Глава седьмая. ГАЛОШИ ХАШУРЦА

— Пора, — сказал Борис. — Пора, не то с последним ударом часов мои брюки, к которым меня так влечет, превратятся в лохмотья, лошади — в крыс, а наша карета — в дыню.

— Тыкву, друг мой, — возразил Дамианидис. — Не следует путать эти два равно уважаемые понимающими людьми овоща.

— Дыня — овощ? — спросил Игельник.

— Безусловно. Тыква, кабачок, патиссон, дыня, арбуз — все сие суть бахчевые, все они родственники. Вы знаете, как я отношусь к дыне. Я никогда не делал из этого секрета. Не раз имел я счастье на деле показать всю силу моей привязанности к этому превосходному плоду. Но позвольте мне сказать со всей ответственностью за свои слова, что во многих отношениях тыква не уступает дыне, а по содержанию, например, солей калия превосходит ее. Желтовато-белая мякоть спелой тыквы нежна и, будучи правильно приготовлена, может удовлетворить самый утонченный вкус.

Борис и Дмитрий преданно смотрели на Евгения.

— Чуть помедленнее, пожалуйста, — попросил Игельник, — я не успеваю записывать.

— Возьмем, к примеру, тыкву под молочно-сливочным соусом — общедоступное, непритязательное блюдо, но сколько в нем прелестных вкусовых оттенков. Очищенную от кожуры и зерен тыкву нарезать ломтиками, бросить в сотейник и припустить в собственном соку минут десять-двенадцать, после чего залить кипящим подсоленным молоком и продолжать варить на слабом огне еще четверть часа. Готовую тыкву откинуть на дуршлаг, положить в глубокое блюдо, плотно закрыть и оставить на водяной бане, чтобы не остыла. Тем временем…

Дмитрий скрипнул стулом. Дамианидис протестующе поднял руку.

— Тем временем молоко, в котором варилась тыква, довести до кипения, влить в него тонкой струйкой, непрерывно помешивая, сливки, разведенные с мукой, снова вскипятить и, когда загустеет, добавить столовую ложку масла. Этим соусом залить тыкву и…

— Все? — спросил Игельник.

— … снова довести до кипения. Перед подачей на стол хорошо посыпать рубленой зеленью — укропом, тархуном, петрушкой — и сбрызнуть маслом. Теперь все.

Все шумно задвигались.

— В следующий раз, если напомните, я расскажу вам рецепты жареной тыквы под молочным соусом, запеканки из тыквы с яблоками, тыквенно-пшенной каши на меду, манного супа с тыквой и морковью, тыквы, запеченной в сметане… Иду, иду, хотя и считаю унизительным прерывать эту содержательную беседу ради игры в шахматы с какой-то туманностью.

— Эта туманность может превратить тебя в кивалу, а не только наш вездеход в горячо любимую тобой тыкву.

— Мне вообще не нравится, что ты противишься моим стараниям выполнять заветы Чингиза Цербаева и демонстрировать свой идиотизм даже в условиях, когда хозяин нас не слышит. Зря что ли мы зарядили память перлами Вудхауса, Жванецкого и других корифеев? Кроме того, мой гордый дух унижен настойчиво проводимой тобой параллелью с коллизиями, описанными Шарлем Перро. Куда достойнее спешить в эту пещеру, нашпигованную сушилками, с целью не шкурной — как бы не стать кивалой, а благородной.

— Тому тоже есть литературная параллель, — заметил Дмитрий, — сказка про Настеньку, которая торопится вернуться к чудовищу, чтобы оно не окачурилось.

— То было, как помню, доброе безобидное чудовище, обернувшееся в конце концов то ли царевичем, то ли добрым молодцем. А нас ждет… — Игельник махнул рукой.

— Вот и благородная цель — обратить Нуса во что-нибудь приличное. Для начала выбить из его башки… У него есть башка? — спросил Евгений.

— Только она, по-видимому, и есть, — ответил Дмитрий.

— Стало быть, выбить оттуда убежденность в том, что его модус вивенди есть пышный расцвет духовного начала, доказать ему, что разум без телесной оболочки как раз теряет в духовности, уподобляясь лишенному чувств автомату. — Дамианидис говорил с тем же воодушевлением, с каким за минуту до этого диктовал рецепт тыквы под молочным соусом.

— Для начала надо поколебать его веру в собственную непогрешимость и нашу неполноценность, — сказал Игельник. — Шахматы и тун оказались неплохим средством. Теперь не худо попробовать менее формализуемую область. Может быть, там легче сбить его с толку.

— Если только он не останется в убеждении, что эта неформализуемая область — искусство, например, — не имеет отношения к сфере разума. Скажет, что поэзия, музыка — то же инстинктивное плетение паутины, — заметил Родчин.

— А что мы знаем о его собственных поэзии и музыке? Они существуют? — Евгений взглянул на Дмитрия.

— Пока мое знакомство с тамошним искусством ограничивается двумя песнями — уличного певца и мальчишки-погонщика. Но попробовать надо. Однако он ждет реванша в шахматах. — Родчин встал и направился к выходу из корабля.

— Шахматы расставлены, игра начнется завтра. Кто это сказал? — И не дожидаясь ответа, Дамианидис сообщил: — Наполеон перед Бородинской битвой.

— Но он не выиграл этой битвы, — сказал Игельник.

— И не проиграл, — сказал Родчин.

* * *

Они сидели за тем же грибовидным столом.

— Ты, Борис, оказался бы в безнадежном положении, сыграй я на двадцать первом ходу конь d-4, - заявил Нус-кивала.

— Я же говорил, вы поразительно быстро достигли мастерства, — скромно сказал Игельник. — Конечно, для игрока в тун это не так сложно, но…

— Испытываю желание сыграть еще партию.

— Не возражаю, — ответил Борис.

Третью партию Нус свел вничью. Четвертую выиграл.

— О! — сказал он.

— Да, — прошептал Игельник.

— Пора переходить на «ты», — напомнил Евгений.

— Ручаюсь, я больше не проиграю, — сказал Нус.

— Так же говорил один хашурец, когда наш пастух Панжо…

— Хашурец? — перебил Евгения Нус. — Хашурец — это…

— Неподалеку от нашей деревни стоит село Хашури, — сказал Дамианидис. — С его жителями вечно происходят всякие истории. Так вот, идет пастух Панжо и видит — сидит хашурец и играет в шахматы со своей собакой. «Вах, Рапик, — говорит Панжо, — какой умный у тебя пес!» — «Какой там умный, — отмахнулся хашурец, — счет три — один в мою пользу».

Борис и Дмитрий прыснули. Нус молчал.

— Ах да, — сказал Дамианидис. — С юмором у вас неблагополучно, помню, помню.

— То, что вы называете юмором, — совершенно несерьезно. А я серьезен. Более того — предельно серьезен. В рассказанной вами истории я усматриваю пагубную тенденцию, вызывающую большие опасения. Какие же это опасения? Мне представляется, что здесь имеет место насмешка члена одной общности над членом другой общности. Никто при этом не гарантирует, что в ответ на указанную насмешку представитель оскорбленной стороны не побьет камнями обидчика. Не сеете ли вы подобным легкомыслием семена раздора? Что если другие жители села… э-э-э… Хашури возьмут в руки пращи или что там у них есть и нападут на деревню пастуха, в результате чего вспыхнет постыдное для разумных существ побоище? К ним присоединятся другие племена, селения, страны. В страшной междоусобице сгорит вся, пусть плохонькая, слабенькая, простенькая, культура вашей планеты. Как решаю подобные проблемы я. Прежде всего, на корню поражаю любые проявления легкомыслия. Никаких шуток! Быть может, я проявляю насилие, но это мудрое и целебное насилие. Я собираю всех в великое Единство и простираю на всех благотворное оберегающее действие моего несравненного ума. Да, я утверждаю, что каждая, пусть ничтожно малая… Впрочем, что я такое говорю! Ничего ничтожного у меня и быть не может. Так вот, даже самая малая крупица моего необъятного и, надо прямо сказать, необычайно мудрого мозга, мыслящего единственно верным образом, а потому всесильного, — даже самая малая его часть абсолютно серьезна.

— С грустью должен признать, — сказал Дамианидис, — что и у нас так бывало. Люди — темные, жестокие и до бесчувствия серьезные — холодно и расчетливо уничтожали друг друга. Да, в ответ на шутку могли схватиться за камень. И немало камней нашло цель, пока души людей не стали светлее, мягче. Теперь у нас принято другое: на шутку отвечать еще более тонкой шуткой. Впрочем, вам этого не понять, — заключил Евгений.

— Я способен понять все, — надменно ответил Нус.

— Хорошо, попробуем вот что. Сейчас я расскажу одну историю, не известную ни Борису, ни Дмитрию. Наблюдайте их реакцию. Если внешне она будет слабой, фиксируйте ее непосредственно в их сознании. Так вот, по нашим понятиям, разумное существо, выслушав такой рассказ, должно испытать явно выраженное положительное переживание. Не испытавший такового считался бы ущербным, неполноценным, больным.

— Я готов, — голос Нуса выражал нетерпение. — Убежден, что испытаю крайнюю степень положительного переживания. В противном случае ваше понимание разумного абсурдно, ибо, как уже было показано, я — величайший ум всех времен и пространств.

— Что ж, слушайте. — Евгений откашлялся. — Один хашурец стучится к своему соседу и кричит:

— Сосед! Ты дома?

— Нету меня, нету! — отвечает голос из-за двери.

— Как это нету, когда на крыльце стоят твои галоши?

— А у меня две пары.

Дмитрий улыбнулся. Борис издал короткий смешок.

Наступило долгое молчание.

— Хм, — сказал Нус.

— Что?

— Я действительно зарегистрировал положительные эмоции у слушателей. В то же время установить причину этого странного отклика мне не удалось. Насколько я понял, один из жителей селения Хашури вступил в речевой контакт с другим обитателем того же селения, чей дом находился в непосредственной близости от жилища первого, причем условия общения — закрытая дверь — исключали возможность зрительного восприятия друг друга участниками коммуникации. Когда второй стал отрицать свое присутствие, первый указал на несостоятельность такого отрицания, обратив внимание собеседника на тот факт, что принадлежащая второму повседневная обувь, предназначенная для ношения вне жилища в сырую погоду, обнаружена первым у порога дома, через закрытую дверь которого осуществлялось общение. В качестве контраргумента сосед выдвинул то обстоятельство, что он является владельцем еще одной пары подобной обуви, надев которую и смог покинуть дом.

— Ну да, он ушел в других галошах, — простонал Борис.

— Обращает на себя внимание, — продолжал Нус, — слабость в рассуждении первого: малозначительный факт наличия обуви заслонил собой принципиальный момент, связанный со звучанием соседского голоса, который, если судить по доступным мне вашим анатомо-физиологическим характеристикам, не может быть отделен от тела с той же легкостью, что и галоши. Все это свидетельствует о прискорбном состоянии умственного аппарата первого участника общения, да и второго тоже. Однако я не понимаю, чем объясняется столь необычное воздействие этого рассказа на эмоциональную сферу слушателей, принадлежащих к вашему виду.

— Ну вот, — сказал Дмитрий.

— Что и требовалось доказать, — добавил Дамианидис.

— Так-то, — подвел итог Борис. — А интеллект без чувства юмора — это, знаешь ли…

— Не согласен! У меня есть все основания остаться при своем убеждении. Вы просто не в состоянии постигнуть подлинные масштабы моей мудрости!

— Как-то один хашурец зажмурился сладко и говорит… — начал Евгений.

Все затихли.

— И говорит: «Судя по всему, у меня огромные запасы мозгов. Для того, чтобы ими пораскинуть, мне иногда требуется целая неделя!»

Борис и Дмитрий рассмеялись. Кивала приоткрыл рот, подождал немного и раздельно и старательно произнес:

— Хум, хум, хум.

Загрузка...