Одиссея капитана Балка. Ставка больше, чем мир

Глава 2 Утро нового мира

Владивосток. 3 марта 1905 года

Над будущей столицей Тихоокеанского края, а именно так через пару десятков лет будет называться административно-территориальная единица Российской империи, куда кроме Дальнего Востока войдут еще Маньчжурия с Кореей, вставало солнце. Огромный золотой диск светила еще не полностью поднялся из-за вершин заснеженных сопок, но уже наполнил своим победным сиянием бархатную синеву бездонного мартовского неба и город, раскинувшийся под ним. Лишь в складках лощин да меж сугробов у западных стен домов на сбегающих к заливу улицах настороженно затаилась стылая предутренняя мгла.

С ночи подморозило. И с труб домов, мастерских, а также множества кораблей и судов, заполнивших Золотой Рог, к небесам тянулись струи белого, сизого, бурого дыма. В самом заливе яблоку было негде упасть. Такого столпотворения на своем рейде здесь не видели никогда. Ведь кроме шести черноморских броненосцев, нескольких заслуженных балтийских «пенсионеров» да отряда контр-адмирала Веницкого, ведущего сейчас во Владивосток из Вэйхайвэя интернированные там после Шантунгской битвы корабли, тут собрался едва ли не весь остальной российский военный флот.

Возвышаясь над темно-синей водой, покрытой белыми оспинами ледяного крошева, выстроившись в три линии, гордо стояли, приковывая к себе восторженные взгляды с берега, вернувшиеся с войны корабли-победители. Их выкрашенные в темно-серый, боевой цвет борта кое-где пестрели оспинами свежей краски на местах временно заделанных деревом пробоин. У ватерлиний проглядывала ржавчина и темно-кровавые полосы там, где льдины содрали все до сурика. На расчехленных хоботах многих орудий темнел пороховой нагар. Время наведения всеобщего, тотального марафета пока еще не пришло. Как самим кораблям, так и их людям нужен был отдых…

Лениво покачивались на бочках и дополнительно заведенных с юта якорях могучие эскадренные броненосцы с флагманскими «Потемкиным» и «Цесаревичем». По приказу Алексеева их поставили прямо напротив Адмиральской пристани. Сразу за ними дымили четырехтрубные громады уже родных для всех владивостокцев «больших фрегатов»: по поводу прибытия из Мукдена фельдмаршала Гриппенберга, «Громобоя» с «Россией» отвели от заводской стенки, где им латали шантунгские раны. Командующий Маньчжурской армии вознамерился посетить самые героические корабли флота, и встречать высокого гостя они должны были в общем строю.

Броненосные крейсеры стояли в компании с привлекавшими всеобщее любопытство трофеями – бывшими чилийскими «О’Хиггинсом» и «Эсмеральдой». Японские имена, под которыми они проходили всего несколько месяцев, к ним как-то «не пристали». Позади них и «экзотов», во второй линии, расположились изящные бронепалубники Грамматчикова во главе с «Варягом», «Аскольдом» и «Богатырем». В кильватере у «летучих» – трехтрубные «Память Азова» и «Светлана» под великокняжескими штандартами, а за ними – герои Осаки и Сасебо: ББОшки и «Егорьевские рысаки». В третьей, самой дальней линии, затмевая всех и вся своими размерами, многопалубной стеной возвышались огромные корпуса крейсеров-лайнеров Гвардейского конвоя. А у набережной, перед всем этим великолепием парада больших кораблей, аккуратно разобравшись по отделениям, теснились, встав кормой к берегу, многочисленные миноносцы и истребители.

Лишь броненосец «Орел» и минный заградитель «Амур» встречали торжества «вне строя». Первый был введен в сухой док через сутки после возвращения флота – от сотрясений при стрельбе под Урагой открылась течь в носу от наскоро заделанной минной пробоины. Похожая беда была и у минзага. Шторм или некачественный ремонт в Артуре дыры от случайного камня привели к тому, что он «привез» во Владик почти двести тонн воды в отсеках двойного дна. Узнав об этом, Руднев приказал немедленно приступить к починке «Амура» в плавучем доке…

И не было сегодня во Владивостоке ни одного русского человека, чья душа не пела бы и не ликовала, чей взгляд не туманили бы слезы радости при взгляде на свою бухту. Ибо там реально, зримо и осязаемо стояла та русская сила, та мощь, которая только что доказала всему миру, что свое гордое имя их город носит по праву.

Третий флот мира… Флот, победоносно прошедший горнило суровой войны. Флот, чьи моряки испытали в ее сражениях и заслуженную радость побед, и горечь утрат своих боевых товарищей, друзей. Флот, вышедший победителем в величайшей морской баталии новейшей истории, с легкой руки германского кайзера, неофициально именуемой теперь «Тихоокеанским Трафальгаром», в Шантунгской битве.

Флот, сполна выполнивший и свою военную, и политическую миссии. Последним, яростным усилием по понуждению к миру неприятеля под Токио доказавший, что Россия вполне способна осуществлять «проекцию силы» там, тогда и так, как того потребуют ее геополитические интересы. Флот, убедительно продемонстрировавший как друзьям, так и недругам, что унизительный «крымский» синдром неполноценности преодолен Россией окончательно и бесповоротно.

Станет ли он со временем вторым или даже первым в мировой табели о рангах? Или удовольствуется более скромным местом? Наступят ли тот день и час, когда в некоторых европейских столицах задумаются над тем, что называть бульвары и площади именем Севастополя в честь победы над Россией полвека назад было… несколько опрометчиво?

Теперь это будет зависеть не только и не столько от геополитических раскладов или сиюминутных выгод власть предержащих. Вспомните извечное: «Зачем России, державе сухопутной, океанский флот?» Это будет зависеть и от тех, кто принял огненную купель на его мостиках, палубах, в башнях и казематах, в машинных отделениях и кочегарках.

Двое суток после возвращения флота во Владик пролетели в полном сумасшествия и радости круговороте застолий, балов, приемов, молебнов, попоек, азартных и телесных утех. И, возможно, многие из возвратившихся от Токио героев по неистребимой русской традиции, не удержавшись, вошли бы в неуправляемое пике алкогольного, игорного или развратного угара. Ибо слаб до этих дел русский человек, когда повод очевиден, а вожжи ослаблены.

Но как раз с ослаблением вожжей и было «не очень». Еще в день возвращения флота Алексеев на утро 3 марта назначил общий сбор флотского и армейского офицерского состава, свободного от вахт и караулов. А поскольку ни одно из зданий Владивостока всех поименованных особ вместить не могло, место общего офицерского собрания назначили возле арки, напротив Адмиральской пристани. На том самом месте, где Руднев встречал экипаж «Корейца». Форма одежды – парадная. Неявка, невзирая на причины, десять суток ареста. По-доброму так…

За три часа до полудня подле высокого помоста, обитого тремя полосами ситца в цвета русского имперского триколора, толпилось больше тысячи человек. Трибуна была украшена флагами. Большим Андреевским посредине и двумя поменьше – комфлота и великокняжеским – по краям. Цвет офицерского корпуса флота и армии сдержанно гудел, перетаптываясь на морозце в своих перетянутых ремнями черных и светло-серых шинелях, кавалерийских накидках и кавказских бурках на плечах. С папахами, фуражками и даже треуголками на головах.

Общество, в подавляющем большинстве страдающее жестокой болью в тех частях тел, на которые фуражки, треуголки и папахи были надеты, блистало орденами, погонами, галунами, аксельбантами, темляками и прочей атрибутикой офицерской красы. Благоухая одеколоном, поскрипывая портупеями и сапогами, звякая шпорами и густо выдыхая перегаром, оно вполголоса обсуждало мировые и крепостные новости. А еще попутно сплетничало, травило байки, анекдоты, над чем-то посмеивалось или поругивалось. И при этом почти единодушно, со стенаниями, проклинало в голос судьбу-злодейку да втихаря костерило бессердечное начальство. И попенять ему было за что.

Во-первых, Руднев, вопреки затаенным желаниям большинства своих подчиненных, фантастически быстро, оставив лишь небольшой временный гарнизон в Йокосуке, целью которого была охрана «Нахимова» во время ремонта, организовал возвращение от Токио флота и гвардии. Кто-то хотел гульнуть там, кто-то надеялся на приезд во Владик друзей, родственников, любимых или просто знакомых дам полусвета из столицы, пока их герои пакуют японские сувениры, но… Облом-с вышел и с тем, и с этим. Вдобавок ведомство князя Хилкова, по требованию того же Руднева, наотрез отказывалось увеличить число курьерских пар до Владивостока со дня получения в Питере известия о перемирии.

Во-вторых, драконовские порядки, по приказу Безобразова заведенные во Владике военной жандармерией по образу и подобию маньчжурских, совсем не способствовали гульбе и вседозволенности. Обидная и, конечно, несправедливая доля свежих постояльцев крепостной гауптвахты была одной из главных тем офицерских толковищ «за жизнь». Тем более актуальных в свете уже известной всем суровости наместника. Все, кто туда влетел, сидели свое без исключений и поблажек…

Однако с появлением в поле зрения почтенного собрания этого самого начальства и, конкретно, ехавших в первых каретах Алексеева, Макарова, Гриппенберга, Руднева, Щербачева, Безобразова, Сухомлинова и великих князей Михаила Александровича и Александра Михайловича все разноголосое подспудное бурчание мгновенным шквалом переросло в стихийное, дружное «ура!» и бурную овацию.

Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас и именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот так вот, всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного дня. Вместе верша историю.

Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили не только здесь. В типографиях мирно спавших в тысячах километров отсюда Петербурга, Москвы, Киева, Нижнего Новгорода, Варшавы, Казани и прочих губернских и уездных городов уже сохли, ожидая утра и читателей, свежие номера центральных и губернских газет, в заголовках передовиц которых тридцать шестым кегелем было жирно набрано: «Высочайший Манифест».

Но здесь, во Владике, о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу российской истории, знали только семь человек: великий князь Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная телеграмма государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала – наместник Алексеев и командующий ТОФа Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний – на правах друга великого князя.

Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю императора» по введению в России основ парламентаризма и объявить о грядущем даровании подданным Конституции общему офицерскому собранию. Дабы господа офицеры сразу уяснили себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения каких-либо волнений на кораблях, в частях и подразделениях. Ибо свобода слова, собраний и совести не подразумевают вседозволенность и анархию. Но, к сожалению, обязательно найдутся и те индивиды, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…

Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев, по понятным причинам, восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем более что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми газетами, а здесь, во Владике, были видны им невооруженным глазом, ни Василий, ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы благоприятных обстоятельствах удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот: поди ж ты! Царь сказал – царь сделал.

В то же время впечатления от сногсшибательного известия у остальных пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»

Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку, все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший наследник цесаревич и новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических институтов. Как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив обсуждение текста Манифеста и как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил «слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»

Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Немного подумав, он сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуются. Но, поскольку ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую реформу, даст бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз вовремя. Чтобы на будущее глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».

Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого императором решения принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже совещательных, как на финансирование флота, так и на будущую кораблестроительную программу. Над ней он работал в госпитале. Будучи человеком глубоко эрудированным, он понимал, что в системе управления страной в целом и флотом в частности появляется некая новая, пока ему не известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во Франции, к примеру, он знал хорошо. Не зря последнее десятилетие XIX века в истории флота Второй республики величали «военно-морской бестолковщиной».

Петрович, правда, указал ему на противоположный пример – на работу Рейхстага по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица он был облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене броненосцев дредноутами парламентарии фактически не смогут.

Но настроения Степану Осиповичу не подняло даже это: «Эх, мой дорогой, там – Германия, немцы. А то – наши! Балаболок да выскочек разномастных понавыбирают, вот уж и надумают они нам в этой Думе. А то, что нет пока ответственного министерства – так, лиха беда начало! Выклянчат. Помянете мои слова: взвоем мы еще от их склок с совещательным голосом! Но, не дай нам бог, чтоб кабинетная система или сменяемое по выборам правительство как в Парижах. Вот тут и запляшем мы танцы святого Витта. Все давешние делишки господина Витте как бы нам цветочками не показались! Я-то думал, что в Питере попробуем порядок навести, а тут… Какое там! Задумали Дубасова на меня менять. А зачем? Нет уж. Пусть он дальше с этим всем разбирается в министерстве. А я, если государь позволит, с палубы в кабинет не уйду».

Последним узнал про Манифест царя наместник Алексеев. И, как рассказал позже Василию Михаил, после прочтения его текста на новоявленного генерал-адмирала было страшно смотреть. Евгений Иванович был ошарашен и взбешен одновременно. Но, как выяснилось, не потому, что из-за своего истового монархизма органически не переносил демократических общественных институтов, в принципе не желая видеть и слышать ни о чем ином, кроме как о неограниченной монархии – самодержавии.

Все оказалось много проще. На нем лежала ответственность за огромный край. Где пока ни один градоначальник, ни один полицмейстер, ни один начальник гарнизона или войсковой атаман не были проинструктированы о том, как должно воспринимать царское решение и как себя вести, применительно к таким обстоятельствам.

Василий резоны наместника понимал. Получилось, что необходимость сохранения секретности из-за опасения беспорядков в столице перекладывала после опубликования Манифеста всю ответственность и заботу о недопущении эксцессов и разгула стихийной вольницы в городах и весях на местные власти. Совершенно не готовые к такой новой вводной…

Мнение же обо всем этом штабс-капитана Красовского, старшего шифровальщика штаба Гвардейского экспедиционного корпуса, самым первым во Владивостоке узнавшего подробности царского Манифеста, история для нас, увы, не сохранила.

Кстати, итоги вышеупомянутого Михаилом Земского съезда действительно можно было смело считать прологом к этому Манифесту. Говоря образно, если сегодня воля императора возвещала о наступлении утра новой жизни России, то съезд этот был его рассветной зарей. И сделать здесь небольшое отступление от темы для краткого описания его предыстории и решений вполне уместно.

Строго говоря, это было первое крупное внутриполитическое деяние самодержца, предпринятое им благодаря осмыслению той убийственной информации о будущем, что безжалостно вылил на его несчастную голову доктор Вадик. Ничего не поделаешь, врачам «часто приходится делать людям больно, чтобы потом им жилось хорошо». Увы, но более образно и конкретно, чем крылатая фраза Андрея Мягкова из «Иронии судьбы», суть призвания хирурга определяло бессмертное: «Резать! Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонита!» От Риммы Марковой…

Обдумав услышанное, Николай твердо решил как можно скорее запустить маховик земельной реформы, способной повысить уровень сельскохозяйственного производства и параллельно решить ряд сопутствующих проблем: обеспечить подпор людского потока к заводским проходным, переселенческим поездам и пароходам, одновременно повышая уровень жизни остающихся на селе.

Но за столь масштабным процессом нужен был не-усыпный контроль и действенное управление им. Достичь этого наличными силами уездных и губернских администраций было попросту невозможно. Даже при условии обеспечения должного финансирования. Управленческий штат их был не велик, а профессиональный уровень для столь сложной, многоуровневой задачи – в массе своей явно слаб.

Не сразу, но Николай согласился с тем, что без решительного привлечения к этой работе органов местного самоуправления – земств – не обойтись. Более того, они могли бы стать важнейшим элементом всей системы проведения реформы, ее главным тягловым механизмом, оставляя местным администрациям функции учета, контроля, отслеживания финансовой дисциплины и обратной связи.

При этом, как следствие, неизбежно вставал вопрос о привлечении к этому самому самоуправлению лиц крестьянского сословия, дабы избежать пресловутого «без меня меня женили». Для этого самым логичным решением было создание третьего – низового – уровня в структуре земских организаций. Всесословного волостного земского собрания, имеющего право делегировать своих председателей и выборных гласных в состав уездных и губернских земских органов.

Во время обсуждения с Николаем всех «деревенских» проблем Вадик был сражен наповал одним документом, который царь предложил ему «почитать на сон грядущий». Это была родившаяся в недрах МВД Записка, содержавшая предложения по реформе законодательства о крестьянах. В бумаге, вышедшей из-под пера сотрудника ведомства «наиконсервативнейшего из русских консерваторов» – Плеве, были черным по белому прописаны главные постулаты столыпинской реформы, авторство которой потом умные книжки из «мира Вадика» приписывали «прозорливости финансового гения Витте».

Как выяснилось, фактическим инициатором и главным автором его был Владимир Иосифович Гурко, занимавший в МВД должность управляющего земским отделом. Пару раз перечитав Записку, на словах декларирующую сохранение крестьянской общины, а на деле подготавливающую ее неизбежный, но постепенный развал и сход со сцены, Вадим решил лично познакомиться со столь незаурядным человеком.

После их трехчасовой беседы во время прогулки по набережным Невы и Мойки для Банщикова стало ясно, что судьба вовремя посылала России человека, способного отвести от нее страшную беду – грозящее взрывом, накапливающееся недовольство в среде восьмидесяти процентов населения. А до кучи попутно решить и одну из важнейших задач экономики – интенсификацию сельского хозяйства.

Увы, в нашем мире его талант и выдающиеся способности остались практически невостребованными. Сначала смерть покровительствовавшего ему Плеве, а затем мелочная ревность Столыпина, банально опасавшегося подсиживания со стороны молодого и напористого заместителя, погубили не только его карьеру. Ведь останься он во власти, возможно, пробуксовки с земельной реформой и ее постепенного сворачивания, удалось бы избежать.

Итак, первый шаг на пути реализации громадья планов был определен: начинать нужно было с перевода земства с уже накатанной дорожки хронической оппозиционности правительству на тесное с ним сотрудничество.

Позволить теплой компании земцев-конституционалистов, этих либеральствующих помещиков из кружка князей Долгоруковых, и демократическо-интеллигентской тусовке господ Струве и Вернадского со товарищи, гордо, с претензией, именующей себя «Союзом освобождения», слиться в протестном экстазе друг с другом, додуматься до «банкетных кампаний» и, обратив этим на себя внимание крупного капитала, стать на его прикорме главной подрывной силой в Империи, царь не хотел. Так что партии конституционных демократов – кадетов – родиться в том виде, о котором Петрович и трое его товарищей по несчастью читали в нашей истории, было не суждено.

Однако Николай не пожелал и простого решения, типа «повязать, подкинуть в карман гашиш, эсеровскую прокламацию или ворованный кошелек (нужное подчерк-нуть) и загнать за Можай», хотя Дурново поначалу рекомендовал оперативно устранить возникшую проблему именно в таком ключе. Самодержец не имел намерения рубить с плеча и разбрасываться патриотичными и думающими головами.

А то, что сейчас мозги в них думали совсем не в том направлении, можно было попробовать исправить, заняв эти головы серьезной и важной работой. Да еще и с ярким патриотическим подтекстом. Для такой работы реформирование местных органов власти с наделением земств новыми полномочиями и ответственностью становилось просто бескрайним, непаханым полем. С теми же, кто намеревается упорствовать и продолжить раскачивать лодку, позже можно будет поговорить и по-другому.

Но при этом было ясно, что добиться от земцев искреннего желания сотрудничать с правительством в проведении земельной реформы при руководстве всем процессом из МВД было проблематично. Для большинства склонных к либерализму земских деятелей Плеве представлялся пугалом, «душителем всего прогрессивного» и «без пяти минут» диктатором, этаким «деятельным Победоносцевым». Такому его образу способствовала и «передовая» пресса, подогреваемая Витте, его главным конкурентом не столько в борьбе консервативных и либеральных воззрений, сколько в схватке честолюбий за влияние на государя. Увы, работать с издателями и журналистами Плеве не умел и не желал.

Все точки над «i» были поставлены 17 мая, когда император принял в Зимнем возвращенного им из ссылки князя Леонида Дмитриевича Вяземского. Вместе с ним были приглашены министр внутренних дел Плеве, министр земледелия и госимуществ Алексей Сергеевич Ермолов, князья Павел Дмитриевич Долгоруков, Александр Григорьевич Щербатов, Алексей Дмитриевич Оболенский и граф Петр Александрович Гейден.

Кроме министров и титулованных особ на этом совещании присутствовали Петр Аркадьевич Столыпин, видные земцы Дмитрий Николаевич Шипов, Федор Измайлович Родичев, Михаил Александрович Стахович и Павел Иванович Новогородцев, ученые Дмитрий Иванович Менделеев и Владимир Владимирович Вернадский, издатели Суворин, Сытин и публицист Шарапов. Также были приглашены недавно попросивший отставки с должности начальника корпуса жандармов Виктор Вильгельмович фон Валь и вышеупомянутый чиновник аппарата МВД Владимир Иосифович Гурко.

В краткой преамбуле император будничным, спокойным тоном завил собравшимся, что его слова о модернизации политической системы страны после окончания войны, сказанные в Кронштадте рабочим Морзавода, были не репликой на злобу дня, а вполне твердым решением, чтобы об этом ни судачили на раутах и в салонах. После заключения мира будет введено законосовещательное всесословное народное представительство при вполне разумном избирательном цензе, а затем будет дарована народу Конституция, что гарантирует всеобщее равенство перед законом…

Немая сцена. «Ревизор» Гоголя отдыхает.

…Но! Ни о каком «ответственном министерстве» никому инсинуаций строить не следует, тем более прессе. Время для таких решений пока не пришло, для начала нужно победить трех главных народных врагов – голод, безграмотность и бескультурье. Бытовое и нравственное. К «прискорбным проявлениям» последнего царь отнес и «потуги вполне патриотичных, интеллигентных и образованных людей раскачивать государственный корабль, прокладывающий свой путь в штормовом военном море».

Но не успели еще господа-земцы оценить камушек, прилетевший в их огород, как Николай подсластил пилюлю, обратившись непосредственно к Долгорукову со словами благодарности за «зимнее решение известной группы уважаемых земцев, постановивших на время войны воздержаться от политических демаршей». Выслушав ответные восторги и охи-ахи: а земским либералам действительно было чему радоваться, ведь обещанные Конституцию и Парламент, пускай сперва и не законотворческий, они, естественно, считали своей победой, и выдержав мрачные взгляды Плеве и Валя, Николай приступил к главному:

– Не стоит удивляться, господа. Война многое заставила переосмыслить. В том числе и избавиться от некоторых «бессмысленных мечтаний»[12]… – сделав небольшую паузу, царь убедился, что земцы юмор оценили. – И сегодня приходит время решений, которые еще вчера казались не столь срочными, не столь животрепещущими. Я собрал вас сегодня, для того, чтобы мы могли вместе приступить к разрешению безотлагательного на сегодняшний день вопроса. Самого важного для страны, пожалуй. Нет, речь у нас пойдет не о военных или финансовых делах. Не о промышленных проектах и даже не об общей внутренней стабильности, которой, как представляется ныне, трудно достичь без посильного участия наших земских органов в деле внутреннего управления государством. Речь пойдет о том, что поможет нам в возможно короткий срок ослабить гнет тех самых, уже упомянутых мною, трех главных народных врагов, давящих на плечи каждым восьми из десяти подданных Российской короны.

Мы должны обсудить назревшие изменения в крестьянском законодательстве, учтя дополнительные права и обязанности земского самоуправления, введение всесословного его волостного звена. Поговорить о неизбежном, но не скоропалительном замещении крестьянской общины современными формами бытовых и хозяйственных отношений на селе. Рассмотреть проблему ликвидации волостного суда и перехода крестьян под общую юрисдикцию. Наметить пути интенсификации сельского труда, наконец.

Я тщательно ознакомился с Запиской по крестьянскому вопросу, подготовленной министерством уважаемого Вячеслава Константиновича. Полагаю, что все вы, господа, тоже ее внимательно прочли, как я просил. Считаю, что ключевые ее положения более чем логичны, своевременны, а главное – реально осуществимы. Значение этого документа для будущего Российской империи огромно, и я поздравляю Вячеслава Константиновича Плеве и Владимира Иосифовича Гурко кавалерами Ордена святого равноапостольного князя Владимира первой и третьей степеней соответственно.

Мною выбор сделан – земельная и крестьянская реформы будут вестись на основе этого документа. Вам, Владимир Иосифович, предстоит работать над их законодательной частью далее. Работу комиссии князя Оболенского считаю исчерпанной, как и два года назад созванного Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. К сожалению, его председатель Сергей Юльевич Витте в настоящее время крайне занят вопросами получения иностранных заимствований для нужд ведения войны. Свои предложения по данной теме, как он мне сообщил, он сможет подготовить не ранее, чем через три месяца. У нас нет такого долгого времени. К окончанию года реформы должны быть начаты. И вестись по утвержденному мной плану. Завтрашним моим Указом отмена круговой поруки будет распространена на все края и губернии за Уралом, дабы крестьяне, решившие переселиться на Дальний Восток, в Маньчжурию или киргиз-кайсакские степи, понимали: архаичные общинные пережитки на новом месте их не встретят.

Прошу вас, уважаемый князь Александр Дмитриевич, все статистические данные и предложения, как центральной комиссии, так и губернских, уездных комитетов, передать в Особый Комитет по проведению реформы сельского хозяйства. Сформировать его и возглавить надлежит вам, уважаемый Петр Аркадьевич, включив в него для начала всех, кто сегодня собрался здесь. На него ляжет основная тяжесть работы по обеспечению согласованных усилий государственных и земских органов во время проведения реформ. И дабы нам сразу исключить возможные трения: я счел необходимым вывести весь нынешний земский отдел из штата МВД и перевести его в штат вашего министерства, Алексей Сергеевич. Владимир Иосифович Гурко при этом получит должность вашего товарища и право прямого личного доклада мне. Все-таки не министерство внутренних дел и не министерство финансов должны стоять во главе нашего движения на этом направлении, а именно министерство земледелия.

Полномочия земских начальников и мировых посредников в новых условиях нам предстоит пересмотреть. С земств снять всю не свойственную им нагрузку: этапирование, конвой и временное содержание под стражей арестантов. Для этого в штате МВД будет образовано отдельное Управление территориальной полиции, отвечающее также за общее обеспечение порядка и спокойствия на земских территориях.

А вас, Виктор Вильгельмович, я прошу его организовать и возглавить. Это крайне ответственное поручение, я на вас очень надеюсь. Полагаю, что все прежние размолвки ваши с Вячеславом Константиновичем будут преданы забвению. Ваш сегодняшний труд в одной упряжке крайне важен. Как лично для меня, так и для всей страны.

Сделка, предложенная Николаем земцам, была честной. Рост их самостоятельности, снятие надуманных финансовых ограничений и серьезное участие в законотворчестве через квоты в будущей верхней палате парламента и свою фракцию в Думе шли в обмен на масштабную работу по ревизии социальных отношений на селе, в буквальном смысле по подъему сельского хозяйства. От сохи, телеги и амбара предстояло переходить к плугу, трактору и элеватору. От обособленных крестьянских общин к всесословной волости. Впереди у них открывались перспективы на многие годы.

И после некоторого «брожения умов» земские лидеры этот жест и доверие царя оценили. Возможно также, что определенную роль тут сыграло и обещание государя выделить в их распоряжение серьезные суммы под неотложные меры по предотвращению возможных крестьянских бунтов в конце лета – начале осени…

По инициативе императора, Земский съезд собрался в Таврическом дворце 11 июня. В его работе приняли участие 264 делегата от всех земских губерний России и специально приглашенные представители, атаманы казачьих войск. Из выступлений царя, министров финансов и земледелия, председателя Особого комитета по реформированию сельского хозяйства саратовского губернатора Столыпина стало ясно, что Россия встает на путь глубоких преобразований, в которых территориальное самоуправление будет играть значительную роль.

На земства ложилась огромная нагрузка по выполнению важнейших госпрограмм в области медицины и образования, создания современной транспортной инфраструктуры и интенсификации сельскохозяйственного производства, в том числе в деле создания сети МТС и элеваторов. В краткосрочной перспективе должна быть устранена чересполосица – главная беда для крестьянства. Должен быть упорядочен и проведен в кратчайшие сроки выкуп пустующих, неэффективно используемых помещичьих земель, а также ускорено судопроизводство по проблемным закладам.

В соответствии с предложенным Столыпиным планом земельной реформы от привычного, архаичного общинного землевладения наиболее активной части крестьянства предстоял постепенный переход к частно-фермерскому: хутора, отруба. С перспективой его дальнейшего укрупнения по мере развития земельного рынка. Создание условий для этого, начиная с общественной и правовой поддержки и заканчивая подготовкой нужных для этого специалистов, в частности землемеров, счетоводов-бухгалтеров и агрономов, – становилось первейшей задачей земских органов.

Государство планировало оказывать хуторянам активную помощь. Но это не была спешная, приказная ломка общины, несмотря на ее очевидную деструктивную роль. После отмены круговой поруки и определенного ею фискального смысла, община представляла собой ничем не оправданный нагнетатель социальной напряженности. Выделение надела «на едока» провоцировало рождение массы детей, переделы усугубляли чересполосицу, а растущий земельный дефицит и недовольство молодежи диктатом стариков плодило малоимущий городской люмпен, падкий на анархистскую агитацию.

Чересполосица, в свою очередь, исключала внедрение любых форм коллективного землепользования и достижений агрокультуры, тормозя интенсификацию сельского труда и этим увеличивая опасность голода и бунтов.

По мнению оппонировавшего «господам толстовцам» князя Вяземского, «община – не религиозный догмат, и крестьяне должны иметь возможность выбора, не отягощенного ни давлением сверху, ни гирей древних традиций на ногах снизу». Они должны иметь возможность сравнить эффективность индивидуального фермерства на хуторах и отрубах, коллективного землепользования и хозяйствования в рамках их общины, с учетом опыта многопольного севооборота крупных российских и зарубежных хозяйств. Задача земства тут в том, чтобы дать им вполне богатую пищу для такого сравнения.

В налаживании фермерского хозяйствования, коллективной кооперации крестьянам будет предоставлена господдержка. А первыми шагами станут полное списание выкупных платежей и отмена законодательных ограничений на выход крестьян из общины. Вопреки патриархальному укладу даже для «молодых» семей. Также хуторяне получат гарантии госзащиты от «завистливых действий». И это будет сделано сразу же по окончании войны с Японией.

Самой важной задачей текущего момента для земств признано предотвращение волнений крестьян в случае недорода зерна уже этим летом. Для чего при Поземельном и Крестьянском Банках организуются особые хлебные фонды в 5 и 10 миллионов рублей соответственно для беспроцентных целевых хлебных ссуд на пять лет, для распределения зерна среди малоимущих крестьян. Организация выдачи и справедливого распределения его возлагается в первую очередь на земства.

На неизбежный вопрос делегатов относительно реформ госустройства император ответил, что, как он не раз заявлял ранее, вопросы введения Конституции и институтов парламентаризма встанут в повестку дня после победы над Японией, и сейчас публично говорить на эту тему он не намерен. К чести собравшихся, большинство из них сделали верный вывод из ударения, сделанного Николаем на слове «публично».

Земцам было предложено срочно подготовить предложения для готовящейся новой редакции закона «О земском самоуправлении». В соответствии с ним будет выработано новое положение о выборах в земские органы и введен новый цензовый регламент. Как для выборщиков, так и для избираемых.

Земское самоуправление будет введено на всей территории страны, включая казачьи края, области и земли, за исключением ряда юго-азиатских областей, Привисленского края и Финляндии. Председателем Всероссийского Земского совета, согласно пожеланию государя, был избран князь Вяземский. Дмитрий Николаевич Шипов стал секретарем исполкома ВЗС, а его товарищем – граф Петр Александрович Гейден.

Сказать, что столичное, да и не только, общество было изрядно возбуждено итогами Земского съезда, значит ничего не сказать. При этом главными критиками его решений были в первую очередь крайне правые и крайне левые. Но ничего поделать с тем, что маховик реформы российского села был запущен, они не могли. Первые лишь дали Плеве возможность пополнить свою коллекцию «жемчужин перлюстрации», а вторые – повод к закрытию нескольких, особо критиканствующих газет. Типа «Вестника знания» Битнера, «Руси» с ее «Сельскохозяйственным листком», «Нашей жизни» и «Сына отечества». Едва избежали этого и «Биржевые ведомости» Проппера, вынужденного сменить главреда.

Склока же в самом благородном семействе России была страшная. Матушка и дядья сперва вызвали Николая «на ковер» в Аничков дворец. Однако он, сославшись на нездоровье, туда не поехал. Отправляться всем вместе к нему без приглашения было не положено. Да и не комильфо. Поэтому Мария Федоровна первым послала для выяснения отношений с венценосным «блудным сыном» наиболее близкого к нему из дядюшек – великого князя Сергея Александровича, примчавшегося по такому случаю из Первопрестольной.

Наговорившись вдрызг, дядя Сергей покинул кабинет племянника строевым шагом, громыхнул дверью и, даже не появившись в Аничковом дворце, отбыл в Москву. После чего с Николаем не общался три месяца. Следующими получили окорот Сандро и Николаша. Первый – вежливо и корректно, без шума, крика и прочего гама. А второй – громко и суетно, с тремя уходами-приходами, с угрозой немедленно застрелиться и тому подобной визгливой ерундой. На следующее утро страшно не выспавшийся и потому злой, Николай прибыл на званый завтрак, или, правильнее сказать «на стрелку», во дворец Владимира Александровича. Там, кроме хозяина с супругой, его ждала засада в лице вдовствующей императрицы и великого князя Михаила Николаевича.

Подробностей этой «августейшей корриды» Вадик так и не узнал. Николаю говорить об этом было неприятно, а самого его царь предусмотрительно попросил несколько дней не высовываться из химлаборатории. Лишь Ольга Александровна потом обмолвилась, что брат сказал ей о том разговоре: «Многое висело на волоске, и если бы не неожиданные слова Михаила Николаевича про то, что ”мир меняется, и, возможно, не все новое дурно, только не всем сие видимо”, я мог бы дать слабину». Мать и Владимир Александрович с тетушкой Михень едва не уломали его на «задний ход».

Почему патриарх семьи Романовых поддержал этот «реформаторский зуд» Николая, никто так и не узнал. Эту тайну он через четыре года унес с собой в склеп. Возможно, дело было в том, что он с пониманием относился ко многому, что в свое время делал, но не успел довести до ума Александр II? Кто знает…

Первым к микрофонам, установленным на перилах трибуны возле Адмиральской пристани Владивостокского порта, подошел командующий Маньчжурской армией генерал-адъютант Оскар Казимирович Гриппенберг.

Несколько секунд бравый фельдмаршал, нахмурив густые брови и всем своим видом давая собравшимся прочувствовать вкус момента, пристально всматривался в лица офицеров, стоящих перед ним. И вдруг, слегка искаженный несовершенством усилителя, громовыми раскатами загудел на всю набережную через четыре громкоговорителя его зычный голос: «С Победой вас, русские воины! Войне – конец! Ура!..»

Ответное «Ур-ра-а-а!!!», исторгнутое снизу тысячами глоток, мгновенно подавило мощь всей лейковской электроники, которая, кстати говоря, до этого путешествовала к Токио и обратно на борту рудневского флагмана, на случай если бы пришлось заниматься массовой информацией и пропагандой при вступлении в японскую столицу. Но там, слава богу, обошлось. Не пригодилась…

Не любитель цветистых фраз, Оскар Казимирович, говорил четко и размеренно. Как команды рубя короткие фразы. Вначале он поблагодарил моряков за боевую работу, без которой успехи армии, как под Артуром, так и под Токио, просто были немыслимы. Затем воздал хвалу офицерам и солдатам Щербачева. И это понятно: сам гвардейский офицер и генерал «со стажем», он пристально следил за боевыми успехами гвардейцев. После чего озвучил решение царя: из воинов, особо отличившихся в боях на Квантуне, в Маньчжурии и Японии, будет сформирован ряд новых гвардейских частей. Причем списки кандидатов в гвардию, с дозволения императора, Гриппенберг собирался рассматривать лично.

Коснувшись проблемы предстоящей демобилизации, он подробно остановился на предполагаемых сроках отдачи приказов и общем порядке отправки отслуживших свое воинов в Россию. И при этом сделал акцент на запущенной в западных и центральных губерниях переселенческой программе и разнообразных льготах, которые по решению государя получат демобилизованные из армии и с флота военнослужащие, изъявившие желание остаться жить на Дальнем Востоке и в Маньчжурии.

Ведь по-любому лучше, если на новых землях Империи, а в том, что Китаю они уже не вернутся, никто не сомневался, право первенства при выборе мест для проживания и земледелия получат те, кто за них сражался. Те, кто уже знает этот край «в лицо», а не по лубочным картинкам и рекламным листкам.

Особенно важно это для крепких, молодых крестьянских мужиков, уже увидевших могучую плодородную силу этих земель и знающих, что дома, за Уралом, их и их семьи ждут чересполосица, диктат и самодурство общинных стариков, перспективы голодовки в случае недорода-неурожая и кулак-ростовщик. Да, и когда еще в центральной России или Малороссии реформу доведут до ума? Зато здесь, с опорой на уже обновленное уложение законов о крестьянстве, жить по ним можно начать хоть завтра. А еще царевы подарки…

Поселенцам-ветеранам были даны невиданные в истории России льготы. Манифест царя «К доблестным Героям нашим, воинам русской армии и флота» от 26 февраля гарантировал первоочередное наделение бесплатной хуторской землей демобилизуемых бойцов Маньчжурской армии, ТОФа и казаков – участников боевых действий, решивших остаться здесь жить и вести личное крестьянское хозяйство. Лица крестьянского сословия из их числа, а также все члены их семей, получали гарантию беспрепятственного выхода из «домашней» общины. И право на немедленную и полную денежную компенсацию за надельную землю и недвижимое имущество, оставляемые общине.

Раздача и разверстка земель для ветеранов будет начата не позже трех месяцев после выхода приказов о демобилизации. Размер бесплатного надела определен в 16 хуторских десятин и 4 десятины леса. Причем как самому демобилизуемому, так и членам его семьи мужеского пола – при условии переезда на Дальний Восток для постоянного проживания. Оплата проезда членов семьи поездом или пароходом – полностью за царев кошт!

Плюс к каждой такой двадцатидесятинной доле полагается бесплатно: верховая лошадь, винтовка-драгунка, 100 патронов к ней, тесак и новый комплект обмундирования. В него входят: шапка-ушанка, ватник, стеганые брюки, рукавицы, валенки с калошами, сапоги, отрезы сукна, ситца и фланели, летние брюки, по три гимнастерки и комплекта исподнего, ремень, фляга, топор и лопатка. Государство брало на себя половину расходов по перевозу с семьей демобилизанта, будущего хуторянина, ее скарба, одной-двух голов крупного рогатого скота и до шести голов мелкой живности и птицы, не считая кошек и собак. Предоставляло скотине дорожный кормовой фураж.

Правительство выступало гарантом по выдаваемой демобилизуемому долгосрочной низкопроцентной ссуде в Крестьянском банке, для строительства дома и надворных построек, приобретения сельхозинвентаря и семенного материала на первый посевной год. А также беспроцентных «подъемных» в Русско-Китайском банке на семь лет в сумме 100 рублей для поселенца-единоличника и 350 для ветерана, перевезшего в Маньчжурию свою семью. Особое внимание проявил государь к тем, кто сражался храбро и доблестно: Георгиевским кавалерам подъемные увеличивались на 25 %, а заслужившим два ЗОВО и более – вдвое!

Вот так…

Подобной щедрости верховного вождя не помнит, пожалуй, не одна лишь российская история, но и общемировая…

В частях и подразделениях вовсю шло брожение. Мужики-сослуживцы, решившие для себя немедленно воспользоваться негаданной царевой милостью, сбивались в ватаги, «переселенческие артели». Ведь миром оно и дома сподручнее ставить, и стражу вести, а если почитать присланные специально из столицы умные книжки, то получается, что и поля обрабатывать. И жить рядом с соседом-товарищем, с которым ты делил и армейскую кашу, и японскую пулю или осколок, которого ты знаешь, в которого веришь – «этот не выдаст», разве неправильно? Налицо было зарождение новой формы сельской общины, связанной не общей собственностью, а общим интересом. Житейским и экономическим.

Весь этот процесс поручалось организовать и координировать генерал-лейтенанту Флугу с его оперативным штабом. Исполнение воли царя по заселению дальневосточных рубежей России достойным, надежным русским людом: вот главный итог победы в войне. И Гриппенберг призвал армейских и флотских офицеров немедленно включиться в работу по разъяснению готовящемуся к демобилизации рядовому и унтер-офицерскому составу положений царского Указа, выпущенного по данному поводу.

После чего, еще раз поздравив всех с победой, командующий армией уступил место у микрофонов комфлоту.

Степан Осипович выглядел неважно после ранения. И, похоже, чувствовал себя тоже не ахти, поэтому на всякий случай его слегка страховали штабные флаг-офицеры Дукельский и Щеглов, вставшие рядом и чуть позади него. Отдышавшись после подъема на трибуну, Макаров окинул взглядом притихшее людское море внизу. И негромко, но вполне отчетливо, произнес:

– Спасибо… Спасибо, мои дорогие… Дело, вами сделанное – славно! Царствие Небесное и память вечная всем братьям нашим – русским воинам, во брани почившим. Слава и почет живым! А деяния ваши ратные и доблесть – потомкам в пример!

Может, скажет кто, что, мол, не велика честь и слава для нас, азиатов побить? Пусть он этими словами и подавится! Или уже не помнит матушка-Россия иго монгольское? Да крымчаков набеги? Азиат в бою стоек и неистов. В достижении цели упорен, находчив и хитер. Так что противостоял нам противник вполне достойный. Нам ли об этом не знать, и этого не помнить? А то, что за спинами у японцев прятались и всячески помогали им англичане и американцы – про то отдельный сказ. В мире любителей жарок чужими руками загрести хватает. Вы с холодной головой и без лишнего азарта на то смотрите. Но сам факт бесспорен, и победу вашу только лишь возвеличивает…

Много добрых слов хочу сказать всем вам. Морякам, гвардейцам, армейским героям нашим, славным казакам. Но, простите, дорогие мои, не сегодня, – эскулапы столичные пять минут только дали. Вон, ручками машут, боятся, что простужусь. Я пока их пленник, – рассмеялся Макаров, – И их иго медицинское стоически терпеть обязан. Но дайте только срок, мои дорогие: вот силенок поднаберусь, и мы с вами флот наш российский поставим так, что англичане и американцы все от досады усохнут! Прочие же – завидовать будут. Да и про армию не забудем, не сомневайтесь. И впредь учтите – мы, моряки и армейцы, одному царю, одному народу служим. И Бог над нами один. Так что и в мирное время гоните прочь все ведомственные усобицы, в единстве – сила наша!

А сейчас самое важное, то, что на сегодня осталось, Всеволод Федорович и Михаил Александрович скажут. Спасибо! С Победой, чудо-богатыри! Ура!

Пока Степан Осипович при помощи флаг-офицеров спускался с трибуны и неспешно шел к карете, раскатистое, гулкое «Ура!», подобно волнам бурного прибоя, катилось над набережной и рейдом. Флот боготворил своего командующего.

И все-таки первым, кого собравшиеся не только провожали громовым «Ура», но им же встречали, был Руднев. Выйдя к микрофонам, он, казалось, поначалу никак не мог собраться с мыслями или просто сознательно наслаждался мгновениями своего триумфа. Молча, с достоинством, пережидая устроенную ему овацию.

Но на самом деле в душе Петровича в тот момент бушевала настоящая буря: сколько всего нужно было пройти, испытать и претерпеть ради вот этого, одного момента! Ради заслуженного им права обращаться к элите наших флота и армии. Причем обращаться, зная, что каждое твое слово будут буквально ловить. Что все, что ты скажешь, – поймут. И поймут правильно…

Он пристально всматривался в лица людей внизу, перед собой. В лица знакомые и неизвестные, а в голове билась сумасшедшая мысль: «Господи! А ведь если бы не мы… Если бы не Вадим с его шибко ученым папашкой и их олигархом с погонялом Анатом, благодаря чьей фантастической жадности весь этот не менее фантастический попадос и произошел, то каждый третий из стоящих перед ним офицеров был обречен не пережить этой войны!

Кто-то из них должен был погибнуть вместе с Макаровым и Верещагиным на «Петропавловске». Кого-то нашли бы осколок, пуля или штык во время четырех штурмов Артура. Кому-то предстояло взойти на Цусимскую Голгофу. Кого-то ждали безвестные могилы на склонах маньчжурских сопок. Чьи-то кости грызли бы одичалые псы в гаоляне вдоль мандаринской дороги…

Но здесь и сейчас этого уже не будет! Здесь и сейчас карты судьбы легли совсем по-другому. История России идет по иному, неизведанному, пути. Каким он будет для нее – во многом теперь зависит и от них. От них, от всех. Ныне – живущих…

Петрович говорил долго. Первые фразы давались ему с трудом. После Гриппенберга и Макарова, сумевших завести аудиторию почти до точки кипения, спускать людей на грешную землю для работы над ошибками и уяснения будущих трудовых планов было тяжко. Тяжко, грешно, но надо…

Однако вскоре он с облегчением понял, что общество внемлет ему с вниманием ничуть не меньшим, чем до этого обоим командующим, а возможно, даже с большим: слишком животрепещущих он тем касался.

Почувствовав общий настрой и случайно поймав на себе восторженный взгляд каперанга Рейна, Петрович продолжил свою речь, хоть и обращаясь ко всем собравшимся, но конкретно – как будто только к нему. Напряжение куда-то ушло, и мысль полилась свободно и широко: