СССР™

1

Есть такой древний анекдот: мужик жалуется приятелю, что досадную оговорку утром допустил – хотел сказать жене: «Милая, налей еще кофе, пожалуйста», а сказал: «Всю жизнь ты мне, жаба, испортила».

Когда я его Эльке рассказал, она страшно обрадовалась и с тех пор раз примерно в месяц – то когда ссориться собираемся, то вовсе без повода – осведомляется, не налить ли мне кофе (которого я не пью, потому что гадость это жженая и вонючая). Ну то Элька, кто от нее чего еще ждал.

Рычев, наоборот, среагировал как правильная жена. Когда народ отсмеялся (дело было на каком-то корпоративном отмечалове, все были изнеможены, веселы и умирали над любым вытянутым пальцем), Рычев предложил выпить за правильные ответы, а потом, через полчаса уже, плюхнулся на соседний стул и спросил:

– А что, Алик, часто жалеешь, что со мной связался?

– Ах, Мак Саныч, оставьте этих страшных вопросов, – предложил я, благожелательно наблюдая за коллективным угаром и развратом.

– А если серьезно? Ты не беспокойся, я пойму.

Я вздохнул, повернулся к нему, несколько секунд соображал, потом сказал:

– Максим Александрович, во-первых, нет. Во-вторых, вы почему меня так усердно сватали? Если правду говорили, то как раз за то, что я как бы что-то соображаю и могу оценить, что хорошо, а что нет. И раз вы меня не выгнали, значит эта способность пока не отсохла. А в-третьих, себе вы, наверно, не меньше верите, и тут тоже вряд ли что изменилось. Помните, когда первый… ну, второй у нас разговор был, вы сказали, что я не пожалею? Вы же не обманули? Ну и вот.

Рычев подумал, коротко кивнул и сказал:

– Спасибо, Алик.

– Да ладно. Правду говорить…

Я познакомился с Рычевым на пятом курсе, когда все уже для себя решил. Диплом был вчерне написан в октябре, Курчанский, мой научный руководитель, убедил всю кафедру, что это готовая кандидатская, а я краса, надежда и светлое будущее кафедры, если не факультета. Умнец, красавец и просто спортсмен.

Спорт меня и сгубил. Ну, как сгубил – негаданно, от двух бортов, сбил с пути, которым я шел и который, кстати, не слишком совпадал с траекторией, прочерченной Курчанским, уже натаскивавшим меня на сдачу кандидатского минимума. Сбил на другой. Основной. Или как его трактовать (и можно ли вообще трактовать тракты)? На текущий, в общем.

Мой сэнсэй решил податься в депутаты. Не знаю, преподавательская ли лямка ключицу натерла, наехал ли невесть кто невесть как (время было такое, модно было наезжать на людей с третьим даном, волосатой рукой или иной особенностью, призванной вообще-то отпугивать недоброжелателей), позавидовал ли кому попросту. В общем, как-то вечерком в нашей общаге появилось объявление: «В 21.00 в актовом зале обладатель третьего дана кекусинкай-каратэ К. Н. Сучков проводит лекцию „Современные боевые искусства“ с демонстрацией уникальных видеоматериалов. По завершении – дискотека. Вход свободный».

Ладно, хоть видео, а не слайдов, с досадой подумал я.

Поначалу я решил, что Константин Николаевич решил вторую группу набрать для ученика какого-нибудь и, как положено учителю, в качестве подманки выставил собственную персону. Другого смысла в проведении пропагандистской акции я не обнаруживал.

Смысл оказался ничтожным. Неизвестный молодой человек с невероятно противной эспаньолкой патетично представил сэнсэя. Константин Николаевич, надо отдать ему должное, откровенно покривился, за пятнадцать минут объяснил, что такое боевые искусства, какое место в них занимает каратэ и в какой складке материнского учения таится кекусин. Показал слайды, виноват, видеоматериалы – нарезку прошлогоднего чемпионата мира в Осаке. Исходники я видел, потому компилятору оторвал бы руки. Неизвестный уродец сократил пару очень эффектных схваток, зато оставил кучу остановок поединков – на консультации с боковыми судьями, на подвязывание поясов и так далее.

К счастью, сэнсэй во время пауз рассказывал, какое боевое применение в реальных условиях может найти продемонстрированная сейчас техника. Рассказывал неплохо, хоть и бледновато. Слушали, по крайней мере, внимательно. В основном-то пареньки с первого-второго курсов собрались – кому еще каратэ в одном флаконе с дискотекой интересно. Кое-кто даже вопросы задавал. Константин Николаевич ответил на все, выжидающе помолчал, потом оглянулся на эспаньолку.

Я почувствовал, что сейчас остро пожалею о том, что пришел куда совсем не звали. Предчувствие не обмануло.

Эспаньолко сообщило:

– Дорогие друзья. На этом очень интересная лекция о таинственном и многогранном мире восточных боевых искусств окончена. Давайте поблагодарим Константина Николаевича, который приготовил нам такой приятный подарок. Через несколько минут в этом зале начнется дискотека. А все желающие поблагодарить уважаемого мастера за интересный рассказ смогут вон в том углу, где, видите, уже установлен стол, поставить свои подписи в списке членов инициативной группы по выдвижению Сучкова Константина Николаевича в депутаты гордумы. Надеюсь, свои паспортные данные все помнят?

– Оба-це, – громко сказал кто-то. – В члены попали.

Эспаньолка укоризненно развел руками. Сэнсэй быстро осмотрел публику и уставился в пол. Сил моих терпеть это не было. Я спрыгнул с подоконника и пошел к столу. Поставил подпись и ушел в комнату.

В принципе, зря переживал: дальше все было менее позорно. Ребята рассказали, что эспаньолка честно завел шарманку и напоминал о себе только нечастыми кличами: «Все желающие подписались? Спасибо за поддержку!» Примерно через час он включился последний раз, сообщил, что, к сожалению, нужного числа подписей собрать не удалось, так что мировая революция, как говорится, отменяется, – а теперь дискотека.

Тут, рассказывал второкурсник Виталя, я даже усовестился, что подпись не поставил. Тем более что каратила этот не сразу свернулся, а еще минут сорок дал нам отдохнуть. Неплохой, в общем, мужик оказался. А мы его прокинули, сказал Виталя и перешел к повествованию о приключенческих проводах одной там кудрявенькой.

На следующее утро я вместо лекций отправился в школу бизнеса, где сэнсэй в свободное от тренировок и яркой политической жизни время учил будущих манагеров японскому. Я дождался конца лекции, подошел к сэнсэю и без обиняков сказал ему, что есть два варианта ведения кампаний. Первый позволяет растратить – или отмыть, это кому как нравится, – любое количество денег при совершенно произвольном результате. Второй не гарантирует ничего, кроме одного: стыдно за себя не будет. Константин Николаевич, я готов помочь вам со вторым вариантом. Я очень хочу вам помочь. Хорошо, помолчав, сказал сэнсэй. Спасибо, Алик. Тогда, Константин Николаевич, выгоните этого деятеля с бородой. Да это племянник мой, Олежка, – тоже помочь вызвался. Я слегка смутился, но не отступил: пусть деньгами или там советами помогает. Эспаньолки не канают, понты тем более.

Выборы мы проиграли. Стыдно не было ни мне, ни сэнсэю. Никому из команды. Мы на голом энтузиазме и полутора рублях сколотили вполне конкурентоспособную команду, без шороха прошли весь документарный цикл – это уже мои навыки пригодились, – отразили несколько наскоков конкурентов – ну это как два пальца, я вообще предлагал их пиарщикам премию выписать. Да чего там говорить – мы вторыми к финишу пришли. Это из восьми кандидатов, между прочим. С двухкратным отставанием от победителя, правда. Но к чему упираться в детали?

Я на отвальной так и сказал сэнсэю: Константин Николаевич, следующие выборы мы возьмем. Лиха беда начало, опыт есть, ресурсы подтянутся – вы засветились, люди уже интересуются, вкладывать хотят… Сэнсэй руки поднял и сказал: Алик, родной, спасибо. С меня хватит. Ребята… Ребята, два слова скажу. Ямэ! – рявкнул я. Ребята, вы красавцы, сказал сэнсэй, подняв пузырящийся пластмассовый стакан. Вы сделали куда больше, чем я, – и вы меня чуть было совсем другим существом не сделали. Я счастлив, что у меня такие друзья. Я счастлив, что я не проскочил в это кресло. Было бы кошмарно победить ровно в тот момент, когда понял, что ненавидишь итоги победы и вообще класс победителей. Ребята, мне сорок три года, и я только сейчас, когда сам прошел сквозь мясорубку, понял, что все эти люди – все, кто из мясорубки выбрался, – это люди с большой язвой в голове. Вот здесь. Он постучал по лбу. За глазами, за ушами. И эту язву они наработали и туда подсадили добровольно, старательно. Выбрали, одно слово… В общем, теперь я скорее монархист, чем демократ. А поскольку происхожу не из графьев, а из потомственных крепостных, надежды на процветание в милом мне направлении не имею. Так что с политикой покончено. За это и выпьем. Ура.

Ура, рявкнули мы, выпили и разошлись, пообещав созваниваться и в гости ходить.

Не созванивались, конечно.

А гость пришел. С помпой.

Завкаф прискакал на лекцию по семейному праву, пока мы не успели разбежаться, и сообщил, что в 15.00 просит пять человек – он назвал фамилии, в том числе мою, – подойти на кафедру. «А что такое?» – возмущенно вскричали перечисленные. «Это в ваших интересах», – сообщил Андреич, улыбнулся, как Оле-Лукойе, и скрылся.

Ни классической формулировки, ни такой же улыбки мы не боялись со второго курса, но были тем не менее заинтригованы. На кафедру, ясное дело, явились.

Завкаф встретил нас лично, проводил в свой кабинет. Там, за гостевым столом, сидел серьезный, как всегда, Рычев.

Я шел последним и имел шанс незаметно смыться или громко покачать права. Но чуть растерялся – да и обстановка не слишком располагала. Я запнулся на пороге, секунду помедлил и повиновался мягкому завкафовскому подпихиванию в локоть.

Раскидав нас по принесенным с кафедры сиденьям и убедившись, что чаю решительно никто не хочет, завкаф сообщил:

– Позвольте вам представить – Максим Александрович Рычев, заместитель генерального директора концерна «Проммаш». Максим Александрович, это вот наши лучшие пятикурсники.

Лучшие пятикурсники, я заметил краем глаза, коротко переглянулись и подавили смешки. Почти каждого из нас Андреич в последние год-два характеризовал принципиально иными выражениями. Ленка Казакова вдумчиво стреляла глазками. Я не переглядывался, не хихикал и не стрелял. Я рассматривал Максима Александровича Рычева, большого человека, заместителя гендира оборонно-нефтяного мегаконцерна и депутата гордумы по нашему округу.

Рычев некоторое время меня не замечал, потом-таки зафиксировал контакт, выждал пару секунд и серьезно кивнул. Стало неловко.

Завкаф тем временем закончил гимн нашим достоинствам и рычевским преимуществам, предложил уважаемому гостю самому все объяснить и упорхнул за свой стол.

Рычев, кивнув, весомо – в своей манере, так подкупавшей избирателя, – поблагодарил нас за то, что откликнулись на просьбу о встрече (никто не стал уточнять, что просьбы особо не было), отметил, что эта отзывчивость тем ценнее, что он, Рычев, в отличие от многих, понимает, какую нагрузку тянет студент, особенно на выпускном курсе. Я понимаю, что вы завершаете работу над дипломами. И это не дежурные сборники рефератов из интернета, а серьезные работы с солидным потенциалом – так меня заверили знающие люди (кивок в сторону завкафа, встречный любезный кивок, всеобщая благостность и взаимное удовлетворение). Я знаю, что многие из вас умудряются вести практическую работу – кто-то в рамках выбранной специальности, кто-то за ее пределами – и добиваются впечатляющих результатов (игнорирование моего сектора, мои встречные холодность и сдержанность). Я догадываюсь, что каждый из вас уже выбрал место своей работы по окончании университета. И если не у каждого, то у большинства имеется полуофициальный… (А то и официальный, ляпнул Аркашка Ткач, которому по данному вопросу лучше было бы отмолчаться, но этого делать он не умел.)…А то и официальный предварительный контракт.

Тем не менее я пришел сюда, чтобы обратить ваше внимание на новое предложение. Мое предложение. Я понимаю, что демонстрирую, возможно, излишнюю самонадеянность и уж точно опаздываю против возможных конкурентов (внимательный взгляд на Ткача, тот мужественно молчит, – правда, для этого ему приходится с силой упереться челюстью в ладонь, а локтем – в колено). Меня, я надеюсь, извиняют два обстоятельства. Во-первых, репутация концерна, который я представляю. Я полагаю, с моей стороны не будет самонадеянным утверждать, что предложение о сотрудничестве, исходящее от «Проммаша», не зазорно рассмотреть любому здравомыслящему человеку, кем бы он ни был. Я думаю, это совсем не спорный вопрос.

Никто и не спорил.

Во-вторых, именно сейчас наш концерн готовится к расширению и диверсификации своей деятельности. На новых участках понадобятся новые люди – в том числе и в первую очередь специалисты по гражданскому, предпринимательскому и международному частному праву. Поэтому я попросил Георгия Андреевича познакомить меня с лучшими, как уже было отмечено, представителями как раз вашей группы.

Ребята зашевелились, в основном вешая на лица кривые ухмылки, которые должны были обозначить профессиональный цинизм и показать Рычеву, что он действительно имеет дело не с сопляками какими неумелыми, а с прожженными акулами юриспруденции, умеющими отличить грубую лесть от тонкой и обе эти разновидности вывернуть сетью, каковая будет наброшена на собеседника и позволит его обездвижить, сварить и выесть в нем самые вкусные места. Но я-то видел – купил их Рычев, со всеми их багровеющими дипломами, недописанными кандидатскими и нежными потрохами. И меня бы купил, кабы я, подобно Валентину Мизандари в изложении Рубена Хачикяна, не испытывал такую сильную личную неприязнь к потерпевшему. Впрочем, потерпевшим Рычев никак не был. Но и я не был Мимино, способным мертво молчать, гордо отворачивая горбатый нос от надвигавшейся судьбы. Я, напротив, собирался встать, сказать, что очень польщен и все такое, но, к сожалению, полностью ангажирован и вообще дурак – так что сам, начальник, подбирай колер и сам крась, а меня нету.

Я уже вставать начал, когда Рычев опять поймал мой взгляд – к чему я совсем не стремился. И не то чтобы он умоляюще посмотрел на меня. Или понимающе. Или там снисходительно. Но как-то посмотрел – так, что я сел, решив потерпеть еще немного. Как бы для того, чтобы не расстраивать завкафа – хороший он старик, если честно-то. Но слушать я не нанимался. И любезничать тоже.

Вот и не слушал – как Рычев обстоятельно, делая пометки в блокноте, знакомился с лучшими представителями, а те либо распускали хвост букетом стоевровых бумажек, либо, напротив, ударялись в словесно-мимическую аскезу. Например, Ткач и, например, Казакова дали образцовую студенческую пару из китайского научпопфильма времен культурной революции. Вдумчиво так отвечали. Взвешенно. Солидно. Ленка даже от вопросов воздержалась.

Завкаф откровенно сиял.

Свою модель поведения я никак собрать не мог. Хамить было глупо, беседовать – противно. Что делать, личная неприязнь. Ладно, решил я, дойдет до меня очередь – решим.

Очередь не дошла. На втором получасе встречи, когда накопившуюся в кабинете завкафа атмосферу можно было бутилировать и продавать Совбезу ООН в качестве стимулятора каких-нибудь палестино-израильских переговоров, Рычев, уточнив у Леши Устымчика, действительно ли тот не хочет связывать судьбу с юруправлением Совета Федерации, в котором проходил стажировку полгода назад, посмотрел на часы и все в той же засушенной манере сообщил, что, дорогие коллеги, я, оказывается, отобрал у вас уже много времени. Я очень вам благодарен и надеюсь, что в течение недели-двух вы сформируете свое отношение к возможному сотрудничеству с «Проммашем». Двадцать восьмого я еще раз подъеду, по ходу мы определимся, будет ли это встреча в том же кругу или отдельные беседы. Тогда же, очевидно, я смогу сказать что-то более определенное относительно нашего предложения. Пока, вы заметили, речь идет только о знакомстве. Надеюсь, оно получилось взаимоприятным. Всего вам доброго.

Я встал вместе со всеми, ощущая острое недоумение, быстро возгонявшееся в раздражение. Карлсон что, хуже щенка? Это что, такая тонкая месть Рычева за мои левые взгляды?

Озвучить свой вопрос я не успел. Рычев сказал:

– Алик, мы только с вами не успели познакомиться. А мне бы этого очень хотелось. Вы куда после занятий собирались? Ничего, если бы я вас довез, а по дороге мы бы смогли поговорить?

Лучшие представители застыли в дверях. Ткач сказал: «Bay».

– Спасибо вам огромное, Максим Александрович, мне на метро удобнее, – сказал я.

Раздражение, между прочим, сразу улеглось – слаб все-таки человек и непоследователен.

– Жаль, – сказал Рычев. – Ну что ж, всего вам доброго.

– Дурак ты, Камалов, – сказала Казакова вполголоса и вышла.

Я направился к двери, кивнув в сторону, в которой Рычев паковал дорогой портфель, а Андреич растерянно водил взглядом по студентам и гостю. Сразу выйти мне не удалось: в двери задержался Аркашка. Вместо того чтобы посторониться, он попытался постучать мне костяшками пальцев по макушке. Я уклонился и едва не дал ему по ребрам. Замешкался, давя святой порыв, и позволил завкафу собраться с мыслями.

– Алик, – сказал он, – Максим Александрович вас чем-нибудь обидел?

Я развернулся, открыл рот, закрыл его, подумал и нехотя сказал:

– Ну, этого я не могу сказать.

– Но тогда… Ткач, у вас есть вопросы?

Аркашка с готовностью кивнул. Его рыжие глазки разгорались, как хвоя от дыхания заправленного геолога.

– Хорошо. Подождите, пожалуйста, за дверью. Я освобожусь через десять минут.

Ткач заворочался у косяка, показывая, что уже уходит.

– Аркадий, – сказал завкаф.

Аркашка пробурчал что-то и вышел, притворив дверь.

– Поплотнее, пожалуйста. Вот так, спасибо. Алик, вы знаете, я хоть и являюсь представителем старой формации, это мягко говоря, но никогда не лезу в личные дела других, особенно если речь идет о студентах. Но в данном случае мне представляется, что ваша реакция и в особенности, вы уж извините, ваш тон…

– Георгий Андреевич, – деликатно попытался оборвать его Рычев. – Георг… Георгий Андреевич…

Не сразу, но попытки с четвертой-пятой ему удалось пробиться сквозь скворчание завкафа на тему «Даже если оставить в стороне вопросы возможного трудоустройства… Это мой пока кабинет, и я не давал оснований… Вы же юрист, в конце концов…» Разошелся старик.

Меня так подкосило, что я не среагировал на пургу, которую немедля понес Рычев. Он сообщил завкафу, что сам, мол, виноват. У некоторых групп молодежи, сказал он, предложение проехаться в машине считается оскорбительным. Не знаю уж почему, но это такой устойчивый оборот, едва ли не инвективный. Так что Алик имел все основания отреагировать на мои неосторожные слова максимально резко. Тем, что этого не случилось, мы обязаны, очевидно, хорошей юридической выучке Алика. Одним словом, это я должен просить прощения.

Рычев шагнул ко мне, протянул руку и сказал:

– Приношу извинения.

Я поспешно выскочил из оторопелого состояния – не знаю только, целиком или нет, – поспешно же пожал руку и сказал:

– Охотно принимаю и в свою очередь прошу прощения за резкость тона.

Если взрослый дядя ваньку валяет, юному студенту сам бог велел. Рычев, конечно, наврал. Не было никакого оскорбительного смысла в его словах. Не было устойчивого оскорбительного выражения, связанного с катанием на машине. Не было слоев молодежи, по которым эти оскорбительные выражения растекались. Если вдуматься, у молодежи и слоев не было – что она, пирог, что ли?

Но вдумываться я не собирался. Рычев бутафорил явно для того, чтобы успокоить Андреича. Я в этом был заинтересован не меньше – блин, мне еще как минимум диплом получать, я про прочее молчу, поэтому буффонаду решил поддерживать.

Из сил выбиваться не пришлось. Завкаф поизучал нас немного, потом решил не лезть в потемки и сказал:

– Вот и хорошо.

Вышел из-за стола и засеменил к нам, протягивая руку. Я испугался, что сейчас придется, подобно мушкетерам или волейболистам, организовывать дружеский сэндвич из ладоней. Но он, оказывается, с Рычевым прощался. Ну мне под сурдину тоже честь выпала.

По завершении церемонии, подведя нас к двери, завкаф осведомился:

– Максим Александрович, Алик, все в порядке? Моя помощь не нужна?

– Георгий Андреевич, что вы. Вы и без того очень сильно помогли. Сильные ребята, в самом деле. И девочка – красивая, а умница, удивительно… Я думаю, в конце месяца мы со всеми уже на предметные отношения выйдем. А с Аликом, надеюсь, сейчас стартовые позиции определим.

– Пока катаемся, – предположил я.

Завкаф крякнул. Рычев вежливо улыбнулся.

– Ой, простите ради бога, – испугался я. – Я не дразнюсь. Просто некоторые слои молодежи, другие, таким устойчивым выражением позитивные ожидания обозначают.

– Всего вам доброго, Максим Александрович, – сказал завкаф, решив, что меня на сегодня с него хватит.

Я выскользнул за дверь.

Там никто не караулил: Аркашка, не придумав, видать, вопроса Андреичу, благоразумно смотался. Это было мудро, стало быть, нехарактерно для Аркашки. Я решил быть не менее мудрым, но свалить не успел. Рычев явился из кабинета завкафа и окликнул:

– Алик, можно вас на полминуты?

Я выразительно задрал левый рукав свитера и сказал, не отрывая взгляда от часов:

– Конечно.

– Алик, вы искренне сказали, что ничего не имеете против меня? – Рычев был финансист, титан и стоик в одном Хуго Боссе.

– Конечно.

– А чего дерзите тогда? Я, ей-богу, несколько разочарован.

Я намеревался коротко ответить, но Рычев продолжил:

– Сучков сказал: «Алик серьезный парень, с ним и говорить, и работать приятно». А мне неприятно пока, вы уж извините.

Я опустил руку.

– Конечно, я встретился с Константином Николаевичем, – сказал Рычев. – Иначе встреча с вами для меня не представлялась возможной – как я могу вмешиваться в отношения внутри другой команды? И Константин Николаевич, мне так показалось, очень обрадовался. Он, по-моему, к вам очень хорошо относится. Вы к нему, очевидно, тоже, но как-то по-детсадовски, вы уж простите.

– Я понял, – просипел я, откашлялся и решительно сказал: – Прошу прощения, Максим Александрович. Я действительно слишком увлекся. Будем считать, что теперь вам должен. Располагайте мной, готов ответить на любые вопросы.

– Так. Во-первых, Алик, большая просьба: давайте не будем заниматься самопожертвованием. Мы реально можем оказаться полезными друг другу, у меня большие планы связаны с вашими талантами и способом мышления. Вам, я надеюсь, эти планы могут указать хорошую перспективу. В общем, речь о профессиональных отношениях. Так что большая просьба: забудьте про самурайство. Договорились? Прекрасно. Во-вторых, мне действительно надо ехать, я уже практически опоздал, а это мне несвойственно. Поэтому я идею с подбросом вас до указанной точки отзываю и выдвигаю альтернативную. Как вы смотрите на то, чтобы встретиться в половине девятого, скажем, в «Туйдыме»? У меня будет час с небольшим, я думаю, хватит для ответов и на мои вопросы, и на ваши. Согласны?

– Конечно, – сказал я.

«Туйдым» находился на Кравченко, неподалеку от нашей общаги. Ресторан был совсем не элитным, но для студентов все равно почти неподъемным. Я там был всего раз, чисто из-за названия (Tuydım по-татарски «наелся»), ну и одной там надо было пыль в глаза метнуть.

Рычев, я думаю, иных целей добивался – иначе выбрал бы заведение с большей помпой. «Туйдым» был хорош для бесед – долгих, вдумчивых – и чтобы не отвлекали ни музыка, ни обслуга, ни соседи, ни кухня. Вкусно, но без фанатизма. Умеренность и аккуратность.

Я пришел на пять минут раньше срока. Не хотел этой беседы, помимо прочего, и потому, что не ждал ничего хорошего от общения с человеком, который за неполный час заставил меня раз пять впадать в неловкость и стыд. Но обещал ведь. Оставалось надеяться, что Рычев опоздает хотя бы минут на десять. И я смогу сбежать, с чистой совестью и под веселый плеск желудочного сока, да еще объясню всем желающим: «Ему же несвойственно опаздывать, значит что-то серьезное случилось. Эх, а я даже не поужинал, раз в ресторан идти».

Зря надеялся – Рычев уже ждал меня у порога. Пожал руку, предложил пройти, указал на гардероб, спросил, устраивает ли вон тот столик, или лучше туда сядем. Да куда угодно, сказал я, пытаясь сообразить, а где, собственно, рычевский телохранитель, полагавшийся ему по должности. В ресторан вместе с нами никто не входил, в зале сидели несколько пар и компаний, но все поодаль от указанных Рычевым столов. Видать, нарушает инструкции, посвященные технике безопасности, решил я, отринул чужие заботы и направился к указанному столу. К счастью, не к тому, за которым мы с Ленкой сидели. Ну да, Казаковой. Это, кстати, к делу не относится.

Я прислушался к рекомендации Рычева и заказал каре ягненка с креветочным салатом, он взял то же самое и нефильтрованное пиво. Я попросил чаю, улыбнулся официантке в расшитой одежде и решительно повернулся к Рычеву. Он не стал тянуть:

– Алик, возвращаясь… Кстати, удобно вас так называть? Я ведь за Константином Николаевичем и Георгием Андреевичем повторяю.

– Нормально. Полное имя Галиакбар. Папа выпендрился, в честь деда назвал. Получился почти такой классик татарского театра. Только дед всю дорогу в татарской деревне жил, классик – в Казани вроде, а мы-то – в русских городах. Целиком имя вообще выговорить страшно, как новости интифады получаются. До Гали или Акбара сокращать не получается: одно женским считают, второе не то собачьим, не то вообще молитвой. Галькой пытались называть… В общем, такой паллиатив сложился. Тоже не самый удачный, конечно.

– Почему? – удивился Рычев.

– Аликами же некоторые слои молодежи алкоголиков зовут. Алик, синий…

– Не знал. Понимаете, Галиакбар, я Казанское суворовское окончил и три года провел в арабских странах…

– Я помню.

– Ах да, конечно. Ну и вот, мне не составит решительно никакого труда звать вас полным именем.

Я пожал плечами и сказал:

– Да я сам к нему непривычный. Но, в общем, как вам удобнее. Мне-то все равно.

Принесли салаты. Я начал есть. Оказалось вполне. Рычев поворошил креветок вилкой и продолжил:

– Хорошо. К делу. Возвращаясь к нашему разговору: Алик, скажите, я правильно понимаю, что ваша неприязнь к моей персоне связана с тем, что и вы, и я участвовали в последних выборах? Только с этим?

– Ну да.

– А чем мы вам так не угодили? Мы вас подставляли? Мы вели борьбу грязными методами? Мы неуважительно отзывались о Константине Николаевиче?

– «Не напорись на сучок», – процитировал я.

– Вы всерьез думаете, что это наша кампания? Весь комплект наш – и сучок, и «Не попадись на рычок» тоже?

– Ну, мало ли. У вас пиарщики мудрые. Может, решили бить своих, чтобы чужие боялись. Может, решили, что всякий скандал хорош.

– Ну, тогда я с равными основаниями могу и вас подозревать в организации фамильных этих игр. Не так ли?

Я пожал плечами. Крыть было нечем и предъявлять по большому счету нечего.

– Пиарщики – это да, это песня. Я бы, поверьте, без них обошелся. Легко. Но, сказали, надо играть по правилам. Вот и играли. Что делать, если не я их пока устанавливаю. Налетели мародеры, фонды осваивать. А я только успевал их подтормаживать, чтобы совсем Заксенхаузен конкурентам не устраивали. Честно говоря, мы вас поначалу за конкурентов и не держали. До того, как вы про Курилы не придумали. Прямо скажу, и спецы мои это подтвердили: Курильские острова – это хороший ход был.

Я скромно промолчал. Курильские острова были очень хорошим ходом, сделавшим нам примерно половину кассы.

– Ну, тут мы внимание на Сучкова уже обратили, стали тактику с его учетом строить. Так и не просчитали ведь. Я ждал, честно говоря, что ваш босс будет камни головой разбивать, хвастать, что с Уэсибой каким-нибудь вот так вот сакэ пил, про японские инвестиции в округ рассказывать. Мы к этому мощно подготовились. И обманулись. Вы, Алик, не представляете, сколько у моих орлов гэгов на этот счет пропало.

– Ну, я не заметил, чтобы у вас так сильно хохмы насчет каратистов пропали.

– Эт-то вы просто не знаете, – мечтательно сказал Рычев.

Принесли горячее. Я попробовал, тут же забылся и воткнулся в каре чуть ли не лицом. Рычев понаблюдал за мной с удовлетворением, счел, видать, что я уже подобрел, и сказал:

– Алик, значит, мы можем констатировать, что неприязненное отношение ко мне объясняется не моим гнусным поведением и даже не издержками политической борьбы, в ходе которой мы сожгли некие мосты вокруг себя, а тем, что мы с вами некогда принадлежали к конкурирующим командам?

– Да.

– Прелестно. Кроме того, мы можем констатировать, что мосты мы реально не сожгли, и потому можем говорить как благоразумные и профессиональные люди?

Я быстро дожевал, проглотил и взмолился:

– Максим Александрович, ну я еще раз прошу прощения. Вспылил, был неправ, больше не повторится. Вы мне дальше диспозицию не объясняйте, пожалуйста, мне от этого позорно и для желудка вредно. Я уже готов ответить на более сложные и, скажем так, конструктивные вопросы и готов обсуждать предложения. Предлагаю приступить к существу.

– Хорошо, – сказал Рычев и приступил: – Алик, вы ведь уже решили проблему трудоустройства после университета?

– В какой-то степени.

– А где, если не секрет?

Я коротко объяснил.

– Это облегчает положение. Я хочу перебить предложение, которое вам сделала кафедра, и предлагаю работу – высокооплачиваемую, по специальности, очень перспективную. Она позволит не только сразу достойно и не поджимаясь существовать самому, но и содержать семью, а также помогать родителям. Семьи, я так понимаю, пока нет, но родители, надеюсь…

– Давайте не будем об этом, – решительно сказал я.

– Почему? Ну хорошо, не будем. Тогда давайте о другом. Прикинем. Кандидатская, при самом благополучном раскладе, – это пара лет. Все это время работать на кафедре, за зарплату, величина которой вам известна куда лучше, чем мне, и в любом случае близка к отрицательной. А подрабатывать как? Практика постоянная – это вряд ли. Экспертный статус не прокормит. Выборами вряд ли получится, да и собачье это дело, озверяет оно. Публицистикой – на первых порах тоже вряд ли выйдет, а если и выйдет, есть опасность научный потенциал исписать. И главное – потом-то что? До профессора расти? Я дико извиняюсь.

Но это я, пожалуй, напрасно говорю. Давайте лучше сразу обозначу два аспекта, которые могут показаться вам существенными. Во-первых, мы не помешаем, напротив, создадим все условия для того, чтобы вы защитили кандидатскую и при желании пошли дальше. Ваша степень для нас будет едва ли не важнее, чем для вас. Во-вторых, Георгий Андреевич совершенно не возражает против того, чтобы вы приняли наше предложение. Во все детали в беседе с ним я вдаваться не стал, но в целом дискурс обозначил. Он одобрил.

– О как! – сказал я, оторвавшись от растерзанного ягненка. – Без меня меня женили. А хоть в детали посвятите?

– В случае вашего согласия – безусловно. До тех пор – нет. Эксклюзивный проект, вы уж извините. Раньше времени светить совсем без файды.

Я поднял брови, потом хихикнул, сообразив, что не ослышался и имеется в виду именно fayda – «польза» по-татарски.

– Респект, – сказал я. – Сами придумали?

– Да что вы, у нас это устойчивое выражение было. И еще: «ха-азер!» Правильно?

– Ну, в какой-то мере – как бы прямой аналог «щазз». Да я ж в Казани и не был, можно считать. Вы хоть намекните про проект, а?

– Ох, Алик.

– Ну интересно же. Вы что, решили департамент по продаже термоядерных технологий создать и вам туда юристы-смертники понадобились, для переговоров с персами?

– Алик, вы на какую тему диплом пишете?

– «Обеспечение соблюдения авторского права при использовании государственных, национальных и субнациональных наименований в гражданском и хозяйственном обороте». Коряво, да, зато более-менее корректно.

– Разве это имеет отношение к продаже оружия или к персам?

– А разве «Проммаш» занимается национальным брендингом?

– А разве я не сказал, что мы готовимся к диверсификации?

– А вы точно в арабских странах, а не в Израиле три года мариновались?

Рычев, к счастью, засмеялся. Ну, в своей манере – растянул складки, идущие от крыльев носа, и произвел некий звук.

– Серьезно, Максим Александрович. Вы будете брать роялти с латиносов за то, что они российский флаг с фюзеляжей истребителей решат не стирать?

– Хорошая идея. Алик, в вас действительно есть потенциал.

– Хо-хо. Я и не старый еще. То есть работа будет все-таки в рамках «Проммаша»?

– На первых порах – да. Но затем я рассчитываю, что при вашем участии будет создана новая структура, на которую лично я, честно говоря, возлагаю огромные надежды. И это не только бизнес-надежды. Это с будущим связано. Нашим будущим, Алик, вашим, ваших близких и родных, и далеких. Это если без деталей. В общем, для меня и для моих единомышленников это дело всей жизни. Это не торговля железками или электроникой. Это очень серьезно. Я вижу, вы человек думающий и болеющий за страну. И это такой шанс, понимаете… В общем, я обещаю – вы не пожалеете. Так что, Алик, как вы смотрите на такое предложение?

– Лестно, конечно. Непонятно, честно говоря, но очень лестно, Максим Александрович. Но понимаете…

– Стоп, Алик. Я все понял. Давайте так. Пока мы фиксируем потепление взаимоотношений и позитивный настрой. Расходимся, а двадцать восьмого, когда я снова с ребятами говорю, возвращаемся к теме.

– А ребят тоже в эксклюзивный проект?

– Нет, что вы. С ними проще: административный департамент расширяется, в юротделе несколько вакансий возникло – а мы предпочитаем людей со студенческой скамьи брать. Дело-то такое, госважности, сами понимаете. Вот меня и попросили в качестве рекрутера выступить, раз все равно с вами…

– A why, как говорится, me? Чем я такой особенный?

– Так очевидно же. Во-первых, ваша специализация и тема научной работы. Она магистральная для нас. Во-вторых, опыт практической деятельности – короткий, но очень впечатляющий. Вы не учитываете, Алик, какую роль сыграло то, что вы именно с Сучковым дебютировали. Только из-за того, что у вас такая компашка кимоношников сложилась, непрозрачная снаружи, вы не засветились на рынке. Будь вы в штабе любого другого кандидата, самого занюханного, вокруг вас уже пять хэдхантеров хороводы водили бы. Условия бы предлагали, все такое. На всякий случай, если они таки возникнут: наши условия лучше.

– Насколько лучше-то? – не выдержал я. – Хоть эти детали обрисуйте.

– А! Ну это просто: сразу оклад полторы тысячи чистыми и жилье, через полтора-два года – квартира в Москве. Она остается за вами независимо от того, в какой точке России или мира вам придется работать дальше. Плюс полный соцпакет.

Я даже не стал спрашивать, какие точки мира грозят, едят ли там шатенов, что такое соцпакет и будут ли перечисленные условия прописаны в контракте. Я сказал:

– Максим Александрович, не надо ждать двадцать восьмого. Я, может, разочарую вас, но я согласен. Здесь и сейчас.

Рычев с шумом выдохнул и сказал:

– Алик, нельзя же так пугать. Я сперва подумал, что вы отказываетесь.

– Максим Александрович, вы просто не с того начали. Извините, ради бога, но вы, видимо, давно не жили в общежитии или на съемной квартире.

Рычев подумал и сказал:

– Да. Видимо, да. Тогда без затей – послезавтра… Нет, даже завтра, если получится, я вас с одним человеком познакомлю – сразу и начнем. Да. А ведь прав Булгаков, да, Алик?

– Что черта героем сделал? Правду говорить легко и приятно, – подтвердил я. – Максим Александрович, так как насчет деталей? Или сначала надо где-нибудь кровью расписаться?

– Да нет, не надо. А проект, если в двух словах, незамысловатый. Называется «Советский Союз».

2

Сергей давно усвоил, что при встрече с автором афоризма «На работу как на праздник» надо сразу проводить двойку «солнечное сплетение – подбородок». Но в это утро он бы только потрепал лицемерного подлеца по прыщавой щеке и отправил жить дальше.

Любимый город наконец отмылся от весенних чудес и оказался чистым, свежим и ярким. И особенно родным – после каталонских-то выкрутас.

А любовью, оказывается, тоже можно объесться. И найти в пресыщении новый уровень счастья.

Проснуться, не отойдя от нежности, сменившей привкус в родном доме, открыть глаза в желтое солнце, ощутить мягкий Маринкин поцелуй и запах кофе – елки зеленые, как я ее люблю! Позавтракать в постели по заведенному в Гишпании обычаю – правильно, пересадим все ценное в наши грязи, – несуетливо собраться, выйти в любимый город. К накопившимся делам. Без меня там, поди, смрад и полумрак, все заскорузло и уткнулось носом в паутину.

Чертовски хотелось работать.

Дорога была шоколадной, идиоты куда-то делись, уступив эконишу взаимно вежливым водителям, офис сиял, сотрудники тоже. Коммунизм, блин.

Наташка залучилась, полезла целоваться, попросила разрешения позвонить Мариночке, чтобы она все рассказала. А нам-то что рассказывать? Все спокойно, без эксцессов. Валя только Дорофеев сегодня несколько раз уже заглядывал, просил предупредить, как только вы появитесь. Но он вообще помутнел как-то, пока вас не было, зайдет, потопчется и уходит. Медвежонок. Ну да, конечно, подождет. А больше ничего. Да, все замы на месте, только Комаров в отпуске. Хорошо, всех к трем часам приглашу.

В кабинете было чистенько, стояли свежие цветы – ну Наташка, – а под ними лежал ворох открыток и телеграмм.

Сергей плюхнулся в кресло, покачался, рассеянно улыбаясь, дотянулся до вороха и стал по одному выдергивать и читать плотные листки, похожие на мультипликационных бабочек. Совсем разулыбался, когда ожил селектор.

– Сергей Владимирович, вас из Москвы спрашивают, – сказала Наташа.

– Агафонов, что ли? Давай.

– Нет, из ЗАО «Союз» какого-то, Корниенко Николай Иванович.

– О, считай, коллеги. Все равно давай, – сказал Сергей, поднимая трубку.

Он решил, что москвич представляет какую-нибудь дочку «Союзторга», под маркой которого работала собственная компания Сергея. Решение оказалось до обидного неверным.

– Сергей Владимирович, добрый день. Моя фамилия Корниенко, я представляю ЗАО «Союз».

Голос у Корниенко был несолидно высоким. Сергей подумал, что Наташа все-таки молодец – сразу указала на то, что звонящий – Николай Иваныч, а то бы блукал я минут десять в вопросах половой идентификации.

– Да я понял, спасибо. Вам Агафонов подсказал?..

– Ну, в какой-то мере. Скажите, пожалуйста, Сергей Владимирович, вы получили наше письмо?

– Какое?

– Письмо ЗАО «Союз», посвященное проблемам использования юридически защищенного номинатива, – терпеливо сказал Корниенко.

– Да нет вроде. А когда вы отправляли?

– Мы, Сергей Владимирович, отправляли письмо с уведомлением в конце прошлого месяца и уже получили уведомление о получении.

– А, ну тогда пришло, конечно. Странно, что я не видел. О чем там хоть, напомните вкратце.

– Там юридический вопрос…

– Все, понял, – перебил Сергей. – Было какое-то письмо, моя… мой секретарь его сразу юристам спихнул. Я же сам не юрист, понимаете?

– И каково решение вашего юриста?

– А что юрист, юрист решений не принимает. Решение-то я принимаю, понимаете? А он советует.

– И что он посоветовал? – Кажется, Корниенко совершенно не умел возмущаться и не велся на мотание бычьего хвоста.

– Да не знаю еще. Он не докладывал пока.

– Хорошо. Сергей Владимирович, я возьму на себя смелость указать на то, что мой доверитель предложил вам решить возникшую проблему во внесудебном порядке и выделил для этого один календарный месяц.

– Се-екундочку! – пропел Сергей, вставая, но Корниенко продолжал нудным донельзя тоном:

– Моему доверителю представляется, что это вполне достаточное время для того, чтобы, как минимум, сверить позиции. Мой доверитель исходил из того, что любой добросовестный контрагент, обнаружив, что вольно или невольно нарушил юридически защищенные права третьего лица, поспешит исправить создавшуюся ситуацию.

– Так. Николай Иваныч…

– Если этого не происходит, можно говорить либо о недобросовестности, либо о легкомысленности собеседника. Моего доверителя, по его собственному выражению, не колышет, с чем именно мы имеем дело в каждом конкретном случае.

– Да в каком случае, ё-мое? – воскликнул Сергей, мгновенно вспотев.

– Поэтому я вынужден уведомить вас, что ЗАО «Союз», обладающее исключительными правами на коммерческое использование устойчивого сочетания «Советский Союз», а также производных от него, на территории Российской Федерации и за ее пределами, направляет в московский арбитраж иск к ООО «Союзторг-Восток» с требованием прекратить контрафактное использование чужой торговой марки и компенсировать ущерб, нанесенный действиями вашей компании.

– И какой ущерб? – поинтересовался Сергей, сев и откинувшись на спинку кресла. Холодная рубашка неровно прилипла к спине.

– Сергей Владимирович, вы действительно даже не заглянули в письмо?

– Да говорю же вам – нет. Я, между прочим, женился три недели назад, мне вообще…

– Мои поздравления и, наверное, соболезнования.

– Хамить не надо.

– Я не хамлю, Сергей Владимирович. В самом деле, почитайте наше обращение, там все написано. Копия иска придет вам, думаю, через день-два. Всего вам доброго.

– Стоп. Слушайте, как вас там, Корниенко. Я сейчас письмо посмотрю и перезвоню вам. Номер только скажите.

– Сергей Владимирович, вы все найдете в письме. Успехов вам.

И положил трубку.

Сергей подержал свою в руке, подумал и, не отрывая согревшейся спины от кресла, метнул трубку на рычаг. Попал. Вытер руку о штанину, попытался снова, не отрываясь от спинки, дотянуться до трубки или кнопки селектора. Не смог. Вскочил, обогнул стол, рявкнул: «Наташа!» – и, не дожидаясь ответа, зашагал к двери. Чуть не сшиб спешившую навстречу Наташу, подхватил ее за плечи и громко сказал ей в лицо:

– Дорофеева найди. Пусть здесь будет через две минуты. С письмом.

– Каким письмом? – спросила испуганная Наташа, отмаргиваясь от капелек слюны.

– Он знает, гнида такая. Наташа, через две минуты, поняла, нет?

Наташа кивнула и странно задергалась.

Сергей с недоумением перевел глаза с ее лица на плечи, разжал руки, пробормотал что-то неразборчивое вслед и побрел к креслу. На полдороге гаркнул:

– И с Агафоновым меня соедини сразу!

Агафонова найти не удалось – на работе его не было, мобилы не отвечали.

Дорофеев с папочкой зашел в кабинет через три минуты. Это спасло его от неприятностей, подробности которых Сергей даже представить боялся, но, зная себя, не сомневался, что неприятности ожидались серьезные, с кетгутом и лонгетками.

Как всегда, оказалось, что Дорофеева убивать и даже символически наказывать не за что. Он, наоборот, дважды до свадьбы и четырежды после нее звонил Сергею, в том числе в Барселону, и предупреждал о том, что проблемы уже под носом. А вы, Сергей Владимирович, со мной сначала отказывались говорить, а потом велели очком не играть, а бумагами подтереться.

– Правильно, все кругом Герои Советского Союза, один я мудак гнойный, – констатировал Сергей. – И что с бумагой? Подтерся?

– Нет.

– А что так? Ты ведь послушный, блин, как собака Лэсси. Вот подтерся бы, а потом бы мне показал, чтобы совсем, значит, проиллюстрировать, какое я животное тупое. И был бы абсолютный такой простой и ненасытный победитель, нет?

– Сергей Владимирович, я принес письмо. Давайте я в двух словах объясню, что к чему, – сказал побелевший Дорофеев.

– Ну давай, объясняй, специалист, – вяло согласился Сергей. Он как-то сразу сильно устал.

Знал бы, насколько все плохо, – вообще умер.

В письме за подписью того же Корниенко (телефоны действительно были представлены в богатом ассортименте, вместе со всевозможными адресами), в общем-то, не нашлось ничего, к чему Сергей не был готов. Невозмутимый подонок – было полное ощущение, что тем же фальцетом, – подробно излагал уже покалечившие Сергея обстоятельства. «ЗАО „Союз“ является безоговорочным владельцем прав на коммерческое использование (и рядом смежных прав) на территории всего мира устойчивых сочетаний „СССР“, „Советский Союз“ и производных от них, на русском, английском, немецком и французском языках, а также языках народов бывшего СССР, кроме того, на ряд символов – графических, музыкальных и иного характера, – принадлежавших государству Союз Советских Социалистических Республик на правах собственности. Правообладание ЗАО „Союз“ подтверждено Роспатентом и рядом международных и национальных учреждений за пределами Российской Федерации. Копии соответствующих документов прилагаются.

В соответствии со своим правом ЗАО „Союз“ требует от ООО „Союзторг-Восток“ прекратить использование защищенного товарного знака в наименовании ООО, а также в названии принадлежащих ему торговых точек, равно как и в наименовании производимых по заказу названного ООО продуктов питания.

В знак доброй воли, а также в надежде на сотрудничество и ответную готовность к достижению взаимопонимания ЗАО „Союз“ предлагает ООО „Союзторг-Восток“ в срок до 21 мая сего года вступить в переговоры с целью достичь взаимоустраивающего исхода. В противном случае ЗАО „Союз“ оставляет за собой право защищать свои интересы любым законным способом. Для сведения: по официальным данным (их источник фашист Корниенко умолчал, но оказался обидно точен), выручка ООО „Союзторг-Восток“ по итогам прошлого года составила $35 млн. По оценке агентства BrandRate, доля бренда в привлечении клиента в ритейле колеблется от 0,1 % до 15 %. Таким образом, можно предположить, что использование названия, в которое входит слово „Союз“, ассоциирующееся у 63–77 % дееспособных россиян (данные служб РОМИР и „Меркатор“) с Советским Союзом, позволило ООО „Союзторг-Восток“ по итогам прошлого года нарастить обороты на $0,4–5,2 млн».

– Они обурели, что ли, в этой Москве? – поинтересовался Сергей, на секунду оторвавшись от письма. – У меня прибыль после всех выплат меньше этого минимума. И вообще, идут они лесом – мы франчайзи, пусть с «Управлением» разбираются.

– Там дальше, – сухо сказал Дорофеев.

Дальше было больше.

«Типовой договор франшизы, заключаемый ЗАО „Союзторг-управление“, предусматривает стартовую выплату в размере $25 тыс. плюс роялти в размере $5 тыс. ежемесячно в течение первых двух лет и $3 тыс. – в последующем с каждого магазина».

– Че-во? – спросил Сергей. – Двадцать пять? А с меня слупили… Ну, я сейчас с Агафоновым…

Тут он спохватился и продолжил чтение.

«Таким образом, согласно договору с ЗАО „Союзторг-управление“ ООО „Союзторг-Восток“ оценило стоимость бренда „Союзторг“ для одного магазина в $145 тыс. за первые два года работы. По официальным данным, первый магазин „Союзторга“ в октябре этого года отметит двухлетие с начала работы. А всего сеть торговых предприятий, принадлежащих Вашей компании, на данный момент насчитывает четыре объекта. Что подтверждает объективность оценки, сделанной на основании экспертных выкладок двумя абзацами выше».

Сергей, как дурак, подскочил на два абзаца, перечитал, на что запалу хватило, плюнул и вернулся к финишу.

Финиш был патетическим.

«В настоящее время ЗАО „Союз“ завершает переговоры с ЗАО „Союзторг-управление“ об урегулировании взаимоотношений, связанных с вопросами правообладания. ЗАО „Союзторг-управление“ выразило готовность решить все возникшие коллизии в досудебном порядке, полностью компенсировав ЗАО „Союз“ ущерб, причиненный вольно или невольно с момента вступления в силу документов, подтвердивших право собственности ЗАО „Союз“ на бренд „Союз“. ЗАО „Союзторг-управление“ предоставляет ЗАО „Союз“ право самостоятельно улаживать аналогичные разногласия с франчайзи, продвигающими бренд „Союзторг“ в населенных пунктах Российской Федерации.

Неполучение официального ответа на настоящее письмо в срок до 21 мая будет означать нежелание „Союзторг-Восток“ улаживать спорные вопросы в досудебном порядке. В этом случае ЗАО „Союз“ направляет в московский арбитраж, по месту своей регистрации, заявление о пресечении нарушения исключительного права на товарный знак и компенсацию материального и морального ущерба.

С уважением,

Корниенко Н. И., партнер юридической фирмы „Арнгольц и партнеры“».

– Пассивный наверняка, – сказал Сергей.

Дорофеев смотрел в окно.

– И что это значит? – уточнил Сергей, втайне надеясь, что Дорофеев сейчас скажет: «Да ничего особенного, тупая разводка, не в первой, так во второй инстанции отобьемся».

Дорофеев сказал:

– Это значит, что ЗАО «Союз» порвет нас как «Комсомольскую правду». Возьмет с нас сколько захочет, а для кучи еще обанкротит.

– Ай как страшно. Ты чего, Валя? Кто обанкротит, какое сколько захочет? Ложь это все, и на лжи одеянье мое. Мы франчайзи, добросовестные плательщики. Ни фига не знаю, пусть эти орлы с «Управлением» разбираются, – напористо сообщил Сергей, давя в себе неприятное ощущение туповатого повтора.

– Разобрались они давно с «Управлением». Те нас слили и всю сеть. Я же звонил, справки наводил. И в Москве, и в Энске, и в Свердловске. Не знаю, кто за этим «Союзом» стоит, но его все хуже кровавой гэбни боятся.

– А Агафонов чего говорит?

– Агафонов месяц ни с кем из наших не соединяется и мобилу поменял. А все остальные в «Управлении» говорят, что неправомочны и все такое и даже со мной общаться не имеют права. Я вам говорил.

– Короче так, Валя. Идут они лесом. Я этим уродам платить не буду.

– Да им уже и не надо – отсудят, арестуют и грохнут всё.

– Кончай паниковать. И им не буду, и с «Управления» столько возьму, что им мало не покажется. Я собою просто не владею, я прийти не первым не могу. Ты, короче, сейчас прямо садишься в ероплан и фигачишь в Москву. Там находишь – не знаю как, выслеживаешь, через жену, любовницу, ресторан любимый, – Агафонова и…

– Нет.

– Чего нет? Не найдешь? Валек, я же в тебя верю.

– Я не поеду в Москву, Сергей Владимирович. Я сейчас заявление напишу и пойду домой.

– Какое заявление?

– Об уходе.

– Валя, ты чего? – тихо спросил Сергей.

– Сергей Владимирович, я не собачка Лэсси, не специалист для подтирания и не кризис-менеджер. Я юрист. Юрист вам не нужен. Вы меня месяц посылали, чтобы теперь я расхлебывал. Эту кашу я не расхлебаю, тут другие люди и средства нужны. Если они вообще бывают.

Сергей с подвывом вздохнул и принялся убалтывать. Почти без надежды – Дорофеев все-таки крепко обиделся, да и прав был, чувствовалось это кишкой. Но кишка – грязное животное, как ему верить-то? Западло даже.

Уболтал.

Дорофеев в Москву не полетел, полетели другие люди. Как и предлагалось. Но без толку.

Они ни с кем не смогли встретиться. Но хотя бы удостоверились, что Агафонов реально бегает от контрагентов, а «Союзторг» реально лег под «Союз» и вроде бы даже собирается войти в какую-то создаваемую этими подонками ассоциацию предприятий. И в ту же ассоциацию вписываются десятки разномастных компаний, от шахт до никому не нужных клепальщиков никому не нужных радиоприемников со всей России. Объединяет их только наличие слов «Союз» или «советский» в названии – и боязнь бодаться с невесть откуда вылупившимся правообладателем.

Боялись не только они: начальник департамента торговли мэрии, мэр и вице-губернатор, к которым Сергей простучался на прием, одинаково разводили руками и говорили: «Сам виноват». Напоминания о добровольных, так сказать, взносах «Союз-Востока» в городской фонд развития бизнеса (который почему-то помогал развивать исключительно бизнес жен и сыновей чиновников) мэрзавцы не испугались, Сергея выставили. Вице-губеру он напоминать про дань, уплаченную аналогичным областным программам, не стал – и все равно был вежливо выставлен.

Тем временем гонцы привезли из Москвы данные по поводу правообладателя. Неопределенные, конечно, но угрожающие: за ЗАО «Союз» (иногда даже ЗАО «СССР») стоит какой-то незасвеченный, но шибко стратегический концерн типа «Газпрома» или «Ростехнологий» с крышей в администрации президента. И вроде бы по договоренности с Кремлем это ЗАО собирает под руку всякую мелочовку, в основном за Уралом, – сначала по названию, потом еще что-нибудь придумают. Очень гармонично: нефтяной крупняк будет у «Газпрома», машиностроительный – у «Ростехнологий», розничная и вообще потребительская мелочь, а глядишь, и вся Сибирь с Дальвостоком – в «союзной» собственности.

Сергей встраиваться в эту гармонию не собирался. Он уже поработал в госструктурах, недолго, три года, но ему хватило. Он знал, что на госкоште сидят бездельники. Как говорили в советские времена, умные идут в гуманитарии, умелые – в технари, бездари – в профкомы и парткомы. Поговорка сохранила справедливость и сегодня – только место партийных, комсомольских и профсоюзных комитетов заняло чиновничество. Оно вообще заняло все и продолжало переть, как забытое на батарее тесто. Оно ничего не могло – только кричать про интересы государства, хапать и мешать работать. Оно ничего не умело – только хапать и мешать работать. Оно ничего не хотело – только хапать. Оно произрастало из совка и желало превратить в совок, грязный и облупленный, все, до чего дотянется.

Теперь оно дотянулось до Сергея. Но Сергей не собирался ложиться на совочек и закидываться в печку. Он был хоть и Сергей, но не Лазо.

В отличие от большинства сверстников, Сергей терпеть не мог Союза и всего, что с ним связано. Были причины. Он пережил по этому поводу кучу дискуссий, удостоился множества поименований. И название по франшизе Сергей взял, в общем-то, чтобы доказать себе, в первую очередь, что является не какой-нибудь распухшей от ненависти Новодворской, а нормальным предпринимателем, готовым извлекать прибыль там, где это возможно. Пипл хавает советскую легенду? Пусть хавает – за свои деньги.

Схавать себя самого Сергей не позволит. И ясак платить не будет.

По словам тех же гонцов, выходило, что «Союз» предлагает всем, кто ляжет под него, щадящие условия. И помогает с поставками и кредитами, чего от «Союзторга» Сергей, между прочим, так и не дождался. Более того, предприятия, попавшие под удар «Союза», но отказавшиеся от претензий на громкое название, вообще отделывались легким испугом и символическим откупом.

Оба варианта не проходили – по элементарной причине. Сергей понимал, что его выбрали образцово-показательной жертвой. Сам виноват, как было сказано: кабы не свадьба и не ветер в голове – понятный, между прочим, – отнесся бы к ситуации с должной серьезностью и соскочил. А может, и нет. Может, и сам бы не пожелал кланяться каким-то хренам с горы. Или просто посчитал бы, что отдавать упомянутым хренам десять процентов прибыли, притом что до девяноста пяти процентов уходят на выплату кредитов и текущие расходы, – как-то слишком вычурно.

Гадать было поздно. Надо было сдаваться – или драться.

Сдаваться Сергей не умел. Учиться не хотел.

Потому уволил гонцов и вверил свое будущее Дорофееву.

Дорофеев готовился к суду. Он почти не спал, посерел, как-то неприятно обрюзг и вроде бы начал лысеть. Он больше не говорил: «Проиграем». Он пер, как зашоренная лошадь на пики, – ни во что, кажется, не веря. Ну и в комплекте – не боясь и не прося.

Дорофеев разработал три пакета возражений на заявление проклятого «Союза», наковырял кучу ссылок на российские прецеденты и правоприменительные особенности законодательства о товарных знаках в европейских странах, выучил наизусть аргументы победителей половины процессов, которые рассматривала судья Мурзаян, исходя из этих соображений расписал последовательность предоставления доказательств и контраргументов. Собранного материала хватало на пару-тройку честных монографий.

Сергей поднял Дорофееву зарплату в три раза. Ему как-то неловко даже было, что он так завел парня. Иногда Сергей думал: если бы не Дорофеев, я бы слился, ударил бы с этими подонками по рукам и постарался бы соскочить. На любых условиях, самых унизительных. А теперь унижаться стыдно – и перед собой, и перед Дорофеевым.

Иногда Сергей верил, что гаубицы, слепленные Вальком, дострелят до темного нутра подсознания арбитражного судьи Карины Мурзаян и плюнет она на осознанную необходимость и на кремлевские шпили, торчащие за «Союзом», – в результате чего примет справедливое решение. И они выиграют в первой же инстанции.

Они проиграли.

3

– Всё, – сказал Петрович.

Игорь не услышал.

Петрович ткнул его в бок и рявкнул так, что в евстахиевой загудело:

– Всё, шабаш!

Игорь скривился, кивнул и выключил компрессор.

Сразу стало, как и полагается под землей, тихо и стыло. Только порода осыпалась мелкими невидимыми змейками. И лампы сразу принялись тускнеть. Падение напряжения было рассчитанным, чтобы бригада успела собрать инструмент, не спеша дойти до подъемника и отправиться на-гора.

За полгода Игорь наблатыкался так, что заведенных расписанием десяти минут ему, несмотря на ватную усталость, хватило бы не только чтобы до клети дойти, но по дороге чечетку сбацать, пару пива выпить и девушку полюбить. Ну куда ты опять про девушку, вяло одернул себя он и почти успел: вспыхнувшие в голове очертания не успели отлиться в конкретные плечи, шею, грудь и так далее. Хотя брюнетка на сей раз возникла, да. Тьфу на тебя, эротоман недоенный, подумал Игорь с тоской и вслух произнес:

– Ничего, два дня до края.

Петрович, запиравший вахтовку, внимательно посмотрел на Игоря, хотел что-то сказать, но почему-то сдержался. Сказал только в подъемнике, негромко, Игорь за визгом канатов едва расслышал, а может, и недослышал:

– Два дня, Игореха. А за краем пустота.

Игорь не стал отвечать. Тему «Что будет после марта» они с Петровичем пережевали так, что волокон не осталось. Программа-минимум была очевидной. Помыться горячей водой – чтобы пальцы стали розовыми и со сморщенными подушечками, и толстую черную обводку вокруг ногтей чтобы убрать, и чтобы полукипяточек тек и стекал, по голове, по телу. Посидеть на теплом унитазе, долго, с сигаретой в зубах и свежей газетой в руках, а не с журналом полугодичной давности. Наесться кровавого борща из всего свежего, и зимнего салата, и жареной рыбы, и колбасы, и яблок, и бананов – порваться, но забить тщательно перетертыми кусками и дольками любое место в памяти, в котором притаился вкус макарон с олениной. Посмотреть футбол. Полюбить всех, до кого дотянешься. Тут Петрович героически ограничивал свои фантазии женой и какой-то Галиной из первого подъезда. У Игоря были планы, сопоставимые с годичным заданием челнока в швейной машинке крупной фабрики на севере Китая. И чтобы сначала блондинка высокая, потом маленькая стройная брюнетка, потом… Черт. Круглосуточную смену ввести, что ли. Или дрова колоть на досуге. Но ведь в армии такого не было, а там, извините, полтора года как в барабане – пустота и гулкость, если не считать предпоследний день в челябинской учебке, когда Игорь познакомился с доброй девчонкой Юлей, спасибо ей огромное. Все, в Челябу поеду, решил он.

Игорь не знал, одного ли его так колбасит, или это проблема всех мужиков. Подозревал, что всех, – может, и не каждого половым вопросом, а ликеро-водочным или еще каким. А существование за шахтой, совсем за нею, через неделю и через месяц, не представлял толком никто, чем бы ни был озабочен. Во всяком случае, ни Петрович, ни остальные представители второй бригады – с первой и третьей, как и с ремонтниками, Игорь общался меньше – так и не рассказали самому молодому работнику «Восточной», как жить шахтеру, который вернулся на Землю навсегда и успел утолить голод и томление всех своих органов.

Может, не верили, что навсегда. Валерка помнит: и в прошлом году обещали, что последний сезон, и в позапрошлом. Действительно ведь, «Восточная» истощена, последние крохи добираем. А все равно вербуют – и ни штат, ни зарплату не урезают. Так что, может, и следующий год удастся протянуть.

А может, взрослые опытные мужики и сами не знали еще, как быть. Народ был разный: и потомственные углерубы с Кузбасса, Донбасса да с казахских копей каких-то, и пара ребят с меткомбинатов, а большей частью – случайные люди вроде Игоря. Валерка говорит, сперва вообще вписался, чтобы пить бросить. Сам не верил. А бросил, и на Земле не пил, и потом еще дважды вписывался. И дальше вписываться готов. Маньяк.

В других способность не смотреть дальше носа Игоря умиляла, в себе – раздражала. Так и ходил раздраженный. Потому что не мог представить, что будет после. Вот приедет в Средневаховск, получит карточку с дикими деньгами, отбуцает программу-минимум. А после-то что? Уговаривать начальство не консервировать «Восточную» – перед лицом своих товарищей торжественно обещаем добыть полторы тонны сверх плана? Или в Монголию вербоваться, там тоже платят вполне, а климат похожий, Игорь к нему вроде привык? Или уехать в Сочи и оттуда медленным дилижансом тронуться на северо-восток, выбирая, где лучше жить, – и там, где лучше, пустить корни? Но пока выберешь, деньги кончатся. И на запуск корней ни лопатки, ни водички не останется.

Не в Челябинск же, в самом деле, ехать, искать Юльку и бить морду всем осчастливленным ею шнуркам. И тем более не в родной Миасс. Работы там вообще нет, а найдешь – все равно сразу сократят, и сиди с пацанами у подъезда в позе какающего воробья, семечки лузгай да морды бей. Насиделся, набился, насокращался. Хватит.

Мысли ворочались в голове медленно и привычно, как трамвай по поворотному кольцу в конце маршрута. Ничем, кроме размышлений, заполнить пять минут в клети и пятнадцать в вездеходе не удавалось. Переорать канаты и дизель только Джельсомино из детского кино и сумел бы, наверное. Да и желания не было ни у Игоря, ни у кого из второй бригады. С утра сонная вялость рот подшивала, сейчас – измождение. Игорю казалось, что, если он завяжет беседу с Петровичем или иным соседом, уставившимся на свои руки, на третьем слоге челюсти не смогут сомкнуться. И будет он как имбецил тянуть «э-э-э» да «ы-ы-ы». Способность разговаривать возвращалась после ужина и чая, да и то не сразу, а через полчасика. Впрочем, ничего нового Игорь из этих разговоров узнать не рассчитывал.

Расчеты пришлось изменить.

Вездеход, как всегда, остановился у столовой. Не у здоровенной кирпичной дуры на сто шестьдесят посадочных мест, с полозьями для подносов, кухонными котлами, автоматизированной посудомойкой и местом для обработки яйца, конечно. Ту дуру вроде толком и не использовали: как только достроили, «Восточную» пришлось законсервировать, сначала на сезон, потом еще на три. Концерн «Центрсибирьдобыча» обанкротился – видимо, от пристрастия к возведению в лесотундре капитальных сооружений, уместных в этих широтах не больше, чем египетская пирамида или аквапарк. Ёлы-палы, в столовой даже место для кассового аппарата было. Интересно, чем шахтеры после смены должны были расплачиваться? Частными векселями, не иначе.

Новые хозяева «Восточной» хотели приспособить столовую под жилье вместо деревянных бараков. Но, изучив поселок внимательнее, отступились. Протопить такой термитник было нереально, использовать в каком-то ином качестве – тоже. Кабы на шахте, как прежде, работало двести-триста человек, можно было бы в столовой профсоюзные собрания проводить или там военно-патриотические игры. Но персонал расконсервированной шахты не превышал шестидесяти человек. В этом сезоне вообще сорок семь было.

Так что под столовую переоборудовали один из десятка освободившихся жилых бараков, в котором и бесчинствовали дежурные гранд-мастера. Чего там бесчинствовали – оленина с макаронами поддается разнообразному приготовлению только первые несколько раз. Потом постылый вкус перестает меняться, хоть ты жарь эту оленину, хоть вари, хоть переперчивай, а хоть и сырой горкой складывай.

Сегодня дежурили Цхай и Луценко, что давно не настораживало и не давало повода для остроумных замечаний: в четырехсоткилометровой примерно округе не водилось ни собак, ни сала (бока Петровича не в счет). Гранд-мастера сильно и не комплексовали по этому поводу. Ужин был стандартным. Зато чай – сладким и горячим и в бараке тепло. За день в шахте успеваешь забыть, что такое ветер на поверхности, а выйдешь из вездехода – и сразу вся печальная память с тобой. Ветер пробует лицо ледяными коньками, вминает то в борт вездехода, то в снежную стену, дышать нечем, потому что ноздри сразу слипаются, а глаза вроде застывают, как вода на дне канистры. И тут один способ спастись – бежать в дом, в его духоту и керосиновую вонь.

Спасенный Игорь еще в детстве прочитал фразу какого-то великого полярника, не то Амундсена, не то Нансена, о том, что привыкнуть можно ко всему, но к холоду привыкнуть невозможно. И отнесся к этому с иронией: ну да, чего эти норвеги понимают в холоде. В Миассе тогда как раз минус двадцать семь неделю стояло. Последнее время Игорь часто вспоминал это свое снисходительное отношение к полярникам. В феврале в Ваховском районе три дня колотило минус сорок семь, работу отменили, Петрович всерьез говорил, что солярка замерзнет и движки накроются. Сегодня с утра были семечки – минус двадцать три. Но это ведь конец марта, весна, грачи прилетели, мини-юбки, стоп, приехали. Так вот, привыкнуть к такому действительно нельзя. Жить было можно, но как в Советском Союзе в конце 80-х – долго и, может, даже комфортно, однако с глубоким неудовлетворением и жаждой всем вокруг на свое бедование жаловаться. То есть сам Игорь этого не помнил, но родители другой тональности не признавали.

При этом Игорь совершенно не желал увидеть, как в Ваховском районе подыхает зима и какой здесь замечательный апрель настает. Всему. Говорили, мощный. Говорили, двухметровый снег тает в полторы недели, сразу обнаруживает, где на плоском, как у монгола, лице таятся низины, сползает в них, по ходу квасится и мощным селем ползет в сторону Ваха. И квелая протока ненадолго превращается в брошенную горизонтально Ниагару.

Именно поэтому каждый год работа на «Восточной» завершалась не позднее Дня дурака. Только дурак сидел бы в яме, гадая, выдержит ли весенний напор не укреплявшаяся несколько лет обваловка, или все-таки мегатонный удар вязкой льдистой каши сметет бараки и вышки вместе с суперстоловой и, весело покручивая вездеходы с бульдозерами, вонзится в жерло шахты, устремившись навстречу вечной непроницаемой мерзлоте. И нарисуется такая симпатичная картинка инъекции, сделанной земному шару ледяной иглой. Игла получится знатная, десяток метров толщиной и пару километров длиной, и украшенная, как древний янтарь, экзотическими вкраплениями валунов кварцесодержащей породы, бульдозеров и дураков. Вполне бессмертных: глубокозамороженное тело дурака так и будет висеть между жерлом и дном шахты – может, двести лет, а может, сто тысяч, пока китайцы или прочие инопланетяне в поисках генного материала не примутся за раскопки ледников. Или пока трубы Армагеддона не сыграют побудку. В общем, как всегда, у дураков щека толще и перспектива ширше. Поэтому с дураками в окрестностях «Восточной» было почти так же напряжно, как с дорогами. И поэтому, Петрович рассказывал, в прошлом году работы были свернуты аж 17 марта – весна ранняя была. Тогда тоже уезжали как последний раз: ожидалось, что либо шахту таки зальет – а это необратимый процесс, либо «Западно-Сибирские копи» разорятся наконец. Но Бог миловал, а фирма, поначалу собиравшаяся, по примеру предшественников, соорудить в тундре что-нибудь капитальное и кирпичное, удержала себя в руках. Не исключено, кстати, что эти факторы были взаимосвязанными.

В этом году сезон выдался суровым и формально мог затянуться: Петрович говорил, что ниже минус десяти будет до середины апреля. Но сидеть из-за нас с вами никому не хочется, даже условно, добавлял он, потому будем следовать инструкции 1978 года. А она предусматривает завершение орденоносной трудовой вахты не позднее 1 апреля.

С этим никто не спорил. Конечно, отмахать здесь лишнюю пару недель – это обеспечить себя и семью на пару месяцев (если сильно не тратиться и в кредиты не лезть). Но очень уж хотелось эту семью увидеть наконец. Даже Игорю, у которого семьи почти никогда и не было.

И очень уж подорвали холод, грязь, содранные ногти, вязкая возня на карачках в слепой кишке Отчизны и оленина со слипшимися макаронами.

Не одного Игоря подорвали, очевидно. Хотя виду никто не показывал. Мужики кругом неспешно пилили ложками крупные куски и двигали челюстями. Каждый раз так: стоит задавить писк желудка первыми глотками, дальше кусок в горло не пропихивается. Приходится смазывать тракт сладким чаем и кусками масла, держать размеренный темп и не думать о еде.

А как тут не думать?

Луценко, на правах повара уклонившийся от совместной трапезы, долго сдерживался, но до завершения процесса не дотянул.

– Народ, – сказал он. – Послезавтра уезжаем, а оленина остается. Надо с нею что-то делать.

– Сжечь, – равнодушно предложил Валерка.

– Так нельзя шутить, – сказал Петрович.

Валера пожал плечом и скорректировал идею:

– Тогда в жертву горным духам принести. Чтобы не залило.

Игорь хихикнул. Петрович сказал:

– Тогда точно зальет. Давайте серьезнее. Сколько там, Гриш?

– Три цельных туши и разделанных уже килограммов сорок. За полтораста, в общем.

– Блин, – сказал Валера. – А оставить? В натуре, в шахту заложить, на третий. До этого самого дотянет, до коммунизма. А нам в следующем сезоне покупать меньше.

Оленину «Восточная» покупала у хантов из соседнего поселка Красная Ильичевка, в начале зимы, сразу туш двадцать, по шестьдесят рублей за килограмм.

– Так не будет следующего сезона, – напомнил Петрович.

– А до коммунизма, понятное дело, дотянет. Вот китайцы придут – тут и коммунизм, – отметил ростовский Юра.

– А что, опять политинформацию завели? – раздраженно сказал Луценко. – Я нормально вроде спросил. С первой, главное, нормально обсудили, а у нас вечно все через ухо.

– Ладно, не заводись, – попросил Петрович. – Первая что предлагает?

– Не она предлагает, я предлагаю. Вывезти все, продать, деньги поделить.

– Купить водки, выпить, бутылки сдать, купить оленины, – продолжил Валерка.

– Паршев, достал, – предупредил Луценко.

– Опа, – обрадовался Валерка. – А чего молчим? Я всегда готовый.

Валерка был очень хороший пацан, но любил кошмарить новичков. Игра у него такая была, которая быстро кончалась, переходя в нормальное дружбанство. Луценко перейти не дал. А Валерка и рад, балбес.

– Мужики, ну хорош, – взмолился Петрович. – Все устали, всем надоело, но два дня-то можно дотерпеть! Чего вы как маленькие. Говори, Гриша.

Луценко несколько секунд рассматривал неровные щели в потолке, потом вздохнул и продолжил:

– В Средневаховске оленина по сто пятьдесят идет. В России, ну, за Уралом – четыреста – пятьсот. Уйдет со свистом на первой же продбазе. Если вписываемся, перед начальством держимся вместе – на случай, если орать будет, что транспорт для нас, а не для мяса. Если кому пара сотен лишняя, я его долю на себе потащу, но и продавать буду сам. Вот и всё.

– Валера, хорош, – гавкнул Петрович.

Валерка изобразил лицом страшное удивление и захлопал невинными круглыми глазками.

Луценко опять скучно уставился в потолок.

– Ну что, нормально… – начал Петрович, но его прервал дикий трезвон.

Все вздрогнули.

Сигнал пожарной тревоги, он как полярный холод – привыкнуть к нему тоже невозможно. Поэтому Юра, главный Самоделкин «Восточной», и раскулачил случайно обнаруженный на складе контейнер с немецкой системой пожарной сигнализации. На складе вообще много чего хранилось, от нескольких штабелей валенок до двух ящиков с бензопилами, которые здесь пригодились бы разве что для экранизации культовой техасской байки. Официально все было НЗ, об этом начальство предупреждало каждую осень, но тут же строго указывало на то, что автономность работы «Восточной» позволяет трудовому коллективу самостоятельно принимать все решения, связанные с текущей деятельностью шахты, в том числе и распоряжаться ее резервными мощностями.

Штатное использование сигнализации «Восточной» не грозило, по меньшей мере, до китайского нашествия – так что ее можно было отзывать из резерва в любых видах, хоть в качестве наковальни, а хоть и зуммера мобильной радиостанции.

Юра так и сделал, откликнувшись на жалобу Петровича. Тот в декабре дважды пропустил радиовызов начальства, а потому принял грандиозный втык и штраф в размере трех суточных окладов. Тихий сигнал у рации был, а народ в декабре, напротив, еще громкость не отстудил, забалтывал любой посторонний звук.

Теперь умелые руки Юры превратили начало каждого сеанса связи со спрутами-эксплуататорами в наглядное и послушливое пособие на тему «Каково звонарю перед Всенощным бдением». Звон обрушивался как свод шахты, ввинчивался в височные доли мозга и на каждый «дзинь» толчком выбрасывался через поры трясущейся кожи – изнутри почему-то. Первый месяц это убивало, потом смешило, потом бесило донельзя, но разлучить фашистскую медь с японскими микросхемами никто почему-то не рискнул.

Так эта античеловеческая ось и бурила честных пролетариев, пока их опытный руководитель, невнятно матерясь и сшибая стулья, не скрывался в кладовке, смело прозванной радиорубкой, и не заменял нечеловеческий рев нечеловеческими же воплями. Нормально говорить по рации он не умел.

Обычно это было забавно: уняв дрожь перепонок, пытаться по выкрикам Петровича, выпадавшим из щелей фанерной двери, угадать суть разговора с начальством, а потом обламывать его начальственный порыв донести до подчиненных господню волю близким к оригиналу пересказом.

Сегодня не срослось.

Сперва было как всегда. Петрович орал: «Да, вашими молитвами! Норма! Двести тридцать, как по графику! Стараемся! В соответствии! Да собрались давно!» Тут даже и говорить ничего не надо было: пьяному ежу было внятно, причем даже без сипнущих реплик Петровича, что начальство интересовалось, как жизнь, не падает ли выработка и готов ли народ вернуться на Большую землю, – ну и хвалило, естественно.

На этом разговор обычно и заканчивался. Но вместо стандартного: «И вам всех благ, до скорого!» – Петрович вдруг сказал – сказал именно, не выкрикнул: «Как-как?» И замолчал.

Мужики за столами переглянулись. Луценко пошел к свободному стулу и встал на него коленями – ноги, что ли, оттоптал по ходу стряпанья.

Петрович молчал долго, а если не считать возгласов «Да-да, слышу, конечно!», вернувшихся к нормальной интенсивности, так очень долго. Потом спросил: «Сколько?!»

Мужики опять переглянулись, а Валерка сказал:

– Алексей Петрович, мы решили выкупить у вас оленину, предлагаем тысячу рублей за кило.

На него шикнули сразу с трех сторон, причем Луценко в публичное осуждение не включился и даже не посмотрел на насмешника.

Валерка криво ухмыльнулся и, слегка топая, пошел за чайником. Явно нарывался. И нарвался бы, но тут Петрович крикнул: «Да, конечно! Понял! Через час! Да, все понял! До связи!»

И не выскочил сразу из радиорубки, а завис там.

Луценко выругался и сказал:

– По ходу, неприятные новости.

– Какие? – испуганно спросил Ефремчик, такой же, как Игорь, новичок на Северах.

– Любые, – помедлив, сказал Луценко. – Например, бабок нам не заплатят.

– Хва каркать, – сказал Юра.

Валерка, колдовавший с чайником, громко хмыкнул.

Тут Петрович с ноги открыл дверь и вышел к народу.

«Ханá», – подумал Игорь. Такого – с ноги – раньше не было.

– Короче, так, мужики, – сказал Петрович и опять заткнулся, медленно потирая ладони.

– Есть две новости, хорошая и плохая? – предположил Валерка.

Петрович быстро глянул на него и возразил:

– Да нет, Валера…

– Обе плохие? – не меняя разудалой интонации, спросил Паршев.

– Сказать дай уже, – сказал Юра.

Валера хотел возразить, увидел, что не время, откинулся на спинку стула и шумно отхлебнул из кружки.

– Да нет. Не две, а три. И не то чтобы плохие, – подумав, сказал Петрович.

Кто-то выдохнул, а Юра, тщательно подбирая слова, попросил:

– Петрович, милый. Роди уже, а?

– Ну… Да, короче, ничего прямо такого. Просто думаю, с чего лучше. Короче, так. Первое. Нас перекупили. Я не понял только, это «Восточную» или все «Запсибкопи». Ну, нам-то это, сами понимаете, фиолетово. Потом, значит…

– Кто купил? – уточнил Юра.

– А. Я не сказал, да? «Союзстрой» какой-то. Шут знает, что за… Ага. Теперь второе. Этот «Союзстрой» объявляет прямо сейчас набор на новый сезон.

– Йес! – сказал Валерка, со стуком воткнул кружку в стол и зашипел, стряхивая чай с руки.

– Вот, значит. Набор будет не только на шахту, тут вообще черт знает что затевается, ударная комсомольская стройка. Сказали, сразу тыщ пять будут вербовать.

– Скока? – протянуло сразу несколько голосов.

Игорь промолчал – он пытался понять, чем можно занять пять тысяч человек в замерзшей тундре в течение бесконечной зимы и где брать деньги, чтобы заплатить им за этот тихий подвиг. Варианты тоннеля до Калифорнии, шахты к земному ядру или плотного засаживания поля чудес новыми десятирублевками ответа не давали.

– Ну и третье. Меня, значит, просили… Ну, уполномочили. Бляха, короче, мужики, люди нужны прямо сейчас. Эти, новые, настроены серьезно, говорят, нельзя, чтобы все затопило. Ситуацию знают. И, короче, сказали: надо укрепить бутовку, вообще защитить шахту. Взяться прямо сейчас, через пару-тройку недель новый народ подъезжать начнет. А послезавтра уже инженера прибудут, расскажут, чего делать. Короче, если кто может не уехать, а остаться, ему предложен двойной оклад, плюс отпуск в августе с такой же оплатой. Дорога в два любых конца тоже оплочена. Вот. Через час позвонят, спросят, сколько согласных. Вы думайте, а я в первую пошел.

Петрович потоптался и пошел к вешалке. Пока он одевался, мужики вхолостую шевелили челюстями. Первым спохватился Игорь:

– Петрович! Это серьезно, что ли?

Петрович охотно повернулся к Игорю и произнес очень длинное ругательство, в которое органично вплел тезис «Не знаю и вообще растерян не меньше вашего». Подождал продолжения расспросов, не дождался, напялил шапку, и тут Игорь опять дозрел:

– Петрович. А сам ты останешься?

Петрович, скорее всего, хотел повторить предыдущий ответ, возможно дословно. Но сказал:

– Игорек, родной. У меня еще сорок минут на то, короче, чтобы… Подумать, короче, надо. А ты у меня время это отнимаешь. Я же, когда говорю, думать не могу. А мне еще в первую. Ладно?

Он вышел, бухнув дверью.

– Пусть хавло нормальное привезут! – крикнул ему вслед Валерка. Оглядел мужиков, загруженных, как вагонетка в разгар смены, и объяснил: – Мужики, чего тут думать? Ну, кто семейный, это понятно: детей повидать – это святое. Хотя до августа можно бы и дотерпеть. А теперь смотрите. Мы этим орлам нужны, они без нас никак. Можем условия ставить. Главное, не наглеть. Вот и говорим: пусть на нас, оставшихся, нормальный хавчик везут: крупы, овощи, фрукты всякие, колбасу «Докторскую», блин! А мы им за это оленины. Как, Гриша, нормальный оборот?

– Нормальный, Валера, – серьезно согласился Луценко.

4

Вообще говоря, это было хамство, свинство и геноцид – вызывать в офис человека, сдуру решившего звякнуть начальнику из приземлившегося самолета. Отчитаться решил об успешной командировке, дурак старательный, похвастаться победой над временем – в восемь вылетел, семь часов летел, в восемь прилетел – и уведомить, что до завтрашнего утра не жилец и не работник. Уведомил. Опровергли и призвали. Сам виноват, нечего было напоминать о своем существовании, когда в Москве вечер, а на моем биологическом хронометре, за неделю привыкшем к дальневосточному времени, хмурое утро – следующее. Живем завтрашним днем. Конечно, в самолете я поспал, научился за год без малого, как голубок, сидя дрыхнуть. Ё-мое, со мной уже на половине терминалов трех столичных аэропортов если не здоровались, то смотрели со скрытой мукой, как на переехавшего пять лет назад соседа по даче – вспоминали, где видели. Да здесь и видели, где же еще. Не на даче же. Не было у меня ни дачи, ни, между прочим, квартиры. Была большая зарплата, интересная работа, синдром хронической усталости да муки совести, чести и ума.

Совесть корчилась, потому что я так и не привык плющить несчастных бизнесов, вся вина которых сводилась к недостаточно расторопному отклику на нашу дежурную черную метку. Честь точилась неопределенностью статуса: с одной стороны, я уже полгода руководил юридическим департаментом головного офиса, с другой – все полгода был и. о., и где они, полноценность с половозрелостью, можно было только догадываться. Мне было нельзя – я не догадывался почему-то. С еще одной стороны, на правах средней руки босса я летал бизнес-классом, везде проходил через депутатскую комнату, жил в лучших гостиницах, и каждый регион был мне не Лас-Вегасом, встречавшим страхом и ненавистью, а вполне себе родным Усть-Урюпинском, щедро разбавлявшим страх и ненависть подобострастием и стремлением услужить. С совсем четвертой стороны, уж в Усть-Урюпинск-то такого большого босса можно было и не гонять. Ан нет, и этого нельзя было. Потому что у такого большого босса подчиненных было аж один, и тот секретарша, и тот – та – средних лет и некрасивая, хоть и предельно толковая, – так все равно же вместо себя в Усть-Урюпинск не пошлешь. Роль прочих подчиненных выполняли приданные мне в помощь сотрудники смежных департаментов и дружественных юрфирм. Роль, естественно, была знаковой, но режиссерскому диктату не поддавалась.

Наконец, зарплату мне за неполный год подняли дважды, и хорошо подняли. Дак для выполнения жилищной программы в отношении одного отдельно взятого меня этих ассигнований было недостаточно, а о фирменной квартире, лихо обещанной на заре нашего служебного романа, Рычев не вспоминал. А мне напоминать было западло. Жил в служебной однокомнатке, спал на служебном диване, смотрел каждое утро в служебное зеркало и жалел себя, дурака выбриваемого, но доверчивого.

А ум – это если возвращаться к печальной трихотомии, да простят меня венерологи, – ум мой перемалывали эти тягостные обстоятельства и нежелание о них думать, потому что все равно ничего конструктивного не выдумаешь, только себя расстроишь. Можно и не себя, а начальство, – но тогда предмет терзаний будет утрачен навсегда. А я к этому предмету, к работе моей необоримой, привык и, что без нее делать, не представлял совсем. Это даже если оставить за скобками то обстоятельство, что из структур, имеющих хоть какое-то отношение к «Проммашу», люди уходили только на повышение, причем по государственной линии – в администрацию президента, например, или в еще какой искренне или неформально государственный концерн, как и «Проммаш», подчиненный администрации. Увольнение соскоком с таких рельсов гарантировало волчий билет и отлучение от профессии. В самом деле, что это за юрист, которому жестко в соболях сидеть и горько черную икру с красной чередовать?

В этом тупичке стайки мыслей мотались с мягким шипением, пока такси удивительно прытко мчало меня сквозь мокрый снег и размазанные галогеновые всполохи из Домодедова на Воронцовскую, где располагались «СССР» и полтора десятка его сателлитов. Выходит, не слишком я устал, раз мыслительный процесс не булькнул в скользкую яму, в которой тяжело ворочаются нелепые конструкции типа «Дома дед его», «Шире меть его», «Внук – ого!» да «Бык – ого!». Яма отличает завершение совсем тяжелых командировок, после которых мне надо минимум десяток часов ненавязчиво подсвистывать носом в набитую гречишной шелухой подушку, а потом еще пару часов разговаривать строго о красотах природы и о том, как сильно я по тебе скучал, Датка.

Может, я и впал бы в бездну словообразования, окажись трансфер до офиса традиционно неспешным. Но не то с трафиком повезло, не то с драйвером: хватило полутора часов – личный рекорд для этого времени суток (клинические варианты проезда кортежем и прочие распальцованные методики в зачет не идут).

Особняк полыхал всеми окнами. Название обязывает: раз в том СССР госслужащим модно было ночи напролет пахать, от радистов на чердаках до кровавых палачей в подвалах, то и нынешний «СССР» должен трудиться во благо страны хотя бы до программы «Время». Я расплатился, с трудом вытолкнул себя из корейского тепла в московскую слякоть и вяло побрел ко входу. Стоявшая у входа «Волга» бибикнула. Нас приветствовал Витя, один из разъездных водителей концерна. Я ответно отсалютовал, подумав, что, вообще-то, можно было меня и в аэропорту поприветствовать, а не заставлять биться с домодедовскими рвачами за ресурсы командировочного фонда.

Предъявлять это Рычеву было бессмысленно: во-первых, командировочные он не экономил, во всяком случае на мне; во-вторых, отправка Вити в аэропорт могла частично обезлошадить холдинг на полдня: кто выезжал из Москвы после пяти вечера, знает сладостную печаль этого занятия.

Да и неловко было претензии высказывать: Рычев, похоже, меня ждал всерьез и совсем не самодурно был доволен тем, что я таки приехал. Причем довольство, похоже, не относилось к итогам хабаровского вояжа. Во всяком случае, более развернутую версию презентованного уже по телефону доклада он выслушал с интересом, но без фанатизма. Спрашивается, чего посылал, если ему переход под нашу руку двух дальневосточных розничных сетей и оптовая договоренность с заместителем полпреда о всяческом содействии почти по барабану?

Не по барабану, выяснилось, а по глобусу родины. По которому нас тр-тр-тр – и понесло.

– Алик, ты к лесотундре на границе вечной мерзлоты как относишься? – спросил Рычев, когда я иссяк и морально приготовился отпрашиваться на ночевку.

– Да не отношусь вроде пока, – осторожно сказал я. Знал я такие вопросики.

– Будем надеяться, пока.

Рычев, похоже, шутку процитировал. Такое с ним случалось иногда. Я таких шуток не знал и как-то обошелся по этому поводу без простатита и двенадцатиперстной язвы. И на сей раз не стал ни двенадцатиперстную улыбку сооружать, ни кивать понимающе. Стоял и ждал, пока расскажут.

Рассказали. Ой-ей-ей чего. А казалось, мог уже привыкнуть.

В общем, в лесотундре на границе вечной мерзлоты и тайги, кстати, в Ваховском районе, который относился одно время к Томской области, потом – к Ханты-Мансийскому округу, а с укрупнением регионов затерялся между мега-Тюменью и гига-Красноярском, – так вот, в Ваховском районе наступали большие перемены. Честно говоря, они наступили года полтора назад, когда был запущен второй этап национального проекта «Освоение Сибири», но буквально краешком подошвы. Агентство по национальным проектам при Минфине признало победителем очередного конкурса проект, выдвинутый местным самоуправлением Ваховского района совместно с АО «Западносибирские копи». Проект предусматривал, во-первых, разработку целого куста разноплановых месторождений – от нефтегазовых до полиметаллических, во-вторых, строительство в пресловутой лесотундре города на тридцать тысяч жителей, которым и предстояло ударно трудиться на этом кусте.

Ударность была обязательным условием. Про сказочные богатства Ваховского района я, да и еще, думаю, несколько миллиардов любопытствующих, не слышал не потому, что он так усердно прятался в складках административной карты. И не потому, что проклятые большевики, варварски разорившие Самотлор, не заметили чуть правее от него, всего-то километров семьсот, гроздь самотлориков, способных полирнуть до бриллиантового состояния всякую грань социндустрии. И даже не потому, что Медной горы Хозяйка, разоблаченная тестем Тимура и его команды, бежала в Западную Сибирь и там принялась прятать богатства недр от алчных потомков Данилы-мастера. Впрочем, последнее объяснение как раз годилось. Сокровища Ваховского района залегли на ненормальной для рентабельной разработки глубине (от девяти километров и вниз), в слое вечного холода. Без ударного труда – и федеральных средств – вытащить их на свежий воздух было почти невозможно. Да и тащить по свежему воздуху за тыщу миль к ближайшему заводу было чересчур изощренным удовольствием. Ведь дороги и трубопроводы обрывались в полутыще миль от чудесного района, и даже ближайшая речная пристань – не терминал, а просто причальная стенка, дощатый настил и пара разбухших скворечников – была в часе езды. Если олени быстрые и каюр умелый.

Переваливать сырье через такое плечо было бессмысленно. Если, конечно, нам не интересна нефть по цене бензина и никелевая руда по цене мини-аккумуляторов.

Авторам проекта это точно было неинтересно. Но видать, столь же неинтересной им показалась собственная концепция, предусматривавшая возведение кучи небольших, но страшно современных заводов, обеспечивавших полный цикл переделки добываемого сырья в остроактуальные бензин, мини-аккумуляторы и смартфоны какие-нибудь (ну не знаю я, производство чего сегодня считается остроактуальным).

В общем, когда пришла пора отчитываться за использование первого транша, выяснилось, что отчитываться не о чем и некому. Руководство «Запсибкопей», подписывавшее документы с ваховской администрацией, скрылось не то в Швейцарии, не то в ваховских недрах – не исключено, что не в девяти кэмэ, а в паре метров ниже уровня ягеля. В ободранном офисе акционерной компании почетный кабинет занимал совершеннейший зиц-председатель Фунт, в отличие от своего предтечи не соображавший, в какой замес попал. В районной власти случай был совсем запущенным. Волна национального самосознания три месяца назад смела безродного космополита Сергея Потребенько, попущением рока занявшего двумя годами раньше кресло ваховского главы. Место негодяя занял хороший человек, местный уроженец и авторитетный предприниматель Николай Яковлев. К национальному проекту, как и в целом к политике федерального руководства, он относился с нескрываемым уважением, но по существу вопроса не мог сказать московским инспекторам ничего сверх: «Спасибо скажите, что мы этого жулика не убили еще. Сбежать успел и бумаги все с собой увез. Ничего, выберемся как-нибудь помаленьку. А пока поехали на охоту, места наши вам покажем».

Места оказались сказочно красивыми, легендарно холодными и мифически девственными. В районе, как и десять лет назад, работало всего одно предприятие, проходившее по строке «Промышленность», – шахта «Восточная», занятая добычей кварцевого сырья, якобы самого чистого в мире. Остальные точки роста существовали только на бумагах, приложенных к поданному в федеральное агентство бизнес-плану, все десять пунктов (подготовка детального ТЭО и техзадания, прокладка и строительство дорог, завоз первого отряда строителей с техникой, сооружение бараков для них и выход на нулевой цикл в первой очереди жилстроя). Деньги были тупо украдены – и известно об этом стало, когда все следы простыли и умерли от запущенной ОРВИ.

Конечно, райпрокуратура возбудила уголовное дело по вороху статей, от мошенничества до незаконного хранения оружия (в стене дома, где жил Потребенько, нашли несколько пулевых отверстий), Потребенько и руководителей «Запсибкопей» объявили во все возможные розыски, поручителей компании (несколько тюменских и красноярских банков) принялись разносторонне плющить, и так далее. Но толку-то? Все равно деньги пропали, видный нацпроект оказался опороченным, огласка влекла за собой вселенский позор и всеобщую компрометацию. Об упущенной выгоде и недобытых сокровищах уж и говорить не будем – не до них, честное слово.

Ан нет, нашлись люди, чтобы сказать, и нашлись люди, про которых было сказано.

Видимо, сработал стандартный зацеп. Кремль решил: «Проммаш» у нас стандартная палочка-выручалочка, нехай вывозит. Заодно и повод руководителю раскрутиться в качестве достойной смены будет. А не справится – найдем другую смену.

И ваховский проект был передан Апанасенко. Уже как программа «Сибирь – Восток», призванная, оказывается, обеспечить депрессивные регионы Зауралья мягкими рабочими местами.

А Апанасенко решил: самому в это месиво вечномерзлое лезть – слуга покорный. Я ж не комсомолец, чтобы в такие стройки вписываться. О! – тут же возликовал, наверное, он. Комсомол! Великая стройка социализма! Заре навстречу! Мой адрес – не дом и не улица! Целевая программа – это ведь вполне советская тема, истовое решение додуманной проблемы, типа строительства БАМа или выполнения продовольственной программы. Исходные те же: свободные деньги и желание смастерить коммунизм в отдельной сфере.

И ваховский проект был передан Рычеву. Он взялся – и меня взял. То есть не в грохнутый проект, а в свой, который вяло и почти бессмысленно копился и склеивался в самых слепых кишках «Проммаша» уже несколько лет, а теперь вот получил шанс распуститься на пепелище. Оказывается, «Проммаш» давно и не совсем добровольно брал под крыло прикладную науку, отдельными лабораториями и целыми институтами. В основном, естественно, военную. А ничего невоенного, как известно, не бывает: валенки, макароны, телефоны и прочие орала в ближайшем рассмотрении оказываются вполне мобилизуемыми мощностями. В любом случае ученых и разработок под теплым крылом набралось вполне достаточно для создания критической массы, грезящей о промышленном воплощении.

Громче всех мечтали рвануть дрессировщики солнечной и водородной энергии, утверждавшие, что без масштабного производства, испытания и вообще немедленного внедрения в обыденную жизнь новая энергетика так и останется лабораторной ерундовинкой вроде лакмуса и собачки Павлова, которые всем известны и никому не нужны, – потому что нефти полно, она дешевая, воняет не сильно и вообще на наш век хватит. От энергетиков не сильно отставали совсем прикладные ребята, по просьбе Рычева вписавшие концепт солнечной заправки сразу в три независимых направления. Первым, естественно, был электромобиль, шибко и выгодно отличавшийся, по словам авторов, от западных проектов (я почти без труда сдержал ухмылку). Вторым, тоже естественно, – все-таки смартфон, он же наладонник, он же объемный видеопроектор и вообще гипермаркет электроники в одной коробочке (я сдержал ухмылку с огромным трудом). С третьим было попроще – транспортная платформа повышенной грузоподъемности, которая с помощью непонятного мне принципа распределенного экранопланирования шустро перемещает невероятные тонны без всяких дорог. Ковер-самолет, подумал я, все детство мечтал на нем в сказку удрать. Страшное дело – сбыча мечт.

Не надо думать, что Рычев мне суть дела так жестко и подробно изложил, как я пересказываю. Многое он и сам тогда не знал, многое знал, да не сказал, – а я докрутил. Зря мне, в конце концов, что ли, зарплату повышали. Вместо квартиры-то.

– В общем, Алик, я предлагаю тебе место зама в новой «дочке», которая будет этим делом заниматься, – подытожил Рычев. – Не единственным замом, сам понимаешь, в таком проекте по капстроительству человек будет на коне, технический директор. Но важнейшим.

– А генералом кто?

– Я сам, кто же еще.

– Ну, это, конечно, решает… – сказал я с облегчением.

Безумные прожекты – вещь увлекательная и где-то даже благородная, но пусть за них все-таки зачинщик отвечает. А мы улыбаемся и машем.

Я улыбнулся и почти помахал, но тут дернул меня лукавый за язык:

– Мак Саныч, а вот вопрос можно?

– Хоть шесть.

Я в бешеном темпе дернул как можно дальше от темы медицинского освидетельствования руководителей «Проммаша», мучительно сощурился, как бы подбирая слова, и начал совсем наугад, но, по счастью, кривая вывезла, как на экзамене по конституционному праву.

– Вот, Максим Александрович, не пляшет тут все. Вот я – молодой юрист, ну, теперь как бы с опытом. Но это вполне определенный ведь опыт. И компания наша – тоже с определенным. Ну, грубо говоря, ФПГ с уклоном в ритейл. То есть это прекрасно, хотя мы с вами в том году о другом вроде разговаривали. Я не в претензии, не дай бог. Но странно это: год шли в одну сторону, а флаги как бы для обмана, а потом – раз, развернулись и пошли, куда флаги глядели.

Рычев ответил почти не задумавшись, будто отрепетировал давно:

– Понимаешь, Алик, я, если честно, с самого начала к этому шел. Предложение из самого из Кремля – это лестно, это заводит. Но ведь я в любом случае на это именно подписывался, когда наш проект начинал. Не ровно на это, было несколько вариантов, но во всех во главу угла производство ставилось и, главное, смысл какой-то. Высший смысл, если хочешь. Мне что, интересно мелких буржуев бомбить и торгашей под красное знамя… Ну, ставить, что ли?.. Я производственник, Алик, я строитель. Я всю жизнь в первую очередь этим занимался. Хотя бывало и наоборот. Мне строить интересно. Особенно на новом месте. С чистого листа, понимаешь? И нашими красками. Я больше скажу. Я в этот медвежий угол не мальчиком для битья пошел и не дежурным по каштанам. Когда на Вахе этом создается свободная экономическая зона, когда все убеждаются, что мы запустили производство, а не отскочили с баблом, нас не трогают пять лет. Ну, и еще там по мелочи. То есть будут деньги, будет работа, будет полная политическая поддержка – и будет пять лет практически полной независимости. За это время можно вполне себе Город Солнца соорудить, не то что островок социальной справедливости. Ради этого стоит корячиться, как считаешь, Алик?

Я не стал говорить, как считаю. Зачем хорошего пожилого человека обижать. Сделал вид, что размышляю, и спросил:

– А почему именно там? И что за название чеченское какое-то?

– Почему чеченское? А, Ваха… Нет, там река Вах течет, довольно крупная… Скорее уж, грузинское тогда. На самом деле хантские места – по одному ханту на десять квадратных километров. А про именно там – так не мы же выбирали, за нас всё выбрали. С другой стороны – и к лучшему это. Исторически ведь как выходит? Россия вечно вязнет в болоте, решительно и осознанно. Потому что трясина с ряской, что ни говори, нашему человеку ближе лугов с лесами. Помимо прочего, это моментально запускает маховик борьбы с враждебным окружением. Москва построена на болоте, Питер построен на болоте.

– Рим тоже, – сказал я, чтобы малость погасить задор.

Бесполезно.

– Да и шут бы с ним, с Римом. У нас пятнадцать миллионов человек эти болота засосали физически, в десятки раз больше – морально. Есть же смысл, в конце концов, построить хоть одну столицу на хорошем месте. Это славное место, Алик, – тайга, лесотундра, река, ручьев полно.

– Болота, – предположил я.

– Как раз там на удивление мало, но вокруг – конечно. Все виды. Походишь – сам оценишь. Зато полный набор температур, летом плюс тридцать пять, зимой минус сорок, притом что в паре сотен километров севернее проходит полуполярная какая-то изобара и там практически вечная зима.

– А южнее?

– А южнее до Томска почти все однотипно. Удобная болотная как раз девственность на полтыщи верст, до поселка Колпашево и дальше – там космические войска расформировали и вывезли, так что остались синоптики да лесники. Образцовый полигон – ну или портал в будущее. В чем вечная проблема России? Невозможно сразу начать жить завтрашним днем – родимые пятна прошлого держат.

– Да это мировая проблема, не только России, – вяло возразил я.

– Но у нас особенно. Почему нельзя переделать жилкомхоз? Потому что невозможно выбросить старое коммунальное хозяйство, ржавые трубы, пар из котлованов и пьяных сантехников. Приходится все новье пристраивать к имеющемуся – чтобы вход-выход, папа-мама совпадали. И все, вот на этой преемственности порока мы палимся. Поэтому невозможна никакая реформа ни в ЖКХ, ни в армии, ни вообще в стране. Любой Рэмбо-контрактник после определения в часть, где офицеры квасят, прапора воруют, а рядовой состав изводит друг друга табуретами и автоматами, – после этого определения Рэмбо становится таким же, как все: квасит, ворует, и уже не до Родины и тем более ее защиты. Любая супертруба из нержавеющего сталепласта, будучи встроена в стандартную теплотрассу, превращается в часть теплотрассы, и ее надо два раза в год отключать, раскапывать и заваливать битумом со стекловатой, иначе она лопнет вдоль или поперек – и никакой сталепласт не спасет… Наши люди заслужили нормальную жизнь, и они умеют нормально жить, хоть сами об этом не подозревают. Надо только обеспечить. И у нас есть шанс… В Ваховском районе мы впервые имеем возможность создать остров будущего. Все ведь есть для этого. Деньги есть, ресурсы есть, людей полная страна, идея – вот она. Остается решить технические проблемы, что сложно, и не попасть под влияние окружения, да и собственных родимых пятен. Это еще сложнее. Первый вопрос будут решать специальные люди. Для второго вопроса специальный человек ты. Не один, конечно, но главный. Ты как, Алик, готов?

Я пожал плечами. Не вспоминать же, что грубое выведение родимых пятен чревато меланомой и мучительной смертью. Тем более не вспоминать же про то, как Рычев меня тем самым болотом подманивал, которое сейчас небрежно клеймит.

Не стоило также уточнять, что корячиться придется ради Апанасенко, который, если мы оконфузимся, будет ни при чем, а если построим Город Солнца или, на крайняк, Луны, будет творцом победы. Я предпочел не думать, что вот, похоже, и завершился мой когнитивный диссонанс, а заодно нашелся ответ на квартирный вопрос. Замечательным образом удалось по вертикали уйти – и без смены работы. Дадут мне в этом медвежьегорном Мухосранске любые хоромы, хоть на девять комнат, и в каждой – синий-синий иней на стенах. Потому что холодно, потому что хоромы в хрущобе на сваях, потому что иначе там строить нельзя. И через пяток лет сваи покосятся, и дом потрескается, и по-любому хоромы мои будут стоить двадцать пять рублей в базарный день.

Зато укрываться ковром-самолетом можно и вообще работа интересная.

Значит, будем работать за интерес.

А что еще Рычеву надо, боже ж ты мой?

Рычеву не давала покоя география.

– А к западу как относишься? – спросил он.

– К загнивающему, что ли?

– Ну вроде того. Вот тебе документы, почитай, пожалуйста.

Я без вздоха принял увесистую папку и сухо спросил:

– К когда это надо?

– Да прямо сейчас, Алик, посмотри, будь добр. Там по большому счету даже экспертная оценка не нужна, только согласие и подпись.

– А я тогда зачем? Ну ладно… А может, завтра, Максим Саныч? Ну чугунная башка, ей-богу…

– Глянь, глянь, дело срочное, – сказал Рычев.

Я открыл папку и принялся читать. Через несколько секунд сказал:

– Ё… А сесть можно?

Я сел, бешено полистал скрепленные страницы и сказал:

– Трехкомнатная же… А мы, типа, я так полагал, про однокомнатную…

– У тебя агорафобия? – осведомился Рычев. – Или ты собираешься и со мной букву договора блюсти, вопреки чаяниям и здравому смыслу? Там, кстати, не написано: это третий этаж, и на берегу пруда, а позади парк – на случай, если у тебя гидрофобия с гилофобией. Или ты в принципе против Крылатского?..

Я мотнул головой, потому что на курсовую устойчивость голоса не рассчитывал, и шмыгнул носом. Старательно полистал содержимое папки – другого способа потянуть время не выдумал – и спросил:

– А вот штамп «Оплачено полностью» – это как расшифровывается? Три года отработки, пять, вычет из зарплаты или что?

– Алик, ну ты же юрист, – укоризненно сказал Рычев. – В договоре что-нибудь про это написано? Нет. Наша сторона говорит: «Уплочено, ВЛКСМ». Твоя сторона возражает?

Моя сторона не возражала, только дергалась, как испуганный пес на цепи.

– Ну и подписывай.

Ну и подписал. Потом не выдержал – обниматься не полез, конечно, не принято это было в корпорации, мы так марку держали на общем фоне, но руку рычевскую обеими руками пожал, как в детстве отец с дедами всякими заезжими здоровался. Выскочило почему-то в памяти.

– Спасибо, – сказал.

– Поздравляю, – ответил Рычев. – Можешь, кстати, сразу ехать, ремонт вчера закончили. Вот ключи, Виктор дорогу знает, довезет.

Молодец он все-таки. Я бы на его месте не удержался бы: ляпнул банальность про то, как мы тебя ценим и как ждем встречных чувств, – ну и вызвал бы стопудово ответную реакцию. А Рычев не ляпнул и не вызвал. Опыт.

Ну и я, чтобы патокой дело не замазывать, сказал, шмыгнув носом:

– Только сто сорок три квадратных метра – это как-то перебор. Я столько зараз не вымою.

– Жениться вам, барин, пора, – сказал Рычев. – Теперь можно. Я правильно понимаю?

5

– А как он узнал?

– Ну как… Видимо, напряг дедуктивную наблюдательность и заметил, что последние полгода я ношу на работу поверх пиджака белую футболку, а на ней меленькими такими черненькими буквами написано: «Дорогой Максим Александрович! Обращаю ваше драгоценное внимание на тот досадный факт, что отсутствие ответа на квартирный вопрос мешает ценному специалисту Камалову Гэ А и его боевой подруге Биляловой Э Ша жить полноценной интимной жизнью, плавно переходящей в семейную, поскольку встречи на корпоративной территории, а равно…» Ай.

– Вообще убью сейчас.

– Ай. Всё. Теперь ваш коварный план предстал перед моими посветлевшими от боли глазами во всей дьявольской изощренности и полноте. Ты с самого начала хотела охомутать меня только для того, чтобы пробудить во мне фамильные качества семейного человека, с помощью этих качеств выбить квартиру в центре Москвы, а потом пустить меня на шаурму, а самой занять эту жилплощадь для организации черного угольного транзита. Но страшная правда оказалась внятной мне слишком рано. Теперь я вооружен знанием, и одолеть меня будет не так-то… Ай! Только не там, дура!

– Там-там, только там… Сейчас еще щекотать буду. Куда побежал?

– Эта тайна умрет вместе со мной. А ты будешь в течение трех минут изводиться страшными подозрениями по поводу того, куда я делся и не твое ли счастье сейчас с шумом уносится по чугунным трубам.

– Мое счастье наступает после часу ночи, когда ты сопишь в стенку. Ой, да иди уже. А то убирать еще за тобой.

– Этого вы от меня никогда не дождетесь, гражданин Гад-дюкин.

– Все-таки как он догадался?

– Если бы вы, Эльмира Шагиахметовна, были чуточку более внимательны, то могли бы уловить в обращенном к вам вербальном потоке ключевое сочетание «дедуктивная наблюдательность»…

– Безграмотное сочетание.

– Гнусные нападки мы игнорируем и объясняем: если молодой человек не пидор, а выглядит прилично, ходит в стираном, наглаженном и без засосов, не таскает шлюх и в командировках демонстрирует невероятную моральную устойчивость…

– А ты демонстрируешь, что ли? Кому?

– А, ты ее все равно не знаешь. Элька, пошутил щас. Губы обратно разверни. Пошутил, говорю!

– Шутник. Кошак трепливый.

– Ну вот, при таких исходных, скорее всего, у этого молодого человека как-то личная жизнь устроена. Ну, есть и другие варианты, но мы их рассматривать не будем.

– Почему? Какие?

– Ну, самый примитивный: служебная квартира отсматривается и слушается, а сотрудники «Проммаша» всю дорогу под колпаком папы Панасика.

– Ты что, серьезно это?

– Хм… А разве я не сказал, что не хочу такие варианты даже рассматривать?

– Гали, такое может быть, в самом деле, что ли?

– Ну а почему нет? Концерн кем основан? Во-от. У таких людей не привычка даже, а жизненная необходимость собирать всю возможную информацию. Особенно о своих людях – и тем более на своей площади.

– Господи, и ты так легко к этому относишься. Погоди, а вдруг и здесь микрофоны и камеры натыканы?

– Ну, эт вряд ли.

– Чего вряд ли? Чего лежишь? Вставай, давай посмотрим.

– Щаз. Все брошу и буду голый по стенкам ползать.

– Будешь.

– Женщина, я вам не Спайдермен. Оставьте этих глупостей.

– Гали, ну пожалуйста. Ну нельзя же… Если в самом деле здесь все снимается… Если на нас сейчас кто-то смотрит… И час назад смотрели, получается? Все, я ухожу.

– Эльмира. Эльмира, золотце, сядь, пожалуйста. Простудишься. А лучше ляг.

– Почему?

– Потому что я прошу.

– Когда я просила, ты что-то особо не отреагировал.

– У меня реакция плохая на такие просьбы. Отрицательная. Не пыли пять минут, пожалуйста, меня послушай.

– Ну.

– Что ну?

– Слушаю.

– Сядь. Пожалуйста, сядь. Спасибо. Короче, во-первых. Все эти «жучки» – довольно дорогая штука, а главное, требующая больших затрат на обработку. Отдел, как минимум, нужен. «Проммаш» – большая контора, но я по ней год ползаю и про такой отдел ни разу ничего такого не слышал. Во-вторых, эта квартира куплена и доделана «Союзом», «Проммаш» к ней… про нее ни сном ни духом. А в «Союзе» такого департамента уж точно нет. В-третьих, если бы меня хотели контролировать, просто бы прописали в договоре соответствующий пункт и санкции за его нарушение. А у меня ни в одной подписанной мною бумаге, да и в устном порядке, нету ни одного ограничения по теме разговоров хоть с конкурентами, хоть с агентами иранской разведки. То есть я сам понимаю, о чем не стоит с левыми людьми говорить, а о чем стоит, но это, извини, меня или «Союз» никак не отличает от аналогичного спеца или компании такого же уровня.

– А ну-ка расскажи какой-нибудь секрет.

– Советское – значит отличное. Только не говори никому, убьют на месте. В-пятых… А, нет, в-четвертых еще. Кой смысл фигачить подслушку в пустую квартиру? Я ж буду здесь жить, по уму-то, только после меблировки. Кто ж знал, что у тебя надувной матрас есть? И допустим, повешу я ковер поверх камеры, а шкаф поставлю на микрофон – и привет из космоса. В-пятых, böten närsädän dä qurqsañ, tatarça söyläš[3]. В-шестых, давай уже спать, а?

– Давай. Юрист чертов. Любого уболтаешь.

– Ну, про любого не скажу, а вот любую…

– Ой-ой-ой. Казанова по Феллини.

– Девушка, не вам и не в вашем положении выражать скепсис.

– Ха. Да между прочим, это я тебя окрутила. Сам бы ты еще полтора года ресничками хлопал и живот чесал.

– А можно с этого места подробнее?

– С какого? «Живот чесал»?

– «Это я тебя окрутила».

– Перебьешься.

– Аргументируй.

– У женщин свои секреты.

– Мощно.

– Как могу.

– А в порядке братской помощи?

– Не брат ты мне, гнида черножопая.

– Дэвушка, по сравнению с тобой я Снэгурочка.

– Морда татарская.

– Взаимно. Еще аргументы?

– Да ну тебя. Спать давай.

– На.

– Дурак.

– Ну да, дурак. Окрутила она меня. Я, между прочим, за тобой полгода ухаживал. Я цветы покупал. Я тебя от стенок отскребал – ты же под обои пряталась, как только меня видела. Окрутила она меня!.. Да я как на кафедре тебя тогда увидел, так и запомнил, а потом уже, на стажировке…

– А почему запомнил?

– Ну, фигура там, ножки, симпотная, все дела. Не выделывалась. Потом, папа приучил стойку на татарские имена делать. Но если бы второй раз не увидел, то фиг бы чего… Эльмира, ты что? Ты ревешь, что ли? Я что-то не так сказал?

– Да нет, что ты, Галик. Я просто опять подумала, что, если бы в ту стажировку не пробилась, не увидела бы тебя, – и ничего бы не было. Знаешь, как трудно было? Все же в ваш долбаный «Проммаш» рвались, а мест всего три. Я такую интригу провернула, Лукреция Борджа харакири от зависти сделала бы.

– Да… Что-то лопух я совсем, по ходу.

– Да я тебя сразу полюбила. До этого хохотала, знаешь, в голос, когда про любовь с первого взгляда читала и тем более слышала – ну, в общаге: девки, это любовь с первого взгляда, у меня внутри все прямо вспыхнуло, а сама блядища, только с конем и не была, и то не по своей вине, а гужевой транспорт не нашелся… А тут ты зашел на кафедру, до сих пор помню – в серых брюках и бежевой рубашке поло, и пахло от тебя…

– Пóтом пахло и пылью. Это же август был.

– Тобой пахло, и одеколоном твоим дурацким, но я его тогда не знала. И у тебя глаза так блеснули. Ну, думаю, бабник, сейчас клеиться начнет и телефончик требовать – ну, как все. Думаю, дам ему телефон МЧС, пусть радуется. А ты не стал как все. И так меня заело… Я потом ночь не спала, все в голове разговор крутила, пыталась понять, что меня так зацепило, и не поняла – хотя дословно все запомнила.

– Прям – дословно.

– Проверяй. «Добрый день. Здравствуйте. Девушка, а не подскажете, не на месте ли Сергей Викторович. К сожалению, он отошел в третий корпус, будет, скорее всего, после трех. Что-нибудь ему передать? Ой, ну, пламенный привет, пожалуй, и…»

– Господи. Это я такую чушь нес?

– Ага.

– И ты ее дословно запомнила.

– Ага.

– Арчи Гудвин.

– Ниро Вульф.

– Дата Туташхиа.

– Хана Каценеленбоген.

– Почему Каценеленбоген?

– А почему Туташхиа?

– Куда твоя память делась? Я же объяснял. Tutaş[4] понятно, так? И на Туташхиа похоже, так? А это герой грузинского сериала старинного, нудного, как это самое…

– Мой рассказ?

– Прошу занести в протокол, что я ничего подобного не говорил.

– А почему Дата?

– А что, не Дата? Ты Дата, я Взята. Взяча датки.

– Хамта ты. Щас как дам!

– Слова не девочки, а жены.

– Дурак. Я не в этом смысле.

– А в каком?

– Когда едем?

– В смысле?

– У тебя мысли на метр вниз переместились уже?

– Ага.

– Поднимайся. Не в этом смысле, балбес.

– Женщина, я по-другому не умею.

– Галик, ну погоди.

– За-а-е-ец! Ты меня слы-ышишь?!

– Камалов, хватит!

– И тебе хватит, и всем хватит…

– Алька, ну нормально скажи!

– Что?

– Когда едем?

– Куда?

– О господи. В медвежий угол твой.

– Почему медвежий? Между прочим, это практически географический центр России.

– Ой-ой-ой.

– Ты опытный полемист. Уж поближе твоего Новокузнецка.

– В Новокузнецк, между прочим, самолеты летают.

– В Антарктиду тоже летают. И даже остаются. Так что не показатель. А в Союз не будут летать. Только паровозом можно…

– Что за Союз?

– Город так назовем. А ты, улетающий вдаль паровоз…

– Уф. Вы бы еще Урарту назвали. Или Междуречье.

– Дурак – он и баба дурак. При чем тут Междуречье?

– Государство из учебников Древней истории.

– Ха-ха-ха, как смешно. А про государство Израиль не слышала?

– Что-то слышала вроде. Там еще тетки в армии служат. Это ваша задача?

– Наша задача – создать условия для удобной, обеспеченной и осмысленной жизни в этой стране.

– У меня с Союзом другие ассоциации. А почему именно с середки, с дикого поля эту задачу решать начали?

– Ассоциации – фиг бы с ними, хоть горшком называй, лишь бы хавали. А про середку – ну, фишка так легла. Во-вторых, программа «Сибирь – Восток». Знаешь такую? Вот. И не узнаешь. Можешь хоть пытать. Ой. Ай. Еще там АЭС ведь будет, малюсенькая правда, ай… Но нам для внутреннего такого свечения хватит. А потом, пара центробежность – центростремительность проще просчитывается.

– Ий малажи-ис. Сам придумал?

– Вот этой вот личной головой. Завидуешь?

– Худею от зависти.

– Ну-ка…

– Ай! Больно же!

– А не надо врать.

– Там не худеют, двоечник.

– Ну и слава богу.

– Тебе положено говорить: «Слава Ленину».

– Слава славится, а Ленин ленится.

– Ты мудр, Лысый Бизон.

– Мудер бобер. Все-таки завидуешь.

– Руки убери. И на вопрос уже ответь.

– Какой? Про бизона?

– Про масона. Едем когда?

– Послезавтра. А что значит едем?

– А ты думаешь, что я тебя одного отпущу?

– А куда ты, на фиг, денешься?

– Никуда. Просто не отпущу.

– Отпустишь, милая моя. И еще пару раз отпустишь. А потом, к июню, если я правильно понял, уже на жилье поедем. Если свадьбу успеем сыграть, конечно.

– Какую свадьбу?

– А, ты не знаешь? Это такая жуткая процедура, когда мужчина и женщина надевают неудобные костюмы, полдня сидят истуканами за столом и целуются по команде пьяных родственников, а родственники громко кричат гадости, достойные интеллекта первоклассников… Так, опять ревем?

– А ты мне предложение делал?

– А чем я сейчас занимаюсь? О господи. Ну хорош реветь, а? А то я сейчас на балкон убегу.

– Там холодно. Так делай.

– Что?

– Предложение.

– Хм… Резонно. Дорогая Эльмира, будь моей женой… Или по-татарски надо?

– Не сможешь.

– Ха. Tutaşım-mäxäbbättem, min sine yaratam, qarçıq, qizçıq, miña kiyäwgä çıq. Döres tügel meni?[5]

– Твердая четверка.

– А чего четверка-то?

– Одного слога не хватает. Это где у вас считалочки такие?

– Не важно. А чего твердая? Молодец, находчивая. А по существу? Ой. Это не ответ. Хотя спасибо, конечно. Ой…

– …Миленький ты мой. Возьми меня с собой.

– Погоди… У меня тоже голос, я тоже хочу петь.

– Отдыхай, слабачок. Там, в краю далеком, назовешь ты меня женой. Не вздумай дальше петь, балда!