Старые времена на Миссисипи

ГЛАВА VI ВЫСОКОЕ ЗВАНИЕ ЛОЦМАНА. ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ АССОЦИАЦИИ ЛОЦМАНОВ

В предыдущих главах я так подробно излагал лоцманскую науку для того, чтобы шаг за шагом показать читателю, в чем эта наука заключается; и еще я старался показать, до какой степени эта наука занятна, замечательна и достойна его внимания. Не удивительно, если читатель подумал, что я люблю свой предмет, — ведь эту профессию я любил больше всех остальных профессий, которые у меня были впоследствии; я гордился ею неизмеримо. Причина проста: лоцман в те дни был на свете единственным, ничем не стесненным, абсолютно независимым представителем человеческого рода. Короли — это лишь связанные по рукам и ногам слуги парламента и народа; парламенты скованы цепями своей зависимости от избирателей; редактор газеты не может быть самостоятельным и должен работать одной рукой: другую его партия и подписчики подвязали ему за спину; он еще должен быть рад, если имеет возможность высказывать хотя бы половину или две трети своих мыслей; священник также не свободен: он не может говорить всей правды, так как должен считаться с мнением прихода; писатели всех мастей — это рабы публики: пишем-то мы откровенно, бесстрашно, но, перед тем как печатать, «подправляем» наши книги. Да, в самом деле: у каждого мужчины, у каждой женщины, у каждого ребенка есть хозяин, и все томятся в рабстве. Но в те дни, о которых я пишу, лоцман на Миссисипи рабства не знал. Капитан мог, стоя на мостике в ореоле своей кратковременной власти, отдать лоцману пять-шесть приказаний, пока судно отходило от пристани, а затем власть его кончалась. Достаточно было пароходу выйти в реку, и он поступал в единоличное и бесконтрольное распоряжение лоцмана. Последний мог делать с ним все что угодно, вести его как и куда заблагорассудится и идти у самого берега, если считал такой курс наилучшим. Все поступки лоцмана были абсолютно свободны; он не советовался ни с кем, ни от кого не получал приказаний и вспыхивал, как порох, при самой невинной попытке подсказать ему что-либо. Более того: закон Соединенных Штатов даже запрещал ему слушаться приказаний или следовать советам, справедливо полагая, что лоцман должен знать лучше кого бы то ни было, как вести пароход. Он являлся каким-то новым королем, свободным от опеки, абсолютным монархом, — абсолютным на деле, а не только на бумаге. Я видел восемнадцатилетнего мальчишку, которой невозмутимо вел большой пароход, казалось, на верную гибель, а пожилой капитан, понимая это, стоял молча тут же, но не имел права вмешаться. Возможно, что в данном отдельном случае его вмешательство было бы более чем уместно, но допустить это — значило бы установить вреднейший прецедент. Легко представить себе, зная неограниченную власть лоцмана, какой персоной он был в те далекие дни речного пароходства. Капитан обращался с ним подчеркнуто любезно, а офицеры и команда — с подчеркнутым уважением, и это особо почтительное отношение быстро передавалось также и пассажирам.

По-моему, лоцманы были единственными людьми, которые не выказывали ни малейшего смущения в присутствии путешественников из числа иностранных владетельных особ. Да и то сказать, ведь людей, равных тебе по положению, обычно не стесняешься.

В силу долголетней привычки командовать у лоцманов вошло в обыкновение заменять любую просьбу приказанием. До сих пор мне как-то неприятно выражать свое желание жалкой просьбой, вместо того чтобы бросить его в сжатой форме команды.

В те давно минувшие дни на погрузку парохода в Сент-Луисе, на рейс до Нового Орлеана и обратно и на выгрузку тратили в среднем около двадцати пяти дней, из них семь или восемь пароход проводил в гаванях Сент-Луиса и Нового Орлеана. И команда вся до одного человека работала что было сил, — вся, кроме двух лоцманов; они ничего не делали и только разыгрывали из себя кутящих джентльменов, получая за это те же деньги, что и на службе. Стоило пароходу подойти к пристани Сент-Луиса или Нового Орлеана — они в тот же миг сматывались на берег, и на пароходе уже не видали их вплоть до последнего звонка, когда все было готово к отплытию.

Если капитану попадался лоцман с особенно высокой репутацией, он всячески старался удержать его у себя. В те времена ставка лоцмана у верховьев Миссисипи составляла четыреста долларов в месяц, но я знавал капитана, который держал такого лоцмана на полном окладе целых три месяца без дела, так как река замерзла. И надо помнить, что в те дешевые времена четыреста долларов — это оклад почти фантастический. Не многие на берегу получали такой оклад, а если получали, то все смотрели на них с чрезвычайным уважением. Когда лоцманы с низовья или верховья реки попадали в наш маленький миссурийский городок, их общества искали самые избранные красавицы, и самые важные люди относились к ним с восторженным почтением. Стоять в гавани, получая жалованье, — это было занятие, которое многие лоцманы любили и ценили; особенно если они плавали по Миссури в дни расцвета своей профессии (канзасские времена) и получали девятьсот долларов за рейс, что равнялась примерно тысяче восьмистам долларам в месяц. Вот образчик разговора тех времен. Владелец небольшого парохода с реки Иллинойс обращается к двум расфранченным лоцманам с Миссури:

— Джентльмены, я выхожу в хороший рейс вверх по течению и хотел бы заполучить вас примерно на месяц. Во сколько это обойдется?

— Тысяча восемьсот долларов каждому!

— Клянусь небом и землей! Берите мой пароход, давайте мне ваше жалованье — и я еще поделюсь с вами!

Замечу мимоходом, что служащие с пароходов на Миссисипи внушали уважение сухопутным жителям (да и сами себе, пожалуй, тоже) в зависимости от достоинств своего парохода. Можно было, например, гордиться, если ты числился в экипаже таких красавцев, как «Алек Скотт» или «Великий Могол». Негры-кочегары, палубная прислуга и парикмахеры с этих пароходов были в своем кругу важными персонами и сами прекрасно это знали. Один дюжий негр на негритянском балу в Новом Орлеане разозлил остальных своим высокомерием и чванством. Наконец один из распорядителей подскочил к нему и сказал:

— Да кто ты такой? Кто такой, желал бы я знать?

Обидчик, ничуть не смутившись, надулся от важности и, придав голосу нечто, из чего явствовало, что он не зря так чванится, произнес:

— Кто я? Кто я такой? Вот я вам сию минуту скажу, кто я такой! Чувствуйте вы, негры: я топлю большой котел на «Алеке Скотте»!

И этого было достаточно.

Парикмахером на «Великом Моголе» был бойкий молодой негр; он подчеркивал свое важное положение с мягкой снисходительностью, и за ним чрезвычайно ухаживали в том кругу, где он вращался. Юное цветное население Нового Орлеана любило флиртовать в сумерки на скамейках по разным переулочкам. Как-то вечером на одной из этих улочек кто-то подсмотрел и подслушал следующую сцену. Негритянка средних лет высунула голову в разбитое окно и закричала (с явным желанием, чтобы соседи ее услыхали и позавидовали): «Эй, Мэри-Энн, сейчас же иди домой! Чего ты там развела болтовню со всяким сбродом, когда тут сам парикмахер с „Великого Могола“ желает с тобой поговорить».

Выше я упомянул о том, что особое официальное положение лоцмана ставило его вне всякой критики и избавляло от необходимости кому-либо подчиняться. И тут я, конечно, не могу не вспомнить о Стивене У. Это был талантливый лоцман, добрый малый, неутомимый рассказчик, обладавший смекалкой и юмором. Он держался с дерзкой независимостью и чувствовал себя абсолютно непринужденно среди старших, среди лиц, занимавших высокие посты, и даже среди именитых богачей. Всегда у него была работа, но никогда он не скопил ни гроша; умел, занимая деньги, уговорить кого угодно и был в долгу у всех лоцманов и у большинства капитанов на реке. Он умел окружать таким блеском самый несложный, самый пустячный маневр парохода, что людей охватывало восхищение, — не всех, однако.

Он однажды пошел в рейс с добрым старым капитаном И. и был «освобожден от обязанностей» в Новом Орлеане. Кто-то выразил удивление по этому поводу. Капитан И. содрогнулся при одном упоминании имени Стивена и пропищал своим дребезжащим тоненьким голоском приблизительно следующее:

— Нет, уж премного благодарен! Я такого сорвиголову у себя на пароходе иметь не желаю! То есть ни за что на свете! Он ругается, поет, свистит, орет; я не слыхал, чтобы индейцы так орали! Орет всю ночь; ему что день, что ночь — все одно! И орет — так, без всякой причины, просто потому, что ему это доставляет какое-то сатанинское удовольствие. Я ни разу не мог заснуть как следует: вдруг он так начинал орать, что я в холодном поту вскакивал с постели. Странный человек, очень странный! Никакого уважения ни к кому и ни к чему. Он иногда называл меня «Джонни»! Да еще у него были скрипка и кошка. Играл он отвратительно. А кошку это, по-видимому, сильно огорчало, и она начинала дико мяукать. Никто не мог уснуть там, где был этот человек и его «семейка». А бесшабашный какой! Это прямо-таки ни с чем не сравнимо! Хотите верьте, хотите нет, но это так же верно, как то, что я сижу здесь перед вами: вел он мой пароход через эти жуткие коряги у Чикота, да еще на всех парах, а ветер при этом свистел, как все черти в аду! Мои помощники вам подтвердят. И вот, сэр, пока он летел напрямик через все эти коряги, а я трясся от страха и молился, он — лишиться мне языка, если вру! — сложил губы трубочкой и стал насвистывать, — да-с, сэр, насвистывать: «Девицы Буффало, придите вечерком, придите вечерком, придите вечерком», да еще с таким спокойствием, как если бы мы участвовали в похоронной процессии, не будучи сродни покойнику. А когда я сделал ему замечание, он улыбнулся мне снисходительно, как ребенку, и посоветовал идти домой, быть паинькой и не вмешиваться в дела старших[1].

Как-то один здорово скупой капитан поймал в Новом Орлеане Стивена, когда тот был без работы и, как водится, без денег. Он упорно осаждал Стивена, которому в то время приходилось туговато, и наконец уговорил его поступить к нему на пароход за сто двадцать пять долларов в месяц, то есть ровно на пол-оклада, причем капитан обещал не открывать секрета, чтобы вся корпорация не стала презирать беднягу. Но не прошло и суток после выхода из Нового Орлеана, как Стивен заметил, что капитан хвастает своей удачной сделкой и что всем помощникам об этом рассказано. Стивен поморщился, но ничего не сказал. К концу дня капитан вышел на мостик, посмотрел кругом и страшно удивился. Он вопросительно поглядел на Стивена, но тот насвистывал как ни в чем не бывало и делал свое дело. Капитану явно было не по себе; он постоял и раза два, по-видимому, очень хотел сделать какое-то замечание, но речной этикет научил его избегать такой поспешности, и он промолчал. Потоптавшись и поволновавшись еще немного, он удалился в свои апартаменты. Но вскоре он снова появился, еще более растерянный, чем прежде. Наконец он решился заметить весьма почтительно и осторожно:

— Вода стоит довольно высоко, — правда, сэр?

— Я думаю! Без малого из берегов не вышла — это ли не высоко!

— Течение тут как будто довольно сильное, а?

— И не говорите. Не то что довольно сильное, а просто бьет, как из-под мельничного колеса.

— А разве у берега оно не тише, чем тут, на середине?

— Да, пожалуй потише: но ведь чем больше бережешь пароход, тем лучше. Здесь он в безопасности. Дна ему не достать, будьте уверены.

Капитан удалился. Вид у него был в достаточной степени унылый. При таких темпах ему, по-видимому, предстояло умереть в преклонном возрасте, прежде чем его судно доберется до Сент-Луиса. На следующий день он снова вышел на палубу и снова увидел, что Стивен, насвистывая тот же безмятежный мотив, неуклонно идет серединой реки, преодолевая мощное течение Миссисипи. Это уже становилось серьезным. У самого берега шел другой, менее быстроходный пароход и, скользя по тихой воде, упорно нагонял их. Он пошел к протоке у острова, а Стивен продолжал держаться середины реки. Капитан больше не мог молчать. Он сказал:

— Мистер У., разве эта протока не сокращает путь на порядочный кусок?

— Полагаю, что так, но наверняка сказать не берусь.

— Не беретесь? Да разве там не достаточно воды, чтобы пройти ее сейчас?

— Как будто достаточно, но я не вполне в этом уверен.

— Честное слово, это странно! Отчего же лоцманы того вон парохода сейчас входят в протоку? Неужели вы хотите сказать, что знаете меньше, чем они?

— Они! Что ж, они получают двести пятьдесят долларов! Да вы не беспокойтесь: я знаю ровно столько, сколько полагается знать человеку с окладом в сто двадцать пять долларов!

И капитан сдался.

Через пять минут Стивен несся по протоке, показывая пароходу-сопернику двухсотпятидесятидолларовые пятки.

Однажды на «Алеке Скотте» мой начальник, мистер Б., осторожно проползал через узкое место у Кошкина острова; лотовые были выставлены с обоих бортов, и все следили затаив дыхание. Капитан, нервный и чересчур осторожный человек, молчал, пока мог, но наконец его прорвало, и он закричал с мостика:

— Ради всего святого прибавьте ходу, мистер Б., прибавьте ходу! Он никогда не возьмет перекат на таком ходу!

По невозмутимому виду мистера Б. можно было подумать, что ему вообще никакого замечания не сделали. Но через пять минут, когда опасность миновала и необходимость в промерах отпала, он дал волю своим чувствам и осыпал капитана руганью. Кровопролития не последовало, но только потому, что капитан осознал свою вину; вообще-то он был не из тех людей, что спокойно выслушивают замечания.

Теперь, когда я подробно описал сущность лоцманской науки и рассказал также о месте, которое лоцман занимает среди пароходного персонала, мне кажется уместным упомянуть об организации, созданной некогда лоцманами для защиты своих интересов. Она была тем замечательна и любопытна, что стала одной из самых спаянных, крепких и деловых коммерческих организаций, когда-либо создававшихся людьми.

Долгое время оклад лоцмана равнялся двумстам пятидесяти долларам в месяц; но, как ни странно, с увеличением числа пароходов и с ростом торговли оклады стали постепенно падать. Причину угадать нетрудно. Слишком много лоцманов было «настряпано». Каждому было приятно иметь «щенка» — рулевого, который годика два бесплатно делал самую трудную работу, в то время как его учитель сидел на высоком табурете и курил; у всех капитанов и лоцманов были сыновья и племянники, желавшие стать лоцманами.

Постепенно вышло так, что почти у каждого лоцмана на реке был свой рулевой. Когда он успевал как следует выучиться, его проверяли два опытных лоцмана, и они могли раздобыть ему лоцманское свидетельство, дав свои подписи на прошении, направленном правительственному инспектору Соединенных Штатов. Больше ничего не требовалось; обычно никаких вопросов не предлагали и никаких проверок больше не устраивали.

Так вот эта растущая стая новых лоцманов стала сбивать цены, чтобы заполучить место. Рыцари штурвала, по-видимому, слишком поздно поняли свою ошибку. Ясно было, что надо что-нибудь предпринять, и притом поскорее; но что же можно было сделать? Сплоченная организация. Только она могла помочь. Но создать ее казалось немыслимым; и потому об этом поговорили, поговорили и бросили. Казалось, что тот, кто первым начнет это дело, обязательно себя погубит. Но в конце концов с десяток самых смелых и частью самых лучших лоцманов решились на этот шаг и взяли на себя весь риск. Они получили специальное разрешение на организацию облеченного широкими полномочиями общества под названием Лоцманская ассоциация взаимопомощи, выбрали правление, собрали капитал, определили размер оклада для членов Ассоциации в двести пятьдесят долларов в месяц и разъехались по домам, так как их всех немедленно уволили. Однако в их уставе были две-три незаметные, пустяковые статьи, в которых крылся залог роста этой Ассоциации. Например, каждый член союза, имевший хорошую репутацию, получал во время безработицы пособие в двадцать пять долларов в месяц. В плохой (летний) сезон это привлекло в Ассоциацию одного за другим нескольких новоиспеченных лоцманов. Лучше получать двадцать пять долларов, чем умирать с голоду; вступительный взнос был всего двенадцать долларов, а членских взносов с безработных не брали.

Вдовы членов союза получали — в том случае, если умерший пользовался хорошей репутацией, — также двадцать пять долларов в месяц и некоторую сумму на каждого ребенка. Кроме того, Ассоциацией оплачивались расходы по похоронам. И это окрылило надеждами всех престарелых, забытых лоцманов по всей долине Миссисипи. Они приезжали с ферм, из глухих деревушек — отовсюду; они приходили на костылях, их доставляли в тележках и на носилках — лишь бы добраться до Ассоциации. Они вносили свои двенадцать вступительных долларов и сразу начинали получать пенсию в двадцать пять долларов и составлять себе похоронную смету.

Мало-помалу все бесполезные, беспомощные лоцманы и с десяток первоклассных вошли в Ассоциацию, а девять десятых лучших лоцманов не вошли в нее и над ней потешались. Она была посмешищем всей реки. Каждый подшучивал над статьей, согласно которой член Ассоциации должен был вносить ежемесячно десять процентов жалованья в кассу Ассоциации, тогда как в нее вступившие бойкотировались и никто не брал их на работу. Все насмешливо благодарили Ассоциацию за то, что она убрала с дороги всех никудышных лоцманов и очистила поле деятельности для лучших и достойнейших, и не только за это благодарили, но и за результаты, естественно воспоследовавшие. Они выразились в постепенном повышении окладов, когда началось горячее время. Со ста долларов в месяц оклады поднялись до ста двадцати пяти, и далее — до ста пятидесяти; и было очень приятно насмешливо рассуждать о том, что прекрасное достижение это принадлежит группе лиц, из которых никто не может воспользоваться его выгодами, хотя бы и в ничтожной доле. Некоторые шутники даже заходили в помещение Ассоциации и развлекались тем, что дразнили членов союза, снисходительно предлагая место рулевого на один рейс, чтобы они могли взглянуть, какой вид у позабытой ими реки. И все же Ассоциация была довольна или, во всяком случае, не подавала виду, что чем-то недовольна. Время от времени она заполучала лоцмана, которому «не повезло», и вносила его в свой список; и эти новые вступления были особенно ценны, так как это были хорошие лоцманы: все менее хорошие уже были вовлечены раньше. С разгаром сезона жалованье постепенно повысилось до двухсот пятидесяти долларов (ставка Ассоциации), и эта цифра прочно закрепилась; и все-таки членам Ассоциации это не принесло никакой пользы, потому что их никто не нанимал. Над Ассоциацией потешались и веселились по этому поводу бесконечно. Не было конца издевательствам, которые претерпевала эта бедная мученица.

Однако цыплят по осени считают. Подходила зима, количество торговых сделок удвоилось, утроилось, и целая лавина пароходов с Иллинойса, Миссури и Верхней Миссисипи ринулась искать счастье в торговле с Новым Орлеаном. На лоцманов сразу появился громадный спрос, не соответствовавший предложению. Наступило время мести. Горькую пилюлю пришлось проглотить капитанам и судовладельцам, когда они увидели себя вынужденными принимать на работу членов Ассоциации, но иного выхода не было. Однако никто из отщепенцев не предлагал своих услуг. Предстояло проглотить пилюлю еще более горькую: надо было пойти к ним просить их услуг. Капитану X. первому пришлось это сделать, а он-то пуще всех издевался над Ассоциацией. Он выискал одного из лучших лоцманов Ассоциации и сказал:

— Ну, ребята, пока что ваша взяла! Сдаюсь и всячески иду вам навстречу. Пришел пригласить вас, лоцман; берите ваши вещи и сейчас же на пароход. Я собираюсь выйти в двенадцать часов.

— Уж не знаю, как быть! Кто будет моим напарником?

— Я взял И.С. А что?

— Я с ним не пойду. Он не член Ассоциации.

— Что?..

— Да то самое.

— Вы хотите сказать, что не желаете стоять у штурвала с одним из лучших и старейших лоцманов реки, потому что он не член вашей Ассоциации?

— Вот именно.

— Ну и зазнались же вы! Я считал, что оказываю вам любезность, а теперь начинаю думать, что мне как будто придется просить об одолжении. Вы действуете согласно какой-нибудь статье устава?

— Да.

— Покажите мне ее.

Они зашли в помещение Ассоциации, секретарь быстро удовлетворил любознательность капитана, и тот проговорил:

— Но что же мне делать? Я нанял мистера С. на весь сезон.

— Я вас выручу, — сказал секретарь, — я дам вам лоцмана, который пойдет с вами. В двенадцать часов он будет на борту.

— Но если я рассчитаю С., он потребует с меня жалованье за весь сезон.

— Ну, уж это дело ваше и мистера С., капитан. Мы не можем вмешиваться в ваши частные дела.

Капитан бушевал, но тщетно. В конце концов ему пришлось рассчитать мистера С., заплатить ему около тысячи долларов и взять на его место лоцмана из Ассоциации. Теперь начинала посмеиваться другая сторона. С тех пор что ни день, то новая жертва; каждый день какой-нибудь возмущенный капитан со слезами и проклятием рассчитывал своего любимца — не члена союза — и устраивал в его каюте одного из членов ненавистной Ассоциации. Очень скоро безработных не членов Ассоциации набралось достаточное количество, хотя дела шли очень оживленно и в их услугах весьма нуждались. Положительно пришла очередь другой стороны издеваться: роли переменились. Уволенным жертвам, вместе с капитанами и судовладельцами, стало не до смеха; они в бешенстве грозились отомстить, когда кончится сезон.

Вскоре посмеиваться могли только судовладельцы и команды тех пароходов, где оба лоцмана были не членами Ассоциации. Но их триумф длился недолго. И вот почему: одно из строжайших правил Ассоциации гласило, что ее члены никогда, ни при каких обстоятельствах не должны давать информацию о фарватере «посторонним». К этому времени половина пароходов обслуживалась исключительно членами союза, а другая только исключительно «посторонними». На первый взгляд казалось, что если разговор идет о запрещении давать сведения, то обе партии окажутся в одинаковых условиях. Но дело обстояло иначе. В каждом большом городе, по всей реке, пароходы причаливали не непосредственно к пристани, а к специальной «причальной барже». В ней складывался груз для транспорта, а в каютах ее ночевали ожидающие пассажиры. На каждой такой барже-пристани правление Ассоциации поместило ящик, типа почтового, с особым замком; такие замки употреблялись исключительно почтовым ведомством Соединенных Штатов. Это был замок почтовых сумок, неприкосновенный государственный атрибут. После долгих просьб и уговоров правительство разрешило Ассоциации ввести у себя такие замки. Каждый член Ассоциации имел ключ, отпирающий упомянутые ящики. Когда члена Ассоциации кто-нибудь незнакомый спрашивал о фарватере, он смотрел, есть ли у того человека в руке такой ключ, — его держали по-особенному, и он являлся своего рода членским билетом Ассоциации (успех Ассоциации в Сент-Луисе и Новом Орлеане дал возможность открыть с десяток новых отделений во всех окрестных пароходных центрах), и если незнакомец в свою очередь не вынимал такой же ключ и не держал соответствующим образом — его вопрос вежливо игнорировали. От секретаря Ассоциации каждый член союза получал пачку прямо-таки роскошных бланков — на отличной бумаге, с тщательно разграфленными напечатанными заголовками; заголовки были, примерно, такие:

Во время рейса эти бланки заполнялись изо дня в день и опускались в ящики на баржах-пристанях. Например, как только оканчивался первый переход за Сент-Луисом, все статьи бланка заполнялись под соответствующими заголовками примерно так:

«Сент-Луис. Девять с половиной (футов). Корму привести на здание суда, нос — на сухой тополь за лесопилкой, пока не пройдете первую мель; дальше держите прямо». И потом в разделе примечаний: «Обходить вплотную к обломкам затонувшего судна; очень важно: там, где поворот, под водой — новая коряга, проходите выше».

Лоцман, опуская такой бланк в ящик в Каире (записав в него все переходы от самого Сент-Луиса), вынимал и прочитывал множество свежих донесений (со встречных пароходов) о состоянии реки от Каира до Мемфиса, полностью ориентировался в дальнейшем, снова клал их в ящик и возвращался к себе на пароход, настолько вооруженный против всяких случайностей, что мог подвергнуть судно опасности только при совершенно невероятной собственной небрежности.

Представьте себе все преимущества этой замечательной системы на реке в тысячу двести, тысячу триста миль длиной, русло которой ежедневно меняется. Лоцману, вынужденному раньше довольствоваться тем, чтобы видеть мель раз или два в месяц, теперь помогала сотня зорких глаз, наблюдавших за нею, и великое множество умных голов, — все сочлены по Ассоциации подсказывали ему, как обойти трудное место. Вся информация была совершенно свежей, не более чем суточной давности. Если же донесения из последнего ящика оставляли неясность и сомнения относительно какого-нибудь предательского переката, у лоцмана был выход: как только он видел встречный пароход, он давал особый свисток; если на судне были лоцманы Ассоциации, они в свою очередь отвечали условным сигналом; и тогда оба парохода подводили борт к борту, и все неясности исчезали: точные и самые свежие сведения передавались устно и в мельчайших подробностях.

Прибыв в Новый Орлеан или Сент-Луис, лоцман первым делом шел в Ассоциацию и вывешивал в приемной свой последний, самый точный и подробный отчет, — лишь после этого он имел право идти к своей семье. В приемной Ассоциации вечно толпился народ, обсуждая изменения фарватера, и как только подходил вновь прибывший, все умолкали, ожидая, пока он отчитается, расскажет самые последние новости и устранит все накопившиеся сомнения. Люди других профессий могут хотя бы временно оторваться от своих занятий и поинтересоваться другими вещами. Не так обстоит дело у лоцмана: он должен всецело посвятить себя своей профессии и ни о чем другом не разговаривать, потому что невелика выгода быть один день во всеоружии знания, а на следующий день все пропустить. Ему нельзя попусту терять ни времени, ни слов, если он хочет быть всегда на высоте.

Но «посторонним» пришлось туго. У них не было ни специального места для обмена мнениями и информацией, ни бюллетеней на пристанях — ничего, кроме случайных и далеко не достаточных возможностей узнать какие-нибудь новости. И следствием было то, что человеку иногда приходилось вести судно пятьсот миль по реке с информацией семи- или десятидневной давности. При высоком уровне воды еще можно было справиться, но когда наступало обмеление, это становилось просто гибелью.

С неумолимой логикой последовали результаты: «посторонние» стали сажать суда на мель, топить их, вообще влипать во всяческие неприятности, тогда как с членами Ассоциации никаких аварий, как нарочно, не случалось. Поэтому даже судовладельцы и капитаны, которые комплектовали свои суда исключительно «посторонними» и прежде считали себя совершенно от Ассоциации независимыми, разрешая себе утешаться бахвальством и насмешками по ее адресу, — теперь стали чувствовать себя несколько неуютно. И все-таки они продолжали делать вид, будто это их нимало не касается, покуда не наступил роковой день, когда каждому капитану в отдельности формально предписано было немедленно рассчитать «посторонних» и взять на их места членов Ассоциации. Но кто же осмелился так поступить? Увы, это исходило от сил, стоявших за официальной властью и, пожалуй, более мощных, чем сама власть. Это сделали страховые компании!

Не время было «бряцать оружием». Каждому «постороннему» пришлось незамедлительно убраться с вещами на берег. Конечно, все решили, что Ассоциация столкнулась со страховыми компаниями, но это было неверно. Просто страховые компании поняли превосходство системы «бюллетеней», поняли, насколько она обеспечивает безопасность, и решили это дело между собой на чисто деловых основаниях.

Теперь лагерь «посторонних» наполнился стоном, плачем и скрежетом зубовным. Но делать было нечего — для них оставался только один выход, и они пошли на это. Они приходили попарно и группами, протягивали свои двенадцать долларов и просили принять их в члены Ассоциации. К своему удивлению, они узнавали, что в уставе давно уже появилось несколько новых параграфов. Например, вступительный взнос повышен был до пятидесяти долларов; и нужно было внести, кроме этой суммы, еще десять процентов с жалованья, которое каждый получал со дня основания Ассоциации. Часто взнос доходил до трехсот четырехсот долларов. Но Ассоциация даже не рассматривала заявления, если сумма не была приложена. И даже тогда достаточно было одного голоса против, чтобы провалить кандидата. Каждый должен был голосовать «за» или «против» лично и при свидетелях, так что проходили недели, прежде чем кандидатура принималась, ввиду того, что многие лоцманы были в рейсе. Однако раскаявшиеся грешники наскребали средства из своих сбережений и один за другим, проходя через длинную, нудную процедуру голосования, вступали в ряды Ассоциации. Наступило время, когда человек десять остались вне ее. Они говорили, что скорее подохнут с голоду, чем подадут заявления. И они оставались долго без работы, потому что никто не решался их нанять.

Через некоторое время Ассоциация постановила, что с такого-то числа оклады будут повышены до пятисот долларов в месяц. Все отделения Ассоциации теперь окрепли, и отделение на Ред-Ривер даже повысило оклад до семисот долларов в месяц. Учтя это, десять «посторонних», хотя и с большой неохотой, сдались и подали заявления. А к этому времени прибавилась еще одна статья устава, по которой надо было платить взносы не только с жалованья, которое они получали со времени основания Ассоциации, но и с жалованья, которое они получали бы до подачи заявления, если бы все время работали, а не сидели — в пику всем — сложа руки. Оказалось, что принять их в члены Ассоциации очень трудно; но в конце концов они все-таки прошли. Самый закоренелый грешник из этой компании оставался вне Ассоциации до тех пор, пока ему не пришлось приложить к своему заявлению шестьсот двадцать пять долларов.

Ассоциация теперь располагала солидным текущим счетом и была очень сильна. «Посторонних» больше не было ни одного. Появилась статья устава, запрещавшая брать «щенков»-учеников в течение пяти лет, после чего должно было быть принято ограниченное количество — и не отдельными лицами, а всей Ассоциацией — на следующих условиях: кандидату должно быть не меньше восемнадцати лет; он должен происходить из хорошей семьи и иметь хорошие рекомендации; он должен сдать экзамен по общеобразовательным предметам и внести тысячу долларов аванса за право стать учеником; он должен находиться в распоряжении Ассоциации, пока многие ее члены (кажется, чуть ли не больше половины) не согласятся подписать его прошение о выдаче ему лоцманского аттестата.

Все ранее принятые ученики теперь были отобраны от своих патронов и поступили в распоряжение Ассоциации. Председатель и секретарь распределяли их по своему усмотрению на тот или другой пароход и переводили с одного судна на другое, согласно выработанным правилам. Если лоцман мог доказать, что он по состоянию здоровья нуждается в помощнике, с ним отправляли такого «щенка».

Рос список вдов и сирот, но росла также и финансовая мощь Ассоциации. Ассоциация пышно провожала своих умерших и хоронила их на свой счет. Когда требовалось, Ассоциация посылала своих людей по всей реке — искать тела братьев, погибших во время аварии; иногда такие поиски обходились в тысячу долларов.

Ассоциация добыла разрешение и занялась страхованием. Она страховала не только жизнь своих членов, но отважилась и на страховку пароходов.

Организация казалась несокрушимой. Это была самая неуязвимая монополия в мире. По закону Соединенных Штатов, ни один человек не мог стать лоцманом без подписи на его прошении двух дипломированных лоцманов, а теперь не существовало вне Ассоциации никого, кто мог бы дать такую подпись. Поэтому прекратился выпуск новых лоцманов. Каждый год кто-нибудь умирал, другие выходили из строя по возрасту и по состоянию здоровья, а новых на смену не было. Со временем Ассоциация могла бы повысить оклады до любой суммы по своему усмотрению; и пока она не дошла до того, чтобы вынудить правительство изменить систему лицензий, владельцы судов должны были подчиняться, так как выхода не было.

Судовладельцы и капитаны были единственным препятствием на пути Ассоциации к неограниченной власти, но наконец и оно было устранено. Как ни странно, но они сами добровольно это сделали. Когда Лоцманская ассоциация объявила за несколько месяцев вперед, что с первого сентября 1861 года оклады будут повышены до пятисот долларов в месяц, судовладельцы и капитаны сразу подняли фрахт на несколько центов, объяснив приречным фермерам, что это вызвано необходимостью, ввиду предстоящего большого повышения окладов лоцманам. Довод был довольно неубедительным, но фермеры этого не заметили. Им казалось, будто надбавка в пять центов на бушель зерна — вещь, при создавшихся обстоятельствах, вполне разумная, и они совершенно просмотрели тот факт, что с груза в сорок тысяч мешков получится сумма гораздо большая, чем нужно для покрытия новых окладов.

Тогда же капитаны и судовладельцы образовали свой собственный союз, предложили повысить оклад капитана тоже до пятисот долларов в месяц и ходатайствовали о новой надбавке на фрахты. Идея была неожиданная, но то, что удалось раз, могло ведь удаться и второй раз. Новая ассоциация постановила (это постановление было принято еще до вступления всех «посторонних» в Лоцманскую ассоциацию), что капитан, нанявший не члена Лоцманской ассоциации, должен его рассчитать и уплатить штраф в пятьсот долларов. Несколько солидных штрафов было уплачено, прежде чем капитанская организация окрепла настолько, что стала пользоваться авторитетом у своих членов; но потом все это прекратилось. Капитаны добивались, чтобы и Лоцманская ассоциация запретила своим членам служить с капитаном — не членом союза, но это предложение было отклонено. Лоцманы понимали, что, так или иначе, капитаны и страховые компании все равно будут их поддерживать, и благоразумно отказались связывать себя какими бы то ни было обязательствами.

Как я уже заметил, Лоцманская ассоциация стала крепчайшей монополией чуть ли не из всех существующих; она казалась прямо-таки непоколебимой. И все же дни ее славы были сочтены. Во-первых, новая железная дорога, проходившая через штаты Миссисипи, Теннесси и Кентукки к северным железнодорожным центрам, начала отвлекать пассажирское движение от пароходов; потом пришла война и почти совершенно уничтожила пароходный промысел на несколько лет, оставив большинство лоцманов без работы при все растущей дороговизне жизни; потом казначей отделения в Сент-Луисе запустил руку в кассу и скрылся, захватив с собой весь солидный фонд до последнего доллара; и, наконец, железные дороги вторглись повсюду, и по окончании войны пароходам почти нечего было делать, если не считать перевозки грузов. В ту же пору какой-то гениальный человек с Атлантического побережья придумал способ вести двенадцать грузовых барж за кормой паршивенького буксирчика, и тогда в одно мгновенье ока и Ассоциация и благородное искусство лоцмана стали мертвым прошлым, трогательным воспоминанием.