Старый чердак

Сколько нужно нарожать

Поступил мне как-то от одного из туристических агентств крупный заказ на виды горного Алтая. Обговорили все детали, и я стал собираться в дорогу. Там же, в агентстве, посоветовали мне опытного проводника, потому что без хорошо знающего местность в тех краях не пройти. Да и помощник в съёмках нужен ― где ветку для переднего плана подержать, где свет подправить. Аппаратура, кстати, тоже немало весит. Парень я крепкий, в расцветет сил, но с таким грузом по горам много не находишь.

В общем, прибыл я через неделю в глухую деревушку в алтайском предгорье. Красота там потрясающая. Пока ехали, прямо на ходу нащёлкал для себя чуть ли не половину флешки. Изумрудные холмы с тёмно-зелёными пятнами перелесков, с голубыми лужами озёр. А за ними скалы с меняющими, в зависимости от освещения, цвет от серого и светло-коричневого до синеватого и почти чёрного.

Деревенька ничем не удивила ― обычная, как все. А вот дом и двор, в котором, как мне сказали, жил проводник, поразил множеством детей. Сначала я подумал, что попал в импровизированный сельский детский сад, но потом заметил ― там были дети и постарше. Зато взрослых не было. Пришлось расспрашивать мелюзгу. Через минуту какой-то карапуз привёл с заднего двора пожилую женщину.

– Здравствуйте, я фотограф из Барнаула, мы договаривались с Николаем Александровичем о встрече, а у него почему-то телефон вне зоны доступа.

– Да, да, он говорил, мы ждём вас. Проходите. Ой, здравствуйте. Вы проходите, проходите в дом.

Невысокая сухонькая женщина засуетилась, стала вытирать руки о фартук и засеменила впереди меня, постоянно оглядываясь и раскланиваясь.

– В горах дожди прошли, а у нас там плотинка небольшая, рыбку растим. Вот Коля с младшим нашим её укрепляют. А вам сейчас всё равно в горы нельзя. Когда вода сойдёт, ну через пару дней, тогда и пойдёте.

Виноватое выражение не сходило с лица хозяйки, как будто она лично была ответственна за горные дожди.

– Простите, а вас как зовут?

– Елизавета Петровна я.

– Очень приятно, а я Олег. Елизавета Петровна, вы не переживайте, местная погода мне хорошо известна, не первый раз в горах. Непредвиденные обстоятельства у нас в графике работ учтены. Лучше скажите, где у вас в деревне остановиться можно, а то я вас, наверное, стесню.

– Ой, что вы, что вы, совсем не стесните ― женщина замахала руками ― у нас дом большой. А ребятишки вам мешать не будут, мы вам отдельную комнату выделили. Пойдёмте, покажу. Это вон там, на втором этаже.

Дом, действительно, был большим, но очень уютным. Всё в нем было аккуратно, ухожено. Чувствовалось, что сделан он умелыми руками и с любовью. Много маленьких комнаток с минимальным набором мебели, часто самодельной. Всюду половички, салфетки, накидки. Просто удивительно, как это всё удавалось сохранять в чистоте и порядке с таким количеством детей.

– Скажите, а вот дети во дворе… Это со всей деревни или ваши?

– Наши, а чьи же ещё, все наши.

На вид женщине было никак не меньше шестидесяти.

– Внуки?

– Ну конечно ― улыбнулась Елизавета Петровна ― мои уж подросли и разбежались по своим домам, а вот внуков привозят. Им здесь раздолье.

– Как же вы с ними справляетесь? Даже просто накормить, наверное, проблема, вон сколько ртов.

Хозяйка неожиданно выпрямилась и строго посмотрела на меня.

– А мы… Олег, да? Мы, Олег, не рты считаем, а руки. У меня все при деле, никто без работы не сидит.

– Сколько же их у вас?

– О, и не перечислить ― женщина опять заулыбалась ― одних только деток Бог девять дал. И у каждого, считай, у кого три пока, а у кого уже и шесть. У меня уж три правнука есть.

– Ого, это у вас прямо семейная традиция.

– Да-а, традиция.

Елизавета Петровна неожиданно замолчала, лицо её помрачнело, на глазах появились слёзы. Она отвернулась к окну и, наверное, целую минуту стояла, не двигаясь. Боясь, что ляпнул лишнее, я тоже не стал нарушать молчание.

– У мамы моей я восьмой была ― медленно, поникшим голосом произнесла женщина.

Постояв ещё немного, она вдруг повернулась, снова приветливо улыбнулась и сказала по-прежнему бодро:

– Ну, вы располагайтесь, а как будете готовы ― спускайтесь, я на стол соберу.

Угощение было незатейливое, деревенское, но очень вкусное. После длинного переезда я проголодался и поэтому с удовольствием пообедал. Насытившись, вызвался помочь чем-нибудь по хозяйству, но все дела были действительно распределены.

– Вы устали, наверное, с дороги ― сказала хозяйка ― отдыхайте, мы вам не помешаем.

Сидеть без дела, когда все вокруг трудились, я не мог. Раз уж никакой работы мне не дали, то я занялся тем, что умел делать лучше всего ― фотографировать детей. Сначала они, как это обычно бывает, стеснялись объектива и незнакомого человека, но быстро привыкли. Дело у меня пошло.

Вечером с работы вернулись взрослые. Как потом выяснилось, это были младшие дети Елизаветы Петровны и старшие внуки, которые остались жить в деревне. Меня удивило, что никто ничего не спрашивал, никому никаких указаний не давал. Все сами быстро находили себе дело и брались за работу. А заняться было чем. На заднем дворе хозяева держали кур, уток, коров, свиней и ещё какую-то живность. Даже нутрий разводили. Всё у них получалось так легко, дело шло так слаженно, что стало понятно, откуда в таком большом хозяйстве идеальный порядок.

Время пролетело настолько незаметно, что недостаток света я обнаружил только по удлинившейся выдержке своего фотоаппарата. На деревеньку спустились сумерки. Во дворе и на улице постепенно всё затихло. Даже воздух стал неподвижным. Словно сгустившись, он набрал влаги, и, кажется, уснул. С наступлением темноты жизнь переместилась под крышу. Из каждого угла, из каждой комнаты доносились детские голоса, смех. Дом наполнился ребячьим визгом, гомоном и топаньем маленьких ножек. В самой большой комнате за огромным столом вся семья не поместилась. Поэтому сначала покормили детей, а когда они разошлись по своим комнатам, ужинать сели взрослые. На столе появилась наливочка по случаю прибытия гостя, то есть меня, и трапеза затянулась.

Сначала я рассказывал о себе, своей работе, о жизни в городе. Показал на ноутбуке фотографии детей, которые удалось сделать днём. Всем понравилось. Я был доволен, что тоже не даром ем хлеб в этом доме. Потом хозяева делились сельскими новостями и проблемами. Когда всё было съедено и выпито, дети улеглись спать, а дом затих, сами собой закончились разговоры за столом. В наступившей тишине слышно было только тиканье, неизвестно как сохранившихся, висевших на стене ходиков с кукушкой.

В доме было тепло и уютно. Самодельный, плетённый из ивовой лозы, абажур отбрасывал на стены причудливые узоры теней и погружал углы большой комнаты в интимный полумрак. Расходиться совсем не хотелось.

– Хорошо у вас ― вполголоса сказал я ― детей много. Это такое счастье. Трудно, наверное?

– Трудно ― задумчиво ответила и снова замолчала Елизавета Петровна. Потом посмотрела на сидевшую рядом дочь и кивнула в сторону висевших за её спиной портретов ― ну-ка.

Девушка быстро, очевидно, не в первый раз, сняла портреты со стены и положила их на стол перед матерью.

– Это родители мои ― произнесла пожилая женщина и стала нежно гладить рамки портретов.

– Вот вы сказали давеча ― традиция. Да, традиция.

Женщина снова замолчала. Все сидевшие за столом смотрели на неё, почти не дыша. Я тоже замер и не стал торопить никого вопросами. Чувствовалось, что сейчас будет рассказана давняя история, скорее всего ― семейное предание. Так и произошло.

***

Случилось это во время войны, в самом её начале. Мама моя жила тогда в Белоруссии. В обычной небольшой деревне. Немцев у них не было, только несколько полицаев и староста. Причём старостой был хороший человек, из местных. Лет ему было уже много, все уважали его за справедливость. А полицаями были пришлые, из соседних деревень, очень злые. Издевались они над людьми – старались выслужиться перед начальством.

Родителей с мамой тогда не было, жила она одна. Её мама, то есть моя бабушка, умерла ещё перед войной. А отец, ну… то есть мой дед, работал в городе. То ли его призвали, то ли эвакуировали вместе с предприятием ― неизвестно. После войны она пыталась его найти, но ничего не вышло. Тогда все искали своих родственников. Путаницы было много. В общем, пропал он.

Ну так вот. Когда наши отступали, недалеко от деревни был бой. Ночью, когда всё затихло, сельчане пошли туда ― раненых искать. Нашли несколько человек, ну и забрали их к себе. А через два дня пришли немцы. Те раненые, которые ходить могли, ушли в лес. Кто к партизанам подался, кто дальше на восток пошёл. А один, самый тяжёлый, у мамы как раз остался. Она его хорошо спрятала. Немцы искали, но не нашли и уехали.

Стало быть, начала она его выхаживать. Парень крепким оказался, выжил. Через некоторое время на поправку пошёл. Ну, оба молодые, да всегда вместе, рядышком… В общем, полюбили они друг друга. Только… война ведь была. Она, проклятая, совсем для любви неподходящая. Разлучила она их. Парень-то, солдат всё-таки. Не мог он за бабьей юбкой в такое время прятаться. Как ходить начал, так в лес, к партизанам и ушёл.

Но вот так забыть всё он тоже не мог. Стал наведываться время от времени к своей спасительнице. Любовь ведь. Его уж и командование отрядное ругало, а он всё одно бегал. Сначала уговаривал всё подругу в отряд перебраться. Но не могла она. Кто-то из сельчан сказал, что отца её вроде как видел в городе. Мол, завод-то разбомбило, могли не все эвакуироваться, а может, сам не захотел. В общем, ждала она ― вдруг отец объявится.

Ну а потом, раз такое дело, стали партизаны через неё провиант забирать. Деревенские, значит, кто проверенный, к ней в хату понемногу сносили, а из отряда кто-нибудь приходил ― забирал. Теперь-то папа… Ну ведь вы уже, наверное, поняли, что это папа мой был… теперь он на законных основаниях стал к ней, то есть к маме моей будущей, приходить. Чему ж удивляться. Через некоторое время понесла она от него.

Как не скрывала она такое от сельчан, а когда пузо на нос полезло, углядел это полицай один. Понял паршивец ― из мужиков в деревне только пацаны да старики, значит, из леса кто-то ходит. Устроил он засаду возле её хаты. Терпеливый, гад, оказался. Трое суток в баньке за огородом сидел. А на четвёртые, отец как раз и пришёл. Главное, решил он уже с командованием, что заберёт маму в отряд ― негоже ей в таком положении дома оставаться. Как раз в эту ночь должны были они вместе уйти, но не вышло.

Побежал полицай, привёл своих, и как только мама с папой из хаты вышли, тут они их и взяли. У отца-то руки продуктами заняты были, не успел он сопротивление оказать. А бойца, который настороже стоял, полицаи сразу убили. Видел же этот, который в засаде сидел, куда тот спрятался. Долго потом отца били. Требовали, чтобы он согласился показать дорогу в отряд, но ничего у них не выходило. Маму тоже били, несмотря на её положение. Всю ночь, сволочи, издевались.

А утром каратели прибыли, целая машина. Как приехали, всю деревню на околице, рядом с мельницей, собрали ― там место широкое. Отца с мамой раздели, и в одном исподнем, босиком, туда привели. А время было ― ноябрь, уж морозы ударили. Поставили их перед всей деревней, и вышел из машины офицер. Он, значит, по-немецки говорит, а переводчик, что с ним приехал, переводит. Так вот, ничего он спрашивать не стал, а сказал, что, мол, есть приказ ― партизан вешать без суда на месте. А вот жену твою вместе с ребёнком ― говорит ― я сейчас одной пулей обоих застрелю, чтобы другим наука была.

Сказал, достал пистолет и маме в живот стал целиться. Тут староста не выдержал, выбежал вперёд и маму загородил. «Я староста ― говорит ― я виноват, недосмотрел. Убейте, господин офицер, меня, а женщину оставьте». Ну а тот ему: «Раз виноват ― ответишь». И застрелил, прямо на месте, у всех на глазах.

Ну и началось. Люди закричали, стали разбегаться, а каратели по ним вдогонку стрелять. Много народу перебили они тогда. Наверное, всех бы убили, но как раз отряд подоспел. Оказывается, когда родителей полицаи брали, соседка это видела. Она, как только смогла, в отряд побежала. Связная она их была. Об этом никто, даже папа не знал. Вот она партизан и вызвала. Тем самым, родителей моих спасла. Век буду за неё молиться. Жалко только, что через месяц погибла она.

***

Елизавета Петровна замолчала. Все сидели по-прежнему тихо. Наверняка они слышали этот рассказ не впервые. Мне тоже никаких вопросов задавать не хотелось. Женщина по-прежнему с любовью смотрела на портреты, как будто им всё рассказывала. Она в очередной раз погладила полированные рамки и продолжила:

– К чему я всё это рассказала. Староста-то живой оказался. Правда, ранен он был смертельно, но живой. Когда всех раненых в одной из хат сложили, он рядом с моими родителями оказался. Позвал их к себе ― сам-то двигаться не мог ― и говорит: «Видели, сколько народу за вас положили? Поняли теперь, сколько вам нужно нарожать? Вот это и есть вам мой наказ. И детям своим, внукам передайте». Сказал и умер, как будто только этого и ждал.

Ходики на стене вдруг заскрипели, там что-то щёлкнуло, и кукушка, молчавшая до сих пор, выскочила из них, прокуковав двенадцать раз. Удивлённо посмотрев на неё, Елизавета Петровна сказала:

– Ого, времени-то сколько, засиделись за наливочкой, спать давно пора.

Она подошла к часам и стала перетягивать вверх опустившиеся гирьки, бормоча себе под нос:

– Да, заведу я тебя, заведу, не забыла. Кто бы взялся тебя починить. А то когда хочешь, кукуешь, когда не хочешь, молчишь.

Выполнив свой ежедневный ритуал, она оглянулась на меня:

– Вот такая традиция.

***

На следующий день, к вечеру, вернулся мой проводник, хозяин дома. Мы подробно обсудили с ним маршрут, а утром отправились в горы. Снимки получились отличные, я хорошо на них заработал. Но гораздо больше мне понравились те, что я нащёлкал в большом доме забытой деревушки. Каждый раз, разглядывая их, я вспоминаю рассказ Елизаветы Петровны и долго потом хожу по мастерской из угла в угол.

Через год я не выдержал. Купил три простеньких фотоаппарата, быстро собрал вещи и поехал в гости. Почему-то мне подумалось, что детям будет интересно научиться фотографировать.