Стальное зеркало

Глава одиннадцатая,

— Удивительный народ каледонцы, — задумчиво сказал маршал Аурелии, глядя на странное существо, которое он тащил за шкирку — на расстоянии вытянутой руки. — Если вам так хотелось продолжать маскарад, могли бы и подписать бумагу, она все равно не имела бы юридической силы. А если не хотелось — то зачем было рисковать?

Существо злокозненно молчало и щурило левый, незаплывший глаз. Маршал не был левшой, просто в правой руке в тот момент он держал важный документ, который не хотел испортить.

На середине дорожки сама собой образовалась мать-настоятельница, очень решительный черно-белый стожок…

— Ваша Светлость, что вы…

— Госпожа аббатиса, я с превеликим удовольствием доложу Его Величеству, что насельницы здешней обители невинны пуще праотца Адама и праматери Евы до падения. Ибо ничем иным я не могу по совести объяснить то, что они оказались неспособны отличить вот это, — он слегка потряс своей добычей, — от женщины… имея в распоряжении три недели.

— Ваша Светлость, мы не…

— Я тоже так думаю и полагаю, что эта история много послужит к славе обители.

А ведь если бы вы пустили меня в монастырь сразу, я бы, пожалуй, промолчал. Но, выбирая между капризами моей псевдокузины и королевским приказом, вы попытались предпочесть первое. А у меня есть репутация, и ее следует беречь.

…подсунув первый данайский дар, Лондинум не успокоился и не успела еще начаться осень, не успел даже маршал Аурелии отбыть на юг вслед за армией — как господин Трогмортон, обаятельный проныра и задушевный собеседник, явился к королю с новым предложением. Обменять одну видимость на две другие видимости: Альба признает суверенитет Арморики и Каледонии, равно как и правомочность правления малолетнего армориканского короля и Марии Каледонской — а взамен Мария Каледонская отказывается от своих претензий на альбийский престол. Учитывая, что уже лет 200 как — и лет 200 в будущем — Аурелия могла строить планы на трон Альбы разве что в качестве средства от бессонницы: скучно, невыполнимо, но помечтать приятно; учитывая, что и Каледония, и особенно Арморика, считались суверенными державами повсюду, кроме Альбы, обмен предлагался нетривиальный. С виду — пустой горшок на другой пустой горшок. Если присмотреться повнимательнее, выходило много любопытнее.

С подписанием все визиты армориканских пиратов через пролив и их сомнительная деятельность в самом проливе перестанут быть внутренним делом бывшего верховного королевства и станут поводом для официальных претензий — вплоть до войны. И все визиты альбийского флота на материк, вызванные помянутой пиратской деятельностью или, как выражаются в Лондинуме, профилактикой оной — тоже будут предметом претензий вплоть до войны. Альба потеряет возможность попросту аннексировать Каледонию по старому праву… но у них это и так уже сколько лет не получается. А вот если их пригласят или если возникнет легитимный повод для войны — то окажется, что династия Стюартов из порядка наследования верховного трона исключена. По собственному, между прочим, желанию.

Что не помешает альбийской королеве, например, сойти с ума, воспылать нежными чувствами к Марии и назначить ее наследницей — маршал надеется, что такого никогда не произойдет, но в этом бренном мире все надежды эфемерны, — но помешает самой Марии и ее потомству взыскивать трона в числе прочих.

Король Людовик согласился. Подумал, поломался, потребовал — пока на словах — дополнительных договоров и на предмет высадок на побережье Арморики, и на предмет совместной защиты гаваней от северных противников. Получил обещание всяческого содействия от посла и заверения в дружбе от королевы Маб — заочно. И, размышляя, как принудить Марию подписать отказ, а заодно — чего бы еще стрясти с альбийского древа, — пригласил маршала и наследника.

Вероятнее всего, все шло как обычно: сначала поговорил с коннетаблем, посоветовался со старой и новой супругами, осознал, чего хочет и чего не хочет… и, в числе прочего, понял, что разговаривать со вдовствующей королевой не желает совсем. Очень разумно с его стороны. Сейчас неподходящее время для очередного приступа королевского гнева. А я спокойно переговорю с кузиной. Если потребуется — с применением силы. Но полагаю, что до силы не дойдет, если повесить перед носом прекрасной дамы морковку — право вернуться в Каледонию. Немедленно. Его Величество вряд ли будет особенно доволен. Но, увы, он был так рад возможности избежать беседы с Марией, что неудачно сформулировал поручение. И фразу «любыми средствами» слышало трое свидетелей.

У маршала было крайне мало времени на все это — через три дня он уже должен был скакать в сопровождении адъютантов, порученцев, свиты, доминиканца и прочих по дороге на юг. Причем в приятном обществе «младшего родственника», хоть и навстречу весьма неприятной кампании. Так что герцог Ангулемский не стал тянуть время, да и тянуть было нечего — начиная с вечера, каждый час расписан. А до обители всего-то пара часов верхом на юг, в сторону Солони. Кузина не забралась слишком далеко, и это к лучшему.

Естественно, отправляясь в обитель, он выслал людей вперед. Естественно, их отказались пропустить. Естественно, и его самого принять отказались тоже. Вдовствующая королева в трауре, вдовствующая королева молится, вдовствующая королева никого не желает видеть, она похоронила мужа и мать и временно, временно умерла для мира. Все это было вполне ожидаемо. Затем и были посланы свитские, чтобы самому этот танец не танцевать. Местному священнику была предъявлена копия королевского приказа и сообщено, что если в ближайшие полчаса младшая родственница — какое удобное выражение — герцога не прибудет в комнату для свиданий, он начнет действовать, исходя из того, что она похищена, а монастырские власти являются сообщниками похитителей. Если это предположение окажется ошибочным, обители принесут извинения и пожертвуют сумму на восстановление.

Соблазн приволочь найденное в монастырской часовне Людовику ровно в том виде, в котором оно там было обнаружено, был велик. Очень велик. Увы, траурные королевские платья, во всей их строгой пышности, никак не располагали к езде верхом, а ни кареты, ни лошади с дамским седлом маршал с собой не взял. Не предположил, что понадобятся. В платье же находка рисковала грохнуться из седла даже на рыси, а ехать шагом до самой столицы было просто непозволительно.

Фрейлины Марии, все четыре Мэри и прочие дамы и служанки, знакомые маршалу лишь в лицо, квохча, следовали на почтительном расстоянии. Видимо, опасались обзавестись таким же украшением под глазом, как лжекоролева. Напрасно опасались: во-первых, они все же настоящие дамы, а во-вторых, много чести для этого птичника.

Маршал не без опаски выпустил высокий хрустящий воротник платья «кузины», толкнул чудовище между лопаток, отправляя в руки своего гвардейца.

— Разыщите одежду для… этого.

Гвардеец — да и вся свита вокруг — изо всех сил старались сохранять невозмутимость. У них даже почти получалось.

Самое быстрое решение, как всегда, оказалось компромиссным и, как часто бывает, исключительно удачным. Где-то отыскались — нужное ему всегда находилось быстро — необходимого размера чулки, а юбки просто обрезали так, чтобы прелестная кузина могла сесть на лошадь. Надо сказать, общее впечатление от этих перемен только улучшилось.

Кузина, если выражению лица этого каледонского кошмара можно было доверять, кажется, не слишком возражала. Поскольку в укороченном и полегчавшем платье без длинного шлейфа и ходить, и ездить было, определенно, удобнее. Высказывания гвардии и свиты, что во время подгонки наряда, что после, каледонское наказание нисколько не интересовали — или, по крайней мере, наказание в достаточной степени умело делало вид, что так оно и есть. Заменитель королевы Марии молчал, не менялся в лице, но маршалу отчего-то казалось, что самые уголки губ дергаются. В старательно сдерживаемой усмешке. Причем всплывала эта усмешка лишь когда герцог отворачивался от добычи, глядя на нее только самым краешком глаза.

— Идея эта, конечно же, принадлежит вам? — поинтересовался герцог. Ответ он знал. Ответ будет ложью чистой воды, ибо из этой истории во все стороны торчали рыжие уши и хвост Джеймса Хейлза.

Молодой человек кивнул.

— Вот до чего доводит отсутствие образования. Ваш покровитель занимался в университете всем, кроме юриспруденции, которую ему было положено изучать. И истории. Дело в том, — с удовольствием продолжил маршал, — что у Аурелии очень богатая история. И в ней даже происходили случаи, подобные нашему. С юридической точки зрения подобные. И, представьте себе, местные законы приравнивают попытку выдать себя за особу королевской крови без согласия правящего монарха страны… к государственной измене. Со всеми последствиями. — Свитские вокруг, по необходимости, знают своего господина достаточно хорошо. И способны определить, когда он шутит. И как именно шутит. И над кем… или уже над чем. — К счастью для вас, Его Величество примерно столь же юридически неграмотен, как и ваш патрон. Но на вашем месте я бы молился всем святым, чтобы ему никто не напомнил.

Очередное движение уголка рта — другой бы пожал плечами, но «дорогая кузина» вообще не отличалась богатой жестикуляцией. Скорее уж, была в этой области полнейшим аскетом. В отличие от только что помянутого покровителя, из которого выражаемые чувства обычно били фонтаном и без жестов, но и на недостаток подкрепления пожаловаться было нельзя. Правда, чувства далеко не всегда были искренними. Зато жесты весьма выразительны всегда.

Кузина думает, что ее пугают. Ее не пугают, ей объясняют, в какой мере кое-кто опять не продумал последствия. В какой бесконечный раз.

Все это очень по-каледонски, в традициях приграничья. Налет, схватка, крошечный сиюминутный успех. Безупречная от сих до сих выходка, ближние преимущества которой налицо, а дальние последствия никого не интересуют. Живущих одним днем младших родственников — в том числе; и вот проку-то в том, что Хейлз с четырнадцати до двадцати одного болтался в Орлеане, даже кое-какие придворные должности занимал? Вернулся после смерти отца домой, унаследовал отцовские долги и титул — и немедленно оказался ярко выраженным представителем и своей породы, и своей державы. Хранителем всех традиций и почитателем обычаев этого безумного псевдогосударства, где, видимо, минимальной способности мыслить лишены решительно все, потому что «королева» с подбитым глазом принадлежит к семье, которая по каледонским меркам считается поголовно разумной, осмотрительной и осторожной. Может быть, его родственники в Европу отправили в тайной надежде на то, что где-нибудь, как-нибудь кувшин, повадившийся ходить по воду, сломит себе голову? Очень похоже на то.

Маршал смотрит на свиту, заполнившую наружный двор, на высокие белые стены, на изящные кованые пики по краю ограды. Сказав, что обитель он возьмет штурмом, герцог Ангулемский не шутил — взял бы, с тем, что у него было. Тут же. Очень легко, очень просто. Обитель не так давно перестроили и расширили. От прежнего замка осталась лишь дворовая часовня, и ту надстроили и украсили изящными кокетливыми башенками. Постройки, дорожки с белым песком, цветные бордюрчики, а с северной стороны — ровные, пестрые, словно игрушечные, огородики. Монастырь, который можно описывать только в уменьшительной форме. Любимое место уединения знатных дам Орлеанэ, и теперь понятно, почему. На всем окружающем не хватает только оборок, цветного кружева и марципана.

Стены — не стены, а так… забор в два кирпича. Дабы насельницы обители не удирали из нее в поисках приключений. А вот того, что кто-то будет удирать в поисках оных в обитель, строители явно не предусмотрели: оборонять монастырь попросту невозможно. Маршал переводит взгляд на искателя неприятностей.

— Господин герцог, — пустым голосом сообщает псевдо-Мария. — Я не мог подписать документ и продолжить маскарад.

— Почему же? Это было бы гармоничным завершением всей этой эпической поэмы, — и позволило бы отменно рассчитаться со мной за тот допрос.

Каледонское чудовище поднимает голову — раньше держал ее скромно опущенной, как подобает. Глядит в лицо, где-то на уровне кончика носа. Взгляд рептилии: прозрачные зеленоватые глаза начисто лишены выражения, веки не двигаются, понять, куда «кузина» смотрит, невозможно. Это маршал уже видел месяц назад, когда пытался выяснить, где и как найти Хейлза, прежде чем тот успеет натворить непоправимых глупостей.

— Я знаю, как выглядит подпись Ее Величества. Я смог бы ее воспроизвести, — и губы тоже как у ящерицы, тонкие, сухие и слегка шелушащиеся. Почти не шевелятся.

Это… невесть что изволит сообщить, что отказывалось подписать отречение ровно потому, что его не разоблачили, пока оно себя — далеко не сразу — не выдало? Забавно, конечно, было бы привезти Людовику документ, подписанный черт знает кем, считая, что это подпись кузины.

Дипломатические последствия тоже, скорее всего, были бы замечательными. Особенно, если учитывать, что, судя по продолжительности траура и затвора, настоящая Мария Каледонская в ближайшие несколько дней ступит на землю своей родины, если этого уже не произошло. С другой стороны, они и так будут замечательными, потому что доказать, что мы не имели к этому эпизоду отношения, совершенно невозможно. Значит, и не будем доказывать. Его Величество может, в кои-то веки с чистым сердцем, свалить все на меня… поскольку в нынешней ситуации даже Альба не станет очень до меня добираться. В том числе, если их намерения далеки от благих. Вернее, особенно в этом случае.

Самое забавное, что Хейлз, вздумай я его спросить, что все это означает, скажет — с чистым сердцем, с невинными глазами, — что исполнял мое пожелание. Если Мария не потонет в шторм, не съест несвежее яйцо за завтраком, если ее не отравят любящие подданные — быть ей в два ближайших года законной королевой, оспаривать права которой очень трудно. Как я и сформулировал — и ведь я не уточнял, что быть королевой она должна, оставаясь в Орлеане… да почему и нет, в конце концов?

Герцогу Ангулемскому очень смешно — ему смешно уже полчаса подряд, с окончания разговора в часовне, и, кажется, смешно ему будет до самого вечера. Потому что вот эту рептилию в юбке нужно предъявить Его Величеству. Как есть.

Что произойдет дальше, предсказать сложно. Да, в целом, и не хочется. Лучше не предсказывать, лучше смотреть. И наслаждаться.

Впрочем, в часовне несколько минут ему было совершенно не до смеха. Маршал просто думал, что сходит с ума. Кузина сначала шепотом говорила «нет», потом молча, но очень решительно мотала головой — и тут-то ничего удивительного не было, упряма и полна весьма возвышенных представлений о долге. Но вот, при всем при этом, не оставляло ощущение, что некий ангел ходит по часовне и пишет на стенах невидимыми огненными буквами: «Тут что-то не так». Мария Каледонская вела себя как образцовая… Мария. А герцогу казалось, что перед ним совсем другой человек. Так что в какой-то момент он прервал очередную тираду, посчитал про себя до десяти и совершил поступок, по меркам этикета совершенно непредставимый — сорвал с бедной страдалицы вуаль. И все встало на свои места.

Страдалица, поскольку не являлась ни королевой, ни дамой, получила в глаз. С левой. И во исполнение давнего обещания о том, что при следующей встрече юный Гордон не останется цел — но не убивать же его, да и об убийстве речи не шло; и просто потому, что очень хотелось. Очень. Рука взлетела сама собой; псевдокоролева резко опустила веки, едва заметив движение — потом отлетела до колонны и уставилась на маршала целым глазом. Маршал смеялся. Вслух. Под округлыми сводами часовни металось изумленное не меньше юноши эхо.

Ничего. Переживут. И эхо, и юноша. А теперь мы возьмем этот дурно воспитанный несостоявшийся казус белли, и доставим по назначению. Вместо подписи. А про ангела никому рассказывать не будем. Даже Его Преосвященству. Поскольку ангел тут, скорее всего, ни при чем. И дело не в слухе, а в том, что я стараюсь запоминать все и вся, и в том, что даже самый толковый и ответственный молодой человек не может каждую секунду точно копировать все тонкости поведения женщины, которую в жизни видел не более трех-пяти раз.

И ему не стоило на очередном немом отказе складывать ладони — почти как в молитве, перед грудью, сустав точно к суставу. Только пальцы не сжаты, а наоборот, слегка растопырены, с силой упираются друг в друга. Я этот жест видел раньше — и запомнил, как оказалось.

Во дворце будет веселье — идти до покоев Его Величества сравнительно далеко, не один поворот и переход, и во второй половине дня все кишмя кишат придворными. Переполох будет до небес, потому что зрелище из себя добыча представляет изумительное — и пусть представляет дальше, я ему даже гвардейского плаща не дам.

Я тоже люблю маскарады и прочие увеселения. И с удовольствием в них участвую — куда чаще, чем кажется. А уж сыграть роль стражника в уличной комедии — это шанс, которым нельзя пренебречь. Тем более, что почтенным отцом семейства я месяц назад уже был. На этих же подмостках…

Я должен этому мальчику какую-нибудь мелкую услугу. Я уже два часа не думаю о войне.

Послеобеденное время Людовик обычно отводил на чтение докладов, писем и доносов. До выхода армии к Марселю их было вдвое больше, но и сейчас хватает. Как раз часа на три, которые можно провести в затененном кабинете. С графином морса, стоящим в большой фаянсовой миске со льдом. Запотевший хрусталь медленно сочится каплями, между ними играет темно-розовая жидкость. Жизнь представляется не такой уж отвратной, пусть даже августовская жара и невыносима…

Королю редко хотелось кого-то убить или казнить. Почти никогда. Иногда это было необходимо, причины требовали, поводы вопияли — но удовольствия это не доставляло, удовлетворения не возникало. Нужно. Значит, должно быть сделано. Однако кузен часто ходил по самой грани, а нынче за грань точно перешел. Все было так хорошо — и тут явился Клод, и потребовал немедленной аудиенции. Потребовал. Его было слышно через две двери, через две стражи…

И, конечно, его придется принять… даже для того, чтобы что-нибудь подходящее с ним учинить. Что ж ему такого сделала или сказала эта вдовствующая коза, что он теперь во все рамы бьется? Право, жаль, что она ему двоюродная сестра — вот кого бы поженить. И кто из них друг дружку ни убей, мир останется в выигрыше. Досадно, что кузен будет сопротивляться, а дружба с Корво обеспечивает ему отсутствие разрешения на такой брак. А то, в общем, женят двоюродных братьев и сестер, мир не переворачивается.

Вместе с Клодом, еще точнее, влекомое маршалом не то под руку, не то за руку, в покои является… нечто. Людовик от удивления проводит по лбу, по глазам ладонью, которой только что держался за холодный стакан с морсом. Может быть, все-таки жара виновата? Нет, дело не в жаре. Явление вполне материально, предметы сквозь него не видны.

Дама? Простоволосая и стриженая? Нет, не дама. Молодой человек лет пятнадцати-семнадцати, долговязый, только на ладонь ниже Клода. В женском платье, весьма бесформенном, сверху закрытом наглухо, с очень длинными рукавами без прорезей. Траурном. И с лихо, неровно обрезанной этак повыше щиколоток юбкой.

Примерно треть лица загадочного юноши занимает роскошный и очень свежий, еще не налившийся синевой, кровоподтек. Багровое клубится вокруг глаза, стекает на скулу, ползет к виску.

— Кузен, что это вы нам притащили? — Людовик не сразу вспоминает, что надо что-то сказать и чувствует себя хозяйкой дома, которой собака только что преподнесла свежезадавленную крысу… или даже не крысу, а мелкого василиска, например. Свежевылупившегося. И не собака, а…

— Я нижайше прошу о возможности, — прерывает королевские мысли Клод, — познакомить Ваше Величество с моей кузиной, вдовой Вашего предшественника и в настоящий момент — королевой Каледонии. Вернее, с тем, что имело пребывать в стенах обители под этим именем. Уж не знаю, что милые сестры-бенедиктинки думали о вкусах и пристрастиях покойного Карла… И матери нашей католической Церкви, некогда благословившей этот брак.

У короля есть два законных повода гневаться: ему испортили послеобеденный отдых и приволокли в кабинет невесть что. Три — ему морочат голову. Четыре — это сделал кузен. Пять — кузен явственно издевается. Шесть — кузен этого даже не скрывает…

Людовик перестает считать поводы, набирает в грудь воздуха и рявкает:

— А теперь объясните нам понятно и доступно!

— Ваше Величество, как верный подданный, — каким-то образом маршал умудряется дать понять, что он думает о слове «подданный», при том, что ни в тоне, ни на лице, для разнообразия, ничего такого нет, — я пытался выполнить ваше утреннее распоряжение со всей возможной скоростью и тщанием. Однако, прибыв в обитель, я столкнулся с рядом проволочек, а затем и с прямым противостоянием воле Вашего Величества. Чего я, естественно, не стал терпеть. Получив, наконец, доступ к особе вдовствующей королевы, я попытался было убедить ее, что ее долг — действовать в соответствии с Вашей волей. Но вскоре понял, что передо мной находится не Мария Каледонская, да и, скорее всего, вовсе не особа женского пола. Убеждение это было настолько глубоким, что я рискнул действовать на его основании… и обнаружил под вуалями и покрывалами уже предъявленное вам лицо. Полагаю, его подпись для нас совершенно бесполезна.

Король давится воздухом, чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег, а потом понимает, что изливающееся изо рта бульканье есть смех. Это… совершенно ужасно, поскольку Мария, надо понимать, сбежала. Альба будет негодовать и не поверит, что мы здесь ни при чем. Если они не разорвут договор, нам очень повезло. Это никуда не годится — но это невероятно, просто невозможно смешно. Затолкать смех обратно в глотку не удается, приходится сидеть Нереем посреди фонтана — ждать, пока он иссякнет сам собой.

— Кузен… мы вас благодарим. Просим вас подождать в нашей приемной. Мы желаем побеседовать с вашей находкой наедине.

Кузен кланяется и отбывает со всеми подобающими церемониями. Не понимает, насколько он смешон. Деревенский стражник из кукольной пьесы. И двигается так же, разве что быстрее. И есть у него силы. А он еще и в седле часа три или четыре провел в эту жару…

— Представьтесь, молодой человек, — говорит король. — Не называть же мне вас Марией.

— Эсме Гордон к услугам Вашего Величества.

При слове «услуги» Людовик опять начинает булькать, но, слава Богу, умудряется справиться с собой.

— У вас сомнительное представление о том, какая служба мне требуется. Где моя родственница?

— Ее Величество на пути в Каледонию, — вид у молодого человека такой, словно он готов отвечать с глубоким реверансом, как почтенная фрейлина. Что, кстати, более подобало бы странному костюму — хотя тут уже чулки мешают… межеумочное какое-то облачение.

— Одна?

— В сопровождении графа Босуэлла.

Ну да, как же без него. То резня в городской черте, то королеву украли…

— Это он приказал вам остаться вместо Ее Величества? — Король смотрит на разрисованную цветами миску. Разглядывать в упор юношу в дамском платье он пока не рискует — смех еще не иссяк, плещется в горле…

— Нет, Ваше Величество.

— Не говорите мне, что вы сами это придумали и осуществили, и что граф и моя родственница — а особенно свита моей родственницы — были лишь невинными жертвами ваших махинаций.

— Если Ваше Величество приказывает…

Это юное лицо очень украшает синяк. Лучше оно выглядело бы только при наличии симметрии.

— Сядьте, — говорит король, — не маячьте перед нами… — Юноша послушно усаживается на краешек кресла, расправляет на коленях юбку, складывает поверх руки. Во всех движениях есть что-то от подлинной Марии. Клод, пожалуй, преувеличил свою прозорливость. Представить сверху вуаль, вдовье покрывало… так уж сразу не догадаешься. — Этим украшением вдовьего наряда вы обязаны господину маршалу, как я понимаю…

— Нет, Ваше Величество. Дверному косяку. В этом наряде, до того как его обрезали, было трудно двигаться быстро и при этом сохранять равновесие.

— Та-ааак, — поднимается король, ощутив очень значимую разницу между двумя ответами одного молодого человека. Тогда было не вранье, вот сейчас — оно самое, полное и законченное. Юноша чинно пытается встать следом за королем. — Сидите, сидите… Так кто вам приказал изображать королеву Каледонскую?

— Ваше Величество, мне никто не приказывал. — Черт побери, думает король, тут правду услышать сложнее, чем у змеи ноги увидать.

— Хорошо, я задам вопрос иначе — кому первому пришла в голову эта во всех отношениях восхитительная идея?

— Господину графу Босуэллу, Ваше Величество, — так же ровно и спокойно отвечает каледонец.

— И что же сделал господин граф Босуэлл с этой идеей?

— Он изложил ее вслух, Ваше Величество. Большего не потребовалось.

— Кто придумал отправить вас в монастырь вместо королевы?

— Ее Величество задала этот вопрос в качестве шуточного предположения. — У Людовика возникает подозрение, что юноша уже раз сто отрепетировал в уме эту беседу. Проговорил все реплики. Предусмотрительная какая Мария, ее бы на место настоящей посадить…

— И это предложение…

— Было встречено недоумением со стороны графа и восторгом с моей. И, в конце концов, было принято, поскольку позволяло Ее Величеству покинуть страну почти свободно — в моей одежде и с моими бумагами, не тратя времени на скрытное перемещение.

Что ж… неплохой маскарад, думает король. Кость у мальчика тонкая, птичья, и двигался он, даже впритирку к Клоду, легко и изящно. Высоковат, конечно, для дамы — но у настоящей Марии как раз тот же рост. С такими задатками Гордону не в Каледонии место, а в Лондинуме. Хотя лучше не надо. Такое способное юношество лучше держать в своем распоряжении. Под неусыпным присмотром.

Но Мария! Просто невероятно. Чтобы эта кукла отважилась на подобную выходку?..

— А сколько вы собирались сидеть в монастыре?

— Не менее пяти недель, Ваше Величество. На случай непредвиденных задержек. Или вплоть до неудачи Ее Величества и прибытия в монастырь кого-либо из официальных лиц.

— И как там в монастыре?

Людовик подозревает, что должно быть хорошо. Прохладно, тихо, встают и ложатся вместе с солнцем, никакой войны, никаких приемов, договоров, никакого Клода, Альбы, ромейского посла, ревнивого начальника артиллерии, нерасторопного младшего д'Анже… Монахини вокруг, грядки, метеные дорожки, молитвы, книги, хор, теплое присутствие вокруг, яблоневый или вишневый сад, и непременно розы, целая аллея. В монастырь, думает король, срочно в монастырь!

— Скучно, Ваше Величество.

Это он молод еще… и потом одинокий молодой человек в женском монастыре без всякой возможности, скажем так, обнаружить свою природу — как ни богохульно это звучит — в этом возрасте это даже не скука, это просто ад кромешный.

— А каковы, собственно, были планы графа?

— Господин граф полагал, что только присутствие Ее Величества может предотвратить открытую войну между партиями. И что именно по этой причине открытый отъезд невозможен. Он предпочитал, чтобы в Лондинуме о намерениях Ее Величества узнали… желательно, недели через две после их благополучного осуществления. — Точно, отрепетировал каждую фразу. Лицо совершенно безмятежно, и подвоха Гордон не ждет: у него были длинные скучные недели, чтобы продумать ответы на любые вопросы.

Людовик молча вздыхает, потом вызывает дежурного гвардейца — сам удивляется, почему именно его, а не пажа или камер-юнкера. Сбегать юноша с виду не намерен. Хотя поди пойми, что у него на уме на самом деле. Очень тихий, выдержанный и хорошо воспитанный молодой человек. Клод его через город и половину дворца в таком убийственном виде проволок, что любой мальчишка взбесится, а этому безразлично. Спокоен, как море в штиль. Не притворяется, это король видит очень четко.

— Позаботьтесь о подобающей одежде и прочем благополучии нашего гостя. Его заберет господин герцог Ангулемский. Пригласите к нам господина герцога немедленно.

Ну вот… с этим достаточно приятным юношей теперь будет иметь дело охрана. А мне придется иметь дело с Клодом.

— Я хотел бы, кузен, выслушать ваше мнение о том, что произошло. — А если говорить человеческим языком, которого вы, увы, не понимаете — вы это притащили, так объясните мне, что теперь делать с этим вашим мальчиком, этим вашим Хейлзом, этой вашей кузиной и всей этой чертовой Каледонией, чтоб ее кит проглотил и не выплевывал.

— Я полагаю, Ваше Величество, что вы стали жертвой гнусной интриги. Как обычно, с моей стороны, — спокойно говорит Клод. — Ну не могли же, сами посудите, моя собственная двоюродная сестра и человек, при помощи которого я только что провел весьма трудоемкую интригу, покинуть страну без моего ведома. Тем более, что мои люди провожали их до Бреста. На расстоянии, но тем не менее. В другой ситуации вы были бы счастливы спросить с меня за этот обман — но что прикажете делать сейчас? Армия уже выступила, менять все на ходу — слишком сложно, кроме того, эта мера, скорее всего, вызовет возмущение и на юге, и на севере… а этого Аурелия не может себе позволить. Так что придется ждать конца войны. Тем более, что Мария подпишет соглашение в любом случае, просто на три недели позже. Только безумец рискнет оскорбить Альбу и Аурелию одновременно.

Лед безнадежно растаял, морс почти теплый на вкус.

— Надеюсь, что это так, — опять вздыхает Людовик. — Пошлите за ней кого-нибудь, кто точно справится с характером вашей кузины… и всей тамошней своры, думаю, что за подпись теперь придется платить. Пусть платят, Альба нам все вернет… и не сможет предъявить претензий. Переговорите с Трогмортоном сегодня же. Лично. Придумайте что угодно, но убедите посла, пусть убедит свое начальство. И… кузен, не вздумайте играть во всевидящее око. Валите все на своего заблудшего младшего родственника, он у Альбы уже в печенках сидит, им будет проще поверить в правду, чем в то, что и это тоже вы!

— Я постараюсь исполнить это поручение Вашего Величества лучше, чем предыдущее. — Он-то несомненно постарается, но поверят ли Трогмортону в Лондинуме? Хотя они ведь с Хейлзом уже не первый год знакомы, четвертый пошел. Могли бы и привыкнуть, что он кого угодно на хромой козе обскачет… но лучше начать готовиться заранее. Ко всему. Пьер отдаст распоряжения; хорошо, что он остается.

— Да, кстати… у нас появился прекрасный повод развить и закрепить ваше недавнее достижение. Вы возьмете с собой каледонский полк и этого предприимчивого молодого человека. С командованием он, разумеется, не справится, но все должны знать, что в снятии осады принимает участие доверенное лицо Ее Величества Марии Каледонской.

— Да, Ваше Величество. Все конечно же будут об этом знать, — с омерзением поджимает губы «дверной косяк».

— И не выдавайте больше представителю союзной державы таких заметных наград.

— Я не думаю, что какой-либо еще представитель союзной державы когда-либо получит возможность так отличиться.

Глаз, подбитый собственноручно наследным принцем Аурелии и маршалом аурелианской армии — это слишком высокая честь для каледонского подростка. Одной подобной чести вполне достаточно. А в воспитании при помощи розог молодой человек, бесспорно, нуждается… нуждался бы — но эти меры запоздали лет на пять. Впрочем, у кузена в штабе еще ни один молодой или зрелый человек не позволял себе лишнего. Так что, будем уповать на милость богини победы и счастливый случай — может быть, каледонец после окончания кампании получит награду из рук короля. Из рук, а не от рук. За проявленный в сражениях героизм. На самом деле — за то, что ничего более смешного, чем явление псевдо-Марии Людовик не видел многие годы.

Аун Ду — «черная река» — и не река, а залив, и не черный. Скорее уж, вода напоминают стальной лист, присыпанный антрацитовой блестящей крошкой. В штиль, как сейчас. Еще через пару месяцев полированная сталь встанет дыбом, антрацит побелеет и превратится в очень острые брызги, и все это будет с ревом рушиться на побережье. Впрочем, в Лейте к такому привыкли, да и по всем берегам залива — тоже. Не привыкла пока только одна королева. Стоит у борта, вглядывается то в серо-стальную воду, то вдаль, туда, где по скалистым берегам приткнулись, вросли в камень города. Морщит нос — эта гримаса осточертела Джеймсу за время дороги. Она означает, что Ее Величеству что-то очень сильно не по вкусу, но высказать недовольство ей мешают очередные дурацкие соображения. Положение, представление о подобающем, долг монархини, необходимость являть пример подданным и все прочее, чем плотно набита голова Марии.

Вместо того, чтобы честно поинтересоваться, всегда ли здесь так уныло и холодно — и получить правдивый ответ, что нет, не всегда, август месяц жаркий, и все, что может зеленеть, честно зеленеет, — она смотрит в сторону берега и морщит нос. Потом протягивает руку за трубой и опять созерцает побережье.

Как будто на этом побережье можно хоть что-нибудь с приятностью созерцать. Тут и до того, как война принялась кататься туда и обратно, не очень-то было радостно, а уж после, что не сожгли, то объели, что не объели, под случайный залп угодило — или просто сбежал народ от этого веселья, а земля уж сама пришла в упадок, у нее это в здешних краях быстро получается. Все не так страшно, несколько лет тишины — и эта овечка отъестся и шерстью обрастет. И жить будет не в пример лучше большей части своих аурелианских товарок. Но вот красоты и это ей не добавит. Особенно той красоты, что ценит Ее Величество.

Что будет, когда Мария это обнаружит и прочувствует, Джеймс даже предполагать не хочет. Ему самому повезло — сходишь с корабля в Шербуре или Бресте, и чувствуешь себя почти аурелианцем. Корабль входит в воды Аун Ду — чувствуешь себя каледонцем. Одна шкура, другая шкура, чтоб перелинять, нескольких шагов по сходням достаточно. Никакого сожаления ни по утонченным развлечениям Орлеана, ни по родным пустошам и свободе. А вот Ее Величество уже через неделю завопит, что ее привезли в мерзкое, дикое, Богом забытое место, где нет решительно ничего. Чего ни потребуй — ничего нет. Музыкантов, живописцев и поэтов — в особенности. Балов, пышных приемов, парадных шествий и посещений соборов — тоже не предвидится. Балы стоят денег, а казна пуста. Да и католических храмов в Дун Эйдине нет, закрыты или перестроены. Охоту, правда, и тут, и там устраивают — но никакой привычной Марии куртуазии в том не наблюдается.

У нас и звери дикие и невоспитанные, а уж охотники… так, как подумаешь, то звери еще очень ничего. А с другой стороны, приключения Ее Величеству, кажется, нравятся. А с третьей, если королева примется заводить в Дун Эйдине некое подобие веселой жизни, то что в том дурного? Город от этого не испортится, ремесленники выиграют, начинать придется с самых простых вещей, так что денег много при всем желании сразу не потратишь — а времени на государственные дела не останется. С какой стороны ни возьми — прекрасное занятие, а если Нокса хватит удар от того, что в столице перестали ныть и начали развлекаться, то выйдет еще и прямая государственная польза.

Может быть, даже поэты заведутся. Перестанут сочинять эти дурацкие псалмы, от которых мороз по коже, и начнут строчить сонеты. Не менее дурацкие, само собой, ибо что не дай бездарю — он все сделает плохо, но хоть безобидные. К тому же сонет выгодно отличается от псалма тем, что его хором не проорешь, под аккомпанемент собратьев с хриплыми дудками…

Лодка. Двое гребцов очень торопятся, а кто-то посредине еще и подгоняет их. Не слышно пока, но видно — машет руками, дергает головой. Надо понимать, выражается. Некуртуазно, разумеется.

На берег, в Дун Эйдин, сообщили еще вчера. За сутки в столице должны были позаботиться хоть о каком-то подобии приличного приема. На корабль в Бресте мы садились скромненько, но все-таки по-королевски. Удалось найти четырех дам — все как на подбор каледонской крови, вдовы, благонравны и исключительно солидно выглядят, таких же кавалеров — осанисты, бородаты, пышный вид принять сумеют хотя бы на пару часов, а больше и не надо. Ее Величество сойдет с берега, доберется до ближайшего замка, приберет свиту матери, дождется свою свиту в полном составе — и заведется у нее подобие двора.

За сутки можно многое успеть. Особенно, если Мерей в столице, а должен быть. У Мерея все его планы прахом пошли, но он человек неглупый и выгоду свою на милю под землей видит. Если он сейчас себя сводной сестре в лучшем виде покажет и доверие ее завоюет, быть ему силой. Не единственной силой, конечно, но, может быть, самой важной. И главное, ему тут никто не станет мешать. Ни я, ни тем более Гордон. Потому что если Джеймс Стюарт станет на сторону королевы, мы расколем конгрегацию как гнилой орех. Господа мятежные лорды и защитники веры даже пикнуть не рискнут. Против нас, взятых вместе, да с законной королевой за спиной? Не рискнут. Тут поражение смерти не подобно, а равно. Тем более, что Мерей до земли жаден, а прежние владельцы ему не нужны.

Лодка тем временем доплыла, бранившийся человек поднимается на борт, осматривается. Ее Величество очень трудно спутать со свитой, хотя посланец никогда Марию в глаза не видел: свита вдвое старше. Так что невысокий пузатый тип со своими поклонами направляется по адресу.

— Все готово к высадке, Ваше Величество. Ваши подданные ждут вас на берегу, дабы препроводить в столицу.

Мария благосклонно кивает. И по этому кивку видно, с каким мужеством и выдержкой она перенесла и манеру выражаться, и неуклюжий поклон, и то, что подданных не назвали верными, и полное отсутствие счастья в голосе гонца. Даже до смерти надоевшего придворного счастья, заваренного на чистом бездумном лицемерии. А вот сейчас она представляет себе, как ее будут препровождать в столицу… и в глазах проступает некое подобие ужаса. И вот тут я ее прекрасно понимаю. Надеюсь, у Мерея хватило ума прихватить с собой лошадей — и хватит ума не тащить сестру в Холируд. Потому что в этом сарае уже лет десять никто не жил и даже не ночевал. Кроме мышей, крыс, хищных птиц и прочей неподходящей компании.

Мое дело в этом всем — до самой высадки и остановки где-нибудь в приличном месте — сторона. Пока что. Я что, я адмирал флота — вот я и доставил посредством флота, правда, личного, но это никого не касается, Ее Величество королеву Каледонскую в ее владения. По ее желанию. Совершенно обычным подобающим образом — с приближенными, с имуществом… где же наше имущество, где же лошади, сундуки с нарядами, посудой, где мебель и вся прочая дребедень, без которой особа королевской крови с места не сдвинется, не то что в другую страну не поедет? М-мм… альбийцы перехватили. Никто не удивится. Был корабль с багажом Ее Величества, был. Потом можно даже пожаловаться, нужно пожаловаться. Одних подсвечников венецианского стекла… шесть. Но мне лучше пока постоять в сторонке. Дабы никто не вздумал подозревать, что меня с Марией хоть что-то связывает, кроме присяги.

Королева пожелала, я отвез, как не отвезти. А что не знал никто, ну так и на это королевский приказ был — тихо и тайно. И правильный приказ, потому как второй корабль… как уже было сказано выше. И пусть альбийцы хоть сто лет отпираются, кто им поверит-то? Они и сами себе не поверят наверняка. Решат, что кто-нибудь из береговых тайком поживился. Или даже не из береговых. Загребли — и теперь сидят, бедняги, ждут, пока шум уляжется.

А наш корабль тем временем плавно подходит к причалу — и отсюда уже прекрасно видно, что кто-то сумел организовать подобие приема. Толпа не толпа, но сотни две человек наберется, правда, половина, наверное, из самого Лейта, прибежали поглазеть на событие, но все равно смотрится неплохо. Не парадный въезд невесты наследного принца в Орлеан, разумеется, но по нашим меркам — вполне достойно. Мария тем временем милостиво уделяет беседой пузатого типа, не поймешь даже по виду, кого и из какой семьи. И что за сверток он держит под мышкой? Королева что-то говорит, пузатый кланяется, кивает, отходит на пару шагов, еще раз кланяется. Получил какое-то распоряжение.

По желанию Ее Величества на берег сходили обратным порядком. Сначала адмирал. Потом свита. Потом Ее Величество. Джеймс этот разворот всецело одобрил. Только капитану свои инструкции дал. Если вдруг выяснится, что ветер на суше переменился до полного шторма и попытки цареубийства, то остается некий шанс это заметить и что-нибудь успеть.

Хотя опасение это, скорее, пустое. Остатки орлеанской шкуры. Если бы тут предполагалось убийство, не маячил бы Мерей в первом ряду встречающих всем своим стюартовским носом и стюартовской же челюстью. Держался бы подальше.

Пузатый оказался герольдом, а сверток под мышкой — гербовым табаром. Предусмотрительный человек, не захотел на лодке в табаре плыть, чтобы не вымокнуть. Зато теперь сухой надеть может и вид иметь хоть сколько-то подобающий. Да и гербы на плаще — Ее Величества. За ночь успели. Молодцы. А близко мы к шитью присматриваться не станем, надо и совесть иметь.

Предусмотрительный человек торчит у самого помоста, на краю весьма затрепанной дорожки, по которой сходят прибывшие, громко выкликает всех сходящих. В толпе некоторое такое удивление. Четыре младшие дочери здешних родов, и то не самых знатных, двое женившихся в Арморике младших сыновей, еще двое — тоже какая-то мелочь. Кто эти люди и что они делают в свите Марии, думает толпа. Громче всех думает Мерей. Щурится на прибывших, только что не носом шевелит — пытается оценить, это новая сила появилась, или какая-то шуточка? Джеймс Хейлз пододвигается поближе к Джеймсу Стюарту. На всякий случай, да и вообще лучше хотя бы на людях с ним изображать видимость дружбы и согласия.

Мерей, видимо, думает то же самое. Потому что не отодвигается, хотя общество Хейлзов вообще и Джеймса в частности ему приятно как огненный дождь обитателю Гоморры.

А вот и Ее Величество появляется на сходнях, герольд с видимым усилием набирает воздух — и голос его заполняет пристань, отражаясь от воды и от стен домов:

— Ее Величество Мария, по праву крови, по помазанию и по закону королева Каледонская и Альбийская!

— Кха… — выдыхает опытный царедворец Джеймс Стюарт и неопытный царедворец Джеймс Хейлз с ним впервые в жизни полностью согласен.

Нечто подобное выдавливает из себя и вся толпа. Будем считать, что верные подданные благоговеют перед королевой Каледонской… и Альбийской, лучше бы мы все потонули в шторм, и я, и она, и ни в чем не повинная свита.

— Это не моя идея, — тихо говорит Хейлз, пока толпа издает подобающие ликующие звуки.

— Но это вы ее сюда приволокли, — давится словами Мерей. — О чем вы думали?

— Ну не о том же, что она такое вот каркнет! Знал бы… — продолжать тут нельзя, это уже измена.

— Да что тут было знать? Вы с ней мало знакомы? Обязательно должна была каркнуть, не это так… — Мерей шевелит губами, видно, пытается сочинить нечто столь же разрушительное, но не может, — какую-нибудь еще бомбу. Вы хоть понимаете, кого вы нам сюда привезли?

— Законную королеву я нам сюда привез. Единственно возможную.

— Она в Орлеане была не менее законной.

— В Орлеане, — слова опять лезут сами, видно слишком уж неприятно чувствовать себя виноватым — и перед кем? Перед Мереем… — она никак не могла помешать вам играть в короля на горе и на том поубивать друг дружку…

— Да с ней мы это сделаем втрое быстрее! Мне бы во сне такого не придумать… — А он, кажется, оправдывается.

— Ну, если ты так недоволен, так бери своих, вали к своему драгоценному Тайному совету — и объясняй им, что ты тут ни при чем…

— Тайный совет мне не драгоценней, чем тебе, — шипит Стюарт сквозь зубы, начиная «тыкать» в ответ, повод для вызова, но я начал первым… нечаянно, причем. — Но так, как ты со своим папашей, у нас тут никто воду не мутил!

— Да куда вам еще мутить воду — в ней уже вашей грязи на века. И вся рыба передохла.

— Я тебя… повстречаю еще на горной тропинке, — шепотом обещает Стюарт, и глаза у него совершенно белые. Он уже обещал пару раз, но громко, на весь замок или всю улицу, а тут словно воздуха в груди не хватает. — Тебе вся твоя банда не поможет!

— Ты от меня бегать перестань по всей стране — так и повстречаешь… а нет, я тебя и сам найду.

— Кому ты нужен, от тебя бегать… — скалится царедворец, потом оскал вдруг становится ухмылкой до ушей. — Ну я же сказал, сказал же я — втрое быстрее! Так и есть. Обычно час нужен, а тут…

— Слушай, а ты прав, — говорит Джеймс, — Это даже не втрое, это в десять раз быстрее получается… С ума сойти.

Стюарт закусывает губы, потом вытаскивает из рукава платок, делает вид, что чихает. Долго так чихает, крепко, до слез. Видимо, простудился.

Хорошо ему. На него любой посмотрит и в насморк поверит. А адмиралу каково? Стоять тут же рядом и не смеяться?

К тому же для Стюарта находится дело — подвести к королеве и ее спутникам лошадей. Не самые хорошие кони, надо сказать, но все-таки и не клячи. Старший сын покойного Иакова постарался, чтобы встреча Ее Величества прошла прилично. Лошадь, предназначенная для Марии, покрыта хорошим чепраком, украшена цветами. Королеве должно понравиться. Адмиралу очень, очень неловко — Стюарт старался, а тут ему голосом герольда, как топором по голове — королева Альбийская. Теперь Тайный совет ему всю печень выклюет, каждую монету припомнит, и прежде чем хоть одну новую отсыплет, заставит поплясать.

И поди ж докажи, что и вправду ничего не знал, что никто ничего не знал, что этот демарш — как гром с ясного неба. И тут гром снова рушится с небес и выбивает из Джеймса остатки смеха: договор… Мерею-то Тайный совет, может, и поверит — или предпочтет поверить, но вот в то, что тут без Орлеана обошлось, не поверят никогда. Как же, побег. Как же, инкогнито. Как же, сама придумала. Знаем мы. Эти слова и сами по себе повод, но добавь к ним добытые у Равенны деньги и свеженанятых солдат…

Кажется, я все-таки ухитрился развалить договор между Альбой и Аурелией. Не Мария, что с этой курицы взять — ее покойный Людовик приучил, что она — королева Альбийская, а Маб самозванка, потом при Карле ее так и титуловали, королева Аурелианская, Каледонская и Альбийская. А потом на трон сел Людовик VIII, и стала Мария королевой Каледонской, вдовствующей королевой Аурелианской, но никаким образом не Альбийской. Вот она и восстановила попранную справедливость. А до меня не дошло, ко мне и тень мысли в дурную голову не закралась, я с ней не обсудил детали и тонкости высадки, и за герольдом не присмотрел, и не спросил, что за приказ ему отдали.

Клод, определенно, был слишком вежлив на мой счет.

Мне теперь с ним лучше не встречаться. Он меня точно убьет, если сам жив останется. Потому что в то, что его клюв тут не в пуху, тоже никто не поверит. И Его Аурелианское Величество — первым. После драки на Королевской, после того, что Клод заставил нас с Корво перед королем и коннетаблем говорить — а оно за час расползлось по всему двору, — не поверит никогда. И никто уже не поверит, что все это случайность, выходка Марии, что за эту выходку ее и я, и Стюарт, и кто угодно сейчас удавить готовы. Что цареубийство и местные игры уже не кажутся такими дурными. Потому что еще снег не успеет выпасть, как к нам полезет Альба — кстати, Мерей будет этому всемерно содействовать. Ну, годика два мы продержимся, а дальше что? Орлеан нам ничего не даст. Ничего не сможет. У них будет на юге война, на севере война, наверняка еще и на море война будет — с Франконией, но это, скорее, к весне… а если Альба эту оплеуху сегодняшнюю стерпит, то мир перевернется.

А поскольку мир, я думаю, устоит… то Арморике и соседям скоро принимать военный флот Ее Величества Маб. С официальным недружественным визитом.

Черт бы побрал этого Корво… и что ему стоило задержаться в гостях?

Пророком Джеймс оказался посредственным — лошадей Мерей привел, а вот ночевать все же пришлось в Холируде. Но тут уж Джеймс Стюарт был ни при чем — сначала они ждали герольда на рейде, потом высаживались, потом Мария милостиво принимала жителей Лейта, потом… на подъезде к Дун Эйдину стало ясно, что, скорее всего, сумерки их обгонят, а ехать по собственной столице иначе как при свете дня Мария отказалась. Свернули в Холируд. Мерей не возражал и, как выяснилось, не зря. С обстановкой в заброшенном королевском дворце было скудно, но центральную часть успели и проветрить, и избавить от пыли и паутины. И даже внутренний двор подмели и залежи мусора куда-то убрали. Вот это расторопность. Или для себя старался?

Наверное, все же не для себя. Прибрано, и даже протоплено — при том, что обогреть это нагромождение каменных ящиков даже летом задача не из простых — но совершенно недавно. Вчера, сегодня. Да и не настолько Мерей дурак, чтобы селиться здесь. Замок большой, ветшать начал уже давно, прежде чем отсюда всех летучих мышей, сов и филинов выселишь, щели законопатишь, мебель закажешь — разоришься; а еще до того вся свора от зависти озвереет — вселился, мол, в королевский дворец, кем себя возомнил?

Между прочим, сыном короля. Настоящим. И большим покойник был дураком, что на его матери не женился. Нам бы тогда Марии-регентши, конечно, как ушей своих не видать, но зато был бы у нас законный король — толковый и трезвый. И честолюбие его делу не мешало бы — выше короны не прыгнешь, а положи он глаз на венец Верховного королевства… так ему, может быть, никто и не возразил бы — у Маб своих детей нет и, ясное дело, не будет уже. Но это если бы Мерей законным родился и вырос. А так, как вышло — не годится. И другие не примут, и самого его покалечило. Надежности хочет. Чтобы за спиной — стена. Затем и деньги, и земли, и дружба с Тайным советом. Все под себя и никогда не отдавать.

Иаков бастардов плодил налево и направо, и все как на подбор мальчишки получались, а как дошло до законного брака — вот, извольте, единственная наследница, дочь. По слухам, Иакову такой результат самому не понравился — напророчил, что с женщиной на троне утратит Каледония корону, и с тем пророчеством на устах умер. Для вящей убедительности, не иначе.

Хотя, надо сказать, брак его всем был удачен — кроме детей. Но вот в детях, как выяснилось сегодня утром, он был неудачен особо…

Замок стоит впритык к старому аббатству Святого Креста. Аббатство опустело уже четверть века назад, туда нынче и входить-то опасно, если не хочешь обрушить на свою голову замшелые серые камни. Холируд-хаус выстроен много позже, но и здесь, кажется, в каждой галерее должно быть по призраку. А входишь через зал — и на тебя таращатся едва-едва освещенные портреты династии Стюартов, почище любых призраков выходит.

За одно Джеймс был Мерею благодарен — поездка от Лейта до Холируда вытряхнула из головы мутный туман и в ней даже появились какие-то дельные мысли.

А уж выглянув через часок в окно одной из башенных комнат, спешно превращаемой в королевские покои, Джеймс незаконного королевского сына просто зауважал. Во дворе и вокруг толпились люди, по виду — горожане, тащили связки валежника, какую-то еду… Это он в город сообщил. Приказал. Королева в Дун Эйдин не въехала — так Дун Эйдин сам ее встречать пришел.

Королева имеет на лице кроткую радость, с коей она уже выходила поблагодарить горожан за гостеприимство. Радость — поскольку так положено, а кроткую — потому что после Орлеана ей все происходящее непонятно, даже сравнивать не с чем, что делать, как к чему относиться — неясно. Остается только терпеливо любить свой верный добрый народ и улыбаться ему из окна. Ко вполне искреннему удовольствию народа: королева молода, недурна собой, про нее все слышали, но никто еще не видел… а междоусобицы теперь не будет, есть, что праздновать.

Если, если случится чудо, и выходка на пристани окажется первым и последним ее деянием такого рода, то все еще не слишком плохо. Править ей давать нельзя, это уже несколько лет назад стало ясно, такой смеси соломы с сеном в голове девицы из королевского рода еще поискать — божественные права монарха, природное положение его, любовь и подчинение подданных из уважения к божественному статусу помазанника… у Марии все это само собой слетало с языка, но в Аурелии это было терпимо. В Каледонии — тоже можно чирикать, но прежде чем чирикать это всерьез, лучше заново ознакомиться с биографиями своих же родителей. Полюбоваться на божественные права и подчинение в действии. Здесь нужно не царствовать — думать, хитрить, выгадывать. Вертеться. Как ее мать вертелась.

Хорошо, что добиваться соответствия действительности своим идеям силой Мария не сможет при всем желании. Силы нет. Все, что есть, будет уходить на выживание. Да и не даст ей никто силы в руки — ни Хантли, ни Мерей, ни Арран. Никто. Ничего, она еще со всей этой сворой познакомится. Она еще с Ноксом познакомится… и тогда с ней станет можно разговаривать.

Факелов в нижнем зале уже зажгли много, горят они ярко. Вообще-то, здесь есть настоящие большие люстры с двумя наборами — для свечей и для ламп, но, видно, Мерей не успел привести их в порядок. Или поскупился. Это ему не в упрек, он с такой работой за сутки-двое управился, что куда уж на отсутствие настоящих светильников жаловаться. Хотя Мария пожаловалась бы, если бы знала. А, может, и нет. Глаза у Ее Величества совершенно стеклянные, голову на месте, кажется, только черный вдовий воротник и удерживает.

К счастью, наступила полночь — а достойные королевы, еще и носящие траур, хотя сделавшие себе маленькое послабление, дабы обрадовать народ, далее полуночи за пиршеством не засиживаются, даже если зал прибран подобающим или почти подобающим образом. Они убывают наверх в сопровождении дам из свиты, поулыбавшись всем на прощание и даже сказав маленькую речь: она рада вернуться домой, рада видеть всех присутствующих, и так далее, и так далее. Присутствующие в лице Мерея ответили — и они рады, и они надеются, и вообще солнце озарило наши холмы… Солнце, так и сияя, удалилось, а Мерей еще с четверть часа сидел с любезнейшим и восторженным выражением на лице. То ли боялся, что солнце вернется, то ли окружающим показывал, что все замечательно, все у него в руках.

Вот что забываешь в Орлеане — и быстро — это то, как дома пьют. Ведь не вмещается столько в человека. В живого, то есть, не вмещается. В качестве пытки, да — идея замечательная. А вот к такому развлечению каждый раз нужно привыкать. Это, правда, быстро, тем более, что на кое-какие лица трезвым смотреть нету мочи, но все равно поначалу удивляешься.

Смешно вспомнить, но вернувшись сюда три года назад, я вообще не верил, что здесь можно жить — и не пить. Что можно хоть один день с утра до ночи прожить трезвым, и не сойти с ума. А, судя по всем окружающим, они тоже в это не верили. Если залить в себя что-нибудь с утра, можно дожить до обеда, а за это время разобраться с тем, что случилось с ночи. Потом — в обед, чтобы дожить до утра, потому что не исключено, что ужина не будет. Граница — требовательная стерва, от нее только отвлекись, как тряхнет юбкой и уйдет к более внимательному ухажеру.

Потом привык к этому всему — и перестал. А остальные не перестали. Не привыкли, может?..

Вот Мерей, бедняга, столько в себя влил… а ведь почти трезв еще. Что-то мне мэтр Энно говорил про то, как спиртное на людей действует, что, мол, было мнение, что оно не всегда в хмель, а, бывает, еще и в пищу идет… вот, кажется, у нас тот самый случай.

За широкими составными столами — тяжелые доски на козлах — не вся местная свора. Даже очень не вся. Все какие-то младшие члены кланов. Те, кто на лето остался в Дун Эйдине. Блестит наспех отчищенная металлическая посуда — с чеканкой и без, — с нее не столько есть хорошо, сколько драться ей при случае. Основательные такие чаши и подносы. Но драки при Ее Величестве не будет. Скорее уж, все позапоминают обиды, чтобы потом посчитаться.

Джеймс осторожно отодвигает соседа — тот уже пьян достаточно, чтобы этого не заметить, видно, особых забот в этом мире у него нет — и оказывается рядом с Мереем.

Мерей не возражает, улыбку блаженного он уже с лица убрал, теперь пытается запить проступающую мрачность. Утро вечера мудренее, особенно, если вечером перебрать, то с утра все будет казаться таким мудреным, что можно и до вечера с ним подождать. А за эти сутки что-нибудь как-нибудь само устроится, или хотя бы начнет казаться не совсем безнадежным. Сейчас же дражайший лорд-протектор — еще никем не смещенный — явно пребывает в кромешной тоске. Завтра у него это уже пройдет, завтра он будет прыгать вокруг Марии и изображать любящего старшего брата и верного слугу сразу, в одном Стюарте. Но пока у него вид безмысленный, а собственная полутрезвость печалит.

А мы его сейчас еще больше огорчим. Или, возможно, обрадуем.

— На месте некоторых родичей королевы, — говорит Джеймс, — я бы не спешил доказывать кое-кому по ту сторону границы, что я не имел отношения к сегодняшнему спектаклю.

Мерей поворачивает голову… да, меланхолия уже на месте, потому что сил шугануть источник всех бед, у бедняги нет.

— Почему? — говорит он.

— Потому что в казне… ну не совсем в казне, но почти — есть деньги. Потому что я нанял в Арморике втрое больше людей, чем докладывал канцлер. — Джеймс смотрит, как его собеседник с омерзением трезвеет. — А еще потому, кстати, этого не знает никто, кроме Гордона и меня, даже королева не знает, что Его Величество Людовик пообещал своему драгоценному наследнику, что если тот поддержит его во всех южных делах полностью и безоговорочно, то полтора-два года спустя король купит ему те две трети голосов, что указаны в договоре… В свете сегодняшнего, договор пойдет ко дну и визита нам ждать не через полтора года, а этак через три… Но я бы подумал.

О чем думать, Джеймс не поясняет — тезка не вчера родился. Если Мерей будет слишком твердо держать руку Альбы, против Клода у него шансов нет.

— И откуда это все взялось? — спрашивает Мерей. — Неужели герцог Ангулемский расщедрился?

— Да нет… это я, — да кой смысл врать именно Мерею? И все равно узнают, история громкая вышла, и компания не та, чтобы стесняться. — Продал одним людям одну смерть. Она была им очень нужна, — скверно улыбается Джеймс. — А потом продал их самих. Но это уже вышло случайно.

— Знаю я эти случайности.

— Это да… — кивает Джеймс. — Но оно и правда случайно вышло — и очень смешно.

— Ну так повеселите, что ли. С вас причитается.

Джеймс запрокидывает голову к потолку, смотрит на темные балки… а хорошо попортились балки-то, менять придется, а то еще год-два и свалится этот потолок нам на головы. Вот будет зрелище. А с Ее Величества станется новые с монограммой заказать. Потолок — а по нему вензеля. Сказка.

— Да история-то простая. Стою со своими в засаде, жду добычу. А тут на меня самого охотнички нашлись — то ли наши друзья с юга, то ли еще кто, я так и не понял, а спросить потом было некого. И довольно крепко за меня взялись. А тут добыча, как и ожидалось. Видит всю эту свалку, а я там уже на своей стороне на ногах один… и бросается меня спасать. Представляете?

Мерей шевелит бровями, изображая то недоумение, то задумчивость, то недоверие, то изумление — потом долго бранится себе под нос. С завистью.

— Нет, — говорит, — не представляю. Не слышал, чтоб такое везение хоть кому-то бывало. А дальше что?

— А дальше не убивать же мне его? А тут и люди герцога Ангулемского подоспели — они меня по всему городу искали как раз из-за этого дела. Ну а королю мы уже все втроем представили всю затею как штуку по взаимному согласию. Почему представлять пришлось? Ну там пятнадцать покойников в четверти часа от дворца утром обнаружились — это даже и для нас многовато, а в Орлеане так и просто скандал…

С Мереем об этих делах можно болтать без опаски — вздумай он пересказать кому смешную историю, ему никто не поверит. А какого размера скандал — он и сам поймет, жил в Орлеане не один год, да еще и при том Людовике.

— Анекдот, — ухмыляется Стюарт. — Еще какой анекдот. С вами такое может случиться. А вот чтоб за этот анекдот еще и заплатил кто-то…

— Ну, грех жаловаться. Мне за пустые слова сроду никто столько не платил… сколько некоторым.

— Ну да. У вас сначала пустые слова, а потом вы все сами берете.

— Завидно?

— Конечно, — смеется Мерей. — Кто ж тут не позавидует?

— Займите мое место… кто ж мешает-то?

— Да вы бы сами знали, какое место ваше, может, кто и занял бы…

— Ну вот я со своего места и посоветую лорду-протектору подумать… что сделать, чтобы остаться на своем месте через эти три года. И еще подумать о том, что графу Мерею… и регенту и правой руке королевы — очень разная цена.

— Зануда вы, Хейлз, — Стюарт залпом допивает кубок. — Подумаю я, подумаю. Завтра. С утра прямо и начну. А сейчас рассказали бы еще какой анекдот… с вас этих анекдотов причитается сотня за сегодняшнее.

— Да у меня как-то смешного мало было. Все беспокойство одно… Кстати, мне тут канцлер курьером младшего родича отправил — так я его в монастыре оставил, вместо Ее Величества. Теперь думаю — что-то будет…

— В монастыре? Много маленьких бастардов, — хохочет Мерей, стучит ладонью по столу. — И все как на подбор католики.

— Кто бы говорил, — фыркает Джеймс. — И этого-то я не опасаюсь, он же даму в трауре изображает. А вот что с ним самим будет…

— Знаем мы таких дам. А если так беспокоитесь за очередного Гордона, да их больше, чем овец… ну так и сидели бы в монастыре сами, вам не привыкать.

— Стюартов, как считают, тоже слишком много — а у меня рост неподходящий… И почему я вам истории рассказываю — это вы мне должны. Это вы с самого древнего в мире занятия кормитесь, а я только с третьего по древности.

— Хам, — меланхолично вздыхает Мерей. — Это мне сейчас вставать лень, но я ж запомню… хоть и правда. Особенно потому, что правда, — то трезвеет, то обратно набирается за считанные минуты…

— Ну правда. И про меня правда. Раньше все-таки клевета была, а теперь будет правда. Тезка, нам с вами при наших занятиях жениться пора… друг на друге. Только непонятно, в кого дети пойдут.

— В обоих. Умные как я, везучие как вы.

— Да… — вспоминает Джеймс Клода, — наоборот точно не надо.

А вокруг те, кто не до ослепления пьян, притихли слегка… потому что зрелище любых денег стоит. Лорд-протектор и пока что глава конгрегации с лордом-адмиралом и левой рукой покойной регентши пьет. И хохочут. Оба. Смертные враги — не только по политическому раскладу. Меньше года назад первый за второго большие деньги предлагал, второй до первого бесплатно добирался… Спелись. Дня не прошло.

Интересно, Мерей понимает, что сейчас думает вся эта публика? Если понимает — то зачем ему? Уже что-то придумал? Или ему просто наплевать, а завтра он проспится, сообразит и будет опять за мной бегать — и за старое, и за новое, включая, так сказать, помолвку?

С другой стороны, если он в эту сторону решит, как ему и выгоднее, нам еще вместе воевать, этак с годик, а то и с два… И оговорить меня перед королевой Мерею будет не в пример легче, если видимой ссоры все-таки нет. А с третьей — с кем ему разговаривать, если не со мной? С союзничками его откровенно не поговорить же. Как и мне с моими. По разным причинам, но результат один.

— И вообще вы в этой вашей Аурелии слишком вежливы стали, — фыркает Мерей… — Древнейшее, древнейшее… говорили бы прямо.

— Ваше прямо — это когда из любви к искусству. Ради удовольствия, короче. А где у нас удовольствие? У вас, что ли? Или у меня?

— Никакого, — решительно кивает Мерей и тяжело опирается о столешницу. — Никакого удовольствия совершенно. И кстати, деньги тоже… неприлично небольшие.

— То есть, мы еще и дешевые… жрицы политической любви, — находит определение Джеймс.

— Легкого политического поведения. А все остальные тут, — торжественно заключил Мерей, — они вообще в переулках.

Рядом с приставленным к герцогу Ангулемскому монахом слегка звенит в ушах. На самой грани различимого, тоньше писка москитов. Ничего неприятного, просто ощущение, одно из многих. И другое, более четкое — кажется, что у доминиканца где-то поблизости припрятан серый плащ. Тонкий, легкий, совершенно непроницаемый. Накроет таким с головой — и не будет ничего, ни звуков, ни запахов, ни мыслей. Не опасно; точнее, опасно для других.

Сейчас этот плащ весьма пригодился бы: творящееся наверху нельзя утихомирить, но хочется не слышать, не ощущать — костями, суставами, кожей на спине, пульсацией в висках, песком под веками. Там, снаружи, не буря. Это только кажется бурей.

Чезаре морщится. Тем, кто сейчас в море или хотя бы на открытом месте, ничего не кажется. Для них это и есть буря. Даже не буря, шквал столетия, шторм, который страшен и в океане и от которого нет и не может быть защиты в Лигурийском море. Нет и не может быть, потому что здесь такого не случается. Просто шторма — бывают. Глазастые бури, закручивающие воздух винтом. Большие, из ниоткуда возникающие волны… Такого — нет. Сколько кораблей пропадет в море? Сколько будет выброшено на берег? Сколько гаваней забьет песком и морским мусором. О толедских кораблях, стоящих, вернее, стоявших на Гиерском рейде, и о кораблях, шедших к этому рейду, думать не хотелось.

«И смысла нет, — говорит Гай. — Пока все не утихнет, пока не соберем осколки, мы ничего и не будем знать. А если ты хочешь начать прикидывать на будущее, то исходи из того, что у тебя нет четверти армии — может, что-то удастся собрать, но это нескоро, и почти нет кораблей. Галер, скорее всего, совсем нет — осадка низкая…»

Марсель захвачен. Если оправдаются худшие прогнозы, если, когда утихнет буря — и если она вообще утихнет, — и когда появятся донесения, доклады, отчеты, сообщения разведки… Условие и еще условие; так вот, если окажется, что потери больше, чем пресловутая четверть, которую еще можно себе позволить, если к противнику пришло или придет больше, чем мы сейчас предполагаем…

Если, если, если. Развилки на ветке дерева. Развилка, еще развилка, еще развилка. Можно нарисовать в уме целый сад таких деревьев, заставить зеленеть, цвести и плодоносить, потом набрать целую охапку плодов, рассмотреть, попробовать на вкус. Самое горькое — наши максимальные потери и подкрепления у де Рубо. Самое сладкое — сопоставимые потери; впрочем, если у вас нет флота, вам его не потерять. Арелату повезло.

Аурелии на свой лад повезло еще три года назад, когда покойный король Людовик решил одним махом завоевать Корсику и Сардинию. Италийская кампания 1352 года не удалась по многим причинам. И придумана она была плохо — кстати, интересно, куда смотрели и де ла Валле, и Валуа-Ангулем? — и некий кардинал Валенсийский предпринял определенные усилия, чтобы Людовик уполз туда, откуда выполз, и во Флоренции власть переменилась, а с ней и политика, и Галлия категорически запретила продвижение через свои земли, справедливо опасаясь, что войско, идущее мимо, решит задержаться в гостях, и Толедо для разнообразия никакой весомой помощи союзникам против короля Неаполитанского не предоставило — очень, очень неудачная кампания.

Вероломство корсиканцев, ударивших по отступающему с небогатой добычей на борту флоту ее не слишком испортило: такое ничем не испортишь. Но король, недосчитавшийся многих кораблей, и половину из них потом с позором выкупавший у корсиканцев, обиделся. И вероломную Корсику с Сардинией решил покарать на следующий год. Покарал — к изрядному облегчению всех, от Карфагена до Генуи: после нескольких сражений, десантов и диверсий что флот островов, что военный флот Аурелии можно было по пальцам пересчитать. Аурелианский генерал морских галер лишился головы, но корабли со дна моря не вернулись. На верфях Нарбона заложили новые, но галеры только горят и тонут быстро, а строятся несколько дольше.

А через неделю после начала осады Марселя быстрее оправившиеся корсиканцы наведались в марсельскую гавань с ответным визитом. Из Нарбона спешно подошли на помощь всем своим неубедительным составом — но корсиканцы уже убрались. Уцелевшие торговые посудины годились только на то, чтобы под охраной наспех залатанных военных посудин возить в город продовольствие. Теперь кампания могла рассчитывать только на Толедо.

«Могла, — говорит Гай. — До сегодняшнего дня.»

В подвале, в который пришлось спуститься, приятный полумрак и неприятная духота. К утру здесь будет совсем душно; а наверху, не исключено, возникнут руины на месте очень добротного двухэтажного каменного дома. Судя по звукам, что ломятся через толстый деревянный люк, дом, стоящий у самого берега, может как рассыпаться, так и взлететь.

Если бы погрузка шла чуть быстрее, если бы толедцы не теряли время на каждом шаге, та часть штаба, что должна была руководить десантом, тоже успела бы выйти в море… и ее можно было бы спокойно списать в потери. Впрочем, если бы де Сандовал не опоздал с самого начала — и не тянул потом — они просто успели бы до шторма.

Если бы, если бы и если бы. Отсохшие ветки. Плоды, которые могли бы на них вырасти, всегда кажутся сочнее. Особенно потому, что воздуха слишком мало, подвал тесен, а неведомое нечто, беснующееся снаружи, вгрызается в кости. Очень скверное ощущение, словно при болезни — но тогда уж заболели все разом, а такого и при чуме не бывает. Лица у присутствующих сероватые, и дело не в недостатке освещения, и даже не в буре. Когда идет гроза, и бывалые моряки порой чувствуют себя дурно. Но здесь дело в ином. Ощущение… нет, оно почти непохоже на тени зеркал — но всякий, имеющий уши, слышит: все не так, неверно, неправильно, искажается, выворачивается наизнанку.

А не имеющие ушей… Герцог Ангулемский сидит в углу под маленькой лампой, читает какие-то бумаги, делает заметки. Не пером, мелом, по сланцевой дощечке, у него к запястью подвешена целая книжечка таких — три или четыре. Белое на почти черном хорошо видно даже в темноте.

— Если бы мы успели погрузиться, у коннетабля возникли бы сложности, — говорит Чезаре.

— Коннетабль мертв, — отвечают из угла. — Вернее, я неточно выразился. Неизвестно, кто сейчас коннетабль. Возможно, никто. Я не успел вам сказать, эти новости пришли со вчерашним курьером.

Герцог не шутит. Так шутить он не стал бы. Следовательно, это правда — и очень неприятная правда. То, что не хочется ни понимать, ни укладывать в последовательности мыслей, действий и суждений. Нечто лишнее, ненужное и неправильное. Зачем?

Чья-то смерть — почти всегда просто известие, знание, факт. Линия обрезана, строка оборвана, но строк, нитей, путей — многое множество, и от утраты одной редко что-то всерьез меняется. Иногда меняется к лучшему. Порой требует каких-то действий — наказания виновных, тогда нити тоже рвутся, много; порой является поводом для выражения заранее сформулированных, отрепетированных соболезнований. Вежливость. Важный ритуал.

Но иногда рвутся другие нити. Собственные. В них вкладываешься, они делаются прочнее и ярче, прорастают внутри — как вены, — а потом лопаются. И становится пусто. Неправильно пусто, неуютно, холодно… у других вместо пустоты — наверное, боль, по крайней мере, так это называют вслух.

Хорошо, что герцогу Ангулемскому можно ничего не отвечать. Другой бы не понял молчания, отсутствия ответа — пришлось бы копаться в памяти, наспех отбирать пригодное. Не хочется…

Собеседник не ждет слов, не ждал бы, даже если бы речь не шла о человеке, которого он выносил с трудом. Предписанное этикетом — для другого места и для другого времени.

— Курьер был мой, — продолжает герцог. — Писали мои люди. Его Величество, вероятно, пока решает и думает. На его месте я бы никого не назначал, подождал бы исхода южной кампании, прецедентов достаточно. Де ла Валле просто заснул и не проснулся — у них в семье так бывает.

У Мигеля очень странное выражение лица. Он отворачивается к стене, с силой переплетает пальцы на коленях. Молчит. В присутствии маршала он всегда молчит, пока его прямо не спрашивают. Сейчас — не хочется.

— Король оказался в сложном положении. — Об этом говорить легче, проще. И полезнее. — Мы тоже.

— Мы просто в тяжелом. Утром узнаем, насколько.

— Вы думаете, шторм стихнет до утра?

— Во всяком случае, имеет смысл рассчитывать, что он уляжется до уровня, обычного для этих мест.

— А рассчитывать на то, что снятие осады с Марселя станет излишним ввиду отсутствия Марселя на поверхности земли? — Сейчас большинство присутствующих привычно решит, что у Чезаре Корво «нет ничего святого»… но это правда; а шутка — не шутка, а важный вопрос.

— Такую волну может вызвать и подземный взрыв, конечно… но тогда трясло бы и сушу. Мы ощутили бы толчки. Брат Арно?

— Будет, будет Марсель… на поверхности земли, — без обычной веселой ухмылки отвечает доминиканец. — Там не центр, там как у нас. Наверное, — подумав, прибавляет монах. Он непривычно бледен и сдержан. Обычно брат Арно деятелен, весел и всегда, всегда в хорошем настроении.

— Как я понимаю, Гиерский рейд тоже не был центром?

— Его, центра-то, — прислушивается к себе доминиканец, — и вовсе нет. Ни стрелы, ни яблочка.

Чезаре кивает. Значит, ему не померещилось… Это не буря, это что-то выходит наружу, как вода из мокрого плаща, который повесили над огнем сушиться… она поднимается на поверхность, обволакивает пленкой, лезет вверх паром и какое-то время ткань кажется куда более мокрой, чем раньше.

Его суеверные предки-толедцы назвали бы это дьявольщиной. Но брат Арно не спешит бросаться подобными определениями, а он явно знает и чувствует больше остальных. Монах устроился на старом ларе в середине подвала, глядит по сторонам, щурится — будто пытается смотреть вдаль, но упирается взглядом в облезлые стены. При каждом движении ларь поскрипывает: брат Арно телом не обижен.

— Доигрались… — Делабарта сидит в дальнем углу прямо на земляном полу, завернувшись в плащ, его почти не видно. Тень в тени. Только звенящий от злости голос: — Доигрались вконец.

— Если и доигрались, то не там, не так — и кто-то другой. Не они, не мы, не здесь. Я про такое не слышал и не читал. — Доминиканец обхватывает себя руками за плечи, при его телосложении — зрелище скорее комическое. Движение — зябкое, зимнее или детское. Брат Арно, доминиканец, обученный отсекать, может отстраниться до какой-то степени, но едва ли ему удается вовсе не чувствовать. И наверняка он не может накрыть всех присутствующих плащом. Мог бы — сделал бы.

— Что там происходит? — Отчего бы просто не спросить….

— Я не знаю. Это почти настоящий шторм. Ветер, вода. И ничего другого… вернее, другое было, но теперь почти нет. Будто в горячую воду уронили… даже не камень, мешок с солью, с высоты. И пошли круги. Соль растворилась, вода ну, может быть, чуть-чуть солоней, чем надо, но ее много и скоро и следа той лишней соли не останется.

Объяснение на редкость понятное. Из тех, что не только понимаются — ощущаются как верные. У доминиканца, оказавшегося в ордене десять лет назад, в зрелом возрасте, таких объяснений — как бы неловких и нелепых, далеких от риторического изящества, — много. Поэтому Чезаре нравится его слушать, и нравится смотреть, как монах складывает слово со словом, образ с образом. Он говорит то, что чувствует, не превращая пойманное в подобие аурелианской кухни.

Значит, буря кончится, Марсель устоит, придет утро и начнется время подсчета потерь.

Буря, которой здесь быть не могло, даже в это время, незадолго до начала сезона штормов — это еще не точка. Запятая, отделяющая часть фразы. Может быть, смысл второй половины будет противоречить первой — но до точки еще далеко.

Первые слова во фразе были вполне предсказуемы. В дни перед отъездом из Орлеана и по пути к Нарбону казалось, что не стоит ждать изобилия витиеватых оборотов. Дорога на юг — как полет. Поредевшая свита — не все возжелали тягот войны, а некоторые с самого начала отправлялись только в качестве спутников посла, — деловита и толкова, что слегка неожиданно. Герцог Ангулемский, прекрасный попутчик, и его сопровождающие — идеально вышколенные, почти неприметные, но делающие все нужное быстро и расторопно. Среди этой полупрозрачной свиты — парочка исключений, за которыми приятно наблюдать в пути и во время отдыха. Летняя жара, вечерняя прохлада, чернеющее и набирающее глубину по мере приближения к цели небо…

Потом — Нарбон. Человеческое море, подвластное приказам. Воды, расступающиеся и сходящиеся по воле разума командующего. Военные лагеря, полки, мелкие происшествия и обычный распорядок. Война. Здесь было чему учиться — и было на что просто смотреть, постигать, запоминать.

Он никогда не видел, как можно двигать человеческую массу такого размера. Негде было. Опыт Гая тут не помогал, слишком многое изменилось. Неизменным осталось разве что то, что мелкие проблемы, будучи умножены на количество людей, превращаются в горы, в Осу и Пелион, в огромные хребты, чьи вершины достигают неба. Камешек к камешку — Альпы, песчинка к песчинке — пустыня. А еще он видел, как простейшие распоряжения — повторенные нужное количество раз — определяют место каждому камешку, каждой песчинке. Как эти распоряжения цепляются одно за другое, образуя связи. И вот — не препятствие, не стихия, а инструмент — грубый, не очень хорошо подогнанный, но уже вполне пригодный для решения задач. И — что самое главное — этот инструмент уже не сломается сам по себе, и других собой не придавит. Гай восхищенно ругался в голове дня три, объясняя, что по меньшей мере половина всего этого — нововведения. И половина этих нововведений — совсем недавние.

Нам повезло, нам очень повезло, что четыре года назад на юг отправился сам король Людовик, а не один из его генералов. Валуа-Ангулем преподал бы полуострову слишком чувствительный урок. Сродни тем, которые выучивали пленные воины, ставшие рабами. «Сражаться надо лучше» — несомненно, надо, но шансов воплотить новое знание в жизнь уже слишком мало. А мы даже не заметили, насколько повезло. Это самое худшее. Когда свары между двумя мелкими тиранами делаются важнее происходящего хотя бы по берегам Средиземного моря — значит, мышь-полевка зазевалась, не видя над собой сокола. Жизни такой мышке осталось ровно столько, сколько нужно соколу, чтобы рухнуть вниз.

Нам повезло тогда и повезло сейчас. Нынешняя война затянется надолго. И когда она закончится, стороны еще долго будут подбирать хвосты и остатки. А когда подберут, можно будет еще какое-то время играть на противоречиях между Аурелией и Толедо, они есть, их много, но оба государства не захотят ссориться совсем, будут балансировать, торговаться, искать компромиссные решения… а к тому времени, как эта игра им надоест, у меня уже все будет. Города, деньги и армия. Не наемные отряды, не городские ополчения, армия с земли, по жребию. Вместо налогов и за плату. Настоящая, правильная. Моя.

Маршал любил и умел составлять планы — и также легко, не без удовольствия, расставался с ненужными. Планов было составлено десятка три; не менее пяти так или иначе были доведены до любопытных глаз и ушей. Самые неловкие и далекие от истины, разумеется — но и самый неудачный план, прорехи в котором проявились еще на середине, был неплох. Достаточно хорош, чтобы стал еще и предупреждением. Вызовом.

Но какой сделается основой игры, маршал собирался решать только на месте — и решил на третий день пребывания в Нарбоне, еще раз собрав нужные сведения, разведав обстановку… может быть, просто вдохнув восточный ветер.

— Де Рубо не сможет отказаться от штурма ни при каких обстоятельствах. Воля короля Филиппа. В ближайшие дни он попытается взять город — и мы дадим ему наполовину сунуться в мышеловку.

Это звучало… почти безумно. Если бы вариант уже не был несколько раз разыгран в особняках обоих герцогов. Если бы три четверти нужных действий не были разобраны на части по волоску заранее. После всех испытаний, которым была подвергнута многострадальная и много претерпевшая от творцов идея, она оставалась безумной на вид. Но безумие это было хорошо просчитанным.

Простая чумная мысль: дать арелатцам войти — и поймать их сразу после. Раньше эта идея не рассматривалась, слишком дорого стоила бы городу. Но при текущем положении дел прочие варианты обходились дороже. А план предусматривал все, что было в человеческих силах — включая опоздание флота, включая задержки на погрузке, включая действия противника, включая погоду — да, включая погоду. Вот небольшого конца света в одном неплохо прикрытом бассейне он не предусматривал. Впредь, видимо, будет.

Что ж, могло выйти и хуже. Даже если большую часть флота и четверть армии считать потерянной — могло выйти и хуже. Потому что мы имеем дело не только с как бы вольным городом и его непостоянным магистратом, не только с последовательным королем Филиппом Арелатским и его генералом — еще и с Сатаной. Лично, персонально, нос к носу. Например, десант мог оказаться успешным, армия взяла бы город и вытеснила арелатцев к Арлю — и вот тут побережье ушло бы под землю вопреки всем мерам предосторожности. Волны… не будем думать, что произошло бы в приморских городах повсюду, включая Африку. Мы потеряли всего лишь корабли и солдат. Полная потеря десанта фигурировала в одном из планов — и была признана допустимой. Лучше бы это случилось при штурме, разумеется, но и происходящее не фатально.

Только очень неприятно. И все нужно начинать заново, перестраивая расчеты на ситуацию без флота.

Коптит, капает смолой факел. Уже почти догорел, но есть еще целая связка. Неровный свет скачет по лицам, выхватывает то потерянный взгляд брата Арно, то жестко сжатые губы Мигеля, то ледяную злость в стиснутых руках Мартена. Интересно, на что я сейчас сам похож?

— Я очень надеюсь, — так же спокойно, как и раньше, сказал Валуа-Ангулем, — что де Сандовал пропал в море… или хотя бы найдется не скоро.

Можно было бы ответить, что вина адмирала не так уж и велика. Прихода этого… шторма века никто не ожидал. Все моряки, все местные жители, включая полковника Делабарта, пророчили, что три-четыре дня будет стоять полный штиль. Начнись высадка десанта как запланировано, корабли все равно не уцелели бы. Солдаты… даже Чезаре идея выглянуть наружу, чтобы оценить, можно ли там уцелеть, а не быть смытым в море или расплющенным о ближайшую стену, представляется неразумной. Риск велик, а удовольствия никакого. В лучшем из лучших случаев промокнешь до костей. Так что десант мог бы погибнуть даже не в сражениях, а по воле стихии. Но герцог Ангулемский просто выражает свое негодование наиболее удобным способом. Адмирал — не буря, ему желать неприятностей проще.

А может быть дело в том, что маршал как раз не желает неприятностей, но убежден, что если они с де Сандовалом столкнутся лицом к лицу, эти неприятности не заставят себя ждать.

Валуа-Ангулем отцепляет с запястья две дощечки.

— Возьмите, посмотрите — и начинайте составлять списки.

Это, естественно, не просьба, а приказ. Мел, даже на восковой основе, пачкает руки и слишком легко стирается. Но писать тоже легко и написанное нетрудно читать. Дела, которыми следует заняться немедленно по окончании бедствия. Город, лагеря, дороги, переправы, чистая вода, склады, выяснение масштабов… у него есть такой список, только в голове. Они с Гаем составляли его первую половину ночи. Но какие-то вещи все равно пропущены. Зато он уже прикинул, сколько людей на что нужно и где их брать, и как распределять… но можно попробовать уточнить.

Если бы речь шла о другом человеке, можно было бы слегка обидеться — и слегка огорчиться, что командующий тратит время на то, что уже практически сделано. Но эту систему Чезаре уже изучил. Маршал формализует все — любой инцидент попадает в жернова и преобразуется в цепочку инструкций. Коротких, простых и внятных. Что делать, если. И почему делать нужно именно это. Эти инструкции будут повторять и обкатывать, пока все описанное не войдет в привычку — и не начнет определять… нет, не потолок. Пол. Землю. Слой, ниже которого нельзя упасть.

Отчеты, сводки, списки, ведомости, счета. Торговая книга войны. Занятие, оказавшееся не менее увлекательным, чем война, знакомая Чезаре — планы штурмов, разведка, подкуп. Вторая сторона — или основа, как посмотреть. Пожалуй, такую основу гораздо удобнее украшать подвигами в сражениях.

Все это большей частью не новость. Просто сведено воедино, разбито на простые действия, связи выявлены, возможные последствия обозначены. Но для того, чтобы очередная гора рассыпалась на составляющие, стала камнем для строительства дорог, лесом и тёсом, медью, оловом и железом, водой для питья, маршалу нужно сначала все сделать самому. Один раз или несколько. Хотя бы в голове. Хотя бы на бумаге.

— Да, господин маршал. — Списки непременно будут готовы.

И копии с них — потом. К утру. Ничто не мешает начать сейчас, но можно наделать ошибок из-за бури. Потому что творящееся наверху обладает удивительной способностью проникать прямо в кости. Если к полуночи шторм не начнет стихать, придется работать, забыв про подобные мелочи, как делает это маршал. Но время пока еще есть.

У них. И — к сожалению — у шторма.

Вина в подвале заметно больше, чем можно выпить до утра. Запасы воды и питья тоже есть, но пока что никто не голоден. Шторм отбивает всякий аппетит, тут и хорошее местное вино кажется унылым терпким лекарством. Герцог щелкает по краю кружки, привлекая внимание сидящего в углу по левую руку молодого человека. Напротив, строго по диагонали, второй, его ровесник. Из свиты маршала. Эти двое плюс Делабарта плюс сам маршал оккупировали все четыре угла. А юноши держатся друг от друга на максимальном возможном расстоянии. Выполняют распоряжение, данное на эту ночь.

Если распоряжение отменить, то один застынет мировым столпом, а второй начнет вращаться вокруг него со скоростью мухи, учуявшей мед, причем, в шести разных направлениях одновременно. И подбивать на все — от немедленного залезания на ближайший некрепко держащийся карниз до, кажется, государственной измены. Всем державам Европы сразу. Включая те, с которыми родная для юноши по имени Эсме Каледония находится в состоянии войны.

Несчастный влюбленный страдал ровно до отъезда. И по альбийцу, и по Жану — как же, такая прекрасная большая игрушка остается в Орлеане, — и просто страдал. Вдохновенно. Потом он увидел другую игрушку — и страдать перестал. Оставалось надеяться, что влюбляться он не станет. «Мария Каледонская» — на редкость неподходящий для этого объект.

Но вот попыток разобрать каледонца на части и посмотреть, что там внутри, младший Орсини не оставлял… а бывшая королева не предпринимала никаких действий, чтобы эти попытки пресечь. Просто не отзывалась. Кажется, нарушителю спокойствия двух государств было интересно, насколько у Орсини хватит завода. А Орсини, возможно, страдал от зависти. Из-за него-то всего-навсего столкнулись два ведомства, и то быстро расцепились… а тут целые страны, три штуки.

Елена и Парис в одном лице.

Елену-и-Париса интересовали в первую очередь оба герцога, затем Мигель и полковник Делабарта, поскольку обладали богатым запасом полезных умений, затем брат Арно, по той же причине. На Орсини внимания не находилось… особо демонстративно и вызывающе не находилось потому, что многие предложения ровесника звучали слишком соблазнительно.

Мера соблазнительности иногда проступала на веснушчатом носу, и тут же пряталась внутрь, вытесняемая сосредоточенным вниманием. Что самое забавное, главный любитель порядка и бесперебойной работы в округе тоже не предпринимал никаких мер, чтобы прекратить безобразия.

В конце концов, Чезаре осведомился о причинах и получил странный ответ: «когда рядом есть источник смеха и мелких неопасных неприятностей, люди лучше работают».

Подвижная часть perpetuum mobile хватается за кувшин. Смотрится бледно, как и прочие, но много хуже прочих, если приглядеться. Юноше нехорошо. Нужно было обратить внимание раньше; привычка постоянно занимать чем-то крайне деятельного субъекта иногда подводит.

— Сядьте на место. — В здешней духоте не хватает только аромата пролитого вина… а теперь можно прикрыть глаза и загадать, что будет дальше.

— Позвольте, господин герцог? — Неподвижная часть вечного двигателя. Открываем глаза, смотрим — не менее бледная, не менее шатающаяся. Но руки не дрожат, а каледонец полон решимости доказать, что подобные мелочи не могут влиять на его способность выполнять свои обязанности младшего по возрасту и положению.

Да, маршал прав — эта суета действительно помогает думать. Отвлекает, заставляет проснуться.

Помогает ощутить себя живым. А потом эти истории будут вспоминать и пересказывать. И образовавшийся легендариум тоже наверняка кому-то да поможет. А ведь маршал это не почувствовал, он не умеет чувствовать такие вещи. Он это придумал. Или подметил. Интересно, когда и как.

Двое суток спустя Его Светлость герцог Беневентский точно знал, чем ему на самом деле следовало заниматься в том подвале. Сном. Солдатская привычка урывать весь возможный сон сразу, а потом еще добирать по частям, стала из очередной человеческой странности ясным и внятным разумным поведением. Спать нужно, потому что, если не воспользуешься возможностью, есть шанс не дожить до следующей. Нет, герцог не валился с ног, нет, он не стал думать намного медленней, нет, он почти не полагался на решения Гая, тем более, что у Гая в таких ситуациях обычно просыпалось чувство юмора и его советы — вполне действенные, как правило — все как один были снабжены непредсказуемыми последствиями. Но и ситуация с военной точки зрения была идеальной — полное отсутствие противника. Нужно было просто привести все в порядок. Все — включая армию, ее интендантскую часть, остатки флота, побережье и беженцев с побережья. На частичное руководство всем этим Чезаре вполне хватало. А вот если бы в числе шариков над головой присутствовал еще и… даже не де Рубо, а просто покойный Людовик, отсутствие сна сказалось бы самым решительным и неприятным образом. Но раз уж этого шарика нет, можно посмотреть, на сколько удастся растянуть собственный запас прочности, и как это будет сказываться. Мигелю, кажется, тоже интересно. Во всяком случае, он ни разу даже не намекнул своему герцогу на то, что его поведение крайне неразумно. Вероятно, ждет, пока герцог совершит ошибку или просто свалится.

Из чего проистекает четкий вывод: позволить себе можно еще многое. Если Мигель пока не превратился в заботливую драконицу, защищающую потомка от всего на свете, включая самого потомка, значит, до конца сил еще очень далеко. Это хорошо, точнее, удобно. Одно приятное открытие среди многих и многих неприятных — то есть, неудобных.

Потери… о флоте можно забыть. Десяток уцелевших кораблей не в счет, поскольку в этом десятке числится все, от Картахены до Неаполя, что сейчас можно назвать своим. О военных флотах можно забыть в масштабах Средиземноморья. Ситуация непредвиденная, забавная и интригующая. Такого, кажется, никогда не случалось. Кое-что кое-где, конечно, уцелело. От трети до четверти тех, кто не находился в открытом море. Создатель бури, кем бы он — оно, она — ни был, уравнял шансы всех сторон, и уравнял по нижней планке. По состоянию флота Арелата, точнее, по его отсутствию.

Марсель успешно захвачен генералом де Рубо и сдался на милость победителя.

Что там — неизвестно. Пока неизвестно. Вот катаклизма в результате штурма точно не произошло. Катаклизм случился в море. Почему-то. Неизвестно почему. Флот, впрочем, может появиться. Не сейчас, не сразу. Но в некотором описуемом будущем. Небольшой, Толедо не рискнет снять с атлантического побережья много, даже с учетом договора… Это с Аурелией у Альбы перемирие, а с Толедо перемирия нет. И, если ничего не изменится, то и не будет ближайшие сто лет. Но что-то лучше, чем ничего. Особенно если учитывать, что галльского десанта теперь тоже можно не опасаться. Венецию могло и не накрыть, но пока они там соберутся…

Теперь здесь, на море, начнется совсем другая гонка — кто раньше отстроит флот, или построит с нуля. Если не вернуть Марсель Аурелии, то эти бега может выиграть Арелат.

Из города известий пока нет: рано. Уцелели бы корабли на Гиерском рейде, уже отправили бы птиц. Но голубятням, если судить по состоянию нарбонских, тоже изрядно досталось. Забавно, перебирает Чезаре листы и дощечки. Потери в пехоте не так уж велики, те части, что должны были зайти де Рубо в тыл, и вовсе целы. До них буря волшебным образом не дошла, а ведь предполагали, что докатится до Арля. Может быть, люди прогневали море? Левиафан проснулся, обнаружил на шкуре мелких суетящихся рачков, и встряхнулся?..

Или случилось что-то еще, что отвлекло беду от города — и от суши. Эти мысли — как светлый задник в театре теней. На их фоне двигаются фигуры. Много мелких фигурок, текущие нужды, главная из которых — и в буквальном смысле текущая — чистая безопасная вода. Акведук поврежден в трех местах — ромская постройка тоже не была рассчитана на капризы природы или нечисти, городские колодцы сильно засолило, речную воду… речную воду можно пить, если кипятить. А тем временем чинить акведук.

Вода. Провиант. Фураж. Предупреждение отравлений и прочих хворей. Дисциплина. Повышения в звании для отличившихся взамен погибших. Наказание мародеров. Очень много дел. Очень много людей — имена, приметы, звания, положение в армии Аурелии и у себя дома, черты характера. В памяти не теряется ничего, но, кажется, скоро эта книжная полка будет заставлена целиком и полностью. Уже не книга, в которой записано то, что нужно помнить — целое скопище книг. Люди удивляются, что некий молодой человек не ошибается, запоминает всех и все нужное с первого раза. Они всегда удивляются, хотя ничего проще и естественней Чезаре себе представить не может. Просто помнишь — записываешь внутри себя, и помнишь… Агапито, делавший заметки на бумаге, всегда удивлял герцога: зачем?

Кстати: Агапито скоро приедет — ему будет, что записать. Пока что он, наверное, подробно описал похороны Даниэле делла Ровере… какой досадный несчастный случай, омрачивший, но не замедливший отъезд. Дурное предзнаменование. Ну что ж, можно считать, исполнилось.

Записывать нужно не только потому, что возможности памяти, наверное, скоро будут исчерпаны. Но и потому, что маршал прав — то, что идет от тебя вниз, должно быть изложено внятно — и в письменном виде. Потому что другие помнят хуже. И обычно не то, что им сказали, а то, что они поняли. Приказ — как и этикет — способ заставить человека услышать именно сказанное, точно. Но все, что сложнее прямого распоряжения, уже расплывается в кашу. Древние писали законы на камнях. Кажется, правильно делали.

«Додумался…» — говорит Гай.

— Господин герцог, прибыл королевский курьер! — а это уже Марио, отчасти самозваный порученец. Нос в пыли. Подсматривал?

— Спасибо, Марио… — с официальными новостями все просто и удобно. Если он срочно потребуется, его позовут. Если дело терпит, сообщат, когда будет время.

Подвижная часть вечного двигателя хороша тем, что помимо штурма каледонского ровесника ухитряется быть везде, видеть и замечать все, первым узнавать любые новости и собирать сплетни, слухи и разговоры в необычайных количествах. Разобрать, разложить и рассортировать все это Орсини не в состоянии, но если задать ему вопрос, он сообщит все, что знает. Бывают библиотеки, бывают задворки книжных лавок, где в беспорядке свалено все подряд. Порученец представляет из себя такие задворки; копаться в них полезно, но в последние дни недостает времени.

А вот уже и порученец господина маршала. Значит, дело важное.

Значит, новости. И, с учетом беженцев, покойников и акведука — новости плохие. Что плохого могло случиться в столице? И не сейчас, а неделю назад?

После невероятной бури установился полный штиль. Воздух — словно стекло с Мурано: прозрачно-голубоват и тверд. Чезаре прошел следом за порученцем по совершенно лысой и поредевшей аллее. Уцелевшие тополя лишились листвы во время шторма, и торчат, будто руки скелетов, лишенные плоти. Зрелище скорее удивительное, чем неприятное, хотя предложения и вовсе срубить их, чтобы не нервировали, звучали довольно часто.

Маршал… маршал похож на раскаленное лезвие. Воплощение метафоры «до белого каления». Не прикасайся, обожжешься и порежешься одновременно. Этого почти не видно, нужно хорошо узнать этого человека, научиться примерять на себя позу, жесты, интонации, чтобы угадывать, что на самом деле с ним происходит. Курьер — в сторонке, маршал — посреди двора, замер, развернув плечи. Что-то бегло помечает на очередной дощечке. Ждет: сразу разворачивается на звук шагов.

— Господин герцог, вам в ближайшие несколько часов придется принять достаточно серьезное решение. Во-первых, Мария Стюарт, высадившись в Лейте, назвала себя королевой Каледонской и Альбийской. Это — совокупно с обстоятельствами ее возвращения — было сочтено нарушением договора со стороны Аурелии. Война объявлена официально. Высадка началась через несколько часов после того, как господин Трогмортон вручил Его Величеству соответствующий документ. Во вторых, у де Рубо несколько меньше людей, чем мы думали, поскольку часть подкреплений была отвлечена на север. Это известно, потому что они уже объявились там. Руководить кампанией будет Его Арелатское Величество. Лично. В-третьих, коннетаблем Аурелии с сегодняшнего дня являюсь я. В-четвертых, вот это, — лист раскручивается, открывая большую гербовую печать, — приказ немедленно возвращаться в столицу и заняться западным побережьем.

Три войны для Аурелии. Не две, три. Одна предсказуемая, если только Альба не решит вцепиться зубами в побережье раз и навсегда. Одна понятная — де Рубо будет пытаться взять еще больше. Одна непредсказуемая, поскольку Филипп Арелатский до сих пор не становился во главе армии. Положение… сложное. И донельзя соблазнительное, жаль только, что из трех войн можно и нужно выбрать только одну, и ее уже выбрали заранее.

«Серьезное решение» — это не уезжать или остаться. Это — уезжать или принимать команду. Не потому, что я тут лучший военный из всех. Не лучший, слишком мало опыта. Потому что только у меня есть шанс удержать всю эту орду и заставить ее действовать согласованно. Шанс.

— Я слушаю ваши приказания, господин коннетабль.

— Даже так? Хорошо. — Чужое решение взвешено, оценено, принято. Будет ли оно найдено слишком легким, мы увидим достаточно скоро. — Список того, что я у вас заберу, будет у вас через… два часа. А от вас потребуется четыре месяца. Может быть, я управлюсь быстрее, но сейчас мы считаем без Франконии, а это может измениться. Но на эти четыре месяца мне не нужен де Рубо на нашей стороне реки. Вы его сюда не пустите.

— Только это, господин коннетабль? — улыбка: разочарование и бравада. В голос того же и побольше.

Во-первых, задача до обидного проста. Даже если герцог заберет половину, даже если он две трети заберет. Во-вторых, если он сейчас выльет все свое негодование по поводу происходящего, всем будет только лучше.

А причин для негодования достаточно… Но нет. Отвести грозу на себя не получилось, Валуа-Ангулем только дергает уголком рта.

— Сделайте хотя бы это. Если у вас получится сделать дешево — вы меня обрадуете.

— Вы можете рассчитывать на меня, господин коннетабль. — Он, разумеется, не будет — не рассчитывает ни на кого и никогда. Но нас слышат, хотя в поле зрения никого нет, или хотя бы видят. Все это потом пригодится. Я пообещал. Остальное окружающие придумают сами. — Каковы мои полномочия?

Это — тоже сейчас. Остальное можно и потом, а это сейчас. Потому что у меня в руках будет аурелианская армия с толедской границы, де Сандовал без флота, но со штабом и советами, моя — отцовская — армия, родственники quantum satis, в том числе, имеющие серьезный опыт… и все это великолепие будет делить власть между собой. Со мной они ее поначалу даже и делить-то не захотят.

Небо выбелено жарой, на горизонте припудрено дымкой. Голые ветви отбрасывают тени, подобные узким рубцам. Руки нового коннетабля Аурелии иссечены тенями. Лист королевского указа будто расчерчен угольным карандашом на квадраты и трапеции.

— Через два часа вы примете командование союзным контингентом. Вашим заместителем будет де Беллем. Полагаться на него вы можете полностью. И на знания и умения, и на все остальное. Во-первых, он мой человек, во-вторых, он знает, что вы уедете, а он останется. — В третьих, и этого коннетабль не говорит, де Беллемы — очень старая и очень важная в Аурелии семья. И герцогу Ангулемскому они не вассалы, а младшие союзники. Ведомые, но и сами по себе — сила. И присутствие именно этого человека на вторых ролях заткнет рты очень многим. Если заморская птица не потянет, будет кому принять командование. Сразу де Беллема не примут ни толедцы, ни ромеи, а вот если Чезаре потерпит неудачу, деваться им будет некуда.

— Слушаюсь, господин коннетабль. — Отсалютовать? А почему бы и нет?

— Вы торопитесь, господин герцог. Этот жест будет уместен через два часа.

Разумеется. И на эти два часа, хотя бы на какую-то их часть, господин коннетабль нужен мне уже там, где совершенно точно нет посторонних глаз. Но сейчас у меня есть — уже есть — армия. Не худшая из армий Европы, надо сказать. Даже если коннетабль — как просто оказалось привыкнуть… — оставит только тех, до кого толком не успел добраться, это хорошая армия. У противника тоже неплоха, но он будет нападать и теперь уже ему придется форсировать реку. Правда, ее пологий низкий берег. У нас этого преимущества не было, восточный берег Роны начинается отмелями и болотист, а дальше слишком изрезан. Скалы, в которых удобно закрепляться, чередуются с топкими бухтами; быстрое течение, морские приливы.

Генералу стоило бы пойти по следам Ганнибала и перейти реку не южнее Бокера, на своей территории. Если же он решит форсировать Рону ниже, то де Рубо придется переправлять армию на лодках и плотах под обстрелом через наносные островки и отмели. Мы считали это вполне возможным, даже попробовали. Его армия обучена не хуже, но мы предупреждены и знаем все слабые места этого плана…

У меня есть своя армия и своя война. Много раньше, чем я рассчитывал. Удивительная страна Аурелия — едешь за одним, а получаешь другое и третье.

В любом военном лагере есть некое подобие площади. В военном лагере, устроенном по ромскому образцу — с поправками на время и на ветер — оно есть всегда. Квадратная коробка. Люди с трех сторон и небо сверху. Плоское, серое, сланцевое небо, разве что без пометок мелом. Солнце тоже есть, наверху, с другой стороны. Нагревает серую крышу, давит сверху.

— В этом Иисус был прав, как и во всем прочем, — говорит Чезаре. — Все остальное от лукавого.

Капитан охраны не понимает. И не поймет. Для Мигеля присяга, клятва — часть того, что делает мир пригодным к жизни. Надежным. По тому, к чему и как ты относишься, определяется, кто ты. Человек, которому предстоит принять присягу, тоже не понял бы. Он не отличает обещания от клятвы. Не видит разницы. Будет скрупулезно исполнять все сказанное, до самой пустяковой мелочи. И нарушит любую клятву, если обстоятельства потребуют того. Не легко. Не просто. Только по очень веским причинам. Но нарушит, не оглядываясь. Это нужно знать всем, кто имеет с ним дело… но сейчас он не поймет. Для него происходящее — формальность. Юридическое оформление того, что решилось раньше, во дворе штаба — и не более.

Но это красиво — для других, это не чувствуешь, но понимаешь, оглядывая окружающих. Зрелище. Торжественная церемония. Сейчас они нужны больше, чем обычно. Если бы еще смысл был другой. Впрочем, вечером будет праздник. То, что нужно людям, а повод… повод можно и вытерпеть; не первая церемония в жизни, не первое принесение клятв.

Трубы, рожки и прочие инструменты; высшие офицеры аурелианской армии с парадным выражением лица, а что за ним — неважно; голоса, шум, шелест, шорохи толпы, дыхание, сливающееся воедино, настроение — в унисон… Все это можно поймать на пальцы, как пучок ниток, заставляющий жить марионетку. Взять — отточенными движениями, безупречной осанкой, четкой соразмерностью каждого шага, легкой дерзостью танца в походке. Внимание стянуто в точку между лопатками. Все идет хорошо. Армия довольна, даже восхищена. Хотя бы сейчас. Потом будут мнения и суждения, возражения и амбиции — а сейчас они смотрят, и я показываю то, что они хотят видеть.

Меня здесь, в сущности, нет. То, что двигается — мое оружие, клинок. А я смотрю в противоположную сторону… во все стороны сразу, решая, что должно делать оружие.

В каком-то смысле шторм помог. Они видели меня эти три дня. Видели не полностью, но куда больше, чем могли бы. Они уже знают, что есть вещи, в которых на меня можно положиться. Добавим к этому полет. Сочиним балладу. Человек, который получил армию в двадцать один год — и сделал из нее чудо, и совершил с ней чудо, сейчас отдает армию кому? И пусть они сами делают выводы.

Оммаж приносят один раз — и за землю, и без этого мы обошлись, именно поэтому мне было важно получить владения в приданое за женой, я — подданный Его Величества, но ничей человек… с точки зрения права, я не принадлежу даже отцу, пока не получу меч полководца Церкви. А вот клятву верности можно дать любому — и на время.

Именем Господа нашего обязуюсь служить Его Величеству, прежде, чем всякому другому лицу в мире, за исключением Его Святейшества Папы, в делах войны, до второго зимнего месяца следующего года или до завершения кампании, если это случится раньше — оно бы хорошо, если бы за всем этим не стоял тот третий, которого призвали все это слушать… А Он ведь говорил — не клянитесь. А текст присяги, кстати, немного похож на наши правила, впрочем, здесь ведь такого в обычае нет, и, возможно, слова и были собраны на ходу из подручного материала…

Слова, слова, слова… в них нет самого важного: почему я здесь. Почему я остался здесь, хотя господин тогда еще маршал был трижды прав — это бесславная кампания. Слишком много земель потеряно, война будет оборонительной. Хорошая школа, разумеется. Бесценный опыт. Власть. Да, конечно. Возвращаться в Рому — с определенной стороны выгодно, я сохранил бы армию, с другой стороны — это запомнят. Такой отъезд — тоже дурное начало. Несомненно, все это так. Есть преимущества, и все будут моими. Одна из граней. Только одна. Видимая всем. Остальные… пусть остаются за словами.

Присяга, генеральское звание — предел того, что может сделать коннетабль по своей воле; ему еще понадобится разрешение Его Величества, но вряд ли Людовик воспротивится. Ему со всех сторон невыгодно. Церемониальное оружие. До сих пор в качестве него — меч, бессмысленно золотой и нарядный. Все происходящее чем-то похоже на посвящение в рыцари. Смешно. В простейшую вещь, в договор о службе, вкладывается слишком многое, не вмещается, торчит наружу. Дома проще. Дома все церемонии проще, плотнее, вернее.

После бури лагерь напоминал свалку, но с тех пор его убрали и привели в порядок. Шатры и палатки на местах, флаги возвращены на столбы, частокол безупречен, ров, засыпанный песком, расчищен. В Аурелии строят так лагеря, даже если войско проведет на месте не больше трех дней. Наследие Ромы; забавно, что наши весьма дальние родичи-франки, приемные родичи, в последние полсотни лет вдруг вспомнили о наследстве. Преимущества регулярной армии; мы такого себе пока позволить не можем. Пока. Еще пара лет, и…

Господин коннетабль не сможет присутствовать на праздничной мессе по случаю моего назначения — какая досада… но пока капеллан, изумленный рухнувшей на него честью, старается обустроить церемонию надлежащим образом, я могу проводить отбывающего коннетабля. Ничего удивительного, совершенно обязательное дело.

— Конечно, в данном случае неуместно говорить о добрых намерениях и о намерениях вообще, но де ла Валле не мог выбрать худшего времени. Нет, — качает головой Клод, тень головы движется по туго натянутой матерчатой стене шатра, — я не о том. Но де ла Валле Его Величество доверял — и относился к его требованиям и военным решениям без подозрений. Мне он не верит даже в тех редких случаях, когда наши мнения совпадают. Это очень затруднит дело. Кроме того, я подозреваю, что раннюю смерть моего предшественника Его Величество запишет на мой счет. И это еще не самый опасный исход. В виду сегодняшнего, он может записать ее на ваш.

— Да, разумеется — и флот утопил тоже я. И… — новоиспеченный генерал оглядывается в поисках выразительного примера, потом вспоминает о том, почему на капеллана свалилось такое большое дело, — ближайшую часовню — тоже я. Господин коннетабль, я привык к тому, что на моем счету оказывается решительно все.

— Это бывает удобно, — согласился преемник де ла Валле. — А бывает очень большой помехой. В нашем случае это помеха. Поэтому на вашем месте я бы немедленно дал делла Ровере соответствующие инструкции. Я говорю о диспенсации. Вы имеете право вручить ее по своему разумению.

— Я вручу ее ровно тогда, когда и пообещал Его Величеству: по окончанию марсельской кампании, — улыбается Чезаре.

— Ваше право. — Здесь, с этим собеседником, слова значат ровно то, что значат. Ему это нужно, мог бы приказать — приказал бы. Не имеет права, поэтому не будет. А совет на то и совет, что ему можно не следовать, по своим резонам. И без всяких последствий с этой стороны.

Господин герцог Ангулемский привычно преувеличивает опасности, исходящие от Его Величества. Наверняка король заподозрит, запишет на счет и разразится гневом — но потом опомнится и начнет думать. Еще у де ла Валле остались вдова и сын, и вот их-то Людовик вряд ли убедит в чем-то подобном. Так что диспенсация будет вручена в свое время: когда закончится поход де Рубо на восток, когда война превратится в обычную охрану границ. Вероятно, к январю. Ни малейшего желания превращать грамоту в предмет шантажа у Чезаре нет. Достаточно с нее роли щита. К тому же Жанна Армориканская нужна на троне королевы Аурелии. Именно ввиду опасений коннетабля.

А, может быть, он имеет в виду даже не опасности — а неудобства. Перебои, задержки, необходимость вести позиционные войны из-за каждого решения… Право же, до чего глупая путаница. Со стороны ситуация ясна любому, кто дал бы себе труд задуматься — почему второй человек в стране, наследник престола, ни разу, никак и ничем не попытался помешать Его Величеству расторгнуть заведомо бесплодный брак и заключить новый. На всем остальном — играл. На этом даже не пробовал. И тому, кто даст себе труд задуматься — почему оный наследник, игравший на всем остальном, до сих пор жив. Конечно, он следит за собой, у него прекрасная охрана, его еду пробуют — и играет он куда более расчетливо, чем можно подумать. Но сильному желанию, как известно, нет преград…

Эти двое никогда не увидят друг друга даже на треть. Бывают люди, не различающие какой-то из цветов радуги, так и господин коннетабль с Его Величеством.

Коннетабль сидит за небольшим столиком, пишет — последние распоряжения перед отъездом. Перед ним стопка очиненных перьев. Слегка притупившееся отправляется в другую кучку. Одна растет, другая убывает. Словно песок пересыпается в часах. Время бежит очень быстро, перья тупятся еще быстрее.

— Господин коннетабль, у меня есть к вам несколько личных просьб.

— Я вас слушаю.

— У меня не нашлось времени на письма, а вы, я предполагаю, окажетесь в Орлеане раньше всех прочих — передайте госпоже графине мои соболезнования, а моей супруге — что я задержусь чуть дольше, чем планировал. И… если новый граф де ла Валле еще не выбрал себе войну по вкусу, я был бы рад видеть его здесь. Хотя куда лучше для него будет перенять хотя бы часть вашего опыта. — Возможно, я ошибаюсь, но вражда и слепота не переходят на младшее поколение…

— Сделаю. Но у вас есть немного времени на письма. Что до младшего де ла Валле, тут не нужно быть пророком. Его Величество пожелает видеть его либо на западе, либо на севере.

— В любом случае король не прогадает. — Сказанного вполне достаточно, большее будет уже предательством, но если Валуа-Ангулем захочет, он услышит. — И… я просил бы вас не разбирать наш вечный двигатель.

— Его Величество вполне недвусмысленно пожелал, чтобы молодой Гордон участвовал в марсельской кампании… однако, он связал его присутствие здесь с присутствием каледонского полка, а полк я забираю. Эта задача решается в обе стороны. Выбирайте любой удобный вам способ.

— Времени на партию в кости у нас нет.

— Поступите, как вам больше нравится. — Кажется, у коннетабля нет сил на игру. Кажется… да, конечно же. Он оставил Хейлза в живых и на свободе. И — как он считает — этим спустил лавину.

Валуа-Ангулему не нужен король; он сам запишет на свой счет и флот, и шторм, и часовню — которая была, надо сказать, скверным новоделом, построенным лет десять назад на средства местного купечества.

Дело же не только в гармоничности и полезности вечного двигателя, не только в том, что при виде Эсме даже у Чезаре просыпается интерес: что там внутри? Какое заклинание может превратить этот мировой столп в обычного юношу? Просто на юге каледонцу есть, где расти — а ему нужно расти, он очень хорош уже для своих лет. Года три в свите, под надзором Мигеля и Делабарта — и он получит свою роту, еще лет десять — и сможет вернуться домой уважаемым человеком… или остаться одним из капитанов в Роме. Дома же его ждет положение двадцать пятого в ряду ровесников, младших членов клана.

— Я бы оставил весь двигатель здесь — если у вас нет возражений. И у меня есть несколько деловых вопросов.

— Никаких. А вопросов, когда я закончу писать, у вас, подозреваю, появится втрое против нынешнего. И главным будет «как я в это ввязался?»

— Господин коннетабль, я помню, как и зачем ввязался в это. Ваше мнение о том, что это испортит мою репутацию, я тоже знаю. А от части вечного двигателя я с удовольствием вас избавлю.

— Избавите? — Собеседник по-прежнему не поднимает головы от бумаг. Другой бы счел это крайней невежливостью. — Что вы. Он хотя бы не пытается наводить всюду порядок по своему разумению, как это некогда делал я. Кстати, мы, кажется, чуть не совершили ошибку. Если он… представитель, как Его Величеству было благоугодно это чудо обозвать, то мы с вами не имеем права им распоряжаться. Ему придется решить, где… представлять.

Не самый лучший выход, поскольку предмет спора может принять любое из двух решений, а уговаривать его не подобает ни с какой стороны. Но иначе будет не вполне верно по отношению к Его Величеству, а сейчас не самое подходящее время для создания подобных мелких заминок. Из них может выйти больше шума и потерь, чем стоит целый десяток подобных молодых людей.

— Мигель, распорядись сообщить представителю, что его желает видеть господин коннетабль. — Коннетабль только коротко кивает, благодаря за сбереженную минуту…

И протягивает Чезаре первый список. Он не преуменьшил. Любой разумный человек, посмотрев, что и в каком виде ему оставляют — после шторма — задался бы вопросом, что он здесь делает. Валуа-Ангулем собирается удивить альбийцев. Сбить их в море, быстро — и закрыть эту часть кампании. И делать он это намерен за счет юга.

Коннетабль позволит обнажить границу с Толедо — правда, то, что ее охраняет, не совсем армия. Если бы не климат, Чезаре назвал бы толедское порубежье этакими водами, на которые отправляют отдыхать и залечивать раны войска с прочих границ. Некоторые слишком долго задерживаются на водах, забывая, с какой стороны берутся за оружие и где у пушки жерло. Но это люди, и из них можно что-то сделать. Остальное придется набирать повсюду, где возможно, так срочно, как возможно. Де Рубо едва ли рискнет атаковать сейчас, даже когда узнает об уходе большей части армии. Ему нужно обеспечить себе безупречный, надежный тыл — а если он все-таки полезет через низовья реки в ближайшую пару недель, что почти невероятно, то получит неприятнейший сюрприз со стороны Тулона. Мой добрый родственник Уго будет рад принять у Тидрека ключи от спасенного города…

Значит, необходимый минимум все-таки есть, а остальное — доберем в ближайшее время. Мои войска, мои воинственные родственники, королевство Толедское, которое едва ли позволит себе отказать мне в помощи в нынешней ситуации… красивая игра. На грани возможного. Господин коннетабль думает, что я буду негодовать? Сошел с ума от неприятных сюрпризов, наверное.

Скорее, он считает, что отвечает за меня… и что не имеет право ставить меня в положение, в котором я так легко могу свернуть себе шею, пусть даже и всецело по собственной вине — и для собственного удовольствия. Кажется, я понимаю, почему брат Арно порой так странно смотрит на Его Светлость. Я всегда считал, что гордыня — это мой персональный грех… но моей гордыне в сравнении еще расти и расти.

Если я ошибусь, герцог сочтет, что это его ошибка. Найдет какой-нибудь повод — данный или не данный совет, слабое место в давно забытом и заброшенном плане, неполную инструкцию, один-единственный полк, который обязательно нужно было оставить, лишний увезенный гвоздь из конюшни… он найдет, непременно. Эти его фантазии и неумеренные представления о своей ответственности за все, происходящее там, куда он хотя бы бросил взгляд — один из поводов не просто удержать границу, а удержать ее с блеском. Еще одна грань, одна из многих.

Любого другого человека, кроме отца, я за подобную дерзость уже убил бы. Что сделано мной — по совету или вопреки ему, — то сделано мной. Считать меня бессловесным инструментом или бездумной марионеткой — оскорбление, за которое берут жизнь. Но господин герцог… будем считать его главой дома. Старшим родственником, как уже было сказано ранее.

Итак, шестнадцать тысяч ртов у меня в совокупности уже есть, или, как считает коннетабль, двенадцать с половиной тысяч человек. Остатки флота пригодятся для перевозки остальных. Граница — от устья Роны до Нима, севернее ее будет держать армия Аурелии. Ничего невозможного. Западный берег Малой Роны останется за мной. Может быть, мы даже удержим всю дельту Роны и Камарг. Хотя флот с Атлантики не придет. Теперь не придет. Ни единого корабля. Что ж. Обойдемся.

А вот, собственно, и представитель…

Все в порядке, придраться не к чему — и в лице ни тени любопытства. Мигель на молодого человека спокойно смотреть не может. Говорит, что злокозненности у него на двоих меня будет. Мол, я бы на месте мальчика уже давно позволил себя во что-нибудь втравить, продемонстрировал превосходство — и разрядил ситуацию. А Гордону нравится окружающих именно дразнить. Мол, правильного человека выбрал Хейлз изображать королеву — совершенно женская, подколодная манера.

А вот молодой человек смотрит на Мигеля с интересом крупной змеи. Заглатывает все, что видит, не меняясь в лице. Приемы боя, манеру командовать… за пару недель юноша уже начал неплохо изъясняться на толедском, хотя акцент чудовищный. Понимает же, наверное, большую часть. И вежливо благодарит. За все. За пять минут поединка — Мигелю для разминки. За каждое замечание, указание, распоряжение, за каждое слово. Всех. Начиная с господина герцога Ангулемского.

И потому что так положено, и потому что, кажется, и впрямь благодарен — и потому что это почти всех выводит из равновесия. Прав Мигель, вышла бы замечательная дама. Только в Альбе такая уже есть, а второй мир не переживет.

— Господин Гордон, — коннетабль поднял, наконец, голову — и стало видно, что он и правда в не самом лучшем настроении. — У нас в связи с вами возникли очередные дипломатические сложности. Волей Его Величества вы — представитель Каледонии на юге. Однако, ваше присутствие здесь было прямо связано с участием в кампании каледонской гвардии Его Величества, а гвардию я забираю с собой, властью коннетабля. На вас же эта власть не распространяется. Что до нового командующего армией — то вы пока не приписаны к ее составу. Соответственно, в настоящий момент единственным человеком, который правомочен распоряжаться вами в отсутствие Его Величества, являетесь вы сами. От вас требуется решение.

Вот оно, заклинание. У буриданова осла, оказывается, веснушки не только на носу, и сейчас это очевидно с нескольких шагов. Молодой человек смотрит на Чезаре, на коннетабля, потом опускает глаза к полу и наклоняет голову. Отнюдь не от излишней покорности. Дабы спрятать под полями шляпы текучее, изменчивое выражение лица. Нехорошо с его стороны лишать присутствующих такого зрелища… жаль, что Орсини здесь нет.

Кажется, объяснять перспективы каледонцу не надо. Он и сам все понимает. Но что тогда, спрашивается, заставляет его медлить? Скучает по дому?.. Или не может увязать обязанность и обязанность? Теперь, когда видно, что внутри все же есть нечто, интересно было бы понять, как это нечто работает.

Молодой человек поднимает голову:

— Ваша Светлость, я пришел к выводу, что не обладаю достаточным знанием, чтобы принять такое решение. Если в силу каких-то соображений мое присутствие действительно необходимо здесь, я останусь. Если в нем нет необходимости, последую за вами.

— В вас? Необходимость? — Все-таки порой записи на бумаге не помогают. Если бы кто-то придумал способ сохранять полную картину — голос, выражение лица, жесты, все детали обстановки, — так, как она остается в памяти… может быть, такая запись и пригодилась бы в качестве урока: как парой слов уничтожить одного юношу на месте.

И все это смертоносное неподъемное презрение пропадает втуне… нет, не пропадает:

— Тогда, господин герцог, если вы позволите, я хотел бы и далее сопровождать вас. — Какой поклон!.. Кажется, от меня только что отказался еще и великолепный учитель этикета. Кто, собственно, придумал, что каледонцы — варвары и дикари? По крайней мере одно семейство является исключением.

И у него определенно есть вкус. Дразнить коннетабля Аурелии — куда интереснее, чем младшего Орсини.

— Вы свободны, — делает короткий жест коннетабль, и бывший буриданов осел удаляется в выбранное стойло. Какая смешная потеря…

— Простите, — говорит коннетабль, — что я нарушил ваши планы. Я некогда обидел этого молодого человека. И, конечно, я об этом забыл, а он, как сами изволите видеть, нет.

— Вы повлияли на его выбор. Что ж, доминиканец остается за мной.

— Безусловно. Надеюсь, его услуги вам не понадобятся.

Последняя страница, последний росчерк пера — и последнее перо. Все, что нужно оставить генералу армии, остающейся на юге. Герцог поднимается со складного стула. Необходимое собрано, свита ждет, войска выступят как только будут готовы. Очень быстро. Не ромейские легионы, конечно — но что-то сохранилось, а что-то восстановлено коннетаблями — и нынешним, и уже покойным. А сам новоназначенный коннетабль, magister equitum, уезжает прямо сейчас. Вот эту потерю смешной не назовешь. Как всегда, не хватает слов. Те, что есть — пустые, невесомые, — годятся для чужих. Господин герцог должен был стать моим врагом… о, Аурелия!

Кузен добрался из Нарбона за семь дней. Не подвиг полковника Делабарта, конечно, но и ехал он не один, а со свитой, а по дороге, король в этом уверен, каждую минуту — и в седле, и во время ужинов, и во сне — тратил на планирование. Так что он не только явился очень, очень быстро, но его можно принять уже через пару часов после прибытия в столицу, и не потерять времени даром. Ни своего времени, ни времени господина коннетабля.

Вид у Валуа-Ангулема выразительный, но не усталый. Нет, напротив — какой-то свежий, грозный и торжествующий. Бог Марс, только вместо сияющих доспехов — блещущая белизной рубашка под камзолом. Заметно похудел — и сразу будто помолодел, даже на свои почти тридцать не выглядит. Война ему полезна? Ну что ж, этой пользы у наследника будет — успевай распорядиться.

Король кивает на кресло напротив письменного стола.

Ему придется привыкнуть к тому, что он не может называть коннетабля по имени — а в этом кресле слишком часто сидел другой человек — но сталкиваться с кузеном нос к носу, когда тот начнет мерить кабинет шагами, Людовик тоже не хочет.

— Вы едва не опередили собственного курьера, — говорит король. Это легкое преувеличение. Пакет, отправленный на следующий день после шторма, прибыл двое суток назад. И был адресован Его Величеству, а не Пьеру де ла Валле. И в нем, странным образом, не было ни слова о цепочке командования и должностях. — Как обстоят дела сейчас?

— Лучше, чем ранее. Ваше Величество, вы можете быть уверены, что к сегодняшнему дню порядок на побережье полностью восстановлен. Подробный отчет о состоянии дел вы получите, как я предполагаю, около первого сентября. От генерала Корво.

— От кого? — переспрашивает король. — Господин коннетабль, вы… рехнулись?

И опять с опозданием вспоминает, что это не тот коннетабль.

Взрыва, однако, не происходит. Кузен отчего-то не спешит подняться, это раздражает. Клод давно считал, что это кресло его по праву. Насидеться не может? Людовик ловит себя на очередной склочной мысли и осекается. Негоже. Герцог очень быстро проделал очень дальний путь. Король проводит ладонью по карте на столешнице. Побережье на западе, побережье на юге, Шампань, граница с Франконией — вот о чем нужно думать. Прохладное дерево обжигает пальцы.

— Ваше Величество не ошибается в том, что это — не то решение, которое хотелось бы принять. Но в моем распоряжении было всего три человека, способных в большей или меньшей степени справиться с военной частью задачи. У одного из них — никакого опыта. Двум другим не станут подчиняться ни папская армия, ни толедцы. Я говорю, естественно, не о прямом и открытом неподчинении… но результат не меняется от того, как его назовут. Когда речь идет о таком противнике как де Рубо, разногласия могут обойтись очень дорого.

— О Боже мой, — вздыхает король. Ему сейчас плевать, что перед ним — не только коннетабль, но и наследник, и вообще… Клод, как он есть. — Боже, Боже мой… и, конечно, никого лучше молодого человека безо всякого опыта, но с громадными амбициями, не нашлось. Допустим, разногласий не будет — но… Господин коннетабль, неужели вы настолько уверены в своем ставленнике? Поделитесь со мной причинами своей уверенности, сделайте милость!

— В свое время, Ваше Величество, — пожимает плечами кузен, — я оказался в примерно том же положении. И — по моим оценкам — был готов к нему существенно хуже. Мне куда больше повезло с противником, но Корво не нужно побеждать. Ему достаточно удержать берег. К зиме положение дел на западе изменится и мы сможем отвлечь больше сил и средств на юг.

— Существенно хуже? — Король не был намерен ссориться по пустякам и даже по серьезным поводам, не то сейчас положение, но с Клодом иначе просто не выходит. — После семи лет в армии?! Да что, ваш ненаглядный… младший родственник — второй Цезарь, что ли?

Коннетабль наклоняет голову.

— Я не думаю, что его амбиции простираются до Британских островов. — Кажется, это шутка. И, кажется, это «да». — В любом случае, его заместителем будет де Беллем. Как вы понимаете, у него есть соответствующие распоряжения.

— Ладно… — Де Беллем — это хоть на что-то похоже. Если Корво будет слушать заместителя, конечно. — Господин коннетабль, за это решение и его последствия вы будете отвечать должностью. Надеюсь, остальные ваши планы не столь экстравагантны?

— Я взял на себя смелость с дороги написать де ла Ну в Сен-Кантен. Если Его Величество Филипп принял команду лично, значит, он пришел за землей. На мой взгляд, из всех трех направлений это — самое опасное. Там нужны дополнительные силы, и очень надежный человек.

— А если и Франкония решит напасть? — Де ла Ну — наставник Клода, и новоиспеченный коннетабль понимает, что и почему делает, а не просто продвигает любимчика, но де ла Ну держит северную границу, а оттуда тоже нужно ждать неприятностей. Франкония не упустит такую возможность…

— Решит непременно. Но, во-первых, им потребуется от двух до трех месяцев, чтобы вмешаться всерьез. А, во-вторых, они считают оспариваемые территории своими. Позволить Арелату закрепиться там не в интересах Трира, ибо в этом случае они потеряют самое серьезное свое преимущество — возможность воззвать к единоверцам.

— Если в Трире не решат по-братски встретиться у Реймса, а там уж поделить добычу. И вы оставляете де ла Ну три месяца на эту темную лошадку, короля Филиппа. Сын у него точно не Александр, а вот отец… — Король вздыхает, машет рукой. Он уверен, что так и будет. Трир и Лион договорятся. — Ладно. Я не буду учить вас воевать, господин коннетабль. Хотя за ваши весенние игры…

— Три месяца я, скорее, оставляю себе. — Наследник не возражает, не говорит ни слова в ответ на упрек — и не пропускает мимо ушей. Знает кошка, чью сметану съела — и, наверное, не понимает, почему кошку не суют в мешок и не несут к Луаре, топить.

— Господин коннетабль, вы выкинете Альбу с побережья. С треском. Берите для этого все, что можно взять, но выбейте им зубы. А после этого я буду улаживать недоразумение. И продавать отказ от поддержки притязаний вашей кузины на трон Альбы. Будет новый договор. Вы получите много больше свободы в отношении Каледонии. Таковы мои планы. Если вы хотите спорить, спорьте сейчас. — Потому что если вы сейчас согласитесь, а потом опять начнете читать Катоновы речи, я вас попросту казню, господин коннетабль… они уже стоили нам Марселя и половины Лионского залива.

Если бы не та чертова холера… на которую наследничек наверняка тоже оглядывался. И если бы я не помнил, что сам, как последний дурак и трус, боялся показать папскому послу, что у нас есть разногласия — уже казнил бы. И повысил бы де ла Ну, хоть это и не меньшее безумие, чем Корво во главе Южной армии… но лучше верный человек, который на голову ниже своей должности, чем откровенный враг, из-за игр которого страна теряет земли. Но я все-таки помню… я тогда был не королем, а черт знает кем, и грешно спрашивать с одного Клода за игру, в которую мы играли оба. Перед послом не хотел ударить лицом в грязь. Вспоминать тошно — а надо вспоминать почаще: правящий монарх Аурелии побоялся показать ромскому послу несогласного наследника и маршала армии. Тьфу!..

А теперь, теперь, о Господи, я пытаюсь понять, какого черта этот наследник в таком восхищении от этого посла, что дал ему должность на две, на три головы выше, чем положено ромейскому красавчику по возрасту и опыту — и какого черта этот посол выбрал этого наследника в лучшие друзья и наставники; на мне они сошлись, что ли? Объединяй и властвуй, чем не политика? Просто двоюродный дядюшка как он есть. У того тоже здорово получалось соединять несоединимое и разделять неделимое.

Девять лет назад свежеиспеченный король Филипп предлагал еще не покойному Людовику союз против Франконии. Общими усилиями вильгельмианское гнездо можно было урезать по Трир и Майнц, а потом загнать баронов Алемании за Рейн. Живоглот увидел в этом предложении ловушку и признак слабости, и ударил по Арлю. С тех пор Арелат почти перестал грызться с Галлией, установил нейтралитет с Франконией и за последние несколько лет утихомирил все же алеманских баронов — а Аурелию записал в смертные враги.

Ладно, если Каледония с Ромой хоть так на мне сошлись, уже хорошо.

— У меня нет никаких возражений, Ваше Величество. Я полностью согласен. Нас пытались втравить в этот конфликт с апреля, но, поскольку делалось это тайно, я полагаю, что собственно завоевательную кампанию поддерживает разве что фракция… и к тому же небольшая. Я думаю, что к концу октября Ее Величество Маб согласится с вами, что произошло недоразумение. И строго накажет виновных.

Большой королевский совет собрался третий раз за год правления Людовика. Ненадолго. Не в полном составе — кое-кого не смогли разыскать. Впрочем, две трети допущенных в Совет присутствовали, так что большинство мест за длинным столом было украшено придворными. Для объявления войны — в самый раз, сгодится. А потом высшие коронные чины могут быть… нет, не свободны, занятий у них сейчас достаточно, но избавлены от такой обременительной обязанности, как рассаживаться по веткам всей стаей и, галдя, советовать королю. Поодиночке у них как-то лучше получается, все понятно и никто ни с кем не ссорится, не перебивает, не спорит. А заслушать секретаря альбийского посольства, вручающего грамоты — с этим и скопом справятся, главное, лишнего не скажут.

Альба все-таки на свой лад прекрасна, думал Людовик. Просто взять и напасть под утро, как Арелат или Франкония, они не могут. Они с уведомлением… есть в этом определенное величие. Непременно нужно будет попробовать. Когда-нибудь.

А сэру Николасу не хватает только копья в руке и кольца в носу — по обычаю его диких сородичей. Все остальное на месте: вид грозен, голос скорбен. Злостное нарушение договора, покушение на права и суверенитет, и само существование альбийской короны, ее монарха и народа, выразившееся в… Выразившееся в том, что каледонская павлинья курица, на которой происками моего дяди женили кузена Карла, вступив на родную почву, распустила хвост, открыла клюв и издала, что могла. При том, что мы все эти месяцы от ее имени обещали нечто обратное. А поскольку уволок ее Хейлз, а Хейлз был в сугубой милости, то в Лондинуме и решили, что мы с самого начала хотели ударить им в спину, а переговоры вели, чтобы выиграть время. И теперь милейший господин Трогмортон, сверкая белками, обличает всю подлость нашего поведения, каковая подлость не оставляет монарху, парламенту и народу Верховного Королевства иного выхода, кроме открытой войны… каковая имеет начаться не ранее чем через два часа и не позже чем через сутки от вручения сего документа.

А верхний предел-то зачем? Кто к ним, интересно, за нарушение придерется? Мы, что ли? За опоздание? Неустойку потребуем?

Король выслушивает. Пока Трогмортон свирепствует и обличает, король разве что не рисует чертиков на уголке врученной ему копии грамоты, несколько более лаконичной, чем господин секретарь посольства. Вот когда Людовику сообщили о цели визита и о том, насколько официальный это визит — да, тогда, два часа назад, ему было невесело. Совсем невесело и совершенно не скучно, а сейчас — ну что сейчас? Только донесение того же самого на высшем уровне и торжественно. Что меняется-то? В промежутке между явлением альбийского секретаря и началом его выступления перед Большим советом прибыли королевские гонцы с побережья. Все правда, Альба зашевелилась. Флот выходит из гаваней — об этом сообщил разведчик. Флот движется к Нормандии и Арморике, об этом сообщили сигнальщики. Далее известие помчалось, как огонек по запальному шнуру. Правда, альбийцев не опередило — но это и не слишком важно.

Час назад Людовик хватался то за воротник, то за шнуровку: камзол душил. Все никак не получалось вздохнуть, жесткая ткань впилась в тело всеми швами и шнурами. Мало было двух войн, нате вам третью — и кто будет решать? Старший д'Анже, начальник артиллерии? Он решит, не расхлебаешь… а единственный способный жонглировать войсками в условиях трех войн человек — далеко на юге. Да что ж у нас такое творится, что все вечно держится на одном гвозде?!

Когда уже Трогмортон договорит? Король желает с ним побеседовать с глазу на глаз…

Тот, наконец, замолкает — и протягивает грамоту. Обеими руками. Хорошо, что у них обычаи другие, если бы Трогмортон еще и латными перчатками бросался, король бы не смог удержаться и к серии страшных и непрощаемых оскорблений, нанесенных Аурелией островному королевству, добавилось бы еще одно.

Король принимает документ. Кладет на широкий обитый бархатом стол перед собой. Смотрит на трофейный штандарт за спиной Трогмортона — не альбийский, увы. Арелатский: черный геральдический орел топорщит крылья. Топорщи, топорщи…

— Мы, — говорит Его Величество, — оскорблены вероломными действиями державы, которую считали союзной. Мы считаем, что этим нападением Альба нарушила свои обязательства по договору и нанесла предательский удар, забыв о чести, благородстве и благоразумии. Мы принимаем ваш вызов — и да рассудит нас Господь.

И Он рассудит. Потому что мы правы, а противники наши в лучшем случае добросовестно заблуждаются. И потому что ввиду союза с Арморикой мы кое-что предприняли на побережье — и в прошлом году, и в этом. Какой бы успешной ни была высадка, альбийцы будут продвигаться медленнее, чем рассчитывали. А потом…

Совет разнообразно кивает, поддакивает и прочим образом соглашается, что рассудит. И не в пользу Альбы, хотя момент они выбрали наисквернейший, как нарочно. Это кого тут еще подозревать в злонамеренности и нарушениях с покушениями.

— Мы, — король двигает рукой, — отпускаем наш Совет. Мы желаем побеседовать с господином Трогмортоном наедине.

Господин Трогмортон тоже не выражает неудовольствия. Наоборот, кажется ему хочется побеседовать с Его Величеством никак не меньше, чем Людовику — с ним.

— Господин секретарь посольства, — говорит король, — я действительно возмущен, изумлен и разочарован… Я не ждал от вас и от тех, кто отдает вам приказы, такой меры недобросовестности. Хотя, признаюсь, меня предупреждали о том, что этот исход более чем вероятен.

— Ваше Величество, — кланяется альбиец. — Я понимаю всю степень вашего разочарования. Поверьте, мне ничего бы так не хотелось, как соблюдения договора, который был подписан весной. Однако обстоятельства сложились столь неудачным образом, что в Лондинуме перевесили не мои донесения, а другие, более… осторожные и предусмотрительные. Произошедшее в Каледонии укладывалось в картину, которую пытались нарисовать эти осторожные люди, а вот у меня не было иных объяснений, кроме характера господина Хейлза и потрясающей, простите, глупости вдовы Вашего кузена. Естественно, в ближайшее время Тайный Совет, получит возможность изучить все свойства Ее Величества Марии в подробностях — и изменит мнение. Но я понимаю, что для Аурелии это будет слабым утешением.

Людовик проводит ладонью по жесткому шитью на камзоле. Белый шелк, крупные золотые розы. В новом костюме пока что неуютно — и слова подбираются чуть медленнее. Но спешить, как ни странно, некуда: все уже случилось, пожар начался — а суетиться не стоит.

— Сообщите Ее Величеству, что мы, король Аурелии, неприятно удивлены тем, что наши союзники даже не взяли на себя труда поинтересоваться, далеко ли мы готовы зайти в поддержке разнообразных притязаний нашей кузины. Это создает у нас впечатление, что сам союз был только поводом ввести нас в заблуждение, а момент объявления войны — что отношение к нам наших союзников есть самое двуличнейшее. Лучше выдумать не могли… нет, этого уже передавать не надо, — криво усмехается король. Нет, могли бы. Вот вчера было бы еще хуже.

— Ваше Величество, если то, что я сейчас скажу, выйдет за пределы этого помещения, это будет стоить головы не только мне, — без всякой аффектации говорит Трогмортон. И добавляет: — И, по справедливости, мне очень трудно будет оспорить такое решение.

— Не выйдет. Слово короля. — И некуда выходить-то… только сейчас об этом думать нельзя. Король должен быть королем, как мне вчера напомнили.

А Трогмортон, кажется, собирается действовать «от себя», как это у них называется. Смотреть на него странно. И думать, что за этим — странно. Очень странно, когда страна — это не столько земля и кровь, сколько язык и обычай. Но Рома стояла так. И очень, очень долго.

— Ваше Величество, ни в Тайном Совете, ни в парламенте с самого начала не было единства. И потому, что, простите, далеко не все были готовы поверить в вашу добросовестность, и потому, что официальное признание существования Каледонии — и особенно Арморики — очень сильно ущемляло интересы определенной группы. После того, как большинство все же проголосовало за мир… меньшинство предприняло ряд попыток сорвать договор с аурелианской стороны. Это стало известно — мне — совсем недавно. Военные приготовления велись с расчетом на то, что какая-то из попыток удастся. Этого не произошло. Зато им сыграла на руку случайность. Так вот. Государственная измена в моих словах заключается в следующем: подготовка к высадке велась заранее, но ее держали в секрете и от Ее Величества, и от большей части Тайного Совета. Вы должны понять, что из этого… проистекает.

Учитывая, кто меня предупреждал, кто меня отговаривал от подписания договора… кто всеми силами пытался объяснить, что конь — троянский, внутри сюрприз… понятно даже, кого это меньшинство выбрало мишенью. Остается только гадать, сколько провокационных предложений, сообщений, секретов и тайн пролетело через уши моего чертова наследника. Осело там, но не привело к ожидаемым Альбой выводам, а тем более — действиям. Его толкали-толкали, а он и из этого извлек пользу, как ее понимал.

А потом просчитался с Хейлзом и каледонской курицей. Просчитался, как бы он там ни клекотал, что и это тоже он. И пресловутое меньшинство вцепилось в слова Марии, а кто-нибудь, наверное, еще и получил награду за то, что его усилия по сбиванию с пути принца и маршала увенчались успехом. Ну-ну… но — спасибо им. Потому что это решение. Отличное решение.

Кажется, кузен все-таки ошибся еще кое в чем. Не политика Альбы, не подготовленная Маб ловушка — следствие их внутренних игр. Если в Марселе случится еще какая-нибудь особенная чертовщина, Филипп может подумать, что мы нарочно, посредством хитрой интриги, подсунули ему этот надтреснутый ночной горшок. Это не так. Вот и в Лондинуме тоже вышло не так. Но Клод долбил, что мы должны принять меры на побережье, и мы их приняли. Какой дурак решил, что эту птичку можно водить за… клюв и не сказать впятеро больше, чем намереваешься?

— Не знаю, может ли изменить монарх державе, которой правит… — Подозреваю, что да. И на этот раз я не про дядюшку, не про себя, а про каледонскую дуру. Ничем, кроме как изменой своей стране, это не назовешь. — Но я попробую. Ваше безмозглое меньшинство встретится ровно с тем драконом, которого так долго дергало за усы. Это тоже не нужно сообщать в Лондинум, но вы можете заранее готовиться к представлению.

— Я боюсь вас разочаровать, Ваше Величество. Но именно это я им и сообщил сутки назад. И надеюсь в ближайшее время сообщить кое-что еще. Потому что, простите, меня Ваше Величество, я всецело сочувствую вам и сделаю все возможное для достижения мира — но я служу своей стране, а не вашей. А нарушение законов, — тут секретарь посольства улыбнулся, очень весело, в том числе и глазами, — привилегия моего сословия.

— То, что вы сообщили и сообщите по своему разумению, меня никак касаться не может, — усмехается король. — Мне остается только полагаться на вашу добронамеренность. Впрочем, в ней я никогда и не сомневался.

— Вы можете и впредь полагаться на нее, Ваше Величество, — кланяется Трогмортон, и король в который раз искренне сочувствует Ее Величеству Маб — управлять целым островом, двумя островами сумасшедших он не согласился бы даже за все деньги мира… и даже за весь — тоже совершенно невменяемый — торговый и военный флот Островов.

Когда все закончится, когда королева разберется, во что ее втянули, а втянувшие лишатся голов, господина Трогмортона нужно будет наградить каким-нибудь орденом, решает король. Он заслужил и много больше, но тут нужно быть осторожным, чтоб не навредить ему самому. А пока… ну что ж, война на западе не будет долгой. И не будет легкой. Особенно — для Альбы.

— Надеюсь, что так. Но чем больнее Альба получит по рукам, тем строже накажут виновных. И недоразумений не будет случаться еще сколько-то лет. Поэтому я и отправляю вас на побережье. Вы умеете преподавать уроки.

Кузен кивает. Молча. Хотелось бы знать, кто в него вселился? Нельзя сказать, что его подменили — одна история с Корво это… это просто черт знает что такое и совершенно в его духе — но, если вспомнить, у него за последние месяцы резко исправился характер… для него исправился. Страшно подумать, если оно так пойдет, через десять лет его от человека не отличить будет.

— Возьмете с собой де ла Валле. Пусть учится.

— Да, Ваше Величество. — И опять никаких возражений. Никакого возмущенного клекота, что у него нет времени объяснять великовозрастному олуху, чем вилка отличается от ложки.

— Вам уже сообщили, как он отличился?

— Альбийское посольство? Да, Ваше Величество. Молодой человек заслуживает всяческих похвал — если бы толпа ворвалась в здание, у нас возникло бы очень много лишних сложностей. Тем более, что господин Трогмортон, скорее всего, относится к числу людей, которые считают эту войну недоразумением уже сегодня.

— Он ее считал таковым, являясь сюда с грамотами. А молодой человек заслуживает самого безжалостного… обучения, которому вы можете его подвергнуть. — И я не хочу его видеть ближайшие три месяца, по многим и разным причинам. — Особенно если он будет и с вами разыгрывать из себя болвана.

Младшего — теперь единственного — де ла Валле король узнал только благодаря размерам. И траурному платью. Это не было преувеличением. Человек, который вошел в королевский кабинет, двигался иначе, смотрел иначе, не был похож на отца, не был похож на себя, толкал перед собой густое облако с трудом сдерживаемого раздражения — и больше всего походил на единорога. Не на грациозное существо с родового герба, а на настоящих, африканских — тяжеловесных, близоруких, страшных.

Было это тем более удивительно, что звали Жана де ла Валле хвалить и награждать. Вечером предыдущего дня горожане, узнав об объявлении войны, невесть с чего решили, что лучшим ответом на этакое вероломство будет разгромить альбийское представительство. Видимо, чтобы впредь думали, какие бумажки королям вручают… Городская стража не то все проспала, не то была обуяна бесом патриотизма, не то просто не рискнула связываться с толпой. А в толпе уже орали, что и коннетабля покойного, всенародно любимого — и правда, что любимого — подлые островитяне нарочно ядом извели, чтобы с ним не воевать… Вот когда об этом доложили, у короля прямо зубы свело. Хорош он был в тот день, ох, хорош, ничем не лучше того крикуна. Кончиться могло плохо — Людовику к тому времени уже доложили, но гвардия могла и не успеть — но тут на месте готовящегося происшествия появился новый граф де ла Валле… со свитой. С большой свитой.

Свита была не только велика, но и вооружена, настроена весьма решительно и неласково к смутьянам. Пострадавших было не так уж много — но достаточно. Правда, по большей части осаждавшие претерпели от себя же — кого-то затоптали, кому-то переломали в давке кости, сломанные носы и пробитые головы вообще не считались. Раненых и убитых графом или его свитой набралось не больше двух десятков. Гвардия, вдохновленная королевским рыком, обошлась бы куда суровее, но в том уже не было нужды.

Посольство уцелело — ну, не считая морального ущерба и определенного вреда ограде. Никаких жалоб ни с чьей стороны не последовало.

Его Величество пожелал увидеть героя следующим же утром… и увидел. Не убитого горем юнца, вспомнившего, что у него есть долг, не бестолкового избалованного мальчишку, в кои-то веки сделавшего полезное дело — взрослого человека, давно уже взрослого человека, пребывающего в состоянии спокойного бешенства.

Ничего похожего на отца. Этот… гость был недобрым. И очень жестким. Не сейчас, после всего, что на него рухнуло. Вообще, по природе своей. И он не собирался это скрывать. Не видел смысла.

— Ваше Величество… — Положенный поклон, без малейшей небрежности, безупречно — а потом это невесть что поднимает голову и смотрит на короля. Понимающим взглядом. Молча ждет развития событий.

Значит, говорить нужно совсем другое.

— Граф, я сожалею, что по нерасторопности городской стражи в городе разнеслись слухи, связанные с именем вашего отца. И уверяю вас, что первотолчком к распространению этих слухов послужило слишком живое воображение части горожан и их любовь к Пьеру де ла Валле. И более ничто.

— Благодарю, Ваше Величество, за эту явную благосклонность. — Отлично поставленный голос. Без пауз и перепадов тона, с которыми раньше говорил Жан. Сейчас говорит хороший ритор.

— Это я благодарю вас за то, что вы, пренебрегая трауром, оказали городу, стране и мне значительную услугу. Я не забуду. — А еще я не забуду, что вы, молодой человек, года три, не меньше, строили из себя даже не дурака, куклу на веревочках. И это в то время, когда мы задыхаемся без людей.

— Я выполнял свой долг перед отцом, Ваше Величество. — Кажется, граф отвечает на высказанную и невысказанную мысли сразу. И ответ на невысказанную мысль куда более неприятен.

— Я уверен, что вы будете выполнять свой долг перед домом и государем не менее последовательно… и щедро.

— Да, Ваше Величество. Присягу приносит человек, а не впечатление о нем.

Да, это совсем не тот Жан. Но это хорошие новости. Первые хорошие новости за неделю.

— Я позвал вас, чтобы поблагодарить — и чтобы сказать, что я, к величайшему моему сожалению, не смогу позволить вам провести положенный срок траура с семьей.

— Да, Ваше Величество. Вы можете не перечислять причины. Я всецело в вашем распоряжении, как видите. — Молодой человек еще и научился намекать. Это новый глава моей партии, умение ему пригодится — но с ним будет нелегко. Всем. Включая короля.

Король никогда не думал, что лазурь — недобрый цвет. Небо, южное море, цикорий, любимое платье Жанны… ну что тут может жечь и колоться? Оказывается, может. Если эта лазурь смотрит на тебя с высоты примерно семи футов и принадлежит Жану де ла Валле.

— В таком случае, начинайте готовиться к отъезду. Вам придется отбыть примерно через десять дней — на север или на запад, это решение еще не принято.

— Ваше Величество, могу ли я осмелиться задать несколько вопросов?

— Я буду рад, если смогу хоть чем-нибудь отблагодарить вас.

— Прошу заранее меня простить — я уверен, что, в свою очередь, покажусь вам очень неблагодарным. — Был бы почти Клод, да только говорит прямо. Прямо в лоб. — Ваше Величество, кто будет командовать армией, в которой мне предстоит служить? Армией Аурелии?

На этот вопрос не было ответа… до того, как была объявлена война. Теперь — спасибо неизвестным благожелателям — он есть.

— Его Светлость герцог Ангулемский.

— Благодарю, Ваше Величество. Это… лишает смысла все прочие мои вопросы.

— Отчего же?

— Ваше Величество, я позволил себе усомниться в вашей беспристрастности. Я прошу прощения. — Молодой человек в очередной раз кланяется и на сей раз не спешит разогнуться. Да что ж у них за семейная привычка такая…

— Считайте, что вы прощены, молодой человек.

— Благодарю, Ваше Величество. Я буду ожидать вашего приказа о производстве в то звание, которое Ваше Величество сочтет подобающим для меня, но не выше звания полковника.

Король улыбается. Он только что случайно сказал правду. Это все-таки, все-таки еще молодой — а порой очень молодой — взрослый человек. Пьер бы не допустил такой ошибки.

— Ваше будущее звание определит ваш командующий, граф.

Жан смущенно улыбается — губы слегка расплываются, в осанке что-то меняется, словно в тугую единорожью шкуру пытается влезть прежний увалень. Глаза… глаза не теплеют. Господи, думает король, я же теперь никогда не смогу быть уверенным в том, что он ошибся нечаянно, а не нарочно, смущается, а не притворяется смущенным, делает промах, а не допускает его… За что?

Сын Пьера де ла Валле смотрит на своего короля и очень искренне говорит:

— Простите, Ваше Величество. — Пауза, потом синий лед слегка оттаивает. — Ваше Величество… если бы после воцарения Карла я вдруг поумнел, слишком многие задумались бы, кто еще у нас может неожиданно поумнеть.

— А если бы вы резко поумнели после смерти Карла, даже самые наивные люди стали бы предполагать заговор. И вы решили жениться, остепениться и повзрослеть «естественным путем». Я понимаю и принимаю ваши резоны. — Резоны Пьера мне понять сложнее, но я ему обязан слишком многим.

— Благодарю, Ваше Величество. Если вы не возражаете, я хотел бы вернуться домой.

— Вы можете идти, граф. Прошу вас еще раз передать вашей семье мои соболезнования.

— Непременно, Ваше Величество.

Африканский единорог касается рогом земли и выходит, превращаясь по дороге в безобидную детскую игрушку. Большую, но плохо скроенную и бестолковую. Он же, наверное, с тоской думает Людовик, пока просто не может иначе. Не знает, как. Я бы проклял вас, дядюшка, если бы вы не сделали этого сами.

— Родительская забота и сыновняя почтительность, — серьезно кивает герцог, — два блага, от которых некоторые были избавлены.

И если это перевести на человеческий, звучать будет так: мы с вами свое лицо строили сами, а вот маску Жана выбирал его отец, который, как выяснилось, в том, что касалось семьи, доверял Восьмому Людовику немногим больше, чем Седьмому.

Король смотрит на своего нового коннетабля. Нет, пару минут назад он погорячился. Этот характер ничем не исправишь. Стервятник он все-таки. Не ястреб, стервятник. И клюв ядовитый. Но — а с чего ему быть кем-то еще, вздыхает про себя Людовик.

— Я вас хочу спросить как своего наследника. Когда вы наконец женитесь?

— После того, как Ее Величество Маргарита получит разрешение посвятить себя Богу.

Король, у которого к тридцати шести годам нет ни одного бастарда, хотя было много любовниц, смотрит на герцога Ангулемского, осознавая еще одно различие: в этого коннетабля чернильницей не швырнешь, даже когда хочется. Никакого удовольствия. Не поймет. Талант не понимать у него выражен так же ярко, как таланты воевать и интриговать. Но если представить себе, что на месте этого невыносимого кузена окажется душка Франсуа, то хочется выть. Потому что лучше нестерпимая, надменная и самовольничающая, но умная птица-стервятник, чем добрейшей души пустое место.

— Кузен, вы излишне добронамеренны. — Правда, у герцога, по сплетням, переспавшего с половиной страны, тоже потомков нет, по крайней мере, признанных. И пусть у половины этой половины потомства получиться и не может, но оставшаяся четверть-то? Так и начинаешь каждый день вспоминать дуру из Лютеции. Первое пророчество, о фиаско в Марселе, сбылось — еще не хватало, чтобы сбылось второе, о пресечении династии.

— В любом случае, к моему глубочайшему огорчению, раньше зимы я вряд ли смогу озаботиться этим вопросом.

— Вы можете начинать думать о подходящей невесте.

— Да, Ваше Величество.

— Что произошло в Марселе?

— Когда я уезжал, Ваше Величество, было известно только то, что город взят. В обычном случае, я думаю, до нас бы уже дошли подробности, но шторм помешал.

— Я о шторме, господин коннетабль. Откуда взялся этот шторм? Что говорил ваш доминиканец?

— Что он впервые сталкивается с таким и никогда ни о чем подобном не слышал и не читал. Что первотолчком послужило событие сверхъестественной и недоброй природы, но дальше буря вела себя как обычная буря. Что он не ручается за то, что причиной была именно черная магия. Злой воли как таковой он не ощущал. Возможно, мы столкнулись с очередной случайностью.

Опять случайности? Это просто невыносимо. У нападения Альбы есть осмысленные причины, у войны, затеянной Арелатом, причины есть, у всего они есть. А как дело доходит до Марселя — начинаются случайности. Ворохи, горы случайностей. И неведомо, чего ждать. Что станет следующей случайностью?

— Это, — добавил, подумав, коннетабль, — одна из причин, по которой переброску папских войск в Тулон я рассматриваю только в качестве крайней меры…

Людовик не знает — обвинять ли наследника в том, что Аурелия потеряла Марсель, и, видимо, на год, если не на годы, потеряла именно из-за его подлых игр и попыток перетянуть одеяло на себя, или благодарить за это. Потери для торговли и войны на Средиземном море огромны, но этот бочонок с порохом достался королю Филиппу. Может быть, взорвется в самый неподходящий момент?

— Вы правы.

— Ваше Величество, у меня тоже есть просьба.

«Тоже, — ворчливо думает король, — тоже. Можно подумать, я о чем-то просил…»

— Я вас слушаю.

— Ваше Величество, примерно две трети военного ведомства составляет так называемая «королевская партия». Часть ее осознает серьезность нынешнего положения, часть будет добиваться моего падения, искренне видя в этом благо страны. Части будет тяжело отказаться от привычек, поощрявшихся моим предшественником. Войну на три стороны можно выиграть. Войну на четыре стороны можно выиграть. Войну на пять сторон… тоже можно выиграть, но лучше бы ее вовсе не вести.

Король смотрит на господина коннетабля, не веря своим ушам. Не веря ушам, не веря глазам, и — что много хуже — не понимая происходящего. Дражайший кузен решил сделать шаг навстречу? Или дражайший кузен издевается? Или как вообще это понимать?

И спросить подсказки не у кого. Больше — и навсегда — не у кого. Нужно самому. Необходимо.

— Так в чем состоит ваша просьба? — И если ты сейчас оскорбишься моей непонятливостью, дорогой Клод, то будешь не прав. Во-первых, тебе достался очень глупый король, ты всем показываешь, что это так — ну вот и страдай от моей глупости привычным образом. Во-вторых, грешно обижаться на собственные недостатки в других.

— Я хотел бы, Ваше Величество, чтобы вы, если сочтете нужным, ясно дали понять господину начальнику артиллерии д'Анже и прочим — через него или прямо — что все разногласия могут подождать до заключения перемирия на востоке.

— Для начала я вам отдал новоиспеченного главу этой своей партии, если вы не заметили, — король невольно улыбается. — Затруднения у вас с ним будут… одни и те же, как вы понимаете. Этого, конечно, окажется недостаточно. Да, я приму меры. — Людовик думает, сомневается, колеблется, потом плюет на все и говорит прямо: — Мне это разделение и все, что из него проистекает, не нужно.

— Я бесконечно признателен Вашему Величеству.

— И подозрения половины двора и двух третей соседей окажутся окончательно… укреплены. — Королю опять смешно. Год подряд ему доносят, что и в Аурелии, и за ее границами многие считают, что Людовик и его наследник давно прекрасно спелись, действуют сообща, друг друга в обиду не дадут — а две почти в открытую враждующие партии существуют лишь для отвода глаз. Само удобство: твоя партия — и как бы враждебная… тоже твоя.

— В военное время эти подозрения могут оказать большую услугу, — пожимает плечами коннетабль.

— М-мм… но вы же собираетесь пережить эту войну? — Король будет говорить так, как хочет. Подданные пусть привыкают. Или не привыкают… их дело. Но Людовик хочет знать. Слишком тесный союз с короной рассорит Клода с половиной собственной партии. А уж подозрение, что этот союз существовал с самого начала, может оказаться и вовсе смертельным. Если не во время войны, так после нее.

— Ваше Величество, вы не подскажете мне, что я выиграю, если Аурелия потеряет Нормандию или Шампань?

— Очень многое, дражайший наследник. Это же под моей властью Аурелия ее потеряет. А, значит, я — такой негодный король, как вы и говорите, и теперь это очевидно. Дальше носа своего не вижу, не успел сесть на трон, как уже потерял Нормандию… или Шампань. Нет, — поднимает король руку, — это не подозрение, не обвинение. Это просто ответ на ваш вопрос.

— Я благодарен Вашему Величеству за ответ, но он опоздал на десять дней. У нас уже есть достаточно серьезная потеря. И слишком многие мои сторонники владеют землями на северо-западе. И на северо-востоке.

— И обвинят они не вас, разумеется. — Ну почему бы и не объясниться хоть на какое-то время.

Коннетабль — второй человек в государстве. Если король болен или еще почему-то не может исполнять свои обязанности, власть переходит к коннетаблю. Временно, конечно. Но Людовику еще сколько-то лет иметь дело вот с этим вот… стервятником. Потому что другого нет. Потому что Пьер именно его считал единственно возможным преемником. Со всеми его перьями, с его партией, с его мнением о том, кто должен сидеть на троне, а кто — дурак, не видящий дальше своего носа и вредный для страны. И если его, этого нового коннетабля, считать первым врагом и именно от него ждать удара, то лучше попросту уступить ему трон. Иначе можно сойти с ума. Убить — так придется вместе с Франсуа и епископом, а потом всю жизнь ждать мстителей. Ждать, подозревать, разыскивать, придумывать…

Я иногда понимаю двоюродного дядюшку, я понимаю, почему он пытался извести Клода… лет с десяти, что ли? Он напрашивается. Напрашивался тогда, напрашивается сейчас. Но я — не дядюшка. Я не хочу сходить с ума.

У высокой женщины, стоящей напротив короля, очень спокойное лицо. Она, кажется, даже не плакала — или это незаметно. Черное платье с высоким воротом, темная накидка, почти не прикрывающая волосы. Госпожа графиня де ла Валле выглядит как обычно. Почти как обычно. А вот у королевского медика, стоящего в шаге перед ней, лицо перекошенное и испуганное. Будто бы графиня держит его за воротник и того гляди встряхнет — только ее руки сложены у груди.

— Скажите ему, скажите, — приказывает Анна-Мария де ла Валле медику.

— Ваше Величество… — задыхается бедный доктор, — по настоянию, по приказу госпожи графини и с согласия Его Преосвященства я… вскрыл тело покойного, чтобы установить причину смерти. Господин граф умер от разрыва сердца, в этом нет никаких сомнений. Ваше Величество, это произошло… по натуральным причинам. Пострадали три важных внутренних сосуда и каждое повреждение было смертельным, каждое в отдельности, Ваше Величество. Никакие известные яды так не действуют, не могут действовать. И это не случайность, Ваше Величество. Там шрамы. Два. Если бы господин коннетабль хоть кому-нибудь что-нибудь сказал, когда это случилось в первый раз, или во второй… А тут никто бы не помог, даже если бы он проснулся и позвал на помощь. Мы не умеем… Но он не проснулся, Ваше Величество, он умер сразу.

— Он, — добавляет Анна-Мария, — наверное, даже и не замечал. Он никогда таких вещей не замечал.

Совершенно обычный голос, слегка задумчивый, слегка удивленный, но короля отчего-то бросает в дрожь. Вдова одним движением руки отпускает медика, и тот спешно выкатывается из королевской спальни, кланяясь уже от порога.

— Яды, которые так не дейст… — зло передразнивает король, и осекается, потому что стоящая напротив женщина делает шаг вперед.

— Ваше Величество, — негромко говорит графиня, — а вот это выбросьте из своей головы немедля. Я могла бы спорить с вами. Я могла бы объяснить вам, что человек, который рисковал жизнью ради простого обещания, данного моей невестке, никогда не поднял бы руки на того, кто принял его в своем доме. Но я не хочу. Вы мужчина и король, будьте им, в кои-то веки.

— Вы слишком добрая и наивная женщина, — отвечает король. — И слишком хорошо думаете о людях. Госпожа графиня, я разберусь со всем сам.

— Ваше Величество… — Лицо графини каменеет, да, раньше оно было живым, а теперь жизни в нем нет, совсем. — пока мой муж был с нами, вы могли себе позволить бояться хоть буки под кроватью, хоть всех неприятных вам людей, взятых разом. Маленькая простительная слабость. Пьер приходил и унимал ваш страх. Ничего дурного не случалось. Но Пьера больше нет. Проснитесь, Ваше Величество. Вас больше некому защищать.

Король отшатывается. Женщина напротив выразила словами то, что он чувствовал с самого утра. Не только это, но и страх, страх, страх… никто не защитит. Добрались до Пьера, теперь доберутся и до него самого. Заговор. Понятно, чей. Нужно успеть первым. Эти мысли толкали под руку, заставляли действовать — но теперь, когда слова прозвучали, стало еще хуже. Да, больше некому. Нет никого. Зачем она это сказала? Ведьма… и что делать? Он давно проснулся. К сожалению. Проснулся поутру, чтобы узнать…

— Я…

— Ваше Величество, я женщина и только что потеряла мужа. Я не могу закрывать вас от вашего дяди. Вам придется делать это самому.

— Да при чем тут дядя, когда это…

— Луи, — графиня опирается ладонями на столик, совершенно не женские движение и поза, угрожающие. — Это не это. Это ваш страх. Это такое же это, как заговор, за который ваш дядя казнил всех старших Валуа-Ангулемов. У страха глаза велики, нелюбовь примешь за попытку убийства. Но если вы король, а не трусливый заяц, вы должны научиться различать. Иначе мой муж напрасно рисковал, чтобы спасти вас. Из вас вырастет второй Живоглот, если вы не начнете соображать.

— Да как… — нет, нельзя, ведьма, но нельзя, она не в себе, у нее убили… умер муж, она имеет право, нет, никто не имеет права, но она может, сейчас, сегодня, может говорить, что хочет, безнаказанно. Слишком большое горе.

— Я старше вас, Ваше Величество. В пору моей юности ваш дядя был сильным королем. Немного слишком жестким и самовластным, но другой не удержал бы страну. Вы его таким уже не помните. Эту дорогу проходят быстро.

— Вы не понимаете, — говорит король. Она ведь действительно не понимает…

— Луи, — говорит Анна-Мария. — Я вас понимаю куда лучше, чем вы поверите. Вы испугались. Кузена, посла, заговора, убийства. Что навалится чужое и непонятное, сотрет и уничтожит… Чтобы вас разубедить, я приказала медикам провести обследование. Из-за вашего страха мой муж лишен покоя на этом свете и после смерти. Чего еще вы захотите, Луи? Голову Клода? Голову Корво? Голову д'Анже, который не уследил? Или меня назовете пособницей? Вспомните-ка все с весны… наберете доказательств. Ну что, зовите гвардию, Ваше Величество. Начинайте.

— Госпожа графиня, я понимаю ваше горе. Вы потеряли мужа — и человека, равных которому не найти в этой стране… и, наверное, нигде в мире. Но всему есть предел.

— Да, есть. И вы его перешли… Ваше Величество. — Даже у кузена не получалось вложить в обращение к королю столько яда… и горечи. — Мой муж верил в вас. В то, что вы будете добрым королем, который нужен Аурелии. А вы? Откройте глаза, Ваше Величество. Настоящие заговоры были, есть и будут. Но если бы ваш кузен хотел убить вас… или Пьера — он сделал бы это, когда Его Величество Карл заболел… и ничто еще не было решено. Он мог это сделать. Он узнал, насколько все серьезно, на сутки-двое раньше нас.

Король садится на край постели, закрывает руками лицо. Графиню невозможно не слышать, она говорит тихо, но голос заполняет всю спальню. Ее невозможно не слушать, что гораздо хуже. Слова — словно пчелиный рой, вьются вокруг, залепляют лицо, уши. Не жалят — но могут начать в любой момент. Ее нельзя выпроводить. Потому что это вдова Пьера… и потому что она… она, черт ее возьми, права. Как уже не в первый раз права. Только раньше поводы были ничтожными, и Людовику самому было за них стыдно. А тут — у него все-таки были основания и доводы логики. Стройные, разумные, безупречные доводы.

У двоюродного дяди они тоже наверняка были.

Он правил, он приводил страну в порядок, он натыкался на сопротивление: часто — бессмысленное, часто — движимое привычкой или корыстью, порой — переходящее границы допустимого. А потом границы сдвинулись. Одна разумная причина, вторая… и если следовать этой логике, дяде не стоило оставлять в живых ни семилетнего Клода, ни самого Луи, ни собственного сына — ни особенно, особенно Пьера де ла Валле. Потому что, не вмешайся Господь Бог, кто-то из нас рано или поздно порвал бы ему горло.

Король поднимается — ему плохо, тошно и кружится голова, не вышедший наружу крик мечется между висками; но крик останется внутри. Сейчас король выйдет и наведет порядок среди двора, уже напуганного — или обрадованного — его утренними воплями. Потом король будет пить вино. И оплакивать свою потерю. Один и молча. И с утра займется делами государства, и так будет каждый день. Он не может сделать для Пьера меньше.

— Госпожа графиня… Анна-Мария. Вы как всегда… но сегодня… Больше, чем всегда. Несоизмеримо. Я виноват перед вами. Прошу вас меня простить, — он ловит ледяную, твердую ладонь, прижимает к губам. — Я вас благодарю.

— И обвинят они не меня, — спокойно подтверждает Клод. — Вне зависимости от реального положения дел. Тем более, что весна была давно. Надеюсь, я смог ответить на ваш вопрос, Ваше Величество? Да, я рассчитываю пережить эту войну. Сколько это зависит от меня.

— Вот и замечательно. — Король делает паузу, колеблется. Сказать? Не сказать? Сказать. Потому что чем больше и сильнее боишься выставить себя дураком, тем чаще им выставляешь себя невольно. Бояться не надо. Никогда и никого. — Господин коннетабль, когда я буду говорить д'Анже и прочим, что доверяю вам и требую полной поддержки на время войны, это не будет ни ложью, ни тактическим ходом.

Кузен поднимает голову, смотрит прямо. Вечный этот его взгляд — ничего не прочитаешь. С ним всегда так. Людовик помнит отца и старшего брата Клода — они были светловолосыми и светлоглазыми, как епископ Ришар и Франсуа. Но в побочной линии раз в поколение появлялись и такие вот красавчики. Говорят, мать той дворяночки, что пленила наследника престола, была еврейкой или мавританкой, дочерью не то медика, не то аптекаря. И такой красавицей, что никто не пенял мужу за неравный брак. Должно быть, и сама дворяночка была хороша донельзя, если судить по потомкам, да и по всей истории…

— Ваше Величество, если бы я считал, что могу быть вынужден нарушить ваше доверие в вопросах войны, я не смог бы занять место, которое занимаю сейчас.

— Я знаю.

Месяц назад Людовик после подобного заявления начал бы кричать. Или без крика объяснять кузену, что его никто не спрашивал, что он обязан делать, что сказано, и так далее, и так далее. Теперь королю понятно, что это правда — и очень дорогая правда. Он бы и впрямь не стал. Отказался бы, что угодно отчудил, но если бы думал, что понадобится ударить в спину, сделал бы так, чтоб к этой спине подходил не якобы верноподданный. «Иду на вы». Иногда кажется, что кузен выбрался из оружейной, из комнаты, где хранятся рыцарские доспехи этак одиннадцатого века…

Хотя на дядюшку это не распространялось. Дядюшку он собирался бить именно в спину. Как, впрочем, и мы. А уж равеннцев с этим покушением он достал даже не в спину, а неудобно сказать как, и совершенно того не стесняясь… Интересно, в чем разница?

Впрочем, и дядюшка, и равеннцы сами ничем не ограничивались. Про дядюшку даже и говорить нечего, а вот предприимчивые равеннские наниматели искушали Хейлза, которого мы все поставили в очень скверное положение. Я на его интересы наплевал, Клод меня поддержал — а равеннцы воспользовались. Сообразительные люди. Знать бы еще, что там на самом деле произошло… спросить, что ли? Или это уже слишком?..

Во всяком случае, бить в спину мне кузен явно не считает возможным. Удовлетворимся этим.

— Аурелианцы готовятся к высадке! — Вестовой, кажется, начинает рапорт еще из седла.

Это очевидно, думает Дени. Корабли с утра маячат на горизонте. Но юноша промчался через половину города, через его северную половину — следовательно, он говорит не о том, что можно заметить невооруженным глазом из гавани.

— Ниже Порт-Сен-Луи-дю-Рон. Через плавучие острова и отмели. Они собираются переправляться на восточный берег. Полковник де Монфокон докладывает, что в отряде не менее трех тысяч.

Три тысячи, думает Дени — это отряд с очень простой, но неприятной задачей: удержать переправу и участок берега до подхода основных сил. Восточный берег еще нужно захватить, но у полковника не так-то много солдат под рукой. Мы прикрыли побережье от Марселя до Арля, но не могли себе позволить распылять силы…

— Молодцы, — улыбается генерал, — какие молодцы!

Де Рубо доволен, как ребенок при виде праздничного пирога. И вовсе не потому, что аурелианцы угодили в расставленную ловушку или просто совершили ошибку. Потому что они никуда не угодили и не промахнулись. Наоборот, сделали то, чего от них никто не ждал, рискнули — и ухитрились-таки загнать армию Арелата меж двух огней. Генерала де Рубо это искренне радует.

И не со стороны Тулона — этого как раз ждали, — а со стороны реки. Со стороны чужого охраняемого берега, очень дорогого для штурма берега — Валуа-Ангулем не любит тратить своих, это чужих он не считает, а тут он, видно, рассудил, что все простые способы ему много дороже станут. И сунулся туда, где его, именно его с его пристрастием к экономии, не рассчитывали увидеть.

И еще один вывод можно сделать… у маршала под рукой люди, которым он полностью доверяет. Потому что и высадкой должен командовать кто-то очень хорошо знающий дело… брать с моря город, только что прихваченный противником, особенно этот город, тоже задача не из простых.

— Они собираются переправляться днем? — спрашивает де Рубо.

— Полковник предполагает, что во время отлива. Пока отдыхают. Полковник не велел стрелять — они укрылись за плетеными щитами. — Неплохо, кивает Дени. Ивы по берегам обеих рукавов Роны — полным-полно, щиты плетутся быстро, а стрелы на излете вязнут в них, не причиняя вреда. А из пушки не достать, только уже у самого берега, а там мелко.

Во время отлива — а какого именно? Маршал Валуа-Ангулем — большой любитель ночных высадок и штурмов. Его армия отлично вымуштрована и это дает ему преимущество в сумятице и хаосе ночных сражений. Но чтобы ночью оказаться у стен Марселя, переправляться нужно начинать уже сейчас. Что задумали аурелианцы?

Де Рубо, все еще улыбаясь, кивает, крутит головой — хрустят позвонки. Думает. Думать он будет недолго, от силы пару минут. Вестовой стоит навытяжку, лошадь подражает всаднику — замечательно тихая кобыла, даже с ноги на ногу не переступает. Почтительно ждут.

— У них что-то не готово с флотом… — наконец говорит генерал. — Задерживаются они, а не ночи ждут. Иначе бы уже начали. Дени, пошлите к Вилье, пусть свои плоты на часовую готовность по сигналу. Они к нам — и мы к ним. А вы, молодой человек, передайте вашему полковнику, что… если получится без особого труда сбросить, пусть сбрасывает и топит, а нет — пусть отходит. Спокойно так.

— Куда именно отходит, господин генерал? — Из вестового со временем выйдет толк. Привозить не вполне понятный приказ он не хочет.

— Да к нам же, к нам. Сюда. Как всерьез.

О боги, думает Дени, все воинственные боги древних, что ж это получается: наши, за ними аурелианцы, за ними, наверняка, подойдут из Арля — а в городе мы, город взят, но Аурелия собирается штурмовать его с моря, а мы еще и высаживаемся на том берегу… Есть на полуострове такое странное блюдо — лазанья. Разная начинка — и вся слоями. Так оно устроено гораздо проще, чем часа через три-четыре будет выглядеть Лионский залив с птичьего полета. Любит де Рубо слоеные пироги.

— Слушаюсь, господин генерал! — Лошадь вестовому уже подвели другую, охрану дали, он отбывает к полковнику. Дени распоряжается насчет плотов и возвращается. Из-за хитроумия Аурелии решительно некогда принять у городских старшин капитуляцию. А надо. Это не преждевременный шаг, что бы ни сочинял маршал Валуа-Ангулем.

Это — необходимость. Город должен перейти в руки Его Величества Филиппа по всем правилам. По закону. И прямо сейчас. Хотя за одно аурелианского маршала можно поблагодарить — и поблагодарить крепко — вид кораблей на Гиерском рейде начисто отбил у людей охоту прямо сейчас искать виновных и вообще объяснять марсельцам всю меру совершенной ими ошибки. Де Рубо был готов давить и грабежи, и расправы — и меры принял, но, спасибо Валуа-Ангулему, не пришлось. Над людьми злость просто в воздухе звенит, но все понимают: не до того.

Город взяли очень быстро, но как-то странно. Не скажешь, что легко. Двое суток Марсель достаточно лихо сопротивлялся, ожидая помощи с восточного берега, не дождался — но ворота не открыл. Это и не понадобилось. Ворота взяли сегодня на рассвете, драка перед ними вышла жестокая, насмерть — но когда в город вошли первые отряды — тут оказалось, что к настоящему сопротивлению, к тошным и трудным городским боям внутри никто не стремится. Ни засад, ни ловушек. Десяток сражений на улицах, вот и все. Удивительно легко, удивительно просто. Оставшиеся аурелианские части сдались. Памятуя об печальном опыте де Рэ до начала дня арелатцы все ждали какого-то подвоха, и вдвойне стали ждать, когда им сообщили о кораблях, собирающихся на горизонте — но подвоха пока не было. Остатки магистрата лебезили, суетились, размахивали платками и снимали шляпы, демонстрируя готовность к сдаче. Городская стража по их приказу убралась в казармы, их окружили, но никто не сопротивлялся. Жители забились по углам и подвалам.

Капитан подозревал, что войска в городе попросту получили приказ сдаться, если противник все же влезет в город, а атаку не удастся отбить быстро и без тяжелых потерь. Значит, маршал уверен, что в ближайшее время возьмет Марсель назад.

Понять, почему на восточном берегу тянули, Дени не мог. Скорее всего, у Его Хитроумного Величества в запасе отыскалось еще что-то полезное, и встало это полезное поперек горла… наверное, толедцам. И вышла у них еще одна заминка. Или — и кажется генерал думал именно так, их хотели поймать в городе. На переносе ноги. Только взяли, но еще не закрепились. Если сделать правильно, можно свернуть арелатскую армию как коврик, почти до самой Роны… дальше — нет, не получится.

Впрочем, Аурелия и не собиралась отбивать Арль. Не только в планах и донесениях соглядатаев при дворе об этом не говорилось ни слова — еще и ни одно действие аурелианской армии не указывало на то, что Арль западные соседи хотят вернуть себе — точнее, еще раз отобрать у Арелата. Образумились, не прошло и десяти лет — поняли, что город этот не их и аурелианским никогда не будет. Поздновато. С другой стороны… те планы кампании, что удалось добыть людям Его Величества, явно предназначались именно для чужих глаз. И судя по сегодняшнему, о многом из того, что аурелианцы собирались делать, вслух не говорил никто и нигде. Ни в Орлеане, ни в Нарбоне. Так что сюрприз наверняка не последний.

К вечеру они обрушат на нас с моря все то, что успеют погрузить. Очень много. До четверти армии — тысяч восемь, не меньше. И это только десант. Первый, морской. Второй, сухопутный — с севера, наверное, будет не меньше. И еще половину маршал оставит на завтра. А артиллерия в Марселе… была хорошая, вот только за время осады практически кончились боеприпасы. Свою мы успеем подтянуть и разместить, если сухопутный десант придет не раньше утра. И боеприпасы… а они понадобятся. Но если генерал счастлив, как ребенок перед пирогом со свечкой, значит, все будет хорошо. Значит, у него на поясе полный кошелек сюрпризов и в самом поясе кое-что зашито.

Хотя за то, что на поясе у противника, тоже поручиться нельзя. Арля восемь лет назад никто не ждал.

— Нормальная война, — говорит генерал. — Нормальная обыкновенная война. Все у нас наладится.

Дени, пытающийся уложить в голове, кто где сейчас находится, куда двинется, какова численность арелатцев и противников, только вздыхает. Для де Рубо, конечно, обыкновенная — наверное, еще и не самая сложная, а штаб третий день похож на табун взмыленных коней. У большинства офицеров армии есть приказы на любой случай, они хорошо знают, как генерал видит кампанию и что от них требуется, но мы воюем не сами с собой, не с тенью, а с непредсказуемым и умным человеком… двумя людьми: генерал сказал, что планы принадлежали не одному Валуа-Ангулему, и это заметно, и хуже они не стали. Значит, приказы меняются, случаи оказываются непредвиденными, ситуации — неожиданными. Карусель на рыночной площади. Обыкновенная война, где с одной стороны генерал де Рубо, а с другой — маршал Валуа-Ангулем, усмехается Дени.

— Да, мой генерал. Магистрат… — напоминает он. Нужно уже покончить с этим. А заодно и посмотреть, так ли трусливы зайцы, или хотят обмануть покорностью и ударить в спину во время высадки аурелианского десанта.

Магистрат… сильно поредевший магистрат, а на самом деле, еще сильнее, чем кажется, потому что где-то треть лиц — новая, и даже не все перебежчиками описаны — действует как положено. Вручает ключи, передает пленных. Пленных куда меньше, чем могло бы быть. После чуда и всей этой подлой истории в Марселе шла грызня — все были очень заняты, а потому пленных почти не кормили и уж точно врачебной помощи не оказывали, не до того было. Потом из столицы пришел грозный рык и в городе проснулись. Но это все не новости, и хорошо, что не новости. Хорошо, что люди знают. Не сорвутся. И так поводов к тому более чем достаточно. А треклятый отец бедняги Арнальда еще и медвежью услугу нам оказал, когда на своем марсельском глазу проехал через наши порядки на лошади покойного де Рэ… теперь пол-армии считает, что душа полковника тут ездит по ночам и не успокоится, пока мы не возьмем Марсель и не накажем виновных. А вторая половина уверена, что не успокоится и тогда. А так до Страшного Суда и будет гонять врагов Арелата…

Генерал тут сказал бы «кстати». Нынешний глава марсельского магистрата, тощенький тихоня-купец, никакого «кстати» не говорит. Он привстает на цыпочки, чтоб выглядеть солиднее, дергает головой — странно, человек должен быть уважаемый, и на лицо недурен, разве что ростом не вышел, а так суетится, словно в него полжизни сапогами швыряют. Находит взглядом глаза генерала, и, преданно уставившись, слегка склонившись вперед, говорит, словно продолжает начатый разговор.

— …а что до сторонников проклятого Симона, так не извольте гневаться, мы их уже наказали. Со всей строгостью. Единогласным решением всего магистрата.

— Что вы э… имеете в виду? — А генерал втягивает голову в плечи и глаза у него как пеленой заволакивает. Что-то он уже учуял, что-то ему не понравилось. Врет, наверное, господин купец. Снесли головы парочке самых громких, тем, кого уж никак не спрятать, а остальным приказали зарыться в землю. Должно быть, так.

— А, — говорит купец, — господин генерал, извольте своими глазами убедиться. Всех виновных, — он щурится, как бы проницательно, — никого не спрятали, никто не откупился.

И показывает рукой в сторону доков. Ровно в ту сторону, насчет которой Дени уже часа два собирался поинтересоваться, что это там воронье так галдит и кругами носится — рыбу, что ли, выбросили тухлую?

— Проводите меня, пожалуйста, — а глаза де Рубо все так же смотрят в одну точку, куда-то за плечом купца, и выглядят так, будто на них сейчас сами собой бельма прорастут в одночасье.

Сторонников епископа наказывали вчера… днем, прикидывает Дени, стоя на краю здоровенной ямы. Черт его знает, для каких нужд она служила в доках, но теперь ее — шагов тридцать в длину, столько же в ширину, осталось лишь закопать. Днем или вечером наказывали, учитывая стоящую жару. В разгар штурма…

Вся куча трупов раздета догола. Мужчины… и женщины тоже. Волосы у женских трупов не то обрезаны, не то опалены. Там, где кожа еще не покрылась гнилой зеленью, не вздулась, отлично видно: ран много. Колотых, резаных — и от кулаков, дубинок, копыт, камней. Де Вожуа рассматривает все это с холодным интересом: главное он уже понял. Теперь хочется знать подробности, и если приглядеться — сказать можно очень многое. Здесь, пожалуй, больше трех сотен. Убивали на улицах и в домах, сволакивали сюда, раздевали перед тем, как бросить в яму. Он щурится, глядя вниз — ну да, конечно. Еще и грабили. У пожилого бородатого мужчины отрублен указательный палец. Видимо, уж больно кольцо понравилось судиям праведным…

Наверняка часть убитых — действительно сторонники епископа. И их семьи. И те, кто жил рядом или полез защищать соседей… если в этом городе еще остались такие люди. А часть просто подвернулась под погром или сведение счетов. Как обычно. Дени вспомнил госпожу Матьё, ее разорванное платье, раненых, перепуганных детей. Мельницы Господни мелют медленно… но это не Господни мельницы. Эти люди думали, что нам понравится. Уверены были, что понравится. Нам или маршалу, кто уж придет первым. Кажется, я сейчас пожалею, что мы успели раньше. Что генерал был готов. Что люди, как бы они ни скрежетали зубами, будут исполнять его приказы. Будут. Не обойдутся с этими… членами магистрата и их любезными горожанами в лучшем северном стиле.

— А что это у вас тут в гавани? — тем временем интересуется де Рубо. Кажется, генерал себя в руки взял, в голосе — только легкое любопытство.

— Корабли, господин генерал. Продовольствие подвозили, рыбачили… — приподнимает бровь член магистрата. Привирает, конечно. Не только продовольствие, но и боеприпасы. Которые нужно найти до вечера. Впрочем, мэтр Катель нам все непременно расскажет…

— Почему не ушли?

— Это ж наши корабли, марсельские, господин генерал. Прикажете — уйдут, конечно.

— Мммм… спасибо, вы мне очень помогли. Подождите меня, пожалуйста… можно не тут, я понимаю.

Купец кланяется так, что полами кафтана метет край ямы. Дени очень хочется скинуть его вниз — одного пинка хватит. Скинуть — и не выпускать, пока там, в яме, и не сдохнет. Но генерал рассердится.

Других причин не делать этого — нет.

Де Рубо смотрит на море, на мелкие рыбачьи суда, на корсиканцами еще — при последнем налете — покалеченные торговые корабли… Сейчас он и правда похож на овцу. Грустную серую овцу под дождем. Хотя сегодня ясно, море отражает небо и словно светится изнутри. Победа. Нормальная кампания. Все хорошо.

— Дени… прикажите собрать какую-нибудь… похоронную команду, — вздыхает генерал. — А потом найдите мне людей. Побольше. И кого-то, кто разбирается в здешней гавани и течениях.

— Вы, — поперхнувшись теплой водой из фляги, переспрашивает капитан, — хотите похоронить убитых в море?

Учитывая жару и число трупов, и осаду, и будущий штурм — мысль неплохая. Но… не по-христиански это. Язычество какое-то.

— Нет, что вы, Дени, — машет руками де Рубо, — Убитых — только на кладбище. Что бы они при жизни ни натворили, если натворили, не наше дело с них спрашивать.

— Да, мой генерал, — наконец-то понимает де Вожуа. — С радостью, мой генерал!

— Будьте любезны, Дени… и проследите, пожалуйста, чтобы люди не проявляли… недолжного энтузиазма.

— Непременно. — Недолжного и не будет. Да и вообще… золотари, преисполненные энтузиазма — это нечто лишнее, а им предстоит вычерпать отборное дерьмо. Тех, кто придумал, участвовал, бил, топтал. Тех, кто стоял вокруг, вместо того, чтобы стоять на стенах своего города. Зевак, мародеров, убийц. Их и искать не понадобится. Сами придут. Получать… как бы так сформулировать — награду и благодарность. Сейчас созовем всех на площадь перед магистратом… и наградим.

— Тут из гавани ведет сильное течение. Я, к сожалению, не знаю, где именно. Просто вывести на него… а там пусть с ними Господь разбирается. В конце концов, — и в голосе де Рубо впервые прорезается даже не злоба, нет, бешенство, океан бешенства, все, что копилось с самого начала этой кампании, все, что шло под спуд… — это Его творения, а не мои.

— До рейда близко, — скрипит зубами Дени. — Но… если такова будет воля Господа.

Он не договаривает. Разворачивается, уходит собирать людей. Как хорошо, что де Рубо не стал терпеть эту последнюю марсельскую гнусность. Твари, твари — не когда казнили пленных, не когда убили Арнальда, не когда вырезали ночью его семью. Вчера. Не потому что так справедливо — чтобы подольститься. К нам или к маршалу, чья ни возьми. А ведь некоторые рожи из магистрата в яме не оказались, хоть и были еще недавно ах какими сторонниками епископа. Его большинством в магистрате. Потом рыскали по улицам, искали несогласных. И — стоят. А те лежат, и воронье орет.

Ну, творения Господни, молитесь лучше. Если Он вас согласен слушать. Но я бы на вашем месте на это не рассчитывал.

Это был не мистраль, извечный бич долины Роны и Лионского залива — те приходят с северо-запада. Не обычный шторм начала осени. Не смерч, не буря, не шквальный ветер. Для того, что рухнуло на Марсель, не было названия.

Небо над Гиерским рейдом начало чернеть на глазах. Дени не слишком удивился: с весны он успел привыкнуть к тому, что погода здесь меняется за считанные минуты. Штиль, шторм, штиль… и так целый год подряд, а весной и осенью особо часто. Да и неприятностями это грозило только флоту, который собирался на рейде, словно губка набухала. Капитан только обрадовался — ну что, дорогие гости, откладывается ваш десант. Потом вспомнил о выведенных на течение корытах с горожанами, и зло усмехнулся. Ответ Господа оказался очень скорым.

А над горизонтом раскидывала широкие крылья хищная птица…

Стоявший рядом с де Вожуа на крепостной стене марселец, освобожденный из городской тюрьмы вильгельмианин, вытаращился на небо так, словно не крылатую черную тень там увидел, а лик Господа. И убоялся. До дрожи в коленях — это после тюрьмы-то, после всего?..

— В чем дело? — тряхнул его за плечо капитан.

Черная стена уже отсекла аурелианские корабли и надвигалась на город. Марселец дрожащей рукой тыкал в сторону моря.

— Шторм, — кивнул Дени. — Укрываться надо…

— Эт-то не шторм! Это конец света! — До ареста вильгельмианин был капитаном торгового корабля, и желание пошутить, что есть в застенках свои преимущества: от шквалов отвыкаешь, у Дени пропало начисто.

Дени как-то не предполагал, что ему будет за что благодарить город Марсель. Теперь было. За добротные каменные постройки. За известные всем сигналы тревоги. За то, что, когда речь шла о стихии, местные жители забывали обо всем прочем. Они успели. Успели убрать с улиц всех своих. Горожан — было не нужно. Горожане убирались сами, очень громко и очень настойчиво предупреждая всех вокруг. Когда ударил ветер, Дени через крышу, перекрытия, через толстые стены почувствовал, что моряк прав. Это не было похоже на шквал. Это было похоже именно на конец света.

О мистралях, вырывающих с корнем вековые дубы, де Вожуа знал. О порыве ветра, с нескольких ударов разваливающем на совесть построенную пожарную каланчу — здешними мастерами построенную, стоявшую лет двадцать пять подряд вопреки любым вывертам стихии, — нет, не доводилось. И никому не доводилось, судя по воплям, в которых изумления было даже больше, чем страха или досады. О воде, не льющейся с неба, а катящейся по улицам высоченной волной, здесь тоже не слышали. Не так был построен город, чтобы его могло затопить за пять минут до самой северной стены…

Дикий рев воды и ветра, летящие бревна и плывущие камни: булыжники, вывороченные из мостовых и стен не успевали уйти на дно, их несло потоком. Сорванные крыши и ставни, летящий не книзу, а вдоль земли кирпич. Все это Дени успел увидеть за мгновение, когда оглядывался на пороге дома — не понимал, что за дом, как он сюда попал, почему его тянут вниз, где остальные; потом уже оказалось, что в сутолоке он не потерял генерала, что половина штаба тоже здесь, что невесть зачем они в подвале — но вокруг сухо и вода не проступает снизу, не стремится всех утопить.

Дени стоял у стены и слушал злобный рев ветра, воды, всего — а еще, краем уха, как генерал осведомляется, что это такое и сколько оно может продлиться. Отвечали ему не очень членораздельно, но довольно быстро сошлись на том, что на второй вопрос ответа нет, потому как неизвестен ответ на первый. Не случалось такого в Марселе ни при дедах, ни при прадедах, ни, кажется, вообще… вот, на Сицилии и вокруг — там бывало. Если вулкан какой рванет или из-под воды остров лезет, то и волна может ниоткуда свалиться. Такая, да еще и не такая. И с плохой погодой, это уж как водится. Тогда оно ненадолго, к утру стихнет. Если это оно. А может быть и не оно… потому что воды такой никто не помнит, а вот темноту с ветром помнят. Некогда было забыть. Совсем недавно город такой накрывало. Ну вот тогда, когда… сами, господин генерал, понимаете.

Генерал понимал. Съежился у стены на одном из ларей, которыми был заставлен просторный сухой подвал с недавно побеленными стенами. Сидел, втянув шею в плечи, жевал губами, вопросов больше не задавал — а к нему и не обращались. Пространство поделили тесные группы — местные, арелатцы, хозяева, офицеры, случайные посторонние. Чадили, коптя еще светлые стены, плошки с жиром. Пол под ногами — не земляной, кирпичный — ходил ходуном.

Дени тоже понимал. Уже понимал. После того, как сказали о том, когда было похожее. Понимал, что он наделал, и кто виноват, и кто — причина бури; не утешало, что невольно вышла такая диверсия против флота Аурелии, какую ни один королевский лазутчик, ни один пират не устроит. То, что он сделал, то, что он несколько часов назад, в здравом уме и твердой памяти сделал и приказал сделать, было ничуть не лучше содеянного марсельцами. Хуже. Много хуже. Потому что с напуганных до безумия, нагрешивших по уши и боящихся возмездия дураков какой спрос? Всяко меньше, чем с офицера армии Арелата.

Туда, на площадь, сбежались не только те, кто убивал. Другие тоже, и их было, может, и втрое больше. Примазались, подумал тогда де Вожуа. Примазались — что ж, думать надо, к чему примазываться. Детей, которых натащили с собой жаждущие награды, правда, отобрали. Но остальных — всех, кто пришел. И магистрат, конечно, в полном составе.

Видимо, господа из магистрата тоже не вызвали у стихии — и не только у стихии, симпатий. Потому что городу придется несколько месяцев заращивать раны, наверное, погибнет несколько десятков человек, укрывшихся в неподходящих местах, а может и больше… Людям за стенами тоже будет невесело. Плоты, наверное, приказали долго жить со всей своей часовой готовностью. О вражеских кораблях на рейде думать неприятно — но там многие могли уцелеть, если вовремя сообразили, что остров из укрытия превращается в ловушку, а в море шансов больше. А вот у лоханей на течении шансов нет. Никаких. Кроме чуда. Но почему-то Дени знал, что чуда не будет. Был уверен. Точно так же, как был уверен, что сам поступил против справедливости. Почему-то это было важно. Вообще-то, во взятых с боя городах делались вещи и похуже, и много похуже. Особенно, если до того накапливался счет. Особенно, если счет был таким. Наверное, дело было в том, что они спросили с горожан не за убитых арелатцев, а за убитых своих. И спросили точно так же, не разбирая. Радостно. В полной уверенности, что правы. И если де Рубо просто сорвался — теперь-то это было ясно, а что не кричал, так он же никогда не кричит — несколько месяцев держал все, отводил всех от края, раз за разом, а вот на этой последней мелочи не выдержал… то сам Дени о себе такого сказать не мог. Был зол, очень зол, но головы не терял. А сделал. Потому что хотел. Должен был вмешаться, удержать… должен был подумать.

Дени стукнул ладонью по стене — и понял, что уже битых пять минут смотрит на ларь, где сидел де Рубо. А самого генерала там нет.

Капитан на всякий случай оглядел подвал — но он уже знал, что де Рубо не увидит. Потом бросился вверх по лестнице, до первого часового. Бледный парень сидел на ступеньках, перегородив проход аркебузой. Вид у него был такой же, как и у всех остальных — пришибленный, до смерти перепуганный и полуживой.

— Господин генерал поднимался наверх? — спросил де Вожуа.

— Да, господин капитан.

— Какого ж ради вы его пропустили?!

Солдат хлопает мутными глазами. Кой дурак его сюда посадил, он же увидит аурелианского маршала — пропустит с поклоном… а люди привыкли, что господин генерал ходит, где считает нужным, и им даже в голову не придет соотнести происходящее снаружи и выбранное де Рубо направление…

Дени сплюнул, бросился через три ступеньки наверх, едва не свалился — сверху подтекало, долетел до двери, попытался ее открыть. Нужно было толкать наружу. Где-то, краем ума, он понимал, что вода может стоять высоко, что он рискует залить все подземелье — плевать… нужно найти генерала. Нужно.

Дверь все же подалась. Нет, вода со стороны гавани уже не шла. Она летела параллельно земле и даже вверх, вперемешку с мусором и невесть чем, неразличимым в темноте. Рев. Стук. Сбивающий с ног ветер. Капитан сделал шаг вперед — и судорожно вцепился в ручку двери. Этим ветром его приподняло над землей. Отпусти железную скобу — и улетишь…

Дени попробовал сделать несколько шагов вдоль по стене — и следующий порыв ветра вмял его в эту стену. Нужно вернуться внутрь, взять по меньшей мере троих, найти толстую веревку, а лучше — канат, и попробовать. Но куда идти, где искать? Черт побери, черт же побери, этого не может быть, это же самоубийство… Да у нас война, в конце концов, и хотя высадки уж точно можно не ждать, все равно без генерала придется плохо, и он это знает. И не тот он человек. Да что ж это такое, Господи?

Человек идет по улице. Льет дождь, дует ветер. Сильный дождь, сильный ветер. Но идти можно. Вода его почему-то не касается, только брызги из луж под ногами оказываются на мундире, но добротное черное сукно их легко впитывает. Хороший мундир, и цвет хороший, но не всем к лицу.

Улицы города совершенно пусты. Ни одной живой души, кроме арелатского офицера, нет. Даже странно. Жителям этого города к дождю и ветру не привыкать, а вот, гляди-ка, попрятались. Наверное, потому, что в шаге от идущего пролетает огромный лист кровельного железа. Очень дорогая была крыша, впрочем, и город не бедный. Следом за листом — ставень, за ним — что-то и вовсе неподъемное, кажется, часть корабельной обшивки. Все это летит, а человек идет себе — запрокинул голову, смотрит в небо, говорит что-то. Небу? Сумасшедшей воде, вычищающей город, ставший огромным нарывом? Или Господу?

Генерал де Рубо, отличный полководец, разумный и ответственный командир — что ж тебя вынесло сейчас туда, где действует стихия, очень злая на всех, включая и тебя?

Чувство вины? Да, в другом случае могло бы и оно. С хорошими людьми, впервые в жизни переступившими через свои границы, да еще вот так — на волне ярости, с полной уверенностью в правоте, и такое бывает. Потом и в петлю лезут, и топятся, а уж подставиться под явный гнев высших сил — так хлебом не корми. Но ты же не из таких. Ты со своей совестью потом бы разбираться стал, когда война кончится и от тебя никто зависеть не будет. И не этим способом, потому что в инструкции запрещено. Явным и внятным образом запрещено… и по разумным причинам. Так что же ты здесь делаешь? Очередную идею проверяешь?

Терпение Господа ты испытываешь, мой бывший, и недолго бывший таковым командующий. Нарушаешь законы природы. И совершенно об этом не думаешь. Шлепаешь себе по лужам, как всегда не глядя под ноги, спотыкаясь на ровном месте. Это ж как вот надо задуматься, чтобы идти себе посреди происходящего, о чем-то с кем-то разговаривать — и не замечать, что вокруг творится? И что тебя давным-давно уже должно расшибить обо все еще уцелевшие стены, которых тут довольно много?

Прислушаться, что ли? Или не стоит, не подобает — не ко мне все-таки обращаются. Мое дело в одном: чтобы с тобой сегодня ночью ничего не случилось. Из-за ветра, камня или воды. Остальное не в моей власти.

Человек в черном мундире не слышит. Сворачивает в переулок, потом в следующий. Идет, все так же — шевеля губами, жестикулируя, бездумно обходя препятствия. В какой-то момент вдруг останавливается, подходит к дому, не глядя, нащупывает ручку двери. Правильно. Город, который собираешься брать штурмом, нужно знать наизусть. Весь. Чтобы находить дорогу хоть ночью, хоть в бурю, хоть после Страшного Суда. Не так ли?

Генерал открывает дверь, потом оборачивается в бешеную темноту, говорит «Спасибо» — и исчезает в доме.

Невозможный человек.

Дени смотрел на лестницу — час подряд смотрел на лестницу, хотя и знал, что никакого смысла в этом нет. Никто не придет. Потом, утром, спустится кто-нибудь, скажет, что буря утихла. Нужно будет найти… тело, конечно. Это он, бесталанный капитан и дурной советник, должен был выйти на эту улицу. Сказать: «Возьми меня, меня, а не его!», отпустить ручку — и будь, что будет. Не понял, не заметил, не почувствовал — вцепился в возможность, ослепил и оглушил себя. А ушел наверх генерал. Дени опять не заметил и не успел…

Когда по лестнице вниз спустился невысокий слегка неуклюжий человек, в подвале хором ахнули. И даже взвизгнули, хотя ни одной женщины тут не наблюдалось. Дени молчал. Дени смотрел на человека в почти сухом мундире — штаны до колен мокрые, а выше все сухое, и волосы разве что на концах промокли. Слегка. Не знал, что тут можно сказать. И как. И можно ли теперь вообще когда-нибудь о чем-нибудь говорить, открывать рот, произносить какие-то слова, издавать звуки…

Потом в середине подвала кто-то истошно завопил: «Чудо!».

— Не кричите, пожалуйста… — поморщился генерал. — Я просто был наверху. Вы были правы, господин Моррель, это, видимо, какое-то подводное бедствие. Просвет уже видно, оно почти наверняка стихнет к утру. У нас будет время привести все в порядок, противнику пришлось много хуже нашего. Господа, на вашем месте я бы воспользовался случаем и поспал.

Капитан ловит воздух ртом, как перехваченная поперек живота лягушка. Он вышел на эту улицу через пять минут и видел, что там творится. И… просвет там или не просвет, а как ревет ветер, до сих пор отлично слышно, и как вода лупит по стенам. Из подвала слышно, через перекрытия. Де Вожуа отлично знал, что высунь он нос на улицу, в лучшем случае промокнет до нитки.

Господин генерал лгал, но спорить с ним не хотелось. Не по соображениям субординации, хотя капитану спорить с генералом при посторонних, из которых половина штатских, крайне неприлично. Просто дар речи к Дени так и не вернулся.

Де Рубо прошел через подвал, уворачиваясь от желающих наощупь проверить, не призрак ли перед ними, сел на ларь рядом с капитаном.

— Здесь места вроде бы на двоих хватит.

Дени судорожно сглотнул, кивнул. Рядом с ним, локоть к локтю, сидел живой человек, теплый, в слегка влажном мундире. Знакомый. Вернувшийся снаружи.

Генерал молчал. Наверное, последовал собственному совету и уснул. Понемногу, общее возбуждение схлынуло, окружающие занялись своими делами, часть и впрямь принялась устраиваться на ночлег. А вот Дени заснуть не мог. Да и не пытался даже.

— Извините, Дени. — тихо сказали справа. — Это было… безответственно с моей стороны. Но нам тут еще воевать, и я должен был знать точно.