Станция Мост

Поезд гремел, стонал, вздрагивал длинным телом. Тот, кто его вёл, делал редкие остановки на неизвестных полустанках и в больших городах. И всё бы ничего, но в мире шла тысячелетняя война Добра со Злом, сильного со слабым, сытого с голодным… Головы летели — только уворачивайся! Люди делали с другими людьми всё, что им только заблагорассудится, вплоть до…

Бог, закрыв глаза руками, ушёл за горизонт и не хотел больше смотреть на Землю и думать о ней. Началась жизнь без Бога.

Сперва этого вроде и не заметили. Так, говорили некоторые… Мол, страшно что-то стало жить, вы не замечаете? Ну да, страшно, отвечали другие, но ведь живы пока…

Я родилась, вышла замуж и жила на такой улице — не передать. Хотя, может, и похуже есть места, но у нас постоянно что-то шелестело, зрело, рвалось и дышало с безумным хрипом и бульканьем!.. Я не о болотных газах, а об отношениях между людьми, из которых потом естественным образом вытекает либо счастье, либо…

Наша улочка славилась кошмарами.

Я и в проводницы пошла, чтобы уехать с глаз подальше.

«Она очень хорошая», — говорила я про свекровь чистую правду.

«Чем это?» — не верили мне.

«Ей можно доверить ребёнка». Мама Лена, царствие ей небесное.

На первый взгляд мой муж выглядел, как херувим с золотыми волосами, и только прожив с ним год, я поняла, что вышла замуж за монстра.

Невозмутимый голубоглазый субъект с лицом ангела начал сдувать с меня пылинки… на пятом месяце беременности. Потом он что-то говорил о прощении…

Я не помню, было ли лето в то время?

Нет. Не было. Шла одна сплошная зима.

Я и проводницей стала в надежде уехать в другой город по пути следования, который полюблю. Но наша улица так просто никого не отпускала. Она держала нас своей гравитацией покрепче ремня безопасности в истребителе «Стеллс».

А может быть, это я себя успокаиваю, что улица виновата, а не моя непрактичность по части устройства личной жизни…

Зелёные холмы за городом шевелились, как звёзды в вечности. Казалось, ещё не было Земли и людей, а холмы, под которыми тлели кости, были на том же самом месте.

Почти все дома в городе стоят на погребальных курганах. Как такое могло произойти? А в жизни вообще много необъяснимого.

Но вроде бы давным-давно здесь жили скифы и мы, кто живёт в этом городе, — их далёкие потомки. Хотя вы в это лучше не верьте: люди сами придумывают много сказок, а потом забывают, что придумали их.

Раньше это место называлось Капище, а Дракиным город стал всего ничего — лет сорок назад, его назвали в честь местного уроженца, который прославился на ниве дипломатической каторги.

Я после развода живу в Бочечках — микрорайоне на северо-западе, а Марина — на Святой улице почти в самом центре города.

У нас непростой городок… В придачу к погребальным курганам он стоит на тектоническом разломе, и археологические плановые экспедиции сменяются десантами любителей биолокации, которых очень легко узнать по рамкам в руках, сверкающим глазам и худобе, как всех фанатиков…

— Хелло, Мурзюкова!

— Хелло, Чаплина!

Это — мы.

Если не вглядываться — я красивая. Особенно по вечерам. Рассказывать про себя — рвать душу. Лучше я расскажу про Маринку…

«У неё что-то очень отвязное в лице», — подумала я, когда мы познакомились. А просто в тот день она застала мужа с соседкой по лестничной клетке…

«Банальный перепих», — кивнула я и закурила. А она просто заходилась, рассказывая, как это было. Эмоции выражались у неё на лице буквально багровым румянцем и вытаращенными глазами. Казалось, чуть-чуть, и она лопнет.

Может, он ей никогда раньше не изменял? Я себя так давно не мучаю. Дочку замуж отдала и живу одна.

Редкая женщина в тридцать три года выглядит как девочка. Чтобы выглядеть как девочка, нужно иметь душу девочки. А это — дар небес.

Марина в хорошие дни выглядела как девчонка. А в редкие, счастливые, напоминала Мэрилин, ту самую Монрушку, которую любил один застреленный президент… Рыжий-рыжий, конопатый…

Мы редко плакали, мы всё больше смеялись, неделями трясясь в нашем скором поезде «Адлер-Москва». Я до замужества работала лаборанткой, а Маринка — астрофизиком. И если бы не новые времена и наши разводы, я всё равно пошла бы, наверное, только в проводницы, ну надоело мне колоть мышей тоненьким шприцом в заднюю лапку, а вот Маринка… Конечно в поезде ей не место. А кому тут место? Но дракинский планетарий накрылся медным тазом ещё в девяносто шестом году, все звездочёты остались без работы.

— Марин, расскажи, — просила я, когда, устав за день, мы закрывались на ночь в проводницкой.

Поезд летел, не касаясь рельсов, в окнах сквозь ночь мелькали столбы и полустанки, а Маринка рассказывала о косморитмологии — науке о катастрофах летательных аппаратов.

Казалось бы, зачем двум проводницам рассуждать за чаем с сушками о космических магнитных полях, которые имеют обыкновение внезапно влиять на лётчика. На какого лётчика?.. А на любого! Да так, что он на несколько минут забывает всё, что умел и знал. И неуправляемый самолёт падает носом или брюхом прямо на землю или в океан…

Всего за год я выучила законы косморитмологии назубок… Ритмы, циклы, влияние даты рождения человека на его программу жизни. Ещё косморитмология прогнозирует аварии в конкретных координатах. У неё очень жёсткие законы, а меня всегда со страшной силой тянуло в оккультизм, поэтому я запоминала всё со скоростью студийного магнитофона.

Казалось бы — зачем?

На самом деле это симптоматично.

Рассуждая о неведомом, напрочь забываешь про собственную жизнь. Очень далёкую от астрофизики.

— Марин, давай откроем салон белой магии, — в сотый раз грезила я и вздыхала: — Заработаем… — И повторяла: — Денег… заработаем.

Марина молча трамбовала грязное бельё в мешки и никак не реагировала на мои слова. Она вообще часто молчала. Зато я разговаривала за нас двоих. Говорила-говорила-говорила… И с пассажирами, и с начальником поезда, и с бригадиром проводниц. У нас проводницами командовал совсем молоденький мальчик с трогательным именем Стасик. Племянник начальника одной из станций по пути следования.

Я работаю в этом поезде почти двадцать лет. Согласитесь, это немало. Лучше сказать — я живу этой работой. То, что Марина не задержится здесь, было ясно с первого дня, когда она с улыбкой Мэрилин вошла в мой прокопчённый вагон. И жизнь всё разложила по полкам с точностью ржавых весов на рынке. В итоге она ушла, а я до сих пор трясусь в своём шестом плацкартном… И уходить пока не собираюсь.

Два уйгура в переходе пели заунывное… В городе, который я воспринимала, как свой родной многие лица стали мне хотя бы шапочно знакомы… Этих двоих… я не знала. Я постояла, слушая скрипку, и вытащила мятую десятку, чтобы кинуть в малиновый живот футляра. Уйгур постарше приподнял шляпу и улыбнулся мне. Хотя… нет, всё было не так… Или — так… Я помню, как дождалась мелодию «Семь сорок», после чего вприпрыжку двинулась по переходу к остановке. Меня обогнал толстощёкий инвалид на костылях. Я обескуражено посмотрела ему вслед и помчалась ещё быстрей. Но… так и не догнала. Автобус уже тронулся, и я едва успела втиснуться в визжащие двери. Инвалид сидел на переднем сиденье и дремал. Нет — он подглядывал за мной одним глазом.

Микрорайон Бочечки, до которого предстояло ехать минут двадцать, в эту ночь казался вымершим. Белая луна освещала несколько пятиэтажек и спуск к реке… Возле тумбы с объявлениями лежала и храпела местная достопримечательность Галя Водопьянова. Я не стала её будить. Только прочитала афишу цирка-шапито «Акробаты братья Лошкины» и уже стала отходить, как услышала:

— Свет, привет! — Это проснулась Галина.

— Гала, — наклонилась я, — вставай, придатки застудишь.

Гала прокашлялась и стала карабкаться по тумбе, чтобы встать.

Я кивнула и быстро пошла к своему дому на самом краю обрыва. Сзади кто-то быстро шёл, щёлкая костяшками пальцев, но я не стала оборачиваться, мне осталось идти… всего минуту…

Уже полминуты…

И — чернота…

Я очнулась… Входная дверь малогабаритки была распахнута, и по комнате гулял ветер. Ключей нигде не было видно, утром я нашла их на полу у самых дверей. Деньги, отложенные на новый телевизор, лежали под скатертью, а кошелёк из кармана исчез. Там была всего тысяча с мелочью.

Я подошла к зеркалу и взглянула на себя. На макушку у меня была нахлобучена какая-то страшная чёрная шапка, от которой несло чужим потом. Я с отвращением сдёрнула её и повертела в руках. Чья-то зимняя вигоневая шапка, мужская к тому же. Я кинула её под ноги и наступила. Мне стало страшно.

Что-то случилось.

Пока я шла от остановки.

Но я не помнила — что?

У меня не было ран, я ощупала руками голову. На лице не было ссадин. На теле — синяков. Но я чувствовала себя избитой… Да, так и было.

Прошла неделя. Я ничего не помнила про ту ночь, но ведь что-то произошло. Я побывала в чьих-то руках…

Именно с этого и началось.

Всё…

Жизнь шла, шла и вдруг дала необъяснимый крен. Что-то произошло, я это почувствовала кожей и болью, да — именно — появилась боль. На то, на что раньше никакой боли не было. Например, на то, что я — одна. Уже много лет.

Только раньше я была согласна с этим.

И вдруг в одну ночь, когда я не владела собой по чьей-то злой воле, вся моя жизнь скатилась с обрыва в овраг. Я вдруг расхотела больше жить. Я почувствовала невыносимое утомление от жизни.

Через неделю я рассказала обо всём Марине. Чаплина слушала, разглядывая лак на ногтях.

— Ты уверена? — спросила она меня. — Ну ты уверена?..

— В чём? — заторопилась я. — В чём? Я же ничего не помню… Я шла домой, было около часа ночи, а потом вдруг очнулась на полу у себя в пять утра…

— Значит, тебя кто-то внёс? — Марина с сомнением посмотрела на мою упитанную фигурку и стала смеяться. — На пятый этаж?

— Да, — кивнула я. — Марин, меня поднять — башенный кран нужен.

— Ну, ты хоть думаешь на кого?..

Но в вагон уже влезал первый пассажир с собакой в наморднике, и мы отложили разговор.

В поезде работать — нервы надо иметь железные, особенно сейчас. Люди словно с цепи сорвались. Так им живётся, что ли?

Вот влез первый пассажир, и первое, что сказал, причём сразу: — Ну, кто со мной спать будет? — Пошутил и пошёл в середину занимать место.

Мы переглянулись. День только начинался.

Через полтора часа поезд, набирая обороты, застучал на юг, а мы присели на полчасика у себя в купе.

У Марины в глазах стояли слёзы. Я с утра заметила их, но меня так волновало то, что случилось со мной, и я даже не поинтересовалась, что с ней.

Густая растительность по краям дороги…

Полустанки. Домики обходчика. Чьи-то избушки и панельные муравейники для людей. Грунтовки и тропинки, по которым ходят одни и те же люди всю свою жизнь. Кирпичные и деревянные вокзалы-вокзалы-вокзалы…

Зачем столько вокзалов на Земле? Чтобы люди садились в поезда и уезжали в дальние дали.

«Не ждали? Встречайте нас!!!»

Без любви в этом мире ничего не делается, а если делается, то наперекосяк.

Когда всё получается — была любовь, а если не было любви — война кривая.

Как-то за один день я потеряла работу, мужа, кошелёк, два колечка, цепочку с крестиком и клипсы за два рубля.

Был вторник и в этом кроется, наверное, какой-то смысл, но я его не уловила.

С утра я поехала за расчётом, получила свои «копейки» и по пути домой зашла в чистый платный туалет. Помню, там пахло кокосом.

Вошла в кабинку. Пусто и светло. Только разоблачилась — мне сверху дали по голове!

Две девы с чёрными волосами и шоколадными губками. Две, их точно было две…

Кошелёк, серёжки, клипсы, обручальное колечко, часы — всё.

Ещё раз дали по голове, показали шприц со «спидозной» иглой, взяли под ручки, довели до моего родного Ярославского вокзала, втолкнули в электричку и — были таковы!

Я сглотнула кровь внутри губ и поехала.

Электричка… В поезде нищая просила денег, я всхлипнула, посмотрела на неё, а она одета лучше меня!

Мне стало весело. Особенно, когда раньше времени пришла домой. Супруг Евгений увлечённо расшатывал нашу супружескую кровать. Соседка стонала.

Повторюсь, был вторник.

Просто день.

Ничто не предвещало такого.

И вот я осталась ни с чем.

Эти разговоры людей, которые сойдут навсегда.

Они чем-то озабочены, эти едущие из своих шепетовок и белых церквей, похожие, как яйца, люди.

Эти голоса мелодичные и грубые, рёв детей, смех молодых мамаш, гоготанье и залпы скандалов каждый день под стук колёс по рельсам, где-то там, внизу…

— Курва! Стоять!! Бояться! — кричал ночью пьяный пассажир с бритой головой. А утром вежливо попросил чая. Глазами луп-луп. — Давай за жизнь поговорим?.. — не унимался до самого Ростова. Спортивные штаны с перхотью. В очках, а за очками не видно глаз. Страшные порой люди ехали.

— … Я — пришелец, — доверительно шепнул мне очень похожий на еврея господин. И повторил: — Я — пришелец, зовите меня Витей.

Когда выходил на своей станции, сунул визитку — Голдзицкий Виктор Ёсипович, коммерческий директор элеватора… Приятно. Вежливый человек.

А что пришелец, так с кем не бывает. Дело молодое.

— Лю-лю? — спросил меня рыжий и рассыпчатый старик ночью, когда весь вагон спал. Еле отбились с Маринкой от охочего до дармового секса дедушки.

И случайные диалоги:

— Сосед убил соседа — жена догадалась!..

— Жена убитого?

— Ну!..

— И что? — А он: «Я скажу, это ты его заказала!.. Мне — семь лет дадут, тебе — пятнадцать!..»

И ещё. Голос древней старухи:

— На меня дьявол вскочил и вцепился мне в горб! Еле прогнала-а-а…

— Где?!

— Та где-где… рази упомнишь!..

В тамбуре:

— Я трезв, — сказал он и упал. Так и ехал, лёжа тушей до самого Коллонтаева. Там его ждали и выгрузили, как родного.

А вчера я услышала диалог… Ехали две женщины, два нижних места в середине вагона, я не смогла их долго рассмотреть, а так хотелось. И голоса…

Иногда человек кричит, лезет тебе на глаза, хамит и даже пытается затеять драку в вагоне… Потом выходит и пропадает с глаз и из памяти навсегда. А этот разговор… меня зацепила пара фраз, сказанных не мне. Они говорили тихо и замолчали, когда я проходила мимо… Я услышала только обрывок в самом начале:

— Этот человек — колдун… он преследовал меня…

Я прислушалась, в вагоне шумно, и они замолчали.

Одна сидела у окна, подперев голову рукой. В сумраке — маленькое лицо в нимбе медных волос. Она протянула билеты, я их взяла и посмотрела в спину лежащей. Тяжёлый торс и толстые вельветовые брюки. Лица не видно, но говорила она.

И уже ночью, когда они выходили на станции Мост, я снова услышала фразу, от которой похолодела. Ведь совсем не часто чьи-то слова задевают так, что знобит от непредназначенных для твоих ушей слов.

— Дверь под железнодорожным мостом. Люк. Проём в мосту, — тихо сказала одна.

Другая повторила:

— Люк.

И у меня сразу в глазах возник Люк. Мысленно я представила высокого француза в кожаных джинсах на русской станции Мост. Но, едва взглянув на пыльный перрон маленькой станции и на усталых попутчиц, сошедших прямо в траву на ремонтируемой платформе, я отогнала все фантазии подальше.

На обратном пути те же женщины на той же станции Мост вошли и поехали до конца… Прошли сутки. Я едва узнала их. Они были не похожи на себя вчерашних! Я бы и не узнала их!.. Но хриплый голос и медное золото волос той, маленькой… Они тоже увидели меня и кивнули так, словно знали, что ещё раз поедут со мной. Опять мои фантазии?..

Чаплина начала посмеиваться надо мной.

— Чаплина, — сказала я. — Они похожи на волшебниц…

— И что с того? Довезём их до Москвы и высадим, пусть идут… Не связывайся… Нельзя говорить с незнакомыми, ты пожалеешь. Потом ты пожалеешь. Вот увидишь. Думай о чём-нибудь другом, Свет. Ты ошиблась, как всегда…

Чаплина права, я ошибаюсь в людях так же часто, как меняются день и ночь. Не проходит и дня, чтобы я не ошиблась в ком-нибудь.

Последняя моя ошибка чуть не стоила мне жизни.

Я расскажу о ней чуть позже…

Не секрет, что проводницы зарабатывают «лишними» пассажирами и свободными местами. Искать пассажиров не надо, они сами возникают, как тати на каждой станции.

В вагоне свободные места есть всегда. Но об этом знаем только мы и бригадир проводниц Стасик. Плюс начальник поезда. И получается интересная картина, в которой участвует множество заинтересованных в дополнительном заработке лиц. Все лица друг друга знают и понимают без лишних слов. Но отдуваемся мы… Не сажать «лишних» не получается. Людям надо ехать, а билетов в кассах нет. Или есть, но не для всех.

Безбилетный пассажир — всегда бомба. Не знаешь, когда она рванёт. Я не говорю про наркотики и оружие, это явное преступление. Я — о другом…

Последний раз я посадила двоих. Мужчину и женщину, а если точней — старика и старуху. Что они лопотали там? Беженцы… погорельцы… Ехали в Сутеево. Через станцию Мост. Договаривался старик, его половина стояла на самом краю платформы и выглядела жалко.

Мне жаль стариков. Он про деньги не заикался даже, а я хоть и учёная горьким опытом на этот раз словно всё забыла, решила помочь — посадила. Они вошли. Два боковых места в середине. С час освободились. А им ехать всего шесть часов, в Борисове только пассажиры с билетами войдут. Успеют освободить. Станция Мост — перед Борисовым.

Едем. Я про них забыла. Остановка — три минуты. Подошла, взглянула, на местах — никого. Наверное, вышли… Но я не отпирала дверь тамбура, как они проскользнули мимо? Ещё раз проверила — туалет без людей; значит, всё-таки, вышли.

И вдруг я оказалась в ситуации, которая перевернула всю мою жизнь.

Реальность, в которой мы живём — она перед глазами. Но и то, чего мы боимся, не знаем или о чём думаем, что этого не может быть, это лишь плод нашего воображения, — оно тоже есть.

Значит так: всё пошло прахом в тот день, когда я встретила мёртвого Колю.

Прахом пошло время. Привычки. Моя тишина. Я словно заболела и выздоравливала с таким трудом, что даже не заметила крыльев выросших за спиной. Я думала, у меня там горб, а это оказались крылья. Маленькие, как у воробья, но на них можно было улетать от опасности. Фигурально. Конечно мои крылья — это, скорее, те мои силы, о которых я и не подозревала. Силы, которые есть в душе каждого человека, а ему и невдомёк. Да-да. Мы, люди — очень сильны. Запомните. Мы можем абсолютно всё. Нам просто это не приходит в голову. Много всяких мыслей приходят и уходят, а вот то, что в каждом человеке есть огромная сила и он волен распоряжаться ею…

Итак…

Я снова шла домой. Ночью. Было темно. Миллионы женщин возвращаются домой, туда, где их никто не ждёт.

За мной никто не шёл, что само по себе прекрасная вещь! Поворот от остановки, два частных ветхих домика, хруст дорожных камней под ногами…

Пахло рекой. Я взглянула на свои окна, в них чернела чёрная чернота. Я даже перестала дышать. И хотя была полночь, и блуждание по улицам не сулило мне ничего хорошего — я решила поблуждать, сжимая в кармане стреляющий нож разведчика. Подарил один пассажир и вышел в Новопесчанске. Так — городок тысячи на три, а вот и там разведка присутствует.

Я взглянула на звёзды и стала спускаться к реке, в которой отражался мой блочно-картонный дом.

«Я поселилась в нём сразу после развода», — сбегая по травянистой болотине, вдруг вспомнила я. Понесло же меня!.. Обычно я дома сижу годами! Как с работы приду, так всю неделю дома и обитаю. Убираю пыль. Туфли чищу, ещё носки вяжу.

Какие уж там прогулки по ночам… Ну если только со стреляющим ножом!.. В надежде встретить хозяина чёрной вигоневой шапки и спросить, что он сделал с моей проводницкой формой… батон-то, наверное, съел…

На небе висела Луна. Река отсвечивала, как грязная бутылка. И пахло забродившей у берега тиной… Стояла тишина окраины маленького города. Людей не видать, зато громко стучали каблуки из раскрытого окна загулявшей квартиры на первом этаже. Кто-то старательно пел и отплясывал!..

Я едва не соскочила с обрыва прямо в реку, но зажмурилась и устояла в травке…

Мне и в голову не пришло: что я тут делаю?.. Я заворожено не сводила глаз с воды, в метре от берега торчала рука с обгрызенными ногтями!.. Я поморгала и не согласилась.

— Нет! — крикнула я, и рука оказалась веткой, с накрученным на неё бинтом… Я не могла туда больше смотреть и поискала глазами что-нибудь ещё и… нашла!.. Около меня стоял человек и вглядывался в реку выпученными глазами. Я от ужаса села, и… нож стрельнул у меня из кармана вверх, проделав дырку в пиджаке. Я подумала и хрипло сказала:

— А-ааа!..

Человек облизал губы и с интересом взглянул на лезвие, торчавшее у меня из бока.

— Ты — робот, чо ль? — пьяно засмеялся он. А я, вжавшись в землю, вдруг узнала его!!! Это был — Коля… Именно — был. Потому что тем летом он умер в июне пьяный в траве, где-то здесь у реки. Его жена выгнала из дома в ту ночь. В очередной раз, устав слушать пьяный бред. Он нигде не работал уже много, очень много лет… Длинный Коля.

— Здравствуй, Свет, — вежливо сказал Длинный Коля. — Ножик вынь… Дай-ка, я посмотрю?

Я вытащила из дыры в пиджаке нож, Коля взял его у меня и, пощёлкав лезвием, положил себе в карман.

Мы взглянули друг на друга, и я закашлялась… Не пойму: чего я вдруг раскрыла рот и стала кричать?.. Выглядел Николай совершенно живым — на мёртвого похож не был, и если бы я лично не раскладывала кутью в миски на Колиных поминках… И я, закрыв глаза, так завопила!.. А у реки, если кричать, слышно как в зале ДК химзавода… Никто, правда, на мой крик не вышел, но, когда я открыла один глаз, Николая рядом не было.

Я открыла второй, Длинный Коля стоял рядом и с интересом глядел на мои оголённые ноги, я, когда падала, юбку обратно не поправила и она у меня вся сконцентрировалась на том, что обычно деликатно называют тазом.

— Отвернись, дурак, — сказала я и успокоилась. Длинный Коля непонятно как, но уже лежал рядом и косил на меня правым глазом.

— Свет, — сказал он не своим голосом. — Ну, Свет… Ты чего?..

— Чего-чего?.. — передразнила я и встала, цепляясь за траву. — Ты ж помер, Коль! Забыл, что ли!.. Пьяница!.. Мало с тобой Женька мучилась?.. Откуда тебя черти принесли?.. Лежал бы в могиле и лежал…

— А чего я там забыл? — резонно спросил Николай и подмигнул.

Я задохнулась от возмущения… А с другой стороны, вдруг подумала я, мне до Длинного Коли дела нет, пусть с ним Женька разбирается! Это же её покойник… И тут я снова чуть не крикнула от подступившего ужаса… Хотя к страху я привыкла, как некоторые к счастью: поездишь двадцать лет в поезде, такого насмотришься, что на покойника даже и внимания не обратишь… Неприятно, конечно…

И не глядя, а то потом не засну, я полезла по болотине наверх, к дороге, намереваясь идти домой. Погуляла и хватит, а то глядишь, ещё покойники набегут… И если бы Длинный Коля не схватил меня сзади за ногу, я бы, может, и спала себе… до самого утра, а вот пришлось с ним ещё целый час разговаривать. Эти сорокалетние пьяницы — такие… Про Колю с Женькой все говорили: она его любит, как кошка! И точно — любила его Женька, как натуральная рыжая кошка… И чего он от такой её любви спился?.. Непонятно.

Женя… Женщина с наивными глазами. Только сейчас её глаза уже не такие наивные. На Женьку без слёз не взглянешь. Намучилась она со своим Длинным за двадцать лет… Если перечислить все его художества, хватит как раз до утра, и спать ложиться не надо — сразу на работу можно идти, вот только выходные у меня, три дня после рейса.

— Ты домой-то заходил? — Устав слушать про все его мытарства, мучительно зевнула я.

— Ты что?! — поперхнулся Коля. — Шуточки у тебя…

— А, ну да, прости, Коль. — Я вспомнила всю его историю жизни-смерти и потупилась. — Пойду я, Коль… Спать хочу… Ты меня больше за ногу не хватай, не надо.

— А как же я? — жалобно спросил меня снизу Длинный Коля. Я уже забралась по болотине наверх и отряхивалась, как мельница. Меня даже занесло в сторону от его слов — «как же я?». Я посмотрела в темноту, у самой воды сидел мой давно знакомый Пылинкин Коля, всё такой же, каким был при жизни — грязный, со свалявшимися волосами и такими же, как в жизни, голубыми выпуклыми глазами. Колька никогда не был злым… Он был созерцатель. Да-да, именно. Он и работать не мог, потому что любил созерцать. И пил, чтобы созерцалось лучше. Выпьет, пойдёт в луга и смотрит на деревья или в небо, на пролетающих птиц. Не мог он наглядеться на земную жизнь, как будто предчувствовал, что жить-то осталось… Я заплакала.

— Спасибо, Свет, — Коля стоял рядом и нагибался надо мной, как дерево над кустом. — Ты по мне второй раз плачешь… А некоторые — ни разу…

— Откуда ты знаешь? — сквозь взрыд спросила я.

— Так я ж был на тех похоронах… — развёл руками Коля.

— На чьих, Коль? — с сочувствием спросила я.

— А на своих… Мы на чужие не ходим, — с достоинством ответил Николай. — Ты Свет, того, не думай… Я тебя не пугать, а попросить хотел…

И замолчал, странно глядя мне в глаза, как будто решал — говорить или не говорить?

У меня мгновенно высохли слёзы, только кожа саднила, и тянуло её на месте высохших ручейков…

— Ты про что, Коль? — невнятно спросила я.

— Ну-у-у… — протянул он и замолчал, пристально заглядывая мне в зрачки. И вдруг скороговоркой сказал: — Ты спроси у них, почему я умер, как собака?

И заглянул в мой открывшийся рот. Я, вздохнула и поглядела ему за спину, потом на его брюки, в которых он проходил последний десяток лет, — разношенные на три размера и грязные-прегрязные, правда сухие, но с запахом высохшей прямо на теле мочи. Амбре пьющих людей. — Коль, у кого? — тихо поинтересовалась я. — У Женьки, что ли? Так не буду я у неё спрашивать, ты уж прости… Ей ещё жить надо как-то. А если я про это спрошу… Не буду! Не хватало ещё у Женьки!.. — Да нет! — воздел руки к небу Длинный. — У Женьки ещё!.. Не у Женьки, спроси у топотушек — ты же их возишь!.. К станции Мост!!!

И снова поглядел на меня.

А я на него.

— Ты про что? — подумав, спросила я.

— Спроси у них, спроси!.. Почему я умер, как собака-ааа!!! — закричал Длинный Коля. Я этого не могла выдержать и, заткнув уши, бросилась к дому.

Вбежав в подъезд, я налетела в темноте на какую-то фигуру и ушибла лицо — я попала носом в чей-то локоть!

— Мурзюкова, не толкайся, — сказала мне в доску пьяная Галя Водопьянова, которая укладывалась спать на нашей лестнице и неприязненно зашипела. Это оказалось последней каплей, и я с криком ринулась на свой пятый этаж.

Больше бродить я не собиралась до конца жизни, но то, что случилось дальше, поломало мои благие намерения раз и навсегда.

Проснулась я примерно около трёх ночи.

В кухне горел свет, и лилась из крана вода…

За столом сидел мёртвый Коля и пил водку из гранёного стакана. У меня дома нет ни водки, ни гранёных стаканов… Значит, Пылинкин горючее и тару принёс с собой. Я села рядом, и мы проговорили до самого утра.

Изрезанный бритвой подбородок Коли…

Он говорил, а я слушала, прикрыв рукой глаза. Он не сказал мне ничего особенного, но всё же…

Я вдруг начала вспоминать… Среди моих воспоминаний есть парочка таких… о них можно говорить только с человеком, который относится к тебе на самом деле хорошо, и ему — этому ангелу — можно доверить всё.

Когда Коля растворился в туманном свете утренних лучей, я заснула и проспала целый день. А в шесть вечера мне в дверь позвонила соседка и заорала:

— Постель брать будете?!

Это она так шутит… Ещё она обычно кричит:

— Москва-товарная на выход!

Зашла и ушла со ста занятыми рублями… Я поела и села на разобранную кровать. У меня длинная комната с двумя окнами.

Быстро стемнело, я включила свет и снова села, закутавшись в одеяло. Читать не хотелось, я сидела и думала.

Коля вчера сказал: «Прости, в ту ночь — это я тебя стукнул… Хотел поговорить… не рассчитал». И отвёл глаза. Я на такое признание машинально кинула в него сковородой, она пролетела сквозь Пылинкина и упала. Пылинкин даже не поморщился. Клялся, что не воспользовался моей беспомощностью, дотащил до дверей, а сумку с формой и батоном выронил где-то около дома, и куда они делись — сам не поймёт… Ах, чёрт! Поговорить ему захотелось! Поговорил!..

Топотушки…

По Колиным словам — в мире существуют ТОПОТУШКИ!

Про гипотезу Длинного я могла рассказать только Марине Чаплиной. Ей можно сказать про Пылинкина, который пришёл ко мне за помощью. Он всего лишь хотел, чтобы я спросила, почему он умер, как собака, у топотушек. Осталось только их встретить или найти.

На работу мне идти послезавтра, телефона у меня нет пока, и я со своими раздумьями заснула…

Меня словно кто-то зовёт и просит: «Напиши, ну напиши про нас! Ведь мы жили!.. Ещё вчера!!!»

Про Длинного вы уже всё знаете…

Я расскажу про трёх других знакомых с детства Коль, которые умерли в прошлом году один за другим… хотя всем им не было даже сорока, они были младше меня.

Коля-брюнет умер во сне, когда храпел у своего подъезда, до которого плутал от старых гаражей целых полдня… Соседи, походя, думали — Коля спит, а он хрипел умирая. Пил. Вот и всё, что можно сказать про Колю-брюнета. Он тоже не был злым.

И он тоже не был злым!

Другой Коля — блондин…

Тебя сбила машина, в меру пьяного и шебутного после работы. Ты шёл, пел и выделывался на пустой дороге, которая оказалась проспектом на тот свет.

А третий Коля — Коля Шабров, брюнет, красивый мальчик. Хотя какой там мальчик — тридцать пять лет… Многие мужчины выглядят мальчиками очень долго. Вы не замечали? Странно. У нас в России мальчиков больше, чем мужчин. Старух больше, чем стариков, а женщины, наши женщины, покрыты синими жилами от хорошей жизни…

Когда Наташка родила Шаброву Ваську и Валета — у него от счастья глаза смотрели в разные стороны!

Я знала Кольку с детства, он был не совсем умный по причине очень грустной. У него разводились родители, и он, десятилетний, никому не нужный в те дни ребёнок, попал под грузовик. Говорят, мозг у него обнажился после удара о борт, и как его тогда зашили, как он выжил? Жить ему было суждено до тридцати пяти, и он прожил эти годы.

И вот Кольки не стало прошлым летом… А с год назад он играл с мальчишками в футбол и кричал из окна, как индеец. Ещё пять лет назад смотрел на своих подросших Ваську и Валета и сердился: растут, как грибы, не напасёшься на них никакой жратвы!..

В тридцать пять умереть для русского мужчины — не чудо. Чудо в том, чтобы пережить этот стонущий, как тормоз, год, когда из мальчика превращаешься в унылого и нервного доходягу. Полоса жизни, пересекающая молодость и старость, проведена мелом где-то на этом рубеже. Не у женщин — с их карандашами для губ и глаз, а у мужчин, которые в большинстве своём пренебрегают мейк-апом.

Коля умер не естественной для него смертью, он не был пьян в тот день. Он дополз до своей квартиры, в которой жил с Наташкой, и умирал, глядя сыновьям в глаза. На нём не было живого места, и весь пол первого этажа подъезда был залит его кровью. Но никто не видел, как его убили, притом, что был ранний вечер, сумрак голубой… На улице был народ, и у подъезда сидели все бабки из числа особенно нахрапистых — такие видят всё.

…И почему-то весь этот год я вспоминала их — двух брюнетов и блондина, и четвёртого — Длинного… Я росла с ними, я помнила их маленькими и смешными, я знала их, как вы кого-то, я здоровалась с ними!!! Я привыкла слышать их:

«Здравствуй, Светка! Всё хорошеешь?..»

Я стала сиротой без них…

Мне не хватает их: «Здравствуй, Светка! Всё хорошеешь?»

Вы не верите?

Зря!

С каждой минутой я вдруг стала расставаться, как скряга с копейкой.

В двадцать — не понять о чём я говорю… В тридцать — об этом не думаешь, ведь почти все знакомые ещё окружают тебя… Я так скучаю по исчезнувшим людям, исчезнувшим всего лишь год-два назад!..

Я разговаривала с Маринкой, но разговора не получилось. Тридцать и сорок — всё-таки большая разница. Она всё больше о любви думала, а я… Да я рада бы о любви думать, но воспоминания возникали в голове невесёлыми картинками, и я думала о них. О каждом из Коль. Всё их бытие, которое язык не поворачивается назвать жизнью, отпечаталось у меня в глазах, как атомный взрыв у почтальона в Нагасаки. Я знала, как их била жизнь, люди и обстоятельства. Я очень хорошо знала, как им тяжело доставалась эта жизнь.

Человек родится и начинает ждать любви. Любовь с лаской не стоят ничего. Конечно, люди хотят и денег, и власти, и удовольствий, и поесть, как следует, но каждый при этом трепетно ждёт любви. И ласки! И — побольше!!!

Нет.

Ласки и любви в жизни почти, что и нет. Особенно в мужских жизнях. Такой вот неутешительный вывод.

Они не должны были так рано уйти…

Ведь, правда — не должны???

В среду, когда я приехала на работу и мы на пару стали готовиться к рейсу, я между делом выложила Маринке всё, что стряслось, и вдобавок все свои мысли и, сдерживая дыхание, стала ждать ответной реакции. Чаплина сделала большие глаза и недоверчиво стала за мной наблюдать.

— Свет, тебе мужика надо, — сочувственно, через час сказала она. — Это — диагноз.

— Да? — возмутилась я.

— Да, — тихо сказала Марина. — Поверь. Я тебе добра желаю.

— Верю. — У меня сразу испортилось настроение. И в глазах поплыли разноцветные круги вперемежку с мужиками…

Хорошо хоть Маринка не скажет никому… а то стыда не оберёшься с таким диагнозом.

Из отстойника, где находился на запасном пути наш состав, мы должны были отправиться в 14.40, чтобы через час — в 15.51, наше обычное время — скорый из десяти вагонов тронулся бы, как всегда, и застучал, набирая километр в сторону Адлера, в котором не отдыхал разве только ленивый.

Так бы всё и случилось, если бы я не выглянула в окошко… Итак, я посмотрела и крикнула:

— Там твой Евгений по путям рыскает! Слышишь, Маринка?..

Между нашим и кисловодским составами по путям бегал тощий и бледный, как будто недавно из Освенцима, бывший Маринкин супруг. Я всегда поражалась, как писаная красавица Чаплина вышла замуж за такого, с позволения сказать, некрасивого мужчину? К тому же он при своей страхолюдной внешности умудрялся изменять ей со всеми несерьёзными женщинами нашего Дракина.

Я иной раз полночи не могла заснуть, решая этот их семейный ребус.

— Как волк!.. Слышишь, Маринка?..

Чаплина с красным лицом и веником в руках высунулась из туалета, и в глазах её была такая тоска, у меня даже руки опустились!

— Твой гад, Марин, там… — тихо произнесла я и, махнув рукой, больше не сказала ничего. То, что Чаплин пришёл скандалить и возвращать жену в семейные кущи, я знала наперёд, устав наблюдать его набеги на наш состав минимум раз в месяц.

Вообще-то я люблю людей естественных, как природа, но Чаплин был из породы вкрадчивых садистов, и его безграничная свобода в поведении приводила меня в неописуемый ужас.

Как Мэрилин, то есть Маринка, прожила с ним восемь лет, было для меня так же непонятно, как формула пергидроли.

А в окне уже торчала чаплинская, с характерными лошадиными зубами, физиономия, пристально разглядывая сквозь стекло, есть ли кто в вагоне… и где мы?..

— Прячься! — прошипела я, втянув голову в плечи. Маринка сделала шаг назад в туалет, а из двери, как хвост торчал… — Веник!!! — зашипела я. И веник мгновенно исчез!

Состав уже должен был тронуться, а Чаплин всё висел на втором от тамбура окне и колотил в него кулаком, показывая зубы и ругаясь. До меня долетали только визгливые междометия: — Эй!.. А я-а-а!!!

Состав задрожал, и я, набрав воздуха в лёгкие, вышла в проход. Чаплин увидел меня и боднул стекло.

— Марину позови!!! — заорал он.

Я подошла поближе и, похлопав ресницами, спросила в форточку:

— Тебе кого, Жень?!

— Ду-рааа!!! Марину позовиии!..

Длинный гудок!.. Вагон задрожал!.. И наш «адлерский» рванул из отстойника на второй путь! Я едва удержалась на ногах и краем глаза успела увидеть панику в глазах чаплинского мужа, который ещё висел снаружи на втором от тамбура окне!.. А потом с криком рухнул вниз и исчез. Глаза у меня непроизвольно вылезли из орбит.

Скользя на каблуках, я быстро подошла к туалету и постучала. Задвижка щёлкнула, на меня с унитаза взглянула Чаплина.

— Ну? — спросила она. В глазах её стояли слёзы.

— Я не успела открыть, — на ходу выпалила я и побежала раскладывать бумажные полотенца.

Настроение у меня улучшилось, а расстраивать Чаплину перед рейсом я не сочла нужным.

В вагон вошли две дамы — пышнотелая и медногривая, и состав тронулся ровно в 15.51 по московскому времени. А у меня в глазах, как на фотоплёнке, запечатлелось падение Маринкиного мужа на 21-й запасной путь!.. И взмах его тощей руки… Мужа Чаплиной мне жалко не было… Может, месяц теперь его не увидим, если костыли раньше не освоит…

Ночь.

Я проснулась… Кто-то выдирал дверь!.. Марина спала, на подушке разметались её кудряшки. Тихо. Может, показалось?.. Я вгляделась и не поверила глазам — дверь была приоткрыта, а в середине зияла огромная дыра — хоть голову просовывай!

И — такая тишина…

Я быстро, стараясь не дышать, встала и выглянула — никого. Я спрятала голову, а потом снова выглянула…

В вагоне отчего-то не горел верхний свет. Обязательный свет, который мы оставляем ночью по инструкции. Только несколько красных аварийных ламп по бокам вагона высвечивали проход. До ближайшей большой станции ехать было примерно два с половиной часа — да как теперь уснёшь?

Я безумно боюсь темноты.

И постоянно хожу по ней.

За окнами чернела ночь, и жидкие огоньки станций почти не разбавляли её. Я вдруг волосами почувствовала — сзади меня кто-то дышит! Я тихо обернулась — высокий человек стоял надо мной в проходе! Я совсем не ожидала, что он меня схватит, я дёрнулась, изо всех сил забрыкалась, но держали меня очень крепко, ухватив руками за грудь! Я закричала, я так страшно закричала!

— Заткнись! — сказал мне в ухо, и тряхнул меня так, будто выбивал пыль из половика.

Мне показалось, я схожу с ума — я узнала голос Чаплина!.. Я от страха взвыла и куснула, что есть силы, ладонь, сжимающую мне рот! Меня отпустили на какую-то секунду, я обернулась, Чаплин потусторонним взглядом смотрел на свою прокусанную ладонь, и тут я с криком: «Чаплин мёртвый!.. В вагоне!» — упала, и головой толкнув дверь проводницкого купе, быстро заползла внутрь.

На меня из темноты смотрела Маринка, и глазами показывая на дверь, спрашивала:

— Свет… Свет… Что — там?!

Через дыру в двери мигнул жёлтый свет и быстро погас — только красные лампочки аварийного освещения немного раздвигали темноту…

— Электрические помехи, — хрипло, пытаясь отдышаться, выпалила я.

— Да-ааа?! — зевнула Маринка. — А где мы?

— Станцию Мост проехали… Приснится же такое… Мне твой Чаплин… мёртвый приснился, Марин! — на одном дыхании прокашлялась я.

— А кто дверь сломал? — снова зевнула Чаплина. — Чаплин и сломал. — Я проснулась окончательно. — Привидение его… В вагоне!!!

И тут сзади меня зажёгся свет. Обычный верхний свет, который мы по инструкции оставляем на ночь в вагоне. Я выглянула из купе, вагон просматривался насквозь, в проходе не было ни души…

Дыра в картонной двери зияла.

— Мой Чаплин? — понимающе спросила Чаплина.

Обычно, когда я говорю правду, мне не верят.

Когда работаешь — время улетает.

Вместе с жизнью.

Поэтому я люблю работать.

Начальник нашего поезда Вепринцев был стар и испытывал нежность к вальсам атомного века. Поэтому каждое утро радио оглушительно разражалось «Рио-Ритой», а потом целый час играло: «На позицию девушка провожала бойца-а-а-а-а!..»

— Что мы знаем о привидениях? — посмотрела на меня Чаплина сразу после станции Дудка.

Я, молча, поводила глазами. Схватка ночью с призраком Чаплина не пошла мне на пользу.

— Ты меня пугаешь, Светка. — Марина красными от бессонницы глазами пыталась разглядеть в моём лице признаки рассудка. Наконец она улыбнулась, и я поняла, что дела мои не так уж плохи.

— Так ты говоришь… Чаплин вчера под поезд… упал? — быстро спросила Чаплина.

— Как мешок с … мом!

— С чем-чем? — засмеялась Чаплина.

— С дерьмом, Марин, — не стала отпираться я. — Может, ему голову колесом отрезало?

— Нет, — твёрдо сказала Марина. — Машинист остановился бы…

— А привидение?..

— Чьё? — Марина зевнула.

— Чаплина! Мужа твоего!

— Я с ним развелась! — пожала плечами Марина.

— А мне не сказала? — возмутилась я. — Я, как дура, думала, ты его жалеть будешь!

Мы посмотрели друг на друга долгими взглядами.

Чаплина молчала. Потом вздохнула, откинула чёлку со лба и улыбнулась.

— Не буду…

— Чего это?!

— Я замуж выхожу, — сказала Чаплина. — И ничего с этим не поделаешь.

— А Чаплин знает, что ты с ним развелась?

— Узнал наверное, — пожала плечами Мэрилин и больше ничего не сказала.

Тот рейс я помню очень хорошо, так ждала возвращения. Как назло, наш состав чуть не потерпел крушение на горе у города Николаева. Рельсы были блокированы грунтовым оползнем.

А на станции Мост снова вышли две пассажирки: одна уже знакомая — хрупкая с медными волосами особа моих лет и толстая незнакомка с глазами на мокром месте, она проплакала весь путь, вытирая красные на распаренном лице глаза.

Наши мамы вряд ли задумывались: сколько нам придётся плакать в этой жизни?..

И мальчикам, и девочкам.

Примечательно, что на обратном пути обе сели в вагон умиротворённые, как после причастия, и с ними вошла девушка… Очень бледная и худенькая, с розовыми пластмассовыми часиками на правой руке…

Толстая не отходила от неё всю обратную дорогу и не спускала счастливых глаз. Девушка лежала на верхней полке и проспала почти всю дорогу…

«Что-то там творится», — подумала я.

А в Москве нас ждала новость: Чаплин таки попал под колёса, но когда мы с Маринкой позвонили в больницу, выяснилось, это — другой Чаплин, Михаил, и он уже сбежал из приёмного покоя сразу же после перевязки… Мы с Чаплиной переглянулись и осторожно обошли брезентовые носилки. Красное «М» полыхало вдали, но мы свернули и прошли мимо.

Золотая лиственная стружка шуршала под ногами.

— Ты хоть расскажи, какой он?.. — всю дорогу от метро до электрички я упрямо выясняла личность и прочие таланты претендента на сердце Мэрилин. Чаплина же спокойно проспала до самого Дракина и, предварительно расцеловав меня в обе щёки, побежала к ночному продуктовому магазину.

Мы расстались в начале Святой улицы примерно в четверть двенадцатого, а назавтра я узнала, что Марину нашли…

…на земле утром…

…в подмороженной сентябрьской луже.

Я спала как убитая, мне снились воздушные замки, вестерн и любовь. Я проснулась от лязга дверного звонка и даже не подумала вставать — у дочки свой ключ, а видеть никого кроме Маринки и Даши с внучкой — увольте… Зуммер издавал предсмертные хрипы уже четверть часа… Этот звонок мне достался от бывших жильцов…

На пороге стоял мужчина.

«Просто скандинав», — машинально подумала я и раскрыла глаза шире. Стоит ли говорить — в тот день и ночь я их больше не закрывала. Правда, «скандинав» тут не при чём…

— А Марина у вас? Марин, это я!.. — позвал он.

— А собственно… — заворчала я. — Я — Макс, — сказал он и вошёл в мою дверь.

Небо сияло яркими стразами, когда я спустилась по неосвещённой лестнице на улицу.

Максим остался на стуле у дверей реанимационного отделения, а мне завтра в шесть надо на работу…

Чаплину нашли в сторонке, в заброшенном туалете позади стихийного рынка. Марине до дома было идти ближе, чем до этого туалета. Как она очутилась на тех задворках?

Ночная продавщица из палатки перечислила продукты, которые Чаплина купила, — сыр, банку ананасов и бутылку дешёвого сухого… Она хорошо запомнила Марину — постоянную ночную покупательницу! Утром после смены, примерно в восемь, она и обнаружила Марину в кустах, позади грязного туалета — прибежища всех, кого нужда застигает также внезапно, как других любовь…

По милицейской сводке Марина проходила как жертва ограбления.

Я шла через весь город и плакала.

— Не жилица, — сказал приятный врач, блеснув глазами на часы. Старый голубой циферблат на стене таращился цифрами. — Асфиксия, осложнённая переохлаждением, и самое поганое — задета височная кость…

Я заткнула уши и вышла… Четыре дня не выправили ситуацию, но Марина ещё дышала!..

Кто-то прошёл мимо… Шаги, чавканье ног, меня задели!.. Я вытерла глаза и огляделась.

Неподалёку материализовалась Галя Водопьянова и сказала:

— Мои беды пошли с замужества…

И добавила после долгого молчания:

— А ведь когда-то я школу всего с одной тройкой закончила!

Глядя на Галю, в это верилось с трудом. Мятые мужские брюки и две юбки делали её похожей на шотландца, а разбитые ботинки и шляпа с обвисшими полями навевали мысли о нелёгкой женской доле.

Я думала, она попросит денег, но Галя многозначительно посмотрела на цементный кубик, в котором располагалась больница, и спросила:

— Жива подруга твоя?..

Я взглянула на два окна реанимации и кивнула. У меня в сумке сидела Маринкина кошка Ночка и царапала воздух высунутой лапой. Брать её с собой в рейс я и не думала, но и оставить было не с кем — кошку кое с кем не оставишь.

Каждый найдёт — то, что ищет.

Как мы провели с кошкой ту ночь? Мы, игрушки у Бога?..

Что для вас самое приятное в дожде?.. Сидеть под крышей и пить чай с ореховым вареньем.

Тётя Клава Пушистая подменила Марину и работала, как часы; кошку сразу выпустила из сумки, та обнюхала вагон и стала ходить за тётей Клавой, снизу заглядывая ей в глаза.

Я ходила по вагону, не замечая, что рассуждаю вслух:

— Я даже не видела её!.. К ней никого не пускали!.. И Чаплин с его наглостью — не прошёл!.. Он всё-таки сломал ногу… о семафор и явился в больницу на костылях…

Меня поразило — Чаплин даже не затеял драку. Выходит, он не знал про Максима?.. Или, быть может, он подумал, что Максим со мной?.. Максим сидел на ступеньках реанимационного отделения и не уходил… Какой же он славный, подумала я. Чаплин-то ускакал на костылях уже через час.

На каждой станции я бегала звонить. Мне кричали в трубку: «Чаплина?.. Дышит пока».

— Ну, что ты, а?.. — морщилась тётя Клава на мои прыжки по перрону. — От поезда отстанешь, будешь тут куковать… — И в Новопесчанске, помогая мне запрыгнуть на ходу, проворчала: — Свет, ну хочешь, я тебе скажу, помрёт Маринка или нет.

— Да откуда вы знаете?.. — Я вытерла пот с лица и всхлипнула: — Идите вы со своими фокусами…

Тётя Клава посмотрела куда-то в себя и кашлянула.

— Старое доброе колдовство, — просто сказала она, и меня отбросило назад.

Клавдию Егоровну некоторые люди считали ведьмой, другие — полоумной, и мало кто соглашался с ней работать, обычно она подменяла тех, кто заболел на всём пути следования. Я то её не боялась, у нас в Дракине и похлеще Пушистой «тёти» встречались.

День подходил к концу, ближе к ночи мы закрылись в купе, на этом участке пути не было ни одной большой станции. Я лежала на боку, повернувшись спиной, и, закрыв глаза, читала молитвы, не сдерживая слёз и представляя, что Маринки уже нет среди живых… В какой-то миг у меня так нестерпимо заболело сердце, что я испугалась, как бы самой не помереть с горя, и, вытирая руками лицо, села…

На сером пластике стола перекатывалась и дрожала вода. Я машинально потянулась за тряпкой, но, взглянув на тётю Клаву, убрала руку. У меня эмоции порой зашкаливают — я могу плакать и смеяться одновременно. Только что мне хотелось зарыться в землю, а теперь, взглянув на лужу воды на столе, я простодушно выпалила:

— Ворожите, Клавдия Егоровна?

Тетя Клава, склонив голову набок, всматривалась в лужу.

— Начнём с того, что до нас жили люди, и после нас будут жить, и это не я придумала… Она в сиянии — ты посмотри на её волосы!..

И мне показалось: я увидела в воде Марину — всего-то на пару секунд!.. Я сморгнула, и в этот миг к нам в проводницкую зашёл какой-то жуткий панк.

— Э-э-э-э-э…

Больше он ничего не сказал, уставившись на нас; состав тряхнуло, и вся лужа со стола утекла на пол. Мы переглянулись, и панк понимающе осведомился:

— Я насчёт чая, но, если вы заняты, я попозже зайду. — И попятился в дверь.

На часах была половина третьего ночи. Мы снова переглянулись, и тётя Клава сказала, удивившись:

— Он же не из нашего вагона!.. Чего это он бродит-то?.. — И выскочила из купе.

Я взяла веник и стала подметать, вода-то была уже разлита.

— Ваши фокусы — вот у меня где! — в сердцах сказала я вошедшей Пушистой. У той затряслись губы, но она довольно спокойно ответила мне:

— На нашей дороге есть пара мест, где можно узнать будущее, и даже изменить его…

Я отбросила веник.

— Колдуны, что ли? — Меня не тронул этот вздор. — Да идите вы! — сказала я спасительную фразу и перекрестилась.

— Как хочешь, — махнула рукой Пушистая.

— А вы туда заглядывали? — поддразнила я.

— Я? А что? Я… — нехотя ответила тётя Клава. — Ты маешься, а не я…

— А откуда вы про это знаете? — я всё-таки спросила, хотя не очень-то верила.

— Помнишь, у меня сын пропал? — спросила тётя Клава. Я с трудом вспомнила, как давно она на полгода уезжала в Чечню. А перед этим ей пришло уведомление из Ростова, где опознали похожего на её Марата солдатика.

— Помню.

— На нашем пути примерно тысяча станций… Вот в Новопесчанске — радиация, а на Мосту — проходит грань…

Она так и сказала: «Проходит грань…» и замолчала. Я спросила:

— Как вы узнали-то… про станцию Мост?

— Я сама не понимаю, — поморщилась тётя Клава. — Хотя я могу угадать, например, что-то… Просто, скажу и угадаю. Хочешь, тебе что-нибудь наворожу?

— Марина останется жива? — выпалила я. Тётя Клава закрыла глаза и молча пошевелила губами:

— Не знаю, — через секунду ответила она. — Там, — она кивнула на чёрное небо в окне, — ещё не решили…

— Ну, вот! Не знаете… И про Мост также угадали?

— Свет… Я ехала в Ростов на опознание и заснула — проспала… и мне приснился сынок, просил узнать у цыганок про него… Я проснулась и подумала: у каких ещё цыганок? Искать их, что ли… И вдруг вспомнила: в тот год в нашем вагоне часто ездили две старые цыганки, не «дай, погадаю», а такие, — тётя Клава прищурилась, подыскивая сравнение, — артистки… Барыни…

— И что? — Я вдруг вспомнила их.

— Я просто не поехала в Ростов, вернулась, вышла на работу и дождалась тех двух цыганок, когда они снова поедут.

— И вы у них спросили? — поторопила я.

— Нет, я пошла вслед за ними… Сын назвал их… топотушками.

Я вдруг вспомнила Длинного Колю.

— Кем-кем?

Тётя Клава проигнорировала мой вопрос. В окне пролетали чёрные, неосвещаемые пространства и мне вдруг стало почти уютно в стальной шкатулке вагона, в котором я проработала половину жизни.

Через несколько минут машинист затормозил у маленькой станции Бор, и я тоже вышла, помогая сойти двум ветхим пассажиркам. Никто не вошёл на два освободившиеся места, и мы снова уселись в купе.

— Давай, спать? — зевнув, предложила Клавдия Егоровна.

— Давайте, — кивнула я, не решаясь начать разговор о возвращении её Марата.

Я легла, а тётя Клава взяла Маринкину чашку, налила в неё воды и поставила на стол рядом со мной.

— Вода, хлеб, сахар и соль сохраняют информацию… — Тётя Клава подождала, пока я отхлебну, и добавила: — Может, Маринка тебе что-то скажет во сне? — предположила она.

Мне приснились одни лишь звёзды. Они пролетали мимо, задевали и царапали меня прямо по носу. Я проснулась и с ужасом обнаружила кошку Ночку, которая устраивалась спать у меня на подушке. Я про неё совсем забыла и со сна, не разобравшись, отшвырнула её. Кошка удивлённо взглянула и молнией юркнула в приоткрытую дверь. Я встала и, согнувшись, пошла за ней.

Когда я вернулась, прижимая к себе обиженную кошку, тётя Клава похрапывала, укутавшись сразу в три одеяла. Мне больше ничего не оставалось, как тоже постараться заснуть…

— Ну, что? — под утро спросила меня Пушистая. — Ничего? Странно…

Я снова на очередной станции побежала к вокзалу и набрала код и номер. Гудки… гудки… гудки…

— Она умирает, — после долгого молчания ответили мне и бросили трубку.

Был день без солнца, как и все дни, пока ты болела, Марин… Я не поверила.

— Этого не может быть! — всхлипнула я. — Что с тобой случилось в ту ночь? Кто пытался тебя убить?

— Света! — крикнул кто-то. — Быстрей!.. Опоздаешь…

Я добежала до нашего вагона, и Пушистая втянула меня внутрь. Что было потом? Пелена. Марина, мы были лишь на полпути к Адлеру, и что-то сделать, даже просто посидеть рядом, держа твою руку, — я не могла.

И мне стало так больно внутри! У меня снова невыносимо заболело сердце, и я заплакала. Я — здесь, а ты умирала там — на пятом этаже горбольницы…

Зачем мы привыкаем к кому-то?..

Зачем наши души становятся близкими?..

Неужели, чтобы оплакивать тех, кто уходит раньше нас?

Мы сели в купе, и тётя Клава, посмотрев на воду, сказала:

— Она умрёт…

Кошка Ночка вскочила и помчалась к выходу, но, помяукав у закрытой двери, забилась под титан… Я вышла забирать билеты и делать обычную работу, отвечала на какие-то вопросы, а в голове сверлило — как же мне помочь тебе? Всё человечество так истово молится каждый день, моя молитва, скорее всего, затеряется в чужих слезах и воплях о помощи.

Вечер. Поезд простучал половину пути. Через час город Борисов, перед ним — станция Мост. Мимо по вагону, подняв хвост, прошла кошка в белых чулках. Я удивилась — кошка в чулках!

— Ночка! — позвала кошку тётя Клава.

— А сколько таких станций Мост? — спросила я.

— Всего три, — ответила она, вглядываясь в темноту позади меня.

— А где?

— Откуда я знаю? — съязвила Пушистая. — Ну, ты сойдёшь?

— Да! — решила я. — Я обязательно сойду… А куда мне идти? Что мне делать там?

Тётя Клава сидела напротив и молчала. Её необъятная грудь колыхалась, как море.

— Иди за женщинами, которые сойдут там, — сказала она. — Ты хоть слышишь меня? Света!!!

Я вздрогнула, мой голос прозвучал, как сквозь вату.

— И что там? Что?! Говорите…

— Возьми её чашку или платок… и оставь там, попроси помочь ей…

— Кого?.. И где оставить? — Я схватила чашку и положила в карман. — Куда я попаду-то?.. Зачем?.. Как я пойму, что попала туда? И что там за мавзолей для таких просьб? Тёть Клав, скажи?..

— Ну, — Пушистая подумала, — человека можно вернуть… примерно — в течение суток… максимум — трёх… И даже если он умер уже четыре дня, всё равно можно что-то изменить! — Клавдия Егоровна села рядом и обняла меня за плечи. — Но только если был несчастный случай, а не неизлечимая болезнь или смерть от старости. Авария или убийство, и обязательно — целое, без повреждений тело!

— Три дня?.. Но почему только — три? — повторила я.

— Три дня — дни возможности. Никого не погребают раньше трёх дней.

На выход уже прошли две неприметные женщины, поезд притормаживал, я встала, а тетя Клава, сказав: «Духи злые, духи добрые…» — придержала меня за руку.

— Свет! Ещё есть минута! Слушай, там будет люк!

— Значит люк… И что мне делать? Мне познакомиться или тихо идти за ними? Зачем они-то идут туда?

— Они сами с тобой заговорят. Может быть… — быстро сказала Пушистая. — Запомни, они — не люди, они только похожи на людей. Они — топотушки и помогают душам перейти Рубикон или остаться ещё пожить на Земле.

— Топотушки, значит… Рубикон?.. Какой бред! — вдруг усомнилась я. — Бред же!.. Тётя Клава, чего вы несёте-то?

— Тогда не ходи туда! — Пушистая отпустила мой рукав и отвернулась, глядя в чёрное окно. Состав задрожал, и ноги понесли меня к выходу. — Света, — зачастила Пушистая, едва поспевая за мной, — Света, Света! Обратно через двенадцать часов, я не скажу, что тебя нет!..

— А мне по барабану, — всхлипнула я. — Я очень боюсь, тётя Клава!

— Не бойся… Там будет стена воды, и в ней ты либо увидишь всё, либо нет. Там всё, как в пелене будет. Может быть, ты вернёшься с Мариной! — сказала мне вслед тётя Клава.

— Но она же в больнице? Опять ваши фокусы! — пристыдила я её.

— И что? Она ведь без сознания, там её тело, а душа гуляет…

— Да ну вас! С вашими фантазиями!.. — Я пропустила Пушистую вперёд и ждала, пока она откроет дверь тамбура.

Две женщины моего возраста стояли в тёмном углу вагона и безмятежно шелестели голосами. Я их не видела до этого рейса…

— Ну иди! — перекрестила меня тётя Клава. — Ночка! Ночка! — позвала она, и я спрыгнула в траву на перрон.

Вагончики моего состава задрожали и тронулись, а я осталась на станции Мост. «Посёлок Солнышко» — белела табличка с указателем на стене вокзала и внизу мелом: — «Алтуфьево». Я вздрогнула, моя девичья фамилия Алтуфьева. Мне вдруг захотелось вернуться! Я обернулась, а мой состав уходил в ночь. Я осталась одна на той станции. Женщины исчезли, ушли, свернули, мне навстречу шёл, покачиваясь, мужик. В рука его поблёскивал синим железом топор. У меня заболело сердце, но он прошёл мимо, даже не взглянув на меня.

Я облегчённо перевела дух, а мужик тем временем вернулся, посмотрел на меня и взвесил топор в руках.

— Вы кого-то ищете? — заикаясь, спросила я.

— Угадай, кого? — И сделал шажок ко мне. Я от страха побежала и бежала, пока не упала и не увидела в кустах два зелёных глаза.

— Ночка! — позвала я. — Ночка, Ночка, иди сюда!

Кошка фыркнула и забралась в самую гущу кустов.

Я села на дороге и огляделась. Вокзал вдалеке был чёрен и пуст. Единственная дорога шла вдоль насыпи, по которой только что отъехал мой шестой плацкартный вагон поезда № 103… Ни человека поблизости, ни даже собаки я больше не увидела. Луна покачивалась на небе, и всё, что она освещала, внушало мне смятение.

— Ну что, спросишь? П-ппро меня? У ттт-топотушек? — Я подпрыгнула от неожиданности — рядом со мной стоял Длинный Коля, похожий на пыльную мумию.

Я молча посмотрела на него и вдруг поняла, что влипла по уши, решившись сойти на этой глухой станции. Что я смогу тут выяснить? Так, наверное, люди и лишаются рассудка, когда маниакально ставят перед собой невыполнимые задачи.

— Сам спроси, Коля! — отрезала я и нахмурилась. Но Коля не исчез, только понимающе качнул головой.

— Ну ладно, — протянул он. — Иди по дороге до железнодорожного моста, если хочешь успеть — поторопись! Скоро утро. — И пошёл, подволакивая ногу, к вокзалу.

— Коля, Коля!.. — позвала я его. — Куда мне идти? Пошли со мной!

Пылинкин обернулся и помахал рукой с зажжённой сигаретой.

— Иди к железнодорожному мосту… по насыпи, — благодушно посоветовал он.

…по насыпи я шла уже час, а никакого моста не наблюдалось. В траве шевелились насекомые, с неба падали звёзды; обдав меня холодом, простучали три длинных товарняка, а где-то в стороне посёлка Солнышко шумно упал человек, крикнув: «Помогите мне, суки!..»

Если бы я не знала, что это Ростовская область, то самое ощущение родного города Дракина сбило бы меня с толку окончательно. Наверное, ночь, насыпь и проносящиеся мимо поезда неотличимы от ночей, поездов и пьяниц в любой точке мира. Я чуть не упала с обрыва в реку, задумавшись, и вдруг услышала голоса и увидела их — тех двух женщин, сошедших на перрон вместе со мной. Они смотрели на меня снизу, и вдруг одна из них отступила в темноту, а за ней, быстро мелькнув, другая. Я кубарем скатилась по насыпи к ним и оказалась под железнодорожным мостом. Тем самым.

Наверху была обычная железнодорожная колея. Лишь скатившись по насыпи, над головой я увидела синеву железных переплетений Моста, светящегося в темноте. Я огляделась, в надежде увидеть тех двух и объяснить им своё появление, но глазами натыкалась лишь на кусты и камни, вкрапленные в бетонное основание.

— Я вас не вижу! — крикнула я в темноту. — Пожалуйста! Мне нужна ваша помощь!

Тишина, только плеск воды и гул поездов над головой.

Я пошла вдоль внутренней стены, вглядываясь в бетон, искала их. Хотя, если бы им хотелось пообщаться со мной, наверное, они подождали бы меня внизу.

Ни души, и я уже собралась возвращаться, но решила завернуть за угол и, сделав несколько шагов в темноту, наткнулась на кирпич. Я споткнулась и взвыла, свернув большой палец. Я удержалась лишь на пару секунд и, не зная за что зацепиться, рухнула прямо в яму.

Когда мне больно, я редко плачу, я сжимаюсь и мне безумно обидно. «Ну почему все ямы на земле мои?» — спрашиваю я.

Я полежала, и уже хотела из неё выползать, но тут, закрыв глаза, услышала, как вдали из посёлка Солнышко крикнули об утре петухи. И вдруг меня словно подбросило, и в ушах Маринкин крик:

— Света!!!

Я высунулась из ямы и увидела люк… На уровне моей груди торчал люк, похожий на танковый. Квадратный, и с ручкой посредине. Весь в земле.

Зачем и для чего с такой-то болью я полезла в тот люк?.. Ломая ногти, я свернула его в сторону и прыгнула вниз…

…я приземлилась на что-то мягкое и закричала!!! А-ааааа!!! Эхо подхватило мой крик, и я почувствовала, что распадаюсь на молекулы! У меня словно испарились и исчезли не только кожа, но и плоть, и вывалились зубы — так мне было больно! И в голове вдруг пронеслись странные вещи… У меня в глазах, сменяясь калейдоскопом, прокрутился странный диафильм — чёрные капища или мессы??? Кабалистические знаки на выцветших одеждах!!! Старые проклятия умерших ведьм в их прежних квартирах или подземельях… Теперь я понимаю — я просто была охвачена жутью, потому что, открыв глаза, я не увидела ничего такого из своего мысленного кошмара…

Парадокс, но я так и не поняла, где оказалась…

Надо мной было небо — серое и набухшее, я лежала на земле среди камней и песка… Маринкина чашка в моём кармане разбилась, я вытащила осколки и села, глядя на них. Что с ними делать? Кого просить о тебе здесь, Марин?..

Я была одна среди камней… и тихое моё дыхание разносилось где-то в метре от меня…

— Куда я попала? — вслух спросила я. — Эй!

Я глянула на часы — без двух минут пять утра… Я посмотрела на них через двадцать секунд — было одиннадцать вечера!.. Сколько я просидела там?

«Топотушки! — фыркая, повторяла я про себя. — Топотушки!.. Топотушки!..»

«Никого здесь нет!..» — Я поднялась, собрала выпавшие осколки Маринкиной чашки и пошла обходить камни… Серый фон и нависшее небо мало напоминали ту землю, на которой я прожила сорок лет. Я оказалась на неведомом кусочке не моей земли… Там была подозрительная тишина, и от моего дыхания шевелилась пыль.

Я ничего не увидела среди камней, устала и села на самый большой валун. «Как мне отсюда выбраться?» — всё время сверлила меня простая мысль. — Чёртова тётя Клава! Не объяснила ничего толком!..

И вдруг я услышала гул; камень, на котором я сидела, шевельнулся. Я вскочила, и гул стал тише, и исчез… Я потрогала его, он был тёплый, но больше ничего не произошло! И если бы я не захотела пить, думаю, что просидела бы среди камней остаток жизни.

Почувствовав жажду и сжимая осколок чашки, пошла в сторону, где ещё не бродила, и увидела каскад. С неба падала вода очень медленной чередою, словно там была протечка, и это был не дождь.

Я набрала в большой осколок воды, выпила и вдруг увидела её — не в воде, а между каплями! Я даже потрогала рукой, а она не исчезла!

Я так и не поняла — может, всё приснилось мне?!

— Зачем? — спросила она.

На меня из каскада воды в смятении смотрела моя мама.

— Мама! — позвала я. — Мама моя!.. Мама!.. Что ты здесь делаешь?

— Зачем ты пришла сюда? — спросила моя седая мама, которой не было уже больше восьми лет.

— Я хочу помочь… Маринку кто-то убил!.. — проглатывая слёзы, заторопилась я. — Мама, мамочка! Тебе там хорошо, мам? Мамочка, тебе там хорошо?

— Да, — неопределённо улыбнулась она и поправилась: — Мне хорошо, а ты сама не понимаешь, чего хочешь!

— Почему? — пожала плечами я. — Я знаю, зачем пришла сюда!

— Ты ведь счастлива…

— Откуда ты знаешь? — заплакала я. — Мам, я одна…

— Ты даже не понимаешь, как ты счастлива! — улыбнулась мама. — А если только тронуть, только заглянуть сюда — тебе станет плохо! Твоя душа навсегда перестанет быть только твоей, ты перестанешь быть счастливой! Чужие души, и не только живые — будут заглядывать в неё, ты никогда не будешь одна! Просто жить и не заглядывать сюда — счастье.

— Мам! — прокричала я. — Мама! Но я буду корить себя, если не попробую вернуть её! Я привязалась к ней! Я её люблю… У меня с Маринкой совместимость душ! Помнишь, ты сама говорила: действуй, как угодно, лишь бы это было оправдано!

Шёлковый шарф оливкового цвета, я протянула руку и оторвала его краешек себе на память, чтобы так не скучать по ней.

Мама посмотрела на меня, улыбнулась и помахала мне рукой.

— Мама, подожди! — я ступила внутрь каскада. Я вымокла и почувствовала ненормальную лёгкость, словно меня подняли вверх…

…в воде из осколка Маринкина чашка превратилась в целую, я вытащила её и бегом проскочила сквозь люк, который зиял на уровне моих глаз. Я оказалась под мостом и с некоторым подозрением оглядела его железные переплетения, потом стала карабкаться по насыпи, ругая про себя Пушистую!.. Я только зря трачу время, чертыхаясь, укоряла я себя.

Я влезла на насыпь и вздрогнула — небо надо мной было похоже на низкий потолок какого-то дома! Прямо над головой, закручивая в себя всё новые звёзды, висела воронка. Я с трудом отвела от неё взгляд и, закрыв руками рот, быстро припустила по шпалам в обратную сторону. Мне вслед кто-то кричал, топоча ботами:

— Не беги! Я за тобой не поспеваю!

Я повернула голову и от удивления замерла — за мной, хромая, бежал Длинный Коля и, подбежав, дрожащим голосом спросил:

— Ну что они тебе сказали?..

— Мне?! Маринку убил…

— Да не о ней!.. Обо мне!.. — переводя дух, перебил меня Пылинкин.

— Что-о-о? — вытаращила я глаза.

— Ну почему я умер, как собака? — крикнул Николай.

Я потупилась, вспомнив его просьбу, и огрызнулась:

— Почему да почему?.. Заладил, Коля!.. Коль, ну ведь всё равно ты уже мёртвый! Не всё ль тебе равно?

Я поняла, что Коля меня стукнул, потому что у меня заболел глаз, а Пылинкин исчез…

Я добежала до станции, на перроне гулял ветер. Шёл девятый час вечера, я подумала, что опоздала! Неужели мой поезд ушёл без меня?!

На меня покосились две местные дамы в ситцевых халатах и продолжили разговор:

— Я говорю ей, зачем выходишь за военного? — выплёвывая шелуху, исступлённо говорила та, что полней.

— А в чём дело? — зевнула её собеседница.

— Военных учат убивать, — сказала ей первая. — Суть военного — убить, а самому выжить.

— Да, — кивнула ей вторая. — И что?..

— Она не понимает, что будет жить с убийцей!.. — выдохнула полная и запахнула потуже халат, её живот возмущённо дышал. — Ты хоть понимаешь меня?

— Нет, — честно призналась ей вторая.

— Женщины, — встряла я, огорошенная философским смыслом их разговора, — «адлерский» не проходил?

— Нету, — махнула рукой вторая. — Вон, ждут его. — И покосилась на дальнюю скамью.

И я увидела тех двух женщин, сошедших вчера со мной на этой станции. Они сидели и не обращали на меня никакого внимания. Я подошла и села рядом. Они повернулись и посмотрели — две женщины с медными волосами. Обыкновенные — увидел и забыл.

— Ну что? — спросила я их. — Чего смотрите? Умные, да?..

Я только раскрыла рот, чтобы поругаться — ну что им трудно было мне помочь?.. Люди они или нелюди?.. Но тут, тихо толкая перед собой вечерний тёплый воздух, к перрону подъехал мой «номер 103-й» и, лязгая сцепкой, остановился.

Женщины поднялись, я тоже встала и пошла в сторону своего шестого плацкартного вагона. Из тамбура щурился бригадир проводниц Стасик, из-за его плеча выглядывала Клавдия Егоровна Пушистая.

— Ну что же вы, Светлана Михайловна!.. Отстали от поезда в такой-то дыре? — показывая белые зубы, начал хохмить Стас. — Премию надоело получать?

— Я за кошкой… за Маринкиной… кис-кис-кис! — объяснила я. — Стасик, не поднимай скандала?.. Забудь, Стасик, а?..

— Я-то забуду, — проворчал он.

— Хороший мальчик!..

— А где кошка? — поднял он рыжие бровки и посмотрел на перрон. — Где пушистая тварь?..

Те две женщины садились в соседний вагон, на перроне было пусто, только на востоке шевелились синие тучи над невидимым мостом.

Я подняла свои исцарапанные руки и показала ему. Кошка, похожая на Маринкину Ночку, сидела в ногах у тёти Клавы и жмурилась.

Вагон качнуло и чашка упала. Пушистая с криком успела схватить её у самого пола.

— Ты это… Иди, умойся, а то пассажиров распугаешь!

— Клавдия Егоровна, зачем я там бродила-то?.. Разве я помогла Маринке?.. Может, её уже и нет?

— Иди, умойся, — налила в Маринкину чашку чай Пушистая. — Всё будет хорошо. — И потрепала кошку за ухо.

— Но как я-то узнаю, что всё будет хорошо?

Пушистая промолчала. На меня пришёл взглянуть начальник поезда Вепринцев. Постоял, послушал, как я бежала за составом, а состав — от меня, погладил меня по голове и ушёл…

Я начала работать. В половине третьего ночи, когда у нас был час без остановок, я присела в нашем купе и заснула с мыслью — как же тебя любит этот похожий на скандинава Максим, если не уходит от реанимации сутками…

«Кто же хотел убить тебя… или ограбить? Скандалист Чаплин? — вдруг неприязненно подумала я перед тем, как провалиться в сон. — Кто он в этой истории?..»

Сон, мне приснился сон, я стала впадать в сон, и он был не такой, как обычно, закрученный повтор прошедшего дня.

Я ясно увидела мужчину — Чаплина сидела у него на коленях и что-то рассказывала ему, а он слушал… И было видно, что Маринка очень любит его!

«Кто это? Это — не Макс, и не Чаплин! Может быть, это убийца?»

Пушистая своим громким сморканием мёртвого разбудит.

— Света, пошли — станция через минуту. Ну, ты видела?..

— А откуда вы знаете?!

— Мне тоже приснилось, где я найду Марата, и я нашла его именно там… Ну, там, где ты была… Пошли?

У тамбура столпились пассажиры с багажом. Состав тормозил.

— Осторожнее… пропустите, — Пушистая первая перешагнула через багаж и открыла двери. — Доброго пути!.. Чемодан не забудьте.

Пассажиры уже стояли на перроне.

— Сходи завтра в ЗАГС, узнай, с кем Маринка подала заявление на регистрацию — с Максимом или с этим из твоего сна, — подумав, через остановку сказала Клавдия Егоровна.

Ночью наш состав прибыл на восьмой путь Казанского вокзала, и через час, едва-едва успевая, я нырнула в последнюю электричку.

Над Москвой сияла полуночная заря…

— Гурий Палыч, — представился он, и кивнул на стул перед собой. — Присаживайтесь.

«Следователь Волкоедов» было написано на двери кабинета, у которого толпился народ.

Пока я шла от ЗАГСа, представляя, как буду знакомить милицию со своим вещим сном, у меня подкашивались ноги. Уже на лестнице РОВД я вдруг сориентировалась: рассказывать абсолютно всё — верный признак недалёкого ума, если не сказать — безумия. А милиции нужны факты.

— Итак, — усаживаясь, внимательно поглядел на мою грудь и ноги капитан Волкоедов. — Что вас привело сюда?..

Я молчала, не зная, как лучше преподнести то, что узнала. Информация требовала разъяснения…

Волкоедов молча записал мои путаные показания и сказал:

— Проверим… Итак, Чаплина Марина Викторовна намеревалась заключить брак с Перетятько Юрием Сергеевичем? А к вам пришёл её искать Максим… А фамилия… а отчество?.. А где проживает?..

Я надолго задумалась.

— Так… я не знаю, — покрывшись краской стыда, призналась я.

— А вы не могли поинтересоваться? — вопросил Гурий Палыч и сжал губы так, что на его лице начисто пропал рот.

— Могла, — задумалась, потом согласилась я. — А он бы мне сказал?

— Вот листок, напишите его приметы, — положив передо мной бумагу, потребовал следователь.

Так как я пишу с ошибками, мне пришлось долго размышлять над каждым словом, но Волкоедову, похоже, вся эта информация была не очень-то нужна, он подчёркнуто сухо попрощался со мной.

«Какой! — подумала я. — Наверное, не женат».

И вежливо откланялась.

Я вышла из РОВД и свернула в сторону горбольницы. В толпе людей на тротуаре я заметила Максима. Мне показалось, он делает вид, что не узнаёт меня… Мне вдруг стало стыдно — я ведь ничего не знаю о нём! Он мог быть другом Маринки, в конце концов!.. Мало ли, что я увидела во сне… Мало ли, что в ЗАГСе лежит её заявление с каким-то Перетятько?..

— Как Марина?.. — спросила я, догнав его.

— Почти умерла, — отвёл глаза он и пошёл дальше.

Я шла и плакала в такт биения сердца.

— Станция Ложь, — повторяла я пока не подошла к главному корпусу.

Жёлтые листья больничных деревьев… служебная дверь. Я дождалась, пока она откроется, и вошла следом за санитаркой с биксами. Реанимация — самое закрытое отделение. Причём закрытое всегда. Туда невозможно проскользнуть ни под каким предлогом, даже за взятку. Может быть, это везение, но я тихо шмыгнула в соседнюю кардиологию и по служебной лестнице прошла внутрь реанимационного отделения. Я увидела на двух соседних кроватях — маленькую девочку, которая с хрипом устало посмотрела на меня, и тебя, Маринка… Ты лежала у окна с трубкой, торчавшей и подключённой к аппарату: за тебя дышал «Сименс» — ярко-красный и не страшный.

Это была ты со своими белыми кудряшками, я тебя узнала!..

— Маринка, просыпайся!.. Цепляйся за жизнь, Маринка! — я взяла твою холодную ладошку и потрясла её. И незамеченная, через минуту ушла…

Ноги понесли меня на тот самый пустырь — в тот туалет, рядом с которым тебя нашли в то утро. Даже днём бывший рынок, через который редко кто ходил в старую часть города, представлял собой унылое зрелище… «А что же было той ночью?» — вглядывалась я в пастообразную стену с буквами «Ж» и «М».

На грязном бетонном полу кучками сохли экскременты, заброшенный туалет всё ещё был посещаем. Смятые газеты, битое стекло, окурки и много подсолнечной шелухи… На земле валялись пустышка, которую обычно сосут младенцы, когда мамина грудь вне пределов досягаемости, и разбитая бутылка из-под сухого вина. И ещё две туфли в разных концах туалета — одна без каблука.

Я подняла их, потом пустышку и пошла домой, солнце почти зашкалило за горизонт.

— Дешёвая, — вертела я в руках пустышку, пока ехала в свой микрорайон. — Бутылка из-под «Сангрии»… Ты ведь покупала вино…

В окно смотрел яркий и холодный лунный луч, пока я засыпала. Пустышка и бутылка высвечивались на подоконнике. Твои туфли я положила на стул у кровати.

…Кто-то фонарём посветил мне в лицо, я зажмурилась, и через минуту — Маринка засмеялась и помахала мне рукой… как той самой ночью, когда мы с ней попрощались в начале Святой улицы. ПОЧЕМУ Я СНОВА ЭТО ВИЖУ?

…Я продолжала идти за Маринкой, а не ехать, как ту ночь, в пустом автобусе в свой микрорайон.

— Марин, Марина… — громко позвала я. — Маринка, стой!

Но она уже входила в ночную продуктовую палатку у дороги. Она вбежала по ступенькам, пропустила кого-то и вошла… Из палатки вышла маленькая женщина со свёртком… Ребёнок! Завёрнутый, как кокон, и очень махонький на вид свёрток, там должен лежать месячный младенец…

Я озадаченно взглянула… Стояла ночь, градусов пять, эта женщина была одна с грудным младенцем на дороге у магазина… У обочины с выключенными фарами стояла какая-то кособокая легковушка, в ней кто-то курил, рубиновый сигаретный огонёк светил со стороны водительского сиденья…

Марина что-то покупала, показывая рукой продавщице… Я поискала глазами женщину с ребёнком и увидела её голосующей за деревом… Никто не останавливался, машины проезжали мимо.

Я озадачилась ещё больше и попыталась войти внутрь палатки, Маринка увидит меня, и мы вместе пойдём с ней домой! Я буду сторожить её до самого утра! Я толкнула дверь, а она не поддалась, я взглянула — у меня не было рук!!!

Это был всё-таки сон…

Марина вышла и, помахивая пакетом, в двух шагах прошла мимо и быстро побежала к дому… Я за ней.

И вдруг я в страхе проснулась!.. У моих ног на кровати сидел Длинный Коля.

— Чего тебе? — крикнула я.

— Ты знаешь, — сварливо проворчал Пылинкин и сплюнул. — Спроси, почему я умер, как собака!!!

— Исчезни, гад!..

Я села на кровати и вдруг подумала, а как же я помогу Маринке?.. Нужно взять какое-то оружие — и потяжелей! Марина, ведь мы будем отбиваться?.. Сколько их было — один или два, ну тех, кто напал на тебя? Я в спешке обежала своё жилище, схватила кухонный нож и тяжёлую банку с зелёной краской и, кинув всё это в пакет, легла и намотала его на руку.

Пока я снова заснула, прошло не меньше часа, но время как-то ужалось, и я увидела Маринку, правда, она шла не в сторону своего дома по ночной дороге, её красная куртка мелькала в середине пустыря — она почему-то бежала к туалету!!! Я рванулась за ней и вдруг услышала — крик!

— Маринка! — крикнула я и снова проснулась… На моей кухне кто-то кидал кастрюли об пол! Пылинкин… бледный гость из прошлого!..

— Так что, не узнаешь?.. — брякнув сковородой о линолеум, склочно спросил Длинный.

— Убью! — завопила я и вцепилась ему в воротник. Длинный стряхнул меня, как букашку, и говнистым шагом вышел через закрытую дверь.

Но я снова заснула и оказалась на совершенно тёмном пустыре… Сзади торчала автобусная остановка, и горел жёлтым светом фонарь над палаткой… Впереди, через кучи арматуры темнел карточный домик туалета… Я, подвывая, бросилась туда… на моей руке болтался тяжёлый пакет с краской и кухонным ножом…

Он обернулся, и я сначала не узнала его — скрученный галстук и бледное лицо, перечёркнутое злобой…

Марину убивал не Чаплин, а другой — тактичный, заботливый и нежный… Максим… скандинав.

Но сперва я увидела трещины в стенах, с пола поднималась та женщина… у неё не было живого места на лице — красном, опухшем и страшном. Рядом завёрнутый пищащий свёрток — ребёнок!.. Прямо на осколках и между экскрементами на грязном полу.

Пока я ловила ртом воздух, женщина подхватила ребёнка и, шатаясь, вышла из туалета, а Максим, повернувшись, снова начал душить Маринку, она извивалась под ним и хрипела… Он не видел меня!..

Я закричала!.. Он не услышал меня! Я выхватила нож, которым ежедневно режу хлеб, размахнулась и воткнула ему прямо в позвоночник!.. Он даже не вздрогнул!.. А нож из моих рук упал и затерялся где-то в трещинах на полу…

Марина кричала и вдруг затихла! Сладко и еле уловимо запахло кровью… Фонарь с дороги едва освещал разбитую внутренность туалета.

Я размахнулась, и банка с краской опустилась на затылок Максима — светлый в темноте… Банка чпокнула и раскрылась — зелёная краска хлынула на его шею и потекла по спине!..

С улицы сквозь стекло на меня глядели два голубя и, продолжая греться на солнце, обсуждали особенности осенних холодов, — я проснулась!..

Я узнала её по рассеченной губе, она сидела на второй скамейке у рынка и тянула пиво, младенец спал в кульке на лавочке. «Как они живут — такие женщины? — подумала я. — А так и живут», — поняла я, когда разглядела её.

— Вот… приехала к подруге… показать ребёнка, — пошевелила она разбитыми губами и взяла горячую пиццу из моих рук.

— Ты где ночуешь? — спросила я и, не дожидаясь ответа, сделала предложение: — Поедем ко мне…

— Поедем к тебе?.. — переспросила она и вытерла губы. — Ты хочешь забрать моего ребёнка?.. Пошла ты! — И, схватив свёрток, стала отходить, оглядываясь на меня…

Я смотрела ей вслед и не знала, как же мне её остановить? Я нашла её случайно — выхватив глазами из маршрутного такси!.. Кожа на лице почти разгладилась, но разбитые губы и ссадина на щеке — эти её отметины из сна я запомнила, их спутать невозможно! Она почти ушла, я догнала её на повороте к «Дорожному» кафе.

— Маринка тебе помогла, — я схватила её за рукав. — А ты убежала, — дрожащим голосом продолжила я, — ты даже не позвала никого на помощь!.. Слышишь, а?..

Она обернулась… У неё был такой вид, что я прикусила язык. Мне стало стыдно!.. На нас посмотрели несколько женщин. Мимо, обдав мазутной вонью, прогрохотал «КамАЗ». Я дважды сказала ей адрес и пошла от неё не оглядываясь.

— Ребёнка у меня вымоешь! — крикнула я, снова обернувшись.

Но её уже не было…

Я не помню, как вернулась домой, сбросила туфли, и вдруг в мою дверь постучали. Я обрадовалась и, не посмотрев в глазок, открыла. На пороге стоял Максим с перевязанной головой.

Мы переглянулись, и я от страха изобразила улыбку.

— Ай, нэнэ-нэнэ-нэ-нэ! — игриво пропел Максим и толкнул меня кулаком в грудь. Я влетела внутрь прихожей, больно ударившись спиной о зеркало.

— Эй, потише!

— Ты что в милиции наплела, дурочка? — на меня нечутко смотрели голубые глаза двухметрового мужчины. — Я теперь к себе в квартиру войти не могу, ясно?.. Меня там менты ждут! Твоих ручонок дело?..

Я и не мечтала, что кто-то в меня будет целиться, но он опустил руку в карман и достал серый, похожий на дамский, пистолет.

— А собственно зачем? — меланхолично спросил Максим и сунул пистолет обратно в карман. — Я тебя лучше придушу…

— Он вам нанёс душевную травму? — на редкость противным голосом спросил следователь Волкоедов. — Или физическую? Ну, что же вы молчите, позвольте вас спросить?

— А-аааааа к-к-как вы вошли?..

— Вы, матушка, дверь забыли запереть, — менторским тоном промолвил следователь и потряс сафьяновой папочкой на липучках. — Это тот самый Максим? Неужели тот самый, ай-яй-яй! — покачал головой Волкоедов. — Надо же… А что же вы, моя красавица, промолчали?.. Я-то думал, что вас любовник душит… А то б я его задержал… Точно б задержал! Та-а-ак, изнасилование в уборной женщины с ребёнком? Шутить изволите?.. Откуда вы это взяли?.. Видели?! Во сне? Ну-ну… Соска и бутылка на подоконнике? На чьём подоконнике?.. На вашем?! А кто, позвольте вас спросить, разрешил вам забирать их с места преступления, а? Кто? — и расправил грудь.

«Точно — неженат! — окончательно раскусила я. — Такого хочется убить меньше, чем через три минуты…»

— Ну, я пошёл? — с порога помахал папкой Волкоедов. — Может, ещё догоню?

И ушёл. Только воздух вихрился потоками в том месте, где он стоял.

В мою дверь позвонили. Я сидела в ванне и, накинув полотенце, тихо вылезла и пошла открывать…

— У тебя горчица есть? — макая в кетчуп шестую сосиску, спросила гостья.

— Юль, тебя не вырвет? — Я неодобрительно отношусь к поеданию сосисок из моего холодильника. Там запасов-то…

Юля Глинкина. Двадцать один год. Не замужем. Ушла из дома, странствует. А ребёночек… Она его украла, так и сказала, потом уточнила — у судьбы.

— В смысле? — Я привыкла к обману.

— Я обещала, что его не будет, а потом взяла и передумала! — передо мной сидела хитрая девчонка с небесными глазами. Чисто вымытая, в моём платье в ирисах. Я так завидую молодым, у них в глазах ещё столько счастья.

Они не знают, что будет дальше…

— А где ты жила? — повторила я несколько раз, пока Юля со вкусом ела.

— Моего дома нет ни на одной карте мира, — просто ответила гостья. И я оставила её в покое. Ясная девочка.

Я и не думала рассказывать ей про всё, но зачем-то рассказала. Мы сидели и молчали. Ребёнок спал в корзине из-под новогодних игрушек.

— Он будет императором Мексики! — убеждённо сказала Юля, глядя на сына. — Между прочим, его зовут Элвис.

— Валерий Леонтьев — красивее, — на всякий случай я перевела акцент.

— Да? — удивилась Юля. — Вообще-то я его ещё не зарегистрировала.

— Я не понимаю, ну ты видела, что там было-то? — спросила она чуть погодя. — Ты видела?.. Я даже не уверена, что он меня хотел изнасиловать!.. Он сразу начал бить! Ты видела это?

— А зачем ты туда пошла? Нет, я не видела, — спросила, потом ответила я. — Как ты попала туда?

— Ты не видела, как он меня туда тащил?.. С дороги, — Юля обиженно засопела и отвернулась.

— Ты наврала, тебе нет двадцати! — вдруг поняла я.

— Ну мне шестнадцать, и что?

— Ничего… только перестань врать, — попросила я.

— Не занудничай. — Юля села. — Она меня спасла, а я спасла своего ребёнка. Ну, что мне надо было умереть там?.. Ты этого хотела?.. Он же избил меня, я еле ноги унесла! Я ведь и не видела её, только слышала, как она стала его оттаскивать от меня! Только он отпустил — я начала отползать…

Я молчала и прислушивалась к себе… Я частенько не понимаю логику и поступки чужих людей.

— Давай я заявлю на него?.. Ты этого хочешь? — Юля сидела и мрачно смотрела мне в глаза. — А насчёт твоего сна — я в него не хочу! Я боюсь туда возвращаться.

— Но мы будем неуязвимы, — торопливо стала я перечислять преимущества снова оказаться в том туалете и увидеть своими глазами убийцу. — Он нас не увидит! Ну как… согласна?

— Я только не пойму, я же буду там и… я ещё и во сне явлюсь туда? Нас, что, будет двое? Две Юли Глинкины?.. Одну будут насиловать, другая будет наблюдать? — На меня грустно смотрели небесные глаза.

— Да, тебе туда лучше не ходить, — подумав, согласилась я.

— А ты зачем туда пойдёшь? — укачивая Элвиса, спросила Юля. — Пусть его милиция забирает! Что ты там забыла, во сне?..

— Мне нужно перевести стрелки, — сказала я, и сама удивилась, о чём это я?

— Чего-о?..

— Я попытаюсь поменять жизнь жертвы на жизнь убийцы. Устроить ему подходящую смерть, а его жертва снова будет жить, — я это сказала убеждённо, будто давно об этом знала.

— Ты сумасшедшая, — зевнула Юля.

— На свете много сумасшедших, — согласилась я. — Я спасу Маринку и забуду обо всём!

«Но как мне это сделать?» — засыпая, думала я.

Я очень рано появилась во сне. Мне пришлось долго ждать нашего с Маринкой появления. Я нервно вышагивала вдоль ночной дороги, стараясь держаться подальше от машин, которые разворачивались на пятачке около продуктового магазина. И вдруг подумала, ведь я могла попасть совсем не в тот сон. С чего я так уверена, что попала именно в свой, вчерашний?..

И вдруг вспомнила, что сегодня я даже не позвонила в реанимацию узнать, может быть, Маринка пришла в себя! Утром, когда я ехала в больницу, я увидела из окна Юлю, потом был визит «скандинава», счастливое появление в нужный момент следователя Волкоедова, и — снова Юля!.. День сверкнул и закончился.

Я чуть было не пропустила нас!.. Мы появились с Маринкой минута в минуту. Я помахала ей рукой и ушла, а Маринка побежала к продуктовой палатке… Всё было как вчера!.. Но я увидела то, что не успела увидеть в тот раз, — как из припаркованной у дороги машины вышел высокий и красивый всё тот же Максим и подошёл к голосующей у дороги Юле. Он довольно долго разговаривал с ней, в темноте светились его зубы и блестели глаза, он что-то говорил, красиво раскачиваясь на ногах — обаятельный!.. Я находилась как раз между палаткой и глазами выхватывала то Максима с Юлей у дороги, то Маринкину красную ветровку.

В этот раз меня никто не будил!.. И я бросилась вслед за Маринкой, которая увидела, как Максим дотащил уже до середины пустыря упирающуюся Юлю. Маринка сперва и не думала бежать, но, услышав, как кричит брошенный на землю ребёнок, огляделась и побежала туда, лавируя между куч мусора, заросших травой…

Всё происходило очень быстро! Но, оказывается, Маринка узнала его! Она крикнула:

— Макс, я тебя вижу!.. Отпусти-ииии-и-иеэээёёёооооо!..

И снова возня и жуткий крик внутри туалета, и тишина… На пороге лежал младенец и смотрел в небо блестящими глазками… Шаги, и оттуда вышла Юля. Она что-то отбросила в сторону и подняла младенца!.. Я заглянула внутрь, Максим лежал на боку рядом с Мариной… Марина хрипела, он не шевелился, только на затылке обозначилось красное пятно.

Я проснулась! И стала искать глазами Юлю. Её нигде не было! Её не было в квартире, Элвис спал и на отсутствие матери не жаловался. Я заглянула везде, даже за лимон в горшке, мне надо было возвращаться в сон, а я не могла больше заснуть.

Я накинула куртку и выбежала на лестницу, потом по ступенькам вниз и мимо дома к реке, в темноте она отсвечивала, как тело человека. Я вдруг увидела целый телефон на углу и, поискав, нашла жетон в кармане.

— Чаплина?.. Н-у-у?.. Вышла из комы! Вчера… Не спит, нет!.. Лежит, улыбается! — ответил мне голос больничной сестры. — Не волнуйтесь так, — услышав мои рыдания, успокоила она. — Ваши волнения кончились.

— Её можно увидеть?

— Завтра, — сказали мне.

Я повесила трубку, поднялась на свой пятый этаж и вошла в незапертую дверь. На кухне горел свет, спиной ко мне сидела Юля и, вздыхая, говорила кому-то:

— Ты — моя золотая нить… Ты — часть моей жизни… Ты — самое главное, что может быть на земле…

Я заглянула и увидела Элвиса. Он сосал грудь.

— Ты была там? — Я осторожно потрогала её за плечо. — Юль, ты была?..

— Я не хочу это вспоминать, — отрезала Юля.

— Да-а-а… А завтра к Маринке пойдём?

— А что? Она уже?.. — повернулась Юля.

— Да… Наверное. Конечно!

Я боялась поверить в чудо.

Она была живая, как всегда, словно никогда не думала умирать, хотя…

— Ну, и?.. Что там было? — Чаплиной бы только посмеяться. — Могильная трясучка, да? В люке-е твоём! И кости-кости… Ну, будешь вешать объявление?..

— Какое?

— Оживляю мёртвых, — хмыкнула Чаплина. — За три копейки.

— Ты не была мёртвой…

— Откуда ты знаешь?

— Ты не была…

— Была, — сказала Марина. — Там нет ничего…

— Совсем?

— Совершенно.

И закрыла глаза.

Я же пыталась разглядеть в ней ту, прежнюю…

— Да, там валялось несколько косточек динозавра… А что было — там? — спросила я её. — Где ты была?!

— Да, ну! — Маринка не перестала улыбаться, и вдруг сморщилась. — Вон она с ребёнком, была в продуктовом магазине… «Какой ты маленький», — сказала я… Страшный туалет с очками… Сосед Максим — он швырял меня о стены, Свет!..

— И всё? — Я вспомнила звериный страх, с которым бежала во сне по пустырю.

— Там был зелёный огонь, — подумав, сказала Марина.

— Один лишь огонь?.. — не поверила я.

— А ещё — там ходят незнакомцы с большими членами!.. — шёпотом дважды повторила Маринка. И показала, как обычно рыбаки изображают длину выловленной плотвички.

— Да-а?! Серьёзно, Марин?

— На каждом углу!

— Чаплина!!!

— Так ты теперь топотушка? И там был громкий гул? — искоса взглянула на меня Марина.

— Ну да, наверное, — пожала плечами я.

— Громкий гул — к ливню, а на вид — обычная полоумная тётенька, — вздохнула Юля.

— К ливню?! Кто-о-о?! Я-а-а?! Не может быть!!!

Нас начала выгонять медицинская сестра…

Дверь заскрипела, и в палату медленно протиснулся капитан Волкоедов в халате. Вместе с ним вошёл мужчина.

— Юрий Сергеевич?.. Перетятько? — вспомнила я похожего мужчину из своего сна.

— Может быть, — не глядя, сказал он. Он видел одну Чаплину.

— Не видный, — уже на лестнице я перевела дыхание. — Правда, он не очаровательный человек, Юль?..

— Жених? — спросила Юля.

— Жених! — кивнула я.

И мы загрустили.

Мы снова ехали в Адлер и обратно… Обычный рейс.

Всего час назад наш состав отъехал от конечной станции и застучал, как обычно, к Москве-оскве-оскве!..

В Адлере нас с Пушистой обаял красивый мужчина южной наружности и попросил передать мешок с воблой москвичу, который явится к поезду в назначенное время. Он сам легко в одной руке занёс мешок и, несмотря на его стандартные размеры, сумел уместить под лавкой.

— Он по-царски отблагодарит вас, красавицы!.. Если спросит от кого, скажите, вобла через Гурама! — напоследок с абхазским темпераментом заверил нас Гурам и улыбнулся. Мы зажмурились…

— Шикарный мужчина! — выдохнули мы вслед белым брюкам.

Очень яркий свет — солнечный коловорот — отражался в стёклах, пока мы проезжали море, и вдруг в сердце кольнуло тоскливое предчувствие…

Сегодня, как обычно, мы проверяли наш вагон на беспризорников, которые осенью возвращаются из Адлера в Москву на зимовку. Мы разыгрывали, что уходим, громко говорили: «Пошли, тётя Клава», «Уходим, Света!» А сами тихо возвращались из тамбура и прислушивались… Как им удавалось пробираться в закрытый вагон и прятаться да так, что не видно?

Мы подкрадывались и прислушивались к шевелению, чиханию, сопению и ворчанию!.. Проверяли под лавками, на верхних полках, в туалете, но на этот раз не нашли ни одного — в вагоне стояла липкая тишина.

И только когда поезд уже отстукивал к Москве второй час, в середине вагона раздался визг. Кричала женщина:

— Крыса-ааа!.. У нас тут крыса!

Кудлатый и чумазый хлопчик лежал и чесался под матрасом на верхней полке, и если бы он не зачесался, то ехал бы, пока дама не собралась лечь на свою полку и заснуть. На крысу он похож не был, скорее, на помятую обидчивую моль.

— Сама ты крыса… — помогая себе рукой, вылез из-под матраса и сел, свесив ноги в рваных вьетнамках.

— Я после этой чесотки на матрас не лягу! — прошипела дама.

— Спи на полу, — разрешил бомжонок и растянулся на матрасе уже сверху. — Освободите проход, граждане, — усовестил он набежавшую толпу. — Человека не видели?

— Тебя как зовут? — спросила Пушистая, засучивая рукава.

— Мы не можем себе позволить везти тебя до Москвы, — затащив мальчишку в проводницкое купе, наперебой накинулись на него мы. — Вымётывайся на первой же станции!..

— Почему это? — сник и перестал отбиваться он. — Почему-почему-почему?!

— Прошлый раз такой сувенир, как ты, спёр две сумки и обчистил сто карманов! — совсем немного преувеличила Клавдия Егоровна.

И за воротник повела зайца на выход. Поезд тормозил на станции Бор.

Заяц упирался, мы открыли дверь, стали его высаживать, и тут он заплакал на весь вагон!..

— Я в приют еду-ууу… Я тут не прокормлю-юуууусь!.. Дайте денег на проко-ооооорм!..

— Денег на прокорм хочешь? — вдруг спросила тётя Клава.

Я её остановила:

— Высаживаем! Помните, что прошлый раз было?

— Да он маленький, — взвесила его в руке Пушистая. — Я за ним послежу. — Втянула беспризорника обратно и стала читать устную инструкцию, что можно и чего нельзя, если он желает составить нам компанию и без приключений добраться в столицу нашей родины. Потом вручила ему ведро, веник и велела мести вагон.

— Я вас предупредила, Клавдия Егоровна!..

— Злая кондукторша, — сказал мне вслед этот мальчик, я на него поглядела долгим взглядом и, оказалось, не зря.

За окном летела ночь вслед за поездом… Заяц мирно пил чай в нашем купе, вагон был выметен дочиста.

— Я в туалет, — вежливо пояснил мальчишка и встал.

— Иди, Миша, — разрешила Пушистая. Его звали — Миша Крюк.

А через сорок минут в наш вагон почти вбежал бригадир проводниц Стасик.

— Тряси меня, давай!.. Ты ж у нас силач! — выворачиваясь, кричал ему наш Миша. — Я тут!..

— У вас вобла не пропадала? Это ваш оболтус?.. Курил в тамбуре!

У Миши из карманов торчала вобла…

— Вобла? А что?..

— Тормози! — крикнул Миша.

— Не мотай кочаном! — пытаясь удержать в руках рвущегося во все стороны Мишу, зарычал Стасик.

— Воблой торговал, — Стасик запалённо огляделся и, втащив Мишу в наше купе, добавил: — И гашишем…

— Вобла у нас есть, а гашиша нет, — убеждённо сказали мы и переглянулись, а когда Стасик ушёл, бросились к мешку — сверху он был доверху заполнен рыбой, а на дне лежали завёрнутые в полиэтилен несколько плиток гашиша, похожие на такие же, как в фильмах про наркомафию.

Пока мы разглядывали гашиш — Миша под шумок улетучился, только голова лохматая мелькнула.

— Стой! — крикнули мы, но поезд уже тормозил у очередной станции. В тамбуре толпились пассажиры, мы открыли двери, пропуская их, из туалета вышел Миша и бросился мимо нас наутёк.

— Хорошо, Стасик не видел, что на дне, а то бед не обрались бы, — сказала Пушистая и перекрестилась.

— Ага-ага, — согласилась я.

— А ты ещё шикарным мужчиной его назвала!.. — выговорила мне Пушистая.

— А сами-то! — вспомнила я.

Вышли восемь пассажиров, зашли семь, пока разобрались с билетами и бельём, прошёл час. Под сиденьем — мешок! Что с ним-то делать?!

— Давайте его выкинем!.. — Я распахнула окно и потащила к нему мешок.

— Нас убьют за него! — взвыла тётя Клава. — Света, стой!..

— А если собака на вокзале его унюхает?.. Нас посадят, тётя Клава, и разбираться не будут! Мешок у нас?..

— У нас! — кивнула моя напарница, держа мешок двумя руками и одной ногой. — Не дам!.. Убери руку!

— А вы помните терьера Гошу?

— А кто ж его не помнит?!

Тойтерьера Гошу знал весь Казанский вокзал — этот маленький отважный пёс с умной мордой и грустными выпуклыми глазами находил наркотики каждый день!

Гоша — воплощение собачьего ангела на земле. Воинственный и очень правильный пёс. Если бы все люди были такими, как Гоша, — неподкупными, на Земле давно установился бы рай.

И мы выкинули в четыре руки мешок с воблой и гашишем в гудящее чрево окна. И страшно довольные уселись и рассмеялись.

— Выкрутимся как-нибудь! — беспечно махнула рукой тётя Клава. — Если будут на нас наседать, эти наркодельцы чёртовы, я на них такого сглаза нашлю — чирьями изойдут!

— Нашлите-нашлите, Клавдия Егоровна! — закашлялась я. И отодвинулась подальше.

И ТУТ ИЗ ОКНА МЕШОК С ВОБЛОЙ И ГАШИШЕМ ВВАЛИЛСЯ ОБРАТНО… Вслед за мешком из окна появился Коля Пылинкин и, присев на откидную скамью у окна, стал раскуривать толстую самокрутку.

— Какой у тебя причесон, Свет! — глядя на мои поднявшиеся волосы, сказал Пылинкин.

Я посмотрела на него, на лице Коли была криво надета маска, изображающая обезьяну.

— У тебя такое выражение, — сказал Пылинкин, — убери его! А то хуже будет… — И, сняв маску, протянул её мне. У него почти не было лица на лице. Сквозь кожу проступали фрагменты мышц и… пустота.

Я вытащила из сумки баночку со святой водой и плеснула ему в лицо.

Николай молча вытерся.

— Моя красавица, — сказал он. — Узнай про меня!.. Или я за себя перестану отвечать.

Я повернулась к Клавдии Егоровне Пушистой, та молча укладывала себя спать.

— Света, — как ни в чём не бывало, пробурчала она. — Разбуди меня через час, я просто с ног валюсь! — И, закутав голову одеялами, задышала, как паровоз. Я поняла, что помощи мне не дождаться.

— Что тебе надо?! — сквозь зубы, зло спросила я.

— Ты знаешь, душенька, — выдыхая дым прямо из дырок на щеках, сказал Коля. — Если не узнаешь, почему я так плохо помер, я вас сдам милиции прямо в Москве, на вокзале! Гоша, между прочим, мой кореш!..

Тут тётя Клава шумно откинула одеяла и села.

После недолгой борьбы мы вытолкали Пылинкина прямо в окно, и мешок полетел туда же! Но уже через минуту Пылинкин с мешком снова возник у нас в купе, причём материализовался он через закрытое окно. Мы снова выкинули его… два или три раза! И снова Пылинкин с воблой и гашишем трижды появлялся в нашем проводницком купе. Мы вывалили всю воблу в окно, и она разлетелась! И туда же по очереди кинули десять толстых плиток гашиша… Пылинкин через три с половиной минуты сидел у нас в купе с гашишем, но без воблы!..

Мы устали…

И, переглянувшись с тётей Клавой, решили начать переговоры.

— Ты, дурак, Коля? — возмутилась я. — Ну, как, скажи, я ещё раз отстану от поезда? Меня же выгонят…

— Как рецидивистку! — кивнула Клавдия Егоровна.

— Узнай! — упрямо повторял Пылинкин. — Свет, ты такая горлопанка: тебя палкой гони не выгонишь!

— Сам узнай! Вон они скоро на обратном пути влезут, спроси у них!.. Надоел! — отрезала я.

— Света! — крикнул Коля.

— Нет! Сам спроси, Коля!..

— Нет, уж ты сама, — стал вытаскивать гашиш из пакета Николай. — Спроси у них… Спросишь, ну?.. Я так плохо помер! — заныл он. — Зачем я жил, чтобы так помереть?.. Зачем это было со мной?

— Спрошу, ладно, — запихивая гашиш обратно в пакет, согласилась я. — Только убери его! А то нас Гоша на Казанском искусает.

И в тёмном купе я увидела его смирное лицо. Коля посидел, снова надел на лицо обезьянью маску из папье-маше и, рассовав гашиш по карманам, вышел куда-то в окно.

И я спросила их. Между станциями, когда все улеглись. И не получила ответа, они даже не взглянули на меня, как следует… Так, посмотрели.

Я повторила:

— Топотушки, уважаемые, скажите, почему Николай Иванович Пылинкин умер как собака… или пёс? Он мне надоел хуже собаки — скажите, очень вас прошу!..

И та, что поменьше, в ореоле пушистых медных волос, смилостивилась:

— Если повезёт, ты можешь узнать об этом сама… Очень просто, — на мой немой вопрос, предложила она: — Просто приди на место его смерти и сядь там…

— И долго мне там сидеть? — похолодела я.

— Ночь.

— Или две, — глядя в окно, сказала мне вторая, с громадной копной оранжевых волос на голове. Как она с ними ходит, изумилась я. На неё ж, наверное, оборачиваются.

— А вы не можете?.. — ухватилась я за соломинку.

— Нет! — сказали обе и нахмурились, и я отступила.

— Это было когда? — спросила маленькая.

— Год назад.

— Год?! Ты не сможешь вернуть его, зачем тебе это надо?..

— Он приходит и спрашивает, — пожаловалась я. — Приходит и спрашивает.

— Побрызгай на него святой водой. — Они переглянулись.

— Брызгала!

— Или крестом…

— Стукнуть? — уточнила я. — А почему не во сне?..

— Что во сне? — подняла брови оранжевая.

— Я в прошлый раз попала на место преступления во сне, — пояснила я. — Скажите, в чём тут механизм и отличие?..

— Ты попала туда благодаря своей интуиции, — начала говорить маленькая.

— Совсем необязательно засыпать, чтобы попасть куда-то, — перебила вторая.

— А механизм всего этого попадания в чём?.. — два раза, как попугай, повторила я.

— Ты нестерпимо должна этого захотеть, — грустно глядя мне в глаза, сказала та, что поменьше.

— Да, только так ты попадёшь туда, — кивнула вторая.

Я взглянула на них и вдруг поняла — они несчастливы. Но почему они не люди, в таком случае?.. Они же обычные женщины, я глядела на них во все глаза и не видела различий между нами. И волосы я могу покрасить в такой же радикально оранжевый цвет, а что?..

— Что ты от них ещё хочешь, рыбка золотая?.. На какой вопрос тебе ещё ответить, — меня сзади обняла какая-то женщина.

Я подскочила.

— Тётя Клава!..

— Пойдём, — потянула она меня за рукав.

— Тётя Клава!.. — в купе я просто закричала.

— Ты спрашиваешь у цыганки механизм гадания?

— Спрашиваю! А как же?.. Всегда! — я не покривила душой. — А что?..

— И тебе отвечают? — с подозрением взглянула на меня Пушистая.

— Когда как, — ответила я. — А вообще-то ни разу! Но я всё равно спрашиваю.

— А не надо ничего спрашивать! — сердито попросила тётя Клава. — Они вот в следующий раз не поедут с нами…

— Ну и что? Велика потеря, — махнула я рукой. — Я ведь так и не поняла — кто помог мне тогда на станции Мост. Кто услышал меня?!

— Велика потеря… — повторила Пушистая. — Ты не понимаешь… Не беспокой их больше, — вздохнула тётя Клава. — Заставь дуру Богу молиться…

— Я с умными людьми очччень умная, тётя Клава. А с остальными — какие люди, такая и я! Много их, умных-то? С кем поведёшься — того и наберёшься! — ворчала я про себя весь остаток пути в Москву.

— А почему они не люди, тётя Клава? — всё-таки спросила я, когда мы прощались после рейса.

— Они не умрут, — сквозь зубы сказала Пушистая и, помахивая сумочкой, побежала в сторону метро. Только икры в колготках цвета лосося замелькали быстро, словно спицы на колёсах велосипеда…

Я не спала всю ночь, вглядываясь в тёмные углы своей квартиры, мне везде мерещился Длинный Коля с маской обезьяны на просроченном лице.

Лишь под утро я кое-как заснула.

Днём я зашла к Женьке Пылинкиной — и удивилась!

Она открыла мне дверь и впустила. Я шла за ней, она обернулась, выйдя на свет, на меня взглянули глаза, в которых было, не поверите… счастье!.. Я так давно не видала безграничного счастья в чужих глазах, что тяжело вздохнула!

Красивая, в узорах дорогая и новая посуда на кухне, обычная белая занавеска на окне, Женька села и я села напротив.

— Всё ездишь? — спросила она. Я кивнула.

— Женька! — Я развела руками. — Откуда?..

Я эту кухню Пылинкиных помнила, как облупленную. То, что было раньше, сравнимо разве, что с бараком где-нибудь в колхозе.

— Я вышла замуж, — шёпотом сказала Женька.

— Да-а-а?..

Я ожидала чего угодно, но чтобы замотанная, исхудавшая, нервная, как граната без чеки, вдова Пылинкина когда-нибудь снова выйдет замуж… Это было так же невероятно, как встретить трёхметрового человека.

Персики, румяная картошка, два яйца на тарелке и чистые окна в когда-то закопчённой квартире… У меня долго стоял в глазах натюрморт чужого счастья, хотя я вышла и попрощалась с Женькой ещё вчера вечером.

С экрана в меня целился космический пришелец, я собралась с духом и стала одеваться… На ровной дороге, в густых сочных зарослях, ясной ночью, ближе к утру я пыталась узнать тайну смерти Пылинкина Н. И.

— Как мне вернуться в ту ночь в июле? — сидя в кустах, в изнеможении задавала я себе вопрос, вспоминая с каким остервенением Николай забрасывал воблу с гашишем обратно в наш вагон.

Старая протёртая до дыр монета Луны перевернулась в небе, я сморгнула и огляделась…

И я поняла, что попала в точку! Был не октябрь, а самый настоящий июль! Тот июль, когда всё и случилось…

На зелёной траве — лежала чья-то гармонь… Две собаки проводили меня взглядами, одна залаяла и схватила зубами за подол, другая внимательно посмотрела на лающую, и та отпустила край моей юбки, не сводя с меня злых жёлтых глаз.

Я прождала всю ночь, ничего не увидела и по инерции пошла к квартире Пылинкиных на первом этаже.

Было почти четыре утра, и первые пьяницы уже выходили на улицу, чтобы добавить на старые дрожжи и жить дальше, а не мучиться. Вот вышел Ганс из пятнадцатой и прошёл в полуметре от меня, на углу его ждал Подольский бывший преподаватель ПТУ. Наконец дверь распахнулась, показался Пылинкин Николай и, выдохнув, засеменил за своими соседями. Я вытянула шею и хоть знала, куда они идут, удостоверилась ещё раз — к рынку.

Там поутру можно было разжиться стаканчиком фирменного самогона на выбор: от бабы Дуси или от Овчарки, квадратной женщины с железным ртом. Её побаивались все, даже собаки. «Укушу один раз, но до смерти», — обычно предупреждала она, если кто-то из поддатых клиентов начинал качать права.

Я увидела весь его день с утра — отблески его… Я ходила за ним до ночи и устала. День пьяницы — долгий и муторный. Я бы лучше ходила за каким-нибудь первоклассником.

Было почти десять вечера, когда Женька, размахивая лысым от старости веником, выгнала Длинного из квартиры.

— Хоть бы ты сдох! — крикнула она и хлопнула дверью так, что та едва не вывалилась вслед за Колей.

Длинный посидел на ступеньках лестницы и, хватаясь за поручни перил, вышел на улицу. Была примерно половина одиннадцатого ночи… Длинный огляделся и кругами пошёл к реке.

Огляделся и кругами… я вдруг очнулась! Ясное небо затянулось чёрными облаками. На меня с неба октябрьского, а не июльского сыпал дождь со снегом!.. Я посмотрела на свои посиневшие руки и присела на корточках, закрыв глаза.

Снова июль… Я огляделась, Длинного нигде не было видно!

Я побежала на луг, где любил сидеть Коля, но, вспомнив, где его обнаружили прошлым летом, резко свернула к реке.

И застала такой разговор:

— Я пью от тоски…

— А я бросил — от тоски.

— Как мне жить?.. Я её люблю, а она меня из дома…

— Ты скот, вот она и выгнала!

— Я скот, — согласно кивнул Коля, — но я всю жизнь её люблю!

— Ты испоганил ей всю жизнь, — я, наконец, увидела, кто разговаривал с Длинным.

— А кто испоганил — мою?.. — Коля сел почти прямо, но упрямо заваливался вбок, он хотел спать. Его тянуло в сон.

— В жизни случается только то, что должно, чего не должно, того просто не будет. Даже если ты считаешь, что сам не захотел этого.

— Ты о чём? — пьяно спросил Коля. — Наливай! — И махнул рукой.

Мне на глаза вдруг опустилась беспроглядная пелена, я снова обнаружила себя сидящей по щиколотку в снегу. Становилось нестерпимо оставаться у реки в такой холод. Я вскочила и, пытаясь согреться, стряхнула снег с куртки и пересела на то самое бревно, на котором сидели Пылинкин и его знакомый.

Я и не думала, что совсем не захочу этого видеть — чужих последних минут, которые не смогу теперь забыть никогда. «Зачем я сунула свой нос во всё это? — спросила я себя. — Как я расскажу Коле про его смерть?..»

…Они уже выпили и сидели на бревне, глядя в пустые пластиковые стаканчики… Коля заваливался на бок, но выпрямлялся, помогая себе рукой. Тот, другой, встал и, покачиваясь, стал расстегивать брюки… Я заморгала и снова вернулась из июля в свой октябрь!..

Я посидела, съёжившись, снова смахнула снег с куртки и вернулась в июль.

Тот, второй, уходил, застёгивая брюки на ходу, а Коля всё клонился с бревна на землю и наконец упал головой назад в цветущий клевер позади себя. Казалось, Длинный делает мостик, лёжа на бревне… Но Пылинкин мог спать и не в таком причудливом положении. Если бы этот парень не вернулся и не надавил ему на грудь… Длинный захрапел сильнее, открыл глаза и начал кашлять, изо рта у него потекла пена… Тот убрал ногу и посмотрел сперва на Длинного, потом — на меня! Я от страха вжалась в бревно, но он просто смотрел на окна за моей спиной… Он не стал убивать Длинного. Он просто ушёл, толкнув ботинком бревно, на котором лежал двухметровый Пылинкин… Бревно медленно, вместе с Колей, заскользило в реку. В июле река мелеет и становится похожа на лужу. Если бы Пылинкин был трезв, он, как черепаха перевернулся бы, но Коля снова спал! Хотя сквозь пьяный сон что-то чувствовал, потому что зашевелился!