Статьи, речи, приветствия 1931-1933

«История молодого человека»

В 1932 году Журнально-газетное объединение даёт приложением к журналам «Огонёк» и «Рост» ряд романов, объединённых одной темой — история молодого человека XIX столетия.

Какая цель издания?

О каком молодом человеке XIX столетия идёт речь, и почему наша молодёжь должна ознакомиться с его историей?

Молодой человек этот — самая значительная фигура литературы XIX века. Он не исчез и в XX, он существует в наши дни, а потому вполне своевременно осветить историю его рождения, его значение в жизни, уместно подумать о том, какова его роль в стране, где строится первое в мире социалистическое общество.

Историческая значительность этого молодого человека утверждается тем фактом, что на протяжении почти полутораста лет о нём, о драмах его жизни писали книги все крупнейшие литераторы Европы и России, — писали и всё ещё продолжают писать. Не будет преувеличением, если скажем, что жизнь этого человека служила основной темой литературы XIX столетия. Известно, что этому столетию предшествовала трагедия французской «великой» революции и что в течение его разыгрывались драмы 30-го, 48-го и величайшая из них — драма 71-го года. В этом веке на сцену истории выступил новый герой — пролетариат, выступил как сила, осознавшая своё историческое значение и своё право на борьбу за власть против буржуазии, которая во Франции его руками, его силой вырвала власть из рук феодального дворянства. Совершилось в XIX веке и ещё немало событий такого огромного, решающего значения, как, например, рост экспериментальной науки и рост техники.

Однако художественная литература не обратила должного внимания на бури классовых драм, на проблемы социального бытия, а предпочла посвятить исключительно мощные силы свои изображению драм личной, индивидуальной жизни. При этом следует отметить, что она не пользовалась как материалом своего творчества биографиями наиболее крупных и характерных людей эпохи. Она почти не уделила своего внимания деятелям французской революции или красочным «героям» наполеоновских войн. Казалось бы, что творческую силу романистов, их, так сказать, ремесленные симпатии должны были привлечь к себе столь яркие фигуры, как, например, граф Мирабо или Дантон, Роберт Оуэн, Сен-Симон или Гракх Бабёф, как знаменитый революционер в области науки — химик Лавуазье или не менее знаменитый физик Фарадей, выходец из рабочего класса, как Михаил Ломоносов и другие люди этого ряда, — люди, которые фактом бытия и творчества своего говорили о том, какие могучие силы скрыты в тёмной массе трудового народа. Обойдены вниманием литераторов и такие фигуры, как сын трактирщика Иоаким Мюрат, впоследствии король Неаполя, сын бондаря и рядовой солдат — маршал Ожеро, сын рыночной торговки — маршал и герцог Ней. Литературно интересен был и сам Наполеон, «последний из кондотьеров» и фабрикант «героев» в течение двух десятков лет войны; не показаны миру литературой XIX века промышленники и банкиры во всем их отвратительном и фантастическом величии.

Художники слова посвятили своё мастерство главным образом изображению личной жизни некоего молодого человека, который не отличался особенной даровитостью ума и силою воли, — человека, в сущности, весьма «средних качеств». Чем же можно бы объяснить этот интерес литераторов эпохи разнообразных героев, — интерес к молодому человеку «средних способностей»? Вероятно, только тем, что сами литераторы, несмотря на их исключительную талантливость, а в некоторых случаях даже гениальность, были социально — кровно и духовно — родственны герою, излюбленному ими.

Духовным родоначальником молодого человека, о котором идёт речь, можно считать Жан-Жака Руссо — блаженного Августина XVIII столетия. Жил Руссо в «эпоху просвещения», в тот век, когда исследующий разум властно заявил о своём праве критики и решительно вступил в бой против хитростей католицизма, против чувства веры, против церковной мистики. Руссо был сотрудником Вольтера, Даламбера, Дидро по работе в знаменитой «Энциклопедии», но он решительно поставил чувство выше разума. Он был гораздо больше католик, чем «свободный мыслитель», и в его «Рассуждении о причинах неравенства людей» основные социалистические посылки кажутся списанными у Лактанция, церковника IV столетия, а обличения современного ему, Руссо, социального строя уступают в силе обличениям епископа Гиппонского, который тоже считал государство «греховной силой». Он не говорил вслед за Августином: «Верю, потому что — невероятно», но его «Речь о науках» — речь мистика, церковника, уверенного во вреде наук. В сочинении этом сказано, что «науки выдумал один из богов — враг душевного покоя людей», — ученики Руссо назовут этого бога Дьяволом. А в трактате о неравенстве людей, между прочим, дана такая оценка книгопечатания: «Если взглянуть на ужасные беспорядки, которые книгопечатание уже вызвало в Европе, и если о будущем судить по распространению, которое зло получает со дня на день, то легко предвидеть, что государи не замедлят приложить столько же стараний к тому, чтоб изгнать это ужасное искусство из своих владений, сколько они раньше прилагали стараний к введению его».

Психологическое сродство Аврелия Августина, который жил в IV–V веках, и Жана Руссо, человека XVIII столетия, весьма заметно в «Исповедях», написанных тем и другим.

Руссо был прежде всего человеком верующим, а исследующим — настолько, насколько это требовалось для укрепления его чувства веры. Веровал же он, — как сказано в его «Исповеди», — веровал он в то, что является существом совершенно исключительным, даже как-то иначе, лучше, чем все другие люди, созданным природой. Убеждение в своей личной исключительности и оригинальности внушило ему мысль, что и вообще только личность, стремясь к дальнейшему совершенствованию своих качеств, основанных на чувстве, — только личность, единица творит новые формы жизни и ведёт за собою обыкновенных рядовых людей. Он успел сказать это достаточно красноречиво, с предельной ясностью, — это учение и даёт нам право считать Руссо первым, самым талантливым апостолом индивидуализма. Его влияние на современников было огромно и широко. Иммануил Кант, основоположник индивидуализма в философии, зачитывался его «Речью о науке». Шиллер обращался к Руссо с такими словами: «Пусть безумие руководит миром! Вернись домой к своим братьям-ангелам, от которых ты снизошёл к нам». Сын прачки, а впоследствии генерал-лейтенант русской службы и автор «Фауста» Фридрих Клингер находил, что природа открыла Руссо свои святейшие и сокровенные тайны. Особенно сильно было влияние Руссо на немецкую литературную молодёжь второй половины XVIII века. Проф. М. Розанов, автор книги «Якоб Ленц, поэт периода бури и натиска», устанавливает три тенденции, несомненно заимствованные у Руссо романтиками того периода: культ личности, культ чувства и культ природы. Якоб Ленц, один из литераторов той поры, поучал, что подлинное знание доступно только личности гения, «только гений способен проникнуть в глубочайший смысл всех явлений и существо всех сущёств. Гений не нуждается в опыте, он познаёт силою интуиции и более истинно, более глубоко, чем обыкновенный человек познаёт усилиями разума».

Утверждали, что чувство всегда и строго индивидуально и якобы совершенно независимо от внешних впечатлений бытия, от условий эпохи, влияний класса. Вертер, герой романа Гёте, говорит: «То, что я знаю и думаю, могут знать и другие, сердце моё принадлежит только мне». Признавалось, что голос сердца — голос божий: отдаваясь влечению сердца, человек как бы вступал в связь с таинственными силами мира. Всё это весьма похоже на бред, но в это верили как в «священную истину».

Может быть, в мелких, экономически немощных немецких государствах, где значение личности было особенно ничтожно, буйные фантазии романтиков способствовали росту сознания собственного достоинства молодого человека той поры. Но в то же время убеждение в своей «исключительности» должно было вызвать в единице ощущение социального одиночества, должно было воспитать чувство вражды к обществу и государству, привить единице странную болезнь, — её можно назвать социальной слепотой. Вообразив себя гением, силою, которая способна единолично разрешить все «загадки бытия» и судьбы народов, молодой человек не находил для себя места в жизни, и ему некуда было деваться, кроме как «замкнуть дух свой в самом себе», бежать в пустыню бесплодных, романтических мечтаний, в Фиваиду эгоцентризма и мистики, куда — в первых веках христианства — скрывались от грешного мира монахи. Точно так же, как монахи считали страдание уделом истинного христианина, Шатобриан и многие другие романтики признают страдание уделом всякой выдающейся личности.

Виконт Франсуа Шатобриан, виконт Луи Бональд, граф Жозеф де-Местр и прочие реакционеры, «могильщики революции», признавали страдание уделом бытия своего не потому, что они исповедовали религию «страдающего бога» — Христа, а потому, что они были осколками разбитого, осуждённого класса. Вполне допустимо, что они, аристократы, действительно страдали, создавая «идеологию» для лавочников, для людей, которые отрубили головы их королю и сотням людей их класса. Но вместе с ними в том же направлении уже работали дети лавочников, как, например, Балланш, сын книготорговца, и другие молодые люди буржуазии, люди, напуганные революцией и вождём её — критическим разумом «века просвещения». Критика уже мешала строительству государства лавочников, железного пресса для выжимания золота из крови и плоти трудового народа. Нужно было погасить, стереть провозглашённые революцией лозунги «свободы, равенства, братства», и этому делу ничто не могло послужить лучше, чем служила мистическая идеология церкви.

Но всякая религия — а христианская особенно — усердно заботясь о том, чтобы трудовой народ покорно подчинялся воле командующего меньшинства, чтобы раб считал владыку «властью от бога», — всякая религия неизбежно должна воспитывать владык, и все религии так или иначе принуждены утверждать значение личности, единицы, ставить её против массы как монарха, пророка, вождя, героя, — в конечном счёте — как «спасителя».

По закону диалектики это учение, внедрённое в практику жизни, должно было обратиться в свою противоположность, оно и обратилось: XIX век, век неограниченной власти буржуа, стал веком развития анархизма. Железный пресс буржуазного государства не щадил и своих детей, а многие из них, воображая себя достойными высоких позиций, не находили места в жизни иного, чем должность приказчика в лавочке или служащего в конторе, а Шатобриан учил их: «Человек должен стремиться только к личной независимости». Будем смеяться над воплями толпы и довольствоваться сознанием, что, пока мы не вернёмся к жизни дикарей, мы всегда будем рабами того или другого человека, — говорил Шатобриан. Другой последователь Руссо, Сенанкур, заставляет героя своего романа «Оберманн» сказать: «Я блуждаю среди толпы, как человек, который неожиданно оглох». «Это — искусственная глухота, её воспитало полное презрение ко всем человеческим затеям», — как вполне правильно указал де ла Барт в своих лекциях о «Литературном движении на Западе первой трети XIX столетия». Этой социальной глухотой и слепотой страдали весьма многие из героев русской литературы, и главнейшие мысли «исключительных» людей были прекрасно знакомы человеку, изображённому Достоевским в «Записках из подполья». Презрение к жизни «толпы» и желание бежать от действительности тоже дошло до наших «исключительных», и в 1905 году, когда наша «толпа», движимая сознанием своего права борьбы против класса грабителей её труда, мощно пошевелилась, — Валерий Брюсов, несколько смущённый её «чугунным топотом», пропел:

Эгоцентризм Шатобриана и предшественников его — немецких романтиков XVIII века — с предельной полнотой и ясностью изобразил в 1845 году духовный сын Руссо — Макс Штирнер в книге «Единственный и его собственность». Можно сказать, что с начала XIX века на теле буржуазии появилась некая — сперва не очень болезненная — опухоль, стало разрастаться нечто вроде «дикого мяса». Постепенно разрастаясь, оно начало действовать разрушительно. Но снова, как в XVIII веке, разрушая понемногу церковные, консервативные и вообще ограничительные идеи буржуазного общества, «исключительные личности», эти «лишние люди» буржуазии, всё-таки в огромном большинстве были и остались её кровными детьми. И, создав в области литературы немало поучительного, исторически неоспоримо драгоценного, подробно изобразив и «душу» и быт своих отцов, они с полной, исчерпывающей ясностью показали нам творческое бессилие буржуазии и рассказали весь драматический процесс постепенного банкротства индивидуализма, — процесс, который возник почти на другой день после победы буржуа над феодалом и так отвратительно заканчивается в наши дни.

Бессмысленная жадность к наживе, притупив интеллектуальные способности буржуазии, сделала её близорукой и отвратительно консервативной.

Стремясь к наслаждениям чувственным и быстро растрачивая силы свои на этом пути, буржуазия XIX века в массе своей являет картину истощения интеллектуальной энергии. В XVIII веке она была умнее, энергичней, талантливей, тогда она умела ценить своих Вольтеров, разрушителей идеологических основ феодального строя. В XIX веке её дети начали разрушать основы её строя, её быта.

Очень характерно, что XIX век в литературе многократно восстановил и разработал средневековую церковную легенду о человеке, который в жажде славы и наслаждений продал душу свою дьяволу. Легенду эту обрабатывали Гёте, Клингер, Ленау, Поль Мюссе в романе «Пан Твардовский», приписываемом Крашевскому; она у нас выдержала бесконечное количество «лубочных» изданий.

Настоящим героем этой легенды является, в сущности, не Фауст, а Дьявол, символ того самого разума, работа которого в XVIII веке разрушила церковно-феодальную идеологию государства дворян. Во всех «Фаустах» рассказывается, что из договора, из союза с Дьяволом-разумом человек никакой пользы для себя не извлёк, а только преждевременно попал в ад. Это совершенно верно, если адом считать жизнь, так бессмысленно и бесчеловечно устроенную мещанством Европы и Америки.

Если читать Руссо, Канта, Фихте, Шеллинга, Томаса Карлейля, Маколея, Макса Штирнера, Прудона, Бакунина, Кропоткина, Фридриха Ницше, Лаврова, Михайловского, Константина Леонтьева, — если читать только этих авторов из десятка созвучных им, мы получим впечатление очень мощного хора, который непрерывно и на весь мир поёт гимн личности, гимн индивидуализму.

Десятки крупнейших мыслителей XIX столетия посвятили таланты свои делу вооружения личности на борьбу за её «счастье», за её благосостояние, её «приоритет», главенство в жизни, в истории.

Буржуазия строила паскудное царство своё на жесточайшей конкуренции, ей требовались крепкие, беззастенчивые люди. Не помню кто — Трейчке или Моммзен — сказал: «Немец должен быть самым сильным человеком Европы». Это мог сказать любой из них, это говорили Бисмарк и полоумный Вильгельм Второй, этого, кажется, не говорили так просто англичане и французы, но и они, как вся буржуазия Европы, стремились воспитывать «сильных», крепких людей. К тому же пошевеливалась «толпа» и для неё требовались «герои», вожди. Их тоже нужно было воспитать так, чтобы они не отвели «толпу» куда-нибудь влево с той дороги, по которой шла буржуазия.

«Героя я ищу… не странно ль это, когда у нас что месяц, то герой!» — иронически восклицал в 1821 году Байрон, один из величайших «лишних людей» начала XIX века. Байрон иронизировал, а виконт де Бональд мрачно ворчал: «Вспоминаешь слова папы Пия XI: «У нас каждый холоп может стать королём». Бональд, один из могильщиков революции, проповедовал «закон троичности», выдуманный им. По этому закону бог — причина, мир — следствие, Христос — орудие, посредине между богом и миром; в человеке душа — причина, члены — орудие, следствие — воспроизведение жизни. Бональд соглашался с Руссо в том, что человечество пошло по неверному пути и что вся культура нового времени — культура ложная. Все научные открытия, изобретения или никому не нужны, или прямо вредны, а всё, что нужно человеку, открыто ему учением церкви. Кроме Бональда, такие же реакционные идеи проповедовали роялист Балланш, граф Жозеф де Местр и многие другие, — для всех их очень характерно отрицательное отношение к науке, к технике, — отношение, которое начинает возрождаться в мозгах буржуазных «мыслителей» наших дней.

Слова папы Пия XI Бональд вспомнил в годы наполеоновских войн, когда дети трактирщиков, бондарей, торговок, прачек становились королями, герцогами, генералами, а подлинные короли уже начинали служить приказчиками и холопами буржуазии, в парламентах заседали, «управляя судьбами народов», лавочники, адвокаты, авантюристы. «Управление судьбами народов» сводилось к придумыванию «нациями» планов взаимного ограбления и методов наиболее суровой эксплуатации труда рабочих масс.

Выше было указано, что литература XIX века не заметила столь решительного перемещения фигур, не остановила своего внимания на выходцах из массы, не признала их героями, достаточно интересными для романов. Случилось так, что литераторы, как будто заболев социальной глухотой, о которой говорил Оберманн, не услышали гимна герою, — гимна, который должен был воспитать героев. Они обратили своё внимание на молодого человека средних качеств и в продолжение целого столетия изображали под разными именами и фамилиями всё одно и то же лицо. Они так часто писали портреты его, что он, повторенный сотни раз, уверовал в «неповторимость личности». Разумеется, Чацкий, герои Байрона, «Сын века» Альфреда Мюссе и Печорин внешне не очень похожи на таких увальней, как Обломов, Нехлюдов, Оберманн, Адольф, но всё же они — дети одной матери. Жюльен Сорель, Раскольников, Грелу — их родные братья, но, разумеется, смелее и активнее; эти трое, проверяя «исключительность» свою, не остановились и перед убийствами. Старшие братья Карамазовы имели духовных братьев своих среди немецкой молодёжи XVIII века, и если б Карамазов-отец внимательно прочитал пьесы Шиллера «Дон-Карлос», «Разбойники», — дети были бы более понятны ему.

Общее и неоспоримое, что роднит почти всех героев европейской и русской литературы XIX века, — это, кроме их социальной слепоты и глухоты, пристрастие к бесплодным размышлениям в условиях полного безделья. Западные поклонники и последователи Руссо, иоображая, что они живут чувством, погибали, отравленные мыслью, сила которой тратилась ими на исследование таинственных глубин их собственного «я».

«Познание непознаваемого» — точнее, непознанного — одно из очень милых развлечений, но практические результаты оно, может быть, даст только тогда, когда это будет не развлечением единиц, а серьёзным делом многих тысяч людей. Как всё на свете, даже мыльный пузырь заслуживает изучения, но бесполезно писать биографию человека, который существует ещё только в стадии зародыша.

Индивидуалисты существуют, но гармоническая индивидуальность возможна будет лишь тогда, когда интеллектуальное и эмоциональное развитие личности не будет ограничиваться, искажаться идеями нации, класса, церкви, условиями непрерывной и беспощадной борьбы всех со всеми, волчьими условиями жизни современных рабов капиталистического строя.

Известно, что Россия была, как всякое буржуазное, классовое государство, построена по типу зоопарка. В буржуазном государстве, повторю ещё раз, человек живёт в напряжённом состоянии непрерывной заботы о личной самозащите от ближних своих, в постоянном стремлении к самовооружению, к защите деньгами, в заботе об охране занятого места, в желании сменить его на другое, более высокое, к натачиванию охраняющих «права личности» идеек и штыков, в заострении индивидуализма.

В России люди были ещё крепче заперты в тесные клетки «сословности».

Народ был совершенно лишён каких-либо прав.

«Картина жизни» этого народа ярко написана историком Ключевским, но гораздо более правильно — товарищем М.Н. Покровским. Очень много дал для понимания жизни трудового народа сын дьячка и крестьянки профессор Афанасий Щапов, один из замечательных «лишних людей» буржуазии; его честность и талантливость послужили для царской власти поводом сослать его в Сибирь, где он, сорока шести лет от роду, и погиб в нищете. Он, в сущности, первый ясно и твёрдо поставил вопрос о месте и значении трудового народа в истории России. Он говорил: «Когда я изучал историю Устрялова и Карамзина, мне показалось странным: почему в истории этой нет истории масс, истории так называемого простого, чёрного народа? Разве это огромное большинство не имело значения для развития нашей страны?» Но во взглядах Щапова было нечто от церковной догматики, и на этот недостаток его миросозерцания правильно указал другой «лишний» и тоже преждевременно погибший человек — Н.А. Добролюбов.

Очень трудно перечислить количество «лишних людей», которые родились в среде русского дворянства и мещанства и которых дворяне и мещане вытеснили, выдавили из своей среды, а самодержавие — уничтожило.

Буржуазный, мещанский индивидуализм — стремление личности к самообороне против всестороннего гнёта буржуазного классового государства, основанного на конкуренции, на борьбе единиц за удобное, командующее место в жизни. Индивидуализм, вызванный к жизни классовым строем, не может не ограничивать свободное, всестороннее развитие личности, не может создать ту индивидуальность, которая неизбежно родится в социалистическом государстве равных. На войне нет времени чистить ногти, и по этой же причине невозможно заниматься делом «самосовершенствования» там, где все силы единицы тратятся на самозащиту.

Русская интеллигенция росла и развивалась в условиях совершенно зверских, — это неоспоримо. Европейская буржуазия не угнетала, не оскорбляла своих интеллигентов так гнусно и грубо, как самодержавная власть Романовых и полудикий русский буржуа. Русская интеллигенция имеет право гордиться обилием и разнообразием своих талантов, она может сказать, что была самой свободомыслящей силою XIX века.

И всё же клеймо классовой психологии, глубокая татуировка зоологического, мещанского индивидуализма глубоко въелась в плоть её. Значительная часть её оказалась органически неспособной понять всемирное значение Октябрьской революции, оказалась органически враждебной революционному социализму Ленина. Она пыталась продать свою страну, свой народ буржуазии Европы, она способствовала истреблению сотен тысяч рабочих и крестьян в гражданской войне.

И вот теперь мы видим, как эта часть интеллигенции и эмиграции озверела, отупела, позорит себя гнусной клеветою на свой народ, воет волчьим воем, призывая на голову его все беды и напасти, все «казни египетские». Едва ли в истории человечества найдётся поведение более позорное, чем поведение «интеллигентов» русских, обитающих в Праге, Париже и других грязных гнёздах европейской буржуазии.

Вероучители победоносного мещанства с начала и на протяжении всего XIX века стали воспевать индивидуализм, воспитывать сильных, крепких людей, но в то же время XIX век, — век мощного развития науки, техники, промышленности, торговли деньгами, век бесчеловечной, цинической эксплуатации белых и цветных рабочих всей земли, — этот век был веком широчайшего развития пессимизма, учения о бессмысленности жизни. В философии он дал столь ярких выразителей его, как Шопенгауэра, Гартмана, Леопарди, в поэзии — Байрона, Ленау, Мюссе, Лермонтова, Бодлера, Сологуба, — называю только самых крупных выразителей пессимизма. Это настроение безнадёжности не чуждо было Гёте — в «Фаусте», Шиллеру — в «Дон-Карлосе» и «Валленштейне». В прозе пессимизм тоже имел десятки талантливейших выразителей.

Все указанные здесь противоречия, вся путаница умозрительных размышлений, все социально-экономические причины вырождения и банкротства мещанского индивидуализма будут показаны в предисловии к томам «Истории молодого человека XIX столетия». Вероятно, уже нет надобности говорить о том, почему наша молодёжь должна ознакомиться с этой историей. Но всё-таки намекну в нескольких словах — почему именно? Не говоря о том, что в каждом из нас всё ещё живёт ветхий Адам мещанства и в каждом есть — более или менее — тяга к устройству личного благополучия за счёт чужой силы, то есть воспитанный веками волчий индивидуализм ещё не издох, — в наших, современных условиях реконструктивного периода существуют кое-какие возможности развития индивидуализма. Это надобно знать и твёрдо помнить. Пролетарская, рабочая молодёжь, так героически строящая социалистическое общество, где личности будет предоставлена полная свобода развития всех её качеств, — пролетарская, рабочая молодёжь должна хорошо понять различие между необходимостью воспитания новой, социалистической индивидуальности и уродующим человека животным, звериным индивидуализмом мещан. Она должна следить, чтобы на её здоровом, мощном теле не разрослось то дикое мясо, вернее — та раковая опухоль, которая обессилила, вызвала внутреннее загнивание мещанского мира и окончательно разлагает его. Молодёжи нашей следует понять очень простую вещь: дети должны быть умнее, сильнее своих отцов; они будут такими, если хорошо ознакомятся с ошибками прошлого и глубоко освоят всё лучшее, жизнеполезное, что придумано отцами, начато ими, что исторически, идеологически неизбежно истекает из их сурового революционного опыта.

Наступил момент, когда и слепым и глухим должно быть совершенно ясно, что безответственная кучка грабителей чужого труда, организация паразитов человечества грозит разрушить культуру, которая создавалась не только физическим трудом рабочих, но и талантливейшими выдвиженцами рабочей массы во все области творчества. В наше время можно не вспоминать о Фарадеях и Ломоносовых как счастливых исключениях, — пролетариат Союза Советов эти исключения делает обычаями. Буржуазия Европы и Америки провокаторски вызывает то там, то тут стихийные взрывы неорганизованных сил. Вожди социал-демократии превратились под влиянием всемирного мещанства в цепных и комнатных собак его. Единственной силой, способной организовать классовое революционное сознание пролетариев всех стран, является III Интернационал. Рабочий класс Союза Советов — их передовой отряд и, по праву первого, одержавшего победу над грабителями мира, должен быть и является учителем миллионов своих братьев по классу, по духу.

Но плох тот учитель, который не учится или учится мало. Нет оружия более острого, чем знание, основанное на трудовых процессах, на изучении прошлого человечества. Для того чтобы смертельно бить врага, необходимо хорошо знать врага.