Бабка Поля говорила: «Вы выползли, ты, Игорь, — первый, а ты, Колька, — второй. И тебя, Колька, твой братан тащил за руку! Вы выскочили, как за вами гнался кто! Мамка ваша даже присесть не успела!»

Я не знаю, так ли все было. Я не помню. Наверное. Да. Я держал его за руку. Хотя даже в матери близнецы спят спиною друг к другу... Но все-таки. Там, в матери, мы были близки. А стоило выйти и все! Мы с каждым днем становились все более похожими и все более разными. Мы были не далеки друг от друга! Нет! Мы были нигде друг от друга! Нигде! Как два отражения в зеркале!

Отец плакал от счастья. Он нас увидел, таких маленьких! Два синих червяка! И он заплакал. В нем что-то лопнуло! Мы нуждались в защите! Эти слезы сделали его рабом. Нашим рабом. Он даже забывал жрать! Он ослеп от нас. Два синюшных червячка его ослепили.

Мы сломали отца. Мы сломали ему хребет. Он начал стареть. Быстрее, чем мы росли. Он даже не заметил, что произошло. Война стала далекой-далекой...

Теперь ему было все по барабану! Он нас кормил, бубня под нос, вставал на четвереньки, залезал под кровать, высовывал язык и сажал нас на свою стриженную под бокс башку! Теперь он мог сражаться за троих! И напевал нам на ночь: «Теперь вы подыхайте, товарищ лейтенант! А у меня есть дети, и я еще сержант... »

Он носил нас в шапке! Серьезно! Первое время. В эту шапку он клал медали. «Вам нравилось... Они бренчали. Я только отламывал заколки... » Он клялся, что и там, в шапке, мы так же держались за руки... Даже во сне мы не расставались. Даже когда нас подносили к груди... Я этого не видел.

Потом никогда мы не брались за руки. Никогда. Ни он, ни я. Мы стали отдельными.

Мать спивалась с тремя другими. Батя называл их — зондеркоманда. Мужики побаивались эту банду. Моя мать и трое вдов. Наши герои замолкали, стоило только им запеть в начале улицы...

«А-а-а, бля, недобитая дивизия... » — качали головами мужики. Лучше все-таки было смыться. Отцу было насрать. Ведь у него были мы! Он нам варил «полевую» кашу, пшено и картошку. Сам. Потом их смешивал и в печь. А наша мать и три вдовы, обнявшись, мотались по воскресному дню. Они все были на самом лучшем счету в колхозе. Про мать я уже сказал. Ничего больше.

Две других были обыкновенные полумертвые женщины. Они мычали. Отец сплевывал: «Хорошо, что Петька не пришел. Хоть не видит свою... Ну и баба... »

Про вторую он ничего не говорил. Даже не сплевывал. Она спала в хлеву. Чтоб не идти утром из дому. Сразу чтоб проснуться на месте. Я помню ее. Лучше остальных.

У нее уже не было лица. Только платок, которым она утиралась... Коровы ее любили больше всех. Она их молча гладила. Только гладила. Стояла, обняв пятнистую шею, и гладила... Корова переставала жевать, она будто к чему-то прислушивалась.

Так она и умерла. Стоя, обняв Ночку... Что-то нашептывая. Обняла так крепко, так крепко сжала шею, что повисла, а Ночка стояла и ждала. Потом кто-то зашел и увидел... Трудно было ее оторвать. Трудно. Она так сжала руки... И что? Ночка стояла не двигаясь. На ней висела эта. Ночка ее держала.

Народ жесток. Да. Жесток. Но ведь мы и есть этот ебаный народ...

— Главарем зондеркоманды была Анна Медведиха. Она была выше всех в деревне. Большая и добрая. У нее был маленький геройский муж, которого она видела два года. Два года до лагеря. Он был вор. И оттуда он ушел искупать вину. В штрафбате.

Рассказывали, что он умел Медведиху сделать шелковой. Своим тонким голоском. Он ей был до пупка! Стоило ему только откашляться, у Медведихи уже ушки на макушке! Она замирала! Она носила его в баню! На руках! Он ползал по ней, как муравей по корке хлеба с медом. В ней действительно был сплошной мед. На нее садились пчелы, она, смущаясь, отгоняла их кончиком платка, вздыхала: «Ну что, нашли улей... »

Потом, после похоронки, даже комары ее избегали. Она начала не просто пить. Она начала приканчивать себя. Как недобитая, недорезанная жертва! Мертвая голова! Сорвавшись с жертвенника, она металась, хромая, по улице. И никто не смел к ней приблизиться! Никто! Все герои попрятались. Кто начал колоть дрова, а кто полез на час в погреб! Кого и палкой не загонишь в дом, сидели в очках под радио! На всю катушку! Но кто мог заткнуть пасть Медведихе! Радио?! Отец был прав. Тысячу раз прав. Но никто его не слушал! В первую очередь он сам! «Нужно ее добить... Кто-то ее добьет!» — бормотал он.

Но этот кто-то был уж точно не он! А она пела:

Даже мы, дети, ее боялись. Дети всегда трутся с дурачками. А тут было другое.

Особенно когда ночи становились все длиннее. В самые длинные ночи. Когда спускалась зима. Еще без снега, еще на черной мерзлой земле... Даже мы не выходили на улицу в такие вечера. Даже собаки. Даже кошки. Ни птиц, ни волков!

Деревня замирала — только ослепительное звездное небо и крошечная стальная луна. И в тишине, в такой тишине, которая бывает только в ночь резких заморозков, мы вдруг слышали Медведиху. Это был не голос. Это было не пьянство.

«О-о-ох как холодно... О-о-х как холодно!.. » — доносилось издалека, и постепенно деревня застывала в ужасе. Да. Что-то древнее входило к нам в такие ночи.

Я помню окаменевшее лицо матери. Она замирала. Будто кто-то звал ее! Будто далекий голос, поднимавшийся из глубины ее самой... Она едва успевала проверить, все ли на месте. Все ли в доме. Мы с братом сидели на печке, обнявшись от ужаса! Мать была права! Ходили слухи, что Медведиха разрывает мужиков на части! По крайней мере, дядя Витя Петров стал заикаться. Он ее увидел!

Мы верили с полпинка! Она была голая. Белая, как мрамор! Огромная, как мраморная колонна, как осколок древней статуи... Голая жертва богу войны... Истекающая кровью жертва... Мстительный бог сам вошел в нее. Жертва сама требовала жертвы!

Я не знаю, где был отец. Куда он пропадал в такие ночи? Что он делал? Сколько продолжалось это шествие? Этот триумф. По пустынной мерзлой земле, под мигающими звездами... В конце концов я засыпал. А утром уже был снег. Новый снег и новый день.

Я не знаю, что с ним произошло. С моим братом. Не знаю...

Сначала я не верил матери. Она была в шоке. Она говорила, что тут Медведиха виновата! Отца уже тогда не было. Он умер, и я уже успел к этому привыкнуть. Все сразу стало на свои места. Я помнил только хорошее. Запах у него изо рта. Водочка. Значит, повеселимся! Значит, праздник! Он умер со своим запахом. Праздники кончились. Ну, об этом после.

Мать рвала на себе волосы! Пьяная. Она сидела на пороге. «Не уберегла!.. Не уберегла-а-а!.. »

Не помню точно, с чего это началось. Когда брат заснул... Мы в тот год совсем разошлись. Каждый в своем углу. Мне нравились машины и корабли, а ему куклы! Нравились! Не просто нравились! Он был нежен с ними. Как девчонка. Он вообще был нежен. Я носился вокруг, а он голову только повернет и ресницами своими хлоп-хлоп! Ничего больше! Я его бил, и как бил! А ему хоть бы что! Голову только втянет и моргает! Меня это еще больше бесило. Хоть бы защищался! А он нет. Зажмурится и сидит, подставив плечи. Иногда он доводил до белого каления! Я встану над ним, одной рукой держу, чтоб не встал, а второй замахиваюсь! И жду! Ну, думаю, хоть сейчас ты заревешь! Щас те рожу разморожу! Щеку на ухо помножу!..

А он, чокнутый, только зажмурится! И сидит. А больше всего меня бесило — когда он плакал, то никогда не кривил рожу! Ни разу! Он плакал как взрослый! Как наш отец! Только слезы текли! И ресницы хлоп-хлоп. Сколько ни старался, все равно кривился рот! Я ничего не мог поделать! Я плакал как мальчик!

Вот за это я его и ненавидел. Ну и за куклы, конечно. Он был девчонка. Ходил медленно, боялся испачкать штаны. Когда садился на бревна, всегда сдувал опилки! У-у-у! Я приходил в бешенство! Мне же было стыдно! Перед пацанами. Слава богу, он за нами не увязывался! Сидел себе и смотрел картинки! Да-да! Отец принес когда-то из библиотеки, с завода книжки, большие, с картинками, а потом умер. Никто их не требовал. Они как и были всегда.

Гошка сидел и листал, листал, туда-обратно. Как ему не надоедало?! Ведь это все была неправда! Этовсебыловыдумано! Меня было не заманить! Еще чего! Сидеть часами и смотреть в книгу!

Я любил пистолеты, автоматы, танки, паровозы, самолеты, особенно истребители! Я их обожал! Первые, И-16, из которых вываливался летчик! Да, случалось! В Испании. Когда наши помогали испанцам. А «Вокруг света»! Я вырезал все корабли и расклеивал их под лестницей на печку. Для всех там было темно! А я видел корабли, парусники, фрегаты, миноносцы, немецкие серые эсминцы... Они плыли в полумраке... А огромные первые броненосцы! Дредноуты! Наварин, Чесма...

Это была моя страсть. В том-то и дело. У нас с ним были разные страсти, слишком разные. У меня в башке все бурлило, стоило только взглянуть под лестницу! Я висел на руках, качался и думал, что вот я на мачте! Я был весь в дыму! Свистать всех наверх! Я пел: «На палубу вышел, а палубы не-е-ет... » Батя тоже горланил, когда шел бухой. У него тоже палубы не было! Мне было до фени! Моя песня была о другом! Она была настоящая! И никто не имел права ее петь! Никто! Я бросался на отца с кулаками! «Не пой! Не пой! Это моя песня! Моя!.. » А он ошарашенно продолжал мычать. Ну, мычание — еще ничего. Тогда все — мычали.

Игорь смотрел на меня как на придурка. Он поворачивал голову, моргал и все. С тебя, дескать, достаточно. Ни взглядом больше, ни взглядом меньше. Меня это выводило из себя! Бить?! Это бесполезно. Лучше бить подушку! Ломать его куклы? Тоже.

Он мог просто сидеть. Рвать его книжки? Все мимо! Я говорю, он мог просто сидеть! Я же не мог ему оторвать башку! А вот там-то и происходило самое интересное! Там все и варилось!

Он никогда не скучал! Никогда! Он мог быть один... Это было невероятно! Я приходил в бешенство, стоило меня оставить одного! Никого вокруг! Я лез на стену! Даже корабли мои не действовали! Вернее, я смотрел на них минут пять, а потом — Тоска! Тоска! Сколько всего делается из-за скуки... От тоски. Я видел, как скучает мать, как скучает отец! Все вокруг! По-разному, но все скучали. Все! Даже деревья! Даже муравьи! Только он не скучал! Или я не знал? Может, я не знал...

Поговорить с ним, заняться, поиграть?! Легче было научиться мычать и болтать с коровами! Он, казалось, меня не понимал! Он не выебывался! Это ясно! Он просто не понимал языка. Только кулак! Только его понимал! В этом уж он не ошибался. Стоило мне только перейти на этот язык — он начинал всасывать мгновенно! А так... Посмотрит на меня вяло, дескать, да-да, понимаю... Здорово... И все. Отвернется. Отвернется! Вот это и сделало ему врага! Я ему рассказываю, показываю корабли, вот так, здесь торпеды, а здесь, смотри, башенные орудия... Поднимаю глаза и вижу его спину. В том-то все и дело... Поэтому... Просто он от меня отвернулся. Ему было неинтересно. Ему было наплевать. Да. В этом- то все и дело. И не стоило из-за этого с перцем в жопе носиться...

Но это еще ничего. На наши дела мало кто обращал внимание. Мы могли хоть башку оторвать друг другу! Никого бы это не тронуло. Другое дело, если б мы опоздали из школы! Лесом, все лесом, отец ждал на лошади, мерз, пел, подпрыгивал, а мы бежали, пыхтя, в темноте. По тракторному следу. В полнейшей темноте! Бежим, бежим, знаем: отец на опушке ждет... Только дыхание его рядом. Ни на шаг не отставал! Черный силуэт отца кричит: «Ну, кто быстрей?!.. Давай! Колька! Гошка!»

И я припускался! Отец все ближе, ближе... И я влетаю с разорвавшимся сердцем к нему в распахнутый тулуп! Я первый! Я всегда был первый! Мы потом ждем. Минуту. Я горд. И не вижу отцовского лица. Он молчит. Наверное, он смотрит на Игоря. А тот спокойно идет. Я не вижу глаз отца.

«Ну, что еле крадешься?! — ругается отец. — Давай, шевели ногами! В штаны наложил, что ли?!»

Отец гневался. Он чувствовал что-то. Его лицо было в тени. Я не мог видеть его глаз. Не мог ничего прочитать. Ни о любви, ни о ненависти.

Говорят, жизнь сама делает выбор. Она его сделала. В мою пользу. Я бегал быстрее, любил сильнее, орал громче, жрал больше, хотел крепче! Я! Я! Я! Именно я хотел жить! Заполнить всю комнату! Сожрать весь винегрет на Первое мая! Все пирожки! Последний оставить брату?! Еще чего! Я с наслаждением запускал руку в ведро и медленно жрал его. А он смотрел-смотрел и снова за свое! Снова он отворачивался! Я, сучонок такой, забегал вперед, да! Чтоб он видел! Как я жую! А он опять головой крутит! Но я-то быстрее! Всегда был быстрее! Именно я взял всю жизнь! Именно я медленно сжирал ее у него перед лицом!

А он? Куда он смотрел? Куда? В сторону окна. В палисадник. Не знаю, что он там видел. Там, куда он смотрел, я не видел ничего! Ничего! Там была моя жизнь. Моя тоска.

Я хотел кораблей. Моря. Запахов! Другой жизни. Я любил нюхать! Стоило закрыть глаза, и я слышал море! В ракушке. Его рокот... Ее привезла мать с курорта.

«Там полечусь грязью», — сказала она, будто извиняясь. Перед кем? Перед нами?! Да я рад был до смерти стать хозяином в доме!

«Грязью, оказывается, тоже лечатся!» — удивлялась мать. Она была довольна! Не важно! Хоть говном пусть обмажут! Отдохнуть... Нас не видеть! Не слышать! Выспаться одной! Пожить! И море... Там было синее-синее море! Там другая жизнь! Пройтись, принарядиться... Кремовые босоножки! Губнушка! А вечера! После нашей грязи идти по набережной! По асфальту! Пусть они меня посадят в бочку с вонючим мазутом! Все равно ехать! Даже если ничего не болит! Наплевать! И главное! Нас не видеть, ебаную черную деревню! Сколько можно жить надеждой?! Мать была вдохновлена! Она впадала то в счастье, то в гнев! А вдруг ничего не получится! А?! Все может быть! За путевку битва! Мы никогда ее такой не видели! Она даже просыпала на дойку! Такого не случалось со Дня Победы! Тогда все проспали! Никто не работал! Даже коровы отдыхали! Даже молоко заснуло!

Мать победила. Я же говорил, в ней была настоящая крепость! Она умела хотеть! Оказывается, для нее самой это было сюрпризом! Она была всемогуща! Она осмотрелась вокруг. На меня и на батю можно было махнуть рукой! Мы бы не пропали. Могли бы сморкаться тремя пальцами! А жрать? Что бы мы жрали?! Тоже не проблема! Горшок щей в печку и картошку! Все, это и так предел мечтаний. В самые лучшие времена! Нам тоже нужен отпуск, нам тоже не помешает маленькое море! Маленькая набережная, где на нас не будут орать! «Руки! Мыть! Носы! Отцу поставь табуретку! Сам сел, а другие что, стоя?! Подожди всех, не хватай руками!» А как? Не руками, а как? Как брать хлеб?

Нам всем надо было отдохнуть. Матери и бате от прошлого, а нам перед нашим будущим.

Все началось очень хорошо! Как в частушке! Море оказалось болотом. Вот и вся разница. Путевка на море пиздой накрылась! Осталась только путевка в лужу целебной грязи. Курорт Серные Воды.

Два часа на велосипеде. Не торопясь. Это было так близко, что мать заплакала. Не потому, что вместо моря лужа! Нет! Просто слишком недалеко от ее жизни. Она нуждалась в дороге. Поезд, сутки, двое, как рассказывали, чтоб душа только на второй день догнала! А двое суток без всякой души! У моря!.. Она мечтала. Отец о таком и не думал! Представить себе, что можно посидеть, подождать, пока душа с войны вернется! Да он бы подумал, что над ним издеваются! У них не было времени ждать, пока их души вернутся с фронта...

Сначала был раж! Она чуть не плюнула в рожу председателю! Он все понимал. Все. Ведь он был здесь всю войну. Он видел, как они ишачили. Он бы сам уехал. Пусть и на болото. Хоть за околицу. В ближайший лес. Хоть на чердак! Только не видеть! Не видеть и не участвовать!

Все устали жить надеждой. Все. Мужчины, бабы, дети. Наши дома, трава, картошка, мухи. Даже мухи — и те. Все устали. Поэтому.

Ничто никогда не сбывается. От этого у кого угодно руки опустятся. Опустятся и возьмут то, что есть. Мать поехала. Мы ее посадили в грузовик. Она была уже не здесь. Она была на море. Никто там не был так, как она. Даже те, кто в тот момент в белых панамах пили содовую на пляжах! Я же говорю, она умела мечтать. С открытыми глазами, трясясь в кузове, она плыла в теплых волнах! Ее невозможно было сломить.

Три дня мы жили как молодожены. Как дети перед праздником! Любить легче, когда не видишь. Мы чуть не плакали! Все трое! Даже батя ревел. Он сажал нас у окна, и начиналось! Полузакрыв глаза, он тоже попадал на море. Два часа на велосипеде — слишком близко для мечты. Но даже на таком расстоянии можно любить. Он пытался представить, что она сейчас делает. Он нас опрашивал: «Ну? Что! Как ты думаешь? А? А ты?! Ну что она там делает?» Мы хлопали глазами и ревели. Изо всех сил мы пытались представить мать на море. На берегу. Отцу надо было работать педагогом! Он с живого не слезет! В конце концов я выдавливал: «Она сидит в грязи... » Батя выпучивал глаза, ну все, думаем, сейчас начнется! Он ржал: «Она что, свинья? Ха-ха! Сидит в грязи!.. » Мне было стыдно. Я помнил — она сама говорила про грязь, что ей тоже лечатся! Я танцевал от фактов! Но это было противно всему существу отца. Да и братцу тоже. Он морщился и молчал. Они с отцом отлично спелись! Конечно, когда молчишь! Легче всего выиграть, не играя! Братец это умел. Не знаю, у кого он научился, но он — умел.

— Как он смотрел на себя... Мой брат. В зеркало! Я презирал его за это! Почему? Почему я ненавидел его! Именно за это! Ненавидел и боялся! А он прятался. Пользовался моментом!

Он хотел быть другим. Вот что меня поразило! Вот чего я боялся в нем! Он пудрился! Я его поймал! Однажды застукал! Но в бане еще раньше он себя так рассматривал! Без зеркал! Украдкой. Свои руки. Потом мои. Проведет рукой по своей груди... И на мою посмотрит. Он сравнивал!

Я ходил вокруг да около! Конечно! В конце концов и до дебила доходит! Он не хотел быть мной! Похожим на меня?! Ни секунды! Ни капли сходства! Чем дальше от меня — тем лучше! Серьезно! Он мог себя поуродовать! Лишь бы не быть как я! Не быть на меня похожим! Вот так и никак иначе! Это его презренье!.. Его пудра... Неподвижное чужое лицо. В такие моменты казалось: не было никого на всем белом свете более чужого, чем он. Мой брат. Такой далекий... Я не мог на него смотреть! В эту маску!

Даже когда приходилось мылить ему спину, я закрывал глаза! Его белая спина! А белье! Он три часа одевался! Так торжественно! Даже за его спиной я не мог смеяться! Мне это просто не пришло бы в голову! А когда он пролезал в майку и поднимал на меня свои глаза, я мог наложить в свежие трусы! Что в нем было? Что?! Кроме презрения? Ничего кроме равнодушия. Ничего! Ни одного слова. Ни одного поступка. Только равнодушие. Горы, ледяные поля равнодушия! Если б батя свалился там, в бане, он бы и не оглянулся. Продолжал бы неторопливо надевать свою нижнюю рубаху. Белую-белую! Даже жутко! Мать их одинаково стирала, но его казалась белее снега! От нее мухи слепли!

Он стоял спиной к нам, ко всем в деревне, к самой деревне, к небу, к бане, к нашей жизни. Я никогда не пробовал увидеть его лицо в такие моменты! Да забеги я вперед и все! Спешить некуда — ты уже пришел! Я потом бы не смог пошевелиться! Только тихо бы срал под себя.

Он приходил в мои сны! Я всегда видел его со спины! Всегда! И тут он начинал медленно поворачиваться! Еще немного! Еще! Еще! Еще чуть-чуть и все! Он повернется ко мне! Я увижу его лицо! Его настоящее лицо! Я не мог пошевелиться! Даже зажмуриться! Серьезно! Я думал, если увижу его лицо, то со мной что-то случится.

Это было наваждение... Да. Что-то такое... Мы с ним были связаны... Это его неподвижное лицо... Я уже видел все это... Это уже было...

Мылись мы все вместе. Отец и мы двое. Это был целый поход! Военный поход! Общая баня — это полжизни. Люди делятся на тех, кто мылся в общей бане, на тех, кто плескался в собственной, и... на тех, кто вообще не мылся! Под душем не считается.

Я не сказал, что мать моя была с Карпат? Нет?! Она оттуда принесла такую страсть к чистоте, что батя не мог до нее дотронуться, пока в баню не сходит. Мы разделялись в центре, у магазина с хлебом и ботинками. Да! Не вру! Точно! Тогда были такие. Заходишь за хлебом, а по пути сапоги купишь! Ничего в жизни! Хлеб и сапоги! Там был перекресток. Мать шла в другую баню. Рядом с пожаркой. Там эти пиздострадальцы спали по тридцать часов! Ни одного моложе пятидесяти! Ни одного! Коронное место! Спи — не хочу! Купил сапоги, хлеб и спи! А только пожар — у них воды не допросишься! Все хриплые, орут друг на друга: «Во-о-оды! Воды!.. » Как с похмела!

Мы с пацанами ходили на них смотреть. Красные машины. Красные костюмы. Блеск! Они и спали в них, наверное! Мы прятались и смотрели: выходит один за ворота, выставит свои глазищи заспанные и ждет. Ждет баб. Они мимо ходили, чтоб в баню попасть. Вот тут-то и начиналось! Это был театр! Опера! Как только появлялась первая стайка, пожарники спускали языки! Чего только мы не наслушались! Мы даже первое время не понимали, что это за язык!

Их язычищи летели вслед бабам, как гончие за зайцем! Вслед юбкам. За узелками с чистым бельем! Языки вздыхали, извивались, хватались за сердце, не в силах угнаться и прекратить погоню! Они крутились на месте, как ужаленные в жопу барсуки! Крались на цыпочках, как старухи в церкви! Самые молодые, розовые, лоснящиеся языки облизывались и кувыркались от радости! От жизни! Они бегали быстро и, нагнав, начинали щекотить, заигрывать с бабой! И не с бабой даже, а с ее языком! А куда спрятаться от языка, которому уже пять лет не хуя делать! Кроме как спать, переворачивать жратву во рту и чесаться о зубы! Другие, уже опытные, коротконогие язычины не спеша шли в обход. Наблюдали и, затаившись, ждали. А в это время обнюхивали баб. Тихонько, скромно. Подойдет, пока баба отбивается от двух молодых, и стоит, зажмурившись, и нюхает... вдыхает... Одни языки вставали, как суслики! Другие сворачивались в три погибели! А были те, кто вообще вставал на попа! Дыбом! Они выкидывали такие выкрутасы, что бабы вынуждены были даже бежать! А одна взяла привычку их ловить. Истребительница языков! Она их прищемляла дверью! Идет уточкой, плывет, платочек домиком, ни реснички не упадет, а за ней пара гончих языков! Она отстает, приостанавливается, то калошу поправит, то в небо посмотрит, а в самый последний момент, на пороге, хлоп дверью! И пиздец котенку, срать не будет! Потом эти языки с плачем назад плелись. И долго на привязи сидели. На диете. Но кости она никому не ломала. Ни одному языку. Так, легкие увечья.

А самый жирный, самый неповоротливый был у немого старшины! Не вру! Точно! Эта мычащая бочка выползала из двери последней. Язык был бодрый, как палка колбасы! Он никого не мог догнать! Только стоял и, мыча, крутил верхушкой! Даже у меня язык не поворачивается назвать его верхушку — головой! Мы падали и катались в пыли, как чокнутые! Это был концерт!

Один язычок, небольшой, такой ничем не примечательный, похожий на обмылок, был самый забавный! Он распухал от гордости.

«Девушка! Трубы-то в избе давно чистила? Трубочиста не надо?»

А она ему отвечает, что, дескать, не с таким прутиком в мою трубу лазить!..

А другая подначивает: «Эй ты, душа казенная! Ты свою сивку-бурку руками, что ль, запрягаешь?! Гляди, какой жаждущий... »

Тут второй язык пожарный подбегает на выручку!

«Ох, Нин... Побрить бы твою принцессу на картошине! А то, гляди, на кудри-то наступишь! Из полы торчат... »

А та отвечает: «Что, язык острый, что ль? Как бритва? Так облизнись! Глядишь, и побреешься!.. »

Но от этого так быстро не отвяжешься! У него ноги не скоро заплетутся!

«А что, Нин? У твово-то, что? Бритва заржавела? Так пусть к моей сходит! Она ему заточит!»

«А ты за моего не переживай! У него не бритва! У него сабля! Он зады чужим бабам языком не бреет! У него шашка пополам рубит! А если провернет, так внутри побреет! Так что пасись отсюда! Щипли травку, где пожиже!»

Мы смотрели и чихали! Всегда чих нападал, когда не надо! У меня больше двух не выходило, а пацаны по пять-шесть раз, аж потом в башке звенит!

Отцу не нравилось, что она ходит в ту баню. Конечно, он молчал, но глаз дергался. Он не мог участвовать во всем этом! Он любил ее! Да-да! И его язык, отвяжи его, сидел бы у цепи и выл! Отец был серьезен. Нет, не ревнив! Именно серьезен. Он хотел нормальной жизни! И он готов был начать ее с любого места! Только вот не с этой дороги в баню! Нет! Только не это! Он не мог понять! Что она нашла в этих пиздорванцах! В этих калеках! Он злился на мужиков, а они смеялись! Чем дальше, тем громче! И в этом грохоте он слышал только смех над ним!

Отец даже начинал заикаться! Он забыл что-то важное. Что-то важное, что объединяло его с этими мужиками. С этим смехом. С этим приглашением к смеху.

Он матерился однообразно, беспомощно, а мужики ржали: «Петрович!.. Соси ты хуй у пьяного меня!.. »

Ты думаешь, все так просто? Брат лежал, а мы вокруг него прыгали как блохи?! Как пыль перед фараоном?!

Мы все свихнулись! Это точно! Даже не обсуждается! Но сначала мы играли по правилам. Мы приводили врачей. Мы писали и ездили. Над матерью смеялись. Еще бы! Сын, который спит уже седьмой год! Ей даже на дверь не показывали! Ее даже выслушивали. Оказывается — это был редкий случай! Вот так! Чтоб кто-то отсыпался так долго! Психиатры и прочая пиздорвань сначала застряли на старте, а потом уже все как с цепи сорвались! Нас брали штурмом во все отверстия! Пыль не успевала оседать! То один тип с портфелем, то другой! Все лезли на печку!

Я включал им свет и набил мозоли! Черт! Да если б мы брали за посмотреть, то жили бы уже на островах! Это было паломничество! Я бегал по потолку и злился! Он таки добился своего! Смылся! Он стал чудом! Зарабатывал деньги во сне! Не шевеля ресницами! А?! Не слабо! Его трогали, трясли, кувыркали, оттаскивали, щупали, пальпировали, заглядывали в уши, в глаза! Без толку! Он смылся по-настоящему! Просто лег и больше уже не проснулся! Больше не встал. Это был лучший выход. Самый лучший. Ему было на все насрать! Ничто не имело значения! Ничто! Ты только представь, так смыться! Его ничто не трогало! Ни войны, ни деньги, ни хлеб с маслом, ни хлеб без масла! Никакая хуйня его не щекотила! Действительно, он завернул поганку! Это было настоящее чудо! И не надо быть мною, чтоб это понять! Ни одна поебень на свете не стоила того, чтоб проснуться ради нее! Ни одна! Я усвоил это! «Спасибо тебе, спасибо», — не уставал повторять я сквозь скрежет зубовный! Он всех наебал! Ушел! На одну антенну в мире стало меньше! Я все чаще косился на печь! Я учился! Ни с чем не вступать в контакт! Никаких отношений! Только жрать и спать! Ни одного человека не пускать внутрь! Ни одного шага навстречу! Спать и жрать, жрать и спать! Как барсук! Спать зиму, лето, осень, весну! Даже не ворочаться! Никаких пролежней! Меня не касается! Выучить это «Меня не касается» и повторять во сне! Пусть увозят куда хотят! Хоть в морг! Хоть на свалку! Насрать! Только спать и видеть сны... Свои сны... Стать кинотеатром!

О-о-ох! Не тут-то было! В одной семейке двое беглецов — это слишком. Уже не прокатит! Да и место на печке было только для одного!

Я шепотом спрашивал насчет брата. У врачей. В смысле, сплавить его. Избавиться. Жить с чудом на печке — никому не желаю! Один попался! Он даже рассказал историю! Видно, тоже был не против вздремнуть годок-другой! Посопеть слегонца, придавить на массу. Может, он уже попробовал?! Уже лизнул сон?!

Этот псих нам выдал: «Он может проснуться. Очнуться. В любую минуту! Внезапно... Вот сейчас — раз и все! Хоть через час! Мы тут разговариваем, а он просто откроет глаза! Никто не знает... В таких случаях никогда не знаешь... » Мать смотрела на него, как кошка на очумевшую осеннюю муху! «Он что?! Придуривается?!» — было написано в ее глазах.

Нет! Он был просто шутник. Врач этот. Серьезный шутник! Он знал свое дело. Не хотел подставлять задницу! Шкура-то была еще молодая, тонкая. Конечно! Он подбадривал! Не без этого! У него ведь тоже сердце! Он даже разошелся! Дал волю милосердию! Это ебаная профессиональная болезнь! Как геморрой у шоферов!

Мать совсем нос повесила. Он понял, что перегнул! И давай крутить обратно! «Да ладно... Ничего! — И он похлопал меня по плечу! Да! Тремя пальцами! Черт, он, оказывается, был весельчак! Еще бы немного, еще пару слезинок, и он бы запел, как сирена. — Ничего! Ничего! Сейчас! Придумаем что-нибудь! Выдери-ка мне перышко из подушки... Вот... Сейчас он у нас проснется! Пощекотим... В одной ноздре... В другой... Чихнет. Никуда не денется. Честно! Еще бы немного вздохов... Еще пару-тройку... » Он бы заговорил именно так. Уже и так был тепленький! Я же говорю — ми-ло-сер-дие.

Он не знал, что с нами делать! Как нас развеселить? На его месте я бы показывал фокусы! Все врачи так! Колода карт и все! И пусть попробуют отвести глаза! Пусть попробуют только не забыть о себе. В самом деле! Почему нет? Я бы ему принес. Только попроси. Я — сразу! Я уж и приготовился, сразу бы нашел! В комоде, под носками!

Но он нет! Какие карты! Надо было все по правилам!

«Сядьте-сядьте. Ничего. И не такое бывает. Вот я видел... Да... Такое... Бывает. Один тип тоже спал. Долго-долго. Но меньше вашего брата. Он никак не мог проснуться! Он даже подавал знаки! Он ворочался! Чихал во сне! Его переворачивали! На минуту проснется и снова! Его к нам отправили! Он ведь хотел проснуться! Отец и мать плакали... Плакали... Оптом и в розницу! А он бы и рад! Но стоит только глаза открыть, как снова! Ну, мы его оставили. Наблюдать! Оставить человека — тоже искусство! Тоже надо уметь! Взять человека легко! А вот оставить... Другое дело! Да уж! Понаблюдали! Мать сначала приезжала, отец. Потом уже одна мать. А потом никто! Никто! Я звонил, писал — бесполезно! Они его забыли! И все его забыли! Все! Они все будто умерли! Сколько времени прошло? Не знаю, до меня он уже лет пять спал! Пять лет! У него не росли ни ногти, ни волосы, ни щетина. Это было чудо! Настоящее чудо! Он был так далек от всех. Так далек... Не поверите! Нет, серьезно! Вы не поверите! Но так и было. Он проснулся! Он не просто открыл глаза! Он встал с кушетки! Мы даже не поняли! Даже не обратили внимания! А он попросил таблетку! Таблетку! Ему сводило ноги! Представьте! Ноги ему сводило!»

Врач замолчал. Он ждал. Мы должны были выронить глаза! Ничего подобного.

Мать вздохнула. Тип понял, что надо менять тему. Он потыкался туда-сюда... Потом снова — сюда! Ни там, ни здесь ничего не нашел. Надо было смываться. Он снова замычал гиппократовские колыбельные. Мать, помню, встала и взяла веник. Ей было уже не важно! Она увидела хлебные крошки на полу! Полный бордель! Врач уже кончился. Он вычерпал все доверие. Останься он здесь еще на пару минут, и мать бы смела его на картонку! Ну и черт с ним! За ним даже дверь не закрыли. Мать всегда закрывала! Никогда наша дверь не была сама по себе! А теперь ей было наплевать! Насрать на всех врачей с высокой колокольни! После того как отец умер, ей надо было готовиться два часа, чтоб помыть посуду! Она все время замирала! Останавливалась над тазом! В стене перед ее глазами была уже дыра! Она натерла мозоль в голове, все время думала думала думала... После смерти отца! Да и не было ничего — до! Ничего! Его самого не было до своей смерти! Как-то он сумел так!

Эти пчелы! Вместо мух были пчелы. Пчелы смерти! Это я прекрасно помню! Слава богу, что я был не один, иначе мухи меня бы сожрали! Я мог все! Все! Кроме двух вещей. Терпеть муху, когда она села на руку, и быть с братом один на один. Все. Остальное — легко! Только не мухи! Только не это! Сволочи! Они, как назло, так норовили приземлиться! Огромные! Как родинки на носах у старух! Я дергался, как придурошный, а они приклеивались намертво! Они соревновались, кто дольше усидит на мне! У кого крепче нервы! Настоящее родео!

Когда отец умер. Вот он умер... Он стал неподвижен. На него мухи не садились. Им было неинтересно! Им подавай движенье! В отце все прекратилось... Все. Его вынули из розетки.

Я не спал дня три. Я их боялся. В смысле — мух. Боялся уснуть. Вот закрою глаза, а они облепят и все! Все! Пиздец! Куча мух! Сто кило! Я не смогу встать! Я умру...

А мать? Мать его любила. Несмотря ни на что. От добра добра не ищут? Ерунда! Наоборот! Как раз от добра-то и ищут! В этом-то и дело...

Она все оставила как есть. Он не умер. Она была так уверена... Она и нас убедила. Да стоило ей только прикоснуться к нему, и он уже на ногах. Нам так казалось! Нам?! Да! Мне и ей! Серьезно!

Мы его перенесли на постель. Она сказала, там ему будет лучше! Всем будет лучше! Так уверенно! Кто бы подумал! Она все эти дни в рот не брала. Ни капли.

Мы его еле-еле перетащили. Попробуй-ка вынуть здоровенного мужика из гроба! А?! Не пробовал? Своего отца не пробовал вытащить оттуда?! При случае попробуй!

Я держал его ноги. «Ноги! — шептала мать. — Но- о-оги! Голову держи! Да не спи ты на ходу! Вот так... Господи! Ну и тяжесть... Тяжелый он... » Она шептала. Кого она боялась разбудить?

Тяжелый? Да это ничего не сказать! Как мы его одолели?! Поднять-то ладно, а донести!.. «Держи ноги, крепче», — шептала нам мать. Кому из нас? Мне?! Себе?! Держи ноги, и не будешь бояться мертвых! Никогда не будешь бояться смерти! Я держал... Держал! За щиколотки. Он был в ботинках! В синтетических синих носках! Уже готов! Уже на выход! Он собрался в кино! На чью-то свадьбу! Мать его так побрила! Мы с ней вдвоем его брили. Так чисто! До костей! Он сам никогда так не мог! Как мы его перетаскивали то туда, то сюда! Мать как будто хотела его спрятать! Искала место! Ноги выскочили! Они стукнулись об пол! Как она свирепо на меня посмотрела! Стала вся красная! Она-то его не выпустила! Она-то его держала! Из последних сил! Под мышки! «Пошел вон! Пошел... » — шептала она. Мне. И продолжала тащить. У него сбился галстук. А пиджак? Он весь в него погрузился! Я стоял как пень. Стоило мне дернуться, она бы меня убила! И вот он в постели. Голова. А потом ноги. Она закинула его ноги. Так, будто он напился! Просто набухался! Она могла начать его раздевать. Как раньше, когда его приносили. Поставить ему таз! Он ведь мог захлебнуться! И главное! Самое главное — положить его на бок! Чтоб блевал сразу! Она бы могла! С нее станется! Но нет. Она поправила всю одежду. Одернула галстук. Разгладила пиджак. Развернула воротник на рубашке. Она его побрызгала одеколоном! Сначала издалека, только пиджак, а потом и голову. Волосы. Я никуда не смотрел. Только в его лицо! Я думал: а правда, у них растет борода?! Я старался увидеть, как это!

Он так лежал. Сколько, не помню. На постели. Готовый к выходу. Я к нему привык. Я даже иногда смотрел в окно. И на мух. На них, сволочей. Не знаю, сколько это было... Он лежал и лежал на их с матерью кровати. Лежал лежал лежал... Сколько надо, чтобы привыкнуть смотреть на мертвого отца?..

Но покоя в этом доме не было! Мать решила, что нет. На постели не пойдет! Нельзя. А вдруг трупный яд! Я был просто слуга! Я ни черта не знал! Трупный яд?!.. Молчи! Молчи молча! И делай, что тебе говорят! Мать хотела бы иметь еще десять рук! И этого ей было бы мало! Я слишком медленно ворочал жопой! Мы с ней спали на ходу! А я еще и спрашивал! Про яд!

«Все! Давай! Потом — разговоры! Все потом! Надо найти место... Место... Так... Так... » Она замирала. Она путешествовала по дому. Мысленно она видела все закоулки. Она искала. И в конце концов нашла. Нашла. Вскочила! Погреб! Ее осенило! Это было настоящее открытие!

Мы его перетащили в погреб. Ночью. Ввинчивали лампочки. Пришлось там навести порядок. Приготовить ему ледяную постель.

— Игорь... Знаешь, что он сделал?! У себя на печке?! В своей постельке?! Когда я полез заклеить ему уши... Он лежал с открытыми глазами! Я так и обомлел! Так и застыл с задранной ногой! Последняя ступенька на лестнице далась не сразу. Но меня не так-то легко было напугать! Он мог бы придумать что- то посильнее! Что-нибудь покруче! Если я ночами в окно выглядывал, когда волки по улице метались! И такое было. Холод их выгонял к нам. К людям. Все боялись, кто не спал. А я нет. Я смотрел, как они мелькают на синеватом, бутылочном снегу. Быстрые, только тени видны. И вой... Такой вой... У меня уши закладывало! Особенно когда несколько сразу. Хором. Я одно ухо закрывал и открывал, быстро, так странно получалось. Как музыка.

Чтоб я в штаны наложил, надо было братцу придумать фокус покрепче! Другое дело — противно мне было видеть его лицо. Его лицо, красивое, бледное, эти его губы... Стало так противно... Раньше он мог меня напугать. Его лицо... А сейчас — только отвращение.

Не смотри, не смотри! Я затыкал ему уши глиной.

«Что делать? Что?.. » — спрашивала мать. У кого она это спрашивала? Она так устала. Ей было уже все равно. Казалось, она спрашивает у него. Что с тобой делать?!.. Что...

Я спустился и сел с ней. Очень близко, так, что услышал, как она пахнет. Приятно. Я никогда не думал, что она так пахнет. Она пахла печеньем и старостью. У меня даже уши заложило, так хорошо она пахла! Будто не было ничего. Ни горя, ни мужа, ни голода, ни пьянства, ни жизни, ни меня, ни брата... Ничего. Все было чисто... Все прошло мимо.

В тот вечер я понял, что она уже старая. Я скосился на нее. Что-то в нас происходило... Я понял в ту секунду, что и она уйдет. Я останусь один...

Мы молчали. С печки не доносилось ни звука. Тишина. Ни единого звука. И темнело... Не говоря ни слова, без света, мы просидели до самой темноты. Не шевелясь, не мигая.

А когда совсем стало черно, она будто решилась. Что-то кончилось. Она, вздохнув, уже хотела встать, уже опиралась руками в колени, как вдруг я сказал: «Все... Завтра его отвезем... В больницу. В ту больницу... »

Она заплакала, но ненадолго. Все, что должно было сказаться, было сказано. И это были слезы облегченья. В ее глазах мелькнула благодарность. Благодарность и... страх! Она меня боялась! Игорь нас объединил на одну секунду! И теперь, после всего, ужас вошел в нее! Я видел: еще секунда, и она опустится на колени... Она встанет передо мной на колени... Обнимет мои ноги...

У нее затряслась голова, мелко-мелко, как будто ей стало холодно. Она плакала без слез.

Что это было?.. Она подняла глаза, большие, полные страха... Полные страха за меня! Она меня оплакивала... Она видела мою жизнь. Она видела, что я с собой делаю...

Мы завязали в тот вечер узел, который мне предстоит развязывать уже одному.

Я снова поднялся на печь. Он лежал так же, с открытыми глазами. Я подполз к его голове и смочил из стакана глину. Немного. Совсем чуть-чуть. У меня руки уже не тряслись. Только вот его лицо... Я никак не мог на него смотреть. Глина вышла сама. Помню это. Так легко вышла... И тут я услышал вздох. Его вздох... Я застыл на месте. Черт! Будто я мог бы его разбудить... Потом ничего. Тишина. Это был один- единственный вздох. Может быть, это был вздох облегченья? Наверное... Да... Такой вздох... Когда самое страшное позади.

Мы наняли телегу — доехать до станции. Там должен ждать грузовик. Мать договорилась, что нас довезут до больницы. Я не знаю... Не знаю, что она сказала шоферу. Не знаю... Не могу ничего придумать. Хотя, наверное, все было просто. Словами. Она ему сказала словами, что сын болеет. И надо в больницу. Наверное, так все и было. Словами... Голосом. Я старался не думать об этом. О тех словах, которые она скажет шоферу. Слова... Как она открывает рот... И тот кивает. Да. Он кивнет и подойдет к телеге. Поможет... Мы поднимем Игоря в кузов. Слова... Что они могут сделать...

Так все и вышло. Мы все сделали сами. Кто бы нас повез из деревенских? Никто. Никто. Мы выехали еще ночью. И дождь... Ну, для этого у нас было все. Я накрыл его брезентом от отцовской лодки. Сначала оставил лицо, а потом смотрю — нет, не пойдет так. И накрыл его. Лицо.

Он был мелкий, дождь, как пелена, как туман. Все шло хорошо. Все было быстро и легко. Все шло хорошо. Прекрасно. Этот дождь... Он нас спрятал. Мы с матерью даже в телеге не разглядели бы друг друга. Но это было хорошо. Все было хорошо! Как мы задумали. Ничего непредвиденного! Даже когда мы его переодевали! На печке, там, с ней вдвоем! Толкались, мешали друг другу! А потом ничего. Нормально... Он сам нам старался помогать. Как мог. Сгибал ноги и вытягивал их. Мы на него надели отцовские брюки. Подвернули штанины. Даже ремень, да, ремень вставили и сменили носки. Только вот одно... Один момент. Мать ничего не видела без света. Она никак не могла попасть его рукой в свитер! В рукав. Но свет мы не включили. До самого конца. Так и не включили. И все прошло молча. Хорошо и молча. Как мы дышали — я и то не слышал...

Шофер посмотрел на нас и пошел к кузову. Сразу. Наверное, он привык возить на похоронах. Гробы. Пошел опускать борта. А потом хватился, смеется, и вернулся в кабину. Мать хотела пойти со мной в кузов, но я сказал ей, чтоб шла в кабину. Она все не шла и не шла. Топталась около нас, когда мы с шофером перетаскивали Игоря. Она будто хотела еще побыть с ним. Не знаю... Все так медленно. Все было так медленно. Наверное, еще бы немного, и она все бы сломала. Она была уже на грани. Еще бы чуть-чуть...

Шофер ей сам сказал, чтоб шла в кабину. Этот посторонний голос, приказ чужого человека дал ей сил войти в кабину. Подняться на подножку, потом еще и все. Закрыть дверь. Шофер крикнул, чтоб она сильнее хлопнула.

И в тот момент, когда мы остались в кузове втроем, дождь полил как из ведра. И вот тут. Мне до смерти стало страшно, что шофер сейчас уйдет к себе в кабину, а я останусь здесь. Здесь. Здесь. С ним. Мне так не хотелось, чтобы он уходил... Я чуть не схватил его за рукав! Что я мог сказать?! Что?.. Мне хотелось одного. Исчезнуть, да, прямо отсюда, и чтобы потом никто меня не вспомнил. Чтобы все забыли... Все... Как и не было меня... И еще. Я хотел, чтобы этот шофер стал вместо меня. Пусть он станет мной. Сыном моей матери... Она ждала его сейчас в кабине... В сухой кабине. Ждала, ничего не подозревая. Просто ждала, когда он сядет... И они бы сделали все, что надо. Все, что они хотят. Без меня. Сами. Все как им надо. Это ведь была не моя жизнь?! Нет? Не моя... Я занял чужое место! А теперь все... Теперь без меня...

Я чуть не схватил его! Физически — не знаю, кто из нас был сильнее. Но моя взвинченность! Она меня чуть не подбросила к нему! Я бы мог его повалить! Схватить и повалить на эти доски! Сжать в объятьях. Сдавить сильно-сильно... Слиться с ним. Уйти в него. Сбежать отсюда. Из этого кузова... Рядом с Игорем! Мой ужас... Он сделал меня непобедимым... Я бы одолел его. Точно. Я это знаю. Я бы вошел в него. Исчез бы в нем... И при этом я не двинулся с места. Что я с ним мог сделать? Что?! И в эту секунду я возненавидел его. Беспомощно и дико. А он? Ничего. Он поднял глаза свои, там, под капюшоном... Но в моих, наверное, еще плескались страх и любовь. На самом донышке... Так он на меня посмотрел. С жалостью. Да. Пожалел меня. И, отвернувшись, спрыгнул на землю. И все. Все...

Я вернулся домой. Этим все кончается? Обычно так? Ну уж нет. Этим все только начинается. Дело в том, что у меня были каникулы. Понимаете? Я заслужил каникулы! Что я привез? Ничего кроме каникул! Полные карманы каникул! И не только! Нет! Рюкзак каникул! Полновесные настоящие каникулы! Я даже пел по дороге! Не вру. Нет. Серьезно...

Потом я залез на чердак. Какая тут была чистота! Все было чистенько! Так пусто и торжественно, как в гробу! Единственное — щель! Она стала больше, шире. Только эта щелка осталась от прежней жизни. И как только ее никто не заделал?! Как только она укрылась от дяди?! Ха-ха! Она выжила.

Он ее принял за окошко! Наверное...

Ненавистная аккуратная чистота, наведенная дядей! Эта его проклятая практичность! Его отвратительная привычка не сидеть сложа руки! Только делать, только перебирать что-нибудь! Даже если это пыль! Ну и что?! Действовать! Складывать горелые спички! Головка к головке! Три раза перегибать газету, чтоб подтереть задницу! Три и не больше! А если меньше, сердце болит! Весь день потом ходит как с грязной жопой! Сам не свой! Да! Теребить что-то! Если б он мог и во сне что-то делать! Ха! Ему дай волю, он бы запретил смотреть сны «просто так»! Бесплатно?! Сны? Еще чего?! Только по билетам! И только через его руки!

А носовые платки?! Я о них не сказал! Он был ими одержим! Серьезно! Одноразовые платки? Стоило им только появиться — дядя уже впал в экстаз: «Нет! Нет и еще раз нет!.. — Он даже не брал их в руки! Он им не верил. — Я им не верю!.. Клочки бумаги!.. То ли дело нормальные платки! Постираешь! Потом выгладишь! Пока влажные. Именно пока влажные! Ни раньше, ни позже! В этом вся соль!.. Когда высохнут — уже не то! Уже совсем не то! Не прогладишь! Нет! Будто в них уже сморкались! Как надо? Да просто! Гладишь и сворачиваешь... Гладишь и сворачиваешь! И все! С одной стороны, с другой. А потом еще раз. В конце! Свернул и еще раз! Именно так. Вот это — я понимаю! Это — да! Это — дело... Не то что эти клочки... Никакого уважения к носу! Только кожу сдирать! Мозоли набивать на носу! И все! Смех один... Пусть негры туда сморкаются!»

Он им не просто не доверял. Нет! Он им объявил войну! Он был практичен, но по-другому. В этом весь трюк. И он ненавидел то, что придумал не он.

«Выкидывать их?! Это удобно?! Так это и есть удо- о-обно?! Это и есть удобство?! Когда можно выкинуть?! А если я не хочу?! Не хочу выкидывать?! Да вот не хочу и все! А если мне дорог мой платок?! Мой тряпочный! Вот этот?! Что тогда?! Да и просто... Почему я должен выкидывать? Мне насрать на удобство! Вот так! Мне абсолютно наплевать на то, что удоо-о-обно! Вот так вот! Купить, сморкнуть и... выкинуть?!.. Хо-хо! Ну уууууж нет! Тогда сморкайтесь сразу в деньги! Шварк и все! В железный рубль! Сразу в рубль! А что?! Разве не так?.. Мне наплевать на все это! Пусть я чешу ухо ногой, но это ничего не стоит! Понимаете, нет?! А платить за бумагу — не ко мне! Нет! В другое окошко!.. »

Это был его бунт. Чертовы платки! Ему наступили на мозоль. На милую мозоль! Дядя мог читать свою проповедь часами. С перерывом на обед и все. Снова. Он любил чесать эту мозоль. Да. И стоило только начать — он не мог остановиться! Он чесал и вдоль, и поперек! И вокруг, и около!.. Потом снова вдоль!.. Можно было заткнуть уши и разинуть рот — он бы и не заметил! Если такое накатывало — то все. Он ни в ком и ни в чем не нуждался... Кто чесался — тот поймет! В общем, он не сидел сложа руки. Действовать! Во всем должен быть порядок! А как же?! Ебаный в рот! А посмотрите-ка, оглянитесь вокруг, может, есть кто-то, кого тошнит, кто блюет от вашей чистоты! Ебаные чистюли! Загибайте газеты, укладывайте горелые спички, мойте скребите мочите чаще меняйте воду!

Моя прабабулечка! Вообще была богиней чистоты! Ее внук, мой дядя, несчастный грешник по сравнению с этой воплощенной чистотой! Можно было подумать, что она изгнана из страны Великой Чистоты! Богиня порядка в изгнании, ставшая фурией! Она преследовала грязнуль и нерях со всех сторон! Как эриния! Как угрызение совести! Она разъедала изнутри! И не только! Она могла убить за невымытые сапоги! Легко! Как два пальца обоссать! Этими же сапогами! А крошки? Хлебные крошки после обеда! Они ее сводили с ума! Она ворочалась с боку на бок! Вздыхая, как беременная коровка! Все нарушалось. Бессонница! Ее щекотили бесы! Они прыгали на кровати и подсыпали песка в пружины! «Почему они так скрипят?! Я их смазала... »

Хлебные крошки на столе... Они превращались в камни, которые наш бардак наваливал ей на грудь. Она могла от этого заболеть! Я не шучу. Она могла слечь. Уже не раз такое было. Грипп, ангина, удушье! Беспорядок был ее проклятьем! Только всосав с ладони все, что было на столе, она воскресала! Для этого нужно было встать. «Ох-хо-хо... » Это был героизм! Она поднималась, как в последний бой! На последнюю битву с хаосом... Ей удавалось на время заткнуть дыры на этом фронте. Хаос тоже уставал. Победив, она снова ложилась в свою героическую, скрипучую колыбель. Она могла бы победить хаос... Она его победила. Да. Она вылечилась и от бессонницы, и от хаоса.

... А эта ее улыбка удовлетворенья! Вокруг — чистота. Чистота — вокруг. Специальные морщины удовлетворения! По ним нас будет легко сортировать в аду! Она и умерла так. С гримасой удовольствия...

«Вымой сапоги, выродок! Смети сначала засохшую грязь! Ой, что со мной! Ой, сердце! Ой, я умираю! Ну куда ты поставил их! Кто будет мыть твою грязь?! Ох, что-то колет слева! Сердце сердце сердце! Я тебе говорю, вымой, а то засохнет! О-о-о-о! Умираю!»

Так она и ушла. С сапогами, прижатыми к сердцу. Мы тоже вылетим через эту трубу. Вся наша семейка. Мы сдохнем от этой грязной чистоты! Она нас задушит. Всех!

У дяди начался прилив. Он стал тревожен, взбалмошен! На него находила тревога. Он не мог выйти во двор, когда стемнеет! Мать ему специально ставила ведро! В сенях. Среди ночи я слышал его грохотанье! Дядя был зорок в темноте, как старый крот! Он матерился, искал укатившееся ведро, и наконец его струя, звякнув раз, другой, уже барабанила в дно на всю катушку! Он мочился, как корова! Как в нем столько умещалось! А он все приговаривал: «Арбузы, арбузы... »

В его башке встряхнули лампочку! Да. Например. В нем проснулась любовь к своему племяннику. Ко мне. Мать рассказывала по большому секрету!

«Он тебя ждал! Так ждал. Я сама удивилась! Не поверишь! Увидит паука и трясется над ним! Машет руками! Не трогай! Оставь! Это от него известие! Письмо будет!.. Он тебя любит. Да. Правда. Он постарел. Как он постарел».