Стартует мужество

В группу крылатых

Морозный туман окутал город, на улице холодно, потрескивает промерзшая земля. В бывшей кирхе, где разместился наш топографический отряд, пахнет тушью и старой чертежной бумагой. Топографы-полевики, склонясь над планшетами, отрабатывают летнюю мензульную съемку, «поднимая» исхоженные за лето поля и горы. Бурые горизонтали и голубые штрихи болот воскрешают в памяти утренние зори, росистые травы, переходы через бурные реки и бездонные трясины.

Быстро пролетело короткое сибирское лето. А зима тянется мучительно долго — надоели камеральные работы.

— Давай подадимся куда-нибудь на стройку, — сказал я однажды своему приятелю Михаилу Толстихину.

Тот отложил рейсфедер, внимательно посмотрел на меня и задумчиво ответил:

— Мне тоже надоело здесь сидеть. Знаешь, какая идея пришла мне в голову?

— Какая?

— Давай поступим в аэроклуб. За зиму изучим теорию, а летом будем летать. Я немного опешил.

— Ну как? — испытующе посмотрел на меня Толстихин.

— А что, — согласился я, — давай поступим…

Раньше я не думал об авиации, но теперь вдруг решил: а почему бы и в самом деле не стать летчиком. Это же интересно!

— Сегодня, сразу после работы, пойдем в аэроклуб и узнаем правила, — обрадованно заключил Толстихин.

Закончив рабочий день, мы, не задерживаясь, направились в аэроклуб. По дороге я с интересом рассматривал плакаты, на которые раньше мало обращал внимания. Они звали молодежь на самолеты.

В просторном зале аэроклуба мы увидели группу молодых ребят, склонившихся над расшитой плоскостью самолета.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к одному из них, — у кого можно узнать, как поступить в аэроклуб?

— Зайдите к начальнику, он у себя, — кивнул парень на одну из дверей и опять углубился в работу.

— Пойдем, — сказал Толстихин.

Начальник аэроклуба, одетый в форму военного летчика, разбирал какие-то документы. На столе, рядом с кипой бумаг, лежал кожаный шлем с летными очками, а ближе к краю стоял перевернутый поршень авиационного мотора, заменявший пепельницу. Все для нас здесь было необычным, даже запах эмалита, приятно щекотавший ноздри.

— Мы хотим поступить в аэроклуб, — начал Толстихин.

— Очень хорошо, поступайте. В какую группу хотите: в техническую или летную? — улыбаясь, спросил летчик, измерив взглядом огромную фигуру Толстихина.

Мы на минуту задумались. Откуда нам знать, какая разница между технической и летной группами.

— Мы хотим научиться летать, — ответил я.

— Тогда в летную. Вам надо принести документы о состоянии здоровья, характеристику с работы, справку об образовании и метрики. Ребята вы здоровые, надеюсь, пройдете медицинскую комиссию.

Из кабинета начальника мы вышли окрыленные надеждой.

— Начало положено, — вырвалось у меня.

— Будет положено, когда вылетим на самолете, — остудил мой пыл товарищ. — Прежде надо поступить.

К тому же не все, кто поступает, кончают аэроклуб. Один парень рассказывал мне, что к этому способности надо иметь. Да и на медицинской комиссии можно споткнуться.

Мне тоже вспомнился случайно услышанный рассказ о том, как испытывают человека, определяя его годность к летной учебе. Воображение нарисовало таинственные темные комнаты и лабиринты, напоминающие сказочное подземелье Кощея. Настроение упало.

Но, к нашему удивлению, мы проходили медицинскую комиссию в обычной больнице, и, надо признаться, я испытывал некоторое разочарование: никаких лабиринтов и темных комнат не было. Обыкновенные врачи остукали и ослушали нас, покрутили в специальном кресле и признали годными.

Нас зачислили в летную группу, укомплектованную в основном ребятами с заводов и школьниками. Были в группе и девушки, которые до смешного старались во всем походить на мальчишек.

Начались занятия. Теперь сразу же после работы мы спешили в аэроклуб. Изучали устройство самолета и двигателя, аэронавигацию и аэродинамику, топографию и наставление по производству полетов. По воскресеньям работали на материальной части, практически знакомясь с самолетом и двигателем.

Так продолжалось два месяца. В феврале Толстихина призвали в Красную Армию, и мы расстались с ним на многие годы. Ему так и не суждено было стать летчиком, воевал он в артиллерии и, демобилизовавшись, вернулся к старой профессии топографа.

Проводив друга, я расстался и с топографическим отрядом, поступив на строительство деревообделочного комбината. Эта стройка запомнилась мне на всю жизнь: коллектив был дружный, работалось хорошо. Правда, порой нам приходилось нелегко, особенно когда отрывали котлованы. Землеройных машин в то время не было, главными инструментами служили кирка, ломик и лопата. В авральные дни все рабочие и служащие выходили на штурм промерзшей земли. И не было случая, чтобы кто-то захныкал или увильнул от дела.

Люди ожесточенно долбили покожую на гранит землю. Машинистки, конторщицы в туфельках, некоторые в осеннем пальто, на сорокаградусном морозе и ветре работали вместе со всеми. Им было труднее, чем другим, но и они не уходили. Даже подшучивали над собой, смеялись, как смеются счастливые люди.

А после работы начиналась учеба. Учились все настойчиво и упорно, кто автомобильному делу, кто на курсах десятников. Были и такие, которым пришлось взяться за азы грамоты. Я продолжал ходить в аэроклуб. На стройке была целая группа учлетов. Мы собирались после работы около проходной и отправлялись на занятия. Рабочие относились к нам с уважением и гордились нами, считая нас своими посланцами в авиацию.

На комсомольские собрания к нам часто приходили товарищи из парткома. Бывал и старший инженер строительства Богомолов — крепкий старик с густой седой бородой и пожелтевшими от курева усами. Влюбленный в свою профессию, он видел в нас, молодых строителях, продолжателей того дела, которому посвятил всю свою жизнь.

Запомнилось мне комсомольское собрание, на котором обсуждался ход строительства водозаборной станции. Ее надо было ввести в строй до начала ледохода, а времени у нас оставалось в обрез.

Комсомольцы в своих выступлениях оценивали работу каждой бригады. Возникали горячие споры. В первом ряду с краю сидел старший инженер, слушал и делал пометки в записной книжке. А за стенами холодного, наспех сшитого из горбылей барака, служившего нам клубом, надрывалась февральская вьюга.

Но вот слово взял Богомолов.

— Товарищи молодые строители, — начал он, — я не был комсомольцем, жалею об этом и завидую вам…

Он говорил о том, что на наши молодые плечи этой весной ляжет основная тяжесть.

— Судя по приметам, — сказал Богомолов, — весна в этом году должна быть ранней и бурной. Если мы не закончим водозаборную, разлив может затопить ее, тогда весь наш труд унесет Енисей. Чтобы этого не случилось, я призываю работать в три смены и прошу комсомольцев поддержать мое предложение.

Инженер сел, запахнув полы мехового потертого пальто, и насторожился в ожидании отзывов на его предложение.

Первым поднялся молчавший до этого богатырского сложения парень. В полушубке и ватных брюках, заправленных в валенки с отворотами, он стоял перед нами огромный, не зная, куда деть свои могучие руки.

— Я говорить не умею, скажу только одно, — парень рубил ладонью воздух, — разве можно допустить, чтобы такая работа пропала даром? А мы зачем здесь? Строить приехали, — значит, и должны строить. Переводите всю нашу бригаду на водозабор и в ночную смену, пока не закончим, не уйдем. Мы не за длинным рублем приехали.

Собрание приняло решение: просить начальника строительства, чтобы самые тяжелые и ответственные объекты поручали комсомольским бригадам.

Через два дня работа на заборной уже шла в три смены. Наверху бетонировали закутанный в тепляк колодец, а в шахте из-под «ножа» выбирали скалу, и железобетонное тело колодца медленно спускалось, приближаясь к проектной отметке. Рыли траншеи, закладывая в них трубы. Работы подходили к концу, но и весна не медлила.

Старый инженер не ошибся. Дружная весна погнала мутные потоки Енисея. Вода прибывала, начал отставать от берегов лед: первые признаки близкого ледохода. Теперь все силы были брошены на водозабор. Люди работали, забывая об отдыхе.

Богомолов сутками не уходил с берега. Он был похож на полководца, который следит за сражением.

Наконец уложена последняя тачка бетона — и мощное победное «Ура!» раскатилось над ледяным полем реки. Ребята торжествовали, а инженер по-прежнему был озабочен и не разделял всеобщей радости.

— Рано ликовать, — предупреждал Богомолов. — Енисей так легко не отступит.

— Теперь он нам не страшен, — сказал я инженеру.

— Будет не страшен через двадцать три часа, — ответил он, не глядя в мою сторону.

Старик был прав: только что уложенный бетон не имел прочности, и если вода поднимется, то быстро размоет его, сооружение погибнет.

Тревога опытного инженера передалась и нам. Никто не покинул своего рабочего места: ждали команды. Стоявший на крутом обрыве Богомолов наконец отвернулся от реки и сказал:

— Время, товарищи, терять нельзя, вода прибывает. Надо защитить сооружение дамбой. Мы дружно взялись за работу.

— Землю, камень давайте, — уверенно распоряжался Богомолов.

На помощь второй дежурившей смене пришли первая и третья. Трудились все, кто мог держать лопату.

С наступлением сумерек подул пронизывающий ветер, а мы работали в одних рубашках, не ощущая холода.

— Пошел, — глядя на реку, вдруг сказал старший инженер.

От берега доносился нарастающий шум: лед двигался сплошным полем, медленно набирая скорость. Так длилось минут пять — десять. Потом раздался обвальный грохот. Лед треснул, и из трещин, бурля, хлынула темная вода. Полутораметровые льдины, наползая одна на другую, громоздились причудливыми торосами. Река выходила из берегов, заливала низины, подступая все ближе к нашему сооружению.

— Комсомольцы, вперед! — командовал инженер. — Нажмем, ребята!

То была тяжелая оборона. Усталые, голодные — некогда было и поесть, — выпачканные в глине, мы катали тачки, укладывали тяжелые камни, забивали сваи, укрепляя дамбу.

В полночь пошел дождь, все сделалось зыбким и скользким. А вокруг — темень, хоть глаз выколи. Разбушевавшийся Енисей, казалось, специально направлял льдины на крохотный островок, окаймленный небольшой дамбой. Работа не прекращалась ни на минуту, силы оставляли нас, люди спотыкались и падали, но снова вставали и катили тяжелые тачки.

— Хватит, черт с ней, с насосной, — раздался в темноте чей-то надорванный голос.

— Если бросишь — уходи отсюда совсем, — ответил кто-то на истерический выкрик. На секунду все остановились.

— Чего кричишь, вот глотка, — виновато пробормотал первый.

И тачки ушли в темноту.

— Вот так-то лучше, — тихо сказал Богомолов.

А вода все прибывала. Теперь в дамбе было спасение не только водозаборной станции, но и тех, кто здесь находился: река отрезала все пути отступления.

— У острова ледяной затор, — сообщил инженер, — будем надеяться, что вода прорвет его раньше, чем размоет нашу дамбу.

— А когда же прорвет? — спросил кто-то усталым голосом.

— Надо продержаться до рассвета. Я уверен, что, как только развиднеет, военные саперы подорвут затор. Они уже наготове.

Время тянулось невыносимо медленно. Казалось, никогда не наступит рассвет, никогда не перестанет прибывать вода. Отяжелели руки, непослушно скользили усталые ноги, непомерным грузом казалась даже пустая тачка.

Наконец из темноты стали едва заметно выступать ближние предметы.

— Светает, ребята, — громко сказал Богомолов. В его голосе мы уловили нотки надежды.

Через несколько минут ночная мгла рассеялась и перед нами раскрылась картина торжествующей стихии Вниз по течению с грохотом неслись вереницы льдин, а водное пространство между нашим островком и основной территорией стройки было забито досками, бревнами и разным хламом. То и дело повторялись тревожные гудки завода.

Прошло еще часа два. Наконец почти одновременно ухнуло несколько взрывов и вода начала постепенно отступать от дамбы, оставив на ее глиняном откосе белую пенистую полоску.

— Ура! — закричали мы, бросая лопаты и тачки.

— Что, разбойник, отходишь?! — погрозил инженер в сторону Енисея.

Да, избавленная от затора река отходила, оставляя на берегу грязную пену и тяжелые зеленоватые льдины.

— Шабаш, друзья, — скомандовал инженер, — по домам.

Но уходить не хотелось. Усталые, в наброшенных на плечи фуфайках, мы стояли на высокой, теперь уже ненужной дамбе и любовались могучей рекой.

— Всем два дня отдыхать! — торжественно, словно вручая награду, объявил Богомолов.

— Одного хватит, — ответил за всех пожилой рабочий. — Мы ведь, товарищ инженер, не на подряде.

— Извините, товарищ, вы меня не так поняли. Пожалуйста, как хотите, только отдохнуть-то вам непременно надо.

Налюбовавшись рекой, мы оставили дамбу и, хлюпая размокшими сапогами, начали пробираться на основную территорию. Ветер уносил тяжелые тучи, больно бросаясь каплями холодного дождя.

Отсюда стартуют в небо

Летное поле аэроклуба с единственным ангаром находилось в восьми километрах от нашей стройки, около деревни Торгашино, той самой деревни, где родился знаменитый русский художник Суриков.

Как только, наступили теплые дни, занятия учлетов были перенесены на аэродром. Здесь мы штудировали инструкцию по эксплуатации летного поля и наставление по производству полетов, учились правильно разбивать старт и выполнять обязанности лиц стартового наряда.

Однажды после зачетов нам объявили, что завтра нас распределят по летным группам. Домой мы возвращались в приподнятом настроении, без конца говорили о предстоящем дне и о первых полетах.

В воскресенье аэроклуб начинал работу с утра. Мы пришли раньше обычного и с нетерпением ожидали приезда инструкторов. Прибыли какие-то незнакомые ребята. По их поведению можно было догадаться, что они на аэродроме не новички.

— Кто эти ребята? — поинтересовались мы у комсорга, окончившего аэроклуб еще в прошлом году.

— Инструкторы-общественники, — ответил он, — будут помогать основным.

Вскоре на голубом автобусе приехал начальник аэроклуба с группой инструкторов. Из машины, поблескивая на солнце кожаными регланами, вышли настоящие летчики. Околыши их фуражек соперничали голубизной с небом.

Мы не спускали глаз с летчиков, следили за каждым их движением. Я пытался представить себя в летящем самолете и не мог. А они, можно сказать, уже сроднились с небом. Поистине необыкновенные люди!

— Становись! — оборвала мои размышления команда начлета. Инструкторы-общественники заняли место на правом фланге, а мы старательно выравнялись по старшим товарищам.

— Смирно-о, слушай приказ!

Начлет назвал номер группы, фамилию инструктора и перечислил его будущих учеников. Каждый из нас с замиранием ждал, когда назовут его фамилию. Наконец приказ был дочитан. Я попал во вторую группу к инструктору Тюрикову и сгорал от нетерпения увидеть человека, который будет учить меня летать.

— По летным группам — становись!

Летчики, построившись в затылок по одному, шли неторопливым, уверенным шагом, ощущая на себе наши любопытные взгляды. Возле первой группы остановился молодой стройный красавец Ефимов. Не трудно было догадаться, что следующий за ним летчик — наш инструктор. Тюриков выглядел старше других, на его полном добродушном лице золотились веснушки. Он шел спокойно, придерживая летный планшет, спущенный на длинном ремне до колена.

Когда инструкторы заняли свои места, перед строем с напутственной речью выступил начальник аэроклуба. Он говорил о том, что летчик должен быть знающим, мужественным человеком, готовиться к каждому полету так, чтобы не допустить в воздухе ошибок. Особое внимание начальник обратил на взаимоотношения учлета с инструктором.

— С любым неясным вопросом, — говорил он, — обращайтесь к инструктору. Только он даст вам правильный ответ. Во время обучения самое страшное — это советы малоопытных учлетов.

Начальник подробно говорил и о значении дисциплины, предупредил, что без этого драгоценного качества немыслим ни один полет.

— Желаю вам стать замечательными летчиками, способными прославить нашу Родину, — закончил он душевно, по-отцовски.

— Инструкторам приступить к занятиям, — последовала команда начлета.

Наш инструктор подробно познакомился с каждым из нас. Когда дело дошло до назначения старшины группы, Тюриков назвал мою фамилию. Я, разумеется, понятия не имел, что должен делать старшина. Инструктор заметил мое замешательство, но даже бровью не повел.

— Товарищ старшина, выйдите из строя. Ведите группу в ангар, — приказал он и, повернувшись, зашагал по дороге.

Я вышел из строя, но что делать дальше, не знал. Стал вспоминать, как поступал в таких случаях старшина первой группы, у него все получалось ловко и непринужденно. А ребята смотрели на меня и ждали.

— Становись! — вдруг крикнул я и осекся: группа была построена. Всезнайка Рысаков ехидно улыбнулся, многие опустили глаза.

— За мной, к ангару, — наконец, сказал я ребятам, а когда группа поравнялась с ожидавшим нас Тюриковым, так же просто выкрикнул:

— Остановитесь!

Инструктор добродушно улыбнулся, приказал нам разойтись и находиться у самолета с цифрой «2». Это была наша учебная машина. Меня Тюриков отозвал в сторону.

— Не огорчайтесь первыми неудачами, — сказал он, — просто ничего не делается, опыт потом приходит. Почитайте строевой устав, изучите команды, и дело у вас пойдет. А теперь — к самолету.

После этого разговора инструктор стал для меня самым близким и верным человеком. За ним я готов был идти, что называется, в огонь и в воду.

Наша группа состояла из семи человек: двух девушек — учениц девятого класса — и пятерых ребят с разных заводов.

Весь день Тюриков тренировал нас в кабине самолета. Показывал, как проектируется горизонт на различных режимах полета, как добиться при пилотировании координированных движений рулями.

Всю следующую неделю мы учились управлять самолетом. Машину устанавливали на вращающуюся цапфу, кем-то названную штырем. Это нехитрое устройство давало возможность создавать крены, разворачивать самолет в указанную инструктором сторону. Тренажи продолжались до тех пор, пока мы не научились выполнять «полет» по кругу без замечаний. Одновременно осваивали порядок предполетного и послеполетного осмотра самолета, заправку его бензином и маслом. Ко второму воскресенью мая программа наземной подготовки была закончена.

Первый летный день! С нетерпением ждем начала полетов. Самолеты проверены и заправлены. Учлеты в новеньких синих комбинезонах выглядят, как на параде.

— Для встречи — становись!

Группы выстроились каждая против своего самолета. Инструкторы и техники стали впереди.

— Как интересно, — шепчет Зина Близневская, — у меня, наверное, сердце выскочит из груди.

Ей никто не ответил, хотя у каждого было такое же состояние.

Начальник аэроклуба принял рапорт начлета и, собрав инструкторов, дал им последние указания.

— По самолетам! — раздалась его короткая команда.

До начала полетов считанные минуты. Как они долго тянутся! Скорей бы!

Сегодня инструктор сделает по одному ознакомительному полету, чтобы составить о нас первое впечатление. Каковы-то они будут?

Тюриков садится в инструкторскую кабину, а во вторую — учлет Аксенов, лекальщик судостроительного завода. Мы немного завидуем товарищу: ему первому посчастливилось подняться в воздух. Все его действия строго контролирует техник: проверяет правильность посадки, помогает привязаться наплечными ремнями. Только после этого он становится рядом с винтом самолета.

— Запускай моторы! — подает команду начлет.

— Выключено! — глядя на техника, спокойно произносит инструктор. — Зальем!

— Есть, зальем! — отвечает техник и начинает проворачивать винт, с улыбкой посматривая в нашу сторону: смотрите, мол, учитесь, все это вы сами должны уметь делать.

— К запуску!

— Есть, к запуску!

— От винта!

— Есть, от винта! — Техник сильно дергает лопасть, срывая компрессию, и делает два шага в сторону.

Мотор взревел, выбрасывая чуть заметный дымок, винт превратился в прозрачный диск. Гул двенадцати самолетов заполнил аэродром. Теперь все команды подавались только сигналами.

Вот Тюриков развел руки в стороны, приказывая убрать из-под колес колодки. Осмотревшись, он увеличил обороты мотора. Самолет двинулся с места и, плавно покачиваясь, порулил к старту.

Аксенов оглянулся на группу и смущенно улыбнулся. Он как бы извинился перед нами за то, что его первого поднимают в воздух.

У техника свои переживания. Провожая взглядом самолет, он не без хвастовства говорит:

— Вот это мотор, с полоборота запускается. А как работает — музыка…

Невысокого роста, расторопный и аккуратный, наш техник Павлючков пользуется большим авторитетом. По его указанию мы забираем инструментальную сумку, заправочные средства и строем идем в «квадрат» — место на аэродроме, где учлеты ожидают своей очереди на вылет. На старте остаются лишь финишер и стартер.

Не отрываясь, следим мы за полетом своего самолета. Вот он, сделав несколько кругов, садится.

Хочется бежать к нему и встретить Аксенова, но по правилам выйти из «квадрата» имеет право только очередной готовый к полету учлет.

Наконец Аксенов рядом с нами. Мы засыпаем его вопросами. Возбужденный, он в первые минуты не может ничего ответить: ему хочется, наверное, рассказать о многом, но он выпаливает только два слова: — Начало сделано…

— Да ты расскажи, как летал? — пристает Зина Близневская.

— Как летал? Сидел в кабине и смотрел. Полетишь — увидишь, — отвечает Аксенов.

— И рассказать не хочет, — обижается Зина.

Любопытство разгорается с каждым новым полетом. Моя очередь приближается мучительно медленно, а товарищи, как нарочно, делятся впечатлениями скупо. Только Зина, приземлившись, дает волю своим чувствам, захлебывается от восторга.

— Как хорошо! И ничуть не страшно, — повторяет она.

— Так-таки и ничуть? — язвит Рысаков.

— Волновалась, конечно, но, честное слово, совсем немного. С высоты все вокруг видно как на ладони, даже наша Базайха будто ближе стала, — тараторит Зина.

Каждый переживал по-своему.

Тася, другая девушка из нашей группы, после полета сосредоточенно помалкивала. Рысаков по-мальчишески храбрился и старался показать, что полет для него дело вовсе не диковинное.

Наконец и я у самолета.

— Разрешите садиться? — обращаюсь к инструктору.

Тюриков согласно кивает головой. Стараюсь не спешить, чтоб не выдать волнения. А как тут не волноваться, если все — необычно и прекрасно. Даже запах выхлопных газов для меня сейчас приятнее самых благоуханных духов.

— Готов? — спрашивает инструктор, наблюдая за мной в зеркало.

— Готов! — силюсь перекричать гул мотора.

— Даю газ, старайтесь запомнить направление взлета.

Струя прохладного воздуха треплет рукава комбинезона.

— Взлетаю, — снова слышу уверенный голос инструктора.

Я стараюсь заметить направление, распределяю внимание так, как учили во время занятий на тренажере. Но у меня ничего не получается. Хочется остановиться и подумать, но самолет летит, ежесекундно готовя новые сюрпризы.

— Замечайте ориентир, здесь первый разворот, — слышится в наушниках.

Под нами железнодорожный переезд. Самолет накренился и, развернувшись на девяносто градусов, снова стал набирать высоту.

— А вот здесь второй разворот, запоминайте!

Под самолетом бесформенным красным пятном проплыл каменный карьер. Снова разворот — и опять холодок подкатился к сердцу, а руки потянулись к бортам. Но я подавляю это желание, зная, что инструктор следит за мной через зеркало.

— Летим по прямой, берите управление, — приказал инструктор.

Этой команды я не ожидал, однако, польщенный доверием, беру управление. Летевший по горизонту самолет вдруг начал набирать высоту. Резко отдаю ручку от себя, капот машины опускается, возникает крен. Стараюсь все делать так, как недавно на тренажере, но здесь, в воздухе, все получается почему-то иначе. Беру ручку на себя — и капот взмывает выше горизонта. Вывожу машину из крена, а линия горизонта вдруг оказывается выше капота. Мне и совестно, и страшно, но не за свою жизнь, нет, а от ощущения собственной беспомощности, полного неумения управлять самолетом.

Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем инструктор снова взял управление. Самолет сразу «успокоился», все стало на свои места. Как легко это удалось Тюрикову! Меня охватило отчаяние: рушилась надежда стать летчиком.

А Тюриков как ни в чем не бывало спокойно сообщает о начале третьего разворота. Бросаю взгляд на землю, вижу кирпичный завод. Закончив разворот, инструктор убирает газ. В кабине становится тише.

— Четвертый, — слышу в наушниках. Машина со снижением входит в крен.

Внизу впереди, на ровном зеленом поле, вижу выложенный из белых полотнищ посадочный знак «Т». Самолет проносится над аэродромом и плавно опускается на три точки.

— Вот и все, — говорит Тюриков. — Теперь порулим на стоянку.

«Не для меня это все, — думаю я с тоской. — Отчислят по неспособности. Ребята после полета выходили из кабины довольные, значит, у них все получалось хорошо, а у меня…» Хочется только одного: чтобы никто не знал о моей неудаче.

Самолет, управляемый инструктором, легко катится к стоянке. А у меня на душе кошки скребут. По взгляду учлета Утенкова догадываюсь, что он мне сочувствует.

Поставив машину на место, Тюриков выключил мотор и привычно скомандовал:

— Выключено!

Потом отстегнул ремни и вылез из кабины.

— Разрешите получить замечания, — обращаюсь я к Тюрикову, когда Утенков отошел от самолета. Не хочется, чтобы мой позор стал известен товарищам.

— Назовите все ориентиры, над которыми выполнялись развороты.

Задача эта нетрудная. Ориентиры накрепко врезались мне в память, и я перечисляю их все до единого.

— Какие трудности испытал при пилотировании? — последовал очередной вопрос.

Не знаю, что ответить. В отчаянии выпаливаю:

— Ничего у меня не вышло.

Тюриков добродушно улыбается и говорит:

— А у кого же сразу выходит? Ориентиры вы нашали правильно. На первый раз и этого достаточно.

У меня словно гора сваливается с плеч. Нет, день не так уж плох, как мне показалось. Просто великолепный сегодня день…

Подошли товарищи из нашей группы. Все веселы, возбуждены. Только Аксенов почему-то хмурится. Что с ним?

— Можно сесть, — сказал инструктор.

Начался разбор полетов. Каждому, конечно, не терпелось узнать, какое он впечатление произвел на инструктора.

— Ну вот и полетали, начало сделано, — спокойно говорит Тюриков. — Двоим я пробовал давать управление, остальные вели себя слишком возбужденно.

После этих слов у меня окончательно пропало чувство подавленности. Гляжу, улыбнулся и Аксенов.

— Запомните, товарищи, — продолжает Тюриков, — чтобы уверенно летать, надо прежде всего научиться работать в непривычных для человека условиях. Нужно избавиться от напряженности и привыкнуть к самолету. Чем свободнее вы будете вести себя в воздухе, тем быстрее освоите технику пилотирования.

После общих замечаний Тюриков разобрал наши индивидуальные ошибки. Каждому из нас он дал полезные рекомендации.

Потом мы старательно мыли свой самолет и протирали мотор. Аэродром покинули перед заходом солнца.

На обратном пути учлеты оживленно делились впечатлениями о первом летном дне. Девушки стрекотали без умолку. А Рысаков притих: инструктор не только не похвалил его, а, наоборот, отметил, что он держит себя в воздухе излишне напряженно.

…На землю опускалась прохладная ночь. На весенней траве появилась роса. Мы приближались к стройке. Из поселка доносились переборы гармошки, и мы невольно ускорили шаг.

Впервые самостоятельно

На строительной площадке пахло свежими сосновыми досками. Стук топоров и жужжание пил перемешивались с гулом моторов. Вместе со старшим инженером Богомоловым мы осматривали выбранное для эстакады место — здесь бревна нескончаемым потоком пойдут из Енисея прямо в цех пилорам.

Щурясь от яркого солнца, старший инженер прикидывал объем и порядок предстоящих работ, сроки их завершения. Первую задачу он поставил мне. Пойду с теодолитом и нивелиром, сделаю привязку местности и перенесу все отметки на чертежи.

— Сейчас беритесь за эстакаду, — сказал он, закуривая папиросу, — а в июне будете строить дорогу.

— Надо бы все успеть сделать до июня, — отвечаю я.

— А к чему такая спешка?

— У меня в июне начинаются сборы. Весь месяц учлеты будут жить в лагере, рядом с аэродромом. Богомолов испытующе посмотрел на меня и спросил:

— Вы что, в самом деле летать собираетесь?

— Один полет с инструктором уже сделал.

— Когда же вы успели?

— Вчера.

— Ну, времена… Захотел летать — пожалуйста! Вы хоть расскажите мне, старику, как там в воздухе.

Я бы рад был уважить старика, но после первого полета мне запомнилось очень немногое. Вот разве ориентиры… Но для него это не интересно.

— Что ж, учитесь, — задумчиво сказал Богомолов, усаживаясь на бревне. — Может, когда-нибудь покатаете. Только, уж если взялись, не бросайте.

Вторая половина мая была напряженной. Я торопился закончить разбивку дорог. После работы, как бы ни уставал, бежал на аэродром. Там тоже приходилось нелегко. Порой казалось, что я никогда не научусь летать. Огорченный и недовольный собой, я подолгу анализировал наедине замечания инструктора. А Тюриков, как нарочно, от полета к полету усложнял задания, предъявлял все новые требования. Теперь мы уже должны были точно выдерживать заданную скорость, высоту, крен на разворотах и производить расчет на посадку.

Но вот в последнее воскресенье мая, после восемнадцатого провозного полета, меня и Аксенова Тюриков представил начлету на проверку. Даже как-то не верилось, что на этот раз мне предстоит действовать самостоятельно, что не будет впереди инструктора, на которого привык надеяться.

Я сижу в самолете и с замиранием сердца жду начальника. А он не спеша подходит к машине, неторопливо надевает летные перчатки, изредка поглядывая в мою сторону, и садится в кабину. Потом молча машет рукой: взлетай.

Стараюсь все делать так, как с Тюриковым. После взлета начлет кладет локти на борта кабины, показывая, что за управление он не держится. Такое поведение проверяющего меня ободрило, но в эту минуту я как-то особенно остро ощутил ответственность за исход полета. Выполнен последний разворот. Веду самолет на посадку, скоро земля. Начлет убрал руки с бортов.

Тщательно определяю высоту выравнивания, плавно добираю ручку на себя, машина опускается на три точки и катится по полосе.

— Заруливайте! — слышу в наушниках.

Мне кажется, что начлет чем-то недоволен. Перебираю в памяти детали полета. Вроде все делал как положено, но на душе неспокойно.

— Слетал отлично, можно выпускать, — говорит инструктору начлет, выйдя из самолета. Я стараюсь сохранить спокойствие, еле сдерживаю улыбку.

Очередной полет — самостоятельный. Для сохранения центровки самолета техник Павлючков кладет в кабину инструктора два мешка с песком. Тюриков проверяет их крепление и, перекрикивая шум мотора, дает последние указания. Бросив короткое «Выруливайте!», он спешит к стартеру.

Я вывожу машину на линию исполнительного старта. Инструктор берет флажки и выжидающе наблюдает за мной. Сейчас не только он, а все, кто находится на старте, смотрят на меня.

Вот Тюриков поднимает белый флажок, а затем энергично вытягивает руку вдоль полосы. Взлет разрешен. Первый самостоятельный взлет! Дорога к нему была не легкой. Сколько пережито и передумано, сколько трудностей пришлось преодолеть… На мгновение мы встретились с инструктором взглядами. Он едва заметно кивнул головой. Для меня достаточно и этого кивка: в нем и ободрение, и доверие. Как благодарен я Тюрикову! Хочется, во все горло крикнуть ему: «Спасибо, не подведу!»

Подаю сектор газа вперед. Самолет срывается с места и, набрав скорость, легко отделяется от земли. Лечу один, но одиночества не испытываю. Все время ощущаю на себе взгляд инструктора. Знаю, что он стоит сейчас на старте и внимательно наблюдает за всеми эволюциями самолета.

После второго разворота, когда машина переведена в горизонтальный полет и мое внимание несколько «высвободилось», меня охватывает чувство радости. Только теперь я по-настоящему осознал свою власть над крылатой машиной. Третий разворот. Наступает самый ответственный момент — надо сделать расчет на посадку. Не спуская взгляда с посадочных знаков, определяю момент начала планирования… Вот он! Убираю газ. Мне кажется, что к последнему, четвертому, развороту самолет приближается быстрее обычного… Разворачиваюсь. Под крылом мелькнул ангар, впереди — посадочное «Т». Плавно беру ручку на себя, чтобы уменьшить угол планирования, и определяю высоту выравнивания. Полоса, словно широкая лента зеленого полотна, убегает под крыло. Сейчас колеса должны находиться в пятнадцати сантиметрах от земли. Я их не вижу, но уверен, что так оно и есть. Скорость быстро падает. Взятием ручки на себя удерживаю машину на заданной высоте. Наконец, почти неожиданно, самолет «проваливается». Полностью добираю ручку. Посадка.

Из кабины не выхожу, полагается выполнить еще один полет. Заруливаю на старт и вижу — кто-то из ребят показывает большой палец. Павлючков проверяет крепление балласта, дружески хлопает меня по плечу и соскакивает с плоскости.

Взмах белого флажка: взлет разрешен. Даю полный газ и самолет снова в воздухе. Второй полет выполняю, копируя первый. Мне приятно, что инструктор не сделал никаких замечаний, появляется уверенность в своих силах и возможностях.

После приземления мой самолет окружают учлеты. Они наперебой поздравляют меня с самостоятельным вылетом. Павлючков вынимает из инструкторской кабины балласт. Мое место занимает Аксенов. Теперь будут проверять его. Ему предстоит пережить то же, что недавно испытывал я.

Подходят начлет с инструктором. Я докладываю о выполнении двух самостоятельных полетов. В ответ слышу поздравления. А через несколько минут вместе с товарищами уже наблюдаю за контрольным полетом Аксенова. Очень хочется, чтобы и у него получилось все хорошо. Вот он приземлился и зарулил на старт.

— Убрать мешки! — коротко бросает начлет.

Значит, Аксенов слетал без замечаний и теперь полетит самостоятельно. И вот он в воздухе. Вижу, с каким волнением следят за ним ребята, инструктор тоже не отрывает глаз от самолета.

Когда Аксенов выполнил два самостоятельных полета, мы бросились его поздравлять. На старте воцарилась праздничная обстановка. Приятно было сознавать, что учлеты нашей группы первыми начали летать самостоятельно.

Вскоре получили «путевку» в небо Ямских и Утенков, а через неделю и девушки. Из нашей группы не вылетел только Рысаков. Самолюбивый, он нервничал, придумывал разные нелепые причины, чтобы оправдать отставание. От помощи категорически отказывался.

— Что ты из себя героя строишь! — взялась за него однажды Зина. — Без группы ты — ноль. Высокомерие никого не приводило к добру.

— Не ты ли учить меня собираешься? Девчонка!

— Девчонка, а тебя обошла. Попробуй догони…

— Оставь его, ему и без тебя досадно, — пыталась остановить подругу Тася.

— А я что, зла ему желаю? Помочь хочу.

— Нашлась помощница, — снова огрызнулся Рысаков. — Думаешь, и в самом деле я не смогу самостоятельно вылететь? Хоть сейчас! Только бы инструктор выпустил.

— Дело не во мне, — вдруг отозвался стоявший за машиной Тюриков. — Вы слишком напряжены в полете, не чувствуете машину.

— Неужели вы решили, что я боюсь?

— Кто не боится, тот помалкивает о своей смелости, — спокойно возразил инструктор и ушел. Некоторое время учлеты молчали.

— Ты думаешь, я стараюсь тебя унизить? — тихо спросила Зина. — Совсем нет. Просто мне хочется, чтобы ты побыстрее вылетел.

— Ну скажи, что мне делать? — сдался наконец упрямец.

— Послушай, — вмешался Аксенов, — мне кажется, ты теряешь уверенность, когда садишься в самолет. Ты вот что… В воздухе смотри на горизонт и не думай о движениях ручкой. Управляй самолетом, как тебе хочется…

Рысаков, против обыкновения, внимательно слушал товарища и в знак согласия кивал головой.

Разговор этот не прошел бесследно. Вскоре и Рысаков вылетел самостоятельно. Теперь Тюриков чаще всего с земли наблюдал за нашими полетами.

В лагерях

Лагерные сборы должны были начаться пятнадцатого июня. К этому сроку я и старался закончить свои дела на стройплощадке.

— Скоро в лагеря? — спросил однажды Богомолов.

— Через два дня, Яков Максимович, сегодня ваши задания заканчиваю. Из-за меня задержки не будет.

— Значит, решил научиться летать?

— Уже летаю самостоятельно.

— Неужели?

Когда я сказал, что у нас не только ребята, но и девушки летают, старый инженер растроганно произнес:

— Молодцы, честное слово, молодцы! Давно ли, кажется, мы ходили смотреть на полеты, как на цирковое представление. — А вы, смотри-ка… Завидую вам, комсомольцам!

Родители к моему отъезду на сборы отнеслись по-разному. Мать заботливо готовила меня в дорогу, что-то пекла и варила, а отец ходил неразговорчивый, хмурый. Однажды вечером, когда я был на крылечке, он подошел, сел рядом и спросил:

— Тебя что, на допризывную подготовку вызывают?

— Да нет… — начал было я.

Отец перебил:

— Военную службу надо отслужить по всем правилам, а не на сборах. Только тогда из тебя выйдет настоящий солдат.

Будучи старым солдатом, отец хотел, чтобы и я прошел хорошую школу воинской службы. Пришлось подробно рассказать ему о наших сборах. Раньше я не рассказывал дома о своих занятиях в аэроклубе — боялся вызвать беспокойство матери. Да и отца опасался, не зная, как он посмотрит на увлечение сына авиацией. Но мои опасения оказались напрасными. Услышав, что я уже летаю самостоятельно, отец пришел в восторг.

— Вот это по-нашему, мать, — воскликнул он, когда мы вернулись в хату. — Сын-то летчиком будет! Мать притихла, в ее глазах я заметил испуг.

— Чему ты радуешься? — с укором сказала она отцу. — Летать-то — не по земле ходить, страшно ведь.

— Страшно! Было бы мне лет двадцать, я бы тоже пошел в аэроклуб. А теперь за него порадуюсь! — Отец распрямился во весь свой высокий рост, по-молодецки расправил плечи и, как равного, обнял меня.

— Летай, сынок, да так, чтобы не последним быть…

— Об одном беспокоишься, ночи не спишь, теперь вот другой, — жалобно отозвалась мать, — сердца моего не хватит.

В ее жизни и в самом деле было немало тревог. Отец — отчаянная голова, как называла его мать, — надолго уходил в тайгу один, надеясь на свою богатырскую силу. Ему не раз приходилось вступать в единоборство с медведями. Он водил плоты по бурным и порожистым рекам. Не одну бессонную ночь провела беспокойная мать, ожидая его из тайги.

— Ты только запомни, — наставлял меня отец, — в каждом деле надо быть мастером. Одним словом, талант свой иметь. Про это есть старая народная притча. Послушай, может, пригодится… В старину это было, — продолжал он после небольшой паузы. — Живут два мужика в соседстве, вот как мы с Митрием. Семьи у них одинаковые и земля — что у одного, то и у другого, а живут по-разному. Один справно, другой — с хлеба на квас перебивается. В чем дело? И работает, кажется, неплохо, а толку нет. Вот выехал он однажды в поле и видит: у соседа хлеба стеной стоят, а у него пшеничка реденькая-пререденькая. Начал мужик свой талант ругать, и вдруг подходит к нему старичок. «Что, — говорит, — таланта нет? Правильно, без таланта ничего не сделаешь. Ты пойди да поищи его, может, и найдешь». Подумал, подумал мужик да и пошел свой талант искать. Сколько он ходил, никто не знает, только нашел свой талант под развесистым деревцем. Тот лежит да спит. Рассердился мужик, да как хватит его палкой по боку. «Ты что, — кричит, — лежишь?! Я мучаюсь, а тебе и дела до меня нет!» А талант вскочил, засмеялся и молвит: «Вижу, поумнел, вспомнил наконец про меня. Мучаешься потому, что не своим делом занимаешься». «Что ж мне делать прикажешь?» — спрашивает мужик. «Торговать — вот твое дело». «Ты что, с ума сошел? У меня и денег-то всего одна копейка, какой же из меня купец». «Копейка тоже деньги, с нее и начинай», — сказал талант и исчез. Подумал мужик да и пошел в город с одной копейкой. Сначала купил две иголки, сел на углу и торгует. Случилось так, что продал их за пятак. С этого и начал. А через год уже открыл свой магазин…

Отец помолчал, потом добавил:

— Оно, конечно, притча не для нашего времени. В старину сложилась. Но суть в ней есть: дело свое любить надо. А если любишь, то и сил не пожалеешь.

А мать свое:

— Не заметила, как и вырос. Вот улетишь, и останемся мы с отцом вдвоем.

— Сидеть ни к чему. Вольному воля, ходячему путь, — ответил за меня отец, доставая кисет с махоркой.

Разговаривали мы до поздней ночи. А утром, попрощавшись с родителями, я направился к месту сбора учлетов.

Зину Близневскую мать провожала до самой автомашины. На прощание попросила меня посматривать за ней.

— Ей ведь всего семнадцать исполнилось, в голове-то ветер, — говорила мать.

— Он наш старшина. Ему по закону положено за всей группой смотреть, — смеялась Зина.

Первый день у нас ушел на благоустройство лагеря к на изучение распорядка. Нам выдали осоавиахимовскую форму, и мы сразу же решили пришить на нее голубые петлицы с золотистыми эмблемами Военно-воздушных сил. Уж очень хотелось поскорее причислить себя к настоящим летчикам.

На следующий день начались занятия. Вскоре мы отработали полеты по кругу и приступили к освоению различных фигур пилотажа: сначала виражей с малым креном, затем — глубоких, с креном в шестьдесят градусов. Потом научились выполнять мертвую петлю — так называли тогда петлю Нестерова, — перевороты через крыло и штопор.

Одновременно продолжали изучать материальную часть машины, сами готовили самолет к полету. Техник Павлючков теперь лишь контролировал нашу работу.

Жизнь в нашем палаточном городке шла по строгому распорядку. Суточный наряд учлетов без помощи дежурных инструкторов справлялся со своими обязанностями. Подъем, физзарядка, уборка палаток, потом мы строем шли на завтрак в ближайший поселок, где располагалась столовая. По пути обязательно пели авиационный марш. Местные ребятишки, сопровождая нас, дружно подпевали:

В эти минуты мы чувствовали себя настоящими летчиками, покорителями воздуха.

Одновременно с летными группами в лагере была создана парашютно-десантная, укомплектованная самостоятельно летающими учлетами. Занятия там проводились в свободное от полетов время под руководством энергичного спортсмена Серегина. Правда, десантной она лишь называлась, поскольку мы проходили только программу парашютиста. Изучали устройство парашюта, способы его укладки и правила прыжка.

Хорошо помню, с каким волнением мы готовились к первым прыжкам. Парашюты укладывали самым тщательным образом. Серегин строго контролировал нашу работу. Потом он собрал всю группу и еще раз повторил, как мы должны действовать, покинув самолет. В частности, напомнил, что не нужно спешить с выдергиванием кольца.

— Времени у вас достаточно, — говорил Серегин, — поэтому не торопитесь. Как только оставите самолет и почувствуете свободное падение, сосчитайте до шести. Лишь после такой паузы дергайте за кольцо. Когда парашют раскроется, смотрите на купол. Если обнаружите перехлестывание или обрыв строп, открывайте запасной…

Все получалось действительно просто. Однако в ночь перед прыжками многие из нас спали беспокойно. И утром проснулись раньше обычного.

Когда мы строем пришли на аэродром, руководитель занятий и врач находились уже там.

— Зарядить парашюты, — подал команду Серегин.

Мы принялись натягивать тугие резинки, прицеплял их прочными крючками к петлям клапанов. Кажется, очень простая работа, но стоит перепутать крючки, и ранец в воздухе не раскроется. Инструктор лично проверил зарядку каждого парашюта. Потом он отвел нас в сторону, напомнил, кому за кем прыгать, и сказал, что сам пойдет первым.

Подрулил самолет. Серегин надел основной и запасной парашюты. В этом облачении он показался нам ниже ростом. Мы уважали этого спокойного черноглазого парня, смелого и отлично подготовленного спортсмена. Про него рассказывали такой случай. Однажды два новичка в самый последний момент сробели и отказались прыгать с самолета. Решив доказать надежность парашюта, Серегин распустил его на земле и без укладки, с куполом в руках, взлетел. И в этих условиях он совершил прыжок мастерски.

Вот и теперь инструктор первым поднялся в воздух. Когда набрал нужную высоту, он вылез из кабины на плоскость и скользнул вниз. С восхищением мы следили за его свободным падением и в то же время тревожились. Мне показалось, что время остановилось. Хотелось, чтобы его парашют раскрывался как можно быстрее. Наконец в небе появилось ярко-белое облачко купола, а под ним плавно закачался на стропах человек.

Серегин приземлился метрах в десяти от «квадрата». Ловко освободившись от подвесной системы, он бодрым голосом распорядился начинать прыжки.

Один за другим взлетали самолеты, роняя в небе белые купола. Ребята приземлялись возбужденные и радостные.

Подошла и моя очередь. В груди почему-то защемило. Неужели боюсь? Иду к самолету, почти не чувствуя под собой ног. Парашют связывает движения. Неуклюже взбираюсь на плоскость и устраиваюсь на непривычном переднем сиденье. Взлет. Высота шестьсот метров, внизу промелькнули ангар и ровное поле аэродрома.

Летчик убрал газ, самолет начал терять скорость: до прыжка осталось несколько секунд.

— Приготовиться! — слышу голос летчика.

— Есть, приготовиться, — отвечаю срывающимся от волнения голосом и выхожу на плоскость. Стою у самой кромки крыла, как над пропастью. Только теперь по-настоящему чувствую высоту.

— Пошел! — крикнул летчик.

— Есть, пошел, — отвечаю громко и прыгаю, как на тренировке, «солдатиком».

Лечу в бездну, подавляя отчаянное желание вырвать кольцо. Считаю: три… пять… шесть. Пора! Дергаю вытяжное кольцо, но оно не поддается. С силой повторяю рывок. Какое-то мгновение кажется, что я не вытяну кольцо и парашют не раскроется. Сердце тоскливо замирает. И вдруг меня встряхивает, падение приостанавливается, наступает блаженная тишина. Внизу земля, надо мной шелковый купол и ровный конус натянутых строп. Я плавно спускаюсь на зеленое поле аэродрома. Захлестывает искрометная волна радости, хочется петь и кричать во весь голос.

По мере снижения бег земли ускоряется. Вот она уже стремительно несется навстречу.

Толчок. Падаю, как учили, на правый бок. Быстро встаю и, отстегнув карабины, собираю парашют. Возникает желание прыгнуть еще раз, чувствую прилив бесшабашной удали.

После нас начинает прыгать вторая смена. Мы с интересом наблюдаем за товарищами. Все идет гладко. Но вот один из парашютистов завис в воздухе, словно зацепился за что-то. Такого еще не было! Постепенно парашютиста относит в сторону Енисея. На старте началась суета, кто-то вскочил в дежурную «санитарку» и помчался к реке. А парашютист все на той же высоте продолжает удаляться от аэродрома.

— Кто бы это мог быть? — задаем друг другу вопрос. — Почему не снижается?

Парашют раскрылся полностью, и непосредственной опасности для товарища не было, но все же нас охватило беспокойство. Наконец парашютист начал снижаться, по нашим расчетам, над Енисеем.

Посадка на воду — это здорово! Мне почему-то захотелось быть сейчас на месте того парашютиста, я ему завидовал.

Через час привезли «счастливчика». Им оказалась маленькая светловолосая девушка. Что же с ней случилось?

А вот что: попав в сильный восходящий поток над нагретой землей, парашютистка парила в воздухе. Но стоило ей оказаться над прохладной водной поверхностью, как она начала снижаться. Приводнение произошло на середине реки. В таких случаях рекомендуется отстегнуться от подвесной системы, но девушка не сделала этого. К счастью, ее не накрыло куполом: помог ветер. Парашют наполнился воздухом и, подобно парусу, вытащил девушку на остров.

В первых числах июля кроме плановых учебных полетов и прыжков парашютной группы начались тренировки планеристов и групповые полеты инструкторов. Летали с утра до вечера в две смены. Аэроклуб готовился ко Дню Воздушного Флота.

Мы, участники торжества, успели до праздника совершить по десять прыжков, получить удостоверения и значки «спортсмен-парашютист». Праздничная программа состояла из многих интересных номеров, исполнителями были инструкторы и учлеты.

В День Воздушного Флота на аэродром с раннего утра начали сходиться жители соседних деревень и поселков, рабочие верфи и заводов. К девяти часам у нас собралось множество народа.

Парад открывала группа самолетов, связанных между собой тонким шпагатом. Ведущий летел с огромным красным флагом. Затем были выброшены парашютисты, показан групповой пилотаж и полеты на планерах.

Красиво выполнил одиночный затяжной прыжок инструктор Серегин. Он оставил самолет на высоте полторы тысячи метров, сделал небольшую затяжку и раскрыл парашют. Но вдруг купол отделился, а парашютист темной точкой продолжал полет к земле. Тысячи зрителей затаив дыхание впились в него глазами. Вот уже стал различаться синий цвет его комбинезона. На аэродроме наступила тишина. Даже мы, заранее знавшие об особенностях прыжка, притихли. До земли оставалось буквально несколько секунд свободного полета. Казалось, уже ничто не может спасти падающего человека. И в это мгновение на солнце блеснул белый шелк парашюта. Серегин приземлился неподалеку от толпы зрителей. К нему подошел пожилой рабочий и, по-отцовски обнимая его, сказал:

— Дай-ка я расцелую тебя, герой!

Тысячи людей аплодировали, кричали «Ура!», восторгаясь беспримерной храбростью этого обыкновенного паренька. Прыжок Серегина был заключительным номером большого праздника.

В оставшиеся августовские дни нам предстояло закончить программу аэроклуба и сдать экзамены. Погода благоприятствовала полетам, и мы уложились в срок. В конце августа приехала приемная комиссия: военные летчики и инженеры. Нас экзаменовали по всем ведущим дисциплинам. Особенно дотошно спрашивал инженер. Он требовал глубокого знания не только самолета и двигателя, но и аэродинамики.

Вслед за «наземными» экзаменами наступили летные. Перед их началом инструктор спокойно, но твердо потребовал:

— Не занимайтесь изобретательством, летайте так, как летали со мной. Будете оригинальничать — отлично не получится.

У выпускников нашей группы экзамены принимал молодой веселый лейтенант. После каждой хорошо выполненной фигуры он одобрительно кивал головой и тем самым, как шутили ребята, устранял «трясучий режим» в коленях учлетов.

Тюриков научил нас уверенно летать на учебном самолете. Все его питомцы успешно сдали технику пилотирования.

Закончился последний летный день в аэроклубе. С грустью расставались мы с аэродромом, с инструктором, к которому успели крепко привязаться, с нашим маленьким самолетом.

Не учлёт, а курсант

Пролетело короткое сибирское лето. На строительной площадке комбината выросли новые промышленные здания. К празднику Октября распиловочный цех выдал первую продукцию. По эстакаде непрерывно, день и ночь, ползли к пилорамам мокрые бревна, а из цеха бежал поток чистых и пахучих брусков и досок. Мощно дымила высокая кирпичная труба новой теплоэлектростанции. Как-то не верилось, что год назад здесь была необжитая степь, летом хозяйничали суслики, а зимой свободно гуляла метель.

Однажды совсем неожиданно меня вызвали к военкому. Я шел по знакомой дороге, гадая, зачем я ему понадобился.

Военкомат находился в небольшом двухэтажном доме, где несколько лет назад была наша фабрично-заводская семилетка. Когда-то она дала мне путевку в техникум. Куда теперь мне придется уехать?

В военкомате уже толпились аэроклубовские ребята. Из нашей летной группы был один Утенков.

— Здравствуй, старшина, — обратился он по старой привычке, расплываясь в широкой улыбке.

Мы по-дружески обнялись. Утенков рассказал, что Аксенов и Ямских уехали в авиашколу, о других ребятах он ничего не знал.

— А нас зачем вызвали?

— Разве не знаешь? В летную школу будут отправлять, — не скрывая радости, ответил товарищ.

— Вот здорово! — вырвалось у меня.

Утенков был прав. Через несколько минут нам официально объявили, зачем мы вызваны, и направили на врачебно-летную комиссию.

— Эх, только бы комиссию пройти, — волновался Утенков.

— Тебе-то бояться нечего, — ответил я, глядя на его богатырскую фигуру. — Если уж тебя забракуют, кого же тогда брать.

Целый день ходили по врачебным кабинетам. Вечером был объявлен список годных к службе в Военно-воздушных силах. В нем оказались и мы с Утенковым. Мой друг и я буквально прыгали от радости, хотя и не знали еще, куда, в какую школу нас направят.

И вот мы в последний раз сидим в аэроклубовском классе аэродинамики. Перед нами начлет. Когда-то он каждому из нас давал разрешение на самостоятельный вылет, теперь провожает в новую дорогу.

— Смотрю на вас, — говорит он, — и мысленно вижу каждого в кожаном летном реглане. Но прежде чем наденете его, придется преодолеть немало трудностей, многому надо научиться. Хороший боевой летчик должен летать также свободно, как ходит по земле. Только тогда он может рассчитывать на победу в воздушном бою.

Аэроклуб навсегда остался позади. Получив добрые напутствия и проездные документы, мы строем отправились по ночным улицам Красноярска прямо на вокзал.

— Интересно получается: утром вызвали в военкомат, а вечером уже проездные в кармане, — говорит мне шагающий рядом Утенков, — уедем, и дома знать не будут.

— Надо как-то сообщить.

Нам повезло: до прибытия нашего поезда оставалось еще пять часов. Посоветовавшись, решили разойтись по домам.

Мать не сразу поверила, что я уезжаю. А когда опомнилась, всплеснула руками и торопливо стала собирать меня в дорогу.

— Бывало, рекруты целую неделю гуляют, а теперь уйдешь и отца не повидаешь. Он вернется из тайги дня через три, не раньше, — рассуждала мать, — может, отпросишься у начальства, подождешь отца?

— У меня, мама, уже билет на руках.

— Поговорили бы с отцом, он ведь старый солдат, может, что и посоветует?

Сестренка радовалась за меня и не скрывала своего восторга.

— Как на праздник брата провожаешь, — укоризненно заметила ей мать.

— А чего мне не радоваться! Ты же сама видишь, какие ребята из армии приходят — молодец к молодцу.

— Далеко ли увезут вас? — спросила мать.

— Пока билет до Читы. А куда дальше поедем, не известно. Только об этом пока никому не рассказывайте.

— Понятно, дело военное, — ответила мать. — Если придется на границе служить, будь поаккуратнее, японцы-то не дают нам покоя.

Мать имела в виду недавнее нарушение границы у озера Хасан.

— У нас армия сильная: били, бьем и будем бить, — вмешалась сестра.

— Ты-то уж помолчи, тоже мне, вояка! — нахмурилась мать. А сестренка только усмехнулась и запела вполголоса:

— Все у вас, молодых, очень просто получается, — вздохнув, сказала мать, — не понимаете еще многого. А что, если японцы снова полезут?

— «Тогда мы песню споем боевую и грудью встанем за Родину свою», — не задумываясь, чужими словами ответил я матери.

— В том-то и дело, что грудью придется вставать. Ты ведь не знаешь, что такое война, понятия не имеешь, а я насмотрелась, как уходили и не приходили. На отца посмотри, весь в рубцах пришел и хромает, вот она, война-то.

Несколько часов пробежали незаметно. Перед расставанием посидели молча, как полагается по старому русскому обычаю, и я покинул родительский дом.

Скрипит под ногами снег, над головой звездное небо. Вот и стройка осталась за спиной, в темноте скрылась Базайха, а впереди засверкали огни красноярского вокзала.

Многие из наших ребят сидели уже там. Те, что жили поближе, пришли с родителями. Все были возбуждены, сидя на чемоданах, громко разговаривали. Кто-то рассказывал смешную историю, вызывая громкий хохот слушателей. А в последние минуты перед приходом поезда даже заядлые остряки и балагуры притихли.

Объявили о прибытии поезда. Пассажиры засуетились, пестрой толпой двинулись к выходу. Окутанные паром, который клубами валил из раскрытой двери вокзала, мы вышли на перрон. На покрытых инеем классных вагонах белели таблички «Москва — Хабаровск».

— Поехали, — усаживаясь в вагоне, весело говорил Утенков. — Вот так ехать бы да ехать без остановки до самого училища.

Поезд, стуча колесами и плавно покачиваясь, уходил все дальше на восток, врезаясь в красавицу тайгу. До свидания, Красноярск! Лежа на вагонной полке, перебираю в памяти события дня. Военкомат, комиссия, неожиданный отъезд… Я не успел повидаться с ребятами-строителями, не было времени даже зайти в комитет комсомола, не простился и с добрым стариком Богомоловым… Придет отец из тайги, а я уже в Чите.

С этими мыслями и уснул.

Весь следующий день мы не отрывались от окон. Перед глазами проплывали незнакомые пейзажи. Вот и Ангара, бурная дочь Байкала, она одна не подчиняется законам природы. В самом деле, если все реки мира разливаются весной, то Ангара — в середине зимы; все реки замерзают с поверхности, она — от дна; все реки впадают в моря, она, наоборот, вытекает из озера-моря… Над Ангарой, несмотря на трескучие морозы, висел туман, она стремительно несла свои воды меж заснеженных берегов. Миновали Иркутск. Поезд, кажется, повис над скалистыми берегами Байкала, временами ныряя в темные туннели. Перед нами раскинулось огромное ледяное поле, покрытое свежими трещинами.

— Байкал-батюшка! — задумчиво произнес пожилой пассажир. — Я на его берегах родился, отец прожил здесь всю жизнь, а моря до конца так и не знаем. Иногда в ясную погоду вдруг начнет оно будоражить, переломает лед я снова успокоится. Когда не было железной дороги, сколько тут ямщиков гибло. Захватит внезапно непогода в дороге — и крышка. Да что зимой, иногда и летом «баргузин» такую волну разведет, что диву даешься. Есть еще одна загадка: куда вода девается из Байкала? В него более шестидесяти рек впадает, а вытекает одна Ангара. Приходилось слышать, будто море с океаном под землей соединено, даже в газетах о том писали. А по-моему, вода вытекает только через Ангару, остальная остается и частично испаряется. Вот в дельте Селенги лет сорок назад были большие луга, сено на них косили, а сейчас там воды около трех метров. Значит, прибывает вода в Байкале.

Разговорившийся пассажир еще много рассказывал о Байкале, ни разу не назвав его озером. Морем величал.

В Читу мы прибыли утром. Морозно светилось прозрачное безоблачное небо. Мы собрались разношерстной гурьбой, раздумывая, у кого бы узнать наш дальнейший маршрут. Но гадать долго не пришлось.

— Кто старший? — спросил подошедший дежурный комендант.

Старший команды вышел вперед и показал воинское предписание.

— Все в порядке, — сказал дежурный, проверив документ, — идите в зал и ожидайте, за вами придут.

Часа через полтора явился заиндевевший старшина, с четырьмя треугольниками в голубых петлицах. Он проверил документы и приказал выходить строиться. Это была наша первая встреча с настоящим кадровым командиром.

— Ша-агом марш! — четко скомандовал он и повел по песчаным улицам Читы. Прошагав через весь город, вышли на тракт. Впереди раскинулись бесснежные забайкальские поля без единого строения. Дул холодный, пронизывающий «хивус».

— Кто в кепках, стать в середину колонны! — скомандовал старшина.

Мы не сразу поняли, почему старшине захотелось, чтобы те, кто в кепках, находились в середине. Потом, когда перестроились, сообразили, что там идти значительно теплее.

Шли долго; однообразной дороге, казалось, не будет конца. Но вот слева потянулось проволочное заграждение, за ним показались ангары и два длинных одноэтажных бревенчатых здания. Это и были казармы.

Помещение казалось нежилым. В нем было холодно и неуютно.

— Здесь будете жить. К вечеру привезут койки, а пока наводите порядок, — объявил старшина.

Поставив в угол чемоданы, принялись за уборку. Одни разжигали печи, другие носили дрова, а Утенков, раздобыв старую метлу, взялся подметать пол.

— Снегу принесите, — закричал кто-то, задыхаясь от пыли.

— За снегом надо в Красноярск съездить, здесь его нет, — пошутил Утенков.

Промерзшие печи страшно дымили и долго не нагревались, однако в помещении все же стало теплее, чем на улице. Закончив уборку, мы группами собрались около печек.

— А кормить нас будут? — громко спросил Утенков.

— Нет! — ответил кто-то.

— Обязательно накормят, только в положенное время, — сказал капитан в синей шинели. Он вошел в казарму вместе с новой группой будущих курсантов.

— Наша школа только организуется, — продолжал капитан, — первые две эскадрильи уже приступили к занятиям, вас направим в третью эскадрилью. Сейчас ваша задача по-настоящему подготовить помещение. За время пребывания в карантине пройдете медицинскую комиссию, потом приступим к занятиям. Я начальник штаба эскадрильи, моя фамилия Беляев. Ваш непосредственный начальник — старшина эскадрильи товарищ Ушаков. Со всеми вопросами обращайтесь к нему. Ясно, товарищи?

— Ясно, — ответили мы дружно.

— Ну вот и хорошо. Сейчас подвезут койки и инструменты. Товарищ Ушаков, организуйте людей в бригады по специальностям. Сегодня все подготовьте, а завтра с утра за работу.

— Есть! — четко ответил старшина и пошел проводить капитана.

Вернувшись, Ушаков назначил дневальных и дежурного, уборщиков помещения и истопников, определил их обязанности. Затем он вывел нас из казармы, и мы строем пошли на обед.

На пути нам встретилась колонна курсантов. Они шли с песней, четким строевым шагом, явно стараясь показать свое превосходство над нами. Когда мы поравнялись, их старшина — по уставу, но и не без иронии — подал команду «Смирно». Курсанты подчеркнуто торжественно перешли на строевой шаг, с улыбкой глядя в нашу сторону.

Мы с завистью смотрели на их ровные ряды.

— Рисуются, — сказал Ушаков, когда они прошли. Но вдруг сразу посерьезнел, словно только сейчас вспомнил о своих обязанностях.

Мы старательно выполняли его команды, однако умения и тренированности нам явно недоставало.

— Будем заниматься строевой, пока не научитесь ходить лучше всех, — предупредил старшина.

Первый солдатский обед. На длинных столах — судки с борщом — один на десять человек. Ровные ряды мисок.

— Такого борща, кажется, никогда не ел, — говорит Утенков, щуря и без того узкие глаза.

В столовой — тишина, во время еды разговаривать не положено. Старшина по-хозяйски ходит меж столами, наблюдая за порядком, все видит и слышит. Утенкову делает замечание за разговоры.

Всю вторую половину дня мы занимались устройством и формированием бригад для ремонта казармы. Нашлись у нас и плотники, и столяры, и маляры. Здесь были ребята со строек Комсомольска, из портовых мастерских Владивостока, с заводов Ленинграда и Москвы.

К полуночи в казарме температура стала уже плюсовой. Прижимаясь один к другому поплотнее, мы улеглись спать.

— Ну вот и переночевали, — сказал старшина, утром входя в казарму. — Подъем!

Начиная с того подъема, я на протяжении всей курсантской службы первым видел, открыв глаза, вездесущего старшину. Как старший друг и воспитатель, он многому нас научил. Не будет преувеличением, если скажу, что все курсанты вспоминали потом Ушакова с особым уважением и благодарностью.

За десять дней в нашей казарме были установлены двойные рамы, переложены печи, покрашены полы. Все это курсанты сделали добротно и красиво.

В последние дни карантина мы проходили врачебно-летную комиссию. Она предъявляла к нам повышенные требования. Вначале это нас не беспокоило — ведь каждый прошел медицинскую проверку еще до приезда в Читу. Но когда вернулась с комиссии первая группа, оказалось, что врачи, не считаясь с прежним заключением, отстранили некоторых курсантов. Тут мы заволновались. И не напрасно. Здоровяк Утенков вышел от отоларинголога со слезами на глазах.

— В чем дело? — бросился я к товарищу.

— Не годен, — сказал он упавшим голосом.

— Пойдем к председателю комиссии, что же это получается? Кого же тогда принимают?

По пояс голые, мы ворвались к председателю. Он внимательно выслушал нас, перечитал заключение ушника и развел руками.

— Вы поступаете в истребительную школу, будете летать на истребителе. Надо быть абсолютно здоровым.

— А разве я больной? — возразил Утенков.

— Не больной, но есть маленький недостаток. У вас в детстве болело ухо.

— Так это же в детстве, я даже не помню, когда и чем болел, — настаивал Утенков. — Если бы вы знали, доктор, как мне хочется летать! Пропустите, честное слово, не подведу.

— Не могу, — категорически заключил председатель.

— Вот тебе и кожаные регланы, — выходя от врача, сказал Утенков. — Не думал, что так получится…

Всю ночь Утенков не сомкнул глаз, тяжело переживая свою неудачу. А утром, торопливо попрощавшись, он ушел на станцию.

Голубые петлицы

Кто не помнит до мельчайших подробностей того дня, когда, оставив у парикмахера гражданскую шевелюру и помывшись в армейской бане, впервые надел солдатскую гимнастерку. Вначале нам показалось, что мы стали походить друг на друга. Но так было только поначалу, пока не отвыкли от гражданской привычки различать людей по одежде. Скоро мы научились понимать, что под одинаковой формой скрываются совершенно разные характеры.

После томительных дней карантина все наконец стало на свои места. Началась настоящая военная служба, определенная воинскими уставами. На воротничках наших гимнастерок голубели заветные петлицы — гордость каждого курсанта. Нас распределили по отрядам, звеньям и летным группам. Старшиной первого звена был назначен Алексей Маресьев, нашего, второго, — Николай Будылин, бывший старшина морской пехоты, влюбленный в военную службу, ревностный блюститель воинских уставов. Меня назначили старшиной летной группы и присвоили первое воинское звание — командир отделения. В моих петлицах появилось по два покрытых красной эмалью треугольника. По вечерам, украдкой от товарищей, я частенько подходил к зеркалу и все не мог насмотреться на первые знаки воинского различия.

В то же время я задумывался над тем, чему смогу научить подчиненных, если сам еще учусь: ведь отличаться от своих товарищей, таких же курсантов, я должен не только треугольниками в петлицах.

Разрешил мои сомнения и пришел на помощь Будылин. В первое же воскресенье, закрывшись в свободном классе, он провел с нами, старшинами групп, обстоятельную беседу: о взаимоотношениях с курсантами — прежде всего. Не играть роль командира, а быть командиром, то есть постоянно показывать пример, шагать всегда впереди, не проходить мимо нарушений, наставлял нас Будылин. Не жаловаться старшему, а самому добиваться от курсантов точного выполнения уставов. Вторая его заповедь — знать характер каждого и помогать в трудную минуту. Не стесняться требовать, но так, чтобы не унижать личного достоинства человека. Уметь видеть и ценить хорошее.

Это были не только красивые слова. Будылин сам поступал именно так. Мы, старшины групп, иногда завидовали его подготовке, такту, выдержке. Авторитет Будылина был высок, и он не злоупотреблял им, к нам, старшинам групп, относился внимательно, даже бережно: никогда не делал замечаний в присутствии подчиненных, не допускал оскорбительных выражений, если даже делал кому-то замечание.

И нас, и рядовых курсантов старшина звена воспитывал на конкретных примерах. Не было случая, чтобы после отбоя он не проверил, как уложено обмундирование, почищены ли сапоги и на месте ли они стоят. Если замечал, что порядок нарушен, тихо поднимал курсанта, приказывал одеться в полную форму, затем раздеться и все заново уложить в установленном порядке.

На первых порах могло показаться, что он душу выматывает своим педантизмом. Но потом, привыкнув к военному быту, мы оценили старания и твердость Будылина.

Учились мы много, не теряя ни минуты. Даже дорога в кино или баню использовалась для занятий по строевой подготовке. Оружие носили только на плече. Вид внушительный: над звеном — лес граненых штыков, красиво отливающих вороненой сталью. Приклад выше пояса, опирается на ладонь левой руки, у всех винтовок одинаковый наклон. Это вырабатывало не только выносливость, но и выправку. Сначала было тяжело, рука деревенела, ужасно хотелось переменить положение. Но попробуй кто-либо это сделать, его штык предательски выделится из общего равнения, и старшина не замедлит сделать замечание.

Мы скоро привыкли к злым забайкальским морозам, даже при температуре тридцать градусов выходили на утреннюю зарядку без гимнастерок. Умывались всегда по пояс, и непременно холодной водой.

После завтрака начинались занятия в классе. Осваивали сложную теорию воздушной стрельбы и теорию полета, навигацию и метеорологию, авиационную технику и авиамедицину. Крепкая дружба, взаимопомощь помогли нам добиться высоких показателей в учебе. Не было случая, чтобы комсомольская организация оставила без внимания курсанта, которому тот или иной предмет давался с трудом. Ленивых, неприлежных у нас вообще не было. Если и случалось на комсомольском бюро взыскивать с кого-то, так только за неточный ответ преподавателю или за опоздание в строй.

Однажды после полуночи вдруг раздалась команда дежурного:

— По-одъем! Боевая тревога!

В первые мгновения мы не сомневались, что тревога в самом деле боевая. Мне даже захотелось, чтобы. где-то поблизости сейчас строчили пулеметы, слышалась ружейная перестрелка. И не только мне — все мы были готовы ринуться в бой.

Стараясь сэкономить каждую секунду, курсанты на ходу застегивали гимнастерки и бросались за оружием. Мне казалось тогда, что именно от нас, курсантов Читинской школы пилотов, зависит безопасность Родины, будто граница проходит не у Маньчжурии, а совсем рядом, и нам нужно поспеть туда первыми.

Надо сказать, что такие мысли рождались не только потому, что у нас было молодое, буйное воображение. Участились случаи нарушения советских границ со стороны японских самураев, и мы, конечно, знали об этом.

Через две-три минуты наше звено в полной готовности построилось рядом с казармой. Будылин окинул строй опытным глазом и остался доволен. Он уже получил задачу и маршрут движения. Предстоял тридцатипятикилометровый переход.

Тронувшись в путь, сразу затянули песню про одиннадцать пограничников, сражавшихся на сопке Заозерная. Боевые, призывные слова будоражили воображение, перед глазами вставал неравный бой горстки советских бойцов с японскими самураями.

Пусть их тысячи там, Нас одиннадцать здесь. Не уступим врагам Нашу землю и честь.

Звено уходило в темноту забайкальской ночи, по голым промерзшим сопкам. Шли без дороги, по азимуту, над головой чернело небо, усыпанное яркими звездами.

Через полчаса остановились на короткий привал. Старшина приказал всем переобуться и повел нас дальше.

На обратном пути, когда над горизонтом появились первые блики утренней зари, мы почувствовали усталость. Все чаще Будылин требовал подтянуться.

— Выше голову! Больше жизни, — подбадривал он. — Тверже ногу, товарищи!

Однако не все могли выполнить эту команду. Курсант моей группы Мыльников шел, понурив голову, с трудом удерживаясь на ногах.

— Устал? — спрашиваю Мыльникова.

— Не могу, — шепотом отвечает он.

— Давай винтовку, легче будет.

Мыльников отдал винтовку.

Весельчак Рогачев не упустил случая посмеяться.

— Откуда, служивый, — пошутил он, — не с ерманского ли ненароком идешь?

Мыльников устало отмахнулся: не до шуток, мол. А Рогачева уже не остановить:

— Бывало, идут, значит, служивые, вот так, как сейчас наш Паша, с ерманского-то фронту, винтовки побросали, и легко стало. Девки им молочка и хлебца несут, вот времена-то были. Здесь, браток, на забайкальских-то сопках, не то. Нету, Паша, молочка, один разве сухой ковыль да песок…

Ребята заулыбались — Рогачев развеселил их. Только здоровяк Кириллов, человек серьезный, до которого шутки доходили не сразу, пробасил:

— Брось смеяться над человеком, сил у него не хватило, со всяким может случиться. Сам с вершок, а насмехается.

— Мал золотник, да дорог, — нашелся Рогачев. — А ты со своей силищей взял бы у Паши противогаз, да и мешок тебе не помеха…

— Ну и возьму, — сказал Кириллов. — Давай, Паша, не обращай на него внимания.

— Ай молодец! Может, и у меня заберешь? — посмеивался Рогачев, глядя, как наш богатырь ловко перекидывал через плечо дополнительную ношу.

— Шагай, шагай, — ответил Кириллов, — понадобится — вместе с мешком тебя унесу.

— Тебе бы в пехоту, а ты в авиацию по ошибке попал.

— Разговорчики! — прервал старшина. — Подготовиться к броску… Бегом, марш! — крикнул Будылин и сам побежал впереди.

Странное дело: казалось, многие уже идти не могут, а сейчас побежали вслед за старшиной. Большой все-таки в человеке запас сил!

Наконец тридцать пять километров остались позади, под ногами пол теплой казармы. Усталость прямо-таки валит с ног: лечь бы сейчас и уснуть каменным сном.

— Почистить винтовки, привести себя в порядок, даю десять минут, — распорядился старшина. Он вроде бы и не совершал вместе с нами тяжелого перехода: свеж, бодр, улыбается и подбадривает: — Подождите, еще десяток таких переходов — и привыкнете. — Старшина был в приподнятом настроении: наше звено пришло первым. Мы уже почистили оружие, Будылин проверил, не потер ли кто ноги, и тут только стали подходить остальные звенья.

— Зачем только эти походы, — сказал кто-то из курсантов, — петлицы носим голубые, а ходим не меньше, чем в пехоте.

— Потому и ходим, что петлицы голубые. Вы думаете, только на самолете истребитель должен быть готов к боевым действиям? А если машина будет повреждена над территорией противника? — возразил курсанту старшина первого звена Маресьев.

И кто бы мог подумать тогда, что через три года Маресьеву и в самом деле выпадут на долю те испытания, к каким он готовил себя и своих товарищей.

— К сожалению, некоторые еще думают, что для истребителя земля не нужна, — поддержал Маресьева Будылин. — Ошибаются: дорога в небо начинается на земле.

— Скрипеть не надо, — коротко бросил Кириллов, — каждая наука нужна. А петлицы — это нам пока аванс. Вот когда вылетим на истребителе, тогда голубые петлицы будут на месте.

— А знаете, ребята, как читинские девчонки ЧШП расшифровывают? Читинская школа поваров! Вместо пилотов — повара. В самом деле, мы и летать не начинали, и самолетов у нас нет. Какие же мы пилоты? — подлил масла в огонь Рогачев.

— Действительно, когда же к нам самолеты придут? Учиться начали, а настоящего истребителя даже на картинке не видели, — вмешался Мыльников.

— Что там самолеты, еще инструкторы не прибыли, — сказал курсант Тимонов.

Разговор прервала команда дежурного:

— Выходи строиться на завтрак!

— Если бы можно было, не пошел бы я сейчас на этот тридцать шестой километр, — вздохнул Мыльников.

— Не робей, Паша, — подбадривал Рогачев, — позавтракаешь, а там и тридцать седьмой пройдешь. И поспишь сном праведника: нам сегодня еще четыре часа спать положено — сам старшина сказал. Ох и поспим же, братцы!

Настоящие лётчики

На занятия к нам иногда приходил начальник училища полковник Оковин, бывший кавалерист Чапаевской дивизии. Оковин был летчиком, но легендарная слава чапаевцев так владела нашим воображением, что в часы, когда полковник проводил с нами беседу, мы чаще всего просили его рассказать не о полетах, а о конных атаках, в которых ему приходилось участвовать. Он и на стуле сидел, как в седле, чуть наклонясь вперед, и когда рассказывал о былых походах, кажется, чувствовал себя боевым кавалеристом.

Однажды в час отдыха курсантов в казарму пришел стройный молодой старший политрук.

— Товарищи, — представился он, — я назначен к вам комиссаром эскадрильи. Моя фамилия Салуянов.

За этим официальным представлением последовала живая, непринужденная беседа. Комиссар интересно рассказал о полетах в строевой части, о требованиях, которые предъявляет современный скоростной истребитель к летчику. Сообщил, что нам предстоит летать на самых скоростных истребителях типа И-16 конструкции Поликарпова. Но самой большой радостью для нас было его сообщение о том, что завтра мы встретимся с летчиками-инструкторами.

Наконец-то! Весь день мы были в празднично приподнятом настроении. Назавтра мы с особой тщательностью прибрали помещение и с нетерпением ждали настоящих боевых летчиков. Старшина и тут даром времени не терял: учил дежурного по эскадрильи отдавать рапорт.

И вот раздалась команда:

— Эскадрилья, смирно-о!.. Товарищ старший лейтенант, личный состав находится в казарме, летные группы в своих расположениях! — надрываясь, в полную силу голоса отрапортовал дежурный.

— Вольно, — послышался негромкий ответ.

Мы сели по местам, не спуская глаз с открытой в коридор двери. Я мысленно повторял слова рапорта — на случай, если начальство подойдет к нашей группе.

Командир эскадрильи вошел легким, уверенным шагом, высокий, загорелый. Окинул казарму быстрым внимательным взглядом. За командиром следовала группа летчиков-инструкторов. Они выглядели торжественно и необыкновенно. На левом рукаве синей шинели у каждого золотилась эмблема летчика: на расправленных крыльях два скрещенных меча, а в центре красная звездочка. Мы как зачарованные рассматривали настоящих истребителей.

Командир эскадрильи коротко отдал распоряжение командирам звеньев и вышел вместе с комиссаром осматривать учебные классы.

К нашему звену подошли четверо. Впереди крепко сложенный лейтенант с пышной шевелюрой светлых волос и голубыми глазами.

— Командир звена лейтенант Герасимов, — представился он глуховатым простуженным голосом. — Инструктор первой группы — лейтенант Кириллов, второй — младший лейтенант Мартынов и третьей — младший лейтенант Киселев, — представил он инструкторов.

К нашей, третьей, группе направился широкоплечий летчик. Я отрапортовал, как положено по уставу, и представился инструктору.

Младший лейтенант поинтересовался успеваемостью по теории, проверил конспекты и остался доволен нашими успехами.

— Чем лучше изучите теорию и чем больше будет порядка в группе, тем быстрее вылетите на боевом самолете, — сказал нам инструктор.

— Будем стараться, — ответили мы почти хором. Когда инструкторы и командиры оставили казарму, кто-то сказал:

— Вот и настоящих истребителей повидали.

— Боевого истребителя сразу видно, — восторженно воскликнул Борис Тимонов, — он на мелочи не разменивается, интересуется главным.

— Оно, конечно, но однако же, — дурачился Рогачев, подразнивая Тимонова.

— Что «однако же», на что намекаешь? — ощетинился Тимонов. — Ты что, в инструкторе сомневаешься? Он боевой летчик, а ты курсант и должен его уважать. Его слово для нас закон.

Ничто не угрожало авторитету нашего инструктора, но все бросились его защищать и отстаивать, нападая на Рогачева. Тот сначала оборонялся как мог, а потом взмолился:

— Ребята, давайте о чем-нибудь другом поговорим.

— Давно бы так, — сказал Кириллов.

— Знаешь, мы с Костенкой сегодня утром поспорили, не можешь ли решить наш спор? — вполне серьезно обратился Рогачев к Кириллову.

— Ну, говори, чего вы не поделили?

— Вот Костенко говорит, что прошлой зимой в Красноярск зверинец приезжал, что там были звери из разных стран…

— Ну и что?

— А я говорю, не было в Красноярске зверинца.

— Значит, ты и проиграл, — довольный своей осведомленностью, с улыбкой ответил Кириллов. — Я сам в том зверинце был.

— Сам был, это точно?

— Конечно был. Вот чудак.

— А в какой клетке сидел?

От хохота едва не рассыпалась казарма. Рогачев на всякий случай отодвинулся от Кириллова, а тот уставился на него злыми глазами и застыл на месте: никак не находил подходящих слов для ответа.

— Ну чего ржете, один балабошка мелет, что попало, а сто хохочут, — наконец пробасил он.

На вечерней поверке старшина объявил приказ начальника училища: вывести весь личный состав на аэродром — готовить летное поле для посадки самолетов.

Началось всеобщее ликование. Если бы разрешили, мы прямо после поверки побежали бы на аэродром. Но пришлось, разумеется, ждать утра.

На следующий день, с рассветом, мы впервые вышли на огромное ровное поле, усеянное камнями. Их-то и нужно было убрать с посадочной полосы. В конце аэродрома стояли два ангара, тот, что поменьше, был обит оцинкованным железом. Рассказывали, что когда-то он принадлежал белогвардейскому атаману Семенову. Здесь стоял его самолет, на котором он бежал в Маньчжурию от Красной Армии. А банда Семенова погибла в Даурской долине. Главарь тоже не ушел от возмездия: в конце Великой Отечественной войны он был захвачен советскими войсками, его осудили и по приговору Верховного Суда СССР повесили.

То легендарное время, когда наши отцы сражались здесь с белогвардейцами и японскими интервентами, напоминало о себе на каждом шагу — все поле было усеяно тупорылыми японскими пулями. Мы рассматривали чужеземный смертоносный металл и явственно представляли себе жаркий бой на открытой равнине. По рассказам отца я знал, что мой дядя Иван погиб где-то под Читой. Может быть, именно здесь он и сложил голову?

Два дня мы расчищали площадку для посадки самолетов. На третий послышался долгожданный шум моторов. Рокот все нарастал, и наконец в небе появилась девятка истребителей И-16. Самолеты подошли к аэродрому, снизились до бреющего полета и с шумом пронеслись над нами, красиво разойдясь на посадку.

— Вот это машины! — вырвалось у Кириллова.

Остальные стояли молча, захваченные невиданным зрелищем. Когда мы подошли к машинам, бросилась в глаза необычная форма фюзеляжа и плоскостей, единственная маленькая кабина и большой мотор.

— Как же наш Кириллов здесь поместится? — заглядывая в кабину, спросил Рогачев.

— Помещусь, не беспокойся…

— Это ведь самолет, а не сапоги, не на заказ делано. С сапогами-то проще: нет на складе твоего сорок последнего размера — пошьют в мастерской, и носи на здоровье. А тут…

Кириллов и в самом деле задумался, глядя на тесную кабину истребителя. Он решительно обратился к технику с просьбой посидеть в самолете.

Техник разрешил, и всем на зависть наш богатырь осторожно вскарабкался на плоскость и стал устраиваться на сиденье. Его лицо расплылось в широченную улыбку. Бросив победный взгляд на Рогачева, Кириллов так же осторожно вылез из кабины.

Охотников посидеть в самолете было много, но техник приказал зачехлять машину и прибрать стоянку.

На следующий день начались инструкторские полеты. С утра до вечера мощные моторы сотрясали морозный воздух. Инструкторы осваивали методику обучения курсантов, а мы «грызли» теорию и только по воскресным дням выходили на аэродром убирать камни, вывороченные хвостовыми костылями. Работа эта была трудная и неинтересная, но мы не роптали, терпеливо ожидая того дня, когда наденем летное обмундирование и сами выйдем на полеты.

Правофланговый

Яркое забайкальское солнце ласкало первым, едва ощутимым мартовским теплом. Чувствовалось приближение весны, хотя по ночам стояли морозы. Кроме обычных теоретических занятий по плану у нас ввели часы подготовки к первомайскому параду войск читинского гарнизона. Ежедневно на плацу раздавались четкие и гулкие звуки строевого шага.

Помощник командира эскадрильи по строевой подготовке капитан Львов без устали гонял нас, добиваясь той военной красоты, которая выражается строевым шагом. Львов не был летчиком, он пришел в школу из пехоты, его задача не только научить нас красиво ходить в строю, ружейным приемам, но и воспитать необходимые командирские качества. Поэтому сейчас, когда кончилась одиночная подготовка, он не доверял старшинам и командовал сам.

До призыва в армию мне и в голову не приходило, что строевая подготовка — это целая наука, требующая большой затраты энергии и тренировки. В самом деле, чтобы колонна шла стройно, нужно сделать одинаковой походку сотен людей, воспитать в них точность движений.

Не последнюю роль играют и командирские качества подающего команды. Львов был мастер, виртуоз строевой подготовки. Надо было видеть и слышать, с каким задором, блеском подавал он, казалось бы, обычные строевые команды. Их нельзя было выполнять кое-как, а только в полную меру сил.

— Ша-агом марш! — звучал его сильный, твердый голос. В это время капитан словно и сам, один за всех, был готов выполнить свою команду.

— На-а р-руку! — И снова по невидимым проводам передавал он каждому свою волю, и лес штыков равномерно, с силой устремлялся вперед. В это время, казалось, мы переставали существовать для себя, сознанием овладевало чувство нерушимого товарищества. Не отдельные, собранные вместе курсанты, а монолитная колонна брала винтовки на руку, готовая идти в рукопашную на любого врага.

Перед праздником начальник училища провел смотр подготовленных к параду колонн и остался доволен. Теперь курсанты с нетерпением ожидали праздника: хотелось показать свою подготовку гражданским людям.

Первого мая, с рассветом, парадные колонны двинулись к городу. Внушительно звучали шаги сотен крепких и здоровых ног по улицам Читы, мерно, в такт шагам, колыхались стальные штыки. Теплыми взглядами провожали наш строй пожилые рабочие, неутомимо бежали рядом мальчишки.

На центральной площади колонны остановились в отведенном месте. Тысячи горожан, не участвующих в демонстрации, постепенно обтекали площадь, образуя плотное кольцо.

Начался парад. На центральную трибуну поднялись партийные и советские руководители. Справа, на специальной площадке, заняли свои места иностранные представители. Среди них выделялся маленького роста, увешанный аксельбантами, в золотых эполетах японский военный представитель.

Перед войсками на красивом рыжем коне проехал командующий Забайкальским военным округом. Он принял рапорт от командующего парадом, поздоровался с каждой воинской частью и поздравил с праздником Первого мая, днем смотра революционных сил мирового пролетариата.

После объезда войск сводный оркестр исполнил «Интернационал». При первых звуках гимна командиры колонн и военные на трибунах взяли под козырек, гражданские сняли головные уборы. Среди иностранных представителей только один человек снял шляпу, остальные оставались безучастны, больше того — вели непринужденный разговор.

«Только один признает нас, — мелькнула мысль, — остальные — враги, как их много!»

Оркестр смолк. Раздались команды, и вновь грянула музыка. Колонны двинулись, пошли мимо трибуны.

— На ру-ку! — заглушая оркестр, скомандовал Львов.

Штыки, сверкнув холодной сталью, дрогнули, подались вперед. Кириллов, выпятив могучую грудь, шел правофланговым. В его здоровенных руках винтовка казалась игрушкой.

Как только наша первая рота поравнялась с трибуной иностранцев, японец неожиданно выбежал из-за перил и, семеня рядом с правофланговым, стал бесцеремонно рассматривать оружие. Его внимание привлекли выданные нам перед праздником десятизарядные полуавтоматические винтовки нового образца. Рядом с великаном Кирилловым японец выглядел сказочным карликом. Трудно передать наше возмущение. А что сделаешь?..

И вдруг мы ясно услышали громовой бас:

— Отойди, гад, наступлю — одной ногой раздавлю! — забыв обо всем на свете, рявкнул Кириллов.

В эту минуту все мы были благодарны ему и горячо одобряли его поступок.

Японец от неожиданности остановился и отскочил в сторону. Площадь осталась позади. Львов остановил колонну.

— Кто разговаривал в строю после команды «Смирно»? — спросил он строго.

— Я, товарищ капитан, — ответил Кириллов.

— Вы правофланговый и забыли свои обязанности.

— А что он лезет под ноги…

— Кто вам мог лезть под ноги? Львов не видел происходившего, и Кириллов рассказал, как было дело.

Наш строгий капитан только усмехнулся, услышав рассказ курсанта: взыскивать с нарушителя он на этот раз не стал. А курсанты еще долго вспоминали, как Кириллов чуть не растоптал японского генерала.

Дорогой ценой

Читинская весна шла медленно, днем подкрадывалась, вытесняя суровые морозы, а ночью снова отступала, чтобы набраться сил. Не было ни обычных в такое время года ручейков, ни сосулек. Целую неделю бушевал ветер, взвихренный песок проникал во все щели, набивался под чехлы самолетов, хрустел на зубах. Песчаная пыль поднималась на высоту в несколько сот метров и темной тучей закрывала солнце. Потом выпал обильный дождь, и как-то сразу наступили теплые дни.

Зазеленели сопки, низины покрылись коврами разных цветов. Такую яркую красоту можно увидеть весной только в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

Ожил аэродром, в прозрачном небе без умолку рокотали мощные моторы истребителей, отвлекая наше внимание от лекций. С утра, в первую смену, тренировались инструкторы, днем летное поле принадлежало первой эскадрилье. Уже начали летать курсанты, вызывая у нас зависть. Подражая опытным летчикам, в комбинезонах и кожаных шлемах, с очками на лбу и планшетами на длинном ремешке, счастливчики, как нарочно, проходили на аэродром мимо нашей казармы. При виде их у нас перехватывало дыхание. Мы чувствовали себя пасынками, тем более что летающая эскадрилья была освобождена от нарядов по кухне и других хозяйственных работ. А мы пока занимались в классах, под постоянным наблюдением капитана Львова. Трудно передать, как хотелось быстрее разделаться с теорией и выйти на старт.

Но вот пришла и наша пора. Начались экзамены. Мы очень боялись строгого и требовательного Костылева — преподавателя по авиационным моторам, прозванного «Махат-Досорским». Так его окрестили за то, что он много внимания уделял смазке двигателя и применению махат-досорского масла.

Однако с экзаменами по моторам все обошлось благополучно; технику мы изучили отлично. Труднее было сдавать теорию воздушной стрельбы, аэродинамику, метеорологию и навигацию. От обилия громоздких математических формул трещала голова, а знать эти предметы полагалось не меньше чем на «четверку».

С увлечением и интересом, без особых волнений, сдали историю Коммунистической партии. В этом была большая заслуга преподавателя подполковника Малолеткова. Он так увлекательно читал лекции, что ни одно сказанное им слово не пролетало мимо ушей. Малолетков — старый большевик-подпольщик. Он лично знал Ленина и принимал участие в работе X съезда. За штурм Кронштадта имел орден Красного Знамени. Чуткий человек, он уважительно относился к каждому курсанту, и мы отвечали ему искренней любовью.

Наконец сдан последний экзамен, и нас допустили к полетам. Нашей эскадрилье выпала честь осваивать новые учебные самолеты Ут-2 конструкции Яковлева. Машины были еще не собраны, они пришли недавно с завода и стояли упакованные в огромных фанерных ящиках. Каждой летной группе предстояло собрать свой самолет.

Под руководством техника группы мы с увлечением работали на сборке. Кириллов был незаменим, когда требовалось поднять тяжелую деталь, а маленький Рогачев не знал себе равных по ловкости, проникая в самые недоступные места самолета. Полдня напряженного труда — и перед нами уже стоял небольшой двухместный моноплан с низкорасположенным крылом. Оставалось отрегулировать рули управления.

— Вот самолет, можно сказать, и готов, — любуясь делом своих рук, сказал Кириллов.

— Завтра выпущу в возд… — техник не закончил: земля дрогнула от сильного удара. Это на границе аэродрома упал самолет, подняв в воздух столб дыма и пламени.

Без команды мы бросились к месту катастрофы. Туда уже мчалась санитарная машина. А от дома, где жил командный состав, бежали женщины — жены летчиков.

В тяжелом молчании мы остановились перед объятыми огнем исковерканными обломками самолета. Из подъехавшей «санитарки» выскочил врач, но тут же в нерешительности замер, видя, что делать ему уже нечего, летчик погиб.

— Все по своим местам! — решительно приказал подъехавший на мотоцикле Салуянов.

Понурив головы, мы направились к своему самолету, а сзади раздавались команды подоспевших пожарников. Все курсанты тяжело переживали случившееся. Работали молча, то и дело посматривая в сторону пожара. Сегодняшняя катастрофа напомнила каждому, что избранная нами профессия не только романтична, но и опасна.

Вечером, конечно, только и говорили об этом. Истинной причины гибели самолета мы не знали и, собравшись в курилке, строили догадки, наперебой высказывая свои предположения.

— Опытный летчик разбился, — сказал один из курсантов, — а когда мы начнем летать, то ли еще будет.

— Ты что хочешь этим сказать? — резко спросил Рогачев.

— То, что сказал.

— Не каркай, если причины не знаешь, с выводом не лезь, тоже прорицатель нашелся, — поддержал Рогачева Кириллов.

— Бывает, что самолеты и без причины падают, — ответил скептик.

— Тогда тебе здесь делать нечего, забирай монатки и отправляйся домой, — решительно высказался Кириллов.

Послышался треск мотоцикла.

— Комиссар едет, — громко объявил Тимонов. Салуянов выключил мотор, подошел к собравшимся.

— Курилка работает? — обратился он к курсантам. — Обсуждаете, конечно, происшествие?

Мы помалкивали, ожидая, что скажет опытный летчик.

— Давайте присядем, — сказал Салуянов. — Я расскажу вам, почему сегодня разбился самолет.

Мы сели плотным кольцом, окружив комиссара.

— Вам уже известно, что И-16 — очень строгая в управлении машина. Что произошло сегодня? — Салуянов кивнул в сторону аэродрома. — Летчик допустил ошибку. Потерял скорость на развороте и одновременно перетянул ручку управления. Самолет перешел на закритические углы атаки и свалился в штопор. Если бы высота была большая, летчик вывел бы его, но… Как видите, — продолжал он после небольшой паузы, — законы аэродинамики очень строги. И тот, кто их нарушит по незнанию или небрежности, всегда будет наказан. Чтобы хорошо летать, одной храбрости мало, надо отлично знать аэродинамику, материальную часть, и никогда ничем не пренебрегать в воздухе… Я не знаю случая, чтобы летчик неудачно закончил первый самостоятельный полет. А почему? Да потому, что к первому полету он тщательно готовится, да и в воздухе предельно внимателен. То, что произошло сегодня, — всем нам урок, горький и суровый. А носы вешать не нужно. Машины вы собрали, завтра их облетаем, дадим небольшую тренировку инструкторам и начнем с вами летать. Штопора тоже бояться не следует. В наши дни это вполне изученная фигура. Если хотите, я расскажу вам историю штопора, — выжидающе остановился комиссар.

— Расскажите! — раздалось несколько голосов.

— Так вот, — продолжал Салуянов. — До шестнадцатого года ни один из летчиков, попавших в штопор, живым на землю не возвращался. Но вскоре пилот Качинской школы Арцеулов — внук знаменитого художника Айвазовского — разработал теорию вывода машины из штопора.

Однажды, это было в сентябре, после окончания учебных полетов Арцеулов объявил летчикам о том, что сегодня преднамеренно введет самолет в штопор. На него смотрели, как на самоубийцу. Но Арцеулов уверенно сел в самолет, взлетел и набрал высоту: полторы тысячи метров. Тогда он убрал газ и начал терять скорость, удерживая машину в горизонтальном полете. На земле все замерли в ожидании страшной минуты. Когда самолет свалился на крыло и, вращаясь, пошел вниз, летчики сняли фуражки. Но Арцеулов, выполнив три витка штопора, остановил вращение, стал пикировать, набирая скорость, затем он снова набрал прежнюю высоту и выполнил уже пять витков… Так русским летчиком был разгадан и покорен штопор. Ныне это, как я уже говорил всем, обычная фигура высшего пилотажа.

Мы слушали Салуянова затаив дыхание. Гнетущее состояние, вызванное происшествием на аэродроме, рассеивалось, покидало нас.

На следующий день командир эскадрильи Казанский сел в новый самолет, проверил кабину и, запустив мотор, пошел на взлет.

— Вот это летчик! — восхищался инженер. — Никогда не летал на этой машине — и сразу в облет.

А Казанский набрал высоту, попробовал самолет на различных режимах, выполнив весь пилотаж, и, сделав инструкторский полет по кругу, мастерски посадил машину.

Потом Казанский вывез командиров звеньев, а те в свою очередь обучили инструкторов. Снова начались инструкторские полеты, но уже по сокращенной программе. Летали с утра до вечера. Нужно было наверстывать упущенное, поскольку первоначальным планом не предусматривалось освоение нового самолета.

Сначала все шло нормально. Летчики говорили, что машина Ут-2 — проста и нет надобности тратить время на специальное переучивание. Но вскоре это мнение изменилось. Один из таких самолетов сорвался в штопор на первом развороте и, ударившись о землю, сгорел. Погибли командир четвертого звена и один из инструкторов.

Через несколько дней при аналогичных обстоятельствах погибли еще два летчика. Инженеры и пилоты ломали головы, пытаясь разгадать причины катастроф, но докопаться до истины не могли. Красавец Ут-2 продолжал губить прекрасных летчиков.

Разгадка пришла неожиданно.

Однажды, при выполнении фигур высшего пилотажа на большой высоте, самолет сорвался в штопор. Попытки летчика вывести его в горизонтальный полет ни к чему не привели. Машина продолжала падать. Тогда командир, сидевший впереди, приказал инструктору выброситься с парашютом. Как только освободилась задняя кабина, машина подчинилась управлению и без труда вышла из штопора.

Оказывается, весь секрет был в большой задней центровке самолета. Вот почему все случаи произвольного срыва в штопор происходили при полной заправке. Конструктор рассчитывал устойчивость самолета с полным весом, имея в виду прямолинейные, как правило, маршрутные полеты. А при подготовке машины для пилотажа надо было ее баки заправлять наполовину. Небрежное отношение к расчетным данным обошлось дорого. Самолет есть самолет; каким бы простым или тихоходным он ни был, к нему надо относиться внимательно и во всех случаях серьезно.

Подошло время и нашей эскадрилье начать курсантские полеты. Теперь инструктор Киселев не расставался с нами. Летал он неутомимо, совершая по шестьдесят — семьдесят посадок в день. В конце работы подробно разбирал наши ошибки.

С каждым днем росло летное умение курсантов. Все точнее получались у них посадки. Однажды мы намекнули командиру звена, что пора бы нам вылетать самостоятельно.

Герасимов ничего не ответил. Подождав, пока сядет наш самолет, он сам занял место инструктора. Полет с командиром достался Кириллову. Мы, не отрывая взгляда, наблюдали за товарищем и радовались его успехам.

Сделав три полета по кругу, Кириллов сел и зарулил машину на старт.

— Что, жарко? — спросил Герасимов у вспотевшего курсанта.

— За всех старался, товарищ командир, — вылезая из кабины, ответил Кириллов. — Разрешите получить замечания.

— Летали вы хорошо, даже отлично, однако самостоятельно полетите только тогда, когда будете выходить из кабины сухим.

Высказав свой «приговор», командир звена отошел к другой группе. Мы помалкивали и старались не смотреть на инструктора, перед которым чувствовали себя виноватыми.

Киселев не стал сыпать соль на наши раны, полагая, что мы сами все поняли. Он дал распоряжение очередному курсанту занять место в кабине, но тут последовал приказ руководителя посадить все самолеты: кто-то из другого учебного подразделения должен был выполнять первый самостоятельный полет.

Кто же этот счастливчик?

На исполнительном старте стоял с работающим мотором самолет первого звена. В задней кабине сидел курсант Царик. Инструктор давал ему последние указания. Несколько человек под руководством техника укладывали мешок с песком. Остальные, собравшись в «квадрате», внимательно следили за приготовлениями.

Наконец инструктор спрыгнул на землю и, взяв у стартера флажок, дал разрешение на взлет. Царик в ответ кивнул головой и увеличил обороты двигателя.

Самолет, словно приседая, ускорял разбег, затем плавно оторвался от зеленого поля и стал набирать высоту. Вот курсант отдал ручку управления и начал первый разворот. Но что это? Машина перевернулась почти на спину и, как подстреленная птица, упала на землю. От неожиданности мы оцепенели и не сразу бросились к ней.

— Курсанты остаются на месте! — послышалась властная команда Казанского. Сам он, комиссар и дежурный врач вскочили в «санитарку» и умчались к месту аварии.

Хотелось надеяться, что длинный Царик сейчас вылезет из-под обломков самолета, снимет парашют и, неуклюже выбрасывая ноги, зашагает к старту. Санитарная машина, постояв несколько минут возле упавшего самолета, осторожно выехала на проселочную дорогу и направилась в город.

— Хотя бы жив остался, — сказал кто-то.

— Видите, как тихо идет машина, значит, жив, — ответил старшина первого звена Маресьев. Он стоял неподвижный, нахмурив густые брови, и, наверное, как все, ломал голову: почему произошла авария? Ведь самолет освоен по-настоящему, перестал быть загадкой и для летчиков, и для курсантов.

Вернулся командир эскадрильи и приказал построить весь летный и курсантский состав.

— Царик жив, — объявил он. — Авария объясняется разгильдяйством его товарищей. В первую кабину вместо двух мешков с песком положили только один. Успокоились. Забыли прошлые уроки.

Он на минуту задумался, словно к чему-то, прислушиваясь. Потом оглядел строй и приказал: — По самолетам — разойтись. Начать полеты!

Вечером здесь же, на аэродроме, состоялись звеньевые комсомольские собрания. На нашем выступали командир звена, инструкторы и курсанты. Разговор шел серьезный. Говорили о том, что в авиации мелочей нет, во всем нужен контроль. Старшие товарищи, однако, предостерегали нас от недоверия. Нельзя сомневаться в товарище, с которым вместе живешь и летаешь.

Командир звена в своем выступлении подчеркнул, что у нас есть все основания для того, чтобы летать уверенно. С тех пор как наш соотечественник Можайский впервые поднялся в воздух, авиация шагнула далеко вперед. Разработаны теория полета, приемы пилотажа. Когда-то разворот самолета при изменении курса выполнялся лишь с помощью руля поворота и нередко создавалось штопорное положение. Погибло немало летчиков, прежде чем Петр Николаевич Нестеров разработал и сам выполнил глубокие виражи. Верно говорят, что наставление по летному делу написано кровью летчиков. Но эта кровь пролита не зря — сегодня люди умеют летать.

— Мы — наследники всего, что сделано до нас другими авиаторами, — сказал в заключение командир звена. — Будем продолжать и умножать славные традиции отечественной авиации!

Собрание заставило нас о многом задуматься. В то же время окрепла уверенность в своих силах, возросло желание летать только на «отлично». Мы гордились своей опасной, но увлекательной профессией.

Рядом с войной

Японцы перешли границу Монгольской Народной Республики. Боевые действия развернулись на реке Халхин-Гол. А до нее от нашего аэродрома — всего один перелет истребителя. У нас разместилась боевая авиация. Учебные полеты временно прекратились.

Тяжелые четырехмоторные бомбардировщики то и дело с ревом поднимались в воздух, медленно набирали высоту и плотным строем уходили на восток. Обрушив удары по японским позициям, они на обратном пути садились на прифронтовые площадки, забирали раненых и возвращались в Читу.

Вся тяжесть погрузки и разгрузки огромных машин легла на наши плечи. С утра до вечера мы носили ящики с медикаментами, катали бомбы, помогали переносить раненых, жадно расспрашивали участников военных действий, в каждом из которых нам хотелось видеть героя.

Наши инструкторы с рассвета и дотемна несли боевое дежурство на истребителях, готовые к взлету в случае появления японских бомбардировщиков.

Однажды на транспортных самолетах прилетела с запада группа летчиков-истребителей. Официально о них ничего не говорилось, однако до нас доходили слухи, что прибыли опытнейшие асы, которые сражались в Испании. В достоверности этих разговоров мы убедились, когда нас допустили помогать техникам в сборке боевых машин для новых летчиков.

Нестерпимо палило забайкальское солнце. Но мы, не обращая внимания на жару, работали без устали. К назначенному сроку все самолеты были готовы. Асы пришли их облетывать.

Это были не обычные полеты. Они оставили в памяти неизгладимый след. Опробуя свои машины, летчики выполняли каскады таких фигур, которые нам раньше не приходилось даже видеть.

Вот взлетает новенький истребитель. Отделившись от земли, он на высоте не более десяти метров выполняет бочку и сразу же переходит в крутой боевой разворот. Петли, иммельманы, глубокие виражи — и все в непосредственной близости от земли. Мы стояли, как завороженные, наблюдая за безукоризненным пилотажем.

Командир нашей эскадрильи нередко разговаривал с боевыми летчиками. Мы попросили его организовать встречу с одним из асов. Казанский пообещал и в тот же день выполнил нашу просьбу.

Вечером, когда мы находились уже в казарме, к нам пришел комиссар с незнакомым летчиком. Все в нем вызывало восхищение — быстрые, порой неожиданные движения, прямой взгляд и спокойный твердый голос. Фамилию его нам не назвали, воинское звание мы тоже определить не могли, так как ни петлиц, ни знаков различия на гимнастерке не было.

Наш гость непринужденно сел за стол и начал с того, что дал самолету И-16, на котором нам предстояло летать, блестящую характеристику. Он сказал, что эта машина по своим качествам превосходит любой истребитель мира, что на ней он дрался под Мадридом и в боях с фашистскими «мессершмиттами» всегда выходил победителем. Однажды в единоборстве с пятеркой фашистских самолетов он трех сбил, а остальных обратил в бегство.

Летчик предупредил, что в воздушном бою нужно очень хорошо ориентироваться, постоянно видеть своих и противника, что стрелять надо уметь с разных дистанций и из любого положения. Никогда не следует забывать о товарищах, вовремя приходить им на помощь.

Беседа затянулась допоздна. В заключение гость пожелал нам успехов в освоении летного мастерства, а мы ему — побед в воздушных боях с японцами.

— Вот это летчик, — восхищались курсанты. — Провел пятьдесят семь воздушных боев!

Долго еще вспоминали мы эту встречу и рассказы прославленного аса. И конечно же, нам еще больше хотелось летать. Но пока приходилось копаться на земле и лишь мечтать о полетах. А тут еще неожиданно поступил приказ законсервировать наши самолеты, поставить в ящики и приготовить к отправке по железной дороге.

Мы серьезно забеспокоились. Что с нами будет дальше? Одни утверждали, что самолеты отправят на фронт, а нас — в пехоту. Другие, возражая, доказывали, что этого не может быть: зачем на фронте учебные самолеты? Так или иначе, будущее наше скрывалось пока в тумане. С утра до вечера мы разбирали самолеты, запаковывали их в ящики и отправляли на погрузочную площадку.

Окончились бои на Халхин-Голе. Страна славила героев-победителей, в газетах появились портреты отличившихся танкистов, пехотинцев и летчиков. Была среди них и фотография аса, который недавно беседовал с нами. Им оказался известный летчик Грицевец. В боях с японскими самураями он заслужил вторую Золотую Звезду.

В один из дней подали железнодорожный эшелон, и мы погрузили на него свои самолеты. После этого комиссар построил эскадрилью и объявил, что школа перебазируется в другое место. А куда — об этом пока никто не должен знать, никаких разговоров о перебазировании с посторонними лицами не вести.

Мы вздохнули с облегчением. Куда — неважно, хоть на край света, лишь бы скорее начать летать.

Подали еще один эшелон. Работали день и ночь. К утру школа была на колесах. Мы разместились в теплушках и, не дожидаясь отправления, завалились спать, бодрствовали только часовые, выставленные на тормозных площадках.

Теперь никто не кричал нам «подъем», спали, сколько влезет. Вагон болтало из стороны в сторону, мы толкались друг о друга боками, но никого это не беспокоило. Крепок молодой сон, когда на душе спокойно.

Эшелоны шли на запад. Повидать бы родных хотя бы на вокзале! Но нам не разрешили отправлять даже письма, и мы старались не думать о доме.

Дорога повисла над прозрачными водами Байкала. Чистый, здоровый воздух врывается в открытые двери теплушек, ребята любуются просторами сибирского моря. А колеса все стучат и стучат, без устали мчит паровоз, гремят товарные вагоны. Вот и Байкал позади. Красноярск проезжали в светлое время. Из вагона виднелось небольшое поле аэроклубовского аэродрома. Полеты еще не начались. На стоянке идет предполетная подготовка. Там сейчас, наверное, и инструктор Тюриков, и техник Павлючков…

И аэродром промелькнул, словно кадр кинофильма. Впереди, как на ладони, наш комбинат. Многое здесь изменилось: появились новые корпуса, на берегу построены причалы. Живо встают в памяти товарищи по стройке. Идут они сейчас на работу и не знают, что их земляки проезжают вот в этом воинском эшелоне… Родные, до боли близкие сердцу места. Они снова зовут и манят. Но я еду мимо, повинуясь долгу службы. И во мне поднимается гордость, чувствую себя немножко героем, который одержал над собой победу.

Приятно ощущать добрые взгляды прохожих, когда стоишь часовым на тормозной площадке. На одном из полустанков к вагону подошел пожилой рабочий и с чувством сказал:

— Молодцы, сынки, самураев разбили, теперь на запад… и, хитро подмигнув, приложил палец к губам — знаем, мол, что это военная тайна.

— Нас за фронтовиков принимают, — сказал мне Борис Тимонов.

— Хороши фронтовики, живого японца не видели.

— Как не видели? А на параде в Чите, — улыбается Тимонов.

Мы понимали, что греемся в лучах чужой славы. Но что же делать, если наша еще впереди.

Поезд без устали бежал и бежал на запад. Уплывали назад березовые перелески, золотился в лучах вечернего солнца нетронутый ковыль. Ни о какой опасности не хотелось думать при виде этих мирных просторов. А она уже подстерегала нас где-то, совсем недалеко…

Резкий толчок, грохот вагонных буферов. Наталкиваясь друг на друга, мы повалились от резкой остановки поезда. Из караульного помещения выскочили курсанты и бросились с винтовками наперевес к маленькому лесочку.

Оказалось, что пятеро диверсантов разобрали впереди путь. Машинист увидел их — они воровато бежали от железной дороги к березовой роще. Он вовремя затормозил и остановил состав, предотвратив катастрофу.

Диверсантов задержали без выстрелов. Их подвели к эшелону, ничтожных и жалких. Трудно было себе представить, что вот эти продажные людишки могли нанести огромный урон — пустить под откос тысячу вооруженных людей. Кто они, что ими руководило? Кто послал их на это железнодорожное полотно?

— Без выстрела сдались, — сказал Рогачев. — Они к открытому бою не способны, как шакалы.

А машинист, как будто ничего не случилось, спокойно ходил вокруг паровоза и по привычке осматривал его, ожидая, пока ремонтная бригада исправит поврежденный путь.

— По вагонам! — раздалась команда дежурного, горнист сыграл сбор. Эшелон гулко загремел сцеплениями и, набирая скорость, снова побежал на запад.

Миновали Сибирь. Бескрайние степи сменились горами. Урал хмурился. Здесь уже выпал снег. С тормозной площадки последнего вагона я с интересом разглядывал красивые горы, покрытые вековыми соснами. Утром миновали Свердловск. Поезд карабкался на подъем, сильно замедлив ход. В стороне от дороги показался серый каменный столб, с одной стороны на нем стояла надпись «Европа», с противоположной — «Азия». Мы перевалили из одной части света в другую.

Сколько еще ехать? Впрочем, никто особенно не интересовался, куда нас привезет этот постоянно бегущий, обжитый нами длинный состав. Но всему бывает конец. Как-то перед рассветом дневальный радостно прокричал:

— Подъем! Приготовиться к выгрузке!

Курсанты собирались быстро, но дневальный — им, оказался Рогачев — все равно поторапливал, гордый, тем, что ему досталось подать последнюю команду в вагоне.

— Забрать оружие и личные вещи, проверить уборку вагонов! — приказал старшина звена.

— Теплынь-то здесь какая! — удивлялся Кириллов, вылезая из вагона.

— В теплые страны приехали. Здесь, брат, калачи на березах растут, — смеялся Рогачев.

— Вот ты и нарви этих калачей, а мы в столовой позавтракаем, — отшучивался Кириллов. — Ты, всезнающий человек, может, скажешь, где мы есть?

— В Батайск приехали, на Дон, к лихим казакам.

— Становись! — подал команду старшина.

Курсанты построились в колонны, вскинули на плечи винтовки и, чеканя шаг, двинулись по незнакомому городу.

Разместили нас в светлых трехэтажных казармах. Раньше здесь жили курсанты школы Гражданского воздушного флота.

— Какая красота! — не мог налюбоваться казармой Тимонов.

— С сегодняшнего дня наряд истопников отменяю, — острил Рогачев, глядя на паровое отопление.

На новом месте появились и другие порядки. Теперь нас обслуживали официантки, отпала необходимость выделять наряд, чтобы расставлять судки и раскладывать ложки. Столовая занимала светлое двухэтажное здание. А рядом находился учебный корпус с двумя оборудованными спортивными залами.

Самолеты были собраны быстро, но летать пришлось мало: теплую южную осень сменила зима с неустойчивой погодой. Не теряя времени, мы продолжали изучать теорию.

В декабре в эскадрилью возвратился Царик. За время лечения в госпитале он похудел и, казалось, стал еще длиннее. Царик был словоохотлив и неутомимо рассказывал слышанные им в госпиталях истории: он лежал вместе с раненными на Халхин-Голе и на Карельском перешейке.

— Я, можно сказать, в двух войнах побывал, пока лечился, — шутил Царик. — В Чите рассказывали, как били японцев, а на запад перевезли — рядом появились раненые из Финляндии. Каждый день свежая информация. Бывало, придут газеты, соседи по койке в списках награжденных свои фамилии находят.

— Люди воюют, а мы как наблюдатели, — слушая Царика, говорил Рогачев, — даже не летаем.

— А я думаю, что и нам в огне побывать придется, — утешил его Тимонов. — Фашистская Германия не перестает воевать, Гитлер захватывает одно государство за другим, наверное, и на нас кинется.

— Ну уж это ты хватил! — возражали ему. — А мирный договор с Германией, для чего он существует?

— Договор договором, а фашизм остается фашизмом, — отвечал Тимонов. И разубедить его никто не мог.

Летать!

Ранняя донская весна порадовала теплыми солнечными днями. Земля освободилась от снежного покрова и, досыта напоенная вешними водами, нежилась на солнышке. На ровном поле аэродрома в небольших низинах-блюдцах ослепительно блестели последние лужи, тонкими иголками прокалывалась первая зеленая поросль.

— Недели две такой погоды — и аэродром подсохнет, — выглядывая из окна учебного корпуса, говорит Кириллов.

— А нам раньше и не требуется. За это время закончим «терку», конспекты в сторону — и на аэродром, — подхватывает Рогачев.

Мы уже знаем, что через неделю закончат подготовку всех самолетов, а первого апреля — отправка в лагеря…

А пока у нас урок тактики, тема: воздушная разведка на истребителе. Воображаемые звенья боевых самолетов летят над картой, отыскивая военные объекты, иногда встречаются с истребителями противника и, маневрируя, уходят на бреющем полете. Задание выполнено, преподаватель приказывает доложить результаты. Урок заканчивается разбором решений, которые принимались по дополнительным вводным.

Последнее занятие по программе наземной подготовки проводится на пути в лагерь — это марш-бросок и развертывание батальона для боя с ходу. Командует капитан Львов. Он непрерывно меняет обстановку, усложняет задачи, организуя преследование невидимого «противника». Как всегда, капитан строг, не признает никаких условностей: на ученье как в бою.

Батальон, передвигаясь по-пластунски, накапливается для атаки. Наша задача выбить «противника» из населенного пункта Кулешовка и закрепиться там.

Потные, пропыленные, до предела усталые, мы полны решимости — будто перед нами настоящий противник. Поднимаемся в атаку и, не жалея сил, закрепляемся на занятом рубеже. Это же наш последний на земле рубеж. Впереди — воздух, полеты.

Живем в палаточном городке, с рассветом начинается предполетная подготовка. Лишь первые лучи солнца озарят палатки лагеря, эскадрилья уже на старте. Как хорошо в эту пору на аэродроме: над головой — бесконечная голубая высь, на земле тишина — травинка не шелохнется; на изумрудной зелени бриллиантами сверкает роса.

Сегодня нас будет проверять в воздухе командир звена. Вывозная программа на Ут-2 наконец-то закончена. Инструктор представил всю группу на контроль перед самостоятельным вылетом.

Первый летный экзамен все курсанты сдали успешно и в один день вылетели самостоятельно. На учебно-тренировочном самолете осталось отработать пилотаж в зоне. Летали непрерывно. Как только инструктор отпускал нас, с нами до отбоя занимался капитан Львов, чтобы не забыли строевой подготовки. Когда стали жаловаться на усталость, он ответил, что мы только сидим в самолете, что нам необходимо размяться. Доказывать ему свою правоту было бесполезно и небезопасно: достаточно Львову доложить инструктору или командиру звена, что курсант пытается увильнуть от строевой, как последует отстранение от полетов. А рисковать летным днем никто не хотел.

Первыми закончив программу на учебных машинах, мы на три дня сели за изучение курса летной подготовки на боевых истребителях. А инструкторы шлифовали технику пилотирования. Пришлось снова заняться составлением конспектов. По методике обучения на боевом самолете полагалось законспектировать каждый элемент полета по кругу.

И-16 в то время считался самым скоростным и высотным. Это была исключительно «строгая» машина, не прощала малейших просчетов. Особое внимание обращалось на меры предупреждения произвольного штопора. «Не теряй скорость», «Не перетягивай ручку на разворотах», «Не передай ногу» — такими категорическими требованиями пестрела инструкция.

Перед первым летным днем провели комсомольское собрание, обсудили трудности в освоении боевой машины, вспомнили свои ошибки при полетах на Ут-2. Разговор шел откровенный. Мы уже на собственном опыте убеждались не однажды, что все надо предусмотреть на земле. В воздухе летчик-истребитель один, там ему надеяться не на кого.

— Чувствуешь, что неуверен, скажи инструктору, ничего не таи, — говорил Киселев на собрании.

И каждый из нас строго, с пристрастием еще раз спросил себя — готов ли сесть в боевую машину, нет ли колебаний и пробелов в знаниях.

На следующий день наше звено, опередив другие на три-четыре летных дня, вышло к боевым машинам. Истребители, сверкая темно-зеленой краской, стояли как в строю, словно гордились своим превосходством перед низенькими учебными машинами.

Первый полет — ознакомительный. Надеваю парашют и усаживаюсь в кабину. Несмотря на наземную тренировку, все кажется неузнаваемо новым: мощный мотор закрывает передний обзор, мешает при рулении, педали ниже, чем на учебном самолете, в кабине вдвое больше приборов.

Пилотирует инструктор. Моя задача присмотреться к машине, заметить как можно больше особенностей полета.

Оторвавшись от земли, инструктор переводит самолет в набор высоты. И-16, кажется, висит на моторе, маленькие закругленные плоскости не дают ощущения опоры. Полет по кругу занял всего четыре минуты. Самолет, коснувшись земли, жестко запрыгал на неровностях, гулко гремя фюзеляжем.

— Ну как? — спросили у меня курсанты, ожидавшие своей очереди.

— Заметил большую скорость, крутой угол набора высоты и больше ничего, — откровенно признался я.

Одного за другим инструктор быстро провез всех десятерых курсантов группы и зарулил машину на стоянку.

В последующие дни Киселев отрабатывал с нами отдельные элементы полета. Особое внимание обращал на плавность действий рулями управления. На первых порах все давалось с большим трудом, несмотря на наши старания. Дело в том, что на УТИ-4 движения ножного и ручного управления дифференцировались в зависимости от скорости полета. Это исключало механическое запоминание.

Но постепенно мы привыкли к истребителю и сами начали замечать свои ошибки.

В часы подготовки материальной части к полетам курсанты тщательно изучали сложную машину. Техник Усов распределял работы так, что каждый из нас обязан был подготовить определенный агрегат, и непременно с оценкой «отлично».

— Вы теперь можете самостоятельно готовить машину к полету, — сказал Усов, глядя, как уверенно работают курсанты.

— Разрешите возразить, товарищ воентехник? Кириллов только в классе видел крепление стабилизатора, а на боевой машине — увы, — смеялся Рогачев.

— А я виноват, что ли, если конструктор поместил узлы крепления в такую тесноту, — оправдывался Кириллов.

Стабилизатор крепился в самом хвосте фюзеляжа. Чтобы пробраться туда, надо было пролезть между спинкой кресла пилота и бортом самолета. Обычно техники поручали эту работу курсантам некрупной комплекции.

Однажды в часы работы на материальной части техник приказал расчехлить боевой истребитель и подготовить его к завтрашнему дню. Хорошее предзнаменование: кому-то посчастливится вылететь самостоятельно.

С утра, как обычно, инструктор сел в УТИ-4 и порулил на старт, а на боевом вылетел в зону командир звена. Выполнив пилотаж, Герасимов поставил самолет на заправочную, а Киселев продолжал летать с курсантами. Казалось, надежда на самостоятельный вылет рухнула. Но нет, подошла и моя очередь лететь с инструктором.

После второго провозного полета он, не выключая мотора, вылез из кабины и направился в «квадрат». Возвратился оттуда с командиром звена. Сейчас меня будут проверять перед самостоятельным вылетом.

Герасимов молча надевает парашют и садится в инструкторскую кабину.

— Выруливайте и взлетайте, — коротко приказывает он по переговорному устройству и как бы между прочим добавляет: — Проверял Гончарова, показал отличные результаты.

Меня охватило радостное волнение. Еще бы! Сколько мечтали мы о самостоятельных полетах на боевом истребителе, как долго шли к этой заветной цели… Но когда самолет оторвался от земли, волнение улеглось, голова стала ясной, казалось, руки и ноги сами делают все что нужно.

Выполняю один за другим два полета. Командир звена сидит в передней кабине, мне виден лишь его затылок, обтянутый выгоревшим на солнце шлемом. Герасимов спокоен, ведет себя, как пассажир. После второй посадки он, не говоря ни слова, махнул рукой в сторону заправочной, что означало — заруливай.

Я зарулил, выключил двигатель, и опять меня охватило волнение — а вдруг, как Кириллову, скажет: «Вылетите, когда сухим будете выходить из кабины». Стараюсь казаться спокойным, незаметно смахиваю со лба капельки пота. Командир снимает парашют. Мне кажется, он чем-то недоволен. Не без робости обращаюсь к Герасимову:

— Разрешите получить замечания? Вместо ответа командир не мне, а инструктору говорит:

— Можно выпускать.

Сказал и ушел на старт.

Мне хочется как-то выразить свою радость, но я одерживаюсь.

— Сейчас, — говорит инструктор, — вылетит Гончаров из первой группы, а за ним и ты полетишь.

Я надеваю парашют, но сомнения не оставляют меня. А вдруг в последний момент командир передумает?

Ребята особенно участливо помогают мне застегнуть парашют, осматривают самолет. Рядом запускает свою боевую машину Гончаров. Прогрев и опробовав мотор, он порулил на старт.

Все другие полеты сейчас запрещены, Гончаров в воздухе один. Он отлично выполняет два самостоятельных полета и, зарулив самолет, ставит его рядом с моим. Товарищи жмут ему руку, поздравляют. Я ловлю его взгляд и тоже приветствую кивком головы.

Теперь моя очередь. Ощущаю в руке необычную, с гашетками, ручку управления, пробегаю взглядом по кабине. В глаза бросаются блестящие черные рычаги перезаряжения пулеметов, прицел…

Инструктор внимательно наблюдает за порядком и правильностью моих действий.

— Выполняйте полет так же, как с командиром звена, — напутствует он меня.

— Есть, понял, разрешите запускать мотор?

— Запускайте.

Все выполняю в строгой последовательности, не отступая от инструкции. Стартер белым флажком разрешает взлет. В последний раз оглядываюсь на инструктора и даю газ. Мотор взревел, и самолет легко оторвался от земли. Первое ощущение: машина идеально послушна, управлять ею совсем не трудно. Я один в воздухе. Один! Без инструктора. Какая свобода! Какой простор!

Чувствовал я себя в этом полете уверенно. Что ни говори, а вылетал на третьем типе самолета.

— Отлично, — сказал инструктор, когда я приземлился. — Теперь еще один такой же полет.

И снова я в воздухе. Выполняю четвертый разворот и планирую на посадку. А хочется еще полетать. Такое желание, что я теряю над собой контроль. В голову приходит дерзкая мысль: уйти на второй круг. Наставлепием по производству полетов предусмотрено: «Если летчик не уверен в расчете, обязан уйти на второй круг». Допустим, я не уверен… Увеличиваю обороты мотора, и самолет, подчиняясь моей воле, набирает высоту. О том, что сейчас происходит на земле, я не думаю. А там инструктор и курсанты недоумевают, почему после нормального захода я не сел. Никому не придет в голову, что все сделано умышленно. Конечно, если бы командир эскадрильи смог на расстоянии прочесть мои мысли, этот полет стал бы для меня последним…

А я, испытывая величайшее наслаждение, забыл обо всем — об инструкторе, о товарищах, о том, что являюсь комсоргом звена и старшиной группы. Верно говорится, что одна ошибка влечет за собой другие. Лишнего круга мне показалось мало. На планировании я снова дал газ и ушел с набором высоты.

А на земле, видя, что заход и расчет на посадку выполнены отлично, инструктор никак не может понять, почему я снова ушел на второй круг. Он выходит из себя. Техник Усов тоже взволнован.

— Товарищ командир, — говорит он инструктору Киселеву. — Если после этого круга самолет не сядет, остановится мотор.

— Почему? — спрашивает Киселев.

— После облета я не дозаправил баки.

— А курсант знает об этом?

— Нет.

— Что ты наделал!

Киселев бросается к руководителю полетов.

Об этом разговоре и волнениях я узнаю позже. А теперь, ничего не подозревая, произвожу заход на посадку. На этот раз расчет в самом деле оказался неточным. Теперь я просто обязан сделать еще один круг.

После второго разворота, как положено, бросаю взгляд на взлетно-посадочную полосу. На месте «Т» вижу знак, требующий немедленной посадки. На старте суета. К финишеру бежит кто-то из начальства.

Учтя предыдущую ошибку в расчете, чуть раньше убираю газ и отлично произвожу посадку. Заканчиваю пробег и пытаюсь срулить с посадочной полосы. Но что это? Рычаг газа даю вперед, а винт, сделав последние обороты, останавливается.

К самолету бежит инструктор с искаженным лицом. Полагается доложить ему о выполнении самостоятельных полетов, но я не успеваю рта раскрыть.

— У вас есть в черепной коробке хотя бы одна извилинка? — обрушивается на меня инструктор. — Летает без малейшего соображения… У всей эскадрильи на глазах такие номера выбрасывать! Кто за вас должен проверять горючее перед вылетом?.. Идите и доложите командиру отряда! — махнул рукой инструктор и ушел на заправочную.

В буквальном и переносном смысле я спустился с неба на землю. Ошеломленный, даже не заметил, как товарищи укатили самолет с посадочной полосы. Двигался я словно механически, ноги сами несли меня к командиру отряда. Он сидел возле авиационного флага на раскладном стуле и наблюдал за полетами. Вот он уже рядом.

— Товарищ командир, — начал я, не узнавая своего голоса.

— Ну, докладывайте все по порядку и начистоту, как полагается истребителю.

Я рассказал все, как на исповеди, не утаил ничего.

— Вы сами-то понимаете, сколько нарушений сделано в одном полете? — спокойно спросил командир.

— Так точно! — ответил я.

— Запомните этот вылет на всю жизнь, — командир строго посмотрел на меня. — Ведь это случайность, что все обошлось благополучно. Случайность! — повторил он.

Я молча стоял, ожидая первого взыскания.

— Учитывая чистосердечное признание и правдивый доклад, — закончил командир, — взыскания не накладываю. Сами подумайте, что натворили, и товарищам расскажите. Авиация не терпит произвола, полеты на истребителе — не увеселительные прогулки, а серьезная работа. Идите!

— Есть, идти!

Ох, как стыдно было мне в те минуты! Уж лучше бы наказали меня. Но командир, опытный истребитель, оказался и умелым воспитателем: предоставил мне самому казниться.

В стартовке появилась карикатура: летает самолет вокруг старта, а курсанты с земли пытаются его заарканить. Я ходил как в воду опущенный, стараясь не смотреть в глаза товарищам. О той опасности, которой подвергал себя, не думалось, суд собственной совести оказался сильнее страха. С тех пор прошло много лет, за плечами миллионы километров воздушного пути и десятки освоенных машин, а я и по сей день краснею, вспоминая этот вылет, и удивляюсь своей тогдашней несерьезности и бесшабашности.

В тот же памятный день после работы на материальной части я открыл комсомольское собрание, на котором разбирался мой проступок. Снова рассказал все, как было, и выслушал немало горьких упреков от товарищей.

Первым взял слово мой друг Мыльников.

— Я никогда не забуду, как ты помогал мне в походах, — говорил он, — не забуду и того случая, когда после парашютного прыжка я зашиб ногу, а ты меня на руках нес… Но сегодняшний твой поступок расцениваю как крайнюю недисциплинированность. Выходит, что тебе ничего доверять нельзя…

Мыльников говорил немного, но от его слов мне стало жарко. Нет лучшей похвалы, чем похвала друга, но и нет более неприятного упрека, чем упрек из его уст.

Собрание тоже не объявило мне взыскания — ограничилось разбором. В эту ночь я долго не мог уснуть: слишком много переживаний сразу выпало на мою долю.

Так начались в нашей группе самостоятельные полеты. Вслед за мной были выпущены Кириллов и Рогачев, а через неделю летала уже вся группа. Теперь инструктор больше сидел на старте, наблюдая за нашими действиями в воздухе.

Вскоре был закончен круг — отработаны взлет, посадка и точный расчет. Мы приступили к высшему пилотажу. Эти интересные упражнения настолько увлекли, что никто из нас не чувствовал ни усталости, ни напряжения, хотя физическая нагрузка была огромная.

Время бежало незаметно. Вот и последний школьный полет в звании курсанта. Последний! Это я по-настоящему осознал только тогда, когда произвел посадку и понял, что программа закончена, теперь мне не запланируют ни одного вылета. Так и бывает в жизни: спешим закончить школу, а приходит время, расставаться с ней — делается грустно и не хочется покидать ее добрые стены.

На разборе полетов инструктор уже не уделяет нам внимания, как прежде, даже не упоминает фамилии окончивших учебную программу. Только Львов неизменно строг: для него мы все те же курсанты. С подъема ребята спешат на старт, а мы идем в распоряжение Львова.

— И за что такое наказание, — жаловался Гончаров, завидуя летающим.

Целыми днями мы заняты на хозяйственных работах. На самолеты только поглядываем с завистью. На наше, счастье, вскоре приехала приемная комиссия. Последний экзамен по технике пилотирования. Сажусь в кабину УТИ-4. Впереди незнакомый летчик. Он молчалив, на мои вопросы отвечает лишь наклоном головы. Запускаю мотор и иду в зону на высший пилотаж. Вспоминаю напутствие инструктора — выполнять фигуры «слитно», одна за другой, без интервалов, с предельной перегрузкой.

Начинаю с виражей, затем перехожу на вертикальные фигуры. Заканчиваю комплекс штопором и глубокой спиралью. Когда сели, экзаменатор ограничился одним словом:

— Нормально. — И, не обращая на меня внимания, коротко потребовал: — Следующий. В кабину сел очередной курсант.

Отшумел последний летный день. Львов снова полностью завладел выпускниками, не отпуская нас даже на подготовку материальной части. С утра до вечера мы занимались благоустройством лагеря. Капитан не давал нам ни минуты передышки, проявляя удивительную изобретательность в подыскивании работ.

— Что мы будем делать, когда все благоустроим? — спрашивал курсант Бахарев.

— Из песка веревки заставит вить, — шутил Рогачев.

Так прошло несколько томительных дней. Но однажды, когда мы приводили в порядок лагерную линейку, раздалась команда дежурного:

— Выпускников в штаб эскадрильи! Наконец-то!

— Забрать личные вещи — и на машины, поедете в штаб школы. Пришел приказ наркома. Поздравляю с окончанием! — сказал начштаба эскадрильи и пожал каждому руку.

На сборы ушло несколько минут. Переполненные счастьем, мы с песнями мчимся в Батайск.

В зимних казармах стоят пустые металлические койки. Кто-то будет теперь спать на них? Мы получаем новенькое обмундирование: темно-синие френчи с голубыми, в золотой окантовке, петлицами. На рукаве золотистые крылья — эмблема летчика Военно-воздушных сил. Сброшены выгоревшие на солнце курсантские гимнастерки. Одетые в парадную форму, собираемся на плацу в ожидании построения.

В торжественной обстановке перед строем начальник штаба читает приказ Наркома обороны о присвоении нам первого командного звания. Потом объявляется второй приказ — о назначении в военные округа. Бахарев, Будылин и Рогачев поедут в Белорусский военный округ, Маресьев, Тотмин, Кириллов и остальные — в другие округа, преимущественно на запад.

Начальник штаба сделал небольшую паузу. Секунды мне показались вечностью. Что прочтет он после паузы?

— Зачислить в Батайскую школу имени Серова на должности инструкторов-летчиков…

Среди названных фамилий есть и моя. Я испытываю одновременно и радость и некоторое разочарование. Инструктор — это хорошо. Но неплохо бы увидеть новые места, изведать жизнь боевого полка. Хочется захватить все сразу, объять необъятное.

Уезжают товарищи, с которыми ходили по забайкальским сопкам, ехали в эшелоне, спали рядом в казарме. Мы расстались, и с тех пор мне почти никого из них не приходилось видеть. В начале Великой Отечественной войны я, читая газеты, находил иногда среди отличившихся знакомые фамилии, но после победы встретился лишь с Маресьевым. Он был на протезах, этот несгибаемый, настоящий человек.

Молодые инструкторы

Кончилась беззаботная курсантская жизнь. Нас, молодых летчиков, назначили в те же эскадрильи, где мы учились. «Старики», хотя по летному стажу они были старше нас всего на два года, не упускали случая показать свое превосходство. Нашу «незрелость» при любом удобном и неудобном случае старался подчеркнуть и командир отряда, капитан Ковачев. Низенький, с ранней плешиной на маленькой голове, он как-то особенно бесцеремонно выговаривал своим тонким голоском слово «молодые», стараясь нас унизить и даже оскорбить.

Врезался в память такой случай. Ковачев подал команду: «Летчики, становись!» Мы — молодые — заняли место в строю, как и полагается, на левом фланге.

Ковачев долго смотрел на нас в упор. Мы, недоумевая, оглядывали друг друга, подравнивались, полагая, что допустили какой-то промах. Насладившись нашим замешательством, Ковачев произнес, криво усмехаясь:

— Я сказал: «Летчики, становись». А вы еще не летчики…

Мы вышли из строя, испытывая горечь тяжкой обиды. Он и курсантов терпеть не мог, называл их не иначе как «сапогами». Приходилось утешаться поговоркой — «в семье не без урода». А в целом «семья» была хорошая. Старые инструкторы отличались корректностью, относились к нам сердечно и уважительно, а с Киселевым мы по-настоящему подружились, и он, как старший брат, делился с нами знаниями, опытом.

Вскоре большинство старых инструкторов перевели во вновь сформированные эскадрильи на должности командиров звеньев. Меня же назначили во второе звено вместо Мартынова. Инструктором первой группы стал выпускник второго отряда Николай Нестеренко. Мы знали друг друга, но не близко, а тут подружились. Нестеренко оказался замечательным товарищем и отличным летчиком, мы с ним соревновались в полетах, выполняя по семьдесят — восемьдесят посадок в день.

Инструкторская работа настолько захватила нас, что мы даже не замечали нечеловеческую нагрузку. Хотелось летать и летать. А наши товарищи из строевых частей писали, что летают в лучшем случае по два раза в день. Они завидовали нам.

С приграничных аэродромов сообщали, что живут хорошо, но чужие кони почти каждый день топчут наши посевы. Это означало, что фашистские самолеты нарушают границу. А Рогачев однажды написал: «Увидел, значит, я черного коня, ну, думаю, поймаю и приведу домой. Погнался за ним с арканом. Я за ним, он от меня; сколько ни гнался, так и не мог догнать, мой конь оказался слабее, а новую породу только обещают». Говоря о немецком «коне», Рогачев имел в виду истребитель типа «мессершмитт». Сам же он «скакал» на И-16.

— Неужели наши самолеты хуже? — недоумевал Нестеренко.

— Наверное, опыта не хватило, — попытался оправдать нашу машину Киселев.

Я вспомнил знаменитого летчика Грицевца, беседовавшего с нами в Чите. Он утверждал, что И-16 превосходит «мессершмитта», что это лучшая в мире машина. Как же так? Кто же прав?

Прошло немало времени, прежде чем я смог ответить на эти вопросы. Оба были правы: истребитель типа «мессершмитт» в 1941 году был уже не тот, что в 1936, ушел вперед. А наш И-16 оставался почти в прежнем качестве.

— А почему нам не говорят данные немецких самолетов, неужели это секрет? — спрашивал Нестеренко.

— Когда-нибудь узнаем, а пока поосторожнее с этим письмом, — предупредил Киселев. — Узнают, будут таскать, скажут, восхваляете германскую технику.

— А все же там, на границе, интереснее. Одно только и утешает, что летаем здесь, сколько хотим, — сказал я товарищам.

— Конечно, интереснее, — согласился Киселев. — Да и в случае заварухи они первыми вступят в бой. А мы будем здесь воздух утюжить.

Киселев помолчал, потом добавил:

— Правда, и у нас есть свои радости. Знаете, как приятно увидеть курсанта, которого ты сделал настоящим летчиком. Вот начнете выпускать самостоятельно, сами испытаете…

Это счастье нам довелось вскоре почувствовать. Наши ученики один за другим начали вылетать самостоятельно. Действительно, ни с чем не сравнить чувства, которые испытываешь при выпуске обученного тобой курсанта в первый самостоятельный полет. Здесь и ответственность, и любовь, как к самому близкому человеку, и гордость за ученика — все сливается воедино.

После того как мы с Нестеренко выпустили в воздух своих первых питомцев, нас перестали называть молодыми.

Однажды, когда я сидел на старте, наблюдая за полетами, на аэродроме появился капитан Львов. Он долго и внимательно следил за работой курсантов на земле, за полетами, то и дело просил объяснить ему авиационные термины и значение отдельных действий. Потом подошел к руководителю полетов и сказал:

— Курсанты жалуются на усталость после полетов. Я бы хотел сам слетать с инструктором, чтобы удостовериться, насколько это трудно.

Руководитель полетов, увидев на заправочной мой УТИ-4, вызвал меня и приказал:

— Полетите в зону с капитаном. Задача: показать пилотаж, больших перегрузок не создавать.

Мне, недавнему курсанту, поручали лететь с грозным капитаном Львовым. Это говорило о том, что опытный летчик верит в меня.

— Перед вылетом проинструктируйте капитана, — сказал руководитель полетов, — как вести себя в самолете, как пользоваться парашютом.

— Разрешите выполнять? — Я не мог скрыть своей радости.

— Выполняйте… Пилотаж над центром аэродрома.

Идя к самолету, я не без некоторого злорадства думал, что сейчас покажу пехотному капитану, что пилотаж есть серьезное испытание физических и моральных сил.

— Почему командир говорил о парашюте? — спросил, подходя к самолету, Львов.

— А вдруг прыгать придется.

Львов не подал виду, что волнуется, однако стал сосредоточенным и серьезным. Может быть, сейчас он и отказался бы от своей затеи, но от такого шага его удерживало самолюбие.

«Сейчас я тебе покажу, что такое пилотаж!» — ликовал я. Начал с того, что рассказал, как пользоваться парашютом, припомнил несколько аварийных случаев, о которых слышал от старых летчиков, в общем, как умел, нагонял на Львова страху. Но капитан оказался не робкого десятка. Он внимательно слушал и сохранял спокойствие. Даже попытался ободрить меня, сказав, что однажды уже летал, правда, на пассажирском самолете.

— Имею и один прыжок с парашютом, — с гордостью показал капитан значок парашютиста.

— Очень хорошо, — сказал я, усаживая пассажира в заднюю кабину. Проверив крепления его привязных ремней, тоже занял свое место в машине.

После взлета набрал скорость несколько больше положенной и сразу же ввел самолет в восходящую спираль. На высоте тысячи метров выполнил комплекс фигур высшего пилотажа. Оглянувшись на заднюю кабину, я увидел вместо краснощекого, уверенного в себе капитана беспомощного, с пожелтевшим лицом незнакомого человека. Неужели это железный Львов? Я забеспокоился и немедленно пошел на посадку.

Зарулив самолет на заправочную и выключив мотор, снова оглянулся. Мой пассажир сидел в прежней позе. Жив ли он? Товарищи помогли ему вылезти, а точнее — вытащили его из кабины и положили в тень под крыло самолета. Прошло не меньше часа, пока Львов пришел в себя и встал.

— Сколько времени мы были в воздухе? — задал он первый вопрос.

— Это нужно узнать у хронометражиста, — ответил техник.

— А где летчик?

— На старте.

Львов неуверенной походкой направился ко мне. Я не мог удержаться от смеха, глядя на его помятый вид. Это был уже не тот Львов, который два часа назад явился посмотреть на легкую, как ему думалось, работу летчиков. Он подошел ко мне и сел рядом на скамейку.

— Это был обычный полет или специально для меня?

— Самый обычный и даже не полный, — ответил я, — не успел выполнить и одного комплекса.

— А что, курсанты получают большую нагрузку?

— Курсанту даем пять-шесть полетов по кругу и один в зону. Причем в зоне выполняется не один комплекс, а четыре, некоторые фигуры — по нескольку раз, для лучшего усвоения.

— И сколько же времени бывают в зоне курсанты?

— По двадцать пять — тридцать минут, а мы с вами летали около десяти.

Больше Львов ни о чем не спрашивал. Он просидел на старте до конца полетов, молча наблюдая за работой курсантов.

— Все же у вас здесь, в этом кажущемся хаосе, есть свой авиационный порядок, — сделал он заключение.

— О каком хаосе вы говорите? — спрашиваю Львова.

— А как же… курсанты иногда обращаются к технику не по уставу, не всегда встают, когда с ними говорит старший…

Строевого капитана смущало многое. Сидящему в кабине самолета курсанту дает задание инструктор. Старший стоит, а младший сидит, да еще пристегнутый ремнями. С точки зрения Львова — непорядок. Во время подготовки самолета курсанты просто разговаривают с техником, потому что некогда каждую минуту обращаться к нему по всей форме. Как умел, я объяснил Львову, что все эти «нарушения» не подрывают субординацию и не снижают дисциплину. На старте вообще не слышно команд, но каждый совершенно точно выполняет свои обязанности, а приказания часто подаются сигналом или только жестом старшего.

Очевидно, мне удалось убедить капитана.

После посещения полетов и воздушного крещения на истребителе он изменил свое отношение к курсантам. Нет, он не снизил требовательности, но стал проявлять больше заботы.

Вместо откомандированного к новому месту службы Ковачева командиром нашего отряда был назначен капитан Кузьмин. С его приходом изменилась и подготовка инструкторов. Он ввел личный час тренировки на боевых самолетах, ставя задачи, приближенные к боевой действительности. Будучи большим мастером воздушного боя и любителем малых высот, Кузьмин поднимал весь отряд и в плотном строю водил на бреющем полете. Мы с рокотом проносились над просыпающимися станицами, затем по сигналу «Разойдись» парами откалывались от общего строя, направляясь в зоны свободного воздушного боя.

Мы с Нестеренко уходили в свою зону крутым боевым разворотом и начинали учебный бой. Дрались упорно, тактические приемы рождались здесь же и преследовали одну цель — зайти в хвост самолета «противника». Нестеренко — этот настоящий богатырь — упрямо шел в лобовую атаку и сворачивал лишь в самый последний момент. Сейчас, когда за плечами большой опыт учебных и настоящих боев, я понимаю, что мы случайно не сталкивались в этом хаосе никем и ничем не предусмотренных маневров. Но и теперь я отдаю должное командиру: он делал важное дело, давал нам боевую закалку, прививал смелость и решительность. Не его вина, что не все правильно понимали это доброе начинание.

Выполняя полет с курсантами, мы стали снижаться до бреющего, отступая от учебной программы, то есть начиналось воздушное хулиганство. Мы «атаковали» катера, пилотировали на предельно малых высотах. А однажды мне пришла в голову мысль пролететь в щель, которой начинался ров старого турецкого вала. Закончив пилотаж с курсантом Юзефовичем, я снизился в сторону Азова и от Дона нацелился в гирло рва. На предельной скорости машина понеслась к высокому обрыву. Когда до него осталось не более ста метров, шевельнулась мысль отказаться от своего замысла. Но в следующее мгновение уже промелькнули справа гребень вала, слева — прилепившаяся над рвом белая мазанка.

Это была рискованная, нелепая затея, лихачество. Однако в то время я торжествовал победу, не понимая, что и себя попусту подвергал опасности и подавал дурной пример курсантам.

За такие трюки, если бы узнало начальство, полагалось строгое взыскание. Но обстоятельства сложились так, что о своей проделке мне пришлось самому доложить командиру эскадрильи. Как раз в это время в соседней пилотажной зоне потерпел аварию инструктор Казаков: его самолет вошел в отвесное пикирование и, не подчиняясь управлению, врезался в Дон. Казаков с курсантом спаслись на парашютах, но на их головы пало обвинение в воздушном хулиганстве над Азовом, то есть им приписали то, что сделал я. Тут уж мне ничего не оставалось, как пойти к командиру и чистосердечно признаться, чтобы оправдать товарища.

Сейчас, много лет спустя, вспоминаю все эти «художества» не без стыда. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

После того случая со мной несколько часов беседовал начальник школы полковник Кутасин, только что заменивший Оковина. Удивляюсь его такту, терпению и человечности.

— Ты пойми, — говорил он, — что курсант во всем берет пример с инструктора, копирует его, конечно, если его воспитатель пользуется авторитетом. Ты с курсантом летаешь по рвам, какой пример ему подаешь? Полетит он самостоятельно и тоже начнет бравировать. А у него еще ни опыта, ни умения. Погибнет. И ты будешь виноват в его смерти. Стране нужны умелые, дисциплинированные летчики, а не лихачи, которые гробят и себя, и технику.

Я сидел в кабинете начальника подавленный, готовый провалиться сквозь землю. Как-то незаметно полковник вызвал меня на откровенный разговор, стал расспрашивать о семье. Я начал говорить и почувствовал некоторое облегчение. Рассказал, как мой отец служил солдатом в лейб-гвардии, о его необыкновенной физической силе, о том, что воевал он в команде разведчиков и вернулся с германской войны с тремя наградами. В гражданскую он дрался за Советскую власть. Мой дядя — Сергей — плавал матросом на броненосце «Потемкин», а во время революции был активным чекистом в Красноярске. Другой дядя — Иван — воевал в отрядах Лазо и погиб в Забайкалье…

Полковник внимательно слушал меня, а когда я кончил, задумчиво сказал:

— Люди головы своей не жалели, на смерть шли за Советскую власть, чтобы ты мог в небо взлететь. Не забывай об этом… Летаешь ты уверенно, станешь отличным летчиком. Поработаешь в школе еще год, подтянешься с дисциплинкой — пошлю в строевую часть.

Угадал он мою заветную мечту.

— Ну что? — бросился ко мне Нестеренко, как только я вернулся в лагерь.

— Не спрашивай…

— Взыскание получил?

— В том-то и дело, что даже не ругал. Он так поговорил со мной, что всю жизнь буду в неоплатном долгу перед ним.

О многом я передумал тогда: о жизни, о своей профессии. Мы подолгу разговаривали с Нестеренко и часто приходили к выводу, что не тем занимаемся. В самом деле, вылетим, пройдем бреющим, разгоним коров по всему Дону, покувыркаемся в зоне — только и всего. Атак по-настоящему не отрабатываем, о тактике группового воздушного боя понятия не имеем. А ведь мы — истребители. Страна в кольце врагов. Гитлер все больше звереет, от него всего ждать можно. Надо готовиться.

— А у нас из программы обучения исключили высший пилотаж, — возмущался Нестеренко. — Каких же мы истребителей теперь будем выпускать?

Киселев его поддержал.

— Если считают, что запрет высшего пилотажа сократит аварийность — это самообман, — говорил он. — Наоборот, недостаточная летная подготовка увеличит число происшествий.

В голове не укладывалось, как мы сможем без высшего пилотажа научить будущих истребителей воздушному бою. На что этот бой будет похож?

Мы с Нестеренко, сознавая свою ответственность за подготовку летчиков, уходили из зоны и вопреки запрету продолжали обучать курсантов так, как это требовалось для подготовки их к воздушному бою. Потому, наверное, наши ученики и летали увереннее других. У нас не было ни одного случая поломки самолетов, все курсанты осваивали программу ровно. Исключение составлял лишь Бабура. Высокий крепкий юноша, в прошлом кочегар, он старался изо всех сил, очень хотел стать летчиком. Но все мои попытки научить его летать оказались тщетными. Он израсходовал уже две средние нормы провозных полетов, однако ни взлет, ни посадка у него не получались. А о расчете и говорить не приходилось.

— Тяжелый тебе курсант достался, — говорил Нестеренко, — этак я обгоню тебя в соревновании. Дай мне его, может быть, что и получится.

Так и решили. Всю следующую неделю Бабура летал с Нестеренко. Тот со свойственным ему упорством взялся за разгадку неудач Бабуры, но через неделю, зайдя ко мне в палатку, поднял руки вверх: — Сдаюсь, забирай его обратно — не получится из Бабуры летчика, не чувствует машины.

Я все-таки решил сделать еще одну попытку и на следующий день запланировал полеты с Бабурой.

Вновь и вновь пытаюсь понять курсанта, найти его слабые места. Взлетаем раз, другой, но сдвига никакого. Показываю полет по кругу — в сто двадцать первый раз. Следующий он пытается выполнить сам, но если прежде Бабура сажал машину с большим недолетом, то на этот раз заходит на посадку с большим перелетом.

— Когда же я тебя научу? — кричу в исступлении. — Вот так надо рассчитывать!

Даю правую ногу и ручку отвожу полностью влево. Самолет, чуть приподняв нос, послушно кренится и почти падает на левое крыло. Земля быстро приближается. Вот она, черная, выбитая колесами и костылями, полоса приземления. Даю рули на вывод из скольжения и не разумом, а «чутьем» улавливаю, что на какую-то долю секунды опаздываю. Одно спасение — мощный мотор может вырвать машину, поднять ее от земли. Слышу тупой удар левой стойки шасси о землю. Самолет перешел на правую и, чиркнув колесом по взлетной полосе, с ревом перешел в набор высоты.

Что делать? Левое колесо вместе со стойкой отбито. Остается один выход: убрать правую ногу и садиться на «живот». Но и этого я не могу сделать: от удара лопнули тросы. В моем распоряжении несколько минут: скоро кончится горючее — и тогда…

— Товарищ Бабура, приготовиться к прыжку, — приказываю курсанту: — Буду сажать машину на одно колесо. — Но он не реагирует: уже успел отсоединить шланг переговорного устройства.

На запасной полосе вижу санитарную машину, а у посадочного «Т» — руководителя полетов. Захожу на посадку, уточнив расчет, и выключаю зажигание. Становится тихо, только воздух шумит за бортом.

Поднимаю очки, чтобы в случае капотирования самолета не повредить разбитым стеклом глаза. Точно выдерживаю направление и аккуратно сажаю машину на одно колесо и костыль с небольшим правым креном. Приземлился мягко. С потерей скорости, пока самолет слушается элеронов и руля поворота, все больше увеличиваю крен вправо. Наконец машина, коснувшись консолью крыла мягкого травянистого покрова, плавно переваливается на левую плоскость.

— Все в порядке! — вырвалось у меня. К самолету едет командир отряда, на ходу выскакивает из машины.

— Самолет цел, экипаж невредим, — докладываю капитану.

— За посадку — молодец, ювелирная работа, — говорит он, — но за такое «скольжение»… — и совсем не по-уставному капитан показывает мне кулак. Прибавить к сказанному он ничего не успел: внимание наше привлек другой самолет, шедший на посадку с убранными шасси. Сел он благополучно.

— Наломали сегодня дров! — воскликнул капитан и, вскочив на крыло «санитарки», умчался к месту аварийной посадки.

Как выяснилось позже, молодой инструктор, «атакуя» катер на Дону, переборщил: при выводе самолета из пике задел за его корму и отбил левое шасси.

Для моей машины техник скоро привез запасную стойку. Через час она стала совершенно исправной.

Я думал о курсанте. Выходит, не все могут научиться летать?

— Может быть, он потерял уверенность, а вместе с ней и интерес к освоению сложной скоростной машины, — говорил мне более опытный Киселев.

— Ты, наверное, его «завозил», и он уже не мыслит себе полета без инструктора, — подсказывал командир звена.

Так мы эту задачку и не решили — Бабуру отчислили из школы. Можно было утешаться тем, что и у самых опытных учителей бывает брак. И все-таки я во всем винил себя — не нашел «ключика» к курсанту.

Лейб-гвардии рядовой

Лето прошло. Наступила пора, когда можно было одеть выданные еще при выпуске блестящие кожаные регланы — «мечта пилота» — и пофрантить на танцевальной площадке.

Летать стали в одну смену: осенние дни коротки: Хотя палатки сделали двойными, в них стало холодно. Небо нахмурилось, подул пронизывающий ветер, начались дожди.

В лагере остались лишь те летчики и техники, которым поручили перегнать машины. Курсанты ушли в центральный городок.

В первые дни мы не проявляли нетерпения. Но когда пошла вторая неделя нелетной погоды, стало невмоготу.

Мы уже потеряли надежду покинуть надоевший раскисший аэродром, как начало подмораживать и в облаках появились «окна». Через пару дней уже можно было вырваться из «мокрого плена».

И вот палатки свернуты. Самолетная стоянка опустела. Мы вырулили на старт. Через час вся эскадрилья перебазировалась на центральный аэродром школы.

Целый месяц техники приводили самолеты в порядок: меняли двигатели, проверяли все до мелочей. Летчики занимались командирской подготовкой, повторяли теорию аэродинамики, изучали тактику истребительной авиации. А когда закончили подготовку матчасти к зиме, подошел долгожданный отпуск. Дружна была летная семья, но повидаться с родными мечтал каждый из нас.

— Завтра буду дома, — укладывая чемодан, говорил Нестеренко. — Из отпуска приеду с женой и дочкой. Не видел семью с тех пор, как ушел в школу. Дочурке тогда годика не было.

— Не узнает, наверное?

— Конечно, не узнает, — ответил с добродушной улыбкой Нестеренко. — А ты в Сибирь поедешь?

— Поеду. Отца с матерью надо повидать. На комбинат схожу, посмотрю, как он отстроился.

— Я тоже на шахту загляну, наведаюсь в свое угольное племя. Ты в чем поедешь?

— Кроме летного реглана и фуражки, ничего не возьму.

— А не замерзнешь?

— Моряки даже в декабре приезжают в отпуск в бескозырках и бушлатах. У нас морозы крепкие, но не злые. Воздух сухой, и тихо. Тридцать — сорок градусов переносить легче, чем здесь пятнадцать, — убеждал я не только товарища, но и себя.

Не мешало бы, конечно, одеться потеплей. Но ехать в шинели, оставив летный реглан — эту обязательную принадлежность всех летчиков, — я, разумеется, не мог.

И вот уже чемоданы набиты подарками. Мы с Нестеренко разъехались в разные стороны.

Чем дальше от Ростова, тем холоднее. Московская зима встретила мягкими хлопьями снега, легким морозцем. Я попал в столицу впервые. Хочется поскорее увидеть знаменитый город, посмотреть Кремль.

На Курский вокзал поезд прибыл вечером. Сдав чемодан в камеру хранения, я вышел на площадь. Хотелось осмотреть город. С чего начать осмотр Москвы? Куда пойти? Ну конечно на Красную площадь!

Москва удивляла на каждом шагу. Станции метро напоминали дворцы. А вот и сердце столицы — Кремль. Мавзолей Ленина, Спасская башня, подсвеченное прожекторами Красное знамя над Кремлевским дворцом.

Без устали бродил я по городу, на вокзал вернулся с последним поездом метро. Утром с Ярославского вокзала уехал в Сибирь.

…Позади остались Урал, Омск. Поезд прибывает на станцию Тайга. А что, если заехать в Томск, повидать сестренку? Не долго раздумывая, набросил на плечи кожанку, забрал чемодан и вышел из вагона. Поздняя ночь. Трескучий мороз. Под ногами скрипит сухой снег.

В Томск поезд пойдет не скоро. Брожу по обледеневшим путям в надежде найти какую-нибудь оказию. На мое счастье, в сторону Томска собираются послать паровоз. Машинист охотно согласился меня подвезти и предложил место у окна. Через несколько минут шумная машина, разрезая темноту мощным лучом света, помчалась меж высоких заиндевелых елей. Под ногами вздрагивал металлический пол, спину приятно согревала стенка котла, а сбоку задувал холодный ветер. Меня не на шутку начал пробирать родной сибирский морозец. Дорога казалась бесконечной. Но вот машинист нажал рычаг, раздался пронзительный гудок — паровоз остановился.

— Приехали, товарищ летчик, — сказал машинист. — Отсюда до города километра три, будьте здоровы.

Томск спал предутренним сном. На улицах ни души. Даже не у кого спросить, как пройти в студенческое общежитие. Иду наугад, читая таблички с названиями улиц. Так и дошел до Комсомольской.

В общежитии ни огонька. Стучу в дверь. Послышались шаги. Заспанный голос спросил:

— Кто там еще?

— Откройте, я к сестре.

— Ну, коль к сестре, заходите, — открывая дверь, сказала пожилая женщина. — Только надо подождать, до подъема еще час. Откуда в такую рань?

— С поезда.

— С какого же? В эту пору нет поездов. — Женщина смотрела на меня подозрительно.

— На попутном паровозе.

— Ну, если на попутном, то можно поверить. Вы летчик?

Вопросы задавались бесцеремонно. Через полчаса женщина знала всю мою биографию. Удовлетворив свое любопытство и узнав, что я приехал внезапно, она поспешила будить сестру.

Через несколько минут послышались торопливые шаги. Люда, не скрывая восторга, бросилась меня обнимать и потащила к себе. Девушки уже успели одеться.

— По тревоге поднял? — сказал я, входя в уютную, чистенькую комнату.

Сестра засыпала меня вопросами, а девушки деликатно молчали, готовя завтрак.

— Хорошо, что заехал, сегодня у нас университетский вечер, будет очень весело, — радовалась сестра.

— Вечером я буду подъезжать к Красноярску. Сестренка огорчилась:

— Да ты что? Останься хотя бы дня на два.

Но я не остался. Мы позавтракали, я проводил сестру до университета и надолго расстался с ней. Встретились мы только после войны.

На другой день я был дома. Все тут знакомо, как прежде. Даже собака во дворе — та же. Сначала она тявкнула, но, узнав, бросилась ко мне, пытаясь лизнуть в лицо.

— Лейб-гвардии рядовой команды разведчиков его величества полка, — вытянувшись, доложил отец, как только я переступил порог. Я обратил внимание на его выправку — отличная. Даже капитан Львов не нашел бы, к чему придраться.

Мать молча кинулась мне на грудь, смеялась и плакала от радости. Потом отодвинулась, оглядела с ног до головы и сказала отцу:

— Видишь, лейб-гвардия, сын-то по-старому — офицер, он теперь командир над тобой, — пошутила она.

— Точно, офицер, — согласился отец. — Только летчиков мне не приходилось тогда видеть.

— Ты почему же не предупредил? — с укором спросила мать. — Мы с отцом только что вспоминали и тебя и Люду. Разъехались и оставили нас, стариков, одних.

— Надолго? — спросил отец.

— На месяц.

— Значит, в отпуск. На комбинат сходи, такую махину отстроили! Когда-то там луг был, скот пасли, а теперь и места того не узнать.

— А труба-то день и ночь дымит, погляжу на нее — и тебя вспоминаю, — добавила мать.

— Давай, мать, на стол накрывай, корми с дороги, — сказал отец.

— Ах, батюшки, — спохватилась она, — я и забыла, старая. А ты тоже хорош — нет чтоб напомнить.

— А кто тебе подсказал? Садись, Анатошка, за стол — соловья баснями не кормят.

После завтрака отец собрался на работу.

— Может быть, вместе пойдем? В цеха заглянешь, друзей повидаешь.

Отцу не терпелось пройти по улице с сыном-летчиком. Я понял его желание, быстро оделся, и мы ушли.

— Не холодно в фуражке-то? — спросил он, выходя из дому.

— Не замерзну, — уверенно ответил я.

— Вот это по-нашему, — одобрил отец. — Я, когда молодым был, в любой мороз без рукавиц ходил и шапку не завязывал.

Здороваясь со знакомыми на улице, отец с гордостью говорил:

— Сын приехал — летчиком стал, вот идет комбинат посмотреть. Отец тележного скрипа боялся, а сын на самолете летает…

— Ты, Леонид Иванович, в молодости-то сам орлом был, — хвалили его знакомые. — Не зря говорится: от орла родится орленок, а от порося — поросенок.

Приятели отца здоровались со мной подчеркнуто уважительно, называли по имени и отчеству. А батя даже в проходной задержался дольше обычного — перебросился словечком с вахтером.

Комбинат теперь работал на полную мощность. Из первых строителей почти никого не осталось. Только в механическом цехе нашлись знакомые. Встретили они меня сердечно, интересовались моей профессией, расспрашивали о полетах на истребителе.

С секретарем комсомольской организации мы обошли всю территорию. Посмотреть было на что. Слух радовал ровный заводской шум, пахло свежей сосной.

— Все это нашими руками создано, — не без гордости говорил секретарь. — Помнишь, в каком клубе мы собирались? Теперь у нас настоящий дворец.

Я понимал и разделял его гордость.

— А помнишь, как в половодье работали? Дружный у нас был коллектив, — задумавшись, сказал комсорг. Помолчал и добавил: — Вот как получилось: был строитель, а теперь — истребитель… Что у вас нового слышно о фашистской армии? Мне кажется, что Гитлер наших границ не минует.

Ну что я мог ему ответить? Сам знал не больше чем он. Сказал, что, если фашисты полезут, ударим так же, как по самураям.

Вечером, закурив после ужина самокрутку, отец потребовал:

— Докладывай, как служба идет, какие теперь порядки в армии?

Рассказывать пришлось подробно, он не любил скороговорок. Отец слушал внимательно, интересовался каждой мелочью, сравнивал мою службу со своей солдатчиной.

— В боях с японцами, значит, не участвовал, — сказал он с некоторым разочарованием.

— Нет, не пришлось, учился летать.

— Ну понятно, что-нибудь одно. А как у нас самолеты в сравнении с, неприятелем, если не секрет?

— Чего же ты, миленький, не предупредил, когда с востока проезжал? Повидались бы, — вставила молчавшая до этого мать.

— Не предупредил, значит, нельзя было, дело военное, — ответил за меня отец. И требовательно посмотрел на меня, ожидая ответа на вопрос о самолетах.

— Если японцев побили, значит, лучше, — ответил я.

— Это верно, — согласился отец. — Лишь бы оружие было лучше, а солдат наш всегда был крепче. На германском, бывало, у нас артиллерии — кот наплакал, а стояли. Он замолчал и задумался, глядя перед собой, а когда поднял голову, со вздохом сказал:

— Рано или поздно, а воевать и тебе придется, сыпок. Без войны не обойтись.

Меня война не страшила, по-настоящему я ее и не представлял.

— При современном оружии война будет страшная, — сказал он, — не то что в четырнадцатом. Я вот с одним человеком говорил, он сказывал, что фашисты могут начать войну в любое время.

— Справимся. Самураев разбили и фашистов разобьем, — бодро ответил я.

— Разобьем-то разобьем, да народу много поляжет, — задумчиво продолжал отец. — Но уж если начнется, и в бой пойдешь — будь впереди, пример показывай. Смелого пуля боится. Когда идешь впереди и чувствуешь, что за тобой идут, и страху нет. Передовой солдат в большом ответе: он идет — и тысячи идут, он залег — и все залягут, повернет назад — и все побегут… Мне в атаках не раз приходилось бывать, тут уж помогай товарищу, самого себя не жалей, тогда и тебя не оставят в беде. Тебе-то не придется ходить в штыковую, но, как я понимаю из твоих рассказов, — воздушный бой то же самое, что и рукопашная, только в воздухе. Смысл-то один.

Отец по-своему, но совершенно правильно толковал взаимовыручку, необходимую в любом бою.

Отпуск пролетел как один день. Дорог родной дом, хорошо в нем, но о товарищах тоже вспоминалось все чаще и чаще.

— Соскучился, наверное, по друзьям? — спросил перед отъездом отец.

— Есть и это, — отвечаю ему. Отец улыбнулся:

— Это хорошо, значит, народ у вас дружный, и служба не в тягость, коль скучать начал.

К вечеру я собрался. Присели на минуту по русскому обычаю — и в дорогу. На прощание отец обнял меня и со слезами на глазах сказал:

— Служи верой и правдой, не за страх, а за совесть — вот тебе мой наказ.

Долго, не отрываясь, целовала мать. А когда поезд пошел, оба они стояли на платформе, не шелохнувшись, пока скрылся из глаз последний вагон.

На одной из станций к нам сел возвращавшийся из отпуска младший лейтенант — выпускник нашей школы. Разговор, конечно, зашел о летных делах и самолетах. Он рассказывал о своем полку, который стоял на западной границе, о странном поведении фашистской авиации.

— Не проходит и дня, чтобы их самолеты не нарушили границу. Летают спокойно: у нас приказ — огня не открывать, но принуждать к посадке. А как его принудишь, если догнать можно только на полном газу, и то с потерей высоты.

— А новые самолеты? — спрашиваю летчика.

— Новых у нас пока нет, все полки на И-16 летают, — отвечал он разочарованно. — Говорят, весной поедем переучиваться на Як-1. Хорошо бы, если на «яках», говорят, отличная машина. А вот ЛаГГ-3 не хвалят — слишком тяжелый, и маневр хуже. Есть еще МиГ-1. Но он сделан для высоты. Интересная машина: у земли тяжелая, как утюг, а на высоте на редкость маневренная.

Летчик снизил голос до шепота и, оглянувшись, добавил: — Вообще-то дело пахнет керосином. Немцы скоро и с нами воевать начнут. У нас все об этом говорят.

— А договор, они ведь с нами в дружбе, — возразил я.

— В дружбе? А зачем они наши укрепленные районы фотографируют, границу нарушают, разве это по-дружески? Я как-то с одним танкистом разговаривал. Его отец, комбриг, однажды признался: если война начнется в этом году, то они не успеют переучиться на новые танки.

Мне вспомнились письма Рогачева. Они не расходились с тем, что говорил младший лейтенант. Но я не давал воли мрачным мыслям, надеялся, что в скором будущем мы переучимся на скоростные машины. О войне многие поговаривали, но никто, кажется, не верил, что она скоро может начаться.