Сталинский террор в Сибири. 1928-1941

События 1928–1929 годов — своеобразный рубеж в политической истории Советской России. Эти события заключают в себе целую цепь драматических перемен, радикально изменивших картину политической жизни и направление общественного развития в стране.

В эти годы большевистское руководство, одержимое идеей ускоренного индустриального роста, резко изменило методы социального переустройства общества. После нескольких лет относительно спокойного, эволюционного развития в рамках нэпа сталинская группировка сделала ставку на насильственные изменения. Репрессивно-карательные меры против различных политических и общественных сил вновь были поставлены на службу интересам власти.

Возобновление карательных действий против крестьянства, физическая расправа с «левой» (троцкистской) оппозицией в рядах ВКП(б), разгром и изоляция «правого уклона» — таковы были основные внешние признаки, возвестившие наступление одного из самых трагических периодов советской истории.

1. Открытие «хлебного фронта»

Непосредственной причиной, подтолкнувшей власть к расширению репрессивной политики, стали экономические осложнения в стране, главным образом в сфере продовольственного снабжения. Несмотря на все попытки большевиков организовать рыночную экономику по своим особым меркам, их усилия на этом поприще оказались малоэффективными. В течение всего нэповского периода провалы следовали один за другим, пока наконец советская хозяйственная система не зашла в тупик. Произошло то, что рано или поздно должно было произойти. К концу 1927 года большевистский полурынок, обслуживавший скорее политику, чем экономику, пришел в совершенное расстройство. Созданный им хозяйственный механизм не обеспечивал и минимальных потребностей государства в зерновой продукции. Поступления из деревни резко сократились ввиду того, что главное действующее лицо — крестьянство — перестало поставлять свой хлеб по ценам, предлагаемым правительством, ожидая лучших условий в отношении спроса.

Тревожные сигналы с рынка большевистское руководство восприняло в привычной для него манере. Оно решило силой отнять хлеб у крестьян. Полагая, что некоторое отступление от принципов провозглашенного ими нэпа не может повредить развитию отношений с крестьянством, вожди партии постановили принять «временные чрезвычайные меры», чтобы с их помощью поправить положение с хлебом.

Самым решительным сторонником насилия выступал Сталин. В первых числах января 1928 года он стал рассылать местным партийным работникам секретные телеграммы, в которых потребовал «применять немедленно жесткие кары». «Особые репрессивные меры, — указывал он, — необходимы в отношении кулаков и спекулянтов, срывающих сельскохозяйственные цены»^{5}. И пояснял:

«Чтобы восстановить нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовать спекулянтов, кулачков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен. Только при такой политике середняк поймет, что перспектива повышения цен на хлеб

есть выдумка спекулянтов, что спекулянт и кулак есть враг советской власти…»^{6}.

В телеграмме 14 января 1928 года генсек отметил особое значение Урала и Сибири в хлебозаготовках. Он подчеркивал: «нажим нужен здесь отчаянный, так как это последний резерв». Сталин изображал положение как критическое и добивался, чтобы местные функционеры понимали это именно так. Перед лицом угрожающих обстоятельств любое насилие могло выглядеть законной революционной мерой, вполне оправданной в глазах всякого правоверного коммуниста.

В середине января генеральный секретарь сам выехал в Сибирь, чтобы продиктовать крестьянам условия поведения на рынке. В течение нескольких недель он разъезжал по городам и сельским районам края, выступал на разных собраниях, заседаниях, встречах, наблюдал и оценивал ход событий на «фронте хлебозаготовок».

Метод переговоров с обладателями зерновых запасов, с самого начала предложенный умеренными партийцами, Сталиным был категорически отвергнут. Заявляя, что крестьяне «не так поняли новую экономическую политику, как нужно было бы ее понимать», он насмехался над теми, кто искал выход из кризиса в усилении товарообмена. Генсек признавал полезными совсем другие способы. Сибирским коммунистам он терпеливо разъяснял:

«Аргументация силовая имеет такое же значение, как аргументация экономическая, а иногда она имеет даже большее значение, когда портят рынок, всю нашу экономическую политику стараются повернуть на рельсы капитализма, на что мы не пойдем»^{7}.

Для тех, кто сомневался, что между рынком и насилием существует прямая связь, Сталин приводил живые примеры. Он ссылался на недавний опыт хлебозаготовок на Украине.

«Вот как обернулось дело, — говорил он. — По голове скупщиков ударили, а рынок уже оздоровился…т. е. заготовки поднялись в 2 раза. То же самое наблюдается и по центральным губерниям: было около 500–600 тыс., а теперь заготовляют около полутора миллионов. (…) От этих фактов не уйдешь, и они опровергают ваши предположения, а, следовательно, подтверждают то, что наши меры оказались даже более действительными (Так в тексте), чем мы думали. Значит, пружину у рынка мы уловили, как раз в точку ударили и этим хлебозаготовки подняли»^{8}.

Принципы такой политэкономии предстояло теперь распространить и в Сибири.

По требованию Сталина принят был следующий план: в основных зерновых районах немедленно организовать энергичную карательную акцию против «злостных держателей хлеба» с привлечением их к уголовной ответственности как преступников. Для возбуждения против них уголовных дел договорились использовать «законное» основание — 107 статью Уголовного Кодекса РСФСР, разрешавшую арест владельцев хлеба и конфискацию у них «излишков» по мотивам «злостного повышения цен на товары путем скупки, сокрытия или не выпуска таковых на рынок»^{9}.

Сталин настоял также, чтобы карательная кампания осуществлялась не скрытыми операциями отрядов ГПУ, как планировали местные руководители, а с максимальной гласностью — с прокурорскими санкциями, показательными процессами и газетной пропагандой. Он предпочитал действовать открыто, даже демонстративно. Ему нужен был публичный эффект, чтобы запугать одновременно всех крестьян, заставить их признать, что у них нет иного выхода, как подчиниться ультиматуму властей.

Сталин позаботился и о деталях задуманной им кампании. С его участием в Сибкрайкоме были подготовлены особые указания местным работникам в виде секретного циркуляра: проводить расследование по «кулацким» делам «в течение суток, а в исключительных случаях — не более чем в трехдневный срок»; слушать дела без участия обвинения и защиты, «допуская таковые только лишь в случае необходимости устройства, по решению тройки, широкого показательного процесса», утверждать все приговоры, не смягчая их и не удовлетворяя кассационных жалоб.^{10}

Таким образом, вы «революционная законность», созданная нэпом, безжалостно разрушалась под натиском тех требований, которые Сталин решил предъявить крестьянству.

Но сталинские планы простирались гораздо дальше простого намерения отобрать хлеб у зажиточных. Куда важнее было устранить главное препятствие для овладения хлебом в будущем — самих сельских хозяев с их независимостью.

На совещании в Сибкрайкоме 20 января сталинская речь о перспективах развития деревни прозвучала как приговор единоличным хозяйствам. Было определенно заявлено, что «линия развития кулака» не имеет никаких шансов на будущее, «…путь дальнейшего укрепления, дальнейшего развития единоличных кулацких хозяйств — путь, который для нас закрыт»^{11}.

Оставалось таким образом последнее лекарство для деревни — колхозы. «Других путей, кроме объединения мелких и мельчайших хозяйств в крупные коллективные хозяйства, нет. При советском режиме не существует других путей», — заключил Сталин.

В деревне между тем сотни вооруженных партийцев начали инвентаризацию имущества зажиточных крестьян и изъятие «излишков». Уже в январе 1928 года кампания хлебозаготовок представляла собой обычную продразверстку. Повальные обыски, облавы, запреты на торговлю, конфискация скота, сельхозмашин и крестьянского барахла внезапно вернули сибирскую деревню к 1920–1921 годам.

Большинству крестьян был нанесен очень сильный психологический удар. Сельские хозяева, успевшие привыкнуть к определенным советским гарантиям, неожиданно обнаружили, что никаких гарантий больше не существует. Отныне власти запрещают земледельцам распоряжаться плодами своего труда и требуют сдавать продукцию по «твердым ценам». Кто был не согласен — у того отнимали силой и сажали по 107 статье.

Свободная торговля была поставлена под контроль. Если крестьянин попадался на продаже зерна выше госцены в 1,2–1,3 рубля за пуд, он тут же становился добычей ГПУ или милиции.

С нормами изымаемых «излишков» никто не считался. Политбюро лишь сделало вид, что устанавливает некие общие правила, допускающие конфискацию у обладателей запасов не менее двух тысяч пудов. Реально же таких хозяев в Сибири были единицы, поэтому со своим хлебом должны были расстаться те, кого принято было считать середняками. Так и происходило: отнимали последние 50 и 60 пудов, а самих «злостных держателей» отправляли за решетку.

Один из главных сталинских «заготовителей» в Сибири, С.И. Сырцов, так разъяснял подчиненным методологию хлебозаготовок:

«Мы этих крупных держателей, как общее правило, сейчас не имеем, и если бы мы приняли в голой форме, просто провели бы резолюцию ЦК, мы закрыли бы возможность дальнейшего применения 107 статьи…нет опасности в том, что организации будут применять 107 статью, не ограничивая себя рамками политбюровских 2000 пудов…Важно не то, каким количеством пудов хлеба располагает кулак для срыва рынка, нашего плана, а важны те возможности, которыми он сможет оказать влияние на всю деревню.

Если кулаку удалось разбазарить свои запасы — это не значит, что мы его не можем трахнуть 107 статьей. Мы не зарекаемся от применения к кулаку уголовного кодекса в целом. Если бы мы стали думать, что существует одна 107 статья, мы заранее бы себя разоружили. Мы должны все силы обрушить против врагов пролетариата»^{12}.

В феврале Сырцов и Эйхе телеграфно докладывали Сталину: «Четвертая пятидневка дала 3767 тысяч пудов. (…) Итоги репрессии: на 20 февраля арестовано 1054 чел., из них по 107 статье — 920»^{13}.

Через две недели — новая сводка: «арестовано около 1400 человек. Процессы по 107-ой продолжаются, привлекаем держателей и кулаков, не придерживаясь нормы письма ЦК…»^{14}.

Бесцеремонность в действиях властей в деревне привела крестьян в крайнее замешательство. Многие из них растерялись и не могли понять, чем вызвано резкое изменение политики властей. Поползли слухи о готовящейся войне и предстоящем голоде. Но когда выяснилось, что «советская власть зажиточных не любит» и рассчитывает попросту отнять у них хлеб, деревня начала быстро приспосабливаться. Хлеб стали укрывать всеми доступными способами: раздавали по родственникам и соседям, передавали на хранение бедноте и семьям красноармейцев, используя их относительную неприкосновенность, перемалывали зерно на муку.

На крестьянскую изворотливость власти ответили еще большим ожесточением. В апреле 1928 года Политбюро потребовало «усилить нажим на кулацкую часть и частников, злостно спекулирующих крупными партиями хлеба, применяя к ним директивы ЦК по 107 статье УК»^{15}.

На деревню набросилась новая орда «уполномоченных» и «заготовителей». К лету почти весь товарный хлеб из крестьянских амбаров был выметен и, казалось, брать больше нечего. Однако из Москвы потребовали продолжить изъятия.

На строгие директивы Политбюро Сырцов попытался осторожно возражать. Он стал уверять Сталина, что все крестьянские запасы исчерпаны, и даже для снабжения сибирских городов продуктов не хватает.

«…настоящий период кампании, — сообщал он, — характеризуется значительным обострением на внутрисибирском хлебном рынке, обострением недовольства тарифицированного населения городов и деревенской бедноты на почве полного или частичного недоснабжения этих групп населения продовольственным хлебом. (…) Наблюдается повсеместно сильный рост рыночных цен на хлеб…крупного спекулянта хлебом на рынке нет. Один-два мешка — вот обычные партии купли-продажи.

Излишки хлеба у верхних слоев крестьянства, несомненно, еще имеются, но крупных запасов в отдельных хозяйствах, как правило, нет. Именно этим объясняется то обстоятельство, что 107 статью теперь применять гораздо труднее, чем в разгар кампании»^{16}.

Но у Сталина были свои соображения. Ему нужен был хлеб, а не оправдания, и взять его требовалось любой ценой. На укрепление «хлебозаготовительного фронта» он командирует в Сибирь двух контролеров из своего секретариата — С.В.Косиора и Поскребышева. Под нажимом этих агентов план хлебозаготовок для Сибири был увеличен еще на 5,5 миллионов пудов «вследствие недовыполнения плана по другим районам Союза», а Сибкрайком вынужден был возобновить репрессивные меры против «кулаков и организаторов кулацких выступлений, срывающих хлебозаготовительную работу»^{17}.

В мае-июне 1928 года чистка крестьянских амбаров достигла максимального размаха. Поскольку владельцы крупных запасов уже были разорены и посажены, основная тяжесть заготовок перешла на «классово-близких» — середняков и бедняков. Основанием для новых арестов и конфискаций служило теперь не количество хранимого зерна, а «злостность» держателя. Чаще всего она выражалась в раздаче хлеба односельчанам в долг или бесплатно, сокрытии и скупке зерна, в попытках утаить «излишки» при содействии должностных лиц.

Насилие и произвол опять приняли повсеместный характер. У части крестьян были отняты последние припасы. Местные партийные отряды устраивали облавы, создавали вооруженные заставы на дорогах, чтобы не допустить вывоза хлеба в города. Были, наконец, и неординарные случаи, как в Каменском округе, где один из уполномоченных 10 дней держал под арестом все село, добиваясь выполнения продразверстки^{18}.

Крестьяне, казалось, были близки к всеобщему бунту. Повсюду слышался ропот и клокотала ненависть мужиков, но взрыва не произошло. Крестьянский протест проявлялся лишь отдельными вспышками ярости наиболее пострадавших и словесным выражением недовольства. Самыми отчаянными поступками стали ночные поджоги сельских правлений, хождение возбужденной толпой к «начальству» и стихийные женские сборища с требованиями выдачи хлеба.

Случаи массового неповиновения, однако, представляли собой редкое исключение. Так, в селе Агинское, Канского округа, развязные действия местных властей вызвали даже массовые стихийные беспорядки. Негодующая толпа крестьян, собравшаяся в базарный день, силой освободила из милиции арестованных односельчан. Краевое руководство Сибири признало, что причина волнения заключалась в «неправильной политике районного суда»^{19}.

После решения июльского пленума ЦК ВКП(б) об отмене чрезвычайных мер атаки на крестьян временно прекратились. К этому моменту стали ясны некоторые результаты репрессий. По неполным данным в Сибири «за хлебозаготовки» было осуждено более 4000 крестьян и работников низового аппарата (сельских советов и кооперативов)^{20}. Часть из них успела отсидеть в тюрьме по нескольку месяцев, а другая часть выпущена сразу в связи с началом новых сельскохозяйственных работ. К этим жертвам следует прибавить и тех, кто был репрессирован внесудебным порядком — в ходе операций ОГПУ «по изъятию частников-держателей хлеба». Согласно специальной инструкции ОГПУ лишь половина арестованных кулаков подлежала передаче в суды, все остальные отправлялись в концлагеря по решениям «троек» и Особого Совещания^{21}.

Июльский пленум ЦК 1928 года принес деревне некоторую передышку. Под огнем критики со стороны правых во главе с Бухариным сталинцы не решились продолжать натиск на крестьян с такой жестокостью, как в зимние месяцы. Пока в Политбюро шла оживленная борьба за «генеральную линию» и исход ее оставался не ясным, они предпочитали маневрировать, делая вид, что подчиняются требованию правых не прибегать к использованию чрезвычайных мер.

С лета 1928 года, перед новым походом партии за хлебом, низовым организациям было предложено начать строить отношения с деревней как бы заново, вернувшись к «исключительно нормальным методам заготовок без применения каких-либо чрезвычайных мер»^{22}. Теперь, по указанию ЦК, способом овладения крестьянским хлебом должно было стать «упорядочение хлебного рынка», «широкая и правильная разъяснительная работа», «энергичная работа по организации бедноты и середняцкого актива».

Разумеется, такой план, как результат чисто политического компромисса, мог осуществиться только на бумаге. С реальной действительностью он не имел ничего общего. Создавалась лишь иллюзия способности властей решать уговорами такие проблемы, которые уже решались насилием.

Всю вторую половину 1928 года сталинцы сохраняли сдержанность, оказывая на деревню лишь психологическое и экономическое давление. Были даже увеличены (на 15–20 %) закупочные цены на хлеб^{23}, но на итоги заготовок это повлиять уже не могло. К началу 1929 года стало совершенно очевидным, что никакое бумажное «упорядочение рынка» не заставит крестьян добровольно уступить свой хлеб.

Продовольственные поставки, продолжавшие идти какое-то время самотеком, постепенно прекратились.

Партия снова оказалась перед выбором: либо насилие, либо признание полного политического банкротства. Даже бухаринцы в такой ситуации не могли больше настаивать на мирном исходе.

Надеясь избежать окончательного провала хлебозаготовок, Политбюро решает ввести в действие новый, более изощренный способ принуждения. На этот раз основная ставка делается на то, чтобы изъять продовольствие у зажиточных руками самих крестьян. Это должны были сделать малообеспеченные односельчане.

По замыслу кремлевского руководства право конфискации излишков» теперь из рук администрации передавалось сельской «общественности». «Общественность», составленная из лиц, заинтересованных в разделе кулацкого хлеба (активисты и беднота), как бы «по собственной инициативе» должна была выделить «кулацкую верхушку» и назначить ей задание по сдаче хлеба. Все оставшееся сверх кулацкого задания следовало распределить между остальными хозяевами «в порядке самообязательства». Кроме того, определенная доля собранного продовольствия доставалась и самой «общественности» в качестве награды.

Таким образом, речь по существу шла о восстановлении того же порядка, который уже служил большевикам в 1918 году, позволив им удержать власть в критический момент.

В марте 1929 года по предложению Л.М.Кагановича новый способ выколачивания хлеба был утвержден на заседании Политбюро и получил значение директивы для Казахстана, Сибири и Урала^{24}.

Вслед за этим в Сибирь и Казахстан направили и самого Кагановича, чтобы на месте провести в жизнь метод «общественной инициативы».

Каганович прибыл в Новосибирск с готовыми рецептами. На заседании Сибкрайкома 27 марта по его предложению было решено использовать «общественность» как инструмент постоянного давления на кулаков. Каганович распорядился организовать в «отстающих» районах Сибири судебные процессы над кулаками и установить «систему ударных сел»^{25}.

Метод «общественного воздействия», получивший официальное название «урало-сибирского», стал завершающим этапом разложения деревни. За ним начиналась открытая схватка — гражданская война.

Партия сделала все для того, чтобы деревня занялась самоистязанием. Повсеместно создавались группы лиц для организации «бойкота». Деятельность этих групп состояла в регулярных обходах кулацких дворов и устройстве различных «показательных мероприятий». Чаще всего «мероприятия» приобретали форму откровенного публичного издевательства и унижения кулака и его семьи. К домам и заборам «бойкотируемых» прибивали «черные доски» — свидетельство общественного презрения — или таблички с надписями типа: «Здесь живет враг советской власти, злостный держатель хлеба». Ходили по селу с чучелами кулаков, символическими гробами, мазали ворота дегтем, устраивали церковные скандалы. Доходило до самых безобразных сцен, которые заканчивались тем, что мирные односельчане превращались в заклятых врагов.

Сибирский прокурор Лисин приводит следующие факты: «В начале апреля с.г. уполномоченный Сибкрайсоюза Гречанин в Минусинском округе, в селе Тесь, предложил ходить группами в дома к держателям, в которых нещадно производить курение табака, харкать на пол, приносить на обуви побольше грязи. В сельском совете это одобрили. Разбились на несколько групп по 20–30 человек, потребительское общество выдало бесплатно для «окуривания» махорки… Группы ходили с черными досками с фамилиями держателей, входили в дом, усиленно курили, харкали на пол, сбивали на пол с обуви грязь, а затем шли в другой дом, прибив у оставленного дома принесенную черную доску. В другом селе того же округа такие обходы совершались целой демонстрацией в 150–200 человек с гармошкой и частушками: «Побьем кулака, разорим середняка». Имелись случаи обмазывания ворот дегтем…

В другом селе, Локоть, 10 марта вызвали на бедняцкое собрание нескольких кулаков, поставили их на скамейку и заставили бедняков плевать в глаза кулакам. За отказ плевать бедняков выводили из бедняцкого собрания»^{26}.

Но самые важные акции все же проводил государственный аппарат. С весны 1929 года партия обрушила на головы кулаков новую карательную меру — 61 статью Уголовного кодекса. Цель ее состояла в том, чтобы не только изъять хлебные ресурсы, но и постепенно удушить экономически самостоятельных хозяев. Статья вводила так называемую «пятикратку», штрафование в пятикратном размере стоимости обложения «злостных держателей» с последующей распродажей их имущества. К исполнению этой меры опять привлекли «бедняцко-середняцкую общественность». За участие в «обуздании кулаков» Политбюро установило специальное вознаграждение — 25 % от реализации кулацкой собственности — на «помощь бедноте»^{27}.

После этого процесс насильственного раскрестьянивания и самоликвидации крепких хозяйств стал нарастать как снежный ком.

«По неполным данным 13-ти округов к маю 1929 года было описано около 8-ми тысяч хозяйств, в том числе более 2 тысяч, имущество которых распродано»^{28}. Органы ОГПУ арестовали несколько тысяч человек как «саботажников хлебосдачи», а также ликвидировали 43 «кулацко-антисоветские группировки»^{29}.

В телеграфных сообщениях руководителям Сибири Сталин твердил только об одной не дающей ему покоя проблеме — «усилении заготовок». Она звучала у него как заклинание. Он требовал, почти просил местных начальников, не ослаблять насилия и неизменно подчеркивал безвыходность ситуации. В меморандуме Сырцову и Эйхе от 11 марта 1929 года генсек сообщал:

«… Мы не можем ввозить хлеб, ибо валюты мало. Мы все равно не ввезли бы хлеба, если бы даже была валюта, так как ввоз хлеба подрывает наш кредит за границей и усугубляет трудности нашего международного положения. Поэтому надо обойтись без ввоза хлеба во что бы то ни стало. А сделать этого невозможно без усиления заготовок. У нас даже поговаривают о том, что в случае дальнейшего падения заготовок, взять из местных запасов необходимое количество хлеба. Moжете из этого судить, до чего серьезно положение с хлебом.

Можно было бы мириться так или иначе с положением, если бы не было хлеба в стране. Но все утверждают, и это утверждение никем еще не опровергнуто, что хлеб есть в стране. Нужно только уметь его взять. (…)

Надо принять все законные меры обуздания спекулянтских и кулацких элементов для того, чтобы выполнить это задание. Другого выхода нет. Хлебный заем не дает выхода, так как на деле он обязательно должен выродиться в сплошную конфискацию. Это не годится. Нужно нажать на спекулянтско-кулацкие элементы деревни, используя все законные пути. Нужно всем вам разъехаться на места, мобилизовать все основные силы для усиления хлебозаготовок и остаться на местах до создания нового перелома в заготовках. Имейте ввиду, что времени осталось вам мало. Имейте также ввиду, что нам дорог теперь каждый новый миллион пудов…»^{30}.

Сталин все еще рассчитывал обобрать крестьян с помощью законов, которые лежали у него в кармане.

Осенью 1929 года, огонь по кулацким позициям был открыт изо всех «законных» орудий. Партия ввела в действие самые решительные способы принуждения в расчете окончательно сломить сопротивление имущих крестьян. 95420 хозяйств получили «твердые задания»^{31}.

В сентябре и начале октября прошло около 200 судебных процессов по 107 статье с преследованием за несанкционированную торговлю и сокрытие хлеба. Затем последовали кары за несдачу зерна, неуплату долгов и пятикратного обложения, за контрреволюционную агитацию. С особой силой удары наносились по «кулацким авторитетам», наиболее влиятельным сельским хозяевам, в которых власти видели одну из главных причин своих затруднений в деревне. Эти люди почти повсеместно были арестованы и отправлены в лагеря особого назначения.

Судебно-следственные органы, аппарат ОГПУ работали с небывалым напряжением. Более половины сотрудников прокуратуры и суда безвылазно сидели в сельских районах, обеспечивая работу карательного конвейера по упрощенной процедуре. Сводки ОГПУ сообщали: с начала заготовительной кампании в Сибири по ноябрь 1929 года арестовано 4494 человека, из них кулаков — 3205.^{32}

В ноябре правительство перекрыло последние каналы, через которые крестьянская продукция могла ускользнуть из его рук. От лица прокуратуры оно объявило, что распродажа своего имущества, а равно передача его родственникам или соседям будут квалифицироваться как «мошеннические действия» И караться лишением свободы до пяти лет с конфискацией имущества. «Соучастниками в мошенничестве» объявлялись и те, кто осмеливался взять чужое имущество на хранение^{33}. Таким образом был получен еще один источник пополнения лагерей и тюрем.

Итоги схватки за хлеб 1929 года оказались беспрецедентными по своим масштабам и последствиям. Только по 61, «кулацкой», статье число осужденных составило 15317 человек. Наказанием для них стали лишение свободы, конфискация имущества и высылка по отбытии наказания в отдаленные районы^{34}.

Всего, по сведениям краевой прокуратуры, за 1929 год «в связи с проводимыми кампаниями» в Сибири в местах заключения оказались 23 тысячи человек, главным образом из крестьян и низовых сельских работников^{35}. В это число не вошли 4,5–5 тысяч других жителей деревни, репрессированных ОГПУ как наиболее опасные «спекулянтские» и «контрреволюционные элементы».

Но основные события были впереди. Все, что происходило до сих пор, представляло собой лишь прелюдию, подготовительную кампанию перед самой крупной и самой серьезной операцией из всех, когда-либо проводившихся Сталиным и его сообщниками.

В декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов Сталин заявил:

«…от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества, как класса».

«Наступление на кулачество, — продолжал он, — есть серьезное дело. Его нельзя смешивать с декламацией против кулачества. Его нельзя также смешивать с политикой царапанья с кулачеством, которую усиленно навязывала партии зиновьевско-троцкистская оппозиция. Наступать на кулачество — это значит сломить кулачество и ликвидировать его, как класс.

Вне этих целей наступление есть декламация, царапанье, пустозвонство, все что угодно, только не настоящее большевистское наступление. Наступать на кулачество — это значит подготовиться к делу и ударить по кулачеству, но ударить по нему так, чтобы оно не могло больше подняться на ноги. Это и называется у нас, большевиков, настоящим наступлением»^{36}.

2. Исполнители

Достижением тех или иных политических целей Сталин обязан прежде всего своим кадрам. Люди, которых он расставил в 20–30-е годы на посты руководителей отдельных территорий, были типичными представителями новой большевистской бюрократии, вышедшей из среды профессиональных революционеров. С партийной точки зрения их прошлое почти всегда было безупречным: большевиками они стали еще в дооктябрьский период, прошли закалку нелегальной работой, царской тюрьмой или ссылкой, активно участвовали в захвате власти. Ни в какие оппозиции, как правило, они не входили и считались верными сторонниками «генеральной линии». Из аппаратчиков этого слоя мало кто мог претендовать на серьезные политические роли или быть авторитетом в теоретической борьбе. Многие не имели даже общего образования, однако опыт организаторской деятельности, сила воли и твердость характера, приобретенные в революциях и гражданской войне, делали их вполне приемлемыми руководителями.

В числе тех, кому Сталин доверял управление Сибирью, наиболее колоритной фигурой был Сергей Иванович Сырцов. На пост секретаря Сибкрайкома Сырцов прибыл в 1926 году непосредственно из аппарата Сталина, в котором до этого занимал должности заведующего учетно-распределительным и пропагандистским отделами. Ему было тогда 33 года. Этот энергичный молодой человек, несомненно, превосходил по своим способностям многих крупных партийных чиновников из сталинского окружения. От большинства других он отличался уже тем, что имел высшее образование (хотя и незаконченное), полученное еще при старом режиме, и был также неплохим публицистом и оратором. Близко наблюдавшие Сырцова отмечали, что своими яркими, живыми выступлениями, в которых часто звучали шутка или народные остроты, он умел завоевать расположение и симпатии слушателей.

По убеждениям и складу характера Сырцов принадлежал к «умеренным» коммунистам. В аппарате Центрального Комитета он прошел большую школу интриг против троцкистов и зиновьевцев, хорошо разбирался в тонкостях партийной кухни. Когда требовалось, он способен был в духе «большевистской партийности» прибегать к самым резким и даже зловещим словесным выпадам, однако в политике предпочитал осторожные, компромиссные решения.

В 1929 году Сталин перевел Сырцова из Сибири в Москву на пост председателя Совнаркома РСФСР и продвинул в состав Политбюро в качестве кандидата. Но в один из самых напряженных моментов Сырцов отказался подыгрывать своему покровителю. В конце 1930 года вместе с другим членом партийного руководства, В.Ломинадзе, он выступил против единоначалия в партии и государстве и разрушительной хозяйственной политики Сталина. Оба были немедленно исключены из ЦК, как организаторы «беспринципного двурушнического «право-левацкого» блока»^{37}.

На этом карьера Сырцова как государственного деятеля завершилась. Он был переведен на невысокую хозяйственную должность, а в 1937 году арестован и бесследно исчез.

Иной тип руководителя представлял собой преемник Сырцова в Сибири, латыш Роберт Индрикович Эйхе. Этот внешне суровый человек, закаленный подпольем и жестокостями гражданской войны, был ветераном партии. Он вступил в социал-демократическую организацию в 1905 году, еще в 15-летнем возрасте, и сумел пройти все ступени восхождения большевистского организатора: от рядового распространителя прокламаций — до кандидата в члены Политбюро.

В Сибири Эйхе стал работать с 1922 года, сначала в качестве в продовольственного комиссара края, а затем — председателя Сибкрайисполкома. В течение девяти лет (1929–1937 гг.), более чем кто-либо из его предшественников, он занимал пост высшего партийного руководителя Сибири, оставив здесь самый глубокий след в политике террора как один из ее организаторов.

Об Эйхе можно сказать, что это был законченный тип большевистского фанатика. Интересы партии были для него абсолютной ценностью. Ради них он мог не щадить ни себя, ни кого-либо вообще. И если речь шла о решениях, санкционированных Центральным Комитетом, то он всегда оставался непреклонным и безжалостным их исполнителем.

Как солдат партии, Эйхе безусловно был предан Сталину. Но это не была личная преданность, свойственная другим сталинским приближенным, вроде Кагановича, Ежова или Шкирятова. О преданности Эйхе можно говорить лишь в том смысле, в каком Сталин олицетворял партию и ее руководство. Если бы на месте Сталина оказался кто-либо другой, Эйхе точно так же оставался бы верным и надежным администратором.

Кадры, подобные Эйхе, были для Сталина действительной опорой и настоящей ценностью. Они служили не только ради карьеры и не за страх потерять место. Ими двигали партийная идея и партийный долг. Когда Сталин отдавал свои преступные приказы от имени партии, они принимали их без колебаний. Но так же, как и остальные кадровые партийцы, они не могли разглядеть в личности Сталина садистских наклонностей и допустить, что идеалы партии и революции Сталин способен превратить в ширму для извлечения личной выгоды.

Когда Сталин достиг безоговорочного господства, старые гвардейцы, подобные Эйхе, потеряли для него всякий интерес. Такие могли только исполнять приказы, но не научились раболепствовать. Они были не в состоянии сознательно готовить Сталину роль непогрешимого советского божества, которому нужна была новая история и новая биография. И Сталин с присущим ему коварством уничтожил их по одиночке. «К преданным, но знающим прошлое, — писал Троцкий, — Сталин относился, пожалуй, с большей враждою, с большей неприязнью, чем к открытым врагам. Ему нужны были люди без прошлого, молодежь, которая не знала вчерашнего дня, или перебежчики с другого лагеря, которые с первых дней смотрели на него снизу вверх, ему необходимо было полное обновление всего партийного и советского аппарата»^{38}.

На XX съезде КПСС в 1956 году в секретном докладе о культе личности Хрущев рассказал делегатам о последних днях Эйхе в сталинских застенках и перенесенных им пытках. Он сообщил также о его предсмертном заявлении, составленном в октябре 1939 года, в котором Эйхе еще раз заверял Сталина о своей преданности, умоляя «поручить доследовать мое дело». Эйхе писал:

«Дело обстояло так; не выдержав истязаний, которые применили ко мне Ушаков и Николаев, особенно первый, который ловко пользовался тем, что у меня после перелома еще плохо заросли позвоночники, и причинял мне невыносимую боль, заставили меня оклеветать себя и других людей. (…)

Вам и партии я никогда не изменял. Я знаю, что погибаю из-за гнусной, подлой работы врагов партии и народа, которые создали провокацию против меня»^{39}.

Из этого становится ясно, что Эйхе так и не сумел правильно оценить происходящее. Партийный догматизм, вообще свойственный любому большевистскому организатору, даже и в этом случае оказался выше трезвого логического анализа.

Менее значительные, но столь же усердные и энергичные администраторы Сталина действовали в других частях Сибири. В августе 1930 года, когда из обширной территории Сибири был выделен Восточно-Сибирский край с центром в Иркутске, пост секретаря крайкома здесь занял Ф.Г.Леонов — недавний руководитель одной из районных парторганизаций в Москве. В доставшейся ему сатрапии Леонов действовал с той же суровой последовательностью, что и другие сталинские наместники. Более трех лет под его руководством в крае проводились кампании уничтожения «классовых врагов». Однако в 1933 году, когда Сталин стал требовать арестов коммунистов, не способных заставить колхозы работать в полную силу, Леонов проявил слабость. В октябре 1933 его сняли за «недостатки в руководстве краем» и назначили более подходящего^{40}.

Новым секретарем Восточно-Сибирского крайкома стал Михаил Осипович Разумов — типичный сталинец, за плечами которого уже были жестокие раскулачивания и коллективизация в Татарии.

По своему происхождению и профессии Разумов принадлежал к слою рабочих. Его образование заключалось в четырех классах начальной школы и полутора годах гимназии, которую он оставил из-за необходимости помогать семье заработками. В партию большевиков Разумов вступил в 1913 году, поэтому сразу после революции стал занимать ответственные посты в партийном аппарате. Известно также, что в 1927 году ему пришлось полулегально работать в Китае советником у коммунистов. Но эта миссия Разумова оказалась не очень удачной. Китайские власти почти сразу его арестовали и 8 месяцев продержали в тюрьме.

Самый интенсивный период своей карьеры Разумов провел на посту секретаря Татарского обкома ВКП(б). Здесь он работал с 1928 по 1933 г., а затем Сталин перевел его на Восток.

Разумов осуществил в Восточной Сибири полный цикл сталинских «мероприятий», продержавшись до обычного срока — 1937 года.

Характеристика главных действующих лиц подводит нас к еще одной особенности состава сталинских администраторов 30-х годов, а именно — национальной. В данном случае имеется ввиду латышская группа, представлявшая собой внушительный слой высокопоставленных руководителей того времени. Как продолжатели известной революционной традиции, латышские деятели пользовались большим административно-политическим влиянием и были особенно заметны в среде военных и работников ОГПУ— НКВД.

В Сибири присутствие этой группы отмечалось на многих уровнях партийного и советского руководства. Так, одним из секретарей Сибкрайкома был Р.Я. Кисис. Соратник Эйхе — П. Кукштель — в аппарате крайкома ведал секретно-директивной частью, по существу был правой рукой первого секретаря. Я.Я. Озолинь заведовал особым сектором крайкома, а А.Р. Розит возглавлял работу органов советского контроля.

Что же касается карательных служб, то фактически весь их состав работал под руководством латышей. Сибирское управление ОГПУ (Полномочное представительство) с 1926 по 1932 год бессменно возглавлял Л.М. Заковский (Г.Э. Штубис) — ставленник Ягоды и Ежова, совершенно аморальный тип, исполнитель самых грязных сталинских поручений в Сибири, а затем в Белоруссии, Ленинграде и Москве.

С 1930 года управлением ОГПУ в Восточной Сибири руководил Я.П. Зирнис, а в Омской области и Красноярском крае (образованных в 1934 году) — А.К. Залпетер и Э.П. Салынь — люди того же сорта, что и Заковский.

В течение ряда лет они, как впрочем и другие сталинские чекисты, проводили жестокие операции против сибирского крестьянства и остальных категорий населения, которым Сталин поочередно объявлял войну.

Назовем также еще одну фигуру, имевшую довольно большую известность и политический вес в те годы, — Э.Я. Берзиня. Берзинь — бывший работник особого отдела ОГПУ — являлся организатором и первым руководителем (с 1932 по 1937 год) одной из крупнейших лагерных систем в Сибири и стране — Дальстроя — огромной зоны рудников и приисков на Колыме, где на добыче золота и стройках работали тысячи заключенных, в том числе политических и осужденных крестьян. В те же годы, когда Берзинь создавал колымскую часть ГУЛАГа, его соотечественник И.М. Биксон развивал сеть лагерей в Западной и Центральной Сибири. Как один из первых начальников Сиблага, Биксон вместе с другими принимал участие в организации беспощадных акций по уничтожению реальных и мнимых противников большевистского режима.

Конечно, стоило бы упомянуть и других латышских деятелей террора как, например, прокуроры Сибири Г.Я. Мерэн и А.Ф. Блимбергс, отправившие на смерть сотни безвинных граждан. Но это было бы совершенно несправедливо по отношению ко всем остальным палачам.

Сам по себе национальный аспект не дает никаких объяснений сталинской политике. Значение его в данном контексте служит лишь дополнительным свидетельством происхождения террора из революционной идеологии и практики большевизма, той самой идеологии, которая в свое время нашла широкую поддержку у латышских революционеров, как одной из наиболее организованных национальных групп. Призванная на службу еще царским правительством, эта национальная группа перешла затем в советские институты власти, преимущественно на ответственные посты. Выделяя участие латышей во властных и управленческих структурах, мы в то же время устанавливаем специфические факты политической жизни 30-х годов, которые Сталин ликвидировал в ходе последующих чисток.

В характеристике основных сталинских исполнителей, действовавших в Сибири, должна быть обозначена и такая немаловажная деталь: ни один из партийно-государственных сановников не был сибиряком, местным работником. Все секретари крайкомов и обкомов, председатели крайисполкомов, начальники управлений ОГПУ — НКВД, прокуроры, судьи, начальники лагерей, руководители гигантских строек и остальные ключевые фигуры в местных аппаратах государства и партии присылались по разнарядке из Москвы. Все они были назначенцы, личные представители секретариата ЦК или самого Сталина и отвечали только перед теми, кто их ставил на должность. Таков был порядок, заведенный еще при Ленине, и он продолжал строго соблюдаться десятки лет, допуская лишь отдельные исключения.

Строго говоря, этот механизм управления кадрами был одним из основных условий осуществления политики непрерывных большевистских экспериментов. Точно так же можно сказать, что террор, развязанный Сталиным, вряд ли мог бы достичь своих целей и необычайных масштабов, если бы партия и ее вожди не владели этим механизмом.