Среди стихий

- На самый верх поедем? - спрашивает Николай.

- Не знаю, как захотите. В путевке оплачен инструктор. Вы меня наняли, вам и командовать.

Ну и занудой я кажусь, наверное. Да только что могу сделать, раз настроение плохое? Может, от солнца устал... Целых два месяца как заведенное, лишь на денек-другой уступает пурге. Когда турист приезжает на две недели, и если хватит ума у него не обжечься в первые дни до температуры и больницы, то солнышко приятно. Но когда два месяца каждый день по шесть часов, а то и по семь-восемь, жертвуя обедом (самому ведь тоже надо покататься)... Губы опухли, глаза по ночам под веками ворочаются, выбирая дорогу. Не только по утрам, но и по вечерам ноги, руки, спина, живот не то что болят, но не забыли о тяжелой работе. Настроение иногда вот спадает.

У кафе собрались и решили на самый верх. В кафе прихватили Валю, она исправно ждала. А этот нахалюга Виктор ворчит, видите ли, теряем время, заходя за Валей.

От кафе вверх однокресельная дорога. Точнее: одиночно-кресельная, и можно погрустить в ней наедине с собой. Погоду лихорадит, то и дело поземка взлетает до макушек мачт. Соседних кресел не видать ни спереди, ни сзади. Эх, пуховка моя из больницы не вернулась. За перегибом полегчало, солнышко пробилось сквозь тучу. Подъезжаем.

На "Третьем Чегете" собрались, подцепились к бугелю-буксировщику и снова вверх. Высота за 3000, в затишек от ветра - и тепло.

Буксировщик вылез за гребень. Дальше транспорта нет.

- Хотите еще, - говорю, - пешком по гребню подняться? А сам думаю: "Если протащу их минут сорок вверх по легким скалам на самый Купол, то спуска оттуда через Юг и до низа на сегодня с лихвой хватит даже ради последнего дня... А я и Наташу проводить успею".

Не хотят пешком.

- Дураков нема, - говорит Виктор.

Это он ошибается. Сам - первейший. А с Купола сказочный спуск!

Поехали. Сокращаю остановки. Мимо верхней станции без остановки - сразу на Север по длинной косой. Там, где все сворачивали вниз-направо, я не повернул, а дальше в направлении на Эльбрус летел не тормозя, и только горы, горы и провалы ущелий. Снежная целина то выталкивает, заставляя всплывать, то обволакивает лыжи. Нырнул с крутого лба в выемку и... круто-круто, как с обрыва, но целина притормаживает, долины между нами и Эльбрусом не видно, только потом покажется. "Средний Север". Трасса красивая. Недавно, проходя по краю скалы, с нее слетел парень. Сломал пару ребер и руку, в рубашке родился - с такого обрыва. Над скалами - полумульда, по ней широкий вираж направо. Тут обрыв не виден: плохонький бордюрчик из камней и снег нижних склонов на глаз сливается со снегом, который лежит наверху. В середине полумульды останавливаюсь и спрашиваю:

- Как впечатление от целины?

- Здорово! - говорят. - Всегда теперь будем по целине. Оказывается, легко.

Черта с два легко. Это сегодня так. Снег такой. Я прикинул расстояние до обрыва и решил, что отсюда можно безопасно пройти мимо скал. Потом на диагонали остановились, и я показал им скалы снизу - вот где проехали. Произвело впечатление.

Теперь по новой диагонали мы разогнались прямиком от Эльбруса по направлению к Донгуз-Оруну с Накрой. И неожиданно за снежными заносами показалась крыша. Мы обогнули "Хижину", примыкающую к кафе, и вылетели на полузасыпанные снегом доски палубы перед ней. Экскурсанты со своим фотографом потешно разбежались.

Треть горы позади. Мы стоим на палубе. Ребята прощаются с Кавказом. В серой грязи разорванных туч ветер гоняет солнце туда-сюда. Оно скользит лучами то по Донгузу, то по Накре, то по Эльбрусу, то по нам самим. Ветер то вскакивает, то ложится опять. Наконец мы тронулись широкими дугами, под канатом, там, где полтора часа назад они от меня под пургой сбежали.

Торжественная музыка звучит во мне, когда свободно раскачусь: налево к парнокресельной, к северному кулуару.., к опорам четырнадцатой и пятнадцатой.., снова к северу широко и плавно... Домик Серванте с мемориальной доской (почему хорошие люди часто гибнут?). Серванте был спасателем здесь, на Чегете. Добрый, мягкий человек и прекрасный лыжник. Он детей катал на плечах по самым сложным трассам.

"Полка" - в одну из снежных зим она превратилась почти в тоннель, по которому пролетали лыжники. Теперь-то снега мало, но большие бугры. Сбросился пятками на бордюр так, что пятки над пустотой, и притормаживаю. Но куда там, Андрей сзади как заверещит: "Скорее, скорее! Дорогу!" Пришлось от него убегать. Ноги уже устали: не знаю, как у них, но у меня гудят, забастовать готовы. Но не остановлюсь, раз уж они асы - пусть учатся расслабляться на ходу. Кое-кто из девчонок остановился сразу после полки. А я пошел дальше, вдоль подъемника ВЛ-1000 и направо в "Нижнюю мульду", там уж остановился.

Подъезжает Николай.

- Ну вот, теперь ты сам всех растерял. - И до чего же по-хорошему улыбается, есть ведь такие люди, что на душе от них тепло.

И все подъезжают усталые, радостные, запыхавшиеся. Даже Виктор выглядит симпатично - видно, не зря катаются люди на горных лыжах.

Потом по "корыту" мы спустились в лес и мимо машин ВЛ-1000. Еще километр остался позади. Потом по туристской трассе, где весной ходила грунтовая лавина, пока не начали укатывать, на бугор, на котором сломался маленький Сережка, девятилетний сын инструктора Ленечки, а одна инструкторша с этого бугра улетела в речку Донгуз-Орун, целехонька, только вымокла.

Все. Мы в долине. Только в другой, нежели в тот раз. Теперь едем вдоль речки наперегонки с водой. Обгоняем. На поляне у станции ребята увидели своего инструктора Борю Фролова. Обступили его, соболезнуют, разговаривают. С Борей его жена Люда, тоже инструктор. Собственно говоря, когда распределяли на стажировку, я попросился к Людмиле Фроловой, мне нравилось, как она со своими середняками занималась, и сама она тоже. Я и не знал, что существует здесь поблизости Фролов. А Муса перепутал, и я попал прямой наводкой к Боре. Боря и Люда без лыж. Вышли прогуляться напоследок, сегодня уезжают. Вдвоем-то и огорчения не страшны, так ведь?.. Люда вскакивает ко мне на задники лыж:

- Но-о, извозчик! - и обнимает меня за пояс (а выше ей и не дотянуться).

Я везу ее по поляне под уклон, а она помогает рулить, переступая с лыжи на лыжу как надо, а головой в спину:

- Быстрее, извозчик, быстрее. Потом Борис нас догнал. Говорит:

- Ты знаешь, когда Тамару привезли, в больнице свет вырубили, рентгена не было. Она в коридоре на носилках лежала. Я закрутился и забыл привезти твою куртку. Она у нее осталась. Привезут, ты не беспокойся. Мы сегодня в Тырныаузе остановимся и напомним.

- Не надо, сами привезут.

- Да мы все равно к Тамаре зайдем.

Они ушли, пригласив:

- Заходи в Москве.

Сейчас я тоже пойду к поселку и провожу Наташу. Подъезжаю к ребятам. Они лыжи снимают: хватит на сегодня, хватит. Теперь до будущего года. Виктор говорит:

- Еще надо бы разок.

Я посмотрел на часы. Эх-ма, не хочет Витя подарить мне один час, который мне так нужен, и, может быть, даже очень серьезно нужен.

- Что же он с тобой одним поедет? - говорят ему.

- Нет, Андрей еще поедет. Поехали, Андрей.

Андрей уже и лыжи снял, но согласился. Теперь, если поедем от кафе и если все будет гладко, успею только к самому автобусу.

Эти двое в подъемнике рядышком. А я в следующем кресле один. Сосо говорит:

- Сам прокатиться едешь?

- Да нет, вот эти двое...

Увидел свою группу. Спускаются за Олегом. Ровненько едут, ей-богу, красиво! Видят меня в подъемнике и руками машут. Белокурая Светка, самая бестолковая из всей моей группы, конечно, "гвоздя забила" тут же. Растяпа. Ковыряется в снегу и не знает, кому кричать оправдания - мне или Олегу.

Потом увидел: Степанов своих вниз ведет. На шестой день новичков вниз! Хорошо идут! Появились они со стороны "Солнечной мульды". Сначала синий, весь болоньевый, в медных молниях с красным "бананом" на поясе Степанов. В "банане" у него киноаппаратура: снимает своих новичков на пленку, проявляет по ночам и крутит, рассматривает, анализирует, им показывает. Все за свои деньги, недосыпая. Десять лет уже инструктор - высший класс, и человек такой. Развернулся лихо, встал, смотрит и ждет... Подъезжает его паства: по одиночке выезжают с диагонали. Все делают поворот, ноги дрожат, но не падают, и останавливаются. Что-то им говорит Анатолий, но отсюда не слышно...

Минут через пять наверху заметил Борю Зайцева - узнал по яркому костюму. Скользит со своими середняками под скалами, приближаясь справа. Значит, спускался через Северный цирк. Это после вчерашней-то истории с Фроловым?! Ай да Боря Зайцев.

И... замелькали от кафе одиночки и парочки. Едут, не ковыряются! Год от года едет народ лучше, снег начинают понимать, поехал "любитель". А учит одна наша турбаза: пара тысяч лыжников за каждый сезон; многие уже только к своим инструкторам едут, списываются заранее и подгадывают отпуска. Путевки нарасхват. Конечно, многие ворчат: "Почему, мол, одним не дают кататься?" Ну, пожалуйста, катайтесь, берите путевки в другие гостиницы-турбазы и катайтесь самостоятельно. Так нет, едут сюда.

Когда зачитывали приказ об изгнании Фролова, чувство обиды приползло как туман, когда проснулся, проспав заход, и так плохо: вечер, туман, Земля вертится и никого поблизости нет. Будто что-то природное перемололо Борю. Но почему же? Ведь приказ просто-напросто написал сам полковник. Взял и написал на бумаге, а машинистка отстукала на другой бумаге. Вот и все тебе мироздание. А протеста у меня пет. Почему?

Все-таки хочется мне это понять в самом личном плане. Чем меня купил полковник? Есть одна мысль: ощущаю, что ему нужна моя работа. Это отрадно, в этом отношении я не избалован.

Но есть другая мысль: я учу людей риску, я - инструктор, приставленный, чтобы их охранять, учу их напрягаться и побеждать; вот для чего я здесь, и это мой риск. Я так же учил и учился сам в походах и на восхождениях, только там инструктор может привязать новичка на веревочку, а здесь не привяжешь.

Полковник все это понимает. Вопрос об ограничениях для сильных групп по молчаливой договоренности обходят и он, и инструкторы. Полковник отвечает за людей, и ему бы проще запретить сложные трассы - и точка. Но ему не обойтись без инструкторов-фанатиков. Закрой им трассы, подрежь крылья - не приедут. Их места займут формалисты, тихони, дельцы и пьяницы. И возникло молчаливое джентльменское соглашение: берешься - веди, проведешь - никто не спросит, но за все случайности будешь в ответе.

Я подъезжал к станции, и те мои двое впереди уже спрыгнули на перрон. Справа от станции стояла большая собака. Собака здесь, откуда? Только Джина поднималась сюда. Она поднималась и уходила выше. Но прошло несколько лет с тех пор, как ее убили. Мы хоронили ее в лесу выше поселка, в котором ее застрелил совсем никчемный человек. Леньке ничего не сказали, и он долго думал, что она сбежала. Когда мы гуляли в лесу и накрапывал дождь, он говорил: "Джина наша где-то мокнет, вот безобразница - сбежала!" А когда выглядывало солнышко, говорил: "Ну ничего, теперь Джина обсохнет". Собака рыжего цвета с белыми пятнами в длинной шерсти, точно как Джина, похожая на сенбернара. Собака обернулась, и ее сенбернарья глуповатая морда смутила меня. Джина, боже мой, Джина! Очень уж многое совпадало. Но только она шевельнулась, переставила лапы, я понял: не она.

- Ты чего? - спросил Салех, дежурный наверху. - Тебе нехорошо?

Когда при чрезмерном загаре от лица отливает кровь, оно жутковато грязнеет.

- Джина... думал.

- А-а... - Салех знал все, - не она.

Неожиданное потрясение заставило меня отвлечься от суеты и взглянуть на горы, на снег, вдохнуть ту грусть, которая рассеяна в мире. И вот я, маленький, сжатый в комочек, стою на перроне на растопыренных лыжах (взгляд сверху). Не тая, снег сохнет, и доски сохнут, светлеют на глазах. И двое людей меня ждут.

Я сказал им:

- Поехали вниз! А они мне:

- Нет, наверх. Ты ведь нас не отпустишь одних наверх?

- Нет.

- До обеда мы успеем спуститься с самого верха?

- Успеем.

Если на твоем рабочем столе бумажки, позарез необходимые начальству, то пойдешь и скажешь: "Мне нужно уйти по личному делу". И уйдешь. Заплатив своей карьерой. Но если вот эти двое хотят кататься в свой последний день в горах, то сказать им нечего, кроме как:

- Черт с вами, едем.

Меняя наклон, эти снежные поля и увешанные льдом стены опрокидываются. Как хорошо, всплывая на простор, вздохнуть. Долина со своими речонками, лесочками, с пришлыми разноцветными автобусиками на шоссе... Я отсюда не уеду. Все равно не уеду. Куда я отсюда уеду? Может быть, самое лучшее время всей своей жизни я здесь уже избыл... Конечно, так вот и пролетают мимо своих возможностей люди не в силах сняться с места, где были счастливы. И чем дальше, чем дальше...

- Привет! - перебил мой безмолвный плач человек, кричащий снизу. Он был в белой кепке с непомерно длинным птичьим козырьком. Весь залез под свой козырь и из-под него скрипит: "Привет!" Да это Академик. Ну да (прозвище такое, но он и впрямь академик), сам пожаловал.

- Академик?! Давно приехал?

- Сегодня! Утром на рассвете вылетел из Москвы и вот уже на лыжах я!! А ты все там же? Диссертацию защитил?

- Нет. Я теперь на лыжах!

- Инструкторишь? У полковника?

- У него.

- Ну и ну. Инструкторишь, докатился... - покачал головой и поехал. И все делает с точностью до "наоборот". Я ору ему вслед:

- Академик! К склону, к склону спинку, Академик!

Теперь я работал, теперь я забыл, что это труд. Если бы мне внизу сразу выдали жалованье, то и не понял бы за что и даже стыдно брать. За что, ведь так хорошо?! Однажды сидел над математическим уравнением под вечер и от шевеления мозгов получал физическое наслаждение, которого больше и не вспомню. Но я мозгами ленив и часто, когда, трудя мозги, я продирался сквозь валежины фактов, было мне до задыхания тяжко. Но временами, как сладкий запах сена вдруг в тумане, - мысль, и проступают очертания стога.

Стоп - Витя упал. Встает. Лыжа у него отцепилась и болтается на страховочном ремешке. Я метров на пятьдесят ниже, но мне видно, как в глубоком снегу он мучается, надевая лыжу, и про себя чертыхается. Кажется, он подкручивает пружину "маркера". Это запрещено - крепления регулирует только инструктор.

- Эй! Ты что крутишь?!

- Ничего!

- Смотри!

Телом я ленив меньше. Телом я быстрее набираю ту усталость, которая приносит радость. Работа тела и работа мысли очень разнятся, это точно так же, как может быть вкусным соленое и сладкое. Но самый тонкий вкус, самая неприедаемость и благодать бывают от смешения. При этом все должно быть очень тонко, а если просто в кучу - кошмар.

Я ехал, выбирая путь для Вити и Андрея, но работа мысли была не в том. Как, перевертывая пространственные формы, силишься не ошибиться, прикладывая мысленно одну к другой, так и свой навык и через него все видение рельефа прикладывал я к восприятию других - Вити и Андрея. Их лыжами, лодыжками, коленями и прочим, как бы чувствовал сам. Витя и Андрей получали свою радость; но несли ее неуверенно, словно голодный единственную тарелку, рискуя расплескать. Если ты ему вдруг не помог (от лени ли или от своего собственного саднящего душу голода), то все равно, что толкнул его.

Была в нашем занятии и духовность. Она перерастала голод. Она слагалась из пейзажа, затопленного горным воздухом, страны, в которой утонул кусочек охваченного взором мира, людских желаний, зацепившихся за три смешные движущиеся фигурки: за этих двоих и за меня. Мы прошли диагональ над кафе и, не останавливаясь, нырнули дальше мимо построек и канатов.

Теперь в нашем стремлении в долину все как бы падало на нас: ледники, и стены, и облака. Затем мы уже себя истязали: каждый новый вираж, каждый пройденный новый бугор отзывался болью в перетруженных мышцах, но эта боль освобождала душу от большей боли, к которой притерпелся.

Я сразу почувствовал, когда упал Витя. Как бы это передать: вот звучание в оркестре и не изменилось, а уже не то. Почему? А взглянешь в населенный нотами лист партитуры - так и есть: на фоне уже вступивших медных оборвалась сошедшая на пианиссимо партия скрипок, и тут уже видишь, что слева от дирижера десятка два смычков опустились.

Я оглянулся - Витя лежит. Стал тормозить, остановился. Андрей подъехал ко мне, остановился. Витя лежит. Лыжи мешали мне, я их снял. Затопал вверх и молил бога, чтобы Виктор хоть шевельнулся. Но он лежал. И он действительно уткнулся так, что шевельнуться не мог. "Маркера" не сработали, рыхлый снег, перекрученные ноги, застрявшая поломанная лыжа, придавленные палки и темляки, скрутившие запястья...

- Витя, цел?!! - кричу я ему снизу.

- Ф-э-э-л, - отвечает снегом залепленная голова.

Но я почувствовал сразу, лишь прикоснулся, что нога сломана.

С Андреем мы распутали Витю, он держался молодцом, нам доверился, только стонал. Мы подложили под него что с себя сняли, и я крикнул едущим в подъемнике, чтобы известили спасателей.

Должна же она понимать, что на горе всякое может случиться. Но у нее билет на самолет. Кстати, куда самолет? Я ведь так и не знаю, где она живет. И фамилию не знаю, и номер, в котором жила. А сколько Наташ на турбазе, верно, десятка два? Вот пойду к полковнику и скажу: "Разыскивай теперь девушку".

Сейчас эти сосны уйдут в сторону и откроется чегетский поворот. Там на автобусной остановке она ждет меня. Я попрошу полковника оставить ее еще на один день в гостинице. Он не откажет. А завтра мы с ней уедем в Домбай. До Пятигорска на автобусе, а там с маленького аэродрома перелетим в Карачаевск. Там, внизу, всюду уже весна, лес, трава, цветы, кафе, рестораны... А потом мы опять автобусом поднимемся к снегам Западного Кавказа. Ну, конечно, Домбайская поляна! Там широко, просторно, не то что здесь - ущелье. Я покажу ей Домбай и пик Инэ, на который еще мальчишкой затаскивал флаг. А может быть, даже рискну сводить ее куда-нибудь на вершину, например на Зуб Суфруджу. Она спортивная, Наташа.

На повороте стоял только один человек - убийца Джины. Он кивнул мне и спросил миролюбиво: "Как живешь?" Сила в этих местах была на его стороне. Но он посторонился, когда я прошел вплотную: видно, почувствовал, что могу ударить пластмассовым ботинком.

- Добрый день, Саша. Зачем вы идете обратно? - спрашивает меня встречная девушка. Я не могу ее вспомнить и, конечно, не помню, как ее зовут.

- Так вы не возьмете меня в свою группу? Тогда я вспомнил, что это сегодняшняя попутчица в канатке.

- Нет, я заканчиваю работу.

- Жаль... Там только что спустили поломанного; говорят, инструктор его загнал.

- Да, верно. Это я.

- Ой, зачем же вы так? - говорит испуганно.

- А он у меня девушку отбил.

Медсестра уже наложила Вите комфортабельные лубки и теперь записывала в книге обстоятельства травмы.

- Где случилось? - спрашивает она.

- Пониже кафе, под канатной, - говорит Витя.

- "Маркера" сработали? - спрашивает сестра.

- Нет, - говорит Витя. И сестра пишет.

- Я их сам затянул, - говорит Витя и тут видит меня. - Я их сам затянул, - повторяет он, - запишите!

- Хорошо, хорошо, - говорит сестра, и Витя удовлетворенно отворачивается. Но у нее в книге нет такой графы, ничего лишнего она не пишет.

- Через сколько времени подъехали спасатели?

Витя в растерянности, ему трудно назвать время.

- Минут через пятнадцать, - говорю я.

- Аккуратно транспортировали?

- Да, очень хорошо, - говорит Витя.

У спасателей большой опыт. Я видел однажды, как Джамал на склоне поломанной девушке осторожно прилаживал к ноге шину. Я залюбовался его руками. В нем погиб хирург. И так же по-хирургически аккуратно и артистично спасатели возили на акье пострадавших по склонам всех трасс.

Мы грузили Витю в санитарный "рафик":

- Знаешь, - сказал он мне, - ты бы не беспокоился, зачем тебе ехать. Андрей поедет, а ты возьми наши лыжи.

Я чувствую, что, если поеду, ему будет хуже, потому что он не хочет, чтобы я ехал. Может быть, он просто хочет поплакать в машине при Андрее. В конце концов, ведь это не причина, что меня спросит полковник, почему не сопровождал в больницу?

- Езжай спокойно. Я сегодня склею твою лыжу.

- А можно?

- Конечно! Будет как новая. А ты срастайся скорее.

Меня обступили ребята, спустившиеся с Олегом. Мы идем по лесной дороге вверх. Медленная процессия: устали, колодки ботинок на ногах, снег раскисший... Спешить мне теперь некуда.

- Мы пойдем к полковнику, - говорит Света, - мы не хотим другого инструктора. Она вошла в раж:

- Он не имеет права отнимать у нас инструктора, ведь ты не виноват! Ведь каждый из нас может сломаться!

- "Маркера" расстегнулись? - спрашивает Олег.

- Нет.

- Ты проверял?

- Да.

- Так, может быть, он сам их затянул?

- Так и было.

- Я поеду завтра в Тырныауз и продиктую ему, как написать рапорт, говорит Олег.

- Удобно ли? - Мы пойдем к полковнику, мы потребуем!.. - говорит Света.

- Да не тряси ты кудрями, - говорит Толик-Вертолетчик, - она потребует... Когда у нас ЧП, то пассажиры виноватыми не бывают, хотя они и обманом затащили в кабину лишний груз. Тут надо действовать с толком, надо обдумать ход...

Но Светка кипятится:

- Думай, думай, а я пойду... - и рванулась вперед.

Мы засмеялись.

Может быть, я когда-нибудь стану хорошим инструктором, ну, например, как Степанов. Если не выгонят. В конце концов, коли чувствуешь призвание, надо бороться.

- Дай-ка я понесу твои лыжи, - сказал Володя-староста и потянулся за моими лыжами.

Лыжи я ему не отдал, конечно. Но сладко стало на душе, словно улыбнулась незнакомая, очень-очень красивая девушка. Улыбнулась и прошла по дороге.

Лавина

"Приятно вот так шикарно остановиться. Вот оттуда я ехал. Что-то движется. Маленькая лавинка. Только что проехал там. Едет и не хочет останавливаться. Вот разветвилась. Сейчас остановится. Что-то не останавливается. Она берет меня в клещи. Сейчас остановится. Остановится. Остановится. Нет, не остановится. Бежать некуда. Только вниз. Вниз. Кажется, я пролетел над "вторым балконом". Как мягко лыжи коснулись снега. Никакого удара. Загрузились пятки. Только не зарыться. Только не загружать носки. Что бы ни было, не загружать носки. Не так уж страшно ехать напрямую, как казалось всю жизнь. Если доеду донизу, там много людей. Надо кричать. Надо, чтобы они убегали. Что кричать. Немедленно надо кричать!"

"Какой забавный хулиган. Он хочет, чтобы на него смотрели. Он не просто кричит, а какие-то слова. Я никогда не видела, чтобы так отчаянно мчался лыжник. Что тут только не увидишь в этих горах. Хорошо, что я приехала сюда. В таких местах люди находят друг друга. Женщины - мужчин. Но и мужчины - женщин. Как же он мчится! Захватывает дух. Невозможно от него оторвать взгляд. Он гипнотизирует. Зачем он так кричит? Почему он так резко вдруг раскидывает руки в стороны? Будто разбрасывает что-то на своем пути. И сразу снова собирается в комочек. Невозможно уследить, когда он едет, а когда летит по воздуху. Неужели это нормальный человек? Хорошо бы, это был нормальный человек. И красивый. Ну, пусть не очень. Совсем не обязательно. Как красиво он приближается! Он захватывает пространство. Но все-таки, что он кричит?"

"Я лечу через лес. Тут никто никогда не ездил. Почему я не натыкаюсь на деревья? Что-то меня хранит. Такое впечатление, что я здесь не один. Кто-то на меня смотрит. Сухая лавина мчится быстрее лыжника. Какой бы ни был склон, она все равно быстрее. Но ее задержит лес. Почему он не задержал меня? Если я сейчас не вырвусь из леса, он меня задержит. Я должен вырваться из леса. Если я буду тормозить, лес все равно меня убьет. Он больше не может меня терпеть. Он терпеть меня не может и сейчас убьет. А лавина его обойдет и пойдет туда, куда я. Но у меня нет выхода. Я должен уйти на простор. Кажется, я вышел. Теперь я могу не разбиться. Но если она меня не догонит..."

"Он разбился. Он налетел на лес. Нет, я его вижу. Он движется через лес. Он может налететь на дерево. Если я на секунду отведу взгляд, он разобьется. Я сейчас задохнусь. Пусть свернет, иначе я задохнусь. Он уже не в лесу. Он спасся. У меня подгибаются ноги".

"Сначала меня догонит пыль. Но если не пыль, а сразу лавина? Тогда мне конец. Я еще буду лететь перед ней, когда она меня сшибет, но не долго. Потом ничего не будет видно. Но я буду чувствовать что-то. Почему мне не страшно? Почему меня отпустил страх? Только онемела голова. Что творится со ртом? Откуда такая резь во рту? Склон пропал. Что будет дальше? Что дальше? Что? Кажется, я коснулся снега. Я высоко летел. Да, я ведь видел всю нижнюю поляну. Там много людей. Там много людей. Я забыл кричать. Кричать!"

"Его догоняет лавина. Он бежал от лавины. Так он бежал от лавины? Я не поняла. Он кричит. Неужели он сейчас погибнет? У меня на глазах. Он сейчас погибнет. Он совершил гигантский прыжок. Такой лыжник не может погибнуть. Он, по-моему, обгоняет лавину. Она отстает от него".

"Нужно собраться, а то тормозит воздух. Никогда не чувствовал такую упругость воздуха. Лавина! Должны же они посмотреть вверх. Неужели ни один из них не взглянет вверх? Как неровно. За столько лет не собрались выровнять трассу. Это все равно, упаду я или она меня догонит. Надо кричать слово "лавина". Подкинуло".

"Он кричит - "лавина". Это он предупреждает нас. Он хочет, чтобы мы спаслись. Он летит прямо на меня. Нет, немножко мимо. Нет, на меня. Но он свернет. Лучше я буду стоять. Ведь он не знает, куда я побегу. Кричит. Он опять разбрасывает руками что-то. А сам сгибается все ниже. Сейчас он будет здесь".

"Что же она стоит? Ее сейчас задавит лавина. Уходи! В сторону. В сторону. Если я поеду на нее, может быть, она убежит. Но я не могу повернуть, пока в воздухе и не дотянулся до снега. Успею ли приземлиться на гору. Или упаду на плоское место. Если улечу туда, там не устоять. Лыжи на снегу. Успел на склон. Теперь склон позади. Тормозить или нет? Чем я ей помогу? Лучше уехать дальше, а потом бежать назад и откапывать".

"Как он промчался! Он, кажется, смотрел на меня. Он мне кричал. Он уже далеко. Теперь надо мне бежать. Почему они бегут в разные стороны. Куда бежать мне? Какая ужасная лавина! Как она надвигается. Как она подворачивается и пожирает все. Я не могу шевельнуться. Я сейчас погибну. Она не поймала его. Она сожрет сейчас меня. Я погибла. Неужели меня никто не спасет?"

"Если ноги сейчас выдержат, то я заторможу до этой сосны. Да, я заторможу. Теперь я остановлюсь. Лавина внизу. Шла прямо за мной. Теперь останавливается. Тоже тормозит. Так и есть, подмяла. Надо следить. Вот она мелькает в снегу. Ее подкинуло. Теперь скрылась. Если не появится сейчас, то надо следить за той волной снега. Нет, не уследить. Надо тогда мысленно следить и представлять ее движение. Снег останавливается".

"Сейчас на меня налетит снег. Я не могу на это смотреть. Это ужасно! Я должна закрыть глаза. Пусть меня засыплет. Сейчас. Сейчас. Почему еще снег меня не достает? Как долго он до меня дотягивается! Я больше не могу ждать. Почему так сильно? Зачем так сильно? Это слишком. Это слишком сильные удары, я их не вынесу. Почему так темно? Слишком темно и страшно. Я сейчас умру. Светло опять. Я вижу деревья. Опять меня бьет. Темно. Сжало. Я сейчас упаду, так резко все остановилось. Тихо. Опять меня куда-то тащит".

"Снова волна снега. Сейчас ее может выкинуть наружу. Так много раз бывало, что следующая волна выкидывала людей. Надо увидеть. Не пропустить. Есть. Вижу. Скрылась".

"Почему наверху так темно, свет пробивается снизу. Почему такая тишина? Нет, пошевелиться не могу. Мое тело стало ужасно длинным. Ноги на целый километр тонут вниз, и оттуда идет свет. Я слышу там звуки. Кто-то ходит под снегом. Отчетливый скрип шагов. Голоса. Они все под снегом, но как же они там ходят? Я слышу ее голос. Как я ее боюсь. Зачем я попала к ней в группу? Но почему она под снегом? Я видела, как она убегала. Я не понимала еще, почему она бежит. Я прекрасно видела, что она убегала, ее красные с зеленым отвратительные, обтягивающие штаны. Я слышу его голос. Он говорит, что я здесь. Это он говорит обо мне. Почему слезы текут на лоб. Неужели я вниз головой. Она кричит, что здесь копать нельзя. Надо крикнуть. Он меня услышит. Там еще люди. Пусть они услышат, если он такой глухой. Никто не слышит. Они уходят. Сейчас у меня остановится сердце".

"С какой злобой она настаивает, чтобы копали не здесь. Какое ужасное, будто собранное в точку лицо. Как двигается рот в ругани. Таращатся и бегают глаза. Но я буду копать здесь. Если эта девочка жива, она слышит наши разговоры. Эта ужасная инструкторша кричит, что девочку задавило насмерть. Почему она хочет искать там? Она считает, что там безопаснее? Но и туда и сюда в любой момент может сойти повторная лавина. Пласт остался висеть. Он хорошо виден. Теперь он ни на что не опирается и висит в воздухе. Очень опасно здесь находиться, но девочка, может быть, жива. Я уверен, что она здесь. Она не допускает никого копать со мной. Она кричит, что я сорвал лавину. Какая разница, кто сорвал лавину, надо копать. Зачем она мне сейчас грозит? Эти ребята мне помогут. Они предложили ей заткнуться. Слава богу, она заткнулась".

"Они рядом, я слышу их голоса. Я слышу его голос. Он меня откопает. Я должна дождаться. Так тяжело, но я должна дождаться. Как скрипит снег. Почему они меня не слышат? Если я еще буду кричать, то сейчас задохнусь. Я не могу не кричать".

"Лыжей быстро не покопаешь. Снег уже плотный. Как ужасно оказаться в таком снегу. Надо копать изо всех сил. Сломалась лыжа. Где другая? Другую оставил там, где снял. Почему он медлит? Неужели боится, что я сломаю его лыжу. Нет, дал. Здесь, на краю поляны, надо держать лопаты. Всегда лопаты. Пусть лежат круглый год. Самые старьте, дырявые, грязные, такие, чтобы не украли. Как нужны лопаты! Но, если будут знать, что это лавинные лопаты, их не украдут. Надо написать на них: лавинные лопаты, не крадите, пожалуйста. И никто не тронет. Почему же нет здесь лопат? Лопаты принесут минут через пятнадцать. Я знаю, где лопаты и сколько за ними бежать. Пятнадцать минут - это слишком много. Неужели я опять откопаю мертвого человека? Надо еще левее копать. Левее и выше. Надо всем здесь копать. Там, где она копает, там девочка не может быть, я видел. Я должен их остановить. Она не могла видеть, потому что убежала вправо за деревья. Пусть ворчит, надо всем копать здесь. Да, я возьму это на себя. Это не имеет значения, что девочка из ее группы. Откуда она могла видеть, раз убежала первая за деревья? Я не в трусости ее упрекаю, а убеждаю народ, что надо копать здесь".

"Меня за ноги тянут вниз. Хватит, нельзя так всем на одного человека. Чего же все от меня хотят? Люди. Светло. Это он. Он улыбается".

"Жива. Смотрит. Слава богу, жива! Неужели все-таки я сорвал лавину? Теперь надо быстро всем отсюда уходить. Что? Она говорит, что еще завалило парня? Там, где они копали. Почему не сказала сразу? Надо копать. Вот лопаты. Совсем другое дело копать лопатой. Лыжу нашли. "Росиньель". Дорогая лыжа. Это ее лыжа. Ну что же, такую лыжу откопать не грех. Только очень уж опасно здесь сейчас копать. Что же она схватила лыжу? Потом можно рассмотреть. Человека надо скорее откапывать. Кто-то говорит, что человек этот ушел на базу, что она сама его отпустила. Нет, не может быть, они путают. Или она путает, но такого не может быть. Она говорит, что человека засыпало. Значит, надо копать. Ну, представьте себя на месте этого человека. Девочка случайно осталась жива в такой лавине. Конечно, случайно. Мне и самому не верилось. Но и парень, может быть, случайно жив. Да и принято копать, пока не найдешь. Вторая лыжа. Опять ее. Повезло, целые лыжи. Опять хватается за лыжу. Ну, это ведь не очень прилично, надо человека откапывать. Говорят, что человек этот все-таки на базе. Ну, слава богу. Надо, чтобы она твердо сказала, где этот человек. Но где же она? Ушла уже? Так, значит, знала, что он на базе. Ну и ну! Значит, мы лыжи ее копали. Сказала бы сразу. Может быть, мы бы и откопали. Потом можно, через несколько часов не так опасно. Конечно, откопали бы. Но ведь она не давала копать там, где была девочка? Она не верила, что девочка жива. Она не отвечает за нее, если здесь засыпало лавиной. С какой же злобой она настаивала на своем. Забавно, как все притихли. Соображают так же, как и я, и не могут поверить".

Летать или нет?

- Смотри, летит! - кричит жена экскурсанта. Действие происходит на горе Чегет, на палубе кафе "Ай".

- Знаю, это лыжники летают, - говорит муж, не поднимая головы.

- Да он без лыж!

- А, он их скинул...

Неудивляемые, невозмутимые люди. У них свои заботы. Возможно, они правы, но мне их не понять.

Я смотрел на летающего человека, и все, что я знал до сих пор, испытал и увидел, казалось исчезающе несущественным перед его полетом. Я перенесся в начало столетия.

Надо мной был герой. Я слышал шум его матерчатых крыльев. Он пролетел совсем низко. Я разглядел шнурки на его ботинках.

Я бросился вниз его догонять и проехал эти полтора километра так быстро, как уже несколько лет не проезжал.

Он уже сел на поляне. Его окружили. А я внизу поехал напрямую и предупредил криком, чтобы никто не вылетел наперерез. И получилось - будто толпу пугаю.

- Славно ты съехал, - сказал он. - Трудно так научиться?

- Легко! - и все внутри у меня зашлось. - Хочешь научу?

- Конечно. А я тебя научу летать. Хочешь?..

И вот я стою на склоне Эльбруса, под Старым Кругозором, немного пониже первой мачты канатной дороги. На мне застегнуты ремни подвесной системы, а на плечах незнакомая тяжесть дельтаплана.

- Что видишь? - спрашивает Слава. Что я вижу. Долину вижу, знакомую, как своя пятерня. Но он настаивает:

- Что видишь?

- Ну... вижу... А что я, собственно, должен видеть?

- Вот именно...

Начинаю соображать:

- Ориентиры?

- Ага.

- Нижняя станция канатки... виднеется. Очередь...

- Да, станция. А слева?

- Скала.

- Справа?

- Склон. Крутяк. Правый борт трубы. Там по гребню валяются опоры канатки Малеинова.

Он заставляет меня вживаться в пространство, которое я так хорошо знаю.

- Пойми, ведь сейчас потеряешь опору и весь пейзаж начнет поворачиваться. Что ты будешь делать?

- Объясни.

- Нет, сам сообрази. Учти, что сейчас ты совершишь довольно сильный полет. Вот скажи: может отсюда новичок съехать на лыжах?

- Может.

- Сколько раз упадет?

- Раз двадцать.

- Ну а тебе ведь ни разу падать нельзя!

Это мне понятно.

- Теперь запомни: если ты прицелился на нижнюю канатку и летишь, а она вдруг стала уползать в сторону, то ты ее верни на место, как будто она привязана за трапецию веревочкой. Понял?

- Понял.

- Объясни своими словами.

- Если ориентир смещается, то я поведу трапецию не за ним, а от него.

- Правильно. По-моему, ты готов лететь.

- Да.

- Тогда подождем ветерка снизу.

Мы стоим. Ветра нет. Слава говорит:

- Когда я первый раз полетел, то был настроен очень серьезно, потому что я профессиональный летчик. Я впервые летел на творении своих рук. А это совсем другое дело. И представь, я в воздухе растерялся. Привык к кабине, привык быть маленьким и легким по сравнению с самолетом. А тут ты в четыре раза тяжелее аппарата и вокруг пустота. Видишь, у парня синий анорак затрепыхался - сейчас ты полетишь.

И вдруг он закричал:

- Поехал!

Я поехал, и сразу дельтаплан слетел с плеч. Я толкнул трапецию от себя, и меня приподняло. Но тут же лыжи опять коснулись снега.

- На себя! - услышал я крик. Взял трапецию на себя и разогнался. И потом ничего не делал, пока не увидел, как тень отделилась от моих лыж и уехала вбок.

Тогда чужой голос внутри меня казал: "Спокойно, ты летишь!" Я действительно летел, но очень низко. Парень у меня на пути сорвался с места и помчался вниз и вбок. Помимо моей воли дельтаплан пустился его догонять, но поднялся выше. Я ничего не делал. Захотелось лететь пониже. Я потянул трапецию на себя. Тогда вдруг земля рванулась навстречу. Дельтаплан завыл, что-то за спиной у меня захлопало, и трапеция задергалась. Я оттолкнул ее от себя, и все стихло. Земля отдалилась и стала останавливаться. Тут я вспомнил, что должен повторять про себя: "Вижу нижнюю станцию канатной дороги". Я два раза повторил, а потом с удивлением увидел, что ее не вижу. Появилась рыжая скала. Я подал трапецию к ней, и скала ушла. Весь пейзаж поворачивался перед глазами, проплыла нижняя станция. Она двигалась справа налево. Тогда я ее остановил, как учил Слава. "На землю под собой не смотри, - вспомнил я, - только вперед и угадывай полетную линию". Но взгляд мой приковывала земля, потому что была близка и на ней стояли длинные и острые палки слаломной трассы. О них мне Слава ничего не говорил. Я совершил над ними "слалом". Трасса осталась позади. Я опять поднялся выше. Вдруг меня тряхнуло, и пейзаж сильно накренился. Не успел я испугаться, как он встал на место. Передо мной по-прежнему станция и люди. Они стоят и смотрят на меня. И вдруг начинают разбегаться, освобождая мне чистую снежную площадку. Я подлетел к площадке - моя тень бросилась мне под ноги - и резко оттолкнул трапецию от себя. В следующий момент я провалился вниз. Но высота была всего метр. Лыжи оказались на снегу. Они медленно ехали. На плечи опустился дельтаплан. Я затормозил плугом, расстегнул замок подвесной системы, поставил дельтаплан и вылез из-под него. А он остался сидеть на склоне, как послушный пес.

- Вы еще и летаете? - раздался женский голос.

Подъехала лыжница в ярко-синем комбинезоне в обтяжку, без шапки, с длинными, совсем светлыми волосами. Красиво взметнулись на солнце волосы, когда она останавливалась.

- Вы меня помните?

- Конечно, - сказал я, старательно улыбаясь, - отлично помню, но...

- Да, да... вы как-то говорили: сотни имен. Я Таня.

И я действительно ее вспомнил: несколько лет назад она была в моей группе, вместе с мамой. Она здорово похорошела с тех пор...

На следующий день сильный ветер дул вниз по долине. Слава сказал, что летать нельзя, и мы занялись лыжами.

Теперь менторствовал я:

- Поворот на горных лыжах складывается из четырех колебаний.

- Именно из четырех?

- Именно. Не из трех и не из пяти. Первое: вверх-вниз. Второе: вперед-назад. Третье: влево-вправо. Четвертое: повороты корпуса относительно лыж налево-направо.

- Ты думаешь, я все запомню?

- Запоминать все не надо. Не надо запоминать ничего, кроме одного: когда оттолкнешься левой ногой, то поезжай, согнувшись в левом боку.

- Как же я поеду по ровному месту?

- А вот так! - я показываю "коньковый шаг" на горизонтали. - И смотри все время прямо. Шагаешь в стороны, а корпус прямо.

Тогда он все понял.

- Ага, - говорит, - чтобы шагнуть, надо колени гнуть. Чтобы вперед двигаться, нужно ногу каждый раз догонять, а потом обгонять. Наклоны в стороны ты мне принудительно задаешь. А развороты корпуса опять автоматом лыжи в стороны, а корпус прямо.

Очень понятливый народ летчики.

- На чем легче летать, на дельтаплане или на самолете? - спрашиваю я.

- А на чем легче кататься, на лыжах или на коньках?

- Смотря как кататься.

- Вот так те и летать...

На следующий день он летал с Чегета, а я съезжал на лыжах. Слава старался лететь подольше. А я старался побыстрее съехать. И мы, стартуя одновременно, оказывались в долине вместе.

Вся гора затаив дыхание следила за его полетами. Мне перепадали осколки его славы: "И вы летаете?!" - спрашивали меня девушки. И слышали ответ: "Да, я летаю".

Вечерами мы развлекались. У нас был даже маленький театр. Особенно нам нравился зрительный зал, просцениум и сцена, расположенные на двух уровнях восьмиместного номера в гостинице Чегет. В этом номере на двухэтажных кроватях обитали восемь девчонок из трех прибалтийских и двух среднерусских городов. Слава сказал, что никогда в жизни он так много не пел. А я никогда так много не разговаривал. А девочки, наверное, никогда так много не смеялись. Конечно, подробно рассказать о них я не могу, но берусь вспомнить все имена: две Ирэны, одна Мирдза, три Татьяны, Лолита и Ева. Я заучивал, закрывая и открывая глаза. Это мой профессиональный прием инструктора. Слава поступил проще: он запомнил только Таню, ту, которая когда-то была у меня в группе. Конечно, она отдавала предпочтение Славе, поэтому вполне расчетливо сначала заигрывала со мной.

В тот вечер мы опять оказались в многомерном пространстве восьмиместки: я под потолком с гитарой и Мирдзой, Ирэнами, Лолитой и Евой, а Слава с Татьянами внизу. Мы, верхние, взяли на себя свет прожекторов, а там у них, в пленительном полумраке, слышится Славин голос. Под рукой у меня безмолвная гитара, на коленях голова безмолвной Лолиты. Слава рассказывает.

В кабине его четырехместного самолета Як-12 три пассажира. Он в первый раз видит этих людей, а они его. Все торжественны, откинулись в заваленных назад креслах "Яка", который стоит приподняв нос к небу. Слава как бы внимательно смотрит на приборы, а на самом деле разглядывает девушку, которая рядом. Его пассажиры не просто пассажиры - он ведь с ними один - они члены его экипажа. Слава работает с большим удовольствием сразу на троих пассажиров (и троих Татьян). Сзади двое мужчин: один из них - бородатый охотник, его ружье заперто в багажнике, другой - командировочный в шляпе. Пассажирка смотрит на Славу вот Такими глазами, но все-таки не Такими, как Славина жена (кстати, тоже Татьяна), когда он с дельтапланом на плечах разбегается по плоской крыше своего пятиэтажного дома. Даже троим Татьянам ясно, что Слава совершает отчаянный трюк. Потом Слава спел пилотскую песню, и мы подпевали: гимн мотору и ласковые слова восходящему ветру и солнцу. Тем временем темь за окном поредела. Таня смело потушила свет, и в комнату ворвалась луна. Луна и сама светила ярко, но еще она отражалась от Когутайского ледника.

- Пошли, - сказал мне Слава, встал и включил свет. - Пора!

Мы вышли из уже запертой гостиницы, и пожилой дядя Магомет в коричневой бараньей шапке запер за нами дверь. С ясного, насквозь просвеченного неба летел легонький серебристый снежок совершенно неясного происхождения. Ледник перед нами вызывающе сиял, и мы невольно остановились.

- Или сегодня или никогда, - заговорил Слава. - Через год я уже себе этого не позволю.

- Почему ты ее не взял с нами?

Он не удостоил меня ответом.

Мы направились вдоль северного склона Чегета по тропе, где днем людно, как утром в метро. Только все толкутся на лыжах. Теперь здесь мы были почти одни; лишь изредка впереди из полос тени создавалась одинокая фигура путника, спешащего из Терскола в Чегет. И неясно еще было: достучится ли путник до дяди Магомета и как посмотрит на него дядя через стеклянную запертую дверь.

Мы осмотрели посадочную площадку, и Слава показал, где надо развести костры. И, как положено в таких случаях, сверили часы.

- Дежурный по канатке проснется? - спросил Слава.

- Если обещал, проснется.

Мы пошли опять по той же тропе. Я провожал его, потому что успевал проводить и вернуться, пока он поднимется и подготовит дельтаплан.

Мы шли быстро. Вдруг Слава остановился:

- Эх, Коля, - воскликнул он, - как прекрасна жизнь, если даже с девушкой остаться некогда!

Мы дошли почти до Когутайской поляны, ледник уже просвечивал меж сосен, когда Слава остановился:

- Посмотри на это облачко, - попросил он. Маленькое прозрачное облачко скользило между нами и луной.

- Быстро пройдет, - сказал я.

- Слишком быстро... Куда оно идет?

- Туда.

- Вниз по долине?

- Вниз.

Он стоял и дальше идти не собирался.

- Ты что, думаешь, небо затянет?

- Не-ет. Не затянет... Я рассчитал, где будут ночью потоки вниз по склону, а где вверх. Надо уйти от склона в восходящем потоке. И как можно дальше. Это необходимо. Если этот ветер, который дует сейчас вверху, через час опустится - мне крышка.

- Может опуститься?

- Мало вероятно, но все-таки.

Минуту назад я был с ним уже там, в сияющей высоте, над чернеющей долиной, где мой приятель зажег три красных огонька и стоит, вглядываясь, вслушиваясь, и представляет сам себя в полете. Я уже разбегался там, наверху, на скалах, за секунду до того с замиранием сердца решившись: "Пора!"

А он медлил. Что-то он не спешил. Если бы Таню мы взяли с собой, он бы сейчас не медлил. И, видно, поняв мои мысли, он сказал:

- Подождем часок, Коля. Мы ведь с тобой, слава богу, одни.

Через час вниз по долине рванул ветер. Мы услышали его издали, подождали, и он налетел. Заходили большие деревья, донесся шум Баксана, незамерзшего где-то рядом.

- Ну вот, - сказал Слава, - а ты говорил, что нужны зрители. Я не самоубийца...

Мы проснулись в моей комнатушке, похожей на каюту в подводной лодке. По диагонали из верхнего угла в нижний протянулись трубы дельтаплана. Ткань крыла свисала над нами. Из вентиляционной дыры пробивался свет пасмурного утра.

- Сегодня уеду, - заговорил Слава.

- Почему?

- Понимаешь, надо знать, когда уезжать. Плохо, если пропустишь момент.

Слава уехал. Прощаясь, он подарил мне дельтаплан. Не хотел я принимать такой царский подарок:

- Ты ведь строил его год, и ткань дорого стоит... Но он наставлял меня не слушая:

- Сверху не летай. Аппарат мне не понравился в последнем полете. Летай на склонах внизу...

Привычное течение непривычной горной жизни легко нарушилось. Дельтаплан вторгся из другого мира, путая расстановку персонажей. Но и Таня, становясь главной героиней, была вне основного русла традиции, потому что она прекрасно каталась на лыжах, лучше многих инструкторов. И эти короли микрогосударств теряли при ней очарование и могущество. Нравилось ли им это? Лишний вопрос.

Неожиданно покинув сцену, Славик оставил после себя дельтаплан и Таню, с которой даже не попрощался. Дельтаплан занимал большую диагональ моей "каюты", а Татьяна назначила свидание одновременно двум инструкторам, в числе которых меня не было.

Все знали, что я стал владельцем летательного аппарата, и все знали теперь о Татьяне, которая на северной трассе обогнала двух инструкторов. Гонка продолжалась в долине.

Татьяна посетила мою "каюту", посмотрела на дельтаплан и "не поверила", что Славик уехал. Она просила "ему" передать, что "все" завтра ждут полетов на Третьем Чегете. Кроме того, она еще успела распустить слух, что полеты состоятся.

Я хотел совершить несколько пробных полетов внизу, как и советовал Славик. Но значительный круг болельщиков и помощников, который сразу образовался, советовал поупражняться на Третьем Чегете от стартового домика вниз к верхней станции канатки - самое людное место на самом верху горы. Каждому, кто умеет летать на дельтаплане и знает склоны Третьего Чегета, ясно, что приземлиться там негде. Я знал склоны, но не умел летать и согласился...

Я становился комическим персонажем: сейчас он шлепнется, и все засмеются. Летательный аппарат совершенно театральный, ситуация тоже, герой тоже, настоящая лишь высота. Я начинаю серьезно относиться к происходящему, но и моя серьезность соответствует комическому сюжету. Комизм и трагизм легко замещают друг друга: начинается с одного - заканчивается с другим.

Стоя у стартового домика, я смотрел вниз на площадку у станции и совершенно ясно видел, что там мне не сесть. И пытаться нечего: высота будет слишком маленькой, чтобы развернуться, а в прямом полете врежусь в станцию или пролечу над ней и врежусь в скалы. Интересно, что, кроме меня, этого никто не видит.

Татьяна была тут как тут.

- Действительно Слава уехал? - спросила она наивно.

- Нет, он сейчас придет и полетит. Я механик - собираю дельтаплан.

- Он вам доверил?

- Конечно.

- Вы, пожалуйста, внимательно собирайте. Хорошо?

Я обещал очень внимательно собирать.

Она мне помогала. Она не знала, что к чему надо прицеплять, но старалась, чтобы я сосредоточился. Она стояла рядом, сняла лыжи. Она вдруг стала совсем другой, эта Татьяна. Только она была серьезна, одна среди всех, кто стоял вокруг. Когда все было готово, она спросила.

- Что ты видишь внизу?

Я улыбнулся ей.

- Ты все-таки полетишь?

- А ты как советуешь?

- Ты будь внимательным. - Она подчеркнуто говорила мне "ты", и это короткое доверительное "ты" каждый раз откликалось во мне светлым аккордом.

- Ты подумал про ветер?

- Да.

- Ты ведь не будешь здесь садиться, а полетишь в самый низ? Да?

- Да. .

Я проверил замок подвесной системы, потом оглядел все крепления на дельтаплане. Если бы сейчас я рассмеялся, снял дельтаплан и сказал: "Пошутили и хватит", - она бы, наверное, меня расцеловала.

Слабый ветерок пришел снизу и чуть приподнял дельтаплан, уменьшая его тяжесть.

- Завтра собрались пойти погулять на Нарзаны, я приглашаю тебя, сказала Татьяна.

Черт побери, смелости ей было не занимать. А я суеверен, оглянулся, где бы взять деревяшку - постучать, посмотрел на лыжи. В них не было ни кусочка дерева.

Внешне полет проходил нормально. Тысячам горнолыжников и горнопляжников он показался, наверное, легким и красивым. А я каждую секунду боролся за жизнь. И только уже в самом низу, пролетая над восьмиэтажной гостиницей "Чегет" и над поляной выката, уставленной яркими автобусами и заполненной людьми, поднявшими лица на легкий звук дельтаплана, начал я обретать уверенность.

Впереди сверкало нетронутым снегом междуречье Донгуз-Оруна и Баксана. Я приземлился там в глубокий пушистый снег.

Вокруг не было ни единого следа. И ни единого звука. Чегет за спиной уходил в невероятную высь, на нем черными точками перемещались лыжники. Впереди скалистые вершины Когутаев отклонились от меня, откинулись назад и смотрели вниз. Потом долетел приглушенный деревьями автомобильный гудок с шоссе...

Следующим утром я пребывал в замечательном настроении: не было планов на будущее, воспоминаний об огорчениях тоже не было, равно как и успокоительных мыслей о том, что было в жизни хорошего. Напевая пилотскую песенку, я разбирал опорные трубы дельтаплана на самые короткие части и упаковывал в чехол, готовя к отправке в Москву. Потом я надел легкую обувь и по твердой, замерзшей снежной тропинке, а потом по сухому асфальту шоссе, густо пересеченному тенями деревьев, побежал вниз, к Нарзанам. Полеты были пока еще не для меня.

Но ведь это игра... *

Кто кого учит

Леня устал, ему три года, он не может идти слишком долго по размокшей глинистой тропе. Но если я его посажу на плечи, то не смогу двумя руками отряхивать от воды ветви перед ним и тогда он промокнет насквозь. А нам еще довольно далеко идти.

- Папа, почему земля не стоит?

- Это у тебя самого ноги разъезжаются.

- Почему?

- Потому что ты по глине скользишь.

- Я не скольжу.

- Нет скользишь, ноги у тебя разъезжаются.

- Они сами, - сказал Леня и обиделся. Теперь он чуть не падал.

- Ты тихонько ставь ноги, и не надо поворачивать носки наружу.

- А где ружа? - Леня оглянулся по сторонам и посмотрел на меня, как мне показалось, хитровато.

- Почему ты все время спрашиваешь и спрашиваешь, вместо того чтобы внимательно ставить ноги?

- Внимательно это как?

- Внимательно это вот так, смотри...

Мы некоторое время идем молча, и Леня говорит:

- Я устал идти внимательно.

Я посадил его на плечи, но он сразу попал под потоки воды. До лагеря, где нас ждали, где был большой костер, палатки, где можно было Леню переодеть и уложить спать в тепле, было далеко.

Неудачной получилась наша прогулка, но кто же знал, что зарядит этот дождь. Конечно, кое-что на случай дождя я взял, но нет ничего такого, что бы не промокло, когда продираешься через кусты в дождь. Разве что водолазный костюм.

Я опять поставил малыша на тропу и стал отряхивать перед ним кусты. И опять он сказал, что давно уже очень, очень устал. Я стал его поучать:

- Леня, нужно быть упрямым.

- Мама говорила, что не нужно быть упрямым.

- Ну хорошо, нужно быть настойчивым.

- А что такое настойчивым?

- Настойчивый - это когда продолжаешь начатое дело, как бы ни было трудно.

- А зачем трудно?

- Потому что жизнь - не игра. В ней бывает и трудно, и плохо. И надо быть терпеливым. Понял?

- Понял. Давай все-таки лучше играть.

- Сейчас не время.

- Почему?

- Ты вот что - не задавай больше вопросов, а старайся не падать.

- Почему?

- Сейчас не надо.

- Не спрашивать?

- Нет.

- А зачем мы пришли в лес?

Он меня отвлекал, и я немного заблудился. Задавать вопросы ему до этого никогда не запрещали, и теперь, в три года, он никак не мог примириться с этим.

Я укутал его во все, что было, и, усадив на плечи, ринулся через кусты. Я старался защитить его от веток, но все-таки его стегануло по лицу. Он заплакал. Я схватил его в охапку, прижал к себе и снова полез через кусты. Через некоторое время мы оказались на полянке, и я решил здесь заночевать. Кусок полиэтилена у нас был, мы могли соорудить из него тент от дождя; и спальный мешок, в котором мы вдвоем помещались, тоже был. Лес кругом был сырой, лиственный, и мне не сразу удалось зажечь огонек. Потом я стал рыться в рюкзаке, доставая котелок, еду. Леня тем временем приволок сырую корягу, положил ее на не окрепший еще костерок и погасил его. Я вспылил:

- Ну кто тебе позволил?!

Он молчал.

- Почему ты молчишь? Отвечай, кто тебе разрешил? Ну?

- Киса.

- Что киса?

- Киса разрешила.

- Почему ты обманываешь? Никакой кисы нет.

- Я не обманываю. Ты сказал "отвечай"...

Пожалуй, он был прав: я требовал ответа, и он, как мог, придумал ответ.

Я снова стал возиться с огнем и, когда костер затеплился, постепенно разгораясь, снова занялся устройством ночлега. Леня опять притащил сырую дубину и готовился придавить ею огонь. Я его остановил:

- Не надо подкладывать ветки в костер.

- Почему?

- Потому, что ты его потушишь. А он нам нужен, чтобы сварить еду и чтобы мы с тобой потом погрелись у костра.

- Значит, костер для меня тоже?

- Да.

- Почему же тебе можно подкладывать дрова, а мне нельзя?

Тогда я попросил его, прежде чем кидать ветки в костер, показывать мне. Он сказал удивленно:

- Значит, можно спрашивать?

Он тут же притащил ветку и, получив отрицательный ответ, отправился искать другую дровину. Она опять оказалась непригодной. Я объяснил ему, какие нужно искать ветки.

В течение следующих десяти минут он принес мне сорок веток, по одной, и сорок раз спросил: "А эту можно?.." Он даже не менял интонаций - как замкнутое кольцо магнитофонной пленки с записью единственного вопроса. Он проделывал это с неимоверной резвостью, и я подозреваю, что подходил ко мне с одними и теми же ветками, пока не добивался положительного ответа.

Темнело, я спешил, натягивая в кустах тент, злился из-за этой вынужденной ночевки, с неприязнью вспоминал правоту тех, кто уговаривал меня "не таскать ребенка в лес" (удивительно, как часто слишком осторожные бывают "правы"!).

На костер мне смотреть было некогда, и я автоматически отвечал: "Да... да... да... да", на большее меня уже не хватало. Леня мигом затушил огонь, и даже котелок, подвешенный над костром, скрылся под грудой "сырья". Я покончил с тентом и снова пошел в лес собирать сухие ветки. Леня сидел у кострища, с любопытством поглядывая на меня.

- Ну, что ты сделал? Теперь у нас нет костра. Ну, какой смысл было это делать?

- Папа, - сказал он, - дай мне спички, теперь я загорю. А ты будешь подкладывать ветки. Потом опять ты для меня загоришь костер, и я буду подкладывать.

Я тихонько опустил хворост на землю, перевел дух. Мне стало стыдно своей вечной озабоченности, напряженности, внутренней суеты.

Он прав. Он преподал мне урок: ведь мы пришли в лес для забавы. Какое имеет значение, как складывается игра, разве можно забывать, что это игра?!

Заключительный разговор с недоумевающим, но доброжелательным читателем *

- Совершенно непонятно, для чего, казалось бы, разумные и серьезные люди ходят в походы - бесцельные, а порою трудные и опасные?

- Это такая игра.

- Зачем?

- Игра есть игра. Человеку необходима игра.

- Ну, знаете, такими ответами вы меня не убедите. Это просто не ответы. Вы объясните мне (если понимаете), что такое игра, как она устроена и почему вам нравится в нее играть?

- А вы постараетесь понять?

- Да.

- И готовы для этого напрягаться?

- По мере сил и возможностей.

- Отлично, большего не требуется! Вы, наверное, заметили, что без напряжения не бывает достижений, без предшествующих неудач - удачи, без усталости - отдыха и наконец без предшествующего неосуществленного желания не бывает счастья.

- Тяжеловесно.

- Согласен. В таком случае используем два емких понятия: "дистресс" и "стрессовый переход" и будем считать, что второе невозможно без первого. Теперь вспомним всем известное обобщающее понятие "стресс". Оно объединяет и дистресс и стрессовый переход. При стрессе в организме обнаруживают определенный набор гормонов. Но стресс бывает и от счастья и от горя, а набор гормонов один и тот же.

- Вот чудеса! Может быть, все-таки есть гормоны счастья?

- Увы, их нет. Но если дистрессы растут, следуют один за другим, образуют непрерывные цепи, то они составляют вредный и неприятный стресс. Если же дистрессные цепи регулярно и в благоприятном для нас ритме прерываются стрессовыми переходами (вспомните: напряжение - и достижение, желание - и осуществление...), то этот ритм обеспечивает приятный и полезный стресс. Тут все дело в динамике изменений. Поэтому модель, которую мы разбираем, и называется стрессодинамической. Эта модель нам многое может рассказать о туризме. Но я вас утомил, пора немного развеяться. Расскажу вам об одном походе, а вы проследите, как росли дистрессы и как наступил стрессовый переход.

...В тот раз, работая на склонах Эльбруса в гляциологической экспедиции, я оказался вблизи седловины один. Погода была идеальная, снег плотный. Когда еще такое сбудется? Я решился идти на Восточную вершину. Но восхождение получалось не очень радостным, была неприятная мысль: ежели что со мной случится, поступок мой друзьям покажется глупым и нетактичным. К тому же подмерзали ноги, и я боялся их отморозить. На вершине почувствовал усталость - было тревожно. Надевая горнолыжные ботинки, заметил дрожь пальцев. Я поехал вниз осторожно, неуверенно, без всякого удовольствия. Проехал по прикрытым снегом камням и понял, что затупил канты, но тут же забыл об этом. Над седловиной разогнался. В седловине и ниже, когда повернул на длинную диагональ к скалам Пастухова, снег был замечательный! Самый лучший, какой бывает для спуска на лыжах, перекристаллизованный порошочек, по которому летишь куда хочешь как птица. Я проехал изрядный кусок склона, ноги одеревенели, но останавливаться не хотелось. Я отогнал усталость. Наконец остановился, немного передохнул и снова бросился вниз. Вот это был стрессовый переход!..

Чтобы использовать стрессодинамическую модель для решения интересующих нас вопросов, необходимо ввести еще одно понятие: адаптационная мощность. Это скорость производства энергии. Скорость изменения адаптационной мощности следует за отклонениями величины дистрессного фона от среднего значения, которое называют гомеостазисом. И есть еще энергетическое депо с рабочим запасом энергии. Когда запас убывает, мы устаем, а когда отдыхаем, убыль восполняется. С самых общих позиций физики, дистрессы и дистрессные цепи - это неизбежный процесс рассеивания энергии в окружающее пространство, а стрессовые переходы - тормоза этого процесса, охраняющие жизнь. Но в момент начала стрессового перехода адаптационная мощность максимальна (очень сильная радость для некоторых людей бывает даже опасна величина адаптационной мощности как раз и соответствует интенсивности стресса).

Затевая игру, мы стремимся к благоприятному чередованию дистрессов и стрессовых переходов. Но не всегда это получается. В зимнем походе у новичков часто начинает расти опасная цепь дистрессов - "холодовая усталость": каждая неудача в борьбе с холодом отнимает тепло (энергию) и готовит следующую неудачу, затрудняя борьбу с холодом. Поэтому и выстраиваются дистрессные цепи. Основное свойство дистрессов - это способность суммироваться. И недаром говорят: "Пришла беда - отворяй ворота".

Дистрессная цепь растет от недостатка энергии - не хватает адаптационной мощности для стрессового перехода. А энергорасход все увеличивается, и если возникает мощная замкнутая дистрессная цепь, то это катастрофа. Стоит в пургу испугаться, и холод берет в тиски, а от холода многократно усиливается страх. Так замыкается цепь. Она начинает стремительно развиваться, рассеивая энергию жизни. Тогда срочно требуется помощь спасателей. Я попытался изобразить такую цепь в рассказе "Как это могло случиться".

Замкнутые дистрессные цепи определяют критические ситуации в жизни. Чтобы справиться с ними, нужна специальная тренировка. Как, например, у "моржей". Зимний пловец не боится проруби (так же, как опытный турист не боится пурги или высоты), он умеет стрессовыми переходами подавить дистрессную цепь. А умеет именно потому, что не боится. Процесс постепенного обучения организма привычным стрессовым переходам и есть закаливание.

- Так как же происходит стрессовый переход?

- О, это таинственный процесс. Вот, например, явление "второго дыхания", хорошо знакомое большинству спортсменов. Оно известно и в то же время от сознания ускользает. Вот вы бежите, растет усталость, потом... может быть удачный шаг, который из-за формы тропинки оказался легким, может быть, в этот момент выглянуло солнце... вы и не заметили, как отвлеклись (нельзя заметить момент отвлечения, потому что по своей природе он незаметен). При достаточно высокой скорости роста адаптационной мощности случайное уменьшение нагрузки вызывает стрессовый переход. Какие-то "неправильные" связи успевают превратиться в "правильные". Тогда экономия энергии еще больше увеличивается. И вот дистрессные цепи начинают разваливаться, так сказать, на ходу. Вы продолжаете бежать, но не замечаете усилий.

Спорт - гибкий инструмент для напряжения организма: скалолаз решает задачу выбора пути и напрягает мышцы, альпинист в неизмеримо большем напряжении: влияние высоты, холода, опасность срыва, задачи взаимодействия с напарником по связке и с другими членами группы. Во время альпинистских восхождений и в туристских походах характерно растущие дистрессные цепи выводят организм на уникальный уровень адаптационной мощности. И результаты стрессовых переходов на этом уровне тоже уникальные. При помощи очень сильных стрессовых переходов мы очищаемся от дистрессов, которые накапливались годами, может быть, десятилетиями. Если считать возрастом не только количество прожитых лет, но и накопленные с годами дистрессы, то при уничтожении их "возраст" уменьшается. Такое омоложение дает удачный поход, да и любое достижение в жизни, которое потребовало большого напряжения.

- Вот бы разгадать закон оптимального роста дистрессов, чтобы пользоваться им в игре, в быту, в медицине, в работе!

- Нам всегда трудно решить, что оптимально в жизни. Время каждого стрессового перехода назначено внутренним ритмом организма. И условиями внешней среды. Когда меняются внешние условия, то жизнеспособный организм меняет внутренний ритм.

- Так вот в чем дело! Значит, вы ищете внешние условия для изменения внутреннего ритма организма?!

- Совершенно верно. Теперь вы снимаете свой вопрос: "Для чего мы ходим в походы?"

- Да, я понимаю, в этом поиске и состоит игра. Это рискованная игра?

- За риском кроется причина. Вот я вам доскажу мою эльбрусскую историю.

...Спускаясь ниже, в верховьях ледника Гара-Баши я попал в тень. На подмерзшем снегу канты перестали держать. Я "отпустился" напрямую к леднику Большой Азау, рассчитывая остановиться на знакомом взлете. Но что-то перепутал, потерял ориентиры, повернул на какой-то склон, теряя равновесие, вылетел наверх, и... все перемешалось: какие-то люди, голова, ноги, палатки... Потом вокруг собралось довольно много угрюмых туристов. "Ты откуда свалился?" - спросил меня очень угрюмый парень. "С Эльбруса?" ответил я. "Ну, будет врать, ты еле на ногах стоишь". - "А вы куда идете?" "На Хотю-Тау. Ты нам снежную стену разнес. Вот теперь строй". - "Да вы ее все равно неправильно поставили", - сказал я уверенно (в то время как раз вышла моя книга, в которой говорилось, как надо строить снежные стены). "Не твое дело. Правильно поставили", - и он сослался на меня. Я сказал, что неправильно именно по мне, потому что я сам он и есть. Некоторое время мы вместе строили стену и подружились. Потом они наблюдали, как я надевал лыжи и поехал вниз. И тут я попался. Подогретый их вниманием, я перебрал скорости. Вдруг совсем близко увидел широкую трещину. Не помню усилий, связанных с отчаянным прыжком. Сознание отключилось, избавляя меня от страха. Когда я снова ощутил под ногами мчащуюся поверхность снега, голова стала кристально чистой. Расчетливо выбирая путь, я остановился. Было странное состояние, будто совершил тяжелый труд, а усталости нет... С тех пор я уже так не попадался. Вот через какие происшествия цепь дистрессов неудовлетворенного тщеславия привела к стрессовому переходу.

- А если отгородиться от дистроссов?

- Даже если отгородиться от внешнего мира глухой стеной, ничего не получится. Скука одолеет. А скука - это неотвратимо растущий дистрессный фон от тысяч и тысяч мелких неудобств, не только внешних, но и внутренних.

- Да, от скуки не укрыться, от скуки можно только бежать или на стенку лезть. Получается, что от одних дистрессов спасают другие?

- Конечно. Замечали, что холодный душ исправляет настроение? Он возвращает нам потерянный ритм изменений адаптационной мощности. И тогда настроение сразу показывает, что ритм благоприятный, что он экономит общий ресурс организма. А когда настроение плохое, то мы совершенно справедливо говорим: "Выбился из ритма".

Спортивный риск - это многократно усиленный холодный душ.

Современный мир увлечен спортивным риском: автогонки, авиационные трюки, лыжники на "летающем километре Ланчато", достигают скоростей свободного падения...

Современный мир увлечен туризмом: лыжные походы, горные, сплав... Здесь тоже есть риск, но не он составляет основу туризма, а благотворное влияние природы.

Есть секрет в строении горного склона и есть восхождение, соединяющее человека с горой в едином ритме. Сплав по горной реке: задача найти путь в пороге, совершить маневр, а потом - победа! Восторг! Новый порог - и все опять повторяется... В любой момент жизни мы чего-то ждем от будущего и чего-то не ждем. Мы стремимся услышать свой ритм, который простирается в будущее. И в природе хотим разглядеть его отражение. Или прообраз. Чтобы наметить маршрут путешествия...

Эти необыкновенные путешествия! Они ведут от самого себя к самому себе. Игра стихии внутренних сил со стихией внешних! Это игра для юных и зрелых, для маленьких и стареньких. В ней нет возрастного ценза.

Но будьте осторожны - это серьезная игра.

Фотографии *

Фото В. Бабенкова, А. Бермана, Д. Луговьера, И. Невелева, Е. Тура, С. Хаита, Д. Шмайгера.

photo_1.jpg

photo_2.jpg

В 1966 году на горе Нитис под Мончегорском мы соорудили иглу на десятерых, но сначала построили ее маленькую модель

photo_3.jpg

photo_4.jpg

photo_5.jpg

Нам весело строить иглу. Последние взмахи ножа, и Анатолий Тумасьев завершит купол

photo_6.jpg

В иглу бывает тепло даже с открытым входом

photo_7.jpg

"photo_8.jpg

Эта зимняя палатка на девятерых весит два с половиной килограмма и ставится на лыжах и лыжных палках за 10 минут

---------------------------------------------------------------photo_9.jpg portret

Плотный ветровой наст - идеальная дорога для лыжников

photo_10.jpg portret

photo_11.jpg portret

photo_12.jpg

В шестисоткилометровый путь по Арктике под парусами. Штурман похода Геннадий Кабанов

photo_13.jpg

photo_14.jpg portret

Что движется там на льду? Руководитель парусного похода Владимир Шварц

photo_15.jpg

photo_16.jpg portret

photo_17.jpg portret

Встреча состоялась. И снова у каждого свой путь

photo_18.jpg portret

На старте сплава

photo_19.jpg

Плот в каньоне реки Белой. Кавказ

photo_20.jpg portret

Гребца смыло. Но через несколько секунд его поднимут на борт

photo_21.jpg

photo_22.jpg

Плот из надувных "бревен". Игорь Потемкин - один из первооткрывателей туристского сплава по горным рекам

photo_23.jpg

photo_24.jpg

Реки стали дорогами в горах. Но после такой дороги приятно погреться в походкой бане

photo_25.jpg portret

Горный спорт - скалолазание

photo_26.jpg

Николай Афанасьевич Гусак пришел в альплагерь к молодым альпинистам

photo_27.jpg portret

Михаил Хергиани и Иосиф Кахиани в гостях у английской альпинистки Джойс Даншит