Старая нищенка

Предлагаемый ниже небольшой рассказ «Старая нищенка» написан финским писателем Пиетари Пейверинта. Считаем не лишним познакомить читателя кратко с своеобразной личностью этого писателя-крестьянина и с теми условиями жизни, среди которых он, уступая непреодолимому внутреннему побуждению, променял плуг на перо.

Пиетари Пейверинта родился 18 сентября 1827 г., в Финляндии. Родители его были бедные поденщики, с трудом зарабатывавшие средства к жизни для своей многочисленной семьи. Часто нужда доходила до того, что маленькому Пиетари, как старшему из детей, приходилось просить милостыню. Образование он получил самое элементарное: его научили читать, писать — и только.

С десятилетнего возраста Пиетари собственным трудом зарабатывал себе хлеб, находясь в услужении у чужих людей. Двадцати двух лет он женился на крестьянской девушке, купил небольшой участок земли и стал заниматься сельским хозяйством. Через несколько лет после того он получил место кистера (причетника) при церкви в родной деревне, где и живет до настоящего времени. В 1882 г. он был избран депутатом от крестьянского сословия в финляндский ландтаг.

Вот и вся несложная биография Пейверинта. Что касается истории его внутреннего развития, то преобладающей чертой в характере Пиетари, с самых ранних лет, была любовь к чтению. Несмотря на свои скудные средства, он делал сбережения, чтобы покупать книги. Мысль попробовать свои силы на литературном поприще пришла ему в голову в 1867 г. — в то время, как он шел за плугом, обрабатывая поле. Ему было тогда уже сорок лет. Первое его произведение было напечатано под заглавием «Эпизоды из великой войны». За этой книгой последовали другие, и с тех пор Пейверинта неутомимо работает на литературном поприще.

Тонкая психологическая наблюдательность, глубина чувства и необыкновенная простота и наивность изложения составляют отличительные черты таланта этого писателя-крестьянина. В его произведениях много чувства; в каждой строке сказывается человек, способный не только любить, но и ненавидеть, и вот почему его кроткий, любящий, голос так часто переходит в грозные, обличительные ноты.

Недлинен и неутешителен мой рассказ. Не знаю только, займет ли он читателя. Ведь это не более, как страничка из прошлого, — боюсь, как бы не показался он скучен.

Притом же, события, подобные тому, о котором я хочу рассказать, так же многочисленны, как падающие звезды на зимнем небе, и, может быть, потому-то мы так и привыкли к ним, что они почти не производят на нас впечатления.

Падающие звезды привлекают нас своим блеском. Мы следим, как они появляются на небе, горят, скатываются и — потухают; тогда мы забываем о них.

То же самое и в человеческой жизни: и тут перед нашими глазами проходят события, поражающие своим блеском, как падающие звезды; но мы спешим забыть их, потому что герои этик событий — маленькие, ничтожные люди.

Маленькие, несчастные... но в груди их ведь тоже бьется сердце.

Они способны всеми силами души любить, чувствовать, радоваться, скорбеть, страдать, как и сильные мира сего. Но что они еще способны делать не хуже последних, так это — умирать, и мне кажется, что подобное сходство в значительной степени уравнивает между собою всех людей.

Но если это так, то почему же мы забываем о них, презираем их? по какому праву мы стараемся не смотреть на них, не слушать их, закрываем от них наши сердца?

По какому праву?.. я спрашиваю.

Как бы то ни было, но я во всю свою жизнь не забуду того происшествия, о котором намерен рассказать теперь.

Это случилось зимой. Я был в дороге с одним из своих сыновей. Нам предстояло проехать три мили от одной деревни до другой. Неотложные дела заставили меня выехать в довольно сильную метель, заметавшую почти совсем дорогу.

На полпути нам попалось несколько дворов, где можно было покормить лошадь. До сих пор все шло благополучно, и наше путешествие не сопровождалось особенными опасностями. Но метель усиливалась с каждой минутой, ехать было почти невозможно, и, несмотря на это, нам приходилось продолжать путь. Мы ехали лесом. Скоро дорогу занесло так, что мы совсем бы ее потеряли, еслибы просвет между деревьями не указывал нам, куда надо ехать. На прогалинах исчезала и эта путеводная нить, но тут нас выручала лошадь, привычная к таким местам. Сани ежеминутно наклонялись то направо, то налево, и нам приходилось постоянно быть на стороже, чтобы не вывалиться. Снег был так глубок, что местами лошадь напрягала все силы, перебираясь через снежные сугробы, и бедное животное по временам останавливалось, чтобы собраться с силами.

Так отъехали мы около четверти мили от последнего двора. Лес кончился, и мы выбрались на открытое, ровное место. Я сидел в санях и задумался, стараясь насколько возможно отворачиваться от резкого ветра, бившего мне прямо в лицо, а сын смотрел в темную даль.

— Посмотри-ка!.. — вскричал он. — Там кто-то идет впереди.

Я взглянул по указанному направлению, но не видел никого. Единственный предмет, который я заметил, походил скорее на куст, чем на человеческую фигуру.

— Никого нет, это куст, — сказал я и принял снова прежнее положение.

Мы оба замолчали; лошадь, выбиваясь из сил, с трудом тащила сани; вьюга попрежнему бушевала.

Однако сын, очевидно, не мог согласиться со мной и все еще продолжал напряженно вглядываться в темноту; вдруг он закричал:

— Смотри, смотри, батя!.. он движется!.. Нет, это, должно быть, человек.

Я снова посмотрел вперед, стараясь различить что-нибудь сквозь снежную метель. Мальчик был прав: предмет, принятый мною за куст, в самом деле двигался и, повидимому, по одному направлению с нами. Ясно, что это было живое существо.

— Да, это человек, — сказал я. — Надо догнать его. Может быть, ему нужна помощь.

Мы стали погонять лошадь. Путник, очевидно, заметил нас, потому что стал оглядываться и замедлил шаги. Наконец, отойдя в сторону, он остановился. Приблизившись, мы увидели маленькую сгорбленную старушонку с огромным мешком на спине. Она стояла по пояс в снежном сугробе и робко поклонилась нам, пожелав „доброго вечера“.

— Здорово, старушка! Трудно, должно быть, идти пешком-то в такую погоду? — спросил я, останавливая лошадь.

— Ох, как не трудно, кормилец, — едва переводя дух, проговорила старушка.

Ее лицо было мокро от таявшего на нем снега. Холодная вьюга успела уже поглотить слишком большой запас жизненной теплоты ее старческого тела; лицо старушки окоченело, язык с трудом повиновался ее воле, как это часто замечается у сильно иззябших людей; смерзшиеся ресницы мешали старушке смотреть, волосы заиндевели, старые лохмотья совершенно обледенели и шумели при каждом движении ее,словно накрахмаленные.

— Садись-ка, бабушка, к нам в сани! — сказал я.

— Нет, спасибо, родной, — ответила она: — дотащусь как-нибудь!

— Садись, садись, где тут дотащиться...

— Нет, ничего... вот, если милость будет, мешок не возьмете ли у меня довезти до деревни, — сказала она кротким, забитым голосом.

— Ну вот еще!.. не замерзать же тебе на дороге. Я тогда всю жизнь не прощу себе этого... Садись скорее!

— Я стану лучше сзади на полозья, — сказала старуха.

— Ну, так давай сюда мешок, по крайней мере, а то тебе будет очень неловко стоять с ним сзади.

Старуха передала нам мешок, который мы привязали к передку саней; сама же она стала на полозья сзади, но такое положение было крайне неудобно, потому что, когда мы тронулись, старуха рисковала свалиться на каждом сугробе.

— Нет, так нельзя, садись лучше в сани, — обратился я к ней.

— Ни за что на свете; поезжайте без меня. А я без мешка и сама доберусь кое-как.

— Пустяки... Садись скорее в сани, — строго проговорил я, остановив лошадь.

Старушка наконец согласилась. Придерживаясь руками за сани, она с трудом добралась до указанного места, но до того окоченела и обессилела, что влезть без нашей помощи уже не могла. При этом мы заметили, что на ногах у нее не было ничего, кроме старых, покрытых множеством заплаток, туфель. Мы устроили ее по возможности удобнее, усадив спиной к лошади, а лицом к нам, укрыли попоной и полостью и снова тронулись в путь.

— Откуда вы, голубчики? — спросила старушка, глядя на нас благодарными, ласковыми глазами.

Мы назвали себя и сказали — откуда.

— Какие вы добрые!.. Никто еще в моей жизни не обходился со мной так ласково, — проговорила она.

— Не стоит говорить об этом, бабушка. Надо помогать друг другу, — возразил я.

— Да, только для такого человека, как я, это слишком много.

— Э, милая, все люди — люди... не все счастливы — это правда, да не все богаты.

— Ах нет, не говорите: между мной и вами очень большая разница.

Я видел, что все мои усилия вразумить старуху были напрасны. Суровая школа жизни давно уже приучила ее смотреть на себя, как на существо низшее. Самое обыкновенное человеческое отношение казалось ей редким проявлением доброты. Заметив это, я постарался переменить разговор и спросил:

— А ты сама откуда, бабушка?

— Из прихода П.

— Откуда же ты теперь-то идешь?

— А из вашего прихода...

— Что же ты там делала?

— Какие дела могут быть у такого человека, как я? Ходила по дворам да милостыньку просила.

— А никто не побранил тебя, что ты в чужом приходе собираешь?

— Нет, никто. Везде подавали, слава тебе, Господи.

— Что же, ты в первый раз была в нашем приходе-то?

— Нет, уж третий раз хожу в этом году.

— А много ли собрала?

— Да вот этот мешок весь полон хлебом, да по крайней мере столько же осталось еще в деревце... Мне не под силу было дотащить всего-то. Вот завтра, если, даст Бог, погода поправится, пойду за остальным. Да, кроме того, у меня еще дома почти такой же запас.

Лицо старухи на минуту просветлело при воспоминании о всех ее богатствах.

— Ты совсем одинока, бабушка? — продолжал я свои расспросы.

— Нет, я была замужем, кормилец, только пожила с мужем-то недолго. Умер он через 6 лет после свадьбы.

— Ну, а дети есть у тебя?

— Как же, двое: сын и дочь. Сперва я работала, пока могла, чтобы вырастить и поставить их на ноги; ну, а теперь уж стара стала, ослабела. Не могу больше работать, а все-таки ведь надо жить-то как-нибудь, пока Бог грехам терпит.

— Что же сын-то у тебя жив?

— Жив, как же... женатый уж.

— Разве он не может кормить тебя?

— Куда ему кормить, он и сам гол, как сокол, да и семья у него большая; немало ему приходится работать, чтобы заткнуть голодные рты.

— Ну, а дочка?

Мрачная тень скользнула по лицу старухи; она глубока вздохнула.

— Бедная Санна! — сказала она. — Несчастная, бросил ее один бессовестный человек. Кроме меня, беспомощной, нищей старухи, у нее теперь нет никого на свете. Одна только я теперь и осталась у нее. Что выпрошу — тем и живы, и делим пополам. Да это бы еще ничего, еслибы у нее не ребенок; вот горе-то наше! Вот почему я и хожу так часто по деревням. Только бы мне прокормить ее до тех пор, как она встанет на ноги и станет работать. Ведь она у меня куда какая работящая!.. наверное пробьется. Вот обрадуется то, как увидит, сколько я хлеба набрала!..

— Где же ты живешь, бабушка?

— А в домишке, родной, в своем домишке. Мой муж выстроил его незадолго до смерти. Да что!.. только слава, что дом... а сам чуть стоит!.. а все-таки он наш. Никто нас из него не выгонит, и никто не запретит питаться подаянием добрых людей.

— Почему же вы не просите общину помочь вам?

— Пробовала, да ничего не вышло. Мало ли, говорят, вас тут, попрошаек, шляется!.. Бездельничаете всю жизнь, а потом и помогай вам!.. Очень горько мне было это слышать; разве я не работала всю свою жизнь?.. И рада бы не просить, да коли нет сил больше работать!.. Санна тоже хорошая работница, только бы поправиться ей!..

— И все-таки вы не жалуетесь?

— Чего же жаловаться? Мне уж и жить-то остается недолго, — сказала старуха и горько заплакала.

Тяжело было смотреть на нее. Крупные слезы катились по ее морщинистым, исхудалым щекам. Плечи и грудь вздрагивали от рыданий, обледеневшие волосы издавали при каждом ее движении какой-то странный звук, а лохмотья на рукавах шуршали, как накрахмаленные, всякий раз, когда она утирала руками катившиеся из глаз слезы. Мы молчали, не находя слов в утешение несчастной женщине. Я украдкой взглянул на сына и увидел, что глаза его полны слез. Да и самому мне трудно было сохранить хладнокровие.

— Не холодно ли тебе, бабушка? —спросил я нищенку, когда она немного успокоилась.

— О, нет! Напротив, я обогрелась под полостью; мне очень хорошо. Ах, если бы вы могли только видеть, что у меня на сердце!.. Как вы добры во мне!.. Спаси вас, Господи!.. Бедная, бедная Санна!..

Между тем мы подвигались вперед очень медленно и с большим трудом. Наша случайная спутница и ее тяжелый мешок, конечно, не облегчили наших саней. Лошадь выбивалась из сил и поминутно останавливалась передохнуть.

— Теперь уж я слезу, — сказала нищенка, видя, с каким трудом мы подвигаемся вперед. — Я только еще больше загружаю сани...

— Нет, ни за что, ни за что, — прервал я ее. — Мы тебя здесь не оставим.

— Ну, так вот что: недалеко отсюда, почти у самой дороги есть маленькая избушка, — сказала наша спутница. — Там живут добрые люди, мои знакомые. Только бы нам до них, добраться, там я могу отдохнуть, а вы поезжайте дальше без меня. Вам будет легче. Если удастся, так я, может быть, передохнув, сегодня же успею добраться до деревни. Ваши следы не дадут мне сбиться с дороги.

— А далеко ли от этой лачужки до деревни?

— Три четверти мили.

— А отсюда сколько до избушки?

— А отсюда около полумили.

— Если ты остановишься у своих знакомых, то непременно переночуй там. Опасно идти в такую погоду. И напрасно ты думаешь, что наши следы не дадут тебе заблудиться: поверь, что уже в десяти саженях позади нас все следы будут заметены снегом.

— Как же мне быть? ведь мне необходимо сегодня же добраться до деревни.

— Это почему?

— А вот видишь, кормилец, сегодня у нас суббота, а завтра утром мне необходимо быть в церкви.

— Для чего это?

— Есть у меня одно поручение туда.

— Что это за поручение?

— Да вот какое: одна девушка из вашей общины много лет назад вышла замуж за крестьянина нашего прихода. Недавно она отправилась погостить к себе на родину, у нее и родился ребеночек. Через несколько дней после рождения ребеночек-то этот умер, царство ему небесное, а теперь она сама при смерти. Так я обещала известить об этом ее мужа, чтобы он немедленно поехал к ней и похоронил ребенка-то.

— Конечно, это дело важное, но ведь все равно, если ты и опоздаешь немного. Мертвого ребенка уж не воскресить, а о матери наверное позаботятся добрые люди. Мне кажется, тебе вовсе не следует рисковать жизнью из-за того только, чтобы как можно скорее исполнить обещание.

— Да, но она меня так просила, так просила!.. и я обещалась обо всем известить мужа. Он живет за милю от церкви, и если его самого там не будет завтра, то кто-нибудь из прихожан передаст ему мое поручение.

— Отчего бы тебе не пойти в деревню, например, завтра утром?

— А если завтра погода будет еще хуже?

— Хуже, чем сегодня, она не может быть. Если ты не останешься в избушке, пока не перестанет мести, то мы так или иначе довезем тебя до деревни.

— Нет, нет, ни за что. Лошади не под силу тащить всех нас; а если она выбьется из сил, вы сами можете замерзнуть в дороге. Лучше уж я пережду в избушке, пока не утихнет погода. Хлеба у меня довольно, с голоду не помру. Нет, лучше я пережду.

Она говорила торопливо, словно боясь, что мы не отпустим ее.

Между тем мы добрались до хижины. Она стояла на окраине пустыря. Небольшой навес для коровы и крохотная баня были единственными надворными строениями невзрачной лачужки. Чем-то заброшенным и жалким веяло от этого жилища, одиноко стоявшего среди степи.

Мы подъехали, высадили старуху, отвязали ее мешок и вошли в хижину. В ней было холодно, хотя огонь, ярко горевший в печке, распространял вокруг свет и теплоту. Куча грязных, оборванных детей жалась у огня; они, молча, во все глаза смотрели на нас.

Жилище, куда мы вошли, производило далеко непривлекательное впечатление, но в эту ужасную погоду даже и здесь казалось хорошо. Старуха, как видно, коротко знакомая с обитателями хижины, тотчас же подошла к печке и стала греть у огня закоченевшие руки. Потом она вынула из мешка хлеб и раздала по куску всем детям. Она начала было искать воды, но хозяйка успела предупредить ее, предложив молока.

Обогревшись, старуха рассказала о своей встрече на дороге с какими-то „чужими людьми“, поместившими ее к себе вместе с тяжелым мешком; рассказывая об этом, она положительно сияла от радости и в заключение прибавила, что „никогда еще во всю ее жизнь никто не обходился с ней так хорошо“. Потом она попросила хозяев, нельзя ли ей остаться у них до тех пор, пока утихнет метель, причем сообщила, что кормить им ее не придется, так как хлеба в мешке хватит надолго. Хозяева тотчас же согласились на ее просьбу, говоря, что она может погостить у них, сколько ей захочется. По всему видно было, что старуха и обитатели бедной хижины отлично понимали друг друга. В их отношениях не замечалось ни стеснения, ни робости, и наверно не возникало даже и мысли о неравенстве их общественного положения. Общие лишения, общая нужда уравняли и сблизили их между собой.

Хозяин очень жалел о том, что у него нет сарая, куда можно было бы поставить лошадь. Что же касается ночлега, то, по его мнению, проезжие могли бы как-нибудь разместиться в избе, хотя она была и очень мала.

Я поблагодарил доброго человека за его радушие и сказал, что у меня время не терпит, и потому я должен ехать, несмотря ни на какую погоду.

Наказав еще раз старой нищенке, чтобы она не выходила, пока не утихнет метель, мы поехали дальше.

Была уже темная ночь, когда мы, проехав самую трудную часть пути, добрались наконец- до деревни. У самой деревни дорога была до того занесена снегом, что из-под него были видны только верхушки кольев, тянувшихся по обеим сторонам плетня. Лошадь ежеминутно проваливалась в рыхлый снег, сани валились с боку на бок. Иногда нам казалось, что мы так и не выберемся из сугробов. И лишь благодаря недюжинной силе нашей лошади, мы, наконец, все-таки кое-как добрались до ночлега.

В конец измученные, совершенно мокрые от снега, мы остановились у первого жилья. Ласковые и радушные хозяева не могли надивиться, как это мы не заблудились и не замерзли в такую ужасную погоду. Они поспешно выпрягли нашу лошадь, вытерли ее насухо, напоили через несколько времени, засыпали корму и, накрыв попоной, поставили в стойло.

Вскоре стали отовсюду собираться соседи, узнавшие о нашем приезде и пожелавшие посмотреть и побеседовать с проезжающими. Народу набралось много. Гости уселись вокруг ярко пылавшего огня и весело болтали, забывая про непогоду, бушевавшую на дворе. Но я не мог забыть нашей старушки и рассказал всем о встрече с нищенкой, почти выбившейся из сил.

— Это наверное была Аннушка, — заметил один из крестьян. — Да, она действительно просит милостыню. Да ничего еще, еслибы только для себя собирала, а то ведь она кормит и дочь свою, бездельницу.

— Вот что правда, то правда, прибавил другой. — По настоящему, ей и подавать-то не следовало бы.

Все, очевидно, разделяли его мнение.

— Какая разница!.. — подумал я. — Здесь, среди этих довольных людей, бедная уже не встретила бы того радушного приема, как в жалкой избушке, и наверное в ее голове не без основания промелькнула бы мысль о коренном различии между нею и моими собеседниками.

Так прошел вечер, и все разошлись по домам.

Наступило утро. Но метель не только не утихла, а еще усилилась. Сквозь густой снег едва можно было различить церковь, расположенную на другом берегу ручья. Воскресная служба была отменена, так как почти никто из прихожан к ней не явился. Пришло лишь несколько человек на похороны маленького ребеночка. Печальный звон колоколов вместе с завыванием бури производил в высшей степени зловещее впечатление.

Явившийся на отпевание причет исполнил свои печальные обязанности и тотчас же после погребения оставил церковь. В такую погоду каждый предпочитал оставаться дома.

Замерзший широкий ручей, этот единственный путь от церкви до деревни, занесло так, что лошади, отвозившие церковный причет, а также нескольких, участвовавших в похоронах, крестьян, буквально утопали в снегу. Измученные лошади едва могли справиться с санями, опрокидывавшимися на сугробах, и тонули в снегу, точно так же, как крестьяне, тщетно старавшиеся удержаться сзади на полозьях.

Наступил понедельник, а метель не унималась. Пришел и вторник, а погода стояла все та же. Тщетно ожидали мы перемены. Трудно выразить, до чего нам надоело это томительное ожидание на постоялом дворе. Мы всячески старались убить время: пробовали было читать, но, к сожалению, не оказалось ни одной новой и сколько-нибудь интересной книги. Оставалось только ходить в гости, рискуя утонуть в глубоком снегу. Везде, где только заходил разговор о нищенке, судьба которой не давала мне покоя, я не слыхал ни одного слова сострадания к несчастной женщине — может быть, именно вследствие ее бедности. Что же касается ее дочери, то на все мои вопросы о ее положении я получал только беспощадные презрительные ответы: „Что делается этой бездельнице!.. Мать кормит ее, собирая подаяние во всякую погоду, чего же ей больше?..“ Я не мог возразить этим людям, не будучи знаком с делом, но все-таки горькое чувство разливалось у меня в душе при таких речах.

Во вторник после полудня погода несколько исправилась — снег перестал идти. Но резкий, холодный ветер продолжал дуть попрежнему, взметая облака снежной пыли. Солнце по временам выглядывало из-за темных, быстро несущихся по небу, облаков и на мгновение освещало мрачный пейзаж.

Я успел покончить все свои дела за эти несколько дней. Нам хотелось поскорее вернуться домой, несмотря на то, что одна мысль о предстоящей дороге заставляла сжиматься наши сердца. Как бы то ни было, мы отправились, рассчитывая на то, что крестьяне окрестных деревень наездят дорогу. Ожидания наши однако не оправдались: все были заняты около своих домов, амбаров, сараев. Нуждавшиеся в топливе разбирали из-под снега заборы и плетни, вытаскивая из них колья.

В этот день мы проехали только четверть предстоявшего нам пути и были очень рады, когда наконец к ночи добрались до постоялого двора. Хозяева немало удивлялись нашей решимости ехать в такое время. С самой субботы никто еще не проезжал по этой дороге, кроме нас.

Я спросил хозяев: не проходила ли здесь старая нищенка с большим мешком на спине?

— Ах, это, должно быть, Анна. Что это вам вздумалось справляться о ней?

— А вот что: в субботу мы встретили ее чуть не замерзшей в снежном сугробе. Мы довезли ее до ближайшего жилья. А там не знаем, что с ней случилось. Если она ушла оттуда в такую погоду, то наверное замерзла где-нибудь на дороге.

— Она-то замерзнет? Ну, вряд ли, не таковская. Положим, мы ее не видали, но она привыкла ходить в дурную погоду. Всего вернее, что она преспокойно осталась у своих знакомых.

Так говорил пожилой крестьянин, повидимому хозяин постоялого двора.

— А если и умерла, — добавил его сын: — большой беды не будет: кому она нужна, не много ли чести жалеть о каждой нищенке?

— Ну, ну, так нельзя говорить, все равны перед Богом; следует подумать, прежде чем говорить, — остановил его отец.

Наступила ночь, и все в доме улеглись спать. В полночь мы были разбужены стуком в дверь. Кто-то приехал с колокольчиками. Проезжие вошли в избу Это были мясники, везшие в город на продажу несколько туш скота. Их тоже задержала в дороге на несколько дней дурная погода. Но им так надоело это ожидание, что они наняли еще несколько лошадей, распределили между ними свой товар и снова пустились в путь по снежной пустыне. Кроме них, никто еще не проезжал по снежным наносам, потому легко себе представить, до какой степени они устали и продрогли. Они просили затопить для них печку, чтобы согреться.

— Не останавливались ли вы в маленькой избушке на краю дороги? — спросил я проезжих.

— Да, а что?..

— Не видели ли вы там нищей старухи?..

— Вот странный человек: до сих пор он не может забыть о своей нищенке, — заметил хозяин.

— Кто это такая? — спросили мясники.

— Это одна старуха из наших мест. Она собирала милостыню по соседним деревням и теперь возвращается домой, — пояснил хозяин.

— Только-то!.. Неважная птица! Ну, мы на таких не обращаем внимания. Нам нужен крупный, откормленный скот, а старухи... Бог с ними! Нет, мы ее не видали, — сказали мясники.

— Не проезжал никто по этой дороге в деревню после метели? — спросил один из вновь приезжих хозяина.

— Только одни сани.

— А, черт возьми! Но что бы там ни было, а только я выеду отсюда не раньше, как откроется езда по дороге, хотя бы нам пришлось съесть все 14 туш, — громко проговорил один из них.

Поворчав еще некоторое время, они, наконец, успокоились и заснули.

На утро мы снова пустились в путь. Не скрою, что мне было очень приятно найти на дороге следы, проложенные в снегу накануне мясниками. Правда, на открытых местах эти следы были почти совершенно заметены, но зато в лесу они тянулись глубокой колеей, по обеим сторонам которой поднимались высокие снежные сугробы.

Лошадь могла идти только шагом. Я сидел, погруженный в глубокое раздумье; о езде рысью нельзя было и думать. Мой сын тоже молчал, очевидно, не желая мешать мне. Наконец, он все-таки решился заговорить.

— О чем ты так задумался? — спросил он.

— Я все думаю о бедной старушке, которую мы встретили на дороге, — ответил я.

— Я думаю, ты напрасно о ней беспокоишься. Ведь мы оставили ее в хижине; не могла же она уйти оттуда во время метели.

Слова мальчика показались мне настолько справедливыми, что мне нечего было возразить на них. Мы спокойно продолжали наш путь.

Скоро мы доехали до обширной равнины. Дорога или, лучше сказать, след, оставленный санями мясников, кончался здесь — его совсем замело. Усердно погоняя нашу лошадь, мы добрались почти до средины поляны, когда я увидел в стороне снежный сугроб, довольно высокий для такого равного места. Снег казался здесь утоптанным: поверхность его была не ровная.

Я остановил лошадь, передал возжи мальчику и вышел из саней, чтобы осмотреть нанос, возбудивший мое подозрение.

На каждом шагу я проваливался в глубокий снег. Но мне все-таки удалось добраться до сугроба. Я стал разрывать ногами и через несколько мгновений почувствовал что-то твердое. Это был мешок, наполненный хлебом — мешок старой нищенки! Не было никакого сомнения, что она бросила его, борясь со смертью.

— Ах, Боже мой!... — вскрикнул мальчик, увидя мешок, торчащий из-под снега.

Он понял значение нашей находки. Мы инстинктивно чувствовали, что где-нибудь по близости должна была находиться также и обладательница мешка, — и, действительно, предчувствие наше не замедлило оправдаться; когда я перетащил мешок на дорогу, то, после довольно продолжительных поисков, я, наконец, отрыл сначала старые лохмотья, в которых была закутана нищенка, а потом и ее саму. Несчастная вся окоченела. Теперь снег уже не таял на ее мертвенном, холодном, как мрамор, лице, и оно было совсем сухое. Я отряхнул ее, насколько это было возможно, и понес в сани. Лицо ее было так мирно, спокойно, так красиво... гораздо красивее, чем в последний раз!.. Как будто старушка все еще благословляла нас за наши заботы о ней, как будто хотела сказать: „спаси вас, Господи,за вашу доброту; никогда и никто еще не был так ласков со мной, как вы. Вы слишком милостивы ко мне, ведь что я такое?.. разве я не знаю, какая между нами разница?“

Губы старушки как будто улыбались; мне казалось, что они шевелятся и что-то шепчут, и что изодранные рукава ее платья опять трясутся и шумят. Мне чудился ее тихий голос: „чего же жаловаться, как бы шептала она: — ведь мне уже немного осталось до конца“...

— Да, теперь уж очень немного осталось тебе до конца, — повторил я.

Мой мальчик понял меня; он еще не забыл, кем произнесены были эти слова. Они и тогда произвели на него глубокое впечатление. Но в эту минуту они поразили его еще сильнее, и он зарыдал. Он часто говорил о том, как тряслись рукава бедной старушки, и как звенели на них ледяные сосульки, когда она произнесла эти слова.

— Нам придется вернуться в деревню, — сказал я ему. Мы молча повернули лошадь, положили в сани старуху, ее мешок, и двинулись в путь.

Таким образом мы во второй раз посадили ее к нам в сани; но какая разница!.. Тогда в ее груди еще билось горячее человеческое сердце, умевшее любить и страдать; теперь ее чувства умерли, страдания прекратились. Тогда она вполне сознавала свое бесправное, всеми презираемое положение и, как бы пророчески угадывая близкое будущее, желала, чтобы смерть скорее освободила ее из беспощадных условий человеческого общества; теперь этот час освобождения для нее наступил. Она кончила свою последнюю борьбу и ценой страданий купила себе право на успокоение — то самое право, какое имеют все смертные на земле, не исключая и богачей. Может быть, в этом одном только и проявилась ее равноправность со всеми прочими людьми.

Когда мы в первый раз встретили несчастную женщину и приняли ее к себе в сани, в ее груди еще билось любящее сердце матери, страдавшее за свою покинутую, всеми оставленную дочь. Теперь это единственное сердце, любившее Санну, остыло; оно не могло больше любить. Никто больше не скажет: „Бедная Санна!“ Может быть, это остановившееся теперь сердце билось любовью ко всем людям, но никто не отвечал тем же на его чувства.

Мы молчали всю дорогу. Когда мы подъехали ко двору, где провели последнюю ночь, на встречу нам вышел хозяйский сын и спросил, почему мы вернулись.

— Мы кое-что нашли на дороге, — ответил я.

— Что такое? — спросил он и, подбежав к саням, поспешно приподнял полость.

Перед ним было лицо покойной, холодное и суровое. Молодой крестьянин в ужасе отшатнулся и прошептал:

— Боже мой! нищенка Анна!

Лицо старой нищенки казалось мне чрезвычайно выразительным, но мог ли понять этот юноша то, что́ чувствуется сердцем и понимается недремлющей совестью? Я невольно припомнил ему сказанные им слова.

А еслибы она и умерла, так большой беды не было бы. Кому она нужна, кто пожалеет о ней?..

Тяжким укором прозвучали ему эти слова, и он невольно вздрогнул.

— Я был очень жесток, говоря так, — тихо сказал он и, едва удерживая рыдания, пошел в избу.

Вскоре оттуда вышел хозяин и все остальные обитатели дома, а в числе их также и мясники.

— Значит, старая нищенка и в самом деле замерзла... Недаром вы так беспокоились о ней, — равнодушно сказал хозяин.

Прежде он был единственным человеком, относившимся с некоторым состраданием к бедной старушке. „Нельзя быть жестоким“, — сказал он своему сыну. Теперь же, наоборот, он держал себя так, как будто то, что́ случилось, было самым обыденным и естественным явлением. А между тем говорят, что он всю свою жизнь пользовался репутацией доброго человека. Это вполне возможно, но все-таки вряд ли в его душе когда-нибудь шевельнулось истинное чувство гуманности.

Мясники и сын хозяина стояли тут же возле саней. Все они молчали. Я взглянул на мясников: у одного из них на глазах были слезы, и его вид заставил меня удержаться от упрека.

Мы отправились дальше в деревню, откуда была покойная. К счастию, проезжие крестьяне успели уже несколько проторить дорогу, благодаря чему мы могли ехать рысью. В деревне мы остановились с телом умершей прямо перед домом председателя общинного суда.

Выслушав нас, он равнодушно сказал:

— Ну чтож, надо распорядиться, чтобы ее похоронили.

Весть об ужасной смерти нищей в снегу, на дороге, разнеслась по всей деревне с быстротой молнии. Повсюду, во всех домах, у каждых ворот только и говорили, что об этом происшествии. Двор председателя общинного суда наполнился женщинами, и каждая из них спешила помянуть покойную добрым словом. Вдруг она сделалась кроткой, смиренной, честной, трудолюбивой, бережливой; словом, не было достаточного количества хвалебных эпитетов для выражения к ней сочувствия.

Так всегда случается в жизни. Где были все эти поздние друзья и доброжелатели в то время, когда бедная, больная, голодная и несогретая человеческой любовью женщина действительно нуждалась в людском участии; отчего тогда никто из них не взял ее к себе, не позаботился накормить ее, обуть, одеть?.. Отчего?..

И мне казалось, что на лице покойной застыла горькая, насмешливая улыбка в ответ на все эти лицемерные соболезнования непрошенных друзей...

— Теперь уже старая нищенка не нуждается ни в вашей помощи, ни в вашем сострадании, — сказал я собравшимся женщинам. — Но между вами осталась ее беспомощная, беззащитная дочь с маленьким ребенком. Позаботьтесь о ней, помогите ей и другим таким же бедным женщинам, если хотите исполнить последнюю волю умершей.

На обратном пути повсюду, где нам приходилось останавливаться, мы слышали разговоры о смерти старой нищенки. Проезжие передавали друг другу эту новость с такой радостью, с такими сияющими лицами, как будто со смертью несчастной они избавились от величайшего бремени.

— Слава Богу, наконец-то избавились от нее, — услышал я в одном месте.

Я молча отвернулся и поспешил дальше.

Проезжая мимо хижины, где в субботу ночевала старушка, мы решили остановиться. Нас встретила хозяйка с вопросом:

— Не видали ли вы в деревне вашей старухи?

— Нет, мы ее нашли на дороге, — ответил я.

— Нашли?., как нашли? что это значит? — с тревогой спросила она, как бы предчувствуя несчастие.

— Ну да, на дороге...

— Что же, мертвую, значит?..

— Да. Она, по всей вероятности, выбилась из сил и замерзла в сугробе. Мы нашли ее и отвезли в деревню.

— Ах, Боже мой, Боже мой! — простонала, бессильно опустившись на скамью, глубоко потрясенная этим известием женщина.

Нельзя было не заметить, что ужасная судьба старой нищенки действительно поразила ее, и что это сочувствие было не притворным.

Вот эти люди искренно любили старую нищенку. Ни у кого из них не вырвалось ни шутки, ни притворного сострадания по поводу смерти несчастной, никто не сказал: „наконец-то Бог ее прибрал!..“

— Когда она ушла отсюда? — спросил я.

— Мы этого и сами точно не знаем. В субботу она весь вечер говорила о своей дочери и о том, что ей необходимо быть в воскресенье в церкви, чтобы передать поручение одной больной женщины ее мужу. Мы всячески старались уговорить ее остаться. Если даже метель и утихнет, говорили мы, то все-таки невозможно будет пробраться по занесенным дорогам. Как видите, в избе-то у нас и места мало, да и холодно очень; а баня в субботу была истоплена. Когда старуха увидала, что с нами не сговоришь, так и притворилась, как будто соглашается с нами; только просила, чтобы мы позволили ей переночевать в теплой бане, жалуясь, что она очень продрогла. Отчего же бы и не позволить? Мы принесли ей туда сена — соломы-то у нас нет. Уложили мы ее, все как следует. Только утром погода стала еще хуже. Так и метет, зги не видно. Все мы давно уже встали, принялись за работу. Что это, думаю, старухи нашей нет, неужели же она еще не встала? кажись, ведь рано просыпалась. Хоть я и молчала, а все вертелось на душе-то. Наконец, я и говорю мужу: что бы это такое могло быть со старухой, до сих пор нет ее? Он сейчас же послал одного из ребят посмотреть, что там с ней делается. Мальчик сбегал в баню да и говорит: ведь старухи-то там нет. Тут только мы заметили, что и мешок с хлебом исчез из избы — она вчера же взяла его с собой в баню. Тогда только мы поняли, что старуха обманывала нас, соглашаясь с нами, и что еще когда уходила вечером в баню, так задумала уйти потихоньку. Ужасно мы беспокоились о ней. Но, как нарочно, никто не проезжал здесь все эти дни, и мы не могли получить о ней никаких известий. Вот почему мы и обрадовались, когда увидели, что вы подъезжаете ко двору. И вдруг — это ужасное известие!..

Дети, спокойно игравшие при нашем приходе, бросили свои игры и стали прислушиваться к разговору. Из рассказа матери они поняли, что со старухой случилось что-то недоброе. Они обступили мать с вопросами.

— Замерзла она на дороге, — отвечала мать.

Я хотел, было, упрекнуть хозяйку в том, что она отпустила старуху в метель, но из ее слов убедился, что несчастный случай произошел не по ее вине. У старой нищенки были свои основательные причины отправиться в путь, не сообразуясь со своими силами. Во-первых, она торопилась домой, чтобы успокоить тревожившуюся на ее счет Санну, а, во-вторых, на ней лежала обязанность выполнить безотлагательно принятое поручение. Вот почему она отправилась на встречу смерти.

Немногим, как ей, удастся оставить жизнь с таким глубоким чувством безграничной материнской любви и беззаветной готовности исполнить свой долг.