Старинный лад: Собрание стихотворений (1919–1940)

Тысячи бедствий на землю рассыпала щедро Пандора.

Только Надежда одна скрылась в ларце у нее.

Строг судия подземного царства теней Ахеронта.

Знают грешники все: строг судия Радамант.

Смотрит в море Эгей, корабль ожидая Тезея.

Горе, горе, отец! – черный парус вдали.

Чтит дочь Хаоса – Ночь сам Зевс – властитель Олимпа.

В жертву ей приношу я вдохновенье свое.

Не торопись с приходом своим, стоустая Осса!

Смертному легче прожить, вовсе не зная тебя.

Брачный обет позабыв, Атамант покинул Нефелу.

Гневною Герой за то безумием был поражен.

Геба, пришли мне с Иридою нектара чудного каплю.

Я обещаю: тебе гимны мои посвятить.

Крепости-Собора

Четкий силуэт.

Высится мечети

Стройный минарет.

Маяки Петровы

Биржу стерегут.

Белые колонны

В темноту бегут.

Зимняя канавка.

Арки полукруг.

Огонек туманный

Замигает вдруг.

Шпиль адмиралтейский —

Светлая игла.

Корабли ночная

Скрыла полумгла.

Здания родного

Профиль-силуэт:

Первенец науки

Университет.

Редких пешеходов

Пятна вдалеке.

Снежные дороги

Видны на реке.

Темной полосою

Вдоль реки гранит

Урну ледяную

Стережет-хранит.

В белом покрывале

Спящая Нева.

В золотых созвездьях

Ночи синева.

Скажи мне, Господи, путь:

Им я пойду

К Тебе, взяв душу мою.

Мочь Твою познаю.

Ты говоришь: гряду

Мир миру вернуть.

Скажи мне, Господи, путь:

К Тебе приду.

Узнать начало конца

Мне не дано:

Не зная, лишь можно жить.

Повели же Тебе служить.

Веруя в Имя одно.

Промыслом Творца

Узнать начало конца

Мне не дано.

Во веки веков – аминь.

Бог Савваоф!

Лице Свое покажи.

Волю Твою скажи

Во веки веков!

Господи, не отринь!

Во веки веков – аминь,

Бог Савваоф!

Скажи мне, Господи, путь:

Им я пойду

К Тебе, взяв душу мою.

Мочь Твою познаю:

Ты говоришь: гряду

Мир миру вернуть.

Скажи мне, Господи, путь:

К Тебе приду.

Господи! Сколько путей! —

И лишь один к Тебе.

В борьбе? Нет, не в борьбе.

Страду рыбачьих сетей

Оставь, оставь судьбе,

Сердца уловляя людей.

Господи! Сколько путей!

И лишь один к Тебе.

Девушка, слезы невольные выпить мне дай поцелуем.

Слезы твои глубоко в сердце запали мое.

Ими оно навсегда, как живительной влагой, омылось.

Сладостно в сердце звучат тихие слезы твои.

Чтоб начертить в один присест

Стихи на случай, нужно ль много?

Нет – лишь бы улеглась тревога,

А там – пиши: привет, Модест,

Тебе от младшего собрата!

Хоть для тебя уж нет возврата

К беспечной юности, но ты.

Ты не прогнал еще мечты.

Животворящие легенды;

Ты не отвык еще в тиши

Внимать волнениям души.

Встречать урочные календы.

Благословляя их приход;

Ты не забыл тетради нот.

Подаренной тебе Каменой,

Еще клянешься Ипокреной

И чтишь еще священный грот.

Что ж больше? Кажется, довольно!

Живешь ты юношески вольно;

Ты – правоверный пушкинист;

Дух времени тебя не сгубит,

И уж наверно не полюбит

Тебя двуличный коммунист.

Тебя… Но с Ангелом когда же

Поздравлю я? Учтивый он,

Твой Ангел! «Вот уж, вот уж, – скажет, —

Неисправимый ветрогон!»

Прости! Ведь дело поправимо:

Привет – мой первый будет стих.

Отменных доблестей твоих

Пройти мне не хотелось мимо.

Душа спешит на звездный водопой.

Спешит уйти от ослепительного снега.

Девушка, в ласковых встречах с тобой

Радость и томная нега.

И звезды сыплются из чаши золотой.

И не прервать душе мечтательного бега.

Девушка, в ласковых встречах с тобой

Радость и томная нега.

И звуки льются влагою ночной,

И не достичь душе томительного брега…

Девушка, в ласковых встречах с тобой

Радость и томная нега.

Не знал я сельской тишины,

Но мил мне стройный Петроград.

Я искренно скажу, что рад

И век в нем жить. Хотя даны

Мне свыше скромные мечты

О тихой жизни без тревог

Среди проселочных дорог,

Где нет безрадостной тщеты.

Где нет бездушной суеты.

Забыть ли мне мой город! Нет:

Невы державная струя.

И золотые острия.

И прибережный парапет.

И старожилы-маяки.

И крепость – первенец Петра…

Я рад от утра до утра

Стоять недвижно у реки.

Всю ночь считая огоньки.

Сказать ли только: ты возник

По воле чудной, Петроград.

С небес сияющий каскад

На твой задумавшийся лик

Спадает влагой золотой;

Твоей реки дремотный дух

Ласкает тайной речью слух.

И дышит Всадник над рекой.

Хранящий город вековой.

И дышат город и Нева.

Завороженные навек.

Голубоватый легкий снег

Земли касается едва.

Покров набрасывая свой;

И жемчуга его горят.

Лаская утомленный взгляд.

И тучки грезят над водой.

Затканны призрачной луной.

Иду в полночной полумгле

Пустынным берегом реки.

Уже потухли огоньки.

И только отблеск на стекле

Дворцовых окон от луны.

И спит Растреллевский дворец.

Лишь я – полуночный певец, —

Не пробуждая тишины.

Касаюсь дремлющей струны.

. . . . . . . . . . . . . . .

Скажи: ты помнишь Летний сад

С его решеткой кружевной?

Как ты искал в полдневный зной

Тенистой неги у дриад.

Как любовался ты игрой

Детей, и дедушка Крылов,

Казалось, говорил без слов

Народной мудростью с тобой,

И безыскусной, и простой.

Не нам, не нам забыть цветы

Невинной юности своей,

И не отнимет Гименей

От нас беспечные мечты.

Казанский помнишь ли Собор?

О, сколько вдохновений в нем

Сожгли мы жертвенным огнем.

И я, как ты, всё до сих пор

Сентиментальный вояжер…

Далеко я иду от моей избы

Через лес весенней тропой.

Уйду ль, не уйду ль от моей судьбы —

Но вернусь не с пустою сумой.

Насбираю я песен в родном краю,

Запасусь мечтами навек.

И вернусь богатым в лачугу свою,

Лишь первый выпадет снег

«Не может сердце жить покоем»[1],

Доколь покоя не дано.

Псалмы читаю пред налоем…

Не стало б в жизни мне все равно:

Боюсь бездомного скитанья,

Боюсь удушливой тоски.

Не дай, Господь, без упованья

Остановиться у реки,

Чтоб заглянуть в немое лоно

И броситься, перекрестясь.

О, дай мне мудрость Соломона,

Чтоб не порвать святую связь…

Но скажет Бог: царя Давида

В пустыню гнал Авессалом —

Какая ж смертная обида

Твой возмутит ко мне псалом.

Он заглянул в ночное море —

Звездное море – и зарыдал.

«Девушка пела в церковном хоре»…

О, если б я судьбу разгадал…

Он полюбил свою мечту,

Певец мечтательный и нежный,

И дружбе с жизнью безмятежной

Он изменил. Но красоту

Постиг душой своей безбрежной.

Я возвращусь восторженный и страстный

К спокойным ларам, и в тиши ночной

Придешь ко мне и ласковой, и властной

Таинственно беседовать со мной.

Я посвящу тебе сокрытые виденья,

Моей камены знойные цветы,

И до зарниц тревожных пробужденья

Со мной, любимая, пробудешь ты.

И ты уйдешь – но за тобою следом

Пойду с тоской, понятною лишь мне.

Пусть будет жизнь тогда безумством или бредом,

Пусть я сгорю в мучительном огне.

Много красок на кусты и деревья

Наложила художница-осень.

А влюбленный в нее ветер

Все дороги убрал коврами.

И застыли в осенней истоме

Молчаливые изваянья.

Но дворцы пустынные рады

Вдохновенному пиру ветра.

И умолкнувшие фонтаны.

Затихающие водопады

Вместе с ними грустят о прошлом.

И дубы вековые, и клены.

И березы, и даже ели —

Вместе с ними грустят о прошлом…

И вдали на могучем органе

Божественные фуги

Играет извечно море,

Никакой не зная печали…

Обрывок черный вуали.

Обрывок белый письма…

А сколько тайной печали!

Какая на сердце тьма!

Казалось – счастие близко.

Казалось – любовь без конца.

Но тучи нависли низко.

И некуда спрятать лица.

И ходишь, как будто потерян.

Как будто без крова живешь;

Ни в ком и ни в чем не уверен.

Ничего ниоткуда не ждешь.

Только песни остались и звуки.

Только слово одно – мечта…

И бесстрастные тронут руки

Ту вуаль и обрывок листа.

На улице, в ночи, явилась мне она

При блеске матовом петропольской луны:

Под крестной ношей согнута спина,

И вдаль безумные глаза устремлены…

Ты не видал ее на стогнах городских,

Стоящую одну по вечерам?

Ты не видал ее на торжищах людских?

Ты не видал ее, входящую во храм?

Нет, ты видал, но ты спешил пройти,

Боясь узнать ее, заблудшую жену.

Нет, ты видал, но ты искал пути

В далекую, туманную страну.

И не нашел… И вот опять она,

Как нищая, явилась за тобой,

Сияньем мертвенным луны окружена,

Под крестной ношей согнута спина,

В глазах упрек жестокий и немой.

Я песен не жалел. Но, чуждыми друзьями

Обманутый, я песни затаил.

И жил один. И дни текли за днями.

И грезился ночами Азраил.

И полный страсти, полный искушений,

Я прежний путь уже не находил

И тщетно ждал таинственных свершений,

Следя бесстрастное течение светил.

Но друг иной пришел с заветными словами

И скорбь мою и страх не осудил.

И снова отдых полн бестрепетными снами,

И снова мне не страшен Азраил.

Жемчужину в долине океана

Добыть искателю жемчужин легче,

Чем на земле, то солнечной, то темной,

То радостной, то скорбной и туманной,

Найти такую душу, как твоя.

Ты слышишь Лермонтовской грусти чарованье,

Нездешних песен благостный порыв.

И чувств нечеловеческий надрыв.

И на небесную обитель упованье?

Мятежным Демоном таинственно томим.

Он в горы уходил, чтобы молиться звездам.

И там слетал к нему Хранитель-Херувим.

Когда, измученный, он приближался к безднам…

Ты слышишь Пушкинской гармонии волненье,

И Музы царственной волшебную свирель,

И мирных струн классическую трель,

И чувств возвышенных небесное томленье?

Смятения и звуков горних полн,

Он убегал в широкошумные дубровы,

И с берегов вечнозвучащих волн

Неслись его восторженные зовы.

Теперь не скрою я тайной маской

Свое лицо.

На безымянном сверкает лаской

Твое кольцо.

Не буду петь я с тоской суровой

О злой судьбе.

С душой воскресшей, с душою новой

Иду к тебе.

Ты не отвергла мольбы безмолвной.

Раскрыв печаль.

Душою чуткой, любовью полной

Манила вдаль.

И снова верить могу отныне

Былым мечтам.

И никому уж моей святыни

Я не отдам.

Он в Конференцию вошел, крича:

– От Академии меня отставить?!

Элементарнейших не знаете начал!

А без меня – и Академия пуста ведь! —

И, хлопнув дверью, он ушел к себе,

В лабораторию химических открытий,

Чтобы с таинственной Натурою в борьбе

Найти ее невидимые нити…

Утихнул гнев, и горечь всех обид

Забыта вмиг. И, вдохновенья полный,

Он чисел ряд восторженно чертит

И вдаль глядит, Нева где катит волны.

И грезится ему полярных деревень

Суровый круг, и он бросает числить…

Текут в стихах взволнованные мысли:

«Лице свое скрывает день…»

Ты жертвуешь уже поэту лист второй

Бесспорно объективного альбома.

Чтоб стариной тряхнуть и помечтать порой.

Как за стихами грустными Прюдома.

Ведь ты мечтал не раз, не раз и разбивал

Мечты свои о каменные плиты.

И снова мчал к тебе мечтанья страстный вал —

Ты верно скажешь – моря сын сердитый.

Не утихает жизнь… Но, друг, прости меня!

Ты не грустишь теперь. Зачем пучиной

Пугаю я тебя средь солнечного дня

И заменяю солнца свет – лучиной…

О чем еще грустить. Вечерней тишиной

И лаской неожиданных стихов

Так успокоено взволнованное сердце.

Оно простит недавние обиды,

Простит незаслуженные страданья

И упрекнуть не сможет никогда.

И все ему прелестно, как и прежде:

И ветра невесенние порывы.

И пенистые радостные волны.

И набережных стройные граниты.

И улиц бесконечные ряды.

А дома что? В старинных переплетах

Столетием взлелеянные томы,

И на столе рабочий беспорядок.

И по стенам старинные портреты.

Дневная и ночная тишина.

Прелестно всё. И хочется работать.

Жаль погасить глубокой ночью лампу.

Жаль отложить перо, бумагу, книги,

Немых друзей оставить для постели,

И трудно оторваться от стола.

И нет усталости. И сон не клонит вежды,

И ждешь зари, и ей стихи готовишь

. . . . . . . . . . . . . . .

Душа цветет, когда любовь украдкой

Покой дарит.

Душа цветет, когда надеждой сладкой

Любовь горит.

Душа поет, и песен рой стыдливый

Летит к полям.

Душа поет, и песни звук пугливый

Уж млеет там.

В душе порыв, покой смущен волненьем

Любви в груди.

В душе порыв – не заглушай сомненьем,

Люби и жди.

Двадцать один! – начертал на заветном пергаменте Хронос.

Не изменись! – пожелал солнечный бог Кифаред.

Мудрым извечно словам великого мужа Эллады

Светлой и чуткой душой, чуждая страха, внимай.

Весь мир преображен. Где ты, моя земля.

Страна мятежности и славы и позора?

Летят мечты мои в Беррийские поля.

В леса и пастбища, где расцвела Аврора.

И сказки древние святых монастырей

Я с нею слушаю и с ней в молитвах таю,

И жажду жизни смысл понять, раскрыть скорей,

И птиц в полях небес слежу так жадно стаю.

Я плачу над Руссо, я Байроном пленен,

Недавно вырвавшись из чащ Шатобриана.

В Париж! В Париж! Мой ум и дух мой воспален.

Прости, о Лелия, о Жак, о Индиана!

Но жизнь течет, как кровь, бунтуя гордый ум.

Где тишина, где одиночество Ногана?

Где сельские мечты? В томленьи страстном дум

Я революции так жажду урагана…

Иль лучше хижина и деревенский люд,

И зелень, и цветы, спокойные долины,

Где сладко вспоминать шопеновский прелюд,

И нежный стих Мюссе, и арии Полины.

Китежской сказкой окутан.

Город замрет.

Перенесись на минуту

В звездный ночной хоровод.

Душа моя – безгрешна.

Звездная ночь к ней прильнет

Очарованьем нездешним

Ласково обовьет.

Ой, одиночество люто.

Отзвуков нет на земле.

Жизни считаю минуты.

Слезы блестят во мгле.

Ой ли, весенняя нега!

Знаю: придешь – но когда?

Тает медленней снега

Павшая в душу беда.

Песня за песней вьется.

Эх, была – не была!

Мне ль эта песнь поется —

Дева весной у колодца

Милого друга ждала.

Жемчужину глупец увидел на дороге.

– Проста она, – сказал, – бедна, оправы нет.

Вот если бы нашел я золотой браслет,

Куда как заплясали б ноги!

Осталась бедная жемчужина в пыли,

Прохожие ее чуть-чуть не раздавили.

Но, к счастию, ее увидел издали

Мудрец бесхитростный. Подняв ее из пыли:

– Вот то, – воскликнул он, – вот то, что я искал

И все найти не мог! – и бережно и нежно

Стал он с жемчужины пылинки все сдувать

И к сердцу радостно, любовно прижимать.

Нечаянна была та радость и безбрежна.

Жемчужинам подобные сердца

Так часто брошены с презреньем, без вниманья.

Но жизнь не властна их затмить очарованье,

И Провидение пошлет к ним мудреца.

Сладко от старшего друга услышать приветное слово.

В Пушкинском Доме давно музам я робко служу.

Много слез вам не я напророчил.

Жизнь – не шутка, любовь – не браслет.

Больше дней вы полюбите ночи.

Больше сна вы полюбите бред.

Больно мне. Сердце кровью точится.

Как подумаешь: гибнет сестра.

Мне улыбка страдания снится:

Знаю, вам не уснуть до утра.

Как помочь? Люди! Закоченели.

Сердце сердца бежит. О, прости!

Так и бросят средь снежной метели,

А метель замела все пути.

Люди! Что ж? Тишина лишь лесная.

К сердцу бьет неутихшая кровь.

Только Бог, только Он и узнает

Ваши слезы, тоску и любовь.

Ты разрешила жребий твой высокий.

Когда его раздался первый крик:

Алешенька к груди твоей приник

И жадно пьет живительные соки.

Люди идут и думают —

Каждый – про себя.

Лица у всех угрюмые.

Словно живут не любя.

Я же люблю вселенную.

Каждый атом люблю.

Душу ль мою нетленную

Здесь на земле загублю!

Нет. Для любви и нежности

Разве не стоит жить? —

Чтобы потом в безбрежности

Не умирая парить.

Нет, сердце мое не закрылось

Для песен и нежных слов.

Я в церкви взошел на клирос.

Чтоб шесть прочитать псалмов.

В тот вечер душа захотела

Улететь в небозвездную высь.

Я не чувствовал бренного тела.

Не томила не дольная мысль.

И весь трепеща в молитве

О тебе и сыне моем.

Я увидел на звездном жнитве

Христа с золотым серпом.

Колосья – то были звезды.

А серп – то месяца лик.

Как радостно капали слезы.

Когда я к траве приник!

В тот миг я был полон тобою.

О нежный мой друг – жена!

Фаворскою светлой тропою

Пройти наша жизнь должна.

Что на сердце грустно?

Что опять оно

Снов невоплощенных.

Тщетных грез полно?

Стонет песня-греза.

В сердце грусть-печаль.

Вздох мой уплывает

Невозвратно вдаль.

Снова налетели

Чары юных дней.

Пламенных желаний.

Призрачных теней.

Тщетны все желанья:

В вечной тишине

Навсегда умолкнем

В непробудном сне.

У отца Василья

Пасека и мед.

Много и усилья.

Много и хлопот:

Раннею весною

Караулить рой.

Чтоб не скрыться рою

С маткой за горой.

И поймать в лукошко.

Посадить в домок.

(Для гостей – немножко —

Должен быть медок.)

И они, вощину

Превративши в сот.

Полетят в долину

Соберут в ней мед.

И с цветочной данью

На подлет улья

Чуть не без дыханья

Упадет семья.