Статьи военных лет

Утро победы

Германия рассечена. Зло локализовано. Воина подыхает.

Она подыхает в том самом немецком райхе, который выпустил её на погибель мира. Она корчится и в муках грызёт чрево, её породившее. Нет зрелища срамней и поучительней: дочь пожирает родную мать. Это — возмездие.

Почти полтора десятка лет сряду обыватель Германии помогал гитлеровским империалистам растить гигантскую человеко-жабу, фашизм. Над ней шептали тысячелетние заклинанья, ей холили когти, поили доотвала соками прусской души. Когда жаба подросла, её вывели из норы на белый вольный свет. В полной тишине она обвела мутным зраком затихшие пространства Центральной Европы. О, у ада взор человечней и мягче! Было и тогда ещё не поздно придушить гадёнка: четыре миллиарда людских рук горы расплющат, объединясь. Случилось иначе. Вдовы и сироты до гроба будут помнить имя проклятого баварского города, где малодушные пали на колени перед скотской гордыней фашизма.

Сытый, лоснящийся после первых удач, зверь стоял посреди сплошной кровавой лужи, что растекалась на месте нарядных, благоустроенных государств. Он высматривал очередную жертву. Вдруг он обернулся на восток и ринулся во глубину России — оплота добра и правды на земле… Как бы привиденья с Брокена двинулись по нашей равнине, не щадя ни красоты наших городов, ни древности святынь, ни даже невинности малюток, — самые избы, цветы и рощи наши казнили они огнём лишь за то, что это славянское, русское, советское добро. Плохо пришлось бы нам, кабы не песенная живая вода нашей веры в вождя и в своё историческое призвание.

Перед последней атакой, когда в орудийные прицелы с обеих сторон уже видно содрогающееся сердце фашистской Германии, полезно припомнить и последующий ход войны. Мои современники помнят первый истошный вопль зверя, когда наши смельчаки вырвали из него пробный клок мяса под Москвой. Они не забыли также и легендарный бой на Волге, о каждом дне которого будет написана книга, подобная Илиаде. Эта священная русская река стала тогда заветной жилочкой человечества, перекусив которую зверь стал бы почти непобедимым. С дырой в боку, он был ещё свеж, нахрапист, прочен; боль удесятеряла его ярость, он скакал и бесновался; когда он поднялся на дыбки для решающего прыжка — через оазисы Казахстана — в райские дебри Индии, Россия вогнала ему под вздох, туго, как в ножны, рогатину своей старинной доблести и непревзойдённой военной техники. Хотя до рассвета было ещё далеко, человечество впервые улыбнулось сквозь слёзы… О дальнейшем, как совместно с могущественными друзьями преследовали и клочили подбитую гадину, пространно доскажет история.

Нам было тяжко. Наши братья качались в петлях над Одером; наши сестры и невесты горше Ярославен плакали в немецком полоне, — мы дрались в полную ярость. Мы не смели умирать; весь народ, от Первого маршала до бойца, от наркома до курьерши, понимал, какая ночь наступит на земле, если мы не устоим. Даже на обычную честную усталость, какую знает и железо, не имели мы права. О, неизвестно, в каком из океанов — или во всех пяти сразу! — отражалась бы сейчас морда зверя с квадратными усиками и юркими рысьими ноздрями, если бы хоть на мгновение мы усомнились в победе. Всё это не похвальба. Никто не сможет отнять величие подвига у наших бескорыстных героев, ничего не требующих за свой неоплатный смертный труд — кроме справедливости. Мы поднимаем голос лишь потому, что, к стыду человеческой породы, кое-кто в зарубежных подворотнях уже высовывает шершавый свой язык на защиту палачей.

Из безопасных убежищ они смотрят в предсмертные потёмки Германии и в каждой мелочи с содроганием видят приближение собственного скорого и неизбежного конца. Грабленое золото, горючее для будущих злодейств, уже перекачивается в надёжные нейтральные тайники; уже гаулейтеры примеряют на себя перед зеркалом вдовьи рожи; вчерашние упыри репетируют вполголоса лебединые арии под названием «гитлеркапут». Наверно, в эту самую минуту где-нибудь в стерильном подземелья придворные мастера пластических операций перекраивают под местной анестезией личности Адольфа Гитлера и его портативной говорильной обезьянки, душки Риббентропа и долговязого трупоеда Гиммлера. Мы отлично понимаем, что обозначает «сердечное заболевание» Германа Геринга, но трудновато будет выкроить из этого борова даже среднего качества мадонну! Им очень желательно ускользнуть неузнанными от судей… Вряд ли все эти эрзац-человеки, ненавидимые даже в собственной стране, сами и добровольно уйдут из жизни. Нет, этим далеко даже до ихнего Фридриха, который после успехов конфедерации лишь пытался наложить на себя руки. Этих придётся вешать… Но до самой удавки они будут рассчитывать, что найдётся бесчестный или ротозей, который выронит из своих уст слово п о щ а д а, если поскулить поплачевней. Вот ход их мыслей: «Ну, и побьют немножко для приличия, даже посекут публично на глазах у Германии, крепко — до вывиха в шее — дадут разок-другой по сусалам, даже могут непоправимо попортить внешность… и отпустят. Э, дескать, нам с лица не воду пить, а при наличии капиталов можно существовать и с несколько несимметричной наружностью…»

Здесь требуется грубое слово, суровое и разящее, как взгляд солдата, что дерётся сейчас за разум, честь и красоту на пылающих развалинах Унтер-ден-Линден. — Неудивительно видеть в кучке непрошенных добряков и плакальщиков такое лающее четвероногое, как журналист Ялчин. Есть такие преданные псы, что скулят и грызутся, когда секут их хозяина: помнит собачья душонка сладкий кусок мясца!.. Понятны так же причины, по каким забыл про Ковентри и Лондон семидесятилетний Брейльсфорд, предлагающий лечить гестаповцев настоем из маргариток и путешествиями ко святым местам. И вообще-то слаб человек, а этот, вдобавок, женился недавно на молодой и сочной фрау, служебный номер которой нам пока неизвестен. Ничего, старец одумается, когда голенькие, с простреленными грудками, детки закружатся над ним в недалёкий смертный час. — Немудрено, равным образом, найти объяснение и знаменитому милосердию некоторых пожилых великосветских дам, вчерашних патронесс общества «противников вивисекции», — сегодняшних опекунш в отношении безусых элегантных садистов. И даже не то чтобы нравились им эти выродки с пузырчатыми водянистыми капсулами вместо глаз, а просто бывают, к стыду человеческой породы, такие милостивцы, которые единственно из сострадания хотят, чтоб скорее прикончили жертву, чтоб не кричала она, не бередила чувствительную душу раздирающим стоном о помощи. Как говорится на Украине — «Не мучьтесь, куме, опускайтеся на дно!» Бессильные сами бороться со злом или устрашённые им, потому что у зла длинные руки, они вышибают честный штык из рук своего солдата, хватают за ноги бегущего в последнюю атаку, и вот тот падает с дыркой во лбу, защитник угнетенных и гордость своей родины. Их высшая заповедь — не раздражать убийцу в действии… Что ж, ничего нового под луною в этой области. Император Юлиан, к примеру, был настолько милостив, что впускал вошь себе в бороду, когда она сваливалась с его головы.

Мы вовсе не упоминаем о так называемых — «деловых кругах», которые по отдалённости местожительства не успели ещё познать на собственном опыте ни — что такое нацизм, ни — что такое зверообразный его пророк. Их дети целы, их бизнес процветает. И если бы Гитлеру удалось, наконец, истребить полностью весь род людской, они скорбели бы лишь об утрате столь обширного покупательского контингента. Пусть! Даже когда отомрёт звериный хвост у человечества, всё же останутся в порах земли микробы и алчности, и недоумия, и похоти… Планету не вскипятишь! Но в этой толпе доброхотных пахарей милосердия выделяется своей патриархальной сединой сам римский первосвященник… только этот работает втихую! Видимо, какая-то малоизвестная заповедь или догмат руководят поступками святейшего отца. Ввиду того, что, по слову Григория Великого, папа есть не только «консул все-творца», но и «раб рабов божьих», мы обращаемся к нему с простодушной просьбой рассказать вслух, на виду у всего христианского мира, как он вступался за наших братьев и сестёр, когда их пришивали пулемётными очередями к мёрзлой земле, травили «циклоном», оскопляли в застенках, пластовали и выкачивали кровь на мраморных столах, закапывали живьём, распинали, истребляли голодом и сумасшествием, изготовляли из них удобрение для мавританских лужаек, кроили абажуры и подтяжки из их ещё неостылой кожи. Пусть он покажет детям земли гневные буллы к своему подопечному в Берлин, чтобы тот пощадил хотя бы крошек, которых так любил Иисус!

Их нет, мы не нашли таких посланий в гестаповских канцеляриях, где ещё не просохла безвинная кровь. Зачем же вы так нехорошо молчите, ваше святейшество? Может быть, вы не верите в злодеяния нацистов на православной Украине и в католической Польше? — Ведь чужие слёзы всегда такие неслышные, и, вдобавок, — пройдя через тончайшие фильтры просвещённого скептицизма, достигают, наверно, вашей совести в виде дистиллированной воды. Конечно, вы пребываете в безмолвии мудрости, и самая осиротевшая мать не докричится до вашего горнего уединения. Тогда посетите места, где свирепствовала гитлеровская орда. Я сам, как Виргилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите апостолические персты в раны моего народа, и если только с приятием чина ангельского вы не утратили облика человеческого, то — подобно Петру, подъявшему свой меч на негодяев, пришедших за Иисусом, — вы поднимите свой посох, как палку, на злодеев, худших, чем даже ваши предшественники, хотя бы — мрачный убийца Балтазар Косса, осрамивший лик человеческий в качестве Иоанна XXIII, или тот Иоанн XII, что пил в своём гареме за здоровье дьявола, или знаменитый дон Родриго Борхиа, которого прокляли Рим и мир под именем Александра VI.

Ах, папа, папа, загадочный пастырь, охраняющий волков от овец! Не бойтесь за Германию. Мы могли бы считать, что после содеянного ею на Востоке — нам позволено всё, но мы пришли туда не за тем, чтоб убивать женщин и детей, а чтоб уничтожить воинствующую хамскую мечту о порабощении народов чужого языка и расы. Даже не ради мщенья, а в целях санитарной профилактики мы обойдем с оружьем эту преступную страну. Нам нет нужды истреблять всех немецких дураков, поверивших своему ефрейтору, будто германская кровь дороже французской, негритянской или еврейской… Утешьте же обречённых фашистских главарей, ваше святейшество, обещаньем райского блаженства после петли, а потом, когда свершится правосудие, молитесь за них, сообразно вашему досугу, — за смирных и безопасных, навеки сомкнувших свои вурдалачьи окровавленные уста!

Нет, не помилуем, не отпустим, не простим. Не предадим наших великих мертвецов — от первого солдата вольнолюбивой Америки, Франклина Рузвельта, до того неизвестного русского автоматчика, который лишь мгновенье назад упал с простреленным сердцем в Берлине. Гадкий спектакль фашизма кончается, и освистанным балаганщикам не помогут теперь ни молитвенные воздыханья, ни дамское заступничество, ни купеческая доброта ко всемогущему злу, доставляющему дивиденды. Мы распознаем их в любом обличьи, обшарим горы, подымем каждую песчинку в захолустьях далёких материков. И если только былое отчаянье не выжгло чувства чести у людей, они не помилуют ни дворца, ни хижины, где застигнут притихших перелицованных беглецов, — обуглят самую землю, давшую им пристанище. Только так возможно обезвредить все, чем они ещё грозятся будущим поколеньям, испуская дух. Только беспощадностью к злодейству измеряется степень любви к людям. Да здравствует жалость, жалость неподкупных судей, — жалость к тем, которые ещё не родились!

Наступает желанная минута, ради которой мы четыре года бестрепетно принимали лишенья, тревоги, горечь неминуемых потерь. Борьба продолжается, предстоит ещё добить врага, но уже неправедная немецкая земля под сапогами нашими. Это утро и скоро день… Только что соединились победоносные армии Запада и Востока, и полководцы уже обменялись мужественным рукопожатием. Завтра, впервые за много лет, воины без опаски разведут костры на привалах. Грянул громовый капут тысячелетней бредовой немецкой мечте о надмирном владычестве… Потом пепел, смрад и вздыбленный прах медленно осядут на остывающие камни Германии, и тогда для человечества наступит слепительный полдень, который пусть никогда уже не сменится ночью! Какое отличное утро смотрит нам в лицо; как красивы и праздничны даже эти дымящиеся, с красными флагами пламени, берлинские развалины — в час, когда в них вступает Свобода!

Совесть в нас чиста. Потомки не упрекнут нас в равнодушии к их жребию. Вы хорошо поработали, труженики добра и правды, которых Германия хотела обратить не в данников, не в рабов, даже не в безгласный человеко-скот, но в навозный компост для фашистского огорода… Слава вам, повелители боя, сколько бы звёзд ни украшало ваши плечи; слава матерям, вас родившим, слава избам, которые огласил ваш первый детский крик; слава лесным тропкам, по которым бегали в детстве ваши босые ножки; слава бескрайним нивам, взрастившим ваш честный хлеб; слава чистому небу, что свободно неслось в юности над головами вашими!.. Живи вечно, мой исполинский народ, ликуй в близкий теперь день торжества великой правды, о которой в кандалах, задолго до Октября, мечтали твои отцы и деды.

Мы победили потому, что добра мы хотели ещё сильнее, чем враги наши хотели зла. Германия расплачивается за чёрный грех алчности, в который вовлекли её фюрер и его орава. Они сделали её своим стойлом, харчевней для жертвы, притоном для демагогического блуда, станком для экзекуций, плац-парадом для маньякальных шествий… Злую судьбу она готовила на века Европе и миру. Тогда мы хлынули на неё, как море, и вот она лежит на боку, битая, раскорякая, обезумевшая.

Мы расплачиваемся с ней в полгнева, иначе один лишь ветер ночной плакал бы теперь на её голых отмелях. Громадна сила наша — по широте нашей страны, по глубине наших социальных стремлений, по могуществу индустрии нашей, по величию нашего духа. История не могла поступить иначе. Наше дело правое. Мы сказали. Слово наше крепко. Аминь.

«Правда», 30 апреля 1945 г.