Старший брат царя. Книги 3 и 4

1

И снова весна. Как год назад, Клим собрал полсотню доброхотов из воев и служителей церкви, вышли на природу, занялись лекарской учёбой и добычей целебных трав. На это раз Клим вёл себя осторожнее, старался не оставаться в одиночестве, а Гулька сам не расставался с саблей и следил, чтобы у Клима под рукой был пистолет, подарок англичан. В свою очередь, воевода Фокей рассылал по всей округе разъезды стражников, которые вылавливали подозрительных людишек.

К концу мая, когда сбор трав заканчивался, в Соль Вычегодскую пришло известие с южных украин: крымцы зашевелились! После Аники хозяйством управлял его старший сын Яков; на поступившие сообщения он послал распоряжение: всем приказчикам из опасных мест собираться в Москву.

А в первых числах июня из стольного града прибежал человек с невероятным и страшным известием... Яков Аникиевич пригласил всех начальных и торговых людей Соли Вычегодской, среди приглашённых был и Клим. Человек из Москвы со слезами на глазах и всхлипывая поведал: в праздник Вознесения (24 мая 1571 года) Девлет-Гирей с несметным войском подошёл к Москве. Государь из собственных, известных только ему одному соображений, основные силы отвёл от Москвы к Ярославлю, оставив для обороны по реке Оке несколько небольших полков. Однако крымский хан обошёл стороной и эти полки. Дети опальных бояр и какой-то Кудеяр, указали хану неохраняемую переправу близ Калуги. Русские полки поспешно отступили к Москве, решив обороняться от мощного противника в городе. Девлет-Гирей на приступ не пошёл, от осады отказался, а просто поджёг пригороды. Пожар стремительно распространился на весь город. Москва сгорела дотла! Сотни тысяч горожан и воев погибли в огне. Девлет принялся грабить и уничтожать округу, оставшуюся без защиты. В начале июня крымчаки покинули Подмосковье с сотней тысяч пленных русичей...

На второй день Яков умчался в Москву налегке, а в конце седмицы из Соли Вычегодской вышел обоз: более сотни подвод с солью, продуктами и строительными инструментами. Обоз сопровождали, кроме возчиков, две сотни плотников — теперь это самый необходимый народ в столице, и сотня конников, обученных строительному ремеслу, с Василием Бугаём во главе, а Клим — вроде как его товарищ.

Всякое пожарище — унылая картина, а многовёрстное — устрашает! Жуткую картину увидел Клим ещё на подъезде к селу Алексеевскому. После пожара минуло больше месяца, а порывы ветра с полдня вместе с пепельной метелью приносили удушливый трупный запах: оставшиеся в живых и прибывшие сюда были не в силах предать земле все тела обгорелых людей и трупы животных. Вот минули Яузу, вместо весёлого пригорода перед ними лежало чёрное выгоревшее поле. Обгоревшие стволы деревьев, остовы очагов и редкие-редкие тёмные фигуры людей. Ближе к Земляному валу начали встречаться кирпичные и каменные дома, обгоревшие и закопчённые, но пригодные для жилья. Здесь появились землянки и хибары из обгорелых брёвен и досок, и шевелились погорельцы.

На строгановском подворье разгром и запустение, как и всюду. Тут погибли многие приказчики с окраин, искавшие убежища в Москве. Обоз встретили семь человек, двое приехали с Яковом, да пятеро оставшихся в живых, раненые и обожжённые, так что Климу сразу нашлась работа. Якова Аникиевича не было — куда-то уехал.

На подворье сразу прибыло без малого четыре сотни людей, да две сотни коней, и сразу большая забота — водопой. В Москве сроду мало колодцев, воду брали из рек, многочисленных ручьёв и родников. После пожара реки оказались отравленными — в них сбрасывали разлагающиеся тела погибших, зарывать в землю не хватало сил. Трупов было такое множество, что Яуза и Москва-река запрудились и выходили из берегов, а ручьи и родники почему-то иссякли. До сих пор вода из рек губила оставшихся в живых. Потому по совету Клима в подворье воду привозили в бочках с верхней Яузы, туда же отправили пастись свободных от работы коней. Все прибывшие занялись заготовкой леса — Яков в приказе получил разрешение рубить не только для себя, но и на продажу.

Клим, как и год назад, пошёл искать своих знакомых. Первым по пути был Охотный ряд, он побрёл по пожарищу к тому месту, где был дом купца Колотилина. Улица обозначалась чредой закопчённых, пол у развалившихся печей, да кое-где остатки кованых ворот. Люди тут встречались почаще; огненная примета москвичей того времени — испачканные углём лица, — с водой было очень трудно, и набитая угодной пылью одежда. Вот усадьба купца Исая, уцелел кирпичный сводчатый вход в обширный подвал. Рядом с ним подвода, и трое сгружают брёвна. В одном из работников Клим узнал зятя Колотилина Силантия Зыбина и, подойдя, приветствовал его. Тот всмотрелся в Клима, узнал его. Вытер рукавом лоб, размазав угольную пыль, и, опустив руки, тяжело вздохнул:

— Здравствуешь, Клим-лекарь! Вот ты-то меня и доконаешь. Всё, ребята, отдых. Поснедайте, там в телеге хлеб и лук, на двоих хватит. Вот так-то, Клим. О кабальных Исая Никитича я помню, но ничего у меня нет. Вот кобыла, телега и я сам. Прости, но это всё!

— Зря горишься, Силантий, я пришёл не за долгом, а помочь. Исай Никитыч и Ольга Мавровна где?

Силантий снял колпак и перекрестился, Клим тоже, и выслушал печальную историю...

Силантий ездил в Хлыново закупать шкуры и вернулся к пожарищу седмицу назад. Вот в этом самом подвале нашёл задохнувшихся тестя, тёщу со служанкой. Ни жены, ни дочери! Рядом с погибшим тестем нашёл пустой ларец, а там должны быть немалые сбережения. Видать, в подвале побывали злые люди! Силантий продал по-скорому шкуры, подводы, похоронил близких, рассчитался с оставшимися в живых приказчиками и остался, как говорится, гол как сокол. Да вот спасибо — два младших приказчика с ним остались, помогают ему...

— ...так что в твоей власти я, закабаляй иль ставь на правёж! — закончил Силантий, поклонившись Климу. Тот ещё раз перекрестился и сказал:

— Вечная память Исаю Никитычу с супругой! В своё время он меня вон как выручил!.. А ты, Силантий, мне надобен. Мы что-нибудь придумаем. А ребята пусть без тебя поработают.

Когда приказчики уехали на подводе за лесом, Клим спустился в подвал и рассказал Силантию о хранящихся здесь сокровищах, о которых Исай знал. Клим указал место, они сдвинули ларь и обнаружили, что здесь совсем недавно кто-то рыл землю.

— Плохо дело, Силантий! Не только ларец обобрали, но и тут побывали! Всё ж давай посмотрим.

Поставили светильник поближе, Силантий взялся за лопату и почти на поверхности обнаружил плат, узнал — тёщин. В плате золото и серебро — предполагаемое содержание ларца. Силантий радовался безмерно и недоумевал, а Клим высказал своё мнение:

— Исай Никитыч — воздай ему, Господи, по делам его! — знал, что рано или поздно я приду сюда за своим наследством и тогда получу его долг с того света! Он не хотел оставаться должником!

— Значит, это твои деньги?! — уныло согласился Силантий.

— По виду — тут гораздо больше, чем взято у меня. Да и мне нет надобности в таких деньгах. Так что бери и поправляй своё хозяйство. — Силантий потерял голову от радости, заключив Клима в свои объятия. — Погоди, погоди, Силантий! Ты же задушишь меня! О, Господи! Ну и силища в тебе!.. Послушай, что скажу: ежели ещё копнуть на пару лопат, то увидишь моё наследство.

— Ничего не надобно мне! Этого хватит!

— И всё же давай проверим, а вдруг...

Проверили, все в целости и сохранности. Засыпали, заровняли и ларь поставили на место.

У Силантия сразу появилось много неотложных дел. А Клим отправился на Неглинную. На этот раз он застал здесь и Акулину, и Сысоя. С ними был подрядчик, который брался построить дом Акулине. Она осталась жива только потому, что находилась в семье отца Сысоя. Около них бегал славный мальчик, возрастом побольше года, который Сысоя называл братиком и тётей Акулину. Оказывается — это младший брат Сысоя, но почему-то очень похожий на Акулину: круглолицый и чернобровый, тогда как Сысой — рыжий!

Акулина пошла проводить Клима и созналась: на старости лет согрешила, родила сына! Спасая её от позора, родители Сысоя усыновили ребёнка... А замуж?

— ...Сысой хоть сейчас. Но, Климушка, как можно — он на восемь лет моложе! Через два-три года я — старуха, а он!.. Сейчас счастливы, и ладно! Отец и мать у него — золотые люди!

Клим дал зарок: найти Кудеяра того самого, который помог крымчакам подойти к Москве. Он понимал, что для такого дела нужны помощники, а отбирать людей у Бугая ему не хотелось. Требовался добрый совет, а дать его мог только Неждан. Но где найдёшь его? Поедешь во Владимир, а он в это время в Москве! И вот тут Климу повезло: среди нищих на паперти Покровского храма он увидал Двурота. Слава Богу, что этот жив остался!

Клим к нему, а тот, узнав его, почему-то пустился наутёк.

Нагнать было не так просто в холмистом Москворечье, и, потеряв его из виду, хотел повернуть назад. Но тут вдали показался Двурот. Вскоре Клим догнал нищего и, вытирая пот, удивился:

— Ты чего это в прятки играть затеял?!

— Не в прятки, голова. Ты приметный дюже, а я не хотел, чтобы наши тебя знали.

— Вон оно что! Ты бояться начал. А я смотрю: вашего брата поубавилось. Спасся-то как?

— Посреди реки за бревно зацепился, оно меня вынесло, хоть от дыма полумёртвым был... Думаю, ты за мной бежал не об этом спрашивать?

— Верно. Мне нужно Неждана видеть. Где он?

Двурот настороженно посмотрел на Клима:

— Я бы и сам хотел... А зачем он понадобился?

— Вот этого я тебе сказать не могу. Но поверь, очень нужен.

Двурот отрицательно покачал головой:

— Просто так искать не стану. Хоть и знаю — вы друзцы.

— Я заплачу, — не понял его Клим.

— От денег не отказываюсь. А всё ж говори, зачем понуждился.

Пришлось рассказывать. Двурот внимательно выслушал и сожелеючи покачал головой:

— Видать, голова, тебя не напугала прошлого года мясорубка на Торгах! Давай денежку. Где тебя искать?

2

На Земляном валу рядом с подворьем Строгановых стоял двор опричного князя Дмитрия Ивановича Хворостинина. В своё время Аника оказывал услуги быстро идущему в гору опричнику Хворостинину, а Яков Аникиевич даже подружился с князем. Эта дружба оказалась выгодной князю, особенно после пожара. В то время семья князя жила в поместье под Тверью и потому в пожаре погибли только кое-кто из слуг и домашний скарб. Теперь по договорённости Яков строил два очень похожих дома на подворье и для князя. При этом выполнялось обязательное условие московского управителя: строить деревянные дома низкими, одноэтажными; допускалось лишь ставить светёлки в два окна наверху.

Дмитрий Иванович редко гостил в Москве, да и у себя в поместье. Большее время проводил в полку, что стоял под Рязанью. Ныне он тут в Москве по делам Разрядного приказа. Ночевать приезжал с десятником воев охраны на строгановское подворье, где жильё восстанавливалось. Яков Аникиевич намеревался назавтра отбыть домой, потому они вдвоём засиделись за ужином и разговорами.

Это очень разные люди, потому, может, и дружили. Якову здорово за сорок, его русые волосы ещё посветлели с возрастом, а в бороде — больше седых. Роста среднего, но в плечах широк. Князь Дмитрий в плечах уступит, но на голову выше Якова. Чернявый, и хотя седины меньше, однако заметнее она, а годами — лет на десять моложе. Вот в чём схожи они — это въедливый, внимательный взгляд у одного светло-голубых глаз, у другого — карих.

Князь интересовался, как удаётся мирно жить в окружении иноверцев. Яков не сгущал краски:

— Не такие уж они дикие. Среди них православных много. Правда, постоянно путают христианские заветы с языческими. И опять же иной остяк слово держит в пример русскому!.. Стычки происходили... — и он рассказал, как было отбито нападение с помощью греческого огня.

— Яков Аникиевич, поведай: кто это у вас за Клим? И от болезней оберегает, воев учит, от разгрома спасает! Вот мне бы такого!

— Клим — это любимец моего отца. Аника Фёдорович знал толк в людях... Ежели хочешь повидать, он тут, в подворье.

— Зови!

— Только вот что, князь, этот человек себе цену знает. Если желаешь беседы с ним, придётся за стол сажать.

— Ладно.

Яков приказал поставить третий кубок и позвать Клима... О греческом огне Клим рассказывал подробно и охотно, хотя и сожалел о гибели людей. Князя же интересовала практическая сторона:

— Ну а против татар можно его применить?

— Когда на крепостную стену полезут, страшнее горящей смолы будет. Однако ж при этом нужны англичане, знающие секрет огня, и стеклодувы... А в походном бою ничего не выйдет, своих пожжёшь.

— Ты с татарами воевал?

— Да, под Тулой, в сотне передового полка, и под Казанью, в полку левой руки...

— У князя Курбского, да?

Клим вскинул взгляд и встретил доброжелательные карие глаза.

— У него, князь.

— Многое ты повидал, Клим... А вот скажи: можно было бы задержать по весне татарскую лаву под Москвой?

— Только двойной-тройной силой.

— Вот, вот. Такой силы не было, потому и ушёл государь.

Яков решил подзадорить Клима:

— Клим Акимыч, неужели ничего нельзя было поделать, чтобы остановить басурманов?

— Задним умом мы все сильны, Яков Аникиевич. Прошлому не поможешь, а вот на будущее... Дозволь спросить, князь: правда ли, что Девлет-Гирей подошёл к Москве, а наряд за Окой оставил?

— Под Москвой крымского наряда никто не видел.

— Тогда до Москвы его можно было и не допустить, ежели б ударить по его наряду, да побольнее!

...Беседа за кубками закончилась неожиданным приглашением князя:

— Климент, поехали ко мне в полк! Прежде всего лечить станешь, потом посмотрим... — И, нагнувшись к Климу, тихо добавил: — Мне скажешь, чьи войска лучше, мои или Курбского! Да и дело предстоит: Девлет опять поход на Москву готовит — лёгкая добыча досталась. По рукам! А?! Ежели верхом разучился ездить, возок всегда найдём. Кстати, сколько тебе лет? Когда вошёл, думал — старец, а теперь пятьдесят не дам.

— Верно, князь, весной мне сорок пять минуло. А в седле пока сижу и за саблю держусь крепко, — невольно похвастался Клим. — А о предложении твоём так скажу: благодарствую! Лет десять назад я сам бы попросился. А ныне преграда: я ведь преступник по делу новгородскому.

— Как?! Живой, и в Москве?!..

Пришлось Якову и Климу рассказывать всё по порядку. Князь приказные дела хорошо знал и подытожил:

— Раз не пытали и освободили, значит, вины нет и не было! Жду в Рязани.

На этой же седмице произошла встреча с Нежданом. Утром прибежал Гулька: только что на водопое встретил Гришку — Неждан ждёт Клима на строительстве приходского собора.

Тут было множество подвод, всадников, разных строителей. Неждан держался несколько в стороне от пильщиков, режущих брёвна на доски. Здесь от скрежещущих пил в двух шагах разговор не слышен. Беседовали, не сходя с коней. Клим рассказал о своей задумке — найти Кудеяра-предателя и спросить его о содеянном. Неждан охладил Клима:

— Это Кудеяр, да не тот. Сие — Кудеяр Тишенков, то ли пленённый сын боярский, то ли татарин крещёный. Сказывают, он умер, когда с Воробьёвых гор увидел результаты предательства — пожар Москвы и гибель в огне её жителей. Кроме него были и другие предатели, они ушли с татарами. Станем ждать их на втором заходе, тогда посчитаемся! Однако ж ходит слух, что около государя остался главный предатель, боярин князь Мстиславский! Он будто признался, что имел сношение с Девлетом, но покаялся, и государь всемилостивый простил ему! Вот это-то — чудо из чудес! За меньшие грехи головы рубили: а тут... Видать, здорово нужно, чтобы народ ведал: в сожжении Москвы бояре виноваты!

А когда Клим рассказал о предложении Хворостинина, Неждан обрадовался:

— Клим Акимыч, дорогой! Это же перст судьбы! Девлет грозит государю. Понял нашу слабину и придёт, обязательно придёт! Знаешь сколько он награбил и пленных взял?! Теперь вся надежда на воевод Воротынского, Хворостинина и других, кои собираются защитить Россию. А государю недосуг. Он в Александровской слободе смотр невест назначил: сам по четвёртому разу жениться охотится и царевичу Ивану жену подбирает, тоже, кажись, по третьему разу... А ты иди, иди! Покажи им свою удаль молодецкую! А пойдут татары, я под твоё начало полтысячи дельных ребят приведу! Лесных казаков!

В середине августа Клим с Гулькой, Бугаём и десятком воев выехал в лагерь князя Хворостинина. От Неждана с ним ехал его приказчик и доверенный Левко. Этот десяток Бугая сотни стоил. Все прошли обучение на десятников, четверо из них да Василий Бугай — первые в сабельном бою, с самим Климом потягаться могли! Все плотники, и топором владели не хуже сабли.

В полку в первый же день произошла заминка: дьяк, ведающий хозяйством, не знал, куда этот отряд записать — по разряду таковые не значились. Хорошо, что князь Дмитрий на месте был, тут же распорядился:

— Пиши их в мою дружину.

— Нету теперь такой! — не сдавался дьяк.

— А... Кормить, поить, одевать за мой счёт! Потом разберёмся.

Через седмицу сотники полка наперебой просили прислать к ним начальных людей Василия Бугая для обучения новым приёмам сабельного боя. Что касается Клима, то он постоянно находился с дьяком, у которого хранился свиток доскональной записи деяний полка во время весеннего нападения татар. Там же Клим узнал и о действиях других полков и орды Девлет-Гирея. Дьяк вначале косо смотрел на любопытствующего Одноглаза, но князь приказал не мешать ему.

К зиме многие начальные люди разъехались по домам, с ними отпускались и рядовые вои. Клим с товарищами остался в полку. С наступлением морозов до большого снегопада они проехали по всем путям, которыми ходили татары от Оки до Москвы. С разрешения князя с ними ездили приказные и писарь, умеющий рисовать чертёж земли и дорог с подробным описанием бродов и переправ через Оку, перечнем сёл и деревень и расстояний между ними, а также болот и ручьёв с неудобями, лесов чистых и непроходимых от буреломов.

Князь Хворостинин эти чертежи приказал перебелить и послал большим воеводам, в Разрядный приказ сам отвёз и потребовал повышенного жалованья умельцам. Вот тогда главный воевода, князь Воротынский Михайло Иванович, впервые услыхал имя Клима Одноглаза, Безымова тож.

3

Гулька считал, что благодаря Климу он стал воем; хотя для лука и сабельного боя он слабоват, но стреляет из ручницы без промаха, знал лучше многих, как помочь раненому, больному, умел читать и писать. Опять же у кого научился?! Но самое главное: из ярыжки Гульки он теперь везде значился Гурием Вычегодским, стремянным воеводы Одноглаза! И сын у него есть, и жена... И он уверен, что Климу полезен, тот доверяет ему, а иной раз и советуется с ним! Вот, к примеру, чертежи земли — Гулька разбирается в них не хуже приказных, а вот расстояния между поселениями проверяет только он, Гулька!

По приказанию Гульки саженью отмерили версту, потом приказные, два воя, Гулька и сам Клим проехали эту версту туда и обратно шагом, рысью и на скаку. Каждый считал шаги коня, а приказные записывали. Далее расстояния определяются по количеству шагов, сразу считают двое-трое; все ошибаются, а он, Гулька, ни разу, потому что на нитку нанизал жёлуди, вроде чёток получилось. Нитку привязал к поводку: сто шагов насчитал — один жёлудь подвинул, двести — второй, в счёте ошибок нет! Клим похвалил, обнял его.

А вот тут, по зиме, Гулька растерялся даже: гордость его Клим в детство ударился — в куклы играть принялся!! В их десятке был вой Лавр, коновод и плотник. Ножом владел играючи: голубей, собак вырезал, будто живые. Вот Клим приказал Лавру нарезать татар-вершников скачущих да таких, чтобы ростом были в два вершка и кони по ним. Потом пеших русских воев с ручницами и пушками. А ему, Гульке, сказано достать побольше досок липовых и яблоневых. А пока Лавр вырезал воинов, Гульку заставил делать спички, с двух сторон заострённые по вершку и по два.

Потом из трёх двухвершковых и четырёх вершковых научил вязать ежей рогатых. Другие вои Бугая также в игрушечные дела вступили: кто делает деревянные и плетнёвые щиты игрушечного гуляй-города, кто колёсики режет да к щитам крепит...

Игрушки перестали казаться игрушками, когда на столе встал малый гуляй-город, перед ним — россыпь ежей, а за стенами русичи с ручницами и пушками. К стенам на скаку замерли татары — исконные враги и противники!

На масленицу князь Хворостинин пожаловал. Клим впервые заспешил, принялся гонять Гульку, Лавра и других — нужно было, как говорится, показать товар лицом. В условленное время сложили деревянное воинство в два больших лукошка и к Хворостинину. Расставили как положено. Князь сразу заинтересовался, приказал кликнуть дьяка, ведающего поставками, потом других начальных людей. Клим объяснял, что своими глазами видел под Казанью, как конная волна гасла на ежах. Хворостинин спросил:

— Ежи — это не диво, иной раз применяли. А вот зачем на пряслах гуляй-города колёс столько, непонятно.

— Обычно на стенах или пряслах, как ты назвал, ставят пару колёс сбоку, чтобы передвигать налево-направо. У нас же две пары колёс с осями на шкворне от тех же роспусков. Теперь мы можем прясло куда хочешь катать и отворять, как ворота. Вот так... Сие удобно при вылазках.

Задавали вопросы и другие начальные люди. Потом князь Дмитрий приказал дьяку собрать плотников и к весне срубить настоящий гуляй-город для бережения полтысячи воев с нарядом и конями, да заготовки делать на десяток таких городов.

Когда разошлись начальные люди, князь посуровел:

— Клим, ты веришь в надёжность гуляй-города?

— Верю, князь! Ведь за стенами русские вои стоять будут!

— А ежели у врагов наряд?

— Вражеский наряд опасен. Однако ж надобно наряд отсекать. Крымцы берут наскоком и с собой пушки таскать не любят. Вот этим и воспользоваться надобно. Нам же в гуляй-городе придётся наряд большой иметь. Пушками можно и от конницы прикрыться, а потребуется — и их пушки подавить... — Клим говорил убеждённо, уверенно и вдруг почувствовал, что князь изменился, суровость исчезла, глаза широко открылись. Он откинулся на скамье, спиной о стену опёрся, голову слегка наклонил, молча на него смотрел и бороду поглаживал. Клим понял, — что-то лишнее сказал, и замолчал. Князь ободрил его:

— Ну, а дальше что?

— Прости меня, князь! Я и так много лишнего наговорил, не по чину.

— Да-а... Яков Аникиевич сказывал, что у тебя голова большого воеводы. Потому Аника тебя и возвеличил. Царство ему небесное! Ладно. Князю Хованскому и ещё кому из воевод свои игрушки покажешь, когда будут тут. Я им скажу. А вот князю Михайле Ивановичу Воротынскому настоящий гуляй-город развернёшь и оборону покажешь. Людей тебе даю тысячу. Строгановские ополченцы идут, так что у тебя свои люди будут... Погоди, послушай до конца. Князь Михайло сразу после Пасхи смотр желает совершить и расписать полки. Вся надежда теперь на наши полки. Прошлый год сплоховали... Хоть князь из земских, а ему ныне и опричных подчинили, к примеру меня. Ему уже за шестьдесят, а смелости не занимать... И в тюрьме, и в ссылке побывать успел, не сломался и за землю Русскую готов постоять... Он отлично понимает — не оправдает надежду, всех собак на него спустят!.. А с тобой так: бери людей сколько потребуется. В Разрядном скажу, чтоб тебя числили моим помощником и гуляй-воеводой...

— Князь, дозволь слово молвить? — взмолился Клим.

— Слушаю.

— Назначь головой кого из детей боярских, а я при нём...

— Что, заслабило? Ответ держать боишься!

— Нет, не боюсь. А вот выскочкой меня всяк назовёт: чин не по званию.

— Вот потому и будешь от имени князя-воеводы действовать, от моего имени. Худо тому будет, кто против меня пойдёт! Иначе нельзя, Клим. Дело новое и рисковое, как я понимаю.

— Князь Дмитрий Иванович! А вдруг на деле завалюсь?! Ведь тогда тебя...

— Всё, Клим! В таком деле заваливаться нельзя! Готовь дьяку запрос, сколько чего, и с Богом!

4

В день Антипасхи (13 апреля 1572 года) князь Воротынский собрал в Коломне воевод и начальных людей Берегового войска. Дьяк Разрядного приказа зачитал расписание полков, которые должны будут встать по реке Оке от Рязани до Калуги, а также от каких городов, куда должны прибыть ополчения и вои от бояр, князей, поместных дворян; от полтысячи четей земли должен прийти пеший или конный вой всеоружно, а при определённой замене сам владелец должен пожаловать.

В этом коломенском соборе воеводы были разные: иные друг с другом по восемь лет не виделись, с тех пор как государь разбил державу на земщину и опричнину и строго наказывал за общение даже родственников, ежели они из разных лагерей! А тут князь Воротынский из земщины воеводил ополчениями и земщины, и опричнины. Он смело поздравил всех с единением сил российских, и объявил начало большого смотра воинства с тем, чтобы к Вознесению Господню (15 мая) быть готовым к обороне по расписанным местам.

Смотр продолжался три дня, потом Воротынский вновь собрал всех и пригласил:

— Господа воеводы, князь Дмитрий Иванович желает нам показать становление и защиту гуляй-города, кой соорудил он со товарищи. Мы возлагаем большие надежды на гуляй-города в полевой встрече с крымчаками. Мыслю — каждому полку иметь такой город, а как его делать, нам покажет гуляй-воевода. По коням, други! — И Воротынский, побеждая свои годы, первым вскочил на подведённого коня.

Остановились верстах в десяти от Коломны вверх по Оке. Прямо — широкая песчаная отмель. Князь Хворостинин пояснил, что в летнюю пору тут удобный брод, скот перегоняют, а сейчас река ещё не успокоилась от паводка. Правее — тёмный бор, на опушке — густой кустарник. Никакого гуляй-города! Хотя многие хотели его увидеть.

В это время реку пересекала лодка, переполненная людьми. Да, видать, на вёслах неопытные руки — течение подхватило её повернуло и понесло. Крики оттуда... Кое-кто собрался скакать на помощь. Однако, как всем стало ясно, — такое лицедейство отвлекло внимание. Тогда по всей опушке кусты зашевелились и упали, из-под них выскочили тройками запряжённые более десятка роспусков с деревянными и плетнёвыми щитами-пряслами. На скаку вырвались на отмель и образовали широкий круг. А следом за ними в круг ворвались сотен пять вершников с заплечными малыми пищалями, да на возках десятка три пушек. Не успели воеводы коней от реки отвернуть, чтобы лучше строительство городка рассмотреть, а стены с роспусков уже сняли, какие на роспусках оставили, другие поставили на стояки, на буквицу «твёрдо» похожие. Вот и гуляй-город готов! Кое-кто на реку взглянул, мол, что там с неудачниками. А на лодке бросили ваньку валять, ладно ударили вёсла, и лодка понеслась против течения.

За стенами гуляй-города тишина. Воеводы заспорили; одни хвалят за умелое развёртывание, другие — мол, если враг рядом, не удастся такое построение. Однако споры будто ветром сдуло: те прясла городка, что на колёсах, вдруг распахнулись и в сторону воевод развернулась лава сабель в триста. Крутой разворот перед ними, сабли сверкнули с боевым звоном. Минуты не прошло, а всадники уже за стенами, подвижные прясла на свои места встали. Опять затишье пахнуло, и вздрогнула земля: в сторону реки из бойниц ударили пушки, ядра запрыгали по волнам, вскипела вода под ударами зарядов дроба. Заплечницы принялись палить, пули подбрасывали фонтанчики песка, дым поднялся над городком. И опять отодвинулись прясла, на этот раз из дыма высыпали вои с ежами, положили три ряда ежей, огородили стены, и новое действо: прясла городка отползли от ежей на три-четыре коня; потом гуляй-воевода пояснил, что этот зазор необходим, чтобы раненые кони не бросались на стены, а обходили их.

И вот последнее действо: вои бегом понесли и положили ежи глубоким полумесяцем, потом верховые ввели десяток лошадей, в сёдлах которых лежали мешки с песком человеческого веса. Этих лошадей нещадно погнали вглубь полумесяца ежей. Раздался всплеск конского ржания, как при боевой сече. Раненые кони после ежей рассыпались веером по отмели, но их догнали пули хороших стрелков.

Господа воеводы могли осмотреть гуляй-город, дощатые и плетнёвые прясла, вязку ежей, кстати, ни один ёж не рассыпался под напоровшимися конями, ну и на мёртвых конях могли видеть, какие раны наносят ежи.

Князь Хворостинин представил воеводам Клима Одноглаза, гуляй-воеводу. К нему подъехал князь Воротынский, окружившие Клима воеводы отвернули коней.

— Исполать тебе, воевода Клим! Я зрил гуляй-города и ежи на Арском поле под Казанью. Но твои — лучше! — Клим снял шлем и низко поклонился князю. — Ни один ёж не рассыпался. Это из-за роготулек, что лежат на вязке?

— Просто крепкая вязка, князь. А роготульки для другого. На Арском поле видели: первая волна коней попортила. По второму разу передовые конники, на ежи не наезжая, рубят саблей вязь, ежи рассыпаются. Так вот, мы крепим на вязь роготульку, либо кладём жердь на два-три ежа — с ними вязку с коня не порубишь.

— Ладно! На полтысячу воев какой расход прясел?

— Под пять сотен всадников с обозом и нарядом надобно без малого четь земли. Для ограды — сорок прясел по три-четыре сажени каждое. Всё это перед тобой, князь.

— Борзо считаешь! Посмотрим, как на деле будет.

Князь отъехал, а воеводы засыпали Клима вопросами. Гуляй-воевода отвечал, показывал, рассказывал; сотники и десятники помогали ему, особенно старался Гулька — везде успевал. А в это время прясла неподвижные объединяли с теми, которые на колёсах, запрягали коней. Конники и обоз построился в походный порядок.

Сегодня большой воевода пригласил воевод в Голутвинский монастырь на праздничный стол. Клима хвалили, он герой дня. А ему непривычно грустно. Вот за столами более десятка воевод среди прочих, которых он знал в своё время. К примеру, князя Михайло Ивановича видел и под Тулой, и под Казанью, даже выполнял сам его распоряжения! Или вот князь Репнин... Но сердце совсем попробовало выскочить, когда к нему приблизился князь Слепнев, тот самый Фёдор Захарович, друг! Правда, тогда он был княжичем... Клим настолько уверовал в своё новое обличие, что без смущения отвечал на его вопросы. Тот просил его дать сведущего человека — он хочет ставить гуляй-города и ежи на защиту своих украйных мест.

Князь Слепнев приехал в Коломну решить с Воротынским, куда ему при наступлении татар отступать с ополчением южных украин.

Клим отвечал на расспросы, а сам следил за выражением лица Фёдора. Вот он перестал слушать, далёкие воспоминания пришли к нему, провёл ладонью по лицу, сильно поседевшей бороде — отогнал наваждение. Действительно, как мог изгой-кудеяровец стать воеводой царских войск! Кому скажешь — засмеют! И слушает Фёдор плавный рассказ гуляй-воеводы... Вместо старца одноглазого встаёт перед ним добрый молодец! Зажмурился — его речь! Последний раз слышал этот голос в смолокурне! Сколько лет тому?!.. И не выдержал Фёдор, приблизился к гуляй-воеводе и очень тихо спросил:

— Юрий Василич, ты ли это?

Ни один мускул не дрогнул на загорелом лице Клима.

— Прости, князь, не понял тебя.

— Спрашиваю, где навык такой заимел?

— Под Казанью на Арском поле. Князь Михайло Иванович вспомнил...

Вечером Гулька на ухо шепнул, мол, князь Фёдор тобой интересуется, своих людей прислал, о тебе расспрашивают. Клим знал, где остановился Фёдор, и пошёл к нему:

— Доброго здоровья, князь! Дозволь обратиться?

— Прошу, прошу, воевода!

— Благодарствую, князь, мне сказали, что тебя моя родословная беспокоит, людей пытаешь. Потому пришёл, спрашивай меня.

— А, вон что! Тогда отойдём... Да я теперь про тебя всё ведаю, воевода Соли Вычегодской, Одноглаз Безымов. Так чего ж ты всполошился?

— Всего ты про меня знать не можешь. А, по твоим словам, всполошился потому, что причина есть. Год назад злые люди также за мной ходили, в грязное дело вклепали, в темнице сидел! Сам государь в поклёпе разбирался. Дай Бог ему долгой жизни! И освободил, как видишь. Так мне не по душе, когда следят за мной.

— Я тебе, Одноглаз, зла не желаю.

— И на этом спаси Бог. Дозволь уйти?

— Погоди. Был у меня большой друг... Дюже с тобой схож! Закрою глаза: твой разговор — его разговор! Юрия!

— Вклепался ты здорово, князь Фёдор! Князем Юрием ты меня уже величаешь, не к добру этакое.

— Ой Безымов, Безымов! Я теперь уверен, что не вклепался! Смотрю, руку на саблю положил ты. А что, давай стукнемся, как бывало! Сразу узнаю твою руку! А?

— Князь Фёдор, я, кроме всего, лекарь. Так вот, болен ты, князюшка, лечиться треба! Воду пей только холодную, вина — никакого! Стукнуться не мешало б, да князь Михайло строг. И тебе всыпет, не посмотрит, что князь ты! Прощай!

И ушёл, хотя очень хотелось вернуться и обнять...

Итак, к Везнесению стояли по расписанию. Большой полк Воротынского, без малого десять тысяч воев, с большим нарядом под Серпуховом на Крымском тракте. Полк правой руки Одоевского, тысячи три-четыре, чуть выше по Оке, в Тарусе, а левой руки, Репнина, вдвое меньший, по реке Лопасне. Сторожевой Шуйского в Кашире и передовой Хованского — в Калуге. Дмитрий Хворостинин числился вторым воеводой передового полка, но по приказанию Воротынского он имел в речном отряде войско подвижное для защиты главных переправ. К нему же относилось гуляй-войско, которое строило гуляй-города по Крымскому тракту от Серпухова до Подольска. Кроме того, ближе к Москве стояли казачие отряды. Всего под Москвой у Воротынского стояло против татар чуть более двадцати тысяч. Остальные силы, раза в два большие, — царёв полк, служилые татары, конница Магнуса — ушли далеко на север, государь не хотел, чтоб их обошли татары.

Иван не собирался защищать возрождающуюся столицу. Сразу после Святой он женился в четвёртый раз, поспешил покинуть Москву, захватив с собой четыре с половиной сотни подвод, полных золота и драгоценностей, сохранившихся в подвалах Кремля после прошлогоднего пожара. Теперь он, обосновавшись в Новгороде, ждал развития событий, отгородившись от непредвиденных случайностей сорокатысячным войском.

А события стремительно нарастали. Орда Девлет-Гирея расползлась по украйне, сжигая деревни и вытаптывая поля, но не задерживаясь около укреплённых городов. На Успение праведной Анны крымчаки пожгли пригороды Тулы, а на следующий день поили коней из Оки против города Серпухова!

Отступающие с полдня воины и посланные пластуны сообщили Воротынскому, что Девлет-Гирей навёл на Россию не менее десяти тем всадников, часть которых, занимаясь грабежом, рассеялась. К берегам Оки вышло около шести тем, из которых две-три тьмы Большой и Малой Ногайской орды, три тьмы крымчаков, несколько тысяч адыгейских джигитов и османских янычар, сопровождающих больше сотни турецких пушек. Таким образом, с самого начала дела русские воеводы знали, что перед ними противник втрое сильнее их!

5

Верблюд шагнул — арба качнулась, два шага верблюда — сажень, за одну версту арба качнётся тысячу раз, и только Аллаху ведомо, сколько качнулась она от Бахчисарая до Оки!.. Плавное покачивание навевает дрёму, и длинной чередой сменяются то ли сновидения, то ли воспоминания...

Саттар-мурза вот уже четверть века около Девлет-Гирея. Да славится имя его! Когда тот был наследником, Саттар охранял его один, а стал ханом, повысили и его — стал начальником большой охраны... О, Алла! Какие только поручения повелителя не выполнял он! А как повелитель доверял ему!

По этому Муравскому тракту сколько походов на Московию совершил сперва с царевичем, потом с ханом! И всегда возвращались с добычей... Были и неудачи, к примеру в первый год ханства Девлет-Гирея. Тогда плохо помогли Казани — ушли от Тулы... Однако в прошлом году повелитель отметил своё двадцатилетие ханства великой победой — сжёг Москву! Взял тьму тем рабов. Каждый, даже простой нукер, получил большую награду. Жаль, что из-за хворости не посчастливилось ему, Саттару, быть с ханом! Неслышно змеёй подкралась старость, постоянно болит грудь. Иной раз будто нож врезается в сердце... А начальником ханской охраны стал его сын, тоже Саттар. Сколько он привёз добра в прошлом году! Сколько радости было — привёл два десятка рабов! Да каких здоровых. Правда, после такой победы упала цена на живой товар. Но всё равно — слава хану!

О походе сын Саттар рассказывал.

По Московии князья и бояре разделились на два стана и бьются между собой. Дети боярские одного стана провели войско хана через Оку выше Калуги. Повелитель подошёл к Москве без боя. Самозваный царь Иван бросил свою столицу, бегал где-то по северу. Наш герой Крыма, хан Девлет-Гирей, вызвал его на единоборство, как в старину бывало. Где там! Гонцы не могли догнать Ивана. Тогда хан пожёг посады московские, и вдруг город вспыхнул весь. Людей погорело! Хан добрейший не стал добивать погорельцев. Много тысяч пленных взял в Рязанщине. Брал сколько хотел, никто не мешал, большой армии не было, Иван всех увёл с собой. Тогда повелитель послал Ивану подарок — нож и своё слово: беглец-князишка этим ножом должен оборвать свою бесчестную жизнь!

А ныне перед новым походом повелитель вспомнил его, Саттара, пригласил на Большой диван вместе с вельможами Крыма. Верный мурза не лицезрел хана больше года и убедился — слава Аллаху! — повелитель бодр, оживлён, взгляд полон огня... Вот борода заметно поредела... Хан сказал:

— ...Великие и малые! Седлайте коней! Московия у наших ног! После прошлогодней нашей победы русичи не поумнели, князья и бояре продолжают драться между собой. Насмерть перепуганный Иван рубит головы и тем и другим. Настало время возродить дни великого хана Батыя — покорить Московию! И чтобы она никогда не поднялась, удельными князьями станут наши славные слуги! А царём России станет не самозванец, а потомок Чингисхана! Это будет наш последний поход, с нами идут братья по крови: Малые и Большие ногаи, адыгейские князья. Солнцеподобный султан Селим-второй даёт нам своих янычар, пушкарей и пушки. Он верит в нашу победу! В первую годовщину его провозглашения султаном мы принесли ему известие о сожжении Москвы. А во вторую годовщину султанства мы сообщим ему, что Московия стала провинцией Великой Османской империи! Вечное рабство гяурам! Смерть непокорным!

Потом зачитали большой список вернейших из верных, коим раздавались уделы в Московии. Ему, Саттару, на вечное пользование отдавался город Суздаль и селения при нём. Отныне Саттар-мурза становится князем Суздальским!

На другой день великий хан пожелал встретиться с новым князем, вручил ему ярлык на княжество. Хан попросил князя Саттара сопровождать его в новый поход. Во время этого похода стать хранителем ханского шатра. Так и сказал повелитель: «Саттар-младший будет хранителем хана, а Саттар-старший — хранителем моего шатра!» Вот почему старый воин ехал в арбе в далёкую Россию. А Саттар-младший взял в охрану хана своего меньшого брата Тарифа.

В обозе хана пять больших крытых арб, запряжённых верблюдами, три загружены коврами, кошмами и деревянными остовом ханского шатра и юрты прислуги. В одной арбе с коврами качался Саттар, с ним часто ехал сын Тариф, иногда подъезжал отдохнуть Саттар-младший — рядом с ханом редко удаётся поспать.

В двух других больших арбах ехали женщины: поварихи, кумысницы, три девочки-рабыни со своим скарбом, и старшая женской половины Бибигайша — старая ведьма с крючковатым носом, какая-то родственница хана. Вот она-то и виновата, что больше не ночует в его арбе любимый сын Тариф... А ещё в обозе хана десятка полтора конных арб с укладками, утварью, припасами. Далее в обозе следовали два десятка кобылиц-кумысниц, погонщики с ними. Этим разрешалось отставать, кормить кумысниц, потом нагоняли или их ждали...

Для Саттара-старшего беда пришла нежданно-негаданно... ныне хан в поход не брал жён, ложе его обогревают рабыни-девочки, игривые, как котята, но опаснее тигров... сын Саттара Тариф свободное время проводил в обозе хана с отцом. Бибигайша принялась вынюхивать, что-то заметила и, не сказав ни слова Саттару, шепнула, ведьма, хану. Тот приказал схватить Тарифа!

Саттар-младший прискакал в обоз на взмыленном коне.

— Отец, спасай сына! Повелитель приказал выхолостить Тарифа! Его поволокли к коновалу. Я задержал стражников на свой страх и риск. Вот конь, бежим.

Повелитель в седле беседовал с военачальниками. Саттар-старший спешился, подошёл к коню хана и положил руку на его стремя: неслыханная дерзость — подойти без разрешения! Но хан не приказал схватить старика, верного слугу, а, наклонившись, спросил:

— В чём дело, Саттар-джан?!

— Повелитель, я знаю, что достоин казни, но умоляю: выслушай меня.

— Говори.

— Ты приказал оскопить моего сына Тарифа. Повелитель, возьми мою голову, но пощади сына! Моя вина, что сын непочтителен.

Хан оттолкнул ногой мурзу:

— Все знают: мы не меняем решения! — Саттар повалился на землю, зарыдав. Конь хана, перебирая ногами, отсторонился от упавшего. — Встань! Ты не простой мурза, ты князь! Да простит мне Аллах! Саттар сын Саттара!

— Слушаю тебя, повелитель! — отозвался Саттар-младший.

— Да простит мне Аллах! Отменяю решение! Скачи!

Саттар-младший, посадив коня, развернулся и с места пустил вскачь, два нукера за ним. Саттар-старший целовал сапог хана. Тот позвал:

— Теребердей!

— Я тут, повелитель.

— Возьмёшь провинившегося в свою первую тысячу. Пусть Аллах решает его судьбу.

Хан освободил сапог от объятий Саттара. Тот со словами: «Да благословит тебя Аллах!» пятился задом, соображая, что лучше: прожить жизнь скопцом или погибнуть в бою среди чужих, не всегда добрых ногайцев...

...Плавное покачивание арбы усыпило Саттар-мурзу. Проснулся от незнакомого шума и излишнего конского топота. Поднялась задняя занавеска арбы, заглянул незнакомый нукер, приветствовал его. Оказалось: хан выбрал место долгого стана и приказал доставить шатёр. Кончилось сонное шествие. Нукеры очистили дорогу, обоз хана пошёл на рысях, версты три обходил другие повозки; каждый вельможа вёз свою юрту и собственное хозяйство, хотя все придерживались древнего правила: победителя кормят и снаряжают побеждённые.

Шатёр хана ставили недалеко от Оки на холме против переправы. Ставили на виду русских войск — это был вызов гордого крымского хана! Отсюда вёрст на семь просматривалась петляющая Ока и её пойма, терявшаяся в далёкой лесной синеве.

Отлично был виден главный брод через Оку — Сенькин брод, что ниже Серпухова. На левом, русском берегу — укрепления: невысокий частокол и окопы за ним. Против брода стоят дощатые и плетнёвые щиты — их гуляй-город. Глупцы! Ханские нукеры с ходу брали каменные стены, а тут — плетни!

Видны и вои русских. Негусто! Несколько сотен: одни купно, другие рассыпались около частокола. Погуще возле переправы. Заметны пушки. Сколько их, двадцать, тридцать? Да, завтра с утра тут будет жарко! А потом — чистый путь до Москвы...

Ночью по кострам каждому видно, какие силы стоят друг против друга. На левом берегу русских костров порядочно. Если считать на десяток воев костёр, то вокруг Серпухова тьмы не наберёшь. Зато на правом берегу, на сколько глаз хватает, — всё в огнях, звёзд на небе меньше! Простые нукеры сравнивали число костров и не скрывали радости: завтра победа!

Этим вечером в шатре хана Большой диван. Перед ханом на коврах все темники, муфтий, благословивший диван, муллы, князья-советники, а позади Саттар-младший и два нукера-великана, личная охрана повелителя — на диване случается всякое! Хан Девлет-Гирей попросил мудрейших из мудрых дать совет, как бить гяуров: здесь под Серпуховом или обойти город и идти к Москве.

Первым поклонился хану и всем присутствующим князь-советник Насыр. Он предостерёг:

— Мы не желаем задерживаться и позади себя оставляем нетронутыми города Орёл, Елец, Тулу. Там вокруг по лесам прячутся ещё многие тысячи воинов. Теперь мы обойдём Серпухов, Калугу, Каширу, оставим тут побольше тьмы противника. Мы подойдём к Москве, а они объединятся и ударят на нас с тыла. Повелитель, я за то, чтобы позади нас дымились только пожарища!

Потом сказал своё слово Магмет-Гирей, сын повелителя:

— Князь Насыр-ага осторожный полководец. Если бы мы воевали не с русскими, я согласился бы с ним. Но русские не умеют объединяться, каждый бьётся сам за себя. Иван их учит этому. Вспомните поход прошлого года. Мы так же обошли все города, подошли к Москве, и никто не беспокоил нас с тыла. Потому что русские бежали к Москве, обходили нас боковыми дорогами. Правильно, обогнали и сгорели там вместе с городом. Повелитель, я за то, чтобы войти в Москву и одним ударом покончить с Московией!

Диван зашумел и рассыпался на два лагеря, хан вслушивался в их спор. Но вот он поднял руку, шум затих:

— Уважаемые, давайте послушаем Дивей-мурзу.

Сидевший рядом с ханом Дивей поклонился повелителю. Он числился старшим темником всех крымских войск. Яркие глаза поблескивали из-под чалмы, низко опущенной на лоб. В чёрной бороде острым клином ни одной сединки. Он говорил слова, будто отсекая ятаганом:

— Повелитель! Ты приказал мне знать переправы и города на Оке. Месяц назад я послал сюда полёта доглядчиков, в живых осталось десять. Они показали: в Калуге, Тарусе, Кашире, Коломне по одной-две тысячи воев. Я послал к каждому городу на тысячу больше, они не позволят русским объединиться. Здесь под Серпуховом без трёх тысяч тьма. За забором и в окопах они прячут более ста пушек и пищалей. Сенькин брод перегородили надолбами, на дно положили решётку из жердей. Чтобы овладеть бродом, нам потребуются все пушки, мы потеряем тьму людей и лошадей. Однако сухое лето убавило воду. Мне показали брод у деревни Дракино, пятнадцать вёрст отсюда. Ещё вчера по нему перегоняли скот и уходили беженцы. Брод охраняет всего сотня воев. Повелитель! Прикажи, и сегодня ночью тьмы Теребердея-мурзы пойдут уже по русской земле. С утра твои войска последуют за ним. А к вечеру князь Воротынский убежит из-под Серпухова. Мы спокойно очистим Сенькин брод и перевезём пушки. Дракинский брод неудобен для пушек — кругом него заросшие крутые овраги. Жду твоих приказаний, повелитель.

Диван молчал. Вельможи знали — слова Дивей-мурзы те же слова хана. Девлет-Гирей принялся опрашивать темников и князей. Один только князь Насыр остался при своём мнении, остальные с поклоном смиренно отвечали:

— Приказывай, повелитель! Мы готовы выполнить любое твоё распоряжение!

6

Около деревни Дракино переправа шла быстро, без помех. Уже к полудню переходили последние тысячи. Девлет-Гирей, окружённый надёжной охраной Саттара-младшего, выехал на левый берег Оки среди последней тьмы своих войск. Он верил, что поход будет недолгим, и ехал налегке, приказал взять с собой только малый шатёр и ковры для ложа, всего на четырёх вьюках, как ничем не знаменитый темник. Оберегавший переправу темник приветствовал хана и попросил разрешения доложить о событиях прошедшей ночи. Оказалось, что брод охраняла всего сотня русичей, которые разбежались без боя. Пригнанные мужики вешками оградили брод. Для освещения запалили деревню и стога вокруг. Мурза Теребердей со своими тьмами ногайцев прошёл ещё затемно...

— ...Помилуй, повелитель, есть и дурные новости! Русские из Калуги вчера поспешно ушли. Наши погнались за ними, но попали в засаду, из трёх тысяч спаслась сотня. Ночью калужские вои пришли в Тарусу и отсюда увели местную тысячу. За убегающими рванулись наши и тоже... Взбешённый Дивей-мурза пытал десяток русичей, от них узнал, что истребил четыре тысячи наших верных воинов речной воевода князь Хворостинин. Часа два назад воевода Хворостинин со своей полутьмой вышел к Дракинскому броду, но в бой вступать не стал, а повернул и притаился вон в том лесу. Притащил и огородился гуляй-городом, без пушек его не выбьешь. Дивей-мурза сам ушёл, но для обороны брода вон там полтьмы оставил. Каково твоё решение, повелитель?

Хан ответил не задумываясь:

— Мы решили не задерживаться, а всей силой навалиться на Москву. С последними тысячами отводи и полтьму... А проучить этого Хворостинина надо бы!

В день Одигитрии (28 июля) мурза Теребердей со своими ногаями, не встречая никакого сопротивления, отчаянным броском оказался в двадцати пяти-тридцати верстах от Москвы, на Крымском шляхе, захватив переправу через реку Пахру в Подольске. Дивей-мурза вывел часть своих войск на Калужский шлях, а другая, меньшая, часть по главе с царевичем Магмет-Гиреем следовала за ногаями. Хан с последними тысячами шёл за Дивеем. В конце дня Девлет-Гирей получил известие, что за Магмет-Гиреем на близком расстоянии следуют тысячи всё того же князя Хворостинина. Такой сравнительно малочисленный отряд особой тревоги не вызвал, но всё ж хан приказал Теребердею помочь царевичу.

Магмет-Гирей на ночь встал лагерем недалеко от Подольска на реке Рогожке. Ночь оказалась страшной для татар. До рассвета русские отчаянно напали на них и устроили большую резню, били и гнали неудачников до самого Подольска. Потом, забрав пленных и косяки коней, стали спокойно удаляться. Теребердей решил наказать зарвавшегося князя-выскочку. Он погнался за ними с силой, втрое превосходящей русских, полагая уничтожить Хворостинина во что бы то ни стало. Хворостинин от боя уклонился и стал отходить, раздражая преследователей тем, что по пути бросал жестоко изрубленных пленных татар и преграждал путь, отпуская угнанных коней.

В этом месте Крымский большак рассекал огромный дремучий бор. Просека длиною вёрст в десять была шириною в несколько сажней, и вот по ней мчались конные громады... Когда за десятком конников гонится два-три десятка, погоню можно охватить глазом, проследить за её развитием. Но если уходит побольше полтьмы, по восемь-десять коней в один ряд, от одной лесной стены до другой, и эта тесная масса скачущих коней растянулась на версту, а за ней ещё три таких табуна, то, действительно, земля дрожит, а пыль поднимается облаком до вершин деревьев уже первым табуном, а далее пыли не остаётся на земле, вся висит в воздухе, забивая глаза и лёгкие. Тут убегающие в выгоде.

Не дай Бог в этот момент быть встреченным, замешкаться и не убраться в лес! Страшно для тех, у кого споткнётся конь или не перескочит через корягу... Верная смерть, если не подхватят соседи...

Татары хорошо понимали, что здесь, в узкой просеке, они ничего не сделают русским, не в счёт два-три десятка подстреленных из лука. Однако скоро дорога выйдет на пойму реки Рожайки близ села Молоди. Вот тогда они покажут! Их кони быстрее, и не уйти гяурам от заслуженной кары. Видит Аллах — ни один из них не уйдёт живым!

Наверное, татары не сразу сообразили, что Хворостинин хотел и ждал этой погони: недалеко от поймы вдруг по сторонам начали падать заранее подпиленные деревья. Легко представить себе какой урон принесли эти падения в ряды мчащихся преследователей! Да ещё в поднятой пыли, где ничего не видно в трёх саженях. Татары вынуждены придерживать коней, но и русские тоже — не понимают, глупцы, что им жить осталось всего ничего!

Вот лес отступает от дороги, скоро река. Татары, размочаливая камчи, начали обходить русских слева и справа, а те, будто не понимая, ещё даже придерживают коней. И вот тут наступило время удивляться татарам: слева от дороги на холме — гуляй-город, которого вчера, когда они шли мимо, и в помине не было! Конники Хворостинина, продолжая придерживать коней, понеслись по кустарнику между стеной гуляй-города и обрывистым берегом реки. Скакавшие за ними ногаи втянулись в эту горловину. Те, которые обходили русских слева, смешались — перед ними рогатые ежи и стены городка. По ним из-за этих стен начали бить пищали и ручницы. Те, которые обходили справа, ломая головы себе и коням, посыпались с обрывистого берега в реку. То была первая полутьма. Вторая продолжала преследование между стенами и рекой. Тут стены развернулись, и тесно стоящие пушки ударили дробом. Замешательство позволило сделать пушкам второй и третий залпы, потом пушки стреляли по тем всадникам, которые не успели удалиться. Остатки первой и второй полутем образовали три потока. Самый малочисленный, но наиболее отчаянный повернул коней и пошёл на приступ открытого городка через ежи; из этих мало кто остался жив. Второй поток повернул коней в противоположном направлении — сползали, скатывались, валились с берега в реку, эти в большинстве остались в живых. Но большая часть джигитов мчалась дальше, вырвалась из горловины на некоторый простор у опушки леса. Здесь в лесу их ожидали стрелки и развернувшиеся вои князя Хворостинина...

В это время третья полутьма ногайцев только выезжала из лесной части тракта. Они слышали пальбу, и доносился звон сабель от реки из-за холма с гуляй-городом. Полутемник ещё не принял решения, что делать, когда последние две тысячи всадников были расстреляны чуть ли не в упор из леса по обеим сторонам тракта — там сидели в засаде более трёх тысяч стрельцов. Полутемник хотел помочь попавшим в засаду, но, потеряв ещё с тысячу, отступил на пойму, где его встретили русичи из городка градом стрел, ружейных пуль и щетиной копий... За рассыпавшимися ногайцами на пойме русские гонялись, как за зайцами...

В этой битве погиб знаменитый полководец ногаев Теребердей-мурза и более десяти тысяч его отборных джигитов... Аллах не пожалел и Тарифа, младшего сына Саттара!

7

О разгроме ногайцев и гибели мурзы Теребердея подле деревни Молоди Девлет-Гирей узнал от двух ногайцев, которые подошли к его коню и повалились на колени. Хан дал волю своему гневу — камчой лупил вестников до устали. Потом прибегали ногайцы и ещё, и ещё, но повелитель не хотел их видеть. Выслушивал очевидцев Саттар-мурза и докладывал повелителю, который всё более и более мрачнел. Саттар с минуты на минуту ожидал удара камчой, хан не выпускал её из руки, слегка похлопывая по сапогу. И вдруг прервал Саттара:

— Где турецкие пушки?

— Повелитель, вчера были последние гонцы. Они сказали, что пушкари готовы к переправе. Ждут бегства князя Воротынского, но он стоит. Прошлой ночью там что-то произошло, был бой. Сегодня не вернулись посланные тобой...

Хан поднял камчу, но щёлкнул по сапогу:

— Хоп! Вылавливают вестников! Гонцов ко мне от всех темников. Для турецких выделить охрану.

Приказ хана краток. Дивей-мурзе быть в Молоди завтра утром. Собрать все полевые пушки. Взять две близстоящие тьмы и ногаев — дать им возможность отомстить за Теребердея. Али-паше, голове турецких янычар и пушкарей: «Твои люди и пушки нужны завтра».

Саттар-старший проводил повелителя и сына. Младший ушёл ещё ночью. Хранитель шатра помнил, что хан предвидел две возможности. Первая, маловероятная: потребуется долгая осада или Москва опять загорится, тогда повелитель вернётся сюда, под Серпухов, и станет ждать. Вероятнее же всего, Москва падёт через два-три дня. Тогда ханский шатёр поставят на главной площади города, которую эти непонятные русские почему-то назвали Пожар. И будет шатёр стоять посреди площади до тех пор, пока темники не поймают Ивана и не привезут закованного вместе с двумя сыновьями. Пока его станут ловить, новые князья разъедутся по княжествам, которые они получили по ярлыкам... Он, князь Суздальский Саттар-мурза, посетит Суздаль!.. Суздаль. Су — понятно, там, вероятно, много воды. Здаль? — нет такого слова. Может быть, «сызда»? «сыздык?» Вот это другое дело: «Вода тут». Князь тутошней воды! Хорошо! А эти русские вечно корёжат слова!

Улыбаясь своей догадливости, Саттар приказал подать коня и в сопровождении двух нукеров объехал стан, осмотрел — с чего начинать, если прикажет переезжать в Москву!

Затем он выехал на высокий берег Оки, надеясь увидеть убегающих русских. К его великому изумлению, его дальнозоркий взгляд обнаружил несколько пеших сотен, приближающихся к Серпухову с низовьев Оки, со стороны Каширы. А пушкари и янычары, не замечая этого, продолжали спускать к обрезу воды с высокого берега тяжёлые пушки с тем, чтобы ускорить переправу, как только русские убегут. Саттар не любил заносчивых турок и потому не сообщил им свои наблюдения. Потом, правда, пожалел об этом.

Саттар полагал, что с отъездом хана наступит успокоение и он отдохнёт, но не тут-то было...

В его распоряжении для внутренней охраны стана оставлена полусотня татарских нукеров, да столько же для охраны шатров вельмож. Внешнюю охрану хан поручил дагестанскому князю и его двум тысячам джигитов. Они стояли лагерем поблизости. Так вот, вечером того же дня пришёл к Саттару дежурный десятник нукеров и сообщил о столкновении с дагестанцами. Началось с того, что нукеры заметили четырёх дагестанцев, подъехавших к юрте Бибигайши — хозяйки женской половины окружения хана. Один из приехавших спешился и внёс в юрту свёрток, предположительно подарок. Из юрты обратно вернулся в сопровождении закутанной женщины. Нукер крикнул своих, они окружили джигитов, те рассвирепели, выхватили ятаганы. Закутанная женщина юркнула в юрту. На шум прибежал сотник охраны. Дагестанцы объявили, что выполняли поручение князя. Им посоветовали убираться. Тогда они потребовали назад подарок, который им выбросили из юрты. Всё это произошло только-только. Возмущённый Саттар приказал позвать Бибигайшу. Если не пойдёт добром, привести силой.

И вот хозяйка перед Саттаром, шкворчит, как раскалённая сковорода, проклятия самые невероятные. Саттар, замахнулся камчой и гаркнул так, что видавший виды десятник попятился:

— Молчи, старая сводня! Иначе заткну рот вон той подушкой! И не пожалею камчу о твою спину!

— Не смеешь! Я — ханского рода!

— Потому пошлю к повелителю гонца, с разрешением хана укорочу тебя на голову самолично!

Бибигайша сбавила тон, но не сдавалась:

— Хан не поверить тебе. Он знает — ты мстишь мне за сына! — Поверит. Пошлю десятника, он сам видел твои шашни!

Разборку прервал нукер. Прибыло десять джигитов от князя. Они твердят, что из подарка исчез шёлковый плат. Всё стало ясным, Бибигайша с крика перешла на визг. Саттар вновь гаркнул на неё и огрел плёткой, и она вдруг затихла, так что мурза закончил приказание тихим голосом:

— ...отдай. Не найдёшь, прикажу тебя связать и отправлю князю, пусть он расправится с тобой, как с последней воровкой! Вон! Десятник, проследить.

Шумный разговор стал известен в женской половине, и когда повариха принесла ужин Саттару, она сказала:

— Хозяйка от злости на стену лезет. Берегись, Саттар-джан, она отомстит тебе.

— Я сделаю так, чтобы она меня за версту обходила!

— Смотри, она баба хитрая.

Саттар, как обычно, спал в мужской половине шатра хана. После намаза и благодарения Аллаху, он тут же уснул, сожалея, что ему на старости лет выпало следить за наложницами хана, как какому-то гаремному евнуху!

Приснилось ему, что он на седьмом небе и в его объятиях гурия! Проснулся от счастья, и понял — наяву ласковые руки обвили его, голая податливая девушка прижалась к нему и шепчет:

— О! Саттар-джан, не сердись на Биби-джан, она хотела...

Саттар вспомнил свой долг: вскочив, схватил гурию за косички, нащупав камчу, дважды прошёлся по голому телу. Та взвизгнула, изогнулась змеёй и больно укусила его, вырвалась, но Саттар успел ещё раз опоясать камчой обольстительницу, прежде чем она успела скрыться на женской половине за упавшим углом ковра. В полумраке шатра он не узнал, которая из рабынь приходила к нему. И тут только вспомнил слова поварихи о мести: «Вот она какая месть! Бибигайша ворвалась бы с женщинами да с факелами, и застала бы его с рабыней хана! Вот тогда, хоть ты и князь, а попробуй отмойся!»

Саттар позвал десятника и приказал прислать в шатёр двух нукеров. Перехватив недоумённый взгляд того, пояснил:

— На меня старая ведьма покушалась. Насилу вот камчой отбился!

Опять молитва, опять благодарения Аллаху. Но уснуть сразу не удалось: под одеялом остался резкий запах благовоний и еле уловимый запах молодого тела, которые будили воспоминания, из-за которых он помолодел лет на двадцать...

Эту ночь Саттар не доспал до конца: на этот раз его разбудил десятник:

— Саттар-ага, Саттар-ага, проснись! — А когда тот открыл глаза, пояснил: — Саттар-мурза, у турок что-то случилось, слышен шум.

Если слышен шум за две версты, значит, неспроста. Накинув халат, Саттар вышел из шатра. Действительно — в лагере турок переполох... десятник с нукерами ускакал узнать, в чём дело. Подъехал разъезд джигитов дагестанского князя...

Турецкие пушкари стояли лагерем на берегу Оки против Сенькина брода; янычары немного дальше, на опушке леса. Шатёр Али-паши — среди их лагеря. В ожидании перетаскивания на другой берег пушки стояли на всём спуске к броду, тяжёлые ближе к воде. Тут же паслись кони.

В походе по правилам около каждой пушки должен постоянно находиться хотя бы один пушкарь. Но в прошлые ночи и в эту было так спокойно, а около воды было так зябко их южной крови, что они перебрались к кострам, которые уже прогорели, а идти за хворостом никому не хотелось. Трое пушкарей всё ж остались на страже, они походили по влажному песку около обреза воды, промочили ноги и присели на арбу рядом с пушкой... Они перешли в мир иной без единого звука!

И татары, и турки знали твёрдо, что с русскими биться не страшно — либо умирают, либо убегают. Но не приведи Аллах столкнуться с демонами в облике русских!.. Пережившие эту ночь были уверены — на них напали демоны! Действительно, из реки вылезали, десяток за десятком, голые, с саблями на перевязи и щитами. Они поползли к кострам. У других, таких больше сотни вылезло, кроме оружия в руках огромные камни, булыги, эти по одному останавливались у пушек. Будь светлее, увидели б у них короткие трёхгранные зубила, отлично заточенные. А когда у костров раздались первые стоны и предсмертные выкрики, те, что остановились у пушек, принялись заколачивать зубила в затравки пушек.

Пушкари, стряхнув сон, дико орали, отбиваясь от демонов, тем самым пугали демонов и подбадривали себя. Демоны же молчали им легко распознать своих — молчат и голые.

Дежурная полутысяча Акынджи, услыхав крики, рванулась к коням, которых держали засёдланными, и все повалились на землю — демоны поработали и здесь — порезали подпруги!

Вот тогда ожил лес, из него выскочили сотни настоящих русских, одетых и шумных, — ругали турок на чём свет стоит... Битва продолжалась недолго. Раздался оглушительный свист — свистели демоны. Означал он, что с пушками справились. Битва рассыпалась: русские, отбиваясь, уходили в лес, демоны — в воду, прыгая с обрыва.

К тому времени на берегу разожгли огромный костёр и осветили реку, наполненную головами уплывающих на тот берег. Рассвирепевшие янычары бросились вдогон. Те, которые поплыли, вдруг начали исчезать посреди реки, другие догадались и повернули назад — с демонами шутки плохи! Те же, которые поскакали на неосёдланных конях, забыв хитрости русских, пострадали: в двадцати саженях от берега лошади страшно заржали, завизжали, как в кровавой сечи, и повалились в воду вместе с всадниками. Позднее янычары поняли: по дну реки были уложены связанные решёткой жерди, в отверстия которой попадали ноги коней, проваливались в песок и при движении вперёд ломались: несколько сот коней обезножели!

Когда русские или демоны в их обличии оторвались от погони, с того берега начали бить пушки по туркам.

Прибывший в лагерь десятник Саттара в свете разожжённых костров увидел множество трупов, а живые турки стояли перед мёртвыми на коленях, оплакивая погибших друзей. Кругом бегали, шумели, громко ругались янычары. Многие вымещали зло на голых мертвецах, били их ногами, тащили крючьями и сбрасывали в реку.

Около одной испорченной пушки стоял, окружённый пушкарями, пушкарь-баши. Он громко, со слезами причитал и бился головой о ствол пушки, звеневшей колоколом. За пятнадцать лет его боевой жизни он в самых затяжных боях не терял больше дюжины пушек, а тут за полчаса без огневого боя погибло без малого две сотни (удар головой), из которых полсотня стенобитных! (Ещё удар.) И он жив! (Ещё удар.) Аллах, возьми его на небо от позора! (Новый удар.)

Али-паша охотно принял предложение стать представителем султана в походе на Москву. Хорошим подкреплением этого назначения были две сотни стволов первоклассных пушек и почти полтьмы пушкарей и янычар. Успешный поход Девлет-Гирея в прошлом году обещает ещё большие победы в нынешнем. Али-паша надеялся этим походом поднести османскому султану земли по Итиль-реке от Ярославля до Хазарского моря, тем самым исправить ошибки похода 1569 года, когда янычарам пришлось отступить от Астрахани. Конечно, возомнивший себя героем Девлет-Гирей пусть до поры до времени не ведает о планах Сулима-второго. Пусть тешится раздачей удельных княжеств.

Всё шло, как должно, но получилась осечка: отрезанные от Москвы войска русских не спешат отходить от Серпухова, наоборот, накапливаются! И эта ночь... Али-паша не вышел из шатра, пока русские не убрались восвояси, — так он презирал их. Потом объехал лагерь. Хотел отрубить голову пушкарю-баши вместе с набитыми шишками, но в последний момент раздумал — русские и без того искрошили многих пушкарей. Приказал:

— Оставляю твою голову на месте! Собираем всех мастеров, заклепай разрушенные затравки. Сверли новые запальные отверстия, да так, чтобы пушки ещё послужили, и ты останешься жить.

Горе горем, беды бедами, а жизнь продолжается. В тот день, 29 июля, прибежали несколько гонцов — хану требуются пушки. Значит, русские знают о нужде хана, потому они отрезали турок и стараются уничтожить их. Бездарный Девлетка отдал представителя султана — да славится имя его! — русским на истребление! Значит, во всём виноват Девлет-Гирей, чума на его голову!

Ответное слово паши дышало гневом: «Ты, крымский хан, бросил нас. Гяуры напали прошлой ночью. Мы потеряли пушки и каждого пятого воина. Если жалеешь свою голову, шли помощь!»

Татары любят быстро перемещаться, налететь, разгромить и дальше. А тут их помощь может запоздать, и паша приказал вокруг стана рыть ров и ставить частокол, только мастера, чинившие пушки, освобождены от этой унизительной работы. Ничего не говоря Саттару, дагестанский князь послал своих джигитов помогать туркам, если нападут гяуры, обороняться вместе, а может, и уйти от Оки...

...После полудня приползло невероятное известие: у неизвестного посёлка Молоди около какого-то гуляй-города погибло больше половины ногайцев и их главный темник Тербердей-мурза! Хан будто бы отошёл от Москвы, чтобы разгромить тот самый гуляй-город.

И ещё сообщение, которому Али-паша не поверил и выехал вместе с дагестанским князем на берег Оки... На том берегу сквозь поднятую пыль увидели: построенные сотни втягивались в лес по дороге к Москве. Туда же увозили тройки поставленные на колёса щиты гуляй-города... Что это означало?!

Посланная разведка донесла, что брод не охраняется. К вечеру паша направил полтысячи очищать брод — снимать решётку жердей и разбирать подводные надолбы.

...А становище всё ж продолжали укреплять...

8

Гуляй-воевода Клим Одноглаз имел побольше двух тысяч воев: тысяча ополченцев ярославских и Соли Вычегодской, шесть сотен казаков Неждана и плотники со всех полков. Прясла гуляй-городов заготовляли в четырёх наиболее вероятных местах встречи с противником, а именно: недалеко от Подольска на Гривенском болоте, на реках Рожайке и Лопасне и под Серпуховом. Заготовительные площадки маскировались в лесах верстах в десяти-пятнадцати от Крымского тракта. Уже два гуляй-города были поставлены, один на реке Пахре для немецких стрелков, которые вместе с казачьим атаманом Мишкой готовили ближайшую к Москве линию обороны.

Второй гуляй-город стоял прямо против Сенькина брода. Клим находился здесь потому, что в день целителя Пантелеймона (27 июля) ожидали приступа. На том берегу Оки крымчаки вязали плоты, ставили на них небольшие пушки. А прошлую ночь ниже по течению две-три сотни татар, держась за хвосты коней, переплыли Оку, но, встреченные огнём и стрелами, повернули обратно. Всем стало ясно, что, будь тогда не сотни, а тысячи, они закрепились бы на этом берегу.

День прошёл спокойно, но с наступлением ночи у крымчаков начались какие-то перемещения, и ещё до рассвета стало известно, что Девлет-Гирей воспользовался малоизвестной Дракинской переправой и всей силой обходит Серпухов.

Князь Воротынский с частью своих войск подошёл к переправе с одной стороны, а князь Хворостинин с другой; противники видели друг друга, но никаких действий не предприняли, хан не хотел здесь задерживаться, а Воротынский видел, что многовёрстная песчаная равнина в устье Протвы давала преимущество многочисленной орде. Потому в ожидании возможного нападения князь вернулся к Серпухову: здесь всё ж укрепления и рядом лес, куда можно отступить...

Стремительное продвижение крымчаков к Москве обеспокоило Клима. Разъезды татар могли обнаружить площадки, не готовые к обороне. Надо было немедленно подбросить на каждую площадку не менее трёх-четырёх сотен воев. Рано поутру он пошёл к воеводе за советом. Князь Михайло Иванович сидел в кресле перед своим шатром в светлом березняке. Он только что вернулся от Дракинской переправы и отдыхал. Увидев приближающегося Клима, обрадовался:

— Гуляй-воевода, ты явился вовремя! Хотел за тобой посылать. Однако ж ты с чем пожаловал?

Клим сказал о своих опасениях, но вместо совета князь принялся расспрашивать:

— Сколько своих воев отправить можешь?

— Ежели остановить тут изготовление прясел, наберу четыре сотни.

— А сколько прясел здесь припасено?

— Полёта.

— Через сколько времени они будут доставлены сюда?

— До площадки десять вёрст — полчаса езды. Запрячь коней — минутное дело. Доставка — побольше часа: лесная дорога плохая.

— Ловко! Есть кого послать?.. Гони! — Клим подозвал Гульку, минутой спустя тот умчался во весь опор. Воевода похвалил: — Ловкие у тебя ребята! Теперь послушай меня, Одноглаз. Очень может быть, твои быстрые ребята опоздают, если Девлет повернёт свои войска против нас и очистит пусть своему наряду. Полагаю — ему будет нелегко, ну а нам... Возможно, хан повторит действа прошлого года, то есть ходом двинет на Москву, надеясь, что мы поспешим защищать столицу. Действительно, мы пойдём, но будем держаться на его хвосте и бить отстающих. Разумеется, он начнёт огрызаться. И вот тут потребуется твой опыт ставить сходу гуляй-города, как показывал в Коломне. Надеюсь — гуляй-города оберегут нас от разгрома в чистом поле... Так вот, наберёмся терпения и подождём.

Девлет-Гирей повёл орду на Москву двумя потоками, по Калужскому и Крымскому трактам.

Разделились и русские. Почти половину князь Воротынский оставил на Сенькином броде. Немного меньше князь Хворостинин повёл преследовать орду, его сопровождал почти весь наряд. Полки левой и правой руки стали между реками Лопасней и Нарой, готовые прийти на помощь тем или другим.

Клим следовал с Хворостининым с пряслами гуляй-города. Вначале прясел было четыре десятка, потом пришла ещё полсотня с лопасненской заготовки, так что теперь можно было огородить весь наряд и две трети воев Хворостинина; ежам уже потеряли счёт.

Передовые отряды князя Хворостинина рвались в бой, стычки происходили непрерывно, но крымцы подтягивали отстающих и сильно не огрызались, так что срочно ставить гуляй-город не пришлось. Но когда подошли к посёлку Молоди, стало известно, что крымчаки остановились, заполонив все безлесые места вдоль Крымского тракта от реки Нары до Гривенского болота.

После небольшого совещания и объезда местности решили ставить гуляй-город на левом берегу Рожайки. Хворостинин требовал, чтобы этот опорный гуляй-город вместил в случае необходимости до пяти тысяч воев и наряд. Установка щитов началась сразу же, как определилось место. Пока князь обсуждал с начальными людьми, кому, где и как встречать татар, которых он решил наступающей ночью обязательно расшевелить, чтобы они погнались за ним, холм уже был обнесён стенами, и пушки занимали положенные им места. Теперь тысяча воев укрепляли прясла.

В это время Клим подъехал к Хворостинину, и князь тут же заметил его:

— Гуляй-воеводе в чём-то нужда? Слушаю.

— Спаси тебя Бог, князь. Мне требуется отъехать.

— Да ты что?! В такое время, на ночь глядя?! А гуляй-город?

— Оставшиеся работы лучше меня доделает мой товарищ, тысяцкий Василий Бугай. Дмитрий Иванович, на Гривенском болоте остались три сотни моих заготовителей. Если они ещё живы, их нужно вывести оттуда. Я их поставил там, мне и выручать.

— Людей возьмёшь?

— С твоего разрешения, три сотни из моих казаков.

— Отказать тебе не могу. После, к полуночи, и я в тех местах с большими силами буду. С Богом!

Гривенское болото, иначе Толбинское, было обширным, со многими озёрами и местами непроходимым. Из него брали начало ручейки и реки, такие, как Рогожка, около которой велась заготовка. Рогожка впадала в Рожайку. С места заготовок прясел до Крымского большака была всего одна лесная дорога, эту дорогу сегодня основательно завалили, как только узнали, что прорвались крымчаки.

Голова заготовщиков, вой-плотник Максим из Соли Вычегодской, решил ждать ещё день. Если от Клима вестей не будет, уходить в Москву или вокруг Москвы. Разведывать дорогу он послал ловких ребят.

На рассвете прибежали стражники: они заметили, что по пойме Рогожки с низовьев идут вроде как русские... Через час Клим обнимал Максима.

Люди Клима отдыхали, а Максима — взялись за топоры — выбивали клинья и клёпку, разбирали прясла: Клим решил их вывезти из болота. Один вьюк делали на две лошади пудов на десять и клали прямо на сёдла. Здесь заготовили более полусотни прясел, на каждое два-три вьюка, да под разобранные ежи и колёса ещё сотня одноконных вьюков — не бросать же добро! Так что пришлось спешить четыре сотни всадников.

Отдых был коротким; караван, длиной побольше версты, вышел в путь. Впереди Клим и вожатые, хорошо знающие местные леса. С ними полсотня ертоула и полсотня с топорами — чистят и расширяют тропинку. Особенно много работы на поворотах, где придётся разворачивать трёх-четырёхсаженные парные вьюки. Потом следует сам караван, около каждого коня его хозяин. И замыкает сотня охраны, тут — Максим.

Путь предстоял невелик, чуть больше двадцати вёрст, но монотонное движение угнетало боевых коней, некоторых из них начинало мотать из стороны в сторону. Пришлось делать остановку, хотя и спешили...

О разгроме ногаев в то утро Клим узнал от десятника разъезда князя Хворостинина. А через час сам увидел поле действа. Пойма Рожайки в этом месте расширялась версты на полторы и разрубалась на четверти крестовиной — пологой лукой реки и широким пыльным трактом. Посреди одной четверти на холме поставленный им вчера гуляй-город. Вчера было темно, сейчас впервые увидел издали — место — лучше не придумаешь! Вокруг городка много раз виданное поле битвы: бродящие косяки засёдланных коней и трупы... Победители собирали оружие, кольчуги, пояса и грузили на подводы. Всё было привычно, кроме одного: зачем потребовалось сгонять большой косяк ногайских лошадей в ограду рядом со стеной?..

Все люди поставлены на сборку прясел, а тысяцких и сотников Клим собрал и потребовал найти умельцев колодезных дел. Оказывается, имеются вреди воев и лозоносители, и срубщики. Уже через полчаса Клим присутствовал при закладке трёх колодцев. Подъехал князь Хворостинин и поинтересовался, для чего ямы. Услыхав про колодцы, он хлопнул себя по лбу:

— Ай-яй-яй! Про воду-то я забыл! Ребята, всем сотням — коней на водопой, пока крымчаков мало вокруг! — Гонцы ускакали. — Воевода Одноглаз, сколько привёз прясел?

— Полёта, князь.

— Потери?

— Пала одна лошадь.

— Исполать тебе! Удлиняй городок к лесу, десятка два оставь — где понуждится, поставим второй ряд. И ногайских коней огороди.

— Дмитрий Иванович, дозволь спросить?.. Зачем тебе эти кони? Своих кормить нечем будет.

— О, брат Одноглаз! Если где откроется слабость, то мы на лаву татарскую их же коней пустим. Смешает их ряды, что хороший залп наряда! Насчёт корма ты угадал, худо дело. Князь Михайло в Серпухове ждал баржи с хлебом и кормом, а их крымцы перехватили. Так что долго не усидим... Ты слышал, пока мы тут ногайцев дразнили, князь Воротынский похерил весь наряд турецкий и идёт сюда...

К вечеру подошёл со своим полком князь Воротынский. Примерно половина воев вошли в гуляй-город. А остальные, тысячи две, стали на правом берегу Рожайки в привезённом из-под Серпухова гуляй-городе. Место для него долго выбирали Воротынский и Шереметев, который и остался воеводой нового гуляй-города.

К темноте на пойме начали появляться быстрые передовые отряды крымцев...

Из вырытых колодцев только в одном оказалось много хорошей воды. Принялись копать ещё три...

9

В среду, в день апостола Силы (30 июля), сеча началась заутра на реке Лопасне — полк правой руки сцепился с крымчаками. Князь Репнин, воевода полка, от пленных узнал, что татар здесь шесть тысяч и ведёт их сам Дивей-мурза. Репнин много наслышан о нём и был удивлён, как такой опытный полководец шёл по переданной реке без хороших разъездов, растянув войско чуть ли не на десять вёрст по Лопасне и её притоку Челвенке, желая выйти на Крымский тракт.

Репнин разорвал свои полторы тысячи на сотни и принялся практически без потерь бить из лесных урочищ по растянувшейся змее. Сам мурза шёл где-то в конце колонны. Когда ему стало известно о действии русских, он поспешил в голову, самолично отходил камчой наиболее потрёпанных тысяцких, и принялся стягивать в кулак своё войско. Пока он этим занимался, Репнин также успел собрать свои сотни и отсёк у Дивея хвост колонны, забрав несколько сот коней под вьюками с припасами и походными пушками. На этот раз мурза никого не наказал. Разослав во все стороны разъезды, опасался спешить к месту встречи с ханом у деревни Молоди.

Менее удачной оказалась попытка разгромить татар, двигающихся от Калужского тракта по Наре. Им навстречу вышли две тысячи полка правой руки, воевода князь Одоевский. Одной тысяче князь выбрал место для засады, а другая ударила в лоб и, позвенев саблями, пустилась наутёк. Однако татары не погнались, а продолжали осторожное движение, обнаружили засаду, и этой тысяче пришлось отходить с потерями.

Особенно дорого обошёлся утренний бой стрельцам. Они притаились по обеим сторонам Крымского тракта, пропустили мимо себя несколько сотен передового отряда и ударили по главным силам, положив всех, кто в то время был на тракте между засадами. Потом татары с большими потерями пытались прорваться мимо них, одновременно атакуя их укрытия, но стрельцы хорошо знали своё дело...

Тогда татары совершили непривычный для них ход — спешили не одну тысячу джигитов и зашли стрельцам с тыла, одновременно возобновив конные атаки. На беду и русских и татар, загорелся лес. В то время стояла засуха, и пожар сразу охватил место боя. Начали взрываться запасы пороха. Теперь враги зачастую вместе спасались от огня. Но, выбравшись на опушку, продолжали битву. Тут татарам пришла на помощь конница...

Гуляй-город только слегка огрызался огнём заплечных пищалей, когда разворачивалась татарская лава в одну-две сотни всадников и бездумно мчалась на густо лежащие ежи. Дым и огонь над стрелецкой засадой сразу привлёк внимание всех воевод. Потом сражение выплеснулось на опушку. Тогда повернулись несколько прясел, выбежали вои, раздвинули ежи, и лава конников вырвалась на помощь стрельцам... Из трёх тысяч стрельцов за щиты гуляй-города вернулись всего три сотни раненых и обожжённых.

До полдня пойма по обеим берегам Рожайки заполнялась татарами. Наиболее отчаянные и нетерпеливые из них наскакивали на рассыпанные ежи гуляй-города и наспех созданные укрепления на правом берегу реки, их отгоняли стрелами и пулями, нападавшие несли бессмысленные потери. После полуденного намаза татары начали строиться тысячами, по всей пойме насчитали две тьмы.

На опушке леса показался сам хан на белом коне в окружении знати. Шатёр ему не ставили — всем ясно: с гяурами будет покончено до вечернего намаза! Пойма ревела славу великому хану...

Появление хана ускорило построение конницы. Поспешно из кустов выкатили пушки, с полсотни разных из тех, что возили с собой темники и которые отбили у русских. Около них суетилось необычно много пушкарей. Из городка по ним ударили дробом, пушкарей ветром сдуло, хотя убитых оказалось единицы. Камчи начальных людей вернули пушкарей, несколько пушек даже пальнули и показали отсутствие опыта у них — все ядра не долетели. Зато русские открыли огонь, не допуская пушкарей к пушкам.

Повелитель забыл об осторожности. Выхватив ятаган, рванулся расправиться с неумехами. Как раз в это время из городка пальнули несколько пищалей, каменные ядра с противным чавканьем запрыгали вблизи окружения хана. Конь одного из князей скакнул в смертельном прыжке, конь хана поднялся на дыбы. Тут повелитель выхватил белый платок и махнул им. Взвыли трубы, забили барабаны, тысячи глоток крикнули «Алла!» Три ряда первых тысяч взяли с места вскачь. Все пушки, пищали, ручницы из гуляй-города открыли огонь. Дым, пыль скрыли прясла укрепления...

К моменту приступа гуляй-город представлял собой вытянутый прямоугольник от холма близ тракта к оврагу около леса сажней на восемьдесят, в ширину — вдвое меньше. В ограде без малого сотня прясел, за которыми стоял наряд, позади него — неполный второй ряд прясел, запасные пушки и для быстрой помощи — пешие и конные вои. Затем загоны для коней, станы для воев и несколько шалашей-домиков из прясел для воевод.

Когда у татар началось построение тысяч, Клим объехал весь городок — людям и коням было тесно, но порядок сохранялся. Грызлись только татарские кони в тесном загоне в торце городка над оврагом. С этой стороны около оврага татар было немного — не более трёх тысяч, это было заграждение на случай, если русские попытаются уходить в лес. Между рекой и стенами татар вообще не было — всё пространство простреливалось даже малыми пушками.

Больше всего строилось тысяч на вырубке по другую сторону большака, против торца гуляй-города на холме. Клим полагал, что именно отсюда начнётся приступ. Сперва много тысяч начало строиться между стенами и лесом, но пушечным огнём разрушили построение. Осталось четыре тысячи на самой опушке. Там появился хан со своей свитой.

После знака Девлет-Гирея приступ начался со всех сторон, тысячи появились даже из-за реки. Но быстро определилось, что главный удар наносится со стороны леса в среднюю часть стены. Первыми пошли тысячи, построившиеся на опушке леса. На их место сплошным потоком мчались тысячи от дороги. Они от опушки плавно разворачивались вдогон первым тысячам.

Дым! Пыль! Тысячеголосый рёв людей, ржание коней и грохот пальбы!

...Русские пушки стреляли непрерывно, потому что опытные пушкари разделились на группы по три пушки в каждой. Первая пушка стреляет, вторая наводится, третья заряжается. На заряд — больше всего времени: после выстрела ствол прочищают влажным квачом на длинной ручке. Потом в ствол кладут картуз с порохом. Проталкивают его вместе с пыжом из тряпья, а то и из сена. Следующий картуз с дробом или ядро и опять пыж. Со всем этим надобно управиться, пока другие две пушки прицеливаются и стреляют. Когда идёт сплошным потоком враг, прицеливаться просто. В стрельбе — определённый порядок: прочистить затравочное отверстие и прорвать рогожку картуза, подсыпать в затравку порох и приложить жигало или горящий фитиль... Пушки стреляли беспрерывно! Татары шли густой стеной — обильную жатву находила смерть!..

Но первая тысяча сменяется второй, вторая — третьей... Тела людей, лошадей завалили ровчик, надолбы, поломали ежи. Лошади становятся на дыбы перед пряслами, ядра из пушек прошивают животных насквозь. Идущие за ними поднимаются по трупам, через секунды сваливаясь замертво. Наступает массовое безумие: люди, идущие на верную смерть, не понимают этого и стремятся обогнать соседа!..

Перед пряслами ещё шевелящая гора, кони на вершине горы, они нависают над пряслами и вместе с ними валятся на пушки. Пушкари, отбиваясь саблями, убегают за второй ряд прясел, который только что установили и продолжают укреплять. Оживают пушки второго ряда. Клим со своими людьми подтаскивают прясла, удлиняя второй ряд и готовясь ставить третий. Русские вои с пиками преграждают путь татарам между первым и вторым рядами прясел...

Татар ещё недостаточно, чтобы повалить вторую стену, не погибшие от огня пушек растекаются между стенами, их встречают пики русских.

Но нажим татар заметно ослабел — безумие охладилось. Нападающим требуется проехать несколько сажней не только по трупам правоверных, но и давить раненых... Вот двое знакомых из другой тысячи с воплем, загораживаясь руками, падают под копытами лошади! А вот мулла на коленях, весь в крови, молитвенно сложил руки... и он под копытами!.. Беда, коли джигит смотрит на землю, это дело коня. А его взгляд — только вперёд! Но впереди новая стена, и перед ней начинает образовываться гора трупов... Слабеет рука, держащая повод, кони без управления обтекают прясла следом за убегающими конями, потерявшими всадников. Теперь раненые, истекая кровью, отползают от страшных стен.

...Хотя ещё вокруг татары, пушки перестали палить, пушкари не заряжают пушек потому, что стволы раскалились, несколько пушек потеряли своих пушкарей — порох воспламенился при зарядке. Во время боя на такую мелочь не обращали внимания. Гуляй-вои вместе с пушкарями оттаскивают убитых. Собирают разломанные, окровавленные ежи, несут в городок, восстанавливают, вяжут новые...

Дивей-мурза со своими тысячами вышел на пойму Рожайки в самый разгар приступа на гуляй-город. Он досадовал на себя за неудачный поход, за опоздание, и вообще сегодня день сплошных неудач! Разрешив своим тысячам короткий отдых, он с сотней охраны подъехал к хану с низким поклоном и поздравлениями. Тот обрадовался:

— О, Дивей-мурза-джан! Слава Аллаху! Стена уже пала! Сейчас мы войдём в плетёный город и примемся рубить головы князьям! Там их полно!

Но Дивей раньше хана заметил, что приступ захлёбывался. Он, приложив руку в груди, с поклоном попросил:

— Великий хан, дозволь посмотреть на победу вблизи.

Жест согласия хана, и Дивей, окружённый сотней, помчался к прорыву. А там очередная тысяча растекалась в стороны, следующая за ней придержала коней. Пушки в городке замолкли. Остановился и Дивей. «Невезучий день — ещё одно опоздание. И хан ошибся: головы у русских князей останутся на месте!» Опытный полководец знал о приливе и отливе храбрости, мужества. Сейчас — отлив... «Ничем не воодушевишь джигитов, ни камчой, ни личным примером. И все эти вот тысячи надо отводить: они увидели слишком много смерти! О, Аллах! Сколько же полегло тут людей? По всей округе тела, а у стен... И всюду уползающие раненые...»

Горестно покачивая головой, он тронул коня и поехал вдоль стены, в опасной близости от неё. Удивлённая охрана последовала за ним. «Эх, Девлет, Девлет! Зачем полез на длинную стену? Тут и пушек вдвое больше, и просторнее — русские могли отбиваться с боков... Почему напал только в одном месте? Вот тут, около оврага, за стеной грызутся кони. Вот сюда послать людей со смолой и подпалить. Перепуганных коней выпустить на русских. Я бы хотел посмотреть на Воротынского в это время!»

В гуляй-городе затишье. Водоносы бегут вдоль стен; вои оторвавшись от дел, пьют много и жадно. Все молчат, не показывают радости, чтобы не сглазить!

Клим, наладив восстановление порушенных прясел, поехал с десятком мастеров вдоль стен. Вот и торец со стороны оврага, там, за крепко поставленными пряслами, в тесном закутке бесновались татарские кони.

Около Клима на всём скаку осадил коня тысяцкий, суздальский сын боярский Темир Алалыкин:

— Воевода! Открывай прясла и убери ежи! Надо взять вон того, в серебряном шлеме! Великое дело! Скорей!

Клим заметил уже оторвавшуюся от массы татар сотню. Он дал условный знак. Прясла расстопорили, позади них две сотни тысяцкого. Алалыкин крикнул:

— Давай! — И пушкарям: — Жарь под ноги татар!

Пушки ударили, прясла открылись, ежи отъехали в сторону, и конники рванулись.

Пушкари били дробом по ногам лошадей, те валились. Чернобородый вельможа в белом блестящем шлеме успел развернуть коня, но и под ним он рухнул. Охранник передал ему своего коня, а сам покатился подстреленный. Оставшиеся в живых охранники, окружив Дивея, уходили к лесу. Последний залп пушек. Мурза упал, его шлем отлетел в сторону. Охранники пытались сдержать коней, но налетели русские. Двое прямо с седел подхватили Дивея, третий — подобрал шлем, и все назад. От леса, из оврага мчалась туча татар... Пушкари открыли стрельбу только по отставшим татарам, а побольше сотни уже рубились с русскими прямо около прясел, вот за пряслами, они захлопнулись... Вместе с мурзой попали в полон десяток татар.

Клим подбежал к отчаянному тысяцкому. Тот спешился и сидел на земле, держась правой рукой за левое плечо, между пальцами сочилась кровь. Лицо его побледнело, он тяжело дышал. Рядом навзничь лежал Дивей, закрыв лицо руками, качая из стороны в сторону бритой головой. Тут же стоял его шлем.

Около боярича уже на коленях Гулька, помогает снять зипун и ножом вспорол рубаху. Ниже короткого рукава кольчуги рана, брызжущая кровью. Клим присел, сжал пальцами рану, другую руку подсунул под кольчугу. Гулька снял с седла склянку с белым вином.

Клим обрабатывал рану, а Темир приказывал своему вою:

— Беги, скажи князю-воеводе: взяли Дивей-мурзу, правую руку Девлета. Мы его помяли, привезём после. Ступай. А я не знал, что ты, гуляй-воевода, лекарь к тому ж. Вон мои лекари бегут, меня на ноги поставят, а ты татарина посмотри, он должен живым остаться. Из-за него я почти сотню потерял!

Ноги мурзы в синяках, икра прошита картечиной, переломов нет. Во время болезненной перевязки голоса не подал, лишь скрипел зубами. Когда помогли надеть штаны, попытался встать, но повалился, впервые застонав. На носилках мурзу понесли вглубь городка. Он пришёл в себя, открыл глаза и удивлённо посмотрел на окружающих — он всё ещё не верил, что оказался в плену.

Воротынский подъехал на коне — он объезжал и спрашивал тысяцких о потерях, благодарил за службу. И тут перед ним положили вельможного пленного. Алалыкин коротко рассказал о вылазке. Далее толмачил.

— Я есть воевода, князь Воротынский. Ты действительно Дивей-мурза?

До этого и боярич, и Клим пытались говорить с мурзой, он молча отворачивался. Сейчас приподнялся на локте:

— Воевода! Дивей-мурза повержен и не может встать перед тобой. Моё слово к тебе: Аллах во гневе на тебя! Из-за этих плетней ты убил многих правоверных и должен умереть. Все твои воины будут убиты, пленных зароют живьём в землю. Оставшиеся в живых станут завидовать мёртвым! Но если ты сохранишь мне жизнь, милостивый хан Девлет-Гирей дарует тебе и твоим близким свободу. Всем, кроме него, — мурза указал на Алалыкина. — Непочтительно дотронувшийся до меня погибает! Сейчас за мной придёт гонец от хана с белой тряпкой. Я сказал всё. — Мурза обессилено повалился, закрыв глаза.

— Дивей-мурза, я знаю — ты большой полководец, ты своими глазами видел валы трупов. За вчерашний и сегодняшний день хан потерял две, а может, и три тьмы! А ты грозишь мне! Я сохраню тебе жизнь, и ты увидишь нашу победу!

— Воевода-князь, силы Девлет-Гирея велики! Он может, не ослабев, потерять ещё три раза по стольку. Но он не станет лить кровь своих воинов. Он вызовет всех сюда. Окружит тебя двойным, тройным кольцом. А через два-три дня на такой жаре без жратвы и воды мёртвые начнут душить живых! Баржи, везущие тебе хлеб и овёс, мы остановили. А кони без жратвы и воды начнут беситься. Они поломают ограды и с голоду станут нападать на людей. К тому времени мы привезём тяжёлые пушки. Твои плетни взлетят на воздух, мы возьмём вас голыми руками. Слава Аллаху и хану Девлет-Гирею!

— Поживём — увидим! — ответил Воротынский. — Беречь мурзу. Исполать тебе, Темир, сын Алалыкина! Злого недруга заполучил!

Князь отъехал к следующей тысяче. Вои Алалыкина понесли мурзу к шалашам воевод. Клим остался стоять около ограды из жердей, за которыми грудились сотни коней, многие из них смирно стояли, наблюдая за разговором людей. Когда те разошлись, наиболее любопытные приблизились к Гульке и Климу, разумную тоску увидел Клим в глазах добрых животных, верных друзей человека. Другие кони пытались грызть жерди ограды. Они без пищи всего сутки, а жерди изглоданы до половины! А что станет через день-два?! Пойла тоже не хватает — за день полведра воды на коня. Невольно вспомнил слова мурзы о бешенстве голодных коней.

Клим пошёл вдоль ограды. Кончился один загон, начался другой. Тут слышались взвизгивание и сердитое ржание — кони ссорились между собой...

10

Клим спросил всезнающего Гульку, где князь Хворостинин.

— С ним князь-воевода уже разговаривал. Значит, людей своих отпустил и сам пошёл отдыхать. Нам тоже не мешало б...

Дельное предложение не услыхал Клим, направился к шалашу Хворостинина. У прислонившегося к стене и дремавшего стремянного спросил, где князь. Стремянной, почему-то напугавшись, указал на шалаш — там, мол. Из шалаша раздался голос князя:

— Кто ко мне?

— Гуляй-воевода Одноглаз.

— Заходи.

В шалаше спали несколько человек — тысяцкие, сотники.

— Прости, что мешаю отдыхать, князь. У меня разговор с глазу на глаз.

Князь нехотя поднялся. Отошли к ограде, с другой стороны к ним кони потянули морды. Князь погладил одну.

— Слушаю.

— Князь Дмитрий Иванович, что будет дальше?

— Хан разозлился вон как! Завтра пригонит войска ещё больше и повалит не девять прясел, как сегодня, а всю стену, а то и две. Сшибка будет знатная и последняя для многих из нас. Это хотел узнать?

— Благодарствую... Час тому назад тысяцкий Алалыкин пленил Дивей-мурзу. Я слышал разговор князя Михайло с мурзой...

Клим подробно передал этот разговор. Князя Дмитрия в сон уже не клонило, он слушал, не перебивая. Помолчав, спросил:

— Значит, измором хотят взять?.. Ну, а ты что думаешь, Одноглаз?

— Сознаюсь, князь: ради этого пришёл...

Не очень долго говорил Клим. Князь глядел на Клима с любопытством, потом с удивлением, потом потупил голову. Вопросов задавал мало, последний был таким:

— Крепко завязано! А вдруг где-то сорвётся?

— Срываться нельзя, это — гибель!

— А кого оставлять тут, в обороне, может, на верную смерть...

— Тех, кто оборонялся сей день, князь: пушкари, тысячи твоего полка и гуляй-воевода со своей тысячей. А казаков лесных надо отпустить, пусть поднимают всю лесную братию нам на помощь.

Хворостинин задумался... и спросил:

— Тебе не боязно играть со смертью?

Клим развёл руками:

— Боязно не боязно, а действовать надобно. Князю-воеводе в мышеловке не место.

— Ладно! Пошли к Михаилу Ивановичу.

— Погоди, князь. Я тут буду ждать тебя, иди один. Скажу больше: предложить такой рисковый шаг должен не Одноглаз, и даже не князь Хворостинин. Это должно быть решением единого воеводы. Тогда, возможно, уцелеет и гуляй-город, и останется Москва.

— Жаль, что у меня нет заморского вина — следовало бы выпить с тобой, Клим... не ведаю, как звали твоего отца?

— Акимом, но зови меня просто Одноглазом.

— Нет! Ты — Клим Акимович! А кубок заморского вина всё ж за мной!

Пока ждал возвращения Хворостинина, Климу рассказали тяжёлую участь тысяч Шереметева, оградившегося на правом берегу Рожайки. И воевода и тысяцкие не полагались на гуляй-город, не имея большого наряда. Потому загодя с князем-воеводой наметили путь отступления между лесом и Рожайкой вниз по её течению. Главную задачу определил князь-воевода — гибель каждого воя должна омыть кровь трёх крымчаков!

Русские в гуляй-городе здесь держались недолго. Как только прясла поддались нажиму коней, Шереметев покинул гуляй-город и стал уходить по берегу реки. В погоне всегда гибнут в первую очередь отстающие, потом боковые, а если погоня длительная — уходят только всадники на крепких конях. Но воеводы знали и другой способ отступления — круговой, им воспользовался Шереметев. Здесь скачущие впереди медленно развёртываются на скаку и, выпустив по противнику пару сотен пуль, становятся последними, но и противник умеряет бег. Потом разворачивается следующая пара сотен... Получается движение по уходящей спирали, при этом скорость убегания уменьшается, противник, воспользовавшись этим, окружает преследуемых широким охватом. Такой манёвр опасен на свободном пространстве, но Шереметев хотел именно того, чтобы впереди него оказались татары, втягиваясь в сужающееся пространство между рекой и лесом, куда подоспела небольшая засада, отрезавшая обходящих сбоку. Теперь вырвавшиеся вперёд сотни татар сами превратились в преследуемых. Такая слоёная погоня обескуражила татар, привыкших наваливаться большой массой. А бегущих впереди ожидали русские засады, и татары с большими потерями повернули налево, сваливаясь в реку. Тут и русские начали придерживать коней, огрызаясь мощными залпами. Часть русских всасывалась в лес с тем, чтобы из засад встретить возвращающихся татар.

Погоня прекратилась примерно через час. Хотя отступление было ловко организовано, всё ж Шереметев потерял примерно треть своих воев. А сколько татары? Выполнили вои Шереметева задание Воротынского?

...Хворостинин не вернулся. Его стремянной пришёл сказать, что князь-воевода назначил собор воевод, тысяцких и их товарищей на закате солнца...

На соборе князь-воевода Воротынский поведал слово перебежчика. Крымские вельможи испуганы неудачей под «плетнёвой крепостью». Хан остановил наступление на Москву, собирает под Молодью своё войско, в одно место приказано свозить имеющиеся пушки. Он хочет показать всем, как надо расправляться с гяурами! После этого похороны правоверных, тризна, отдых и победный поход. День жестокой мести — четвёртое августа.

Со своей стороны князь-воевода решил: дня мести не ждать. В гуляй-городе оставить воев только для первой обороны. Всех остальных этой ночью и следующей вывести с наименьшими потерями, по возможности скрыться, хотя Девлет должен узнать, что гуляй-город почти без людей.

Князь Воротынский, покинув гуляй-город, собирает русские силы и подводит их к пойме Рожайки, непрерывно нападая на татар. Общее наступление русских — день святого мученика Стефана (2 августа). Далее князь-воевода перечислил тысячи, которым уходить пешими, кому оставаться в обороне городка. Пробиваться конными он разрешил только лесным казакам, кони которых приучены к ночному лесу.

Ночь на четверг была пасмурная и ветреная. Беспокоить татар начали с наступлением темноты — выпустили часть бесившихся в загоне татарских коней. Татары всполошились, помчались разъезды, выяснили, в чём дело, — решили, что кони вырвались случайно.

Воспользовавшись шумом, по оврагу ушли несколько сотен спешившихся воев.

В полночь выпустили ещё часть коней. Татары ограничились разъездом, остановившимся на опушке леса.

Перед рассветом почти бесшумно выехали казаки, с ними три сотни охраны Воротынского. Разъезд татар был снят, но татары соседней тысячи проснулись, вспыхнули факелы. Теперь были выпущены все остававшиеся в загоне кони. На опушке возникла свалка. Ещё какое-то время слышался звон сабель, стрельба. Потом всё затихло. Оврагом ушло ещё несколько сотен...

День заговения на Успенский пост (31 июля) был нежаркий, ветер разносил трупный запах. Вои занимались страшным делом: повязав лица мокрыми тряпками, оттаскивали трупы татар и коней сажней на двадцать от стен. Татары пытались помешать воям, но пушкари малым огнём отогнали их.

Далее, не менее сложным делом было — напоить коней, особенно тех, хозяева которых ушли из городка, кони не желали слушаться чужих людей. Особенно бесившихся отгоняли в загон, откуда были выпущены татарские кони.

Пушкари отдыхали. Крымчаки, даже отчаянные, не приближались. Зато в полдень к гуляй-городу подъехали три безоружных татарина под белым флагом, пожелавшие говорить с князем-воеводой Воротынским. К ним вышел князь Хворостинин и заявил, что князь-воевода отдыхает. Татары посовещались, и один из них по-русски спросил:

— Великий хан Девлет-Гирей — да славится имя его! — спрашивает: здоров ли Дивей-мурза?

— Передай хану: Дивей-мурза ранен в ногу.

— Князь, дозволь повидаться с ним.

— Сейчас не разрешу. Вот когда замиримся...

— Долго ждать... Какой выкуп хочет князь за Дивей-мурзу?

— Дивей-мурза — вельможа, большой человек. За него выкуп назначить может только государь. А мы окружены и не в силах спросить государя.

— Ваш князь Иван далеко. Решать нужно князю Воротынскому. Запомни — жизнь мурзы спасёт многих из вас. Но страшен гнев хана, если будет худо Дивей-мурзе! — Повернулись и ускакали.

К полудню прояснилось, ветер стих, на гуляй-город навалилась жара... Всё больше и больше коней выходили из повиновения: постоянная грызня, бросались на людей. Им нужен корм, но где взять его?

С людьми проще. Сегодня заговенье. Священник большого полка, оставшийся в гуляй-городе, благословил употребление конины. На кострах закипели котлы с убоиной, благо раненых коней полно. Люди ели, правда, не все. Благородные животные от размельчённой конины отворачивали морды, даже отказывались пить холодный мясной отвар.

Ночь на первое августа была самая тяжёлая для русских, запертых в гуляй-городе. Затих ветер, и трупное удушье накрыло городок. Здоровые вои падали в обморок, иных выворачивала рвота. Наиболее страдающим Клим и лекари-вои могли предложить единственное средство — мокрая повязка на лицо и покой.

А покоя-то как раз и не было: оврагом должны были уйти полторы тысячи воев. Татары, видать, что-то пронюхали: через овраг прорубили широкую просеку и на краях зажгли костры, так что незамеченным не проскочишь. Запалили с полсотни костров вокруг гуляй-города, за дострелом. На опушке леса и на тракте уже не разъезды, а целые сотни. Подальше, за трактом — тысячи нерассёдланных коней, ждали новой вылазки. Ожидания их оправдались — выпустили с полтысячи коней, наиболее беспокойных. Поднятая тревога вначале, казалось, ухудшила положение русских, готовых к исходу: костры около оврага остались без присмотра и над оврагом вспыхнул лес. Татары бежали. Но в овраге было сыро, и лес там не горел. Русские воспользовались этим и в задымлённом овраге шли без помех.

Полегчало на заре, когда от реки потянул ветерок. Но с восходом солнца усилилась духота, и опять начались удушья. День предстоял очень тяжёлый. Но правильно говорится, что человек привыкает ко всему, — большинство воев стояли на своих постах. Особо больных, задыхающихся, пришлось укладывать под навесами, заворачивать в ветошь и обливать холодной водой — это помогало.

И вновь в полдень подъехали под белым флагом два аксакала, просили встречи с Дивеем, обещали дать свободу пленным русичам. Переговоры с ними вёл Алалыкин. Он потребовал, чтоб освободили всех пленных, а у них будто полтысяча в плену.

— Много было, голова, много, — согласился аксакал. — Но ранены все, мрут. И эти помрут.

После долгих и лишённых большого смысла переговоров, нужных только, чтобы потянуть время, татары привели тридцать два истерзанных воя. Алалыкин принялся шуметь, что сейчас прикажет всех пленных татар измордовать, с ними и мурзу Дивея. Напуганные парламентёры принялись умолять о милости, а то и угрожать гневом хана.

Но вот переговоры окончены, и аксакалов повели к Дивею. Гуляй-город был неузнаваем: воев — никого, пушкарей — двое на десяток пушек, и полная тишина. Дивей лежал под навесом, его обслуживали двое татар, пленённых вместе с мурзой. Между мурзой и аксакалами, кроме Алалыкина, находились пять вооружённых воев.

Алалыкин ожидал услышать что-нибудь новое, но разговор аксакалов с мурзой оказался пустым: о ранении, о здоровье хана, князей. Он насторожился, когда один из аксакалов достал из-за пазухи свёрток в пергаменте и сказал, что принёс насовая, чтоб унять боль в ногах и развлечь мурзу. Алалыкин подошёл к ним и зашумел, что, мол, отравить хотят! Аксакалы клялись, но боярич заставил их самих отведать жвачку.

Увидав насовай, мурза слегка оживился, он ведал действие катушков из смолы с индейской коноплёй. Алалыкин без стеснения заявил, что передачу оставляет у себя и станет давать мурзе понемногу...

...В то время Клим с Гулькой и другими лекарями занимался освобождёнными воинами...

...А за стенами гуляй-города вспыхнул шум: несколько русских воев принялись палить в сторону реки. Оказалось, только что сбежали два пленных татарина!

11

Хан трупного запаха не выносил. Потому свой временный шатёр он приказал поставить у озерка в верховьях Рожайки. Тут было первое время тихо, плескалась рыба, пели птицы и носились зайцы. Но потом оживилось — сюда на тучные травы потянулись на выпас кони, пойма близ Молоди была окончательно вытоптана. Тут остановились на отдых вельможи, от которых зависела судьба не только Крыма, но в большой мере и Москвы. Все рядом, но Девлет-Гирей не созывал дивана — неудобное для него время, предпочитал беседовать без свидетелей, узнавал мнение мудрейших.

Сегодня пятница первого августа. Минуло два дня после гибели Теребердея с тысячами ногаев, неудачного приступа на гуляй-город и потери турецких пушек. От таких ударов можно потерять голову! Тогда хан негодовал на темников, которые, положив тысячи джигитов, не раздавили плетнёвый катух русских. Хан хотел плюнуть на всех и уехать на Оку, а они пусть тут выкручиваются! Но рассудок взял верх — он уехал всего лишь от вони.

У Девлет-Гирея состоялся долгий разговор с муфтием, и они пришли к решению, что мириться с русскими на время погребения правоверных нельзя. Он, муфтий, попросит благословения Аллаха. Да будет проклят тот, кто пойдёт на переговоры с гяурами!

Хан судил по себе и надеялся, что русские, окружённые разлагающимися трупами, без воды и хлеба долго, не выдержат, и если не сдадутся, то ослабеют до предела. И опять же разгневанный Аллах пошлёт мор на гяуров!

С другой стороны, захоронение тысяч и тысяч соплеменников не прибавит боевого духа джигитам, а им ещё предстоит брать Кремль! Однако всё равно придётся хоронить убитых, и хан для этого полагал использовать ногайцев. Их много, больше тьмы, но после смерти Теребердея-мурзы для наступления они не годятся. А похороны им покажут, что татар погибло не меньше, и хан надеялся — ногайцы воодушевятся, вернётся их боевой дух.

Девлет-Гирей принял ещё одно, по его мнению, также мудрое, решение: он приказал все потрёпанные тысячи отвести за Оку и дать возможность джигитам порезвиться по русским весям. А к четвёртому-пятому августа на Рожайку подтянуть все силы, собрать пушки и раздавить Воротынского во что бы то ни стало!

Однако жизнь потребовала давить этого князька-выскочку раньше...

Старшим воином под Молодью остался Магмет-Гирей. Сейчас он в низком поклоне приветствовал хана.

— Садись, сын мой. Саттар, наполни пиалу царевичу, и можешь идти.

Хан малыми глотками пил кумыс, только что привезённый в малых бурдюках из-под Серпухова. Значит, вокруг всё спокойно. Саттар, выполнив приказ, исчез. Магмет-Гирею было что сказать, но он потягивал кумыс и ждал вопроса. Наконец повелитель спросил.

Царевич начал издалека. Он передал привет от Дивей-мурзы — русские из боязни великого хана пропустили аксакалов. Мурза жив, но ранен. Аксакалы увидели многое — пушек в катухе полно, но пушкарей мало — один на десять пушек, воинов совсем не видно, и тишина там.

— Демоны их потаскали?! — удивился хан.

— Справедливо, великий хан! Мы тоже не поверили: старые глаза не все видят. Но вдруг гяуры принялись стрелять — сбежали пленённые нукер и поддесятник, захваченные вместе с Дивей-мурзой. Они своими глазами видели, как сотня за сотней русских уходили оврагом ночью, когда наверху горел лес.

— Да падёт проклятие на их головы! А где были нукеры?

— Повелитель! Огонь ограждал гяуров, а далеко в лесу собралось много русских... И ещё скажу, великий хан: ты ведаешь о вылазке. Разъезды насчитали сотню вырвавшихся. Пленные видели — на конях были тысячи две в ту ночь. Мы пленным больше верим.

Магмет-Гирей выжидательно смотрел на отца, ожидая вспышки гнева. Но тот, отхлёбывая кумыс, рассуждал вслух:

— Не всегда плохо, когда бегут крысы... Что может затеять Воротынский?.. Ему потребуется пять дней, неделя... сын мой, сколько свиней осталось в катухе?

— Было битком набито, много больше полтьмы. Ныне, если верить послухам — тысяча.

— Ладно... Что предлагает сын мой?

— Мы беседовали с темниками, тысяцкими. Они...

— Погоди. У меня есть диван, курултай, однако решения принимает хан! Хочу знать: что предлагает Магмет-Гирей?!

— Благословит тебя Аллах, повелитель!.. Я мыслю так. Дивей-мурза привёз бочки смолы и пороховые фитили — загораются от единой искры кресала. Он хотел, не дожидаясь пушек, пожечь прясла. Джигиты совершат это. Сегодня ночью. До рассвета пластуны обольют стены смолой и зажгут. Русские пушкари убегут от пушек, которые будут взрываться от огня! Джигиты сквозь огонь войдут в катух!..

...Несколько вопросов, и повелитель согласился:

— Хоп! Да благословит тебя Аллах! На рассвете я буду у катуха, и ты мне позволишь войти в него!

— Первым, отец!

...Розовая полоска на восходе легла над далёким лесом, а на земле стало ещё темнее. И в этой темноте конский топот, тяжёлое дыхание тысяч людей. Томительное ожидание... Вспоминают и сочувствуют пластунам: ползут, вон ладонь скользит по лицу трупа!.. Закаменевшая рука мертвеца цепляет за халат! Ужас! О, Алла!..

В темноте стены гуляй-города чёрные... Сейчас они вспыхнут, и джигиты рванутся! Ничто их не удержит!.. Но время идёт, а стены не вспыхивают. Почему?!.. У стен неясные вскрикивания. Кого? Охранников? Пластунов? Кинуться на помощь или ждать?!

Чернота стен вырисовывается — всё-таки рассветает. Но где же пламя на стенах?.. А! Вот оно! Но что такое?! Горят не прясла и не их чёртовы рогатые ежи, а далеко до стен от ежей!.. Дымное пламя встаёт над трупами ранее погибших правоверных. Смола сжигает мёртвых!

...И ни одного вернувшегося пластуна! Русские встретили их! Ждали!

Через дым и пламя пушки русских ударили по освещённым близстоящим тысячам. В тесноте, под смертельно шипящей дробью джигиты, неся потери, отходят. О, Аллах! Сколько же ты будешь щадить гяуров!

Магмет-Гирей со своей охраной и военачальниками выехал из-под обстрела. Такого провала он не предполагал! Нужно распоряжаться, а другого готового решения не было. Бросить джигитов на стены без пушек и огня — пустое дело: темники лучших не пошлют, многие обрадуются второму провалу!.. И вот тут он вспомнил...

...Воодушевлённый согласием хана, Магмет-Гирей накануне вечером смело готовил гибель гуляй-городу, называл темников и тысяцких, которые должны пойти на приступ, как только запылают стены. Всё было просто, всем было понятно, и тут Ила-мурза высунулся со своей просьбой: просил разрешения взять брошенные русскими прясла на том берегу и отдать ему пушки, не нужные другим. Никто не возразил, и Магмет-Гирей разрешил...

...Царевич Магмет скрытно ненавидел Ила-мурзу, зятя, мужа сестры, — в нём всё было противно ему. Прежде всего высокий рост, широкие плечи и огромный шлем. Магмет-Гирей был ниже среднего роста, потому ездил всегда на высоком коне. Приближённые знали эту слабость наследника, и выбирали себе низкорослых лошадок, а вот Ила-мурза ездил на коне по своему росту и всегда и везде возвышался!

Потом, мурза откровенно лебезил перед ханом, даже внешне подчёркивал это: стриг бороду удлинённым клином, как у хана, а не укороченной лопаткой, как у царевича: здесь проходила деликатная грань, очень беспокоящая придворных — как бы не проиграть!

...И вот сейчас, на рассвете неудачного дня он вспомнил вчерашнее предложение зятя, возможно, спасительное. Выскочку примутся превозносить. Горько, но придётся терпеть. Магмет-Гирей хорошо владел собой, он умел скрывать свою ненависть. Но вот если затея провалится! Тогда он виновному всё припомнит!

...Гонцы помчались за главными военачальниками, а сам продолжал путь теперь прямо в стан мурзы, который по начальному замыслу должен был нанести второй удар по торцу городка со стороны тракта, если первый приступ захлебнётся. Сейчас получилось так, что первого приступа вообще не было.

Мурза выехал навстречу царевичу и приветствовал его. Магмет сразу заговорил о деле:

— Готов ли ты, муж моей сестры, приступить к разгрому катуха?

— Готов, но ты должен помочь мне. Этот, как ты назвал, катух умело и сильно обороняется.

— Сюда едут тысяцкие и темники. Но прежде чем им приказать, я хочу знать, что ты полагаешь делать.

— Хоп! Вот видишь десять арб с берестяными коробками, по-русски — туесками. Рядом пять русских мастеров всё ещё продолжают вязать туески. Царевич, я согласен с тобой: только пушки и огонь порушат стены гуляй-города. Но русские охраняют стены, наши пластуны погибли. Я предвидел и боялся этого.

— Предвидел и молчал?!

— Вчера ты не поверил бы мне. Обозвал бы трусом! А я уже три дня готовлю туески, которые наполняю всем, что хорошо горит. Вот на этой арбе в туесках порох, на той — смола, сера, воск, дёготь, а то и просто связки бересты. Первая тысяча джигитов берёт по туеску, мчится мимо, бросая туески на стену. Следом за ними вот те лучники пускают огненные стрелы. Уверен, в двух трёх местах стены загорятся. Тут к стенам мчится моя полтысяча в арканами, они обучены оттаскивать ежи. Теперь на стены бросаются несколько тысяч в разных местах. Как можно больше шума. А вот за этими пряслами наши пушки и кони с крючьями. Они за минуту подтянут и прясла, и пушки, которые начнут бить по стенам. Стены в огне валятся на русские пушки и пушкарей! Наши тысячи врываются в пролом... Очень может быть, там вторая стена, и она устояла. Тогда у нас в запасе ещё две арбы с туесками пороха и смолы — бросаем их. А может, достаточно будет удара наших пушек...

Мир был серым. Розовеющий рассвет только-только позолотил лениво бегущие облачка, но лес ещё не отпускал ночную темноту. От реки на пойму бежали волны серого тумана, который мешался с чёрным дымом догорающей смолы вокруг гуляй-города. Трупная удушливая вонь смешивалась с запахом смолы и горелого мяса...

От стана Ила-мурзы быстро разъезжались военачальники с лицами, серыми, как этот рассвет, от бессонной ночи. Не радовала их предстоящая битва, хотя каждый понимал, что нужно обязательно раздавить гнездо гяуров, нахально вставших поперёк дороги на Москву, именно сегодня утром, сейчас, потому что завтра им могут прийти на помощь войска Ивана. Итак, они пойдут на приступ во имя Аллаха как приказано — с первыми лучами солнца!

А в гуляй-городе... Может, и взаправду все сбежали? Тогда — куда девались пластуны?!

12

За два последних дня Клим с ребятами многое перестроил в гуляй-городе, готовясь обороняться меньшими силами. Прясла внешней стены остались на месте, их только дополнительно укрепили. За ними, как и раньше, тесно стояли пушки, но теперь не везде. Со стороны оврага в торце наряд перетащили за вторую стену из прясел. В образовавшееся свободное пространство из двух рядов прясел согнали самых беспокойных коней, полагая, что прорвавшимся татарам сперва предстоит схватка с четвероногими защитниками.

В другом торце, со стороны тракта, установили также второй ряд прясел с полным составом наряда, зато у наружной стены пушек было всего десяток, но там находились две сотни Пищальников с ручницами, Хворостинин полагал, что главные силы пойдут именно здесь, и самое плохое — тут у татар готовы к бою пушки. Из-под огня татарских пушек не увезёшь, а пищальники могут уйти без потерь. Тогда главной обороной станет второй ряд прясел. Тут же на холме последнее убежище защитников — детинец гуляй-города. Дело в том, что помощь Хворостинину от Воротынского подоспеет не ранее второй половины дня — важно было подойти всем силам незаметно лесами, а для этого требуется время. Полагали, что Девлет-Гирей нападёт днём. А на деле оказалось — хан торопится: ночью построил войска для приступа, послал пластунов и, хотя замысел — поджечь стены — сорвался, Девлет тысячи не распустил. Следовательно, нападения нужно ожидать каждую минуту.

Клим начал сооружать детинец на всякий случай — вдруг первое нападение сдержать не удастся. Потом возникла мысль соорудить гуляй-детинец на тот случай, если Воротынский не подоспеет или ему встретятся превосходящие силы татар. Тогда гуляй-детинец выйдет из гуляй-города и пробьётся к лесу, благо место ровное и недалеко — меньше версты, а силы татарские не успеют развернуться.

Ещё вчера Хворостинин выслушал предложение Клима, посмотрел на его приготовления и, ничего не сказав, обнял гуляй-воеводу как равный равного.

Сегодня ночью стало очевидно, что Девлет-Гирей, возможно, узнал от пленных о решении князя-воеводы и теперь спешит раздавить гуляй-город, а потом пойдёт искать Воротынского, так что гуляй-детинец может стать единственным местом спасения защитников гуляй-города.

Гуляй-детинец — это три десятка прясел на колёсах, а может быть, и больше. В каждое прясло впряжено два коня не впереди, а сбоку, под защитой прясла. Шкворни в осях позволяют укрывать коней при изменении направления движения. На пряслах около бойниц закреплялись малые пушки. Все уходящие вои вооружены ручницами, в том числе и пушкари, поскольку при отходе большинство из них лишались наряда. Кроме пеших воев, в развёрнутом гуляй-детинце могли укрыться пять-шесть сотен конников, которые сейчас сотнями стояли вдоль стен гуляй-города. В случае надобности большой гуляй-детинец мог рассыпаться на малые самостоятельные укрепления. Таким образом, более полуторы тысячи воев гуляй-детинца хотя и отступали, но могли оказать серьёзное сопротивление. Головой гуляй-детинца Клим поставил Василия Бугая, тот запасался огненным зельем, подводами для раненых, и особая забота — увезти живьём Дивей-мурзу.

Ночью, когда татары зашевелились и вои перехватили поджигателей, Хворостинин в сопровождении воеводы наряда, Клима, воеводы гуляй-детинца и тысяцкого конников быстро проехал вдоль стен. Разъяснение десятникам и сотникам пушкарей и пищальникам было коротким: когда и как отступать к детинцу, пушки сбрасывать со станков, у тех, которые заедино со станками, разбивать запалы; остающееся зелье — поджигать; конникам сдерживать врага, пока отступают пешие...

На рассвете дня первомученника Стефана (2 августа) гуляй-город замер в ожидании. На пойме в отблесках костров мелькали тёмные фигуры всадников, некоторые, сокращая расстояние, проносились совсем близко, около рядов ежей. Тревогу и даже страх вызывали готовые нести смерть и разрушения, сейчас молчаливые и неподвижные тысячи татар на туманной, ещё тёмной пойме.

Вот первые лучи солнца позолотили маковки деревьев, посветлели клубы тумана над рекой, и вздрогнула пойма от барабанного боя, рокота труб. Но ставшего привычным вопля «Алла!» не последовало, не пришли в движение татарские тысячи, только помчались вдоль стен несколько сотен и, подцепив арканами уволокли ежи из-под самых стен, особенно очистили поле перед торцевой стеной. Невольно у Клима вырвалось: «А, балбесы, не закрепили!» — хотя, он знал, колышки забиты.

Следом за первыми сотнями со стороны тракта помчались рассыпанные сотни лава за лавой с малыми потерями, хотя по ним и палили. Припадая к луке седла скакали татары и бросали туески, которые начали взрываться и гореть от огненных стрел. В торце дым и огонь покрыли стены. И вдоль большой стены кое-где задымились прясла.

Неведомо по каким сигналам некоторые сотни двинулись к стенам, но не лезли на рожон, а пускали стрелы по бойницам и уходили с малыми потерями, хотя пушки и палили, но татарские стрелы мешали меткой стрельбой, да и стены начинали дымиться всё больше и больше. Смельчаков же, забравшихся на прясла сбивать пламя, поражали стрелы.

Очень скоро стало ясно, что подброшенные туески принесли много дыма, но по-настоящему загорелись два-три прясла. Татары на приступ не шли, проносились лавами, и на пальбу ручниц отвечали роем стрел. А всё же получалась пауза в несколько минут, за которые татары под прикрытием щитов пододвинули свои пушки и дали первый залп. У них не было тяжёлых пушек, их пушкари не отличались мастерством, и всё равно защитники гуляй-города почувствовали, насколько ненадёжно их убежище! После первого залпа почти все прясла торцовой части стены получили пробоины.

Редкие ответные выстрелы русских пушек воодушевили татар. Пока их пушкари перезаряжали пушки, две тысячи конников с разных сторон помчались к пряслам, набрасывали арканы с крючьями, безрезультатно пытаясь растащить их... Но вот завыли трубы, конники рассыпались, и грянул второй залп татарских пушек. Новые разрушения, и конники вновь рванулись к стенам...

Люди Клима ждали этого момента. Они бросились к пряслам, освободили крепления; теперь крючья татар свободно валили прясла, а то они падали и без них: нужно было, чтобы наружная стена не мешала пушкарям второго ряда, и те открыли привычную для них непрерывную стрельбу, показав татарам, что у русских пушек и зелья достаточно. Дробь многих пушек смела татарских конников, а мощные пушки били ядрами по укрытиям татарских пушкарей. Удары русских пушек оказались несравненно сильнее татарских: с первых же выстрелов щиты валились и рассыпались, накрывая пушки. Не убежавшие пушкари погибли. Потому следующий залп у татар не получился, выстрелили лишь несколько пушек, но ядра их не достигли стен. На какое-то время приступ захлебнулся...

И вот тут, как и в начале приступа, мимо стены поскакали конники, бросавшие туески, однако на этот раз с меньшим результатом: расстояние до стен увеличилось и стреляли не только ручницы, но и пушки, так что задымило только по углам стен, где образовались непростреливаемые места, которыми воспользовались татары, накопив там пеших лучников. Роковой неожиданностью оказалось появление в бойницах татарских луков и стрел, почти в упор расстреливающих наших пушкарей! Чуть не все пушки замолкли, пока вои прибежали к пряслам и принялись палить из ручниц по лучникам. Здесь сказалось преимущество лука: пока перезаряжалась ручница, лучник выпускал полдюжины стрел! Татар можно было отогнать от стен только саблями, для воев открыли проходы между пряслами...

В этот момент грянул взрыв в левом северном углу торцовой стены гуляй-города...

Защитники гуляй-города нуждались в воде, но Клим имел несколько бочек на самый крайний случай. Такой момент настал, в левом углу показалось пламя. Его люди побежали к опасному месту, спешил туда и Клим, впереди него, как всегда, Гулька. Нападение татар, прекращение огня пушек остановило их бег, и взрыв рядом...

На каждый десяток пушек позади них стояла жаровня-горн для жагров. Сильно пущенная стрела миновала пушкаря и попала в угол жаровни. Взметнулся фонтан горящих углей, малая искра попала в только что начатую бочку с картузами пороха... Между Климом и бочкой оказался Гулька; взрывом его бросило в объятия Клима. Их обоих встряхнула и повалила горячая волна. Огненный язык лизнул лицо Клима, сразу не было боли, но почувствовал судороги умирающего человека — Гулька, прижавшись к его груди, умирал, и он ничего не мог поделать!.. Сел, удобнее положил тело Гульки и ладонью сбивал тлеющие обрывки его одежды...

Потом Клим ощутил боль ожога на лице ниже шлема. Ощупал: от чуба, прикрывающего глазницу, и от бороды остались спёкшиеся корочки, рассыпавшиеся под пальцами. И только тут понял, что ничего не видит и не слышит!.. Но ощущает, как тяжелеет остывающее тело стремянного...

Ила-мурза сам видел, как два дня назад джигиты ложились горами трупов под стенами гуляй-города, и он принялся обучать своих людей искусству победы. Тут появились и туески с порохом и смолой, и арканы с крючьями, и лучники. Когда пушки русских, напуганные лучниками, замолкли, на стены налетели крючники, по два-три десятка на одно прясло, и выворачивали его с глубоко забитыми кольями. Сразу повалили три прясла. Из предположения, что упадёт десять, в пробоину ринулось пять сотен всадников — это было намного больше, чем требовалось. Произошла заминка, затор, и русские пушкари успели повернуть пушки и пальнуть по сбившейся массе коней и людей, а Хворостинин подтянул своих конников. Но упали ещё два прясла. Пушкари выстрелили последний раз, не успев, как приказано, сбросить пушки со станков, либо, отбиваясь, погибали, либо с потерями отходили к детинцу.

Ила-мурза торжествовал. Следующая тысяча разворачивалась около тракта и готовилась к приступу, за ней ещё одна... Но что это?! Первая тысяча, за ней вторая, не закончив разворот, поскакала через реку вдоль тракта. Подумал: на приступ пойдут тысячи другой тьмы. Ворвавшимся в укрепление нужна немедленная помощь, иначе... И в надежде, что ему помогут, он впереди своей последней полутысячи рванутся в пролом...

Битва шла уже в гуляй-городе, среди пушек и за ними. Однако первый натиск отбит. Хворостинин отъехал немного в сторону — сотники и без него знали своё дело, поднялся в седле и осмотрелся. Нужно было не упустить момент, чтобы, сохранив людей, отступить в детинец, который Бугай пододвинул и поставил в десяти саженях. Пролом в стене позволял поверх бьющихся сторон видеть, какие силы нужно ожидать в следующие секунды. И князь в первый момент не поверил своим глазам: за последними сотнями наступающих татар никого не было! Точнее — татары на пойме были, но они мчались мимо стен гуляй-города.

У стен детинца стояли две сотни конников, готовых включиться в дело, чтобы помочь отступающим оторваться от татар. Сейчас князь подал знак и вместе с ними ринулся на врага, послав гонца к Климу, чтобы тот готовился заделать разрушенную стену. Он не знал ещё, что гуляй-воеводу заменил Василий Бугай. А люди Клима уже подвезли прясла... Клима отвели в детинец, он сидел в телеге, окружённый темнотой и тишиной, рядом лежал недвижный Гулька.

Ила-мурза, оказавшись в гуляй-городе, понял, что на пойме произошло что-то ужасное, и помощи ждать неоткуда. Он попытался вывести людей, но Хворостинин ударил сбоку, отрезав путь к отступлению. Татары побежали в беспорядке. Ила-мурза с самыми близкими джигитами оказался окружённым и бился до последнего. Так погиб зять Девлет-Гирея, возможно, самый талантливый татарский военачальник.

Убегающих татар не преследовали. Все вои спешились и, прежде чем устанавливать прясла, принялись за убитых: своих относили к детинцу, татар оттаскивали за стену, не забывая снять пояс, дорогой халат и вытряхнуть из кольчуги.

Князь Хворостинин в сопровождении охраны выехал за стены посмотреть, что случилось на пойме.

13

Девлет-Гирей, как и обещал Магмет-Гирею, на утренней заре поехал вниз по берегу Рожайки к Молоди, с ним следовали муфтий, муллы и другие вельможи Крыма в сопровождении тысячи охраны. Утро было раннее, но не чувствовалось посленочного покоя и тишины. Тревожный птичий гомон над лесом начался ещё до рассвета; из леса стайками выскакивали напуганные зайцы, лисицы и другая живность.

Примерно на полпути, когда розовое солнце зацепилось за маковки деревьев, к хану подъехал Саттар, а когда тот обратил на него внимание, сказал:

— Повелитель, в лесу неспокойно, за нами следят лесные люди, их много...

Хан резко прервал его:

— Не вижу никого!

Саттар поднял камчу. От охраны отделились два всадника, один из них вёл на аркане пленника, которого второй всадник подбадривал камчой. Пленник не походил на лесовика, это был дюжий рыжий мужик в порванной рубахе, лицо и тело его в огромных подтёках — непросто было взять этого мужика живьём! Татарин приказал: «На колени, свинья!» — но тот опустился только под ударами камчи. Хан обратился к толмачу:

— Спроси его: кто он такой?

Пленный ответил по-татарски:

— Я знаю язык твой, хан. Я есть Петро Коваль из Серпухова.

— Где научился татарскому?

— Пять лет был у тебя в плену и бежал.

— Почему ты тут, а не в Серпухове?

— У князя Воротынского мало воев. Вот русский народ и идёт ему на помощь. А я слушал, что говорят твои нукеры.

— Ну и что они говорят?

— Не верят в победу, плохо твоё дело, хан.

— Значит, ты победишь?!

— Моя песенка спета. Победит русский...

Хан замахнулся камчой. Всадник, державший аркан, стегнул коня, тот поскакал. Петро, не успев подняться на ноги, закрутился на аркане, поднимая пыль...

В этот день всё выводило из себя хана: с утра этот гяур, пусть прах его возьмут демоны! Потом эта вонь... Хан приказал остановиться на правом берегу Рожайки так, чтобы видеть торец гуляй-города. Он следил за тем, как развивался успех татар и выслушивал пояснения стоящего рядом темника, присланного Магмет-Гиреем.

Вот затихли пушки русских! Упали прясла! Джигиты в стенах городка! Слава Аллаху! Но что за наваждение? Слева, справа, сзади звон мечей и противные крики: «Гайда! Гайда!» Девлет-Гирей привстал на стременах: на всей правой пойме битва! Русских видимо-невидимо, сотни, тысячи конников, больше — пеших. Проклятые его тысяцкие, вместо объединения сил, под натиском русских рассыпаются и гибнут. И везде по пойме татары, убегающие от русских. А на его тысячу со всех сторон лезут русские. Неужели догадались, что здесь лучшие люди Крыма?!

Саттар со своими сотнями окружил хана и вельмож, громко крикнул:

— Повелитель, уходим через реку к Магмет-Гирею! — И он начал теснить коней к крутому берегу реки. Но Девлет-Гирей остановил его — он увидел, как тысячи Магмет-Гирея отвернули от гуляй-города и понеслись сюда спасать хана. Слава Аллаху! Сын не отвернулся от отца, а мог бы... И стал бы ханом к вечеру!

На левой пойме тоже лезли русские из леса, с низовьев поймы. Магмет-Гирей понял угрозу окружения и губительного расчленения татарских сил. Он погнал гонцов к темникам и тысяцким с приказом сдерживать русских и отступать на правую пойму к хану.

Не было гонца к Ила-мурзе...

Скоро левая пойма оказалась у русских, а правая у татар. Здесь только на опушках лесные люди нападали на приближавшихся татар.

Однако русские не стояли без дела. И конники, и пешие накапливались на берегу Рожайки, подвозили пушки, прясла. Бой мог вспыхнуть в любую минуту.

Девлет-Гирей размышлял. Вокруг него сейчас две тьмы, может быть больше. Ещё столько блуждают лесными дорогами, отбиваясь от гяуров, как от комаров. Окружающие его сотни и тысячи разрозненные. Русские не дадут времени их собрать и взять в руки. Не да-ду-т!.. Русских меньше, но они продались демонам, противникам Аллаха! Они не боятся смерти... Конечно, военачальники и вельможи понимают всё это. И он не станет с ними советоваться. Они ждут решения — слова повелителя. И он сказал то, что все ждали, но потом будут ругать его...

— Всем отходить в Серпухов за Оку. Темникам разослать гонцов и пластунов в потерянные тысячи. За два-три дня собрать все силы. На Большом диване решить, что делать дальше. Очищает Крымский тракт до Серпухова темник Гиззат-мурза. Оберегает тылы Магмет-Гирей. Да благословит всех Аллах!

Воротынский решил дать русским отдохнуть и покормить коней. Девлет-Гирей пусть отходит без помех: главная задача состоялась — татары уходили от Москвы!

Хотя войска Воротынского и не гнались за татарами, отступление было тяжёлым. Крымский тракт окружён лесом, и оттуда летели смертоносные стрелы и раздавались выстрелы пищалей. Сотни пеших и конных татар продирались по лесным завалам близ тракта, обнаруживали засады, но и зачастую находили свою смерть.

Частые засады лесовиков заставили татар двигаться осторожно и непрерывной массой. И русским, и татарам показалось удивительным, когда на виду большого отряда русских в несколько тысяч сабель многовёрстный конный поток татар переходил реку Лопасню и её пойму. Ни те ни другие военачальники не захотели стычки, которая не обещала ощутимой победы, а воины желали только отдыха. Хотя далеко не везде проходили встречи так спокойно.

Наконец сорок вёрст остались позади. Наступающие сумерки сгустились над Сенькиным бродом. Хана встретил Али-паша и сообщил, что дно очищено от надолб и ловушек, начата переправа пушек на левый берег. А если великий хан желает пойти на правый берег, он, паша, осветит брод кострами.

Девлет-Гирей пожелал ночевать в своём шатре, костры запылали. Хан не сказал паше, что переправленные пушки придётся тащить обратно.

Что пожалует Девлет-Гирей, специальный гонец известил Саттара-старшего. Тот приготовил большую шайку горячей воды. Теперь хан, распаренный и довольный, нежился на мягких одеялах, и никто не должен потревожить отдых великого!

Хотя полночь уже, а гонцы всё продолжают приносить известия о переправе, о стычках с русскими воями и разбойниками. Саттар-младший выслушивает гонцов, запоминает — завтра он доложит вести хану.

Но к шатру шумно подскакал, соскочил с коня и вошёл сын повелителя, Магмет-Гирей, Саттару приказал:

— Мурза, буди хана!

— Прости, царевич! Хан прика...

Магмет, подняв камчу, с гневом громко перебил его:

— Буди! Русские перешли Оку и идут сюда!

Девлет-Гирей не спал. Он услыхал сына и потребовал халат. Рабыня неохотно поднялась за халатом. Саттар постучал по остову шатра и хотел поднять угол ковра, отделяющего женскую половину от мужской, и чуть не столкнулся с ханом. Тот прошёл мимо него и остановился перед сыном, который пригнулся в уважительном поклоне, прижав ладони к груди. Саттар-старший и младший вышли из шатра.

— Сын мой, что привело тебя ко мне в столь поздний час?

— Повелитель и отец мой! По твоему приказу я шёл последним, но вперёд и в стороны выслал доглядчиков. Оставшиеся в живых сказали мне: следом за нами идёт побольше тьмы воев князя Воротынского, за ними тысячи Хворостинина; другие князья ведут свои тысячи Каширским и Калужским трактами. По этим же дорогам идут и наши отряды. Наших больше, но русским князьям помогают разбойники, которых в лесах несть числа. Раньше князья гонялись за лесовиками, а теперь вместе бьют нас! Сейчас русские занимают левый берег и перебираются на правый Дракинской переправой и где-то ниже Сенькина брода.

— И сколько же русских против нас?

— Вдвое меньше.

— Плохо дело, сын мой! Неделю назад нас было втрое больше.

— Им помогают демоны!

— Такое говори нукерам! А мне: когда они смогут напасть?

— Воротынский не хочет нападать. Он окружает нас и расставляет тысячи по Крымскому тракту до Тулы, а может, и дальше. Он хочет бить нас в пути.

— Очень хорошо, сын мой! Ты станешь большим полководцем!.. А что скажет большой полководец: как быть нам?

— Либо уходить немедля, либо обмануть Воротынского — идти на Москву! Только с пушками, с обозом. Не оглядываться назад!

— А вдруг Москве придёт помощь с полуночи?!

— Не придёт. Я сегодня пытал русского тысяцкого... Иван от страха потерял разум...

— Самое страшное, сын мой, считать врага дураком и трусом, а себя — умнее других! Дивей-мурза и Теребердей-мурза убедили нас, как можно быстро подойти к Москве, но забыли про силу пушек. Теперь расплачиваемся...

Хан прошёл и сел на ковровое возвышение, Магмету показал место рядом с собой и громко позвал Саттара. Вошли отец и сын.

— Саттар сын Саттара, шли гонцов. Зови... — Девлет-Гирей стал называть князей, темников, мулл, зажимая пальцы рук, потом разжимая согнутые. Когда насчитал шестнадцать, остановился: — Ты и я — восемнадцать. — Затем назвал имена погибших, совершив молитвенный жест — провёл перед лицом ладонями, Магмет повторил этот жест. — Сын мой, за один поход мы потеряли семерых славных и великих! Пусть муфтий ответит, чем они и мы разобидели Аллаха! Всё. Гони гонцов — завтра на рассвете Большой диван. А ты, Саттар-ата, приготовь вельможам плов и кумыс. Ступай... Сын мой, на диване моё слово скажешь ты. — Магмет дёрнулся, намереваясь возразить, поднял руку. Хан остановил его. — Я стану смотреть. Нам надо знать не только тех, кто говорит, но и тех, которые молчат. Ты скажешь: Аллах гневается на нас. Он взял от нас семерых великих и славных — назовёшь их имена — и тысячи правоверных. Подскажешь, что должен сказать муфтий. Перечислишь, кто и какими силами нас окружает, и предложишь три выхода. Первый, окопаться здесь, отбиваться и делать вылазки. Через неделю либо они отойдут к Москве и мы последуем за ними, либо к ним придёт помощь и мы уйдём. У Ивана под Новгородом четыре тьмы свежих войск. Второй путь. Завтра подняться и пойти на полночь с пушками и обозом — иначе обоз станет их добычей. Под Москвой мы будем через два дня. Иван не успеет помочь Москве, даже если захочет. Тут ты скажешь о наших силах. После взятия или сожжения Москвы мы уходим. Ожидаемая нами гибель России на этот раз не произошла. Аллах накажет Воротынского — он встал на нашем пути! Пусть демоны уволокут его в преисподнюю! И последний, третий путь: завтра мы уходим. Путь на Тулу и Рязань свободен. Там пополним наши базары рабами... дальше послушаем, что скажут великие и мудрые. О чём промолчат. И я скажу своё решение...

— Повелитель и отец мой, твоё решение — третий путь?!

— Послушаем и посмотрим... Слава Аллаху! Давай спать. Хош!

14

Диван закончился к полуденному намазу. Не спеша, в полной тишине разъехались вельможи, и тут же началось исполнение решения. Стремительно принялись строиться укрепления с пушками и защитными щитами, рылись глубокие рвы, устанавливались надолбы. И в то же время под вечер очень тихо поднялась и ушла целая тьма по дороге к Туле, чтобы очистить тракт от ополченцев. Но те без боя отходили, рассыпались по лесам. Этой же ночью с третьего на четвёртое августа с построенных днём укреплений снялись и ушли пушкари со своими пушками, оставив для вида бросовое оружие и брёвна на деревянных подобиях станков...

Ночь беззвучно уходила, Саттар-старший не спал. Завернувшись в одеяло, он сидел, прислонившись к стене шатра, и прислушивался. Слегка потрескивали горящие плошки. Толстые кошмы шатра не пропускали звуков снаружи, но мурза знал — там разбегаются люди. Только что приходил сотник охраны шатра, он сообщил, что турки бежали, а с ними ушли слуги вельмож, потихоньку свернув шатры. Его люди готовы быстро разобрать и погрузить этот шатёр. Но как может хранитель свернуть шатёр хана без его приказания!

О, Аллах! Боли в сердце накатывались волнами, а тревога оставалась постоянной. Где хан? Где Саттар-младший? Утром сразу после дивана они уехали, и никаких вестей. Сын не прислал гонца — это можно понять, он подневольный. А хан? С юных лет Саттар-старший оберегал его, и вот покинул, не сказав ни слова! Слёзы навернулись на его глазах. Холодные, старческие... и вдруг в женской половине рёв Бибигайши. Она ворвалась в мужскую половину вся в слезах, с распущенными остатками косм. Саттар долго не мог понять, что с ней стряслось. Она была готова броситься на него, её сдерживала только его поднятая камча. Потом понял: сбежали к дагестанцам рабыни. Чёрт бы с ними! Но они обворовали её, Бибигайшу, родственницу хана! Украли её заветный ларец! А этот полудохлый хранитель пальцем не шевельнёт!

— Зови! Посылай стражников к дагестанскому князю!..

Сотник охраны сам явился. Бибигайша бросилась на него. Тот отстранил её и громко произнёс:

— Саттар-мурза! Дагестанский князь с джигитами ушёл следом за турками!

Наступила тишина... Потом упала и забилась в истерике Бибигайша. Саттар приказал убрать старуху... Теперь он обратился к сотнику как к равному:

— Что делать будем, Самат-джан?

Сотник нагнулся к мурзе и прошептал:

— Саттар-джан, леса кишат русскими. Увезти шатёр хана не дадут. Нужно уносить ноги...

За такие слова Саттар-мурза не убил сотника!.. Невидимая рука воткнула в сердце нож и повернула его. Саттар схватился за грудь и повалился. Сотник кликнул людей и сказал, что Саттар-мурза, умирая, приказал шатёр не трогать, его оставить здесь, нукерам догонять татар. Положив на спину мурзу, они накрыли его одеялом и ускакали, захватив с собой Бибигайшу, поварих, и кумысниц.

Армия Девлет-Гирея не отступала от Москвы и тем более не бежала. Она возвращалась в Крым — так решили диван и повелитель. Так говорили, и такое видел каждый — татары спокойно уходили косяком в сорок вёрст. Опытный глаз заметил бы, что косяк поредел, но вот после Тулы тысячи растекутся на просторах России, и каждая сотня возьмёт себе тысячу пленников — здоровых мужиков и красивых девок. А джигитам сейчас вон как нужны девки; они излечат их от усталости и ужасов войны! Собственно, за богатством, за рабами джигиты шли в эту бескрайнюю страну.

Девлет-Гирей, как всегда в походе, следует впереди главных сил, а Магмет-Гирей — среди последних тысяч. Возвращение шло нормально, никаких задержек. Хотя одно обстоятельство настораживало: русские полки не остались под Москвой зализывать раны, как в прошлом, а пошли следом за татарами, боковыми путями даже опережая их.

Это преследование пока никому не мешало, но в конце первого дня отхода, четвёртого августа, произошло событие, напугавшее многих младших начальных людей.

Представитель Османской империи Али-паша следовал примерно в середине общего косяка, в полной уверенности в своей безопасности. Порох, ядра, пушки, станки к ним везли более чем на двух сотнях подвод, управляемых пушкарями. Тысяча конных турок во главе с Али-пашой находилась впереди подвод. Дорога была сухой, достаточно ровной, потому даже обоз двигался местами рысью, чтобы подтянуться к уходящим янычарам.

В этом месте Крымский, или, иначе, Муравский, тракт проходил в верхнем течении реки Вашана с её многочисленными притоками. По обеим сторонам тракта всхолмлённый густой лес перемежался с глубокими ярами, а узкая пойма Вашаны изобиловала окнами топких болот, через которые лежала гать, хотя и широкая, но основательно разбитая. Потому обоз пушкарей оторвался от янычар на значительное расстояние. В образовавшийся разрыв влезло сразу несколько сотен русских, неизвестно откуда взявшихся. Эти вои подняли брёвна, лежащие на обочинах гати, на которые никто из татар не обратил внимания, и за минуту поперёк гати возник бревенчатый забор.

Около каждой телеги пушечного обоза оказалось три-четыре воя. Стычка была короткой, татарские пушкари либо гибли от сабель, либо бросались в болотную топь. Вои распрягали коней, а телеги с пушками сталкивались в болото, на завал укладывали бочки с порохом.

Между пушечным обозом и следующей за ним татарской конницей разрыв был небольшой, и конники сразу поняли, что у турок что-то стряслось: телеги обоза вдруг перегородили гать, сбившись в кучу. Над телегами появился дым и первых конников встретил взрыв. А когда дым взрыва рассеялся — увидали второй завал...

Янычары хватились обоза ещё до первого взрыва. Рванулись назад, нарвались на густой огонь ручниц из-за бревенчатого забора.

И янычары, и татары с двух сторон пробовали объехать опасные завалы, съезжали с гати и едва выбирались обратно, теряя в топи коней. Кроме того, из окружающих кустов свистели стрелы и раздавались смертоносные выстрелы. Теперь союзники спешились и начали наступление на завалы большими силами. Во многих местах вдоль гати раздавались взрывы. Русские исчезли внезапно, как и появились. Оставшиеся убитые вои были в болотной грязи. После турки и янычары рассказывали, что их пушки погубили болотные демоны... туркам удалось собрать всего два десятка пушек, да и то самых малых...

В тот вечер в походный шатёр хана Саттар проводил Али-пашу, который решил сам рассказать о трагедии на гати, и просил наказать темника, отвечающего за охрану отхода. Хан посочувствовал паше, обещал определить вину темника, но добавил не без ехидства: где, мол, был тысяцкий янычар в момент нападения? Охрана пушкарей — его обязанность. И всё ж в конце беседы Девлет-Гирей пригласил пашу следовать в одном поезде с ханом — это считалось большим знаком внимания.

Проводив пашу, Девлет-Гирей улыбнулся своим мыслям: он представил себе, как заносчивый паша станет лебезить перед султаном, сообщая о бесславном действии пушкарей и янычар.

Затем хан приказал Саттару изложить сообщения гонцов и доглядчиков. Оказалось, большой неприятностью обернулось его, хана, распоряжение отпустить за рабами потрёпанные тысячи. Из них вернулись единицы джигитов: русские старики и бабы, вооружившись кто чем мог, вместе с разбойниками защищали деревни и нападали на татар по лесным дорогам. Хан всерьёз возмутился:

— Тоже мне вояки — с бабами не справились!

Тут Саттар убедился ещё раз, что хан велик: сам вспомнил о Саттаре-старшем. Не о шатре, а именно о старике. Саттар-младший наклонился, как вестник плохого:

— Повелитель, посланцы к Саттар-мурзе не вернулись обратно. Гонец от дагестанского князя сказал: они ушли перед самым приходом русских. Тогда твой шатёр стоял, а хранитель шатра не осмелился поднять шатёр без твоего приказания.

Хан сочувственно покачал головой и молвил:

— Пусть Аллах не обойдёт своими заботами верного слугу!

А на следующий день пришли три нукера из охранной сотни. Саттар узнал, что отец умер... Отпущенная хранителем сотня наткнулась на гяуров, и оставшиеся живыми рассеялись по лесам. Да поможет Аллах им нагнать своих! Рассказ нукеров не понравился Саттару-младшему: отец не мог остаться без охраны!

Только после третьей ночёвки в пути хан внял желанию военачальников и разрешил тысячам разойтись на охоту за рабами. Каждый нукер, ранее ходивший в Московию, знал, как это делается, и был уверен в своём обогащении. Однако на этот раз возникли трудности: русские вои, объединившись с лесными людьми, нападали на татар, очёсывали тысячи — уничтожали отстающих, отошедших в сторону от дороги и не пропускали разведчиков. Приходилось держаться купно и быть постоянно начеку. Стало опасным рассыпаться на сотни, шли тысячей. Но в деревне и даже селе набрать пленных для тысячи невозможно. Приходилось переходить от деревни к деревне, тащить за собой пленённых ранее. Движение замедлялось, селяне узнавали о надвигающейся беде и разбегались. Медлительностью татар пользовались лесные люди, они собирались большими ватагами и нередко отбивали пленных.

Каждый год на украйны России нападали татары и пленяли сотни, а нередко и тысячи русичей. Из пленённых мало кто возвращался домой, а проданные в рабство исчезали навечно. Все знали: плен и рабство это медленная смерть в мучениях. Этим летом многим довелось увидеть отбитые ополченцами обозы пленников, которые собирались татарами по заведённому порядку. Пять-шесть мужиков одного роста привязывались к бревну, которое они должны донести до Крыма. Такое бревно ценилось иной раз дороже пленника. Тысяча пленных несут двести брёвен — это целое состояние для темника. Женщин и подростков гнали табуном. Иногда заставляли их помогать мужикам. В каждом обозе везли в арбе двух-трёх девушек, самых красивых, которых отбирали старейшие для гаремов вельмож. Их оберегали и хорошо кормили.

Как обычно, отпустив военачальников на добычу, хан с ближайшим окружением под усиленной охраной стремительно ушёл в Тавриду. В прошлые походы татары домой возвращались самостоятельно тысячами. На этот раз, чтобы как-то пробиться домой, пришлось собираться в тьмы, потеряв надежду на большую добычу.

...Прежде всего крымчаков поражало: откуда взялось столько русских сотен, тысяч! Они нападали, не оглядываясь. Не боясь превосходства противника. Смелость отчаявшихся людей! Татары могли быстро перемещаться и неожиданно нападать, но казаки превзошли их и в этом. Из-под Москвы казаков пришло две тысячи, за Тулой их было уже тьма! О разбойниках крымчаки знали, что это непослушные и обиженные крестьяне, ремесленники; множество разбойников говорило о слабости государства, что, разумеется, радовало крымчаков. Сейчас же — пугало. В лесах Подмосковья столько разбойников, что иной раз казалось — они сидят под каждым деревом! Нападение разбойников из леса стало грозой для крымчаков, особенно малым отрядам. Нападали они и на большие...

Девлет-Гирей поручил Магмет-Гирею охрану поезда хана. Близ переправы через реку Сосна к нему приблизился напуганный гонец, пригнувшись к земле, взмолился:

— Царевич, не губи! Принёс дурную весть.

Магмет не удивился: последнее время хороших новостей гонцы не приносили:

— Говори.

— Полтысяча джигитов Измаила замешкалась и отстала. А сейчас впереди и позади на дороге разбойники сделали завалы. Стреляют, рубят! Измаил просит помощи.

— Ты давно оттуда?

— Я пробился лесом, без коня...

— Вот то-то. Аллах призвал к себе Измаила и людей его. Ты опоздал и достоин смерти, но я прощаю тебя! — Гонец бросился целовать полу халата царевича. — И били их не разбойники, а лесные казаки. Эти страшнее разбойников!

А сколько Магмет-Гирей получил известий о гибели отставших джигитов... Въезжают в деревню, всё сожжено, ни души. Два-три татарина задержались, спешились поискать чего... И будто из-под земли вылезают оборванцы — старики, бабы, дети с вилами, косами, накидываются толпой... И сколько ни руби, спасения не будет!

15

Клим остался жив — всю силу взрыва принял на себя верный стремянной. Погиб молодой человек, только-только начавший жить! Клим сидел рядом, держал его холодеющую руку и шептал заупокойную молитву сперва по канону, потом просто перечисляя хорошие дела его короткой жизни: заботливое отношение к окружающим, постоянное беспокойство о нём, Климе. Это беспокойство оборачивалось юноше несчастьем — прошлый год ранили его, сейчас... И вдруг молитва оборвалась на полуслове, мысль поразила его: а если жить придётся слепым и глухим! Господи! Не допусти!

Прислушался: шум в голове, шум рядом, хлопанье... Это не пушки. Но почему они молчат?! Повернул лицо к солнцу — посветлело, но тяжёлое веко, налитое болью, не поднялось...

Тут его подхватили под руки. Люди что-то говорили очень тихо, он не мог понять. Сам сказал, не услыхав свой голос:

— Гурия не оставьте.

Скоро оказался на телеге, его положили, сделав очень больно, сняли шлем. Лоб перестал гореть, оказывается давил шлем. Сам не догадался снять! Потом холодная влажная тряпка легла на лицо. Резкая горячая боль отступила. Он облегчённо глубоко вздохнул и спросил:

— Гурий где?

Около самого уха дыхание человека, и он — слава Богу — услыхал, понял слова далёкого голоса:

— Ушли за ним.

— А ты кто?

— Лекарь князя Дмитрия, Ефим.

— Спаси Бог тебя, Ефим! Пошли за конями, моим и Гурия. В перемётных сумах найдёшь примочку ожоговую.

Клим почувствовал страшную усталость. Принялся шептать молитву и уснул...

...Князь Фёдор Слепнев с двумя пол у тысячами тульских и михайловских ополченцев перед потоком крымцев отступил от Тулы под Серпухов и стал тысяцким полка правой руки. Вместе с полком стоял около Тарусы и, следуя за татарами, подошёл к Лопасне.

Выполняя приказ Воротынского, тысяча Слепнева выдвинулась на пойму Рожайки. Здесь произошло несколько стычек с татарами и настоящая битва с тысячами, примчавшимися для спасения окружённых хана и вельмож Крыма. Затем последовало часовое противостояние двух стенок, готовых к смертельной схватке, причём видно было, что русских наполовину меньше татар, и, на удивление всем, сравнительно мирный отход Девлет-Гирея к Серпухову.

Ранее Фёдор много слышал про успехи гуляй-воеводы Одноглаза. Сейчас на отдыхе он узнал, что Одноглаз ранен, и поспешил к нему.

В битве с татарами Фёдор стал свидетелем многих жестокостей: добивали раненых, убивали пленных, просящих о помиловании. Но по пути он увидел другую картину. Неожиданно из леса вышли три муллы с белыми тряпицами на палках. Один из них в зелёной чалме, другие — в белых. Они смело пошли к переправе через Рожайку. Их нагнал разъезд и спросил, что им надобно. Мулла в зелёной чалме сказал, что они следуют в лагерь русских с тем, чтобы проводить в последний скорбный путь погибших правоверных. Их пропустили. Потом Фёдор поинтересовался, что сталось со смельчаками. Оказалось, сам князь Воротынский взял их под свою защиту. Приказал кормить, отвезти на Оку и отпустить.

Перед стенами гуляй-города несколько сотен пленных татар вместе с русскими воями отрывали огромные рвы, куда стаскивали и сбрасывали трупы татар, только что убитых и погибших несколько дней назад уже тронутых тлением... Хотя ветер основательно продувал пойму, в округе трудно было дышать.

Похороны происходили и в самом гуляй-городе. Около вырытых двух общих могил смирно лежали ряды воев, выполнивших свой долг. Священник без торжественного облачения с мальчишкой-помощником, разжигавшим кадило, обходил ряды и негромко умолял Господа принять с миром убиенных.

Князь Дмитрий Хворостинин встретил Фёдора и проводил в гуляй-детинец. Он откровенно восхищался необыкновенной способностью Одноглаза предлагать умные вещи и осуществлять их. Успех русских войск во многом обязан советам гуляй-воеводы.

Слушая похвалу Хворостинина, Фёдор про себя вспомнил, как ровно двадцать лет назад некто Юрий Васильевич построил спасительный детинец в Новосиле!

...На телеге навзничь лежал широкоплечий воин в кольчуге. Его лицо покрывал белый плат. Им поклонился лекарь:

— Княже Дмитрий, Одноглаз уснул. Прикажешь разбудить?

— Пусть спит. Как его болести?

— Ожоги на лбу, щеках и носу. Плохо видит и слышит.

— Проснётся, передай: приезжал проведовать князь Фёдор Слепнев — Тульский. — Хворостинин заметил тело, прикрытое дерюжкой: — А этот почему не у могилы?!

— То — стремянной Одноглаза. Василий Бугай сказал, что похоронит его при Одноглазе отдельно.

— Ладно, лечи. Князь Фёдор, поедем ко мне, поснедаем чем Бог пошлёт.

За едой Фёдор спросил, что станется с Одноглазом.

— У меня четыре десятка раненых. Готовлю поезд в Москву. Одноглаза возьму к себе на двор. У моей жены старух много, выходят. Да и дело им. Будь он в здравии, князь-воевода взял бы его с собой в Новгород к государю — шибко благодарен он ему... А гонцов о победе под Молодью уже послали, боярина Давыдова да князя Ногтева. Прихватили с собой лук и саблю хана.

— Князь Дмитрий, ты выше меня сидишь. Наверное, знаешь, какое дело дальше станет?

— Всё зависит от Девлета. Станет наступать — будем биться. Ещё гуляй-городов настроим. Побежит — будем сопровождать, чтоб надолго запомнил этот поход.

— Значит, ещё встретимся, и не раз.

Воевода гуляй-детинца Василий Бугай после ранения Клима стал гуляй-воеводой. И только теперь понял, какое это беспокойное хозяйство. Правда, татары отошли, но могут вернуться. Значит, надо восстановить порушенное, сделать ещё лучше там, где было плохо. А тут последовал приказ — готовить обоз на Москву, коней же только что отогнали на невытоптанные луга — извелись несчастные! Вся надежда на Савву Медведя, который вернулся со своими ополченцами в гуляй-город и назначен вторым воеводой.

Дел ворох! Василий старался ничего не забывать, всё успевать, как Клим, только вот не выходило предвидеть и подсказывать воеводам.

Сразу после похорон убиенных Василий прошёл в детинец. Клим проснулся, сидел на телеге. Повязка у него шеломом — от макушки до рта. Он что-то ел. Спросил лекаря, как его здоровье.

— Неплохо, мужик крепкий... Однако ж еле уговорил перекусить. Как проснулся, первое слово: где тело стремянного.

— Депо. Сейчас понесём хоронить, могила уже готова. Нужно ему сказать. Он слышит?

— Погоди, скажем. Дай поесть.

Час спустя тело Гульки предали земле. Первую горсть в могилу бросил Клим. Поставили большой крест рядом с другими. На вопрос Клима ответили, что все кресты видно с Крымского тракта.

Вечером справили поминки по всем убиенным и рабе Божьем Гурии.

На следующий день ушёл в Москву большой поезд раненых не только из гуляй-города.

От предложения князя Хворостинина пожить у него Клим с благодарностью отказался. Он остановился в строгановском подворье. Сюда пригласил купца Силантия Зыбина, попросил его продать часть спрятанных сокровищ и сделать вклад в суздальский Ризоположенский девичий монастырь от воеводы Клима Одноглаза, а также в московские храмы на моление во здравие раба Божьего Клима и за упокой раба Божьего Гурия.

В конце августа Клим прибыл в Соль Вычегодскую. Радость и горе остались позади... Отдых, душевный покой и целительный северный воздух как нельзя лучше способствовали выздоровлению. Ожоговые пятна начали светлеть, веко стало двигаться, постепенно проявлялся белый свет, вот слышало более-менее только левое ухо.

Английский лекарь, теперь новый — сэр Джонс, заверил Клима, что правое ухо безнадёжно оглохло, а вот глаз восстановится особенно надёжно, если воевода будет пользовать только его, сэра Джонса лекарством.

16

На преображение Господне (6 августа) после обедни и постной трапезы — Успенский пост на дворе, государь направился в опочивальню царицы Анны Алексеевны, где он теперь проводит большую часть своего времени.

Тут, в Новгороде, опочивальня государыни неудобная, не то что в Кремлёвском дворце: удлинённая, в один свет, с огромной, в треть покоев, кроватью под балдахином розовой камки. Вторую стену с окнами государыня приказала отгородить и сотворила себе уютную светёлку — лично ей принадлежащий уголок. Даже государь здесь — нежеланный гость.

В первый день жизни тут государь прошёл в её уголок. Анна с поклоном молвить изволила: «Государь мой Иван Васильевич, нелепо тебе быть в закутке таком! Тут и воздуха мало, и сиденья для тебя подходящего нет» — и решительно направилась в опочивальню. Прислужники, знавшие характер царя, ждали бури, опалы, ан государь смиренно пошёл за ней!

Сейчас государыня встретила его низким поклоном, проводила до кресла-трона резной кости, что стоял перед балдахином. Сама примостилась на скамеечке у его ног. Весёлых карих глаз с него не спускает. Слегка припухлые яркие губы, радостное, порозовевшее лицо вот около него, совсем рядом, такое родное, приветливое. Сколько внимания, сколько любви!

Вот она только бровью повела, и боярышня-наперсница поднесла шитый жемчугом, отливающий золотом кокошник.

— Смотри, государь, будет ли к лицу мне вот этот.

— Лада моя, тебе всё к лицу!

— Прости, великий государь, вот тут по краю мелковато зерно как будто. А?.. Этот дьяк кривоносый твердит: «Крупнее нет! Крупнее нет!» Болван, право слово.

Между тёмными, будто нарисованными бровями-крыльями на чистом лбу царицы легла морщинка. О! При дворе уже знают, какая это недобрая морщинка! Знает и государь и спешит успокоить:

— Лада моя! Кривоносый завтра доставит тебе всё, что пожелаешь!

И никто не может в толк взять, почему государь во всём царице потакает, подобрел, тихим стал, даже последнее время лицом посветлел, угрюмость исчезла! Ай да государыня! Молода, ей неполных восемнадцать, а ума палата! Всего-то во дворце она три месяца! С первого дня себя царицей поставила!

Пообещал государь — и довольна государыня, лицо улыбкой расцвело, глаза заискрились, морщинки как не бывало. Глядя на неё, и у государя ранних морщин убавилось: любит он видеть Анну вот такой, улыбающейся, радостной. Она государю, сверкая улыбкой, рассказывала:

— ...а перед обедней птичек принесли, много, разных. Мы их отпустили. Сколько радости у них!

— Вот и лепо! Прикажи, ещё больше принесут.

— Спаси Бог тебя, государь! А синичка одна далеко не полетела, а ко мне на окошко. Долго сидела, какая-то радостная весточка будет... А на птаху рыжий кот нацелился. Прогнали его...

Иван слушал царицу, и будто никаких забот у него, легко на сердце. Думалось: «Синичка? Птаха разукрашенная... не помню, когда видел в последний раз».

А у государыни вдруг опять морщинка между бровей:

— Сегодня в храме Григория Алексеевича обидели, потому за столом глаз не поднимал.

— Кто посмел обидеть моего шурина? — спросил Иван во весь голос, так что мамки-няньки попятились. А Анне хоть бы что, продолжает тихим голосом:

— Григорий Алексеевич около своей молодой жены хотел встать, а там опричник твой. Григорий Алексеевич ему, мол, подвинься. А тот в ответ: «Сам двигайся. Я тут уж пятую службу стою». Перед женой Григорию Алексеевичу вон как неловко стало. А был то опричник, тысяцкий твоего полка. — И к дворцовой боярышне: — Как его?

Боярышня с поклоном ответила. Иван не понял, кого назвала, он приказал ей:

— Иди, Григорию Лукьянычу расскажи. Вечером пускай он поведает, что к чему.

Опять исчезла морщинка, опять засверкали карие. Теперь она рассказывала, какую богатую икону, образ Георгия Победоносца Строгановы-купцы прислали. Боярышня уже поднесла к царю образ, златотканым платом покрытый. Анна описывает достоинства образа, а государь удалился в воспоминания...

...Женщины в жизнь Ивана вошли с тринадцати лет и играют вон какую роль! А жена — это целая эпоха при дворе. Тишайшая Анастасия Романовна Захарьина — любимая и близкая ему жена. За тринадцать лет совместной жизни народила она ему шестерых детей, в том числе двух ныне здравствующих царевичей. Вторая жена — Мария Черкешенка, своевольная южанка. Первые три года из восьми лет выполнял все её прихоти, иной раз дикие, а потом охладел, и жили они, по существу, самостоятельными дворами. Прошёл год после смерти Черкешенки, сразу после страшного пожара прошлого года во дворец пришла царица Марфа Васильевна Собакина-Сабурова. Но через две недели её похоронили! Не помнит он её, напрочь забыл... И вот нынешний год в конце апреля отгуляли пир, во дворец пришла Анна Алексеевна Колтовская. Аннушка — лада! В нарушение канонов он женился четвёртый раз! Церковь для виду наложила на него, царя, епитимью — не принимать причастия и земные поклоны ежедневные. Он согласился бы и на большее наказание! О такой жене, как Анна, можно только мечтать — яркое солнышко во дворце! А время вон какое тяжёлое было: месяца после свадьбы не минуло, пришло известие — Девлет-Гирей готовит страшное нашествие! Кроме крымчаков, собрал ногаев, дагестанцев, присоединились турки. А как можно было вести войну! Пожар столицы, голод, мор по стране. Поляки, Литва, шведы лезут с запада и севера... решил, как и прошлый год, пожертвовать Москвой. Поспешно собрал четыре с половиной сотни возов добра, приближённую знать и направился в Новгород, ещё не оправившийся от погромов... неустроенность, неудобства для юной царицы, и ничего, ни одной жалобы, ни одной слезинки! Наоборот, его, государя подбадривает, верных людей указывает. Диву даёшься: будто всю жизнь в царёвом тереме жила! Его, уставшего, успокаивает. Ласковые слова находит! Значит, любит! Значит, его ещё можно любить!.. И расправляются плечи, расправляется стан, светлеет взгляд...

С разрешения государыни вошла боярыня и с поклоном молвила, что прибыли гонцы от князя-воеводы Воротынского с добрыми вестями. Желают немедля государя обрадовать. Государь не удержался, с кресла поднялся, перекрестился и опять сел, оглядел опочивальню и произнёс:

— Веди сюда!

Тишина была ему ответом. Боярыня с испугом глядела на вставшую царицу, у той морщинка на лбу стала издали заметна. Анна вопросительно взглянула на Ивана: государь нарушал дедами благословенные порядки — женская половина не для приёмов! Но, взглянув на государя, потерявшего голову от радости, бровями повела. Боярышни сразу поняли — второе кресло несут, по правую руку государя ставят. Анна кивнула боярыне-вестнице, сама рядом с государем села. Боярышни и боярыни позади её кресла устанавливаются, государыню тяжёлым убрусом накрыли. Морщинки её разгладились, улыбнулась государю.

Вошли гонцы Ногтев и Давыдов, за ними приближённые бояре и священники. Князь Ногтев пространно доложил о победе, хан крымский бежал от стен московских, бросив всё...

— ...вот лук и сабля Девлет-Гирея!

Слуги положили свёрток у ног государя, а боярин Давыдов, развернув его, поднёс к государю оружие хана.

Осмотрев саблю и лук, государь соизволил молвить:

— Честь и хвала русскому воинству и воеводам его! Повелеваю: ударить во все колокола и поведать народу о нашей победе! А вечером возблагодарить Господа нашего! А теперь отдыхать.

Ушли вестники. Государь изъявил желание отдохнуть у себя. Анна Алексеевна с низким поклоном и с печалью на лице проводила царственного супруга. Дверь закрылась за ним, государыня выпрямила стан, будто ростом стала выше, гордо голову вскинула, перед женским двором предстала великая государыня! Придворные продолжали оставаться в поклоне. Государыня молвить изволила:

— Ковры трясти! — И больше ни слова. Прошла в светёлку свою, за ней две боярышни-наперсницы. Помогли государыне снять наряды тяжёлые и помогли прилечь на скамью, покрытую дорогими мехами. Укрыв государыню платом, обе поклонились и вышли, не сказав, не услыхав ни слова!

На следующее утро одевание царицы происходило также в полной тишине. Только перед тем как выходить, одна из наперсниц осмелилась:

— Дозволь, государыня, слово молвить.

Анна удивлённо взглянула на девушку:

— Ну?

— Того опричного тысяцкого... Ночью с камнем на шее с моста в Волхов метнули!

— Ну и что?

— Молодой он был... Статный...

— Ты что?.. Такова воля государя!.. А ты, я смотрю, разговорчивая.

А вечером оставшаяся боярышня-наперсница поучала новенькую...

В день апостола Матфея (9 августа) в одностолпной трапезной государь Иоанн Васильевич вместе с государыней Анной Алексеевной, с боярами и князьями ближайшими и иерархами церковными принимали князя-воеводу Михайла Ивановича Воротынского и других воевод, защитников Москвы. Много хвалебных слов сказал о действиях воевод основных полков и их товарищей, решительных, не щадящих своей жизни ради победы. Особо отметил смелость и хитрость князя Хворостинина как на поле ратном, так и в гуляй-городе.

— Нет с нами князя Дмитрия. По моему велению ушёл он с воями в Дикое поле преследовать Девлет-Гирея. Очёсывает он его полки от зазевавшихся, мечом и огнём провожает ворога до его логова, — закончил князь-воевода.

Вспомнил государь свою молодость и Казанское стояние — двадцать лет минуло с той поры. Припомнил действа хитрых сооружений гуляй-городов. Значит, живы казанские герои!

Князь Михайло трижды хвалебно упоминал о гуляй-воеводе Климе Одноглазе. Государь всех воевод помнит, а вот Одноглаза запамятовал. Приказал показать героя. Михайло Иванович руками горестно развёл:

— Ранен он, государь. К себе лечиться уехал.

— А где вотчина его?

— Из мещан он, государь, из Соли Вычегодской. Сродственник Строгановых, воеводой у Аники был. А Строгановы тысячу казаков нам прислали с тысяцким Саввой Медведевым. Вот он перед тобой, государь, — вой большой смелости!

— Дьяк, не забудь: награда воям строгановским побольше других, а Одноглазу поместье, — распорядился Иван. — Одноглазу, помещику новому, скажи: оправится — видеть хочу... Теперь, какие потери у Гирея?

Князь-воевода перечислять принялся как по-писаному:

— Ногайцев хорошо, ежели треть вернулась. Турок — половина да все пушки потеряли. Крымцев — четверть, и до сих пор князь Дмитрий за ними гоняется. Девлет потерял обоз, сына, зятя, внука, мурз множество. Только пленными — девять вельмож. Пятерых с собой привёз на твоё решение. Среди них полководец их, правая рука Девлет-Гирея, Дивей-мурза, погромщик, грабитель земли Русской. Пленных татар и других народов — поболе двух тысяч... А у нас побили: воевод...

Иван поднял руку вроде как для благословения:

— Погоди, князь Михайло, не омрачай сего дня нашу радость. В синодики всех запиши, служители наши по монастырям разошлют на вечное поминовение!

17

Клим помаленьку выздоравливал, с глаза покров поднялся, темнота рассеялась: ослепнуть он более всего боялся. А восстановлению слуха и английский доктор не помог. Клим невесело шутил: на половину воевода сократился, остались левое ухо и левый глаз.

А тут государь пожаловал поместье — из Москвы нарочно дьяк приезжал. Поместье на Вычегде, и рыбой, и зверьём богатое, но вроде как на землях Строгановых. Однако им в замену на Каме куда больше отвалили.

Савва Медведь с людьми вернулся. Поведал, кому какие награды перепали, государь никого не обошёл.

Неждан приезжал, как только узнал о ранении Клима. Тут рассказов и новостей было! За оказание помощи в битве подмосковной Владимирскому купцу Неждану Скоморохову дали право пять лет торговать беспошлинно. Две тысячи его лесных казаков по государевой грамоте ушли на Дон опять же по заботе Неждана. Левко Вяземский при нём остался, женился, вроде как за сына стал. Сургун на пасеке в Суздале так и живёт. Помощников завёл, сам лишь указывает. Договорились Неждан с Климом к Сургуну в гости съездить, когда Клим поправится окончательно. Тогда можно будет и к игуменье Тавифе заглянуть. Вот будет занятно!

Дьяк Ивашка Сухоруков сильно в гору пошёл: отдельная приказная изба у него с дьяком, подьячими и писарями. По монастырям они разъезжают, хронографы, летописи и другие разные записи правят. Ивашко в подчинении только государя, он сам указывает и сам спрашивает. Большое доверие старшему дьяку оказывает: тайно ото всех повелевает, что марать надобно, а где — поправить... Клим не понял, куда разговор идёт, а Неждан:

— ...Чего ты, Клим Акимыч, не спрашиваешь, что дьяк правит?

— Да откуда тебе знать, ежели дело тайное?

— Так потому и любопытно! Не решился я к нему идти, перепугается, думаю, да со страху натворит чего. Ждал я. Тут он в Дмитров поехал. Я за ним. Там у меня знакомый подьячий, он мне всё расписал... Государь повелел похерить всё, где упоминается Юрий Васильевич-старший. Если можно — на младшего перевести, а нельзя — вымарать... Опять же о Кудеяре-разбойнике. Был, мол, Кудеяр то ли татарин крещёный, то ли сын боярский. А там песни разные, сказки — у кого память хорошая — отшибать иль язык, а то и голову долой! Так что не было при государе Иоанне Васильевиче Кудеяра-разбойника, а тем паче Кудеяра — Юрия Васильевича. И двух Юриев Васильевичей не было, был только один — младший брат государя!

Особенно подробно рассказывал Неждан о торжественной встрече в Москве победителя Девлет-Гирея, государя великого Иоанна Васильевича, спасителя от нового пожара и разграбления стольного града и всей страны! Звонили колокола, палили пушки, кричал «славу» народ! Говорит: встреча куда торжественнее была, чем двадцать лет назад встречали покорителя Казани.

А вообще-то, как не чествовать государя, который разгромил Девлет-Гирея так основательно, что грозный хан не осмеливался выйти даже на Дикое поле, не говоря уж о Москве.

Спустя пять лет после пожара Аллах забрал к себе Девлет-Гирея, а его преемник Магмет-Гирей старался не ссориться с сильными соседями, ему хватало забот оборонять Таврию от наседающих донских и днепровских казаков.

Справедливости ради необходимо отметить, что Иван поделил славу победителя с воеводами, особенно с князем Воротынским. Государь величал его своим верным слугою. Однако доброе отношение вдруг резко изменилось — князя Михайло Ивановича схватили заплечных дел мастера. Оказалось, холоп донёс, что его князь по ночам колдует, жжёт какие-то травы и в наговорах честит имя государя. Государь не очень поверил наговору и потому лично сам пытал верного слугу князя-воеводу малым огнём, самолично подгребая уголья горячие ему под ноги... Холоп тоже поплатился: князь сознался, что в колдовстве ему помогал этот самый холоп...

Лучше судьба князя Дмитрия Хворостинина. Он всё время держался подальше от двора царского: гонял рассыпавшиеся отряды татар, по Рязанщине рассылал пленных татар, кого в Новгород, кого царю касимовскому Сайп Булату: даже несколько сот — на солеварни строгановские. Сюда, в Соль Вычегодскую, он сам пожаловал. Тут ему царский приём приготовили. Виделся он и с Климом Одноглазом. Князь специально привёз бочонок заморского вина и выпил не один ковш, обещанный под Молодью.

Потом князь Дмитрий несколько лет воевал в Ливонии. Неуспехи этой войны не бросили тень на верную службу князя Дмитрия.

...Очень многим известно, что четвёртая жена государя горячо любима им; что за неё он получил наказание от церкви! Но мало кто знает даже при дворе, что случилось с ней через год после свадьбы. Почему её насильно постригли в монастыре и надели схиму, а родственников её всех казнили? Что это, дворцовая интрига? Иль Ивану надоело смотреть в её карие глаза и любоваться её красотой? А может, надоело ему исполнять её прихоти?

Много лет спустя Клим узнал, что инокиня Дарья — в миру государыня Анна Алексеевна — смирилась быстро, стала образцом для подражания. Старицей обрела дар предвидения. Многие страждущие находили успокоение в беседе с ней... От себя добавим: инокиня Дарья прожила в Тихвинской обители пятьдесят четыре года!

Многопамятным годом для государя Иоанна Васильевича оказался семьдесят второй год. Кроме всего ранее сказанного, в конце года в Ливонии погиб верный раб государя Григорий Лукьяныч Малюта Скуратов-Бельский. Выпавший из рук Малюты топор палача принял Богдан Бельский, родственник Григория Лукьяныча.

И пожалуй, самое поразительное событие конца этого года — государь запретил упоминать про опричнину! А тому, кто не внял и всуе болтает — рубить язык!

Оказывается, не было на Руси опричнины!

I. СЕМЬЯ

Казалось, бурные дни ушли из жизни Клима. Вернувшись в Соль Вычегодскую, принялся лечить себя, лечился у английского доктора, а вскоре пришлось пользовать ближних своих, потом всех, кто обращался к нему. На здоровье не обижался. Глаз видел, может быть, не так зорко, как раньше. Ухо левое слышало, в общем, жить можно было. Дом у него — полная чаша. Обширный двор в Соли Вычегодской, поместье в тридцати верстах на берегу Вычегды и разросшаяся семья...

Приёмная дочь Василиса и её муж Фокей Трофимов принесли Климу двух внуков и двух внучек, старший внук Георгий уже скакал на коне и был грозой всех ребятишек, не входящих в его ватагу. Фокея — местного воеводу, знала вся округа как воя строгого и справедливого.

Вдова Гурия Найдена осталась жить у Клима. Тихая, незаметная, помогала вести хозяйство Василисе. Сын Гурия быстро рос. Клим ласкал его, кажется, больше, чем других ребятишек.

И вдруг на Найдёну все обратили внимание... Кирилл Облупыш тоже был малозаметным членом семьи Клима. Он приходил, учил ребятишек грамоте, рисованию и незаметно исчезал. Но однажды он пришёл к Климу с Найдёной и, встав на колени, попросил благословить их на совместную жизнь. Маленький, длинноволосый Кириллка в застиранном подряснике, которого все считали полумонахом, стал женихом!.. Клим поднял их, поцеловал, заметив, как похорошела зардевшаяся Найдена.

Состоялась тихая свадьба. Молодым отвели светёлку, они остались жить у Клима. Но часто Кирилл пропадал седмицами: как только наставник мастерской благословлял его на создание новой иконы, он уходил в мастерскую. После конца работы возвращался домой как после тяжёлой болезни, похудевшим, но радостным и довольным. Тогда Клим шёл в мастерскую в сопровождении светящегося дт радости Кирилла. Клим понимал, что с ним живёт великий художник.

Однако самой памятной осталась осень 1575 года.

Последнее время Клим часами стоял у аналоя и писал, восстанавливал события битвы под Молодью. Как-то получилось так, что на Руси мало кто знал о героизме людей и воевод того сражения. Может быть, пугала судьба князя Воротынского, может, что иное.

Сегодня в день предпразднества Рождества Богородицы (7 сентября) Клим, как обычно, стоял у аналоя. В светёлку вбежал Юрша, старший сын Фокея:

— Деда, деда! Во дворе побирушки. Тебя зовут.

Положив нарукавники на аналой, он пошёл за внуком. У ворот около дворника, старика Киона, старуха в лаптях с большой сумой и девочка-подросток, разутая, с сумой поменьше. Девочка, увидев приближающегося Клима, наполовину спряталась за старуху. Клим шёл быстрым шагом, потом укоротил шаг и на полдороге остановился: из-за старухи выглядывало цыганское лицо Веры! Да, это было Верино лицо, непокорной, сбежавшей жены, но юное, загорелое и запылённое.

Клим заставил себя приблизиться... Старуха внимательно смотрела на него. Заговорила хрипловатым простуженным голосом:

— Узнаю, узнаю! Клим Одноглаз, воевода строгановский. — Старуха низко поклонилась. — Я от Босыги с прощальным приветом. Надысь преставилась. Царство ей небесное! — Перекрестившись, продолжала: — Вот привела тебе дочку Веркину, тоже Верка. Не обессудь, Босыга приказала.

Клим не мог оторвать взгляда от дочери Веры, от его дочери! Она всё дальше и дальше пряталась за старуху. Боже правый! На девочке ободранная, неряшливо заплатанная душегрея не по росту. Большая, застиранная, грязная рубаха, платок такого же неопределённого цвета на чёрных, давно не чесанных волосах с маленькой косичкой. Его взгляд долго задержался на её разутых ногах, запылённых до колен, невероятно грязных, в струпьях от застарелых цыпок. Молчание затянулось. Старуха испуганно прохрипела:

— Не признаешь?! Говорила я Босыге: кому она нужна. О, Господи! Хоть на обратную дорогу дай чего... И опять же на ночь глядя...

Протянув руки, Клим приблизился к девочке, она спрятала лицо в лохмотьях старухи. Клим повернулся к Юрше, который удивлённо рассматривал нищих.

— Позови мать. — Сам отошёл, чтобы не пугать ребёнка.

Василиса, как только увидела выглядывающую из-за старухи девочку, залилась слезами...

После бани и обеда Верой занялась Василиса. Её одели во всё чистое, цыпки смазали пахучей мазью, примерили ботиночки, вплели в косичку разноцветные ленточки... Вера потом, когда свыклась, созналась, что такой благодати и во сне не видела.

Клим увёл старуху к себе. Скоро ему стало известны последние дни и годы жизни Босыги. А самое главное, узнал, что его сын Георгий — послушник Пинежской обители.

— Почему Георгий? — удивился Клим.

— Родился, вишь, на Георгия Победоносца, апрельского.

Клим отметил про себя невероятное совпадение: в этот день на сорок лет раньше родился Юрша Монастырский!

А вот с именем дочери получилось хуже: Вере очень хотелось назвать девочку Верой, а священник нарёк Александрой, так, мол, по Святцам получается!

Клим и Фокей с десятком воев-гребцов прибыли на струге в Пинегу через три седмицы — спешили вернуться до холодов в Соль Вычегодскую. Сразу же отправились в монастырь. Наставник о послушнике Георгии отозвался не очень лестно: драчун, неусидчив, цыганская кровь сказывается. Память хорошая, но прилежания нет. Однако отдать согласился только после хорошего вознаграждения — на него, мол, столько сил положили!

Но тут возникло неожиданное препятствие — послушник исчез! Фокей пообещал не только вознаграждение отобрать, но весь их монастырь разнести, если к заходу солнца Георгий не появится.

Монахи забегали и через полчаса привели беглеца. Оказывается, его поймали ребята из посёлка.

— ...Впятером навалились! Сладили! Но я им покажу!!

У героя вид был потрёпанный: под глазом синяк, подрясник порван, скуфейка потеряна. Фокей поинтересовался:

— За что это они т-тебя т-так?

— Я им знаешь сколько синяков насажал! И ещё... Вот за подрясник попадёт!

— Н-не горюй, у-уладим!

Клим спросил:

— Всё ж из-за чего драка? Чего не поделили?

— Они обзывают подкидышем монастырским! А я вовсе не подкидыш! У меня отец воевода! Вот приедет, покажет им кузькину мать!

— А с нами поедешь?

— Куда?

— В Соль Вычегодскую, к твоему отцу-воеводе?

— Поехал бы, но не отпустят! Много хлеба ихнего поел, говорят. А тут ещё подрясник...

— Ничего, рассчитаемся.

Георгий будто бы никогда не был послушником; стал просто мальчишкой, которому нужно всё знать. Он привязался к Фокею и сторонился Клима, видать, в монастыре старики ему здорово надоели! Однако Клим ненавязчиво беседовал с ним. Однажды Георгий спросил, на кого похож его отец.

— А на кого бы ты хотел, чтоб он походил?

— На Фокея, — не задумываясь ответил мальчик. — Ведь он воевода? Да?

— Воевода... Но ведь он же заикается!

— Ну и пусть...

— Ну вот, дорогой мой мальчик, ты должен знать — он твой брат.

— Брат?! А отец какой?

— Вот такой, как я.

— Старик?!

— А что, старик — это очень плохо?

— Да нет... — И вдруг его осенило: — Но у старых не бывает детей!

Клим привлёк к себе худенькое тело ребёнка. У того мышцы напряглись, он готов был вырваться. Рука Клима легла на его голову, напряжение спало. Клим тихо говорил:

— В жизни так: родителей не выбирают. Ныне мне пятьдесят лет. Тридцать лет назад я был воем. Участвовал во многих сражениях, многожды был ранен, потерял глаз, преждевременно поседел. Теперь меня называют воеводой. У нас будет время, я расскажу тебе, как я воевал...

— Бабушка говорила, что мама очень любила тебя. Ты смелый!

— Вон ты какой! Всё знаешь. Твою маму я очень любил. Теперь стану любить тебя. И сделаю так, чтобы и ты полюбил меня...

Георгий доверчиво прижался к нему:

— Я уже полюбил тебя... — Они сидели молча, довольные друг другом. Вдруг Георгий прошептал: — Я могу стать воем, таким, как Фокей?

— Я помогу тебе в этом...

В Соли Вычегодской мальчики постигали грамоту в приходской школе отца Назария, настоятеля Благовещенского храма. Девочки обучались дома, часто от своих учащихся родственников. В доме Клима грамоте учились все, главным учителем был Клим.

Старшие мальчики мужали в школе Фокея — там учились будущие десятники и сотники. Учителями были Клим, Фокей, Василий Бугай, Савва Медведь, которые знали, как победить в сабельном и огневом бою, как переночевать в лесу зимой, не потеряв ни одного человека, ни одной лошади. И не только знали, но применяли не однажды.

Перед Рождеством того же 1575 года из Москвы вернулся Яков Аникиевич. Сразу после бани и краткого отдыха он пригласил к себе Клима, Фокея и многих других именитых граждан Соли Вычегодской, такая спешка внушала беспокойство.

Хозяин встречал приглашённых поклоном, отец Назарий — благословением.

Когда все собрались, Яков и отец Назарий сели в передний угол, гости — по стенным лавкам. Яков перекрестился и произнёс:

— Господари, друзья мои! Последнее время приходящие из Москвы люди приносят разные непотребные слухи. В первопрестольной таких слухов ещё больше. Я, грешный, наслушавшись всякого, нарочно пошёл в подворье митрополита Антония. Там растолковали, что к чему. И посоветовали до поры до времени языкастых не трогать, а запоминать. А дела в первопрестольной такие: государь наш Иоанн Васильевич посадил в Кремле великим князем всея Руси Симеона Бекбулатовича, царя касимовского Сайп Булата, ныне принявшего православие. Государь Иоанн Васильевич оставил за собой удел — княжество Московское. Живёт государь ныне либо в сёлах подмосковных, либо в Александровской слободе.

Замолк Яков Аникиевич, тишина накрыла светёлку. Кто-то шёпотом спросил:

— И кто ж у нас теперь голова?

— У митрополита мне пояснили: Иоанн Васильевич пишет челобитные великому князю Симеону, в которых нижайше просит сделать то-то и то-то. Симеон Бекбулатович всё исполняет своими указами. Вот и смотри сам, кто тут голова. А приказы по Москве и России работают как и раньше.

Тяжело вздохнул староста с Подола:

— Други мои! Что там ни говори, а смутно всё такое!

Отец Назарий сказал наставительно:

— Избави на Бог от смущений антихристовых! Мы как жили, так и станем жить. Государю Иоанну Васильевичу виднее, что надобно деяти. Пройдёт какое-то время, и Господь просветит нас, и мы поймём, что к чему.

Поговорили ещё о том о сём. Решили всё ж пресекать болтунов — голове стражников поручили подготовить погреб попросторнее да похолоднее.

После Яков Аникиевич приказал принести просяной бражки и яблок мочёных — в Филиппов пост разносолы не полагались.

Действительно, оттого, что на Руси указы подписывает великий князь Симеон Бекбулатович, ничего не изменилось в жизни Соли Вычегодской ни зимой, ни на следующее лето. Да и разговоры поутихли, возможно, потому, что в подвале стражников даже соломы не хватало на всех.

А вот для Клима наступили тревожные дни после грамоты, которую он получил от заезжего гостя из Владимира. Грамоту писал самолично Неждан, в этой части не одарил его Бог способностью. Клим еле-еле уразумел смысл письма. Неждан просил Клима далеко не отлучаться в конце августа. По делам торговли он будет в Устюге Великом и обязательно заедет в Соль Вычегодскую. А далее совершенно невероятное: Клим должен готовиться к поездке в Москву, потому что имеется возможность узнать о судьбе Агаши, приёмной дочери Юрши Монастырского, которую полтора десятка лет назад украли касимовские татары.

Дела давно минувших дней, но Клим вспоминал Агашу, чаще при встрече с Акулиной. Спрашивал он и касимовских татар, оказавшихся на его пути, но безрезультатно — тайны гарема охранялись надёжно.

Горесть стирается временем. После весточки от Неждана появилось просто беспокойство — откуда у него известия?!

Раскрасились листья на деревьях, потянулись на полдень гусиные клинья, а Неждана нет...

Появился он, когда Клим потерял надежду увидеть его. Накануне Покрова перед Климом предстал маленький седой старичок с лёгкой юношеской походкой. Неждан принёс с собой огромный сундук разных новостей. Одна из них самая удивительная: будто бы жену великого князя всея Руси Симеона звали Агафьей Акимовной, хотя она по внешности — татарка. А ведь татарочку при крещении нарекли Агафьей, а отцом назвался Аким!..

...Неждан проводил Клима в Москву. Акулина встретила его слезами радости: Агаша нашлась, да какая важная стала. За ней, за Акулиной, колымагу со служителями прислала! Сколько всего она повидала за свою жизнь!

Великая княгиня каждую пятницу принимала во дворце нищих. В ближайшую пятницу Неждан и Клим оказались в Кремле среди нищих. Но обычный приём не состоялся. К обеду нищую братию погнали от дворца. На другой день до Неждана дошёл слух, что в Кремле что-то стряслось. Потом заговорили все: великий государь Иоанн Васильевич вернулся в Кремлёвский дворец.

А где Симеон? Агаша?!

Только через седмицу стало известно, что Симеон Бекбулатович ныне великий князь Тверской и Торжокский.

А на второй день после этого Клим и Неждан были в Твери. Великая княгиня тверская их с радостью приняла и оставила погостить. Неждан распрощался, а Клим жил у неё ещё целую седмицу, на радость Агафьи Акимовны. В то время Симеон был в Москве, потому могла уделять Климу много времени и часами рассказывала о своей жизни когда со слезами на глазах, когда со смехом, а то и намёками... Перед Климом прошли, промелькнули все шестнадцать лет её жизни...

...В те далёкие времена Агаша с приёмной матерью Юрши Монастырского Агафьей жили у Акулины — вдовушки стрелецкой. Акулина пекла калачи и вместе с Агашей торговала ими на Пожаре в собственном ларьке. Часто в ларьке Агаша хозяйничала одна. Девочка в свои тринадцать лет расцвела не по годам. Парубки по делу и без дела торчали возле ларька татарочки, которая звонко зазывала покупателей и по-русски, и по-татарски.

Однажды летним днём к ларьку подъехал верхом тучный татарин в дорогом шёлковом халате. Его сопровождали два всадника. Наклонившись с седла, татарин приветствовал девушку и потребовал целый короб калачей. Агаша вынесла покупку и получила чуть ли не двойную цену. Её радость погасла под жгучим взглядом татарина. И как нарочно вокруг народа никого, увидев татарина, парубки разбежались. Только вернувшись в ларёк она успокоилась.

На следующий день Акулина допекала калачи, Агаша пошла на Пожар с соседкой. По пути Агашу почтительно остановил татарин, один из тех, что сопровождали толстого, и по-русски сказал, что хозяину очень понравились калачи и он приказал закупить только что испечённых всю корзину.

Чтобы не мешать сделке, соседка ушла. Агаша поднесла корзину калачей к рядом стоящей арбе — и не помнит, как оказалась в арбе, а потом в комнате, наполненной татарками. Её заставили выпить какое-то зелье, раздели, смазали тело благовонием, из её толстой косы заплели тринадцать косичек и заставили ходить по комнате и собирать с пола подушки. Тут она заметила, что из-за занавески за ней наблюдает тот самый толстый татарин с чёрными страшными глазами. Она вскрикнула и бросилась бежать. Её поймали, запеленали в тряпки, а часом позже увезли из Москвы.

Так Агаша оказалась в гареме касимовского царя Сайп Булата. Сам повелитель отсутствовал — воевал в Ливонии.

Скоро девочка поняла, что её всем гаремом готовили в подарок царю. Назвали её Айгюль, за ней ухаживали, отменно кормили, и вскоре старшие жёны царя принялись учить её сложной науке — как быть хорошей женой.

Айгюль оказалась покорной девочкой, старательно запоминала всё, чему её обучали, послушно выполняла все поручения и постоянно радовала своих учительниц. Терпеливо сносила мучительное выщипывание волос — у истинной красавицы должны быть пышные волосы на голове, длинные ресницы, тонкая полоска бровей и больше ни одного волосика! А она в свои четырнадцать неполных лет уже не укладывалась в понятие истинной женской красоты!

Всё шло как положено. Приехал царь. Привели хорошо обученную девочку. И, о, ужас! Вместо услады, она устроила такой скандал, что в покои ворвалась стража, подумав, что на повелителя совершено покушение. Бунтарку забрали, принялись сечь камчой. Далее непослушную должны отдать солдатам...

Однако Сайп пожалел девочку, экзекуцию прервали, наказание отменили. Царь оставил девочку в своих покоях и принялся уговаривать, как старший брат — Сайп Булат был всего лишь втрое старше.

Такое участие оказалось сильнее камчи. Несколько дней она пряталась от рассвирепевших жён в половине царя. Потом пришла к нему сама. Дальше началось её быстрое восхождение: она стала любимой женой, потом старшей и принялась командовать всем гаремом. Сайп Булат оказался на редкость податливым человеком.

Ещё одно обстоятельство сблизило Агашу и Сайпа: московский царь намекнул, что Сайп Булату, исполнительному воеводе и другу, пора принять православие, а в гареме православной была только Айполь-Агаша. Способная девочка, усердная христианка принялась учить Сайпа основам православия и преуспела в этом. Первые беседы проводились тайно, потом Сайп перебрался в Москву, без шума крестился и совершил венчание с Агашей — Агафьей Акимовной. Гарем передал своим родичам, старых жён отпустил на все четыре стороны.

Иван в те дни находился в слободе, и все действа прошли мимо него. Но, вернувшись в Москву, он взялся за Сайпа: крестил публично на преподобного Симеона, Христа ради юродивого (21 июля).

И тут же приказал объявить, что царь касимовский Симеон Бекбулатович через седмицу женится на овдовевшей дочери князя Мстиславского. Царь касимовский и на этот раз промолчал, что уже обвенчан.

После бурной беседы с мужем — Агаша теперь могла позволить такое — она решила сама поговорить с царём.

В то время у Иоанна Васильевича происходила очередная пересменка жён. Анна Григорьевна Васильчикова — пятая жена государя — была ещё жива, а у Василисы Мелентьевой муж пока здравствовал.

Агафье Акимовне потребовалось давать большие поминки боярыням женской половины дворца, чтобы добиться свидания с государем, тем более потому, что Иван большее время проводил в Александровской слободе.

Но всё ж свидание состоялось. Перед царём предстала русская боярыня большого достатка, но глаза и бронзовая кожа лица дышали восточной красотой. Агафья Акимовна пала ниц перед царём. Верные служанки подняли её, и она поведала царю о своей Богом благословлённой связи с Симеоном Бекбулатовичем. Царь от удивления руками развёл:

— А чего же он молчал, нагрешник?!

— Боится он чрезмерно тебя, государь.

— Да ты что?! У меня воеводы нет смелее его.

— Значит — уважает без предела!

— Вот какой же он... А я уже венчание объявил! Постой. Может, он разлюбил тебя? Тогда остаток дней в монастыре проведёшь. За нас, грешных, помолишься. — Государь говорит с насмешечкой, а сам с красавицы огненных глаз не сводит.

— Твоя воля, государь. Много благодарна за ласковый приём! — Агафья Акимовна низко поклонилась и таким взглядом одарила государя, что тот левой рукой махнул — мамок нянек ветром сдуло. А он остановил Агафью:

— Погоди уходить, красавица, может, чего придумаем... Вот что я тебе скажу...

Как и было объявлено, венчание и свадьба Симеона состоялись. Пировали ажн до заговенья на Успенский пост. Симеон с женой стал жить в Кремле. Вскоре он вновь уехал в Ливонию...

Княжна Милославская получила куш отступного и уехала в свою вотчину. Всем прочим какое дело до молодых — было бы вино покрепче, да снедь повкусней! А тем, у коих вопросы возникали, находилось место в застенках Василия Колычева Умного — приёмника Малюты Скуратова.

Осенью этого же года волею государя Симеон Бекбулатович был наречён великим князем всея Руси, а великим князем Москвы остался Иванец Московский, так Иван IV именовал себя в челобитных великому князю всей Руси.

О таком удивительном назначении Агафья Акимовна ничего вразумительного сказать не могла. Жалела мужа: «За что напасть такая?! Господу Богу да Иоанну Васильевичу известно сие только!» Клим избегал прямых вопросов о том, как складывались её отношения с великими князьями. С её стороны были только намёки да признание, что она великая грешница. А Симеон что мог поделать?! На востоке, говорят, не считалось зазорным уступить дорогому гостю на время лучшую жену из гарема. А как быть, если нет под руками гарема?!..

Через год государь изменил своё решение. Симеону Бекбулатовичу дал новый удел, сохранив за ним название великого князя, теперь уже Тверского и Торжокского. Они перебрались в Тверь. Ещё не устроились как следует, а великого князя Тверского государь вызвал в Москву. Так и не пришлось Климу лицезреть своего именитого зятя — вроде как!

Потом узнал, что в то время Симеон пировал в Москве на очередной свадьбе государя.

Из Твери Клим через Москву направился во Владимир, а оттуда с Нежданом в Суздаль. В Ризоположенском девичьем монастыре настоятельница мать Тавифа приняла богатые вклады в монастырь от воеводы сольвычегодского Клима Одноглаза и от купца владимирского Скоморохова. Пригласила их на трапезу, потом беседовала с ними с глазу на глаз. Тут она сказала, что купца сразу признала, а вот воеводу потом, когда заговорил. И только теперь слегка всплакнула о давно ушедшем.

Клим и Неждан ночевали в гостевой келье, а утром ездили на монастырскую пасеку, возницей у них была инокиня, полнеющая подвижная монашка, в миру — Настенька, подруга боярышни Таисии.

Главный пасечник Сургун последнее время сдал, еле-еле поднялся с ложа — белый, худой, вроде как прозрачный, восковой. Спустились от людей подальше в тёмный омшаник, там при свечах отведали мёду и вспоминали село Тонинское, свою молодость... Только Сургун с грустью заметил, что он и в те времена был уже дедом. И как тогда на тонинской пасеке угощал мёдом внучку Настеньку, боярышню Таисию, балагура Неждана и Юршу... Может, и не было такого?!

На обратном пути гости ещё раз вошли в покои настоятельницы. На прощание зашли помолиться в молельню игуменьи. Здесь ярко горели свечи перед образом Георгия Победоносца. Пришедшим была известна история этой иконы, написанная ещё юным Кириллкой Облупышем. В полной тишине каждый подошёл к иконе и всмотрелся в строгие черты лика святого, подумав: вон каким был Юрий Васильевич-старший!

Вскоре в Соль Вычегодскую пришло известие, что старец Сургун тихо перешёл в мир иной, где несть печали...

Не всякому суждено спокойно закончить своё земное существование... Великий князь Тверской и Торжокский при царе Фёдоре Иоанновиче был разжалован. Остаток дней своих провёл в келье далёкого северного монастыря. Великую княгиню минула схима: в последний момент Борис Фёдорович Годунов вспомнил, что Агафья Акимовна — названая сестра воеводы Одноглаза, с которым у него сложилась многолетняя дружба. Тем же летом рядом с двором воеводы вырос уютный домик Агафьи Акимовны, где она скромно жила со своей дочерью.

II. БОРИС ФЁДОРОВИЧ ГОДУНОВ

Чуть ли не каждое лето на Русь наваливался мор, иной раз вселенский. А вот в 1581 году как будто спокойно, Бог миловал. Потому Клим и Фокей решили повести в первопрестольную ребят-парубков Юрия Климова и Юршу Фокеева. Им вдвоём три десятка годов набралось. Они уже с земли в седло без стремени вскакивают. Тянутся один за другим; в воинском и сабельном деле Юрша Фокеев опережает, а в грамоте — Юрий Климов.

Один без другого никуда. Оба в любых занятиях прилежные, но по облику разные. Климов коренастый, большеголовый. Волосы чёрные, курчавые и уже тёмной тенью борода обозначилась. Фокеев тоже коренастый, но ростом чуть повыше, беловолосый, на бороде даже пушок не обозначился.

Путь на Москву долог, но к седлу ребята приучены — они этой зимой вместе со стражей соляные обозы сопровождали по Вычегде и Сухоне.

Сейчас им воеводы не прогулку, а учебное действо подготовили. С ними шли полста подвод с солью до Владимира. При этом Фокей избрал самый короткий путь: с Тотьмы через Солигалич, Галич и Кинешму, но тут дорога была не самая спокойная. Учить, так учить!

В их поезде, кроме подвод соли, была кибитка воевод, хотя их кони под сёдлами следом шли, и Фокей предпочитал в кибитке не засиживаться. Затем пять подвод с кормом коням и людям и дюжина охраны, считая и парубков.

Ехали без спешки, вёрст по сорок—шестьдесят в день. Ночевали постоянно в лесу. Тут и костры, и варево, и охрана, и нередкие битвы с волками. Только на половине пути, в Галиче, остановились для днёвки на постоялом дворе и задержались, опять же из-за учёбы.

Дело в том, что среди гостей Галича ходил упорный слух, что верстах в двадцати от города на Московской дороге стали часты случаи ограбления. Действовала осторожная ватажка, на большие поезда не нападает, грабят и тут же рассыпаются. Галичский голова ничего не мог поделать, притом он был уверен, что на постоялом дворе имеется наводчик ватажки.

Фокей предложил свою помощь, и на постоялом дворе было разыграно лицедейство. Фокей, как начальник стражи, на весь двор затеял спор со старшим приказчиком: он отказывался провожать обоз дальше. От Галича, мол, должна вести обоз стража из Владимира. Старший приказчик Сергеич чуть не плачет:

— Фокей, дорогой, как же мне быть? Что хозяин скажет?

— Не знаю, Сергеич, не ведаю. Я делаю так, как приказано.

— Ну ты хоть побудь тут с нами денёк-другой. Всё-таки спокойнее будет.

— Нет, не проси, задерживаться не могу. Заутра уходим.

Стражники спать, обозники переругивались. Сергеич кричит:

— Поехали, ребята, чего трусите? Бог не выдаст, свинья не сожрёт! Поспешать надо, а то цена на соль упадёт, не рассчитаешься.

Шум, гам... Девять возчиков согласились завтра ехать, остальные станут ждать. После принялись делить продукты. Чего только тут не было: и мясо копчёное, и рыбицы разные, мука, горох, толокно. Все делили на виду. Всерьёз боялись, как бы здесь, на постоялом дворе не позарились, да не ограбили! Утром стража в одну сторону поехала, подводы в другую. Одиннадцать подвод набралось, товар кожами укрыт, ремнями увязан. Доехали до глухого бора, с тракта свернули на просёлок, а на тракт выехало также одиннадцать подвод с товаром под кожей, возчики, правда, другие, но Сергеич с ними. Однако ж, заметить можно было и разницу — кожи на товаре ремнями не перехвачены...

Ехали ни шатко, ни валко. Всё чего-то у них не ладилось: то супонь развяжется, то тяж лопнет, а ругань за версту слышна.

Половину дневного пути не проехали, на обед остановились, на весь лет орут, что не в добрый час выехали, поворачивать надобно. Пока коней кормили, себе толокно готовили, всё никак успокоиться не могли. А тут откуда ни возьмись десятка полтора добрых молодцев с дрекольем, двое с саблями ажн и один с ружьём. В этот момент произошло чудо — ожили возы с товарами. Из-под кож выскочило с полсотни воев галицких и стражников Фокеевых. Ватажники в разные стороны. Но ребята в телегах належались, отдохнули, от них далеко не убежишь.

Фокей сидел на телеге, похлопывая плёткой по голенищу. Перед ним поставили пойманных, коим руки крепко скрутили. Троих рядом положили — их помяли здорово, сопротивляться вздумали.

Фокей не без насмешки спросил:

— Ну, отграбились? Т-так вашу п-перетак! Аз есмь Фокей Трофимов, в-воевода Строгановых. У м-меня других д-дел нет, п-пришел с вами п-поболтать за четыре сотни в-верст. Мои в-вопросы: кто в-ваш атаман и где он? Кто голова в-вот этой в-ватажки? И назовите других в-ватажников, что с вами н-не пришли. Тот, к-кто ответит — д-десять п-плетей и отпущу. Остальных г-губной решать будет. Ну?

Что тут поднялось. Все разбойники в один голос завопили:

— Не разбойники мы!

— Не ватажники!

— Мимо шли, а на нас ваши напали!

— Тихо!! Значит, в-вас обидели! Ладно. Вы там готовы? — поднял Фокей голос. Издали ответили: «Готовы». — П-последний раз с-спрашиваю: будете говорить?

В ответ опять галдёж.

— Значит, не поняли м-меня. Раздеть вот этого, этого и т-того, его глазищи я на п-постоялом заметил. Готовы? П-пошли. Их тоже ведите, разговорчивее станут... Три ведра воды принесите...

Недалеко отошли. Фокей на поваленное дерево сел, рядом развороченная муравьиная кочка. Муравьи кинулись белые яйца спасать. Кивнул, без слов поняли. Голым мужикам петли верёвочные на руки и ноги, самих на муравьёв бросили, верёвки за кусты зацепили. Рёв на весь лес! Многие отвернулись, чтоб не видеть тела, облепленные муравьями. Через минуту наказанные хрипеть начали. Фокей знак дал, их с муравьиной кучи подняли, водой муравьёв смыли, на телегу отвели.

— П-продолжать, или отвечать будете?

Ватажники переглядывались, на рыжего бородача все смотрели. Тот крякнул и шагнул к Фокею.

— Не казни ребят, воевода. Я атаман тутошний! В тутошних краях старше меня не ищи.

— Л-люблю смелых! Звать к-как?

— Наумом Лихим кличут.

— Молодец, Наум! А ты знаешь, что тебя ждёт?

— Разумею: хоть за мной больших грехов нет, а схлопотать можно два столба с перекладиной. Но смотреть не могу, как ты истязаешь людей моих.

— Ха! А ты вроде к-как святой!

— Без святости мы. Но брал по малости и людей не терзал.

— П-проверю. А теперь у-укажи, кто меньше виноват. Дам плетей и отпущу.

— Из этих никто не виноват, я их смутил, с меня и спрос.

Фокей отошёл в сторону. К нему подвели атамана.

— Н-наум, ты мне по нраву — за своих людей стоишь. Могу взять на Вычегду, много не обещаю, но сыт будешь. П-пойдёшь?

— А на муравьёв не посадишь?

— П-провинишься — хлеще п-получишь. Не люблю вертёж. Однако ж п-по рукам?

— Быстёр ты, воевода... Пожалуй... иду!

— Ладно. Вроде как п-правильно соображаешь. Сей час п-появится галицкий голова с дьяком, с п-писарями. Дознаваться начнут. Н-на всех п-поклёп возведут, не отмоешься. Заранее разделить т-тебе надо...

Быстро договорились: троих Наум с собой брал, четверых отдавали голове галицкому, там оказался и прислужник постоялого двора, муравьями травленный. Остальных прямо тут, у дороги на обочину бросали, спустив порты, и отсчитывали по десятку горячих. Высеченные понимали, что легко отделались. Без шума исчезали, захватив с собой помятых и покусанных муравьями.

В этот момент налетел голова, на Фокея зашумел, как он смеет разбойников отпускать. Фокей, не дослушав его, гаркнул во всю мощь своей груди:

— Замолчь! Н-не ори! Я ещё громче м-могу! — И тише добавил: — Это не разбойники, а ребятишки р-расшалились, а ты их унять н-не мог. Пришлось мне...

— Вои мои тут! Твоих-то не видать!

— Верно, р-ребята у тебя — золото, с полуслова п-понимают. А ты, голова, подойди, на ушко с-скажу: если опять в округе шалить станут, п-приду и тебя голым задом вон на ту м-муравьиную кучу посажу!

...До Владимира добрались без помех. А вот дальше в Москву фокей с Юриями поехал один, Клим надолго задержался во Владимире — Неждан тяжело болел.

При встрече дорогого гостя Неждан с постели всё ж встал, да двигался еле-еле — это быстрый на ноги мужик! Роста он и так небольшого, а сейчас согнулся, сгорбился. На свою жизнь сетовал:

— Дохожу, брат Клим... белый свет не мил... А вот увидел тебя, полегчало.

— Доходишь, а чего ж молчал? Прислал бы весточку.

— Весточку... Между нами восемьсот вёрст, не ближний свет. Да и тебе не тридцать... Знахарки признали: сухотка, мол, пристала. Нет от неё избавления... Вот живьём и сохну помаленьку...

Клим руки помыл и тут же за него принялся:

— Давай посмотрю, что у тебя за сухотка.

— Прямо сразу?

— Сразу, а чего тянуть?

— Живот болит?.. А грудь?.. Кашляешь?.. Тут болит?.. А тут?

— Ты бы, Климушка, лучше спросил, где не болит. Проще было б.

— Молчи, молчи... Кашляни... Ещё...

После осмотра Клим сухотку отверг, а признал запущенную чахотку. Мол, хрен редьки не слаще! И начал лечить. Варил взвары разные. Потребовал сала гусиного, медвежьего, собачьего... Кормил строго шесть раз в день, сытную пищу при нём варили. Иной раз в постный день скоромным кормил, предупреждая, что грех на себя берёт. А Неждан посмеивается:

— На моей душе, брат Клим, столько грехов, что золотник собачьего сала не в счёт!

Через две седмицы Неждан, как говорится, на ноги встал: смело без палки по светёлке ходил. Тут на обратном пути домой Фокей с ребятами заехал. Рассказов было... Фокей похвалил Наума и его друзей — в Москве не баловали.

Клим раньше зимы возвращаться в Соль Вычегодскую не думал: для Неждана осень — самый тяжёлое время. Однако всё складывалось как нельзя лучше, погода стояла сухая, с морозцами. Неждан заметно побеждал болезнь, перестал горбатиться, бросил палку и охотно гулял с Климом по саду. Рассказывал о своей жизни — послушать было чего...

Ныне всем его хозяйством заправлял приказчик Левко, а по дому хозяйничала разбитная бабёнка Дарья, жена Левко. Тут же бегали и Неждана называли дедом ребятишки. Клим вспомнил и не удержался спросить — это та самая Даша, которая в первый день ареста принесла передачу Левко.

— Та самая. Такая у них любовь!.. А её за другого просватали. Пришлось мне встревать — помог умыкнуть.

— Неждан, мне тогда ещё странным показалось: ты такой осторожный, а тут сразу доверился этому Левко.

— Такие дела сразу не бывают. Этого Левко я лет десять знал. Мужик за ум взялся, из ватажки ушёл. У него удачно получилось — к Вяземскому пристал. И вдруг сорвалось, хорошо, на меня вышел.

...С Нежданом всё шло нормально. Клим уже наводил справки о попутчиках до Вычегды, и вдруг... В предпразднество Введения (20 ноября) пришло страшное известие: скончался царевич Иоанн Иоаннович. Накануне будто бы прибил его отец, государь всея Руси. Он поболел слегка и умер.

Похоронно гудели колокола, по вновь преставившемуся служили панихиду, народ толпился на улицах — и верили и не верили случившемуся. Тогда на соборной паперти появился неизвестный юродивый, возглашавший принародно, что Господь покарал царя неправого, сделал его сыноубийцей.

Правда, юродивый вскоре исчез, а приказные и стражники вылавливали болтунов, непочтительно говорящих о государе.

Накануне отдания Введения из Москвы за Климом прикатила коляска. Борис Фёдорович Годунов пригнал за ним нарочного, узнав у Строгановых, что Одноглаз-лекарь во Владимире. Обратно мчались они на перекладных, и на второй день показались московские сорок сороков. Дорогой Клим узнал, что Годунов сильно избит государем. Будто он попал под горячую руку, защищая наследника.

...Десять лет назад, сразу после великого московского пожара, Клим приехал на пожарище с обозом строгановских плотников. В то время в Москву прибыли многие вельможи-погорельцы с подрядчиками-строителями. Жизнь у них была неустроенная, они болели, а Яков Аникиевич охотно расхваливал своего лекаря Одноглаза. Потому тогда Клим пользовал многих сильных мира сего.

Борис Годунов, заметный человек Опричного двора, любимец Ивана, в Москву послан царём как глаза и уши государя. В дороге занемогла его жена, Мария Григорьевна. Знахари определили болезнь, которая у взрослых редко случается — детское удушье (дифтерия). В Москву Марию привезли еле живой. Кремлёвский лекарь Бомелей горестно развёл руками — лечить опоздали. Борису шепнули о строгановском лекаре-целителе. Родион, дворецкий Бориса, помчался в их подворье.

Клим хорошо знал беспощадность детского удушья, болезнь частую и гибельную для детей. Английский лекарь, живущий в Соли Вычегодской, показал Климу, как можно бороться с удушьем. Способ тяжёлый, по существу, операция, притом легко можно было заболеть самому, и, к сожалению, не всегда спасающий ребёнка. Англичанин неохотно брался за лечение таких больных. Но Клим упросил его, как раз удушье косило детишек. Две операции сделал англичанин, три при нём — Клим, потом с десяток самостоятельно; при нём всегда — Гулька. После приходилось лечить не раз, а всегда на пяток поправившихся двоих-троих уносила смерть. Потери страшные, но если бы не лечить — погибли бы все. Сделал для себя вывод: если ребёнок хилый, сердечко слабенькое — он обречён...

Приезд дворецкого Бориса застал Клима в подворье Строгановых как раз в тот момент, когда Клим советовался со своими воями. Он принял решение ехать в стан князя Хворостинина и сейчас обсуждал, кого брать с собой, кого оставить в Соли Вычегодской.

Яков Аникиевич пожаловал с ухоженным старичком, вроде как дворянином большого достатка, и сказал, зачем приехал Родион Иваныч. Клим ответил, поклонившись одному и другому:

— Скорблю вместе с Борисом Фёдоровичем. Но, други мои, каждому известно, что от удушья, ежели оно запущено, нет лекарства. Остаётся надеяться на Господа Бога!

Яков заметно обиделся:

— Заставить тебя лечить Марию Григорьевну никто не в силах. Но просим тебя: спаси её! Ведь она ж — дочь Григория Лукьяныча! Жена любимого слуги государя!

— Во, во, Яков Аникиевич! Она помрёт — и отец, и муж с кого спросят?!

Тихо заговорил Родион Иванович:

— Клим Акимыч! Бомелей ещё с утра руки умыл. Обрёк: мол, до вечера ей жить осталось. И всё ж на тебя, Клим Акимыч, уповаем!

Клим тяжело вздохнул:

— Гуля, неси малый кошель!

Рысак мчался по улицам; два стражника сгоняли народ с дороги. Клим вцепился в поручни, Гулька на козлах держался за возницу, а Родион покрикивал:

— Наддай, Ефимушка, наддай!

Родион провёл Клима через три светлицы, везде толпился народ; в одной — монашки и священники в облачении, готовые к таинству соборования. В последней было народа поменьше, воздух свежее, пахло хвоей.

У больной в головах по одну сторону сидел Годунов, по другую — Бомелей. По стенам жались приживалки, монашки, одна из них читала у аналоя. Родион остался у двери, Клим подошёл к больной. Годунов поднял на него глаза и слегка кивнул.

Мария лежала на спине, закинув голову назад. Посиневшее худое личико ребёнка. Пряди тёмных волос выбивались из-под туго затянутого головного платка. Её шея была укутана белыми тряпками. Полуоткрытым ртом она ловила воздух долгим прерывистым вздохом и долгим натужным хриплым выдохом. Рука была холодной, но сердце старательно проталкивало кровь — болезнь мало ослабила его работу.

Будто кто-то подтолкнул Клима, подсказал: «Сердце сильное — спасёшь! Действуй!» И, повинуясь этому голосу, Клим обратился к Годунову:

— Борис Фёдорович, буду лечить! Дай человека, кой будет делать, как скажу.

— Родион, — глухо отозвался Борис. Родион подошёл к ложу.

— Мне — две знахарки, не старых. Сюда: белого вина, тёплого щёлока, горячей воды и свечей побольше. Вот ему, — Клим указал на Гульку, — двух уток, и помочь делать, что он скажет. Ступай!.. Да, пришли белой рухляди... Борис Фёдорович, отсюда должны все уйти. — Борис повёл рукой, стайка тёмных женщин столпилась в дверях, мешая вносить шайки с горячей водой и щёлоком.

Клим пришедшим слугам приказал открыть все окна и, повернувшись к Годунову, сказал:

— Тебе, Борис Фёдорович, оставаться тут нельзя. — На протестующий жест Годунова добавил: — Ты любишь её. Смотреть на наши действа будет очень тяжело. Прошу, ступай.

Годунов послушно встал, указав на Бомелея, произнёс:

— Он останется тут. — И ушёл.

Бомелей продолжал сидеть на старом месте. В его руках была склянка и кожаная груша; то и другое он подносил к полуоткрытому рту больной и нажимал грушу. Клим спросил:

— Что это? — Из объяснения понял, что освежает, приказал: — Дунь на меня. — Почувствовал на лице прохладу и запах леса, согласно кивнул головой. Знахарок, стоящих в ожидании, спросил: как звать? Ответили: Фёкла и Дарья. Бабы лет по сорок с настороженными глазами и крепко поджатыми губами.

— Фёкла, развяжи платок больной.

— Помилуй, батюшка! Как можно!

— Сказано, делай! А то... А ты — снимай эти тряпки с горла.

Теперь рванулся немец:

— Это спирт-компресс со льдом! Нельзя!

— Снимай, снимай. Горло не сжёг?.. Вот гусиное сало, смажь, да рубашку расстегни.

Пока препирались, немец перестал освежать лицо больной, она почувствовала это и начала задыхаться ещё сильней. Лекарь успокоил её. Клим поправил ей голову.

Вошёл Гулька с большой склянкой. Протянул Климу деревянный клин. Клим спросил знахарок:

— Полукляп как делать, знаете?.. Готовьте. Да руки щёлоком...

Сам показал пример. Из принесённой склянки вынул ребристую трубку горла утки ещё со следами крови. Из кошеля вынул шёлковую ленту, просунул её через горловую трубку и на одном конце трубки связал головку-куколку, окунул в водку и смазал салом.

Далее действовал Гулька, знахарки понимали его... Бомелей, поняв, к чему готовится Клим, поставил свою склянку с грушей на скамью, отошёл в самый дальний угол...

Теперь всем действом управлял Гулька, знахарки охотно подчинялись ему, безошибочно угадывая, что надобно делать. Клим сел на кровать, его накрыли простыней. Марию положили на правый бок, головой — на колени Клима. Во всех светильниках зажгли свечи. Мария задыхаясь, трепетала умирающей птичкой. Ей разжали рот и вложили полукляп; Гулька с помощью зеркала направил пучок света ей в рот. Клим, наклонившись над ней, глубоко ввёл в рот два пальца левой руки, а правой быстро с усилием пропихнул куколку с гусиным горлом. Больная предсмертно захрипела. Клим выдернул из трубки ленту, лёгкие со свистом втянули воздух. Страшный кашель начал бить Марию. Кровь и гной брызнули во все стороны, обдав простыню и лицо Клима...

Как только приступ кашля немного ослабел, Гулька осветил, а Клим принялся протирать рот больной тряпичной куколкой на палочке, смоченной смесью сала, мёда, водки и мяты... Опять начинается кашель... Опять очищают рот, и ещё не один раз...

Через полчаса, а может, и позднее рот был очищен, дыхание успокоилось. Больную уложили на подушки, сменили испачканные простыни. Клим всё время придерживал трубочку из утиного горла. Он приказал Гульке и ворожеям умыться и прополоскать рот водкой. Вот тут, кажется, Гулька одёрнул ворожей, которые не могли оторваться от водки.

После этого шею больной обложили капустным листом, и Гулька сменил Клима. Тот тяжело поднялся, старательно умылся сперва щёлоком, потом водой с мылом. И вот тут произошло событие, удивившее Клима: недоступный, гордый лекарь государя, всё время стоявший где-то в стороне, подошёл к Климу и подал ручник со словами:

— Ви, доктор, безрассудно отчаянный человек! Ви смертельно рискуете дважды!

Клим с поклоном принял ручник и, вытираясь, устало присел на скамью:

— Благодарю вас, господин Бомелей... В чём риск?

— А! Ви не видит! Не следует так говорить, доктор. Я давно живу Россия! Мария Григорьевна могла умереть у вас на руках! Её отец не простит такой смерти.

— Вы бы свидетельствовали, что я спасал её.

— Для Григория Лукьяныча свидетельство не понадобится! — И тише добавил: — Я боюсь его. — И уже шёпотом: — А хозяина ещё больше!

Такая откровенность насторожила Клима: с чего бы вдруг?! Он, будто не расслышав, спросил:

— А второй риск?

— Один шанс из ста, что вы не заболеете этой страшной болезнью.

— Постараюсь не заболеть!.. Не желаете со мной выпить водки?

— Водку не пью.

...К вечеру стало ясно, что смерть отступила. Дыхание хотя и с хрипом, через трубочку, но выровнялось, синюшность заметно уменьшилась. А через четыре дня — безносая с косой убралась со двора. Тут трубку вынули, кашель поутих, больная пила отвары. Клим с Гулькой вернулся в строгановское подворье, оставив Марию на попечение знахарок.

Когда Клим собрался уходить, Годунов пригласил его в свободную комнату и крепко пожал руку:

— Ведаю: ты спас Машу от верной смерти! Проси, чего хочешь, что в моей власти — всё сделаю!

— Благодарствую, Борис Фёдорович, но мне ничего не надобно. Через седмицу я уезжаю в полк князя Хворостинина. Дай Бог быстрого выздоровления Марии Григорьевне, счастливой жизни вам! А голос восстановится. Будь здоров!

Борис обнял Клима.

— Спаси Бог тебя, Клим! Помни: Борис Годунов твой вечный должник! Будешь в Москве — двери моего дома всегда открыты для тебя!

На следующий год, после битвы под Молодью, когда оглушённого Клима привезли на строгановское подворье, дворецкий Годунова Родион навестил лекаря-воеводу. Хотя хозяев не было в Москве, Родион пригласил Клима поправляться на двор Бориса. Но Клим отказался, он спешил на родину, в Соль Вычегодскую.

Потом, приезжая в Москву, Клим не единожды встречался с Годуновым, каждый раз был обласкан государевым кравчим, свояком царевича. А жена Бориса, Мария Григорьевна, в своей половине принимала, вторым отцом величала.

...И вот десять лет спустя после первого знакомства ныне уже боярин Борис Годунов пригнал гонца во Владимир за Климом Одноглазом, лекарем-воеводой!

Государь крепко пожаловал своего верного слугу, боярина Бориса: несколько ран на груди и боках, не считая синяков. Царевич Иван умер от воспаления одной раны на виске, у Бориса раны воспалились, гноились, но он остался жив.

Клим принялся лечить боярина только в последней седмице ноября, сделав заволоки — очень болезненный, но самый надёжный способ лечения запущенных, воспалившихся ран. Раны промыл белым вином с гусиным салом, мёдом и другими специями, в самое глубокое место заложил тряпицу, которая впитывала в себя выделения раны. А первое время заволоку меняли в день четыре-пять раз. Через три-четыре седмицы зарастающая рана снизу выталкивала гнездо с заволокой. А ещё через седмицу раненого можно было считать здоровым.

После гибели любимого сына и наследника государь в тёмной одежде всенародно стенал и плакал, часами стоял на коленях в храме и бил земные поклоны. Говорили, что он ночами не ложился в постель, а имел своё ложе на жёсткой подстилке прямо перед киотом.

Однако ж за седмицу до конца ноября государь появился в приказных палатах, принимал послов и вдруг хватился: почему не видно боярина Бориса Годунова?! Тогда самым услужливым оказался рядом тесть его, Фёдор Нагих. Этот подсказал, что Борис обиделся на побои. Давно поправился, мол, а сердится и не появляется. Слова сказаны вовремя — государь искал, на ком бы отыграться.

На всякий случай захватив палача, Иван со свитой через полчаса был во дворе Годунова. И тут полное разочарование: перед государем предстал не Борис, а высохший намёк на Бориса, поддерживаемый с двух сторон слугами. Царь решил взыскать с лекаря, но тут Борис слабым голосом взмолился не трогать старца, он, де, только прибыл, и только благодаря его заботам и лечению он, Борис жив остался.

По повелению государя одноглазый лекарь показал заволоки на ранах Годунова. Иван расспрашивал лекаря и особенно заинтересовался заволоками и их болезненным лечением. Потом позвал ката, а Одноглазу приказал ещё раз показать раны на теле Бориса, и спросил:

— Зришь?

— Зрю, государь, — ответил с поклоном кат.

— Теперь ступай вон в ту светлицу да прихвати Федьку Нагих и сотвори на нём такие же дырки.

Рукой повёл, стражники подхватили боярина Фёдора и вместе с катом исчезли. Государь обратился к Одноглазу:

— Ты ж сотвори ему такие же заволоки. Аз приду посмотреть, как Федька притворяться больным станет! — Государь весело улыбнулся.

Клим попытался было возразить, но где там! Придворные не захотели видеть гнев государя и без шума выпроводили Клима.

Не меньше часа Иван беседовал с Борисом. Часто беседа прерывалась, когда из соседних покоев неслись дикие вопли. Борис бледнел ещё больше, а Иван подмигивал со словами: «Не нравится, видать!» И не ясно было, к кому сие относится: то ли к Борису, то ли к Фёдору.

Перед застольем государь пошёл проверить, как выполнено его приказание. В светлице слуги вытирали кровь со скамьи, пола и со стены — бился, несчастный! Другие слуги уносили испачканные ковры. Кат в сторонке смывал кровь с лица и рук — помощники оказались никудышными! Клим приводил в себя обмершего боярина, у которого на груди были точно повторены раны Годунова. В них набухали кровью тряпицы заволоки.

Иван тронул посохом боярина Фёдора и, хмыкнув, произнёс:

— Видать, притворствует Федька! — Повернулся и пошёл в трапезную, свита за ним: никто не посочувствовал наказанному.

После нескольких кубков вина Иван вспомнил о лекаре; к тому времени он отпустил Бориса, того унесли из трапезной. Клима привели и поставили перед грозными очами государя, против его стола. Никто, конечно, не предвидел развязки. По тому, как он пожаловал своего тестя, хорошего не ожидали. Да и сам государь не знал, зачем позвал этого одноглазого старца. Он остановил на нём тяжёлый взгляд исподлобья. Клим был готов к самому худшему, он напрягся и выдержал взгляд, хотя и знал, что Иван этого не любит. Тот заговорил, отчеканивая слова:

— Мне тут сказали, что ты вовсе не лекарь, а знаменитый славный гуляй-воевода Одноглаз князя-воеводы Хворостинина. — Клим отвесил низкий поклон. Взгляд Ивана посветлел: — Кубок вина воеводе!

Слуги будто ждали такого приказа! Клим принял кубок, поклонился Ивану и общий поклон сановникам. Кубок выпил единым духом, что понравилось захмелевшему государю, морщинки строгости разгладились, что последнее время редко случалось. Он изволил улыбнуться:

— А лекаришь ты понарошку?

— Прости, государь, не понарошку. Как меня, воя войска твоего, обезобразили татары, я себя вылечил и многих пользовал, и Анику Строганова. Он меня обласкал, как земляка. Потом своим воеводой сделал с твоего согласия, и сын Аники Яков послал меня ко князю Хворостинину. — Клим ещё раз отвесил поклон и слегка расставил ноги, чтоб не качаться — вино было отменно крепкое.

Иван заинтересовался и продолжал допрос, внимательно всматриваясь в Клима:

— Слушай, Одноглаз, где мы тебя видели?.. Видели! Где?

В голосе Ивана ни с того, ни с сего появилась угроза — государь терпеть не мог что-либо забывать! Это поняли многие застольники и вскочили, хватаясь за сабли: как раз было время поразвлечься, показать своё усердие государю. Клим поклонился на этот раз ниже прежнего и разрядил обстановку:

— Великой памятью Господь наградил тебя, государь! Без малого тридцать лет тому, как посекли меня татары. Возвращался аз из полона с купцами. И вот на Яузе-реке напали на нас разбойники. Раздели, разули, в чём мать родила пустили... — Вот тут захмелевший Клим заметил, что Иван вслушивается не столько в слова, сколько в тон рассказчика. Сразу протрезвел — нашёл место соловьём заливаться! И скучным голосом закончил: — А твои стрельцы отбили добро у разбойников. Среди стрельцов и ты, государь, был. Меня беседой удостоил и золотой дукат подарил.

— Да-а! Давненько то было... А ты и лечишь, и воюешь. Хвала Одноглазу! Поднимем кубки! — Ещё один кубок опорожнил Клим. А государь ещё помнил об нем: — Поместье тебе дали, Одноглаз?

— Много благодарен тебе, государь! Дали.

— Ладно! Тебя как? Климом, а по отцу?.. Дьяк, запиши: отныне воеводу-лекаря Одноглаза именовать Климом Акимовичем! А Строгановым отпиши, чтоб ещё земли прирезали...

...Не за каждого воеводу государь кубок поднимал, а тут — не единожды! На почётное место приказал посадить... Клим в тот день много вина выпил, но не захмелел: уж очень это застолье с восхвалением напоминало такое же застолье в Коломне тридцатилетней давности, где вот так же славили стрелецкого десятника Юршу Монастырского, а полгода спустя государь самолично пытать изволил десятника! Не приведи Бог повторения!

Хоть и неразговорчив Борис Годунов, но во время лечения Клим многое узнал: и о ссорах государя с наследником, и о заговорах. В одном из них был замешан злой волхв немец Бомелей — его сожгли на костре! Недаром боялся — не ждал он хорошего конца своей жизни. Никто не заступился за него, ни Годунов, ни царевич, хотя числился поклонником наследника. Кстати, это и ускорило его гибель. Многое другое узнал Клим из придворной жизни, о чём никогда не догадался бы. Не раз видел он смех выздоравливающего Бориса Фёдоровича: очень весёлый, сотрясающий всё тело, но совершенно беззвучный.

Однако самое сильное впечатление произвело поведение государя: внешне — старался всем показать, что убивается, а на деле, внутренне — не очень жалел о потере сына. Такие наблюдения угнетали Клима. Он всё больше и больше склонялся к мысли, что Иван вовсе не Божий помазанник, а... Не мог он быть и карающей десницей Всевышнего, потому что не столько карал, сколько издевался над невинными; за свою жизнь Клим насмотрелся на несправедливости Ивана и приближённых его. Задумываясь глубже, он ещё понял, что боярин Годунов, как бы между прочим, зачастую вспоминает безумствования государя. Нетрудно было понять: Борис подталкивал к мысли, что в деятельности Ивана отсутствует божественное предопределение! Правда, оставалось неясным, какие виды мог иметь боярин на лекаря Одноглаза?

На третьей седмице лечения Годунова из Владимира прибыл Левко и поведал, что Неждан почил в Бозе. Хозяин всё последнее время чувствовал себя бодрым, начал в хозяйские дела вникать. Ждал Клима, чтоб отблагодарить его за излечение. А тут на Спиридона-чудотворца (12 декабря) шёл по двору, споткнулся и упал. Подбежали, а он уже мёртв.

...На обратном пути в Соль Вычегодскую Клим заехал во Владимир, помолился на могиле Неждана — и грешника, и много хорошего сделавшего для окружающих, особенно для Клима! И немало для сирых Отчизны!

...1581 год знаменит для Строгановых началом похода Ермака. Сбор в поход происходил без Клима, тот в это время лекарил во Владимире и в Москве.

...Начало 1582 года ознаменовалось ослаблением военного напряжения — мир с Речью Посполитой стал первым вестником окончания бесславной четвертьвековой войны в Ливонии.

В октябре того же года родился царевич Дмитрий. Первый и последний сыновья Ивана — Дмитрии, и оба царевича несчастные.

...В 1583 году ещё одно перемирие, на этот раз со шведами. Казалось, мирное небо вставало над Россией. И единственное тёмное облачко: ходил слух, что государь Иоанн Васильевич тяжело болен...

Накануне Успения (Успение — 15 августа) в Соль Вычегодскую прибыл гонец от боярина Годунова. Привёз два письма — Якову Аникиевичу Строганову и Климу Акимовичу Одноглазу. В письме Строганову Годунов сообщал, что открыл училище воев-десятников и просит на полгода прислать лучших наставников стрельбы и сабельного боя. Клима же просил пожаловать к нему гостем на всю зиму. Мария Григорьевна и он сам, мол, хотят послушать добрых советов целителя. Годунов также просил привезти в училище сына и внука Клима — воев подрастающих. Оказывается, и такое было известно боярину!

Прочёл Фокей письма и определил:

— П-подвох это! Под тебя, отец, я-яму к-копают! Хотят собрать всех и...

Клим решительно возразил:

— Погоди, Фокей! Какой смысл Годунову под меня яму копать? Да и ссориться с Яковом ему не с руки... Нет, тут другое...

— Чего другое?.. К-как хочешь, а одного н-не пущу! Сам поеду.

Яков принял письмо как приказ. Уже через седмицу был готов обоз соли для продажи, а выручку Яков собирался пожертвовать на благое начинание боярина Годунова. С обозом также отправлялось два десятка подвод с припасами и кормом — в Москве было всё куда дороже!

Клим с Саввой Медведем — наставником — ехали с обозом. А Фокей, пять других наставников и два десятка воев, десятниками которых были Юрий Климов и Юрша Фокеев, выезжали из Соли Вычегодской на десять дней позже с тем, чтобы нагнать обоз под Москвой — в Сергиевом Посаде, а повезёт, так и раньше. В пути по очереди старшими будут десятники, а наставники станут смотреть со стороны, оттуда, говорят, виднее! Фокей поход использовал как дополнительную учёбу — спешное движение воев: на весь путь всё необходимое везли с собой.

Осторожности ради в Москве разделились: обоз направился на строгановское подворье, с ним Фокей и наставники. Возчиками и страже было приказано держать язык за зубами — кто ехал с обозом. Десятники с боями, не доезжая до Москвы, повернули на строгановский выпас, что в верховьях Яузы. Клим с Саввой остановился у друзей Саввы.

Недолго отдохнув, Клим отправился на двор Годунова. Дворецкий встретил его почтительно и сообщил, что боярин теперь находится в Кремлёвском дворце с царевичем Фёдором Иоанновичем. Что он, дворецкий, не ожидал приезда воеводы и сей час даст знать боярину. А пока воевода пусть обедает и отдыхает, он укажет ему комнату.

Дворецкий почему-то лукавил: он уже несколько дней ожидал лекаря. И как только привратник сообщил о появлении Одноглаза, гонец помчался к Борису.

Надо полагать, что нужда в Климе как лекаре миновала. Годунов не показывался около месяца. За это время Клим, Фокей, наставники и молодые десятники посетили и обстоятельно познакомились с училищем или, как его здесь называли, — с учебным полем в Сокольниках. Беседовали с начальными людьми «поля», с воями. Никто, конечно, Климу не говорил, но тот понял, что тут обучают воев, готовых положить живот за боярина Бориса Фёдоровича.

Как ни противился Фокей разделению, но пришлось уступить: он с наставниками и ребятами остался жить в Сокольниках, а Клим наезжал к ним из Москвы; дворецкий предоставил ему коляску, а по снегу — возок.

Где-то в конце октября рано утром Борис оказался во дворе и пригласил Клима позавтракать с ним. Со времени лечения боярина минуло два года — теперь Бориса Фёдоровича не узнать! Тогда на одре лежал худой, болезненный юноша. А сейчас навстречу Климу поднялся из-за стола государственный муж!

В то время Борису Годунову шёл тридцать второй год. Лицом был смугл, чёрная бородка и баки оттеняли красивое, энергичное лицо, брил голову и носил зелёную скуфейку. Встал из-за стола навстречу Климу, горячо пожал руку и, опустившись на скамью, посадил рядом Клима. Всё говорило, что он искренне рад встрече.

За трапезой Борис сказал, что государь вскоре захочет побеседовать с Климом. Он болен, и болезнь мешает ему заниматься государственными делами. Потому посланы по Руси гонцы, и лучшие лекари, знахари и ведуны уже собираются в Москве. Клима Акимовича государь считает мудрым целителем...

...До свидания с царём Годунов пригласил Клима в Кремлёвский дворец. Мария Григорьевна радостно встретила Климушку. Поведала о своих болестях и великой печали: Господь не посылает им детей.

Здесь Клим встретился с царевичем Фёдором. Годунов привёл Клима в покои, где царевич в обществе двух парубков колол в чугунной ступке и ел грецкие орехи. Парубки заметили пришедших, поднялись, прервав свои занятия, а Фёдор продолжал стучать и что-то говорить невнятно — рот набит орехами.

Годунов громко провозгласил здравицу, нарочито низко поклонился. Царевич поперхнулся, прикрыл рот рукой, потупился, как нашкодивший ребёнок. А ему тогда уже минул двадцать пятый год. Был он розовощёкий, упитанный, усы наметились пушком под большим, крючковатым носом. За столом, сидя на скамье, Фёдор отличался широкими плечами, но стоило встать, он, из-за коротких ног, оказывался на голову ниже окружающих. Любимые дела царевича — кушать орехи и звонить в колокола — силы хватало на самый большой.

Годунов предложил Фёдору рассказать целителю Климу Акимовичу о своей болезни. Тот, прожевав орехи, принялся объяснять, что его грызёт боль справа под ложечкой. Во время разговора он постоянно поглядывал на Бориса, ловя его одобрительные кивки. Из этого и других признаков Клим понял: царевич только что не молится на свояка и из-под воли его не выйдет.

Не единожды Клим беседовал с женой Фёдора-царевича, Ириной Фёдоровной, чернобровой красавицей, и наедине, и в присутствии Марии Григорьевны. Всегда оказывалось, что она в добром здравии, а вот Фёдор Иоаннович опять утром кашлял...

В общем, дворцовые знакомства произвели на Клима впечатление какой-то затаённой, бесконечной скуки, во всяком случае — в этой половине...

Наконец государь допустил Одноглаза до очей своих в конце какого-то приёма. Вид Ивана поразил Клима. После встречи у Годунова прошло меньше трёх лет, но от худощавого, подвижного человека ничего не осталось. Перед ним в широком кресле сидел совершенно незнакомый старик! Под скуфейкой жёлтая, блестящая голова без намёка волос. Высокий лоб стал ещё выше, еле заметная ниточка серых бровей обозначилась над глубокими тёмными впадинами, откуда сверкали зловещим огнём глаза. Под глазами мешки и одутловатые щёки, между которыми усохший горбатый нос над припухшими красными губами. В первый момент подумалось, что они покрашены! Усы и редкая борода неопределённого серого цвета. Такая негосударственная голова возвышалась над голубым, шитым золотом кафтаном. На поручнях кресла из золота рукавов выглядывали жёлтые припухшие руки с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.

Этому незнакомцу Клим поклонился и услыхал звонкий голос того, прежнего Ивана:

— Вот мы с тобой опять встретились, Одноглаз. У меня поживёшь.

Государя окружила прислуга, и вынесли вместе с креслом. Далее Иван встречался с Климом почти ежедневно на сон грядущий. Притом на лекаря как бы наложили домашний арест: ему выделили при дворце каморку, которую он мог покидать только с разрешения постельничего боярина.

При встречах государь расспрашивал о былых походах, зачастую задавал по несколько раз одни и те же вопросы. Клим терпеливо растолковывал, понимал, что его пытаются поймать. Часто в уголке покоев пристраивался что-то записывающий дьяк. Внешне всё казалось спокойным, но Климу приходилось постоянно напрягаться.

Часто государь проводил с Климом вечера за шахматным столом. Тогда государь требовал тишины и чтобы никто не мельтешил, не отвлекал его внимания. Клим тоже старался не двигаться. Иван в шахматы играл хорошо, часто выигрывал, самодовольно потирая руки. Проигрыши принимал спокойно, старался вспомнить, когда совершил роковую ошибку.

Иногда при игре присутствовали зрители, чаще других — Годунов. Иван советовал ему не без насмешки:

— Учись, Борис! Ты у нас самый умный из бояр, умеешь заглядывать на три хода вперёд!

Но были вечера, когда Иван играл рассеянно, ошибки следовали за ошибками. Клим подправлял ходы, подсказывал. Вот тут Иван начинал сердиться, но ошибки всё же исправлял.

Перед большими праздниками Клим читал вслух Четьи-Минеи.

За это время о болезни государя, о лечении не было сказано ни слова, хотя Иван очень интересовался, как простой вой стал лекарем, даже целителем. От других людей Клим узнал, что в Кремле собрались десятка три разных знахарей и ведунов. Они живут в кремлёвской знахарской избе и по очереди беседуют сперва с Богданом Яковлевичем Бельским, а уж потом, подготовленные соответствующим образом, допускаются к государю...

И вот в одно из вечерних посещений государь, разогнав прислужников, как перед игрой в шахматы, наклонился через столик и тихо спросил:

— Целитель Клим, что скажешь о моей болезни?

За время общения с Иваном Клим понял, что у того водянка почечного или сердечного происхождения. У него отекли ноги, исчезла худоба тела и лица, казалось бы, что он помолодел, если бы не двойные синие мешки под глазами, а иной раз и тройные. Он неумеренно много пил отвары и квасы разные. Зная всё это, Клим ответил сдержанно:

— У человека внешность обманчива. Возможно, у тебя начало водянки. Точно смогу сказать тебе, когда осмотрю и ослушаю твоё, государь, тело.

— А от чего такая напасть? И что делать теперь?

— От разного, государь, бывает. А самое надёжное лечение — не поддаваться хвори. Надобно, чтоб тебя не носили, а самому ходить. А слуги пусть только поддерживают на первых порах.

— Ноги не держат, Клим... Скажи, отравы есть, чтоб водянку вызывать?

— Государь, я — лекарь. Знаю, как лечить болезни, но не ведаю, как вызывать. Хотя известно, что одно и то же лекарство одного вылечить, а другого погубить может.

Наконец наступил день, когда Иван допустил Клима к своему царственному телу. Потом спросил:

— Что скажешь, целитель Клим?

Целитель от прямого ответа ушёл:

— Государь, чтобы ответить, как тебя лечить, надобно подумать, лечебник почитать. Завтра...

— Ладно, завтра, так завтра... А вот тут в лекарской мои лекари ждут тебя. Я им приказал выложить тебе всё, чем они лечат меня. Ступай.

Последнее время государя лечили три лекаря: английский, немецкий и русский. Они встретили Клима настороженно, англичанин с надменной насмешкой. Рассказывал о лекарствах и лечениях немецкий лекарь. Он применял, надо полагать, умышленно латинские названия. Клим остановил его и обратился к русскому лекарю:

— Брат мой, ты понимаешь, о чём говорит немец?

— Так... Вроде как... Кое что не понимаю.

— А вы, доктор, — повернулся он к немцу, — ежели плохо знаете русский, я вам помогу, латынь знакома мне, но русский коллега обязан понимать всё.

Теперь англичанин погасил улыбочку, немец заговорил по-русски чище... Оказывается, они исполняли желание государя и применяли ускоренное лечение. Когда дело пошло на поправку, понизили крепость лекарства, а через седмицу предполагают перейти на траволечение...

Выслушав их объяснения, Клим спросил: кто решает, какие лекарства давать царю, как и где готовят лекарства и отвары.

После длительной беседы Клим поблагодарил лекарей и собрался уходить, но к нему обратился англичанин:

— Любезный доктор, мы бы хотели послушать ваши выводы и заключение.

Клим почтительно раскланялся:

— Тронут вашим вниманием, господа. Прошу прощения за беспокойство. Выводы и заключение я завтра доложу государю. Просите его, чтоб присутствовать при сем.

У входа в каморку Клима поджидал служитель, который проводил в покои Годунова.

Борис давно ожидал Клима, он читал книгу и потягивал вино.

После взаимных приветствий Борис налил Климу, долил себе и предложил выпить за встречу. Потом выпили за здоровье друг друга. Хозяин налил по третьему, Клим отодвинул свой бокал и вопрошающе посмотрел на Бориса. Тот отодвинул и свой. Кашлянув, сказал:

— Не простой разговор у нас будет, Клим Акимович... Что завтра целитель скажет царю?

— Скажет: государь болен; надо лечить сердце, печень...

— Он лучше тебя знает, что болен. Его интересует другое: правильно ли его лечат? Иль калечат?

— Его болезнью болеют многие, их лечить научились давно. Притом применяют очень строгие лекарства, такие как сулема, каломель. При их приготовлении ошибка на тысячную долю или продление лечения на седмицу дольше, чем надобно, могут вызвать тяжёлые осложнения. Особая осторожность необходима при больном сердце... Я стану советовать, чтобы лечить государя травами...

— Плохо! Очень плохо, Клим Акимович! Ты посылаешь на плаху лекарей государя, а потом и себя, причём так, что и спасти тебя не удастся.

— Позволь, Борис Фёдорович! Я сказал, что они лечат правильно и ни в чём не виноваты, но...

— С нами ты, Клим Акимович, много лет, и ничего, я смотрю, не понял! Ответь: ты сидел в подземелье по новгородскому делу? Даже лечил там. Из трёхсот несчастных сколько ты видел взаправду виновных? А в самом Новгороде?!.. — Годунов хитро усмехнувшись, подмигнул Климу. — Я не спрашиваю тебя, кто и за что убил Изверга!

Намёк и усмешка не понравились Климу. Годунов заметил это и предложил выпить за давно минувшие дела. Закусив вишнями, Клим уже собрался спросить, кто же убил Изверга, но Годунов опередил его:

— Так вот, лекари виноваты потому, что лечили государя, царя земли Русской, как обычного мужика! Да и может ли государь болеть обычной болезнью?! Ты и на себя петлю накинул потому, что несчастные лекари лечили плохо, а ты предлагаешь лечить хорошо — травами, корешками. А болезнь государя, как на зло, обострится! Значит, и ты руку приложил... Ты, конечно, слышал: Иван Васильевич уверен, что злые люди погубили государынь Анастасию, Марию, Марфу... не счесть лекарей, кои в сырую землю последовали за царицами! А теперь как думаешь, зачем государю вдруг здоровье потребовалось? Лекарей, целителей, колдунов в Москву навезли?

— Каждому хочется здоровым быть!

— Верно, конечно. Но скажу тебе: сейчас государь себя чувствует лучше, чем осенью. Древнее лечение помогает. Так вот, государь собирается жениться.

— Как можно! А государыня Мария Фёдоровна?! А царевич Дмитрий?!

— Значит, я хочу тебя, Клим Акимович, ещё раз предупредить: наш разговор всего двое знают. Ежели третьему что станет известно, я докопаюсь, из-под земли достану!

— Обижаешь, Борис Фёдорович! Шишом отродясь не был!

— Прости, коли так! Так вот, государь хочет породниться с английской королевой. Обменялись уже послами с обеих сторон. А Марии Фёдоровне келья обеспечена... Вообще-то одной женой больше у государя или меньше — это его дело. Но ныне точно известно, что государь намерен поменять свой двор, ближайшее окружение, потому что эти ближайшие отравить его собрались! В этом он уверен, ищет доказательства, пока без крови, но вот-вот заработают заплечных дел мастера. Первым в списке ненаписанном стоит Годунов...

Клим не удержался:

— О, Господи! Как можно?! Ведь ты ж — любимец!

— Можно! Все известные любимцы государя добром не кончали! Вспомни: дядька князь Андрей, духовник Сильвестр, окольничий Адашев, князь Курбский, бояре Басмановы, Малюта...

— Как Малюта?! Он убит на войне!

— Правильно. А зачем Малюту понесло на неприступную крепость Вейсенштейн? А всё дело в том, что Григорий Лукьянович мечтал стать боярином. Государь послал его на приступ Вейсенштейна, пообещав боярскую шапку. Думаю, он полагал, что шапку давать будет некому! К тому времени все опричные князья погибли от рук самого же Малюты, и оставаться ему в живых не было смысла! Вот так-то... А теперь наша очередь — Бориса и Богдана!.. Смотрю: ты в лице изменился, Клим Акимович. Вот, оказывается, с кем ты дело имеешь! — Борис закатился своим беззвучным смехом. — Ну ничего, обойдётся. Однако ж осторожность не помешает, потому и толкую с тобой. Твоё здоровье! За долгие годы жизни!

Беседа затянулась, уже опорожнены две склянки заморского вина. Борис приоткрыл тайны многих дворцовых событий, вроде двойной, а в иных местах и тройной стражи, всякого рода доносы, подслушивания, которые Клим замечал, но до этого разговора не мог понять.

Значит, Иван готовит новое кровавое дело, пока исподволь, но вот-вот опять польётся кровь! Бояре знают об этом, хотят предотвратить. Но как?

Голова отяжелела больше от услышанного, чем от вина... Клим отлично понимал, что тут, за столом, происходит не задушевная беседа двух закадычных друзей. Нет! Тут опытный придворный, хорошо знающий ход дворцовой жизни и влияющий на события, учит уму-разуму его, Клима, — дворцового новичка, который по недомыслию может разрушить планы. Направление учёбы одно — пока всё должно оставаться по-старому.

Только в конце беседы, когда допили последний бокал, Борис спросил без обиняков, сколько государь будет находиться в добром здравии.

— При бережении и лечении люди с водянкой годами живут.

Ответу Клима Борис кисло улыбнулся:

— Даже при больном сердце?!

— Даже при больном сердце, если беречься, не перегружаться едой, питием... Особенно опасно сердиться. Всякие неожиданности не к добру, а испуг опасен втройне!

— Испуг! — многозначительно потянул Борис. — Ну, будь здоров, Клим Акимович, не поминай лихом. Будем надеяться, что утро вечера мудренее и завтра государю не придётся ни на кого сердиться.

На следующее утро всё было как обычно, хотя Клим краем глаза заметил в светёлке рядом с покоями государя десятка два вооружённых стражников. Надо полагать, кто-то подготовил на всякий случай!

В покоях государя, кроме всегда присутствующих придворных, было несколько бояр, в том числе и Годунов, а также государевы лекари. С разрешения государя лекарь-немец рассказал, как они лечат государя, который ныне заметно окреп и недалеко выздоровление. Потом Иван спросил других лекарей и, наконец, целителя Одноглаза.

...В тот день стража не понадобилась. Государь отпустил всех, задержав только Клима. Он устал от разговоров и был раздосадован: всё-таки он ждал, что лекари затеют свару... А может, без шума-то и хорошо, значит, лечат правильно всё ж!

Иван сейчас полулежал в кресле, голова его покоилась на подушке, закреплённой на спине кресла, ноги в золочёных ичигах — на скамеечке. Он приказал поставить скамейку для Клима и махнул рукой, как перед шахматной партией. Прислужники поспешили к двери, два-три оставшихся притулились в дальнем углу.

— Садись, ты сегодня настоялся. Да и говорят: в ногах правды нет, да и возраст у тебя... Ты на сколько старше меня?

Не ожидая такого вопроса, Клим чуть было не сказал, что старше всего на четыре года. Однако, вовремя вспомнил свою сольвычегодскую родословную. С поклоном ответил без сравнения:

— Мне шестьдесят второй минул.

— Смотри — бодрый ты старик! И к девкам, небось...

— Нет, государь, такое не дано.

Иван оживлённо хихикнул:

— А я ещё... грешен... Да... Клим, к весне я поправлюсь?

— Твои лекари уверены в том, ты сам слышал.

— А ты уверен?

— Государь, мы все под Господом ходим. Иной, совсем здоровый, споткнулся, и нет его. А у тебя сердце... беречь надобно.

— Клим Одноглаз! Говоришь всё правильно, а кажешься — каким-то скользким.

— Ежели не веришь мне, отпусти Бога ради. Вот перед Святителем клянусь: никогда не напомню о своём существовании!

— Нет, живи пока тут. Ты приносишь мне облегчение. Вот сидишь рядом, а боль из груди уходит и из ног! Хотелось бы мне верить тебе, Клим во всём, но... С Борисом дружбу водишь...

— Прости, государь, но я много лет лекарь его семьи. Мария Григорьевна меня вторым отцом чтит — я её от верной смерти спас. И Бориса Фёдоровича лечил...

— Знаю. И Борис тебя ко мне привёл... Но чего шепчетесь с ним?

— Помилуй, государь! Я многих пользую, никто не желает о болестях своих громко кричать.

— Плохо! Очень плохо, что ты, государев лекарь, других пользуешь. Непорядок то! И всё ж прощаю тебя... Около меня побудь... болести ушли... я подремлю малость...

Молчание длилось бесконечно долго. Клим тоже задремал.

Пробудился от хриплого смешка Ивана:

— Во! И тебя сморило! Ладно, иди отдыхай. Да помни: вечор ко мне весёлых людей приведут. Последний день масленицы широкой. Грехи потом отмолим. Эй, люди! В постель меня.

...Для Ивана тот вечер был испорчен. Постный вид Клима рассердил его. Он кивнул скоморохам, те окружили Клима и вовлекли в дикий танец... Клим особо не сопротивлялся, но, двигаясь с козой, не отрывал осуждающего взгляда от смеющегося Ивана. Тот так раззадорился, что вскочил, чтобы включиться в пляску. Его услужливо подхватили под руки...

Тут ему стало плохо, его положили на лавку. Клим, освободившись от козы, принялся за ним ухаживать. Прибежали другие лекари. Скоморохов прогнали.

Ивана отнесли в постель. Он подозвал Клима и тихо ему сказал: — Не умеешь ты веселиться... Всё испортил... За такое наказываю... А тебя не буду. Уйди.

Узнав о происшедшем, Борис удивился:

— Под счастливой звездой ты родился, Клим Акимович! У нас за такое у бояр головы летели!

Далее день за днём долгие службы в молельне государя. Царь спокойно дремал в своём кресле. Вечерами Клим читал Священное писание около постели государя, а изредка, по праздникам, играл с ним в шахматы...

И вдруг... В конце второй седмицы Великого поста дослух принёс известие из знахарской избы. Там будто бы волхвы гадали и пришли к решению, что государю осталось жить до Кириллова дня (18 марта).

Услыхав приговор, Иван два дня не мог произнести ни слова. Клим и лекари сидели вокруг постели, но помочь ничем не могли. Государь сперва начал мычать, потом разразился такими проклятиями, что и здоровому за ним не угнаться. Стругавшись, приказал собрать в знахарскую всех привезённых лекарей и волхвов. В избе забить окна и двери, обложить соломой и ждать. Ежели на Кириллов день предсказание не свершится — сжечь лжепророков. Приказание отдано на Алексея Божьего человека (17 марта). Клим был приезжим знахарем — забрали и его, а Иван сразу не хватился.

В знахарской избе-пятистенке оказалось человек тридцать, сразу стало душно и запахло потом. Большинство заключённых буйствовало, доходило до драки, особенно когда убедились, что окна и двери забиты и завалены соломой. Принялись вспоминать и искать, кто первый назвал Кириллов день.

Клим присел в дальнем углу. Он не завидовал этим людям, терявшим человеческое достоинство. Он представил, что начнёт твориться, когда подожгут солому! Впрочем, кроме него смирно сидели ещё пять человек. Один из них подсел поближе со словами:

— А я тебя знаю, воевода Одноглаз.

Это был крепкого сложения мужик лет под пятьдесят. Тёмные седеющие волосы на голове перехватывал ремешок, борода и усы подстрижены и расчёсаны. На нём белая рубаха до колен, белые же порты и онучи с лаптями.

— Прости, дорогой, но тебя не припомню.

— Известное дело, нас было много, а ты один со стремянным. Я есмь брат от Ильми-старца, Кауком звать.

— Колдун его?

— Не. Прорицатель... Ну вот, начинается! — Последние слова относились к толпе, ринувшей из первой комнаты к ним с возгласами: «Он! Он!» «Злодей!» «Волхв финский!»

Кауко встал навстречу толпе, протянул к ней обе руки и, громко зашептав что-то, стал медленно наступать. Толпа остановилась, затихла, потом попятилась. Многие принялись стучать в дверь, кто-то сорвал пузыри с окон, орали: «Стража! Колдуна нашли! Того, кто государя обрёк! Поймали!» Охрана снаружи переспросила. Ей сбивчиво пояснили. Там побежали докладывать начальным людям.

Кауко вновь присел около Клима, который посочувствовал:

— Пожалуй, ты прежде нас к палачам попадёшь.

— Не. Эти крикуны мне жизнь даруют. Только мы с тобой в живых останемся.

Клим не очень верил прорицателям. Он принялся расспрашивать Кауко о ските на озере, про старца Ильми...

Ночь проходила. Из-за порванных пузырей на окнах изба быстро остыла. Сильно озябшие решили подтопить печь, но тут же пришлось потушить огонь — дымовое творило оказалось также забитым.

Через снопы соломы в окна пробивался рассвет. Перед избой раздался разговор, в избе насторожились — неужто пришли поджигать! Но стражники принялись отдирать доски от двери. Знахари рванулись поближе. Образовалась куча мала. Кауко шепнул Климу:

— За нами с тобой пришли.

Перед стражей в дверном проёме предстала стена перепутавшихся тел. Кликнули помощь, бердышами и саблями образовали проход у двери и увели Кауко и Клима. Дверь опять забили и завалили соломой. Пока вели, Клим успел шепнуть финну:

— Наверное, зная наперёд, тяжело жить? А?!

— Ничего, живём пока.

Их сразу повели к Ивану. Тот подозвал Клима и вроде как улыбнулся ему:

— Прости, Клим, мои перестарались. Лекарю скамью!

На Кауко он набросился с руганью:

— ...предсказатель! Вот и Кириллов день, а я жив и бодр! Напугать хотел... Я тебя напугаю! Вот тут сей час повешу за одну ногу, и будешь висеть пока не околеешь! Ха! Я добрый: даю выбрать — за правую или за левую? Быстро!

Рядом кат с помощником закинули верёвку за балку и приготовили петлю для ноги. Кауко удивительно спокойно смотрел на беснующегося царя.

— Так за какую же? Говори!

— Спешишь, государь великий. Кириллов день только начался.

Иван как-то на глазах обмяк, побледнел:

— Ладно! Повесим вечером с первой звездой! И не за ногу, а за... Ха-хаха! В чулан его! — И, приободрившись, обратился к Климу: — Твои травы помогают! Сегодня я оживел. А после бани ещё лучше станет.

— Прости, государь, отпусти меня, я не спал эту ночь...

— А! Тогда тебе баня самый раз! Тут на постели растираешь, все боли затихают. А в бане ещё лучше будет... Как это я раньше не сообразил! Люди, в баню калачей и мёда липового, хмельного! Хоть и пост, Бог простит! Потом в шахматы. Раз ты ночь не спал — я обыграю тебя обязательно!

Клим понял, что бани избежать не удастся! Как-то Иван посмотрит на застаревшие рубцы? Не разбудят ли они его воспоминания? Раздевались в предбаннике на соседних скамейках... Обширную комнату освещали всего четыре настенных плошки. У Клима появилась надежда, что при таком освещении, да ещё в пару, царь не обратит внимания на его тело. Иван был на удивление весел, он шутки ради плеснул кипятком на неповоротливого банщика. Тот взвыв, выскочил из предбанника. Государь хохотал: оказывается, увалень бегать умеет!

Поддерживаемый служителями, он пошёл в мыльню, Клим за ним. Здесь было ещё темнее — Клим освободился от скованности. Тут умеренно жарко, дышалось легко от обилия мяты. Ивана положили на скамью, покрытую холстиной. Банщики намыливали горы пены, смывали её и вновь намыливали. Потом царь отпустил банщиков и подозвал Клима, который теперь успокоился и принялся привычно поглаживать и растирать тело царя, который, забыв обо всём на свете, покрякивал от удовольствия. Следующей была парильня. Клима удивили совершенно свеженарезанные веники — это-то в конце зимы! Иван похвалил умельцев...

Вернувшись в предбанник, Иван и Клим накрылись простынями, сели за столик, с большой миской слегка подогретого мёда и белым пышным караваем кренделя. К тому времени государь заметно устал и посуровел. Не развеселил его и хороший кубок хмельного мёда. Клим вначале ел только для вида, хмельной мёд окончательно снял напряжение, он взялся за крендель основательно и не заметил, когда Иван перестал есть. Про опасное соседство вспомнил, когда услыхал голос царя:

— В знахарской, видать, проморился!

Рука Клима не донесла до рта кусок кренделя с мёдом:

— Проморился, государь.

— Ты ешь, ешь! — В голосе царя появилась грозная нотка.

— Благодарствую. — Климу теперь стало не до еды — его простыня соскользнула. Иван смотрел в упор на застарелый шрам на плече и более свежий на груди.

Последовало молчание, по знаку Ивана унесли столик. Теперь Клим сидел перед царём, поджав ноги под скамейку. Царь мрачно приказал:

— Ну-ка, покажь ноги.

На пальцах и ступне оставались тёмные следы ожогов. Взглядом опытного палача Иван определил:

— Пытали малым огнём.

Клим не раз твердил, что ноги пожёг, перебегая по палубе горящего струга, на этот раз промолчал.

— Ну-ка повернись. Люди, свечей! А ты покрывало сбрось. Знатная выделка! Татары так не умеют. Когда?

— Тридцать лет тому назад, государь. — Клим понял, что теперь ему терять нечего, отвечал смело, в упор глядя в глаза Ивану.

— Повернись-ка. Нагнись... Стрела?

— Да, татарская стрела под Казанью.

— А эта на груди недавно. Кто?

— Недруг большой, — и неожиданно для себя выпалил: — Во Пскове!

Иван дёрнулся и приказал одевать его. Никто не мог угодить ему, раздавал налево и направо зуботычины. Его понесли во дворец, за ним поплёлся и Клим, чувствуя, что сейчас ему будет произнесён приговор, на этот раз окончательный!

Однако во дворце было как всегда: Ивана посадили в кресло, он приказал поставить шахматный столик и кивнул Климу, указав место напротив. Всё молча. Но и разницу приметил Клим — в кресле рядом с Иваном лежал его посох, тот самый, с железным наконечником! «Уж не для меня ли приготовил?! — мелькнуло у Клима. — Ладно».

Клим расставил шахматы, Иван предпочитал играть белыми. И ещё одно заметил: Иван не сделал жеста, придворные сами по привычке стали уходить. Царь заметил, хотел остановить их, но сдержался, прижав локтем поближе посох. Теперь Клим сосредоточился, как в бою.

Иван сделал первый ход, Клим ответил. Через три-четыре хода царь пошёл явно не по правилам. Клим не стал поправлять, а сам пошёл неверно. Ещё неверный ход, такой же ответный. Иван поднял голову. На Клима глядели глаза взбешённого человека, и услыхал шипение:

— Ты что, не зришь, что государь ошибается?!

Клим ответил совершенно спокойно:

— Зрю! Но государь волен ошибаться.

Иван стремительно отодвинул столик и, приблизив своё лицо к Климу, зашипел:

— Ты — не родня Аники!! Кто ты, Одноглаз?!

Клим перестал сдерживаться. Тоже наклонившись к царю, тихо, но очень внятно ответил:

— Я тот, кого ты ищешь всю жизнь! — Клим уловил его движение — тот потянул к себе посох, Клим прижал ногой смертоносное оружие. Иван безуспешно дёргал, а Клим продолжал: — Аз есмь твой старший брат, Юрий Васильевич! — И ещё тише добавил: — Юршу помнишь? Невесту его увёл, пытал! — Иван продолжал дёргать посох всё слабее и слабее, откинулся на спину кресла. — Я убил Изверга, кой позорил имя Юрия! И, выпрямясь, громко добавил: — Я всегда с тобой, Иоанн Васильевич. Государь наш! Постоянно!

Иван перестал дёргать посох, глаза его вылезали из орбит, открытый рот захрипел:

— Дья! Дья!.. Стра! Стра!.. Изыди!

Иван дёрнулся, чтобы встать и завалился на бок, повалив столик. Тяжёлые шахматы громко загремели. Клим поднялся и крикнул:

— Люди! Государю плохо! — И отошёл в дальний угол.

Забегали служители, прибежали лекари. Появились священники, митрополит, хор. Совершено таинство соборования и пострига. Перед святыми вратами иного мира предстал не многогрешный Иоанн, а инок Иона, ещё не успевший согрешить.

Клим долго сидел в соседних покоях. Была мысль уйти потихоньку и исчезнуть. Но его сын и внук были стражниками у Бориса, да и сам он заметен... Клим ждал. Мимо него ходили вельможи, растерянные и довольные, разговорчивые и молчаливые. На него никто не обращал внимания.

И вот появился Годунов. Клим мог поклясться — боярин на голову подрос и стал дороднее! На лице он нёс глубокую печаль. Увидев Клима, он приказал слуге уйти и не пускать никого в эти покои. Сел на скамью и показал Климу место рядом.

— Ну вот, Клим Акимович, мы и осиротели... — Клим молчал, покрывало печали сползало с лица Бориса. — Прав ты, как всегда: нельзя волновать государя! Вечная память ему! — Борис перекрестился, Клим тоже. — Ты самолично говорил, что его нельзя пугать, а сам... Что ты сказал государю? — В голосе Бориса зазвучал метал.

— Мы играли в шахматы. Ему был шах и мат.

Борис откровенно смеялся своим беззвучным смехом:

— Шах и мат! Кто такое перенесёт! — Смех тоже сполз с лица царедворца. — Я тут дослухов послушал... Он добивался — кто ты такой? — Борис пронзительно смотрел в глаза Клима. — И дослухи, и я тоже поняли так: ты ему мат, он вопрошает: «Кто ты такой, чтобы мне мат делать?!» Правильно мы поняли?.. Раз молчишь, значит, правильно. Однако ж дослухи — олухи, не поняли, что ты ему втолковывал. Только один из них понял слово «изверг». Вот я и подумал — ты оправдывался: «Разве изверг я, чтоб государя обижать!» Так ведь?.. Что ты молчишь? И его, и твои слова можно иначе повернуть. — Опять в голосе зазвучал металл.

Клим встал:

— Борис Фёдорович, что бы там ни было, сказанного не вернёшь. Я в твоей власти, боярин!

— Лепо знахарь-воевода! До схода полой воды живи на моём дворе. Потом к себе уедешь. Около тебя будет мой человек, то моё око, язык за зубами крепко держать умеет. Не возражаешь?.. Свобода тебе полная, но на людях красуйся поменьше: одному Богу известно, как всё повернётся. А мне будет не до тебя. Других дел по горло! Одно скажу тебе: Иоанн Васильевич завещал опекать Фёдора Иоанновича боярам Юрьеву и Шуйскому, да князю Мстиславскому, да оружничему Бельскому. А государь Фёдор Иоаннович их видеть не хочет! Одному мне доверяет. Вот тут и крутись как хочешь! Ну, до встречи! Мой человек проводит тебя.

— Дозволь спросить, боярин... Как мои ребята?

— А! Хорошие ребята! Вои знатные и дружные. Надёжная охрана государя Фёдора Иоанновича! — Годунов подчеркнул имя и титул.

— Спаси Бог тебя, боярин! И ещё: вот тут в чулане знахарь-прорицатель Кауко. Предсказание сбылось, надо бы отпустить. Да и других тоже...

Нехорошая улыбка прошла по весёлому лицу Бориса:

— Колдунов государь прихватил с собой. Пока вы в бане парились, Иоанн Васильевич приказал сжечь знахарскую избу с колдунами! А этому повезло. Люди!.. Знахаря Кауко из чулана выпустить, денег дать и чтоб духу его в Москве не было! Будь здоров, Одноглаз Клим Акимович! Понуждишься, пришлю за тобой. — И, наклонившись к Климу, прошептал: — Всё-таки любопытно, что ты напоследок сказал Иоанну Васильевичу?! А?! — Борис рассмеялся своим беззвучным смехом... — Что бы он с тобой сделал, не призови его Господь! Пожалуй, и мне бы не удалось спасти тебя.

За седмицу до Вознесения Клим был дома в Соли Вычегодской.

Минул ещё год. На побывку домой приехали два Юрия, Климов да Фокеев, — десятники охраны государевой. Во дворе Одноглаза радости было! Потом два свадьбы: Юрий Климов женился на внучке Аникиной — всерьёз породнились Строгановы и Безымовы. А Юрий Фокеев взял в жёны черноокую красавицу Сашу Климову. Смотрел Клим на радость новобрачных, и глаз слезой затуманился: уж так-то Александра Климова походила на Веру Босягину!..

Но всякой радости приходит конец. Через полгода уехали молодые мужья с жёнами в стольный град.

Клим Акимович и до свадьбы, и после отъезда любимых всё свободное время стоял у аналоя... Иной раз, проснувшись ночью, вставал с постели и часа два-три писал. Кириллка, известный иконописец строгановской мастерской, разрисовывал буквицы, да так, что глаз не отвести, заглядеться можно! А на полях и заставках вся история битвы обозначена. Так родилась книга «О Битве Славной На реке Рожайке Под Селом Молоди Со Злым Недругом Ханом Крымским Девлет-Гиреем В Семь Тысяч Восмидесятом Году От Сотворения Мира».

Известно, что сию книгу подарил государю всея Руси Борису Фёдоровичу сотник охраны царской Юрий Климович Безымов-Одноглаз. Было то в 1600 году.

Клим Акимович Безымов, лекарь-воевода, Одноглаз тож, ушёл из мира в середине 1586 года, а в Кирилло-Белозерском монастыре появился инок старец Гемелл.

И было ему от роду шестьдесят лет. В это же время тридцать семь лет назад из стен этого же монастыря выехал в Москву только что произведённый стрелецкий десятник во главе своего десятка! Правда, то был не Клим, а послушник монастыря Юрша Монастырский, подкидыш без роду и племени!