Сретенские ворота

УПРЯМАЯ РОСИЦА

Я парикмахер. Стригу и брею. Люди возникают передо мной в зеркальной раме, и я могу рассматривать их сколько заблагорассудится. Изучаю носы, подбородки, глаза, затылки. Верчу чужую голову, как глобус. В каждом клиенте я нахожу что-то интересное. Одни мне приятны, другие вызывают неприязнь. Я, например, терпеть не могу людей с тонкой белой кожей: одно неосторожное движение, из этих бледнолицых кровь течет ручьями. Еще я не люблю лысеющих. У них каждый волос на вес золота.

Знайте, что каждый парикмахер втайне ждет появления в зеркале своей судьбы. Если столько людей ежедневно возникает и пропадает, то можно же выбрать по своему вкусу и удержать за руку кого надо…

Но когда она возникла передо мной из таинственного зазеркалья, я от неожиданности растерялся и пробормотал:

— Здесь… мужской зал.

— Знаю, — отрезала она и села в кресло с такой гордой непринужденностью, с какой царица садится на трон.

На ее смуглом лице как бы теплился отсвет жаровни, а в глазах отражалась зелень травы, покрытой росой, тяжелая, иссиня-черная коса лежала на спине в ложбинке между выпуклыми лопатками. Я смотрел на нее до тех пор, пока она не прервала меня резким приказом:

— Режь!

— Что… резать?

— Косу.

— Зачем ее резать?

— Не твое дело, глупый парикмахер!

Она была чем-то огорчена и говорила порывисто, словно бросала слова, а я должен был ловить их. У меня ничего не получалось, слова пролетали мимо. Тем более что они были окрашены незнакомым акцентом. И я прислушивался больше к их звучанию, чем к смыслу. Это ее рассердило, она повернулась ко мне и решительно сказала:

— Режь, или я уйду!

Ах да, надо резать косу.

Я смотрел на нее в зеркало, не решаясь посмотреть прямо. Зеркало — мой верный помощник — защищало меня, скрывало мое смущение.

— Как тебя звать? — невпопад пробормотал я.

— Не твое дело!.. Росица.

— Красивое имя.

— Ничего красивого!

Ее зеленые глаза смотрели на меня сердито и поблескивали, словно на самом деле в них зелень травы была перемешана с каплями росы.

— Я болгарка. Режь косу, тебе говорят.

— Подожди, Росица. Отрезать ничего не стоит. Раз — и нет косы. Но без косы будет некрасиво.

Не действовали на нее мои слова.

— У вас только одно на уме — красиво, некрасиво. А они не берут меня. Они смеются: куда тебе с такой косой!

— Кто тебя не берет? Куда?

Она вдруг оторвала глаза от зеркала и посмотрела на меня. И я в зеркале, со стороны, увидел, как она уничтожающе смотрит.

— Ты что-нибудь понимаешь? Ты ничего не понимаешь, глупый парикмахер. Братья возвращаются на родину, а меня оставляют. Они говорят — опасно. Но я не останусь. Слышишь? Режь!

Сколько волос я перерезал за свою жизнь… Случалось мне резать и косы. Я хладнокровно наматывал их на руку, как веревку, и, сильно нажимая на ножницы, резал. Пожалуйста, забирайте вашу косу. Но теперь мне как бы предстояло резать по живому, вонзать ножницы во что-то нежное, болезненно чувствительное.

Я специально долго рылся в ящиках туалета, хотя ножницы лежали передо мной на мраморном столике. Я надеялся, что она изменит свое решение. Напрасно надеялся.

— Нашел свои ножницы? — нетерпеливо спросила она.

— Может быть, ты одумаешься? — взмолился я.

— Режь, мучитель! Режь!

Она впилась в меня глазами и не отрывала взгляда, пока я не встал за спиной и не взял в руки ее косу. Теперь шелковистая, тонко пахнущая розовым маслом коса лежала у меня на ладони. Мне казалось, что, отрезав косу, я лишу ее красоты, погашу жар, который проступал на ее смуглом лице, как отблеск жаровни. Но отступать было некуда. Я раскрыл ножницы.

Коса у меня на ладони стала тяжелее. Но была по-прежнему теплой. Это было тепло ложбинки между лопатками, как бы специально устроенной природой для косы.

— Все? — спросила Росица.

— Все, — откуда-то издали отозвался я.

Она вскочила с кресла, уже не царица, а девчонка — и быстро зашагала к выходу.

— А косу?.. Ты не возьмешь косу?!

Росица остановилась в дверях, и глаза ее засверкали озорными зелеными огнями.

— Оставь себе на память!

Она скрылась, а я все еще держал в руке тяжелую, теплую косу.

Ах эта коса! Сколько раз я доставал ее, бережно брал в руки и разглядывал, как будто искал ответа на множество нахлынувших вопросов. Я касался косы щекой, вдыхал тонкий аромат розового масла и чувствовал слабое, далекое тепло — эхо тепла Росицы. Куда унесла судьба это нетерпеливое, горящее существо, как бы специально созданное для борьбы и несогласия? Она промелькнула и вышла из рамки зеркала, исчезла, оставив странный след — отрезанную косу. Если б не было этого следа — я бы решил, что она приснилась мне, растворилась в нереальном зазеркалье, где левая рука кажется правой, а правая левой. Эге, глупый парикмахер, кажется, ты упустил свою судьбу!

Не упустил я свою судьбу: Росица появилась снова — ждала у входа парикмахерской. Я не сразу узнал ее. Черный платок обрамлял лицо, делая его старше и строже.

— Здравствуй! — сказала она.

— Ты не уехала?

— Они не дождались меня. Я опоздала. Из-за тебя, глупый парикмахер. Что ты уставился на меня?

Я не знал, что сказать, и пробормотал:

— Ты, наверное, хочешь забрать косу?

— Если коса тебе мешает — выбрось ее!

— Зачем же ты пришла?

Глупее вопрос трудно было придумать. Зачем ты пришла? Это звучало обидно, но Росица не обиделась.

Она ответила с детской естественностью:

— Они же оставили меня одну. У меня больше никого нет. Вот я и пришла к тебе.

Жар ударил мне в лицо. Я почувствовал, как кровь волнами заливает лицо. Она пришла к тебе, глупый парикмахер! Что же ты стоишь как окаменевший? Пой! Пляши! Прыгай!

— Пойдем, — тихо сказал я.

Она не спросила куда, зачем, далеко ли. Она ответила:

— Пойдем.

И мы пошли.

— Есть у нас город, где все улицы упираются в море, — неожиданно заговорила Росица, шагая рядом со мной. — Куда ни пойдешь — обязательно выйдешь к морю. На улицах пахнет водорослями и рыбой. А дома маленькие, двухэтажные. Второй этаж выступает над первым, а во дворах висят сети. Словно весь город попался в одну большую сеть. Рассказывать?

— Рассказывай!

Я обрадовался, что она рассказывала, потому что сам от смущения потерял дар речи и молчал бы всю дорогу.

— Вокруг города возвышаются крепостные стены. Враги не смогли их разрушить. Разрушило море. И время. С берегом город соединяет узкая полоска земли. А в гавани покачиваются шхуны.

— Что же это за город? — спросил я.

— Несебр! Самый лучший город в Болгарии.

Я почувствовал, что она держит меня за руку. Ее маленькая теплая рука была сильной. И я подчинился силе ее руки — шел с ней по Несебру, и передо мной возникали крепостные стены, сети, шхуны.

— Если тебе кто-нибудь скажет, что Созопол лучше, не верь ему. Все созополцы хвастуны. Слышишь?

— Слышу! — отвечал я и уже был глубоко убежден, что Несебр, несомненно, лучше Созопола, хотя впервые слышал об обоих городах. Все, что относилось к Росице, само по себе становилось привлекательнее и лучше остального.

И вдруг девушка остановилась и рукой остановила меня:

— Но мы с мамой жили у дедушки Пенчо в Рильских горах. А в Несебре у отца была шхуна… Жандармы отняли шхуну, а отца повесили. Потому что он помогал революционерам. И все его сыновья — борцы за свободу. И дочь — тоже! Понял, глупый парикмахер?

Ничего я не понял, только чувствовал в своей руке ее маленькую теплую руку с шершавой кожей на обветренных пальцах.

Время от времени Росица появлялась в окне нашей парикмахерской. Я отрывал взгляд от головы клиента и видел ее между двумя манекенами, стоящими в окне. Она наблюдала за мной. Давно или только что пришла? Я не знал. Я делал ей знак: сейчас выйду. Она качала головой: не надо. Она не хотела мешать мне работать. Она очень тяготилась одиночеством и, не дожидаясь вечера, приходила, чтобы не быть одной.

Постепенно я привык, что она с улицы через окно наблюдает за мной. Она приходила незаметно и так же незаметно исчезала. Посмотришь в окно, а ее уже нет.

Иногда мне казалось, что я стою перед зеркалом и вижу не самого себя, а кого-то другого — счастливого, сияющего.

Какое хорошее это было время!

Мы вместе обедали в маленькой каморке за залом. Она делала вкусный шопский салат из помидоров, чучки — перца, лука и козьего сыра…

А по вечерам мы бродили по городу или выбирались к морю и лежали на гальке, подложив под головы руки. Над нами стояли крупные звезды. Но Росица говорила, что у них в горах звезды крупнее, потому что горы ближе к звездам, и что ее братья сейчас не спят: у них самая война ночью. Они смотрят на звезды, и она смотрит на те же звезды. А я смотрел на Росицу — в темноте она не видела, что я смотрю на нее, — и я видел в ее глазах зелень с капельками росы.

— Послушай, глупый парикмахер, — неожиданно заговорила Росица и заглянула мне в лицо, — хочешь жениться на мне?

Я не мог понять — говорит это она серьезно или смеется? Я промолчал. Тогда она заворочалась, и ее локоть сильнее уперся в мое плечо.

— Ты напрасно не хочешь жениться на мне, — сказала она. — У нас из окна видна вершина Мусалла. Наша деревня называется Жабокрек. Смешное название, правда? Там на закате кричат жабы на берегу реки Скр. Все реки текут на юг, а наша повернула и через горы потекла на север, к Дунаю. Упрямая река! Дедушка Пенчо большой мастер делать вино. Ты когда-нибудь пил вино, которое называется «Монастырское шушуканье»? Не пил? Это лукавое вино. Когда выпьешь его, начинаешь не петь, не плясать, а шушукаться. Расскажешь все, что у тебя на душе… Дедушка и такое делает — красное, как кровь. Так вот, когда я родилась, дедушка Пенчо закопал в землю пять бутылок вина. «Пусть ждут в земле, пока Росица вырастет, — сказал он. — Это будет ее свадебное вино».

Росица села и тихо засмеялась. Она сжала мою руку выше локтя и с упреком сказала:

— А ты не хочешь на мне жениться?

— Хочу, — сказал я.

— Из-за вина? Правда, глупый парикмахер? Ты хочешь жениться на мне из-за дедушкиного вина? Так бы не женился? Ничего, ничего, дедушка Пенчо разберется в тебе. Если ты ему не понравишься, он не откопает вина.

Она снова засмеялась. Ее смех был мягким и ласковым, он как бы долетел из дома дедушки Пенчо, из того далекого мира, куда не ступала моя нога. Я слушал ее смех, а потом набрался смелости и провел рукой по стриженым волосам. Волосы обрывались, и рука соскользнула в ложбинку между лопаток, где раньше лежала коса. Я задержал руку. Она перестала смеяться.

— Что же ты молчишь, глупый парикмахер?

Глупый парикмахер молчал. Ошеломленный. Погруженный в счастье. Все смешалось в его голове. Море танцевало. Звезды кружились. А Росица дышала мне в щеку.

Иногда ею овладевала тревога, и ее глаза наполнялись испугом. Как-то раз она прибежала ко мне утром. Я брил старика. Все лицо было как запущенное поле: с выбоинами, бугорками, морщинами. Я боялся его порезать и брил медленно. Росица прибежала и сказала:

— Пойдем. Ты нужен.

— У меня клиент…

— Ты мне нужен… на две минуты!

Пришлось оставить старика недобритым. Я не мог ослушаться ее. Я все время ощущал маленькую крепкую руку, которая вела меня куда ей хотелось. Когда я вышел на улицу, она сказала:

— Мне сегодня приснилась девочка.

— Ну и что из этого?

— Она плакала и бежала ко мне. Я протянула руки, девочка бросилась мне на шею. Она вся дрожала от непонятного страха. Я подняла ее и не почувствовала веса. Меня бросило в жар, а она была холодной и дрожала.

Мы шли по улице, не обращая внимания на прохожих. Люди толкали нас. Все спешили, у всех были дела.

— Потом я проснулась и поняла: это — Виличка. Моя двоюродная сестра. Наверное, там где-то неладно, раз приснился такой сон.

Росица замолчала и вопросительно посмотрела на меня. Я сжал ее руки. Они были холодными.

— Глупости, — сказал я. — Забудь про этот сон.

— Как же забудешь?

Она была серьезной. В первый раз не называла меня глупым парикмахером и как бы искала у меня защиты. Но как мог я ее защитить? В ней шла какая-то напряженная, далекая от меня жизнь. Я слышал ее отголоски. В этой жизни гремели выстрелы. И людей вели на казнь. Все это было далеко от меня и близко к Росице. Она жила этой жизнью. Ее сердце было там, в Рильских горах, где наперекор природе текла на север река Скр. И сама Росица была похожа на эту упрямую реку. А тут еще этот сон взбаламутил ее.

— Я скоро уеду, — тихо сказала Росица, прижимаясь плечом к моему локтю. — Мне нужен парус.

Она погладила рукой мой белый парикмахерский халат и сказала:

— Какой хороший белый парус.

Когда я вернулся на работу, недобритый старик спал в кресле. Ему тоже что-то снилось.

Зеркало парикмахера — зеркало времени. От него не скроются перемены, происходящие в жизни. Неожиданно в моем зеркале все чаще стали появляться люди в военной форме. С каждым днем их становилось больше. И стрижка стала проще. Заработала моя машинка, срезая под корень волосы — прямые и вьющиеся, жесткие и шелковистые, темные и седые. Уборщица Аннушка выметала целый ворох срезанных волос.

Так для меня началась война.

— Глупый парикмахер, ты умеешь стрелять? Молчи, не умеешь. Ты умеешь стричь и брить. И бить бритвой по ремню. А я умею стрелять. Меня научили братья. Мы стреляли в пещере. Ни один жандарм не мог догадаться, где мы учились стрелять. Братья меня не брали, но я кралась за ними по темным проходам пещеры. Они меня ругали, били. Но все же давали стрелять. Я рада, что началась война. Раз война — будет свобода. Я должна пробраться в Болгарию.

В этот день Росица была очень разговорчивой и радостной. У нее все не как у людей: для людей война — горе, для нее — праздник.

— Росица, сейчас не до шуток. Пылают города. Гибнут люди. Ты никуда не должна пробираться.

Она посмотрела на меня покровительственно, как взрослые смотрят на детей. Не рассердилась, просто сказала:

— Никогда не знала, что полюблю глупого парикмахера. И если бы дедушка Пенчо знал, что я полюблю глупого парикмахера, он вместо свадебного вина зарыл бы в землю уксус. Я нужна там… Они хотят обойтись без меня. Но они не обойдутся.

Последние слова она произнесла твердо. Я почувствовал, что не смогу удержать ее.

— А как же я, Росица? Или я тебе больше не нужен?

Ее глаза наполнились теплом: зеленая травка в солнечный день.

— Вино, которое закопал в землю дедушка Пенчо в час моего рождения, твое вино. Никто, кроме тебя, его не выпьет. Придет время, глупый парикмахер. Нельзя же пить сладкое свадебное вино, когда кругом горе.

И она исчезла.

Я привыкал к разлуке, как человек, попавший из яркого света, привыкает к темноте: сперва абсолютно слеп, потом начинает различать очертания предметов. Я был так наполнен ею, что, когда ее не стало рядом, образовалась пустота, и ничто не могло ее заполнить.

Я смотрел в окно и видел только лакированные головы манекенов. Но мне казалось, что вот-вот появится стриженая головка Росицы.

Я ходил по улицам, и дома, камни мостовой, деревья, выросшие между камнями, рассказывали мне о Росице. Закрывал глаза — слышал рядом ее шаги и чувствовал ладонью тепло ложбинки на спине, в которой лежала ее коса.

Иногда мне казалось, что я иду по немощеной улице далекой болгарской деревни Жабокрек. Виноградная лоза зеленым венком обвивает крылечко, и тяжелые запотевшие гроздья можно рвать прямо из окна.

Сушатся гирлянды листьев табака — зеленые, желтые, темно-коричневые. А в огородах красными фонариками горят чучки — перцы — яркие и лакированные. От небольшого трактира тянет вкусным дымком скары, на которой пекутся сочные кибабчата. И доносится грустная песня времен турецкого ига. И люди пьют вино с лукавым названием «Монастырское шушуканье».

Где-то там, во дворе дедушки Пенчо, зарыто наше свадебное вино.

Погасли яркие огни парикмахерской. Ослепли зеркала — бесконечно сверкающие коридоры, ведущие в зазеркалье. Улетучились разноцветные ароматы одеколонов… Но разве во время войны не растут волосы и не пробивается щетина?.. Черный, подплавленный разрывами снег. Землянка, три обледенелые ступеньки — осторожно, не сверните шею. Печурка то малиновая от жара, то неприглядно черная, с окалиной — кончились дрова. И осколок зеркала. Я стригу и брею. А в углу стоит мой карабин. Брею только начальство. Стригу всех подряд. Под машинку. Сколько взводов, рот, батальонов подстриг я за войну!

Где Росица? Где таинственный город Несебр? Когда мы выпьем дедушкино вино и пошушукаемся о нашей жизни, о нашей разлуке? Великая разлучница — война не приспособлена для любви. Но нет такой силы, даже военной, которая могла бы заглушить любовь. Она живет в человеке, пока жив человек. Пробивается, прокладывает путь к солнцу, как упрямое растение. Взлетает на глазах у всех яркой сигнальной ракетой. И гаснет на пути с вершины. Но и короткой вспышки хватает человеку, чтобы согреть сердце. У войны свои расстояния и свое время. Скольких мирных километров стоит один километр под огнем! И на сколько тихих часов можно растянуть минуту, прожитую в бою? А если военных километров и минут множество, то каким большим должен быть человеческий век?! А он-то как раз на войне недолог. Обрывается внезапно, хотя до последнего мгновения человек верит: не оборвется!

А парикмахер стрижет и бреет, и все считают, что ему хорошо. Но пуле или осколку один черт — стрелок на пути, или парикмахер, или сапер. Может быть, стрелка они настигнут раньше, а за парикмахера примутся чуть попозже.

Осколок впился в плечо. Кто-то разорвал на мне гимнастерку и забинтовал на скорую руку. А я уже плыл в тумане, оглушенный болью и собственной кровью. Я плыл по каменной реке, каменные волны ударяли в раненое плечо. Машина привезла снаряды, а увозила меня. Меня подбрасывало и ударяло, как пустой ящик. В кузове не за что было ухватиться. Повязка сползла, пошла кровь. Я катался по дну и ударялся о борта. А шофер в кабине не волновался, словно вез свои снаряды. Черт бы его побрал! Каменные волны ударяли в голову. Я открыл глаза: надо мной ходили звезды. Росица, это твои звезды? Ты смотришь на них из своих гор? Ты чувствуешь, что я тоже смотрю на них. Может быть, в последний раз. Слышишь?

Я прислушивался, чтобы услышать хотя бы одно словечко, окрашенное болгарским акцентом. Росица! Неужели я погибну в этом проклятом грузовике? Росица! Дай мне глоток нашего свадебного вина. Я знаю, почему у меня горит плечо. Тебя оторвали от моего плеча, и хлынула кровь. Нельзя живое отрывать от живого. Нельзя остановить сердце, переполненное любовью.

Потом откуда-то выплыл белый парус. Да нет, это же мой парикмахерский халат. Ты надела его, Росица? Положи мне руку на лоб… Наклонись ко мне, где эта ложбинка между лопатками? Росица… Ты Нюра? Нет, нет, ты Росица. Не отходи от меня… Терпеть не могу бледнолицых. Сделаешь неосторожное движение бритвой, и кровь потечет ручьями. Почему мне порезали плечо, у меня крепкая кожа… Росица, а дедушка Пенчо не забыл, куда он зарыл наше свадебное вино? Старики так забывчивы… Росица… Росица…

Потом как-то утром мне показалось, что кто-то бегает под окном в красной рубахе. Это на ветру развевался флаг. Война кончилась.

У многих людей за спиной военная дорога, но у каждого она разной длины. Моя дорога была не самой дальней, но и ее хватило, чтобы в душе что-то перегорело, что-то появилось новое. И только Росица как была со мной в начале этой дороги, так и пришла к ее концу. Ни одна капля любви не выплеснулась.

Я вернулся домой. Встал перед старым зеркалом и разложил на мраморном столике туалета свой инструмент. Тут, в парикмахерской, все было неизменным. Только два деревянных манекена куда-то запропастились. Наверное, в холодную зиму их пустили на дрова. И у зеркала оказался отбит уголок. Я надел белый халат поверх гимнастерки, а из-под халата виднелись стоптанные кирзовые сапоги.

— Пожалуйста, проходите. Кто следующий? Вас побрить? Подстричь? Массаж? Компресс?

Я стал работать и ждать. Она должна была прийти ко мне, моя отчаянная Росица. Она знала, где я, а я не знал, где она. Я работал и посматривал в окно. И все загадывал: вот подниму глаза, а она стоит и следит за моей работой. Надо только набраться терпения и не смотреть каждую минуту в окно. А если она постоит-постоит и уйдет?

Мое зеркало отражало новое время. В нем все меньше появлялось военных. Их сменили бледные, вытянутые мальчишки, подросшие, как грибы. Они подставляли мне свои вихрастые головы и требовали, чтобы я сделал их красивыми. Еще недавно все мечтали остаться в живых, теперь захотели стать красивыми.

Пошел новый круг жизни. Текло время. Отстучали осенние дожди, отполыхали вьюги, весна подняла воду в реках. Росица не появлялась.

Не появилась она и через год, и через два. И тогда я собрался в путь.

Я поехал в Болгарию, нашел деревню Жабокрек, что стоит на берегу строптивой, текущей наперекор всему, реки Скр. Впрочем, самой реки в ту пору не было, в каменном ложе тоненькой струйкой вытянулся ручеек. Был конец лета, и подсолнухи уронили свои тяжелые головы и уже не смотрели на солнце.

А вокруг высились отвесные скалы Рильских гор. По ним, навстречу облакам, тянулись огромные, островерхие ели с синевато-серебристой хвоей.

У крайнего дома сидела старуха с белой куделью и пряла. Ее веретено то кружилось, как волчок, то замирало на нитке, как поплавок перед клевом.

Я поздоровался. Старуха поклонилась мне и предложила сесть рядом. Я спросил:

— Вы не знаете Росицу?

— Какую Росицу?

— Внучку деда Пенчо.

— Какого Пенчо?

Я мог сказать, что это тот дед Пенчо, который зарыл вино в день рождения внучки. Так, наверное, все деды в Жабокреке зарывают вино.

— Ее братья были партизанами, — пояснил я.

— В Рильском отряде? — спросила старуха.

Я кивнул. Старуха молча сучила нить. Потом, вздохнув, сказала:

— Мало кто остался в живых из Рильского отряда. Но и фашистам от них досталось. Какая она, твоя Росица?

Я сказал:

— У нее черные волосы и зеленые глаза.

— У всех девушек черные волосы, — сказала старуха. — А глаз я давно не различаю по цвету. Хочешь кислого молока?

Не хотел я кислого молока. Ничего не хотел. Я хотел найти Росицу. Я попрощался и пошел дальше.

В деревне строили новые дома. Мужчины, раздетые до пояса, с белыми повязками на голове, месили глину, формовали кирпичи и пели. У некоторых на бронзовых загорелых спинах проступали розовые узловатые шрамы от недавних ран.

Я спросил, нет ли среди них кого-нибудь из Рильского отряда? Кого-то окликнули: с лесов спрыгнул невысокий крепкий мужчина с чуть приплюснутым носом. Он сказал:

— Я из отряда Василя Дмитриевского. А вы откуда?

Я сказал, откуда я и кого разыскиваю. Он закурил, прищурил глаза. Потом сказал:

— Не повезло девчонке. Они ее захватили в самом конце. Не надо было ей приходить этой ночью к деду. Фашисты охотились за ней. Храбрые люди отличаются от хитрых еще тем, что попадают в западню. Она попалась, и ее повесили.

Огонек надежды затрепетал, согнулся, как от сильного ветра, но не погас. Может быть, это была не моя Росица? Мало ли в Жабокреке Росиц, внучек деда Пенчо! Я смотрел в лицо бывшего партизана, а тот раскуривал свою сигарету и как бы отгораживался от меня дымовой завесой.

— Хотите знать, как она умирала? Ее спросили: «Есть последнее желание?» Она сказала: «Есть. Хочу обвенчаться перед смертью с одним человеком». Они сказали: «Назови его, мы приведем». Она засмеялась: «Не приведете! Он занят делом. Бьет вас там, в России. Не исполнить вам моего последнего желания. У вас кишка тонка». Когда палач подошел к ней с повязкой, у него дрожали руки. Она усмехнулась и сказала: «Не бойся. Не тебя вешают, а меня. Убери свою тряпку, она тебе скоро самому пригодится». Росица приняла смерть с открытыми глазами.

Я узнал свою Росицу в рассказе партизана. Это была она. Похожа на свою родную непокоренную реку Скр.

Потом он показал мне место, где стоял дом дедушки Пенчо. Его сожгли фашисты. Там теперь еще виднелись развалины и пробивалась колючая трава трын, которую едят только ослы. Я подумал: может быть, взять в руки заступ и отыскать зарытое вино? Глупый парикмахер! Свадебное вино пьют только вдвоем. Его нельзя пить в одиночку. А вином для тризны никто не запасается.

Наши корни уходят далеко в ту войну, и, если отрубить их, мы засохнем, потому что в темных земных глубинах войны таятся не только наши боли и утраты, но и любовь, которая дает силы жить. Мы были переполнены любовью, и время, погасившее огни, затоптавшее посевы, задушившее звуки жизни, оказалось бессильным убить любовь.

Мы не выпили наше свадебное вино. Оно лежит в земле. Но вино не портится. И чем больше его возраст, тем больше в нем терпкой силы и благородства.

Пусть какой-нибудь счастливый парень найдет наше свадебное вино и выпьет его со своей любимой «на здравие», как говорят болгары.