Старомодная комедия

Часть вторая

Ее восемнадцатый день

Комната отдыха в санатории. Сейчас здесь полумрак. Возле зажженного торшера, в кресле, по-детски поджав ноги, сидит Лидия Васильевна. Из соседнего помещения доносятся голоса, музыка – там, видимо, работает телевизор. А на воле ливень, грохочет гроза, с моря дует сильный ветер.

Она (поет тихонько и задумчиво). «По разным странам я бродил, И мой сурок со мною…».

В дверях появился Родион Николаевич, увидел ее, остановился, слушает, как она поет.

(Заметила его.) Вы!… Вернулись? И в этакий дождь!… Вы совершенно, совершенно выздоровели?

Он (значительно). Отлично отдохнул.

Она (поспешно). Да-да, конечно.

Он. Вот… я Вам три гвоздики припас… (Отдает ей цветы.)

Она. Правда? Это замечательно.

Он. А Вы… отчего одна?

Она. Все на концерт уехали… некоторые у телевизора сидят… А я размышляю – слушаю, как дождь идет. (Поглядела на него) А я знала, что Вы сегодня вернетесь… Ну просто была убеждена.

Он. Почему?

Она. Не знаю. (Помолчав.) А на море шторм… Необыкновенный! Я сейчас была там, на берегу. На пляже ни души… Купальную кабинку волной смыло, и молния блещет! Правда, я там долго не продержалась: во-первых, вымокла, а во-вторых, страшно.

Он. Не знаю, не знаю… В вашем возрасте так себя вести просто нелепо.

Она. Дался Вам мой возраст… (Засмеялась.) А знаете, что один мудрый француз сказал? Стареть скучно, но это единственная возможность жить долго.

Он. Жить долго не фокус. Жить интересно – вот задачка.

Она. И что же? Интересно Вам жилось последние деньки?

Он. Чрезвычайно Каждое утро мне Ваши бульоны грезились.

Она. Это что! Но вот голубцы я действительно прекрасно готовлю… Мой муж обычно бывает в восторге. (Помолчала.) А я теперь все чаще об отъезде подумываю – у меня ведь больше половины срока прошло. Смешно!… Я уж уеду далеко, а Вы по-прежнему будете ходить тут, рассуждать о чем-то… Смешно.

Он. Что же смешного-то?

Она. Хотя, если подумать, меня и в Москве ждет масса интересных событий.

Он (задумчиво). Каких же?

Она. Всяческих. Тех и этих. Например, я задумала ремонт! Хочу переменить обои… Я вообще удивительно люблю производить ремонты – и решительно не устаю при этом. Или переставлять мебель… По-новому создавать интерьер! Там, где стоял стол, поставить, например, кровать. Увлекательно, правда? (Живо.) Вот хотите, я все у вас переставлю?

Он (весело). Опоздали! Буквально на днях ремонт в комнате дочери закончил… и обои переменил. Очень жду ее, представьте. Так сложились обстоятельства, что она с мужем в Японии работает – в нашем торгпредстве. Я вот здесь живу – а она, как это ни смешно, среди японцев. Но, слава богу, совсем уж на днях в отпуск должна прибыть. (Засмеялся.) Только никак подсчитать не могу, в какой именно день.

Она. Да, да, у всех свои заботы… У Вас, несомненно, серьезные – а у меня… совершенные пустяки. Вот знаете, что меня терзает по ночам?

Он. Было бы любопытно выяснить.

Она. Я привезла с собой прелестные наряды. И они так сидят на мне – удивительно красят!… Но выйти в них я как-то не удосужилась… Совершенно некуда! В конце концов решила посетить в них музей, но вовремя одумалась. Что ни говори, музей требует чего-то строгого, а они у меня несколько… Нет-нет, не какие-нибудь там слишком разнузданные, но все-таки… Словом, так обидно, так обидно везти их обратно ненадеванными… Ужас просто! Хотя вам этого не понять – ведь Вы не женщина, Родион Николаевич.

Он. Что верно, то верно. (Осторожно.) Но, может быть, Вам бы стоило обнародовать Ваши наряды тотчас по прибытии в Москву? Вы могли бы в них показаться в оперетте или, как говорят, в очень-очень модном Театре на Таганке.

Она. Но ведь жаль, жаль везти их ненадеванными!… В этом, несомненно, есть что-то обидное, я бы даже сказала, драматическое. Тем более что здесь они бы прозвучали… Я просто пари готова держать – они бы наверняка прозвучали!

Он. А не могли бы Вы появиться в них на каком-либо нашем вечере отдыха?

Она. Нет-нет – в обстановке санатория мне не хотелось бы выделяться. Поверьте, это было бы нетактично… (Помолчала.) Да и волнует меня несколько иной вопрос.

Он. Какой именно?

Она. Любите ли Вы посещать рестораны?

Он. Что касается питания в столовых и закусочных, то оно не представляет для меня достаточного интереса. В принципе я предпочитаю домашнюю еду.

Она. Боюсь, Вы не поняли самой сути моего вопроса. Я вовсе не ставлю во главу угла тему питания… Упоминая ресторан, я имею в виду место, где можно повеселиться, потанцевать, выпить шампанского, в конце концов… или заняться чем-либо иным.

Он. Но чем именно?

Она. Появиться, например, в ресторанном зале в новой прическе… Или возникнуть в наряде, до сих пор не надеванном.

Он. Скажу Вам прямо, что тут у меня еще не выработалось твердых убеждений… За последние годы я не только не появлялся в ресторанных залах, но даже не возникал в новой прическе. Ни при каких обстоятельствах! (Подумав.) А вот в Москве Ваш муж после такой долгой разлуки, безусловно, мог бы отправиться с Вами в ресторан.

Она. Ну это вряд ли. Хотя в Москву он вернется в те же числа, что и я. Любопытное совпадение, не правда ли? И мы, вероятно, даже увидимся с ним. Впрочем, в Москве он бывает страшно занят.

Он. Я как-то не могу взять в толк… уяснить себе… У Вас с мужем, видимо, очень своеобразные отношения?

Она. Но что же тут удивительного? В конце концов, брак сам по себе – довольно своеобразное явление. Вступить в него настолько же просто, насколько трудно оставаться женатым. (Помолчав.) Кстати, а известно ли Вам, кто мой муж? Так вот – он знаменитый музыкальный эксцентрик.

Он. Невероятное везение! Быть женой музыкального эксцентрика – величайшее счастье, вероятно.

Она (строго). И нет тут ничего смешного. Мой муж – человек необычайного таланта. Тонкий артист, музыкант. Немыслимо передать словами, какое он производил впечатление в молодости. Увидев его впервые, я была совершенно ошеломлена. Он играл вот на такой огромной трубе и в то же время на таких вот маленьких гармошках… Одновременно, понимаете? Показывая вдобавок всевозможные фокусы. Это было совершенное чудо!… Своими невероятными трюками он мгновенно покорял зрителей. Многие из них буквально плакали от восторга… Трудно ли представить, что и я полюбила его бесконечно! Мне еще и сорока не исполнилось – совершенная была девчонка… И к тому же страшно разочаровалась тогда в театре. Почему? Расскажу когда-нибудь… И вот я оставила театр и стала всюду за ним ездить… Он такой был ласковый, добрый, заботливый… видел, что мне тоже нужен успех, аплодисменты – ведь я была актриса, он прекрасно это понимал… И тогда мы сделали с ним совместный номер. (Восторженно.) Я появлялась в серебристой пелерине и розовом трико, а пепельного цвета парик довершал картину. Вступал оркестр, я раскланивалась и пела вступительную песенку. (Поет.)

1 Песенка сочинена Беллой Ахмадулиной

Он. Да, несомненно, жаль, что в свое время я не посмотрел этого номера. Увидеть его теперь, видимо, нет надежды!

Она. О нем только вспоминают… только вспоминают. Вы не можете представить, Родион Николаевич, как я благодарна мужу за все, что он сделал для меня… На арене цирка я пережила величайший успех. И все благодаря ему. Уверяю Вас, это был не только замечательный артист, но и благороднейшей души человек.

Он. Приходится только сожалеть, что Вы видитесь с ним, судя по Вашим словам, не так уж часто.

Она. А что поделаешь? А что тут поделаешь… Дело в том, что мой муж давно уже женат на другой женщине.

Он (потрясен). То есть как это женат?…

Она. В общем-то, довольно просто: женат – и все тут. И ничего тут не поделаешь.

Он. Но это же… просто черт знает что!

Она. Вы думаете? (Слабо.) Не знаю… Но, с другой стороны,- что ему было делать?

Он (в гневе). Как – что делать!

Она. Десять лет назад он встретил женщину, которую безумно полюбил… Что же тут плохого? И разве он виноват, что полюбил ее? По-моему, ни в коей степени! К тому же следует учесть, что я была значительно ее старше. В конце концов, и это сыграло немалую роль. Если говорить честно, пожилая женщина привлекательна совсем не в той мере, что молодая,- надеюсь, с этим-то Вы не станете спорить?

Он. Но послушайте!… Нет!… В конце концов!… Какого дьявола!… Погодите! Нет! Не знаю.

Она (рассудительно). Не будем все-таки сбрасывать со счетов, что он ее полюбил. А любовь – святое чувство. Войдите, в конце концов, в его положение.

Он. Ни за что!

Она. Вы просто нерассудительный человек… Какой-то совершенно несовременный… И, право, удивляете меня. Он так прекрасно ко мне относился… Помогал и нежно меня любил… Он и теперь ужасно меня любит, я просто убеждена в этом. За что же его винить? Он ничего не таил от меня, не скрывал… пришел однажды и заявил совершенно откровенно: «Знаешь, Лидуся, я люблю другую…» Чуть не прослезился в ту минуту.

Он. Ну, знаете!…

Она. После этого мы даже некоторое время выступали вместе. Правда, затем возникли некоторые затруднения – ведь во время гастролей нам приходилось ездить втроем, и это в какой-то мере сказывалось на нашем общем самочувствии… Впрочем, все окончилось благополучно – она прекрасно заменила меня и на арене. Надо сказать, что мы очень старательно с ней поработали, и впоследствии она тоже имела большой успех… Правда, было жалко перешивать на нее мой прелестный костюм – серебряную пелеринку, например, но, в конце концов, что поделаешь…

Он. Черт побери… А по-моему, было бы недурно застрелить ее.

Она. Что Вы! Она страшно музыкальна. И ритмична при этом. Она и вступительную песенку – ту самую, что я только что пела Вам,- исполняла очень достойно и с огоньком. Хотя, конечно, некоторые недостатки все же чувствовались. И затем, она отлично сложена – как богиня! И представьте, очень неплохо ко мне относится, тут уж ничего не скажешь. И что особенно важно – она очень преданна ему – очень! – и, по-моему, никогда не изменяет.

Он. Итак, стало быть, после всей этой истории Вы и начали свою деятельность кассирши в цирке?

Она. Ничуть не бывало! Можете быть уверены – я сдалась не сразу… я сделала самостоятельный номер… Некоторые даже поздравляли меня, и, представьте, я почти месяц выступала с ним на арене.

Он. И что же последовало за этим?

Она. Видите ли… Впоследствии этот номер почему-то не имел слишком шумного успеха… Ну, и по истечении некоторого времени, так как я фигура, в общем-то, деятельная, мои друзья перевели меня в кассу. Немыслимое везенье – не правда ли? Ведь я так люблю цирк!

Глубоко взволнованный, он молчит некоторое время, а затем берет ее руку и почтительно целует.

(Вырывает руку.) Если Вы жалеете меня, то поступаете очень глупо. У меня с мужем отличные отношения… Дай Бог каждому! Не более двух месяцев назад, перед отъездом на Каспий, он даже одолжил у меня сто пятьдесят рублей… И может быть, отдаст их! Возможно, все… Решительно все! (Очень рассерженная, она выбегает из комнаты.)

В растерянности стоит Родион Николаевич. Дождь по-прежнему шумно бьет в окна.

(Стремительно вбегает обратно.) Какой ливень! Какой ливень…

Он (ласково). Успокойтесь… прошу Вас.

Она. Я хотела сказать Вам еще что-то, но совершенно забыла что.

Он (торжественно). Лидия Васильевна, прошу отнестись к моим словам совершенно серьезно, но я решительно предлагаю Вам в ближайший вечер посетить какой-нибудь ресторан… сохранив это, естественно, в тайне от моих сослуживцев и отдыхающих. Правду сказать, мне просто не терпится хоть краем глаза взглянуть на Ваши так и не надеванные здесь наряды.

Молния. Удар грома.

Ее двадцать первый день

Небольшой садик у входа в летний ресторан. Довольно поздний час вечера. Звездное небо. Очень хорошая погода. Из ресторана доносится музыка. Отворяется дверь. По ступенькам сходят в сад Лидия Васильевна и Родион Николаевич. Им весело.

Она. Кажется, уже поздно.

Он. Кажется, что уже страшно поздно.

Она. Вы как-то странно смеетесь.

Он. Какое счастье, что нас никто не видел.

Она. Очень большое счастье. (Помолчала.) Впрочем, если бы кто-нибудь из нашего санатория вошел в залу, было бы любопытно.

Он. Ужас.

Она. Особенно когда вы пробовали танцевать летку-енку.

Он. Это была минутная слабость.

Она. Но Ваши больные оказались примерными ребятками. Спят мирным сном. (Удивленно.) Почему Вы как-то стран-то топчетесь на месте?

Он. Я ищу свою шляпу. Вполне возможно, что я оставил ее в ресторане.

Она. Вы держите ее в руках.

Он. Наконец-то.

Она. Наденьте ее на голову, и тогда все станет на свои места.

Он (надел шляпу). Вы правы. Все как-то определилось. (Подумав.) Но почему мы никуда не идем?

Она. А потому, что нам здесь ужасно нравится.

Он. А почему же мы тогда не сели на эту скамеечку?

Она. А потому, что мы сядем на нее сейчас.

Садятся на скамейку.

Он (потирая руки). Все! Дело сделано – мы продемонстрировали наряды!

Она. А Вам они понравились?

Он. Лихо. Ослепительно в какой-то мере.

Она. И шампанское очень вкусное было.

Он. Да… Жизнь открылась мне с совершенно иной стороны. Была минута, когда я даже сказал себе – ну и ну.

Она. «Ну и ну»? Отлично было сказано.

Он. Никогда не думал, что можно стать таким веселым.

Она. А между тем это безумно полезно. Веселье – залог здоровья. Пожалуйста, водрузите этот лозунг на дверях своего кабинета.

Он. Снимут.

Она. Кого?

Он. Сначала лозунг. Затем – меня.

Она. Не посмеют.

Он. Невеселые люди? Еще как!

Она. А вот было бы хорошо организовать отстрел невеселых.

Он. Они не согласятся. (Подумав.) Не поехать ли лучше на пароходе в Таллинн?

Она. Нас не поймут.

Он. Как жалко. (Помолчав.) Спустилась ночная прохлада.

Она. И небо полное звезд…

Он. К дождю.

Она. Пусть. Мне здесь все по душе – и дождь, и солнце, и шторм, и звезды.

Он. Это стихи?

Она. Может быть.

Он. А давайте поедем на пароходе в Пярну.

Она. Нельзя. На нас обидятся.

Он. Кто?

Она. Остальные.

Он. Это ужасно.

Она. Переживем. Симпатичных людей все-таки достаточно.

Он. Возможно. Но они как-то странно танцуют. Вы заметили?

Она. Я приглядывалась. Было очень тесно.

Он. Один – весь в бахроме – почему-то ползал у моих ног.

Она. Это твист – вы просто отстали от жизни.

Он. Я все-таки дико испугался… Ну совершенно обомлел. В ту минуту я как раз ел луковый клопс – и вдруг он – у самых моих ног. Можно было бог знает что подумать.

Она. Это пугает только вначале. Потом привыкаешь.

Он. Вы думаете? (Смущенно.) Правда, я уже несколько лет не был в ресторане. (Не хочет выглядеть ретроградом.) Во всяком случае, все мы страшно шагнули куда-то вперед.

Она. Видные ученые полагают, что твист возник в противовес телевизору. После долгого сидения в кресле требуется определенная разрядка. Твист как бы снимает некоторое окостенение. Несколько легких движений (демонстрирует элементы твиста)…, и напряжение снято. Впрочем, стоит ли серьезно говорить о твисте. Практически он уже вышел из моды.

Он. Неужели? Это меня значительно ободряет. Хотя остальные танцы… удивляют в той же мере. (Прислушивается к музыке.) Вот, например, этот. Все невпопад размахивают руками в совершенно разные стороны. Что ни говори, а это не может не настораживать.

Она. Вот тут я с вами решительно не согласна! Шейк возвращает человеку его индивидуальность, и она прорывается в танце совершенно непроизвольно. (Прислушиваясь к музыке, как бы в намеке изображает шейк, придавая ему какую-то незамысловатую эксцентричность.) Мне свободно, легко… Я вся выражаюсь в танце… И это оттого, что я совершенно не скована заранее определенной формой… Я счастлива. Я импровизирую!… (Заканчивает танец вместе с оркестром, который прекращает играть.) Ну, каково?

Он. Очень мило. Но все-таки безобразие.

Она. Вы просто варвар. Конформист. Ходячая добродетель – вот Вы кто! Представляю, каким увальнем Вы были в молодости.

Он. Вы полагаете? А известно ли Вам, что в разгар НЭПа я до упаду танцевал лезгинку и камаринского?… Из чувства протеста, правда, по поводу растленных танцев – шимми и этого чарльстона.

Она. Как? Вы никогда не танцевали шимми?

Он. Танцевал. И чарльстон тоже, что не помешало мне впоследствии осудить их самым недвусмысленным образом.

Она. Вы какой-то танцевальный двурушник. Нет, никогда не поверю, что Вы могли танцевать чарльстон. Этот танец требует неизъяснимого, пленительного изящества, искренности! Веселья!…

Он (упрямо). А я Вам говорю, что танцевал чарльстон.

Она. Докажите.

Он. Где?

Она. Здесь.

Он. Когда?

Она. Сейчас. Сию минуту.

Он. И докажу.

Она. Валяйте.

Он (встал со скамейки). Так. Погодите… Во-первых, так… Нет, не то… Постойте-ка… (Решительно.) Не могу.

Она. Почему?

Он. Я лишен музыкального сопровождения.

Она. Не приходите в отчаяние, сейчас Вы услышите его. (Напевает мелодию старинного чарльстона, прихлопывая в такт руками.) Ну – что же Вы? Стыдитесь… так оскандалиться…

Он (яростно). Никогда!… (Неуверенно проделывает несколько движений, отдаленно напоминающих то чарльстон, то лезгинку.) Прошу усилить музыкальное сопровождение. Громче!

Она. Ни за что.

Он. Громче!

Она. Нас отправят в милицию.

Он. Пусть! (С некоторым азартом и уже увереннее выделывает замысловатые па.) Ну как?

Она. Прогрессируете… Но, в общем, не ахти.

Он (перестает танцевать). Все понятно. Чарльстон – парный танец.

Она (настороженно). Что Вы хотите этим сказать?

Он. Его нельзя танцевать в одиночку.

Она. Уж не считаете ли Вы, что в Вашем танце должна принять участие и я?

Он. Несомненно.

Она. А милиция? Могут появиться и дружинники.

Он. Поздно. Меня не остановишь!

Она. Эх! Пропади все пропадом.

Они танцуют. До совершенства, конечно, далеко, но постепенно дело начинает налаживаться.

Он. Ага! Вот видите… танцуем!

Она. Мягче! Не надо так прыгать. И не выбрасывайте свои ноги с такой адской силой в разные стороны! Где чувство меры? Помните об изяществе. Достаточно… хватит.

Прекращают танцевать.

Он. По-моему, что-то вышло.

Она (вежливо). В какой-то степени.

Он. Вот видите (торжествуя) – я танцевал чарльстон!

Она. Вероятно. Но очень давно.

Он. Сорок лет назад! Некоторые па, конечно, могли выветриться из головы, но общий рисунок…

Она. Родион Николаевич, я Вам почти поверила.

Он {агрессивно, поблескивая глазами). Но я танцевал и шимми!

Она. Побойтесь Бога… Вспомните о Вашем сердце.

Он. Не побоюсь. Исполняйте мелодию!

Она. Вот уж не думала, что Вы такой неуемный…

Он. Никаких полумер – танцевать так танцевать!

Она. Эх, спета наша песенка!…

Аккомпанируя себе, они начинают танцевать шимми. Этот танец удается им, пожалуй, лучше.

Он (танцуя). Извольте – могу и шимми… Ага! Видите.

Она. Спокойнее. Вы слишком трясетесь.

Он. Но в этом танце надо трястись.

Она. Не в такой мере. Надо чуть трястись. Чуть – в этом весь фокус.

Он. Пожалуйста, могу и чуть. Танцуют почти хорошо.

Она. Довольно.

Они останавливаются.

Я не ожидала. Вы молодец.

Он. Вы тоже не промах.

Она. Но тем не менее нам решительно следует передохнуть.

Он. Пожалуй. В этой мысли что-то есть.

С удовольствием располагаются на скамейке.

Она. Боже мой, как прекрасно.

Он. Лучше не бывает.

Она. Но мы все-таки большие молодцы.

Он. Мне тоже это кажется. (Помолчав.) Что ни говори, а шимми и чарльстон значительно превосходят эти новые танцы.

Она. И почему же Вы с ними так яростно боролись в свое время?

Он. Но кто мог ожидать, что в конце концов они окажутся такими пристойными?

Она. Нет, жизнь прекрасна.

Он. Вы правы. Давайте поедем на пароходе в Каунас.

Она. Нельзя. Это может быть дурно истолковано.

Он. Как? Неужели мы еще в таком возрасте?

Она. А вы думаете!

Он (взглянул на нее). Черт возьми – Вы опасное существо.

Она. Но не для Вас. Как вы могли забыть – ведь Вы женоненавистник.

Он. Именно так. (Пылко.) Разве есть еще на свете женщины, с которыми хоть в малейшей степени можно было бы сравнить… Нету их. Испарились!

Она. Д-да, видимо, испарились… И мужчины тоже… которых можно было бы сравнить… испарились!

Он. И мужчины испарились… и женщины испарились.

Она. Все испарились.

Он. Вот ужас-то.

Она. Но нам с вами это безразлично. Мы помним, как нас любили.

Он. Вот именно. И нам этого достаточно.

Она (вдруг). Вы полагаете?

Он (встрепенулся). А Вы?

Она. Я?… (Слабо.) Почему бы и нет… Полагаю.

Он. Я тоже… (Осторожно.) Полагаю.

Она. Вот и хорошо. Мы оба полагаем.

Он (решительно). Полагаем – и все.

Она. А ведь находятся такие глупцы… уверяют, будто одиночество страшит…

Он. Надо же!

Она. Вот уж не страшит…

Он. Смешно подумать… (Неожиданно.) Хотя иногда под вечер… вдруг взгрустнется.

Она (подумав). Разве уж совсем немножечко…

Он. Еле-еле.

Она. Совсем чуть-чуть.

В ресторане оркестр заиграл вальс. Они встают со скамейки. Он берет ее за талию. Она улыбается, и они медленно кружатся в вальсе.

Ее двадцать третий день

На море только что зашло солнце, вот-вот начнет темнеть. По тропинке меж сосен медленно бредут Родион Николаевич и Лидия Васильевна.

Он. Отчего Вы смеетесь? Молчали, молчали – а теперь смеетесь.

Она. Все-таки мы замечательные молодцы с Вами.

Он. Вы твердо убеждены в этом?

Она. Вот уже второй час ходим-бродим, никак остановиться не можем.

Он. Да. Нечто новое в моей жизни. Например – только что наблюдал закат солнца.

Она. Он был на редкость удачный.

Он. Возможно. Но мне с Вами несдобровать. Есть все основания полагать, что я уже лечу в пропасть. Позавчера ночью танцевал чарльстон у ресторана!

Она. Да, это была картинка.

Он. Ужас! Вспоминаю наши бесчинства и содрогаюсь.

Она. И напрасно. Все было так мило. Я совершенно от Вас этого не ожидала.

Он. А если бы нас засекли? Кто-нибудь из моих врачей?

Она. Но какой Вы начальник, если боитесь ответственности?

Он. Вас послушаешь…

Она. Вот и слушайте. Не так уж долго осталось. (Замолкла.) Кстати, почему Вас целый день не было видно?

Он. Ездил в город. Сегодня у меня была операция в клинике.

Она. Странно… Неужели Вы еще и практикуете?

Он. По специальности я хирург… обязан быть в форме. Для нашего брата отсутствие тренировки смертельно. Хирургия – дело военное. (Усмехнулся.) А случиться может все.

Она. Все?

Он. Кто может поручиться.

Она (помолчав). Это ужасно.

Он. Еще как.

Они подошли к братскому кладбищу. Оно расположено у самого моря, там, где шоссе поворачивает чуть в сторону от высоких сосен. Мраморные четырехугольные постаменты – надгробия с именами погибших. Над ними барельеф из песчаного камня, на котором высечены три солдатские каски.

Она. Братское кладбище… Я здесь уже бывала.

Он. Идемте. Не стоит останавливаться.

Она. Почему?

Он. Не надо.

Она. Вы какой-то удивительный.

Он молчит.

А странное выбрали место для кладбища. У самого моря.

Он. В октябре сорок четвертого здесь шли жестокие бои. Противник сопротивлялся отчаянно… Мы понесли большие потери (Снова молчит.) Они погибли тут, у моря, на этой земле. Тут и похоронены.

Он. Вы здесь воевали?

Он. Нет.

Она. Откуда же знаете?

Он. Я слышал.

Она. И все это было. Вспомнить страшно.

Он. Но надо помнить.

Она. Тех, кто погиб?

Он. Тех тоже.

Она. И Вы все-таки думаете… это повторится?

Он. Надо жить так, чтобы не повторилось.

Она {посмотрела на него благодарно). Как верно… (Не сразу.) Я yстала. (Садится на скамью.)

Он. Ну что ж (Сел с ней рядом.)

Она. Помните, я обещала рассказать, почему разлюбила театр. Так вот – это произошло после Петиной смерти. (Усмехнулась.) После победы. Со мной случилось что-то необъяснимое… Когда за сценой начиналась бутафорская стрельба, мне становилось совестно… нестерпимо стыдно. Горе, гибель людей – это было свято для меня – тут кончалось искусство… И мне было не до притворства… Я оставила театр. (Снова помолчала.) А в цирке царило веселье, все смеялись вокруг, радовались… Это было спасение.

Он. Мне трудно это понять.

Она. Я знаю. Меня и друзья не понимали. Но что поделаешь – я люблю смех, веселье… Наверно, я малодушный человек. Но что поделаешь. (Помолчав.) Почему вы улыбнулись?

Он. Вспомнил ту минуту, когда впервые вас увидел.

Она. И что же?

Он. Я чуть не расхохотался тогда. Нет-нет, Вы вовсе не показались мне смешной… Просто мне вдруг стало весело.

Она. Право, не знаю, должно ли меня это радовать.

Он (не сразу). Вы уезжаете… послезавтра?

Она. Да. (Улыбнулась.) Уже.

Он (растерянно). А я к Вам привык.

Она (изумилась, но не подала вида). Отвыкнете.

Он. Наверное.

Она (рассердилась). Это радует Вас?

Он. Нет… Печалит… Если говорить серьезно – печалит. Хотя это, конечно, глупо.

Она. Но почему же глупо?

Он. Уж не знаю Глупо – и все. Ладно. Черт с ним. В конце концов, я привык к одиночеству. (Усмехнулся.) С ним не соскучишься.

Она. Вы не сердитесь, что я спрашиваю… Но Вы молчите, а я не могу понять, отчего Ваша жена оставила Вас. Что случилось?

Он (негромко). Война случилась.

Она. И что же?

Он. Она пошла воевать. Не вернулась. (Улыбнулся.) Вот и все. Вот такие дела. Очень все просто.

Она (тихо). Молчите. Ладно.

Он. Я и молчал. Это Вы велели. (Не сразу.) Хотя зачем молчать? Молчать о ней нет расчета. Она была хирург, как и я, а когда идет война, место ему на фронте. Это ведь ясно. Мы воевали на разных фронтах и не встречались с сорок первого… Она дважды была ранена и дважды возвращалась в армию… В сорок четвертом ее не стало. Убили все-таки. Целых три года она жила без меня. (Задумался.) Может быть, изменилась?… Не знаю. Но забывать ее мне нельзя. Не положено. (Помолчав.) Когда я в Ленинград вернулся, мне все казалось – она жива; иду по улице и думаю: она дома ждет. Дочке шесть лет исполнилось… Мы с ней по Невскому гуляли, по Летнему саду, дурачились… а думали о ней.

Она. А отчего Вы Ленинград оставили? Ведь это Ваш город… Вы любили его?

Он. Любил.

Она. А как же решили оставить?

Он. Так случилось.

Она. Но Вы могли вернуться в него.

Он. Нет.

Она. Но почему?

Он (почти грубо). Нельзя было – и все.

Она (тихо). А Вы очень были счастливы?… (Дотронулась до его руки.) Тогда… до войны?

Он. Наверно.

Она. А я не знаю – была я счастлива, нет ли. Вот веселая была, это я помню. Вообще-то совсем счастливых людей на свете не бывает… или они мало на глаза попадаются, что ли. Хотя… (Оживилась.) Вот интересная история: как-то я наблюдала на улице очень счастливую парочку… я их встретила поздно вечером на Арбате, они довольно медленно шли – очень уж были старенькие, но такие аккуратно одетые, приветливые… Он ее осторожненько под руку вел, и они при этом страшно смеялись. (Подумала.) Счастливее людей я не встречала больше.

Он. Вы завидовали?

Она (тихо). Да.

Он. Я тоже завидовал бы, наверно.

Она (с улыбкой восхищения). Они шли, поддерживая друг друга… И такие веселые.

Он. Вот что я Вам замечу, Лидия Васильевна… И не поймите, что в укор… Верность – высшее проявление силы.

Она. Правда? (Задумалась.) Может быть. (Посмотрела на него.) Может быть. (Оглянулась вокруг.) Я часто прихожу сюда… Даже не знаю отчего. Здесь так торжественно обо всем вспоминаешь… возвышенно, что ли… И такая глубокая боль трогает тебя – просто невозможно. (Подходит к надгробьям, читает.) «Сержант Акимов Петр. Родился в 1924 году- погиб 23 октября сорок четвертого года». Только-то двадцать ему было. А вот у этой надписи, когда ни приду,- свежий букетик положен. Необыкновенно, правда? Значит, каждый день кто-то сюда приходит… (Читает.) «Семенова Нина, майор медслужбы. Родилась в 1912 году, погибла 25 октября сорок четвертого года». Ей уж больше тридцати было, этой Нине… Сейчас совсем немолодая была бы. (Подняла с постамента цветок, понюхала.) Еще свежие… Кто-то утром положил.

Он (негромко). Не троньте.

Она, вдруг словно очнувшись, пристально смотрит па него, не решаясь спросить.

Она. Боже мой… Простите меня…

Он (улыбнулся). За что же?…

Она. А я все смеюсь… все шучу.

Он. Это ничего.

Она (вдруг разом поняла все). Вот почему вы остались здесь… Вот для чего.

Он (помолчав). Совсем уже стемнело. Идемте.

Он оглянулся, а ее уже нет.

Ее двадцать шестой день

Вторая половина дня. Моросит мелкий дождик. Возле железной ограды, у ворот санатория, под зонтом сидит на чемодане Лидия Васильевна. Она одета в очень простей дорожный наряд, на голове платочек. Второй чемодан стоит рядышком с нею, тут же авоська с яблоками.

Она (поет тихонечко). «По разным странам я бродил, И мой сурок со мною…».

У ворот появляется Родион Николаевич, Увидя его, она замолкает, испуганно смотрит на него.

Он. Закройте зонт… Дождик перестал.

Она. Неужели?

Он. И Вам не совестно?

Она (слабо). Совестно?… Но почему же?

Он. Я Вас всюду искал…

Она. Правда?

Он. Где Вы были?

Она. Когда?

Он. Эти два дня, что мы не виделись…

Она. Я совершала долгие-долгие экскурсии.

Он. Неправда. Вы прятались!

Она. Я не пряталась. Просто последние дни я решила посвятить путешествиям. (Воспрянув духом.) В конце концов, должна я путешествовать или нет!

Он. А что Вы делаете здесь?… Притаились в каком-то нелепом наряде… сидите на чемоданах… Авоська с яблоками!

Она. Я вызвала такси… Я уезжаю. А мой муж… он обожает яблоки.

Он. Ваш поезд уходит вечером, а сейчас начало дня.

Она (стараясь сохранить независимый вид). Но мне вздумалось погулять по Риге… Зайти на прощанье в мою любимую кондитерскую, где имеются в продаже такие прелестные яблочные пирожные.

Он. Отлично!… В кондитерскую на прощанье зайти решили, а со мной попрощаться не удосужились! Воспользовались тем, что рано утром я уехал в город на операцию, и решили тайно покинуть санаторий.

Она (невинно). Но отчего же тайно? Побойтесь бога… Я выписалась… Всем пожала руки, простилась…

Он. А почему не зашли проститься ко мне?

Она. Не захотела.

Он. Но почему?

Она. Не знаю. Очень многие мои поступки бывают совершенно мне неясны.

Пауза.

Так или иначе, сегодня кончился мой срок…

Он. Но Вы сами говорили, что у Вас еще есть десять дней. Ваш цирк открывается несколько позже… И я, безусловно, мог бы продлить Ваше лечение еще на неделю.

Она. Но зачем?

Он (путаясь). В конце концов, Вы недостаточно окрепли… Ваш атеросклероз…

Она (с неким торжеством). Поздно! Я выписалась, поцеловала Велту Ваздика, моя постель занята, вещи уложены, такси появится с минуты на минуту.

Он. Но почему, черт возьми, Вы так стремитесь в Москву?

Она. Мне незамедлительно надо туда ехать. Мой муж будет в эти дни находиться в столице, а он так хотел меня видеть, так мечтал об этом.

Он. Не мечтал.

Она. А я Вам говорю – мечтал.

Он. Врете! Он решительно не мечтал.

Она (вдруг сникла). Может быть, и вру. (В отчаянии.) А что делать?

Он. Действительно, что делать? (Помолчав.) Не огорчайтесь. Я говорил с вами в недопустимом тоне. Я просто распоясался – это несомненно.

Она. Да, да, все обстоит катастрофически плохо.

Он. Катастрофически?

Она. Конечно! На моем большом чемодане внезапно сломалась молния, и теперь оттуда все время показываются самые различные предметы.

Он. Это, безусловно, неприглядно… Но, во всяком случае, поправимо.

Она. Я, видимо, очень нервничала, когда укладывалась… мне, несомненно, не следовало действовать так ожесточенно! (Всплеснула руками.) Бог знает, как мне сегодня не везет!.

Он (мрачно). Мне тоже. Я получил письмо от дочери… Вы ведь знаете – я очень ждал ее…

Она. И что же?

Он. Она не приедет.

Она. Какое-нибудь несчастье?

Он. Нет… В общем, нет. Если посмотреть на это здраво – пустяки.

Она (тихонечко дотронулась до него рукой, спросила почти шепотом). А все-таки?

Он. Видите ли… Я уже Вам рассказывал, что моя дочь вместе с мужем находится в Японии. Он очень милый человек, был даже спортсменом некоторое время, а теперь успокоился и перестал. Каждый год свой отпуск она проводила со мной… Она понимала… Но в прошлом году приехать не смогла. Ему было очень нужно навестить свою тетку, которая живет в Сухуми. Словом, не удалось… у меня был большой расчет на эту осень, но… вновь осечка. Они едут в Самарканд. Оказывается, он никогда не был там… Ну а на обратном пути – московские дела, и… словом, она вряд ли сюда успеет. (Помолчав.) Вообще-то жалко, конечно… Я очень готовился. Интересные напитки раздобыл, всевозможных конфет… Ну-с, и, наконец, купил новенький диван страшно оригинальной конструкции… (Помолчал несколько.) Словом – жалко. Говорит, что будущим летом уж наверняка… (Замолкает взволнованный.)

Она (тихо.) Черт знает что.

Он. О чем Вы?

Она. Совершенно ни о чем.

Долгое молчание.

Он. Пожалуй, что да.

Она. А Вы о чем?

Он (усмехнулся). И я ни о чем.

Она. Такси подошло.

Он. Да. Явилось.

Она. Он у знака остановился. Я скажу ему, чтобы подъехал сюда.

Он (вскрикнул). Погодите!

Она. Что?

Он (торопясь). Я хотел сказать… У меня блеснула мысль, в некоторой мере вполне здравая… Комната дочери стоит абсолютно пустая… и, заметьте, я все там подготовил… окнами она выходит на море, и Вы, таким образом, вполне бы могли провести там недельку… Поверьте, я не стану Вам докучать. Если хотите, могу и вовсе не показываться на глаза… Хотя, с другой стороны, почему бы нам и не выпить вечером чайку с вареньем.

Она. Родион Николаевич, мне очень горестно… но поверьте – это совершенно невозможно…

Он. Но почему же?

Она. Нет, нет… Никогда! (Убегает туда, где ее ждет такси.)

Он подходит к ее чемоданам и смотрит ей вслед.

Ее тридцать третий день

На даче у Родиона Николаевича обеденный стол накрыт с чуть заметной торжественностью. Лидия Васильевна и Родион Николаевич нерешительно бродят по комнате, все еще не приступая к трапезе. Скоро наступит вечер, но солнце еще не зашло. Ясное небо. Тихий нежаркий день конца августа.

Она. Вы что-то ищете?

Он. За эту неделю Вы довольно ловко все тут переставили. Без сомнения, в комнате стало уютнее… но как-то, я бы сказал, непривычнее. В данный момент, например, я ни за что не могу обнаружить несколько моих сорочек, к которым я, в общем-то, привык.

Она. Вы не должны сердиться, но вчера я выстирала их и положила в маленький шкафчик.

Он. Ошибка. Свои рубашки я стираю сам. Это придает мне уверенности и даже бодрит в какой-то мере.

Она. Однако пришивать оторванные пуговицы к своим рубашкам и пиджакам вряд ли является Вашим хобби.

Он. С этим делом я всегда отчего-то тяну. Впрочем, в последние дни все мои пуговицы каким-то непостижимым образом пришились сами собой.

Она. Увы, должна признаться, что я вот уже почти сорок лет неустанно пришиваю пуговицы к самым всевозможным пиджакам.

Он. Мне остается только гордиться, что мой пиджак попал в такую славную и обширную компанию.

Она. Любезный Родион Николаевич, стоит Вам чуть разозлиться, как Вы тотчас теряете все свое обаяние.

Он. Мне многое не нравится.

Она. Что именно?

Он. Сам хотел бы понять. (Посмотрел на часы.) Поздно. Пора ужинать. За дело! Они хлопочут у стола. Позвольте провозгласить тост.

Она. Слушаю внимательно.

Он (поднимает бокал). Я Вас благодарю, Лидия Васильевна.

Она. И это все?

Он. Вы обещали быть внимательной. Повторяю тост. (С большим чувством.) Я Вас благодарю, Лидия Васильевна.

Она. На этот раз куда лучше.

Он. Мне всегда были по душе краткие тосты.

Она. И верно. Нечего тянуть, когда налиты рюмки.

Он. И в этом мы согласны с Вами. Замечательно! Они приступают к трапезе.

Она. Должна сознаться, что Вы купили очень удачный сыр. Он, несомненно, превосходит тот, который я купила позавчера.

Он. Зато позавчера Вы где-то отыскали замечательную колбасу. Моя нынешняя ей значительно уступает

Она. Пока это утверждение кажется мне сомнительным. К тому же Вы раздобыли нынче прелестного угря. Хорошо и то, что Вы надели этот удивительно красивый галстук.

Он. Совершенно случайно он оказался страшно модным. Ему ровно тридцать лет.

Она. Какой он молодец, Ваш галстук. (Наливает вино в стаканчики.) А за что еще мы нынче выпьем?

Он. Я выразил все, что думаю. Ваша очередь.

Она (подняла стаканчик). За август месяц. В какой-то мере и за Вас. Вы ведь тоже появились в августе. Вместе с дождями, восходом солнца, с кондитерской на углу и старой Ригой. Я жила, ничего об этом не ведая… И все явилось. Наяву – вот самое смешное!… Этот август я рассматриваю как некоторый итог… всего. Прощальный фестиваль, так сказать. И спасибо его участникам. За август!

Они пьют.

(Негромко.) Вы разочарованы?

Он (совсем тихо). Почему?

Она. Я оказалась болтушкой.

Он (помедлив). Вы оказались чудом.

Она. Э, нет… Стоп.

Он. Ну ладно. Стоп. (Помолчав.) А собственно… почему стоп?

Она. Вы знаете это не хуже меня.

Он. Я не знаю.

Она (помолчав). Мне очень дороги цветы… те, что и сегодня Вы оставили там, на кладбище.

Он. Они всегда будут там. Каждое утро. Этого ничто не изменит.

Она. За что я и благодарю Вас.

Он (помолчав). Хорошая была неделя.

Она. Очень хорошая.

Он. Вы что улыбаетесь?

Она. Подсчитала, сколько лет нам обоим вместе.

Он. Это действительно смешно.

Она. Но неделя была хорошая.

Он. Очень.

Она. Самое время уезжать. (Смотрит на часы.)

Он. Опаздывает такси?

Она. Нет еще.

Он. Появится.

Она. Конечно. (Наливает вино в стаканчики.) И последнюю… За отъезд!

Они выпили вино, встали.

Ну, кажется, все.

Он. Все. Да.

Она. Я так боюсь…

Он. Чего?

Она (показывает на чемоданы). Моя бедная молния.

Он. Я ее починил.

Она. Вот и отлично. (Воодушевляясь.) Сяду в поезд – и все! И поеду! Я так люблю странствовать!

Он (впадая в ее тон). Странствовать хорошо.

Она. Чувствуешь себя свободной… Едешь куда хочешь!…

Он. Прекрасно!

Она. И ни от кого не зависишь… Ну не чудо ли?…

Он. Прелесть!…

Она. В конце концов, холостой человек… Он… (Странно взмахнула руками.) А? Ведь правда?

Он (восторженно). Холостой? Еще бы!

Она. Сам себе хозяин… и свободен! Совершенно свободен.

Он. Решительно свободен!… Не чудо ли?

Она (взглянула в окно). Такси.

Он. Да. Приехало.

Она. Слава богу. (Помолчав.) Наконец-то.

Он. Да. Уезжаете. Вот и все.

Молчание.

Она (вдруг торопливо). Будете в Москве, обязательно звоните.

Он. Позвоню. Спасибо.

Она. И я Вас благодарю. Все было очень смешно.

Он (так же торопливо). Может быть, и увидимся.

Она (машинально). Увидимся, конечно.

Он. Будьте здоровы.

Она. До свидания. (Вскрикнула, искренне испугалась.) Зачем Вы подняли чемоданы! Вам вредно. Еще раз спасибо… Нет-нет, только не провожайте. (Убегает.)

Родион Николаевич остается один в комнате. Подходит к окну; посмотрев на улицу, возвращается к столу, наливает в стаканчик вина, смотрит на него, но не пьет. Бесцельно бродит по комнате, озирается, затем стремительно бежит к двери, останавливается, берется руками за сердце и, усмехнувшись, возвращается к креслу. Он тихо садится в него. Закрывает глаза, и кажется, что в это кресло он сел навсегда. Возникает тихая музыка, это песенка, которую пела Лидия Васильевна о цирке. Музыка звучит громче, а затем мы слышим и голос ее. Негромко, но очень отчетливо доносятся до нас слова песенки. Родион Николаевич молча, улыбаясь, сидит в кресле.

.

Тихонько отворяется дверь. На пороге появляется Лидия Васильевна. Медленно опускает чемоданы на пол. Он встает с кресла, смотрит на нее. Музыка замолкает вдали, и наступает тишина.

Она. Я не смогла… вот ужас… Я отпустила такси.

Он (тихо). Спасибо…

Она. Не знаю, что тебе сказать.

Он. Ничего не говори. (Помолчав, улыбнулся.) А знаешь – я чуть не умер.

Она . Да… Смешно… Наверно, всю мою жизнь я только и делала, что шла тебе навстречу.

Занавес