Старший брат царя. Книга 1

Часть первая. СТРЕЛЕЦКИЙ ДЕСЯТНИК

В селе Тонинское в государевом дворце самые обширные покои — это трапезная, два яруса окон в yей, каждое из которых набрано из разноцветного стекла. Столы в три ряда на сотню человек, государев стол па помосте, откуда можно окинуть взглядом всех пирующих.

В тот день не за кем было присматривать, в трапезной неполная дюжина едоков, все разместились по чину. На этот раз царь Иван Васильевич возвращался из Троице-Сергиева монастыря с малым числом спутников. Он сумрачен, потупив глубоко сидящие глаза, только изредка из-под насупленных бровей быстро оглядывал сотрапезников.

Хранителя царского дворца боярина Прокофия Морозова охватило беспокойство: не доволен чем-то государь!.. А может, заботы одолевают? Ведь ему 29 августа, на Ивана Постного, всего двадцать два года исполнится, по редкой бороде и того не дашь, а на челе уж морщины обозначились. За столом он ничего не отведал, меда не пригубил. А он-то, Прокофий, как старался! Похлебки, щи, ушицы наваристые, рыбы разные, солености, мочености горками, грибы и свежие есть, и в конопляном масле жаренные...

Государь же только хлеб щипнул, в соль окунул, квасом запил, и весь обед. Вот горе-то! На что гневаться изволит?! А его сотоварищи и не замечают, что царь мрачней тучи, жрут в три горла! От меда хмельного голоса подавать начали. Ну, были бы мальчишки, какой с них спрос. Так нет! Вон Нарышкин, седина в бороде, а никакой важности! А племянничек-то, Данилка Патриков, больше всех усердствует в еде, ишь какую морду нажрал... Вон опять запустил пятерню в туесок за капустой!..

Ведь он давно в приближенных царя ходит, а разума так и не набрался. Иное дело Афанасий, сын его. Сидит скромно, лишь изредка на государя глаза вскидывает и тоже хлеб квасом запивает...

Не суждено боярину Прокофию узнать истинные причины переживаний Ивана, да и окружению царя то невдомек. А поводов много...

В то время, в июне 1552 года, иначе, в лето семь тысяч шестидесятое от сотворения мира, начался третий поход на Казань. Русское воинство собиралось под Коломной. Завтра, в середине первой недели — седмицы Петрова поста, сам Иван собрался выехать к главным силам. Накануне он посетил Троице-Сергиев монастырь и получил великое успокоение: преподобный Сергий Радонежский со стенной росписи благословил его на победный ратный поход против царства Казанского, как сто семьдесят два года назад живой святитель благословил прародителя его, великого князя Дмитрия на поход против Мамая. И возрадовался тогда царь, это все видели. Но в душе остались сомнения... Им, Иваном, уже предпринималось два похода на Казань и оба неудачные. Никто не ведает, какую муку сердечную ему пришлось тогда вынести! А вдруг и в третий раз тако ж? Хотя, конечно, сейчас все подготовлено не в пример лучше: и воинов больше, и огненного припаса, и воеводы дружнее и сговорчивее. Опять же, вокруг него ныне ревнители дела государева — Алексей Адашев — разумный советник, Сильвестр — духовный пастырь благостный и многие другие. Митрополит Макарий и ближайшие советники предрекали успех новому походу.

В то же время Иван знал: затаились недруги-бояре, противники похода, их нужно остерегаться. Но он убеждал себя, что наибольшая угроза исходит от нечистой силы, которой поклоняются казанские татары. Кто знает, как от нечисти избавиться, оградить себя?! Она кругом, куда ни глянь. Вот пока ехали от Троицкого пять раз дорогу перебегали зайцы, и не по одному — косяками; сам леший гонял их, наверное! Правда, каждый раз наперед выскакивали на своих конях рында Спиридон и десятник стрелецкий Юрша, первыми пересекали следы зайцев, брали на себя дурные последствия наваждения.

И все ж не удалось миновать недоброе. У въезда в село Тонинское неизвестно откуда взялась и перед царским конем пересекла дорогу сгорбленная старуха. Мало того, остановилась, клюкой погрозила, да шептала что-то при этом, может, проклятия иль заклинания!

Иван проскакал было мимо, потом хватился и послал Спиридона разузнать, что это за ведьма. А того по сю пору нет и нет, сгинул проклятый, и сумеречно на душе у царя.

Вдруг скрипнула дверь. Иван повел взглядом: у косяка Спиридон — хитроглазый русый детина, косая сажень в плечах. Кивнул ему, тот мигом оказался рядом и зашептал:

— Бабка Феодора, прозывают Рогулькой. Когда сказали, что на государя замахнулась, ей плохо стало, водой отливали.

— Не ведьма? — тоже шепотом спросил царь.

— Этого не водится за ней. Повитухой слывет, иной раз милостыней пробавляется. Приволок ее сюда, возле конюшни сидит, плачет. Прикажешь проучить?

— Нет, не надобно. Алтын дай и пусть идет с миром.

У Ивана отлегло от сердца, однако есть не хотелось, и он встал. Все тоже поднялись, лишь Даниил Патриков задержался, но, видать, почувствовав царский взгляд, заторопился проглотить еду и чуть не подавился.

Старенький священник церкви Благовещенья шепеляво прочел благодарственную молитву. Иван направился к выходу, за ним поспешил боярин Прокофий. Около двери к царю с поклоном обратился его сын Афанасий. У Прокофия ноги ослабели от ужаса. Он знал, что затевает тот неладное, да не успел запретить ему. Сейчас грянет гром гнева царского! Незаметно малым крестом перекрестился боярин чуть повыше обширного живота, и как во сне услышал слова сына:

— Государь, дозволь слово молвить.

— Ну, чего тебе? — Иван остановился.

— Волчья стая на Сукромле-реке объявилась. Разреши травлю устроить.

— Пост ведь.

— Пост постом, государь, а гонять надо: две ярки задрали, жеребенка загнали. Селяне плачутся. Дозволь...

Царь вдруг почувствовал, будто кто толкнул его: «Езжай на травлю. Коль волка убьешь, Казань принесет славу тебе!» Тихо спросил:

— Стая-то большая?

Афанасий отвечал почти шепотом, скороговоркой:

— О трех. Похоже, волчиха прошлогодний помет натаскивает. Уже людишек разослал, прямо теперь начать могу...

— Добро. Часок отдохну и тоже поеду... Ты чего поник?

— Помилуй, государь! Полагал — малая охота. Большую для тебя не готовил...

— Ладно, посмотрю на малую. — Иван обернулся к Порфирию: — Гонца пошли. Пусть скажет государыне и Адашеву: мол, завтра утром вернусь.

Когда царь Иван выехал на охоту, солнце еще основательно припекало, хотя и было уже на полпути к закату. Сразу за воротами ограды Тонинского царского дворца свернули направо, миновали вброд Сукромлю и неспешно двинулись по ее правому берегу, заросшему луговой разнотравицей с куртинами мелкого кустарника.

Иван ехал верхом. Под ним вороной аргамак грыз золоченые удила, порывисто перебирал тонкими ногами и зло косился на соседних коней, рядом — Даниил Патриков да Афанасий Морозов, у этих лошади каурые, поджарые. На три-конь позади двигалась царская охрана: приближенный рында Спиридон да стрелецкий десятник Юрша Монастырский. За ними — двор. В первой паре Прокофий Морозов с Игнатом Нарышкиным. Из-за жары все одеты в легкие полотняные чуги — кафтаны для верховой езды; государева чуга шита цветным шнуром, а кляпыши позолочены. Один только боярин Морозов блюдет старину — нарядился в широчайшую шубу.

За государевым двором — верховые стрельцы, потом слуги боярские и лучники царя. Поезд замыкали псари с собаками, но они не стали переезжать речку Сукромлю, а вытянулись дугой по заболоченному кустарнику в ожидании сигнала, чтобы спустить собак.

У Морозова-старшего отлегло от сердца: выезд шел чередом, у государя хмурость прошла, он самолично приказал к вечеру любимую ушицу из ершей сварить. Опять же, особую милость проявил: дозволил Афанасию рядом с собой ехать. На широком лице боярина Прокофия появилась самодовольная улыбка. Оглянулся на свиту царскую, понимают ли они радость его, и потускнел. Острым взглядом неположенное заметил: следом за поездом царским ехали его малайка, холоп младший Васек и дочка Таисия. Он тотчас ее узнал, хотя та и нарядилась в кафтан и мурмолку братьевы... Вот бесова девка! Нет чтобы в светелке сидеть, бабьим делом заниматься, бисер низать иль шелком вышивать, пример брать со снохи Марии, жены Афанасия, рукодельницы и хозяйки отменной. А эту, вишь, на мужские забавы потянуло. Вся в покойницу мать, царство ей небесное!.. Проведает государь, лихо будет! Что подумать может?

Но тут вниманием боярина Прокофия вновь завладел царь. Впереди что-то случилось. Ехали втроем, и вдруг государь стегнул коня, поскакал. За ним Афанасий. Прокофий недоумевал: что бы это значило?

А там произошло вот что...

Еще как Сукромлю перебрели, Иван пошутить изволил, спросил Даниила, почему он не женился до сих пор, может, чего не хватает у него. Даниил сдуру ответил:

— Все на месте, государь. А вот почета не хватает. Служу тебе верой и правдой, а толку что? Нет у других почтения к слугам твоим.

Веселость с царя ветром сдуло. Насупился опять, морщины на лбу резче проступили.

— Кто осмелился обижать слуг моих?!

— Дозволь по порядку, государь? — Иван хмуро кивнул.

Даниил говорил, постепенно воодушевляясь: — Сватов я послал к боярину Михаилу Еремеичу. Принял, ничего не скажешь, честь честью. Сваты разговор повели, поминки выложили. Боярин холопам приказал развернуть, осмотрел и говорит: «Сказываете, прислал Данилка, сын Ивана Патрикова? Обноски прислал, сваты дорогие! Знать не знаю вашего Данилку и знать не хочу!» Ему сваты: мол, Данила у государя Иоанна Васильевича в доверенных слугах ходит. А боярин свое твердит: «Какое мне дело, кто у кого в услужении? Говорю, обноски не принимаю».

Иван насмешливо спросил:

— Может, и впрямь рухлядь-то ношена была? А?

- Помилуй, государь! Послал я пять соболей, два десятка куниц, плат, серебром шитый, камки штуку. Мы порядок знаем! Не. Все потому, что мало жалуешь меня за мою службу верную. Ничем не отмечен я.

Хорошее настроение постепенно возвращалось к Ивану, он усмехнулся:

— А красна девка у боярина Михаила?

— Посмотрел я ее. Она у Трех Святителей обедню стояла. Ничего, статная. Может, токо, худовата маленько.

— Э, Данила, хочешь, я тебя пожалую? Сватом поеду, мне боярин Михаил отказать не посмеет. А девку сам посмотрю, может, и мне понравится.

Даниил заметно испугался:

— Что ты, государь!

Иван вновь насупился:

— Не возрадовался ты, Данилка, чего-то.

— Чему радоваться-то?.. У тебя и своих забот хватает, а мы уж как-нибудь сами. Вот вернусь, Бог даст, из похода Казанского, тогда и уломаю старика.

— Врешь, Данилка! Другое у тебя на уме. Боишься, а?

— Боюсь, государь! Хоть ты и женился и голубишь государыню Анастасию, а все ж прыть не потерял... Много о тебе разговоров ходит. Вдруг приглянется девка тебе...

— Вон какие среди вас разговоры! Ах ты, раб лукавый! Государю своему не веришь! Чужую девку показать боишься! Вот преданность твоя!

Судорога искривила лицо Ивана, губы растянулись, открыв зубы, он огрел нагайкой аргамака, обиженный конь присел и рванул галопом.

Скачка охладила Ивана, да и понял, что не стоило сердиться на дурацкие речи. Он начал придерживать разгоряченного коня. На взгорье Афанасий подъехал к царю и сказал:

— Государь, разреши подать сигнал псарям. Волки вон в тех зарослях, от собак сюда пойдут. Ты тут стой, а мне дозволь отъехать на ту сторону речки, там людишки наши, будем зверье от леса шугать.

Иван молча кивнул и остановил коня. Афанасий, громко трубя в охотничий рог, помчался по склону к реке.

Спиридон отстегнул от седла чекан — топорик с обушком на длинной ручке, помог царю накинуть на правую руку шелковую петлю. Вооружились все желающие принять участие в охоте.

От села донесся разноголосый лай собачьей своры.

Волчица и два уже взрослых волчонка бежали извилистой звериной тропой по берегу Сукромли. За ними заливались взявшие след собаки. Волчата ростом не отличались от матери, но шерсть у них была темнее, а на загривке короче. Они часто оглядывались и скалили зубы. Волчицу лай собак не страшил, на тропе среди разросшихся кустов ветлы, орешника и ольхи свора тянулась цугом и не могла окружить их. Поэтому мать-волчица трусила неспешной рысью, берегла силы. Ей не раз приходилось попадать в облаву, и она знала по опыту, что наибольшая угроза исходит не от кричащих людей и шума трещоток справа, со стороны леса, а от негромкого топота лошадей слева. Однако волчата еще не понимали этого, и каждое их движение влево она сдерживала сердитым рычанием и злым оскалом.

Еще немного, и речка впереди затеряется среди кочковатого болота. Тогда волчица ускорит бег, собаки отстанут, и она с волчатами отдохнет в тишине на хорошо известных ей сухих островках.

Но оттуда, где волчица ожидала отдых, раздался лай новой своры. Теперь ради спасения нужно было заставить волчат преодолеть страх и повернуть к лесу на шум трещоток. Она издала звук, похожий на хриплый выдох, но волчата не поняли сигнала.

Страх поборол инстинкт послушания, они рванулись влево, широкими прыжками миновали речку и на противоположном берегу зашуршали кустарником. Волчица на мгновение замерла на месте и гут же, застонав от горя, пошла за детьми.

Своры собак, столкнувшись, задержались, началась грызня, хотя и были они из одной псарни. Некоторые собаки, потеряв след, повернули к лесу на шум людей, но большая часть своры бросилась на другой берег.

Волчица неслась но прибрежным кустам несколько наискось, теперь уже не жалея сил. Она слышала, как недалеко впереди зашумели люди, тяжело затопали и захрипели кони — началась погоня. Потом характер топота изменился, она всем своим существом поняла, что там, на воле, все кончено! В два прыжка оказалась на открытом пространстве и остановилась. Трудно сказать, видела ли она смерть своих детей или нет, но явно почувствовала, как выскакивающие из кустов собаки окружают ее. Она не подумала убегать, а за секунду от общей свалки бросилась со всех ног к человеку, соскочившему с лошади, — ей представилась единственная возможность отомстить!..

За время службы десятник Юрша не раз бывал близ царя при его охоте. Это были пышные выезды с соколами и собаками, с огромной свитой бояр и прислуги, со многими сотнями пеших и конных загонщиков. А вот на волчью травлю с малым народом он попал впервые.

И Царь остановился на высотке, Юрша позади него, как положено, на три-конь. Ближе к царю — Спиридон. Чуть в стороне бояре, охрана и слуги боярские. Все затихли в ожидании.С первым лаем гона из кустов на поле посыпалось всякое зверье. Больше всего зайцев, они в разных направлениях прошивали поле. Лисы выскакивали реже, петляли, делали большие прыжки — запутывали следы. Темными молниями мелькали дикие козы. Иногда дичь бросалась под ноги лошадей. Лошади шарахались, охотники оживлялись, слышался приглушенный смех.

Всеобщее внимание привлекла дрофа. Огромным серым комом она не то перебежала поле, махая крыльями, не то пролетела низко над землей. В этих местах дрофа была редкой птицей, и заядлые охотники с сожалением проводили ее взглядами, но никто не погнался за ней, потому что всего три дня, как начался Петров пост, и еще почти месяц грешно есть скоромное.

Правда, когда выскочила на поле многочисленная визжащая семья вепрей, псари окружили и забили секача: Афанасий загодя получил на это разрешение царя.

Постепенно лай двух свор сближался. Вот между ними осталось с четверть версты, вот еще меньше, а волков все нет. У боярина Морозова озноб начался и шуба не помогла: а вдруг ушли? Что тогда будет! Тут забыл он и про дочь свою непослушную, которая как ни в чем не бывало остановилась неподалеку от него.

Когда своры сошлись и послышался визг собачьей грызни, Морозову стало плохо, он чуть не свалился с коня. Поэтому и не видел, как появились два волка, не видел, как рванулся за ними Иван. Немного пришел в себя, когда мимо промчались все, а с ним остался только верный слуга, с которым они и затрусили за охотниками.

...Аргамак царя летел птицей, Юрша начал отставать. Спиридон, изо всех сил нахлестывая своего коня, помчался краем поля, чтобы отрезать волкам путь отступления в приречные кусты. Юрша никогда не бил своего Славича, а тут стегнул. Будто понимая ответственность момента, конь в галопе стлался по траве, но расстояние до царя не уменьшалось. Оглянувшись, Юрша заметил: вся молодежь боярская мчится за ним, пока никто не нагоняет, лишь Даниил Патриков вот-вот поравняется — конь у него хорош!

А царь уже над волком, замахнулся чеканом... Вдруг аргамак его дернулся и упал на колени, тут же вскочил, но бежать дальше не мог, запрыгал на трех ногах, завизжал от боли.

Иван удержался в седле. Он еще не понял, что с конем, но вспомнил, о чем загадал перед охотой, и с болью ощутил: волк уходит, уйдет и Казань! Принялся свирепо бить коня чеканом. Через несколько секунд Юрша догнал царя, одернул свое тело с седла на круп лошади и закричал:

— Садись!

Смена лошадей на скаку — обычный прием, известный каждому коннику, но тут-то царь! Это Юрша сообразил поздно. Однако Иван не задумываясь перекинул через свое седло ногу, ухватился за луку седла десятника и очутился на его коне. Юрша соскользнул в сторону и только на земле по-настоящему испугался своей дерзости: крикнул царю как простому вою!

Пока Иван пересаживался, Даниил пронесся мимо. Царь видел, как он догнал волков, и те шарахнулись в разные стороны. Даниил успел одного из них ударить чеканом по голове, проскочил, развернул коня и погнался за другим. Но тот, почуяв смертельную опасность, припустился изо всех сил. Ему наперерез мчались три лучника. Даниил, поняв, что волк уходит, заорал:

- Стреляйте, дьяволы!

Лучники на скаку подняли луки и одновременно пустили стрелы. Волк высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе, упал, еще некоторое время перебирая ногами, пока не затих. Даниил увидел: одна стрела торчала в голове волка, две — в ребрах.

Добрые лучники у государя!

...Юрша направился к цареву коню. Тот возбужденно прыгал, становился на дыбы, пытался укусить поврежденную ногу и пронзительно ржал; он покрылся потом, клочья пены спадали с удил. Завидя незнакомого человека, бросился на него. Юрша увернулся и отбежал. Около остановился Аким, старший его десятка, хотел спешиться, но Юрша, жестом удержав его, сказал:

— Скачи к царю, будешь возле него. Ко мне пришли двоих.

Аким ускакал, а Юрша прошел назад, туда, где конь упал на колени, и около полузасыпанного землей валуна обнаружил нору. Лучше рассмотреть ее помешал окрик:

— Что с Вороном?

Юрша оглянулся и не поверил своим глазам: на коне, одетая мужиком, сидела Таисия, боярышня! Чернобровая, порозовевшая от быстрой езды, она смотрела на него огромными сердитыми глазами.

— Чего уставился? Оглох? С государевым конем что, спрашиваю?!

— Здравствуй, боярышня. Конь в нору ступил. Видать, ногу сломал.

— Бедный! — Она спешилась ловко, по-мужски, и, бросив поводья подоспевшему Ваську, пошла к коню. Юрша преградил ей дорогу:

— Туда нельзя, боярышня. Он сбесился от боли.

— Меня не тронет. Я его хлебом баловала. — Она побежала, Юрша следом.

В это время в кустах рядом возник собачий лай с повизгиванием, его заглушил вопль Васька:

— Берегись! Волк!

Юрша увидел в траве серую спину зверя саженях в двух от Таисии. Выхватив саблю, он дико вскрикнул и бросился на волка. Таисия повернула назад, волк — за ней. Боярышня — к Юрше, а тот, обхватив ее левой рукой, сбился с точного удара — сабля скользнула по хребту зверя. Вторым разом уже около самых ног вонзил острие в оскаленную пасть волчицы. Она, разбрызгивая кровь, из последних сил грызла землю, потом замерла. Известно: волки умирают молча.Только теперь Юрша почувствовал, что боярышня безжизненно повисла на его руке. Воткнув в землю окровавленную саблю, он подхватил Таисию и понес к коням, которых Васек не мог подвести ближе, — они, чуя волка, в страхе шарахались...

На руках у Юрши Таисия пришла в себя, быстрым взглядом окинула русую бороду, озабоченное лицо своего спасителя, доверительно и благодарно обняла его за шею, прошептав: «Спаси тебя Бог. Отпусти, я сама...» Но Юрша только крепче прижал ее к себе — уж очень приятной оказалась ноша. Задержался несколько близ коней. Васек успокаивал их. Боярышня не противилась, ее рука так и обвивалась вкруг его шеи. Но попросила еще раз: «Хватит... Отпусти...» И опять не послушал я: легко поднял боярышню, посадил ее в седло. Поклонился, отошел к оставленной сабле, смущенный и встревоженный.

Таисия не уезжала. Она видела, как псари отогнали рассвирепевших собак от убитой волчицы, как десятник и два подоспевших стрельца успокоили Ворона, расседлали его. Хотели осмотреть поврежденную ногу, но тот не позволил, поднялся на дыбы. Его оставили в покое. Юрша, вскочив на коня, подведенного стрельцом, подъехал к Таисии. Не без тайной радости заметив, что она с большим интересом рассматривает его, поклонился, негромко сказал:

— Мне надо к государю, боярышня.

— Благодарствую тебе, десятник. Ты спас мне жизнь.

— Готов служить тебе, Таисия Прокофьевна! А сейчас дозволь отъехать. Мои вои повезут сбрую с царева коня и тебя проводят. Прощай.

Юрша ускакал. Таисия долго смотрела ему вослед.

Даниил только оглушил первого волка. Тот сразу после удара чеканом упал, но тут же поднялся и, покачиваясь, побежал к кустам, постепенно набирая скорость. Царь Иван, теперь уже на лошади десятника, нагнал его. Волк огрызнулся, а затем прыгнул, пытаясь напасть на лошадь. Но Иван ловким ударом чекана размозжил ему голову. Это произошло на глазах других охотников, под их многоголосое одобрение.

Когда Даниил подъехал к свите, на него никто не обратил внимания. Многие громко обсуждали охотничью ловкость государя. Ведь надо же, потерял коня, пересел на другого и все-таки догнал и убил волка! Даниил попытался объяснить, что это он помог государю, но его никто не хотел слушать. Раздосадованный, он приблизился к своему дяде и громко сказал:

— Это я первым ударил волка. Я задержал его!

Боярина Прокофия всего передернуло, он свирепо зашептал:

— Чего болтаешь, несуразный! Все видели, как государь догнал и прикончил зверя самолично! — И, переведя дыхание, сказал: — Ты, племяш, придержи язык! Да ховайся отсель!..

Этот разговор произошел, когда лучники подтащили волка к царю и старший объяснял, как им пришлось пустить стрелы. Поэтому Иван не разобрал слова Даниила, но насторожился от шепота боярина, весь превратился в слух и понял, о чем речь.

Прокофий, перехватив мрачный взгляд царя, в страхе замахал руками на племянника:

— Ступай, ступай! Не до тебя! Тут Таисия где-то, уведи ее домой.

В этот момент подкатила подвода с бочкой кваса. Слуги начали раздавать охотникам ковши. Прокофий подал Ивану отдельно привезенную сулею, сперва отпив из нее пару глотков — пусть видит, что без отравы.

Травля закончена. Псари дудками собирали разбежавшихся собак и вели их к туше вепря на кормежку. Замолкли голоса людей и стрекотание трещоток. Загонщики, тонинские мужики и бабы собрались в указанном месте пониже холма, но другую сторону которого находились царь и бояре. Тут возле родничка их ожидала подвода, каждый загонщик подходил и получал краюшку только что испеченного душистого хлеба и пару луковиц со щепотью соли. Садились и ели в тишине, стараясь не уронить ни одной крошки на землю — то великий грех.

Утолив голод, пили из родника и разговаривали негромко. Вспоминали, как метались напуганные звери и как они сами пугались зайцев; приглушенно смеялись. Не расходились потому, что приказано тут встретить поклоном царя-батюшку.

Бабы и молодицы собрались отдельно, иные переглядывались с парнями. Однако даже здесь, на приволье, вдали от родителей, игривость молодежи гасла под строгими взглядами пожилых односельчан. И тут кто-то из баб низким голосом произнес речитативом всем знакомые слова. Будто дожидаясь этого, остальные сразу подхватили хором, и над полями и рекой к голубому небу понеслась песня такая же бескрайняя, как просторы вокруг:

Ой-да, послали меня молоду в поле полоть лебеду-траву.

Ой-да, целый день гнула спинушку,а домой пришла — муженек бранит:

Ой-да, почему ты не улыбчива?

Почему мужу не услужлива?

Ой-да, к мужу я приласкалася, поднесла воды, сапоги сняла.

Ой-да, дети малые в избе слезами заливаются.

Ой-да, во дворе-то коровы ревьмя ревут, надрываются.

Ой-да, коровушек подоила я, детишек уложила спать.

Ой-да, свекор-батюшка волком рыкает.

Я молода ему улыбнулася.

Ой-да, свекровушка то заметила, понесла меня на чем свет стоит!

Ой-да, со свекровушкой я поладила, уложила в постель, ноги вымыла.

Ой-да, а потом свекора уважила...

Перестал рычать, стал подхваливать.

Ой-да, все поделала, все уладила,

и самой пора прикорнуть-уснуть.

Ой-да, прикорнуть-уснуть не пришлося мне:

Ой-да, заиграл пастух да в золотой рожок.

Любит русский человек послушать задушевную песню и подтянуть, хоть вполголоса. Замолчали самые говорливые из мужиков, подошли поближе к бабам. Окрепла песня, окрасилась многоголосием, переливами и повторами, шутливая и задорная.

Туда, где лежали два убитых волка, псари подтащили и волчицу. Старший псарь, сняв шапку, стоял потупившись. Царь заметил его:

— Говори.

— Государь, зверя посек твой десятник Юрша.

На удивление свиты, эти слова не рассердили, а, наоборот, обрадовали Ивана, его глаза весело сверкнули:

— Десятник, говоришь? Юрша, ты где?

— Тут, государь.

— Ну-ка подь ближе. — Дети боярские с заметной неохотой отвернули коней, пропуская десятника. — Скажи нам, как ты в нашу забаву впутался?

— Помилуй, государь. Я защитил... — На долю секунды замялся Юрша, потом, смутившись, закончил: — Защитил твоего коня. Волк набросился на него, государь.

— Молодец! Везде поспеваешь. Вот только шкуру попортил.

— Виноват, государь. Поспешил.

— Ладно. Придется простить. Я у тебя в долгу, Юрша, твой конь подо мной. Боярин Прокофий, дашь десятнику лучшего коня в полной сбруе. Да чтоб пригляднее вот этой. — Иван тряхнул уздечкой. — В другой раз чтоб не зазорно было государю держать.

Боярин Прокофий подался вперед:

— Государь, изволь пересесть, для тебя коня пригнали. Лебедем его зовем.

— Для меня? Давай сюда Лебедя.

Два конюха подвели серого в яблоках жеребца. Он, казалось, нарочито красовался перед царем: мелко семенил ногами и лебедем изгибал шею. Царь крутанул рукой, конюхи повели коня вокруг волчьих трупов, Лебедь затрепетал, захрапел, конюхи еле удерживали его. Иван восхищался:

— А, хорош, красавец! Правда, Юрша?

— Достоин царя, государь.

— И тебя достоин. Бери!

Окружающие ахнули, боярин Прокофий руками всплеснул, чуть с коня не свалился. Юрша взмолился:

— Помилуй, государь...

— Я сказал!.. Садись, посмотрим, каков ты на коне герой.

Юрша подошел к Лебедю, похлопал ладонью его по шее, слегка влажной от напряжения. Заглянул в большой глаз с кровяной искрой, тихо говоря ласковые слова, подобрал уздечку. Взялся за луку и, не дотрагиваясь до стремени, с земли взлетел в седло. Лебедь присел, заходил из стороны в сторону, таская за собой конюхов. Юрша натянул шитые золотом поводья, успокоил коня и сказал:

— Пускай.

Лебедь затанцевал, пошел боком, попытался скакнуть, но, почувствовав крепкую руку, смирился. И тут Юрша сделал поступок, на который решился бы не каждый всадник: он направил Лебедя к царю прямо через трупы волков. Зрители замерли, все понимали, что это значит, особенно для горячего коня. Лебедь встал на дыбы, сделал попытку отвернуться, захрапел. Но Юрша не менял направления, легонечко трогал коня плеткой, тот уступил и красивым прыжком перемахнул через трупы. Кое-кто не удержался от возгласа удивления. Юрша остановился перед царем, в поклоне пригнулся к шее коня и, выпрямившись, сказал:

— Государь, твой слуга не достоин такого подарка. Этот конь должен носить царя.

Боярин Прокофий закивал и скороговоркой:

— Истину, истину говорит десятник. Я ему другого коня дам, два дам...

Иван деланно засмеялся:

— Слыхали? Боярин с царем не согласен! От себя еще деньгу десятнику жалует! Ну как, Прокофий, одной деньги не мало ли?Боярин залебезил:

— Не мало, государь, не мало.— То-то... А ты, Юрша, сей день сослужил мне изрядную службу, больше той, о которой ведаешь. Этот конь — малая награда.

Юрша не понял намека, однако у него хватило толку с поклоном сказать:

— Благодарствую, великий государь! Пока жив, верным слугой тебе буду! Разреши на место встать.

Иван не ответил, только рукой махнул. Под завистливыми взглядами детей боярских Юрша малым галопом проскакал кругом и встал позади царя рядом со Спиридоном, тот наклонился к нему:

— Ловок ты, десятник! Всех обскакал! Ну, теперь держись!

Иван с усмешкой оглядел притихшую свиту.

— Что ж, бояре, травля удачной была. Спаси Бог тебя, Афанасий. Теперь и отдохнуть не грех.

Тронул коня, рядом с ним поехали отец и сын Морозовы, остальные начали занимать свои места по чину. В это время ветерок донес песню селян. Иван придержал коня, прислушался. Прокофий возмутился:

— Поют, треклятые! Про пост забыли! Афоня, утихомирь!

Иван остановил боярина:

— Не надо! — Некоторое время он задумчиво прислушивался к пению. — Вот этим могуча Русь. Целый божий день гонял ты их, Афанасий, для нашей потехи, а отдохнули чуток и запели... Они знают, Прокофий, что Петровки на дворе. Это у них русская душа поет.

Царь тронул коня и медленно поехал навстречу крепнувшей песне. Все двинулись за ним в полном молчании, только всхрапывали кони.

Неподалеку понуро стоял на трех ногах царский аргамак. Иван подъехал к небу. Конь даже не поднял головы, у него из глаз катились слезы. Иван, быстро отъехав, приказал:

— Ворона доставить в конюшню, ногу залечить, кормить и холить до смерти.

Как только царский поезд показался на холме, песня оборвалась. Селяне зашевелились, выстраиваясь вдоль дороги. Царь говорил, будто думал вслух:

— Вот и замолкли, государя увидали. Сейчас на колени падут. Жаль, денег не взял. Прокофий, одари их потом от моего имени. Смотри, не жадобь, проверю.

Царский дворец в Тонине ком обширен: буквицей Т — «твердо» стоял он на холме между реками Яузой и Сукромлей. Слева, со стороны Яузы, царева половина, справа — боярина Морозова. Между ними — трапезная. От трапезной к Сукромле — жилье для охраны царской, дальше покои для знати, позади — холопья изба. Между всеми покоями коридоры, чуланы, переходы хитрые с лесенками и уголками укромными.

В царских хоромах большие комнаты, с окнами светлыми, слюдяными. Но Иван облюбовал себе каморку между трапезной и охранной, с оконцем маленьким, бычьим пузырем затянутым. Назвал эту каморку кельей своей ~ тут и прохладнее, и надоедливых мух поменьше. Находилась она возле главного перехода, вели к ней две двери, у обоих выставили рынд, которые строго шикали на снующую мимо дворню.

После охоты Иван прошел в келью, отказавшись от перин, велел бросить на лавку медвежий тулуп, а под голову - толстое одеяло. Он лежал в полудреме, отдыхал от обильного ужина.

Рядом с ложем стоял на коленях Спиридон. Он только что разул царя, снял расшитые ичиги, теперь старательно священнодействовал — протирал ноги государя влажной ширинкой. Тут требовалось большое искусство — повелитель боялся щекотки, и нужно исхитриться так, чтоб не побеспокоить царя. Спиридон овладел этим в совершенстве, то была главная причина, выдвинувшая рядового служку в особо доверенные. Протирая ноги, Спиридон тихим воркующим голосом поведывал царю дворцовые новости, в этом деле он также достиг большого мастерства.

— ...А еще, пока ты волков травил, ката твоего Мокрушу помяли крепко. Говорят, на девичьей половине застукали. От девок он отбился, а тут конюхи подоспели, ката подручные насилу выручили. А еще вот, твоего Ворона на волокуше привезли, в станок поставили, коновал ногу пользует... А еще, боярин Прокофий на Юршу злобится, не по чину, мол, одарил ты его.

А Юрша, само собой, ног не чует, рад... Однако ты не очень доверяй ему: обманул он тебя...

Услыхав такое, Иван сразу насторожился, открыл глаза. Спиридон будто не заметил заинтересованности царя, замолк, старательно орудуя ширинкой между пальцами. Иван строго поторопил:

— Ну, чем обманул? Откуда взял?

— Это Юрша-то? Волк вовсе не на коня напал, а на боярышню Таисию. Их малайка Васек про то сказывал. Боярышня, вишь, мужиком вырядилась, на травлю увязалась... — Спиридон, основательно привирая, рассказал о происшедшем.

Иван, узнав главное, потерял интерес к дальнейшему. Под монотонное журчание голоса он задремал... Увидел себя на охоте, волк уходит, Казань уходит, а Ворон пнем стоит, плетку измочалил о него, он лее ни с места. Вдруг сбоку Данилка, боярский сын, насмехается, лицо его вытягивается и превращается в волчыо морду со страшным оскалом. Дрема соскользнула, и слышит Иван:

— ...А еще, юродивая пришла... — Иван повел рукой. Спиридон, не заметив, продолжал: — ...Грыжу боярину вылечила...

Иван сильно толкнул ногой Спиридона в плечо, того как не бывало: подхватив бадейку с водой, платы, ширинки, он исчез.

Минуту спустя государь захрапел как простой смертный.

Скрипнула дверь. Спиридон, будто подтолкнутый, оказался перед вошедшим. Узнал духовника царя, попа Сильвестра. Царь разрешил священнику приходить к нему в любое время дня и ночи, но здесь, в Топинском... Спиридон тихо предупредил:

— Государь изволит почивать.

Сильвестр посохом отстранил его, с поклоном перекрестился на иконы, повернувшись, перекрестил Спиридона и сказал довольно громко:

— Пусть спит, посижу аз.

Прошел в передний угол, поправил фитилек лампады, опустился на скамью и, поставив перед собой посох, оперся на него подбородком. Спиридон недовольно отступил в угол.

Иван спал чутко. Появление Сильвестра обеспокоило его: зачем старик приехал на ночь глядя? Наверное, что-то важное привело его из Москвы... Однако не хотелось расставаться с приятной дремой и вести серьезный разговор.

Сквозь смеженные веки он смотрел на священника. Мигающий свет лампады падал на лики святого Николая и Сильвестра. Что-то общее было между ними. Может, спокойная мудрость?.. Или твердая уверенность в тленности всего сущего?.. Ряса у Сильвестра сильно поношена, простой железный нагрудный крест без единого камешка... Вот ведь человек: духовный наставник царя, а для себя ничего не хочет. Приношений не приемлет, званий церковных не ищет. Так и числился простым пресвитером Благовещенского собора... А может, и впрямь святой?! Эта мысль испугала Ивана: святой сидит смиренно, ждет, а он, царь, как последний раб, притворяется спящим!

Иван решительно поднялся с ложа, подошел к Сильвестру:

— Благослови, отче.

Сильвестр медленно поднялся, не отрывая сурового взгляда от лица царя, благословил: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно». Протянул крест, Иван поцеловал его и, приложившись к сухонькой руке священника, спросил:

— Как здоровье твое, отче? Все ли ладно на Москве?

— Живот мой в руке Господней. На Москве все ладно. Царица наша, жена твоя Анастасия, и преподобный митрополит Макарий со всеми иерархами ждут. — Голос Сильвестра окреп, появились обличающие ноты. — На завтра ты, государь, назначил молебствование о даровании победы воинству христианскому над казанцами, неверными агарянами. Все уже в сборе днесь, а государя нет! Государю недосуг, гонцов шлет! И что же узнаю? Ввергли его люди злые в греховные игрища. Про пост забыл, Божьих тварей предавал смерти мучительной. Господи! Прости грехи его вольные и невольные!

Сильвестр отвернулся от царя к иконам, долго крестился, читая молитву.

Спиридон из своего темного угла видел слегка сутулую черную фигуру попа и покорно стоящего царя, который в смущении, как провинившийся, оправлял рубаху под пояском. И так-то не в первый раз. Удивительно! Какая же сила должна быть у этого старца, чтобы держать в руках всесильного повелителя! Спиридону стало страшно, он принялся креститься.

Сильвестр закончил молитву. Иван пригласил:

— Присядь, отче. Спирька, скамью! — Дождался, пока сел священник, опустился на свое ложе и начал объяснять: — Про пост я не забыл, как можно, отче. Твари Божьи не трогал. Травили мы волков, стая объявилась, скотину резала, селян тревожила...

Иван, заметив, что священник слушал его рассеянно, замолк.

Сильвестр тяжело вздохнул:

— О Господи, Господи! Посылаешь Ты нам кары великие за наши прегрешения большие и малые. Поехал тебя встречать, в селе Алексеевском ждал. Там твоего посыльного перехватил, вот сюда приехал. Худые вести, государь. Крымский хан Девлет на нас идет. Скопинский засечный воевода прислал гонца...

— Где гонец?

— Притомился. У меня в колымаге спит. А свиток вот.

Из рукава рясы Сильвестр достал свернутую трубкой бумагу с печатью на шнурке и подал царю. Спиридон, не дожидаясь приказания, зажег от лампады свечи. Иван сорвал печать и углубился в чтение. Сильвестр, положив подбородок па посох, следил за ним. На худом лице царя под редкими волосами зашевелились желваки, темные брови сошлись на переносице. Резко приказал:

— Спирька, выдь. — И уже мягче обратился к Сильвестру: — Что гонец говорил?

— Неспокойно у них, крымцы зашевелились. Людишки с Дикого Поля бегут.

— А еще?

— Воев мало, огневого зелья совсем нет...

— А измениицкий князь? Гонец ничего не сказывал?

— О Господи, спаси и помилуй! Какой князь?

— Вот слушай, что пишет воевода: «И гонят крымцы с собой русских полоняников. Среди них князь Михаил Иоаннович Рязанский-Бельский. Будто он сын Иоанна Иоанновича, великого князя Рязанского, бежавшего в Литву от твоего батюшки, государя Василия Иоанновича, и будто он зять боярина князя Симеона Федоровича Вельского, бежавшего так же в Литву от твоей матушки, государыни Елены Васильевны. И рассылают крымцы бирючей-полоняников с татарской охраной по заимкам и весям. Читают те бирючи грамоту, в грамоте называет Михаил Иоаннович себя великим князем Рязанским, Белёвским и Тульским. Поносит, хулит тебя по-всякому и приказывает всему люду русскому присягать ему. Присягнувших татары не полонят и не разоряют». Что мыслишь по сему, отче?

Сильвестр долго молчал. Иван знал, что сейчас последует рассказ об очередном видении. Но священник вздохнул, встрепенулся и встал. Иван поднялся тоже.

— Государь, — торжественно произнес Сильвестр, — Господь наставил тебя совершить священный поход на Казань. Выступления хана Крымского суть козни врага рода человеческого, диавола. Не к ночи будь он помянут! — Поп перекрестился и перекрестил Ивана. — Но поход тот дело богоугодное, и никто не помешает свершить его. Ты веди войска на Казань, а орды хана Девлет-Гирея рассеют твои воеводы. Нет такой силы, которая могла бы сравниться с промыслом Всевышнего...

Сильвестр еще долго пророчествовал победу над неверными. Иван же был поглощен другим. Как только священник остановился перевести дух, он спросил:

— Отче, скажи все ж, что мыслишь о князе-изменнике?

Сильвестр помедлил с ответом:

— Нет людей на Руси, кои поверят лживому вымыслу.

— А присягают все ж.

— Слабость являют, боятся в полон идти. А распространители лжи, полоняне-бирючи, суть иуды-предатели, продавшие веру и отчизну за сребреники.

— Истину, отче, истину речешь. Чем сановитое предатель, тем больше сребреников. А сколько перебежчиков есть и будет, одному Богу известно. Потому страх должны иметь: князь-россиянин поднял меч против государя своего — несть прощения ему! — Иван поднялся с ложа, продолжал говорить, с каждым словом воодушевляясь: — От прощения добра не бывает. Матушка моя, государыня Елена Васильевна, Царство ей Небесное, обещала Семьке Вельскому забытие делов его. А он, раб бессовестный, пренебрег! И, выходит, породнился с Ивашкой Рязанским, за поимку коего батюшка большие деньги обещал, а султан Оттоманский перебил, больше выкуп дал. Виновных надобно карать, до третьего колена род их выкорчевывать, чтоб каждый помнил, на что идет!

Сильвестр тоже поднялся и перекрестился:

— О Господи! Жестокосердный ты, государь мой, с детства ожесточили тебя. И скор ты на кару, а надобно без злобы, с молитвой. Пойдем в молельню и обратимся к Всевышнему.

— Пойдем. Но прежде я указ дам. — Иван хлопнул в ладоши. Появившемуся Спиридону приказал: — Позвать боярина Прокофия, десятника Юршу, дьяка Ефрема, и сам придешь. Ступай... Хочу, отче, послать, чтобы выловили мне полоняника- иуду, что читает прелестные грамоты. Поспрашаю про Мишку-князька... Юршу-десятника пошлю. Справится ли?

— Знаю такого, на гони быстер. Прошлым летом посылали мы его в Переяславль-Залесский к нагорнинскому настоятелю. Так он обыденкой обернулся, а туда без малого полтораста верст.

— Вот пусть свою прыть покажет. Отметил я его днесь, дорогим конем одарил.

— У тебя, Иоанне, свыше талант даден: отбирать и возвышать верных рабов своих. Ты не ошибся, выделив из стрельцов и приблизив Юршу Монастырского. Надежный воииник — говорю тебе аз.

— Отче, а разузнал ли ты, какого он роду-племени?

— Малое удалось. Подбросили его будто в Суздальский монастырь. Малолетство провел в женском скиту на Белоозере, потом послушником стал в Кирилло-Белозерском монастыре. Там приметил его старец Пантелеймон и благословил на службу стрелецкую вместе с десятком служителей монастырских. Живет он ныне в семье стрельца Акима, воя из его десятка.

— Значит, подкидыш. А могло случиться - вымер род, может, знатный, от холеры или от другого чего, остался последыш. Передали его в монастырь с имением. Старцы имение прибрали, а род последыша предали забвению. Вот и получился Юрша Монастырский. Могло такое статься, а?

— Люди во грехе зачинаются и во грехе пребывают всю жизнь! Стены монастырские от греха не отгораживают. Может, и так.

— Ты все ж, отче, выведывай. Ежели кого нужно, попытать можно... А так Юрша толковый, и, правильно ты говоришь, легок на ногу. Вот приведет бирюча, ближним человеком сделаю... А все ж надежности для отпишу воеводе рязанскому, пусть и он озаботится тем.

Стрелецкого десятника Монастырского государь приметил в прошлом году 2 февраля, на Сретение Господне. Тогда день выдался хоть и с морозцем, но солнечный, яркий. На Москве- реке против башни Свибловой лед расчистили, игрище затеяли, на кулаках сходились добры молодцы.

Народу набралось и на берегу и на реке — туча темная, аж лед трещать начал. Сам государь Иван Васильевич пожаловал — любит он смотреть на забавы богатырские.

Под конец игрища иноземные гости испросили у царя дозволение показать люду московскому рыцарский бой. На лед вышли фряги из охраны гостей почетных и начали «фехтен» — биться на саблях. Тут же на льду их судьи признали победителем сивоволосого долговязого фрязина. Он с достоинством поклонился царю русскому и стал вызывать на поединок русских витязей. Вызвались двое детей боярских, Вукола да Любомысл. Долговязый с Вуколой мигом расправился, в сугроб загнал, саблю из рук выбил. С Любомыслом немного больше бился, порезал ему кафтан на плече, кровь показалась, и судьи признали Любомысла побежденным. Крикнули клич еще. Народа много, а никто не отзывается, поняли войны, что сивоволосый ловок и саблю в руке крепко держит.

Царь Иван сердиться начал, посулил смельчаку рубль серебром, воевод трусами обозвал... Чем бы дело кончилось, неизвестно, если бы не выручил стрелецкий голова. Он сказал царю, что его десятник Монастырский может помериться силами с фрязином.

Юрша вышел на лед. На полголовы ниже иноземца он, а в плечах, может, ему ровня. Долговязый смело пошел в наступление, Юрша отступил. Все людское скопище притихло так, что стал слышен галочий гомон на деревьях вдоль Неглинной. Десятник скоро приноровился к ударам фрязина, ловко начал отражать их, и догадался, что у того сабля небось вершка на два длиннее обычной русской. Целый круг пятился, потом перешел в наступление, оттесняя долговязого на середину очищенного поля. Здесь фрязин, парируя удары, задыхаясь, прохрипел:

— Московит... давайт... отдых.

Юрша согласился и сразу отступил. Фрязин наклонился, загреб горсть снега, часть положил в рот, остальным вытер лицо. Юрша тоже хотел вытереться рукавом. Только прикрылся, тот зверем бросился на него. Скрипнувший под ногой фрязина снег спас Юршу. Он вовремя отпрянул в сторону, но, поскользнувшись, упал, а иноземец продолжал наносить удары.

Люд московский сроду за справедливость, а тут лежачего бьют! Стражу растолкали, на помощь рванулись. Такой рев грянул, что по Неглинной и в Кремле иней с деревьев посыпался, воронье в небе закружилось. Но помощь не потребовалась. Юрша отбил нападение, откатился в сторону и, улучив момент, вскочил на ноги и тут же сам кинулся на противника. Тот понял, что здорово разозлил соперника: не справившись с лежачим, тем более не одолеет его в равном бою. Сделав последний выпад, он со всех ног бросился к судьям, которые в это время вышли на лед.

Юрша бегать не разучился, он догнал фрязина и со всей силой стегнул его по спине саблей плашмя. Тот упал и распростертым скользнул под ноги своим.

Иван наградил Юршу не одним, как обещал, а двумя рублями серебра, которые тому очень пригодились — они вместе с Акимом ставили новый дом в Стрелецкой слободе. И еще царь повелел с этого дня Юрше и его десятку стрельцов находиться в своей охране.

Изба для охраны в Тонинском дворе большая, пары во всю стену двухъярусные, на сорок воев. Огонек лампады освещал лишь образ Богоматери и Георгия Победоносца в переднем углу да выскобленный до белизны стол и скамьи вокруг, а уж по углам шевелилась густая темень.

После ужина Юрша облюбовал себе место на нижних нарах в самом темном углу. вои его десятка рядом повалились, ребята половчее наверх забрались. Все разом уснули, а Юрше не спится, перебирает он в памяти события дня. Какую награду получил! Серого в темных яблоках коня, лучшего в тонинской конюшне!.. И вдруг Лебедя заслонил образ боярышни. Он вновь ощутил на своих руках теплую тяжесть ее тела, увидел совсем рядом голубые глаза и черные ресницы... Так живо все представилось ему, что аж крякнул от удовольствия. Около него зашевелился Аким, зашептал:

— Не спишь чего?

— Да вот... — и слукавил: - Коня... хорош вельми.

— Этот конь нам заботы прибавит. В поход его брать нельзя.

— Пошто так?

— Рассмотрел я его: жидковат. Мало ездили на нем, на первой же полтысяче верст засекется.

— Не возьмем, а вдруг царь спросит, где подарок? Что тогда?

— Так и объяснишь... Меня другое гложет. Царь Лебедя отдал против воли боярина Прокофия, а нам не с руки его сердить. Может, поговоришь с Прокофием? Коня ему оставить. Вернемся из похода, он расплатится с тобой. А, Юр Василич?

— Жалко.

— Вестимо, жалко.

Юрша начал подыматься с нар:

— Пойду посмотрю все ж.

Он никогда не возражал Акиму, так уж повелось с детства. Тому под пятьдесят, а Юрше в апреле, в день великомученика Георгия Победоносца исполнилось двадцать шесть. И как он начал помнить себя, в Кирилло-Белозерском монастыре всегда рядом находился Аким — учил стрелять из лука, махать саблей, впервые посадил в седло... Тогда Аким большую часть времени уделял Юрше. Получилось так, что маленький послушник хотя и жил в монастырской келье вместе с другими, но имел своего дядьку-воспитателя. Потом Аким женился, но детей у него не было, и со временем все стали считать Юршу его приемышем. Точно так же думали и соседи в московской Стрелецкой слободе, где Аким с Юршей строились.

На службе Аким относился к приемному сыну с заметной почтительностью, величал по отчеству, как начального человека; это тоже не удивительно, ведь он стал десятником, а Аким ходил у него в подчинении.

Но Юрша, как и ранее, во всяком деле к советам наставника не оставался глух.

А сейчас видишь чего посоветовал Аким... Отдать царский подарок!.. И как только язык повернулся!

На ходу застегивая терлик, Юрша вышел на крыльцо в раздумье. И вдруг перед ним возник Васек, парень лет шестнадцати, рыжий, веснушчатый.

— Тебя ищу, десятник. На конюшню иди к Ворону, там жди. -- Сказал и хотел уйти, но Юрша поймал его за плечо, повернул к себе:

— Кого ждать, вьюн?

— Ой, больно! — пискнул тот. Не велено созывать. Там узнаешь.

Васек хитро подмигнул и исчез. А Юршу охватило беспокойство. Еще на охоте он понял, что Васек — доверенный слуга боярышни. Нетрудно догадаться, кто его станет ожидать.

Дворцовая конюшня занимала угол двора, составленного «глаголем», и имела несколько отделений. Юрша еле разыскал в них Ворона. В тусклом свете масляной плошки он увидел коня, стоящего на трех ногах с низко опущенной головой. Около возился конюх. Тот поднял голову, различил на нагруднике вошедшего отличительный знак царской охраны — единорога, но почему-то выругался и продолжал свое дело.

Ждать пришлось недолго. Скрипнула дверь, вошел Васек, за ним четыре женщины, закутанные в шали. Парень от плошки засветил смоляной факел. Женщины опустили на плечи шали. Юрша узнал боярыню Марию, жену Афанасия, и боярышню Таисию в сопровождении сенных девушек. Сняв мурмолку, он низко поклонился. Не обратив на него внимания, Мария и Таисия подошли к Ворону. Конюх, растерявшись, стоял перед ними, обняв бадейку, в которой плескалась вода. Его что-то спросила боярыня, он начал, заикаясь, говорить, что конь не ест и не пьет, скоро околеет, так уж лучше убить его собакам на корм. Заикание прервал звонкий крик боярыни:

— Пошел вон!.. Васек, коновала сюда!

Конюх уронил бадейку, обрызгав боярыню, и, ничего не поняв, стал пятиться к двери. Паренек передал факел девке, выскочил в дверь. Таисия повернулась к Марии:

— Сестричка, а вот это мой спаситель. Юрша, подойди.

Юрша приблизился с поклоном, а выпрямившись, смело посмотрел в глаза боярыне. Высокий кокошник поблескивал в факельном огне, губы презрительно сжаты. Окинула его с ног до головы, смелый вид не понравился и, не скрывая прозрения, процедила сквозь зубы:

— Спаси Бог, десятник... Это тебе государь Лебедя отдал?

— Мне, боярыня. Однако ж я ухожу в поход и буду просить боярина Прокофия оставить Лебедя здесь. Я, Бог даст, вернусь из похода, тогда решим, как с конем быть.

Таисия вся встрепенулась, улыбнулась ему и быстро заговорила:

— Вот, сестричка, я говорила тебе: он хороший, смелый, добрый!

Мария зло зыркнула на нее, Таисия, не заметив ее взгляда, продолжала:

— Он меня от волка спас! — И, повернувшись к Юрше: — Мы за тебя будем Бога молить. Он убережет тебя от вражеских стрел и сабель.

Юрша, приложив руку к груди, поклонился, в то время как сердце его буйствовало от радости. Тут вбежали коновал, старший конюх и Васек. Юрша увидел заглянувшего в дверь Акима, который делал ему какие-то знаки. Выслушав его, Юрша довольно громко сказал:

— Прошу прощения, государь зовет. — Еще раз поклонился и вышел.

Боярыня Мария заметила необыкновенное волнение Таисии и долгий взгляд, которым та проводила десятника. Возвращаясь в хоромы, она сказала, что не резон боярышне заглядываться на простого воя, даже на такого статного.

Аким же так и этак прикидывал: зачем государю понадобился, да еще ночью, Юрша? Ничего путного не надумав, направился к царевым покоям. От стражника узнал, что у Ивана Васильевича много народа. Аким спрятался в темном углу коридора. А вскоре он увидел, как ушел царь с Сильвестром и Спиридоном, а из другой двери появились Прокофий, Юрша и дьяк. Постояли, поговорили и разошлись. Аким в переходе нагнал Юршу. Тот на его немой вопрос ответил:

— С зарей выезжаем в Москву. Получим еще два десятка стрельцов, все в два-конь, едем в Дикое Поле. Обратно в Коломну должны привезти языка из татар.

Аким забеспокоился:

— Дикое Поле — конец немалый! У нас никто дорогу туда не знает. Да еще татар искать...

— До Скопина поведет нас тамошний гонец, здесь он. Дальше засечный воевода людей даст, грамоту ему повезу... Пошли спать, сказывают, утро вечера мудренее.

Было уже близ полуночи, когда Иван отдал все распоряжения, касающиеся отъезда Юрши. Царю хотелось спать, но Сильвестр потащил его в молельню, напомнив, что молитва в полуночный час особенно приятна Господу. Спиридон и один из стражников последовали за ним, второй побежал предупредить голову охраны, что государь покинул «келыо».

В это время боярин Даниил распрощался с двоюродным братом Афанасием и пошел в отведенные ему покои. Он был здорово навеселе — выпили зелена вина немало, буйство распирало его, он вырвал свечу у сопровождавшего холопа, замахнулся на него, тот еле увернулся и последовал за боярином, но уже на почтительном расстоянии. По пути Даниил заглядывал во все чуланы и темные углы, надеясь поймать какую-нибудь зазевавшуюся девку. Сегодня он считал себя трижды обиженным: царь не приветил, хоть волка все ж он оглушил, боярин Прокофий на него накричал, а за что? И вот братеник отвел ему покои не на своей половине, как родственнику, а как гостю. И обидно и досадно, а спорить не станешь.

Афанасий же, выпроводив Даниила, походил по горнице, выпил квасу. Холопу приказал убрать со стола и хотел идти на половину жены, когда вбежал Спиридон:

— Беда, боярич! Из царской опочивальни пропала грамота, что привез гонец с засеки. Поможешь найти иль будить боярина Прокофия?

— Помогу. Грамота нужна царю?

— Ему.

— Откуда пропала?

— Оставил в «келье», а сейчас там нету. Стражник говорит, что проходил только твой холоп.

Афанасий быстро повернулся к холопу, убиравшему стол:

— Ты в царевой «келье» был?

— Нет, упаси Бог! Мы порядок ведаем. Боярин же Данила во все чуланы шастал, он и в «келью» заходил.

— Чего-нибудь вынес оттуда?

— Не, не видел. Кажись, одна свеча в руке была.

Спиридон заторопил:

— Где он? Пошли, боярич. Государь с меня голову снимет, да и тебя не помилует.

Пустились чуть не бегом, прихватив и холопа. Ворвались в светелку. Даниил стоял в переднем углу перед иконой с лампадой и читал свиток, услышав шум, поспешил спрятать его за спину. Спиридон прыгнул к нему, вырвав свиток, крикнул:

— Тот самый! - И выскочил за дверь.

Даниил опомнился и с пьяным криком: «Смерд! Как смеешь!» хотел погнаться за ним, но Афанасий удержал:

— Данила, в уме ли ты? Это свиток царя, он ищет его.

— Ну и что?! Нашел... А знаешь, что там...

— И знать по хочу. Ты, братец, пьян. Ложись-ка спать.

Афанасий и его холоп помогли Даниилу раздеться, уложили на постель. Тот все время порывался рассказать, что ему удалось прочесть. Афанасию было любопытно узнать, но через силу делал вид, будто то его не интересует. Он отпустил холопа и принялся уговаривать Даниила помолчать и уснуть, чем раззадорил пьяного еще больше. Но когда из пьяной болтовни Афанасий понял, что крымцы ведут какого-то самозваного великого князя Михаила Ивановича, ему стало страшно. Он решил уйти от греха подальше. Потихоньку отошел от кровати, отворил дверь и поймал за волосы метнувшегося было в сторону Васька.

— Почему не спишь?! Подслушиваешь?

Афанасий дал ему увесистую затрещину. Васек взмолился:

— Ой, не бей, боярин! Все скажу! Разбудил меня царев Спирька. Именем государя заставил тут быть. Замечать, с кем боярин Даниил говорить будет.

Афанасий сразу отпустил парня, сдерживая злобу, сказал:

— Ну, раз велел, стой тут. Да не усни смотри. Запомни: я пришел сюда вместе со Спирькой. Понял?

— Да, боярин.

— И сразу ушел.

— Сразу, боярин.

— А боярич Данила дюже пьян, тут же уснул.

— Уснул, боярин.

Вернувшись к себе, Афанасий не находил места. Малайка Васек, оказывается, Спирькин наушник! Никому не ведомо, что он может наговорить! И тронуть его теперь опасно. Вот незадача. Что он слышал? Как холоп ушел, дверь осталась приоткрытой! Может, с умыслом? Ой-ей-ей! Какие дела!

Царь Иван IV Васильевич, несмотря на свою молодость, просыпался рано, и окружение знало это. Все, кто хотел услужить, старались с восходом солнца быть вблизи его опочивальни.

Накануне Иван уснул поздно, после длительной молитвы. Из молельни он не пошел в «келью», а лег в спальне в большую квадратную кровать под розовым пологом. Проснулся как всегда — только ранние лучи солнца заглянули в окно. Приподняв край полога, Иван выглянул. Около самой кровати на медвежьей шкуре, свернувшись, сладко спал Спиридон. Однако стоило Ивану прошептать: «Спирька», тог уже стоял перед ним:

— Слушаю, государь.

— За Данилкой следят?

— Следят, государь.

— Ступай узнай, кто был у него. А Данилке скажи, чтобы шел ко мне.

Спиридон беззвучно оказался за дверью и тут же вернулся:

— Государь, боярич Афанасий просит допустить немедля.

Иван недовольно спросил:

— Что ему приспичило?

— Спешное дело, говорит.

— Пусть войдет.

Афанасий, сгорбившись, приблизился к кровати. Вид у него был помятый, болезненный, ночью глаз не сомкнул от раздумий. Остановившись, недоуменно смотрел и не мог сообразить, где же за пологом царь. Иван следил за ним в щелочку между половинами полога и размышлял: за чем пожаловал? Наконец разрешил говорить.

— Государь, скрытное дело, дозволь с глазу на глаз.

— Спирька, ты тут? Иди куда послал. — Царь сказал, а сам нащупал под подушкой большой нож, положил его удобнее. Афанасий согнулся еще ниже:

— Государь, вечор мы со Спирькой вошли к Даниле. Он читал твой свиток. — Афанасий замолк, молчал и царь. Потом настороженно спросил:

— Он говорил тебе, что в грамоте?

— Да, государь. По пьянке болтал несуразное.

— Что сказал?

— Говорил, что идут крымцы и ведет их Михаил Иоаннович, якобы великий князь.

Иван отвернул полог и спросил с издевкой:

— Какой же это великий князь, кроме нас?

— Другой, из Литвы. И будто он не признает тебя государем, а хочет на престол московский возвести Юрия Васильевича...

Афанасий увидел на лице царя подобие улыбки, более похожей па оскал. Иван продолжал издеваться:

— Мой брат Юрий Васильевич глух и безгласен. Как он может стать великим князем?

— Афанасий про другого, кой старше тебя, государь. Сын великой княгини Соломонии...

Иван соскочил с кровати, лицо его перекосилось, глаза готовы вывалиться из орбит. Он схватил обеими руками Афанасия за воротник рубахи с такой силой, словно собирался удушить.

— Врешь, подлый! Этого не было в грамоте!

Афанасий прохрипел:

— Слова Данилы, Богом клянусь!

Вошел Спиридон. Ему показалось, что царь отбивается, он выхватил нож, и мгновение отделяло боярича от смерти. Иван это понял, сильно толкнул Афанасия, который упал на колени, и поднял руку. Спокойно, будто ничего не случилось, сказал Спиридону:

— Не тронь. — Пошел, сел на постель. Некоторое время почесывал редкую бороду. Афанасий стоял на коленях, закрыв лицо руками.

— Запомни, Афонька, — Иван говорил раздельно и внушительно. — Никакого разговора у нас не было, и ты ничего не слыхал от Данилки. Забудь все, иначе укорочу тебя на голову! А теперь выдь на минутку. — Когда дверь за ним закрылась, обратился к Спиридону: — Ну?

— У боярича Данилы был только боярич Афанасий. Уложил его спать. Данила много говорил про крымцев, про твоего братца, князя Юрия Васильевича, и другое, а что именно, мой дурак не запомнил. Я дал ему по морде.

Иван закинул ноги на кровать и, укрываясь одеялом, как бы про себя сказал:

— Опередил боярич... Ладно. Кто следил?

— Васек, малайка боярина Прокофия.

— Дурак ты, Спирька. Наушников не бьют. Их либо вешают, либо награждают. Дай малайке семик, он тебе еще пригодится. Что еще?

— Малайка говорил, что поймал его Афанасий gод дверыо и отдубасил...

Неожиданно для Спиридона Иван от души рассмеялся:

— Еще раз ты дурак, Спирька! А я ломаю голову, почему брат на брата пошел? Почему родичи перегрызлись? Ловок Афоня! Зови его сюда.

Вошел Афанасий и повалился около кровати:

— Помилуй, государь! Не ведаю, чем прогневал тебя!

Иван довольно весело посмотрел на боярича:

— Вставай, Афоня, хвалю, что не таился от меня. Но запомни: сказанное мне не повторяй никому, даже на исповеди. Грех на свою душу беру. Понял?

— Понял, государь.

— И еще. Ты не должен сейчас видеть Данилу. Собирайся по-скорому и скачи в Москву. В Разбойном приказе найдешь Юршу, поедешь с ним в Дикое Поле. Отвечает за дело Юрша, ты под его началом.

Афанасий сделал протестующее движение, но вслух побоялся напомнить, что ему не ровня какой-то безродный Монастырский. Однако Иван понял немой протест:

— Я сказал: под его начало. Но будешь при нем моим оком. Понял? Иди. Спирька, крикни Мокрушу и одеваться, быстро!

В это утро произошло небывалое: царь Иван, не дождавшись заутрени, получил благословение Сильвестра и выехал в Москву. Прокофий хотел сопровождать его, но Иван приказал ему остаться в Тонинском, а Даниила взял с собой.

Прохладный утренний воздух разогнал последние остатки хмеля, и Даниил начал соображать, что через час-другой они будут в Кремле, там можно испить холодного кваса. В предвкушении того удовольствия даже улыбнулся и тут же перехватил мрачный взгляд царя. Иван спросил:

— Весело? Какой сон видел?

— Не помню, государь. Никакого.

— Ладно.

От Тонинского отъехали версты три, когда из-за кустов вышел человек. Стражник тут же наехал на него, но, узнав царского палача Мокрушу, осадил коня. Мокруша был одет, как преуспевающий купец, в длинный серый кафтан, в сапоги с короткими голенищами. Сняв мурмолку с отворотами из дорогого меха, он поклонился и негромко сказал, не глядя на царя:

— Сделано все, как ты указал, государь.

— Далеко?

— Не. Может, полверсты.

Иван подозвал Нарышкина:

— Веди поезд. В Алексеевском подождешь меня. Вот этих пятерых оставь, и ты, Данила, оставайся. Езжайте с Богом.

Иван дождался, пока миновал поезд. Его замыкала колымага Сильвестра, старик дремал на заднем сиденье. Царь развеселился, наблюдая, как заупрямился конь Мокруши. Все еще продолжая посмеиваться, поехал за ним по еле заметной лесной тропинке в сопровождении Даниила и Спиридона. Страже было приказано остаться па дороге.

Вскоре выехали на небольшую поляну, посреди которой стояла покляная сосна. Их встретили два здоровенных мужика - помощники Мокруши, одетые в зловещие красные рубахи с красными же кушаками, поверх них кожаные фартуки — всегдашняя одежда палачей. Недалеко от сосны полыхал костер. На поваленном бревне разложены инструменты катов. Даниил, почувствовав недоброе, взглянул на царя. Тот насмешливо приказал:

— Ну что, боярич Данила, догадываешься, кого ждут?

Даниил, не поняв ничего, хотел повернуть коня, но не успел поднять плетки, как очутился на земле в руках катов. Они подтащили его к сосне и принялись раздевать. Даниил взмолился:

— Государь, за что? Чем провинился? Государь!..

Иван подъехал ближе и молча наблюдал за происходящим. Каты затянули заранее приготовленные петли, и Даниил оказался подвешенным за руки к сосне, с ногами, привязанными к тяжелому бревну. Ощутив боль от врезавшихся веревок, он перестал вопрошать и злобно глядел на царя. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, с лица царя сползла веселость, взгляд Ивана стал холоден и беспощаден, глаза постепенно расширялись, сверкая белками. Мало кто выдерживал его взгляд, но Даниил выдержал, чем еще больше разъярил царя.

— Зачем ты, раб лукавый, украл присланную мне грамоту?

— Я не крал. Свиток валялся на полу.

— Кому ты хотел передать его?

— Никому, государь, как перед Богом! Не думал я, что в твои покои попал. Пьян был.

— Прочел?

— Как мог прочесть? Я вельми пьян был.

Иван покачал головой и подытожил:

— Ой, Данила, Данила! Зачем же мне, государю своему, врешь, да еще Богом клянешься? Двадцать плетей, чтоб в другой раз не врал!

Каты секли с двух сторон ременными кнутами с оттягиванием. На спине Даниила ложились крест-накрест наливающиеся кровью жгуты. После пятой пары ударов потекли струйки крови. Даниил истошно вопил, эхо вторило и множило его крики. Конь под Иваном метался, не слушался узды. После двадцатого удара каты вытерли кнуты пучками травы, свернули кольцами и отошли. Даниил продолжал вопить, хотя много тише, Иван крикнул:

— Замолчь, скотина!

Даниил, верно, не услыхал.

Царь кивнул катам:

— Еще десять.

Каты исполнили приказ, Даниил обвис на веревках. Мо круша взял кожаную бадейку с приготовленной водой, окатил боярича. Даниил, застонав, открыл глаза. Иван резко выговорил:

— За вранье будешь еще бит, Данилка. Понял?

— Понял, государь. О, Господи! — Голос Даниила изменился, стал хриплым и глухим. — Зачем так больно, государь?

— Станешь врать, еще больнее будет. Теперь отвечай: прочел грамоту?

— Прочел половину... Спирька вырвал. Как перед Богом!

— Обрадовался, что узнал?

— Чему радоваться, государь? Ведь крымцы идут.

— А про Мишку-князя молчишь? Язык прикусил. Теперь главное. Кто тебе сказал, что жив сын великой княгини Соломонии? Слышь? Говори. — Даниил громко застонал. — Молчишь? Огня!

Мокруша надел рукавицы, выбрал из костра большой горящий сук, поднес к его ногам. Даниил задергался, заревел, завизжал. Иван кивнул другому кату, и еще одна головня коснулась ног Даниила. Запахло горелым мясом. Даниил кричал все слабее и слабее, потом сильно дернулся последний раз и, захрипев, обвис на веревках. Палачи отбросили горящие суки, выгребли из-под ног уголья, Мокруша вылил воду на Даниила и сказал:

— Хлипкий мужик, долго не выдюжит. Отдохнуть ему надо, государь.

— Времени нет. Давай еще воды.

Медленно приходил в себя Даниил. Поднял голову, странным, безумным взглядом окинул поляну и остановился на Иване. Вдруг задергался и дико захохотал, сквозь смех выкрикивая:

— Струсил!.. Ивашка струсил! Идет, идет сын Соломонии! Законный государь! А тебя, выблядка, вон! Вот так же повесят, как меня.

Теперь и Иван заорал по-безумному:

— Язык! Язык! Вырвать язык ему, сволочи!

Каты заторопились. Опустили Даниила па землю. Тот отбивался и поносил царя. Наконец каты одолели его. Металлическим клином, ломая зубы, разжали челюсти. Мокруша пальцами вытянул язык и резанул ножом. Каты отскочили в разные стороны. Даниил, захлебываясь кровью, катался по примятой траве. Иван, перевесившись так, что чуть не свалился с седла, следил за происходящим, что-то кричал. Потом спохватился:

— Ах, вашу!.. Ведь он не сказал ничего! Ах, гады ползучие! Поспешили, когда не надо! Вот вам! Вот вам! Иван наезжал конем па катов и бил их плетью. Они не загораживались, согнувшись под ударами, поспешно складывали в корзины свое хозяйство. Больше всего плетей досталось Мокруше, который медленнее других забирался в седло. Теперь Иван гонялся за конными катами и, задыхаясь, кричал:

— Пошли, пошли отсель! Скорей! Скорей! — И сам пришпорил коня.

Спиридон следил за Иваном, стараясь не оказаться перед ним и не получить плетей. Он не впервые присутствовал на пытках, научился не рассуждать — раз государь казнит, значит, так надо. И тем не менее сегодня появилось сомнение: то ли содеяно? Почему оставил боярича на верную, мучительную смерть? Куда и почему заспешил государь? Но быстро отогнал от себя эти крамольные мысли — не его ума дело.

Оказавшись в лесу, Иван заметно успокоился. Впереди его ехали каты, позади — Спиридон. Он кликнул Мокрушу, тот придержал коня, сжавшись, ждал плетей. Однако Иван сказал только:

— Пошли кого из своих к Прокофию, пусть заберет.

— Может, вернуться, полечить? — осмелился предложить Мокруша. — Помрет, чего доброго.

— Околеет, туда и дорога.

Больше Иван ни с кем не разговаривал, в селе Алексеевском перегнал поезд и до Кремля скакал не останавливаясь, безжалостно нахлестывая коня.

Прислушиваясь к затихающему топоту отъехавших коней, на поляну вышли три мужика, оборванные, заросшие, прокопченные дымом у костров. Воровато направились к сосне, увидали одежду Даниила, перетряхнули ее, обшарили. Маленький высказал сожаление:

— Эх-ма, обобрали! А видать, этот из боляр был.

Седой мужик, может, предводитель, распорядился:

— Свяжи и неси, там разберемся. — Подошел к Даниилу, который, скорчившись, лежал на боку. Его лицо и трава вокруг были в крови. Он не стонал, не шевелился, только с каждым вздохом изо рта пузырилась кровь. К исполосованной, почерневшей спине прилипли листы, травинки и комочки земли. Ноги его оставались привязанными к бревну, па руках висели куски веревок. — Никак жив еще?

Тщедушный мужик предложил:

— Может, отнесем на пасеку? Тут недалече. Так сгинет, а Сургун выходит. Выкуп возьмем.

Седой усомнился:

— Петлю возьмешь. Искать начнут.

— Не, Сургун глаза отведет. У него не найдут.

— Кладите ко мне на хребет, отнесу, — сказал третий мужик.

Подняли, положили на спину и пошли. Маленький рассуждал:

— Видать, отделали его лесовики, вроде нас. Чьи бы могли? Одеты чисто...

Тот, который согнулся под ношей, уточнил:

— Какие лесовики! Что в кафтане — знакомец мой, Мокруша, царев кат. Полста плетей отсчитал мне. А тот на коне... Страшно сказать!

Седой подтвердил:

— Он самый, государь! Чинил суд и расправу.

Маленький так и присел:— Он! Сам?! Вот те и на!

За лесовиками сошлись кусты...

Немного позднее на поляну прискакал Прокофий с холопами. Увидел лишь помятую траву, следы коней, ошметки крови да обрывки веревок. Даниила нигде не было. Облазили округу, заехали к пасечнику Сургуну. Сухощавый седой старик в длинной белой рубахе возился с колодами. Увидал боярина, бегом побежал, хмельного пива поднес, холопам — кваса с ледника. Христом Богом клялся — никого не видел, ничего не слышал. Для порядка обыскали пасеку, землянку, сараи. Уехали, забрав бадейку меда.

Прокофий шум поднимать не стал. Объявил сестре и зятю, что пропал их сын Даниил. Может, на разбойников наткнулся, а может, с диким зверем повстречался не в урочный час. Всякое бывает. Насчет царского гнева не обмолвился, да и не знал толком, за что разгневался государь. Отслужили панихиду по вновь преставившемуся, поплакали, поминки устроили.

Так и сгинул жилец государев Даниил Патриков.

В тот день, 16 июня 1552 года, великий князь Московский, царь всея Руси Иоанн Четвертый Васильевич присутствовал на молебне в Успенском соборе; получил благословение митрополита Макария, в Архангельском соборе поклонился праху предков своих, а затем уж перед всем двором простился с государыней Анастасией. Иван поручил царице делать добрые дела всякие: ежели посчитает нужным — пусть освобождает виновных из-под опалы царской, открывает двери темниц и всякие другие богоугодные дела совершает во имя победы над агарянами казанскими.

Сопровождаемый звоном колоколов и добрыми пожеланиями, Иван выступил в поход во главе воинства московского под личным стягом с образом Спасителя, а на верху древка — крест, который был у великого князя Дмитрия на Дону. За Москворечьем пересел с разукрашенного коня в легкую колымагу и велел кликнуть Алексея Адашева, окольничего.

Адашев, осадив коня близ колымаги, спешился. Иван, слегка подвинувшись на пуховых подушках, пригласил его в колымагу. Окольничий не осмелился сесть рядом, а примостился в ногах государя, неприметный в своей серой однорядке. Лет ему было под тридцать, спокойная уверенность отражалась на его лице, на вопросы отвечал без торопливости.

— Челобитей богато? — спросил Иван.

— Богато, государь. Приказных подьячих учу по челобитным миром кончать — не ко времени сей день свары заводить. И еще согласия прошу: ответчикам и просителям, кои в войска идут, твоим именем объявлять суд Божий — неправых покарает Господь десницей Своей на поле брани; после дела казанского правого видно будет. Предвижу — убавится челобитных.

Иван усмехнулся:

— Сие мудро! Согласие даю. Однако ж многим не но шерсти будет... Как воеводы? Не грызутся втайне?

— Бог миловал. Все знают свои места по твоей росписи... Из Углича прибежал вестник со словами боярина Морозова: два добрых сруба церковных заготовили из угличской сосны, да полтора десятка башенных срубов дубовых для «Тарасов» подвижных. На баржи грузить начали. Из Рязани уже вышли баржи с хлебом. Из Свияжска протопоп Тимофей грамоту прислал. Отписывает: твое слово, государь, и поучение святейшего митрополита Макария укрепили дух воевод и воинов. Привезенная освященная вода московская исцеляет цингой заболевших. Опять же, отец Тимофей именем Всевышнего принудил всех вместо речной воды пить клюквенные и хвойные отвары на воде из святого источника, сие зело больным помогает, ежели с молитвой...

На каждый вопрос государя готовый ответ: и пушечный наряд, и зелье огненное, и обиход простого воя - портянки или чеботы — обо всем видна забота, радение. Радуется Иван толковому помощнику в делах больших и малых. Радуется и замечает: со слов окольничего все деяния исходят от него, от государя. Ладно ли сие? А Андрей Адашев продолжает:

— ...Муромские и арзамасские воеводы по твоему указу заготовили десять тысяч саженных кольев заостренных и вяжут из них двухсаженные плетни. А еще доплетают пять тысяч корзин ивовых...

— Не давал я такого указа! — высказал сомнение Иван. — Корзины на кой ляд?

— Прощения прошу, государь. Был твой указ на это, — не растерялся окольничий. — В ту пору, государь, ты о прошлом походе на Казань сказывал. Много-де наших полегло под стенами от стрел агарян поганых. Ты тогда добро сказал: ежели близ стен казанских насыпь сделать, землю корзинами таскать, а на насыпи щиты из кольев...

— Было, было такое, про гуляй-город тогда разговор шел, — вспомнил Иван и про себя отметил: «Во память какая!» Вслух спросил: — А кто ивовые прутья да ореховые для туров готовит?

— Свяжские воеводы. У них там ивовые и ореховые заросли на версты.

— Исполать, Алексей сын Федора! Быть тебе головою действ хитростных против твердыни казанской!

— Благодарствую, государь, живота не пожалею! Однако главою все ж князя ставь, а меня его товарищем.

— У князей-воевод свои заботы. А у нас теперь, слава богу, не но знатности во главу ставим...

...Так за делами воинскими и большими государственными время незаметно прошло, прибыли в село Коломенское. Отобедали тут, отдохнули и дальше тронулись. Теперь государь в колымаге своей вел душеспасительную беседу с протопопом Андреем, походным духовником своим.

Ночевать остановились в селе Острове. После ужина Иван ненадолго прошел в пытошную избу, что стояла над Юшункой-рекой. Оттуда вернулся в опочивальню и долго клал земные поклоны перед киотом.

Во все стороны от Москвы разбегаются дороги разные, накатанные, утоптанные. Много люда всякого снует но ним и по делу и по безделию. В июне 1552 года самой оживленной была дорога Коломенская. С утра до поздней ночи но ней шли ополченцы пешие, скакали воины конные, тащились телеги, доверху груженные ратным снарядом и харчем для воинов. По обочинам гнали табуны коней, с ревом и блеянием медленно плелись стада коров да овец, чтобы было чем разговеться воинству русскому после Петрова поста, в день святых Петра и Павла.

Лето выдалось сухим и знойным, и все движущееся по дороге поднимало цепкую, полынистую пыль. Особенно густую пыль поднимал отряд Юрши Монастырского, без малого тридцать всадников в два-конь каждый. К тому же поспешают они — задержали их в Разбойном и Стрелецком приказах. Сперва ехали по четыре коня в ряд. Впереди десяток Юрши, все в красных терликах с нагрудниками, на которых вышит знак царской охраны — невиданный зверь единорог. За ними полтора десятка стрельцов тоже в красных терликах, только у этих нагрудники с орлом. Одеждой отличались два конника: гонец скопинский — в сером кафтане, насквозь пропыленном, да боярич Афанасий, этот в легком полукафтане темно-зеленого сукна и в коричневом полотняном налатнике. А лошади все одной масти — мышиной, потому что пропотели и запылились. Оружие также одинаковое: сабля да саадак — чехол для лука и колчан со стрелами. Да у половины стрельцов к седлам запасных лошадей приторочены короткие пищали.

Ехали ходко, больше широкой рысью, наметом мешали запасные кони; отдыхали всего раз под Броничами. Юрша полагал ночевать за Коломной, по ту сторону Оки. Ан не вышло, ближе к городу дорогу забили ополченцы, двигаясь шагом. Опять же, десятник московских стрельцов сказал, что их кони по много верст давно не ходили, сразу загнать можно. Хочешь не хочешь, еще засветло пришлось становиться на ночевку, не доезжая до Коломны. Прежде всего о конях забота — торбы с овсом подвязали им, чистить от пыли и пота принялись. Потом о себе — тюрю приготовили: мелко накрошили хлеб с луком, полили постным маслом, добавили речной воды. Поели плотно, фунта по два, по три хлеба на брата; утром на завтрак будет на половину меньше — в дальнюю дорогу есть много пе полагалось. Лошадь — другое дело, и утром, и в полдень, и вечером давали досыта, им полный желудок в пути не помеха.

Снялись с первыми лучами солнца. Чтобы выиграть время, Коломну решили миновать, поехали в обход прямо к Верхнему броду. Оттуда на Зарайск дорога пошла не такая широкая, как Коломенская, но гораздо спокойнее — редко-редко со встречным разминутся. Впереди скопинский гонец, он дорогу знает, да стрелец Аким. За ними Юрша и Афанасий, позади стрельцы, как всегда, по четыре коня в ряд.

Теперь Юрша, позволив себе расслабиться, задумался... И в который раз явственно встала перед ним картина последних минут перед отъездом из тонинского дворца...

Оранжевая зорька разгорается-полыхает на востоке. Петухи многоголосо перекликаются на царском дворе и в деревне... Стрельцы Юршиного десятка выводят коней, седлают их и тихонько переругиваются — перед дворцом тишина строго оберегается, за громкий разговор можно запросто плетей схватить!

Юрша седлал Славича, когда к нему из-за коней вывернулась девка:

— Батюшка-десятник, беги в трапезную, там тебя боярышня ждет, — прострекотала скороговоркой и была такова.

Седлавший рядом своего коня Аким принял уздечку Славича.

Юрша хотел было побежать на зов, но удержался и пошел быстрым шагом. И все ж почему-то перехватило дыхание...

Вошел в трапезную. В утренней полутьме — никого. Направился к двери в боярскую половину. У изразцовой печи увидел Таисию. В зеленом шушуне, на лбу темные волосы перехвачены зеленой лентой, такие же в косе... Показалась ему Таисия зеленой елочкой, ожившей как в сказке. Сорвал Юрша мурмолку с головы и прижал ее обеими руками к груди, поклонился слегка. Затаив дыхание и опустив глаза, стояли они друг против друга. Первой подняла свои лучистые глаза Таисия и тихо промолвила:

— Юрий Васильевич, слыхала я, уезжаешь ты в Дикое Поле. Будешь ли там помнить меня?

Юрша не сказал, а выдохнул:

— Боярышня! Таисия Прокофьевна! Мне ли забыть тебя!

Он глянул на нее, и дальнейшее объяснение было не словами, а взглядами. Ее ясные глаза в предутренней темноте сказали Юрше такое, чего часто и не скажешь. Да и нужны ли тут слова?!

Понятный только для них немой разговор прервала Таисия:

— Дай надену на тебя вот этот крестик и ладанку. В ладанке прядка из косы моей, чтобы ты никогда нe забыл меня! А крест Господень сбережет тебя от всякого лиха, от стрелы и меча вражеского.

Поцеловав крестик, она надела цепочку и ленточку с ладанкой Юрше на шею. Он выпрямился, а ее руки остались на его плечах. Таисия, стоя на цыпочках, припала к нему. Он обнял девушку, и время остановилось...

Где-то скрипнула дверь, послышались тяжелые шаги. Таисия вырвалась и юркнула прочь. Юрша остался стоять и только немного посторонился, когда появился боярич Афанасий, тот прошел через трапезную, как слепой, натыкаясь на скамьи, и скрылся на государевой половине. Юрша, слегка пошатываясь, вышел во двор и тут же вернулся за шапкой, оставленной возле печи...

Радость и тревога овладели десятником. Перед ним вставали безответные вопросы: почему боярская дочь выбрала его, простого стрельца, бывшего послушника? Что, детей боярских мало, что ль? А может, балует девка? Ведь нарядилась она мужиком на охоте! И вдруг ужом заползла мысль: «А чем я хуже детей боярских? В ратном деле я их за пояс заткну!» И тут же появлялось желание разыскать своих родителей: ведь где-то они должны быть! И опять, в который раз пред ним встает инокиня, ее скорбное, бледное лицо со следами слез, ангельские печальные небесно-голубые глаза... Приближается он к ней, падает на колени. Она кладет руку на его голову, шепчет молитву, просит Богородицу сохранить отрока от злых людей, не взыскивать с него грехи родителей... Было ему тогда, он хорошо то помнит, тринадцать лет, и больше он не видел ее светлого лица... Кто эта инокиня? Она не простая монашка; помнит он, как почтительно относился к ней сопровождавший его старец Пантелеймон... А вдруг эта инокиня — его мать? Только мать может так молиться за чадо свое! Следовательно, и он?.. Такие мысли бросали Юршу в жар, он гнал их от себя и твердил чуть ли не вслух: «Сон это, сон! Я - простой послушник монастырский. Вот только государь отметил меня. Дай Бог ему долголетия!..»

Будто очнулся Юрша ото сна, и грустного и приятного... Дорога шла по темному бору. Впереди — верный Аким, а рядом Афанасий... И мысли приняли другой оборот — вспомнил поручение государя... Ведь это сказать просто: пойди поймай, привози языка! А как поймать? Говорят, бирючи впереди орды идут. Значит, нужно выйти на путь орды, искать селение и ждать. А вдруг не придут, минуют? А придут с охраной, вступать в бой, хватать бирюча, да того, который с грамотой, и удирать... А какая охрана? А тут еще боярич Афанасий на его выю! Зачем послал его государь? Поставил бы головой, понятно было б, а то — товарищем-помощником! Если возьмем языка, все будет ладно. А вдруг неудача? Боярич могилу глубокую выроет, не выскочишь!...

А у Афанасия свои думы. Ведь в Дикое Поле погнал государь! За какие прегрешения? Он ли не служил верой да правдой! Во всем виноват этот пропойца Данилка! Ведь надо ж послать под начало десятника его, боярича! Правда, отец успокоил, а он честь рода блюдет строго, — будто государь ему сказал, что не пировать посылает, дело тяжелое, Афоню, дескать, жалеючи головой не назначаю. Да и Афанасий убедился, что Юрша не возрадовался-возгордился назначеньем, сам предложил:

— Хочешь, боярич, под твое начало стану?

Но воспротивился Афанасий:

— Нет, десятник. Пусть будет как государь повелел. — А все ж про себя подумал: «Монастырский-то себе на уме! Может, подсмеяться хотел, подкидыш?»

И все ж, как ни поноси, а рядом ехать нужно и дело сообща вершить!

Следующую ночь провели за Михайловом, на реке Проня. Юрша в душе негодовал: слишком медленно двигались, всего верст сто в день! Но впереди предстояли трудные дела, и он не хотел ссориться с московскими стрельцами.

Через каждые сорок верст десятник оставлял подставы — шесть лошадей, двух стрельцов, старшим — одного из своего десятка. Возвращаться государь приказал в Коломну, тут он хотел встретить день апостолов Петра и Павла, после, если не появятся крымчаки, двинуться на Казань.

В Скопин прибыли около полудня. Здесь сделали большой привал, сварили хлебово — густой кулеш, приправленный подсолнечным маслом. Пока люди отдыхали, Юрша разыскал воеводу и отдал ему государеву грамоту. Тот прочел и не задумываясь приказал крикнуть Микиту Кривого. Юрше не понравилась такая поспешность, но он решил посмотреть, что это за человек.

Вошел мужик небольшого роста, на левый бок скривленный, снял колпак и степенно перекрестился.

Воевода сказал:

— Поведешь государевых воев на Дон, на Елец-поле. По пути своих поспрашивай или татарина поймай. Государю надобна прелестная грамота, что читают но селам татарские бирючи, и язык при той грамоте. Понял?

Мужик чесал голову и смотрел в потолок. Воевода недовольно покосился на него:

— Спрашиваю: понял?

— Тяжелое дело, боярин. У грамоты той всегда полсотня крымцев болтается. А царевых воев, я посчитал, двух десятков нет.

Неказистый мужик понравился Юрше: не из трусливых, к тому же сметливый.

— Умничаешь, Микитка! Смотри у меня! — вспылил воевода. Повернувшись к Юрше, уже другим тоном добавил: — С людьми у меня трудно. Дам тебе десяток стрельцов да двадцать мужиков-ополченцев. Не обессудь, больше не могу.

От Скопина верст двадцать ехали по дороге вдоль засечной линии. Юрша много слышал про оборонительные рубежи украйны, но увидеть их довелось впервые. Вдоль дороги по правую и левую стороны тянулись непроходимые лесные завалы. Деревья были повалены вершинами в сторону противника, между ними колючий кустарник — и живой, и нерубленый. Всюду попадались стражники засечные, вооруженные пиками и луками. Виднелись и их жилища — землянки и шалаши, кругом множество бадеек, лоханей берестяных и деревянных с водой. Ехавший рядом вожатый Кривой завязал разговор:

— Смотрю, любопытствуешь, десятник? У нас все от мала до велика засечным делом занимаются. Землицу-матушку пахать некогда, бабы с горем пополам ковыряют... А вот тут, видишь, полянку заделывают, ряжи ставят.

Они проехали мимо большой группы крестьян и стражников. Одни из них плели плетни, другие таскали корзины с землей и высыпали между плетнями. Юрша спросил, зачем столько лоханей потребовалось.

— Это, вишь, самое главное оружие. Татарин без коня воевать не может, а засека для коня гибель верная. Мы им перегородили самый большой шлях, Ногайский. Как подойдет орда, начинает выжигать бреши, стрелы огненные мечет. Ну а мы тушим, от пеших татар отбиваемся. Канавы роем, воду набираем... А нонешнее лето гиблое, дождей давно нет, воду из Верды таскать приходится. Татары подойдут, тяжко придется.

— А почему татары в лоб идут, не обходят засеку?

— Где ж ее обойдешь! Она тут у нас по Верде до болот Таболы. А на восход и вовсе конца нету. По Рановке и Хупте до Ряжеска, далее по Дегтярским лесам за Сапожок по рекам Паре, Цне до самой мордвы. Ну, вот мы и к выезду приехали. Отсель на полдень побежим, по Раново-реке.

Дорога круто спускалась к реке Верде. Юрша увидел дополнительные укрепления — вдоль дороги стояли подрубленные вековые дубы и сосны, которые удерживались стоймя канатами — их обрубят перед конными татарами, деревья упадут и перегородят дорогу.

У переправы толпились люди, теснились подводы со скарбом, гнали скот. Кривой кивнул в их сторону:

— Это наше горе идет. Татары близко. На Ржове уже грабят. Вот за Вердой начинается Дикое Поле, а какое оно дикое? Наш русский мужик еще на сотни верст живет. Вот только крымцы часто набегают.

Как только перебрели Верду, Юрша приказал перестроиться по-боевому, приготовить луки. Теперь ехали первыми Юрша, вожак и Афанасий. За ними Аким со стрельцами, все одно-конь. Потом воины вели запасных коней, каждый по четыре. Замыкали отряд ополченцы. Ехали медленно, боялись нарваться на засаду. Но скоро убедились, что врага не видно, и поехали смелее.

В пути попалась деревушка. Из крайней избы вышли два старика, до слез обрадовались, увидев царев отряд. Рассказывали, что селяне, не дожидаясь татар, подались кто в лес, кто в ополчение на засеку. А стариков оставили стеречь добро, страдать за мир.

От этой деревушки проехали еще верст с десять. Лес кончился, открылось широкое поле. Выехали без опаски и тут же спешно попятились назад: в полверсте вдоль опушки ехали татары. Их было человек двадцать, они были чем-то возбуждены, громко шумели, крутились на своих низеньких лошаденках. Юрша приказал спешиться, коней отвести в глубь леса, чтобы их ржание не привлекло внимание неприятеля. Но ополченцы потребовали от Кривого напасть на крымчаков и разгромить их. Кривой сердито оборвал:

— Слыхали, что десятник сказал? Слезать! Митька, уведи коней! Кто глазастый? Что там у татар? Десятник, давай пошлем двоих отчаянных. Они выскочат, а потом назад. Татары за ними, мы их и накроем. А?

Юрша согласился. Кривой назвал двух парней, которые сняли оружие и сели на коней как простые селяне. Но вылазка не состоялась: пока парни собирались, татары перестали вертеться, выстроились в два ряда. Вперед выехал толстый Гагарин, надо полагать, голова отряда. Один из всадников сбросил с седла девушку. Голова взял ее за косу и отвел шагов на десять по направлению к лесу, потом хлестнул несчастную. Девушка побежала к лесу. Вожак позволил ей удалиться саженей на пятьдесят и опустил плетку, гортанно вскрикнув. Шестеро татар из первого ряда устремились за ней, остальные мчались позади. Раздался визг, рев, свист, будто пошли на приступ. Таким образом, подбадривая соперников, все приближались к девушке. Она, казалось, летела, еле касаясь земли. Но один из преследователей уже был рядом, свесился с седла, чтобы схватить ее развевающуюся косу. Она поняла его намерение и ловко перебросила косу на грудь. Крымчак все же ухватил ее за рубаху. Но девушка ловко выскользнула из нее и припустила еще быстрее. До леса оставалось сажен двадцать. Но ее догнали двое — один схватил за волосы. В тот же момент без команды Юрши свистнули с десяток стрел. Три преследователя свалились с лошадей, остальные круто развернулись. Не видя врага и не зная его силу, татары решили не рисковать и, бросив убитых товарищей, умчались. С сожалением глядя им вслед, ополченцы ворчали:

— Вот, не отгони коней, ни один бы не ушел.

Девушка вбежала в лес и упала. Она часто и хрипло дышала, худое тело ее дергалось. Немного отдышавшись, подняла голову, увидала вокруг себя воев, быстро села, собралась в комочек и, одним движением распустив косу, прикрыла наготу густыми рыжими волосами. Продолжая часто дышать открытым ртом, обводила испуганным взглядом окружающих. Один из ополченцев, оставшийся на коне, выехал в поле, подобрал рубашку и бросил ее девушке. Быстрым, каким-то кошачьим движением она оделась, перебросив волосы на грудь, начала быстро заплетать косу. Худенькое личико с конопушками на носу оставалось недоверчивым, настороженным и испуганным.

Кривой подошел поближе, нагнулся к ней: девушка испуганно отодвинулась.

— Как тебя звать, девица?

— Фёшкой.

— Откуда ты?

— Из Питомшей. — Девушка вдруг преобразилась, встала на колени, молитвенно сложила руки и сквозь слезы заголосила:

— Дяденька! Люди добрые! Боярин! В Питомши пойдемте. Татары нас побили. Может, кто живой остался. Бабушка там, да тетка Василиса. Родненькие, помогите! — Она умолкла, слезы струйками бежали по лицу.

— А татары уехали?

— Уехали. Все уехали и меня увезли.

Кривой обратился к Юрше:

— Ну что ж, десятник, полем ехать нельзя, на крымцев нарвемся. Пошли в объезд лесом. До Питомшей версты две, по пути нам.

Фёшка обрадовалась и побежала, скоро ее потеряли из виду.

Деревня Питомши, хотя и находилась на Диком Поле, все ж числилась за Скопинским воеводством. На берегу речушки рассыпалось шесть курных изб, седьмая несколько в стороне — побольше других, с высоким позолоченным крестом на князьке — Божий дом.

Как пошли слухи про крымцев, в деревне остались только бабка Матрена с внучкой Фёшкой: им некуда было податься, да и ноги бабкины ходить далеко не могли. Еще осталась вдовица Василиса — эта никого не боялась.

В тот день Фёшка пошла в лес, что прямо за дворами, лебеды да крапивы нарвать, похлебку сварить, и вдруг прибегает сама не своя. Говорит, ватажка лихих людей в деревню завернула. Фёшка испугалась, дело девичье. Питомши — деревня лесная, и, понятно, лихие людишки заглядывают в нее, особенно в крайнюю избушку, к Василисе-вдовушке. А тут, поговаривают, Кудеяр со своей братией близко бродит.

Бабка Матрена будто по делу вышла на зады, на Василисин двор заглянула. Пять лошадей с торбами стоят, а разбойничков не видно, может, в избе добро делят, а может, ночь прогуляли, теперь спят. Вернулась, пожурила внучку: чего испугалась, дурочка, такие девку зря не обидят. Пришлось печку не растоплять, варить нечего было, тюри поели малость.

Прошло сколько-то времени, на улице топот раздался. Выглянула бабка в дверь, думала — ватажка ускакала, ан нет, крымчаки! Подкосились у Матрены ноги, так в дверях и села. Татары проскакали мимо, прямо к Василисиной избе — лошадей увидали. Стычка была короткой. Ватажники выбегали из избы, ничего не поняв спросонья — только что уснули ребята. Татары их секли безжалостно. Один выскочил из окна, побежал к лесу, его поймали арканом и тут же повесили на ветле.

После легкой победы крымчаки рассыпались по дворам. В избу к Василисе вошли четверо и задержались там. Эта сперва кричала, потом затихла: одни татары выходили из избы, другие заходили.

К бабке Матрене ворвались трое, оттолкнули ее, кинулись к иконам, с одной содрали оловянный оклад. С печки из-под тряпья выволокли Фёшку. Один из них тут же повалил ее на скамейку, двое других бросились на него. Матрена по стенке добралась до скамьи и собой прикрыла внучку. Ее отшвырнули, она упала и затихла. Фёшку вырывали друг у друга. Появился четвертый, схватил ее, и все выкатились на улицу прямо под ноги лошади, на которой сидел толстый татарин с белой бородой. Он начал охаживать камчой спорщиков, а затем ловко нагнулся и поднял девушку на лошадь. Все загалдели, но толстый, не обращая на них внимания, поехал к дому Василисы. Тут, под ветлой, на которой висел ватажник, татары складывали награбленное, сюда он и сбросил девушку. Охранявший награбленное крымчак с отрубленным ухом привязал ее арканом к дереву. Она теперь не сопротивлялась, притихла, неотрывно смотрела на синие ноги повешенного. Тут же рядом сидел еще один татарин и старательно соскабливал с церковного креста позолоту.

Добыча оказалась небольшой, главным образом одежда ватажников да несколько шуб и помятых окладов икон. Все награбленное связали в узел, завьючили и собрались уезжать. Повешенного сняли — понадобился аркан. По указанию старшего безухий посадил девушку к себе на лошадь. Из избы Василисы последними выбежали два татарина, один из них высек огонь и сунул пучок задымившейся соломы в кровлю.

Вскочили на лошадей и ускакали.

Из двери избы, держась за притолоку, вышла истерзанная Василиса, простоволосая, в изодранной рубахе, палкой сбила еще не разгоревшийся огонь и, постанывая, нетвердо пошла, нагибаясь над трупами ватажников. Наконец нашла, кого искала. Это был кряжистый мужик с окровавленной головой и раной на плече. С огромным усилием повернула его лицом вверх, он открыл глаза. Подтащила его к стене избы, посадила, продолжая стонать, оторвала рукава от своей рубахи и принялась перевязывать раны ватажника.

Когда в деревне появился отряд Юрши, Василиса безуспешно пыталась поднять второго ватажника. Увидев всадников, Василиса запричитала:

— Ой, ребятушки! Помогите им, а то кровыо изойдут. Двое живы пока! — Хотела что-то еще сказать, но повалилась наземь. Аким послал за водой, а сам занялся ранеными.

Прибежала громко воющая Фёшка, с трудом выговорив, что бабка ее преставилась.

Юрша, поняв, что здесь можно надолго задержаться, обратился к Кривому:

— Оставляй тут своих человек пять, да я оставлю подставу. Пусть управляются, покойников похоронят, раненых в лес уведут. А нам нужно спешить, путь дальний.

Кривой согласился, стал отбирать, кому остаться. Его подозвал один из раненых. Они долго тихо разговаривали. Готовый в дальнейший путь, подъехал Юрша и спросил:

— Кто это? Знакомец?

Кривой замялся. Ответил раненый:

— Гурьян я, из местных. Тебе не надо ехать на Елец-поле... Грамоту и языка ближе достанем.

— Я не знаю тебя. Как верить?

Кривой решительно подтвердил:

— Гурьяну можно верить. Воевода, вишь, говорил: нужно местных поспрошать.

Находившийся рядом ополченец тихо сказал Кривому:

— Ты, Микита, много на себя берешь. За Гурьяна воевода взыщет с тебя, ежели кто из наших шепнет ему.

Кривой обозлился:

— Замолчь! Я и сам скажу. Не привезем языка — с меня, с десятника и воеводы государь хлеще взыщет! А будет язык — за нас десятник заступится. Правда? Так что соглашайся, десятник.

Раненый добавил:

— Десятник... Не в таком положении я сейчас, чтобы врать. Да и ехать вам некуда - на Елецком поле теперь крымчаки. Вези меня на Болото. Ночью аль самое позднее завтра утром будет у тебя и грамота и язык. Вот тебе крест, постараемся.

Аким высказался:

— Решай, Юр Василич. Семь бед — один ответ.

Юрша взглянул на Афанасия, тот стоял в стороне и делал вид, что разговор его не касается, и он отрезал:

— Едем. Только как тебя везти? Из седла вывалишься.

— Не вывалюсь. Помогите подняться... Вот бы ковшик хмельного...

Василиса, привстав, отозвалась:

— Ой, родненький! Для тебя ничего не пожалею... Под печкой сулейка... И мне налейте... Ох!.. Ты хоть не забывай меня, родненький.

— Не забуду, Василиса, не забуду. За Мокеем, тобой и девкой подводу пришлю. Будь спокойна.

Юрша смотрел на Гурьяна и удивлялся. Еще несколько минут назад он выглядел полумертвым, теперь поднялся, осушил одним духом ковш мутной браги и принялся командовать, где хоронить убиенных. Какой крест поставить, чтоб заметнее было. Один из ополченцев уступил ему своего коня, он без посторонней помощи забрался в седло, только скривился от боли.

Ехали дремучим лесом по утоптанной тропе, которая вилась по оврагам и холмам, обходила завалы и болота и опять уходила под вековые деревья. Тропа была узкой, двигались гуськом. Впереди Гурьян, позади него Кривой, за ними Юрша. На рысях и в галопе Гурьян держался молодцом, несмотря на потерю крови, и, чем дальше ехали, тем он увереннее сидел в седле.

В лесной чащобе начало быстро темнеть. Там, где тропа расширилась и стало возможным ехать вдвоем, к Юрше подъехал Аким и, наклонившись, проговорил:

— Послушал я ополченцев, они знают Гурьяна. Он не простой ватажник, а от атамана Кудеяра.

— Откуда тут Кудеяр?

— Говорят, он на Болоте собирает своих. С царевым войском не дружит. Как бы худа не было.

— Ты же в деревне говорил другое.

— Верно. Без их помощи мы ничего на сделаем, кругом татары. А все ж поберечься не мешает.

— Ладно. Тихонько предупреди стрельцов: в случае чего назад не поворачивать, засада может быть. Пробиваться вперед, запасных коней бросить да так, чтобы они нападающих задержали. Собираться на первой же поляне, там станем отбиваться.

Не успел Аким отъехать, подскакал Афанасий и зашипел:

— Ты знаешь, куда нас разбойник ведет?

— Знаю, боярич. На Болото.

— Во, во! В шайку свою! Не ведаю, как тебе, десятник, а мне свою голову жаль.

— Что предлагаешь?

— Повернуть назад и ехать, куда приказал государь, на Елетчину. А вора прихватить с собой.

— Значит, считаешь, что лучше от татар потерять голову, чем от разбойников? А ежели ополченцы не схотят ссориться с Гурьяном? А?.. Нет, боярич, под татарские сабли не пойду и обижать Гурьяна нам не с руки.

— Ну, берегись, десятник!

— Я берегусь, боярич. А ты тоже смотри в оба. Слышишь, у какого-то стрельца казанок громыхает. Непорядок. А я тебя просил, боярич, следить за стрельцами.

Афанасий сердито развернул коня. Из темноты послышался приглушенный окрик и удар плетью. Казанок перестал звенеть.

Ехали долго. Глухой топот, шуршание веток. Иногда из-под ног лошадей шарахался испуганный зверек. Слева, справа, то вблизи, то вдали страшно плакали филины. На одной из полян Юрша остановился, оглядел небо. Звездный ковш зацепился ручкой за вершины деревьев, время к полуночи, ехали точно на полдень. Юрша нагнал Гурьяна. Рядом с ним находился Кривой, они тихо переговаривались. Когда поравнялся с ними, замолкли. Не дожидаясь вопроса, Гурьян сказал:

— Скоро приедем, десятник, с версту осталось. А ты храбрый воин, Юрий Васильевич. Так тебя звать?

— Так. Только мои считают меня неразумным и доверчивым не в меру.

— И тебе сказали, что от Кудеяра я?

— Сказали.

— И ты веришь, что помогу тебе?

— Я сам добро помню и считаю, что люди тоже.

— Ха! Дай Бог, чтобы ты долгие годы в хороших людей верил, плохих не встречал.

— Благодарствую. И на твою помощь надежду имею.

— Молодец! Так и быть, помогу!

Дорога пошла на подъем, усталые кони тянулись шагом. Деревья начали редеть и отступили от дороги. Всадники выехали из леса, дальше дорога обрывалась в темноте.

Из-под обрыва несся разноголосый радостный хор несчетного множества лягушек, с разных сторон грустным коротким мычанием перекликались выпи. Если присмотреться, можно было увидеть над болотом медленно перекатывающиеся валы тумана. Еще дальше, на самом горизонте, просматривалась цепочка холмов, подсвеченная далеким заревом. Гурьян пояснил:

— Вот и наше Большое болото. До Дона тут верст десять. Вон те холмы уже на том берегу.

Кто-то спросил:

— А зарево? Большой пожар на полдень где-то?

— Не пожар то. Крымцы на ночлеге костры жгут, конину варят.

Тихие слова Гурьяна резанули всех как удар камчи. Татарское иго свергли давно, по память о нем в народе жива, и редкий год обходится без набегов с юга, с Дикого Поля крымцев, ногайцев, с востока - казанцев. Костры на горизонте несли смерть, горе, несчастье, рабство.

Гурьян рассказывал:

— Похоже, это главные силы, числом тьма, а может, поболе. По левобережью Дона и по Воронеж-реке идут, за три-четыре дня верст сто... Ряжскую или Сапожковскую засеку брать будут. Задержит она их дня на два, больше наши не сдюжат. Так что в конце седмицы тут резня будет не приведи Господь. А опосля, через неделю, на Оку выйдут, к Переяславлю Рязанскому. А могут от этих мест на Тулу повернуть, по Дону... Вот так, десятник. Теперь объявляй привал, варить еду прикажи в лесу, тут огнем светить не надо, далеко видать. А я поеду. Отпусти Микиту меня проводить. Узнаю, скажу ему, как в твоем деле помочь. Будь здоров.

Гурьян и Кривой поехали вдоль обрыва, топот их коней сразу размылся в лягушечьем хоре. Юрша подозвал к себе стрелецких и ополченских десятников, разрешил ночлег при заседланных конях, из каждого пятка двоим на страже, Акиму выслать пластунов.

Потом отпустил людей, спешился, торбу от седла отвязал; Славич, почуяв ячмень, благодарно фыркнул. Юрша прилег под могучим дубом и задумался... «Впереди — крымчаки, рядом — разбойники... До засеки верст сорок и татарские разъезды. Гурьян... На разбойника не похож. Кто же он?! А вдруг засада?.. Однако ж Кривой, скопинский воин, без опаски пошел... Да и что делать без помощи Гурьяна?.. Придется идти на закат впереди орды...»

Подошел Аким, присел на корточки:

— Не спишь, Юр Василич?

— Не до сна, отец. Как мыслишь, поможет Гурьян?

— Поможет! Верю!

Юрша усомнился:

— На кой ляд он станет помогать слугам царя? Да и над ним атаманы есть. Так что могут и напасть...

Кривой вернулся далеко за полночь в сопровождении двух всадников: одного огромного, плечи — косая сажснь, второго — маленького, юркого, на татарской низкорослой лошадке. Караульный сразу же разбудил Юршу — тот дремал сторожко. Лицо всадника рассмотреть ему не удалось — помешала ночная тьма, к тому ж оно все заросло черными волосами. Зато маленький старался вовсю, чтобы его рассмотрели как следует. Был он в чекмене, подпоясанном веревками. Мурмолка еле держалась на затылке, борода и усы коротко острижены. По виду ему уж за сорок, а по повадке двадцати не дашь. Он без умолку тараторил:

— Здорово будешь, войска царского воевода! Меня звать- величать Нежданом, довожусь я сватом Гурьяну, мужику- буяну. А того прозывают Темным, ума — палата, да живет плоховато. По твоему делу наши людишки на Задонье пошли, пока ничего не нашли. А тебе сказано пятерых взять и с нами поезжать, да двух коней в запасе иметь. Остальные пусть тут спят-посыпают, жирок набирают...

Юрше не понравился Неждан с его скороговоркой, он насмешливо спросил:

— Кто же нам приказывать изволит, Неждан, Гурьяна сват?

— Тык вить, не гневуйся, батюшка-воевода. Приказывать всегда охотников много. Хоть, сам знаешь, в другой раз приказать труднее, чем самому исполнить... Тык мне сказали, что ты мужик с умом, спорить не время, отбирай пяток и поехали. Вишь, зорька с зорькой встречается, с ночью прощается...

Юрша, не дослушав болтовню Неждана, спросил:

— Ты едешь, Микита? Возьми своего одного. А из моих поедут Аким и ты, десятник стрельцов московских Петро.

Голос подал боярич Афанасий:

— И я с тобой еду.

— Шестым будешь. Старшим тут остается десятник стрельцов скопинских. А ты мне, Неждан, скажи: до вечера управимся?

— Да ты что! К завтраку обернем...

— Ладно. Так вот, десятник скопинский, — приказал Юрша, — если до вечера не вернемся, отходи, воеводе все доложишь. Сидеть тихо и скрытно...

Отъезжающие съехались вместе, Неждан покрутился перед ними:

— Ой, не понравятся нашим одежки ваши, вои царские! Воевода-десятник, прикажи своим поверх зипунингки натянуть.

Юрша не успел ответить, Темный рыкнул на всю поляну:

— Нишкни, Неждан. Пусть и те двое стрельцами обрядятся....

Отряд повел Темный сперва по лесу, потом под обрыв. По болоту крутили, кони по брюхо в черной воде. По сухим островам неслись вскачь. Всюду прыгали лягушки, пугая коней.

Небо посерело, звезды заблестели ярче, потом начало наливаться синевой, звезды потускнели. Потянули туманы.

Неждан ухитрялся на своей лошаденке не раз объехать отряд. Когда стало светлее, он задержался возле Афанасия.

— Не признал я в потемках, что батюшка-боярин с нами - дураками. Смотри: сафьяновые сапожки забрызгал, кафтанчик запылил. Видать, из опальных ты?

Афанасий, разозлившись, замахнулся плетью. Неждан увернулся и, надо полагать, ответил бы грубостью, но рыкнул Темный, и Неждан затих.

Болото кончилось, пошел кустарник, бесконечный, хлестающий всадников росистыми ветками. Когда все изрядно намокли, кусты разбежались и открылся берег парящей реки — Дон-батюшка. Сразу пошли вброд. На том берегу оказались окруженными людьми, одетыми главным образом в лохмотья, вооруженными кто чем — от дедовской рогатины до сабли, изукрашенной разноцветными каменьями. Их было много и настроены воинственно. Поэтому Юрша и его товарищи невольно сомкнулись и выхватили сабли из ножен. Но стычку предотвратил вышедший вперед мужик, менее других лохматый и почище одетый. Подняв руку, обратился он к Афанасию:

— Здоров будь, боярин. Ты голова? — Афанасий кивнул на Юршу. Мужик обернулся к нему:

— И ты здоров будь. Значит, так: ты и еще двое твоих идут со мной. Остальные с Темным на выгон. Коней оставить тут, в гору приведут но сигналу. Пошли.

Юрша вызвал:

— Со мной Аким и...

Афанасий не дал договорить:

— И я.

Юрша промолчал. Спешились, полезли на крутизну. Песок осыпался под ногами, хватались за ветви кустов. Вожак и два ватажника оказались людьми проворными, но все же первым выбрался наверх Неждан. Пошли заросшим овражком, который окончился небольшим прудом; по берегу пруда стояли избушки, то и дело исчезающие в клубящемся тумане.

Остановились возле плотины, под ветлами. С дерева вьюном соскользнул парнишка, пошептался о чем-то с вожаком и скрылся. Тот тихим голосом уверенно распорядился:

— Сейчас войдем в избу. Три крымчакских бирюча спят на полатях, русские они. Мы с ребятами будем брать их, вы не зевайте, у них ножи. На печи хозяин с хозяйкой, они будут молчать. За мной.

Приблизились к богатой избе с крыльцом. Вожак подошел к двери и постучал. На хриплый вопрос ответил по-татарски, упомянув имя Аллаха. Загремела задвижка, дверь открылась. Неждан с двумя другими ватажниками ворвался в сенцы. Кто-то высек огонь и засветил приготовленный берестяной факел. Открывшего дверь мужика держали за руки, он испуганно вращал глазами, в рот ему успели сунуть тряпичный кляп. Неждан протянул веревку, которую выдернул из-за пояса. Бирюча связали и бросили на соломенную постель.

Вожак помахал рукой, призывая к вниманию, и рванул дверь на себя. Все остальное произошло за один выдох. Ватажники сдернули с полатей двоих, Юрша помогал им. Третий соскочил сам, в руках у него сверкнул нож. Воспользовавшись замешательством, он бросился к двери, но дорогу ему преградил Афанасий. Подоспевший Аким сильным ударом по голове свалил бирюча на пол. Неждан, воткнув факел в поставец, крутил руки полоняникам. Делал он это с ловкостью фокусника. Афанасия он похвалил:

— Исполать тебе, боярич! Смел и ловок. Не будь тебя, этот бы ушел. Так что прости, ежели что лишнее сболтнул.

Связанных бирючей посадили па лавку. Тот, которого задержал Афанасий, сидел откинувшись к стене, закрыв глаза. Он был совсем молод, может, немного старше двадцати лет, усы у него только обозначились светлым пушком. Другой был старик, худой до истощения. Его лысый черен почернел от загара, клочковатая седая борода торчала в разные стороны. Он сидел подавшись вперед и непрерывно жевал беззубым, ввалившимся ртом.

Третий резко отличался от своих соратников одеждой: на нем была полотняная рубаха, тогда как у других посконные. Лет ему казалось под пятьдесят. Бороду имел темную, ровно подстриженную клипушком, усы нависали по щекам, голова бритая. Своим обликом походил на крымца, только голубые глаза выдавали славянское происхождение. Он сразу оценил обстановку и не сопротивлялся. Когда ему хотели скрутить руки, попросил:

— Ребята, ваша взяла! Дозвольте штаны надеть. — Не дожидаясь согласия, спокойно принялся надевать синие шерстяные шаровары: он спал в исподниках, а его товарищи в своих штанах из грубого крашеного полотна. После этого протянул руки Неждану, держащему наготове веревку.

Сидел он с достоинством и даже насмешливо сказал вожаку:

— Не полагал я, что Васька Блин в царевы слуги подался!

Василий резко парировал:

— Уж лучше служить христианскому царю, чем хану-нехристю, как ты, Демьян. У нас с тобой разговор впереди. Где грамота?

— Не ведаю, о чем разговор.

— Демьяшка, не дразни меня! Говори, я ведь скор на руку.

Демьян хотел что-то сказать, но его опередил худой, перестав жевать свою жвачку:

— За божницей она, добр человек.

Демьян зыркнул сердитым глазом на старика и усмехнулся:

— Видишь, Васька, и перед тобой выслужиться хотят.

Василий отодвинул икону, вынул свиток и подал его Юрше.

Тот приблизился к факелу, прочел: «Мы, волею Господа нашего, Бога Единого, Великий Князь Рязанский Михаил Иоаннович...» Развернул дальше и в конце: «...я, Великий Князь Рязанский самолично руку приложил». Далее следовала золотом написанная вязь «Михаил».

Василий спросил:

— То? - Юрша, кивнув головой, поспешно свернул свиток и спрятал за пазуху.— Ну и ладно. Вот этот Демьян мне нужен будет, а из этих любого бери.

Худой старик рванулся и упал на колени:

— Меня, меня возьми, боярин! Верным слугой буду.

Василий легко поднял старика и посадил на место. Демьян произнес со злой усмешкой:

— Дурак ты, батя. Это же верная смерть на дыбе. Ведь к царю повезут! А там слуг и без тебя хватает.

Старик стоял на своем:

— Хоть на смерть, пускай! Все расскажу про ваши татарские плутни, христопродавцы!

Демьян привстал:

— Эх, жаль, руки связаны! Раскроил бы тебе башку, батя!

Блин поддержал Демьяна:

— Да, старик, много лишнего набрешешь! Тоже ни к чему. Бери, десятник, того молчуна. Тебе ведь все равно.

В это время вошли Темный и Кривой. Темный пророкотал:

— Троих связали, четверо удрали. Остальных хоронить можно.

— Как же ты их упустил? — спросил Василий. Темный развел руками. — Ладно. Так как, десятник, прощаемся?Аким успел шепнуть:

— Бери, Юр Василич, кого дают, и давай Бог ноги.

Юрша отстранил его и сказал Блину:

— Беру обоих.

— Ты мне нравишься, десятник! Далеко пойдешь, ежели... Грамоту сразу за пазуху, прочесть не дал. Отпускаю тебе одного, ты двоих требуешь. Да знаешь ли... — И вдруг изменил тон: — Ты царя увидишь?

— Увижу. Эту грамоту приказано передать ему в руки.

— Во ты какой! А правда, что Спирька Фокин у царя в друзьях ходит?

— Не в друзьях. Приближенный слуга он, постельный служка.

— Во дела! Бери обоих и скажи государю: мол, Васька, сын дьяка Варлаама Блина, от царского гнева бежавший, за ум взялся. Вот — тебе помог... Ватагу в полтыщу собираю. Буду бить татар, а жив останусь, с повинной приду. Покуролесил и хватит. Скажешь?

— Скажу, Василий. И скажу, что без тебя не иметь бы мне грамоты.

— Быть по сему. Темный, проводишь царевых воев до дуба на горе. Да пусть они по деревне пройдут, пусть все видят - стрельцы на татар напали, да вон Демьяна выручили, а мы тут вроде ни при чем. Прощай, десятник. Может, еще свидимся. — Уходя, Юрша слышал слова Василия: - Неждан, развяжи Демьяна...

И опять впереди Темный, болотное бездорожье в липком тумане да брызги гнилой воды. Пленных усадили в седла, ноги привязали к стременам, их лошадей вели в поводу.

Чем дальше ехали, тем гуще становился туман. Лягушек как будто поменьше стало, зато чибисы крыльями чуть шапки не сшибают. Лошади шли шагом. Скоро Юрша понял, что Темный ведет их другой дорогой, не той, что ехали ночыо, чем дальше, тем больше топи. Дуба приметного не видно, туман не рассеивался. Подумалось, что вожатый заблудился. Юрша нагнал Темного и высказал свое подозрение. Тот остановил коня:

— Дурак ты, хоть и десятник! Если бы не Гурьян, давно бы вы все бульки пускали. А дуб — вон он. — Темный кивнул вверх.

Юрша поднял голову. Совсем близко над туманом расплывчато рисовалось очертание знакомого дуба, подсвеченного восходящим солнцем. Почти тут же болото кончилось, начался песчаный подъем на обрыв. Темный отвернул в сторону и скрылся в тумане. Ни здравствуй, ни прощай.

23

В Питомши вернулись всем отрядом близ полудня. Пока седлали свежих коней подставы, Юрша отдавал распоряжения. С собой он брал Акима, Кривого Микиту и Петра — десятника московских стрельцов и обоих пленных. Над остальным отрядом головой оставил боярина Афанасия. Теперь, когда Болото было далеко, а Коломна не за горами, Афанасий осмелел и заносчиво сказал:

— Неправильно ты поступил, десятник. Нужно было Демьяна потребовать и доставить царю.

Юрша ответил насмешливо:

— Эх, боярич, боярич! Где ж ты был раньше? Там бы, на Дону, сказал такое. А то промолчал, а сам я не догадался! Ладно. Все ж оберегайся, кругом татары. Государю скажу: завтра вечером будешь в Коломне. Будь здоров!Гнали лошадей не жалея, в Скопине их ждала смена. Юрша ехал первым, Аким и Петр вели лошадей с пленными. Кривой замыкал отряд и вел запасную лошадь, захватили ее на всякий случай. Хотя и спешили, но на ровном месте Юрша поотстал и пробовал заговорить с татарскими бирючами. Молодой отмалчивался, далее имени своего не назвал. За него охотно ответил старик:

— Его Лавром звать. В татарский полон с матерью попал, когда сосунком был.

— А чего он волчонком злобится?

— Эх, десятник! Каждого человека сперва понять надобно, а уж потом судить. Он мать свою дюже любит. Князь Михаил его выкупил и обещал мать выкупить, если преданным слугой будет. А вышло вишь как. Кто теперь его мать вспомнит? Вот так-то.

— А тебя, дед, как звать?

— Меня-то? Крестили Вавилой, а прозвали Невезуном, всю жизнь мне не везло. С малолетства в полоне, всего натерпелся. Продавали меня, меняли... Князь Михаил вот выкупил. Знаешь, сколько за меня дал? Подковы ишачьи. То-то оно и есть! И тут не повезло — ни к чему я не пригодился, хлеб зря ел. А все ж я читать умею, вот бирючом и послали... И опять не повезло, в новый полон угодил. Единственная радость, что к своим, к русским.- Невезун тяжело вздохнул и замолк.

Выехали на поляну, где деревушка стояла и два старика ее караулили. Остовы печей, обгорелые, еще дымящиеся столбы и деревья с поблекшими листьями. Сожженную деревню прошли на полном скаку.

Дорога свернула влево... И они внезапно оказались среди татарского лагеря. Лошади крымчаков связаны десятками; три пустых казана на догорающих кострах и отдыхающие татары: кто сидит, скрестив ноги, кто вытянулся на траве.

Через лагерь до леса саженей пятьдесят, обратно через пожарище с версту. Не раздумывая ни секунды, Юрша, стегнув коня, крикнул: «Вперед!» — и выхватил саблю. Крымчаки вскакивали с земли, но, не успев отбежать, падали, настигнутые саблей. Юрша рубил и направо и налево, придержав коня только на опушке леса, чтобы пропустить вперед товарищей.

Кривой ехал последним, он, не отпуская запасную лошадь, нахлестывал и свою впереди идущую с пленником по имени Лавр. Перед самым лесом Лавр неожиданно рванул узду, оборвал ее, резко отвернул вправо и понесся к татарам, начинающим приходить в себя.

Аким вел лошадь со стариком. В первый же момент опасности он пропустил старика вперед, бросил ему узду и стегнул его лошадь. Сам же напал на татар. Перед лесом он остановился около Юрши, загородив его своим телом. Тут Юрша увидел, что пленник Лавр удирает, а Петр начинает сдерживать коня, отворачивать в сторону, чтобы преследовать беглеца. Юрша крикнул:

— Назад! В лес!

Последнее, что он увидел: крымчаки поспешно садились на крутящихся коней. Лавр, размахивая поднятыми руками, мчался и вопил по-татарски: «Свой! Свой я!» Но разгоряченные татары готовы были мстить кому угодно, и первым попался им под руку явно русский парень, хотя и кричащий, что он свой. Над Лавром засверкали сабли, и он поник на шею копя, но, болтаясь из стороны в сторону, продолжал держаться в седле — упасть не мог, его ноги были связаны под брюхом лошади.

А затем вокруг Юрши засвистали стрелы, одна из них царапнула ему шею. Последним в лес въехал Петр, в него уже впились две стрелы: в спину и в предплечье.

Заниматься раненым не было времени, Юрша приказал Кривому:

— Уходите! Мы с Акимом прикроем!

Они встали за деревьями но бокам дороги. Ворвавшийся в лес первый татарин видел только уходящих и стремился за ними. Юрша рассек всадника одним страшным ударом сабли. Аким снизу порезал шею лошади. Из-за узости дороги татары могли ехать только гуськом. И за минуту на ней образовался завал из трупов людей и бьющихся лошадей. Крымчаки пытались прорваться через кусты, но лошади, привыкшие к чистому полю, не слушались узды, дыбились....

Юрша и Аким нагнали своих. Кривого не было видно, лошади привязаны к сосне. Невезун перевязывал белой тряпкой плечо Петру, рядом валялся крымчак с рассеченной головой. Петр рассказал, что, услыхав топот коней, к ним навстречу вышли два татарина, наверное, разведчики из отряда, отдыхавшего на поляне. Одного они убили, другой бросился в лес, Кривой — за ним. До сих пор его нет.

— А у меня, — продолжал Петр, — на спине, дед говорит, рана плевая, сама заживет. С рукой плохо, наконечник стрелы в кости засел. Невезун вынуть не мог, а кровь остановил. Дельный старик.

Невезун, обрадованный похвалой, пояснил:

— Лопушок привязываю, огневицу отгоняю. А наконечник глубоко вошел, бородка за край кости уцепилась.

Вернулся Кривой, хмуро сказал, что татарин как сквозь землю провалился.

— Думаю, десятник, надо мне вернуться к своим в Питомши. Поберегу их. Лесом проберусь. - Юрша согласился. Кривой продолжал: — Деду я, видишь, ноги развязал. Ей-богу, доверять ему можно. Просит саблю ему дать, одним бойцом больше будет. Тебе решать, а я поехал. Будь здоров, Петро.

Исполнить совет Кривого Юрша приказал Акиму. Тот, передавая саблю Невезуну, сказал:

— Держи, старче. Десятник Юрша будет просить государя дать тебе вольную по закону.

Невезун прослезился и принялся благодарить, путая русские слова с татарскими. Потом, когда уже ехали, он сказал Акиму:

— Ты вот меня стариком величаешь, а мне лет-то, поди, немного больше твоего: только четыре десятка минуло. Вот она, чужбина-то что делает!

Далее скакали без помех. В Скопине сам воевода проводил Юршу, слово царю передать велел. Следующая смена в Пронске, потом Михайлов, тут, пока седлали коней, перекусили.

Летний день велик, засветло миновали Рязанскую засеку. И вот здесь произошла задержка. Невезун обычно охотно разговаривал, а под вечер затих, хотя еще бодро держался в седле. Хуже было с Петром, он упросил Юршу взять его с собой, чтобы лечиться в Коломне, все поближе к дому. Но рука у него сильно болела, он стискивал зубы, кусал губы, лишь бы не заскулить по-собачьи. Юрша видел его мучения, поэтому, хотя и спешил, все же раненому уделял внимание. Но тут вдруг Невезун покачнулся, и, не будь рядом Акима, поддержавшего его, наверное, упал бы с коня.

— Что с тобой? Где твоя молодость?

Невезун отдышался:

— Плохо, брат Аким. Этак я могу и не доехать, царя не увижу! Чего же это со мной?

Пришлось останавливаться и делать «гнездо» — два овальных обруча из ветлы закрепляются крест-накрест к лукам седла так, чтобы подпереть всадника под руки. Так возили по бездорожью стариков, тяжелораненых и даже мертвых.

Когда «гнездо» укрепили, Невезун горестно пошутил:

— Во как! Не свалюсь, ежели и умру.

— Нет, дорогой! Тебе умирать нельзя. Будет худо, скажи, мы водички прихватили.

Вода нужна была не только Невезуиу. Петр постоянно прикладывался к сулейке. Раненый и старик заметно замедляли движение небольшого отряда. Последнюю подставу в Зарайске меняли уже затемно. В Коломне были к полуночи, здесь Юрша узнал, что государь в Голутвинском монастыре. Когда туда доехали, все уже спали. В монастырь стража не хотела пускать. Юрша потребовал именем государя. Это был страшный способ ~ большой опасности подвергал себя и тот, кто требовал, и тот, кто отказался бы выполнить. Государь отдыхал в архиерейских палатах, стража проводила гонцов туда. Голова охраны узнал Юршу, но будить царя отказался:

— Не пущу, десятник! Жди утра. Государь с воеводами весь день по полкам ездил, заморился.

— Дело государево. Ежели что, вина моя. Да и твоя. — Он отстранил сотника и подошел к двери опочивальни царя. Стражник у двери спал, опершись на бердыш. Юрша поскреб дверь, тут же выскочил Спиридон. Юрша твердо потребовал пропустить его. Тот не успел возразить, как из полуоткрытой двери донесся голос Ивана:

— Кто ломится?

— Юрша тут.

— Приехал?! Пусти.

Юрша оказался в длинной комнате, задняя стена которой закрыта темным пологом. Сняв мурмолку, поклонился пологу. Оттуда голос:

— Привез?

— Да, государь. — Юрша извлек из-за пазухи изрядно помятый свиток. — Вот. Полоняник — бирюч самозванца — тут, за дверью.

— Огня! — приказал Иван, выходя из-за полога, в кафтане, накинутом поверх рубахи.

Спиридон поднес светильник с зажженными свечами. Юрша протянул свиток. Иван заметил, как дрожала его рука, усмехнулся:

— Чего дрожишь? Боишься?

— Не из боязни, государь. Два дня и две ночи не спали мы, в седле были.

— Да и грязный ты какой, не отряхнулся.

— Спешил, государь. Прости. Важные новости.

— Ладно.

Иван начал читать. Спиридон в подобострастии подался вперед. Иван отвернул свиток, подозрительно взглянул на него:

— Поставь светоч, а сам... — Иван жестом приказал отойти. Читал долго. Юрша разомлел от тепла и запаха ладана, стоя задремал, покачнулся. Спиридон оказался около и толкнул его. Иван взглянул на них:

— Ты и впрямь меня не боишься, десятник, засыпаешь передо мной.

— Виноват, государь! Помилуй.

— Виноватых бьют... Ладно. Ты прочел эту грамоту?

— Нет, государь, как мог посметь!

— А откуда же узнал, что эту грамоту я жду? А?

— Бирючи сказали. И я видел начало и подпись.

— Значит, посмотрел... Спирька, голова там? Крикни его. А ты, десятник, иди спать, потолкуем завтра.

— Государь, дозволь слово скопинского воеводы сказать.

— Говори.

— Скопинский воевода молвил: «Великий государь! Мне доподлинно известно: сын крымского хана Магмет-Гирей шел на Переяславль Рязанский. За два перехода до нашей засеки он повернул на Тулу-град. Будет там через два-три дня. Сам Девлет-Гирей Муравским шляхом идет. Великий государь, я не знал, что ты в Коломне, гонца послал в Москву». Так он сказал.

— На Тулу, говоришь? А какова орда числом, сказывал?

— Нет, государь. Он послал разведать. Мы видели огни татарские Задонского лагеря. Тамошние люди сказывали — тьма будет. Полоняне татарские точно не знают, но меньше тьмы, говорят.

— Так... Пожалуй, правда. Магмет-Гирею хан большое войско не даст... А сам сколько ведет?.. Ладно... Голова, гонцов накормить, напоить и спать уложить. После заутрени придешь ко мне. Бирюча татарского в кандалы.

Юрша вновь обратился к Ивану:

— Дозволь слово молвить.

— Молви.

— Один из гонцов ранен. Лекарь нужен.

— Я смотрю и у тебя кровь. Отбивались?

— Так, государь.

— Голова, лекаря к ним.

— Еще, государь. Оставь полоняника без кандалов. Он доброй волей к нам пришел, помогал отбиваться от татар. Головой ручаюсь за него.

— Ой, смел ты, Юрша! От ума иль от дурости?

— Помилуй, государь, коли что не так сказал! Я от чистого сердца.

Хмыкнул царь и приказал явиться к нему после заутрени вместе с полоняником.

На следующее утро беседа Ивана с Юршей и Невезуном затянулась. Аким не находил себе места. Он прохаживался около красного крыльца архиерейских покоев, вертелся около черного хода. Всякого люда, особенно монашеского звания, выходило множество, а Юрши нет как нет. А вдруг прямо из чертога в пытошную? Его грызло беспокойство, он сам советовал Юрше говорить все как было, без утайки. Аким не без основания полагал, что Афанасий приставлен дозорным к Юрше и все равно доложит государю обо всем, что было и чего не было.

Аким окончательно уверовался, что дело скверно, когда увидел, как с заднего крыльца трое дворцовых стрельцов поволокли Невезуна. У несчастного подкашивались ноги. Аким проследил, куда его отволокли, и тут же вернулся. У него даже возникла крамольная мысль — кликнуть своих, чтобы в случае чего отбить Юршу силой. Но тут же спохватился; отбить, может, и удастся, но далеко от Коломны не уйдешь, кругом войска царские.

Тут еще знакомый стрелец прилип со своими разговорами. Он рассказывал, что в тот день, как они уехали в Дикое Поле, пропал боярич Даниил. Поехал из Тонинского провожать царя, а в Москву так и не приехал. Их полсотня по приказу государя всю округу обшарила — никакого следа не нашла. Говорят, государь боярина Прокофия здорово потряс, он должен знать, куда делся Даниил.

Освободившись от знакомца, Аким решил пойти в келью, отведенную их десятку, и посоветоваться с ребятами, что делать. Но тут появился гонец и заторопил его:

— Куда ты подевался? Десятник обыскался тебя!

Аким полетел на крыльях. Сказал Юрше, какого страха натерпелся, но умолчал о Невезуне — видел, что Юрша в радостном настроении, не хотел его расстраивать.

— По государеву приказу, — рассказывал Юрша, — дьяк Сулим отвел меня в свою подклеть. Дал новый азям, терлик суконный, порты, сапоги во какие. Государь сотником пожаловал!..

Аким удивился:

— И сотню дал?

— Пока нет. Как даст, тебя полусотником сделаю... Ведь вот как все получилось. Беседуем, обо всем расспрашивает, интересуется. Приказал дьяку переписать всех, кто помогал нам. Награды, говорит, потому установлю. Разбойниками интересовался. Сказал я ему, о чем Васька Блин просил. Задумался и молвил: «Пусть татар воюет, а там посмотрим». Невезуна о многом допросил, потом сказал, что еще поговорит после, и отпустил. Спирька велел отвести его в келью для убогих, а мне говорит: «Многого ты достоин, Юрий... Как по отчеству- то?» Назвался я. «Так вот, — говорит, - Юрий Василия сын, ко обедни приходи, рядом со мной стоять будешь. Только одежонку-то другую, почище надень». Я ему, мол, что другой-то нету. Он тут же приказал дьяку выдать мне одежонку вот эту, терлик сотника. Дьяк, понятно, намекнул, мол, не сотника, а десятника. Как цыкнет на него государь. «Царь, говорит, - не ошибается в таких делах». И отпустил нас. Вот как бывает! Сейчас давай покатаем вальком одежду, выгладим маленько, да побегу к тем убогим, разыщу Невезуна. До обедни успею.

Аким взмолился:

— Юр Васильевич, прошу тебя, не ходи... Далеко это, за монастырем.

— Да? Тогда после обедни....

После обедни воеводы большие и малые, коломенский синклит, иерархи монастырские, дьяки думные направились в трапезную. Юрше приказано было идти тоже и остаться у входа.

Государь и князь Владимир Старицкий, его брат двоюродный, сидели за отдельным столом, рядом второй стол, за ним настоятель монастыря, архиерей Коломенский Феодосий и другие иерархи церковные и монастырские. По другую сторону третий стол, за ним воеводы. Против этих — два длинных стола, тут садились все по старшинству, места указывал дьяк Разрядного приказа. Обычно вопрос, кому за кем сидеть, вызывал препирательства и большие недовольства. Во время походов Иван приказал места блюсти согласно воинскому старшинству, и дьяки следили, чтобы этот приказ выполнялся без укоснений. Поэтому под грозным взглядом царя все послушно садились на указанные места.

Когда все разместились, Иван поднял руку, говор утих, и он начал свое слово. Боярство и люд московский впервые услышали царя с Лобного места в июле 1549 года. Это было ново: обычно слово царское и великокняжеское зачитывал думный дьяк. А тогда молодой государь — было ему в то время девятнадцать лет - сам свое слово молвить изволил! Потом так и повелось: царь перед боярами и народом голос являл.

— Отцы духовные! Воеводы славные, большие и малые! Бояре! Люди служилые! Слуги мои верные! Много терпели мы обид, разорения и предательства от царя казанского, от татар неверных. Море слез выплакали наши русские матери и жены. Тысячи тысяч люда русского, братьев наших погибли от мечей татарских, захвачены в полон и проданы в рабство на веки вечные. Переполнилась чаша терпения нашего! Русский народ встал на борьбу с царем казанским. Господь Бог наш благословил нас на защиту православия. И вот теперь объединяются силы черные. В помощь Казани идут орды ногайские, на стольный град наш Москву идут орды крымские. Но не допустил Господь торжества силы адовой, помог нам отгадать замыслы коварные. Сей день стало нам доподлинно известно: крымский хан Девлет-Гирей с царевичем Магмет-Гиреем и янычарами турецкими ведут свои войска на Тулу-град. Преградить путь им послали мы воевод наших князей Щенятева да Пронского. А из-под Каширы ведут свои рати князья Курбский, Хилков и Воротынский. Сами мы, если понуждится, с царским полком станем под Переяславлем Рязанским. Все мы как один выйдем навстречу орде неверной!.. Это наше слово о ратном становлении. А упредить врага мы можем потому, что слуги наши верные, не жалея живота своего, принесли нам вести точные, нужные, государству полезные. Сказано: всякое деяние да воздастся. Отблагодарим мы слугу нашего. Сотник Монастырский, подь сюда. Дьяк, чти.

Юрша подошел к столу и поклонился Ивану большим обычным — до полу. Лысый дьяк подался вперед и начал читать нараспев. Юрша слушал, и удивлению его не было предела. Государь назначал его сотником своего охранного полка, жаловал ему деревеньку Хлыново под Броничами и дворянское звание. Дьяк подошел, подал дарственные грамоты и шепнул:

— На колени, благодари.

Юрша опустился на пол, чтобы справиться с волнением, повременил и хрипло сказал:

— Государь, выше всяких мер оценил ты мои заслуги. Клянусь перед Богом: всю мою жизнь буду верным твоим рабом и готов положить за тебя живот мой!

Ивану понравились слова Юрши, он милостиво улыбнулся и вымолвил:

— Встань, Юрий сын Василия. После трапезы нашей можешь отбыть в деревеньку свою на седмицу. Потом нагонишь нас. Дьяк, посади сотника.

Юрша задержался и вновь поклонился царю:

— Государь, дозволь молвить.

— Говори.

— Государь! Кругом враги, сам ты сказал. Не такое теперь время, чтобы прохлаждаться. Позволь мне остаться в войске твоем.

Иван воскликнул:

— Вот слово преданного слуги! Исполать тебе, Юрий свет Васильевич! Будь по-твоему. Отныне ты будешь находиться при нашей особе. — Гул недовольства прошел по трапезной. Иван окинул всех взглядом прищуренных глаз: — А вы, воеводы, князья мои любимые, не удивляйтесь. Я всегда буду ценить преданных слуг и возвышать их, не глядя на знатность. В сие время преданность важнее знатности. А знатность и преданность — высшее украшение царства нашего! Теперь же вознесем молитву Всевышнему и приступим к трапезе.

Из-за высокой спинки царского кресла вышел протопоп Андрей и резким голосом прочел длинную молитву. Владыка Коломенский, дряхлый седенький Феодосий, благословил трапезу. Уставшие стоять слуги ретиво бросились к столам, понесли похлебки, щи, ушицу. Потом рыбы разные, квашения, соления, пироги с рыбой и ягодами... Монастырь выложил перед царем свои запасы.

Запивали еду квасом и соками. Хмельное употреблять в походах запрещалось, но с царского дозволения и с благословения Феодосия разносили и меды шипучие. Иван со своего стола посылал кубки с медом князьям, отъезжающим в Тулу. Высокородным боярам и то не всем поднесли, а Юрша в тот день удостоился великой чести — царь Иван Васильевич самолично изволил налить кубок вина заморского и послал ему. Юрша, как положено, встал, поклонился царю и выпил кубок единым духом под одобрительные возгласы и завистливые взгляды застольников.

Сытый и слегка пьяный, пришел Юрша в келью к Акиму. Рассказал ему, в какой чести он у государя, и удивился тому, что Аким опечалился.

— Да ты что, друг мой Аким, отец мой названый? Радоваться надо!

— Чему, Юрий Васильевич? Как быстро возвеличат тебя, еще быстрее разжалуют. Чем выше вознесешься, тем сильнее расшибешься при падении.

— Почему я должен упасть? Почему разжалуют? Аким, может быть, я что-то не так делаю?

— Все пока так. Но лучше б ты стал монахом! Меня страшила твоя монашеская ряса, боялся, что загубишь ты свою молодость в келье. Поэтому учил тебя ратному делу. Радовался, когда тебя благословили в стрельцы... Но сотник, жилец! Это постоянно на виду государя. Обязательно кому-нибудь перейдешь дорогу... Появятся завистники, начнут искать твою родословную... — сказал Аким и осекся.

Юрша смотрел и не узнавал своего спокойного и рассудительного наставника. Не мог понять, что его так взволновало. Юршу всегда беспокоил вопрос: действительно, кто его родители? Воспоминания детства всегда связывались у него с монастырем, но иногда все затмевал образ доброй, очень красивой, ласковой женщины, которую он видел в детстве. Именно такой представлялась родная мать, маманя ему, воспитанному скитскими белицами и монашками. Он, ставши взрослым, ни с кем не говорил об этих воспоминаниях, берег их в своем сердце. Иногда ему казалось, что Аким что-то знает о его родителях, но старательно скрывает. Потому сейчас Юрша насторожился, оставшийся хмель соскочил окончательно.

— Ты знаешь моих родителей?! Они опальные, да? Чего же молчишь? Говори!

Вопросы эти сразу охладили Акима, он как бы пришел в себя и уже спокойно ответил:

— Откуда мне знать... А вот они, бояре да князья, будут знать о твоем худородии. Всегда попрекать станут. И опять же, ты дворцовые порядки не знаешь, кривить душой не умеешь. Запутают они тебя и поминай как звали!

Разговор дальше сошел на нет, душевной беседы не получилось. Юрша понял: Аким чего-то не договаривает. Но продолжать разговор не имело смысла, и он предложил:

— Идем, заседлаем коней и съездим к убогим. Нужно поговорить с Невезуном, одно дело сделать мыслю.

Аким насупился:

— Стоит ли тебе, дворянину, сотнику, пугаться с каким-то полоняником?

— Чем же он тебе не по нраву?

— Как чем? — Аким понизил голос: — Бирючей самозванца. Читал прелестные грамоты!

Юрша внимательно посмотрел на Акима:

— Чего-то ты сей день загадками говоришь? Что с Невезуном?

— У тебя днесь счастие вокруг, и зачем портить его.

— Говори.

— Изволь. В келье для убогих теперь размещается Мокруша и его пытошная. Невезуна туда уволокли.

— Это ошибка! Спирька перепутал! При мне государь сказал, что прощает ему все злодеяния вольные и невольные и отправит его на родину. Идем, нужно спасти его!

Аким принялся убеждать, что никакой ошибки нет, что идти никуда не нужно. Однако Юрша на этот раз не послушался.

Бывшая келья убогих была заперта изнутри. Юрша постучал. Выглянул один из подручных ката, потом вышел Мокруша. Оглядел сотника и, улыбаясь, спросил, чего ему.

— У тебя полоняник Вавила, по прозвищу Невезун?

Мокруша заулыбался еще шире:

— Сотник, я же не спрашиваю о твоих делах, зачем же ты в мои лезешь? Приходи ко мне, когда тебя пришлет воевода, или сам присылай провинившихся. Отделаю в лучшем виде. А теперь прощай.

Юрша попытался объяснить, что ошибка вышла, но Мокруша слушать не стал, захлопнул дверь перед его носом.

В этот вечер Юрша сопровождал Ивана в собор ко всенощной, ночевать остался в архиерейских покоях. Вокруг царя были воеводы и дьяки, что лишало возможности попросить за Невезуна. Но желание заступиться ни на минуту не оставляло Юршу.

Иван после всенощной еще долго занимался с дьяками, диктовал им указы разные, письма в Москву. А на сон грядущий, как обычно, Спиридон мыл ноги государю и передавал всякие события минувшего дня. Иван собирался уже прогнать слугу и уснуть, когда услыхал следующее:

— ...И было еще, новый жилец Юрий, Васильев сын, разыскивал полоняника, коего ты повелел к Мокруше отправить. И было еще...

Иван прервал плавное повествование:

— Зачем ему полоняник?

— Не ведаю. К Мокруше приходил, с ним разговаривал.

— О чем?

— Спросил я Мокрушу. А он знаешь какой! Облаял меня, пес смердящий!

— Замолчь. Мокруша — раб верный. А где дворянин Юрий?

— Тут, в покоях.

— Покличь.

Юрша вошел и поклонился, дотронувшись рукой до пола. В комнате стоял полумрак, перед образами горела всего лишь одна лампадка. Под открытым пологом кровати было совсем темно, угадывалось лишь очертание лежащего царя. Прозвучал голос Ивана:

— Ты дружбу водишь с полоняником? Зачем искал?

— Дружбы не было. Искал затем, что хотел тебе услужить. Когда ехали полем, Невезун сказал, что хочет послужить государству Русскому... Государь, пусть Спирька выйдет.

— Спирька, сходи за квасом. Как же он хочет послужить?

— Мыслил вернуться в татарский лагерь, подговорить других полоняников и привезти тебе голову самозванца.

— Почему об этом он не сказал сам?

— У меня из ума вон, видать, и у него тоже. Потом он ослабел очень. Я думал, не довезу его, помрет.

— Говорил он, почему не люб ему самозванец?

— Самозванец многое сделал для полоняников — выкупил их, обул, одел. Против него ж иные полоняники потому, что навел он на Русь татар. Не к добру такое.

Иван долго молчал. Юрша решился и робко спросил:

— Может, послать за ним?

— За кем? — будто очнулся царь.

— За стариком, Невезуном.

— Не повезло твоему Невезуну и тут. — В голосе Ивана послышалась насмешка. — Правильно сказал ты, ослабел он здорово и не выдержал. Сейчас дьяк доложил... Так что запиши его в поминание.

Юрша перекрестился, горестно вздохнул.

Иван из-за полога следил за сотником, встал, накинув летник, подошел к нему:

— Юрша-сотник, доверенный слуга мой! Кто тебе этот полоняник? Сват? Брат? Чего же ты загорился? Никчемный он, и пускать его никуда нельзя. Пойми сам: за двадцать лет плена он забыл веру православную. Предал царя русского, читал прелестные грамоты самозванца. Такое понять можно — самозванец выкупил его из полона, обласкал. Но он и самозванца предал, готов служить мне. Ты говоришь — Русь пожалел. Может, и вправду пожалел. Только поверить ему не могу! А ты запомни: никогда не верь предавшему! Не обязательно предавшего тебя, предателя вообще. Первый раз предать тяжело, дальше — проще. — Иван говорил торжественно, прохаживаясь по светелке, иногда останавливаясь и грозя пальцем. — Об этом должен помнить каждый, а царь многожды... Кто есть царь? Основа власти предержащей! А власть всегда у того, кто силен. Пока я слаб, супротивники, враги, всякая мразь будет поднимать голову. Советники, наставники станут убеждать, чтоб я ублажал супротивников, не обижал врагов, подставлял щеку... А почему? За себя боятся: а вдруг победят эти самые супротивники! Такая власть не полная, ибо полная только у сильного! При полной власти советники и наставники станут восхвалять все мои деяния. А враги попрячутся но углам. Но не дай Бог опять ослабнуть! Недруги вылезут из щелей; надрожавшись, рванутся к власти, передерутся, перелаются! Нет, слабеть нельзя. Раз уж я силен — враги явные и неявные должны погибнуть! Тогда и опасаться некого и оглядываться не нужно. А наставники и советники хвалить усерднее станут. Обязательно скажут: грозен, но справедлив! И добавят: иначе, мол, нельзя, на то и государь — помазанник Божий. Другое помыслить побоятся. Церковь свое слово добавит: всякая власть от Бога. Противники царя суть противники Бога. Анафема им!.. Для моих будущих дел надо копить силу, потребуется много верных людей. Истинно сказано: людей тьма, а ценного человека искать приходится. Вот и надо увидать ретивого, привлечь, выделить, приблизить. Опять же надо помнить: проще наградить и приблизить к себе десять, нет, сто простых людей, чем одного знатного. Награжденный тобой надежнее богатого по наследству. И всегда возвышенные тобой вернее и надежнее возвысивших тебя. Возвысившие всегда гордиться станут; их гордость поубавить следует... Обиженного врагом приласкай, этот многое для тебя сделать может, ему податься некуда.

А вот врага не прощай никогда. Пройдет сколько-то времени, он забудет благодарность и припомнит свое унижение. Враг должен погибнуть, ибо сказано: прощенный враг другом не станет. Гибель врагов присно на пользу тебе: одних уберешь, другие сами поберегутся, глядишь — и нет противников. А ты не успокаивайся, нет. Присматривайся, замечай, запоминай... Нельзя доверять человеку, ежели подозреваешь его хотя б в малом. Если кто соврал, не имей веры ему, совравший раз будет врать многожды. Жадному дай, но следи за ним, глаз не спускай: его переманить могут, больше дадут. Согрешившего накажи, раскаявшегося прости, но продолжай следить за ними: может, раскаялись из-за выгоды иль из-за страха... Страх — великое дело! Многого можно добиться, запугав человека, ненадолго, но многого. Иной из-за страха станет служить надежнее, чем за совесть. Не всякий, конечно, но большинство. Попадаются и такие, что с петлей на шее ершиться продолжают. Его повесишь, а он все еще ногами сучит!.. Вот так почет, награда, знатность, страх привлекут и поведут за мной людей. Но главное — все должны знать, куда и зачем я их веду. Пусть другой не верит в мое дело, но знает мою силу, потому помолчит, а то начнет славить меня. Вот сейчас тысячи малых и больших воевод, сотни тысяч воев идут на Казань за величие Руси, за веру православную и за меня — царя русского. Понуждать мало кого приходится, потому что каждому ясен путь его. Ну а если потребуется кого принудить, то действовать надо без жалости, чтоб другим неповадно было. Дела для никого жалеть нельзя! Через мешающего перешагни, будь он друг твой, родич...

Иван вдруг остановился перед Юршей. Возможно, думая вслух, он забыл, что в опочивальне сотник, слушающий его мысли. Ивану стало не по себе за свою забывчивость. Он как-то увял, попытался закутаться в накинутый летник и без всякого воодушевления закончил:

— Тебе все это говорю почему? Большие надежды на тебя имею, люб ты мне. Но простоват. Заучили тебя святые отцы в монастыре. Слушать их, конечно, нужно, они народ правильному делу учат. Но не след забывать, что они тоже себе на уме... Ты, видишь ли, загорился, полоняника пожалел. А на что он тебе? Какая тебе от него польза?.. Ты должен идти за мной, видеть все моими глазами, следовать моим правилам. Тогда возвышу тебя, сделаю большим человеком, помощником в делах моих. — Иван опять оживился и начал говорить торжественно и внушительно: — Мне очень нужны слуги, которые должны поклясться в верности мне, отречься от всего, что противно мне! Если потребуется, то и от родных, от матери и отца, от рода и племени. Только такой человек будет предан мне, и я смогу положиться на него... Понял меня?

— Да, государь, я понял! Клянусь всем, что дорого мне, и обещаю делать все, чтоб оправдать твое доверие!

— Ладно... Ты говорил, что можно убрать самозванца? Это нетрудно. Сами татары могут сделать такое. Но нет, он мне нужен живой. — Иван сжал кулаки и поднес их к редкой бороде. — Я хочу поговорить с ним. Посмотреть в его глаза, когда он повиснет на дыбе, в судный час его!.. Грешен я, нравится мне это. Вот висят на дыбе разные воры. Каты ободрали их, как липок, смерть перед каждым... У одних — черный ужас в глазах и больше ничего. У других злоба сатанинская змеиным ядом выливается — это страшный враг, не дай бог, что наделал бы он, останься в живых! Мое счастье, что я разгадал его... А есть такие, что жалость в глазах. Не себя, а меня жалеют! И это не монахи какие-нибудь, не юродивые, а тати, враги мои, да иной раз бабы... Таких не люблю пытать, их быстрой смерти предавать нужно...

Юрша взглянул на царя и поспешно отвел глаза — лицо Ивана было страшно от жестокого сладострастия, казалось, царь видел истязаемого и наслаждался. Возможно, заметив взгляд Юрши, он замолк и быстро прошелся от стены до стены, потом крикнул:

— Спирька!

Спиридон тут же появился, поднес квасу. Иван испил и, немного успокоившись, вернулся на кровать. Из-за полога сказал:

— Ваську Блина приму в войско, пусть больше воев собирает, опалу со всех сниму... И с ополченца того, скопинского, с Кривого. За сношение с ворами повесить бы нужно, но пускай еще потешится, может, польза будет. Этот Кривой передаст наше согласие.

— Дозволь, государь, я отвезу твое повеление?

— Ты?.. Нет. Для другого понуждишься... Говори, кого из твоих послать в Скопин.

Юрша хотел назвать Акима, но пожалел и ответил:

— Лучше боярича Афанасия не найти. Кривого он знает, Блина видел... — Юрша замолк, растерявшись: он услыхал громкое хихиканье из-за полога... Ему наставники внушали, что смех — греховен, а тут государь смеялся! Было чему испугаться... Сквозь смех Иван проговорил:

— Ну, Юрша, ну удружил! Тебя я все ж так звать буду... Когда он приедет?

— Сию ночь должен быть тут.

— Пусть отдохнет денек, а завтра вечером кликни ко мне. Пошлю не гонцом, а воеводою, пусть из воров воев делает.

Юрша ушел. Только позднее он понял, чем развеселил государя.

Заутра Юрша зашел в кельи к жильцам. Афанасий еще не проснулся, его холопу сказал, чтоб боярич был у государя перед вечерней.

А дальше день потек у Юрши, как и у государя: заутреня, трапезная... С тою только разницей, что государь в соборе с большими воеводами, а Юрша на паперти с жильцами; и завтрак хоть и постный, но сытный... Правда, пришлось стоя есть, скамей на всех не хватило. После завтрака государь решил смотреть полк левой руки, что стоял лагерем за Голутвинским монастырем по берегу Оки. Ехали как положено: впереди царь, справа от него князь Владимир Старицкий, слева— князь Дмитрий Микулинский, воевода полка левой руки. Следом на три-конь Юрша, Спиридон и охраны голова. За ними походный двор — воеводы, бояре, дьяки и жильцы по трое в ряд: все как при любом ратном выезде.

Ехали широкой дорогой: по обе стороны шалаши, около каждого десяток воинов замер в низком поклоне. Вот государь что-то заметил, поднял руку, Спиридон уже около исто — князь Микулинский уступил ему место. Выслушав приказ, осадил коня, развернулся и помчался в конец строя двора. Обратно вернулся с подьячим, тот на рысях перо и бумагу из сумки достал, откупорил пузырек с чернилами, висящий на груди...

...После осмотра полка государь посетил Верхний брод через Оку, проверил охрану и вернулся в монастырь, где отобедал и отдохнул. Отдыхал и Юрша. Туг он узнал, что из Москвы приехал Алексей Адашев, что теперь государь никуда не поедет, а будет принимать воевод и заниматься приказными делами...

Около царских покоев Юрша увидел Афанасия, но тот сделал вид, что не заметил его, отвернулся.

С утра 22 июня все складывалось так, что наступающий день будет похож на прошедший. После завтрака Адашев сопроводил государя на Коломенский причал, где на Москве-реке грузили баржи хлебом, оружием, другими припасами. Окольничий обстоятельно рассказывал государю, расторопные дьяки — двору; Юрша мог слушать, кого хотел...

Заминка произошла тогда, когда государь уже собирался отъезжать в монастырь. Из Голутвина прискакала группа всадников, от нее отделился Захар Плещеев, второй воевода полка левой руки. Он, склонясь к луке седла, сказал:

— Помилуй, государь! Я привез тульского гонца. Выслушать изволишь?

Иван согласно кивнул. Два всадника спешились, сняли с седла человека и поставили его перед Иваном. Человек еле держался на ногах. Один из стоящих рядов воинов шепнул ему: «Говори, государь слушает тебя». Гонец заговорил сперва тихо, потом в полный голос:

— Великий государь! Две-три тьмы крымцев проклятого Богом хана Гирея подошли к стенам Тулы. Вчерась пожгли деревянный город и стали под детинцем. Государь, спаси город и люди его! — Гонец качнулся и повалился на землю. За него продолжал Плещеев:

— Государь, вестник ослабел, ранен он. Мы его водой отливали. Говорил он еще, что татары хотят сей день покончить с Тулой. Темкин-воевода велел сказать, что он и люди его будут стоять твердо.

Иван растерянно обратился к Адашеву:

— Может, уж нет Тулы?!

Адашев тихо ответил:

— Нужно гнать гонца к Щенятеву, пусть спешат к Туле.

— Верно, верно! Нужно самого надежного. — Царь слегка повернулся в седле и поманил Юршу: — Знаю, ты скор шибко. Выручай Тулу. Скачи за Каширу на Тульский шлях, там стоят рати князей Щенятева, Курбского, Пронского, Хилкова. Скажешь мое слово: пусть спасут Тулу-град! И еще: завтра большим полком выходим в Каширу. А ты, воевода, — обратился он к Плещееву, — дашь сотнику Монастырскому людей и коней. Иди, верный слуга мой...

— Государь, — поклонился Юрша. — Будет все как сказал! Дозволь только взять мой десяток. Коней поменять нужно, наши измотались.

— Делай как знаешь. Вернешься, сотню дам. С Богом!.. А мы, други, возвращаемся в монастырь и помолимся о спасении Тулы.

Минуты не прошло — от причала уже скакал Плещеев, его люди и Юрша со своим десятком.

Часть вторая. ТУЛЬСКОЕ ДЕЛО

Верстах в пятнадцати от Тулы среди дубравы на зеленой поляне возвышался белый шатер крымского хана Девлет-Гирея, над шатром на высоком шпиле сверкал на солнце золотой полумесяц. Главный вход в шатер прикрывала расшитая кошма, над входом натянут полотняный навес, в его тени два нукера стояли с обнаженными ятаганами — знак того, что повелитель здесь.

К другой стороне шатра прижалась юрта, тоже белая. У ее входа хлопотали старухи татарки, на очаге в казане шипело жаркое, распространяя вокруг запах свежей баранины.

В дубраве под деревьями виднелись походные шатры и юрты приближенных хана. По краю поляны разъезжали верховые нукеры в полном вооружении — у каждого поверх красного, засаленного халата ременный пояс, нож и сабля на нем, а к седлу приторочен саадак с луком и стрелами. Ничто не должно потревожить отдых повелителя; царящую тишину осмеливаются нарушать призывным ржанием только игривые молодые кобылицы, с десяток которых паслось на поляне вблизи шатра: хан любил свежий кумыс и в длительных походах не отказывал себе в этом удовольствии. Еще года не прошло, как благословением Аллаха и Османской империи стал он крымским ханом, но уже успел освоиться с выгодами нового своего положения.

Изнутри шатер украшали толстые многоцветные ковры. Они покрывали пол, висели на стенах и разделяли шатер тяжелым занавесом на две половины. В первой, мужской половине, где хан принимал приближенных и военачальников, сейчас единственный огонек сальной плошки боролся с душной темнотой, а на ковре перед пологом парадного входа смутно рисовалось огромное черное тело спящего негра, на нем четко выделялась лишь белая набедренная повязка. Зато во второй половине горело множество светильников. Здесь у стен стояли сундуки, на них горки аккуратно сложенных одеял, всюду разноцветные шелковые и бархатные подушки. Это была женская половина и спальня хана.

Сам хан Девлет-Гирей сидел среди подушек, он только что поел плов и теперь, полузакрыв глаза, маленькими глотками пил шипящий кумыс. Позади него стояла черная рабыня и огромным опахалом навевала прохладу. А перед ним на подушках сидела его любимая наложница Хабиба, она тихо тянула заунывный мотив, аккомпанируя на комузе. В углу шатра стоял распорядитель ханского двора, евнух Насым-баши. Он внимательно следил за ханом, готовый выполнить любое его желание.

Хабиба тоже смотрела на хана, ей нравилось в нем все: и клинышек крашенной хной бороды, и усы, спадающие к уголкам рта, а особенно глаза, жесткие, холодные к другим, и теплые, оттаивавшие, когда они обращались к ней. Но вот пиала наклонилась, открылось ее донышко. Хабиба, продолжая напевать, отложила комуз, взяла из рук хана пиалу и пошла к евнуху. Движения ее плавные, будто танцует. Прозрачная розовая рубашка льнет к ее гибкому телу, подчеркивая покатые плечи и маленькие груди. Только ноги ее скрыты под широкими, цветастыми шароварами. Евнух из бурдюка наполнил пиалу кумысом, Хабиба вернулась и поставила пиалу перед ханом. Он взял девушку за руку и привлек к себе. Она котенком легла в ногах, положив голову к нему на колени, черные косички змеями рассыпались вокруг; подняла блестящие глаза - черные звезды с лучами черных ресниц, над ними узкие ниточки выщипанных бровей, соединенные сурьмой на переносице. Сердечко розовых губ шепчет:

— Повелитель, ты останешься с твоей Хабибой? Ты не уйдешь к противным войскам?

— Сегодня буду с тобой. — Хан перебирал ее косички.

Она поймала и поцеловала его руку, потом прижала к своей груди и зашептала как песню:

— О великий и славный! Ты будешь со мною, со мною! И не прикажешь опять собираться и ехать куда-то далеко-далеко!

— Нет, кыз-джан. Пять дней будем стоять здесь. Завтра мы победим неверных русских, отдохнем и погоним табуны коней и рабов домой. И ты опять будешь порхать среди роз в нашем саду.

— О повелитель, свет очей моих, вечный источник радости и жизни! Твоя Хабиба хочет, чтобы поход продолжался вечно!

— Глупая! Почему? В походе очень тяжело.

— Тяжело, повелитель. Но ты, уставший, приходишь ко мне, только ко мне! А там, в Бахчисарае, у тебя много красивых хатынлар[1]. Там злая старая хагын! Ты забудешь про Хабибу! — Она еще теснее прижалась к хану, обвилась вокруг него, обняла за шею и, страстно задыхаясь, зашептала: — Солнце мое... Сладчайший напиток... Всемогущий, прогони всех... Я... я...

Хаи с улыбкой очень мягко высвободил шею из ее рук: Мы... придем к тебе. А сейчас нас ждут дела... Насым, зови.

Он отпустил ее руки, они безжизненно упали на подушку. Хаи встал, рабыня, оставив опахало, помогла ему переодеть халаты. А Хабиба, покинутая Хабиба лежала без движения.

Насым-баши, получив приказание, поднял ковровый занавес и оказался в темной половине шатра, пинком разбудил раба, сказав ему:

— Хаи идет.

Раб упругой пружиной вскочил и начал зажигать светильники.

Расшитая кошма шевельнулась, нукеры повернулись к выходу. Из шатра, кряхтя, вышел евнух. Тупое безразличие отражалось на его одутловатом безволосом лице. Оп прикрыл заплывшие глаза ладонью от яркого света, постоял так некоторое время, не замечая, что стража склонилась перед ним, наверное, чуть-чуть ниже, чем перед самим ханом.

Привыкнув к свету, он вышел из-под навеса. В лучах солнца его зеленый шелковый халат вспыхнул драгоценным изумрудом. Евнух поднял руку и помахал ею. Один из верховых нукеров карьером подлетел и осадил лошадь перед ним. Кусочки земли из-под копыт попали на халат евнуха, тот брезгливо отряхнулся и пискнул:

— Сын собаки! Смотреть надо!.. Пусть идет князь Муса с ябедником, потом — русский князь.

В приемной хан Девлет-Гирей сидел на небольшом возвышении, покрытом ковром с ярким мелким рисунком. Позади него черной горой возвышался раб с белым опахалом. По правую руку хана на подушке сидел крымский князь Муса в скромном темно-зеленом халате и небольшой зеленой чалме, непрерывно поглаживая длинный клин седой бороды.

Перед ними на коленях стоял русский купец. На нем добротный, слегка распахнутый кафтан, виден ворот расшитой рубахи, суконную шапку-колпак он мял в руках. Рядом с ним сидел на корточках мурза Саттар, начальник ханской охраны. Он держал руку на эфесе ятагана и неотрывно следил за каждым движением купца. Хан и князь слушали купца, который говорил по-татарски:

— Мой отец принял магометанство и ходил в доверенных хана Менглы-Гирея, да будет устлан лепестками роз его путь в садах Аллаха! Когда я вырос, хан приказал мне идти в Тулу, жить среди неверных и стать купцом. Дал товаров, денег. После приходили вестники от него перед каждым походом па Русь. Я сообщал им, что знал. Сам ходил в Москву, в Переяславль. В мирное время водил обозы в благословенный Крым. Виделся с матерью и отцом... А тут вот, смотрю, ваши войска к засеке подступили. Узнал, что ты стал ханом, да прославится имя твое в веках! Значит, думаю, твои советники забыли про меня. И я пришел сам. Имею желание помочь войску твоему. — Купец замолчал и поклонился до ковра.

Хан спросил:

— Как звать тебя?

— Расым Казымов, по-русски зовусь Романом Кузьминым.

— Отец, мать где?

— Остались в Крыму. Теперь умерли. А брат Габдулла Казымов-мурза в тьме царевича Магмет-Гирея.

— Ты магометанин?

— Магометанин, и обрезание свершал. — Расым молитвенно сложил руки: — Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его!

Хан и князь провели ладонями перед лицом сверху вниз со словами: «Велик Аллах!», после чего хан продолжал допрос:

— А волосы?

— Волосы на голове терплю, повелитель. По русской пословице: с волками жить, по-волчьи выть. Я и в церковь хожу, и молебны попу заказываю. Да простит мне Аллах сии прегрешения.

— Помнишь, кто приходил к тебе от хана Менглы-Гирея?

Расым назвал с десяток имен. Хан задумался, потом спросил:

— Чем помочь можешь?

— Великий повелитель! Твои люди пробивают брешь в засеке по Муравскому шляху, а там сильные укрепления. Я знаю места, где пеший отряд пройдет без помех. Могу провести сегодня ночью две-три сотни твоих воинов. Они ударят по засеке с тыла, и ты подойдешь к городским стенам. На засеке народа мало, а что есть — с малым оружием, с топорами да ножами. Они больше с ведрами, готовятся тушить огонь.

Хаи принялся задавать вопросы о семье Расыма: чем торгует, где лавка, потом резко повернул разговор:

— Много ли войска у воеводы тульского Темкина?

Купец ответил без запинки:

— Много, повелитель, полтьмы будет. Одних стрельцов с тысячу.

— А припаса огневого?

— Не знаю сколько, но подводы шли из Москвы.

Следующий вопрос хан задал после небольшой паузы:

— Ты слыхал, что с нами идет великий князь рязанский Михаил?

— Слыхал, повелитель.

— Хотел бы ты служить ему?

— Великий повелитель, мой отец завещал служить тебе, хану крымскому.

— Хорошо. Ты станешь служить нам, а постоянно будешь находиться при князе Михаиле, заслужишь его доверие, награжу. Понял, что я от тебя хочу?

— Понял: нужно быть твоим оком. Нелегкая задача... Попробую во славу Аллаха.

— Да славится имя Его! Об этом мы еще поговорим. А теперь скажи: присягнет ли Тула Михаилу?

Впервые за весь разговор купец задумался, прежде чем ответить:

— Великий повелитель, люди слепы и не сразу могут разглядеть свою выгоду... И, опять же, у них сильна вера...

— Веру трогать не станем... Есть ли у тебя на примете люди, которые помогли бы великому князю?

— Поискать таких можно... Опять же дело рисковое, нужны деньги, и немалые.

— Ты прав, за деньги все купить можно... Пока погуляй там, может, еще понуждишься. Саттар, проводи его и зови русского князя.

Выждав, когда полог закрылся, хан обратился к Мусе:

— Что скажешь, князь? Можно ему верить?

Князь Муса еще быстрее затеребил бороду:

— Один Аллах знает, что на уме у человека. Думаю, послать две сотни можно, чтоб видел купец, да скрытно еще полтысячу. А князя Михаила окружить своими людьми надо.

— Посылай, — согласился хан. — Хоть не верю этому купчишке. Мы тут пытали кое-кого. Все в один голос говорят: в Туле воинов мало, все пошли к Ивану. А этот, слышал, одних стрельцов тысячу насчитал.

— Тогда зачем отпустил его?

— А может, и взаправду ничего не знает. Пусть думает, что поверили. Будет засада, засаду ты истребишь, но не убивай его. Приведи сюда. После этого русские ему верить перестанут, и вот тогда он станет верным нашим слугой.

— Истину скажу: Аллах наградил тебя, повелитель, великим разумом.

- Князь Муса восхвалял ум и прозорливость хана, но лицо его оставалось сумрачным и злым.

Девлет-Гирей заметил это и решил польстить старику:

— Три дня тому назад на военном совете я возражал против похода. Шайтан затуманил мои мозги. Мы видим теперь: ты, князь, был прав тогда, правильно сказал, что Москва не успеет помочь Туле. Твоими устами прорицал сам Аллах. Отныне ты будешь ближайшим моим советником. И сейчас хочу твоего совета. Завтра мы возьмем Тулу. Князь Иван хватится и пошлет войско. Нужно ли его ждать и принять бой?

— Мы шли помочь казанскому царю. Если не примем бой, где наша помощь?

— Правильно! Если придет малый отряд, будем бить. От большого войска станем уходить. Но не просто уходить. Пойдем вдоль засеки на Михайлов, Пронск. Когда тульские полки Ивана узнают, что их жены и дети у нас в плену, эти войска не пойдут на Казань. Потом узнают вои из Михайлова, из Пронска. Их князья побегут искать нас, а мы выйдем на Переяславль Рязанский, дальше на восток. Когда возьмем Переяславль, Ивану будет не до Казани.

Князь Муса понял, что такой план обещает большую добычу.

— Ты — великий стратег, повелитель. Но тогда Иван погонится за нами со всем своим войском.

— Мы и хотим этого. Мы отступим, и его войско окажется там, где уже были мы, а мы станем выжигать все и уничтожать людишек.

— А вдруг он появится неожиданно, опередит нас?

— Этого не может быть, нас с севера защищает его же засека. Поэтому прикажи моим именем: скот и юрты оставить по сию сторону засеки. Разорим Тулу, вернемся и пойдем на восход.

— Так будет! — неохотно согласился Муса.

Тут слегка приподнялась кошма, прикрывающая вход, показалась голова Саттара:

— Помилуй, повелитель!

— Что надо?

— Князь Камбирдей едет.

— Встречай! — приказал Девлет-Гирей и обратился к Мусе: — Оставайся, князь. Послушаешь наш разговор.

— Нет, повелитель. Дозволь уехать к войску моему. Там сейчас прорубают и прожигают проходы в Тульской засеке. Завтра буду ждать тебя по ту сторону засеки, как условились. Расыма возьму, тысячнику Карачаху прикажу пойти с ним... Буду гнать людей насмерть, чтобы завтра янычары Камбирдея прошли без потерь!

— Ой, князь Муса-джан, зачем такие слова! Две тысячи янычар — большая помощь нам от султана Сулеймана, да славится его имя в веках!

— Да будет так. Слава Аллаху! - произнес Муса и поспешно вышел из шатра. Чтобы не встретиться с Камбирдеем, сразу повернул за шатер. Его нукеры для встречи князя погнали коней вокруг поляны.

Для всех придворных повелось оставлять коней в березняке перед поляной и к шатру приближаться пешком. Только князь Камбирдей пренебрегал этим правилом. В сопровождении трех янычар он подъехал к шатру. Два янычара спешились и помогли тучному князю сойти с коня. Саттар встретил Камбирдея низким поклоном и широко распахнул перед ним кошму.

Князь Камбирдей верой и правдой служил Османской империи; Сулейман отмечал его своей милостью. Сейчас, например, князь был оком султана в этом походе крымцев на Москву. Правда, султан доверил ему всего две тысячи янычар. Куда внушительнее выглядели б пять тысяч, и совсем хорошо, если б с ним следовала целая тьма!

Князь Камбирдей доводился шурином Девлет-Гирею: любимая сестра хана была его старшей женой, казалось бы, не чужой в войске. Однако он замечал, что крымские князья почему-то сторонились его...

Хан встретил князя у входа, они обнялись; Девлет-Гирей, придерживая гостя за локоть, проводил его к почетному месту, усадил на подушки. Пока хозяин и гость расспрашивали друг друга о здоровье, Насым принес запотевшие пиалы с кумысом. Потом хану пришлось отвечать на неприятные вопросы, которые задавал князь. Действительно, Перекоп перешли почти сто тысяч правоверных, а к Тульской засеке подошли всего две-три тьмы. Где остальные? Разбрелись для грабежа? А где ханская власть? Сколько времени придется ждать, чтобы собраться всем? Хан ответил с несвойственной ему поспешностью:

— Ждать нельзя, князь. Войско Ивана в двух дневных переходах. Тулу мы возьмем, в городе нет войск, одни бабы...

Камбирдей неопределенно качал головой, лицо его непроницаемо, припухшие веки совсем прикрыли глаза. Хан очень хотел знать, что думает шурин, и прямо спросил его об этом. Тот допил кумыс, поставил пиалу и только тогда ответил:

— Ты правильно говорил на диване: раз Иван с большими полками рядом, нужно уходить, прийти потом. Твои князья захотели взять Тулу, пусть берут.

Девлет почувствовал недоброе:

— А ты, князь, янычар не пустишь?!

— Понадобится, пущу: воевать с бабами — мало чести. Но Тула — город большой, добра всем хватит... — Камбирдей помолчал, пока рабыня наполняла кумысом пиалы. — Ты мне скажи, брат жены моей, что делают твои князья, чтобы покончить с Тулой?

— Многое, князь. Вчера прислал гонца царевич Магмет-Гирей. Его полтьмы прошла через Малиновскую засеку. У ворот на Киевском тракте стража, говорит, невелика, без боя разбежалась. Царевич подошел к городу. Сегодня начнет жечь деревянный острог. Тьма князя Мусы тут, на Муравском шляхе, пробивает засеку. Завтра с утра наши пушки станут громить Темкина...

Камбирдей слушал, прикрыв глаза, и продолжал качать головой. Потом вдруг веки его поднялись, и маленькие глаза впились в Девлета.

— А где твой друг, русский князь?

— Князь Михаил тут. Позвать? Послушаешь его сам.

— Нет... — Веки вновь прикрыли глаза Камбирдея. — Что делать будет он? Зачем его возишь с собой?

Хан ответил без достаточной твердости:

— Оставим его в Туле нашим наместником. Ведь он все ж великий князь, хоть и рязанский.

— Дурак он, если согласится остаться. Иван Тулу не отдаст. — Камбирдей отхлебнул кумыс. — Ответь мне, хан, брат моей жены, ты веришь, что этот человек — истинный великий князь?

- Почему не верить нам, князь, муж сестры моей? Ему ярлык дан от вельможи литовского Радзивилла, да и русичи верят, присягают ему.

— Не все верят.

— Это хорошо. Если бы все верили, он не нуждался бы в моей помощи! Нам все равно, кто он. Мы будем помогать ему, чтобы ослабить русского царя. Прошу тебя, князь, муж сестры моей, так и скажи султану Сулейману, царю всех царей! Да славится имя его!

— Славится! — подтвердил Камбирдей. — Царь всех царей сказал: «Хорошо, когда на Руси два великих князя грызутся меж собой». А еще он хвалил тебя...

Камбирдей говорил, и сладостно трепетало сердце Девлет- Гирея. Много было выпито кумыса, много было сказано разного, прежде чем расстались...

Человек, называвший себя великим князем рязанским Михаилом Ивановичем, сидел на подушке перед ханом, сложив ноги по-татарски. Рядом с ним его ближайший советник, Михаил величал его князем Мосальским Ростиславом Елизаровичем. Князья были примерно одного возраста — лет по тридцать, одетые в одинаковые шелковые халаты, как богатые турки. По внешности князья резко отличались. Князь Михаил худощав, русая негустая борода и светлые усы на бледном лице; глаза светло-голубые, один слегка косил. Ростислав же не по годам дороден, на круглом розовом лице окладистая темно-рыжая борода, усы вразлет, глаза карие, насмешливые. Головы у обоих обриты.

Беседа Девлет-Гирея с князьями началась со взаимных приветствий и осведомлений о здоровье. Сидящий неподалеку толмач громко переводил слова князей. Второй толмач — из русских — стоял на коленях позади князей и шептал им перевод речи хана.

После приветствий Девлет-Гирей торжественно произнес:

— Великий князь Михаил сын Ивана! Наступил решительный день: завтра наше правоверное воинство возьмет богатый город Тулу. Мои князья решили основательно пощипать князька московского, незаконно присвоившего себе царский титул. Мы доверим тебе управление городом. Будешь тут копить силы, собирать недовольных Ивановым правлением. Заставим служить тебе переметнувшихся к Московии татар касимовских. А потом, да поможет Аллах, мы подчиним тебе всю Московию. Тогда наступит вечная дружба между благословенным Крымом и Москвой. Да будет так! — Хан помолчал многозначительно, потом спросил буднично: — Сколько у тебя воинов осталось?

Князь Михаил ответил с неохотой:

— Семьдесят три.

Девлет-Гирей нахмурился:

— Опять сбежали! Ведь девяносто было... Плохо дело. Бегут потому, что страха не имеют. Что сделал ты с тем рыжим, которого мои орлы поймали и тебе вернули? Молчишь. Десять плетей?! Разве таким устрашишь? Не послушался меня, не посадил на кол. Тогда бы все увидели и поняли, что ты не шутишь. Ненадежные воины у тебя. Сколько людей ты с грамотами посылал и сколько вернулось?

Михаил ответил без воодушевления:

— Там другое дело. Оттуда и твоих много не вернулось.

— А кто их умертвил? Твои же русские! Вот поэтому мои князья косо глядят на тебя. Не верят, что русские пойдут за тобой. Требуют за каждым твоим человеком нукера поставить с луком...

Русский князь обидчиво сказал:

— Уже поставили. За нашим отрядом твоя сотня по пятам ходит.

— Так, великий князь, велика вина на твоих людях. В Туле ты показать себя должен, оправдать мое доверие... С моими нукерами тебе входить в город не следует. Дадим им денек потешиться. А после ты войдешь, облегчишь участь побежденных, и сразу тебе почет будет.

Скрывая волнение, князь Михаил попросил:

— Великий хан, может, попробовать... не проливать кровь христианскую?

— Это как же?

— Выйду я к стене и скажу тулякам мое и твое слово.

— Но воевода Темкин не посмотрит, что ты великий князь. Прикажет лучникам или пушкарям... Нам придется уходить, хоронить тебя с почестями.

Подал голос князь Ростислав:

— Дозволь, великий хан, молвить. Мы под стрелы не пойдем. У нас голосистый поп есть, его за полверсты слышно. Великий князь Михаил Иоаннович потребует от туляков крестоцелования и с твоего, великий хан, дозволения обещает мир и покой.

Хан с усмешкой покачал головой:

— Мыслишь, поверят? Нет, воевода Темкин не такой простак.

— А куда он денется, великий хан? Как увидит твою силу, преклонит колени. Для Темкина нет другого выхода.

Хаи погладил бороду:

— Мои князья и нукеры хотят ратной добычи.

— Будет добыча, великий хан. — Ростислав заговорил горячо и быстро. Толмач еле успевал переводить: — Податью обложишь. Туляки рады будут откупиться, кубышки откроют. А если пойдешь боем, эти кубышки на долгие годы в земле останутся! Опять же, силу свою сохранишь, она потребуется тебе, чтобы разгромить войско Иваново.

Князь все больше воодушевлялся, и его хватило бы надолго, но хан прервал его:

— Речист ты, князь Ростислав. А ты, князь Михаил, как мыслишь? Согласен с ним?

— Так, великий хан. Князь Ростислав мои слова сказал. Не станет Темкин на рожон лезть.

Хан задумался, потом, растягивая слова, произнес:

— Ну что ж, будь по-вашему. Попробуем миром войти в город. А дань после назначим...

Хан Крыма Девлет-Гирей намечал овладеть Тулой 22 июня 1552 года. Дозорные сообщили ему, что на расстоянии одного дня пути рати Ивана нет ни на Каширской дороге, ни на Серпуховской.

Еще затемно стало известно: князь Муса разгромил защитников Щегловских ворот и открыл главный проход в Тульской засеке. Вся орда пришла в движение, вдоль Муравского шляха на многие версты предрассветную тишину взбудоражили ржание и топот бесчисленных коней, тысячеголосый гомон, скрип и грохот колес тяжелых арб боевых обозов.

По приказу хана на этот раз большое хозяйство — отары овец, табуны коней и жеребят, юрты с семьями военачальников и старейшин родов не последовали за ордой, а остались по эту сторону засеки. Осталась и тысяча воинов для охраны. Последние роптали на судьбу — они лишались добычи при грабеже города.

Неполная сотня князя Михайлы также влилась в общую татарскую громаду. Вел русских седобородый богатырь Матвей Деридуб: его величали воеводой, хотя воинство его было и невелико.

Когда развиднелось, воевода придержал коня и, пропустив отряд вперед, машинально пересчитал всех. Русские ехали тесным строем по трое в ряд. Кони под ними крымские, низкорослые, мохноногие, надежные в походе. Воев по одежке не отличишь от татар: все в видавших виды халатах, кушаками подпоясанные. Да и оружие, как у татар, — у кого сабля, у кого ятаган, у всех сбоку седел — саадаки. Но эта схожесть только сверху. У русских лицо покрупнее, борода пошире и посветлей. Редко кто из них на татарский манер при стрижке узит бороду и усы вниз опускает, да и под халатами они во все русское одеты. На каждом рубаха белая, которую надевают перед боем. Поверх нее кияк — кожаный жилет с нашитыми металлическими бляхами. Сам воевода и все десятники в кольчугах. Да, кроме того, к седлам рядом с татарскими курджунами русские зипуны приторочены. У всех на головах высокие шишаки — русские шлемы с наносником.

Осмотрел воевода свой отряд, как будто ничего: и строй держат, и в седлах сидят крепко, а беспокойство у него не проходит. Старый вой потерял счет походам: на неверных сколько раз ходил, со своими биться приходилось по удельным княжествам. Не всегда походы удачными были, не раз приходилось отступать с потерями. Однако всегда он был уверен в воях, которых вел в бой, что не подведут они, выручат. А сейчас этой уверенности нет. Друг другу не доверяют вои, наушничают нередко. Хуже того, не верят, что князь Михайла может победить царя Ивана. И все вместе — и князья, и младшие вои не верят татарам, а татары им, русским. Орда от недоверия перешла к действиям — уже много дней позади русского отряда следует сотня татарских лучников: чуть кто отстанет от отряда, в плети берут. На ночлег располагаются рядом, спят полусотнями по очереди, и, не таясь, ругают русских по-всякому. Вот и сейчас зверьми смотрят, того и гляди, набросятся.

Посмотрел Деридуб на лучников-татар, сплюнул смачно, пустил коня вскачь и задумался... «Вот называют его воеводой, а воев и сотни нет. Из них верных, на коих в трудную минуту положиться можно, двух десятков не наберется... А впереди — Тула!.. Убоявшись силы татарской, туляки могут и крест целовать князю Михаилу. Дай-то Господь! Вот тогда-то... А что тогда? Войско царя Ивана рядом... Пойдут ли бояре за Михайлой? А народ?.. Опять же кругом татарье... Не будет радости простому люду... И все же многое может решиться сегодня. Князю Михаилу следовало бы в такую минуту со своими быть, а он, видишь ли, хану понуждился... Да и какой он великий князь! А Ростислав?.. Да, дела!..

Из своего стана Девлет-Гирей выехал, когда оранжевая заря залила полнеба, стерла россыпи звезд и оставила лишь потускневшую Денницу — Венеру. Рядом с ним ехал Камбирдей-князь. За ними — главный мулла и крымская знать — трое князей татарских со своими нукерами. Замыкали свиту два русских князя, с ними стремянной и толмач Демьян Сарацин, из русичей, хотя по облику его не отличишь от татарина. Свиту со всех сторон охраняли краснохалатные нукеры.

Ехать рядом с ханом в походе — великая честь. Но оказанное внимание не принесло радости князю Михаилу. Он ехал и мучился: «За что мне такая честь?.. Как будто не за что... Значит, готовится какой-то подвох».

Зато князь Ростислав не обременял себя думами. Он давно решил, что от худшего не уйдешь, а что в будущем ожидает — одному Богу известно, поэтому нужно жить настоящим. Сейчас у него благодушное настроение: борясь с утренней прохладой, он не единожды уже прикладывался к сулейке с араком, Аллахом проклятым напитком.

Ехали быстрой рысью. Передовые нукеры освобождали дорогу, воины приветствовали своего хана — прикладывали сложенные руки к груди и преклоняли головы. Военачальники завистливыми взглядами провожали поезд хана. «Следовательно, — раздумывал Ростислав, — они завидуют и ему». Его внимание привлекла группа всадников, скакавших навстречу орде. Они останавливались, что-то кричали, те отвечали им раскатистым воем. Всадники скакали дальше. Один из них, на богато украшенном коне, поравнялся с ханом, приветствовал его и начал что-то быстро говорить. Ростислав кивнул Сарацину, тот разузнал, в чем дело, и, вернувшись, доложил:

— Это вроде как бирюч татарский. Говорит, князь Муса приказал объявить: пытали взятых в полон русских. Они сознались, что в Туле осталось всего две сотни воинов да с полтысячи мужиков из ближайших сел, ратному делу не обученных. Баб там тысячи две, да детей столько же. Есть кого полонить. Два каравана там, один с товарами шел в Астраханское ханство, другой оттуда возвращался с шелками. Побоялись через Казань идти.

Выслушав Сарацина, Михаил еще больше нахмурился. Ростислава, наоборот, сообщение воодушевило:

— Видишь, Михайло Иваныч, как все здорово устраивается. Разве посмеет Темкин с такими силами принять бой? Он обрадуется тебе как спасителю! Можно возблагодарить Господа Бога нашего! — Ростислав снял шишак и перекрестился.

Михаил разозлился:

— Дурак ты, Ростислав! Татарва теперь унюхала легкую добычу, и ничто не остановит ее. Слышишь, как радуется?

Ростислав не сдавался:

— Одначе ведь хан обещал, а он слова на ветер не бросает.

Тем временем подъехали к засеке. Ростислав недавно был в этих местах, а сейчас едва узнавал Криволуцкий проезд в Карницкой засеке. Вместо сторожевых башен дымились полусгоревшие срубы. Расширяя дорогу, татары крючьями, канаты от которых закреплены на хомутах лошадей, цепляли поваленные деревья и, с диким гиканьем погоняя лошадей, растаскивали завалы. Слева и справа от дороги еще горел засечный лес.

Всюду сновали татарские старики и подростки, подбирали и сажали на коней раненых, ровными рядами складывали трупы правоверных. С мертвых русичей стаскивали кольчуги, кияки, сапоги, вывертывали карманы, осматривали пояса; трупы оставляли на съедение зверям. Высоко в небе уже кружилось воронье.

Ростислав покосился на Михаила — видел ли он все это. Но князь угрюмо уставился на серебряный султан, раскачивающийся над челкой его коня. Ростислав, нагнувшись к нему, тихо сказал:

— Не гоже, Михайло Иваныч, великому князю перед боем сумрачным быти. Люди разное подумать могут. Взбодрись. Может, из сулейки хлебнуть хочешь?

— Не хочу. Спал ныне плохо. И куда в такую рань хан торопится!

Ростислав отпил из сулеи, вытер губы и, приблизившись, шепотом ответил:

— Опасается. Иван может тулякам помощь прислать. Вот и поспешает.

Михаил отрешенно спросил:

— Далеко еще до Тулы?

— Сейчас вот засеку проедем, речушку минуем, Бежкой называется, и кремль видно станет.

— Уж скорей бы, один конец! О Господи!

Однако за Бежкой Тулу не увидели. Над поймой, где петляла Упа, стоял густой туман. Сразу за речкой орда разделилась на два потока. Больший начал втягиваться в туман, он направился по низине к Криволученскому броду, а меньший пошел по Муравскому тракту, чтобы подойти к Туле с полуночной стороны.

Тут к хану подъехал князь Муса. Он, по обычаю, осведомился о здоровье хана, высокочтимого Камбирдея и служителей Магомета. Возблагодарили Аллаха краткой молитвой, после чего Муса обратился к хану:

— Повелитель! Твое предвидение сбылось. Сын свиньи и собаки предатель Расым завел наш отряд в засаду. Но он просчитался. Наши оказались сильнее, и мало кто из русских ушел живым. Сыну свиньи и собаки убежать не удалось.

Они выехали на небольшой холм. Здесь туман был реже. Остановились около группы всадников. Те расступились, перед ханом и его свитой предстала дюжина связанных русских. Муса пояснил:

— Их мало, повелитель, они не сдавались. Твои воины и этих бы порубили, но я приказал пока сохранить им жизнь.

Пленные стояли, тесно прижавшись друг к другу, их одежда была порвана и окровавлена. Некоторые от ран ослабели, их поддерживали плечами товарищи. Здесь были седовласые старцы и юноши, почти дети. Среди них — три женщины. Впереди всех, склонив голову, стоял купец Роман-Расым, без поддевки, ворот рубахи оторван, на плечах кровавые следы от кнута. Хан указал камчой на пленных:

— А бабы откуда? Как сюда попали?

Муса ответил:

— У них в засаде и на засеке билось много баб.

Хан рассмеялся:

— Плохи дела воеводы Темкина, раз баб и стариков воевать посылает!

Князь Муса тоже хихикнул и продолжал рассказывать:

— Истребив засаду, наш отряд вышел к засеке с тыла. Стража тут была небольшая, ее быстро перебили...

— Я видел, князь, у засеки наших много полегло. Больше, чем русских.

— Повелитель, за этих русских шайтаны и демоны. Но всесильный Аллах помог с ними справиться. Да славится имя Его!

Хан не дал князю прочесть молитву:

— Пищалей, пушек много захватили?

— Всего одну, повелитель. Темкин увез пищали, не надеясь удержать засеку. Тут захватили сотника одного, он... — Муса готовился к длинному рассказу, но хан прервал его:

— У нас пушек своих хватит. Давай сюда купца Расыма и вон ту бабу постарше... Развязать их... Толмач, спроси, как звать ее?

Женщина, освободившись от веревок, прежде всего поправила растрепавшиеся волосы и перевязала платок. На вопрос хана она смело ответила по-татарски:

— Я знаю, хан, твой язык. Ульяной меня зовут. Вдовица я, моего мужика-стрельца твои сгубили.

— Так вот, байбича Ульяна, смотри, слушай и запомни. Потом отпущу тебя, и ты все расскажешь воеводе Темкину. Поняла?

— Поняла. Освободишь, спасибо скажу.

Хан повысил голос:

— Я, хан Крыма Девлет-Гирей, благодарю тебя, купец Роман-Расым, за верную службу нам...

Услыхав свое имя, Роман встрепенулся — подался вперед, перестав растирать посиневшие от веревок руки. Затем, слушая хана, склонялся еще больше. Хан говорил: — Он, купец Роман, принял магометанство и зовем мы его Расымом. Он указал нам проход в засеке, помог напасть нежданно на Криволуцкие ворота. Хвала ему!

Ульяна прервала торжественную речь хана воплем:

— Стервец! Зенки выдеру! — И кинулась на Романа. Тот схватил ее за руки и успел шепнуть:

— Замолчь, дура! Басурман брешет, детьми клянусь! Так и скажи...

Ульяна затихла. Спешившиеся нукеры оттащили ее от Романа. Один из них сорвал платок, намотал косу себе на руку, бросил женщину перед собой на колени. Второй, выхватив ятаган, смотрел на хана, ожидая сигнала, чтобы отсечь голову. Хана потешало происходящее, но ему помешал князь Михаил, он подъехал к нему и что-то сердито сказал, нарушив правило: если хану весело, должны веселиться все. Хан протянул руку с раскрытой ладонью, будто защищаясь.

Тут же между ними оказался бдительный мурза Саттар, конем оттеснил Михаила в сторону. А хан обратился к нукерам:

— Вот это боевая байбича! Отпустите ее, поберегите купца, она и вправду может его без глаз оставить. Ха-ха-ха!

Как только нукер выпустил косу из рук, Ульяна торопливо подняла платок, стряхнув его, повязалась, аккуратно спрятав волосы, — даже тут, на глазах у неверных, она не хотела быть простоволосой.

Хан сказал, продолжая посмеиваться:

— Видишь, как ты мне поправилась, байбича, второй раз милую тебя! Я добр сегодня... Так вот, ты пойдешь и скажешь Темкину: таких, как купец Роман-Расым, у меня в крепости множество. Они помогут мне сегодня к полудню войти в Тулу. Я поставлю к вам правителем истинного великого князя Михаила. Кто будет сопротивляться нашей воле, я поступлю вот так. — Хан махнул золоченой камчой: — Отдайте гяуров демонам!

К связанным пленным подскакали татары с обнаженными ятаганами. Хрустящие удары, стоны... Через пару минут на том месте лежала груда еще шевелящихся тел. Ульяна вскрикнула и повалилась без сознания, ее подхватили стоящие рядом нукеры. Хан закончил:

— Бабу отвезти к стене острога и отпустить. А ты, Расым, иди и служи верой и правдой великому князю Михайле Ивановичу. Бери его, князь.

Хан тронул коня и не видел, как Роман упал на колени, закрыв лицо руками, ткнулся в землю. К нему подъехал Сарацин, наклонился с седла и, помогая встать, спросил:

— Что-то не обрадовала тебя, купец, благодарность повелителя. А мы верным слугам хана всегда рады... Держись за мое стремя, тут недалеко осталось. Там, глядишь, и лошаденкой обзаведешься.

Свита двинулась за ханом. Заняв свое место, Ростислав взглянул на Михаила и не поверил своим глазам: тот был бледный до синевы, с остановившимся взглядом. Казалось, он вот-вот совершит что-то непоправимое. Ростислав подосадовал на него: «Ну и великий князь! Готов сломя голову в драку полезть из-за пленников!» И на всякий случай приготовился силой удержать Михаила от неразумного поступка.

Дальше ехали в молчании. Потянул ветерок, туман клубами пошел вверх, через его лохматые клочья проглядывало еще низко стоящее солнце. Открылся брод. Упа тут делала большую петлю и на песчаной пойме разбивалась на множество рукавов. Орда валила во всю ширину брода. По самому мелкому месту двигался обоз. На арбах — горы связок стрел, копий, дротиков, груды лестниц. По три-четыре лошади цугом тянут тяжелые арбы с пушками разных калибров и громоздкие катапульты. Тут же бочки с огненным зельем, ядра, горшки со смолой.

Михаил пришел в себя, синева с лица исчезла, и Ростислав вернулся к любимому занятию — наблюдал за окружающим. Сейчас его внимание привлекла слаженность обозных отрядов. Он и раньше видел, что при обозе ехали группы татар на лошадях, которые, кроме седла, несли еще хомут с постромками. Постромки кончались крючьями. На разбитых дорогах, но песку и на крутых подъемах два-три татарина цепляли крючьями арбу и помогали ей преодолеть на рысях трудные места. Переправив арбу, спешили назад и подхватывали ту, которая застряла.

Взглянув на спутника и поняв, что тот оттаял, Ростислав нарушил молчание:

— Вот мы хаем: орда! А у нее поучиться надо. Смотри, как они ловко помогают телегам. Михайла Иваныч, ты прикажи воеводе Деридубу присмотреться...Тот вдруг резко повернулся к Ростиславу и злобно крикнул:

— Какие телеги?! Как ты можешь?! Ты же видел, что произошло?

— Все видел. Не повезло людям.

— Повезло, не повезло! Ты слыхал, что он сказал? Он забыл, что рядом с ним князь русский! Не послушал меня! А я его просил, чтобы он помиловал их и заставил мне крест целовать. А он... Изверг рода человеческого!

— Потише, потише, князь... У него есть основание не верить нашему крестоцелованию. — И громче добавил: — Вот и славный Тула-град!

Они выехали на левый берег Упы, и над убегающими белесыми клубами тумана и дыма открылся тульский кремль. Над темными высокими стенами гордо поднимались сверкающие в лучах солнца золотые луковки Успенского собора. Ростислав и Сарацин, чтобы не гневить хана и слуг его, спешно перекрестили грудь малым крестом. А Михаил, нарочито энергично сняв шишак, начал истово креститься и громко шептать молитву.

На реке Упе против устья Тулицы лежит лесистый остров. Невелик, с версту длиной и саженей сто в поперечнике. Рядом, на правом берегу Упы, проклятый Муравский шлях, по которому нередко нежданно-негаданно приходит беда. Зараньше узнал о ней, уйдешь в леса, а вдруг наскочит орда - единственное спасение тикать вплавь через рукав Упы. Не нагнала вражеская стрела считай, повезло. Упа тут сжата островом, в рукавах вода кипятком бурлит, не всякий татарский конь в нее пойдет. Да если и переплывет татарин протоку, по острову конному не проехать кругом бурелом, коряги, а пеший татарин, всем известно, боец никудышный.

Никто не скажет, кем и когда был насыпан земляной вал на северо-западе островка, огражденный заостренным частоколом. Острог назывался Устуля, а то и просто Туля. Теперь тут притулились уже несколько семей, потом выросла часовенка Воскресения Христова, о чем и свидетельствовала летопись начала XII века. В XIV веке, говорят, Тула привлекла внимание хана Чинабека, и он подарил острог своей жене, царице Тайдуле. Потом Гула перешла в Рязанское княжество, а в начале шестнадцатого века оказалась в Московском.

Теперь город разросся, люди селились главным образом против острова на левом берегу реки, хотя правый возвышеннее, удобнее для жилья: отпугивала близость Муравского шляха. Началась рубиться Тульская засека, появились вой с воеводами. При великом князе Московском Василии III Иоанновиче возвели крепости по городам Тула, Епифань, Венев, Чернь. Так, в Туле к 1509 году возник огромный Дубовый острог — три версты бревенчатых стен на земляной насыпи с боевыми башнями, глухими и воротными. Внутри острога к 1521 году возвысился невиданной красоты детинец — каменный кремль, и не раз о его могучие стены разбивались набеги крымцев и астраханцев... И вот еще один...

...Воевода тульский, князь Григорий Иванович Темкин-Ростовский, в эти тяжелые для города дни захворал старческой болезнью — суставы ломило, спину корежило, разогнуться не мог, хотя и было ему от роду всего пятьдесят лет. Пользовала его знахарка, старуха с хищным носом и длинноволосой родинкой на щеке; поила горькими отварами, обложила мешочками с горячим песком. Воевода полусидел в кровати, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Однако облегчение не приходило, боль и тяжелые мысли не давали покоя. С начала лета стали приходить тревожные слухи — крымцы зашевелились. Три дня тому узнал: на Тулу идет царевич Магмет, а хан — на Переяславль Рязанский с большим полком. Царю гонца послал, а тут вдруг определилось: Магмет передовой отряд ведет, за ним сам Девлет-Гирей с многими тьмами!.. Погнал новых гонцов, а уж опоздал — крымцы перед засекой!

И еще беда: как указано, все тульское воинство ушло в Рязань-город, а засеку должно охранять ополчение из Пронска и Михайлова. Дни бегут, а ополчение не показывается. Держать засеку пришлось своими силами. Если бы не бабы, и детинец оборонять некому было бы...

...Короткая летняя ночь годом тянулась. Перед глазами киот. Огонек лампады отражается бегущими искрами на золоченых окладах икон. Темнеет окно... Уж скорее бы рассвело, может, легче станет... А там в ночи на стенах Дубового острога, на детинце вои не спят ли? Зорко ли несут службу? Он, воевода, не в силах проверить их! А на засеке... Погиб князь Слепнев, засечный воевода, Царство ему Небесное! Вчерась похоронили. Теперь засеку его сын Федор бережет. Молод, конечно, но с отцом все время был, дело знает...

Возникла знахарка, ввалившимся ртом то ли молитву шепчет, то ли наговор:

— ...отведи от раба Твоего Григория напасти и лихости, изгони из него болести. Дай ему силу Самсонову, вложи в руцы его разящий меч против супостатов и ворогов! Ежели не так что делаю, накажи меня, рабу Твою многогрешную!

Подошла, плотнее уложила мешочки с песком. Те, в которых песок остыл, понесла менять в соседнюю горницу. Вернулась и прошамкала:

— Княжич Федор там

...Воевода обрадовался:

— Вот и ладно! Зови.

Но Федора Слепнева звать не понадобилось, он уже здесь. В прихожей доспехи сбросил, сапоги снял. Вышитая рубаха латами натерта, рыжие пятна от воды или от пота на ней, на шелковых портах тоже. Вошел, поклонился низко. Воевода позвал:

— Подойди поближе, садись на скамейку, чтобы видел я. Вот так.

Смотрит Темкин: лицо Федора не по годам строгое, тугие желваки на скулах перекатываются. Понял, что ничего хорошего не скажет княжич.

— Ждал тебя, Федя. Слава богу, что жив... Говори все без утайки.

— Прямо к тебе я с засеки. Видать, обошел Девлет купца Романа. На нашу засаду татар с тысячу навалилось, многих побили. Потом на Криволуцкий проезд с двух сторон ударили. Наших там сотни не оставалось, биться невмоготу стало, пришлось отступать.

Воевода усомнился:

— А может, предал купчишка?

— Нет, Роману верю. Был бы он заодно с татарами, нас и на засеке, и у Криволуцкого всех бы положили. При нем я объяснял, откуда станем ударять, как в трудную минуту отходить будем... А отступили мы, как ты учил, через Осиную гору, супостатов там не было... Как вышли на всполье, наткнулись на разъезды татарские, благо нас малый воевода Климентий выручил, он провожал, говорит, трех гонцов со словом твоим к государю.

— Да, Федя, теперь вся надежда на этих ребят. Намедни я промашку дал, не поверил, как надо, и государя известил, что идет царевич Магмет с малыми силами. А на деле сам Девлет- Гирей пожаловал! Не дай Бог, вышлет Иоанн Васильевич один полк... Быть беде неминучей!.. Ну, ладно, зелье пушкарям выдали?

— Выдают. Всего по две бочки на стену приходится. Пять бочек в погребе осталось... Котлы, вар, воду, дрова к стенам поднесли. Бревнами и камнем ворота заваливают, только лазы оставляют.

— Как там на дубовых стенах, люди все знают, как уходить в детинец?

— Климентий всем десятникам приказал засветло пройти по завалам от стены до лаза. А Ивановские ворота кремля открытыми держим, над ними на помосте гору камня насыпали. Когда надо будет, завалим ворота вместе с ворогами прорвавшимися. А пока открыли для вылазки. Охотников сыщем...

— Ой нет, Федя! Беречься будем. Дай Бог стены кремля оборонить. Люди ведают о силе вражеской? Боятся?

— Известное дело, боятся. Всем ведома лютость татарская и жизнь в неволе. Биться насмерть будут и вои и мужики, и бабы с ребятишками от них не отстанут. Как ты распорядился, отпустили мы татей и воров разных. Владыка Кассиан их к крестоцелованию привел. Так вот старый тать Крушина сказал: «Крест мы целовать станем, но и без этого не до татьбы, когда смертный час от врага наступает!» Дал я им оружие, с моими ребятами на стены стали.

— Ладно, Федя, ладно. Хорошо, что веришь в людей. А все ж остерегаться надо... А благочестивый владыка Кассиан большое укрепление в вере совершил, дай Бог ему здоровья. Ведь мог бы загодя вернуться в Рязань, а он с нами остался, свое пастырское благословение всем дает, татям даже... Ты сейчас отдыхай... А на стены пойдешь, сам проверь, во всех ли десятках копья есть, много ли ухватов да рогачей собрали. Каждый ли десяток доброхотов опытного воина десятником имеет, при плохом десятнике зря головы положат. Чтобы малых детей и немощных под стены и в башни отвели. Обязательно скот из подклетей выгнать — пожары будут. Воды заготовить больше нужно... Ой, сколько дел-то, а я колодой лежу...

После ранней заутрени из собора под колокольный звон вышел весь церковный клир с иконами и хоругвями, за ними молящиеся, большинство женщины и старики. Крестный ход направился к Пятницким воротам. У подворья Темкина остановились. Епископ рязанский Кассиан и второй воевода Климент Высоков вошли к воеводе во двор.

Федор Слепнев наблюдал со стены, как они уходили с подворья, и крестный ход двинулся дальше вдоль стены к Никитской башне. Повременив немного, Федор направился к воеводе, чтобы рассказать, как татары готовятся к приступу. Вошел в ворота подворья и диву дался: сгорбленный воевода в одном летнике спускался с крыльца, два холопа поддерживали его. Позади стрелец нес меч, кольчугу и шлем. Дородная жена князя гусыней переваливалась за ними, да две девки несли шубу и скамейку. Шествие замыкала, громко причитая, знахарка.

Федор, сняв шлем, низко поклонился воеводе. Тот перестал кряхтеть и, отдуваясь, произнес:

— Зри, молодец, без подпоры идти не могу...

Пользуясь остановкой, знахарка, забежав вперед, шамкала:

— Князюшка, Христом Богом прошу, иди в постельку! Нельзя тебе ходить, суставы поломаются!

— Не вопи, старая, без тебя тошно. Пойдем, Федя, на стены. Своими глазами посмотреть хочу, что вокруг деется.

На крепостную стену Темкин поднимался с превеликим трудом. Бывалые стрельцы, не раз видевшие воеводу в боевом деле, кланялись ему и печалились. Здорово поддался он болести, борода и усы совсем поседели, орлиный взгляд не горел прежним огнем, да и вид боевой потерял: казалось, ростом ниже стал, согнулся, на голове вместо шлема боевого — скуфейка потертая; на дворе лето, а он шубу на плечи накинул... Правда, на верхнем настиле отстранил холопов, батажок потребовал и на него оперся. Сказал только:

— Палят!

Отозвался Климентий:

— Палят, князь. Ночью со стен дубовых наши ушли.

— В поле много осталось?

— Остались, князь. Ржевитинов Первушка сам-девять, да Олферка Кочемаров со товарищами с дальней засеки не вернулись.

— Теперь им не поможешь.

Темкин шел по стене, останавливался, меж зубцами всматривался в поле, видел врага и разгадывал его замыслы...

...От Ивановской степы кремля до острожного частокола — триста саженей. Тут крымцы хозяйствуют вовсю. Острожные Никитские ворота разобрали, расширили проезд и везут наряд. Рядом с кладбищем разровняли площадку и устанавливают пушки, не хоронясь. Догадываются, стервецы, что у туляков мало огненного зелья. Самые большие осадные пушки — кулеврины направляют на Ивановские ворота кремля.

Подошел голова пушкарей, с поклоном попросил разрешения стегануть по неприятельскому наряду, попугать хотя б. Темкин запретил:

— Не станем пугать, Мефодич, нельзя, зелья мало. Жди, будем от приступа отбиваться.

Все видели — крымцы готовились к большому приступу. Тысячи спешились, разбирали лестницы, удлиняли их. Коней коноводы уводили на луга, вниз по Упе. Надо полагать, главный удар готовился на Ивановскую стену.

Пошел Темкин дальше. Тут до дубового частокола побольше ста саженей. Против Одоевских ворот кремля пушки крымчаки ставят прямо на валу, частокол пожгли, попилили. На башню Крапивенских ворот легкие пушки затаскивают. Самим бы нужно было башенку подпалить! А за дубовыми стенами конные спешиваются. И на этой стене горячо будет!

Против Пятницкой стены татарских сил поменьше, может, сотни три, пушек всего пять. А за острожными стенами несколько сотен конных — готовятся отражать передовые отряды московских войск, ежели те появятся. Перед речной стеной кремля вообще пешего войска не видно. Вдали, по берегам Тулицы, сотни поставлены также для встречи царева войска. Отсюда идти на приступ противнику не с руки, понимает орда! Тут дубовая стена стоит прямо на берегу Упы, всего в двадцати саженях от кремлевской. С ходу надо еще быстроводный рукав Упы переплыть. Видно, крымчаки частокол пытались зажечь, но дуб у воды плохо горит, и стена стоит крепко. Зато на острове кипит работа, десятка три пушек притащили. Тут же собрали метательные машины-катапульты, а кругом бочки да горшки со смолой, костры зажгли — отсюда каленые ядра посылать станут да горшки с горящей смолой. Темкин велел голове пушкарей:

— Мефодич, видишь, через рукав речной бочки переправляют и горкой складывают? Это, полагаю, смола. Так вот, погодя чуток, эти бочки разбей и смолу зажги. Чем больше сгорит, тем меньше на нашу голову свалится. Понял? Пять зарядов хватит?

— Маловато, князь, но попробую.

— У тебя, Федя, глаза молодые, считай бунчуки с шарами — это знаки тысячников татарских, а хвосты конские на копьях — сотников. Сколько их против каждой стены и куда двигаться будут, мне говори. А это что?

Против ворот два татарских всадника подняли копья, на них головы человеческие, легкий ветерок русыми кудрями играет. Горестно ответил второй воевода Климентий:

— Гонцы мои, что вчера послал. — Шлем снял, перекрестился.— Ты говорил: троих послал. Значит, один проскочил.

— Плохо дело, князь. Третим был Ермилка, сын купца Кузьмина. Вдруг он к отцу подался! А мы кругом обложены, до ночи никто не проберется. Да и ночью...

Темкин ничего не ответил. А позднее приказал собрать на Одоевской стороне всех сотников и десятников, дворян ратных и всех прочих, у кого в подчинении пять и больше ратников. За епископом особого холопа послал.

Федор смотрел на князя и видел, как на глазах крепнет воевода без вмешательства знахарки, хотя она и ходила за ним по пятам и шептала свои полузаговоры-полумолитвы. Действительно, из подворья вышел больной человек. Со стен увидел несметные силы вражеские и не пал духом, а, наоборот, ободрился, заметно распрямился, на батожок меньше опирался. А когда вернулся переходами на Ивановскую сторону, палку отбросил, снял шубу с плеч, потребовал кольчугу и шлем. Но надеть не успел...

Со стороны Хомутовки появились три всадника — два татарина, а между ними баба, видать, русская. Лучники натянули тетиву, но князь стрелять запретил. Конники подскакали к воротам на полполета стрелы, спихнули наземь бабу и, нахлестывая коней, умчались. Баба встала с земли, прихрамывая, направилась к воротам. Стрельцы узнали ее: то была вдовая стрельчиха Ульяна. Ее пропустили в кремль, она поднялась на стену и, обливаясь горькими слезами, поведала о гибели пленников и кумы Марии, о том, что сказал крымский хан и прошептал Роман-купец.

Выслушал ее Темкин и отпустил:

— Спаси Бог тебя, Ульяна. Иди отдыхай.

- Не до отдыха, князюшка. Дозволь на стене остаться, мечом и луком я не хуже стрельца орудую.

- Истину говорит, подтвердил Федор. Видел я ее в деле.

- Ну, раз так, оставайся здесь, на Ивановской стене. А ты, Климентий, пошли кого потолковее к жене купца. Пусть порасспросит, может, взаправду хан перехитрил Кузьмина.

Темкин надел кольчугу, связанную из мелкого кольца, поверх накинул полукафтан голубого шелка, пристегнул меч дедовский, блестящий шлем с бармицей взял в руки. Спустился на нижний помост, подошел под благословение епископа, а потом обратился к теснившимся перед помостом:

- Святые отцы и вы, братия по оружию! Прогневали мы Господа, послал Он нам испытание великое за грехи наши. Грозный час настал! Силы ворога в пол стократ превышают наши. Окружены мы и обложены со всех сторон, и днесь ожидать нам помощи не от кого. Будем возлагать надежду на мечи наши, на стены надежные и на Господа Бога всемогущего! Станем молить Его, чтобы Он смилостивился и помиловал нас, рабов Своих. Нас мало, потому призываю всех мужей, и старых и малых, способных поднять меч, к ратной страде на стене города нашего. Женам и девам — раневых пользовати, знахарям и лекарям помогати. Стрелецкий голова Осип с доброхотами по дворам ходить будет, пожары тушить — его забота. Скот из подклетей выпустить. Немощных и детей-малолеток в башни и под стены спрятать. Ежели кого в грабеже заметят — кончать на месте, такое мое повеление. Владыка благословит священнослужителей быть на стенах вместе с воями, там и требы свершать. В случае моей смерти воеводой станет товарищ мой, Климентий Высокое. В товарищи ему назначаю Федора. Молод он, но в ратном деле сведущ. Воздастся слава оставшимся в живых! Погибшим от рук вражеских — вечная слава и вечное блаженство в райской обители! А теперь, братия, вознесем нашу молитву Всевышнему.

Торжественное молебствие о даровании победы служил сам владыка епископ рязанский Кассиан в присутствии всего церковного клира и в полном праздничном облачении. Золотое шитье причта, оклады икон, кресты и хоругви искрились живым огнем в лучах поднимавшегося солнца. Торжественное песнопение вселяло в защитников веру в возможность победы. Все преклонили колена, многие плакали, взывая к Богу.

После молебна вои надели шлемы и разошлись по своим местам. Пушкари принялись раздувать походные горны, в которых калились жагры — запальники. Ярче вспыхнули костры под котлами, где кипела вода и пузырилась смола. На помостах приготовились поднимать бадейки с кипятком и смолой. Священники спешили на стены, за ними старухи несли иконы и хоругви.

Воевода Темкин теперь уже без посторонней помощи поднялся на верхний помост. Он встал между зубцами, холоп щитом прикрыл ему грудь. Перед его глазами открылось пространство до самых далеких лесов, серое месиво пеших и всадников заслонило зелень травы. Но особо привлекли его внимание движущиеся передовые отряды со штурмовыми лестницами. На каждую лестницу десяток спешенных татар, около них ехали верховые с огромными бурдюками, поливали их водой — мокрый халат предохранит от горящей смолы. За ними двигались два десятка лучников с полными колчанами стрел... Против Ивановской стены выходило полсотни лестниц, а на некотором удалении — еще столько же. Перед стеной, на которой защитников меньше сотни, скопилось больше двух тысяч неверных! А дальше еще тысячи!

Подошел Федор с посыльными от других стен и доложил, что против трех стен кремля готовы к атаке по две-три тысячи татар.

Сотник с Одоевской стены Кусков попросил:

— Дозволь, князь, шугануть из пищалей по передовым.

— Нет, не след, рано, — запретил Темкин, — пускай они первыми начнут.

А между тем со стен понеслась ругань. Все, кто мог говорить по-татарски, всячески поносили пришельцев. Татары, знавшие немного по-русски, не оставались в долгу. Брань, визг, выкрики нарастали. Удачное обидное выражение подхватывалось и неслось вдоль стен, сопровождаемое смехом, гоготом, свистом.

И вдруг на стене затихли люди... Все всматривались в даль, многие крестились: среди моря халатов, островерхих колпаков показался отряд в русских кафтанах. Впереди на белом коне витязь в сверкающем златом и серебром княжеском одеянии. По бокам от него — справа богато одетый русский молодец, а по левую — священник на коне, в рясе темного шелка с крестом на груди. А над ними парчовая хоругвь с образом Георгия Победоносца. Остановились на достреле, развернулись полукругом. На середину выехал священник, осенил стену золотым крестом и произнес рокочущим басом, покрыв все звуки многотысячной толпы:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Граждане Тулы! Говорю вам слова великого князя Рязанского Михаила Иоанновича. Вот он перед вами! Он рече: «Православные, велика горесть моя! Вороги внешние и внутренние терзают дедовину нашу. Смертельная опасность нависла над городом Тулой. Аз хочу избежать кровопролития. Войска хана крымского отойдут от стен тульских, как только вы поцелуете крест на верную службу мне, законному вашему повелителю. Хан крымский Девлет-Гирей согласен ограничиться легкой данью...»

Голос священника отчетливо разносился но всей округе. И у татар, и у туляков установилась чуткая тишина, кто слушал и понимал, а другие просто прислушивались, как прислушиваются к далеким раскатам грома.

У князей Темкиных-Ростовских были давние нелады с великими князьями московскими и с нынешним царем русским. Однако князь Григорий отлично понимал, что стоящая перед стенами горстка отщепенцев — люди Гирея. Поэтому, долго не раздумывая, подозвал сотника Кускова:

— Ты шугануть хотел? Давай по предателям и ворам!

Кусков бегом сбежал на пушечный ярус, крикнул полураздетому пушкарю, который смотрел в бойницу:

— Бей по ворам!

Пушкарь оторвался от бойницы:

— Так ведь там же хоругвь?!

— Под хоругвь и целься!

Пушкарь посмотрел вдоль ствола пушки, постучал молотком по клинушкам, при помощи которых регулировалась наводка, охватил за древко жагару и поднес ее, раскаленную, добела часть к запальному отверстию. Пушка подпрыгнула, и из бойницы вместе с грохотом вырвались клубы синего дыма. Заряд картечи поднял облако пыли перед конем священника. Конь вздыбился, но был успокоен крепкой рукой всадника. Священник поднял сверкающий крест над головой и заревел звероподобно:

— Антихристы! Да покарает вас Всевышний!! Анафема-а- а-а!! — Он повернул коня, и вся группа русских ускакала.

Второй выстрел раздался из другой бойницы, заряд картечи поднял пыль на том месте, где только что находился князь Михаил. И тут же вздрогнула земля: вся артиллерия татар открыла огонь по кремлю. Ядра били главным образом по бойницам башен и стен, поднимая красную кирпичную пыль, оставляя на стенах серые сколы, будто бросали куски грязи. Более удачные выстрелы откалывали куски от зубцов. Пушки крупного калибра — кулеврины — стреляли по воротам, железные ворота гудели под ударами ядер, но держались. Обстрел продолжался долго, татары не жалели огненного зелья и ядер. Кремль отвечал редко, но каждый выстрел приносил большие потери крымцам. Удар по острову зажег запасы смолы и вызвал среди ордынцев панику, но сотники камчами вернули побежавших и заставили их тушить огонь...

Густой сине-серый дым поднимался над округой, легкий ветерок гнал его, окутывая стаи крымчаков внутри Дубовой крепости. Посерела вся долина за острогом. Даже солнце потеряло свою яркость, налилось кровью, как при сильном тумане.

Затихла канонада примерно через час. Загудели трубы, загремели барабаны, резко резанули воздух свистульки. Их заглушил разноголосый вопль: «Алла-а-а!!» Черная волна штурмующих подкатилась к стенам кремля. Со стен по ним ударили пушки, но они наносили лишь малый урон, татары быстро укрывались под стенами, в мертвой зоне.

Дроб — картечь достигала только лучников, кои перебегали с места на место саженях в тридцати от стены и осыпали стрелами верх стен. Стрелы зло свистали между зубьями, и многие защитники крепости уже поплатились жизнями, когда высовывались, чтобы вылить на головы татар кипяток, горячую смолу или пытались отпихнуть рогачами приставленные к стенам лестницы. Оттолкнуть их удавалось не всегда: лестницы прижимали к стене канаты железными кошками, что цеплялись за настил. И вот уже на стену вскарабкался первый десяток, второй крымчаков, озлобленных сопротивлением русичей. На стенах закипала рукопашная схватка. Крики, визг, звон сабель нарастали.

Федор нетерпеливо выхватил саблю и хотел ринуться в гущу схватки, но Темкин удержал его:

— Стой тут, Федя, не спеши. Пойдешь туда, где будет труднее, и не один, а со стрельцами.

Воевода стоял на площадке верхнего настила, рядом — два стрельца с бердышами. За ним на спуске в пушечный ярус виднелось еще с десяток стрельцов. Они в сече участия не принимали, относили раненых к стене и тут же бегом возвращались.

Рядом на краю помоста знахарка стояла на коленях перед распростертым окровавленным воином. Она только что из груди его вынула наконечник стрелы и, сжав края раны, пыталась остановить кровь, шепча слова заговора.

Воин застонал, открыл глаза и вздрогнул от испуга, увидав над собой крючковатый нос и огромную лохматую родинку. Знахарка же ворковала:

Вот и ладно, Ванюша! Испугался меня, а у тебя руда остановилась. Лепо, лепо, парень. Раз меня испугался, значит, смерти бояться не будешь. - Раненый закрыл глаза и что-то прошептал. - Помолчи, помолчи, тебе говорить нельзя. Сейчас перевяжу чистой тряпицей, а ты усни, усни. Пить потом дам. Глядишь, к завтрему и полегчает. Спи, спи...

Княжич Федор оглядел стену. Татары упорно лезли между зубцами, гуляки встречали их саблями, копьями, вилами, рогатинами. Бабы лили на врагов смолу, кипяток. Иногда наступало затишье, но потом сеча разгоралась с новой силой. Кое-где защитников оттесняли. К таким прорывам спешили с горсткой воинов десятники, происходили жестокие стычки, живые и мертвые валились с помоста. Сюда нередко первым поспевал Вася-юродивый, старичок юркий, как подросток. Обвешанный гулкими веригами, он с топором и ухватом в руках рубил канаты, с удивительной силой для такого тщедушного тела отталкивал от стен лестницы с гроздьями татар. Стрелы со звоном отскакивали от его вериг. Бабы крестились и шептали: «Вася - то, Вася наш — святой! Стрелы вражьи его не берут!»

Спокойнее было на речной стене. Молодые бойцы оттуда бегали помогать Ивановской и Пятницкой стенам. Башенные пушки стреляли редко и только вдоль стен, где особенно много скапливалось крымчаков: пороховое зелье надо было беречь.

Зато татары непрерывно вели огонь. Их пушки теперь били по кремлю, над стенами с шипением проносились каленые ядра. Огненными шарами они прыгали по улицам, закатывались под сараи, под избы, и оттуда сразу начинал валить дым.

Катапульты швыряли горшки с горящей смолой, оставлявшие в небе следы черного дыма. На месте падения горшка мгновенно вырастало дерево дымного огня. Возникали все новые и новые пожары, а тушить было некому.

Вдруг все шумы перекрыл вопль «Аллаа!», раздавшийся со стороны Пятницких ворот. Купол собора мешал Федору увидеть, что там произошло. Он по настилу отбежал к Никитской башне и увидел черную тучу врагов, занявших стену около надвратной башни. Татары прорвались не только через бойницы, но буквально валились на головы оборонявшим, прыгая с зубцов.

Федор сбежал с настила и пустился напрямую к Пятницким воротам, увлекая за собой женщин, тушивших горевший дом. Воевода Темкин понял замысел Федора, послал ему на подмогу десяток стрельцов, а сам переместился к тому месту, откуда были видны захваченные ворота.

От ворот навстречу Федору ратники несли раненого сотника Пятницкой стены. Передали его безжизненное тело женщинам, а сами вернулись на стену. Федор присоединился к ним, но татары уже успели спуститься на пушечный ярус, теснили пушкарей. Вместе с ними протопоп Игнатий отбивался от наседающих врагов, размахивая тяжелым серебряным крестом.

Кто-то снизу истошно закричал: «Ребята, беги! Рушится!» Раздался треск, туляки еле-еле успели отбежать, как подпиленные столбы помоста начали заваливаться. Татары поняли, что попали в ловушку, когда было уже поздно отступать. Ломающиеся доски, бревна и тела — все смешалось и полетело вниз. Врагов, оставшихся в живых, добивали внизу ребятишки, стаскивали с них доспехи, надевали на себя или отдавали женщинам.

В это время с Мясницкой круглой башни защитники города сделали два последних выстрела из пушки вдоль стен, сбив несколько штурмовых лестниц. Оставшимся на стене татарам ничего не оставалось, как прыгать на свою сторону.

Приступ заметно ослабел. Вскоре над полем загудели трубы, забили барабаны. Нападающие скатывались вниз, хватали лестницы и бежали от стен кремля, раненые ползли за ними. Вслед им раздались всего два-три выстрела — у защитников города почти не оставалось огненного зелья!

Над татарскими станами воцарилась тишина. Послышались монотонные завывания мулл и муэдзинов, призывающих правоверных к намазу.

У туляков же не было времени ни молиться, ни отдыхать. Одни побежали тушить пожары, другие спешили увидеть детей, родных, узнать, живы ли они. Многие занялись ранеными, лечили и относили их в безопасные места. Тут же недалеко рядами складывали погибших, над которыми рыдали родные. Священники читали заупокойные молитвы, иные ходили среди раненых, успокаивали их, отпускали грехи. На стенах остались только сторожа да пушкари, им подносили последние запасы зелья. Громко стучали топорами плотники, спешно восстанавливая поврежденные настилы.

Сотники и десятники собрались у Темкина, который не сходил со стены. Выслушав их, он отдал наставления, чтобы каждый имел в резерве несколько наиболее сильных воен. Таких прорывов, как на Пятницкой стене, будет немало. Татары разозлены, они потеряли поболее тысячи воев. Подсказал, как лучше расставить людей на стенах. Потом потребовал, чтобы каждый начальный чип проверил, все ли вои накормлены. Тут же находившийся епископ Кассиан сказал, что разрешает всем вкусить скоромную пищу: побитого скота было множество, а воев следовало подкормить! Кроме того, приказал дать всем раненым вина из церковных запасов.

Передышка длилась часа два-три. Затем за стенами вновь зашевелились татары. Начали формироваться новые десятки с лестницами и группы лучников. Но рядам опять поехали водовозы, поили воев, обливали водой их халаты. Те, скопившиеся на достреле, бранились, поносили русских, но на стенах не находилось охотников отвечать им. Больше всего доставалось бабам, которых крымцы считали уже своими пленницами. Иные, наиболее отчаянные, не выдержав, выбегали из-за зубцов, поворачивались к татарам спиной и поднимали юбки— вот вам, нехристи! Лучники отвечали роем стрел, иные из них достигли цели.

Татары начали бить из пушек, швырять горшки со смолой. Только что потушенные пожары разгорались с новой силой. С минуты на минуту должен был начаться новый приступ.

Этот приступ был ожесточеннее первого, татары лезли на стены, не считаясь с потерями. Резервные группы туляков то и дело вступали в бой и таяли на глазах. Мало оставалось опытных воинов, но женки и подростки оборонялись на славу. Епископ Кассиан, как повелось исстари, взял на себя грех и благословил монахов, священников и причт духовный опоясаться мечами, а сам в сопровождении дряхлых старух ходил вдоль стен, напутствуя идущих в бой, вселяя надежду в отчаявшихся и отпевая погибших.

Федор, ходивший во время передышки проведать мать, вернулся на стену, когда приступ уже начался. Воевода заметил, каким бледным он был, как потупил голову и безвольно опустил руки. «Испугался, видать, грозного часа!» — подумал Темкин, но спросил нарочито спокойно:

— Здорова ли матушка твоя, княгиня Ирина?

— Матушка в добром здравии. Кланяется тебе, князь. А беда у нас такая: убита моя невеста, Антонида.

Не снимая шлема, воевода перекрестился и произнес слова успокоения. Он знал Антониду, дочь худородного дворянина, и теперь греховно подумал: «Может, и хорошо, что прибрал Господь ее. Не пара она ему. Такого молодца и он, князь, в зятья бы взял».

Тут между крепостными зубцами появились татары. Федор кинулся на них. Темкин, крикнув стоявшему рядом стрельцу: «Оберегай княжича!» — сам впервые обнажил саблю.

Горшки со смолой и раскаленные ядра делали свое дело. Пожары бушевали по всему кремлю. Уж не раз загорались и помосты, на которых сражались люди. Трудно стало дышать, не хватало воды. Только благодаря подвижничеству старцев и стариц уцелел деревянный собор Успения. Они находили в себе силы подносить воду, чтобы поливать степы и раскалившиеся свинцовые листы крыши. Собор, как могучий витязь, возвышался над дымом, огнем и всеобщим разрушением, вселяя в ослабевших надежду па победу и спасение.

Неподалеку от Одоевских ворот у стены стояли оседланные кони запасной полусотни воеводы. Старые вои, пушкари томились без дела, не понимая, почему их не пускают в бой, громко возмущались. Полусотник побежал к Темкину. Воевода с трудом спустился к ним, на лестничном переходе ею поддерживал Федор. Бородачи непочтительно зашумели:

— Пошто нас держишь, воевода?! Наши женки гибнут, а мы сидим!

Князь не обиделся, сняв шлем и вытерев пот со лба, покачал головой:

— Дети мои! Мое сердце, как и ваши, кровью обливается. И мне многожды хотелось обнажить меч и броситься на супостата. А я посылаю других на верную смерть, сам же, стиснув зубы, стою и смотрю вокруг, потому что я воевода. Мой сын, как и ваши дети, бьется на стене. Может, сейчас вражеский меч поразил его. Моя жена, княгиня Ростовская, пользует раненых, а была бы помоложе, взяла меч и встала б на стену, как ваши женки. Друзья мои! Час от часу наши силы слабеют и недалек час, когда враги прорвутся в кремль. И вот тогда мне потребуется свежая сила, потребуетесь вы, богатыри мои. Я пойду вместе с вами и, возможно, отобьемся — враг не ожидает встретить свежие силы. А не справимся, ляжем костьми.

Полусотник, растолкав притихших воинов, снял шлем, поклонился Темкину:

~ Прости нас, неразумных, князь. Ты приказал мне быть их головой. Я им был, но меня взяло сомнение. Теперь и я и они поняли. Мы станем ждать твоего приказа. А ты ступай, твое место там, наверху. Прости Бога ради.

Вои одобрительно загудели. Темкин поклонился им:

- Спаси Бог вас, братия. Я надеюсь на вас. Недалек тот час, когда я приду и мы преградим дорогу ворогу. А сейчас начинайте рыть волчью яму возле Ивановских ворот, накройте ее плетнями, присыпьте землей, скоро понуждится.

Приступ был в самом разгаре. Туляки, истекая кровыо, отбивались... Татары поняли, что легкой победы не будет, они уже не рвались па стены; громче раздавалась ругань, сотники плетьми гнали нерадивых вперед. Хану, видать, стало ясно, что и этот натиск не удался. Вскоре забили барабаны, захрипели трубы. Крымчаки, волоча лестницы, откатились от стен. Затихли и пушки, начал рассеиваться дым. Защитники облегченно вздохнули и тут же, где стояли, повалились отдыхать. Ребятишки с кувшинами воды побежали поить их.

Федор высунулся из-за зубца стены и осмотрел округу. Картина мало изменилась. Насколько хватал глаз, все кругом было занято татарами. Близ кремля — больше пеших. То стояли в готовности идти на стены свежие силы. Дальше дымились костры, там отдыхали уже побывавшие в бою и сотни большого резерва. Новое он заметил только одно, но это вызвало у него тревогу: крымчаки успели сделать насыпи против ворот. Теперь сюда перетаскивали кулеврины. Княжич, переступая через тела мертвых и сморившихся воев, забежал за угловую башню и убедился, что против Ивановских ворот уже установлены тяжелые осадные пушки. Он поспешил к Темкину и сообщил ему о своих наблюдениях. Князь понимающе кивнул:

— Вот, вот! Девлет начнет ломиться в ворота. Подымай народ, пусть тащит к воротам бревна, песок, камни...

— Прости, князь. А как с Ивановскими?

— Пусть татары разрушат Ивановские первыми. Ворогу там уготовлена волчья яма. Пропустим сотню, а то и две, потом ворота завалим. Не токмо наши жены и матери будут оплакивать нас, пусть плачут и их бабы! А над каждыми вратами надобно поставить двух-трех лучников, дайте им разожженный горн, смолы, пакли, пусть пускают стрелы каленые и огненные. И на стенах придется биться из последних сил. Надо удержать кремль до темноты. Ночью подойдет войско царя. Обязательно подойдет! Так всем говорить!

— Дозволь слово, князь-батюшка. — Вперед подался высокий худощавый старик стрелец. — Я за старшого на Пятницкой стене. Большой приступ не выдержим мы. Осталось у нас мужиков меньше двух десятков, с бабами и стариками семи десятков нет. Худо дело...

— Выдержать надо, Михайло. Твои бабы не хуже мужиков. Я сказал воеводе старшому речной стороны, он поможет. А теперь, друга, скажу заветное. Раненых и детей пусть несут и ведут в собор. На помостах иметь бадейки смолы. Может случиться — не станет силы держать стены. Тогда дам сигнал — зажгу факел. И вы разливайте смолу и зажигайте помосты. Сойдем вниз и будем бить татар на земле. Отступать к собору — последней нашей обители. Но знайте об этом только вы и помните: под развалинами собора нам гибель всем. Потому стены кремля держать до последнего! Вот и все. С Богом!

Епископ благословил всех. Начальные люди расходились в полном молчании. Федор выглянул из-за зубца, и тут же свистнуло несколько стрел — татарские лучники постоянно держали под прицелом бойницы-окна. Стал выглядывать, оберегаясь. Увидел, что против каждых ворот установлены кулеврины. За пушками заняли место сотни конных — им первым врываться в кремль через разбитые ворота. Пешие с лестницами тоже наготове... Вот по ним бы ударить сейчас из пушек дробом!.. Но вот беда — зелья нет...

Темкин, окончив совет с епископом и вторым воеводой, озабоченно спросил Федора:

— Что там за стеной? — Хмуро выслушав его, вздохнул: — Ну что же, будем встречать крымчаков. Хоть и тяжело придется, но до вечера выдюжим... Ты слыхал, я обещал, что помощь ночью придет. А ведь на деле может задержаться. Тогда мы долго не продержимся. Силу уже потеряли, за ночь потеряем и надежду! Так вот решили мы с владыкой послать еще одного надежного гонца к войску царскому. Поторопить воевод. И остановились мы на тебе. Сдюжишь?

— Благодарствую! Сдюжу!

— Другого ответа не ждал. Пойдешь, как стемнеет. Перед этим вылазку бы сделать, пошуметь маленько, да не с кем. И тебе много людей не дам. Выбирай двух-трех в товарищи, да таких, чтоб прикрыли тебя своим телом. Назовешь сейчас или потом?

— Сейчас. Возьму только одного. Со мной пойдет названый брат мой Яков, дворянина Рыбникова сын, брат невесты моей покойной.

— Добро. Идите отдыхайте и готовьтесь. Думайте, как прорваться. Может, по водозабору и по реке?

Последние слова заглушили громовые выстрелы кулеврин, набатно зазвенели железные ворота, вздрогнула стена. Одновременно под барабанный бой заорали, завизжали татары, ринувшиеся на стены, засвистали стрелы. Федор хотел остаться на стене, но Темкин проводил его со словами:

— Уходи. Бери Якова и делай, что сказано. Помни, вы нужны Туле как гонцы — сильные, хитрые и ловкие.

На холмах, примерно в версте от кремля, стояли три легких шатра. Два зеленого шелка Девлет-Гирея и его шурина Камбирдея, они были густо окружены краснохалатными нукерами. На некотором удалении третий шатер белого полотна — великого князя Михаила. Около него вои отряда, спешившись, наблюдали за штурмом кремля. Среди них возвышается Деридуб, он на голову выше всех. Старость не ослабила, а, наоборот, отточила его зрение на зависть молодым, и теперь он рассказывал, что творится под стенами Тулы.

— ...Сей приступ не в пример слабее первых. Туляки сбили у татар охоту. И опять же лезут теперь не по всей стене. Облегчение тулякам, но малое — у ворот людей держать приходится. Вишь, как бьют татарове, того гляди, вышибут. Вон лестницы новые ставят, длиннее прежних, до верха достают. Полезли... Лучников бы надо, да осадить их с зубцов! А нету, видать, лучников в городе, зелья тоже... Из башни бы пушкой да по лестницам бы, эх!.. А татары ишь как снег на голову, и нет головы... А, во-во. Крючьями из бойниц цепляют лестницы и ломают, татары посыпались. Держатся еще туляки! А вон, смотри, смотри! Около угловой башни по трем лестницам большой щит татары поднимают. Под ним ни смола, ни вар не страшны. Удумали, черти! Вон какой-то туляк на щит прыгнул. Под щит мечом ширяет. Еще один! Никак бабы! Ах, ты!.. Не удержали, щит на землю полетел... Жаль смельчаков!

Недалеко от воеводы князья Михаил да Ростислав, Демьян Сарацин и Роман коней для князей наготове держат. Сарацин обратился к Ростиславу:

— Князь, прикажи сказать воеводе, чтоб язык за зубами придержал. Кругом шиши шныряют. Не ровен час...— И впрямь тулякам соболезнует. Князь, дозволь остановить.

Михаил сердито обернулся:

— А вот ты никому не соболезнуешь!

— Пошто никому? Тебе соболезную и себе тож.

Михаил готов был отчитать Ростислава, но не успел. Деридуб прервал объяснения и бегом пустился к князьям.

— Государь, ворота у туляков сбиты, почитай. Теперь туда турусы покатили, рванут сейчас.

Подскакал посыльный хана. Не спешиваясь, приложил руку к груди и отрывисто что-то сказал. Сарацин перевел:

— Повелитель сказал: «Две сотни моих людей первыми войдут в город, третьей сотней пойдут твои люди. Готовься». Гонец ждет ответа.

Михаил молчал, Ростислав сказал по-татарски:

— Передай повелителю: великий князь приказал воинам садиться на коней.

Ханский гонец развернулся и умчался. Михаил сердито спросил:

— Что сказал?!

— То, что ты обязан был ответить хану. Приказывай по коням. — И, не дожидаясь ответа, пошел к своему.

Деридуб выжидательно смотрел на князя, тот заорал:

— Ну, чего вылупился! Хан приказал, чего ждешь!

Ивановские ворота не выдержали частых ударов каменных ядер. Разбилась верхняя навеска, ворота похилилися. Изнутри их подперли бревнами, но ядра лупили непрерывно, и створка начала отваливаться. Потом кулеврины замолкли. Прикрываясь щитами, татары бегом повезли арбу с бочками, прикрытыми сверху досками, за ней вторую... Первая арба скрылась в проеме ворот. Едва осаждающие отбежали, последовал взрыв. Вторая арба взорвалась саженях в пяти от ворот. Дым окутал не только проем, но и башню. В облако дыма рванулась первая сотня крымчаков, сбилась в кучу, но быстро всосалась в пролом, за ней пошла, не задерживаясь, вторая. Следом двинулись вой Михаила. Дым еще не рассеялся, и в воротах ничего не было видно, только слышались крики и визг. Вдруг конники почти втянувшейся в ворота второй сотни повернули назад. Князь Михаил, чтобы не столкнуться с татарами, велел своим отвернуть в сторону. В последний момент сквозь рассеивающийся дым и пыль увидели: в проеме ворот сверху рухнула лавина камней, засыпав татар.

Девлет-Гирей негодовал: горстка туляков дает отпор целой орде. У ворот погибли почти двести отборных янычар, которых прислал сам оттоманский султан, да продлит Аллах его годы! Хан отправил гонцов с приказом сказать темникам, что они трусливые ишаки, не могут справиться с тульскими бабами! Он, хан, прекращает принимать их сообщения и допустит до себя только в кремле. Потом позвал фряжского розмысла и спросил его:

— Нужно подорвать стену. Сумеешь?

— Приказывай, будем делать подкоп. Завтра осмотрю крепость, скажу, откуда начнем рыть.

— А сейчас, шайтан, не знаешь? — сдерживая бешенство, прорычал хан.

Фрязин, испугавшись, дрожащим голосом промямлил:

— Полагаю... удобнее со стороны реки.

— Сколько будешь рыть?

— Если поспешать, за две ночи сделаем.

— Слушай мое слово, фрязин. Получишь золото за месяц вперед, если подкоп сделаешь к утру. Людей бери сколько хочешь, но завтра утром стену взорвешь. Если стена уцелеет, твоей головой заряжу пушку, стрелять буду сам. Атабек, иди с ним, и горе тебе, если он не разрушит стену.

У кремля продолжался бой, то ослабевая, то разгораясь. Пушки били по завалу в воротах без заметных результатов. Татары, видать, потеряли надежду на легкую победу и ждали наступления темноты, чтобы отдохнуть. Защитники стен ждали ночи с еще большим нетерпением. И она пришла к ним на помощь. На закате поднялась черная туча, закрыла солнце, затянула небо. Стемнело, и посыпался мелкий дождичек, скоро превратившийся в ливень. Пушки перестали стрелять, но гром грохотал еще громче. Сине-зеленые молнии рассекали небо во всех направлениях, часто они сливались и образовывали долго стоящие огненные столбы.

Татары, не дожидаясь сигнала, забрали лестницы и ушли из-под стен. Скоро низина перед детинцем превратилась в сплошное болото, а ливень продолжался не ослабевая. Потом сквозь потоки воды, льющейся с небес, появилось фиолетовое свечение, которое на западе становилось все ярче и ярче. Фиолетовыми стали небо и стены крепости. Потом запад начал краснеть, образовались разрывы в облаках, открылось солнце, вначале пурпурное, потом набрало яркости, и над Тулой встали многоцветные, сверкающие радуги.

Дождь оборвался сразу, как отрезало. На восток поспешно убегали лохматые обрывки туч, с ними уходили и радуги. Посветлело. Зашевелился татарский лагерь. В сотне, которая ходила по следам воинов князя Михаила, заскрипела арба, за ней двинулось несколько всадников; один из них крикнул Деридубу:

— Эй, урус-голова! Давай пять людей, лес рубить будем, костер жечь.

Деридуб послал десятника Восслава. Тот взял с собой пятерых воев, и, прихватив топоры, они нагнали арбу. Однако доехать до леса не удалось. Дорогу им преградил отряд пеших татар. Одни несли лестницы, на которых лежали раненые, другие тащили на плечах. Около арбы остановилось несколько татар, возбужденно рассказывали:

— ...Неверным шайтаны помогают! В баб превратились. Им голову снесешь, а они тут же встают с новыми головами!..

Подвели дородного крымчака в дорогом халате, он держал обоими руками окровавленную повязку на голове. Его посадили на арбу, подсели еще двое, приказали ехать в другую сторону от леса. Возница запротестовал:

— Нельзя, нельзя! Сотник за дровами послал. Вот и русские с нами...

— Какие русские?! Правоверные, предательство! Русские тут!!

Возница пытался объяснить, что эти русские свои, но его голос затерялся среди яростных криков, на русских бросились гурьбой. Отбившись от наседавших татар топорами, Восслав со своей пятеркой ускакал. Татары с обнаженными саблями бросились в погоню. По лагерю прокатился многоголосый рев: «Бей гяуров!» Деридуб, поняв, что случилась беда, крикнул:

— По коням! — И увидел, как его вои, кинувшиеся к лошадям, пытались вскочить в седло и валились на землю. Воевода заорал, не стесняясь близости великого князя: — Подпруги подтяни! Так вашу перетак!! К шатру! Береги князей!Выхватив саблю, повернулся к наседающим татарам. Восслав досадовал:

— Ведь надо ж, раненые отобрали арбу и за нас принялись!

— Не раненые виноваты. Были мы крымчакам врагами и остались ими.

Справившись с конями, вои скучились и отступили к шатру.

Перед этим князья в шатре слушали Сарацина, который под видом посланца хана проезжал под стенами кремля и теперь рассказывал:

— ...Татар набили, грудами лежат. Отгребали, чтобы лестницу поставить. Они нынче в бой не рвутся, приходится десятникам пример показывать, первыми идти, а сотники воев подгоняют. Чуть посекутся, осыпаются, и опять ругань. Единственная надежда — стены рушить... — Прислушался. — Государь, кажись, наших бьют!

Князья вскочили, Ростислав крикнул:

— Коней! — И обратился к Михаилу: — Все время мыслил, что дружба с нехристями добром не кончится. Так и получилось. Идем.

Снаружи их охватил предвечерний сырой сумрак. Татары возбужденно орали, со всех сторон окружая княжий отряд. Наиболее горячие кидались в драку, но русские отбивались от них. Свистнуло несколько стрел. Деридуб велел Роману:

— Коней поверни правым боком. Сдерживай, сдерживай, успокаивай. Хоругвь подними, держись князей. — Подъехал к Михаилу: — Государь, будем стоять, перебьют всех. Куда прикажешь прорываться?

Тот растерянно промямлил:

— Будем прорываться, все равно перебьют.

Ростислав прервал:

— Не все равно! Ударим по хану, чтобы русских запомнил! Давай!

Деридуб перекрестился и крикнул:

— Ребята, к ханским шатрам! Чтоб в потемках не посечь друг друга, вслух молитвы читайте. Кто забыл, матерись! С Богом, за мной! — Тут увидел, что от шатров с холма сорвалась полсотня нукеров с факелами. — Вон, хан встречу посылает! Стой! Государь, нукеры своих нагайками разгоняют! Подождем, может?

А нукеры уже обтекали группу русских слева и справа, били плетками своих и горланили:

— Именем повелителя, назад!

Мурза Саттар подскакал к сотнику охранной сотни, огрел его камчой:

— Так-то ты выполняешь волю повелителя! А ну, поймать зачинщиков! — Сам повернул коня, подъехал к Михаилу:

— Прости, великий князь. У нас тоже дураки есть. У многих головы горячие.

— Благодарствую, Саттар. Пойдем в мой шатер, отдохнешь.

— Не время, князь. Пойду доложу хану... Ой, Алла! Сам повелитель жалует сюда!

Действительно, в окружении факельщиков с холма спускался Девлет-Гирей. Михаил и Ростислав сошли с коней. Сарацин побежал в шатер разжигать плошки.

Спешившись, хан первым шагнул в шатер, прошел и опустился на ковер. Русские князья сели напротив, Саттар устроился на корточках у входа. Сарацину хан, указав место между собой и князьями, сказал:

— Толмачом будешь. — Помолчал, вытер лицо обеими руками. — Великий князь Михаил и ты, князь Ростислав. Неудача разозлила моих воинов. Почти две тысячи потеряли. Муллы призывают Аллаха на помощь и говорят, что злые духи помогают Темкину. Туляки осквернили трупы наших воинов — крепостные ворота заваливают камнем и телами моих воинов! На рассвете я возьму Тулу, и даже демоны не помогут им. Прикажу всех до одного сбросить со стены. Темкина оставлю, с собой возьму. Каждый час по одной жиле выдирать буду, особо перед намазом. Крик его будет приятен Аллаху. Стены взорву. Все сожгу, пустое место оставлю! Не станет Тулы, и тебе тут делать нечего. Уходи в мой стан по ту сторону засеки. Жди меня. Завтра полуденный намаз буду совершать в большом шатре. Потом позову тебя и решим, что станем делать дальше.

Пока хан говорил, у входа появился нукер. Саттар вышел за ним и вскоре вернулся. Как только хан замолчал, подошел к нему и что-то прошептал. Девлет-Гирей, кивнув, произнес: «Хоп». Саттар вернулся на свое место. Михаил слегка приподнялся:

— Великий хан, зачем уничтожать всех: детей, женок? Оставь тех, кто целует крест мне.

— Нет. Будет так, как я сказал. В баб и ребят вселились демоны, они били моих воинов, смерть им. Ты уходи и жди меня. Дам хорошую охрану. — Обратился к Саттару: — Введи... Вот зачинщики бунта. Ты, великий князь, волен казнить их.

У входа стоял, смело глядя на хана, толстый татарин с перевязанной головой. Второй, с рукой на перевязи, потупился. Толстый упал на колени.

— Великий повелитель, я смерти не боюсь, но убей меня сам, не хочу умирать от руки гяура.

— Молчать, бунтарь!

Михаил взмолился:

— Великий хан! Крови и так много льется. Прошу тебя, отпусти их.

— Не пойму тебя, великий князь. Уж больно ты добр или зачем-то притворяешься таким! Но будь по-твоему. Уходите!.. А теперь ты укажи мне того, кто приказал твоим воинам напасть на мой шатер. Мне сейчас о том сказали, а я не такой добрый. Кто? Воевода?!

Ростислав встал, всегда розовое лицо его побледнело:

— Великий хан, это сказал я. — Он положил руку на эфес сабли. Тут же Саттар оказался между ним и ханом, в дверях выросли два нукера с обнаженными ятаганами. Ростислав, не обращая ни на кого внимания и не отпуская сабли, продолжал: — Великий хан, твои вои готовы были разорвать нас. Я приказал идти к твоему шатру под защиту нукеров. Если бы и они бросились на нас, мы б приняли бой. У нас не было другого выхода.

Хан усмехнулся и задумчиво спросил:

— Неужели твоя рука могла б подняться на меня, Ростислав?

— Нет, не могла! Клянусь всеми святыми! Великий хан, ты единственная наша защита. Я понимаю, если ты отвернешься, нас тут же посадят на колья!

— Правильно, князь. Ты умный мужик, но все ж остерегаться тебя всегда надо. Это я запомню.

Нижняя переправа верстах в двух от Тулы вниз по реке. Тут Упа сильно разливалась и мельчала, по обеим сторонам ее расстилались просторные луга, на которых паслись тысячи коней темника князя Мусы. Сразу после дождя к своим коням потянулись вои, которые пешими штурмовали кремль, крымчаки, охранявшие коней, встречали пришедших расспросами. Муэдзины и муллы призывали правоверных вознести молитвы Аллаху.

Перегоняя воев, проскакал князь Муса с тысячниками. Его походный шатер стоял на возвышенной части берега Упы, неподалеку от переправы. Сопровождавшие их оруженосцы седлали свежих коней, а уставших отпускали пастись. Из шатра вначале слышались слова молитв, потом слуги понесли туда вареное мясо, плов и кумыс. После ужина опять молитвы, и послышался резкий голос Мусы. Князь был взбешен неудачной осадой.

Слова грозного князя не для ушей простых воинов. Сотник охраны отослал оруженосцев подальше от шатра. Они расположились на берегу около самой воды, набрали валежника, принесенного половодьем, развели костры. Из-под седел достали куски маханины, сели на корточки вокруг костров и, ловко орудуя ножами, отрезали и жевали куски вяленого мяса, пахнувшие дымом и конским потом.

Сюда приглушенно доносился шум многотысячного лагеря: перекликались воины, стонали раненые, фыркали кони. Над рекой свои звуки — низко над водой со свистом проносились стаи уток, в зарастающей заводи горланили лягушки, там и здесь плескались маленькие рыбешки, громко бились большие рыбины, и по реке разбегались круги, переливающиеся в свете луны серебряными блестками.

После ужина, напившись теплой воды из реки, молодой безусый татарин сказал пожилому, указывая на плывущую колоду:

— Бревно вот. Может, достать? На всю ночь хватит.

— Не надо, тепло и так. Да и сырое оно... это не бревно, а улей. Видишь: вверху дощечка, там рядом дыра, это летком называется. Пчелиный дом... Кто-то из наших соты вынул и мед жрет.

Молодой заинтересовался:

— А что такое мед?

— Не пробовал? Мед... сладкий, как инжир, пахнет, как роза, липкий, вроде смолы.— Может, там еще остался мед? Поплыву...

— Нет. Водой вымыло. Ложись спать.

Проста постель татарского воина — потник подстелил, в халат завернулся, седло и курджун под голову — спи себе. Сабля и саадак всегда рядом. Если наступит очередь караулить лошадей, около них спать придется. Кони десятка со спутанными ногами далеко не уйдут от караульного. А других, шаталых, приходится привязывать к канату, который петлей за ногу караульного цепляют.

Но молодой воин не лег, он зачарованно смотрел на уплывающий улей, пытаясь представить себе вкус меда, и шептал: «Инжир, роза, смола!» Вдруг насторожился.

— Гафур-джан! Уплывает улей!

— Уплывает, а как же. Там мельче, вода быстрее идет.

— Да нет. Поперек струи пошел...

Гафур всмотрелся и заторопился:

— Ложись, ложись спать! — Тише добавил: — Молчи, дурак. Русские говорят — у них в реках водяные шайтаны водятся. Услышит десятник, пошлет за ульем. А я шайтанов боюсь.

Улей миновал мелкое место переправы и спокойно, слегка покачиваясь, поплыл дальше. Вскоре он скрылся за излучиной. Гафур и его молодой товарищ спокойно уснули.

Верстах в трех от переправы колода опять пошла поперек струи и пристала к правому берегу, что весь в зарослях камыша. Рядом появилась голова человека, потом другая. Люди огляделись, прислушались. Бесшумно раздвигая камыш, потащили колоду, которая представляла собой половину расколотого большого улья. Около берега оставили колоду, взобрались на крутояр, поросший огромными дубами. В пришедших трудно было бы узнать княжича Федора и его друга Якова. На них никакой одежды, кроме исподних штанов из полосатой ткани да лаптей без онуч. На шее каждого висел длинный нож в ножнах, прихваченных опояской. Их мускулистые тела, покрытые искорками влаги, казались мраморными. Синяки на боках и руке Федора и красно-синяя рана на плече Якова показывали, что и для них осада не прошла даром.

Они всматривались вдаль. Упа светлой лентой уходила на восход, темные ее берега до самой Тулы были усыпаны бесчисленными огоньками далеких костров. Друзья отжали исподники. Федор шепнул:

— Мы на Барсучьей горе. До пасеки Харлампия версты четыре. Бежим вдоль леса, потом дорога будет. Я места знаю, охотился тут.

Побежали, легко перепрыгивая через поваленные деревья. Лес отступил, открытое пространство пересекли напрямую.

— На татар не нарвемся? — спросил Яков. — Может, лучше по лесу?

— Так ближе. Татары все под Тулой, собрались добычу делить. Ежели остались, то стража на больших дорогах.

Бежали быстро. Только сейчас начали согреваться. Скоро свернули в лес по малоезженой дороге. Теперь бежали гуськом, ветви хлестали голые тела, высокая крапива жгла, но такие пустяки не тревожили их. Яков не обращал внимания и на струйку крови, стекающую из раны на плече.

В лесу стало темнее, пришлось бежать медленнее, и все равно Яков, не заметив корня, упал. Бегущий впереди Федор остановился, подождал его.

— Что у тебя с плечом? Рана открылась? Давай остановлю руду

— Пустяки, бежим.

— Нет, ослабеешь. На лопух. Прижми к ране и держи. Немного осталось, сейчас будет поляна, на ней землянка бортника.

Действительно, лес вскоре поредел. Выбежали на поляну и тут же, не сговариваясь, повалились в траву. Они услыхали храп лошадей, почуяли запах дыма и горелого мяса. Приподнявшись, вгляделись: над догорающим костром на вертеле висит полугорелая лошадиная нога. Около костра — спящие люди. Подсчитали — пятеро. Татары! Спят кучно, больше на поляне никого как будто. Отползли, Федор зашептал:

— Будем бить. Подползем с края. Ты первого, я третьего, затем приму двоих, а ты справляйся со вторым.

— А может, увести потихоньку коней?

— Нет, проснутся. Мы не уйдем от их стрел. Пошли.

Подкрались. Ударили двоих. Шум нападения на других не подействовал. Федор выпрямился во весь рост, лаптем толкнул татарина, держа над ним нож. Тот забормотал и повернулся на другой бок. Федор негромко сказал удивленному Якову:

— Лихо пьяны, гололобые. Слабы на хмельное, непривычные. Коран им запрещает, а тут дорвались. До утра проспят. Будем седлать коней.

Взяли у пьяных халаты, заседлали коней, вооружились. Все остальное оружие, седла бросили в костер. Сухие стрелы вспыхнули, поляна осветилась. Увидели землянку, рядом дуб, а на нем повешенного бортника.

— Может, снять? — предложил Яков.— Бог с ним. Нужно спасать живых. И так задержались. Вот в бадейке мед, подкрепимся малость. — Федор начал пить, предварительно перекрестив бадью, чтобы не опоганиться — татары пили.

Лесом ехали долго. Чутьем охотника Федор угадывал нужное направление. Пробирались звериными тропами, чтобы впотьмах не пораниться о сучья, все время припадали к гривам коней. Вздохнули свободнее, выехав на разбитую дорогу, пустили коней рысью. На рассвете оказались на Муравском тракте. Помчались наметом. Федор посоветовал Якову:

— Отстань маленько. Из виду меня не теряй. Не ровен час напоремся на татар. Услышишь недоброе, уходи в лес.

— Брат, дозволь мне первым ехать. Я лес не знаю, что случится, заблужусь.

— Тебе нельзя. Я по-татарски разумею, может, проскочу. А ты, ежели что, на полночь иди, на Бога надейся.

Перед восходом солнца потянул туман, белым облаком осел в низинах. Лес расступился, впереди показалось большое поле. Федор за свою еще недолгую жизнь много изъездил по Руси. Был в Новгороде, во Пскове и видел, что россияне селились у дорог или дороги проходили через деревни. Здесь же, на Муравском тракте, деревень не видно, люди прятались по лесам, как можно дальше от страшного пути, по которому всегда шли татарские орды на север, в Московию.

Размышления прервал близкий топот. Яков нагнал Федора без условленного сигнала. Поравнявшись, сообщил:

— Брат, за нами гонятся татары! Слышен топот коней.

— Чего бы им гнаться? — Соскочил, припал к земле. — Да, большой отряд, с сотню. Не за нами, хан разведку выслал. Хватились. Вчера отсюда все вернулись к Туле добычу делить. Так что можно смело ехать вместе.

Вскоре подъехали к развилке — росстани с обгорелой часовенкой. Повернули направо. Яков спросил:

— А прямо куда?

— На Серпухов. Мы на Каширу и Коломну пошли.

— А вдруг помощь из Серпухова пойдет?

— Нет. Государь с войском в Коломне. Если пошлет отряд, то по этому пути.

Ехали недолго. Луна еще не потеряла своей яркости; молоко туманного восхода только начало заливать низины, как послышался далекий неясный гул.

— Стой! Тихо... Наши идут! — уверенно сказал Федор.— А может, татарская разведка возвращается?

— Нет. Это пешие. И много... Теперь берегись, Яша. Наши могут нас подстрелить, за татар примут.

— Может, халат сбросить?

— Голышом еще хуже доверия не будет, да и стыдно. Давай колпаки снимем, волосы заметят, татары ведь головы бреют.

Через полверсты пути стал хорошо прослушиваться тяжелый топот, приглушенный разговор, звякание оружия — звуки огромной толпы. Быстрее нарастал конский топот передового отряда. В ожидании встречи встали на всхолмке, где туман пореже. Из низины показались тени всадников. Первый десяток, выхватив сабли, окружил вестников. Подняв руки, Федор и Яков закричали:

— Свои мы! Свои! Из Тулы гонцы!

Бородатый десятник повел допрос:

— Почему татарами вырядились?

— Из Тулы мы. Тулу обложил Гирей. Пробирались рекой. Халаты с татар сняли и оружие. — Распахнули халаты. — Вот так плыли.

Крест нательный, ремнями закрепленный нож убедительнее слов подействовали на десятника. Федор продолжал:

— Веди нас к воеводе.— А кто вы будете?

Федор назвал себя и Якова. Десятник удивился:

— Чудно! Княжичи гонцами ходить стали!

Вскоре они оказались перед вторым воеводой передового полка, князем Курбским. У того кольчужная рубашка начищена до блеска, на груди позолоченная бляха с изображением звезды. Малиновый, расшитый золотом налатник свободно болтается, саблей рубить не помешает. За одним шлемом, камнями дорогими выложенным, татары гоняться будут. А тут еще на пальцах перстни с каменьями да уздечка, усыпанная жемчугом. И куда вырядился? Лицом худощав, темная борода коротко стрижена, глаза строгие, внимательные. И все ж не понравился Федору воевода — будто не на смертный бой идет, а на праздничный пир!

Назвал себя Федор, передал слово князя Темкина, рассказал, как добрались сюда, и добавил:

— ...А верстах в трех позади нас идет разъезд татарский коней в сто. Припугнуть его надо силой большой и отпустить, пусть Гирею донесет...

Курбский удивился:

— Судя по всему, ловкий ты, княжич. А вот в толк не возьму, зачем Гирея предупреждать... Нет, никого не отпущу. Полтысячника Мороза ко мне!

— Прости, воевода! Разъезд перебить ничего не стоит, припугнуть важнее. Пешей рати до Тулы пять часов шагать. Конной большой силы не вижу у тебя. А через два-три часа не будет Тулы-града! Ежели прибежит испуганный разъезд, Гирею придется готовиться к бою, пушки поворачивать, идущих на стены остановить, на коней сажать. Для этого потребуется время, вот Тула уцелеет...

— Верно, туляков, может, и спасем, — перебил его Курбский, — а своих людей под огонь подставим. Так что пугать татар подождем. Мороз, бери три сотни, встретишь татарский разъезд. В живых мне доставишь два языка, а остальных... Ежели хоть одного упустишь, пощады не жди. Ступай.

Полтысячник посадил коня, развернулся на месте и ускакал. Федор, глядя на Курбского, даже рот открыл. Яков же не удержался:

— Этими словами ты убил воеводу Темкина, а тако ж с ним — баб и ребятишек тульских! Брат Федор, пойдем и сложим наши головы под стенами кремля! Тут нам делать нечего! — Яков повернул коня и покачнулся в седле. Федор успел подхватить Якова.

— Что с тобой, брат мой? — Но Яков молчал, бледность залила лицо. Федору пришли на помощь другие ратники. Они положили Якова на траву. Подошел лекарь князя, развернул халат, вся грудь Якова в крови.

— Ух ты! — удивился лекарь. — С такой дыркой ездить на коне не годится. — Осмотрев раненого, обратился к князю: — Крови много потерял, но жив будет, здоровый парень.

Князь распорядился:

- Останешься с ним, догонишь с обозом.

Федор поцеловал Якова и попросил лекаря:

— Придет в себя, скажи, пусть молит за меня Бога. Поеду один под Тулу... — Вскочил на коня и хотел уехать.

Его остановил князь:

— Погоди, княжич. Мне понятна горячность твоя. Однако и мы хотим спасти Тулу. Вчера добрался ко мне гонец князя Темкина, вот он. — Федор оглянулся, позади князя — Ермилка, купца Романа сын!

Курбский продолжал: — Гонец поведал нам о нависшей беде над славным градом. Его слова я повторил всем воям. Видишь, они, ночь не спав, поспешают. Ты хочешь, чтобы Гирей приготовился нас встретить? Это неразумно. Послать конницу вперед я не могу, У нас мало всадников, что они могут сделать против орды? Ты что-то хотел сказывать, я готов слушать тебя.

Федор поднял взгляд на князя. Ему казалось вначале, что тот пренебрежительно говорит, он хотел ответить резко, пусть знает, что он, туляк, думает о нем. Но, к своему удивлению, встретил располагающий, доброжелательный взгляд Курбского. Тот мягко повторил:

— Я слушаю тебя.

— Князь, прости, может, чего и не так сказал. А мое слово вот какое. Со стен кремля смотрел я на татарский стан. Хан привел три тьмы, каждой дал по стене. Против четвертой, с речной стороны, стоит менее полтьмы. Лазутчики говорят, что там царевич Магмет. А у крымчаков каждый темник только о себе печется, без приказа хана соседу не поможет. Так вот, малой силой можно большой урон нанести, ежели...

Накануне в Коломну прибыло несколько гонцов с засек, из Тулы, Переяславля Рязанского. Царю Ивану из их донесений стало известно, что Девлет-Гирей главные силы направил на Тулу. Силы эти не велики, а резервные три-четыре тьмы находятся далеко на юге Дикого Поля и почему-то не торопятся усилить войско хана.

Все это нужно сообщить воеводам передового полка, чтобы они поспешали. По всему видно, что времени оставалось немного. Иван решил послать к воеводам толкового гонца — сотника Юршу Монастырского с десятком стрельцов. После полудня тот отправился в путь. А ввечеру он оказался уже далеко от Коломны, за Каширой. Дорогой ему стало известно, что полк уже снялся и двинулся вперед. Нагнав обоз, он узнал, что из Тулы прибыл гонец с тревожным известием.

Только близ полуночи Юрша передал князю Курбскому послание царя. И вот теперь на утренней заре Юрше довелось услышать разговор князя с тульским гонцом Федором. Сотник сочувствовал осажденным тулякам и был очень обрадован, когда Курбский все-таки согласился выслать вперед конный отряд. Юрша тут же обратился с просьбой отпустить его с Федором.

— А ты понимаешь, сотник, — спросил Курбский, — на какой риск идешь? Я знаю, ты в государевых приближенных ходишь. Если с тобой лихо случится, что Иоанну Васильичу скажу?

— Князь, государь приказал мне доложить все о деле под Тулой. А издали глядючи, чего разведаешь? К тому ж Федору моя сабля и мой десяток стрельцов еще как пригодятся. И обещаю тебе, князь, на рожон не лезть.

— Речист ты, сотник. Ладно, будь по-твоему.

Князь Курбский хорошо понимал, что, выдвигаясь вперед и намного опережая главные силы полка, он подвергает конницу большой опасности. Но ему приглянулось предложение Федора: смелым нападением внести растерянность в ряды противника. А это, он по опыту знал, всегда способствует победе. И он пошел на риск: выслал пять сотен стрельцов конных, которые должны отвлечь внимание татар от Тулы и ослабить натиск на крепость. Далее он полагал послать группу, состоящую из местных жителей, в междуречье Тулицы и Бежки, с тем чтобы очистить Муравский шлях для развертывания пеших полков. Он считал, что именно тут произойдет главное сражение.

Оба эти отряда конницы большой опасности не подвергались, так как, в случае сильного сопротивления противника, они могли отступить на Поклонную гору. Наибольший риск выпал на долю казаков атамана Большешапа, которому предстояло ударить в тыл татарского лагеря с запада. С ними увязались и Федор с Юршей. Юрша со своим десятком находился вместе с Федором. Отпуская Большешапа, Курбский приказал в длительный бой не ввязываться, в случае сильного сопротивления отходить по правому берегу Упы.

Во всем этом было еще одно обстоятельство, которое здорово смущало князя. По разрядной росписи первым воеводой полка правой руки значился князь Щенятев-Патрикеев, а он, Курбский, — у него в помощниках. Князь определенно знал, что Щенятев, человек опытный и осторожный, не пошел бы на отрыв конницы от пехоты. Однако тут, в передовом отряде, ему, Курбскому, виднее, как нужно поступить. Успокоив себя таким образом, Курбский послал гонца сообщить о своем решении Щенятеву, который находился сзади, в полдня пути.

Верстах в трех от Тулы Московская дорога вырывается из темного бора на Поклонную гору. Вековые дубы и сосны расступаются, открывается вид на город. Здесь путник останавливается, кланяется сверкающим маковкам церквей и продолжает свой путь. Тут и дороги расходятся: прямо — к Туле на Царский Красный мост, влево уходит Муравский шлях — путь на страшный полдень, откуда всегда нужно ждать коварного и свирепого врага.

Ранним июньским утром на Поклонную гору выехал князь Курбский и сотники Дмитрий и Илья. Следом за ними выезжали их конные сотни и строились тесными рядами правее и левее возвышенности. С коней осмотрели лежащее перед ними поле — примерно в двух верстах от них шел бой!

Ветерок прогонял по долине розовые валы тумана, подсвеченные восходящим солнцем. В просветах между ними просматривалась сеча: там бились русские зипуны с татарскими халатами, явственно слышался слитный гул, из которого то и дело выплескивались приглушенное ржание коня или вопль человека...

Курбский распорядился:

— Сотник Дмитрий, узнавай, кто пришел к тулякам на подмогу. И еще: почему с тыла разъездов нет? — А сам смотрел дальше, туда, где за сгущающимся над Упой туманом сверкали на солнце купола собора, виднелись каменные стены кремля и кое-где проглядывали участки ограды Деревянного острога. Там казалось все слишком спокойным, только из середины кремля поднимался сизый дым от непотушенного пожара... Сказал, ни к кому не обращаясь: — Страшная тишина над Тулой.

Невольно все подумали: «Неужто опоздали?!» И обрадовались, увидев вскоре плевки дыма со стен и пушечный гул... «А гонцы говорили, что нет зелья в кремле!» Потом услыхали далекую пальбу пищалей: «Наши подоспели!»

Стрельцы выскочили к устью Талицы со стороны Серпуховского тракта. Впереди себя они гнали несколько разрозненных татарских отрядов. Все они с появлением русских, не принимая боя, пустились наутек вплавь через Упу. Стрельцы преследовали крымчаков, стреляя из ручниц на ходу. А встретив сильный отпор лучников, укрылись в лесную заросль на Тулице, послав гонца на Поклонную гору.

На Поклонную гору вернулась сотня Дмитрия, с ней ратник средних лет, видать, из знатных: на нем кольчужная рубаха и бармица рязанской ковки — мелкие кольца чередуются с крупными, на плечах синий налатник развевается. С ним десяток воев. Незнакомец, поклонившись, обратился к Курбскому:

— Желаю многих лет тебе, князь Андрей Михайлович, и твоему воинству! Аз есмь Салтыков Федор, воевода михайловского ополчения, иду в товарищах главного воеводы полка пронских ополченцев князя Репнина-Оболенского Михаила Петровича. Мы должны были вчерась занять оборону на Тульской засеке. Но по пути на нас напали татары. Пока отбивались, потеряли день. Сейчас пробиваемся к Туле.

— И сколько против вас татар? — спросил Курбский.

— На этом берегу полтьмы, может, чуток меньше.

— А вас?

— Три тысячи.

Курбский задумался на минуту, не больше, и сказал Салтыкову:

— Помочь Туле государь повелел воеводе князю Щенятеву- Патрикееву, я — товарищ его. Передай наше слово князю Репнину-Оболенскому: — У нас мало людей, чтобы прорваться к Туле. Город пока жив, и слава богу. Сей час надо очистить от татар поле по правому берегу Упы от Щегловской засеки до Тулицы. — Потом он обратился к гонцу: — Стрелецкому голове скажи, пусть помогает михайловскому ополчению со стороны Тулицы. Как прогонят татар за Упу, пускай идет на Щегловскую засеку. Будет задержка, вышлю помощь. С Богом!

Не очень разговорчивым оказался Федор, да и лесная дорога не располагала к беседе. И все же постепенно Юрша многое узнал об обороне Тулы. К скупым словам Федора внимательно прислушивался едущий рядом чернявый парень Ермилка. Особо сильно взволновал его рассказ о том, как татары прорвались через засеку.

— Боже правый! Выходит, отец мой привел татар? Он убит?

— Нет, говорят, он у татар.

— Княжич! Ты считаешь отца предателем?! Но это неправда! Он не может... не мог!

— Успокойся, Ермилка. Князь Темкин думает, что твоего отца обманул хан. Об этом мы скоро узнаем. А ты лучше поведай московскому гонцу, как сам из осады прорвался.

— Не по-умному получилось. Спешили и нарвались на крымский разъезд. Ребята наутек, они за нами. А я свернул в кусты и с коня слез, будто по нужде. Татары мимо проскакали, а я кустами ушел.

Разговор прервал догнавший их атаман Большешап. Он принялся расспрашивать Федора, далеко ли еще ехать, что собой представляет Нижняя переправа, где там размещаются татары. Выслушав ответы, атаман сказал, что велел одной сотне приготовить берестяные факелы.

Юрша понимал, что весь план нападения строился на неожиданности. Поэтому решил уточнить, может ли быть неудача.

— Скажу тебе, сотник, без утайки, — ответил Федор. — Когда убеждал князя Курбского послать конных, я был уверен, что мы потреплем татар без потерь. А сейчас начинают брать сомнения... Видать, без потерь ничего не выйдет.

Пока Федор говорил, Юрша невольно любовался им. Молодой парень, на вид ему немногим больше двадцати лет, а говорит о возможном своем просчете без испуга, а, наоборот, суверенностью, что из всякого положения можно найти выход. И одежда, коей его снабдили по приказу Курбского, как нельзя лучше шла ему. На Федоре была черненая кольчуга, под ней темно-синяя льняная рубаха и такого же цвета суконные порты. Вот с сапогами не повезло, пришлось надеть сапоги грубой кожи. Зато сабля — лучше не придумаешь: голубой стали, эфес позолоченный. Да шлем, начищенный до блеска, да налатник шелковый...

Вдруг Федор остановил коня и сказал Болыпешапу, что за кустами начинается луг, за ним спуск к переправе. Первые десятки казаков рванулись вперед...

На туманном лугу казаки наткнулись на отдыхавших татар; мало кто из крымчаков остался в живых. Юрша видел, как остервенело и самозабвенно Ермилка бросается в сечи; Федор тоже это заметил и остановил парня:

— Ермилка, поберегись! Тебе еще выручать отца потребуется. Прошу, не отрывайся от меня.

Перейти Упу никто не помешал, татары еще не поняли, что случилось. Большешап придержал коня:

— Княжич, чей шатер на взгорке?

— В этом стане шатры только у темников.

Атаман хмыкнул радостно, дал условный сигнал, и полусотня кинулась к шатру. Кто из стражи не успел разбежаться, того порубили. Шатер содрали, смотали. Подхватили ковры, сундуки, из которых на скаку выбирали вещи, прятали за пазуху. Действовали быстро, тут же догоняли остальных. Однако налет этот испугал Федора: встретят обоз, отвлекутся и забудут про задание. К счастью, обозов на пути не попадалось.

Атаман развернул сотни в два ряда и налетел прежде всего на пасущихся лошадей. Вообще казаки всегда ухаживают за конями наравне с человеком, холят, лечат и кормят в первую очередь. В бою берегут даже коня противника, редко ранят. На этот раз все было иначе. Напали прежде всего на спокойно пасшихся коней. В них пускали стрелы, кололи, сотня факельщиков совала горящие факелы коням под хвост. Все это на скаку, с диким свистом, выкриками. Коноводов, отдыхающих татар рубили. Скоро впереди казаков образовалась лавина животных, обезумевших от ран и ожогов. С каждой минутой лавина нарастала и расширялась. В этих местах было много раненых татар, теперь они гибли сотнями под копытами лошадей; оставшихся в живых добивали казаки. Люди Большешапа, охватив взбешенных коней дугой, старались направить их поток вдоль Серебровки-реки на Красные холмы, что близ Дедиловской дороги, однако это была неуправляемая масса. Правда, пока все складывалось как нельзя лучше, живая лавина сметала на своем пути мелкие преграды.

Юрша вместе с Федором, Ермилкой и десятком стрельцов мчались во втором казачьем ряду. Неподалеку скакал Большешап с гонцами от сотен, которыми он ухитрялся руководить в этой бешеной скачке. Юрша убедился, что и Федор успевал замечать все вокруг. Он указал Юрше на отряды татар, которые, опомнившись, погнались за казаками. Их становилось все больше и больше, но они были еще достаточно далеко. И тут вдруг из-за кустарника открылась долина между Упой и ручьем Серебровкой, покрытая сотнями татар в боевом строю. Правда, они были повернуты к реке Упе, готовые встречать московские рати, но развернуться — дело минут.

Федор приблизился к атаману:

— Большешап, нам к Упе не пробиться!

— Верно. Эй, гонцы! Сотникам передайте: обходить Красные холмы справа. Прорываемся к Криволучинскому броду. Пошел!

Гонцы припали к гривам коней и рассыпались как горох. Орущая казачья дуга начала сжиматься вправо — оказывается, казачья лава все же управлялась. Большешап, приблизившись к Юрше, крикнул:

— Вот так, государев гонец! Биться будем. Левей смотри, там хана обороняют. Эх! Еще бы тысчонку сабель, мы б его живьем взяли!

Теперь Юрша заметил, что перед шатрами на Красных холмах крымчаки стаскивали арбы, навстречу русской конской волне толкали повозки, набитые ранеными. Позади повозок строились всадники, лучники уже стреляли по мчавшимся казакам; у подножия холма бились сотни подстреленных коней.

Казаки уходили правее холмов. Вот они минули низину реки Рогожни, приблизились к Криволучинскому броду. И тут со стороны брода повалила туча крымцев. Произошла страшная свалка конных татар и коней, оставшихся без всадников. Большешап орал «Обходи!», но его мало кто слышал — над долиной стоял невероятный рев, визг, ржание. Однако инстинктивно казаки повернули направо, объезжая свалку. В этот момент Юрша надеялся только на своего коня. Но все же успел подумать: «Ведь татары-то навстречу нам от кого-то бегут?!»

Вот и брод. Копыта многих коней перемешали песок с кугой и тиной. Там, где еще недавно спокойно проезжали телеги, теперь кони вязли по брюхо. Скачка перешла в шаг. Опомнившиеся татары начали быстро пускать русичам вслед стрелы. Но их было немного, задняя сотня быстро разогнала их.

Казаки шли тесными рядами. Мешали свободные кони — каждый казак вел одного-двух, а то и трех заседланных запасных коней. Юрша крикнул Болынешапу:

— Атаман, прикажи бросить коней! Мешают они!

— Нельзя то делать. Какой же казак без коней! Живей, ребята, живей, пока берег пустой!

Действительно, на противоположном, возвышенном берегу никого еще не было. Но когда первые казаки начали подниматься на крутизну, из засады выскочили конники, сверкнули сабли... Но рубки не произошло, раздались радостные крики: «Свои! Братцы!» И всех перекричал голос Большешапа:

— Дмитрий! Ты ли, друг?!

В это утро хан Девлет-Гирей решил окончательно расправиться с непокорной Тулой. Он считал, что времени у него достаточно — весь день, по крайней мере. Вчерашние вечерние разъезды донесли: на Рязанской и Серпуховской дорогах войска нет, а на Каширской в полета верстах лагерем стоит пешая рать с малой конницей. Рать к Туле не спешит, ждет подкрепления из Каширы.

Хан сел на коня и взъехал на холм — наблюдать за решительным приступом. Рядом с ним его шурин — Камбирдей, позади муллы, князья. Приступ должен быть обязательно удачным! Тулу обороняют в основном бабы и дети, у них нет пороха, их пушки молчат. У них не хватает стрел, а те, которые летят, не пробивают даже кожаный щит — их пускают детские руки. А он, хан Гирей, посылает на приступ лучших воинов. Сейчас в двух местах рванут подкопы, взлетит кремлевская стена. Одновременно в каждые ворота вкатят по три арбы с пороховыми бочками, и все это взорвут. Да накажет Аллах злодеев-гяуров!

Наготове стоят на достреле конные и пешие сотни. Первыми двинутся пешие, они расчистят проходы, завалят волчьи ямы, и тогда пойдет конница смерти подобная! Всем известно: хан приказал не щадить никого, все жители Тулы должны умереть, кроме одного — в живых останется только воевода Темкин. В этом месте размышлений хан заскрежетал зубами: этот гяур осмелился противиться его ханской воле! Он истребил три тысячи правоверных! Убил его личного посла!..

Хан знал, каким гонениям подвергался род князей Темкиных-Ростовских при великой княгине Елене. Ее сын царь Иван не снял с него опалу. Девлет послал письмо Темкину, обещал ему восстановить все былые привилегии рода, а ему, воеводе, воздать всякие почести, если он признает великим князем Михаила Иоанновича. Темкин прочел письмо, выслушал посла и приказал повесить его на стене, на виду у татар. Сейчас наступил час расплаты. Темкин останется в живых и увидит, как будут казнить его воев, уничтожать всех, даже детей. Детям будут разбивать голову о бревно... нет, лучше о камень, положенный у ног Темкина, чтобы матери проклинали воеводу. А для самого князя изготовлена клетка на арбе. В ней он будет стоять, и обязательно голым. Мимо пройдут победители и станут плевать на него. А потом перед намазом палач станет колоть его раскаленными иглами, вытягивать жилы. Вопли поверженного гяура будут приятны Аллаху... Все хорошо, все правильно, но почему не взрывают стены?!

— Эй, Саттар, гонца к фрязину!

Будто в ответ на приказ хана на башнях кремля заклубились желто-белые дымки. Хан недоумевал: в чем дело? Тут все увидели, как от татарских пушек, что расположены против ворот и ничем не укрыты, побежали пушкари, многие падали и оставались лежать недвижными. Кулеврины замолкли, но стали слышны выстрелы долго молчавших кремлевских пушек. «Ой, Алла! Откуда у них пороховое зелье?!»

А пушки русских, отогнав пушкарей от осадных орудий, начали бить картечью по отрядам, готовым к приступу. Сотники поспешили отвести воев за сохранившиеся стены Дубового острога. Отвод превратился в бегство...

Вот наконец-то вырос черно-белый гриб, и воздух вздрогнул от взрыва. Но что это? Взрыв произошел в полста саженях от стены, даже не повредив ее. То русские взорвали порох, приготовленный крымчаками для подкопа!

Хан рассвирепел, поднял над головой сжатые кулаки и разразился проклятиями.

— На приступ! — Передохнув, повторил: — На приступ! Трусливые отродья! Пусть идут первыми сотники! Бочки с порохом к воротам!.. Саттар, шли нукеров, пусть насмерть бьют пушкарей, бегущих от пушек!..

Гонцы и нукеры умчались... Но время для приступа было потеряно, туляки били из всех пушек, не позволяя татарам приблизиться ни к стенам, ни к своим стенобитным орудиям.

Около хана остановился седой, аскетического вида старик в огромной белой чалме, поклонился. Тот дернул головой:

— Чего тебе?

— Великий хан! Ты послал меня узнать, как идут подкопы. У Казанского собора близ свежевырытой пещеры сидят и дремлют вой. Спрашиваю, почему не роют? Отвечают: прокопали всего три сажени, наткнулись на старый подземный ход, который оканчивался под Мясницкой башней. Послали, говорят, за твоим разрешением, бочки с зельем уже под башней. Спросил я, нет ли там ходов к русским, ответили: все завалено. Поехал я на кладбище, откуда роют под Спасскую башню. Там и половины не вырыли. Остался погонять. Тут пришел твой приказ — взрывать, а здесь рыть еще на час. Избил фрязина и сотника. Поспешил к собору, там переполох. Погнал в подкоп фрязина и Атабека с воями. Выскочил оттуда один фрязин. Вопит: в подкопе русские, наших побили. Укоротил я его на голову. А русские пушки бить начали, потом бочки на кладбище взорвались. Насилу до тебя добрался, трех коней убило.

Хан прорычал:

— Уйди с глаз моих!

И еще — с седла под ноги коня хана скатился новый вестник, стоит на коленях, руки перед собой сложил. Девлет понял — вестник несчастья! Жестом разрешил говорить.

— Великий повелитель! — Гонец поклонился. — Русские полки появились не со стороны Москвы, а на Венёвской дороге. Царевич Магмет идет в бой. Помилуй меня, повелитель.

Хан повел рукой, нукеры оттащили несчастного.

— Темников ко мне, — необычно тихо приказал Девлет.

Конский топот отъехавших гонцов подчеркнул наступившую тишину — туляки прекратили палить. Потом от кремля ветер принес радостные крики — осажденные увидали подходившую русскую рать...

Окружение хана молчало. Еще один гонец. Доложил, что по Серпуховской дороге движутся конные стрельцы. И тут же донеслись далекие хлопки пищалей.

Подъехал темник, князь Рамазан, поклонился, но хан даже не заметил его. И неудивительно: все повернули коней на запад, откуда шел гул. Что это, русские в тылу?! Татарские сотни только начали разворачиваться, а из-за кустов по берегу реки Воронки показались кони, тысячи коней без всадников... Впрочем, всадники позади, они-то и гонят коней! Топот, ржание, крики...

Ханская охрана раньше других поняла опасность и теснее сплотилась позади шатров. Мурза Саттар, не дожидаясь распоряжения, приказал нукерам загораживаться. Они спешились, хватали арбы с поклажей, повозки с тяжело раненными, разворачивали и ставили их в несколько рядов; за ними располагались лучники. Рядом строились клиньями другие сотни.

Знать растерялась: вдруг придется удирать! Куда? Под копыта взбесившихся коней или к Туле, где со стен опять раздалась пальба?..

...Но главная опасность миновала. Основная масса коней ушла к Хомутовским болотам. Хан оглядел свиту. Вон царевич Магмет-Гирей, он склонился и чего-то ждет.

— Ну? — Хан еле сдержался, чтоб не стегнуть его камчой.

— Великий хан! — начал царевич. — Русские навалились со всех сторон. Откуда взялись, не знаю. Разъезды были кругом. Чтобы сохранить воинов, я отхожу...

— Плохо, Магмет. Ты не отходишь, твои вой бегут! Видал: ты отдал русичам Криволученский брод.

Но князь Рамазан не выдержал и прервал эту не совсем мирную беседу:

— Дозволь, великий хан! Мои люди пойдут и накажут проклятых гяуров!

— Ты, князь Рамазан, опоздал. Но тебе еще будет работа.Тут Девлет-Гирей будто встряхнулся, поднялся на стременах и громко произнес:

— Будет диван! Великий диван под стенами Тулы!

Саттар и вой отъехали, образовав широкий круг. Князья и служители Аллаха остались на конях, разгневанный хан не пригласил их спешиться. Имам прочел краткую молитву.

— Хвала Аллаху, что мы все живы, — мрачно начал Девлет-Гирей. — Но мы положили три тысячи и не взяли Тулу. Сейчас перед нами малая часть русских. Но скоро придет Иван. Так вот, цвет и надежда Крыма, мы спрашиваем вас: будем тут встречать Ивана или уйдем? — Тяжелое молчание было ему ответом. — Думайте, думайте... Царевич Магмет, что скажешь?

— Повелитель! Русских много, и они умеют драться. Я готов выполнить все, что скажешь!

— Князь Рамазан?

— У меня готовы к бою восемь тысяч! Приказывай!

— Князь Муса? Как получилось, что к тебе в тыл зашли гяуры?

— Великий хан! Это шайтаны в образе людей!

— Кто еще хочет сказать? Князь Камбирдей, скажи ты.

— Я скажу: крымские воины разучились воевать. Великий хан, где остальные тысячи?

— Потерявшие стыд потеряют головы, — ответил Девлет-Гирей. — Слушайте нас! Пять дней назад вы кричали, что Иван далеко. Вы принудили нас идти на Тулу. Мы под стенами Тулы, Иван рядом. Теперь вы ждете моего слова...

И тут произошло неслыханное — мирза Саттар прервал диван! Он тихо что-то сказал хану. Девлет зло усмехнулся:

— По нашему повелению пытали русских пленников. Кое-что выжали из них. Так вот, цвет и надежда Крыма, вас только что гонял передовой отряд русских. Одного тумена достаточно, чтобы уничтожить его. Но тут говорили мне, что в русских вселились демоны. Так этих демонов скоро будет тьма тем: большие Ивановы полки подойдут к полудню. У нас есть еще время, чтобы бежать! Пусть русские догоняют нас. Мы остановимся и будем их бить на Шат-реке, на Шивороне-реке. Думаю, там подойдут наши отставшие тумены. Уходить будем через Щегловские ворота. Обозы пусть начинают двигаться уже сейчас. Князь Рамазан, собери свои тысячи и обеспечь свободный проход по Криволученскому броду, оберегай Щегловский проход. Князь Муса, ты пропустил гяуров. Не будь ты князем, мы повелели бы привязать тебя к хвосту поганой кобылы и прогнали б ее на ту сторону реки, к гяурам. Но ты — князь. Своими людьми прикроешь наш отход. Уйдешь последним, и горе тебе, если войска Ивана придут раньше, чем мы укроемся по ту сторону засеки. А вы, другие темники и полутемники! Где были ваши тысячи? Почему не пришли на помощь князю Мусе?! А теперь многие вои стали пешими, воруют коней у других, поднимают мечи на братьев!.. Когда собаки грызутся, виноват хозяин! Идите, наведите порядок. Примерно накажите виновных! Да простит вас Аллах!.. Князь Камбирдей! Посылай за своими янычарами, пойдешь с нами.

— Прости, великий хан. Я поведу своих людей сам. Нагоню у переправы.

— Хорошо. Идите все. Да благословит вас Аллах.

Диван закончился краткой молитвой.

Девлет-Гирей пригласил царевича Магмета в шатер, позвал и Саттара. Хан и царевич сели на ковер. Гирей оказал огромную честь мирзе, разрешив сесть рядом.

— То, что скажу сейчас, — тихо начал Девлет, — будем знать только мы втроем. — Саттар, прижав руки к груди, поклонился. — Наше дело с русскими может обернуться плохо. Ожидая легкой победы, мои нукеры расслабились. Для того чтобы собраться с силами для большой битвы, нужно время, а его нам не дадут. Поэтому надо готовиться к худшему. Ты, мой верный Саттар, возьми надежных людей, скачи к ближайшей засеке на. Осиную гору. Там спешитесь, пройдете засеку и кратчайшей дорогой идите к стану. Вот тебе мой перстень. Увидев его, каждый князь или другой мой приближенный обязан выполнить твое распоряжение как мое. От моего имени прикажи тысячнику Тимербулату оборонять Щегловские ворота и засеку до последнего воя. Если мы к нему не придем, отступать разрешаю ночью. В стане скажешь всем — уходить по Муравскому тракту до реки Шивороны. Там ждать нас. Насым-баши пусть уходит тоже, у него возьми ларец слоновой кости и будешь хранить его надежнее своей жизни. Саттар! Потеряешь людей— иди один. Потеряешь ноги — ползи, но ларец должен доставить нам на Шиворону-реку. Вместо тебя охранять нас будет Камал-бек. Пришли его сюда. А ты не задерживайся, уходи. Да хранит тебя Аллах!

Саттар пал ниц перед ханом и со слезами в голосе произнес:

— Благодарю тебя за доверие, великий хан! Прекрасную Хабибу мне взять с собой?

Хан вздрогнул от его слов. Он забыл про наложницу. Этому вою он только что доверил сокровища, но доверить Хабибу было выше его сил. За одно мгновение судьба ее была решена:

— Скажи евнуху, если он сохранит ее для меня, получит еще один драгоценный перстень. Если настигнет беда — пусть она станет ждать меня в садах Аллаха! Спеши.

Девлет-Гирей молитвенно сложил руки и провел ими сверху вниз перед лицом со словами краткой молитвы. Саттар на коленях отполз к выходу.

Теперь хан обратился к царевичу:

— Магмет, бери своих воев, иди по Одоевской дороге и сделай большой проход в засеке, но так, чтобы потом можно было его завалить и оборонить. Я не верю, чтоб хвальбишка Рамазан прогнал русских, поэтому ты подготовишь дорогу для отступления. Если же русские пропустят нас через брод, я пришлю тебе гонца. Ты завалишь проход, оставишь для его охраны тысячу, остальных веди к нам на Шиворону. Пусть Аллах оберегает тебя!

После малого отдыха хан Девлет-Гирей, перегоняя отступающие обозы и войска, выехал на берег Упы у Криволучинского брода. Полуденное солнце, пылая жаром, висело в небе. Девлет, загородившись ладонью от его лучей, долго смотрел перед собой. То, что он увидел, испугало его. Обоз в несколько сот арб без лошадей перегородил брод. Хан представил себе, как перед появившимся русским воинством арбакеши поворачивают, а потом под стрелами врагов рубят постромки и, бросив арбы, скачут на этот берег.

Но и теперь здесь, на берегу, арбы сбились так, что повернуть их не было возможности, и бесконечным потоком подъезжали все новые и новые. По сторонам затора в болотистом кустарнике стояла сотня сотен всадников — тьма Рамазана.

На противоположном, возвышенном берегу показались ряды русской конницы, стрельцы с самопалами, лучники. Над обрывистыми местами они устанавливали небольшие, перевозимые во вьюках пушки. Перед ними на скатах берега виднелись трупы лошадей и людей; ниже по течению реки трупы плыли темной массой — значит, первая стычка уже произошла... Но не это испугало хана. Он заметил облако пыли, которое катилось от Московской дороги по Муравскому шляху — то шли полки Ивана! Всмотревшись, увидел: за конницей русских по всему полю до засеки строились в правильные четырехугольники пешие полки, ощетинившиеся длинными пиками. Он знал, что за первыми рядами воинов стоят меткие лучники и пищальники...

Завидев хана, татарские военачальники со всех сторон стали пробиваться к нему. Девлет-Гирей издали заметил князя Рамазана и, когда тот подъехал, обратился к нему:

— Почему князь Рамазан не на той стороне? Почему не очистил нам дорогу?

— Великий хан, первая тысяча ударила по неверным. Но... у гяур выгодная позиция. Ни один из моих воинов не вышел на тот берег и мало вернулось назад.

— А почему в бой пошла только одна тысяча, а не десять?

— Тьма только собралась и то стоит в болоте, и развернуться негде — топь и обоз... Приказывай, великий хан. Мы готовы идти на смерть.

Хан молча дождался, пока его окружили темники и сотники.

— Надежда Крыма! Аллах гневается на нас! Перед нами стоит передовой отряд московитов. Нехитрое дело смять его. Но за конницей стоят пешие полки. У нас силы много, мы пробьемся и через них. К засеке выйдем, потеряв несколько тысяч. И обязательно лишимся обоза — под ударами русских мы не вытащим его. Но это только начало войны. Завтра придут новые полки русских, и нам потребуется отбиваться и от них, а свежей силы мы сюда не ждем. И мало кто вернется в Крым. Поэтому повелеваю: бой не принимать. Уходить по Одоевской дороге, проходы там уже приготовлены. Ты, князь Рамазан, отходишь предпоследним; полезут русские — отбивайся. Спасай обоз и наряд, пусть идут впереди твоей тьмы. Пошли мое слово князю Мусе — он уходит последним. Общий сбор на реке Шивороне, там встретим гяуров. Пусть Аллах побережет каждого из нас. Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк Его!

Хан развернул коня, но по дороге невозможно было ехать. От Тулы еще продолжали идти обозы, навстречу им начинали двигаться повернувшие от реки арбы. Кричали арбакеши, кричали гонцы, скакавшие по обочинам дороги, ржали лошади и замученно вопили ишаки.

Девлет-Гирей свернул с дороги и поехал прямиком по лугу, за ним охрана; десяток вырвался вперед разведывать путь, чтобы хан не оказался в гибельной топи.

На Одоевскую дорогу выехали недалеко от Малиновской засеки. Здесь суматохи не было, войска шли сотнями, за каждым полутуменом — легкий обоз. Воины еще издали замечали хана, останавливались и уступали дорогу. Тут появился гонец от князя Мусы, передал донесение князя: у янычар, когда они уходили из Дубового острога, что-то произошло. Князь Муса лукавил. Он знал, что случилось, но решил — пусть хан узнает от других.

Меньше чем через час Девлет-Гирей знал все от начальника янычар. Оказалось, что после совета — дивана князь Камбирдей поехал к своим тысячам, которые стояли у Никитских ворот вдоль реки Хомутовки. Три сотни находились в остроге, по другую сторону дубовой стены. Камбирдей и старший тысячник поехали в острог. Тут князю стало известно, что его пушкари испугались русской картечи, бросили пушки, а сами прячутся в кустах на кладбище. Камбирдей помчался наводить порядок. Но ударили все пушки с Ивановской стены, отворились крепостные ворота, которые казались заваленными, высыпали русские, конные и пешие, впереди — князь Темкин. Верховые рубили татар, хватали бочки с зельем и легкие пушки. Бабы и ребятишки в сече не уступали конникам. Отступая, бабы волокли пленных; погнавшихся за ними янычар кремлевские пушки отрезали дробом. Однако янычары еще дважды пробивались к кладбищу, но среди убитых князя Камбирдея не отыскали...

За подобные вести полагалось рубить голову. Но то был турок-тысячник, с ним лучше не связываться! Девлет-Гирей прочитал молитву и отъехал.

Саттар — первый воин Девлет-Гирея, начальник охраны хана. Многие вельможи почли бы за честь быть в такой близости к повелителю, а тут простой мирза! Девлет-Гирей не раз убеждался в безграничной преданности Саттара и расторопности его — никто не мог так точно и быстро выполнить любое приказание. Вот сейчас сказал: «Иди, Саттар, за ларцом», и минуты не прошло, как напрямик к Осиной горе помчались нукеры, впереди Саттар. Мирза раньше никогда не был в этих местах, но чутье не обмануло его — мчался кратчайшим путем. Лошади еще не успели взмылиться, как лесными тропами добрались они до засеки. Деревья-великаны повалены вдоль и поперек. Повалены так, что не тронут подлесок: елочки и березки тянутся к солнцу, переплетаются, перепутываются ветвями — ни проехать, ни пройти.

Не стал Саттар искать прохода для лошадей, увидел туго заплетенные звериные следы рядом с комлем дуба, соскочил на землю, с ним еще двое. Сняли все лишнее. На себе оставили порты кожаные, ичитоги — кожаные чулки, да тюбетейки. Опоясались малыми ятаганами, на перевязи колчан с десятком стрел, сверху накинули халаты, в руках — луки со спущенными тетивами. Саттар приказал десятнику:

— Ищи проход, не найдешь, уходи на Одоевскую дорогу и присоединяйся к царевичу Магмету.

Сказал и нырнул под ветви, низко прижавшиеся к земле. Где ползком, где бегом по полянам, где прорубаясь через кусты, звериными тропами вел своих товарищей Саттар пять - шесть верст. Не встретили ни одного человека, зато видели медведя, который выгребал и с удовольствием поедал муравьиные яйца.

Из леса вышли прямо на крутой берег Упы. Сбросили халаты и скользнули с берега в воду. Помогая друг другу, боролись с течением. Выйдя на противоположный берег, припустились бегом. Бежали до тех пор, пока не увидели дымок костра и лошадей неподалеку. Лошади им нужны, до стана оставалось еще не менее десяти верст. Поползли. На опушке костер, около него четверо татар-воев, четыре лошади пасутся. Один из нукеров шепнул Саттару:

— Я дойду, именем хана потребую лошадей.

— Посмотри на себя, — ответил Саттар. — Примут за бродягу, убьют.

— Тогда покажи перстень хана.

— Дурак, эти воины о ханском перстне ничего не знают. Увидят золото и камень, отнимут. Пусть Аллах возьмет их с миром.

Подползли ближе. Свистнули три стрелы. Упали трое. Четвертый хотел убежать, но стрела нагнала и его — чтоб не поднял ненужной тревоги. С убитых ничего брать не стали, поймали лошадей и поскакали. Неподалеку от стана их остановила охрана. Саттар потребовал проводить его к тысячнику. Старший разъезд поднял его на смех — чего захотели голодранцы. Саттар замахнулся на него камчой:

— Именам хана, повелителя правоверных, приказываю: веди меня к Тимербулату, иначе ждет тебя позорная смерть!

Старший разъезда испугался и повиновался. Дорогой спросил:

— Кто ты такой? За имя хана знаешь, что с тобой будет?!

— Знаю. Быстрей!

Вскоре увидели: под вековыми дубами несколько верховых окружили Тимербулата, которого Саттар сразу узнал по высокому золоченому шлему. Тысячник увидел приближающихся, лицо его исказилось злобой. Тронув коня, он оказался перед старшим разъезда:

— Как осмелился ты, сын ишака, беспокоить нас?!

Старший залепетал испуганно:

— Вот он... именем...

Саттар выехал вперед:

— Прекрати, Тимербулат! Разве ты не узнал меня?

У того даже губа отвисла:

— Саттар-джан! Ты ли это? И в таком виде!

— Как видишь. Прикажи нам дать три халата и трех коней, своих мы загнали. — После того как Тимербулат распорядился, Саттар тихо сказал: — Аллах сердит на нас, Тимербулат. Тулу мы не взяли, ее охраняют демоны. Подошла русская рать, идет сюда, к засеке.

— Ой, Алла! — заволновался тысячник. — Мне сообщили, а я не поверил. Послал гонцов, они не вернулись.

— И не вернутся, русские рядом. Иди и защищай Щегловские ворота. Хан приказал завалить их и держаться до вечера. Повелитель пойдёт тем берегом, будет собирать войско на Шивороне. Я подымаю стан.

— Саттар-мирза! Ты говоришь страшные слова! Кто разбил войско повелителя?

— Слава Аллаху! Войско не разбито, боя не было, но мы уходим.

— Саттар, я знаю — ты приближенный повелителя. Но не могу поверить тебе. Прости!

— Верь и повинуйся! Смотри.

— Перстень повелителя?! — Молитвенно сложил руки и поклонился.

— Да, Тимербулат. Иди и держи Щегловские ворота до вечера.

Скоро Саттар с товарищами подъехал к ханскому лагерю, здесь царили спокойствие и тишина. Мирза сразу поехал к шатру. Нукеры рванулись преградить ему дорогу. Но, узнав Саттара, остановились в недоумении — порядок нарушил приближенный хана!

Евнух Насим-баши сидел на солнышке у входа, рядом с ним старухи доили кобылиц-кумысниц. Саттар спешился около евнуха:

— Приветствую тебя, Насым-баши. Пошли в шатер.

— Приветствую и тебя, Саттар-мирза. Говори здесь.

Но мирза уже поднял полог, пришлось старику подниматься и следовать за ним.

— Ну, чего тебе, Саттар?

— Смотри.

Евнух рассмотрел перстень и низко поклонился:

— Приказывай.

— Хан повелел отдать мне ларец. А тебе уходить. Если нагонят русские, сделай так, чтобы Хабиба ждала хана в садах Аллаха.

— Саттар-мирза! Хан очень любит Хабибу, а мне она как дочь. Так он не мог сказать!

— Сказал. Да продлит Аллах его годы!

— Мирза, если ты ошибся — рискуешь головой!

— А ты, осмелившись сомневаться, уже навлек гнев хана! — Саттар поднял над ним ятаган.

— Я повинуюсь, мирза.

— Теперь я не верю тебе, старик. Придется мне самому покончить с ней!

— Верь мне, Саттар. Клянусь Аллахом! Дай нам возможность уйти от гяуров.

— Поверю, но смотри... Теперь идем, давай ларец.

— Сюда нельзя тебе! Это — женская половина! Смерть покарает всякого...

Перед Саттаром, преградив путь, вырос негр-великан. Саттар молча рубанул его ятаганом наискось. Негр, захрипев, осел. Мирза шагнул через него со словами:

— Сейчас мне все можно, старик. У меня нет времени. Идем.

Женская половина была освещена плошками. Хабиба подняла голову от шитья, вскочила:

— Как смеешь смотреть, презренный пес! Насым, убей его!

Саттар, впервые увидев красавицу без паранджи, невольно остановился. Никогда еще не приходилось ему видеть такой тонкий стан, такие острые маленькие груди, прикрытые прозрачным шелком, по-детски округленное лицо с огромными, полными огня глазами. Невольно пришло сравнение — усладительница-гурия райских садов Аллаха!

На восклицание Хабибы он невольно ответил поклоном:

— Прости меня, прекрасная Хабиба-джан. Я выполняю волю хана. Насым, давай ларец.

Евнух, бормоча молитву, подошел, раскидал укладку ковров и одеял, достал ларец с вырезанным тонким узором и протянул его Саттару. Хабиба бросилась к ним:

— Что ты делаешь, старый ишак! Хан посадит тебя на кол!

Насым отстранил ее:

— Так нужно, девочка. Аллах разгневался на нас. У мирзы перстень хана!

Хабиба, не слушая его, пыталась вырвать ларец. Саттар подошел и взял ларец у евнуха. В тот же момент увидел маленький нож около лица. Удар пришелся по ларцу, которым он успел защититься. В следующий момент, схватив своей клешней нежную руку девушки, усмехнулся:

— Твоя ручка должна ласкать, а не убивать. Ты, прекрасная Хабиба, смотри. Узнаешь перстень повелителя?

— О Алла! Ты убил его?!

— Нет, Хабиба. Он отдал его, чтобы все повиновались мне как самому хану. Насым, скажи, что это так.

— Это так, девочка.

Хабиба вырвала руку и, отбежав, с диким воплем повалилась на одеяла. Саттар, продолжая любоваться наложницей, попросил Насыма:

— Дай мне тряпицу накрыть ларец... Не эту, слишком хороша, попроще. Вот так. Прощай, Хабиба-джан. А ты, старик, помни приказание хана...

Саттар ускакал. Лагерь зашевелился; заплакали дети, зашумели, запричитали женщины, заблеяли овцы... Пригнали лошадей, начали запрягать арбы, надевать вьючные седла... И вдруг раздались страшные слова: «Урус аскер! Русские вои!» И все смешалось! Где-то рядом зазвенели, застучали сабли, донеслись жуткие вопли смертельно раненных и живых.

Дико понеслась крытая арба Насым-баши, окруженная нукерами... Потом постепенно затихли скрипы колес и конский топот, успокоились брошенные отары. Одиноко стоял верблюд, привязанный к большеколесной арбе, пережевывая жвачку, и изредка горестно вздыхал...

Отправленные во все стороны верховые разъезды присылали гонцов с вестями, и к полудню князю Курбскому стало ясно, что Девлет-Гирей, оставив несколько тысяч ратников для прикрытия на побережье Упы, отводит свои войска по Одоевской дороге. Теперь нужно было выходить на ту сторону засеки, небольшие отряды русских уже начали просачиваться в ее глубь.

Казаки пригнали большой косяк татарских лошадей с хомутами, постромками и крючьями, чтобы растаскивать завалы. Курбский наблюдал за ходом работ вместе с младшими начальными людьми; среди них были Большешап, Дмитрий, Федор и Юрша.

Прибежал гонец и сообщил: пленные подтвердили, что засеку с той стороны обороняет всего тысяча татар. Князь подозвал Дмитрия:

— Скажи, сотник, по той стороне засеки может Девлет послать помощь этой тысяче?

— За Малиновской засекой лежат овраги и буераки, поросшие лесом. Пеший отряд пройдет, конница застрянет.

— По-твоему, выходит, что татарское войско не выберется на наш берег?

— Может, князь. Татары знают удобную дорогу, по ней когда-то они нападали на Тулу. Это от Одоевских засечных ворот верст двенадцать к Пителинским горам, там Упу можно перейти против Шат-реки. По этому пути можно и обоз провести, но много неудобий — тысяча на версту растянется.

— Ладно! Значит, нам нужно поспешать. А тут, я смотрю, до вечера работы хватит... Дмитрий, сможешь обойти засеку, отогнать татар и помочь делать проход с той стороны?

— Прикажи, зайдем. Княжич Федор проведет нас, он тут вместе с засечным воеводой был.

— Проведу, князь, — отозвался Федор. — Есть тропа, два-конь пройдут рядом.

— Атаман Большешап! Твои казаки очень устали? Сумеешь идти с Дмитрием?

— Все устали, князь. Но отдохнуть успеем после. Казаки всегда готовы!

— Ну так что ж, с Богом! — Князь повернулся к Юрше: — Аты, гонец государев, иди отдыхай, две ночи в седле...

Юрша низко поклонился:

— Благодарю за заботу, князь! Мои люди уже спят в обозе. А мне дозволь с княжичем Федором остаться.

— Не боишься с седла свалиться?

— Не свалюсь, князь. Дело привычное. А по ту сторону засеки увижу такое, что не зазорно будет государю поведать.

Князь Курбский не дождался, пока уйдут отряды Дмитрия и Большешапа, ускакал на Поклонную гору — гонец сообщил, что прибыл князь Щенятев-Патрикеев, с ним князья Хилков и Турунтай-Пронский.

Первый воевода выслушал Курбского и ответил неопределенно:

— Одно дело сделано, Гирей уходит... Отдыхать недосуг...

Петру Михайловичу Щенятеву-Патрикееву было за сорок, а из-за глубоких морщин на челе и седой бороды можно дать и пятьдесят. Числились за ним и победы и неудачи. Успех в тульском деле сулил ему расположение Ивана...

Князь любил обстоятельность, поэтому долго задавал вопросы. Потом, подумав, распорядился:

— ...Проходишь ты, князь Андрей Михайлович, засеку, идешь по Муравскому шляху, левая сторона твоя. Татары оттуда будут, встретишь их... моя часть полка следует по правой стороне шляха. Засеку прорубаю по берегу Упы. Девлет может обмануть троих туляков и выйти на Упу... Тебе, князь Дмитрий Иванович, — обратился он к Хилкову, — следует отогнать татар от стен Тулы; возьмешь ополченцев михайловских и пронских. Потом преследуй. Как минуешь засеку, сообщи. Тебе, князь Иван Иванович, оберегать обоз и нас с тылу. Будет тяжело Дмитрию Ивановичу — поможешь... А сейчас, други, пусть вои выходят на простор и отдохнут малость. Мы ж пойдем посмотрим, откуда нехристей бить лучше...

Отряды Дмитрия и Большешапа переходили засеку там, где прошлой ночью купец Роман устроил неудачную засаду. Слетевшееся воронье указывало это место. Всюду валялись трупы и русских и татар. Тут же паслось множество коней. В душном воздухе стоял смрад. Проехали не останавливаясь, сняли шлемы, перекрестились на ходу.

По ту сторону засеки поехали осторожнее, сотнями, от перелеска к перелеску. Встретили и уничтожили небольшой татарский разъезд. Федор считал это плохой приметой: татары не высылали большие разъезды только тогда, когда были уверены в своей силе. Однако с пригорка рассмотрели и убедились в обратном: тысяча теснилась у Щегловских ворот. Боясь русских, держались кучно. Тех, что валили лес и загораживали проход, оберегали лучники.

Дмитрий и Большешап по оврагам и укрытым полянам начали готовить свои сотни для нападения. На коротком совете решили отрезать татар от шляха и от обоза и гнать к Упе. Федору Дмитрий дал сотню и послал вдоль Муравского тракта разведать, нет ли там поблизости больших отрядов крымчаков. Юрша поехал с ним.

Сотня Федора следовала перелесками вдоль шляха. Он с Юршей иной раз выезжали на открытые всхолмки и видели впереди перелески и среди них серую ленту вытоптанного шляха...

Заметив скачущих всадников, спрятались, подпустили ближе. Это оказался казачий разъезд. Атаман рассказал, что татарских отрядов поблизости нет. А верстах в трех, в стороне от шляха, богатый лагерь, может, ханский, нукеров много.

Федор решил в лагерь заглянуть на обратном пути, а прежде осмотреть округу. Со следующего холма увидели поток арб. Углубились в лес и мчались дальше, опережая обоз. Выезжали из укрытий и снова видели сотни арб, некоторые — с огромными колесами — тянули неуклюжие верблюды. По обочинам дороги брели овцы, косяки лошадей. Сюда, на опушку леса в полуверсте от шляха, доносились крики ишаков, ржание лошадей, блеяние овец.

Но вот впереди по обеим сторонам от дороги вытянулись два неприятельских отряда, примерно по сотне бойцов. Федор сказал Юрше, что будет нападать. Выбрал удобное место на выезде из оврага и устроил засаду.

Как и предполагал Федор, татары от неожиданного нападения растерялись, серьезного сопротивления не оказали. Половина их полегла в бою, остальные спаслись бегством.

Удивило Федора и Юршу поведение второго отряда, находящегося по другую сторону дороги. Те вои, конечно, хорошо видели, что нападающих было немного. Однако вместо помощи своим они пустились наутек, подавив и разогнав отару овец. Поток обоза смешался, к общему гвалту добавился визг и плач детей. Женщины, накрывшись паранджами, неподвижно сидели среди поклажи на арбах, покорно ожидая своей участи. Старики и арбакеши убежали в лес, верховые пытались ускакать вперед.

Федор не стал здесь задерживаться. Раздвинув несколько арб, он вывел свой отряд на другую сторону потока. За убежавшими не погнался, боясь нарваться на большие силы, а приказал десятникам повернуть назад. Приказывать пришлось очень решительно, потому что ратники не прочь были потрясти обозников и поискать добычу.

Однако случилось так, что пришлось задержаться. Из кустов прямо перед конем Федора выскочили два татарина. Федор выхватил саблю, но те, сбросив халаты и малахаи, повалились на землю и завопили что-то по-русски. В дальнейшем говорил один из них, второй только согласно кивал головой.

— Не казни нас, воевода! Выслушай! Мы — он Фирс, я — Тимон — русские полоняне. Служили простыми воями у русских князей, что заодно с татарами. Один из них называет себя великим князем рязанским Михаилом.

— Где они?!

— В том отряде, что утек отсюда. А мы схоронились в кустах. Вы тут посекли охрану из татар.

— У вас кони есть?

— Вон за деревьями.

— Поехали! Догоним самозванца!

— Не догонишь, господин. Вы их здорово напугали, да и кони у них свежие, не вашим чета. Опять же, гнаться опасно. Князья поскакали на Шиворону-реку, там орда собираться будет, туда много нукеров направилось, а вас маловато, хоть вы и лихие ребята.

— Пожалуй, ты прав, старик. Как думаешь, Юрий!?

— Согласен, ехать рискованно.

— Ладно. Поедете с нами. Вздумаете бежать, стрела нагонит.

— Ни в жисть! Вместе с вами будем биться с супостатами. Вот те крест! А потом хочу сказать тебе, господин: богатую добычу взять можешь.

— Что за добыча?

— Вон впереди видишь крытую арбу, а позади вьючных лошадей? Это везут ханских баб. В арбе любимая наложница хана. Большой выкуп за нее взять можешь.

Федор задумался, его полусотник подсказал:

— Прикажи задержать, княжич. Все-таки наложница хана! Опять же татары твердят, что хан Девлет ларец имеет, его сокровища там, а евнух стережет тот ларец. Вот бы...

Федор не стал возражать, полусотник с воинами отправился к арбе...

Крытую арбу тащили цугом две лошади, первую из них за удила вел нукер, еще два десятка воинов ехали рядом. В арбе среди одеял и подушек сидели пять темных фигур под паранджами. Чачваны — волосяные сетки закрывали их лица, но все ж в одной из фигур, тонкой и наиболее подвижной, можно было узнать Хабибу. Она не отрываясь смотрела в отверстие, проделанное в кошме, накрывавшей арбу, — небольшое, а все ж развлечение. Но тут прямо перед отверстием появилось лицо нукера, который не подозревал, что на него смотрят. Он сонно клевал носом, а проснувшись, принимался жевать насвой — табак с пряными приправами. Хабиба злилась на воина, он мешал ей.

Рядом с Хабибой сидел под паранджой, скрываясь от посторонних, Насым-баши. Он шептал бесконечную молитву, в которой много раз повторял просьбу к Аллаху сохранить Хабибу-киз от глаз гяуров. Этот шепот также злил Хабибу, она резко оборвала евнуха:

— Замолчи, старик! Откуда тут быть гяурам? Повелитель обещал уничтожить их всех. Насым, почему мы едем? Этот гадкий Саттар!.. Повелитель обещал стоять в лесу пять дней.

— Девочка, врагов пришло очень много. Повелитель не справился с ними...

— Где повелитель? Что с ним?! Скоро ли он придет ко мне?

— Все мы зависим от воли Аллаха. Молись Ему, девочка.

— Что это? — забеспокоилась Хабиба. — Ты слышишь?

От арбы к арбе понесся будто стон: «Гяуры! Гяуры!»

Очнулись нукеры, послышались крики, звон сабель. Насым-баши заплакал и сквозь слезы зашептал молитву. А когда русские вои свернули арбу с дороги, заглянули в нее, евнух сбросил свою паранджу и выхватил нож. Хабиба вскрикнула:

— Ты что, старик?!

— Выполняю волю повелителя. Встречай его в садах Аллаха! Прощай, Хабиба! — Он сдернул с нее паранджу и ударил в грудь ножом. Потом этим же окровавленным ножом вспорол кошму и под вопли служанок вывалился из арбы...

...Арбу вместе с вьючными лошадьми заворачивали в лес, Тимон указывал, каких именно лошадей брать, и все время торопил:

— Братцы, родненькие, ходчее, ходчее! Нукеры могут вернуться.

Юрша про себя оценивал действия Федора и его распоряжения. И приходил к выводу: толковый воин, именно так поступил бы он сам. Только вот Федор упускает момент... Пока разворачивали арбу, выводили вьючных коней, бесконечная змея обоза продолжала двигаться. Юрша хотел надоумить Федора, как можно создать большой затор. Но увидел: тот что-то сказал, и тридцать воев помчались к обозу, принялись разводить арбы в разные стороны и даже перевертывать их, рубить постромки, под ноги лошадям загонять овец. А обоз продолжал двигаться, расползаясь в стороны, застревал в кустах. Воины продолжали рубить постромки. Женщины и дети подняли визг, слышимый далеко в округе. Это, в свою очередь, создавало неразбериху. Возницы сзади не могли понять, что происходит впереди. Прошел слух, что русские рубят всех подряд. Змея обоза начала распадаться.

Пока вои создавали на дороге затор, Федор и Юрша нагнали полусотника, поспешно отводящего добычу в сторону.

В крытой арбе вдруг заголосили, завыли женщины. Из нее вывалился толстый старик в зеленом халате, его обрюзгшее лицо было в слезах. Он поднялся и, переваливаясь, не спеша пошел к ближайшим кустам. Федор крикнул:

— Что случилось?

Полоняник Тимон пояснил скороговоркой:

— Вишь, бабы кричат: евнух убил наложницу. Вон он пошел. Дозволь заглянуть в арбу, может, не насмерть.

Федор не успел сказать, чтобы вернули евнуха. Неподалеку тренькнула тетива, еще раз. Две стрелы выросли в спине евнуха. Он споткнулся, но продолжал еще некоторое время идти. Потом зашатался и ткнулся в куст... Тимон из арбы известил:

— В самое сердце угодил, поганый. А хороша!

Полусотник сокрушался:

— Вот гад! Большой выкуп пропал! Искать ларец надо.

Все в арбе перевернули, но ларца не оказалось. Служанки уверяли, что его увез Саттар, начальник охраны хана.

Искали сокровища не только в кибитке евнуха. Сотня распалась. Юрша потребовал от Федора прекратить грабеж. Тот усмехнулся:

— Война, брат.

— То-то и дело, война! — возмущался Юрша. — Сейчас пол сотня нукеров выскочит и порубит всех нас!

Пришлось восстанавливать порядок, обратясь к испытанному средству — плеткам...

Наконец отряд Федора построился и направился к ханскому лагерю. Менее чем в версте от Муравского шляха они погрузились в тишину... Кругом птичье щебетание да приглушенный топот коней.

Тревога и волнение остались позади. Как только Федор это понял, уснул мгновенно, уронив голову на грудь и слегка покачиваясь в седле в такт шагам коня... Задремал и Юрша. Постепенно успокаивалась и вся сотня. Бодрствовали только русские полоняники.

Внезапно конь сбился с ровного шага, Юрша очнулся. Кругом был еловый бор, под ногами коня утоптанная, многоезженная дорога, впереди — солнечный просвет. Ехавший первым полоняник Тимон остановил коня и повторял, обращаясь к Федору:

— Княжич!.. Княжич! — Дотронулся до его локтя: — Княжич! — Федор встрепенулся, рука сразу легла на эфес сабли. Тимон говорил, указывая на дорогу: — Княжич! Вон луговина, за ней березняк, в нем лагерь был. А ханский шатер глубже в березняке, на поляне.

Послав десяток воев на разведку, Федор, потягиваясь, обратился к Юрше:

— Охо-хо! Кажись, только глаза смежил, а, гляди, верст пять отмахали... Вот так-то!

— Рисково, брат! — отозвался Юрша и, наклонившись к Федору, тихо добавил: — Полоняники — толковые мужики. Особенно Тимон. Замолви за них слово...

19

Юрша и Федор отдыхали в тени ханского шатра. Попробовали разместиться внутри шатра, но там оказалось дышать невозможно — резко пахло горелой шерстью. Видать, в суматохе сборов кто-то уронил горящую плошку, вот и истлел большой кусок ковра.

Отдыхали вольно, раскинувшись на шелковых и бархатных подушках. Рядом два воя — охрана; они стояли опершись на копья и, засыпая, то и дело вздрагивали. А вообще было спокойно. Дмитрий прислал гонца: татары захвачены врасплох, из тысячи мало кто остался в живых; завал почти разобрали, пешие отряды уже идут, пришел и князь Курбский. Князь строит их вдоль шляха, как подойдут обозы, пойдут к Шивороне.

Все спокойно и тихо... И вдруг — бешеный топот... Десятник из сотни Федора, посланный в разъезд, вернулся на загнанном коне, почти свалился с него:

— Княжич, беда! Верстах в четырех тьма татар! Кажись, становятся на отдых...

Федор и Юрша, окончательно проснувшись, поняли из доклада следующее: десятник с воями, объезжая округу, услыхали гомон. Осторожно высунулись из кустов и не поверили своим глазам: на огромную луговину выезжали сотня за сотней крымчаки, развертывались на десятки и спешивались. Никакого бережения, как у себя дома.

Пока смотрели, из леса вышла еще полтысяча с обозом и пленными. Разъезд осторожно отступил и погнал сюда.

Федор распорядился:

— Меняй коней и гони к князю. О числе ворогов помолчи, говори только, что видел. А твои люди пусть поведут меня к той поляне. С Богом! Юрий Васильевич, тебя прошу остаться тут головой, готовься к встрече гостей. Думаю, крымчаки кого-то пришлют сюда. А я посмотрю своими глазами. Коня!

Юрша решил познакомиться с людьми, оставшимися с ним. Приказал разобраться по десяткам. Налицо оказалось восемьдесят сабель. У всех саадаки, а стрел маловато, по десятку на брата. Воины-туляки мужики крепкие, новичков немного. Не понравилось, правда, ему, что у каждого седла приторочено по узлу и много коней под вьюками, но он промолчал. Сейчас бы самое время проверить, кто как саблю держит... Жаль, Аким в обозе остался... Только так подумал, а Аким тут как тут, к березнячку с десятком воев приближается!

Оставив Акима с туляками, Юрша поехал осматривать место, где придется встречать гостей непрошеных. Вокруг лес чистый, конница со всех сторон подойти может — с теми силами, что у него, и четверти часа не продержишься. Есть овражек, можно небольшую засеку сделать... Осмотрел пути возможного отступления. Оторваться можно, но с полсотни деревьев по сторонам дороги положить нужно.

Вернулся, собрал десятников, каждому указал, где и что делать. Приказал выделить по вою, знающему язык и обычая татарские. Этих нарядил в халаты — их вокруг много валялось. На опушке березняка арбу с верблюдом на самое видное место поставили. Рядом костер разожгли, казан повесили — из него пар валит, а вокруг татары. Тут особенно Фирс с Тимоном постарались... Из всех приготовлений, как позже выявилось, это лицедейство прежде всего и пригодилось.

Вскоре со стороны овражка появился Федор. Оглядел приготовления, похвалил:

— Молодец, Юрий Васильевич! Завалы соорудили на славу! С твоей машкерой ладно получилось, увидал, аж оторопь взяла. Так вот, за лесом на отдых крымцев встала тьма, если не больше. А сюда идут послы, видать, вельможные татары. Я их лесом обогнал. А пяток ребят в засаде оставил. Если вельмож тут напугаем, побегут, они перехватят.

Долго ждать не пришлось. Вскоре увидели, как с восхода из леса выехали десятка три татар, среди них несколько человек в дорогих халатах, на одном — белая чалма. Приближались не спеша, шагом. Вот поравнялись с опушкой, ничего подозрительного не заметив. У костра ряженые застыли в поклоне. Передовой крымчак спросил их:

— Кто в стане старший? Где он?

Тимон не растерялся, ответил:

— Князь Тимербулат, почтеннейший. У ханского шатра он.

Юрша стоял рядом, за юртой в готовности дать сигнал нападения. Но пронесло.

Как только крымский отряд втянулся в березняк, громко вскрикнул Федор. Сразу свистнули стрелы, большая часть конных татар повалились на землю, оставшимся дорогу преградил Федор и Юрша. Стычка была короткой, в живых остались лишь трое вельмож, их стащили с коней и обезоружили. Когда все немного успокоились, Федор хотел допросить татар, но тот, который в чалме, видать, мулла, шумел, призывал Аллаха, грозил адом всем, кто станет говорить с неверными. Федор махнул рукой, муллу оттащили в сторону, и он затих. Федор вел допрос, Тимон переводил:

— Будете говорить или позвать палача?

Татары что-то залопотали. Тимон перевел: «Согласны говорить, если даруешь жизнь».

— Скажи: обещаю живыми привезти к князю. А он волен сделать по-своему.

Опять татары залопотали. Тот, у которого под распахнутым халатом блестела дорогая кольчуга, сказал по-русски:

— Все скажем, но наперед ответь: почему тут московиты? Кто ты?

— Я — сын воеводы из Тулы, сотник. Воины царя Ивана пришли на помощь городу Туле. Теперь говори, кто ты?

— А где хан?!

— Убежал в Крым. Я жду ответа...

Сперва пленные крутились, потом развязали языки. Их голова, таврический князь, имея под началом почти два тумена, сошел с Муравского шляха и двигался по рекам Сосне и Дону, разгромил города Елец и Донков, задержался на три дня. Чтобы умилостивить хана, князь слал ему подарки. Это оказалась награбленная серебряная и золотая церковная утварь — потиры, чаши, блюда, а также массивный золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями.

К концу допроса прибыл князь Курбский. Пленными татарами он не заинтересовался, пообещал только, что жизнь им будет сохранена; на сокровища взглянул мельком. Зато спешил узнать, где находится противник.

Курбский не захотел идти в шатер хана, решил разместиться на опушке. Федор велел приготовить ему ковер. Но князь приказал ковер перевернуть, насыпать на него песка и спросил:

— Сумеешь, сотник Федор, местность писать?

— Умею, князь, отец учил.

Скоро Федор на песок положил еловые ветки, изображавшие леса. Изорвал плат синий — реку Шат выложил, конским ковяком султанский шатер отметил, еловыми шишками — татарские тысячи. Князь одобрил:

— Исполать, княжич! Быть тебе, Федор, воеводой! А скажи, в этом урочище по реке Шат могут быть еще крымчаки?

— Там не был, не ведаю, князь. Это Карницкий бор, на много верст тянется.

— Ладно. Брось туда несколько шишек, да позови того говорливого татарина.

Пленного привели, князь показал и рассказал татарину, что на ковре изображено. Тот понял и залебезил:

— Тебе, князь, все ведомо. Но татарин в лесу не будет стан ставить. Тут не десять, а восемь тысяч стоит, а темника шатер вон там... А эти пять тыщ на том берегу Шат-реки, они завтра перейдут на этот. А еще три тыщи на Иван-озере.

— Теперь скажи, сколько у вас русских полоняников?

— Прости, князь! Не считал никто... Много больше тысячи.

— Запомните эти слова, други мои, — сказал Курбский, — и воям своим скажите.

Пленника увели, князь потребовал бересты:

— Будем считать куски бересты нашими полутысячами. Вот этот кусок, Иван Сучков, твоя. Пришла она?

— Пришла, князь, у березняка стоит.

— Ладно. Пойдешь вот так с заходом на закат, встанешь тут. Понял?

— Понял, князь. Сколько верст туда?

— Сколько, княжич Федор? — переспросил князь.

— Напрямую до поляны версты четыре. Туда — верст шесть.

— Шесть верст, — повторил Курбский. — Шибко нудно идти. Высылай ертуальных, разъезды крымские уничтожать! Это, други, всем запомнить нужно. Чем позднее узнает о нас татарин, тем лучше. Правей тебя пойдет...

Примерно за полчаса береста серпом легла вокруг еловых шишек. Своеобразный совет закончился, предводители ушли. Федор предложил пообедать, чем Бог послал, но князь отказался:

— Нет, сотник! Пировать будем после победы. Время дорого.

Юрше и Федору Курбский приказал следовать за ним.

После нападения русских воев на обоз князь Михаил со своим отрядом уходил на полдень. Они намного обогнали сильно потрепанную ханскую охранную сотню, перегнали передовые арбы обоза. В этих местах лес мельчал, чаще шел кустарник, особенно по глубоким оврагам. Потом шлях пошел покатым спуском к реке Шивороне. Михаил готов был гнать и дальше, но Деридуб стал просить отдых коням и людям. Его поддержал Ростислав:

— Нам дальше ехать нельзя, князь. Хан приказал тут ждать. Да и Саттар где-то здесь.

— А что мне Саттар? Чем дальше уедем, тем лучше.

— Не скажи, Михаил Иваныч. Хан рассержен неудачей, и ослушаться его опасно.

Сошли со шляха в лесок. После скачки по жаре здесь показалось и прохладно и уютно. Михаил, хоть и не хотел останавливаться, теперь с наслаждением растянулся на траве и тут же уснул. Ростислав последовал его примеру. Воевода подошел к ним с приготовленным обедом, но будить не решился, сел рядом и поел в одиночестве. Скоро расставленные им разведчики сообщили, что прибывают татары, все оттуда, с заката, с Упы. Прибежал еще один, рассказал, что прибыл сам хан, злой как собака!

Только теперь воевода разбудил Михаила и Ростислава. Михаил, еще не открывая глаз, выслушал Деридуба.

— Ну и черт с ним, пускай злится.

Ростислав опять возразил:

— Нельзя, великий князь, нужно идти. Говорят, самолично головы рубит.

— Позднее появимся, когда успокоится.

— С огнем играешь, великий князь! Хочешь, я пойду один?

Михаил Иоаннович возмутился:

— Что ты весь день учишь меня?! Прекословишь, будто я дите малое.

Готовую вспыхнуть размолвку прервал Деридуб, не особо почтительно:

— Хватит вам, князья! Пойду я, скажу, что прислан тобой, государь. Вызнаю, что ему надо.

— Ступай.

Не успели князья пообедать, воевода вернулся.

— Хан требует вас, государи мои, и купца Романа переводчиком. Отступника Сарацина не хочет видеть. Вы осторожнее с ним, злой, не приведи Господи.

Михаил загорился:

— Теперь мне ждать хорошего нечего, а бояться всего надо. Готовь коней. Ты, Ростислав, со мной поедешь или тут прохлаждаться останешься?

— Это ты напрасно так, Михаил Иоаннович! Мы с тобой одной веревочкой повязаны. Поодиночке вылезть не удастся, а вместе, может, что и выйдет. Поехали. А ты, воевода, приготовь людей, может, напоследок пошуметь придется!

Хан принял их под дубом, походный шатер ему еще не поставили. Сидел он на измученном грязном коне, сапоги и штаны испачканы серым илом, шлем сбит набок. Из большой пиалы он пил кумыс. Выпил, вытер усы, остановил тяжелый взгляд на подъехавших.

— Плохо нас жалуют твои подданные, князь Михаил. Да и ты плохо жалуешь. Передо мной, перед ханом на коне сидишь!

Не дожидаясь перевода, Ростислав ответил по-татарски:

— Прикажи, великий хан, спешимся. Даже на колени можем встать, хоть вины своей не чуем.

Хан злобно ощерился:

— По-нашему знаешь! Будешь переводить. Отъедем, тут шумно.

Отъехали немного в сторону. Хан нервно поглаживал бороду.

— Думали мы все время, куда вас деть. — Ростислав тихо перевел Михаилу. Хан продолжал с издевкой: — Может, Ивану вас отдать и помириться с ним. А?

Ростислав, не переводя, ответил:

— Мира у вас все равно не будет, великий хан. Нас Иван возьмет, а сам подумает, что это ты его испугался.

— Оно и правда так будет! Мои советники плохое время выбрали нападать на неверных, Иван большое войско имеет. Я бы ушел сейчас в Крым, подождал, собрал бы побольше нукеров, а Иван пусть начнет воевать Казань. Вот тут самое время жечь Москву. Но мои князья косятся на меня... Это не переводи... Но мои князья хотят рабов, наживы. Придется биться, войско я сохранил, место тут хорошее, ровное. А вот что делать с вами, не знаю. Имам, наш святой, говорит, что это вы приносите беды. Если опять русские побьют нас, моей власти не хватит, чтоб князей сдержать. Вас всех по деревьям развесят. Что скажешь, что посоветуешь?

— Великий хан, мыслю так: Ивану ты не простишь свое отступление от Тулы. Будешь еще не раз биться с ним. Отпусти нас. Мы обоснуемся где-нибудь на украйне, соберем недовольных под свое знамя и выступим с тобой заодно.

— Хитер ты, Ростислав-князь! Но я не тебя, а великого князя спрашиваю. А ты не все переводишь. Так вот скажи ему: мыслю отправить вас в Литву со своим письмом. Тут, на украйне, вас придушит Иван. А в Литве много врагов Московии, охотно примут опального великого князя, да еще под моим покровительством. Переводи.

Ростислав перевел. Михаил возмутился:

— Хан новый хомут подбирает на мою шею!

— У тебя другого выхода нет. Соглашайся, а там видно будет. — И по-татарски сказал: — Великий князь говорит: тяжелый хомут надеваешь на него.

— Верно, не легкий. Но мой хомут просторнее петли Ивана. Умно поведешь себя в Литве, быть тебе властителем Москвы! Пошлю письмо с тобой, там будут знать — за тобой сила Крыма. Привлекай сиятельных воевод, обещай им города и земли. Не жадничай. Будет наша победа, однако ничего не дадим.

Ростислав перевел, Михаила передернуло:

— Скажи этому нехристю: я великий князь и обязан держать свое слово!

Хан нахмурился и вновь принялся поглаживать бороду:

— Однако сейчас ты не великий князь, а беглец, которому негде приютиться. Впрочем, не переводи этого. Скажи так: чтобы приобрести большее, жертвуют меньшим! Придет время, двинем войска с двух сторон на погибель Ивана. Царь?! Над Русью двести сорок лет царствовал татарский хан! Подожди, это тоже не переводи. Спроси: согласен ли князь Михаил отсидеться в Литве и объединить недовольных Иваном?

Тот неохотно согласился:

— Лучше иметь дело с литовцами, чем с этим...

Ростислав перевел:

— Князь Михаил говорит, что пожить в Литве можно, но для этого потребуются деньги.

Хан впервые за весь разговор повеселел:

— О деньгах вспомнил?! Я думал, его не интересуют такие пустяки. Скажи, деньги будут. Литвины мне много должны, кое-что прощу им. Они рады будут, вас оденут, обуют и кормить станут. Все это отпишу в письме. Письмо придется подождать, из Крыма напишу. Тут, на украйне, поживете, к примеру, близ Новосиля. Твой город, русский. А?

Ростислав перевел. Михаил сердито дернулся и прорычал что-то невнятное. Тем не менее Ростислав перевел:

— Князь Михаил говорит: ему теперь не до шуток.

— Правильно, — согласился хан, — пошутили и хватит. Саттар, зови Расыма. А вы, князья, помните: кроме Расыма, оставлю с вами двух своих людей, приблизьте их. Не скрою, это мои глаза и уши. Принимайте их совет как мой. И знайте, хоть пальца лишатся по вашей воле — под землей найду, смертью покараю!

Подъехал Роман, поклонился хану.

— Расым, в Новоселе есть надежные люди у тебя?

— Есть, великий хан. Вести торговлю нельзя без надежных людей, а я там торговал многожды.

— Так вот, ты откроешь торговлю и будешь кормить князя и его людей. Он станет жить близ Новосиля.

— Для торговли нужны деньги.

— Дам. И еще: знакомые литвины у тебя есть?

— Когда Новосиль перешел под руку великого князя московского, литвины остались.

— От них узнаешь, как к литовскому наместнику здесь, на украйне, добраться. Пришлю письмо, поведешь князей в Литву. Деньги у тебя будут.

— Повинуюсь, великий хан.

— А ты, князь Михаил, сиди в лесу тихо. На охоту отпускай молчаливых. От ненадежных сразу освободись, чтоб не знали, где твой стан. Пусть в разбойники идут. Я вас, урусов, знаю — чуть что не по-вашему, сразу в разбойники!

— А долго нам сидеть? — спросил Михаил.

— Сколько надобно... Завтра мы воюем с Иваном. Потом идем в Крым. Оттуда шлю письмо... А ты, Расым, сделаешь дело, быть тебе первым купцом в Крыму. Слава Аллаху! А теперь, не теряя времени, бегите. За ночь доедете. Помни, великий князь: тебе долго придется ночью ездить, а днем хорониться. До самой до Литвы. Хош!

Юрша и Федор оказались в отряде князя Курбского и скоро убедились, что быть тут дело хлопотное. Сперва мчались через чащобу — того гляди, на суку голову оставишь, шишки на лбу не в счет. Потом остановились — пушкари гонца пригнали, князь к ним отъехал, Федора с собой взял. А в его сотне Юршу головой оставил.

В это время мимо двигалась пешая тысяча. Юрша много раз видел войско в походе. Обычно идут по дороге четверо в ряд, впереди десятники, вои за ними. Если без обоза, тысяча на четверть версты растянется; за час делает по четыре-пять верст, а поспешит — семь. Сейчас тысяча двигалась так: двадцать десятников впереди, за ними друг за другом вои — один и второй десяток. Пять таких групп, и прошла тысяча! Ратники идут плотно, как будто и нет бурелома, густого кустарника; преграды обходят, подлазят, перепрыгивают. Темные, молчаливые фигуры... Через час-другой каждый из них сразится насмерть с сильным коварным врагом. Одни погибнут, другие получат увечья... Думают ли они об этом? Спокойствие от силы или от великой веры в Бога? Надеются ли на Его милосердие или пребывают в простом тупом равнодушии?.. Задумался Юрша: а сам он? Уверен в бессмертии? Или чему быть, того не миновать? Если так, то и думать об этом не след...

...Людей много, а голосов не слышно; лишь треск валежника да тяжелое дыхание раздается, птичий гвалт усиливается...

А его вои сидели на земле, прислонившись спиной к деревьям, иные полулежали, дремали. Каждый держал повод своего коня. Юрша прилег около Акима, который заплетал ремешки разлохмаченной плетки... С другой стороны дерева доносился шепот:

— Дядя Кир, ежели разобьем крымчаков, домой отпустят?

Хриповатый сонный голос отвечал:

— Ты, Послед, о доме не бередь.

— Пошто? Там мать, сестренка...

— Мы на государевой службе. Побьем крымчаков, пойдем Казань воевать. А там еще кого.

— И весточки не будет от моих?

— Может, и будет, а толку-то что? Помочь им не можно. Я вот уже седьмой год в службе. Намедни земляка встретил. Говорит, моих Господь наказал, погорели... У меня полтина наберется, помог бы. Десятнику сказал...

— А он?

— Говорит, сотник новый, не поверит, не пустит. А я тут рядом живу... Жди, говорит, после боя какой искалеченный земляк выживет, с ним, мол, передашь...

Юрша вопросительно взглянул на Акима: наши? Аким ответил:

— Из Федоровой сотни.

Вернулся князь, через минуту все были на конях и — вперед. После недолгой гоньбы спешились, выползли на опушку. Перед ними расстилался татарский лагерь. Там все было спокойно, лишь из леса к лагерю бежало вспугнутое русскими зверье. Татары взялись за луки — привлекали их лисы: хоть и летний мех, а все ж пригодится.

Наиболее бдительные насторожились: кто испугал зверей? Десятка два конных поскакали к лесу, пронеслись опушкой, пустили по стреле, но ничего подозрительного не заметили. Другой десяток поскакал по дороге, втянулся в лес и исчез. Вернулось несколько коней без всадников. По лагерю прокатилась волна беспокойства.

Курбский наблюдал за вражеским станом с коня. Вот он что-то сказал гонцам. Те сорвались в галоп и исчезли. Юрша подумал: «Может, князь решил оборонять лес».

Сотни две татар помчались к лесу, развернулись, выпустили по опушке тучу стрел. Лес молчал. Татары начали спешиваться. Еще две их сотни двинулись к лесу по дороге, не зная, что там их поджидает, поэтому сдерживали коней. И вдруг лес ожил, по ним ударили пищали и пушки, свистнули стрелы.

Крик прокатился по луговине: «Урус! Урус шайтан!» И крымчаки повернули коней к лагерю, в котором сразу же вспыхнула паника... Из леса дутой шириной с версту вышла русская рать...

Борьба пеших воев с конным врагом отрабатывалась веками; это было построение «стеной» и «клином». «Клин» хорош всегда, особенно если враг на скаку. Крымчак скачет — конь стелется по траве, всадник лежит на гриве, сабля — на полсажени впереди, чуть зазеваешься — голова долой! Но лошадей могут сдержать два-три длинных копья, если тупой конец упереть в землю. Лучше будет, если всадника поразить стрелой на расстоянии. Поэтому во главе угла «клина» три четверки с копьями да восемь лучников, и таких групп пять: одна впереди, а за ней две и две. Не было еще такого случая, чтоб с одного раза разбивали «клин». Конница обтекает его, теряет скорость, подставляет свои фланги под удар лучников.

Однако на этот раз не было времени на построение «клина», да в чащобе особо и не построишься. Поэтому Курбский велел действовать купно сотнями. Из леса выплеснулась широким разливом пешая русская рать. Полста саженей до лагеря крымчаков ратники пробежали быстро. Многие татары лишь успели сесть на коней. Развернуться верховому в лагере тоже негде — кругом горящие костры с котлами, арбы со скарбом. Этим и воспользовались русичи. Опять же полоняники не дремали: они рвали, пережигали веревки, били чем не попадя растерявшихся крымцев. Скоро у них появились сабли и луки. Татарские сотни, теряя людей, отступали. «Стена» русских большой дугой охватывала лагерь.

Но таврический князь не поддался панике. Оттянув потрепанные сотни, он прямо на достреле от русских формировал новые и гнал в бой, и в иных местах татары потеснили наступающих. И все ж их сопротивление было сломлено, они отступали по всей луговине, но, отступая, решительно отбивали особенно отчаянных. Отовсюду слышались крики, звон стали, стоны раненых, хрипы умирающих.

В стороне крымчаки запрягали арбы и увозили обоз. Но вдруг там загремели барабаны, завыли трубы, и все переменилось — татары побежали, бросая обоз! Минутой позже стала ясна причина паники — на луговину с полдня показались широкие ряды конницы, а правее — пешие русские вои...

Курбский разослал гонцов с повелением: пешим преследование прекратить, конным гнать татар только до границы луговины: они еще сильны и зарвавшимся грозит смерть. Тысячников звал на совет.

Князь сошел с коня, перед ним положили два седла одно на другое и подошли два лекаря. Только сейчас Юрша заметил кровь на его разорванном налатнике. Лекарь снимал налатник, осматривал раны и успокаивающе говорил, вроде как наговор нашептывал:

— Вот, князюшка, царапнули тебя. Стрела сильной рукой пущена, выю бармица не спасла... А кольчужку здорово посекли, колечки порубили, в тело вогнали... Сейчас кольчужку снимем, колечки вынем, к убитым местам лопушок приложим, и заживет... Через седмицу забудешь, где болело...

Подъезжали тысячники, их встречал дьяк в длиннополом кияке, почтительный и немногословный. Вскоре Курбский пригласил всех начальных людей. Он сидел на сложенных седлах, на нем была синяя шелковая рубашка без воротника, на шее — полотняная повязка. Рядом стояли лекари со своими сумками, а пожилой ратник чинил на походной наковальне порубанную кольчугу. Юрша заметил, что князь был бледен, на осунувшемся лице его резко выступили скулы с двигающимися желваками.

Дьяк прочитал свои записи о потерях по каждой тысяче, потом итог... Князь, не вставая, перекрестился, перекрестились и присутствующие.

— Вечная память павшим и вечная слава! — произнес негромко Курбский. — Други! Слава и вам! И всем вашим воинам слава! Однако, хотя враг и покинул поле брани, он еще силен. Князь Щенятев нам сообщил, что Девлет остановился на реке Шивороне. Хан собирает тумены, таврический князь побежал туда же. За ночь крымцы придут в себя. Поэтому князь Петр Михайлович предлагает напасть на хана сегодня, наши полки подходят уже к Шивороне. Поспешить должны и мы. Конников голова Дмитрий, идти тебе на Дедилов, пути тут с небольшим две мили. Подходи к татарам с восхода, ударишь, когда дело завяжется. Мы сами поведем пешие сотни долинами левей Муравского шляха. По шляху пойдет наряд с посохой. А сейчас, други, всем на отдых. Со мной остаются, кроме охраны, две сотни конных стрельцов и сотня Федора. По местам, с Богом!

Юрша спешился и подошел к Курбскому:

— Разреши, князь, мне поехать с Дмитрием.

— Нет. Тебе, царев гонец, дело важнее. Сотник Федор! Тебе сотник Юрий укажет места для подстав до Коломны...

— Прости, князь. Государь ныне в Кашире.

— Ладно, как знаешь. Чаще только подставы ставь, мили через две-три, люди и кони устали. Днесь вечером многое решится. Либо хан побежит в Дикое Поле, либо нам придется в Туле запираться. Понесешь государю эту весть, да и расскажешь, как мы тут воевали. За ночь добежишь?

— Добегу, князь. Рассказать есть чего. Дозволь спросить, чьи люди нам на помощь с полдня подошли?

— Это от князя Петра Михайловича. Я погнал ему гонцов, что, мол, иду воевать татар, кои наседают с восхода. Князь в помощь мне послал по обоим берегам Шат-реки. Они рассеяли там рать татарскую. А видать, таврический князь ждал помощи от своих... Теперь иди, отдыхай.

Юрше отдыхать сразу не пришлось. Из его десятка погибли двое. Аким отпросился их разыскивать, Юрша поехал с ним. И вот только теперь он рассмотрел поле сечи...

...Луговину пересекала неглубокая лощина, на дне которой били ключи и бежал ручей. Эта лощина приглянулась татарам, и они стали лагерем на том ее берегу. Теперь сотни арб остались здесь. И по всей луговине — кони, косяки коней. Одни перебегали с места на место, другие, более преданные, уныло стояли возле поверженных хозяев. Сколько же тут коней? Почти все оседланные. Дорого достался татарам отдых на Карницкой луговине! Да и наших покошено... В иных местах валами лежат. А сколько раненых! Их пользовали не только лекари и знахари, оказывали первую помощь и старые, опытные воины. Кругом горело множество костров, в них для целебных целей жгли березовую кору, можжевельник и полынь. Тут же лежали охапки лопухов. Юрша остановился недалеко от лекаря, около которого лежало с десяток окровавленных воев. Лекарь оперировал — выковыривал ножом осколки кости из культи руки у молодого парня, которого держали двое, а он, обливаясь потом и слезами, тянул негромко «ооой! ооой!». Убедившись, что рана чиста, лекарь затянул ее остатками кожи, засыпал теплой золой из костра, завернул лопухом и туго завязал белым лоскутом, ослабил жгут и приказал посидеть часок рядом, а пока испить хмельного.

Следующим к лекарю подполз на коленях русоволосый бородач с землистым лицом, он обеими руками держался за окровавленный бок...

Юрше стало не по себе, он отъехал. Кругом стонут, воют, плачут. Вот совсем мальчик лежит, накрытый попоной. Голова его на коленях старого воина с перевязанной головой. Мальчик тяжело дышит, с каждым вздохом на уголке губ пузырится кровь, между вздохами он твердит одно и то же:

— Дядя Кир... что же это такое?.. Свет темнеет... Дядя Кир... Страшно мне...

— Терпи, родненький, терпи. Послед, и мне тошно... Сейчас подойдут наши, отнесут тебя к лекарю... Мне не донести тебя...

Юрша где-то слышал эти имена и вспомнил: два-три часа тому назад этот мальчик хотел повидать сестренку и мать. Он спешился, взял на руки раненого и понес его к ближайшему лекарю. Воин Кир шел за ними, опираясь на поломанное копье, и причитал:

— Вот спаси тебя Бог, болярин. Это племяш мой... Вот спаси Бог...

Юрша положил ношу перед лекарем, тот приложил ухо к груди мальчика и сказал:

— Прости, сотник, твоему парню только молитва нужна.

Юрша отнес Последа к другим затихшим навеки воинам и, садясь в седло, видел, как Кир складывал на груди руки Последа.

На реку Шиворону пешие отряды князя Курбского вышли близ вечера. Гонцы от Щенятева и разведчики сообщили, что к Девлету приходят разрозненные сотни, ставит он их вдоль левого берега Шивороны, дает по несколько пушек, главный свой тумен отвел за старицу.

Гонцы от Дмитрия сказали: им скрытно подойти не удалось. На них наткнулись большие разъезды татар, которые с боем отступили. Теперь разъезды поменьше крутятся вокруг, но не нападают.

Курбский ускакал на встречу с князем Щенятевым. Вернувшись, собрал сотников. Те стали просить князя отложить выступление на завтра: люди валились с ног от усталости, многие не умеют плавать и боятся переправы, тем более — дело к ночи.

Курбский терпеливо выслушал и сказал:

— Други! Князь Щенятев допрашивал пленных крымцев. Они в один голос твердят: Девлету идет великая помощь, завтра утром она будет здесь. Мы должны напасть на него сейчас. Объясните воям, идите впереди своих ратников, я пойду впереди вас! Река неглубокая, правда, есть ямы. Пусть не умеющие плавать идут позади, выбирают, где мельче. Други, все это вы знаете лучше меня! Скажу вам еще: пушечный обоз застрял в миле отсюда, попал в ливень, развезло дороги. Вся надежда на лучников. Помните: если сейчас мы не разгромим Девлета, завтра побежим в Тулу и многих не досчитаемся! Все! Дьяк, читай, кому где быть.

За это время подул ветер, с полуночной стороны бежали темные облака, слышались раскаты грома, стало неуютно и тревожно. Отряды становились на свои места, подтягивались к берегу реки. Заморосил дождь. Через его сетку разглядели: примерно в версте вниз по реке развернулось знамя князя Щенятева; оттуда слышался нарастающий гул сражения. Курбский приказал развернуть свое знамя, которое окружила полсотня конных. А сам, выехав на берег, спешился; около него сошли с коней два десятка телохранителей. Юрша тоже сошел с коня, но князь приказал:

— Жди меня тут. — Вынул саблю и, вскрикнув: — Вперед, други! — побежал с крутого берега.

Тысячеголосый рев «Гаайдаа!» рванул воздух. Вои посыпались в воду, обогнали князя, размахивая саблями и огребаясь щитами, заполнили реку. Почти в тот же момент хлынул ливень, загремел гром, да такой, что заглушил крики людей, дождь стал серой стеной.

Татары оборонялись вяло и, бросая пушки, начали отходить. Когда дождь и гром немного затихли, явственно стал слышен шум затихающего боя.

Юрша недоумевал, мучили сомнения — правильно ли он понял князя. На этом, правом берегу Шивороны остался только он со своими восемью стрельцами и десятка два воев Федора, которым велено сопровождать царского гонца до первой подставы. Ниже по течению виднелось несколько крытых телег из обоза Щенятева и их охрана.

А на левом берегу бой совсем затих. Главные силы татар пустились наутек. Причем быстрое исчезновение большой орды наводило на мысль, что она начала бежать, как только русичи пошли в наступление. Окруженные отряды татар сдались в плен. Природа тоже успокоилась, ливень прекратился, гром удалился на полдень. Небо очищалось, выглянуло низко стоящее солнце.

Взору Юрши открылись пойменные луга, усыпанные людьми, движение которых постепенно замерло. Конницы не было видно, наверное, погналась за противником. Вот в окружении всадников показались знамена князей-воевод. Они остановились неподалеку. Около знамен начали развертываться походные шатры князей.

Дальше ждать было бессмысленно, и Юрша, тронув коня, начал спускаться к воде. В этот же момент с того берега раздался голос:

— Эй, там, царский гонец! К князю Андрею Михайловичу!

У шатра разгорался костер, над которым Курбский грел руки; князь был такой же мокрый, как и все вокруг него. Юрша спешился, доложил о прибытии.

— Сотник Юрий, — устало проговорил Курбский, — ты все видел, скачи и расскажи о том царю Иоанну Васильевичу. Принесешь первым весть, добре будет, опоздаешь — никто с тебя не взыщет... С Богом! Не забудь сказать: людей вконец измотали.

Так закончился, казалось, бесконечный день 23 июня 1552 года. Юрша доложил царю о разгроме Девлет-Гирея рано утром следующего дня....

В Туле похороны погибших продолжались три дня. Защитников города хоронили в братских могилах в Дубовом остроге против Ивановских ворот кремля. На этом месте епископ рязанский Кассиан благословил построить мужской Предтечев монастырь.

Князь Михаил Иоаннович со своим небольшим отрядом вечер и всю ночь уходил по Муравскому шляху, сделав всего лишь один привал. На дождливой заре по совету купца Романа свернули на проселок, поехали среди глухого леса и вскоре преодолели вброд реку с крутыми берегами. Въехали в сожженное село, от изб только очаги остались. Пошумели, покликали, никто не отозвался. Хотели уже уезжать, глядь, а из-под завалившегося плетня вылез старик в грязном, оборванном зипуне, снял колпак и, уставившись на пришельцев пустыми глазницами, прошамкал беззубым ртом:

— Слышу, русские люди вроде. А говор не наш, не местный. Кто вы будете, люди добрые?

Ответил Сарацин:— Мы — люди вольные, дедушка. Что за река рядом?

— Зуша река-то. А деревенька наша Гулынками называлась. Да, вишь, пожег ее татарин. А людишек никого не осталось.

— До Новосиля далеко, дед?

— До Новосиля-то? Верст три десять будет. Тут дорога сперва берегом пойдет, потом вдоль оврага, глубокий он... Э, ребята, может, хлебца у кого есть? Дайте Христа ради, давно не пробовал...

Ехали верст пять вдоль Зуши, перешли через овраг, выбрали место повыше и посуше, да где лес погуще и поляны есть. Тут и стали лагерем. Воевода Деридуб послал первый десяток в охранный объезд вокруг лагеря. Второй десяток отпустил на охоту и на рыбалку. Остальные под его началом расчищали места для шалашей. У каждого воина к седлу приторочены топор или лопата, сейчас все пригодилось. В центре лагеря поставили шалаши для князей, воеводы, священника с Романом. Вокруг — по шалашу на десяток, против каждого в земле сооружен очаг для артельного котла. Несколько в стороне поставили себе круглый шалаш два татарина — ханские доглядатые.

Михаил и Ростислав ходили по лесу — шалаши городить не княжеское дело, рвали и молча ели несозревшие ягоды. Михаила раздражало все: и кислые ягоды, и колючки на малине, и сосредоточенность Ростислава.

— Чего ты молчишь, — придирался он, — словно в рот воды набрал?

— Не... ягод.

— Брось притворствовать, Ростислав. Ты рад, что хан гонит нас в Литву. Сперва крымчаков на Русь навели, теперь литвинов поведем?

— Согласен, плохо. Но я не знаю, как иначе добыть тебе престол.

— Не хочу никакого престола!

— Вона! А чего хочешь?

— Ничего не хочу.

— Может, в монастырь подашься?

— Уж лучше в монастырь.

— Нет, великий князь! Дорога нам туда заказана. Монастырь нас не спасет, Ивановы псы сразу разнюхают... Не хочешь в Литву, попробуем тут, в лесах, хорониться.

— Во-во! Разбойниками станем! Я давно вижу, татьба тебе по душе. Ступай, не держу!

— Михаил Иоаннович, не будем лаяться. Давай лучше думать, что делать. Время у нас есть, глядишь, что и придумаем.

Ближе к вечеру, когда все собрались, а на кострах перед шалашами весело потрескивал огонь и булькало варево, отец Исай отслужил молебен, освятил лагерь, крестом изгнал из этих мест леших, русалок и прочую нечисть. Ни Евангелия, ни молитвенника у него не было, правил службу по памяти, молитвы сочинял на ходу.

На молебне Михаил стоял около священника и злился. Прежде он никогда не утруждал себя боголюбием, церковь посещал нерегулярно, но сейчас ему казалось, что Исай путает все на свете, комкает службу. Да и лик у попа звероподобный, морда краснющая, рыжие космы давно не чесаны! И голос — труба иерихонская, да и только, небось верст за пять слышен! Только и благочестия, что крест святой да облачение золототканое. Опять же вопрос: как оно ему досталось?

А тем временем отец Исай закончил краткий молебен, твердо зная, что вои не выдержат полной службы, и обратился к пастве:

— Братия! Тяжкая доля выпала нам за грехи наши. Многие из нас больны телом и увечны душой. Прошли мы тяжкий путь, и впереди грядут великие испытания. Нужно нам поддержать наше бренное тело. Поэтому я обращаюсь к Богу нашему всемилостивейшему и беру на себя грехи ваши, разрешаю вам вкусить убоину, дичь малую. И, опять же, Петровки не Великий пост, а сей день праздник Бориса и Глеба. Они, святые угодники, заступятся за нас, грешных, перед Господом. Да к тому ж знаю я: не разреши вам, вы все равно втихую станете жрать скоромное. Так уж пускай Господь Бог одного меня наказывает, буду страдать за вас, неразумных! Но все ж призываю, чтоб в краткие часы отдохновения не забывали вы приобщить себя Богу, молиться о прощении. Приходите ко мне исповедоваться и каяться в грехах ваших. И делаю я это бесплатно, ибо взять с вас нечего. Ну, ладно, благословляю вас на трапезу вечернюю.

После ужина в шалаш князей зашел Деридуб и сказал, что татары хотят видеть великого князя. Кроме двух татар, ждали Сарацин и купец Роман. Рыжебородый татарин на чистом русском языке обратился к Михаилу:

— Великий князь! Меня по-русски звать Васькой. Мы с Романом пойдем в Новосиль, пусть воевода скажет, что ему надо.

Деридуб сокрушенно развел руками:

— Нам все нужно. Кони на траве далеко на протянут, овес нужен. Опять же коваль у нас есть, а железа нет — подковы нужны, стрел мало. Соль нужна, муки хоть немного, вои хлеба давно не видели... Да пустой это разговор, денег нет!

Рыжебородый прервал его:

— Денег хан мало-мало дал. Скажи купцу, сколько чего надо.

— Сказать можно. Однако ж, государь, надо знать, долго мы тут будем стоять, до осени — это одно дело, до зимы — другое.

Михаил кивнул на Ваську:

— Он должен знать.

— Мы не знаем, хан знает. Место хорошее, ждать можно долго. Вот он, — рыжебородый указал на щупленького татарина, одетого в драный зипун и потрепанные лапти. — Вот он завтра к хану за письмом пойдет. Его Ванькой звать. И еще хочу сказать тебе, великий князь. Люд у тебя разный, всем доверять нельзя.

Неожиданно рассердился Деридуб:

— Отколь тебе известно, кому верить, кому нельзя?! Тоже мне...

Васька спокойно остановил его:

— Не шуми, воевода. Мне известно. Потом я князю и тебе скажу, кто опасный человек. А пока, великий князь, вели воеводе поискать другое место для малого лагеря, чтоб об том знали только верные люди.

Поговорили еще, поспорили, потом татары с Романом ушли. Сарацин обратился к Михаилу:

— Дозволь и мне, государь, отлучиться на два-три дня. Разведаю, чем бой хана с войском Ивана кончился. Может, чего раздобуду. Со мной отпусти парня из третьего десятка, Трушку Седого.

Михаила всего передернуло:

— Утекаешь, так тебя!..

— Нет, государь. Хочу смотреть, что делается вокруг. А утечь мог бы и без твоего ведома.

Предвидя гневную вспышку, Ростислав миролюбиво попросил:

— Разреши ему, Михаил Иоаннович, пусть идет. Мы ведь и вправду ничего не ведаем, а он, может, что и узнает. — Михаил, безнадежно махнув рукой, отвернулся. Ростислав поспешил объявить: — Вот и добро. Государь согласен, ступай. — Когда шаги Сарацина затихли, спросил: — А ты, воевода, что скажешь о втором лагере? Васька-татарин дело предлагает?

— Может, и дело, но противный он, во все суется. А место присмотреть я и без него хотел, да так, чтобы и татары не ведали.

— Во! Это толково.

Михаил, до сих пор сердито молчавший, сварливо заметил:

— Вона как! О другом лагере заговорили. А как этот крепить будешь, воевода?

— Первое дело, государь, вокруг лагеря и выпаса для коней завал устрою. Кое-где рвы придется рыть, в кустарниках, чтобы незаметно было. А вокруг еще один завал на случай обороны. Ты мне вот что скажи, государь, строить ли землянки иль до холодов в шалашах поваляемся?

— Откуда я знаю?! Слыхал, что Васька ответил?

Ростислав добавил:

— Чудится, пока будем жить в шалашах. Еще, воевода, в завале на задах лаз имей. По ту сторону пяток коней поставь с парнем надежным. Понял? Береженого Бог бережет. И вообще, своих ребят поближе держи. Потом следи, чтоб не баловали в округе. За добычей посылай на Муравский тракт, да татарами одевай.

Михаил возмутился:

— Что ты говоришь, князь! На татьбу людей подбиваешь!

— Ведаю то, государь. Но не от хорошей жизни. Нам и хлеб нужен, и деньги не помешают. На Романа, да и на хана надежда плохая, раскачиваться долго будут. А нам кормить людей сейчас надо. Иначе они сами в тати подадутся.

Великий князь повысил голос:

— Молчи! Воевода, помни: воровать запрещаю!..

Когда Деридуб ушел, Ростислав, ни слова не говоря, завалился спать. Михаил долго сидел у входа в шалаш, потом укоризненно сказал:

— Не пойму я тебя, князь Ростислав. Из воев лихих людей собираешься делать. И тут же не веришь им... Зато веришь Сарацину. Иль, может, потому и веришь ему, что из тех же лихих людей он? А? И вообще, что ты за человек? Перекати-поле какой-то, прости меня Господи... Неужели ты не видишь, все разбегаются — и крымчаки, и Роман, и твой Сарацин... Чего молчишь, спишь, что ли?

— С тобой уснешь! Я другое вижу, князь. Гневаешься ты на меня, а напрасно. Нам ли друг друга упрекать, кто какой есть? Нам с тобой ссориться не пристало. Что люди удумают?.. А чтобы люди нам верили, мы не должны метаться, обязаны быть едины. В Литву так в Литву. В Крым так в Крым. Кто не хочет, пусть уходит, держать не станем. Одначе надобно печься о тех, кто остается с нами, кормить их. Это сейчас самое главное. А татары не уйдут, они с нас глаз не спустят. Роману же податься некуда. Сбежать к литвинам ему выгоднее с нами.

- Верно говоришь, Сарацин из лихих, но он свою выгоду знает. От царя ему два столба с перекладиной, больше ждать нечего, а от нас может перепасть кое-что. Моя ж судьба с твоей крепко повязана, а плохого себе я не желаю. Наша с тобой безопасность зависит от Деридуба, а он свое дело знает, станем на него надеяться, как на дуб столетний. А пока, Михаил Иоаннович, ложись-ка спать. Утро вечера мудренее...

Лагерь растворился в ночной темноте и тишине леса, нарушаемой только шуршанием мелкого зверья. Где-то вдали ухал филин, а может, то плакался на свою горькую жизнь леший, изгнанный попом Исаем из древнего жилища.

Прошло три дня. От Сарацина и Романа ни слуху ни духу. Михаил бродил по лагерю тучи темней. Ростислав тоже недоумевал и старался не попадаться ему на глаза. Вставал чуть свет и уходил с отрядом Деридуба валить лес, сооружать засеку вокруг лагеря. Вои ели жидкое варево из щавеля и других трав. Рыба ловилась плохо, зверей в округе всех перебили и перепугали. В далекие леса и на Муравский шлях Деридуб никого не пускал, выполняя волю князя. Люди пока еще с надеждой смотрели на великого князя, но отца Исая обходили стороной, уклонялись от вечерней службы. Ростислав делал вид, что все в порядке, и строго требовал от людей выполнения всех работ. Вои его просто боялись.

Прошел четвертый день.

Утром на пятый Деридуб заявил великому князю, что люди тощают, скоро на коней подсаживать придется, и потребовал разрешения отпустить его самого с малым отрядом поохотиться в дальние леса. В ответ тот буркнул:

— Давай коня, с вами еду.

Но выехать не успели, появился Трушка Седой. На его заводной лошади — тяжелый вьюк. По лагерю разнеслась радостная весть: Сарацин прислал два мешка муки и туесок гущи для закваски. Сразу видно — хозяйственный мужик!Седой передал просьбу Сарацина выслать с десяток людей, чтобы перегнать лошадей и скотину. Деридуб поехал сам во главе группы. Действительно, у переправы через Зушу паслись оседланные татарские кони со вьюками на спине да с полста овец. Такая богатая добыча показалась Деридубу подозрительной, но он промолчал.

Сарацин рассказал, что хан поспешно убежал в Крым, бросил обоз, скот, всю орду. Войска Ивана отдохнули под Тулой и вернулись в Коломну. Погнали с собой пленных не счесть сколько. Взяли из обоза татарского все стоящее.

Когда Михаил узнал эту новость, сказал Ростиславу:

— Все, князь! Теперь хану не до нас... Иван же за нами гоняться начнет.

Тот осторожно возразил:

— Прости, Михаил Иоанныч, но согласиться с тобой не могу. Теперь ты нужнее Девлету, чем в другое время. Он союзников станет искать. Вот посмотришь: отправит нас в Литву, богаче оденет, теплее приласкает. А вот Ивановых лазутчиков нам остерегаться надобно, ты истину изрек...

Раздались крики, и в шалаш князей Деридуб буквально втащил Седого, бросил его на землю и, задыхаясь, выкрикнул:

— Сукин сын, людей смущает! Говорит: у лесовиков был, жизнь у них привольная!.. Они, мол, всех принимают!..

Не успел воевода закончить, как без разрешения в шалаш вошел Сарацин, с размаху ударил Седого по лицу. Тот закрылся руками, промеж пальцев показалась кровь. Сарацин прошипел:

— Еще разинешь пасть, стерва, язык выдерну! — Рванул Седого за шиворот и пинком вышиб из шалаша. После таких решительных действий поклонился Михаилу: — Прости его, государь, разумом его Бог обидел. Я все растолкую. Что хотите знать?

Князья не могли опомниться от нахальства Сарацина, только Деридуб не лишился языка:

— Ты, выродок татарский, с лесовиками якшался? Кто дозволил?

— Не то спрашиваешь, воевода. Лучше спроси, как татарский выродок Сарацин без ломаного гроша пригнал овец, лошадей, привез четверть муки да четверть ржи! Государь, все это мне дали люди Кудеяра. Сказывали они, что могут принять нас с честью, а тебя как великого князя.

— От кого честь, Сарацин?! В лихие люди не пойду!

— Смотри, государь, тебе виднее. Кем бы они ни были, но они — русичи. И не просто разбойники, а воинство Кудеяра! Опять же, к Кудеяру царь Иван воеводу прислал, воев на Казанский поход отбирают. Уже тысячу обучают...

Вспышку гнева великого князя предупредил Ростислав:

— Что воев накормил, исполать тебе, Сарацин. И все ж не по душе нам, что без воли великого князя ты пошел на поклон к Кудеяру. Татары могут понять это как предательство, а ссориться с ними не с руки. Твой напарник разболтал...

— Клянусь, больше болтать не будет!

— Поздно, слово не воробей. Пусть болтает, и сам говори: татары обманули, не накормили, голод замучил. Пошел на охоту, встретил старого дружка. Он помог накормить людей. Сам же слушай, что будут говорить вои наши, и ты, воевода, слушай, потом доложите. А с татарами поговорим сами. Понял?

Когда остались одни, Ростислав начал убеждать Михаила:

— Великий князь, не горячись! Мы на собственной шкуре познали, что татары медом нас кормить не станут. В Литву ты не хочешь, и правильно. Давай попробуем...

— Кудеяр для нас мед припас? Да?

— Не припас! Тяжело будет! Но мы будем среди русичей...

— Что ты говоришь?! Не забывай, ты же князь! А это тати!

— Ты знаешь, какой я князь! Мы сами другой раз хуже татей! Слыхал: Кудеяр идет воевать Казань! Освобождать пленных русичей! А мы что собираемся делать?..

...Долго они ссорились в ночи, мирились, но каждый остался при своем. А когда замолкли, долго еще ворочались на шуршащем сене. И вдруг Михаил опять зашептал:

— Ростислав, ты можешь бросить меня одного и уйти?

— Нет, этого я не сделаю. А знаешь почему?

— Знаю. Я пропаду без тебя!

Они обнялись как братья и уснули беспокойным сном.

Часть третья. ПЛЕНЕНИЕ САМОЗВАНЦА

Из Коломны по Московскому тракту ехали десятка два конных стрельцов, впереди Юрша Монастырский, с ним Аким, оба принаряженные: Юрша в кафтане голубого тонкого сукна, застегнутом позолоченными кляпышами, поверх кафтана внакидку опашень небесно-голубого сатина, мурмолка соболем отделанная. Сам царь Иоанн Васильевич, посылая Юршу в Москву, приказал снять доспехи воинские да сходить к дьяку Сулиму и приодеться, как положено государеву посланнику. Акиму же дьяк по собственному почину выдал новый красный терлик с вышитым шелком единорогом, а заодно обновил терлики и всем отъезжающим стрельцам.

Ехали неспешно, легкой рысью по обочине тракта близ края леса, где не так пыльно. Солнце уже поднялось высоко и начало припекать спину. Аким все время находился недалеко от Юрши, но не часто выдавалось вот так ехать не спеша рядом. Поэтому он считал себя вправе высказаться:

— Сей день седмица исполняется, как государь тебя поместьем пожаловал. И радостно мне то, что не безвестный стрелец, а дворянин ты теперь. Смотри, каким красавцем вырядился! Любо-дорого! И бороду я тебе ладно подстриг. А то...

И слушает и не слушает Акима Юрша, о своем думает. Болтовня спутника не мешает бегу мыслей, даже наоборот — направляет их... И верно ведь, всего неделя минула, а сколько всего произошло... Сперва в государевой охране состоял. Царь с двоюродным братом своим Владимиром, старицким князем, проверял полки, стоящие на Оке от Коломны до Каширы. Потом скачка к Щенятеву и Курбскому — потребовалась срочная помощь осажденной Туле. И вот всего день прошел, как привез он известие о том, что русские полки разбили орду Девлет-Гирея. Государь и воеводы ждут в Коломне возвращения войск из-под Тулы...

А Аким уже о другом речь держит:

— ...Опять же, доверие какое! Письмо государыне везешь! Известие о победе над супостатом крымским...

«...Не только письмо... Не все известно Акиму, и не должно быть известным! Все знают, что в тот день, как приехал он из-под Тулы, к обеду прибыл гонец от большого воеводы князя Щенятева и объявил всему двору о победе. А все ж государю больше пришлись по душе слова Юрши, потому на своем совете перед ужином приказал он Юрше рассказать о том, как обороняли туляки кремль свой, какую храбрость показали вои, женки и дети, как пришли на помощь князю Темкину войска государевы, как бились они под Тулой, на Шат-реке и на Шивороне. Потом, отпустив двор, Иван спросил:

— Скажи мне, сотник Юрша, почему князь Щенятев не тебя, а своего гонца послал? Разуверился в тебе?

— Не ведаю, государь! Разувериться причин не было. Может, князь Петр Михайлович услал меня к Курбскому, да и забыл про меня...

— Может, и забыл, а может, и другое что... Ну, ладно... А тебя вот зачем звал. Государыня наша Анастасия любит повествования складные. Скушно ей сейчас, никуда не ходит, даже в собор, службу во дворце правит, первенца нашего ждет. Вот лепо ей о тульском деле расскажешь, заслужишь ее благодарность. Эту грамоту в ее руки подашь и мое слово скажешь: «Государыня Анастасия Романовна, жена моя возлюбленная! Денно и ночно аз помню о тебе. Молю Господа о здравии твоем. Хотел бы голубем обернуться да полететь в твои хоромы высокие. Целовал бы твои перста мраморные, глядел бы не нагляделся бы в твои очи ясные!..» Запомнил? Там от себя можешь добавить, только чтобы складно было... А теперь медку б холодного. Спирька, сходи к келарю, меда из погреба принеси да обратно не спеши особо. Понял? — Спиридон схватил жбан и исчез. — А еще скажу тебе такое, что знать должны лишь ты да я. Узнает кто помимо... — Иван притворно тяжело вздохнул, а у Юрши мурашки по спине побежали. — Помимо кто узнает, на веки вечные лишусь я верного слуги, которого Юршей звали! Так вот, как отпустит тебя царица, ветром дуй в Тонинское село... — Сердце Юрши запрыгало от радости. — С глазу на глаз скажешь боярину Прокофию так: «Много грехов у тебя, боярин, и обязан ты их отмаливать у Господа Бога всемогущего, всемилостивейшего. И вот ты, боярин Прокофий, сам решил незамедлительно ехать поклониться угодникам владимирским. Во сне тебе, боярин, дескать, знаменье такое было! Ехать решил со всей семьей, с чадами и домочадцами. Потом поживешь лето в вотчине своей, в Собинке-селе. И быть тебе, боярин, во Владимире не позднее пятого липеца[2], в день обретения честных мощей преподобного Сергия Радонежского. Как поедешь — водой или конно, сам решай. Да пусть встретит меня во Владимире как положено, чтоб мог отдохнуть от трудов ратных. От меня передай пожелание доброго здравия барыне Марии Орестовне». Вот и все. Повтори.

Юрша, преодолевая недоумение, повторил. Иван возрадовался:

— Молодец, с первого раза ни слова не перепутал! Ладно, ладно. Потом государыня узнает, что ты в Тонинское ездил, и спросит зачем. Ты ей должен сказать правду истинную. Заподозрит недоброе, проверять пошлет. Так что ты ей скажешь?

Юрша, еще не понимая, куда клонит государь, не растерялся:

— Государь, ты мне подарил коня Лебедя. Он остался на конюшне в Тонинском. Так вот, разреши мне, государь, съездить коня проведать.

Иван вдруг нахмурился:

— Пошто оставил коня там? Прокофий уговорил? Ну, я ему покажу!

— Помилуй, государь! Конь дорогой, опять же, подарок твой, да мало выезжен, в поход не годен. Потому и оставил...

— Не выгораживай, сам знаю!.. — И вдруг хихикнул, испугав Юршу такой переменой. С издевкой спросил: — А врать так ловко в монастыре научился?! — Юрша секунду помедлил с ответом, а Иван не стал ждать: — Ладно уж. Заутро сходи к бояричу Афанасию, его на Дикое Поле посылаю. — Иван вновь хихикнул. — По твоему, Юрша, научению! Так вот скажи ему, пусть барыне Марии, жене своей, грамоту пошлет. Вот с этой грамотой в Тонинское поедешь, потом за ответом. Так и объяснишь царице. — Царь перекрестился на киот. — О Господи! Прости наши грехи великие и малые!.. А ты, Юрша, помни, Прошка — боярин самовольный, начнет тянуть да увертываться. Так моим именем его поторопи. День на сборы и хватит, не столько ему, сколько домочадцам!.. Да ему, старому дураку, втолкуй, что во Владимире пусть меня с невесткой Марией встречает... и с дочерью. Проследи за сборами и проводи сколь нужным сочтешь. Два десятка стрельцов возьми, ему в охрану поставишь. Сам возвращайся в Коломну, седмицу на все даю.

Вошел Спиридон с запотевшим кувшином. Налил корец резной, поднес государю. Иван приказал налить и сотнику— милость невиданная. У Спиридона аж дух захватило от зависти!

А сегодня утром сам царь вручил Юрше свиток-грамоту. Выгнав Спиридона, приказал:

— Ну-ка повтори, что должен сказать царице и Прокофию.

Юрша повторил, от себя добавил цветастые восхваления и пожелания. Иван даже руками по бокам хлопнул:

— Исполать тебе, Юрша-сотник! Все верно! И даже лучше! Из моих дьяков мало кто такой искус выдержит. Ну, с Богом»!...

Такие вот воспоминания нахлынули. А Аким свое твердит:

— ...Все радостно, а тут и горько: пошто не женишься? Мне с Агафьей Господь не послал своих детей иметь. Один ты у меня за сына богоданного. Вот и надо б твоими детишками Агафью порадовать, было б кого пестать. Да и мне тож. А девки в нашей слободе водятся ядреные... Иль, может, загордился? Глядеть на них не станешь! А?

Не получил ответа Аким. Выехали на пригорок, открылось село Броничи[3]. Три слободы, две церкви за частоколом бревенчатым на косогоре над Москвой-рекой. Тракт Московский мимо частокола проходит, на дорогу только ворота смотрят с мостом через ров. У моста вся трава кругом вытоптана — много тут проходит людей, проезжает подвод. Вот и сейчас с десяток груженых телег у закрытых ворот дожидаются, подводчики со стражей беззлобно переругиваются.

Подъехал Юрша, сторож отвесил поклон, подошел поближе.

— Мне наместник ваш надобен, — сказал Юрша. — Передай: царский гонец Юрий Монастырский с ним говорить будет. А мы пока вон в том лесочке коней покормим.

Наместник не заставил себя долго ждать, подъехал с двумя стражниками. Он был сед и слегка горбат, криво сидел на коне. Дорогая шуба нараспашку, золотая цепь на груди. Юрша пошел ему навстречу.

— Что нужно послу царскому? — визгливым голосом спросил наместник.

— Я проездом в Москву с письмом государя Иоанна Васильевича. — Поднимал свою значимость Юрша. — А мне государь пожаловал в поместье сельцо Хлыново в вашей Округе. Вот грамота.

Наместник оглядел грамоту, печать государеву, прочел. Возвращая, спросил:

— Пошто дьяком писана, а не из Поместного приказа?

— А потому, что царь всея Руси Иоанн Васильевич в походе ныне, и при нем только дьяки. А грамоту из Поместного приказа ты получишь. Так вот, сейчас в сельцо я сам не могу поехать. Посылаю доверенного своего, Акима Поперечного, десятника стрелецкого. Вот он. Провожатого бы ему...

Замялся наместник:

— А, может, подождем, пока сам пожалуешь. И опять же, мне грамота придет...

— Мне недосуг, воевода. Государево дело у меня. Прикажи проводить, благодарен буду...

Тот неохотно сдался.

Покормили коней и разъехались: Аким с тремя стрельцами и провожатыми поехали в глубь леса, а Юрша с отрядом — к Москве.

Подъехав к Белому городу, Юрша отпустил стрельцов по домам, объявив сбор назавтра утром у Акимова двора. С собой оставил коновода Еремея. Спустились с ним к Яузе-реке, там почистили платье и коней, умылись.

В Никольских воротах Кремля Юрша назвался стражнику, его встретили с поклоном, указали место для коней, проводили во дворец. Юрше не доводилось бывать в женской половине дворцовых хором, вновь выстроенных после огненной напасти 1547 года от Рождества Христова. Его проводили в просторные сени. Перед широкой лестницей, ведущей в покои царицы, сидели по лавкам и теснились в углах с полсотни благообразных старцев и стариц, увечных и женщин в монашеских одеждах. Они тихонько переговаривались, смотрели на двери, около которых стояли два стражника с обнаженными саблями.

Из бокового низкого прохода появились три дьяка, пригласили болезных отобедать. Те кинулись к проходу, сбились в кучу. Дьяки, видать привычные к таким делам, не стесняясь, толкали их взашей. Установив некоторый порядок, пропустили всех желающих. В сенях остались только Юрша да юродивый, сидевший посреди лестницы. Один из дьяков сказал, что государыня изволила отобедать и сейчас примет его, царского вестника.

Наконец двери отворились. Юродивый вскочил и поспешно шмыгнул в покои. Оттуда вышел служитель и пригласил Юршу.

Царица сидела посреди комнаты на троне в окружении боярынь, бабок, нянек. Все разодетые напоказ: золотое и серебряное шитье, жемчуга, каменья на дорогих нарядах, переливающихся радугами в неярком свете от двух окошек и лампад у киота.

Юрша издали не раз видел царицу на выходах из соборов, из дворца. Она круглолица, высока ростом, под стать царю. Но сейчас вблизи не успел рассмотреть ее, отвесил низкий поклон, коснувшись пола правой рукой. Выпрямившись, остался в полупоклоне, приложив руку к груди. В другой руке он держал свиток грамоты царя, прикрытый цветной ширинкой.

Мелодичным грудным голосом царица произнесла:

— Слушаю тебя, сотник Юрий, гонец мужа моего, государя Иоанна Васильевича.

— Государыня наша Анастасия Романовна! — торжественно начал Юрша. — Царь государства Русского, великий князь московский Иоанн Васильевич шлет тебе грамоту свою. — Юрша снял ширинку со свитка и протянул ее царице. Рядом стоявшие княгини и боярыни подхватили Анастасию под руки, помогли встать с трона, она стоя с поклоном приняла послание государя. А Юрша пересказал слово Ивана и заключил свою речь так:

— А еще приказал мне государь Иоанн Васильевич, если тебе будет угодно, рассказать о тульской многославной битве, о труде ратном государя и воинства его...

— Спаси Бог тебя, Юрий Васильевич. Мы прочтем грамоту нашего мужа и государя. Потом отдыхать будем. А ты отведай кушаний и пития нашего, тоже отдохни с дороги. А как вечерню отстоим, милости просим ко мне.

После сытного обеда в трапезной царицы Юрша отказался от отдыха, а пошел в конюшни. Спросил стрельца-коновода:

— В трапезной я сказал про тебя, Еремей. Покормили? Подожди, да ты никак пьян?!

— Виноват, Юр Васильевич! Закормили! Как ты ушел, народ ко мне! Сбитень, мед, пироги с грибами... Расспрашивали про Тулу больше... Потом от царицы щей, рыбы, меда... Уж я постарался...

— Плетей тебе следовало бы... Не свалишься с коня?

— Не, я сызмальства в седле...

Выехали на Троицкую дорогу, потом лесной тропой к селу Тонинскому. Все двадцать верст пути Юрша думал о предстоящей встрече, о боярышне Таисии Прокофьевне. А вдруг она забыла уже его, стрельца безродного! А может, и не узнает...

В тонинском дворце ворота на запоре — все спали после обеда. На его стук выглянул заспанный стражник и сердито забормотал:

— Ездют тут... Ни отдыха, ни покоя! Чего стучишь?! Отдыхаем мы все.

— Отворяй живо! Гонец от государя к боярину Прокофию. Веди к нему.

— Боярин спать изволит. А он сердит спросонья, и тебе и мне не поздоровится.

Как ни спешил Юрша, а все ж пришлось дожидаться, пока боярин не проснется, никто из дворни будить его не решился. Прокофий принял Юршу в своей опочивальне, распаренный, потный, зевающий. Растрепанная девка накрывала его ложе бархатным покрывалом. Почесываясь и позевывая, боярин кряхтел:

— Ох, Господи, воля Твоя! Ну, чего тебе, гонец? Говори.

— Слово мое с глазу на глаз. Скажи девке, чтоб ушла.

— Кыш! — как на курицу, махнул на нее боярин. Девка исчезла. Он кряхтя притворил плотнее дверь, вернувшись, сел на лавку. — Фу! Давай.

— Слово царя русского, великого князя московского тебе, боярин Прокофий. — Юрша подождал, пока боярин поднялся кряхтя со скамьи, и повторил послание Ивана. Видел, как Прокофий освобождался от сонной одури.

— Все? Присочинил небось?

— Как можно, боярин! Государь дважды заставил повторить слово в слово.

— Вон оно как! В чем же мои грехи тяжкие?

— Не знаю, боярин, тебе видней. Мне как сказано, так я и передал.

— Да... — Прокофий приоткрыл дверь в коридор и крикнул, чтоб принесли квасу, рыбы и пирога. Сел к столу: — Садись, гонец. Сейчас еду принесут.

— Я сыт, боярин.

— Издали видит наш государь. Я и впрямь в Собинку собирался. Но моих тащить... Так и сказал, что к Сергиеву дню быть во Владимире? Дело нехитрое. Да вот разбой, татьба вокруг. Стражу требовать нужно, своих людишек мало осталось, дворец оберегать некому. А в приказ пойдешь, расспросы начнутся, куда да зачем...

— Требовать не нужно. По государеву приказанию я пригнал двадцать стрельцов. Завтра они будут тут, в Тонинском. Тебе остается выбрать только, как поедешь, водой или конно.

— Водой. Я уже собрал кое-что.

— Ладно. Государь также приказал проводить тебя. Ежели государыня не задержит меня, в понедельник выедем...

— Хе, какой ты быстрый! Дай Бог к четвергу собраться.

— Нет, боярин, так не будет. В пятницу, на Кузьму и Демьяна, я должен в Коломне быть. Да и ты не успеешь к Сергиеву дню во Владимир. Ну а ежели тянуть станешь, прикажу стрельцам, покидают они рухлядь в баркасы, тебя погрузят и в путь с Господом.

— Как ты, так тебя... смеешь мне говорить такое! — взорвался Прокофий.

— Смею, боярин. Государь угадал, что ты будешь противничать, и приказал его именем действовать. А еще хуже будет, ежели повернусь, уеду к государю и скажу, что ты бунтуешь, слова государева не слушаешь. Тогда не так запоешь! Ладно, боярин. Из уважения к тебе даю еще день, а во вторник, как хочешь, утром выезжаем.

Принесли квасу, закуски. Один слуга остался, разлил квас по ковшам, нечаянно плеснув на стол. Прокофий заорал на него, набросился с кулаками и выгнал. Отхлебывая квас, успокоился, с ехидством сказал:

— Вот только сейчас я узнал тебя, стрелецкий десятник! Дворянином вырядился. А я мыслю, кто такой Юрий Васильевич?! Небось кафтан с чужого плеча стащил?

Юрша выпил квас, вытер губы и с достоинством ответил:

— Кафтан на мне из государевой подклети. И дворянство и поместье пожаловано мне государем, и сотник я теперь, а не десятник. И велено величать меня с отчеством. Вот так, боярин! Государь жалует верных слуг своих!

— Жалует надолго ли? Сказано: кто быстро взлетает, тяжело падает. А я тебя единым духом свалить могу. Поеду к царице и скажу, что вы там надумали, с каким поручением ты прислан! Она строгая в таких делах! В Разбойный приказ тебя пожалует, и покатится твоя головушка с курчавыми волосами...

Юрша еще в дороге раздумывал, зачем царю потребовался Прокофий, да еще с семьей. Разные мысли приходили в голову, но гнал он их от себя прочь. И вот боярин бесстыдно намекнул, да еще грозиться вздумал! Рассердился Юрша всерьез:

— Заговариваешься ты, боярин Прокофий! Государевых мыслей я не знаю и знать мне не положено! Что касаемо моей головы, то верно, твоей лжи поверить могут. Только твоя голова мою тут же догонит. Она и так некрепко держится, судя по всему.

Сказал и увидел, как преобразился боярин: откинулся к стене, открытым ртом глотнул воздух по-рыбьему и взмолился:

— Прости меня, старика, Юрий Васильевич! Сдуру это я сболтнул. У меня и в мыслях того не было... Все будет, как сказал государь. А ты Лебедя бери, бери, чего уж там. Ежели нужно, еще лошадей дам...

Юрша даже растерялся от такой перемены:

— Вот что, боярин. Я ничего не слыхал, а что слыхал — забыл... В понедельник с утра, стрельцов пришлю, к вечеру сам приеду, ты ж поторапливайся. А лошадей мне не надо, своих хватает. Лебедь пусть в твоей конюшне останется, я и государю об этом сказывал.

— Вот и ладно, вот и ладно, — лебезил боярин. — А я потороплюсь... У меня заморское вино есть, давай выпьем по чарочке с примирением.

— За вино благодарствую, но пить не стану. Да и не ссорился я с тобой. Теперь мне нужно передать грамоту барыне Марии от боярича Афанасия. Сюда позовешь или на ее половину идти?

— Иди, иди. Вот и скажешь ей сам, что нужно во Владимир ехать.

— Опять неладно говоришь, боярин! Ты знаменье видел, вот и собираешься ехать. Это ваше семейное дело, я ничего не знаю о твоей поездке! Это уж я от тебя узнал, что ты едешь во Владимир, и проводить вас решил. А сей день в Тонинское приехал только по просьбе боярича Афанасия Прокофьевича: тебе поклон передал, а жене его письмо привез. Так что ты это запомни...

Барыня Мария приняла гонца без доброго привета, сесть не пригласила, грамоту взяла не сама, девке приказала — одни нарушения старины! Юрша отдал грамоту и продолжал стоять перед барыней, которая сломала печать и углубилась в чтение. В это время вошла Таисия. Юрша сразу подметил, что она раскраснелась и тяжело дышала: видать, была далеко, узнала о гонце и очень спешила. Он отвесил ей низкий поклон, она радостно произнесла:

— Здравствуй, Юрий Васильевич! С прибытием тебя в наши края!

Барыня оторвалась от чтения, взглянула на Таисию, повела бровью и вскинула карие глаза на Юршу:

— Ты тут? Чего тебе еще?

Юрша оторвал взгляд от Таисии:

— Боярич Афанасий Прокофьевич шлет тебе и своей сестре Таисии Прокофьевне низкий поклон и желает здравствовать. И на словах приказал передать, что сам он по государеву делу отбывает на Дикое Поле. Как вернется, вас повидать приедет.

— Все? Ступай!

Когда Юрша выходил, то с грустью заметил, что Таисии в покоях уже не было. Но в переходе его остановила комнатная девка и шепнула:

— В стражницкую иди, там ждут тебя! — и скрылась.

Еле справляясь с запрыгавшим от волнения сердцем, вошел он в комнату стражи и замер у порога. Посреди ее стояла Таисия, теребила косу. Потом слегла наклонила голову и насмешливо спросила:

— Видать, силы не хватает подойти?

Он неуклюже приблизился к ней и остановился, руки и голову опустив. Боярышня заглянула своими искрящимися голубыми глазами в его потупленные очи и рассмеялась:

— А я-то считала тебя смелым, ловким. Ан нет, увалень передо мной! — Положила руки ему на плечи. — Добрый молодец, когда теперь я увижу тебя? Долго ли ждать весточки?

Юрша поднял голову, взглянул в близкие-близкие глаза ее, прочел в них, что не забыла она его, что перед ним не боярышня гордая, а девушка голубоглазая, и не оттолкнет его, и не ударит, если он поцелует ее, прижмет к груди своей... Он так и сделал....

Отрезвили ее слова:

— Ну и силища у тебя медвежья! Задушил! — Отстранилась, венец поправила, волосы пригладила. — Так когда же увижу тебя?

— В понедельник тут буду, — ответил хрипло и голос свой не узнал, будто зимним морозным ветром продуло.

— Вечером или в обед? Встречу тебя.

— Что ты, боярышня! Тут лес кругом!

Рассмеялась Таисия, коса ходуном заходила:

— Я ж родилась тут, в этом лесу каждый куст знаю. Так когда встречать-то?

— Не знаю сейчас, когда государыня отпустит. В понедельник утром боярину стрельцов пришлю. С ними будет десятник Аким, отец мой названый. Он тебе все скажет. Ему довериться можешь.

Скрипнула дверь, на пороге появилась барыня Мария, лицо ее в сторону повело от злости.

— Вот вы где! Не ожидала от тебя, Таиска! Выдь отсель, стрелец, пока дворню не крикнула!

Таисия, ни слова не говоря, прошла мимо ее, гордо подняв голову. Юрша, слегка поклонившись, тоже хотел пройти мимо. Барыня остановила его:

— Слушай, стрелец! Последнее слово мое: увижу еще раз во дворце, псов выпущу, псарям прикажу шкуру спустить! Боярину-свекору все расскажу.

— Прощения прошу! Не стрелец я, а сотник стрелецкий. Во дворце я много раз буду, выполняю наказ государя нашего Иоанна Васильевича! Я гонец его, и ежели кто меня пальцем тронет, головы лишиться может. Хоть и сам боярин! Желаю здравствовать!

Когда уже верхом проезжал мимо дворца, увидел в окне верхней светелки Таисию. Она помахала ему платочком.

В Кирилло-Белозерском монастыре, где когда-то Юрша готовился стать монахом, послушников учили произносить проповеди. Наставник давал текст или притчу из Священного Писания и заставлял пересказать своими словами, добавляя примеры из жития святых. Многие не справлялись с заданием: им назначали другие испытания, полегче. Юрша же преуспевал. Его наставник старец Пантелеймон поучал: прежде всего определи стрежень проповеди, припомни к нему назидание святых отцов церкви нашей. Это русло ручья твоей речи, оно быть должно прямым и гладким. А если извивы, то плавные, без крутых поворотов. Слова же твои — воды ручья того, приникающие друг к другу, наполненные мыслями от разума великих мира сего. И должны слова те негромко журчать, услаждая слух и наполняя душу благоговением. Ищи тропу верную, найдешь, и говорить тебе станет легче, и люди будут рады слушать тебя.

По дороге в Москву из Тонинского вспомнил Юрша те наставления старца. Он готовился к рассказу царице, как к проповеди: и русло наметил, и слова подобрал... Только нет-нет да свернут мысли в сторону... Встанет перед ним Таисия, ее сияющие глаза ослепят голубым огнем... И тут же змеей подколодной зашипит барыня... Отгоняет он наваждение молитвой, как учили в монастыре, а то хлестнет коня да версту добрую промчится с ветерком.

Еще вспомнил сотник: в народе говорили, что государыня после отъезда супруга своего, Иоанна Васильевича, заперлась, затворилась, никого не принимает, только Богу молится о здравии государя и о ниспослании ему великой победы. Значит, гордись, Юрша, большая честь выпала — принимает тебя государыня, слушать собирается!.. А может, не запиралась совсем?! Государь поручил ей благие дела совершать, а, запершись, какие блага сделаешь?! Народ и сочинить может...

Ко дворцу подъехал как раз вовремя, только-только царица приказала звать его. На этот раз провели в другие покои, в три окна, около каждого — столики для рукоделия, пяльцы, за ними — девушки. Вдоль стен — скамьи, звериными шкурами покрытые, на них боярыни да княгини сидят, темными убрусами накрытые, в тяжелых летниках с малыми украшениями — только что церковную службу отстояли. Несколько в стороне от них бояре Захарьины-Кошкины, родня Анастасии. За ними тесно сбились приживалки и челядь.

В переднем углу всего лишь две темные иконы старинного письма да малая лампада перед ними. Под образами два кресла-трона простых, медвежьими шубами крытых, на одном царица восседает, на другом младший брат царя князь Юрий Васильевич. Юрша низко поклонился каждому в отдельности. Его посадили на низкую скамеечку близ трона лицом к царице. Она улыбнулась ему и приказала рассказать о житье-бытье государя. Юрша начал повествование:

— Государыня Анастасия Романовна, и ты, князь Юрий Васильевич, и вы, честные гости государыни! Начну я свой сказ о государе нашем Иоанне Васильевиче. И рано поутру, и днем, и поздно вечером неустанно пребывает он в труде тягостном. Как приехал государь во Коломну, стало ему известно, что идет на Москву, на стольный град супостат крымский хан Девлет-Гирей с ордою несметною. Указал государь войскам, кому где стоять, оборону держать. Помолившись Господу Богу истово, решил прямое с архиизвергом дело делати...

Прервала Юршу Анастасия:

— Складно говоришь, добрый молодец, да погромче чуток, чтобы князь Юрий Васильевич слышать мог.

Вынужденная остановка не помешала Юрше, а, наоборот, воодушевила. Как разговорился он, нашел тропу сказа, почувствовал себя свободнее. С первых слов заметил, что перестали шушукаться княгини да боярыни — все слушали внимательно. И залился он соловьем, только не закрывал глаза, как эта птаха на длинных трелях, а наоборот — плавно речь вел и украдкой рассматривал своих слушателей. Вот князь Юрий Васильевич. Всего на два года моложе он государя, двадцатый год ему, а кажется совсем ребенком. Маленькое личико по-детски округлое, бесцветные брови и редкие светлые волосы на голове. Глаза светло-карие неотрывно смотрят на рассказчика, с напряжением ловит слова. Он глуховат, и двое служек держат перед ним слуховые трубы иноземные. Но даже и они мало помогают — от напряжения постоянно открывает рот. Придворные не удивляются: знают, что князь сызмальства и туг на ухо, и говорит невнятно, немует. При нем дядька, боярин Матвей, постоянно находится, один он понимает князя и говорит за него...

А слова сами собой текут, в узоры вяжутся... Встает перед слушателями высокий кремль тульский, крымчаками облепленный. Хоробрые вои, мужики да бабы с ребятишками от ворога отбиваются. А по лесам и долам скачут витязи русские, бегом за ними поспевают вои пешие. Впереди их на борзых конях князья-воеводы известные — то Курбский, то Щенятев да Хилков, то Пронский... Сверкают их мечи разящие, и разбегаются перед ними супостаты несчетные...

Рассказчик на царицу смотрит и невольно постыдным делом занимается — сравнивает ее с барыней Марией. Спору нет, царица добрее и ласковей. И красоты, говорят, она была неописуемой, из тысяч боярышень царю приглянулась. А как понесла, то подурнела, мешки синие под глазами повисли, пятна бурые по лицу пошли и, сказывают, волосы выпадают. Старухи по приметам предсказывают, что мальчик будет, наследник престола царского. Так что сейчас она уступает злой красоте чернобровой Марии. Может, и лучше, что не видит царь, как она подурнела...

Больше часа говорил Юрша без отдыха, только дважды испил квасу холодного. Поведал о тульском сражении, о победе войска русского. Слушали его не перебивая. А когда окончил, зашептались княгини и боярыни, загалдели негромко. Царица между тем спросила, был ли Юрий в опочивальне царя.

— Бывал, государыня. Живет государь Иоанн Васильевич у настоятеля монастыря. Почивает в келейке малой, спит по-походному на лавке, меховой шубой покрытой, второй шубой накрывается.

— Жестко ему, сердешному! — заохала царица. — Может, перину с тобой послать?

— Перины в обозе есть, государыня, да не хочет он на них прохлаждаться. И постель у него, и пища как у воя простого. Только забот куда больше.

Потом спрашивали гости государыни, где мужья их и дитяти. Ругал себя Юрша, что не запомнил, какой воевода в каком полку, не всем мог ответить.

Наконец, царица сказала, что пора отдыхать. Гости начали расходиться. Анастасия же подозвала Юршу:

— Юрий свет Васильевич, порадовал ты нас рассказом своим. Вот тебе подарок от меня. — Она взяла с тарелочки, что держала девка, перстень золотой с большим яхонтом. Юрша опустился на колени, царица надела ему перстень на палец. — А письмо государю, — продолжала она, — послезавтра будет. Денек отдохни, погуляй.

Няньки-мамки увели Анастасию. Юрша еще опомниться не успел, как подошел князь Юрий, обнял его и что-то залопотал. Боярин Матвей пояснил:

— Князь Юрий Васильевич благодарит тебя за повествование толковое. Другие мудрено говорят, понять трудно, а у тебя все просто и понятно.

А князь Юрий тем временем снял со своего пальца перстень с изумрудом и сунул Юрше. Матвей перевел:

— Это тебе на память о князе Юрии, моли Бога за него. — И тут же Матвей тихо добавил от себя: — Ты не обессудь, гонец. Князь может перстень и обратно потребовать.

Тут что-то произошло непонятное: князь в гневе принялся шуметь на боярина, даже толкнул его. Матвей испуганно зачастил:

— Хорошо, хорошо, князюшка. Понял, понял. Князь Юрий Васильевич услыхал, что сказал я тебе, государев гонец, и сердиться изволил. Он дарит тебе перстень навсегда. А еще будешь рассказывать, он другие поминки даст.

Несчастный князь внимательно слушал Матвея, согласно кивал головой, а на прощание еще раз обнял Юршу.

Когда Юрша выходил, около него оказался боярин Илья, двоюродный брат Анастасии:

— Исполать тебе, сотник. За все время впервые князь расстался со своими сокровищами. И никогда никого не обнимал. Так что радоваться можешь!

— Я и радуюсь, боярин. У меня никогда перстня не было, а теперь сразу два!

В Стрелецкую слободу ко двору Акима Юрша приехал уже в сумерки. Ему отворила ворота прислужница и заплакала, приговаривая:

— Вот радость-то, радость-то какая! Хозяин приехал и ты, Юр Василич!

Юрша поцеловал прислужницу и прошел в горницу. Аким, распаренный после бани, сидел за столом и потягивал бражку. Перед ним стояла расцветшая и помолодевшая Агафья и не спускала с него радостных глаз. Юрша низко поклонился названой матери своей, поцеловал ее трижды. Аким заторопил его:

— Ты иди, иди в баньку, пока светло. А потом все расскажу и тебя послушаем. Батюшки! Да никак перстни у тебя?! Снимай, снимай, в баню с ними ходить не след.

Юрша понимал, что задерживаться нельзя, в потемках плохое мытье. А по закону того времени летней ночью нельзя было вздувать огонь: боялись пожара. Еще свежа память о пожаре московском сорок седьмого года.

Выскочив со двора, он бегом помчался к бане, что стояла на берегу Лебединого пруда. Навстречу ему из-за кустов вышла женщина. Юрша не успел остановиться и оказался в ее объятиях. Она шептала:

— Милый, желанный мой! Заждалась я тебя, свет очей моих!.. — И повела его прочь от бани.

Аким и Агафья, тихо беседуя, ждали Юршу. Прошло много времени, совсем темно стало, а его все нет и нет. Агафья забеспокоилась, послала Акима посмотреть, уж не случилось ли чего.

Аким вернулся и с усмешкой сказал:

— Давай спать, старая. Юрия нет в бане. Увели, видать, парня!

Агафья так и встрепенулась:

— Ахти! Беда-то какая! Это она, Акулина, вдовушка Михеева! Все-то про него выспрашивала. А теперь перехватила! Недалеко и до греха.

— Какой там грех. Репей-баба. У него с ней и раньше было, ты будто и не знаешь! Женить парня пора, уже двадцать пять минуло.

Юрша условился с Акимом, что тот выедет встречать его к переправе через речушку Воршу на росстани Тонинской дороги и Троицкого тракта. Если пожелает боярышня Таисия, пусть едет с ним.

Сам же сотник приехал на это место первым. Коновод пустил коней пастись, а он сел на поваленную сосну и засмотрелся, как переливаются струйки ручья, покачивая прибрежную осоку. Такими же струйками побежали перед ним события последних дней, задевая неведомые струны его души...

На следующее утро после приезда совестно было ему смотреть на своих названых родителей. Слышали они, конечно, как он, татю подобно, крался на рассвете в свою каморку... И Таисия, точно издалека, то ли жалея его, то ли сокрушаясь, горестно качала головой... Досаду вызвал и рассказ Акима про деревеньку Хлыново. Хоть и числилось в ней тридцать дворов, а все бабы да старики. Мужиков и парней всего пятеро, остальные тягло выполняли: одни в войске царском, другие возчиками забраны в походный обоз. Правда, Акиму по душе пришелся староста тамошний Михей. Был воем, руки лишился, теперь деревней управляет. Хотя и мало людей осталось, все ж с полевыми работами справляются, сена накосили. Говорит, если не будут тиунов за поборами засылать, хлеба, репы и другого на зиму хватит и людишкам и скоту.

Наслушался Юрша Акима, пошел в Поместный приказ, хотел получить бумаги на владение и узнать, как мужиков хотя б после похода собрать и в деревню вернуть. В приказе худющий подьячий достал из короба свиток, поглядел-поглядел и сожалеючи сообщил, что в Хлыново числится в наличии сорок семь мужиков и пятьдесят три гривны да две семитки недоимок за прошлый год. И еще...

Тут пичужка малая отвлекла Юршу от неприятных мыслей. Она охотилась за мошкарой, перелетая с ветки на ветку у самой воды. Увлеченная погоней, коснулась ножками водяной ряби. Тут же метнулась черная тень щуки, птичка исчезла, а под кустом вербы заплескалась темная вода, покачивая серенькое перышко — все, что осталось от маленькой... И подумалось Юрше: «Везде большая тварь пожирает малую... А может, все проще? Малая тварь для того и живет, чтобы питать большую. А?..»

Размышления его прервал возгласом стрелец-коновод: «Господин, Аким едет!»

И в самом деле — из-за поворота показались Аким и Таисия со слугой. Она перегнала Акима, белый в яблоках конь под ней танцевал, изогнув лебединую шею, — недаром Лебедем назван. Остановилась Таисия перед Юршой и шутливо провозгласила, подняв руку:

— Здравствовать тебе долгие годы, сотник Юрий Васильевич!

— И тебе здравствовать, боярышня Таисия Прокофьевна! — с поклоном ответил Юрша. — Не страшно тебе ездить на таком коне: задурит, не справишься!

— Не, не задурит. Я его жеребенком к себе приучила. Смотри.

Юрша не успел охнуть, как она соскользнула с коня и отбежала в сторону. Лебедь стоял на месте и кивал головой. Она позвала его, конь бросился к ней, принялся ласкаться — терся головой о ее плечо. Она достала какое-то лакомство из кармана полукафтана и отдала ему.

— Ну как?

— Прости, боярышня, но это баловством называется. — Хотел еще добавить, что нельзя портить боевого коня, но не хватило духу. Таисия приближалась к нему, а Лебедь шел рядом, повернув к ней голову. Уж очень картина была необычная: Таисия, наряженная парнем, в синем бархатном полукафтане, в таких же штанах и в зеленых сафьяновых сапожках. Косы запрятаны под алую мурмолку, за поясом короткий меч, а в руке золотая плетка. Рядом красавец конь играет — прямо волшебная королевна из сказки...

К Тонинке ехали так: впереди Аким, стрелец и слуга, далеко отстали Таисия и Юрша, — рядом, стремя в стремя. Юрша обнимал боярышню, а когда спутники скрывались за кустами, целовал ее. Кони будто понимали седоков, шли, прижавшись друг к другу, и не ссорились.

Таисия прошептала:— Как мне хорошо с тобой!

Юрша не ответил, лишь сильнее прижал к себе...

— Все! Вот и дворец видно. — Она отстранилась, вздохнув с сожалением. — А там барыня Мария... Занемогла она... — Юрша ехал молча, погруженный в свои мысли. — Проснись, Юрша! Я тебя так звать буду, а ты меня называй Таей.

— Ладно, — и пришел в себя окончательно.

— Я сказала: барыня занемогла.

— Занемогла?! Что с ней?

— Хитрость. Как узнала, что отец в Собинку едет, ее и меня с собой берет, ушла к себе, легла в постель и сказалась больной. А как узнала, что стрельцы твои прибежали, принялась ругать тебя на чем белый свет стоит. Говорит, ты затеял поездку. Это правда?

— Боярышня... Тая, Тая! Воинник я есмь и делаю, что повелевает тот, кому служу.

— Значит, он!.. А если Мария не поедет, что делать будешь?

— Без нее нельзя! Лечить придется!

— Мне страшно, Юрша, за тебя! Ты себе врага наживешь! Она злая... Ведьма! На тебя наговорит ему всякого, а он ей верит...

— Эх, Тая! Что суждено, того не миновать! А мне за многое в ответе быть. И за тебя тож.

— За меня?! И не думай об этом! Я тебя сама избрала.

— Тая, не ровня мы. За такое в старину голову рубили.

— Замолчи! Аким сказал: подкидыш ты. Ну и пускай! А может — княжеский сын? При царице Елене многие князья в опалу попали, может, спасая, и тебя подкинули? Чует мое сердце — так и было!

Юрша взял ее за руку:

— Нет, Таисия Прокофьевна, монастырский воспитанник я. Но Господом Богом клянусь: не забуду тебя никогда! А потребуется, и жизнь не пожалею! Ты — славная, пригожая! Одного боюсь: что любовь моя позором падет на тебя!

— Какой в любви позор? Мы любим друг друга, и Бог нам простит! Мне Мария твердит: позор рядиться парнем и ездить верхом. А я ряжусь и езжу, и ей завидно! Я никого не боюсь! Если она тебе навредничает, пойду за тебя царя просить... А пока... прощай.

Боярин Прокофий обрадовался Юрше, к себе в покои пригласил, заморским вином угощать принялся, о сборах рассказывал. Едет он на пяти стругах. Два уже стоят на Клязьме-реке. Отсюда через волок придется еще три струга тащить с рухлядью и припасами. С собой берет по два гребца на струг, да девок трех, да двух холопов. Говорит боярин, а сам нет-нет да и вспомнит, что сношенька ехать не хочет. Начинает охать, приговаривая: «Голову снимает! Не знаю, что делать с ней!»

Юрша слушал и удивлялся: ни отец, ни жена ни разу не вспомнили Афанасия. Не подумали, как он отнесется к их поездке. И хотя тот не нравился Юрше, а все же ему было немного жаль его.

Но разговоры разговорами, жалость жалостью, а барыня все же ехать должна. И он решительно потребовал от Прокофия проводить его к Марии. Тот опешил:

— Да как можно! Ты в своем уме? Она же в постели.

— Вот и ладно, драться не полезет, — усмехнулся Юрша. Заморское вино придало ему храбрости. — Идем.

В верхних светелках бабки, мамки по углам прячутся, Мария всех разогнала. Послали к ней девку сказать, что боярин идет, — в девку донцем запустила.

Юрша вошел первым, сожалея, что не в кольчуге. Учтиво поклонился. Мария полусидела на обширной кровати с открытым пологом. Толстое розовое одеяло закрывало ее по грудь. Волосы убраны под серебряную кику. Увидела Юршу, лицо передернулось, завопила:

— Как посмел! Вон, выродок!.. — Проклятия и ругательства так и посыпались из нее.

Прокофий выглянул из-за спины Юрши и принялся урезонивать:

— Марьюшка, барыня, не позорься, ради Христа! Выслушай его. Ведь царем он посланный.

Мария, не слушая, продолжала буйствовать. Она потеряла всякий контроль над собой, вскочив на постели в одной рубахе, кричала:

— ...И ты позоришь меня! Нет, чтобы защитить! Никуда я не поеду! Больная я! Никого слушать не хочу! А этому выродку глаза выдеру!

Юрша понял, что тут как в бою: хочешь добиться своего — действуй решительно и неожиданно. Он отбежал к окну, распахнул створку и рявкнул во всю глотку:

— Аким, плетку сюда и двух стрельцов! Бегом! — Повернувшись к испуганному Прокофию, распорядился: — Выдь, боярин. Я с ней один на один говорить буду! — Подошел к постели. Мария, закрывшись одеялом до глаз, с ужасом смотрела на сотника, который продолжал кричать: — Ты лаешь царева посла как девка непотребная! Так я с тобой как с девкой и разделаюсь! Научу уважать государевых людей! Вот те крест! — Юрша перекрестился на киот. — Если еще вякнешь, выдеру, как вора последнего!

Дверь отворил Аким, позади него два стрельца:

— Дозволь войти, Юрий Васильевич?

— Погодь там, крикну. — Юрша заговорил тише: — Поняла, барыня, что мне не до шуток? Так вот, сейчас же заставь девок собирать свою рухлядь. Завтра утром без шума сядешь в струг и с Богом! Запротивишься, клянусь всеми святыми, прикажу стрельцам силой посадить.

У Марии слезы хлынули ручьями. Захлебываясь, произнесла:

— Позора... Все позора моего... хотите!

— Нет, барыня! Хочу, чтобы уважали и чтили тебя больше прежнего. А ты, вроде овцы неразумной, противишься. Пойми: в Сергиев день надобно тебе быть во Владимире. И ты будешь там. А говорить станешь всем, что по святым местам едешь. — Мария продолжала рыдать в бессильной злобе. — Хватит слезы лить. Люди ждут. Вытрись, чтобы девки не видели... Вот так. Барыня Мария Орестовна, — вновь громко и почтительно продолжал Юрша, — сейчас ты при мне скажешь челяди, что завтра едешь в Собинку и чтоб они собирались. А об этом нашем худом разговоре с тобой никто не узнает. Вот тебе крест святой... Ты готова? Аким!

— Слушаю, Юрий Васильевич.

— Боярин тут?

— Нету, ушел к себе. Ругается, всех шугает. Плетка нужна?

— Пока не нужна. Зови сюда девок, мамок всяких... Входите, барыня кличет вас.

Первые два струга ушли на рассвете, с ними десяток стрельцов. Третий струг был меньше гружен и отличался от первых — на его носу натянули белое полотно, под ним на сиденьях и на дне положили телячьи шкуры.

Все ждали выхода боярина Прокофия, он распорядился выплывать по холодку, но что-то задерживался. Юрша предположил, что Мария придумала новую уловку, и собирался уже идти во дворец. Но тут показалась челядь. Несли сундуки, укладки, коробья. За ними вышел Прокофий, одетый не по сезону — в лисьей шубе, в высокой шапке. Следом Мария и Таисия, также в шубах и шалях.

Юрша поклонился боярину, тот благосклонно ответил кивком головы, обремененной высокой тяжелой шапкой. Второй поклон Юрши относился к барыне и Таисии. Мария отвернулась с презрительной гримасой, а Таисия расцвела улыбкой.

У берега навстречу боярину вышел причт тонинской церкви, отслужили краткий молебен, и вскорости струг отчалил. Его вверх по Яузе тянули на бечеве, где рысью, а чаще шагом, пара лошадей. Два гребца рулем и шестом управляли стругом.

Юрша последовал тропой вдоль берега, Аким с десятком стрельцов за ним. Замыкали поезд верховые слуги, которые вели в поводу запасных коней — хозяева на самом волоке поедут верхом. В одной из лошадей Юрша без труда узнал Лебедя.

В таком порядке двигались верст пять. Затем Яуза делала широкую дугу, резко поворачивала в другую сторону, а за ее коленом на возвышенности показались церковь, строения небольшого монастыря около Троицкого шляха и деревенька Мытищи. Ближе к реке на гати шляха около переправы через Яузу стояла мытная изба. Здесь речка Работая впадала в Яузу. Струг свернул в эту речку. Из мытной избы вышли стражники с самопалами и толстенный дьяк. На струге из-под навеса показался Прокофий, назвался полным званием, дьяк и стражники отвесили поклон и опустили цепь, перегораживающую реку.

Как только минули частокол монастыря, подступавший к самой воде, с крутого берега спустилась поджидавшая там пара лошадей, подцепили вторую бечеву и потащили струг четверкой, зачастую волоком по песчаным мелям — Работая речка неглубокая, но очень рыбная, особенно по котловинам. Прокофий часто посылал сюда рыбаков за жирным карпом и крупными ершами для ушицы. По речке тащились версты две, дальше она разбивалась на два рукава и начиналось болото, густо усыпанное фиолетово-розовыми кисточками мытника. По краю болота была вырыта канава, по ней тянули струги еще с версту. Дальше начинался волок посуху.

Раньше Юрше приходилось видеть волок издали, сейчас все происходило на его глазах. Как только люди сошли на берег, волокные людишки подвели под струг грубо сколоченные из бревен большие сани, закрепили канаты и шестерка лошадей выволокла судно на берег, на уложенные деревянные катки. Далее струг покатили по просеке, вокруг него муравьями бегали людишки, подкладывая катки.

Прокофий, Мария и Таисия сели на коней и вместе с верховыми слугами и стрельцами поехали просекой. Юрша от них немного отстал. Через густую крону деревьев проглядывало солнце, над головой синью наливалось небо, а ему казался наступающий день сумрачно-пасмурным. Таисию он видел, но она была недоступно далека. А сев на Лебедя, помчалась впереди всех. Юрша не решился нагнать ее на виду у боярина. Теперь плелся последним, сетуя на горькую свою судьбину.

Вдруг конь его насторожился, сзади зашуршали кусты, из них выбрался Лебедь! Таисия! Юрша тут же оказался рядом с ней. Им не потребовалось никаких слов. И день сразу развёдрился, и кони доверчиво прижались друг к другу боками...

Ехали они тихо, ничего не замечая вокруг, обменивались скупыми словами — какие нужны слова, если они рядом... Из блаженного состояния их вывел Васек, вынырнувший из кустов.

— Боярышня, боярин гневится. Требует вместе с ним ехать.

Поглядел Юрша перед собой и неловко стало: стрельцы и слуги в сторону сбились. Прокофий и Мария посреди просеки стоят, прямо на них смотрят. Таисия, ни слова не говоря, тронула коня. Юрша хотел отстать, но она негромко потребовала:— Рядом! Хотят, чтобы впереди ехала, поедем вдвоем... Так ты знаешь, как весело было! Боты через забор кинули, а он... — Она громко принялась рассказывать о гадании в сочельник. На рысях проехали мимо боярина и до реки Клязьмы ехали рядом. Таисия ни на секунду не замолкала. Говорила, что любит лето за большую свободу — на сенокос ходит, грести сено научилась, по ягоды, по грибы вместе с девками и бабами. А как поют в деревне! Она любит песни протяжные, о жизни. Вот, к примеру, какие:

Снежки белые пушисты покрывают все поля,

Одного лишь не покрыли — горя люта моего!

А я, горькая, несчастна, всегда плачу по милом,

День тоскую, ночь горюю, потихонько слезы лью;

Слезка капнет, снег растает, в поле вырастет трава!

Звенит ее голос, переливается, и кажется Юрше, что никогда он не слышал ничего лучшего. Обнять певицу нельзя — позади боярин. Взял он ее руку и покрыл поцелуями. Сказали б раньше, что такое сделает, не поверил бы ни за что. А Таисия рассмеялась:

— Понравилось, да? Я иной раз на клиросе в церкви пою. У нас хор хороший. Когда праздники царь тут проводит, московские певцы приезжают. Был и Степка Нос. Вот голос: запоет — свечи притухают... — И вдруг без всякого перехода тихо спросила: — А правда ли, Машка чуть не убила тебя?

Юрша не понял:— Меня? Когда?

— Когда пошел с отцом уговаривать ее. Отец ушел, а она с ножом на тебя кинулась. Ты стрельцов на помощь позвал.

— Плохой, видать, я воинник, раз с бабой один не справился! Ну, раз так говорят, что поделаешь.

Таисия рассмеялась:

— Я не поверила... А все-таки, как ты ее вылечил?

— Как? Сказал: нужно свекору не перечить. И все.

— Так она тебя сразу и послушалась! Такого у нас не бывает. Я Машку хорошо знаю... А ты скрытничаешь, выгораживаешь ее, да? Если меня любишь, ничего от меня не скрывай! Все мне расскажешь, но потом.

Начался спуск, засинела река — Клязьма, у берега качались четыре струга. Лес сразу оборвался. На опушке под казанами горели костры. Юрша подождал, пока подъехал боярин, и удалился к стрелецкому костру.

Прокофий и в походе не нарушил сложившегося уклада: после обеда — отдых. Хозяева спали на расстеленных коврах вдали от реки. Пока они отдыхали, доставленный волоком струг спустили на воду, установили мачту. Потом боярин и домочадцы взошли на судно. Первые отплыли, на последнем рулевые заняли места, лошади уже натянули бечеву. И вдруг там что-то произошло, Таисия покинула струг, села на Лебедя и поскакала по бечевнику. Струг тут же вышел на середину реки. Юрша, помедлив немного, нагнал боярышню. Он не стал задавать вопросов, а поехал сзади. Таисия придержала коня:

— Я с тобой буду до вечера, — сказала она.

— Я рад, но... Что подумают?

— Ты испугался?

— Я боюсь за тебя.— Это ты уже говорил... Скажи лучше, за что тебе государь дворянство пожаловал.

— Выполнил я его поручение, в Дикое Поле ездил.

— Царь поручения многим дает каждый день, а пожаловал только тебя. Расскажи обо всем, обо всем. Правду говорят, что на Диком Поле Змей Горыныч живет? На тебя напал он, да?

— Не видел я там Змея. Нападают там злые вороги — крымчаки.

Сперва не ладилось у него с рассказом. Таисия задавала вопросы, он коротко на них отвечал, потом напал он на свою тропу, и потекло плавное повествование. Уж не было вопросов у Таисии, захватил сказ Юрши и понес ее на Дикое Поле... Вот она вместе с любимым спасает девку-пленницу, потом доброго разбойника Гурьяна, вот громит татарский стан... Закончил Юрша свой рассказ речью царя. Все рассказал, умолчал о том, что в свитке было сказано. Но Таисия сама догадалась:

— Свиток тот самозванец рассылал по селам.

— Откуда ты взяла такое? — удивился Юрша.

— Слышала. А ты скрыл от меня про самозванца.

— Боярышня... Тая! Многое есть, о чем лучше не знать.

— Нет, Юрша! Знать нужно обо всем, чтобы не поддаваться обману. А вот рассказывать не всякому следует. С тобой могу, тебе верю. Говорят, это не самозванец вовсе, а сын великого князя рязанского. Его Господь сохранил для спасения людей от гнева царя нашего, Иоанна Васильевича.

— А если он русский князь, то зачем татар на Русь ведет? — возразил Юрша. — Плохая надежда на такого. Священное Писание говорит, что власть дается Богом. Великого князя Иоанна Васильевича Господь благословил на царство. Раз так, Всевышний защитит царя и накажет всех, кто против него.

— О Господи! Ты говоришь как отец Сильвестр на проповеди.

— Отец Сильвестр печется о государстве Русском... А вот, кажется, и ночлег наш. Слуги, что вперед послали, шатры ставят. И мои стрельцы шалаши городят... Бог в помощь, ребята. Не рано ли вы остановились?

— Версты три не доехали. Приказано ночлег разбирать против Вори-реки. А там царевы вои станом стоят, ждут пополнения от Троице-Сергия.

На следующий день после завтрака струги тронулись в путь. На последнем уплыла Таисия. Юрша заметался по берегу, потом, сдержав себя, поплелся позади всех. Сей день суда минуют Павлов Посад, оттуда дорога на Егорьевск, по ней ему возвращаться в Коломну. До Посада будет еще остановка на обед, тогда он обязательно повидает Таисию, Таю... Помчался он по берегу Клязьмы к месту дневки, к селу Рогожа[4]. Часто перегонял группы конных и пеших, все двигались от Москвы. А вниз по Клязьме шли струги, баркасы, большие лодки с припасами и воями.

На поляне перед укрепленным селом Рогожа возились кашевары, окруженные чумазыми ребятишками. Юрша сходил в село, зашел в маленькую полуразвалившуюся церквушку — хотя и на оживленном пути, а небогатое село. Поставил свечку иконе Георгия Победоносца и подумал: «Вдруг струги уже пристали, Таисия его ищет...» Прибежал на берег. Но каравана не виделось. Долго пришлось ждать, пока показались медленно плывущие суда. Господи! Как лениво тянулись по бечевнику лошади, как медленно приставали к берегу струги... Вот, наконец, Таисия вместе со своими вышла на берег, гуляла, обедала. А Юрша не пошел обедать, боялся: вдруг Таисия отойдет от своих, а его нет! Он наблюдал издали; скоро понял, что они не собираются отдыхать, а пошли к стругу, разместились — впереди Мария, Таисия рядом с боярином, и сейчас отчалят. Это было свыше его сил! Юрша бросил коня и решительно направился к ним... Его остановил строгий взгляд оглянувшейся Таисии. Он замер на месте, не шевельнулся, когда пристегивали бечеву и когдя струг отошел от берега.

Аким увидел и понял все. Он подвел коня и тихо спросил:

— Не пора ль нам с тобой, Юр Васильевич, в Коломну подаваться?

Юрша очнулся:

— Чего?— В Коломну, говорю, не пора ль?

— Да... Тут нам более делать нечего.

— А каких делов ты иметь хотел? Молчишь. То-то и оно. Знаешь, как поется: «А красна луна вся усыпана златом, серебром да каменьями. А дорога туда всем заказана, высоко она в небе плавает».

— Высоко она в небе плавает!.. Разумом понимаю, да сердцу не прикажешь.

— Захочешь беду отвести и от нее и от себя, придется приказать.

— Как? Научи.

— Рубануть враз, и конец! Сам не навязывайся, будет звать — не ходи. Немного времени пройдет, и ей и тебе легче будет. Вон там ее слуга, что с Лебедем, тебе сигналы подавал, а ты правильно сделал, что мимо проехал...

Юрша не дослушал, повернул коня и вскачь к слуге:

— Что скажешь?

— Боярышня велела передать: в Павловом Посаде боярин заказал молебен в церкви Параскевии.

— И все?

— Все.

Вернулся Юрша, и такую радость увидел Аким на его лице, что оставил свои наставления.

В Павловом Посаде церковь Параскевии оказалась на берегу Клязьмы, неподалеку от строящегося моста. В церкви все было готово для молебна, зажигали свечи, священники появлялись в царских вратах в торжественном облачении. Народ только начинал подходить. Юрша встал за столпом недалеко от алтаря. Видел, как вошел боярин Прокофий и начал неистово креститься, появилась Таисия, потом Мария. Прошли к алтарю. У Таисии пучок свечей в руках, она ставила их к иконам. Проходя мимо Юрши, шепнула: «Жди у левого придела» — и вернулась к алтарю. Юрша ушел в придел, ждал, как ему показалось, целую вечность. Гремел и раскатывался бас дьякона, нежно выводили слова молитвы певчие... И вот в полутемном приделе появился ее силуэт. Хотел было обнять, но она отстранилась:

— Ты что! В святой церкви! — и быстро зашептала: — Не могла прийти. Ведьма злит отца. Говорит: не слушается дочь, к стрельцу бегает. А я назло ей послушалась. Прощай до Владимира. Там им не до нас будет. Когда уезжаешь?

— Сразу после молебна.

— Прости, Господи, грехи мои! — Таисия с этими словами припала к нему...

Немного погодя Юрша вышел из придела и стал дожидаться конца молебна. На паперти подошел к Прокофию, сняв шапку, сказал:

— Уезжаю я, боярин.

Прокофий обрадовался:

— Ну и слава богу! Передай поклон государю. Ежели спросит, расскажи все, как надо. Я, как сон увидел, сразу собрался, и все со мной. — Громче добавил: — Мы из Собинки по святым местам поедем, во Владимире будем, в Суздале. Прощай.

— Прощай, боярин. Старшим над стрельцами остается десятник Гаврила, не обижай их.

— Господь с тобой! Рады мы, что они с нами. Ну, прощай.

Таисия прошла, только кивнула, а Мария насмешливо губы поджала: вот, мол, наша взяла, не нужен ты боярышне.

В Коломну Юрша и Аким прибыли в полдень следующего дня. Умылись, почистились; Юрша с горестью заметил, что за седмицу парадная одежда здорово измялась и запачкалась. Сколько же смен нужно, чтобы всегда быть в чистом?!В Голутвинском монастыре они узнали, что государь в трапезной празднует победу над Девлет-Гиреем со священнослужителями и воеводами, которые только что вернулись с тульского дела. Вокруг толпился народ, особая толкотня была у красного крыльца. С трудом Юрша протолкался туда. Стража пропустила его, и он оказался в сенцах. Здесь стояли монахи, дьяки и вои; пришлось ждать, пока кто-либо выйдет из трапезной. На его счастье, вскоре появился Спиридон, одетый не по-походному, а в ферязь алого атласа и в сафьяновые сапоги. Юрша остановил его:

— Государю скажи, прибыл из Москвы я.

— Некогда нам, некогда! — замахал на него Спиридон. — Пируем мы.

— Скажи: грамота у меня от царицы.

— Давай грамоту! — обрадовался тот.

— Ты очумел?! Порядка не знаешь!

Спиридон оскалился:

— Как хочешь. Тогда жди.

Но на этот раз ждать пришлось недолго. Появился монах и провел Юршу гульбищем[5] в светлицу, где обычно отдыхали священнослужители после трапезы. Сейчас все здесь было убрано к приему царя. Монахи, согнувшись, застыли у входа. Юрша достал из рукава грамоту-свиток царицы, расправил его, попробовал шагнуть, но громко заскрипели половицы. Остановился, рассмотрел все изразцы на печке, дорожки на полу и уж хотел пройти в угол и сесть на скамейку. Но тут неслышно отворилась незаметная дверь около печи, и, низко согнувшись, вошел Иван, за ним — Спиридон, неповоротливый боярин, дьяк и два монаха. Юрша приветствовал царя низким поклоном. С первого взгляда понял — государь здорово во хмелю, но старается держаться на ногах. Лицо у него сизое, под глазами землистые пятна, обострились презрительно-хмурые черты. Ему не было дела до гонца: боярин и Спиридон поспешно расстегивали тяжелую, расшитую каменьями барму, потом ферязь, шитую из золототканого алтабаса. Сняли то и другое. Оставшись в одной пропотевшей розовой шелковой рубахе, расправил плечи, потянулся. Спиридон принялся вытирать его влажной ширинкой. Иван буркнул: «Квасу». Монахи уже держали две братины и кувшин, наполнили их квасом. Боярин выпил из одной, а вторую поднес царю. Пока он пил, монахи пододвинули скамью к окну и накрыли ее ковром. Испив квас, царь сел на эту скамью и только теперь обратился к Юрше:

— Давай.

Сломав печать, начал всматриваться в написанное. По мере того как Иван читал, хмурость стиралась с его лица, у глаз собрались морщинки, вот-вот он готов был улыбнуться, но письмо закончилось. Потребовав еще кваса, Иван обратился к Юрше:

— Вот ты какой! Государыня тебя сладкоречивым называет. Пишет: глаголишь краше писаного. — Иван говорил отрывисто и хрипло, будто простуженным голосом. — Значит, угодил и ей и князю Юрию. А писать можешь?

— Учили меня и этому.— Добро. Тут у меня есть Федор-туляк, я его сейчас сотником сделал. Ты про него, кажись, упоминал. Так он с нами в поход пойдет. Сам он толком ничего рассказать не может, ты его расспроси, да порасспрашивай князей да воевод, что под Тулу ходили, моим именем, чтоб все говорили. Потом во Владимире писать садись, писцов возьми. Слышишь, боярин, троих писцов даешь.

— Слышу, государь, слышу. Лучших дам.

— Вот, вот. Получится лепо, останется грамота на веки вечные на радость людям... Покажи перстни... Не хватает адамантова. Напишешь, от меня будет поминок... А теперь где мне лечь?.. Уходите все: и ты, Спирька, а ты, Юрша, погоди...

Когда все удалились, спросил:

— Как Прокофий?

— Боярин Прокофий на стругах идет по Клязьме в Собинку. Проводил его до Павлова Посада. Оставил ему двадцать стрельцов.

— Противился ехать?

— Нет, государь. За два дня собрался.

— Барыню видел? Обрадовалась?

Юрша задержался с ответом.

— Ты чего?

— Дозволь начистоту сказать?

— Иначе со мной нельзя. Говори.

— Барыня Мария Орестовна ехать не хотела, больной сказалась. Пришлось пригрозить...

— Чем пригрозил? — В голосе царя послышался гнев.

— Один с ней остался и сказал: если не поедет добром, прикажу стрельцам силой везти.

— А вдруг и впрямь заболела?

— Нет, государь, болезни не было. А она поняла: когда государь повелевает, наше дело повиноваться.

Иван, закрыв глаза, задумался. Юрше показалось, что он уснул, стоял, боясь шевельнуться. Но Иван, не открывая глаз, сказал:

— Ты верный слуга, Юрша, спаси Бог тебя. И объяснил ей правильно. Ибо сказано: нет большей вины, нежели противление воле господина твоего... Теперь накрой меня... Да не так! Не умеешь ты за царем ухаживать! Покличь Спирьку.

Часа за два до заката стало известно, что царь идет смотреть пленных крымчаков. Народ повалил на берег Москвы-реки рядом с монастырем. Тут над обрывом стояла тесная толпа татар, главным образом стариков, женщин и детей; среди них были и нукеры, в большинстве своем раненые, многие со связанными руками.

От народа пленных отделяла редкая цепь стрельцов, такая же цепочка охраняла широкий проход от монастырских ворот до пленников. У стен монастыря выстроились молчаливые вои с копьями и щитами, рядом две сотни лучников. Люди шумели, выкрикивали угрозы пленным, обзывали их извергами и варварами. Кто-то бросил в пленных камень, но дьяки и стрельцы отыскали виновного и тут же избили. Теперь толпа начала рычать на стрельцов, заступающихся за неверных.

Юрша прошел мимо копейщиков на берег реки. Тут народа было поменьше и не так шумно. Вскоре из ворот монастыря показалось шествие. Впереди рынды со сверкающими на солнце топориками, за ними — стрельцы с бердышами. Потом шел царь Иван в искрящемся кафтане, на некотором расстоянии от него ближайшие воеводы, бояре, князья. Замыкали шествие малые воеводы, дьяки и дети боярские. Юрша заметил, что в шествии не было ни одного попа или монаха.

Гвалт над толпой народа постепенно затих. Стрельцы около пленных забегали, приказывая татарам становиться на колени, там произошло замешательство — царь уже перед ними, а многие продолжали стоять. Распорядители кинулись к ослушникам, другие принялись оттеснять пришедших, освобождать проход. Юрша оказался в свите царя, протискался к нему поближе и услыхал пояснения князя Щенятева:

— ...Пленили тысячи три. Много раненых дорогой померли. По твоему слову Посольский приказ отобрал князей татарских, беков, имамов, сотни три их выкупа для. Близ тысячи отобрали и угнали царю касимовскому. Остальные все тут.

— Сколько?

— С полтысячи, не считая ребятишек.

Иван подошел вплотную к пленникам и принялся рассматривать их. Под его взглядом те сгибались до земли. Женщины, покрытые чадрами, прижимали к себе детей и отворачивались. Он смотрел долго, казалось, наслаждался их беспомощностью. Потом махнул рукой. От монастыря, тяжело топая, побежали копейщики; стрельцы отошли в стороны. Копейщики окружили пленников тесным полукольцом и начали теснить их к обрыву. Раздались дикие вопли, вой, плач, заглушавшие плеск воды под обрывом. А копейщики продолжали наступать, с ними шел вперед и царь, лицо его побледнело, глаза расширились, готовые выскочить из орбит, он часто-часто дышал, как от быстрого бега. В образовавшееся пространство перед ним пытались прорваться женщины с детьми, но вои кололи их копьями, и они отступали. Молодые матери срывали паранджи, протягивали к нему малолеток и умоляли о пощаде...

Вой и вопли становились все тише, и вот последний пленный упал с обрыва.

Копейщики повернулись кругом и побежали к монастырю, как бы испугавшись содеянного. На какое-то время Иван остался на обрыве один, согнувшись, смотрел вниз на утопающих. Тут к нему подошли Спиридон и Щенятев, но Иван не мог оторвать взгляда от реки, от того, как на покрасневшей от заката воде там и тут темнели головы уносимых течением людей.

Все это время народ стоял, замерев в молчании, были такие, что, перекрестившись, уходили. Многие, оторвав взор от воды, смотрели со страхом на Ивана, который хищным коршуном чернел на розовом фоне вечерней зари. И тут царь взмахнул руками и громко вскрикнул, вспугнув тишину:

— Лучники! Очистить воду!

Тем временем от монастыря уже подошли лучники. При первом звуке голоса царя они подбежали к обрыву, стали на колено. В густой тишине зазвенели тетивы луков, засвистали стрелы. Головы плывущих исчезали под водой, но вода не очистилась — медленно плыли по течению черными крыльями разметавшиеся паранджи, набравшие воздух халаты и кожаные колпаки воев.

Вздрогнул воздух от первого удара звучного монастырского колокола, зовущего православных к вечерне. Все перекрестились. Иван тоже осенил себя широким крестом, повернулся и, широко шагая, пошел к воротам монастыря, за ним поспешила свита. Охрана наперегонки кинулась занимать свои места впереди царя.Толпа медленно и беззвучно начала рассасываться.

Юрша, не дожидаясь конца расправы, выбрался из толпы и пошел, не видя дороги. Он все время твердил громким шепотом: «Господи! Зачем так?! Господи! Ведь он помазанник Божий! И так... Ведь они же люди, Господом созданные! Дети-то в чем виноваты?!.» Но ответа не было.

Он уходил все дальше и дальше. Услыхав монастырский благовест, зашагал еще быстрее и не заметил, как оказался опять на берегу Москвы-реки. Наткнувшись на кустарник, остановился и тут же услыхал, что под кустом, нависшим над водой, захлебываясь, кто-то скулил. Раздвинув куст, нагнулся и разглядел в наступающих сумерках плескающиеся черные косицы и платьице, зацепившееся за сучок. Ступив в воду, выхватил ребенка. Боясь раздавить, гладил грудку, встряхивал и добился своего: ребенок закашлялся и открыл глаза. Постепенно в них появился ужас, девочка забилась в истерическом плаче. Юрша ласкал ее, припоминая немногие татарские слова, шептал:

— Кызымка, кыз... Мен якши ага. Акши адам... Сыздыки эне азер келет... — Ужас исчез из ее глаз, она поняла, что не одна в наступающей страшной ночи, а этот дядя обещает, что мать вернется... Девочка, всхлипывая, прижалась к Юрше. Он сорвал с себя дорогой налатник, завернул в него худенькое тельце и побежал к далеким домам Коломенской слободы.

Нагнав группу мужиков и баб, пошел недалеко от них. Они сперва испуганно поглядывали на него, потом стали тихо продолжать свой разговор. Юрша усиленно прислушался. Говорили о происшедшем. Маленькая женщина жалела погубленных детей. Юрша отстал, но следил за этой женщиной, остановив свой выбор на ней. Началась слобода, баба, попрощавшись, вошла в калитку крайней избы, он остановился рядом.

— Чего тебе, родимый?

— Спаси ребенка, девочку.

Причитая и вспоминая поминутно Бога, баба вошла в избу, Юрша за ней. Это была покосившаяся мазанка об одно окно; кто-то шмыгнул в темный угол, кто-то кашлял на печи. Юрша положил уснувшего ребенка на лавку, развернул налатник.

— Вот нашел. Проснется, накорми, вымой. А завтра приду или пришлю стрельца.

— Господи! У меня кормить-то нечем. У самой два рта — вон мальчонка да старик хворый.

— Вот пятак, купи чего ей, а завтра денег дам.

— Постой, постой! Она же некрещеная! Неси, неси ее отсель!

— Не шуми, баба! Завтра найдем попа и окрестим. Как тебя звать?

— Степанидой.

— Так ты, Степанидушка, все сделай, а я завтра приведу сюда священника.

— Да разве он пойдет? Он у нас вон какой строгий.

— У меня пойдет!

Вернувшись в лагерь, Юрша узнал, что на завтра назначено выступление на Казань. Стрельцы идут с государем, выход после заутрени, ночевка в Егорьевске. Он приехал в свою сотню расстроенным, все рассказал Акиму, попросил совета. Тот, поразмыслив, ответил:

— Тут незнакомым людям девку оставлять не след. А не отправить ли нам ее в Хлыново? Там люди знают своего господина, там и окрестим.

Обсудили и порешили завтра утром забрать девочку; и Аким отвезет ее в село. Юрша настоял дать ей имя Агафья, чтоб было у них две Агафьи — маленькая и большая. А пока Аким взялся изготовлять заплечную суму, наподобие той, в коих возят детей татары.

Юрша направился к стрелецкому голове узнать, с какой сотней ему следовать завтра. Голова еще не спал, он сидел возле потухающего костра, перед ним стоял молодой воинник, последние слова которого услыхал Юрша: «...князь Воротынский сотню выделить приказал». Голова сердито прервал его:

— Среди ночи придумали! Болтался ты небось где-нибудь!

— Вот те крест! Прямо от князя.

— Выходить когда?

— С солнышком.

— Вот видишь, а я всем сказал, что после заутрени. — Увидав Юршу, голова спросил: — Юрий Васильевич, в ертоул хочешь?

— Ладно, — согласился Юрша, хотя в ертоуле бывать ранее не приходилось. Он был рад удалиться от Ивана. Перед его глазами наваждением возникал царь таким, каким видел его на обрыве...

В первых числах июля 1552 года русское воинство двумя мощными потоками потекло от Коломны на восход, к Казани. В правом потоке шла многотысячная рать по обоим берегам реки Оки в сопровождении каравана челнов, стругов, ладей и галер со всякими воинскими припасами. В левом потоке — полки во главе с государем двигались по дороге на Владимир. Передовой отряд этих полков вел Семен Шереметев; Юрша со своей сотней попал под его начало. Отряд двигался рысью и, пройдя без малого сорок верст, в полдень сделал привал под Егорьевском.

Юрша и раньше много раз видел Шереметева, самого молодого из воевод, он был примерно одного возраста с царем. Сегодня увидел воеводу в походной обстановке. По одежде и вооружению он мало чем отличался от воев среднего достатка. На звание окольничего указывала только серебряная цепь, поблескивающая из-под серого налатника, да сверкающая серебром конская сбруя.

Юрша также понял, что воевода очень подвижный человек — он дважды пропускал мимо себя растянувшийся на версту отряд, потом широким карьером возвращался в головную сотню. Сейчас не успели остановиться на привал, как Юршу крикнули к воеводе. В светлом березняке собрались сотники. Юрша встретил здесь туляка Федора, очень обрадовался ему, и дальше они все время старались держаться вместе.

Вскоре в сопровождении полутысяцкого подошел воевода, оглядел всех, спросил, как звать. Негромко заговорил:

— Други. Ертоул поход вершить должен быстро и купно. Сей день тянулись многие смердам ленивым подобно. Худо сие. Повелеваю: сотникам иметь глаз, нерадивых наказывать плетьми и палками. Я ж самолично с сотников взыскивать стану! — Воевода для большей убедительности поднял над головой тяжелую плеть с позолоченной ручкой. — Неладно шли первая и третья сотни. Обоз хоть и малый, а растянулся сверх меры, и не один сотник не послал людей на помощь. По первому разу прощаю. От Егорьевска до Владимира дорога не ухожена. Раньше послана посоха дьяка Коробова, она дорогу чинит, мосты строит. Но и нам, может, придется помогать ей, а опережаем мы царев поезд на полдня всего. Теперь о ратном деле. Надо разведать, не притаились ли где вражеские засады. Посему в обе стороны от дороги во Владимир станем посылать разъезды верст на тридцать-сорок, с тем чтобы за день оборачиваться, а вечером мне доносить. Подьячий Онисим укажет вам проселки, поймы ручьев, берега оврагов и болот, кои осмотреть надобно.Подьячий развернул большой лист пергамента с изображением дороги на Владимир и принялся разъяснять, от какой сотни разъезды по какому пути должны следовать.

Раньше в монастыре Юрша видел чертежи северных земель. Там были показаны города, монастыри, дороги к ним, но без подробностей. А тут он увидел не только города и веси, но и реки, овраги, леса, поля... Будто взлетел он высоко в небо и рассматривал все оттуда.

Чертеж увлек Юршу, и он не слыхал слов подьячего, что от стрельцов разъездов не будет. Федор потянул его за рукав:

— Пошли, Юрий Васильевич, отдыхать ко мне.

Но уйти им не удалось, Юршу остановил Шереметев и спросил:

— Мне дали сотню стрельцов, а у тебя меньше почему?

— Два десятка посланы по повелению государя во Владимир. Послезавтра вернутся.

— Ладно, коли так. А скажи, сотник, в ертоул немилостью государя попал? Чем разгневал?

— Ничем, окольничий. Пошел своей волей.

— С каких это пор сотники свою волю иметь стали? Значит, не желаешь говорить? Твое дело. Однако помни: от меня то скрывать не следует. Покуда отдыхай.

Юрша забрался в приготовленный ему шалаш, но долго не мог уснуть, все думал об Акиме: «Как у него дела, успеет ли обернуться за день, ведь ему предстояло проскакать без малого двести верст, да еще ребенок, крещение...» Задремал где-то за полночь. Под утро почувствовал, что кто-то возится рядом. Проснулся, а то — Аким. Обрадованно обнял десятника. А тот прошептал:

— Все свершилось как надобно. Вновь крещеную Агафию оставил в семье старосты. А задержался потому, что заехал в Броничи и выправил список хлыновских мужиков, кто, когда, в каком наряде. Помог писарь, дошлый мужик, поминки за то взял. Теперь многих найдем по полкам.

Сказал и захрапел богатырски.

На третий день движения ко Владимиру отряд Шереметева, миновав гиблые болотистые места, вышел на берег реки Клязьмы, где готовилась переправа для полков и царского поезда. Здесь воевода разрешил отдых на полдня, и Юрша возобновил учебу сабельному бою. Для этой цели на вьючных лошадях вместе с запасами продуктов возили несколько затупленных сабель и деревянные ножи. Обычно такие занятия у стрельцов проводились только в слободе, но Юрша продолжал их и в походе. Опытные стрельцы учили молодых разным приемам, нередко бились и между собой. Юрша охотно принимал участие в таких схватках. На этот раз он проводил вроде показательного боя. Два парня нападали на него, а он отбивался от них двумя саблями. Зрелище привлекло не только стрельцов, но и воев из сотни Федора. Сам Федор тоже пришел посмотреть на воинскую потеху. Юрша спокойно, играючи, отбивался от нападающих, делая замечания:

— Так... Правильно... Слабый удар... А теперь держись!

Резким выпадом оттолкнул одного из стрельцов, другого, отведя его саблю, шлепнул по спине саблей плашмя со словами: «Убит». И тут же напал на первого, под одобрительные крики присутствующих выбил у него из рук оружие.

Стрельцы продолжали занятие под наблюдением Акима, а Юрша сбросил кольчугу и отошел с Федором в сторону.

— Я слышал про тебя, Юрий Васильевич, что ты первый в сабельном бою, — тот дружески обнял за плечи Юршу. — А сейчас узрел: есть чему поучиться.

— Я тоже наслышан, как ты татар крушил. Так и у тебя поучиться есть чему. Мне говорили — у туляков свои сабельные приемы есть. Давай, ежели желаешь, стукнемся.

Федор согласился, условились биться до первой болятки, то есть до чувствительного удара. Федору принесли кольчугу и шлем.

Бились молча, старались не отступать, звенели сабли, сыпались искры. Зрители скоро заметили — Юрша отступает больше Федора. Вскоре он поднял руку, бойцы сняли шлемы. Аким подал полотенце.

Несмотря на теплый вечер, на лбу Юрши высыпали только капельки пота, а у Федора светлые волосы потемнели от обильного пота. Юрша подал руку сопернику:

— Слава тебе, Федор Захарович! Вижу: силой тебя не возьмешь. Меня дважды рубанул.

— Юрий Васильевич, не греши! Я твоим ударам счет потерял.

— Слабые были удары, сильные ты все отбил. Побеждать таких, как ты, богатырей по-другому нужно. Знаешь бой на сближение?

— А как же. Это с ножом?

— Вот, вот. Давай, Аким, ножи.

Опять надели шлемы. Федор взял нож в левую руку, Юрша засунул свой за пояс. Федор удивился:

— А ты чего нож хоронишь?

— Выну, когда потребуется. Начали?

Федор решительно нападал, Юрша отступал. Чем дольше шел бой, тем заметнее становилось, что Юрша слабел. Федор заметил это и усилил нажим. И вдруг... Он не понял, что произошло: его саблю Юрша в мгновение ока отвел в сторону, сблизился и деревянный нож прижал к горлу. Федор не верил своим глазам:

— У тебя нож в правой?! Когда перебросил саблю?

— Смотри, как это делается.

— Ух ты! Ну-ка еще раз.

Юрша показал.

— Здорово! Буду знать.

Юрша предложил:

— Повторим?

Во время боя Юрше послышался предупреждающий голос Акима, но он не понял, о чем тот сказал. А сейчас, когда бой окончился, почувствовал непривычную для такого момента тишину. Оглянулись одновременно с Федором — в двух саженях на коне воевода Шереметев. Отвесили ему поклон со словами:

— Не обессудь, господин воевода, увлеклись.

— Одобряю. Достойное занятие для воев. Где, сотник Юрий, научился бою?

— Был у нас в монастыре наставником Деридуб. У великого князя Василия Иоанновича непобедимым единоборцем считался.

— Похвально. Значит, в монастыре не терял времени зря. — Слезая с коня, сказал: — Рассказывай, как дела. Айда в твой шатер, и ты, Федор-сотник, тоже.

Юрша смутился:

— Нету у меня шатра, шалаш вот.

— Что ж, в походе другой раз шалаш милее шатра шелкового.

Шереметев сел на кошму, постеленную Акимом, пригласил и сотников. Обратился к Юрше:

— Помнишь, сказал тебе: «Сотник своей воли не должен иметь». Так оно и получилось. Стрелецкий голова гонца пригнал, государь тебя требует. Кого за себя оставляешь?

— Десятника Акима. Вот он. — Аким низко поклонился под оценивающим взглядом воеводы.— А трехсотенным?

— Если дозволишь, сотника Федора.

— Добро. Старшим будет он...

Простившись с князем, Юрша в сопровождении двух стрельцов двинулся в стан царя. В пути видел, что при свете костров мужики и вои все еще продолжали укладывать длиннющую гать.

Утро следующего дня Юрша встретил около голубого шатра государя. Рядом, под навесом, устанавливали походный алтарь, вешали складни. Подходили воеводы. Стрелецкий голова, увидев его, затрясся весь, ругался свирепо, но шепотом — боялся разбудить царя. Немного успокоившись, сказал:

— Ты... едва голову с меня не снял! Государь молнии метал. Что он с тобой сделает, не знаю, но добра не жди.

Выглянул Спиридон, поманил Юршу:

— Плетью бить станет, лицо хорони. Пошли.

Иван встретил Юршу страшным взглядом широко открытых глаз, казалось, вот-вот из них посыплются искры. У Юрши все похолодело внутри и моментально ослабли ноги. Стоял согнувшись в низком поклоне. Потом, преодолев страх, поднял голову и посмотрел на искаженное злобой лицо царя. Иван заговорил глухим, утробным голосом:

— Сбежать хотел, раб лукавый! Спирька, бери плеть.

Спиридон с радостной готовностью, засучив рукава, схватил плеть. Юрша, не отрывая взгляда от лица царя, твердо произнес:

— Мне некуда бежать, государь. Я выполнил твое повеление.

Иван изумился. Он веровал в свою цепкую память, а тут не помнил о таком приказе.

— Что это я тебе повелел? — вроде как пропел Иван.

— Государь, намедни ты пришел с пира, взял письмо государыни. Прочел и велел расспросить боярыча Федора и других о деле под Тулой. Федор же ушел в ертоул. Чтоб порасспросить туляков, я со своей сотней пошел с ним.

Иван не терпел, когда его уличали в какой-либо оплошности. А тут его обвиняют в забывчивости!

— Стража!

Около Юрши оказались два крепких стрельца. Но Иван тут же вспомнил: он хотел послать сотника во Владимир. И он изменил свое решение:

— Стража, готовьте коней. Будете сопровождать сотника, он скажет куда. Ступайте. — Иван поднялся с ложа, несколько раз прошелся взад-вперед по шатру. Остановился перед Спиридоном: — Брось плетку, чего стоишь! — Тот скрылся в темном углу шатра. — На сей раз прощаю тебе, сотник. — Юрша низко поклонился. — В другой раз не миновать тебе Мокруши. Федьку задержал бы моим именем. Впредь никуда не отъезжай без моего ведома. Теперь о деле. Спирька, выдь... Поедешь во Владимир к Прокофию. Скажешь: встречать меня будут перед обедней на этом берегу Клязьмы. Молебен и прочее... После мы войдем во Владимир, а он с домочадцами пусть уезжает к себе в Собинку и ждет меня. Куда я отъеду из Владимира, должен знать только ты, Прокофий, ну и Спирька. Понял?

— Понял, государь.

— Стрельцов оставь у Шереметева. Дальше поедешь один. Сюда не возвращайся. Потребуешься мне во Владимире.

Юрша во Владимир прибыл после полудня. Разыскал Прокофия в архиерейском подворье, где готовились палаты для государя, передал ему повеление Ивана Васильевича. Здесь ни Марии, ни Таисии не было. Только к вечеру узнал, что живут они у родственников. Рано поутру, уже стоя в кустах неподалеку от частокола усадьбы родственника Прокофия, смотрел, как просыпается дворня. Когда ударили колокола к заутрене, удвоил внимание и вовремя заметил выходящую из ворот группу женщин, среди них сразу отыскал Таисию. Определив, в какую церковь направляются, задами обогнал их и, смешавшись с толпой, стал ждать.

Первыми вошли в церковь знатные люди, потом повалил простой народ. Половину службы изнывающий Юрша протолкался среди молящихся, чтобы оказаться подле Таисии. Наконец это удалось, он легонько дотронулся до ее руки. Но она так страстно молилась, что прикосновения не заметила. Тогда Юрша осмелел и взял ее под руку. Она испуганно взглянула, и краска залила ее лицо, шею. Таисия забыла про службу и не отрываясь смотрела на него. Потом прошептала: «Брови совсем выгорели у тебя» — и принялась быстро-быстро креститься. И снова прошелестел ее шепот: «Надолго?» Ответил: «До государя». Она: «К обедне поедем к Покрову». Он: «Буду там».

Произошло движение в народе, оказывается, служба уже окончилась. Юрша одним из первых покинул церковь, встал в стороне и провожал взглядом боярышню. Она несколько раз оглянулась.

Церковь Покрова верстах в десяти от Владимира, на реке Нерли. К обедне там собиралось мало молящихся, прятаться было негде, и Юрша встречал Таю на переправе около церкви. Вот Прокофий со своими семейными подъехал к реке на двух колымагах. Пересели в лодку, быстро переплыли речку. Первой вышла и стала подниматься на крутой берег Мария. Юрша помог ей. Она узнала его и зашипела:— И ты здесь? Скорей бы головы лишился!

— Не спешу, госпожа. — Юрша хотел вернуться и помочь Таисии, но Мария удержала его:

— Без тебя обойдется. Когда государь пожалует?

— Завтра в это же время.

— Слава богу! Наконец-то отделаюсь от тебя. — Немного погодя спросила: — Боярич Афанасий где?

— Государь послал его на Дикое Поле.

Мария перекрестилась:

— О Господи! Там очень страшно?

— Не очень. Мы ездили туда с ним. Видишь, вернулись невредимыми.

Она зло взглянула на него, но ничего не сказала. Когда подошли под благословение к поджидавшему их священнику, Юрша оказался около Таисии. Та быстро прошептала:

— После обедни буду на могиле деда...

На могилу отца боярин Прокофий пришел с дочерью, снохой и церковным клиром. После молебна все разошлись. Осталась Таисия и девка. Они принялись поправлять цветы, полоть траву. Но едва Юрша показался из-за кустов, Таисия порхнула к нему. Как много нужно сказать любимому! Она не может жить без него, скучает. Не спит по ночам. Господи, как она рада встрече! А он как рад...

Девка прервала их беседу:

— Боярышня, ищут тебя.

— Юрша, родной, придешь в нашу церковь на позднюю вечерню?

— Приду.

...В тот вечер они так медленно шли из церкви, что девки и слуги кинулись искать пропавшую боярышню.

Глухой ночью из Владимира Юрша переправился на другой берег Клязьмы. Ертоул стоял уже против славного города Владимира. Разъезд стрельцов указал Юрше дорогу до лагеря.

На следующий день народ Владимира торжественно встречал царя Ивана Васильевича. После длительного молебна государя шумно проводили в архиерейские хоромы, где его ждали обильная трапеза и отдых.

Все это время Юрша находился в свите царя. А когда тот удалился из трапезной, устроился на скамейке недалеко от красного крыльца и, в ожидании дальнейших указаний, успел раза два вздремнуть.

Наступил вечер, зазвонили к вечерне. После службы монахи и архиерейская челядь разошлись. Юрше начало казаться, что про него забыли, и он решил напомнить о себе. У архиерейских покоев узнал, что царь слушает дополнительную службу во внутренней часовенке. Юрша разыскал стрелецкого голову и попросился пойти спать. Голова на него замахал руками:

— И спрашивать не моги! Спиридон сказал, чтобы ждал ты его в саду. Вот ступай и жди.

Пришлось вернуться. Не успел задремать, появился Спиридон, прорычал:

— Спишь?

— С тобой уснешь! Долго мне тут болтаться?

— Недолго... А жаль, что тогда не удалось...

— Чего не удалось?

— Выдрать тебя. Чтобы меня почитал.

— Плохо ты меня знаешь, Спирька. Не успел бы ты еще поднять плети, как лишился бы руки. Так что моли Бога...

— Рубанул бы перед царем?! Так тебе тут же голову долой. А без головы хуже, чем без руки. А ежели б царь самолично отхлестал? То же бы...

— Царь — другое дело. Или Мокруша, например... А ты не думай на меня руки поднять!

— Грозишь?!

— Понимай, как хочешь. Так что мне делать?

— Иди к себе в сотню. Пригони двух оседланных коней, лучших. Без шума. Понял? В полночь на том берегу около малой переправы будешь ждать меня.

Юрша, немного помедлив, сказал:

— Спиридон, для тебя я никаких коней не пригоню и ждать тебя не стану.

— Полно, сотник. Я тебе слово государя сказал.

— Это другое дело... А государя, точно? Помни, ежели обманешь, завтра поминки будут!

— Сотник, да ты что?! Чтоб я государевым именем...

Юрша ушел, не дослушав Спиридона. Тот матюкнулся негромко.

В полночь с двумя запасными лошадьми Юрша стоял у переправы. Место тут было глухое, кругом густой лес. Опасаясь подвоха, он попросил Акима сопровождать его. Десятник с двумя стрельцами притаились в кустах. Было прохладно и сумрачно, темные облака набегали на луну, их края радужно вспыхивали, и снова все погружалось в беспросветную темь. Потом на далеком разливе реки появлялись искорки на водной ряби, они приближались, увеличивались, и опять все вокруг разделялось на черный лес и светлый луг с блестевшей рекой.

Но вот в ночной тишине на той стороне раздался конский топот, появились три всадника, двое спешились, заскрипели уключины, лодка ткнулась в берег. Юрша подвел коней. Приблизились двое в монашеских рясах. В первом по острому профилю, освещенному луной, угадал царя.

Немного отъехав от переправы, Иван осведомился:

— Дорогу ведаешь?

— Ведаю, государь.

Впереди ехал Юрша, за ним царь, замыкающим — Спиридон. Сорок верст ехали молча. Иногда Иван торопил: «Давай, давай!» Тогда переходили с рыси на галоп. На рассвете прискакали в Собинку. С сонным привратником разговор вел Юрша, требовал отворить ворота и разбудить боярина. Привратник запротивился. Юрше пришлось сказать, что нужен боярин по государеву делу. В доме начали просыпаться, пришел кто-то из слуг, их впустили во двор. Юрша потребовал боярина, но слуга будить боярина наотрез отказался. Спиридон не выдержал и огрел плеткой холопа. Сбежалась вся челядь, вооруженная чем попало, окружила приехавших. Юрша и Спиридон, выхватив сабли, встали по обе стороны царя, готовые защитить его. Но до схватки не дошло: кто-то все-таки сходил за боярином. Прокофий прибежал в исподнем белье, разогнал дворню и помог царю сойти с коня.

Наступающий день обещал быть самым счастливым в жизни Юрши. Уже утром проходящая мимо девка шепнула, что его ожидают в саду.

Поместье Прокофия было небогатым, по существу, две пятистенные избы, соединенные сенцами. Правда, во дворе было множество построек и даже отдельная изба для приезжих — здесь и разместился Юрша. Но скрашивал все чудесный сад. За ним следили, здесь были дорожки, посыпанные песком, беседки и сложенный из камня шатер. В одной из беседок Юрша нашел Таисию...

Они гуляли по дорожкам, отдыхали в беседках, разговаривали о серьезном и пустяках, красноречиво молчали. Взявшись за руки, подолгу смотрели друг на друга, снова гуляли, не ведая, что их счастью уже сыскалась помеха.

Государь повелел, чтобы никто из челяди не видел его. Ставни на окнах были закрыты, входить к нему могли только Спиридон да сам боярин. Даже завтрак и питье приносил царю сам Прокофий. Иван ругал его за неумелость, безрукость. Более того, перед тем как ложиться отдыхать, царь приказал Спиридону уйти и не попадаться на глаза до вечера.

После краткого сна, болтаясь без дела, Спиридон забрел в сад. Ему преградила дорогу девка. В другое время Спиридон не упустил бы заманчивой возможности развлечься, но сейчас, грубо оттолкнув, пригрозил:

— Вякнешь, пристукну!

Заметив Таисию с Юршей, он притаился в кустах и начал следить за ними. Но скоро их ласки пришлись ему не по вкусу. Он вышел из-за кустов и, не обращая внимания на опешившего Юршу, обратился к Таисии:

— Боярышня! Рад видеть тебя в добром здравии. Желаю тебе благополучия и многих лет жизни! — Он низко поклонился.

Таисия недоумевала:

— И я тебе того же желаю, Спиридон. Чего надобно?

— Боярышня, сейчас пойдет дождь. Видишь, как заволокло. Дозволь проводить тебя до дому.

— Я дойду без тебя. Ступай.

— Некуда мне идти, боярышня. Буду тут оберегать тебя.

— От кого?

Юрша встал между Таисией и Спиридоном:

— Ты понял? От кого ты оберегать ее собрался?

— От тебя, подкидыш монастырский!

— Неладно говоришь, Спиридон. Тебе сказано уйти. Ступай отсель!

— Ты уходи, а я останусь!

— Спиридон, опомнись! Боярышня велела тебе убираться!

Но тот закусил удила.

— Боярышня, бойся его! Он... Он!.. Я защищу от него! — С этими словами Спиридон выхватил нож и бросился на Юршу.

Юрша был в одном легком полукафтане, безоружный. Но, изловчившись, он схватил Спиридона за руку. Глядя на оскаленное, посиневшее лицо и безумные глаза парня, Юрша нашел в себе силы сказать:

— Спирька, белены объелся, что ли? Я не хочу ссоры! Ступай проспись. — Почувствовав, что сопротивление Спиридона ослабело, а во взгляде его появился смысл, Юрша сильно оттолкнул его. Тот отлетел и, больно ударившись о ствол яблони, замер.

Юрша повернулся к Таисии:

— Пойдем отсюда.

В этот момент вскрикнула Таисия. Юрша отпрянул в сторону, схватил рогатину, подпиравшую яблоню, и встретил ей остервенело бросившегося на него Спиридона. Тот выронил нож и, взвыв, пустился по тропинке навстречу бежавшим девкам и садовнику.

Свидание было испорчено. Юрша проводил Таисию домой.

До вечера Таисия не показывалась и только в наступающих сумерках прошла с девушками в сад. Юрша встретил ее, и они, прохаживаясь между деревьев, разговаривали о непонятном поступке царева слуги. Вдруг прибежала девка и поспешно зашептала:

— Он! Опять идет!

На этот раз Юрша захватил с собой саблю, он спокойно повернулся к подходящему Спиридону, взяв правой рукой руку Таисии. Парня будто подменили. Он учтиво поклонился боярышне и сказал:

— Прости меня, Таисия Прокофьевна! Совсем голову потерял. И ты, сотник, злобы не имей. Пошли, тебя государь требует.

В сенцах Юрша сказал:

— Уже наябедничал! Эх, Спирька, Спирька!

— Ошибся, сотник. На твое счастье, не успел.

В первой горнице их встретил Прокофий, вид у него был пришибленный:

— Иди, иди скорей. Государь ждет.

Иван сидел на лавке, перед ним стоял светец с пятью свечами, а на столе лежала книга. Бросив быстрый взгляд на вошедших, он продолжал читать. Юрша, поклонившись, остался у двери, Спиридон подошел ближе к государю. В опочивальне было душно, пахло шалфеем, свечным дымом и заморским вином. Иван был в розовой шелковой рубахе, застегнутой на все пуговицы, и в синих шароварах, на плечи накинут белый атласный летник. Он читал долго, потом отодвинул светец:

— Подойди-ка, Юрша-свет... В чем вина твоя перед барыней Марией?

— Не ведаю, государь.

— Не ведаешь? А она требует извести тебя... Отказать ей не могу.

— Твоя воля, государь.

— Да. Воля моя такова: бежи во Владимир, на глаза ей не попадайся. Попадешься, пеняй на себя... Князю Воротынскому скажи, чтоб, не дожидаясь меня, выводил войска в Муром. Мне пусть оставит стрельцов конных в Судогде. Я его в Муроме нагоню. Будет расспрашивать, где я, скажи, что не велено сказывать.

Царь замолчал. Юрша прикидывал: «Сейчас выйду и на коня. Славич отдохнул, близ полночи — во Владимире. Князь уже будет спать, потом поеду прямо в стан. Как с Таисией проститься?..» Иван продолжал молчать, потом как-то лениво спросил:

— На боярышню Таисию поднимал глаза?

Вздохнул Юрша и выдохнул:

— Подымал, государь.

Иван продолжал задавать вопросы, казалось, безо всякого интереса:

— Как осмелился? Думаешь, боярину Прокофию нужен такой зять?

— Государь, скажу как на духу. Полюбил я боярышню Таисию выше всяких мер. Готов за нее живот положить. Знаю, и я ей не противен. Ее любовь окрыляет меня, силу придает мне немалую. Справедливы слова твои — такой зять, как я, боярину не надобен. Вся надежда на тебя, государь. Поднял ты меня из грязи, сотником сделал. Идем на Казань сие время. Во славу твою, государь, свершим мы подвиги великие. Сложу голову под стенами казанскими, так тому и суждено. Живым останусь, глядишь, вспомнишь обо мне. Самой высокой наградой почту, ежели замолвишь за меня слово перед боярином.

— Складно говоришь, слов нет. Потому и понравился государыне. Про Тулу мы не забыли. Во Владимире иди к архиерею, моим именем потребуй двух писцов лучших. Пиши сказание о защите славного града Тулы от крымчаков поганых. Будет лепо про Тулу, увидишь и пишешь Казани покорение, даст Бог. Тогда, так и быть, сватом пойду... — Царь запнулся, зевнул и потянулся. — А стараться тебе придется... Прокофий Таиске жениха-то уже подобрал. Слыхал?

— Не слыхал, государь, — холодея произнес Юрша. — Кого же это?

— Ты знаешь его. Сотник Федор, туляк, сын воеводы. Не тебе чета. Отец Федора, Захар Слепнев, другом боярина Прокофия был. А ныне породниться не прочь. Что на это скажешь?

— Федора-сотника хорошо знаю. Смелый, сильный воинник и человек. Ежели он по сердцу Таисии Прокофьевне придется, пожелаю им счастья и любви! Хоть и нелегко мне будет. Сие ей решать.

— Скажи на милость, какой ты добрый! А на суд Божий не хочешь вызывать? Может, боишься?!

— Нет, государь, не боюсь, но вызывать не буду. Нашим судом будет битва с татарами. Ежели оба выживем, слово Таисии Прокофьевны рассудит нас.

— Мудро рассуждаешь. Ну, езжай с Богом.

Юрша поклонился и вышел. Иван некоторое время смотрел ему вослед, думая какую-то свою думу. Прервал его мысли Спиридон. Он упал на колени и подполз к Ивану. Царь даже привстал со скамьи:

— Ты что?! Никак припадошным стал?

— Государь, не вели казнить, дозволь слово молвить!

— Молви, чего надумал.

— Государь, отдай мне Таисию Прокофьевну!

— Ого! — Иван рассмеялся.

Спиридон, стоя на коленях, смотрел на царя с вымученной улыбкой, еще не понимая, чем развеселил государя. Когда тот перестал смеяться, сказал:

— Я не решился бы, не посмел бы. Но ты обещал ее подкидышу монастырскому. А мой отец — дворянин. В большом почете был у твоего батюшки, великого князя Василия Иоанновича. И я не верный ли тебе слуга?!

— Ай да девка! Третий жених! Вот обрадуется Прокофий! Один одного чище!.. Что ж, после похода на Казань могу пойти сватом за твою службу верную. Старайся! А у тебя больше надежды, чем у них. Им под стрелы вражеские идти придется, с саблями татарскими встретиться. А тебя стрела не достанет, ты всюду на триконь позади меня. Так что надейся и не горюй. Таисия ближе к тебе, чем к Юрше и к Федору. Служи мне верой и правдой.

Спиридон поцеловал полу летника царя.

А Юрша тем временем прошел мимо дремавшего Прокофия, в сенцах остановил девку и попросил ее вызвать боярышню. А ее и вызывать не надо, сама вышла. Отошли в угол, который потемней. Юрша передал разговор с царем. Когда упомянул Федора, Таисия подтвердила:

— Невестушка сказала мне о том, рада почем зря. Но ты поезжай и будь спокоен, выбор я сделала. И никто меня не переломит. Христом Богом и всеми святыми клянусь!

Из царской половины вышел обеспокоенный Прокофий и прошел, не заметив их. Затем выбежал радостный Спиридон. Увидев влюбленную парочку, подошел к стоящему рядом светцу, тихо сказал:

— Прости, боярышня, запалить свечу надобно.

Достал огниво, высек искры и начал раздувать огонь. Таисия презрительно взглянула на него, обняла Юршу, поцеловала и скрылась за дверью. Спиридон со злобой проскрипел:

— Совести нет у девки! — Зажигая свечу, не мог справиться с фитилем — руки дрожали.

Когда раздался стук копыт, Спиридон зашептал проклятия, пожелав от души, чтобы Юрша сломал себе шею.

Из сеней выгнал его Прокофий, потушил зажженную свечу. Секунду спустя на царскую половину прошла Мария с большим подносом, следом за ней — Прокофий с кувшином...

Юрша решил, что идти к Воротынскому уже поздно, и направился прямо в стан. Его встретил Аким:

— Вот вовремя, Юр Василич! За тобой присылал Воротынский-князь. Гонец сказал, если появишься, сразу к воеводе.

Поменяв коня, Юрша в сопровождении Акима поехал в город. Аким рассказывал:

— ...Кроме гонцов, к тебе княжич Федор приходил. Беда у него. Прибежал из Тулы Ермилка, его, княжича, добивался. А кто-то из туляков сказал, что этот парень — сын купца, который татарам продался. И поволокли Ермилку к Мокруше. Федор говорил, что парень герой, Тулу спас, а ему не поверили, самого чуть не сцапали. Проводил я Федора к воеводе. Тот хоть и князь, а спешно оделся и пошел в пытошную. Я-то уехал, а князь прислал за тобой, может, из-за этого гонца.

Воротынский размещался в архиерейском подвории, рядом с кельей, приготовленной царю. Юрша назвал себя, дежурный стражник проводил его к князю. Келья была ярко освещена свечами. Ничего монашеского в ней не осталось, кроме темной иконы и маленькой лампады с тусклым огоньком. Стены были завешены светлым сукном, на окнах — белые занавески, на лавках — медвежьи шкуры, на столе — розовая фряжская скатерть. Князь лежал на резной деревянной кровати, он сурово посмотрел на Юршу:

— Поздно катаешься, сотник. Государь не велел говорить, где он сейчас?

— Да, князь.

— Что приказал мне?

Юрша повторил слова царя.

— Да... А если нужно царю что-то передать важное, тогда как?

— Придется ждать, князь.

— Ждать... Ждать нельзя... Ты гонял в Дикое Поле за бирючами самозванца?

— Я, князь.

— О чем читали бирючи — знаешь?

— Велено молчать о том.

— Ладно... Архип, выдь. — Молодой холоп князя поклонился и вышел. — Вот что, сотник, сейчас же ты едешь к государю и тут же по прибытии скажешь без свидетелей мое слово: «Государь наш Иоанн Васильевич, желаю тебе много лет здравствовать. Вынужден беспокоить тебя по делу, не терпящему промедления. Из Тулы пригнал верный человек с письмом. В оном письме указано, что самозванец, называющий себя великим князем рязанским, стоит лагерем под Новосилем. Самозванец ждет денег и письмо от крымского хана. Собирается уйти в Литву. Я, князь Воротынский, если на то будет воля твоя, распорядился: на поимку самозванца послать стрельцов сотника Юрия Монастырского и сотню туляков Федора Слепнева. Головой и нашим доверенным назначаю Юрия Монастырского, поскольку он в деле против самозванца уже участвовал. Монастырский предупрежден, что дело тайное. Самозванца он должен доставить в Москву. Еже надобно будет помощь, ее окажут наместник Новосиля и тульский воевода...» Вот и все. Понятно?

— Понятно... — И неожиданно для себя спросил: — Сей день я бы мог не приехать. Как тогда?

Князь усмехнулся без всякой обиды:

— Нашел бы способ известить государя. Плохой был бы я воевода, если б не знал, где отдыхает государь!.. Ну, раз понял, повтори мое слово.

Юрша повторил. Воротынский посмотрел на него с интересом:

— Завидная память, слово в слово! Понял я, почему именно тебя государь выделяет... Теперь иди к Федору, договорись, где встретитесь, и возвращайся к государю. Как он порешит, так и действуй.

Вот что узнал Юрша от Федора....

С письмом от Курбского вернулся Ермилка в Тулу. В кремле великое горе: над убитыми слезы льют, плачут над пожарищами. Дрогнуло сердце Ермилки о матери и сестренке. Но поборол себя, пошел вначале искать воеводу Темкина. Князь прочел письмо, в котором Курбский называл Ермилку спасителем Тулы, поблагодарил парня и отпустил.

Мать и сестру Ермил застал в слезах, от всех пожитков уголья остались. Об отце нехорошие слухи ходят. Правда, была у них вдовица Ульяна, успокаивала. Верит она, что купец Роман не по своей воле у татар остался. Единственное утешение — сын героем вернулся.

Слезы слезами, а жить надо. Сгородили шалаш, воевода кое-какую провизию прислал. Ермила и мужики сперва завалы разбирали, могилы рыли, потом начали лес возить, обустраиваться. Да недолго Ермила матери помогал. Как-то перед вечером к их шалашу подошел незнакомец, назвался купцом из Новосиля... Дальше и радость была и горе. Радость, что отец жив и здоров, даже денег немного прислал. А горе, что Ермиле нужно было письмо от отца к княжичу Федору везти безотлагательно. Мать одного не пустила, боялась — вдруг какой помещик поймает и закабалит, вовек не сыщешь. Поехал он в Коломну с купеческим обозом. Письмо мать зашила за подкладку в мурмолке.

В Коломне Федора не оказалось. Купец и тут помог, отвел Ермилу к воеводе коломенскому, намекнул о государевом деле. От Коломны до Владимира Ермила с гонцами несся. Но тут оплошка вышла — стражники забрали. Князь Воротынский его из пытошной избы выручил, с дыбы снял. Потом мурмолку еле-еле отыскали. В письме том сказано, где можно схватить самозванца и как найти купца Романа. Грамоту следует спешно доставить царю.

Итак, ранним утром Юрша опять оказался у ворот поместья Прокофия. На этот раз привратник его узнал и пропустил. Но около дома его задержали мужики с дубинами. Потребовал старшего. Провели его в каморку во дворе, перед ним оказался заспанный Спиридон. Тот увидел и глазам не поверил:

— Сотник, ты? Тебя же выгнали! Зачем вернулся?

— Не для баек с тобой. Веди к царю.

— Ты что, очумел?! Запрещено туда заходить.

— Тогда пошли к боярину.

— Не, не!

— Дело государево, Спиридон. Пошли.

— Ой, поверь мне, сотник, не сносить тебе головы!

— Не твоя о том печаль.

Прокофий спал на лавке в сенях на царевой половине. Когда его разбудил Спиридон, он закряхтел, заохал, а узнав Юршу, совсем раскудахтался. Спиридон испуганно зашептал:

— Тише, тише, боярин! Государь чутко спит.

Юрша остановил Спиридона:

— Ничего, боярин, кряхти громче. Все равно государя будить нужно.

— Как будить? Пошто будить? — Боярин теперь перешел на шепот.

— Государево дело, боярин. Иди, буди.

В этот момент дверь из опочивальни неслышно отворилась, на пороге встал царь:

— Что за шум?! Прошка, почему царю отдыхать не дают?

Боярин свалился с лавки, Спиридон спрятался за Юршу.

Юрша с поклоном ответил:

— Великий государь, князь Воротынский пригнал меня со своим словом. Дело спешное.

Царь прошел и сел на лавку:

— Для спокойствия ради лишить тебя языка надо, сотник! Давай слово воеводы.

— Велено говорить только тебе.

Иван повел головой, Прокофий и Спиридон выскочили из сеней.

— Ну?

— Дозволь закрыть дверь в опочивальню.

Иван так взглянул на Юршу, что тому показалось, будто он проваливается сквозь землю. Но он выдержал огненный взгляд царя.

— Ступай закрой. — Когда возвращался, услыхал: — Знаю теперь, почему она тебя терпеть не может. Говори.

Юрша сказал слово князя Воротынского. Иван задумался.

— Князь Михаил правильно распорядился. Тебя посылает головой — тоже верно. Привезете вора живьем, и тебе и Федору поместья дам, всех воинов награжу, так и скажи им. Упустите... Нет, упускать его нельзя! Понял?

— Понял, государь.

— Вдруг опоздаешь, уйдет он в Литву. Тогда бери двух-трех надежных смелых ребят, иди за ним и убей его! Буду за тебя Бога молить... Таисии скажу... Невесте твоей!

— Благодарствую, государь. Не ждал я такой награды!

— Да будет так!..

На третий день пути сотни Юрши и Федора миновали Тулу. Накануне Юрша обещал воинам-тулякам отпустить их повидаться с родными на обратном пути после выполнения государева дела. С Федором они решили на Новосиль двигаться не по Муравскому тракту, а через Мценск, куда и прибыли на следующий день. Стан разбили под городом, ранее посланные люди, закупив в Мценске быка, подготовили настоящее пиршество.

На следующее утро в Новосиль выехали Юрша, Федор и Ермила в сопровождении десятка воев. Все переодетые: Юрша и Федор — дворянами средней руки, остальные их слугами. Далее поступили, как указывалось в письме: остановились недалеко от города, а в Новосиль въехали только Юрша, Ермила и коновод.

Юрша с Ермилой нашли лабаз купца-литвина. В письме было указано, что здесь Ермила должен сказать, будто он привез на продажу рожь. Роман ответит, что рожь не нужна. Если он отсутствует, то литвин скажет, когда придет. За это время Юрша рассматривает продажные седла. Они ему не приглянулись, и он уходит следом за Ермилой. Через какое-то время Роман появляется в лесу, в условленном месте.

На деле получилось все не так. Когда Ермила сказал литвину про рожь, тот заморгал глазами и развел руки, не зная, что сказать. Ермила решил напомнить:

— Так мне Роман сказал привезти рожь. Где он?

— Не знаю, где он. И рожь не нужна. — Говорил, а сам продолжал делать какие-то знаки.

Тут из-за перегородки вышел рыжебородый купец, он приветливо улыбался:

— Вот хорошо, вот и ладно. Роман велел мне товар посмотреть.

Ермила растерялся, пытался что-то говорить, но рыжебородый почти насильно вытащил его из лабаза. Юрша забыл про седла. Он обратился к литвину:

— Что это за человек?

— Ой, не знаю, ой, не знаю! — заверещал литвин.

Юрша взял его за грудки, встряхнул и решительно потребовал:

— Я друг Романа. Говори, что тут стряслось? Где Роман?

— Ой, господин, отпусти. Все скажу. Роман совсем пропал. А рыжий — плохой человек. Пропадет парубок.

Юрша выскочил на улицу. Ермилы нигде не видно. Коновод указал, куда его поволок рыжий. Они пустились вдогон.

Новосиль имел всего две улицы: одна — вдоль крутого берега реки Зуши, другая — между Лесными и Речными воротами в бревенчатом частоколе, окружающем город. На перекрестке этих улиц — площадь с деревянной церковью посреди. На площадь обращены фасады изб родовитых людей, самый большой из них — наместника. Между улицами до самого частокола в беспорядке рассыпались избы и мастерские работного люда. Каждый хозяин отгораживался от соседа плетневым забором. В лабиринте заборов можно было легко заблудиться.

Но Юрша и его спутник были верхами и, возвышаясь над плетнями, смогли наблюдать, что делается за ними. Время было рабочее, из мастерских слышался звон, скрип, перестук молотков. Безлюдье. Поэтому они довольно легко обнаружили двоих в малахаях: один, с бархатным верхом, принадлежал рыжебородому, второй, серого сукна, Ермиле.

Припустили и тут же натолкнулись на препятствие — маленькую калитку, через которую лошадь не пройдет. Пока объезжали, малахаи исчезли. Проехали раз, другой — никого. Вот тут были и пропали. Вдруг услыхали стон. Повернули коней. В загоне для скота через щели в плетне просвечивала фигура человека. Калитка была приперта изнутри. Юрша, встав на седло, увидел пригнувшегося рыжебородого, рядом лежал Ермила. Он спрыгнул в загон. Рыжебородый бросился было на него с ножом, но, натолкнувшись на саблю, отступил. Тут подоспел воинник. Вдвоем скрутили купца. У Ермилы оказалась в кровь разбита голова, а на груди — ножевое ранение.

Новосиль не был разорен татарами, хотя веси вокруг все порушены. А тут еще одно — самозванец остановился почему-то именно возле этого города. Это показалось Юрше подозрительным.

Решили было здешнего наместника о предстоящем деле не извещать. Однако Ермиле нужна была помощь и требовалось немедля допросить рыжебородого, а в таких делах без наместника не обойтись.

Наместником Новосиля оказался молодой дворянин, недавно присланный из Тулы, прежний был за что-то разжалован. Дворянин действовал быстро и решительно: к Ермиле доставили знахаря, рыжебородого спустили в пыточный подвал, к воротам были посланы стражники, чтобы никого из города не выпускать. Затем Юрша и наместник спустились в подвал.

Орудия пыток произвели сильное впечатление на рыжебородого, которого палач привязывал к дыбе. Тот взмолился:

— Воевода, не казните, все скажу!

Юрша приказал палачу выйти. Наместник удивился, но возражать не стал. Юрша задавал вопросы:

— Зачем пытался убить парня, Ермилку?

— Я не убивал. Он первым набросился на меня, я защищался.

— Куда ты повел Ермилу? Что тебе нужно от него?

— Хотел посмотреть товар, рожь.— Не ври! Ты знал, что Ермила пришел к Роману. Где Роман?

— Он пропал.

— Куда?

— Не знаю.

— Ты обещал говорить правду, так говори. Иначе на дыбе заговоришь. Как тебя звать?

— Васькой Селезнем.

— Так вот, Селезень, ты служишь самозванцу, который называет себя князем Михаилом. Правильно?

— Воевода, я не ведаю о самозванце. — Юрша направился к двери. — Подожди, воевода. Я — гость, хлебом торгую. Доставлял хлеб и князю Михайле.

— Где его лагерь? На какой дороге, на какой реке?

— Обещай пощадить, всю правду поведаю.

— Я уже обещал. Реки.

— Спаси тебя Бог. Лагерь князя разбит на реке Зуше верстах в двадцати от города. Кругом лагеря завалы, проход со стороны реки. Прикажешь — провожу.

— Ладно. Сколько у него воев?

— Побольше сотни. Может, две.

Теперь Селезень начал отвечать на вопросы более охотно и подробно. Юрше показалось, что тот говорит правду. Однако на вопрос, куда девался Роман, так ничего и не сказал, впрочем, этого рыжебородый мог и не знать.

Допрос окончен. Когда сотник и наместник поднялись из подвала, в горнице увидели Федора. Тот сразу кинулся к наместнику — оказывается, они друзья детства. Кроме них здесь находился оборванный нищий, щека и глаз у него повязаны грязной тряпкой. Федор назвал — это купец Роман, он здорово избит. Купца прежде всего отвели к раненому сыну, а сами сели за стол.

От Федора Юрша узнал следующее. Примерно через час после того, как уехал с Ермилой, в лесу в условленном месте появился Роман в нищенской одежде. Оказывается, Васька Селезень — ханский ставленник, каким-то образом разнюхал, что Роман написал в Тулу. И когда привез в лагерь самозванца товары, обвинил того в предательстве. Роман предательство отрицал, сознался только в том, что сообщил жене, что жив-здоров, и послал немного денег. Во время допроса его сильно избили. Васька же требовал его смерти, хотел повесить перед всем отрядом — показать, что ожидает предателей. Была уже ночь, будить людей не стали, казнь отложили до утра. Караулить купца Селезень никому не доверил, связанного Романа принес к себе в шалаш.

Наверно, заутра повесили б Романа, но нашлись отчаянные головы, напали на Васькин шалаш. Его самого хорошо стукнули, а купца увели. Селезень к утру пришел в себя, а Романа и пятерых воев след простыл.

Дня через два сам Роман тайком пробрался к лагерю князя Михаила, но там никого не оказалось: весь отряд снялся и куда-то ушел. Теперь стало ясно — Васька Селезень на допросе врал, указывал место старого лагеря.

На этот раз в пытошную спустились вчетвером. Увидел Селезень Романа — борода отвисла, забыл рот закрыть. Юрша попросил Федора вести допрос. Тот приказал кату одарить Селезня двумя десятками плетей за вранье, разжечь жаровню на тот случай, если опять будет врать, и обратился к Ваське:

— Как там тебя — Васька Селезень или Ахметка? Ты получил свое — наврал, тебя выдрали. Будешь еще крутить, без ног останешься — поджарю. Не поможет — голову сниму. Понял?

— Понял, боярин.

— О! Ты по-русски лучше меня говоришь! Ладно. Ответь только на один вопрос: где стоит лагерем самозваный князь Михаил?

— Батюшка-боярин! Могу сказать, как ехать туда. Выедешь из Речных ворот, перебредешь реку... как ее?.. Зушу, да? И вдоль реки на закат верст десять. Там впадает другая река... — Наместник подсказал: «Неручь-река». — Так, так, Неручь называли. Вверх по ней верст пять подниматься. Там, меж двух оврагов с ручьями, лагерь.

— Дорога туда есть?

— Дороги нет, тропа.

— Сколько в отряде человек?

— Без меня двадцать два.

— Ладно, ладно, Васька-Ахметка. Ты ответил, но ложь, все ложь! Не верю! Да и верить тебе нельзя, заврался. Кат, зажимай руки, дери ногти.

Селезень задергался, заверещал:

— Батюшка-воевода! Что сказать, чтоб поверил? Истинную правду говорил! Христом Богом клянусь!

— Ах ты, гад! Нехристь, а Христом клянется! Кат, не ногти, а пальцы ломать!

Палач схватил тиски. Купец завыл, из глаз его полились обильные слезы. Юрша дальше не мог стерпеть и прекратил бы пытку, но Федор и сам догадался:

— Погоди, кат. Ну что ж, Васька-Ахметка, хочешь, чтоб я поверил тебе? Ладно. Рассказывай по порядку, кто ты? Где по- русски научился? Что у самозванца делал?

Рыжебородый принялся говорить, он усердствовал, старался, чтобы ему поверили. Сказал, что с братом они шли впереди орды на два-три дневных перехода, вели разведку, результаты сообщали хану.

— Правду говорю, воевода, — продолжал татарин, — хоть и знаю — лазутчиков всегда убивают.

— Выходит, смерти не боишься?

— Мне все равно живым отсюда не уйти. Боли боюсь, больше смерти боюсь боли! Не пытай, все скажу, а потом убей!

До сих пор он был растянут на дыбе. Федор приказал кату освободить веревки и дать воды. Селезень выпил с жадностью. Хотел продолжать свой рассказ, но покачнулся:

— Воевода, ноги не держат, дозволь ухватиться за столб.

— Кат, подай скамью... Теперь мы хотим слышать: зачем хан тебя к самозванцу приставил?

— Скажу. Но прежде дозволь, воевода, спросить тебя.

— Спрашивай.

— От Романа узнал о лагере князя Михаила?

— Во как! Не я тебя, а ты меня пытаешь! Ладно, скажу. До Романа узнали. Раньше все знали. Романа уже тут, у Мценска, встретил.

— Значит, всемогущий хан предал нас! Сам слышал: хана уговаривали темники обменять князя Михаила на пленных старейшин. Поэтому и письма нет. Нечего теперь мне скрывать, все скажу!

И действительно, рассказал все, что знал, не щадил даже себя. Обрисовал все приметы и тропы, чтобы добраться в лагерь.

Посовещавшись с Юршей, Федор сказал:

— Жизнь тебе сохраним. В стан самозванца едешь с нами. Наврал, пеняй на себя: раздену и голышом посажу на муравьиную кучу. Вот тогда узнаешь, что такое боль!

Две сотни из-под Мценска прибыли вечером. За ночь наместник из своих людей и воев Федоровой сотни выставил засады верстах в двадцати вокруг Новосиля на всех больших и малых дорогах, по берегам рек и по большим оврагам.

Сотню стрельцов скрытно вывели к месту предполагаемого стана самозванца — поверили татарину Ваське. Коней оставили в устье Неручи. Еще версты через две оставили стрельцов. Вперед пошли Роман, Юрша, Федор да два полусотника; двое стрельцов вели рыжебородого. Его предупредили, что убьют при первой же попытке убежать или закричать.

Ночь была облачная, тихая. Где-то в заводях Неручи плакалась выпь, совсем рядом в кустах страшно ухали филины. Бесшумно проносились спугнутые совы, с визгом уходили зайцы. Шли по мягкому игольнику, волоча ноги, чтобы не хрустнул валежник. Миновали ручей и остановились перед большой березой, расколотой молнией. Селезень сказал, что вверху, на склоне оврага, саженях в двадцати отсюда начинается лагерная засека. Крадучись двинулись дальше. Вскоре наткнулись на завал из недавно срубленных деревьев. За завалом — тишина. Разделились, пошли группами вокруг... Вдруг раздался стук топора. Заржала лошадь, еще одна...

Сошлись у березы. Роман подтвердил:

— Стан тут.

Окружение лагеря закончилось на рассвете. По двадцать стрельцов притаились в боковых оврагах, чтоб брать убегающих. Четыре десятка стрельцов во главе с Федором пойдут со стороны реки. Юрша с двумя десятками стрельцов делает засаду между оврагами, позади стана.

Роман утверждал, что князья в свалку не встрянут, будут уходить задами. Они еще в первом стане в тылу держали запасных коней.

Всем стрельцам, которым надлежало задерживать бунтовщиков, выдали шарашки — короткие тяжелые дубинки, и было велено не убивать убегающих, а шарашить, то есть оглушать по голове и брать в полон.

Первыми погибли под саблями воев Федора спящие охранники у входа в стан. Следующими пали коноводы, караулившие лошадей на поляне. Но эти успели поднять тревогу. В лагере началась суматоха, люди бестолково бегали, за ними гонялись стрельцы. Нашлись и такие, что падали на колени, умоляли не убивать. Федор потребовал указать шалаш князей. Тут воины встретили яростное сопротивление. Воевода Деридуб и около десятка охранников бились упорно, не отступая. Когда их окружили, Федор предложил сдаться, но Деридуб бросился на него. Произошла ожесточенная короткая битва. Все охранники пали под саблями стрельцов, лишь израненный, окровавленный Деридуб продолжал отбиваться, пока кто-то не сбил с него шлем и рассек голову.

Сдавшиеся подтвердили, что среди убитых и раненых князей нет. Принялись прочесывать лес в округе. Федор приказал протрубить, как условились, что стан разгромлен. Тут же раздался ответ со стороны отряда Юрши. Протрубив общий сбор, Федор с пятком стрельцов начал пробираться через завал к отряду Юрши.

Когда в лагере возникла сеча, Юрша находился в засаде, и, услыхав приглушенные звуки брани, он забрался на высокий дуб и увидел, как в оранжевом отблеске зари над местом побоища поднялись и закружились стаи птиц. Потом в стороне начали взлетать горлинки, сойки и сороки, они поднимались все ближе и ближе — там наверняка двигались люди. Прикинув, Юрша определил, что пройдут они саженях в пятидесяти правее. Соскользнув с дуба, он побежал им наперерез, за ним следом — несколько стрельцов. Вот промчались вспуганные зайцы, послышался треск ветвей. Беглецы не ждали засады, не осторожничали. Их было пятеро, они бежали гуськом.

Юрша решил напасть на переднего, остальные сами разбегутся. И вот уже совсем близко первый беглец. Изловчившись, Юрша ударил его по голове шарашкой. Остальные не разбежались, как надеялся Юрша, а бросились на него. Нужно увертываться, а мелкий ельник путался под ногами. Особенно ожесточенно нападал толстомордый. Юрша бросается напропалую, наносит ему саблей удар по плечу, шарашкой — по голове. Сам получает сильный удар в грудь, но его спасает кольчуга. Второй удар по шлему валит толстомордого... Тут из-за кустов с ревом выскочили стрельцы.

И вот все беглецы перед Юршей. Заметно — ото сна поднялись в спешке, одеты кое-как. Двое лежат неподвижно, трое сидят, ошалело оглядываясь, им вяжут руки. Роман объясняет:

— Вот этот вот — князь Михаил. Бревном лежит, хоть ран не видно. Вон на голове шишка, видать, ошарашили здорово. А этого убили — поп ихний. Вот тот, что сидит согнувшись, рыжеватый, круглолицый, — князь Ростислав. Правая рука Михаила. Тот, что на татарина похож, — Демьян Сарацин. А это—дьяк Пров...

Погибших в схватке стрельцов решили похоронить в Новосиле. Их сажали в седла и привязывали ноги под брюхом коней. Те чувствовали мертвецов, храпели, шарахались, приходилось держать под уздцы с обеих сторон. Самозванца понесли на носилках, он так и не приходил в сознание.

В Новосиле наместник собрал знахарей лечить раненых. Самый уважаемый из них твердо заявил, что у тощего, в княжеской одежде который, голова повреждена здорово, его везти никуда нельзя, умрет дорогой. Вылежаться нужно дней пять, а может, и больше.

15

В тот день Юрша сделал для себя два открытия. Он узнал, что воеводой при самозванце был монастырский вой Деридуб, который лет десять назад учил его сабельному бою. Правда, тогда волосы у него были седыми с золотым отливом, теперь стали снежно-белыми, кое-где перепачканные кровью. Лежал он тихим, каким никогда не был в жизни, и не мог ответить Юрше, как занесло его буйную голову к самозванцу, пригретому татарами, не мог сказать, где его сын Харитон, товарищ Юрши в юношеских играх и напарник в сабельной учебе. Второе открытие сделал перед вечером.

Плененных князей и Сарацина содержали в избе для заключенных, остальные ждали своей участи в подвале. После отдыха Юрша и Федор пошли проверить, как их стерегут. Михаил лежал в переднем углу на лавке с открытыми глазами. На приход сотников никак не реагировал. Голова повязана белой тряпкой, серые волосы, серые борода и усы сливались с пепельным лицом. Живыми оставались только черные глаза, неподвижно уставившиеся в потолок.

При входе сотников Сарацин поднялся с лавки, Ростислав тоже встал, забыв о своем княжеском достоинстве. Юрша спросил его:

— Все ли есть для... — Юрша задумался, как назвать самозванца, — для раненого?

Ростислав ответил, встряхнув головой:

— Не все. Знахарь сказал, что ему нужен мед, молоко и хлеб помягче.

— Хорошо. Мед, молоко и хлеб будут.

Подал голос Сарацин:

— Сотник, у нас было много денег, твои люди разворовали. Заставь, чтоб они нам мясного чего купили. Сдохнем, неделю варева не ели.

Федор сердито ответил:

— Сдохнете, меньше хлопот будет!

Юрша отозвался спокойнее:

— Деньги ваши никто не воровал, все находятся у меня. Часть этих денег я отдал наместнику, вас станут кормить хорошо. Ваша забота, чтоб раненый остался жив и поправился. Умрет он, в тот же час умрете и вы. Поняли?

Второе открытие произошло во время этого разговора, — в князе Ростиславе Юрша узнал Харитона, сына Деридуба! Рыжий, широколицый — таким он был всегда. Появились усы вразлет и борода, его теперь можно и не узнать. Но была у него одна примета: еще в юности, когда сражались они деревянными мечами, Юрша рассек Харитону правую бровь. Ранка быстро заросла, но в темно-рыжей брови появились несколько совершенно белых волос. И сейчас, разговаривая с ним, он отчетливо увидел белый пучок волос над правым глазом. Сомнения не было, то — Харитон! Значит, его прибило к самозванцу вместе с отцом? И теперь этому парню грозят страшные муки и позорная смерть! Может, попытаться спасти его? Но как?!

Юрша решил не говорить об открытии даже Акиму, а допросить всех по очереди без свидетелей. Об этом он предупредил Федора.

— А чего ты спрашиваешь? Дело государево, тебе поручено. Вот и твори.

Допрашивал пленных Юрша в пытошном подвале. Палач первым привел задрипанного мужичонку. У него с перепуга отвисла нижняя челюсть. Глянул он на орудия пыток, ноги подкосились, повис на руках палача.

— Чего с ним? — спросил Юрша.

— Дрянь мужик! И ноги не держат, и медвежья болезнь опять же.

— Уведи! Давай другого.

Второй оказался тверже, хотя был очень худым и сутулым. Оглядел пытошную, вздохнул и остановил взгляд на Юрше.

— Как кличут тебя?

— Трехжильным.

— Не похож ты на трехжильного. Ну, ладно. Как попал к самозванцу?

— Куды, болярин? — Видно, все начальные люди были для него боярами.

— К князю Михайле как попал?

— А! Нас тогда пригнали в Кафу-град продавать. Вдруг налетели ханские нукеры, принялись нас, русских, отбирать. Купцы в слезы, а нас погнали в Бахчисарай. А там русский великий князь. Одел, накормил нас.

— Кем же ты у князя был?

— Коней люблю. И кони ко мне всей душой. Конским знахарем числюсь.

— Чего же ты сразу не сдался стрельцам?

— Воевода бился... А как же я сдамся?

— А знаешь, что тебя ожидает?

— Разумею. Повесишь.

Юрша встал и походил по пытошной. Трехжильный следил за ним так, будто тот вот сейчас возьмет топор и начнет его рубить.

— А сейчас приводили первого мужика, кто он?

— Это так, никудышный. Государь его по своей доброте держал. Ко мне помощником назначил.

— Что самозв... великий князь — добрый?

— Добрый, будто святой. Княжеской строгости в нем не было.

— А князь Ростислав?

— О! Это настоящий князь!

— Ну а этот... как его? Сарацин?

— Сарацин — злой мужик. Чуть что не по его, сразу — в морду. Хуже князя боялись его. Про него, болярин, поговаривали, что он с Кудеяром знается.

— Ладно. Кат, отведи этого. А ко мне давай того, что князем Ростиславом зовется.

Трехжильный взмолился:

— Болярин, реки, может, будет мне какое облегчение.

— Не от меня зависит. Молись Богу, только Он может помочь тебе.

Ввели Ростислава-Харитона. Тот вошел, презрительно поморщившись, огляделся:

— Пытать меня собираешься?

— Потребуется — буду. А ты ступай, побудь в сенях, — приказал он палачу.

Тот усомнился:

— Может, привязать его все ж? Смотри, буйвол какой! Не ровен час...

— Ничего. Утром в лесу мы с ним уже стукнулись, силу мою он знает. — Когда за палачом дверь закрылась, Юрша сказал: — Ну, садись, князь Ростислав. Давно князем стал?

— Раньше, чем ты дворянином, Юрша...

— Значит, признал?

— Когда бились, нет. Первым узнал Акима, потом тебя.

— А я на похоронах твоего отца узнал. Зачем его бросил?

— Он хотел меня спасти. А мне лучше бы погибнуть с ним.

— Да, невеселая встреча... Расскажи, как оказался у самозванца.

— Из монастыря мы ушли еще при тебе. Гостей новогородских охраняли. Жизнь была — лучше не придумаешь! Хоть и беспокойная, все время в пути. Насмотрелись мы всего. А разбойнички нас побаивались. Как узнают, что Деридуб в охране, разбегались. С поминками своих людей подсылали... Да... А тут прослышали мы, что в Крыму русский великий князь объявился, войско собирает престол отвоевывать. А отец, должен тебе сказать, к великой тайне был причастен — он знал истинного великого князя. — Харитон шепотом спросил: — Тут стены небось уши имеют?

— Может, и имеют. А тебе чего бояться?

— Мне нечего... Ну, вот один купчик отчаянный пошел в Крым из Путивиля. Мы с ним увязались. А там самого великого князя узрели.

— Ну и что? Тот самый, которого знал отец?

— Нет, Юрий Васильевич, не тот. А мы все ж с ним остались... Остались у него, чтоб выбраться на Русь. Меня князем Мосальским нарекли, Ростиславом, отца — воеводой. Потом затянуло, жалко стало бросать его... Как на Дикое Поле вышли, у нас многие разбежались. Тут узнали, что в Литву уходим. Я в Литве не бывал, вот и решили с отцом побывать... Видишь, побывали!

— Кто осмелился назваться великим князем? Кто есть самозванец?

— Не знаешь еще?

— А ты не хочешь назвать?

— Назову, куда ж мне деваться. Не самозванец он, а взаправду сын великого князя Иоанна Иоанновича Рязанского, Михаил Иоаннович.

— Иоанн Иоаннович лишен великого княжества и бежал в Литву. И, говорят, не было у него сына. Так что выходит — оба вы князья самозваные. А за такое знаешь, что бывает! Влип ты, Харитон, знатно. Хотел бы помочь, да не знаю как.

Харитон замахал руками, показал на уши, на стены. Юрша замолк. Действительно, бедой может обернуться, если кто услышит его слова. Тем временем Харитон быстро подошел к Юрше и зашептал:

— Есть слово к тебе. Тут сказывать нельзя.

— Где можно?

— Веди меня сам в избу. Посреди двора остановимся. Самое главное скажу. Дальше как быть, вместе думать станем.

— Ладно.

Позвал палача, сказал, что допрашивать больше не будет. Стрельца послал вперед, сам пошел рядом с пленным. Как только вышли на двор, Харитон зашептал:

— Отец мой и Аким возили тебя малолетком в Суздаль. Там тебя ласкала инокиня София. Помнишь? К чему бы это?

Юрша рассердился:

— Ты что, решил загадки загадывать? Нашел место!

— Погоди, не горячись. Тебе ведомо, что инокиня София — это великая княгиня Соломония? Порадуется она на тебя, поласкает, и увезут тебя опять в далекий монастырь. Потом на ее похороны тебя возили... Ты остался послушником, а мой отец и Аким старцу Пантелеймону, наставнику твоему, страшную клятву дали. О встречах Софии с тобой они забыть поклялись. А все это потому, что ты и есть сын Соломонии, великой княгини!

Юрша, стараясь казаться спокойным, спросил:

— Это ты хотел сказать мне? Это же враки!

— Отец верил, и я верю.

— Ну и верь, меня это не касается.

— Постой! Тебя касается, да еще как! Ты меня должен спасти. Сделай так, чтобы я убежал. На дыбе не выдержу, все расскажу. Так что тебе рядом висеть. Теперь все, думай. Да Акима спроси... Пошли, а то стрельцы не поймут, чего ты опешил.

Передал Юрша пленного стрельцам и задумался. «Еже такой слух дойдет до государя, он удалит его от себя, а может статься, и хуже... Вот тебе и сватовство за боярскую дочь!.. Что делать? Пожалуй, самое время посоветоваться с Акимом».

Жили они с Акимом в доме наместника в небольшой светелке. Пошел Юрша туда, но по пути повстречал наместника, который обрадовался встрече и потащил его к себе. Там, кроме Федора, был еще лобастый молчаливый мужик — товарищ наместника Семен. Все были во хмелю, раскраснелись, расстегнули летники. Говорил же один наместник, громко, размахивая руками:

— Пейте, ребята, пейте! Вы такое содеяли! Молчу, молчу, никому ни слова. Правда, Сенька, даже тебе ничего... Юрий, Юрша, Георгий, за твое здоровье!.. Ой, завидую, ребята, вам! Пошел, поймал, получил награду, и никаких забот. Пусть воеводы да наместники голову ломают. Ешьте, ешьте... Эй, холоп, капусты и грибков еще! А телятина где?!. Выпьем за мою долю горькую... Ох! Ребята, не дай Бог! Скоро зябь пахать, а лошадей нету. Послал в Тулу, там в табунах тысячи татарских коней напрасно траву топчут... Новая забота: перестали купцы заезжать. Говорят, Кудеяр рядом бродит. Зачем ему тут объявляться? Тут татарье свое дело сделало... Пришлось отряжать воев купцов охранять, у нас ярмарка скоро... А кругом татей разных по лесам тьма... А вот про этих самых... молчу, молчу!., не слыхал, а возле города жили. А вы, ребята, пришли, нашли, и раз... Выпьем!

Пожалуй, Юрша никогда так много не пил, как в тот раз. И чувствовал, что хмель не берет его. Под болтовню наместника как бы в сторону отошли Харитон, самозванец, Деридуб. А вдруг приблизились, встали рядом Таисия, барыня Мария, Прокофий... К чему бы это? Выпил еще ковш хмельного, и отошли они... Прямо перед ним — Иван... Смотрит неотрывно своими страшными глазами и приближается, приближается... Еще одну братину вина, еще...

На следующее утро Юрша беседовал со знахарем, дал ему серебряную копейку и пообещал золотой, если вылечит раненого. Потом приказал около избы сделать лежанку и выносить на свежий воздух самозванца. Распоряжался, а сам не мог отделаться от нахлынувших видений прошлого. Надеялся, верил, что отделался от них уже давно, забыл, ан нет...

Вышел за городской частокол, сел на обрывистом берегу Зуши и целиком отдался воспоминаниям... Матери своей он не знал. Жил у строгой монастырской прислужницы Домны. Помнил он ее сердитое худое лицо и карие, совсем не сердитые глаза. Она часто рассказывала ему сказки. Рядом с ней иногда появлялась добрая, милая чернобровая монахиня... Иногда он оставался с ней. Когда никого не было, никто не видел их, она целовала его, прижимала к себе, плакала. Все время говорила что-то. Ее слов он не понимал, но они казались ему волшебной песней...

Потом Домна стала показываться реже, удалилась куда-то, рядом начал появляться Аким и старец Пантелеймон. Учеба, прогулки, молитвы... И как редкие праздники поездки в далекий Суздаль... Если на возу, то с Пантелеймоном, а верхом — с Акимом.

В Суздале Пантелеймон уводил его в лес, что на бугре за Покровским монастырем. Там их ожидала инокиня Софья. Она садилась на пенек, угощала Юршу сладостями, пирожками. Пела песни, иной раз божественные, чаще светские, печальные, про горькую бабью судьбину... Потом он никогда не слышал такого серебристо-чистого задушевного пения. Именно так, наверное, должны петь ангелы, о которых много говорил Пантелеймон.

Юрша, юный послушник, своим маленьким сердцем понимал, что большое горе и незаслуженные обиды пришлось испытать этой инокине, не нашедшей успокоения и здесь, за каменными стенами монастыря. Сколько неизрасходованной нежности было в ее ласках! Он смотрел в добрые глаза, целовал ее руки, пахнувшие так же, как кипарисовые четки, прижимался к ней... И до сих пор помнил особый запах ее рясы, пропитанной дымом ладана. Что-то домашнее, родное, неуловимое, близкое было во всем ее облике.

А как она оберегала его сон, если он засыпал, положив голову к ней на колени. Расставаясь же, горько плакала. Однажды Юрша увидел, как Пантелеймон, наблюдавший сцену прощания, отвернувшись, смахнул слезу с седой бороды.

Однажды темной ночью в монастыре поднялся переполох. Старцы разбудили Юршу, помогли тепло одеться и на нескольких санях помчались в метельную ночь, останавливаясь только менять лошадей.

На следующую ночь приехали в Суздаль и сразу — в церковь. Там пусто и глухо, горят свечи, на возвышении — гроб, вокруг черными тенями маячат несколько монашек, одна из них читает у аналоя, монотонно и горестно.

Юрша не плакал, потому что не знал, кто эта суровая покойница, и не хотел знать... И все ж добрая, ласковая, родная инокиня больше не появлялась. Иногда он видел ее во сне, радость охватывала его, он порывался к ней и просыпался. Потом горько плакал — зачем не досмотрел сон...

Как-то он спросил Пантелеймона, кто такая инокиня Софья. Обычно старец обо всем рассказывал обстоятельно, повторял, чтобы послушник запомнил на всю жизнь. А тут задумался:

— Сын мой, я тебя всегда учил добру. И на сей раз скажу: тебе многожды снился сон, и эта инокиня приснилась тебе, забудь ее. А еще приснится, приходи ко мне, будем вместе молиться... И никому не рассказывай о своих снах.

Только один раз Юрша нарушил это наставление. Тогда возвращались они в подводе с Акимом с сенокоса, и он спросил его про инокиню Софью. Аким дремал до этого, а тут сон как рукой сняло. Внимательно посмотрел он на Юршу и ответил нарочито безразлично:

— Чего-то я не помню такую. Ты где ее видел?

— В Суздале, с тобой ездили.

— Не знаю... Может, во сне приснилось?

Честный, любящий Аким тогда, наверное, впервые соврал ему. Юрша все понял и больше никогда о том не спрашивал... А теперь придется спросить...

Раздался конский топот, подъехал Аким, будто почувствовал, что он сейчас ему нужнее всех.

— Вот ты где, а я обыскался.

— Понуждился зачем?

— Да нет. Вчера перебрал ты... Думаю, мучаешься с непривычки. Рассолу привез.

Выпил Юрша рассол из сулейки и выложил все, что узнал за вчерашней день и что передумал сегодня. Не перебивал его Аким, слушал внимательно. Юрша закончил вопросом:

— Что будем делать, отец?

— Придется грех на душу брать! Как станем выезжать из Новосиля, отстану я маленько с Харитоном и убью его, будто убежать хотел. Ах, старый дурак Деридуб! Старцу Пантелеймону мы страшную клятву дали, а он ее нарушил на погибель сына. Если бы я знал, вчера бы порешил Харитона. А теперь... о горе нам!

— Аким, опомнись! Что ты говоришь?! Убить сына своего друга! Ты ли это говоришь?!

— Я! И убью я! А попадет он на дыбу, и мы окажемся рядом с ним. Чтобы спасти тебя, он должен умереть!

— Значит, придется его отпустить, — решил Юрша.

— Юр Василич, это не лучше! Уйдет он, поскитается, а потом захочет тебя царем сделать, и все пропало!

— Отец, за кого ты меня принимаешь! Неужели я...

— Юрий, дорогой мой! Тебя даже не спросят! Харитон рассобачит одному, другому. Поползет слух, и конец нам... Харитон не должен жить, пойми меня!

— Ты меня учил добру. А теперь что требуешь? Как хочешь, но на бесчестный поступок меня не уговоришь!

— Ты уже решился на бесчестие. Харитон — злодей, вор! Его ждет заслуженная кара, а ты готов отпустить его. Ты — сотник, целовавший крест государю! Это только первое бесчестие. Если же он останется жить, бесчестиям конца не будет. Проклятие станет преследовать и его, и всех нас!

— Боже мой, Боже мой! Неужели ты прав?! — Юрша, немного подумав, встряхнулся, будто сбросил тяжесть с плеч: — Нет, Аким, не дам убить его!

И Аким сразу поник, насупился:

— Вот и конец нашей спокойной жизни...

— Аким свет Дорофеевич! Спокойной жизни у нас не было и не будет. А вот лишний грех на душу не возьмем. Харитона ж уговорю молчать... Так, выходит, ты знал, кто старший брат царя Ивана?!

— Юрий, сын мой, Богом данный! Забудь эту мысль навсегда. Гони ее от себя, яко наваждение нечистой силы! Вишь, спомнил: ласкала инокиня. Она несчастная, ее насильно постригли, великокняжества лишили, ей хотелось иметь сына — вот она и ласкала тебя. Не было у монахини Софии сына!

— Отец, второй раз ты мне говоришь неправду. Первый, помнишь, что инокиня София приснилась мне, и вот сейчас... Если ей хотелось кого-никого гладить по голове, нашли бы в Суздале. Там по монастырям послушников-детей боле сотни наберется. Так нет, меня за четыреста верст с Белоозера привозили! Нет, отец, ты не умеешь врать. Говори лучше правду, как было на самом деле...

Аким сидел, слегка покачиваясь, устремив остановившийся взгляд на обширную, далекую пойму Зуши. Крупные слезы скатывались по его щекам и застревали в усах. Юрша обнял его за плечи, повернул к себе:

— Прости, отец, ежели чем обидел тебя. Ради Бога, прости! Тяжело отвечать, молчи, я сам скажу, что известно мне, — Юрша отпустил Акима... — Мог ли я поверить, что инокиня София приснилась, погрезилась мне? Нет, я понял, что спрашивать про нее нельзя, однако слушать я мог сколько угодно. Монахи и послушники — грешные люди. Они не все время трудились да Богу молились. Часто случалось, и кости своим ближним перемывали, охотно вспоминали монастырские греховные дела, и суздальские тож. Меня не стеснялись, никто из них не знал, зачем меня в Суздаль возят... А память у меня с детства цепкая... Так вот чуть не каждый год в день великомученика Георгия Победоносца вспоминали, что суздальская инокиня София сына родила. Говорили много всякого, диву давались, спорили. Ведь монашка родила — позор для всей обители! Виноватую в подвал на многие годы, игуменье и иже с ней — епитимья! А у Софии все иначе. Жила в отдельных покоях, к новорожденному приставили кормилицу, ребенка, не таясь, крестили в день Георгия Победоносца и нарекли Георгием — Юрием и отчество записали «Васильевич». И еще: на зависть всем великий князь Василий в том же году жалует Покровскому монастырю, где спасается Софья, село Павловское, а самой инокине приписывает Вышеславскую волость! К чему бы эти подарки? А к тому, что великий князь Василий негласно признал Юрия своим сыном! А еще потому, что великая княгиня Елена поначалу обманула надежды великого князя — не принесла наследника... Вот тогда приспешники великой княгини Елены принялись распускать слух, что монашка София в монастыре с кем-то спуталась и понесла. Георгий, мол, не великого князя сын...

Рассказ Юрши отвел Акима от печальных мыслей. Он начал внимательно слушать, оживился и высказал свое согласие:

— Верно! Я тогда слышал, богомольцы толковали о бесчестии Софии-монашки. Говорили: она сама признала за собой этот грех.

— И я слышал. Было такое, признала. Но вот какие подсчеты я слышал от монахов. В конце ноября двадцать пятого года совершен постриг, великая княгиня Соломония умерла для мира, родилась монахиня София. В январе двадцать шестого года великий князь Василий женился на Елене Глинской, а двадцать третьего апреля того же года крестили Георгия. Так что не было времени монашке Софии с кем-нибудь спутаться; поклеп это на великую княгиню! Позднее в этом же году посыпались монашке и монастырю великокняжеские подарки. И в то же время великий князь наложил опалу на многих приближенных, радеющих об удалении Соломонии из великокняжеского терема.

— Прости, Юрий Васильевич! Это кого же, напомни.

— Многих, тогда слышал я, сейчас с трудом вспоминаю... Прежде всего, нянек-мамок, они скрыли, что Соломония беременна. Далее, Иван Шигона, ведающий сыском, ему все было ведомо, говорят, отсидел три года в тюрьме. А митрополит Даниил прятался в каком-то дальнем монастыре. Так что большой переполох был во дворце великого князя. Все утихло к тридцатому году. Юрию шел пятый год, когда у Елены родился сын, нареченный Иоанном. Вот тогда в Суздаль заслали убийц... Хочу верить я — к покушению на ребенка великий князь Василий не причастен. Это дело родичей Елены. Даже, может, ведал он, что убийцам подложили куклу, а в монастырях стало на одного подкидыша больше. Наверное, немного раньше мать София и тот, кто оберегал ее, узнали, что готовится убийство. И вот тогда она, чтобы оградить сына от убийц, взяла грех на душу, сказала, что ее сын вовсе не сын великого князя. Но такое страшное признание ничего не изменило б, покушение бы совершилось, и мать берет на себя великий грех — объявляет, что сын ее умер, а вместо него хоронит куклу. Что не сделаешь ради чада своего!

Удивлению Акима не было предела:

— Ни за что не подумал бы, что ты скрытный такой! Мне казалось, ты напрочь забыл о детстве!

— Старался забыть. Сейчас все встало передо мной... Вспомнил даже такое: инокиня София называла меня «кровиночка моя»... Ты не подумай, что я позволил себе мнить сыном инокини. Нет, ничего подобного в мыслях не было. Я всегда помнил, что подкидыш. Но мне очень хотелось, чтобы она была моей матерью! И вот теперь Харитон...

— И ты поверил ему?! — воскликнул Аким.

— А почему бы и нет? — усмехнулся Юрша. — Многие знали, что Георгий остался в живых. Старец Пантелеймон, Деридуб и ты знали, где он прячется, и молчали. А у Харитона все складно получается, и опять же мои сны наяву... Старец Пантелеймон, я отлично помню, первым сказал мне: «Родился ты, отрок Георгий, двадцать второго апреля тридцать четвертого лета[6], а отцом твоим был раб Божий Василий, ныне преставившийся. Царствие ему Небесное!..»

...Долго они тогда говорили, спорили даже, и наконец Юрша согласился с Акимом, что спокойнее жить не взваливая на себя ярмо великокняжества. Да и нет никаких записей, будто он — старший брат царя. И правильно: думать так — гордыня непомерная.

Обо всем вроде договорились, только не придумали, как заставить Харитона молчать. Все ж Аким дал слово пока его не трогать. Решили еще раз помыслить, когда самозванец поправится и наступит время уезжать.

В городе Федор встретил Юршу с предложением отпустить его, Федора, и воинов-туляков домой на побывку. Наместник присоединился к его просьбе. Для охраны самозванца стрельцов хватит, — доказывали они, — да местных воев больше сотни, татар и в помине нет. А разбойнички всегда были, но их шайки небольшие. С Тулой же ямской гон налажен, гонец за день и ночь обернется туда и обратно.

Юрша согласился. Час спустя туляки умчались.

В среду, 20 июля, на Ильин день, в Новосиле началась ярмарка. Уже накануне со всех сторон по дорогам из глухих лесов потянулись груженые подводы, гнали коров, быков, овец. Перед городским частоколом устанавливали столы, навесы, ругались из-за места. Заранее приготовленные загоны заполнялись скотом. Над Зушей повисли рев, мычание, визг и крики.

Ярмарка за частоколом зашумела с первыми лучами солнца, ворота в город открыли с ударом колокола к заутрене. Пускали только пеших. Нищие, юродивые, калеки прорвались первыми и со всех ног, а иные ползком спешили на паперть занять доходные места. Тут, перед раскрытыми вратами в храм, происходило настоящее побоище. Но появились прихожане, в сражении наступало перемирие, старые и новые раны выставлялись на обозрение, чтобы разжалобить сердобольных.Пока шла заутреня, на столах по всей площади перед церковью торговый люд выкладывал красные товары, иноземные дивные украшения, утварь, сбрую разную, оружие, кольчуги. Выйдут прихожане после молитв благочестивых, после проповеди, глаза разбегутся у них и посыпятся в карманы торговцев копейки медные и серебряные. А подальше, близ Лесных ворот, обжорные заведения разные, царевы кабаки. Стоят около дверей сонные прислужники, поджидая гостей, почесываются, позевывают да переругиваются беззлобно. Здесь обжорки для богатого и среднего люда, а для пьяни перекатной, подзаборной вывезены бочки с брагой и медом за город, там подешевле и стражников поменьше, — пей, сколь душе угодно.

Поближе к вечеру, после обеденного отдыха, пошел и Аким на ярмарку. Он хотел присмотреть чепрак под седло Юрши, старый совсем истерся. Надеялся под конец торговли взять подешевле. Так оно и вышло: узористый чепрак достался за полцены. Вернулся довольный. Но заговорил о другом:

— Юр Василич, помнишь с донских болот людишек? Так я тут увидел одного, он себя называл тогда сватом Гурьяна.

— Пригласил бы его. Чем он торгует?

— Скоморошничает, да так ловко. Думаю, своей волей не пойдет.

— Ну приведи. Наместник говорит, шайки Кудеяра тут бродят. Так он, глядишь, из такой.

Аким кликнул двух стрельцов.

Ярмарка уже расходилась. Только в конце ряда красных товаров толпился народ, оттуда доносились взрывы смеха и звуки балалаек. Аким и стрельцы протискались к свободному от людей кругу. В середине несколько скоморохов на балалайках, свистульках и ложках наяривали плясовую. По кругу с медведем шел сивобородый дядя, протягивал шапку и гундосил: «Братия и сестрицы! Пожертвуйте на пропитание веселой шатии да вот этого малого — косолапого».

Малый косолапый был на голову выше дяди, подпоясанный ярко-красным кушаком, он вертел головой, неловко кланялся, а когда в шапку падала звенящая монета, облизывался и широким жестом гладил себя по животу.

Позади медведя лихо выплясывал вприсядку скоморох в кургузой, несуразной одежонке. Он ухитрялся, прыгая, подыгрывать на балалайке и горланить:

А и где же это видано?

А и где же это слыхано?

Чтобы курочка бычка родила,

Поросеночек яичко снес!

А безрукий то яичко унес!

А слепой-то подглядывал!

А глухой-то подслушивал!

Безъязыкий «караул» закричал!

А безногий-то вдогон побежал!

Танцор поравнялся с Акимом, тот, шагнув вперед, преградил ему дорогу:

— Здорово живешь, сват Гурьяна!

Танцор остановился на последнем коленце и начал распрямляться, не спуская глаз с Акима и продолжая бренчать на балалайке, протянул:

— Здорово, здорово. Моя корова не знала, кого забодала... — сделав скачок, бросился от Акима и оказался в руках стрельцов. — Э-э, и побегать не дадут! Тихо, тихо, струны не порвите.

— Ах, скоморох ты, скоморох! Как нелепо. К тебе десятник стрелецкий обратился, а ты... Пошли теперь беседовать в другом месте.

За стрельцами шла молчаливая толпа. С крыльца дома наместника Аким оглянулся. Увидел, как по улице к Лесным воротам уходили два мужика, заметно спешили и оглядывались. Не догнать их, а наверняка они из одной шайки со сватом Гурьяна.

Пойманного обыскали, в онучах нашли нож и увесистую мошну с деньгами. Повели к Юрше, грязные онучи и оборы тянулись за ногами свата. Сотник заговорил с ним доброжелательно:

— Помнится, ты назывался Нежданом? Так зачем, Неждан, пожаловал в Новосиль?

— Людей веселим, скоморошничаем.

— Не криви душой, Неждан. С такой мошной, как эта, гостем можно быть. Иль, может, мошну лихим делом заработал? И, опять же, ножик...

— Ошибаешься, господин. Тать скомороху не товарищ. А мошна не моя. Доверили дураку, а он споткнулся на току! Сотник, а тебя на Дону лучше жаловали, чем ты меня.

— Помню о том, приятель, и отпущу тебя с Богом. Но наперед объясниться должен. Слух ходит, что людишки Кудеяра вокруг Новосиля бродят. К чему бы это? Сам видишь, ярмарка в пол-ярмарки собралась; опять же, разъезжаются засветло, потому что боятся вашей братии. Так вот ты и объясни: зачем людей пугают?

— Ежели лебедя ловят, воробьям бояться нечего. Простых людишек Кудеяр не обижает.

— Юрий Васильич, — обратился Аким, — он тут не один орудует, я еще двоих приметил.

— Слышал, Неждан? Так вот сказывай, за каким лебедем гоняетесь?

— Лебедя-то я для присказки приплел. Скоморохи мы и ничего не ведаем. Вот это умею. — Неждан сбросил лапти и завертелся колесом. А сам тем временем приближался к открытому окну. Аким разгадал его намерение и встал на пути. Неждан тут же прекратил кувыркаться: — Хитер ты, старик!

На дальнейшие вопросы Неждан или отвечал прибаутками, или отнекивался. Юрша понял, что ничего от него не добьется.

— За твой крутеж, Неждан, тебя на дыбу следовало б, но я помню Дон. Аким, возьми его к себе, запри да последи, чтоб не обидели ребята. А ты, сват Гурьяна, подумай. Я про Дон забыть могу, тебя наместнику отдам, а он крутой мужик!

Когда Аким увел Неждана, Юрша вызвал палача и приказал привести в подвал Сарацина. До этого у него была долгая беседа с Харитоном. Аким был явно против этой встречи, он под разными предлогами дважды врывался в избу, но каждый раз Юрша выпроваживал его.

Из разговора стало ясно, что Харитон, передавая рассказы отца, многое путал, присочинял. Юрша решительно заявил:

— Все это — брехня! Погоди, погоди, дослушай. Верно, меня возили в Суздаль. Ну и что? А тебя возили в Белоозерск. И я, и твой отец видели в Суздале много монахов, монашек и инокиню Софию, наверное. Правда, меня растили в скиту, но таких подкидышей, как я, много по скитам да монастырям. Так при чем тут сын Соломонии, великой княгини? И выходит все брехня. А та брехня может жизни стоить нам с тобой. В Разбойном приказе не станут разбираться, что к чему. Мой совет: забудь, что поведал тебе отец. Крепко забудь, тогда, глядишь, мы с тобой доживем до седых волос. Так-то вот.

— Вона как ты повернул! — удивился Харитон. — А я думал, ты меня угробишь. Зачем тебе лишний послух.

Наступила очередь изумляться Юрше:

— Ты так спокойно говоришь, вроде не про тебя речь! А вдруг я и в сам деле решу от тебя избавиться? А?

— Из-за угла ты не убьешь, Юрий Васильич! Ведаешь ли ты, почему мы с отцом оказались у самозванца? А потому, что услыхали о великом князе и подумали, что ты идешь войной на младшего брата.

— Ах, так рассуждаешь! Убить из-за угла не могу, а призвать татар могу, чтобы они убивали и грабили русских! Слава богу, что я не великий князь и служу верой и правдой государю Иоанну Васильевичу!.. А освободить тебя я найду способ. Только ты поклянись мне, что забудешь слова Деридуба о несчастном Юрии, старшем сыне великого князя Василия.

Харитон охотно поклялся своей жизнью, и своим счастьем, и раем на том свете. Юрша успокоился и принялся выспрашивать о других пленных. Особенно его интересовал Сарацин. По словам Харитона, он постоянно поддерживает связь с Кудеяром. От его имени уговаривал самозванца войти в вольное братство. Харитон высказал предположение, что Сарацин подослан атаманом. Когда однажды кудеяровцы, наряженные стрельцами, перебили многих людей самозванца, что читали его грамоту по деревням, Сарацина не тронули.

— Князь по доброте своей поверил ему, а следовало б разобраться.

Юрша тут же прикинул, что существует связь между посулами от Кудеяра самозванцу и появлением Неждана в Новосиле. Теперь предстоял разговор с Сарацином.

Когда Юрша спустился в подвал, услышал: Сарацин что-то быстро говорил палачу с помощником, которые подвешивали его на дыбу. Он разобрал только последние слова: «...хотите живыми остаться» — и спросил палача:

— Никак он вас пугает?

— Да, Кудеяром грозит. Еще потянуть или хватит?

— Развяжите совсем... Уходите.

— Гляди, сотник, твоя смелость до поры до времени...

— Ладно, поберегусь. А потребуешься, крикну. Ступай. Да покличь сюда наместника.

Когда каты вышли, Юрша пристально посмотрел на Сарацина: коротко стриженные волосы на голове, борода клином с проседью, повисшие вниз усы показались ему знакомыми. Но где он видел этого человека, припомнить не мог.— Сарацин... Имя-то христианское у тебя есть?

— Демьяном крестили.

— Демьян, Демьян... Постой, постой... — Юрию припомнилась изба в Задонье, три бирюча, Демьян среди них. Васька Блин не дал его везти в Москву... — Дак мы с тобой старые знакомые. Не узнаешь?

— Со слугами царскими знакомства не вожу.— Зато знаком с Кудеяром.

Вошел наместник, сел рядом. Юрша негромко рассказал ему, кого допрашивает. Потом обратился к Сарацину:

— Видишь, в горне калится железо? Если не хочешь отведать его, отвечай на мои вопросы по правде. Говори для начала, как пристал к самозванцу?

— Кому самозванец, а для меня великий князь. Полонен я татарами был. В Суроже на базаре князь Михаил меня выкупил.

— Ты не дурак. Ответь: мог ли великий князь рязанский дружить с татарами? Неужто сумлений не было?

— Я хлеб-соль помню, сотник...

— Дальше.

— Говорю, хлеб-соль помню, потому князю Михаилу и служил. Ведал, что у него друзей много. Теперь попал в беду, сразу все разбежались. За свою шкуру дрожат.

— А ты не дрожишь?

— И я дрожу. Аз человек.

— Ну, раз боишься, — продолжал допрос Юрша, — то говори, почему самозванцем интересовался Кудеяр?

Сарацин задумался. Юрша продолжал:

— Мы ведаем, какие предложения делал Кудеяр через тебя самозванцу. Мы хотим знать, зачем Кудеяру самозванец?

— К Кудеяру идут сирые и обиженные. Больше мужики, мастеровые, есть и опальные дворяне. А великий князь мог бы и бояр привлечь.

— Значит, Кудеяр хочет идти войной на законного государя Иоанна Васильевича?

— Зачем войной? Сейчас Кудеяр посылает свое войско в помощь царю под Казань. Великие дела можно и миром кончать.

— Значит, для мира? Ладно. Как мыслишь, Кудеяру известно, что самозванец в наших руках?

— Ему все ведомо.

— Он где обретается, в болотах Приднепровья?

— Нет, ближе. Он хотел говорить с князем сам.

— Сказывай, решится ль он силой освободить самозванца?

— А чего ж не решиться? Воинов-то у вас чуть более сотни.

Наместник не сдержался:

— Успел сосчитать, вор!

— Раньше знал то.

Юрша предупредил:

— Если Кудеяр нападет, ты плохо кончишь. Я велел стрельцам всех пленников убить.

— Неразумный приказ, сотник. Наша смерть будет и вашей, и всех новосильцев. Кудеяр не любит шуток.

Еще несколько вопросов задали Сарацину. Его дерзкие ответы разозлили наместника, он крикнул палача. Однако Юрша вошедшему кату велел увести пленного. Когда они ушли, наместник сердито спросил:

— Кажется, ты лихих людей оберегаешь, сотник? Даже палачу не доверяешь.

— Верно, палачу не доверяю. И беспокоюсь я не о своей голове. Мне царь всея Руси повелел самозванца живым доставить в Москву. И я доставлю. Потребуется, пойду на все, чтоб выполнить тот указ!.. А ты посылай гонцов в Тулу: пусть шлют отряд. И за Федором тоже. Стычка может выйти знатная, не опоздать бы. Ты охраняй частокол и ворота да люд поднимай. Священнослужителям скажи...

— Что-то не пойму тебя, сотник! Вроде как испугался ты? Поверил болтовне татя!

— Знай, наместник, я не из пугливых! Но береженого и Бог бережет. И еще я тебе что скажу. Осмотрел я частокол и ворота града. У нас не хватит сил выдержать великий приступ... Сейчас посылай гонцов, делай еще, что надобно, и пойдем выбирать место, где спешно детинец городить.

— Ты с ума подался, сотник! Указывать мне, государеву наместнику! — Взбешенный, он рванулся к двери. Юрша встал перед ним.

— Стой! Опомнись! Ты прочел грамоту государеву? Так ежели голову свою жалеешь, исполняй, что сказал тебе.

Наместник быстро пришел в себя, сел на скамью:

— Сотник, стыд то будет, ежели взбудоражим людей попусту.

— Куда хуже будет, ежели окажемся у Кудеяра с петлей на вые. А будоражить людей не надо. Пошли гонцов, пусть без шума предупредят знатных, мастеровых, старост, к притчу сам сходи. Детинец начнут городить этой ночью мои стрельцы и твои вои. Горожан возьмем потом...

17

Без малого всю ночь провел Юрша в хлопотах. Вместе с наместником они выбрали возвышенное место близ Речных ворот для детинца. С лопатами, топорами, кирками вывели стрельцов и воев, свободных от охранной службы. Горожан пока не тревожили, хотя многие догадались, в чем дело, и по своему почину пришли помогать.

Не обошлось и без обиженных. У иных плетни сняли, у других огород потоптали. Старосты до хрипоты объясняли нужду, а шум нарастал. Пришлось Юрше речь держать:

— Горожане! Други! Работать надобно, а вы от споров голос теряете. Так послушайте меня. Первое, что хочу сказать, зачем нужен детинец. Придумали его прадеды наши, беспокойная у них жизнь была. Это крепость в граде. В лихую пору туда припасы несли, детей да женок отводили. Враг напал, оборону на стенах градских держат. Не сдюжили, отступали в детинец, там бьются до последнего. А чтоб при отходе больше потерь врагу нанести, между градскими стенами и детинцем завалы делали, кои малым числом защищали, пока остальные уходили. Другой раз перед врагом целые порядки изб зажигали! Врага так уматывали, что доберется он к детинцу, а ударить силы не хватает. На мировую идет! А тут, гладишь, свои подоспеют.

Споры вокруг притихли. Из слободы люди повалили. Юрша с недостроенного ряжа во весь голос говорил:

— Ваш новосильский детинец на этом месте поставим. Там вон, со стороны Зуши, обрыв и надежный частокол. Тут вот, по брегу оврага, между банями ряжи поставим, брег подроем, чтоб круче был. А за третью сторону детинца сойдет порядок слободских изб. Перед избами частокол поставим в ряд, отступя мало — второй ряд, между ними земли засыпем, каменьев — пушкой не пробьешь! Однако ж в таком деле урона не избежать — кое у кого огороды потопчем, плетни у иных снимем. Надобно то, други! Тут старосты есть. Они весь изъян запишут. Наместник за порчу платежи снизит. И на плетни лесу даст.

Юрша на секунду замолк, а из толпы уже голос не без ехидства:

— Дозволь, сотник, узнать: к чему спешка в ночи? Кто напал на нас?! Не слыхать!

— Ты вопрошать сюда выйди, чтоб все видели тебя... Нету? Сбежал? Плохо, что испугался. Отвечу все равно. Други! Когда враг нападет, поздно будет строить — биться надо! Место у вас хоть и лесное, но бойкое. Слухи разные ходят, вы их лучше меня знаете. Вот потому и спешка. Детинец надо возвесть, пока враг не пришел. Кто еще вопрошать хочет? Нету? За работу, други! Десятники, разводи людей. Костры зажигайте — виднее будет.

Потом показывал, где ямы рыть, как ряжи ставить, чтобы один десяток другому помогать мог... На рассвете только вернулся в дом, прилег, но уснуть не успел, сам наместник пожаловал:

— Гонцы наши вернулись. Поймали их неподалеку от города, пытали и отпустили. Тать, пытавший их, сказал, что других гонцов вернет без ушей и языка.

— Кудеяр?

— Будто б он.

— Сколько гонцов послал?

— Двоих. Двое и вернулись.

— Ехали дорогой?

— Да, у нас гон по Мценскому тракту.

— Я тоже двоих стрельцов послал, но велел лесами идти. Будем молить Бога, чтоб дошли.

Наместник перекрестился, потом, поиграв желваками, продолжал:

— И еще: на зорьке послал десяток подвод за бревнами на тот берег Зуши. Там встретили их ватажники, коней отобрали, возчиков отпустили.

— Значит, обложили.

— Обложили, и своих людей в городе имеют. Ты, Юрий Васильич, прости, что нашумел я вчерась.

— Чего уж там, я тоже не медовый. Как дальше будем, наместник?

— Велел собирать горожан на площадь. Старосты разобьют горожан на десятки, десятниками воев назначу, вооружаются пусть. На детинец пошлю.

— Верно. Туда народу побольше нужно. Прикажи воду завозить, землянки ставить, одну на пять-шесть семей. Разреши склады и амбары разбирать, бревна для частокола и на землянки...

В согласии договорились по всем делам. Юрша умылся холодной водой и пошел к частоколу смотреть, как стража стоит.

Перед самым полуднем из леса к воротам подъехала подвода, насмерть перепуганный купчик потребовал наместника.

Наместник подошел вместе с Юршей. Купчик сбивчиво рассказал, что вчера, когда он возвращался с ярмарки, его остановили ватажники, обобрали и держали до сих пор. Потом пришел сам Кудеяр. Велел идти в Новосиль и сказать его слово. Он, мол, кровопролития не хочет. Требует для разговора прислать двух-трех знатных горожан сегодня после обеда. И закончил:

— А я вот так перепугался, что ноги отказали. Засмеялся Кудеяр, подводу дал и наказал, чтоб на разговоры с собой скомороха захватили.

Купчика отпустили. Наместник спросил Юршу, что тот думает делать.

— Мыслю, надобно ехать мне.

— Кого возьмешь?

— Возьму троих — Сарацина, он, видать, ихний человек, рыжего, которого слуги самозванца называют князем Мосальским, и скомороха.

— И ни одного из своих? А как мы узнаем, что с тобой?

— Узнаете просто. Ежели к концу дня не вернусь, значит, все. Кончайте с самозванцем, готовьтесь к осаде.

Наместник возразил:

— Так не гоже, сотник. За Новосиль я в ответе. С тобой пойдет моя правая рука — Семен. Он хоть и молчун, а ума палата, и силенкой не обидел Господь.

— Нет, тут мое дело. Я навел на вас Кудеяра, мне и расхлебывать. Семена не надо, пусть на детинце силу расходует. А Кудеяра, чую, силой не возьмешь. И, опять же, на разговор с ворами иду, за такие дела головы снимают... Попробую миром уладить. Сколь велик можешь выкуп дать?

— У меня городских денег нет.

— Собирай. Ватажников вокруг много, не менее двух-трех тысяч серебряных копеек нужно.

— Что ты, сотник! Где такие деньги возьму?! Ярмарка худая была. Может, наберу с тысячу...

— Чего торгуешься? Мне торговаться придется. Ватажники возьмут град, больше потеряете.

Юрша велел седлать двух коней. Аким, узнав, что его не берут, возмутился:

— Юр Василич, как можно? Не на пир идешь. Смерть рядом пойдет. Воля твоя, но одного тебя не пущу!

Он не стал спорить.

Выехали для переговоров за полдень. Впереди Юрша в красном кафтане, рядом Харитон в дорогом княжеском одеянии. За ними пеши Сарацин и скоморох с балалайкой. Замыкал поезд Аким, тоже верхом. Юрша и Аким при оружии, вернули саблю и Харитону. Перед выходом из крепости показали скомороху самозванца и пояснили, в каком беспомощном он состоянии.

К этому времени ватажники уже открыто собирались группами на опушке леса, окружавшего город. Вои Новосиля в боевой готовности стояли у частокола, на детинце работали с горожанами только стрельцы. К орудиям на насыпях поднялись пушкари с дымящими фитилями.

Ватажники, завидев красные кафтаны, повыхватывали сабли. Но раздался чей-то грозный окрик, и сабли звякнули в ножнах. Навстречу выехал казак с пышными усами и бородой, поклонился слегка и пригласил ехать за ним. Вскоре оказались на поляне. Около большого свежесооруженного шалаша были расстелены попоны. Из него вышли двое, в одном из них Юрша сразу узнал Гурьяна, того самого, что был его спутником за Скопинской засекой. Первым заговорил Гурьян:

— Ба, знакомцы тут имеются! Вот где встретиться довелось! Был десятником, ныне сотник. Имя вот твое запамятствовал... — «Юрий Васильич», услужливо подсказал Неждан. — Да, да, вспомнил, Юрий. Други, намедни этот сотник мне жизнь спас, потому почет ему от меня. Скамеек у нас нет, садись, сотник, на попоны. Так это ты великого князя пленил? Сперва бирючей, потом...

— Да, то я. Одначе недосуг мне, Гурьян, — прервал его Юрша. — Дело важное, мне надобно самого Кудеяра.

— Выходит, я Кудеяр и есть.

Юрша некоторое время смотрел на Гурьяна с удивлением:

— Мне ведомо, что Кудеяр осторожный мужик. А ты к татарам угодил не от большого ума.

— Верно. И на старуху бывает проруха. А крестили меня действительно Гурьяном. Как видишь, тебе второй раз везет.

— Повезло или нет, поглядим. Со мной пятеро. Этих двух знаешь?

— Знаю, Неждан и Демьян. Неждан ловок, а влип. А тебя, Демьян, живым не думал увидеть... И старика десятника узнал, он с тобой тогда в деле был.

— Этот десятник — мой отец названый, Аким. А этот, что в княжеском наряде, — назывался князем Мосальским.

— Слышал. Правая рука опального великого князя рязанского. Здравствуй многие годы, князь.

— Так вот, атаман Кудеяр, не князь он вовсе, а сын монастырского воя Деридуба, имя его Харитон. Мы с ним вместе у его отца сабельному делу учились. А тот воинник Деридуб у самозванца воеводой именовался.

Этим словам больше всех удивился Сарацин, даже вскочил:

— Так что, князь Мосальский — воеводы сын?! То-то я смотрю...

Под тяжелым взглядом Гурьяна-Кудеяра Демьян сник. Однако атаман подбодрил его:

— Договаривай, что видел.

— На людях этот настоящим князем был. А вечерами, я заметил, он с воеводой Деридубом в лес уходил. Шептались там... С воеводой не по-княжески держался.

Кудеяр перевел суровый взгляд на Харитона:

— Наговаривают на тебя, князь? Аль запугали? Тут ты свободная птица, говори только правду.

— Сотник Юрий сказал правду, атаман. Меня крестили Харитоном.

— Вон оно как... Ну, сотник, продолжай.

— Я все сказал. Твое слово, ты нас вызвал.

— Мое слово короткое. Отдай великого князя и уезжай с Богом, даже разоружать твоих стрельцов не буду. А Новосиль выплатит мне пять тысяч серебряных копеек, и его разорять не буду. Видишь, какой я добрый. Все потому, что тебя встретил.

— Не дай Бог такой доброты. Мною полонен самозванец, присвоивший себе имя великого князя. На деле — он выкормыш литовский, будто бы сродственник беглых князей Ивана Рязанского и Семена Вельского.

— Это мы слышали. Он грамоту подписывал как великий князь Рязанский-Вельский. Вот, глядишь, к нему и потянутся другие князья да дворяне, коим царь Иван не по нраву. Так что пока буду считать его великим князем, и отдавай нам его. Ему у нас будет лучше, чем в застенках у царя Ивана.

— Сдать тебе его не могу. Он тяжело ранен. На коне или на телеге и версты не проедет, помрет. Трясти его нельзя. Пусть подтвердят твои люди. Скажи, Сарацин.

— Сотник правду молвил. Во время боя оглоушили его, и до сих пор слаб, как ребенок малый. Есть не может, сам кормил и поил его. Знахарь говорил: ему можно только лежать.

— И я его видел, — добавил Неждан. — В избу его на руках понесли.

— Понял. Ты, сотник, вызывай своих людей и уходи на все четыре стороны. А мы войдем в Новосиль и будем там жить, пока не оправится великий князь.

— Атаман, я не могу возвращаться без самозванца. Без него в Москве меня ждет дыба. Так уж лучше я тут, под Новосилем, голову сложу. Отпустишь нас с отцом в Новосиль, хорошо, не отпустишь, наша кровь тут прольется.

— Чего-то ты, Юрий, все о крови. Мы не только казнить, но и миловать можем. Други, — обратился Кудеяр к своим помощникам, сидящим на попонах, — будем ли выручать пленника, назвавшегося великим князем рязанским?

Неждан и Сарацин в один голос ответили: «Дохлый нам без надобности, хоть и великий князь». Казацкий атаман Изот пробурчал что-то невнятное, остальные согласно кивнули.

— Ладно, — согласился Гурьян. — Но князь нам все-таки нужен. Так вот, Харитон, мы тебе не верим, что ты сын воеводы Деридуба... А знаем, что ты — князь Ростислав Мосальский! Теперь поведай нам откровенно, как твое княжеское величество у татар оказалось.

Харитону вначале показалось, что атаман шутит, но потом сообразил, что от него хотят. И сразу приободрился, спину распрямил, голову вскинул, усы пригладил и, подбоченясь, произнес:

— Не обессудь меня, атаман Кудеяр. Сказано: ложь при нужде — наполовину ложь... Наш род князей Мосальских один из древнейших на Руси. Но при царице Елене Мосальские попали в опалу. Отец мой казнен, Царство ему Небесное! Дядья сосланы по монастырям, а матери добрые люди помогли бежать в Литву. Было тогда мне от роду неполных десять лет. В Литве матушке покровительствовал князь Семен Вельский. А у него, мы знаем, большие связи с султаном турецким. Через него мы с великим князем Рязанским-Бельским оказались в Бахчисарае...

У Харитона был большой запас историй из его жизни в Литве и в Крыму, но Кудеяр прервал его повествование:

— Спаси Бог тебя, князь Ростислав. Когда-нибудь на досуге мы послушаем твое житие... Сотник Юрий, мы оставляем у себя князя Мосальского, а ты лечи князя Рязанского и уезжай, куда хочешь. Новосиль, так и быть уж, не будем разорять, приму выкуп...

Ладились долго, сошлись на полутора тысячах серебряных копеек. Изот шумел больше всех, ругался, потом плюнул смачно, сказав, что с паршивой овцы хоть шерсти клок и то доход. Князь Мосальский выговорил у Юрши деньги, отобранные у Деридуба. Атаман на прощанье сказал:

— Нравишься ты мне, сотник Юрий, не знаю почему. В жизни всякое бывает, вдруг станет туго, приходи, место у костра всегда найдется.

— За приглашение благодарствую, но не вижу надобности к тебе рваться. Да и где сыщешь тебя?

Ответил Неждан:

— Если тебе худо будет — узнаю. А где живет в Стрелецкой слободе Аким, найду.

Когда садился на коня, Юрша негромко сказал Гурьяну-Кудеяру:

— Хочу, чтоб без крови обошлось под Новосилем. Скажу тебе: хоть ты и ловил моих гонцов, все ж вои наши прорвались. Завтра из Тулы войско придет немалое. Лучше, ежели тебя тут не будет, крови и так хватает.

Кудеяр оживился:

— По какой дороге пойдут?

— Вон что захотел!.. И все ж прошу, не делай засады, людей жаль.

— Верно, людская кровь — не водица. Вот ежели бы все такие жалостливые были, как ты, войн не было б. Сошлись бы воеводы двух противных сторон, посудили-порядили, решили б, кто сильней, уступили бы друг другу кое-что и разошлись бы. Славно, верно? Только так не бывает. Силу показать надобно, да так, чтоб враг уверовал в твою силу. Вот тряхну твоих защитников, больше веры твоим словам будет. Ну, будь здоров на многие годы!

Расстались дружелюбно. И все ж на душе Юрши неспокойно. Хотел мира, а получилось вроде как предательство. А вдруг станут засады на пути отряда Федора? Конечно, он вой знающий, остережется... однако...

Еще больше расстроился б Юрша, если суждено было ему услыхать разговор, что случился в шалаше Кудеяра после его отъезда. Вновь рожденный князь Мосальский, оставшись наедине с Кудеяром, сказал:

— Атаман, я причастен к тайне великой, которую ты должен знать.

— Слушаю тебя, князь.

— Известно ли тебе что о сыне царицы Соломонии, о старшем брате царя Ивана?

— Слухом земля полнится.

— Так вот, — продолжал князь, — я знаю, где его искать.

Кудеяр насторожился:

— Это из тех сказок, что сказывала княгиня Мосальская своему сыну Ростиславу?

— Нет, атаман, это сказывал Харитону его отец Деридуб.

— Ну и что поведал Деридуб?

— Тайна та великая, и я поклялся хранить ее...

— А, не хочешь клятвопреступником быть? Хорошо. Освобождаю тебя от клятвы, пусть на моей душе еще один грех будет. Говори.

И князь Мосальский рассказал все, что ему было известно. Кудеяр выслушал не перебивая. Потом кликнул Неждана и приказал Ростиславу повторить. Посудили, порядили, и Неждан предложил:

— Такие новости не каждый день услышишь. Проверить бы... Пошли нас с ним по святым местам. Ему придется побыть какое-то время дворянином, скажем, Харитоном, а мне — его холопом. Грамоту выправим. В живых еще послухи остались, все о князе Юрии выведаем.

— Дело говоришь, сват. Как мыслишь, князь?

— Попытка не пытка. А не выйдет — вроде как голову в петлю?

— Будешь слушаться Неждана, петли минуешь. Решаем!...

Выкуп лихим людям вывезли за город Семен, Аким и городской казначей. Принимая деньги, казачий атаман сокрушался:

— Эх ты, как звенят-то ладно! Был бы Гурьян покрепче, вдвое больше получили б! Под старость атаман совсем слабым стал!

В эту ночь Юрша с наместником отобрали трех самых ловких охотников и послали на дороги перехватить туляков, предупредить о возможных засадах.

В конце следующего дня пришли туляки. Федор рассказал, что о засадах сам догадался, а потом и гонцы дошли. Стычки с ватажниками были, но потери невелики, ватажники быстро разбегались.

В Новосиле оставались еще Дней десять. И вои и горожане построили крепкий детинец. Новосильцы много раз потом вспоминали добрым словом громкогласного стрелецкого сотника, когда приходилось отбиваться в детинце от нежданных набегов татарских и разбойничьих банд.

Знахари, лечившие самозванца, все оттягивали день отъезда. У Юрши невольно возникали подозрения. Поэтому лечение, растирания и наговоры он разрешал делать только в своем присутствии. Теперь в избе находились полоняники — оба мужика и дьяк. Один из них, самый пугливый, оказался превосходной нянькой. Он бережно ухаживал за больным, находил нежные слова, чтобы успокоить его. Юрше невольно становилось жаль этого мужика, которого ожидала страшная участь.

Обычно, когда Юрша входил в избу, дьяк и мужики отходили в темный угол, а самозванец, не обращая на него никакого внимания, продолжал рассматривать потолок. А когда начал сидеть, то старательно разглядывал пол, будто искал что-то потерянное. Последние дни он стал ходить по избе, болезненно, по-стариковски волочил ноги, слегка согнутые в коленях.

И на этот раз самозванец ходил по избе, но вдруг остановился против Юрши, посмотрел, будто впервые увидел, и спросил:

— Как тебя звать?

— Меня звать Юрием.

— Э! А меня Михаилом! — обрадовался больной. — Какой кафтан у тебя лепота! Ты — боярин?

— Нет. Я — сотник стрелецкого войска царя Иоанна.

— О, царь Иоанн!.. А я боюсь царя Иоанна! Очень боюсь!

— Мы все его боимся, потому что он наш государь.

— Правда, твоя правда. Я боюсь, а посмотреть охота.

— Царь сейчас далеко. Он пошел на Казань, татар воюет. А нам с тобой, князь, ехать пора. В стольный город поедем, в Москву.

— Ой, как хорошо! И солнышко будет светить нам, и пташки петь.

— Все будет, и солнышко и пташки. — Юрша подошел к другим пленным: — Уходим в четверток, в день великой Одигитрии. Внушайте князю ехать с охотою. Кто противное вякнет, в подвале окажется, языка лишится...

Ехали медленно, верст по сорок в день. Иной раз долго стояли, если у самозванца начинала болеть голова.

До Серпухова их сопровождали вои из Тулы. В Серпухове встретили московские конники.

В Москве на Пожаре пленных принял подьячий из Разбойного приказа. Юрша попросил его:

— Самозванца беречь следует. Больной он.

Тот ощерился беззубым ртом:

— Будь спокоен, сотник. У нас больной поправляется живо, а здоровый Богу душу отдает.

— Хватит скоморошничать! — оборвал его Юрша. — Беречь его государь приказал! Понял?

Подьячий сразу сник....

Дело уже было под вечер, Юрша стрельцов по домам отпустил. А сам с Акимом и Федором поехал в Стрелецкую слободу, предвкушая баньку и отдых после утомительного пути...

Утром Юрша и Федор, почистившись и принарядившись, направились во дворец. После заутрени были приняты царицей Анастасией. Юрша рассказал ей, что они выполняли приказ государя, находились на украйне государства, в городе Новосиле. Там сильно задержались, без малого месяц. Завтра поедут догонять царское войско.

Анастасия поделилась великой радостью: государь прислал гонца. Сообщил, что благополучно достиг Свияжска, будет там отдыхать. А после Успения переедет под казанские стены.

— Хоть и послала я гонца вчерась к государю, — закончила Анастасия, — и с тобой все ж пошлю грамоту. Приходи вечор за письмом и отужинаешь с нами. И тебя прошу пожаловать, княжич Федор.

И Федор и Юрша были рады той великой чести.

Вышли из дворца, вскочили на коней и помчались в Тонинское. Федор еще раньше признался, что Прокофий желает породниться с ним, с сыном своего друга. Юрша тоже намекнул, что и ему Таисия нравится. Решили повидать ее вдвоем, посмотреть, кому она обрадуется. Но встреча не состоялась — боярин со своей семьей еще не вернулся из Собинки.

В назначенное время друзья были во дворце. Тут их ожидало разочарование — к Анастасии их не пустили. Стольник, распоряжающийся в сенцах, сказал, что велено ждать. Часа через два Юрша вновь обратился к нему:

— Ты не перепутал часом? Нас царица Анастасия Романовна пригласила на трапезу...

— У нас тут, сотник, путать не полагается, — сердито прервал его тот. — Государыне недосуг.

Снова пришлось ждать. И снова повторилась процедура с приглашением в трапезную нищих, юродивых и калек. Друзья, оставшись в сенцах одни, терялись в догадках, потому каждая минута им казалась часом. Но вот вспомнили и про них, позвали к царице.

В светелке оказалось полно приживалок и девок за пяльцами. Государыня сидела на троне. Юрша не узнал ее. Перед ним была не ласковая, добрая женщина, а рассерженная царица, неприступная и грозная. Брови нахмурены, на лбу и щеках появились морщины, глаза уничтожающе-безжалостные. Рядом с ней сидел князь Юрий, он испуганно смотрел то на Анастасию, то на Юршу. Анастасия громко выговорила:

— Я ль тебя не приветила?! А ты, раб презренный, обмануть меня хотел! Говори, кого в Разбойный приказ сдал?!

Няньки, мамки бросились к Анастасии с возгласами: «Ахти, государыня! Тебе так нельзя! Успокойся, матушка государыня! Наследнику повредишь!» Но царица отстранила их:

— Молчать, вы!!. А ты отвечай.

Изменение в поведении царицы поразило Юршу. У него даже ослабели ноги, захотелось упасть на колени, но он справился с минутным испугом. При этом заметил, как отступил назад Федор. Именно это придало ему силы, и он твердо ответил:

— Государыня, ты вольна казнить или миловать меня. Я выполнял волю государя нашего. Он повелел совершить то в тайне великой. Я выполнил приказ.

— А я, царица, государыня твоя, приказываю тебе сказать все как было!

— Повинуюсь, государыня. Но прикажи всем выйти. Это государева тайна не для ушей посторонних.

Царица опустилась на трон и жестом велела всем выйти. У ее ног осталась только карлица, около князя Юрия — боярин-переводчик да Ногтев, судья Разбойного приказа. Юрша снова поклонился и начал:

— Государыня Анастасия Романовна! Не изволь гневаться на меня, я только исполнитель воли царя нашего Иоанна Васильевича. Он был во Владимире-граде, когда донесли ему, что тать татей, злейший преступник государственный самозванец скрывается в лесах близ града Новосиля... — Юрша говорил и следил, как оттаивала царица.

А когда рассказ дошел до момента пленения самозванца и его людей, Анастасия остановила его, велела передохнуть, а боярину приказала позвать кого и взвару принести, добрым молодцам меда пенного. Дальше рассказ пошел еще глаже, еще напевнее. Князь Юрий свое кресло-трон приказал поближе поставить, к Юрше пододвинуть, трубки сам помогал боярину держать....А сотник Юрий, с жизнью распрощавшись, в стан Кудеяра отправляется. Обрисовывая Кудеяра и его окружение, Юрша не пожалел черной краски. Только в этом месте его повествование отклонилось от истины. Оказывается, Кудеяр, узнав, что самозванец тяжело ранен, отказался от него. Выговорил свободу своим людям и сыну воеводы самозванца, взял с Новосиля серебра мешок, отпустил сотника и скрылся в лесах. Стычки были с малыми потерями. Юрша попросил государыню, чтоб она напомнила дьякам уменьшить подать с Новосиля.

Повесть окончена, принесли еще меда и сладостей заморских. Царица благосклонно промолвила:

— Рассердил ты меня поначалу, Юрий-сотник, вот как рассердил. Да умеешь заговаривать. Ишь как расписал. Княжич Федор, много он приврал для красного словца?

Федор с поклоном ответил:

— Как можно, государыня! В таком деле ложь головы стоит.

— Так он же песню пел, а в песне и приврать не грех. Исполать вам! На тебя, сотник, сердца не имею... А что скажет боярин Ногтев, ему, чай, все ведомо?

Ногтев поклонился:

— Все одному Господу ведомо, государыня моя. А о самозванце мне известно кое-что. Да и Кудеяр ныне не такой уж тать... Боярич Афанасий Морозов, пусть ведомо будет тебе, от него на Казань тысячу казаков ведет. И опять же в Новосиле Кудеяр мог всех наших положить, самозванца отобрать, а, вишь, все живы. Так что ты, сотник Монастырский, под счастливой звездой родился!

Анастасия миролюбиво согласилась:

— Ну и ладно. А теперь скажи мне, сотник, верно, что самозванец — князь Рязанский?

— Так, государыня.

— А верно, что пленный князь не в своем уме?

— Верно, вроде юродивого.

— Повидаю его.

— Прости, государыня, может, не стоит... До государя бы...

— Молчи! Царь наш Иоанн Васильевич, уезжая в Казань, поручил мне Москвою управлять, добрые дела делать. Даст Бог, наследник родится, застенки открою, буду государя просить со всех Мосальских опалу снять. Сколько они горя понесли из-за Овчины-Телепнева. — Анастасия перекрестилась.— Лекарей приставим, поправится... А тебе завтра письмо государю дам.

Ногтев с поклоном попросил слово молвить, Анастасия разрешила.

— Государыня наша Анастасия Романовна! Царь Иоанн Васильевич прислал грамоту мне. В ней указано: когда самозванца доставят в Москву, отпустить в Казань княжича Федора с воями. А сотника Юрия оставить с десятью стрельцами. И сказать ему, чтоб шел он в подворье митрополита. Там ему дадут писца, и чтобы он, Юрий, писал бы сказание о Туле-граде.

Анастасия вспомнила:

— Это то самое сказание, что ты, Юрша, нам поведал?

— То самое, государыня. Вечно благодарен буду государю, что вспомнил он об этом. А я уж начал писать в Новосиле...

— Дюже ладно! Будешь мне читать написанное... Тогда грамотку отвезешь ты, княжич Федор. — Федор низко поклонился. — А теперь время отдыхать.

Присутствующие, кланяясь, расходились. Поклонился и Юрша, но уйти не удалось: пальцем поманила его Анастасия и тихонько спросила:

— А правда, сказывают, старшего брата Иоанна Васильевича Юрием звали?

Юрша глянул в блестевшие ясные глаза Анастасии и тихо ответил:

— Государыня, за такие сказы государь приказал языки выдирать! Не могу ничего знать об этом.

— Ладно... А то опять рассердишь меня... — Анастасия задумалась, потом очень тихо спросила: — Ты государю весь наш разговор-беседу передавать будешь?

— Обязан, государыня.

— А последний вопрос?

— Помилуй, государыня! Забыл, о чем ты спрашивала.

И не понял Юрша, то ли ласково, то ли грозно взглянула на него царица.

— Забыл, говоришь?! Если так — далеко пойдешь! — Она жестом отпустила его.

Письмо к государю Федор получил на следующий день. Юрша проводил его далеко за город, где они распрощались. А вечером этого же дня в Стрелецкую слободу прибыл гонец от государыни и передал Юрше небольшой ларец. Когда раскрыл его, глазам не поверил: в нем лежала калита с серебром. После недолгих размышлений понял, что при дворе награждают не только за складные рассказы, за хорошую память, но, пожалуй, поболее за забывчивость!

Прошедший день Аким тоже не сидел без дела. Он сгонял в Броничи и привез маленькую Агашу, Агафью Акимовну. Так что отныне Юрша жил в семье с матерью, отцом и с чернобровой своей то ли сестрой, то ли дочкой, Богом данной.

По пути в Казань Федор заехал в Собинку, но оказалось, что боярин Прокофий с чадами уехал в Суздаль два дня назад. Так, не повидавшись с Таисией, пустился Федор в далекий путь.

После того как Клязьма слилась с Окой, дорога пошла окскими просторами. За Нижне-городом раскинулась Волжская пойма. На великой русской реке вои Федора видели огромные караваны судов с воинскими припасами; по берегу Волги обгоняли стада овец, быков, табуны коней — все это непрерывно двигалось к татарской столице.

На подходах к Казани стали попадаться отряды и полки, идущие занимать свои места вокруг города. Скоро показались минареты и зубчатые из дубовых бревен стены Казани. Кругом города вся округа на сколько хватало взгляда была усыпана несметными сотнями русских воев.

Федор нашел царев шатер верстах в трех от казанских стен на равнинном Царевом лугу. Около шатра стояло знамя государя — золотисто-красное треугольное полотнище с вышитым изображением Иисуса Христа. Вверху на конце древка закреплен был крест, который, по преданию, носил на груди великий князь Дмитрий во время битвы на Куликовском поле.

Царя в шатре не было, он вместе со старицким князем Владимиром объезжал полки. Вернулся к вечерне, которую проводили с большой торжественностью в походной церкви. Здесь были многие воеводы, бояре, думные дьяки. Потом в обширном царском шатре началось застолье, Иван Васильевич весело говорил с придворными. Только после окончания пира Федора пустили в шатер. Царь, уставший за день, сразу предупредил его, чтобы рассказывал самое главное. Федор говорил всего несколько минут. Иван, подумав, спросил:

— Как мыслишь: оглоушили татя нарочно, чтоб не мог на след навести?

— Государь, его ударил по голове шарашкой сотник Юрий, он от четверых отбивался. Видать, не рассчитал, а может, у того голова слабая. Другие оклемалися.

— Может, и так... А правда, что самозванец вроде безумного?

— Истина то, государь. Что не скажешь, со всем соглашается.

— Не притворствует? Можа, дурака разыгрывает?

— Нет, государь, правда. Мы возле него долго были. Он вроде ребенка малого стал. Радуется всему.

— Радуется, говоришь? И царица Анастасия?

— Сказывала, что хочет посмотреть на него.

Иван потемнел лицом:

— Многие слышали рассказ Юрши?

— Немногие, государь. Коло государыни Анастасии была карлица, князь Юрий Васильевич с дядькой и боярин Ногтев.

— Ладно... Спаси Бог тебя, княжич Федор. Я обещал наградить всех за самозванца. Дай дьяку поименно стрельцов, воинов и всех других. А тебе с Юршей поместья дам. А пока иди к князю Курбскому в полк правой руки. С Богом!

Стан полка располагался на правом, низменном берегу реки Казанки. И в тот же вечер Федор обнимал воеводу Дмитрия и своих земляков.

Княжич Федор отдыхал в шатре Дмитрия. Ночью он проснулся от шума ветра, полотно шатра угрожающе полоскалось. Кинулись было его укреплять, но ветер все усиливался, наконец, разметал соседние шалаши и палатки. Чтобы сберечь полотно, Дмитрий приказал шатер свернуть. И тут принялся хлестать холодный дождь...

Сумеречным днем ветер превратился в ураган, который нагнал из низовьев воду. Волга и Казанка вышли из берегов, вся пойма превратилась в бушующее море. Буйный ветер разметал суда, гибли разные припасы.

Несколько барж, терпящих бедствие, оказались и в Казанке. Федору было приказано спасти одну из них, ту, которую выбросило на мель. Набегающие волны били ее о берег и постепенно затапливали, она сильнее и сильнее наклонялась. Сотня Федора на конях подъехала к барже саженей на десять, дальше ехать было опасно — возрастала глубина. На утопающей барже находились два рулевых. Они размотали и бросили воям канат, потребовали тянуть баржу против течения. Сдвинув баржу с мели и уперев носом в скрывшийся под водой берег, просили, чтобы все умеющие плавать перебирались к ним на баржу...

Потом принялись разгружать с баржи кули с овсом и мешки с мукой. Спасенные продукты вывозили на незатопленные холмы, верстах в двух от реки. Хоть лето еще на дворе, конец августа, но вода была холодна, и, несмотря на горячую работу, люди замерзали. Федор вывел всех на сухой берег, разрешил жечь костры, сушиться и отогреваться.

На следующий день стало немного светлее, ураган ослаб, дождь лил уже с перерывами. А потом и вода стала убывать.

Татары со стен крепости издевались над русскими воями, называли их мокрыми курицами и другими обидными прозвищами. Но насмешки насмешками, а казанцы были уверены, что русичи от наводнения растерялись. Они решили сделать массовую вылазку и сильно просчитались: были встречены, как говорится, во всеоружии. Сеча вышла кровопролитная. Татары не выдержали и поспешили укрыться за стенами, оставив в Казанке много сотен трупов.

И все же ураган принес немало бед осаждающим — он разметал, разбил сотни судов, погибли люди, кони, множество боевых и съестных припасов. Еще такой ураган, и...

Иван в бурные дни не выходил из часовенки, молился, не мог понять, за что такое Божье наказание. А на земле наводили порядок окольничий Адашев да большой воевода князь Воротынский. Они же призвали исполнить долг священнослужителей. Те быстро разобрались что к чему и принялись разъяснять всему воинству: то нечистая сила на последнем издыхании пыталась повредить православному, христолюбивому народу, хотела заступиться за агорян нечистых, доживающих последние дни. Но нечистая сила побеждена ангелами всемогущими, и тучи рассеются, и засветит солнце ярче прежнего как предвестник грядущей победы и торжества справедливости.

И действительно, на несколько дней небо очистилось, подул теплый ветер. Люди согрелись и повеселели. Видать, взаправду нечистую силу победили ангелы. Десятка три барж исправными сняли с берегов и спустили на воду, спасли многие припасы, а чего не хватило, доставили из Свияжска, да в Москву поскакали гонцы за пополнением.

Вот уже скоро три недели Юрша работал на подворье митрополита Макария. С первого дня опекал его монах Христофор, голова писарей митрополита. Ему выделили отдельную келью и борзо пишущего монаха. Пожалуй, эти дни были самыми счастливыми в жизни Юрши — он делал любимое дело, писал книгу. Он вспоминал тульские события, диктовал монаху или делал записи сам, а монах потом переписывал начисто.

Ничто не отвлекало Юршу от дела — питался он тут же, на подворье, ночевал в келье, и почти всегда далеко за полночь светилось окошко его обиталища. По воскресным дням он ходил в Стрелецкую слободу, проводил несколько часов в кругу семьи. Аким уже дважды ездил в деревню Хлыново, привез девочку Агашу и передавал разные известия, но его рассказы Юрша слушал рассеянно, он думал только о книге.

Последнее воскресенье Аким, украдкой поглядывая на Юршу, поведал:

— Тут я по пути заезжал в Тонинское... — Юрша в этот момент играл с Агашей, ни один мускул не дрогнул на его лице. Аким продолжал: — Ждут там приезда боярина Прокофия из Собинки.

Никакого внимания к сказанному! Только когда собрался уходить, Юрша вспомнил:

— Большой крюк тебе пришлось делать, чтобы в Тонинское заглянуть, да не по делу.

— Как не по делу! — возмутился Аким.

— Отец, об этом мы потом потолкуем. А пока недосуг мне.

Больное место затронул Аким, не все было безоблачным на душе Юрши. Часто, очень часто всплывал образ печальной Таисии и тут же ее оттесняла широкая ухмыляющаяся физиономия Харитона. О, этот Харитон! Поломал он ему жизнь! Но мирские воспоминания мешают работать. Уходит Юрша из кельи, идет в часовенку и долго молится Богородице, мысленно рассказывает ей свои сомнения и просит помочь разобраться в сложных земных делах. Постепенно он действительно утвердился: главное для него сейчас — сказание о тульском сражении, потом Казань и... монастырь. А боярышня Таисия — просто сладкое сновидение!...

Одно из таких размышлений прервал стук в дверь, вошел монах Христофор. После обычных приветствий он сказал, что владыка Макарий благословил его, недостойного, прочесть рукопись Юрия. Теперь каждое утро он приходил в келью, возвращал прочитанные и брал новые свитки рукописи. Юрша был наслышан об учености Христофора, и его интересовало мнение этого монаха о прочитанном. Однако тот отказался о том говорить, потому что не получил благословения владыки... Но наступил такой день, когда Христофор, положив на аналой последний свиток рукописи, сказал, что митрополит Макарий ждет Юрия у себя!

Митрополит принял Юршу в келье, более похожей на книгохранилище. Книги лежали на полках вдоль стен, на большом столе и на двух аналоях. Юрша видел митрополита много раз на торжественных богослужениях, там он был в блестящем облачении с посохом, усыпанном каменьями. Высокий рост Макария и митра на гордо поднятой голове показывали его парящим над толпой. Это был могучий иерарх православия, строгий иосифлянин, жестоко наказывающий своих противников — нестяжателей. Здесь, в келье, Юрша не узнал бы его. В простом деревянном кресле с подлокотниками сидел худощавый беловолосый старик — Макарию было семьдесят лет. Темная скуфейка скрывала обширную лысину, черная поношенная ряса делали его похожим на доброго монастырского старца.

Юрша низко склонился, Макарий благословил его и протянул руку, Юрша дотронулся губами до нее и невольно вздрогнул: воспоминания десятилетней давности нахлынули на него — точно так же пахла рука инокини Софии: ладаном и кипарисом! Поэтому Юрша не слышал первых слов митрополита и пришел в себя, когда тот замолк, внимательно разглядывая сотника.

— Что-то угнетает тебя, сын мой? — участливо спросил Макарий.

— Да, владыко... — И тут наступил момент, когда Юрша готов был повалиться в ноги митрополита, покаяться во всем, рассказать о себе, о своих воспоминаниях и греховных побуждениях. Мгновение отделяло его от черты, за которой осталось бы прошлое, а будущее... Прямо отсюда, из палат митрополита, он тайно будет отправлен в какой-нибудь далекий монастырь, и до конца дней — монашество... За далекие грехи его родителей ему последует строгая схима! И книгу не дадут дописать... А возможен и даже вероятен другой, более короткий путь — в пытошную Разбойного приказа, и ни одна душа не узнает, где будут покоиться его кости... Секундная слабость, и Юрша ответил глухо:

— За свою короткую жизнь много согрешил аз!.. Ныне я скорблю о том, что мой малый труд не оплатит доли твоей заботы. Остаюсь вечным должником твоим, владыко!

Многоопытный духовник понял, что сотник лукавит. Хотел удалить Христофора и исповедовать молодого грешника, но раздумал. Действительно, что мог согрешить этот вой: украл, загубил чью-то душу? А теперь терзается?.. Не захотел Макарий тратить на расспросы времени и не узнал роковой тайны! Он привычно ответил:

— Все мы, сын мой, грешны перед Господом! Отец Христофор прочитал мне главы из твоего сказания, сейчас он поведает нам мысли свои о сим труде.

Христофор сделал несколько шагов к митрополиту, поклонился и произнес:

— Владыко! Прочел аз написанное сотником Юрием Монастырским сказание о нападении полчищ крымских агорян на Тулу-град, о великом сражении и победе русского воинства. Скажу: повествование написано и складно и гладко и без пустословия. Однако ж упущения вижу. Описаны подробно деяния людей и воинская доблесть пастырей священных, а упования на Всевышнего, молитв не хватает. Не видно десницы Господней, великую победу принесшей. А сказано ведь: без воли Господа несть победы и поражения. И опять же, не сказано о великом предвидении государя нашего, вовремя пославшего полки победоносные... Нужно восславить имя государя. Царь всея Руси, великий князь московский Иоанн Васильевич выставил полки против супостата страшного! Помнит он, какой полк куда поставил, в памяти он держит имена больших и малых воевод и товарищей их. И заботится он, чтобы имена их не были забыты, и дошли бы до потомков далеких, и геройства отцов звали бы детей их на битвы будущие, битвы великие! А кроме того, государь наш Иоанн Васильевич не забывает и малых мира сего. Помнит и держит в памяти своей, какому вою что обещал! Слава великому царю! Его памятную заботу о малых и больших воеводах будут вспоминать в далеких веках благодарные потомки!

Последние слова Христофор произнес громким голосом и поклонился. Макарий согласно кивнул головой:

— Запомни, сын мой, большую значимость сказанного отцом Христофором, все то надлежит исполнить. Мне известно твое трудолюбие, это большой дар от Господа. Жаль, мало времени у тебя остается. Ну да поможет тебе Спаситель! — Митрополит благословил Юршу и отпустил его.

Он не обратил внимания на слова Макария о малом времени, имеющемся у него. Тогда с ужасом думал только о том, в какую бездну мог скатиться только что! А может, это был самый правильный и единственный выход?!

Из задумчивости его вывел Христофор, как тень появившийся в келье. Он сообщил, что гонец привез грамоту: назавтра государыня Анастасия вызывает сотника Юрия к себе.

Анастасия приняла Юршу после обеденного отдыха в маленькой светелке, где она за небольшим столом играла в бирюльки с князем Юрием. Третьим с ней играл бледный молодой человек в кафтане тонкого сукна. Юрша раньше не видел его в царицыных палатах, а потом, присмотревшись, чуть не вскрикнул — то был самозванец, князь Михаил!

Бирюльки — игра, требующая аккуратности и терпения. Позолоченные соломки растаскивали золотыми крючочками в полной тишине: шевельнутся другие соломинки, потерян ход. Позади царицы стояли две мамки, за князем Юрием боярин и мальчишки с трубами, которые сейчас не требовались. За Михаилом стоял боярин Ногтев, глава Разбойного приказа, и седой монах с трясущейся головой. Все были увлечены игрой.

Когда бирюльки растащили, произвели подсчет. Оказалось, больше всех натаскал Михаил, проиграл Юрий и сейчас, еле сдерживая слезы, требовал повторить игру. А Михаил бурно радовался, хлопал руками по коленам и смеялся.

Анастасия поднялась со своего места и, пригласив Юршу и Ногтева, перешла в соседние покои. Здесь царил полумрак, несмотря на яркий солнечный день, и глухая тишина из-за обилия ковров и тяжелых занавесей. Царица села в изукрашенное золотой резьбой кресло-трон, жестом удалила мамок, у ее ног разместилась только карлица, и обратилась к Ногтеву:

— Говори, боярин, волю государя.

— Государыня наша Анастасия Романовна, — поклонился ей Ногтев. — Выполняя твою волю, мы разыскали в монастыре двоюродного брата Ивана Ивановича Рязанского, в миру Игнатия. Этот самый Игнатий говорит, что будто узнал племянника, а племянник ничего не помнит. Теперь же они постоянно находятся при дворце, а тут всякие люди бывают... И вот по Москве поползли разные слухи... — Ногтев понизил голос: — Об этом стало известно государю...

— Донес, рыжая лиса! — прервала его Анастасия.

— Помилуй, государыня! Мой долг сообщать государю и тебе о каждом розыске.

— Спаси Бог тебя! Продолжай.

— Так вот. Государь Иоанн Васильевич повелел: дабы пресечь вредные государству нашему кривотолки, просить тебя, государыня, отпустить вора Мишку и дядю его в Ферапонтов монастырь. Сопровождать вора должен сотник Юрий Монастырский и охрана от Разбойного приказа. Прошу тебя, государыня, указать, когда отъехать.

— Ох, боярин, боярин! Не верится мне, что безумный может государству поруху нанести! Да и жаль его... Поглядела я, как два равных по разуму играют хорошо, не ссорятся.

— Государыня, — поклонился вновь Ногтев, — самозванцу мы замену найдем, будь спокойна. А князей рязанских надо было удалить.

— Ладно. Встретим Рождество Богородицы, и пусть едут. Ногтев перекрестился:

— Слава тебе, Господи! Гора с плеч! Все время мысли страшные: вдруг случится что, али убежит. Государь голову с меня сымет.

Оставшиеся дни Юрша потратил на доделывание рукописи. Но переписчик не успел закончить последнюю главу, не были разрисованы буковцы красных строк, а в остальном — не хуже других книг. Христофор принял рукопись на хранение.

И вот тут мыслями Юрши властно завладела Таисия. Точно дожидалась своего часа, сперва отступила в тень, а едва закончил богоугодное дело, она тут как тут. Наверное, он должен поехать в Тонинское и сказать, твердо сказать ей, что после казанского дела он уйдет в монастырь, в миру ему оставаться нельзя. Она — свободна, пусть идет замуж за Федора, знатного, достойного воя... Она, конечно, спросит, почему он уходит в монахи? Бежит? Он не любит ее? Что он на то ответит? Как посмотрит ей в глаза? Нет, в Тонинское дорога ему заказана! Завтра последний день, потом Белозерск, а оттуда — в Казань, такова воля государя.

Эту ночь он не спал... А на следующий день сразу после заутрени сел на коня и... оказался в Тонинском!

В ворота дворца его пропустили, попавшейся знакомой девке сказал, что ждет боярышню в саду за правым крылом дворца. Почти тут же прибежала Таисия, и по ее сияющему лицу он увидел, как обрадовалась она... До монастыря ли тут?!

Чтобы обо всем переговорить, нужны дни, недели, а тут не прошло и часа, появилась девка, задыхаясь, прошептала: «Боярин идет!» — и шасть в кусты. Следом — Прокофий. Борода всклочена, усы топорщатся, злоба на лице неописуемая. В руках палка-посох, за ним трое здоровых ребят с дрекольем.

Взглянул Юрша на Таисию, спрашивать ни о чем не стал, и так видно — в гневе на отца стала похожей, то же выражение злобы, обычной нежности на лице как не бывало. Юрша поклонился боярину, тот по-гусиному зашипел:

— Вором в сад прокрался?! А знаешь, что с ворами делают? — И грубо дочери: — Пошла отсель!

— И не подумаю! — Таисия подалась вперед. — Плохо жениха встречаешь, отец.

— Ах ты!.. Какой он жених?! Ребята, взять его!

Юрша, отступив, спокойно промолвил:

— Боярин, опомнись, сабля при мне! — Холопы подались вперед, но подойти боялись. Юрша продолжал: — Еще шаг сделают, и у тебя, боярин, на три слуги убавится! А за то, что обозвал меня вором, ответишь царю. Боярин Прокофий Саввич, я сказал государю, что люблю Таисию. Он обещал после Казани быть сватом моим.

— О Господи! Час от часу не легче. За тебя сватом?! Я ж ему о Федоре...

— Государь помнит твое слово. Сказал, что пойдет сватом тому, кто больше в службе отличится.

— И меня спросит обязательно! — веско добавила Таисия. — А что я думаю, ты знаешь, отец мой. Пойдем, Юрий, боярин приглашает тебя к столу. Ты нам поведаешь о ратных делах сына его, а моего брата Афанасия.

Прокофия как по голове ударили: он стоял, раскрыв рот и выпучив глаза, а Таисия взяла Юршу за руку и повела к дому. Боярин, придя в себя, разразился бранью на своих подручных, стукнул одного палкой, те разбежались.

Трапеза у боярина оказалась непонятной. Хозяин потчевал гостя, хотя ему ох как хотелось с позором прогнать его. Гость ел, хотя не хотелось есть, куски застревали в горле. Злоба хозяина была понятнее для Юрши, чем неожиданно наступившее смирение. Юрша рассказывал без воодушевления, боярин слушал будто по принуждению.

Потом Таисия повела Юршу гулять в сад. Прокофий перед этим предложил новоявленному жениху ночевать, Юрша отказался. Таисии сказал, что остаться не может, попрощался с ней и умчался. Всю дорогу ругал себя — приехал сообщить, что уходит в монастырь, а получилось вроде помолвки... Женихом стал!

Сопровождение самозванца в Ферапонтов монастырь оказалось делом неприятным. Прежде всего потому, что испортилась погода, постоянно сеял унылый мелкий дождичек. Кроме того, надоедали капризы Михаила. Он то желал ехать верхом, то в колымаге со своим дядей, то требовал сухой кафтан. Доставлял немало хлопот и Мирон, полусотник из Разбойного приказа. Он, напившись допьяна со своими десятниками, то горланил песни, то, еще не протрезвившись, пытался связать татя, как он величал Михаила, уверяя, что князь прикидывается юродивым. Десятку Акима приходилось и днем и ночью постоянно быть начеку.

Сдав князя Михаила настоятелю монастыря, Юрша не стал задерживаться и в тот же день уехал со своими стрельцами в Кириллов монастырь, в свою родную обитель, где когда-то был послушником: решили переночевать там.

Здесь Юрша отдохнул телом и, главное, душою. На следующее утро он собрался уезжать, но по пути в Москву заехал в монастырь полусотник Мирон со стражниками. Юрша не хотел ехать с ним и решил задержаться еще на день. В эту ночь из Ферапонтова монастыря прискакал гонец, долго шептался с настоятелем, после чего сел на коня, чтобы продолжать путь в Москву. Однако Мирон именем государя вернул его обратно, а настоятелю нагрубил. Действия полусотника показались Юрше подозрительными, и он без приглашения пошел к настоятелю. Мирон еще был там, пытался помешать разговору, но настоятель, не послушав его, рассказал, что князя рязанского постригли в монахи. Он сильно затосковал и прошлой ночью повесился.

После того как настоятель закончил свой рассказ, Мирон сердито выговорил ему:

— Отец настоятель, требую прекратить разговоры об этом самоубийстве! Рязанский был государевым преступником. Он втерся в доверие к государыне. Его смерть может разволновать ее, а ей, сам знаешь, волноваться нельзя. Потому гонцов вертать, а если понуждится, то и наказывать.

Ничего не говоря ни Мирону, ни настоятелю, Юрша вернулся в Ферапонтов монастырь. Осмотрел келью, увидел, что крюк, на котором якобы повесился несчастный, был высоко в потолке и до него дотянуться невозможно. Один из монахов по секрету сообщил, что на голове князя видел раны. В ту ночь, когда погиб князь, в монастыре ночевал в соседней келье полусотник Мирон с тремя стражниками, остальные разбили стан в лесу. Мирон и его люди ушли до свету. Самоубийство обнаружили перед обедней, так что Мирон не должен был бы знать о том. Однако Юрша не сомневался, что полусотнику все было хорошо известно.

Юрша предполагал, что, проводив самозванца, поедет в Казань через Нижний Новгород. Теперь он изменил свое решение и погнался за Мироном по Московской дороге. Лагерь полусотни обнаружил у стен Александровской слободы. Дождавшись темноты, Юрша направился туда. Стражник сказал, что полусотник и десятники отдыхают на постоялом дворе за рекой. Юрша со своими стрельцами расположился недалеко в лесочке. Аким сходил в разведку и доложил, что Мирон и десятники пьянствуют, их песни за полверсты слышны.

Около полуночи, когда песни стихли, Юрша вошел в избу. Четверо пьяных лежали на скамьях, один спал, положив голову на стол. Мирон сидел у стола, покачиваясь, и тянул какую- то заунывную песню. Хозяева дремали за перегородкой. Юрша поздоровался. Мирон долго не мог его узнать, потом завопил:

— Здорово, сотник! Брат!.. Не, не брат... Пей! Мед! А эти...

Юрша, не присаживаясь, пригубил ковш, Мирон выпил до дна.

— Пьешь ты здорово, — похвалил Юрша. — Теперь пойдем наружу, дело есть.

— Не, дело завтра. Пей еще.

— Пойдем, рысака покажу, к нам пристал. Не твой ли?

— Потом посмотрю.

— Когда потом? Уеду. Пойдем, пойдем. — Юрша почти насильно довел Мирона до двери. Там его подхватили стрельцы. Аким задержался проследить, чтобы хозяева не подняли тревоги, но все было тихо.

Мирона на руках понесли в рощицу. Сперва он отбивался, а потом уснул. Полусонным его посадили на коня и, поддерживая с двух сторон, отъехали с версту.

Остановились на лесной полянке, развели костер. По приказу Юрши перекинули веревку через сук, изготовили петлю. Полусотника сняли с коня, поставив, накинули петлю на шею. Он стоял, покачиваясь из стороны в сторону, не понимая, что с ним собираются делать. Петля начала давить горло, он взялся за нее руками. Юрша взмахнул плеткой, стрелец потянул за веревку. Полусотник, почувствовав недоброе, попытался высвободиться, но не смог — стрелец держал крепко.С петлей на шее, держась за веревку руками и стоя на цыпочках, Мирон огляделся. В неровном свете костра увидел в стороне коней и стрельцов, прямо перед собой сотника Монастырского и его десятника. Прохрипел:

— Сотник, ослабь... Ты что?.. Побойся Бога.

Аким сделал знак, петля ослабла. Юрша спросил:

— Узнал? Ладно. Теперь скажи, за что убил блаженного?

— Какого блаженного? Ты что?!

— Князя Михайлу Рязанского.

— Какой он блаженный? Он тать первейший! Я никого не убивал, он сам пове...

По сигналу Юрши петля снова затянулась. Полусотник захрипел. Петлю ослабили. Юрша решительно потребовал:

— Будешь отвечать? Иль завтра тут на суку найдут тебя. А я скажу, что ты повесился с перепоя.

— Отпусти... Не могу.

— Ну а теперь можешь?

— Сотник, ты служилый человек, понимать должен: не могу я на людях говорить. Государево дело.

— Мы все государевы. А эти люди верные, словом не обмолвятся. А вот они подтвердить могут, что ты из кабака вышел с веревкой и в лес подался. Молчишь? Ну-ка...

— О-о... Отпуст... Все скаж... О Господи... Кончить татя приказал мне боярин Ногтев. Ему гонец привез грамоту от государя.

— Врешь! Государь приказал мне проводить князя в монастырь.

— Тебе так приказано, а Ногтеву другое, тайно от тебя. Боярин сказал, что царь боится государыню беспокоить, она в положении ведь. Велел подальше отвезти и там... Сказано гонцов перехватить, в Москве до времени не должны ничего знать. Я все сказал. Отпусти.

Петлю сняли. Мирон стал растирать шею, попросил напиться. Юрша недоверчиво смотрел на него:

— Чего-то не верится мне... Смотри, расскажу все государю, несдобровать тебе... А еще лучше — государыне. До Ногтева она, может, и не дотянется, а тебя на голову укоротит. Понял?

— Я-то понял, а вот ты, сотник, ни беса не понял. Ежели Ивану Васильевичу скажешь, не поздоровится. Тебе за то, что государевых людей пытал, а мне — что язык распустил. А государыне и подавно не заикайся — тут тогда такое будет! О тебе много наслышан, сотник, и сам вижу — хват! Но все ж дам совет: о нашем разговоре ни слова. И своим заплечным мастерам настрого закажи. Иначе никому несдобровать. Прощай... Постой, постой. Темень-то какая! Куда мне идти?

— Иди вдоль ручья, прямо к кружалу выйдешь.

Мирон исчез в темноте. Аким сокрушался:

— Ой, Юрий Васильевич! Ежели б остался он на суку, спокойнее было. Может, догнать?

Юрша, не ответив, взглянул на него и отошел к остальным стрельцам. Заговорил, выделяя каждое слово:

— Ребята! В Александровской слободе вы не были. Ничего не видали. В Ферапонтов не ездили. От Кириллова до Ростова ехали вместе. Из Ростова вы взяли путь на Владимир, а вот мы с Акимом отлучились куда-то и нагнали вас во Владимире. Почему такой путь избрали — из Кириллова на Владимир — сотник ведает. Где под Владимиром встретились, укажу. Если своя голова дорога, запомните на всю жизнь, что сказал. Кто не понял, спроси соседа или меня. А теперь в дорогу.

Отряд втянулся в лес навстречу занимающейся зорьке. Аким ехал впереди рядом с Юршей, его одолевали сомнения:

— Юр Василич, кони пристали, до Казани не дотянут. Подковы и копыта стерлись. День-два — и обезножат.

— Во Владимире перекуем, а может, и поменяем, наместник меня хорошо знает.

— Да нет, менять жалко, дюже крепкие кони, какой гон держат! Подковы новые поставим, и денек отдохнуть надо.

— Ладно.

И надолго замолчали, каждый занятый своими мыслями.