Стеклянная гора

Ф.К.

Ворона на площадке смотровой,

венчающей кирпичный купол ЦАГИ,

закинув клюв, пощипывает воздух,

как корку хлеба. Сытный запах теста

идет от небосвода. За окном

стоят двустворчатые ширмы стройки,

и что за ними, трудно разглядеть.

Должно быть, кирха. И купец ведет

семейство в церковь. Верю в совпаденья,

в лото, где время расставляет взятки

и наше дело — брать.

Здесь долго

нудил поэт, сбежавший от жены,

да все не впрок — фамилию забыли.

Куда девались ложки для причастья

и теплое воскресное вино,

которое цедили понемногу,

Христу кололи палец в алтаре

над чашей, и вступали в разговоры

с народом. Вот и встретимся за гробом

и там продолжим. Вечный друг, читатель,

будь терпелив, покуда на уме — любовь,

душа, да детские простуды.

К вороне Бог всегда благоволил,

а нас так впроголодь держал,

но мы с тобой не пропадем:

кто сам себе судья, тому судьи

не нужно.

Смеркается,

и Вячеслав Иванов пускает ласточек

за ворот Мандельштаму. И птичий

гомон натекает в чашку

и нужно выпить. Это — день рожденья.

И мальчики выходят, как невесты. Ждут.

Наш язык настоен на крови.

Не в лад, не в рифму

говорит эпоха. Мелодия прогнила, воскресенье

ее изгрызло тщательно, как червь. Смеркается.

Не различаем правды. И ты меня

приходишь обнимать, развешивая

платья, как хозяйка.

Глотаем слезы. Смотрим из могилы.

Еще идут. И с книгами в руках.

Им, новым, барабана не хватило.

Даем взаймы и плачем, плачем, плачем.

Тела текут, как чиста я вода —

субстанцией, вот почему руками

не удержать прекрасного. Ни сила,

ни обладание любого вида, ни

бесстыдный свет

не помогают. Пустоту обнимешь

и будешь с нею спать. А все тела,

которые тебе принадлежат,

текут поверх голов, как облака,

из Греции в другую неизвестность,

и белые лодыжки и запястья

уходят в вечность. Потерпи.

Недолго ждать, и ты пройдешь по небу.

Ты растешь,

и два цвета тебя поджидают -

оба холодны, и были всегда:

рыжий мальчик в зеленой рубашке

и дева лесная,

и узкий, как зрачок на свету,

лаз на старый чердак,

где тайны, где целуют

и можно трогать сквозь одежду

и страшно. Вот когда понимаешь,

что значат ключицы, и челку

поднимаешь ладонью,

и слышишь, как холодное солнце

ходит в крови. Золотой и зеленый,

обнявшись, наполняются светом,

рыжим, лисьим, осенним,

в подпалинах желтой травы.

Середина зимы,

А все еще поздняя осень,

Все срисовано как под копирку -

Лужи, крылья вороньи и темные крыши.

Начинается год с недомолвок,

С тонкой сети

Свободных от снега ветвей.

В эту сеть мы попали,

И пространства сомкнулись над нами.

Если спать и обняться,

То все это станет неважно,

Но когда ты один,

И оконные стекла залиты дождем,

И январь на исходе -

Есть о чем горевать:

О несбывшейся жизни, о снеге,

Ушедшем под землю.

Вот он сядет, и потекут

в малый настольный свет

настырные капли секунд,

настоянные на Москве.

И напишет наискосок

что узнал на своем веку,

но волосы за висок

между пальцев текут,

и новая их волна

все захлестнуть должна:

и память, взятую в долг,

и ширмы китайской шелк

с драконом и подвесным

крылом воздушной страны,

в которой поет соловей.

А в зимней больничной Москве

тебе уже места нет,

и я погружаюсь в свет,

И волосы за висок

уносят легкую речь

запретных твоих высот.

Ты помнишь, как в январе

кровь ленилась бежать

весь кровеносный круг?

И не вьшускала ножа

страна из холодных рук,

И плыли волны музык

и ты по привычке пел?

Не будет больше слезы,

а будет вечный припев,

лицо - и его в строку,

и волосы за висок

между пальцев текут,

и новая их волна

все захлестнуть должна.

Спать в монашестве, в девстве,

в чистоту заворачиваться, как в газету,

как подарок лежать на виду

и проситься на руки. Немногого стоит

детство без кислого молока

и религии, пахнущей сыром.

А составьте католические ладоши

возле кончика носа, и в лодочке этой

плывите. Представьте: на веслах

сидят королевичи, у них пальцы

в чернилах и коленки в заплатках.

Мы безгрешны, пока эти лодки

несут к нам любимых, и смерти

непричастны, потому что и слово

живет в чистоте и тленья не знает.

Мы как отроки входим

в свое отраженье в воде.

Никогда не пиши под диктовку,

Как бы ни был заманчив диктант,

Что бы немец ученый Востоку

Ни сулил за природный талант,

Как бы турки ни скалили зубы,

Чьи бы флаги тебя ни секли,

Обирай венценосную убыль

Виноградников нищей земли,

Подбирайся, сужайся, как скулы,

Край воронки нащупай ногой,

Никому не прощают прогула

Этот звук, да посмертный огонь.

И уносят кремлевские горки

Детвору лет на сорок назад,

И несутся пятерки, четверки

Всех, кто слышит, в охапки вязать.

Все ничего, пока детей рожает

И корень месит в ступе мой народ,

Клубится, темнотою угрожает

И бражную цикуту подает

Не письменам, а только временам,

За их различье я бы поручился,

Так детские скользящие ключицы

Мечтают повторить оригинал,

Не достигая. Взмах руки недолог,

А слово вечно. И цветет внаем

Ночная белена. Британский солод,

Переводной, до сердца достает.

Кого попробует время

На черный зубок прицела?

Кто выслужится в могиле,

А кто успеет до смерти

истлеть

под знаменами Йорка

с воскресной бумажной розой,

в которой хлюпает воздух.

Прислушиваемся, как больные,

точим глаза о камни

ночного Иерусалима.

Захария говорит:

Это небесный серп

ищет новую жатву.

Какая печаль сторожит

запрокинутые молоточки,

грызущие медь?...

Р.

В этой комнате девочка

меряла платья, но, как ни старалась,

все равно, столько женщин

воспитывает сыновей без отца,

и она. Спим, и сын и любовник,

а уроки не выучены. Откуда

у детей это знание,

предчувствие грехопаденья,

на носочках входящее в дом?

Тень разбросит косички,

длинным пальцем китайскую вазу

обведет на окне. Вот и радость,

и славно. Спите, малые дети,

обнимайте подушки во сне.

Поссоримся, а вдруг начнется лето.

Поднимутся стрекозы и стрижи,

все те, кто поедает небеса

и движется отрядами, как войско,

как малые народы на врага.

Забуду о тебе, и понесут

заборами заузданные ветви

туда, где дом сочится желтизной.

Все, что увижу, пальцем обведу,

чтоб не росло, чтоб не смотрелось

в реку.

Иду, несу в руке щекотный зуд,

и ты несешь кузнечика в подоле,

и мы встречаемся.

Крестьяне в новых шляпах

подталкивают нас со всех сторон:

ну, обнимитесь, будьте как деревья.

Россия — панночка из гоголевской сказки,

А Киев - Вий, об этом мы читали.

Здесь по песку ступала Навзикая,

И акварель лилась, и на металле

Чеканили хвостатых горностаев,

Запрыгнувших в дворянские гербы.

Высокие над ней склонялись лбы,

И ночи напролет вели беседы

Немецкие ее профессора,

И Бог глядел, как смотрят на парад,

Как смотрят за окошко краеведы –

На дым, на муху в праздничном борще.

Россия помышляла о мече,

Чтоб из него потом ковать орала.

А те, которые не имут срама,

И потому сегодня ни гу-гу,

Стояли тесно в меловом кругу.

Бурсак читал, а панночка вела

Красноармейцев в сельскую часовню.

Вольно же ей свою родню и ровню

Поднять из-за бедняцкого стола!

Своего ни словечка не помнят

пустынные реки Москвы

и покорно текут

военным строителям в лапы,

и в каждую реку

неба зачем-то подлили.

Круг земной замыкаем

и поем под сурдинку

тот же самый мотив,

будто городу оспу привили.

И сейчас сговорились,

что губы - на замок.

Сколько можно молчать!

Детский дом, обрывая заборы,

уносит пионерские трубы,

а хищные боги,

которые нас обирают,

остаются.

Весна созревает внутри,

а потом будет день - и откроют,

и почки выводят на свет,

как подростков прыщавые лбы.

и птиц посылают напиться

из Яузы, заплетают косицы

посольским флажкам и подносят

стакан полоумному деду из тира.

Все посуху ходят,

и воздух горит, как будто

зеленкой прижгли, и дуют, и дуют,

а дети летят,

кувыркаясь и сон подгоняя,

и светятся белым,

и толпы стоят у заставы,

и едет Христос на осляти.

Конаковскую ГРЭС третьи сутки

заливает холодным дождем,

и три девочки из Башкирии,

увлекающиеся рисунками

Леонардо, на практике, мокнут,

мечтают поехать в Москву.

Я хотел бы их снова

повстречать в электричке

и слушать с соседским терпеньем

интонации: ниже и ниже, и пауза –

и самая верхняя нота.

Вдруг они прочитают? Что скажут?

А теперь я пишу - и ухаживаю,

пишу и ревную, бестолково

подбиваю леса и дожди,

разбегающиеся от Москвы,

обнимающие Конаково.

Солнце слепит глаза, у старого моста

Отступает полынь, серый кирпич наступает,

Муравьиные тропки скручиваются как бумага

На огне. Сухо. Песок и стекла.

Косит штриховка стены, а окна ввалились.

Дом нежилой. В подвале - склад,

наверху - контора.

Птицы еще прилетают, но в чужие гнезда,

Граффити стерлись, мел и уголь сравнялись

в цвете.

Вот она, метка на память, процарапанный крестик:

Детям выносят по четвертинке белого хлеба.

Это Карибский кризис. Мы танцуем матросский танец.

В клубе, в правой кулисе, огромный портрет Хрущева.

Во сне я плакал, а утром - праздник речного флота,

Трубы, цветные косицы сигнальных флагов,

Крепдешин и сукно, намагниченные в складках,

Рукавами разводят, солнце слепит глаза.

Июль на каменный оперся парапет,

бьют каблуки солдатики, студенты,

и улицы в дожде блестят, просвечивают,

как реки. А зрелость ищет

юности, и гибкости, и ветрености.

Сестра моя сидит, ждет жениха.

А малый фитилек отцовской плоти,

который только мне и по глазам,

в ней занимается. Какая быстрина

внутри! - и понесет.

Обыкновенно стыд спасает душу

и ласка старших. А какая тайна

открыта младшим — лучше и не знать.

Не спрашивай, побереги себя.

Босоногие пляжи,

Литва, по лодыжки

стоящая в пене.

Белесое море восходит

над нею, как небо,

и шепчет на память

кошачью латынь Ширвидаса,

на глазах прибывая.

У мальчика плавки порвались,

он ходит в рубашке.

А девочка не причесана

и движется вместе с морем

навстречу.

Я третий,

но я понимаю русалочьи речи

влюбленных подростков

и в варварский темный язык

смотрю как Набоков.

Ну, еще потерпи

и усни. И река разведет берега.

И соседские девочки,

подавая нам пить,

на крестьянских качнутся ногах.

Мы - небесное приращение

скудных российских богатств,

земляки. С нами водятся

хищные боги и нас обирают.

Недалеко от рая,

где Ева лепешки пекла,

нам двоим постелили.

Это можно на скрипке сыграть:

просветление и невинность,

и еще одна тема, прямо

к Господу Богу на праздник.

А она не дается и дразнит,

и новую жажду

никакая любовь

не умеет уже утолить.

И рассеянно детской рукой,

стебельками цыганского мыла,

легкой слюнкой молочной

пишут на спящей воде

и черпают чашкой

то, что после у нас на губах

отливает речным серебром.

Вставай пораньше - и уже назад

не хочется. Ну, скажем, в полшестого.

И в загородно-вогнутый пейзаж

впорхнет неловкий самолет почтовый

и унесет тебя куда-нибудь,

по небу пробежится - и отпустит,

и снова можно жить, а ту судьбу

забыть, забыть, или с чужою спутать.

Писать стихи или учить детей

чему-нибудь хорошему - футболу,

ходить по пустырям, на пустоте

сбивать подошвы, дорожить собою,

иметь приятеля, а лучше сразу двух,

в кино поплакать, в темном вестибюле

вдруг отразиться - и захватит дух

похожестью. И маленький грязнуля

попросит три копейки на сироп.

И подвернется прежний провожатый,

какой-нибудь бетховенский сурок,

и запоет, не попадая в ноты.

Машинка стучит.

И в яркий кружок фонаря

не пускает зеваку.

Нагар от свечи

на позеленевших щипцах

и овальная рама в простенке -

пустая. А как одинаково

подводят глаза. А как перехватывает

дыханье, и после машинка стучит,

а соседка по даче не слышит.

И тыща причин

тосковать опустевшему деревцу вишни.

И легче забыться в воскресном

очищающем вкусе вина.

А вишня томится, клонится,

как будто не с этой землею сроднилась,

как будто с японского переведена.

Г.Б.

Свет в головах стоит, не рассмотреть,

какую плоть душа облюбовала

во сне, и нужно выходить

все в том же теле, с тем же провожатым.

Они хотят, чтоб мы с тобой гуляли,

беседуя (опять литература,

и пара анекдотов о великих,

и тот же Ад). Но мы под эти своды

сошли неглубоко, и там видали

советских мертвецов при орденах,

и поклонились им. День,

если воскресенье, так тягуч,

и первый круг не страшен. Я открою

на той странице, где тебя

убили, и спокойно прочитаю.

Но вертится кошачий телескоп,

и спичкой чиркают, и барственный Менухин

роняет канифоль из-под смычка,

и тень томится, ожидая новых

попутчиков, и стережет у двери

Гостиница "Лондон",

У лавки зеленной

Окно полустерто, а там

декабрист с полустертым лицом,

Рылеев какой-нибудь,

смотрит в стекло подороже

и мрачно парит над Россией.

Солдат отставной,

чухонцы идут за капустой

и поп - вот его бы и клюнуть

с налету. И шепчутся

наискосок от Сената

остроносые тени, и метят,

покуда язык не распухнет,

в масонский учебник.

И Пушкин огрызком пера

прицелившись, ткнет наугад,

и запоздалая дрожь

бежит по веревочным плечикам кукол,

и вот уже все замирают

в искусственных позах.

Н.З.

Если о мертвецах - молчок,

то не сходится устный счет

тех, кого упрямо люблю

с тем, что в Лену несет Вилюй.

И уже известен предел –

бороде не вечно седеть,

и подсказки плести волнам.

В кровь сдирает русло Синай,

и вода опять солона,

чисто с перьев течет луна,

через голову кувырок

отпускает птица-нырок.

Поклониться ей не впервой,

что ей птичьей трясти головой,

если все - как с гуся вода.

Силой пробуйте, а сам не дам.

Ни словечка - а там тишина,

и просторная катит волна,

и на камне сидит человек,

и выходят дочери рек

и поют, обступая его.

И корабль несет на боках

наливные капли смолы,

и какой-то бывший рифмач

обещает нас подвезти,

мертво скалится у руля.

Середина ночи, улица клонит к порту,

дети приехали, пригород смотрит в ноги,

и за окном

всё глубже - огни, огоньки. На покатом полу

мы расходимся, как матросы,

прижимаясь к стене.

А на ржавую крышу звезда прилетает,

как всегда прилетала. И люки скрипят,

и дворовые снасти пузырятся.

Моем руки, стоим над порогом и медлим,

будто снимся друг другу. И ночные

кораблики поворачиваются, и волосы

путаются, и забытая песенка просится

ночевать.

Е.А.

Вон, старуха летит,

поправляя рукой потолки,

и дудит в распаявшийся чайник:

Ту-ту-ту! Домовой оседлал карандаш

и по воздуху лупит копытцем

и пишет: Ту-ту-ту! Дверь с петель!

В коридоре иностранные книжные духи,

из бывших, тихо шепчутся,

Ту-ту-ту! - говорят, - что,

дождался? До полночи какая-то мразь

над Шекспиром сидела,

заместо милиции,

сторожила великую литературу

и теперь: Ту-ту-ту! Ни души,

ни словечка. У домашних божков

деревянные губы в крови. "Говорит

радиостанция", кажется, "Юность"!

Вы слышите? Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!

Вечер, дождь золотой, неистощимый,

достигающий лона, обнимает колени,

крадется. Вечер, полная чаша

поцелуев миндальных, полудетской

торжественной ласки. Двор бежит

впереди и сквозь ветви

оглядывается на влюбленных,

и в скрещенных коленках

открывается вдруг прямизна,

протяженность, и в речи –

божественный клекот. И я помню,

глаза закрывая, над локтем

есть родинка, и она проплывает,

как весенняя звездочка в Яузе,

и мы забываемся...

Дом заперт, а хозяйка померла,

И родственники растащили мебель,

Резонно рассудив, что ей на небе

Уже не нужно этого добра.

Вразброд, поштучно жизненный уклад

Пустился кочевать, меняя крышу.

Комод как будто вырос, стал повыше,

Помолодел. А там тоска взяла

Диван, который сморщился, поник

И сам не свой скрипит в чужой прихожей,

Другой старухе мнет бока, не может

Терпеть собаку. И кого винит

Приемник у чердачного окна,

На шею накрутив ненужный провод?

Судьбу, судьбу. И вот удобный повод

Порассуждать, зачем нам жизнь дана.

Все вещи врозь похожий видят сон:

Ковровая дорожка, веник, ставни.

Дай им пройти сквозь смерть и там, растаяв,

Соединиться снова с мертвецом.

Хозяйка поспешит стирать белье,

Клопов травить, и мебель погрузится

В привычное сознание единства,

Живущее лишь в памяти ее.

С.В.

Возвращаюсь к тебе,

огонек в гиперборейских снегах.

На дощатый ковчег

ставлю ногу, и дымка-голубка

вьет и вьет невесомые гнезда

над нами, отнимая половину из прожитого.

Узкий домик в покинутом

дачном поселке нас укроет

тряпьем, запасенным до нового

лета. Мы попьем кипятка,

наглядимся в огонь, и

ковчег заскрипит между голых

теней, поднимаясь над школой,

накренится в бурлящем пространстве,

проплывет над развилкой дорог

и невидимо встанет в высотах.

Как тянется песок на берегу

к воде, как хочет даже в малом

не уступить волне, когда по скалам

она ползет, роняя пену с губ,

и шумно отступает. Ты сказала:

Смотри, как наперегонки бегут

песчинки, словно малыши в спортзале.

И мы смеялись, а потом встречали

кораблик у причала. Виноград

сплетал ветвями дачные перила,

косым штрихом. Ступали наугад

кусты с андреевским крестом в ногах,

а, может, это море нас дразнило,

не помещаясь в тесных берегах.

Курортный город с фонарем в руке

выходит на песок, как будто путник,

которого дорога завела

на край земли: сейчас причалит лодка -

и нет его. У дальнего окна

маячит Пушкин. В форменный рукав

зевает пограничник, впереди

ночная зыбь, а дальше — минареты.

И, может, безыменный муэдзин

глядит на море и воображает,

что нет другого берега, что мир

кончается под носом у него, и в пустоту

кричит.

Часы, как детская складная обезьянка,

скрежещут, тянутся, несутся вскачь

по ниточке. У спящего ребенка

в ушах до времени свернулся волчий хрящ.

Перед зарей языческие боги

прошли над городом - и тают в облаках

туники, но еще стоит свободно

большеголовый неземной размах

молочной наготы. Когда встаешь

перед шестью - уже в небесных водах

плывет, бурлит, на голоса поет

река времен, и набирает воздух

дневную крепость.

Подлетая к Кремлю, вороны переводят дух,

сосед-татарин сбивает с порога лед,

румяные школьники добегались до белых мух.

Не спи в этот час, не то душа улизнет

и пройдет по чистому снегу в нашем дворе,

полем, к Яузе, где поднимается Гиперборей

и Меркатор чертит круги носком сапога.

В Нижнем - снег, над Казанью свистит пурга,

замерзая, Обь ворочается в берегах,

и рожок на кухне выдувает горящий газ.

А душа уже там, где и я от снега ослеп,

где подземные карлики кличут своих журавлей,

где, ступая впотьмах, детский дом поднимает

свирель,

и гудят леса, и опять сидит на столе,

ножки свесив, чертик, и все смелей

околесицу мелет и ставит себя в пример:

не гшши, не пиши, поживи с Сибирью в уме.

А.В.

Прочитай, не ленись,

потому что для твоего

чуть с горчинкой, но чистого голоса

написаны эти слова.

Подержи на припухших губах

(я боялся их целовать)

торжество сочинителя,

эту речь, этот вкус муравьиного солода,

то, что нас разделяет

и то, что быльем порастет

и обнимет тебя, как легко

безымянные травы обнимали.

Я живу в старом доме,

где кровь ударяет в висок

посильней тишины,

и ночные идут разговоры,

и в пустом коридоре

половицы скрипят,

и соседи катают бобы

по столу, ворожат

и зовут мертвецов,

и холодное солнце

из комнаты в комнату

входит.

Я живу в старом доме

и целыми днями могу

не читать, не писать,

а слушать, как будто

сквозь воду

список чьих-то печалей.

И дети кричат во дворе,

будто снег у них отбирают,

и старые песни поют.

где слова уже стерлись.

Снег тает, и времена путаются,

как наши волосы на узкой подушке,

осень, весна - будто один поэт

все это описал. Демисезонный ветер

выдувает тепло из нашего дома,

а мы остаемся - посередине Отечества,

в котором полно пророков,

под тусклыми небесами. Март-октябрь,

ожидание чьей-то смерти, март-октябрь,

одно моментальное фото, один итог,

который подводят ногтем.

Майской ночью над самой рекой

между веток цветущей черемухи

созревают мальчишечьи руки

и девчоночьи локти, запястья, коленки,

и они уже тянутся, чтобы обняться,

и деревья их прячут,

а русалки поют и смеются.

Майской ночью, над самой рекою,

перед зеркалом темной воды

вновь рождаются сладкие муки

из того, чего вдоволь весною –

из горчайшего тлена земного,

горьких соков, горчинки

у тебя на губах, в едком запахе

дыма, которому имя - Отчизна.

Е.А.

Подвижный теплый воздух над плитой,

почти неосязаемые струи

плывут, переливаясь и волнуя

вид за окном - и там над пустотой

деревья замыкают тайный круг

и из ветвей сплетаются корзины,

Адам вступает в мир, и мандолина

как птица Сирин вспархивает с рук.

И отраженный газовый рожок

в стекле несут английские подростки,

и как ковчег снимаются подмостки,

и снасти режут каменным ножом.

И над огнем прозрачно-голубьш,

над очагом, который моют содой,

порхают, тают, хороводы водят

поверх всего, всего, поверх моей судьбы.

Л.Д.

Мальчик дружит с зеленой звездой,

а стрекозы - с речной водой,

где оконце в русалочий омут

как затянутое слюдой.

Помнишь, как мы ждали тепла,

а потом неслышно прошла

над землей хвостатая гостья,

и до края полные горсти

теплых дождичков принесла.

И качнулась сирень в цвету,

и стоял туман на мосту,

и трава заплетала колени,

подрастая, как каждым летом

здесь на даче дети растут.

На лестнице - листья,

как будто наш дом,

почуяв весну, пускает побеги.

А, может, голубка летала над ним

и зеленую ветвь обронила,

и мы в полусонной Москве

отмечены чьей-то любовью,

не Бога, поскольку богов уже нет,

а чьей-то весенней любовью,

где за руку взять - слишком много,

и где поцелуй неуместен.

Дети ходят на руках,

в переулке лай собачий,

и скользят, скользят по даче

тени в длинных пиджаках.

Летний день врасплох захвачен,

а течение стиха

шире, шире - как река,

но она течет иначе.

Напоит меня слюдой,

а потом в ногах забьется

бурной мельничной водой,

оглушит, а у колодца

обернется лебедой,

и опять поет, поется,

а по небу выше солнца

ходит месяц молодой.

Над Северной рекой, когда она

течет, течет и все с собой уносит –

и по дороге обращает в прочерк

тень ласточки, глядящую со дна,

любовников на низком берегу,

что смотрят мимо или прячут лица,

мостки, с которых пить и не напиться

ребенку, юноше, мужчине, старику...

Я стол очистил от бумажной сети

былой работы. В опустевшем доме

перебираю мутные стаканы

с холодным молоком, и долгий август

течет сквозь звезды, и любовь моя

стоит на страже у забытой жизни

чуть-чуть кося зрачком, с полуулыбкой,

зажатой в уголках большого рта.

Гляжу, и лень переводить в стихи

небесный свет, проржавленную крышу,

послушный воск знакомых детских лиц

и дудочку, которая к губам

льнет, будто губы, пахнущие дымом.

Лето съедено тополиной молью.

Мелкая бабочка с усердием первого ученика

тычется в стол. Дом устал от ремонта,

от голых куп, покалывающих выбеленные бока.

Жить без усердья, с утра попить молока,

полистать Набокова, вспомнить шахматы, Лондон

из уходящего века, как с Авраамова лона

запустить голубка -

и писать в стихах

о Москве, которую поздно менять на дачу,

о грязной Яузе, о пьяных очередях,

о первой любви, о которой, скулы сведя,

не вспоминал, о той предсмертной удаче

отразиться рядом, скользить, покуда канал

не сольется с рекой, ожидая новых подачек.

Август, велосипедисты,

загород, дачный дом.

Солнце сочится сквозь листья

золотым дождем.

Загорелые голени,

насмешливое лицо –

боги от этого гонора

потеряли сон.

В вечереющей спелости

как залитые в стекло –

Леда с царственным Лебедем,

Ганимед с Орлом.

Волна, пробежавшая в кронах,

Тебя не минует.

В ветвях, словно новорожденные,

Птицы уснули.

В мгновенном покое

Один только ты неспокоен.

И тучка висит над рекой.

Как паерок над строкою.

Это наш дом, и время его щадит.

Мы живем здесь так, будто все прошло,

и мы давно на небе. У мертвеца на губах

запеклось серебро, он приходит что-то сказать,

но молчит. И я боюсь говорить.

Под утро волчата ложатся в мою постель,

мы горим в огне, монахи смотрят в огонь,

а над домом кружит орел. Лень сочинять.

Страшно богу попасться в когти, спокойней

в землю лечь или прямо в огонь лицом.

Приходи туда, где стеклянная гора,

Где вода-слюда. Я тебя видал

В золотых садах, где сластит ветер.

Я дождусь тебя там, где тело — пепел,

Там где тьма светит

И как белая бумага слепит.

Ледяное море, чашу, поднятую к губам,

мимо пронеси.

А в кино показывали Висим, снег,

и я вспомнил, как увидел тебя во сне,

а потом наяву.

В нашем доме пусто, я тебя позову,

чтобы спать, обнявшись,

потому что страшно

до рассвета в холодной постели лежать одному.

М.Б.

Живу на чужбине,

Спать ложусь на чужбине.

А сплю на детском диване,

где сношеные пружины

под утро гудят как трубы,

трубят, как слоны Ганнибала,

до изнеможенья, сначала

начиная дорогу к Риму.

И всю ночь мне снится Мария,

маленькая Мария.

Когда кончится время,

нам будет кого показать Богу.

Мы разбудим Лену

и голенького Егорку

на руках поднимем,

когда кончится время.

Все, что мешало мне прежде,

давно сгорело,

и вместо души - пепел.

Мы жили в пригороде. Дети

бегали, зажимая в губах гудящие

стручки акации. Это счастье,

изъясняющееся обиняками. Смеркалось.

А ночью Смерть говорила в полный голос

и я притворялся спящим.

Спрячь меня, будто я — твой ребенок,

у ночного зверя отними меня.

Когда кончится время

я хочу выйти к Богу без имени

и без памяти вместе с твоими детьми,

спрячь меня, крепче меня обними.

Читают Есфирь, а прежде читали Руфь,

И руки, согретые прикосновением рук,

Подносят к лицу. Домашний огонь

Щадит ладони, но в пепел сожжет богов,

Едва подросток увидит его во сне,

Впервые узнав, как жарко горят в огне

Детские боги, на всё говорящие нет.

Благодарение Богу,

что мы на этой земле

с тобою неразлучимо

рядом, как в детском учебнике

графы Эдмон и Горн.

Птица, крылом зачерпни

густой берлинской лазури,

похлопочи о ночлеге

на небе, в воздушной державе,

где спят наши мертвые братья.

Посмотри, за нашим окном белоснежный снег,

Сколько снега, какая пища для черной земли!

Я скажу это, зная, что ты обнимешь меня

И прижмешься так, будто сердце мое в тебе.

Свет, оптический праздник

голубого и желтого,

влажным глазом ребенок

следит, припадая к сквозным

окулярам пространства.

Это время работает

вместо судьбы. Все

облито стеклом. В нашем доме

уснуть невозможно. В нашем

доме и ночью светло.

Детство, теплый песок,

соломенное с голубым,

во вторник - рубин и кварц,

в пятницу сердолик,

утром еще смола,

а ночью уже янтарь.

И тихо стоят надо мной

Бранжьена и Гуверналь

с серебряной чашей в руках.

А.Ж.

Запах яблок, одна из многих улик

на пороге райского сада.

Сердце давно не болит.

Над пустой автострадой

строй небесных бойцов,

обмундированных в облака.

Взглянешь вверх - обжигает лицо

стыд, с которым не знаешь сладу.

Но я помню, как прежде твоя рука,

не ища пожатья, просто лежала рядом.

Н.

Жалкий праздник короткого лета,

в ушах непроявленный гул

вазелиновых капель - не то глухота,

а не то дольней лозы бессмысленное прозябанье,

шум и звон. И покуда Господень глагол

вспоминает пророк с медицинской пипеткой

в руках,

мир ему неподвластен, и спящих во прахе земли

не труба сторожит, а все тот же младенческий лепет

сиротливой природы и зрак почерневших небес.

Р.

Вот и жизни конец. Покуда белела степь,

было спокойней, поскольку в степи ничто

не застит неба: пальцы прижмешь ко лбу

и тут же на нитке спустят ангела.

Так на детскую простыню

бросались летучие мыши,

так все, что есть в небесах,

льнет к тому, что белеет,

так мы могли бы спастись

вместе со всею Сибирью,

особенно в декабре,

но предпочли разлуку.

Рождественская труба

в Новой Индии не облегчает души.

на здешних санках

не въедешь в рай. А ты,

прошлогодний снег.

Ты вспомнишь, как будто прищуренный птичий зрачок

глотает предметы, и свет растворив в серебре,

колдует над формой на карточке полуслепой.

Сырая глина, ты вспомнишь скольженье руки,

когда, задрав подбородок, растешь сквозь полуобъятья,

и весь пускаешься в рост.

Сосуд, ты вспомнишь вкус молодого вина,

глазурь, ты вспомнишь дыханье жаркой печи,

и ты, открывая глаза в далекой стране,

в серебряный день, я знаю, ты вспомнишь меня.

И катится возок

сквозь степь, по мелколесью,

меж редких деревень

и чахлых русских нив,

не знающих жнеца.

Унылая земля!

Печальные забавы

натруженного сердца...

Пересыпай холодный песок

из ладони в ладонь,

и пускай его на лету

подбирает ветер,

и, отвернувшись к воде,

говори, порой теряя слова.

Мне казалось, сквозь эти прорехи

Господь появляется в мире

и приводит умерших

на побывку. Оттого

так больно сжимает сердце

при виде нагих ветвей

и потому тишина

невыносима.

Ты будешь со мною как с братом

болтать, и холодное лето

погонится за электричкой

и скоро отстанет. Неверно

судить о разлуке, покуда

и снег не лежит. Я-то знаю:

короткая - ранит, а долгая –

лечит. Поедем на дачу,

где чайник в ногах остывает,

где спят на соломе, где дети

поют, и бездомные птицы,

как души умерших, настырны.