Стена

Катерина (1609. Сентябрь)

Рассвет обвел розовым зубцы крепостных башен, затем окрасил золотистой краской стены… Красива была крепость! Высокая, с равномерно расположенными башнями, с тремя, а кое-где и четырьмя, рядами бойниц. Над ее зубцами кувыркались ласточки, еще не успевшие отправиться в дальние страны.

С высоты ласточкиного полета было видно, что тридцать восемь башен поставлены идеально: с любой из них просматриваются две соседние. Стоит врагу подойти к стене, он попадает под перекрестный огонь из башенных бойниц. Одна из стен почти вплотную подходила к берегу Днепра. Внутри крепости хватало колодцев, были ручьи, однако случись осада, Днепр не обмелеет.

В это безветренное утро ровная как стекло поверхность реки тоже окрасилась в золотой цвет восходящего солнца.

Со стороны посада, расположенного на другом берегу, доносилась утренняя перекличка собак, из-за невысокой деревянной стены, посад окружавшей, тянулись к небу первые струйки дыма. Узенькая береговая полоска с выступающими из нее то тут, то там деревянными мостками была еще пустынна… Но вот в воротах отворилась окованная железом дверца, показался край голубой одежды, мелькнула ножка в синем сафьяне и к реке вышла девушка. Вышла, огляделась и, убедившись, что кругом никого, тотчас сбросила с головы узорный голубой платок. Каштановые волосы, заплетенные в длинную, до колен, толстую косу и подхваченные расшитой жемчугом лентой, заблестели на солнце, будто шелковые.

Девушка ступила на мосток, дошла до середины и, ловко усевшись на обтесанные бревна, принялась стаскивать сапожки. Сняла один, за ним другой, аккуратно поставила рядком и взялась за края простонародного сарафана, собираясь и его снять. Но тотчас вскинула голову, повела взглядом по краю ближайшей башни.

– Эй! – Ее голос, звонкий, но достаточно низкий, далеко разлетелся округ. – Эй, кто там на страже? Ну-ка отворотитесь!

– А ну как не отворотимся? – послышалось со стены.

– Дядюшке пожалуюсь! Что, вам глазеть не на кого? Отворотитесь, кому сказано!

– Да не глядим мы, не глядим, не бойсь! – задорно отвечал стражник. – Да и что тут разглядишь, с такой-то высоты?

– Что надо, издалеча видать! – отрезала красавица и, не смущаясь, стащила сарафан через голову, оставшись в белой с узорно расшитым подолом сорочке.

Свою головную ленту купальщица тоже сняла и положила рядом с сапожками. Потом встала и, разведя руки, лихо, спрыгнула в воду с мостков в обжигающе холодную сентябрьскую воду.

– Ай-ай, сорочку промочишь! – донеслось сверху.

– Сняла бы лучше!

– Не жаль тебе своих шелков?

– Не тобой дарено! – уже почти с середины реки отозвалась девушка.

Плыла она дивно и необычно: извиваясь всем выточенным телом, опустив лицо в воду и далеко загребая оттянутыми ладонями, Получалось удивительно резво, словно у речной русалки, и в воде оставался скорый пенный след. Катя доплыла почти до моста, соединяющего два берега, крепость и посад, перекувыркнулась на спину и на некоторое время, застыв, отдалась во власть течения, наслаждаясь утренним холодом воды и ее мощью. Как легко несет Днепр ее тело! Найдется ли кто, чтоб когда-нибудь вот так же носить ее на руках?..

Что ж за мысли? Али уже не нашелся?

– Катя! – это кричали уже с берега. – Ка-атя!

Она погрузилась в воду с головой, вынырнула, развернулась и, не без усилия одолевая течение, поплыла назад. На лице еще ярче разгорелся румянец. Хоть и быстрым был Днепр, но в этом месте пока еще неширок, и редкие по утреннему времени птицы легко долетали до его середины и летели дальше по своим птичьим делам…

– Чего кричишь?

– Как не кричать-то, ты ж туда заплыла, откуда и лодки сносит! Потонуть ведь можешь!

– Лодки сносит, а меня не снесет!

– Страху в тебе нет!

На мостке, возле синих сафьяновых, прошитых серебряной нитью сапожек топтался мужчина лет тридцати, одетый в темный, скромно, но красиво расшитый кафтан и сапоги с лихо загнутыми вверх носками. Он и сам был ладен, под стать своей щеголеватой одежде – высокий, русоволосый, с лицом, обведенным узенькой полоской очень коротко подстриженной бороды. Волосы были тоже довольно короткими и красиво вились над высоким открытым лбом. Суконную, отороченную соболем шапку молодой человек снял и держал в руке.

Купальщица доплыла до того места, где, как она знала, уже можно было достать ногами дно, и встала. Над водой показались ее круглые плечи, облитые белым шелком, мокрым, а оттого почти совсем прозрачным.

– Отворотись, Андрейко! – повелительно проговорила девушка.

– Ты же в сорочке! – Он улыбнулся, глядя на нее с нескрываемым восторгом. – Сколько раз мы с тобою в детстве вместе купались…

– Вспомни еще, как под столом в витязя и Полкана[34] играли! Тебе, кажется, восемь было, а мне четыре… А ныне ты не будешь глядеть на то, на что не позволено. Отворотись, не то пожалеешь.

Но Андрею стало, должно быть, обидно – слишком уж повелительно звучал ее голос. Он подступил вплотную к краю мостка и, все так же широко улыбаясь, спросил:

– А что ты сделаешь? Михаилу пожалуешься? Так он тебя же и заругает: видано ли дело, чтоб девица одна на реку ходила да на виду стражи в одной рубашке плавала?

– Миша знает, что я купаться хожу. – Теперь Катерина говорила мягко и весело. – А жаловаться мне нужды нет. И так обойдусь!

С этими словами красавица вновь окунулась и саженками подплыла к мосткам. Здесь тоже было глубоко – когда Катерина коснулась ногами дна, Андрей вновь увидал лишь ее плечи да чуть выступившие из воды полукружия грудей. Все остальное смутно угадывалось сквозь зеленоватое зеркало воды, на которой плясали и переливались блики все выше восходящего солнца.

Катя коснулась руками края мостков, загадочно улыбаясь, посмотрела снизу вверх на Андрея. И вдруг правой рукой ухватила за ногу. Он не успел опомниться, как девушка с мужской силой дернула его на себя. Мужчина ахнул, взмахнул руками и с головой кувырнулся в воду как был – одетый, в сапогах и с шапкой в руках.

– А, чтоб тебя!.. Ну ведьма, Катька!

Андрей барахтался возле мостков, отплевываясь, потом с трудом выловил из воды свою шапку – ее едва не унесло течением.

В это же время Катерина ловко поднырнула под бревна мостков, подтянулась с другой стороны и, взобравшись на них, набросила на плечи свой голубой узорный платок. Когда она встала, платок скрыл ее почти до пят; девушка, покуда ее знакомец выбирался из воды, отвернулась и под укрывшей ее тканью проворно отжала на себе сорочку. Потом, закутавшись, села на край настила и без смущения по щиколотку окунула в речные струи голые ноги.

Андрей вернулся на мостки, кряхтя стащил мокрый кафтан и тоже попытался его отжать. Но добротное сукно, в отличие от шелка, после этого осталось таким же мокрым.

– Ну и почто ты это сделала? – с обидой спросил мужчина, тоже усаживаясь и пытаясь вылезти из сапог, полных воды до краев голенищ. – Знаешь ведь, я бы пошутил-пошутил да и отвернулся, как ты того хотела… За что потешаешься, Катя?

Девушка повернула к нему голову и проговорила уже почти смущенно, ласково:

– Я не потешаюсь над тобой, Андреюшка… Ты – друг мне, а над другом потешаться – грех. Просто не люблю, когда мной командуют.

Андрей вздохнул, справившись наконец с одним из сапогов и принимаясь за второй.

– Как же ты замуж-то за меня пойдешь? – спросил он. – Жена ведь мужа во всем слушаться должна.

– Вот когда под венец пойдем, тогда и требуй, чтоб слушалась! – Она повела плечом под голубой парчою. – Да и то меру знай. Я, слышь, читала в гиштории про женщин, что в Европе прославились. Так иные из них сами мужчинам приказывали, и те повиновались. Вот Иоанна д'Арк – целое войско ей подчинялось.

– Ну так ее потом на костре и сожгли, – напомнил Андрей.

– Мужики и сожгли, ироды, – не потерялась Катерина. – Или вот королева такая была, Алинора Английская[35]. Красавица была невиданная, короли, принцы, рыцари к ней один за другим сватались. Она вышла сперва за французского короля и с ним вместе в Крестовый поход пошла – Гроб Господень освобождать. Как рыцарь верхом скакала, в доспехах, в шлеме… Как Иоанна д'Арк… А когда после король ей изменять стал – поехала в Рим, где у них главный архиерей правит, римский папа, и убедила развести ее с изменщиком. И после английской королевой стала.

– Но что в том хорошего? – Андрей положил сапоги так, чтобы в них попадало как можно больше солнечных лучей, расстелил на досках кафтан и придвинулся к девушке. – Разве можно жене супротив мужа идти? Женщине все одно покорствовать положено.

Катя кинула на парня быстрый, колкий взгляд и насмешливо воскликнула:

– Так вот веками и покорствуем! Живем, будто в стоячей воде, – ничего не меняется. В Европе-то все по-иному.

– Больно ты много знаешь об этой Европе… – У Андрея не получалось рассердиться на Катерину. – Может, там и ничего хорошего.

Они сидели теперь почти вплотную друг к другу, но мужчина не решался обнять девушку за плечи. Как-то она и сама опустила руки ему на плечи, потом обвила его шею… Отчего же он в тот раз ее не поцеловал? А на другой день Катерина сделалась совсем другая: была насмешлива, неуловима – за руку взял, и то отняла… Такая уж она, боярышня Катерина Шеина, с ней никогда не знаешь, как говорить, никогда не угадаешь, чего она сейчас хочет.

– Я люблю тебя, Катя! – шепнул, наклонившись к ее уху, Андрей. – Отчего ж не хочешь, чтоб я сватов к дяде твоему заслал?

Девушка обернула к нему лицо, залитое свежим румянцем, тронутое загаром – она никогда не пряталась от солнца, не боялась испортить белизну кожи. Никогда не загорал только маленький белый шрамик на левой скуле, который ее лицо совершенно не портил.

– Время ли сейчас? – Катя говорила серьезно, почти печально. – Дядюшка говорит, вот-вот война будет. Да и все уж про то говорят. Идет на нас войско короля Сигизмунда, значит, быть сече, быть крови. Ляхи на Смоленск нападут, а мы с тобой под венец?

– Одно другому не мешает. – Андрей коснулся ее плеча. – Да и не пойму я тебя, Катеринушка: ты ж любишь Европу эту самую и жить бы хотела, как они там живут. Так что ж боишься польского нашествия? По-твоему, выходит, что пускай бы они нас и захватили!

– А вот это нет! – поспешно ответила Катерина, и в карих ее глазах, и без того полных солнечного блеска, загорелся огонь. – Кто ж это смеет нас захватывать?! Я б хотела, чтоб мы сами научились жить по-иному, а не чтобы нас кто-то учил… Да и не люблю я ляхов.

– Такие же европейцы, как французы твои любимые али немцы! – насмешливо напомнил Андрей.

– Не такие! – Девушка нахмурилась. – Во-первых, они с нами одного племени – славяне, стало быть, и все наши причуды славянские в них тоже есть. Да и вообще… Я их всего раза три и видала, но приметила, что уж больно они чванливые. Будто им все кругом должны, да отдавать не хотят.

Такие разговоры возникали между молодыми людьми часто и длиться могли подолгу. Но в этот раз в воротах вновь заскрипела дверца, и показавшийся в проеме человек крикнул:

– Дедюшин! Андрей Савельич! Воевода зовет!

Андрей с неохотой поднялся и, насупившись, посмотрел на мокрый кафтан и мокрые сапоги:

– Вот что ты натворила! Как я к начальству пойду? В сапоги как влезу?

– Надень мои! – Она кивнула на аккуратно стоявшие рядом сафьяновые сапожки. – Они сухие. Если только жать маленько будут.

Андрей, не отвечая, обулся в свое и, подхватив кафтан, ушел под разливы звонкого девичьего смеха.

Катерина вновь повернулась лицом к посаду, раскинувшемуся на другом берегу, пощупала на груди сорочку и, убедившись, что та подсохла и уже не будет просвечивать, движением плеч скинула платок. Солнце поднялось достаточно высоко, стало греть, и влажная ткань постепенно отстала от тела, хотя все еще холодила грудь, спину и бедра.

– Что, Катеринушка? – донесся голос караульного со стены. – Спровадила друга сердечного, чтоб сохнуть не мешал?

Катя, не отвечая, встала, закинула руки за голову и прогнулась так, что ее распавшаяся влажная коса почти коснулась мостков.

Оба караульных невольно перевесились через парапет башни. Девушка была далеко от них, но солнце насквозь пронизывало белый шелк рубашки, очертив контур стройного, сильного тела.

– Ах ты, хороша, – выдохнул один из смотревших. – То-то Дедюшин этак вокруг нее увивается.

– Да не про него она, – возразил другой караульный, постарше. – Он ровный, мягкий, а эта егоза – что твой еж: тронешь, не обрадуешься. С ней только воевода управляться и может. Да и то, не будь воевода ей заместо отца, еще неизвестно, слушалась бы его али нет.

– Михайло Борисовича да не послушаться? – Младший даже присвистнул. – Вот уж не знаю, кто б и смог…

Девушка надела сарафан, переплела косу, обхватила лоб лентой, ловко, не садясь, обулась. Потом набросила на голову платок, помахала рукой караульным и пошла в крепость.

Миновав площадь с раскинутыми на ней ярмарочными рядами, Катерина прошла мимо стрелецкой слободы, мимо пороховых и оружейных мастерских, в которых последние недели было особенно оживленно – скрип жерновов и перестук молотов раздавались с раннего утра до глубокой ночи.

Главная улица делила землю, окруженную крепостными стенами, строго на две части и вела на запад – это был тракт, ведущий из Москвы в Польшу. Нет, недаром Смоленск называли Ключ-город.

Ранняя литургия в церкви Успения Богородицы уже началась, и в храме было людно. Вблизи алтаря группой толпились стрельцы и несколько кузнецов-оружейников с изъеденными копотью лицами, но дочиста отмытыми руками. Смоленские дворяне с женами и детьми, семей шесть-семь. И посадские тоже пришли – ремесленники, купцы. На посаде свои церкви есть, да иные любили именно этот храм, любили проникновенные проповеди отца Сергия. Вот и ходили сюда. Несколько высоких дворянок, у которых мужья, видно, с утра при делах, пришли с дочерями и с их мамушками и стояли в своих соболях, точно и не сентябрь на дворе. Стоят, глаза потупили, скромницы, а каблучки-то на башмачках небось такие, что едва пальчики до земли дотягиваются!

«Вот опять! – попрекнула себя в душе Катерина. – Сколько я уж каялась батюшке, что вечно сужу людей, осуждаю… А все гляжу на других да думаю: почему они делают не так, как мне бы хотелось?»

Катя перекрестилась и принялась молиться. Пение церковного хора, возгласы дьякона, слова священника доходили до ее слуха будто бы издали. Она погружена была в свои мысли… а мысли были об Андрее Дедюшине, с которым она (в который уж раз!) обошлась столь насмешливо.

«Помоги мне, Дево Богородице! – одними губами шептала Катерина. – Я ведь люблю Андрея. С самого малолетства знаю его, и он мне всегда другом был. А уж как он меня любит! Но отчего-то я его все мучаю… Уж давно пора сказать: „Засылай сватов!», но вот все медлю да медлю. С чего? И лет мне уже ой как много – двадцать пять на прошлом месяце сравнялось, девки, с которыми прежде в салки играла, уж по трое-четверо детишек имеют. Скоро на меня никто и не посмотрит – стара стану. И кого же мне желать, кроме как Андреюшку? А что-то колет и колет сердце, будто заноза какая… Помоги, Матушка! Дай сил разобраться, понять, суженый он мне али нет? И если нет, то ждать ли суженого или, может, судьба мне в монастырь идти?»

Но при одной этой мысли душа девушки взбунтовалась, и Катерина испугалась, представив себя в черной одежде и в клобуке.

«Да какая ж из меня монахиня? – подумала она. – Сама себя то Иоанной д'Арк воображаю, то этой самой Алинорой, да вдруг в монастырь пойду?.. Но разве ж замуж идти не почти то же самое? Все одно уж не видать свободы! Ну почему ж все так заведено, почему?!»

И она вновь принялась молиться, изредка замечая, что вновь приходившие в церковь люди кланяются ей, и отвечая таким же поклоном. Иногда девушке мерещилось во взглядах скрытое осуждение: вот, мол, боярышня, а одна ходит – ни мамушек с собой не взяла, ни, хотя бы для виду, девку сенную не прихватила…

Служба закончилась.

Она вышла из притвора, низко поклонилась образу Богородицы над церковными дверьми… Повернулась – и увидала старуху-нищенку с деревянной плошкой. Нищих на паперти было несколько, но эта старуха выделялась своей улыбкой: она улыбалась как младенец совершенно беззубым ртом и с ясным, счастливым взором голубых младенческих глаз.

Катя вынула из висевшего на ее руке бархатного кошелечка медяк, опустила в старухину плошку. Нищенка еще сильнее разулыбалась, осенила Катерину крестным знамением и воскликнула звонким, девическим голосом:

– Поспеши, милая, поспеши! Жених ждет!

Отчего-то эти слова ошеломили Катю. Ее будто захлестнуло волной радости, какого-то непонятного, светлого предчувствия.

– Какой еще жених… – прошептала она. – Андрей-то? Так он меня всегда ждет, чего ради спешить?..

Но при этом она почти бежала вверх по улице, даже подол сарафана подхватила выше, чем то дозволяла пристойность: сафьяновые сапожки стали видны целиком, даже белые полоски голых лодыжек мелькали порой над ними.

Письмо Артура Роквеля

Влетев в палаты смоленского воеводы, девушка снова поступила «не как положено» – пошла не на свою половину, а прямиком в покои дяди. Она знала, что Михайло Борисович может быть этим недоволен, однако, как обычно, только нахмурится и вздохнет.

Поднимаясь по узкой лестнице на второй этаж, Катерина услыхала голоса. Говорили двое – Михаил и еще кто-то. Впрочем, другой голос она тотчас узнала. То был старший сокольничий воеводы и по совместительству губной староста Смоленска – Лаврентий Логачев. Он пользовался прочным доверием Шеина, был вхож к нему во всякое время. Многие в Смоленске дивились: отчего строгий воевода оделяет таким доверием этого невзрачного, неречистого человека, не то простодушного, не то, наоборот, хитрого… Впрочем, Катерине Лаврушка нравился. Не внешностью, конечно: был Логачев лыс, как коленка, а на глазах почти всегда носил круглые стеклышки. Но лишнего не скажет, вопросов глупых не задает, не подобострастен, как иные, и не нагл, как некоторые. При этом каким-то невероятным образом он умудрялся знать все и обо всех, как в самом Смоленске, так и по округе. И все, что он узнавал, неизменно доходило до воеводы.

Замедлив шаг, девушка невольно (а может, и нарочно) подслушала их разговор.

– Не скажи! Хуже, чем кость в горле Ключ-город для Сигизмунда, хуже. Точно ли по Витебской дороге идет? – спрашивал Шеин, видимо, шагая по горнице взад-вперед – его голос звучал то громче, то тише. – Все войско по одной дороге?

– Вся рать королевская, – ответил Логачев. – Не сомневайся, Михайло Борисович, не сомневайся! Мои соколы далеко летают и все видят.

Михаил весело фыркнул:

– Хорошие у тебя соколы, Лаврушка, говорящие. Ну и что они еще рассказали?

– Рассказали, что первым к Смоленску прибудет канцлер литовский Лев Сапега. А сам король с гетманом Жолкевским на день отстают… Но здесь все будут. Воинских людишек у них двенадцать или тринадцать тысяч. Еще казаки на подходе, тысчонок десять. Эти не бог весть какие бойцы – строя не знают, никого не слушаются, но для осады сгодятся.

– Значит, и ты думаешь, что осады не миновать? – быстро спросил Михаил.

– Приступом-то им нас не взять, Михайло Борисович!

– А знает Сигизмунд, что из четырех стрелецких приказов в крепости один остался?

– Уверен, что знает.

– Да ты никак?..

– Что ты, воевода, побойся Бога! Что ж, я переметчик, что ль? О таких вещах по-всякому становится известно.

– Думаешь, клюнет Сигизмунд?

– Должен!

– Ах, риск велик… Пока ж наших будет один на десять, если их казаков и наших обученных посадских не считать… Городовых дворян почти пять сот, да приказ стрелецкий четыре ста. Пушкари, затинщики, посадская стража…

– До зимы, как ты говорил, продержимся, Михайло Борисович. Это запросто.

– Кабы боле не пришлось, Лаврентий… Людей мало. До тебя у меня Дедюшин был – я ему приказал волости потрясти, пока время есть. Что-то дворянское ополчение задами к имениям поприрастало, будто войны давно не было. Кстати, часом не знаешь, чегой-то Андрей Савельич весь мокрый, словно кот из колодца вылез?

Логачев развел руками, виновато сверкнув очочками[36].

Михаил вдруг умолк, потом возвысил голос:

– А ты, Катя, не знаешь? Вошла бы ты уже! Али думаешь, я не слыхал, как твои сапожки по ступенькам простучали? Подслушивать-то зачем?

– Я не подслушивала, Миша! Как Бог свят, только-только поднялась, дух переводила. Да поди пойми чего из вашего военного разговора…

Катерина вбежала в просторную горницу, освещенную утренним солнцем, свободно входившим через открытые окна.

Они с Михаилом очень походили друг на друга, хотя на первый взгляд казались разными. У Кати волосы были каштановые, а у воеводы светлые, как зрелые пшеничные колосья. Однако и у него и у нее в волосах блистало золото, а глаза были совсем одинаковые – карие с солнечными искрами, которые у него делались ярче, когда он злился, а у нее – когда она радовалась. Оба вышли рослыми, шеинской породы, при этом Катерина все равно была Михаилу только по плечо.

– Мишенька, неужто ляхи и впрямь уже идут на нас? – Голос Кати невольно дрогнул.

– А ты надеялась, Сигизмунд передумает? – С ласковой усмешкой воевода легко приподнял ее и поцеловал в лоб. – С переходами да остановками через три-четыре дня здесь он уже будет… Так, Лаврушка?

– А как иначе? – с показным простодушием развел руками вездесущий сокольничий. – Шли бы немцы, так в два дня были б – у них, как у римлянских легионеров, все споро да скоро. А ляхи, извиняюсь, не покушавши да не проспавшись, в поход не выступят. Времечко-то у нас в самом деле есть, да не ахти какое!

– И что же теперь? – Овладев собой, Катя даже улыбнулась. – Я слыхала, нас вдесятеро меньше будет, чем ляхов…

– Ну, это Сигизмунд пусть так считает. Всего-то ему не ведомо. Нам только лучше – пусть задачку – крепостишку-то взять – полагает легонькой, на один зубок! – Михаил ответил на улыбку племянницы такой же улыбкой, но его глаза оставались серьезны. – Чем больше они положат голов под нашими стенами, тем государю Василию легче будет Москву от них оборонить… Ты ведь не боишься, Катеринушка?

– Кто? – Девушка задорно вздернула свои смоляные брови. – Я-то? Да когда ж я боялась-то, Миша?

Лаврентий смотрел на них и улыбался в свою негустую, рыжеватую с проседью бороду. Ему, как и многим во граде Смоленске, очень нравилась племянница воеводы, однако же он отлично понимал, что ягодка эта не про его лукошко, и просто любовался ею, ничуть не завидуя Дедюшину. Впрочем, проницательный Лаврушка догадывался, что завидовать «Андреюшке» особо и нечего.

– Воевода! Михайло Борисович!

Крик донесся с лестницы, и почти тотчас в комнату ввалились, толкая и отпихивая один другого, двое стрельцов.

– Что такое? – Шеин слегка отстранил прильнувшую к нему племянницу. – С чего крик?

– Ляха поймали, воевода, литовского человека! – завопил один из стрельцов. – Пер по дороге, точно за ним лешие гнались! Через одну заставу прорвался, окаянный, а на другой едва скрутили!

– Хороши у тебя, Мокей, стало быть, караульные на заставах, что один лях прорвать может! – отрезал Шеин. – А с чего вы взяли, что это лях?

– Так ведь, воевода, на нем и справа вся польская, и конь в польской сбруе. Кто ж, как не лях? Но по-нашему разумеет. К тебе вести требует. Но мы и сами б к тебе привели лазутчика…

– Не скажи, лазутчик прямо на заставу не пер бы, – ухмыльнулся Шеин. – А на вторую подряд тем паче. И уж точно не отправился бы в разведку в польском платье… Ладно, разберусь. Давайте его сюда!

После отчаянной возни на лестнице перед воеводой возник рослый человек в висевшем на нем мешком голубом польском жупане, со связанными за спиной руками и с нахлобученным на голову стрелецким алым колпаком. Его умудрились натянуть до кончика носа, так что оставался виден лишь бритый подбородок.

– Вот он, супостат! – рявкнул стрелец, ранее доложивший Шеину о поимке лазутчика. – Стой, пес неправославный, стой! Хотел к воеводе, вот и привели тебя к воеводе, чего ж лягаешься да бодаешься?

– Это кто тут неправославный?! – прогнусавил из-под колпака пленник. – Не обзывайся, не разобравшись!

– Замолчали оба! – приказал Шеин, приблизившись к стрельцам и их добыче. – И у кого ж из вас, ребята, башка-то такая здоровенная? Давай, головастый, снимай с парня свою шапку, не то растянется и носить не сможешь.

Стрелец потянул за верхушку колпака.

– Нос мне оторвешь, ирод! – завопил пленник.

Стоявшие в сторонке Логачев и Катерина с любопытством наблюдали за происходящим. Кате лишь до поры удавалось сдерживать смех. Когда воины уже вдвоем принялись стаскивать колпак с головы «лазутчика», а тот, взвыв от боли, начал крыть их в самых виртуозных выражениях, девушка залилась хохотом, прикрыв лицо рукой.

– Поди-ка отсюда, Катерина! – обернулся к ней воевода.

– Как же я выйду, когда они всю дверь перегородили? – возразила Катя. – А что бранятся, так нешто я брани не слышала – чай, при крепостях да заставах всю жизнь.

– Прошу прощения! – прогундело из-под шапки. – Я ж не знал, что тут женщина. А-а-а, ухо мое, ухо! Развяжете, убью ведь!

– Вот так лазутчик! – ахнул пораженный Михаил Шеин, когда колпак наконец поддался. – Гришка! Колдырев! Никак ты?!

– Еще как я! – торжествующе улыбнулся тот. – Здравствуй, воевода!.. Только вот обнять тебя не могу.

– Развязать! – скомандовал Шеин ошарашенным стрельцам. – Этого «поляка» я много лет знаю. Это ж Дмитрия Станиславовича, старого воеводы сын, можно сказать, приятель мой… Давайте-давайте, развязывайте, а то он за вашу «ласку» точно кому в ухо даст…

Но Григорий вдруг разом растерял свою злость. Причиной тому был нечаянный взгляд, который он кинул через плечо Михаила. Платок соскользнул на плечи Катерины, и солнце, освещавшее девушку сзади, обвело золотом ее голову. Она встретилась с Григорием глазами, неожиданно залилась краской, что с нею случалось редко, и уже без приказа Шеина поспешно выскользнула из комнаты. Григорий же принялся растирать занемевшие руки.

– А теперь, – проговорил Михаил, – скажи мне наконец, с чего ты ко мне так вот заявился? По-человечески нельзя было?

– Нельзя. – Колдырев прямо посмотрел в глаза воеводе. – Не все ж меня здесь, как ты, знают. Могли задержать, могли к кому-то другому отвести, не прямо к тебе. А время дорого.

– Почему?

Григорий оглянулся на стрельцов и Логачева:

– С глазу на глаз надо бы поговорить, Михайло Борисович.

– Ладно. – Шеин махнул рукой стрельцам. – Ступайте, братцы. А тебя, Лаврентий, я попрошу остаться. Ну так что за пожар?

– Ляхи на Смоленск идут! – выдохнул Григорий.

– Эка невидаль, – усмехнулся Михаил. – Это уж вся округа знает – вон, крестьяне села покидают. Смотри…

Шеин достал из-за пазухи книжечку со своими записями, полистал.

– Ждали Сигизмунда под Смоленском к Спасову дню[37], а как Спасов миновал, Лаврентий доложил, что к Оспожнему дню[38] объявится… Как этот мерзавец войну нам объявил, очередной наш «Вечный мир» с Польшей порвал, так все отслеживается, Гриша.

– Пятнадцатого сентября он будет – выпалил Григорий. – На Никиту Бесогона.

– Думаю, шестнадцатого, – уточнил Лаврентий. – И сперва Лев Сапега подойдет, а потом уж король.

– Не с этим же ты очертя голову пер, сквозь заставы ломился? – спросил Шеин.

– Ну… И с этим тоже, конечно… Хорошо, что знаете… Но… Ехал я сообщить, что у тебя, господин воевода, в подвалах крыса завелась.

– Кто? – изумился Шеин.

– Крыса. Немцы так говорят, да и нам, похоже, сие выражение понадобится.

Теперь уж Колдырев запустил руку под жупан, под рубаху и вытащил сильно помятый свиток.

– Вот. Я возвращался в Россию. Ехал через Оршу. Там вышел случай, до которого щас дела нет. Но только при одном негодяе-поляке… покойнике… оказалось вот это письмо.

Григорий принялся разворачивать свиток, но из него тут же выпал другой.

– Тьфу ты, я и забыл! – Колдырев поспешно поднял бумагу. – Это я для сохранности одно письмо в другое завернул. А это как раз послание, которое вез поляк. И не от кого-то, а от короля Сигизмунда Третьего Вазы.

– Дай! – Шеин пробежал письмо глазами и протянул Логачеву.

– Глянь-ка, Лаврушка.

– «Милостивый государь! – стал вслух читать Лаврентий. – Все еще с надеждою и нетерпением ждем обещанного Вами плана подземелий крепости С., коий Вы обещали выслать…»

Сокольничий запнулся и дальше читал молча; лицо его, как и лицо Шеина, делалось все более напряженным.

– Кто? – Воевода уперся взором в лицо Логачева. – Кто может быть этой крысой, а, Лаврушка?

Тот сверкнул очками:

– Знал бы – переметчик бы у меня в подвале на дыбе висел. А кто… Полный план крепости может составить любой стрелец. Но вряд ли это имеет в виду Сигизмунд. Сколько иностранцев через Смоленск проезжало и кем они на самом деле были – Бог весть. Думаю, речь о тех внешних укреплениях, что ты этим летом ставил. Вот это действительно тайна. Полный список всех, кто доступ имел, сей же час представлю.

– Таких немного, – сдвинув брови, кивнул Шеин. – Хотя, судя по этому письму, плана у короля пока нет.

– Если письмо было одно. И если это попало к нам случайно.

– Да нет, пожалуй… Слишком сложно.

– А я бы проверил.

– Твоя воля. Действуй.

Логачев шагнул было к двери, но вдруг обернулся и, глядя прямо в глаза недавнему пленнику, спросил:

– А что за второе письмо у тебя, боярин? Взглянуть нельзя ли?

Колдырев протянул свиток, который перед тем небрежно сунул за пазуху.

– Только это ничего не значащая писушка, весточка от англичанина, с которым я от Посольского приказа ездил, его другу московскому.

– Говоришь не значащая, пусть так оно и будет, Григорий Дмитриевич. – Логачев улыбнулся как-то особенно ласково, – Только мне любопытно стало, отчего на сем свитке углем да по-латыни слово «Смоленск» начертано?

– А! – Колдырев рассмеялся. – Это и вовсе не к делу. Это я девице одной объяснить пытался, откуда родом. Польке одной.

Он помолчал и зачем-то добавил:

– Крысе.

Шеин удивленно взглянул на него. Григорий совсем смешался:

– Так ее звали. Крыштина, наверное.

Лаврентий между тем развернул письмо и впился в него взглядом.

– Хм! Еще более любопытно…

– Что еще-то? – не понял Григорий. – Ничего особенного. Ты по-английски говоришь?

– Что ты, боярин! – замотал головой Логачев. – Откуда мне знать такие премудрости? Просто гляжу: здесь то же самое написано, что и с другой стороны.

Логачев поймал обращенные на него недоуменные взгляды и, снова развернув письмо, показал его Михаилу:

– По-аглицки читаешь, воевода?

– А то ты не знаешь. Нет, конечно.

– Ну, так пускай Гриша нам прочтет. Не по-нашему, а по-ихнему. Прочти, сделай милость!

Воевода кивнул, и Григорий, пожав плечами, стал читать:

«Such a rare and long-awaited opportunity to send a message to you!

My dearest friend, don’t worry about me, it seems all my troubles and misadventures are over now.

Other people here are so kind, I’ll never forget their helping hands and generous hearts.

Let me believe, this letter finds you well.

Every time I remember your cordiality I want to thank you so much for the help and advice you have shared with me in the past.

Now I want to say that you were absolutely right, a picture paints a thousand words.

Sapienty sat, but Lord, why do we have such a hard time growing wise?

Keep healthy and be happy, my precious friend…»

Колдырев читал по-английски про себя, а вслух – сразу же переводил.

– Ну вот, – свернул он свиток – сущая безделица.

– Вот-вот! – Лаврентий быстро потер лысину рукой туда-сюда, как нередко делал, озаренный важной мыслью. – И я-то думаю: с чего это англичанин просит везти в Москву письмо с такой-то безделицей? Попросил бы на словах поклон передать, да еще то-то и се-то добавить. Ан нет!.. Глянь еще раз на бумажку-то, боярин Григорий. Ничего не примечаешь?

– Нет, – уже в полном недоумении ответил Колдырев.

– Михайло Борисович, а ты глянь-ка?

Шеин посмотрел на строки письма, вгляделся, прищурился – и вдруг ахнул:

– Вот так штука!

– То-то, – весомо сказал Лаврентий. – Григорий Дмитриевич, видно, не уразумел, потому как язык сей знает и читает на нем. А мне-то и тебе, воевода, легче: мы просто буквы видим, закорючки нерусские.

– Мне кто-нибудь объяснит, что вы там такое видите? – почти возмущенно воскликнул Колдырев.

Воевода чуть помедлил, будто бы сомневаясь, но потом все же протянул ему бумагу:

– Посмотри внимательно, Григорий. Смотри на буквы, с коих предложения начинаются.

Колдырев вслед за воеводой не удержался от изумленного возгласа. SMOLENSK!

– А это как ты объяснишь, Гриша? – негромко спросил Шеин.

Посадский голова (1609. Сентябрь)

«А что же это я? Столько раз бывал в Смоленске, с воеводой встречался и в Москве, и здесь. Не раз с ним беседовал, а племянницу его вроде в первый раз сегодня увидал…»

С этой мыслью Григорий проснулся.

Странно, что первой была мысль об этой освещенной солнцем девушке, которая сразу и убежала, а не о той мучительной загадке с письмом англичанина, которую они, как ни бились, распутать не смогли. А может, и не странно…

Шеина Григорий действительно знал хорошо. Познакомился лет пять назад, когда Михаил, уже известный и заслуженный, несмотря на молодость, воин, служил в чине окольничего в Москве. В году тысяча шестьсот седьмом от Рождества Христова Шеин, показавший немалую отвагу в государевом походе[39], получил назначение воеводой в Смоленск. После Колдырев-младший успел не раз побывать в гостях у отца, ездил из Сущева в город и виделся с Михаилом. Тот бывал ему неизменно рад – что-то нравилось воеводе в щеголеватом молодом придворном, к тому же он глубоко уважал старика Колдырева.

О том, что у Михаила живет племянница, Гриша слыхал, и не раз. Но видеть ее и впрямь не видел – такую красавицу приметил бы уж наверняка.

Около постели он обнаружил сложенную на лавке свежую одежду. «Явно своим платьем воевода поделился», – думал Гриша, вдеваясь в новенькую синюю рубаху с расшитым воротом и рукавами, натягивая нарядные штаны и кафтан темного сукна. Плечи ему были широковаты, а кафтан длинен. Он привык следить за внешностью, а в последнее время что-то вся одежка ему доставалась великовата – то от безвестного польского десятника, то от московского боярина на смоленском воеводстве.

– А где воевода, служивый? – спросил Григорий, выходя из нижней горницы, у стрельца – из тех самых, что совсем недавно приволокли его скрученным прямиком к Шеину.

Стрелец легонько попятился, возможно, памятуя про возможность получить за обиды от недавнего пленника «в ухо», но гость явно был настроен дружелюбно.

– На стене, где же ему быть, – сообщил воин. – Михайло Борисович весь день крепость обходят. Сперва все подвалы да погреба проверяли, а ныне как раз на стены пошли. Говорили, закончат обход на Фроловской башне.

– Мне туда можно? – встрепенулся Григорий.

– А с чего ж нельзя? Раз у воеводы к тебе доверие.

Колдыреву повезло, что ему сразу указали, к какой именно из башен направился Шеин со своими помощниками, не то он мог бы долго блуждать вдоль стен красного кирпича.

Мальчишкой он не раз приезжал с отцом наблюдать за грандиозными работами. На строительство со всей страны сзывались каменщики, кирпичники, гончары; вокруг будущей крепости заработали кирпичные мастерские; камень и известь свозили в Смоленск отовсюду…

Деревянная, дубовая крепость в Смоленске существовала еще при Иване Грозном, но в тысяча пятьсот пятьдесят четвертом году сгорела дотла, и решено было возвести крепость каменную. Да какую! Дмитрий Станиславович с самого начала говорил, что это будет «всем твердыням твердыня»… Для создания крепости из столицы приехал главный московский зодчий Федор Конь[40]. И сделал все, дабы новая твердыня стала неприступной.

Основание стен уходило в землю на две сажени[41]. Вверх стены поднимались где на шесть, где на семь, а где и на девять саженей. Толщина же стен… Григорий сам не видел, но много раз слышал, что Годунов, принимая крепость, объехал всю крепость на тройке – поверху!

Тридцать восемь могучих башен, поровну круглых и четырехугольных, венчали стену длиною в шесть с половиной верст. Высочайшая из башен находилась над Фроловскими воротами, к которым вел мост через Днепр, и служила как бы парадным въездом в Московское царство. Была построена она по образу и подобию Фроловской башни Московского Кремля, получившей в народе название Спасской. Завершалась башня смотровой вышкой о четырех каменных столбах, прозванной смолянами «чердачком». И уж над ней в небе парил большой двуглавый орел.

Орел был черный, с позлащенными коронами, скипетром и державой. А сама крепость была красной и белой – по цветам кирпича и белого камня, из которых сложена. Кое-где прясла[42] и башни белили, добиваясь удачного сочетания двух цветов. Красива была крепость! После окончания строительства польским и литовским торговым людям запретили въезд в Россию кроме как через Смоленск. Смотрите, паны, удивляйтесь, запоминайте да рассказывайте потом – какова она, современная Россия.

Но все это видимое великолепие содержало в себе ряд совсем не бросавшихся в глаза вещей, которые, собственно, и делали твердыню неприступной. Вот, скажем, соотношение вышины, толщины и длины стен. Их вроде можно было б сделать и повыше. И зачем было огораживать красной стеной луга и овраги, которые по-прежнему занимали бо́льшую часть Смоленской крепости?

Вот только – сколько неприступных твердынь со славной историей и с уходящими в небеса отвесными стенами бездарно пали по всей Европе, когда вражеская артиллерия начинала бить по одному участку? Один пролом сразу рушил всю оборону, и пятачок внутри крепости немедленно заполнялся чужими солдатами. В Смоленске так быть не могло. Если бы врагу и удалось пробить осадными орудиями брешь, это, конечно, осложнило б положение осажденных, но роковых последствий бы не имело. Жолнеров и ландскнехтов у пролома встретят переброшенные сюда стрельцы, а со стен и башен врага на подходе будут все так же поливать ядрами и свинцом. Еще попробуй доберись через огненный вал до этой окутанной кирпичной пылью и пороховым дымом дыры. А проделать сразу несколько таких дыр – никакого пороху не хватит.

Высота стен в качестве главного преимущества обороняющихся уступала место их длине, старые европейские города ставили – у кого были деньги – новые стены вокруг старых, и Смоленск тут обгонял свое время. Построенный через сто лет после Московского Кремля, он имел протяженность стен в три раза большую.

Что же до толщины, то тут надобно идти… в глубину. Если бы Григорий не был свидетелем строительных работ, он бы и представить себе не мог, какое это сложное сооружение – смоленская Стена. Не стеночка кирпичная какая-нибудь! В котлован забивались дубовые сваи – а сперва рыли этот самый котлован. Дуб не гниет, напротив, с годами становится прочным, как металл. Выступающие части свай засыпали глиной, трамбовали, в получившуюся площадку забивали новые сваи, а поверх клали врубленные друг в друга бревна и засыпали получившиеся клети смесью земли и щебня. Дело долгое, трудоемкое, а ведь собственно стена – каменная кладка – еще и не начиналась!

Григорий, конечно, не знал этого тайного правила всех создателей крепостей, а вот государев горододелец Федор Савельевич Петров, прозванный в народе за силу и трудолюбие Конем, следовал ему неукоснительно: защищая других, защищай себя. Подкопаться под такую основу, конечно, можно – все возможно в этом свете, – но сделать это незаметно, неслышно… Нет, нельзя!

Дальше под землей шел фундамент из белого камня, составленный, как пирамиды, из больших блоков, и так же сужавшийся к верху. Низ стены тоже был белокаменный, а дальше шла кирпичная кладка. Точнее, две вертикальные – в несколько рядов кирпича – стенки, пространство между которыми заполнено осколками белого камня, булыжниками, битым кирпичом и каменными ядрами, залитыми известью. Все это называлось бутом и гасило удар пушечного ядра. Если бы из пушек удавалось разбить внешнюю кладку… А кирпич, в отличие от камня, крошится, забирая силу удара… Но если бы внешнюю кирпичную оболочку вражеские пушки и сумели пробить, то потом их ядра просто увязали бы в стене.

И это только снаружи она казалась устроенной просто. Снаружи была бело-красная вертикаль, увенчанная прямыми зубцами-мерлонами (на башнях, наоборот, красовались традиционные московские «ласточкины хвосты»), с двускатной крышей в две доски вдоль прясел. Изнутри же стена больше всего напоминала трехэтажный густо населенный дом. У каждой бойницы в толще кладки была выложена своя камера – место для затинщика, стрельца с тяжелой пищалью для стрельбы «из-за тына», или для пушкарей. На второй ярус вели приставные лестницы.

И все это огнестрельное хозяйство перекрывали арки – главный секрет великого мастера. Откуда крестьянский сын Федор Конь знал законы сопротивления материалов неведомо, но только арочные пролеты в стене устроил он вовсе не для красоты. Такая структура гасила пушечные удары еще лучше бутовой смеси.

Уже живя в Москве, Гриша часто слышал, как бывалые полководцы дивятся смоленскому чуду, называя крепость не только лучшей в России, но и в Европе тоже. Однако на все его вопросы касательно нужности столь циклопического сооружения – ведь не только же с этого направления России грозит опасность! – внятного ответа получить он не мог. Все отделывались рассуждениями о «главной опасности, исходящей именно с Запада», об «изменении характера современной войны» и тому подобными излишне мудреными для юного ума фразами… Но ответить внятно никто не смог. И Григорий спрашивать перестал.

Поднявшись на площадку Фроловской башни[43], Колдырев действительно застал там воеводу в окружении других воинских начальников. Всего там собралось не менее двадцати человек, но площадка была достаточно просторна.

– Что же, и не спал вовсе, Гриня? – хмуро приветствовал Шеин поднявшегося к нему гостя. – Присоединяйся, что ли… Ну что, Горчаков, и от Веселухи до Заалтарной у нас слабых мест нету?

– Чаю, что ни с какой стороны нет! – отозвался князь.

– Не скажи! Беспокоят меня восточные башни, вообще все это направление. Даром, что к Богу да к Москве всего ближе.

Никакого плана руководству смоленской обороны было не нужно: крепость лежала как на ладони.

– Там скрытно к стене можно подойти… В общем, князь, как мы ране говорили: особое внимание востоку. С этим закончили пока. Теперь ты, Безобразов. Роспись по пушкам. Поправил?

– Готово дело!

– Как у тебя все споро. Люблю. Проверять не стану, но что у нас теперь, например, на… – Шеин повернулся в противоположную сторону, к западу. – Вот, на круглой Богословской башне. Зачитай.

– Читать мне не надобно, я и так помню… – Безобразов протянул Шеину бумагу. – Проверяй. В подошвенном бою тюфяк двух пядей с торелью, к нему ядер каменных три ста, пушкарь к нему Ивашко Цуриков… В этом году одну дочь Иван замуж выдал, еще три осталось… В среднем бою две пищали затинных. Выше того, в другом среднем бою, пищаль девятипядная. В верхнем бою, в зубцах, две пищали московских полуторных, к ним три ста ядер.

Все эти слова много говорили для каждого из собравшихся на смотровой площадке, но не для Григория. Он отвлекся и теперь наблюдал за красивым, хотя и бессмысленным действом внутри крепости. Вероятно, там проходил смотр стрельцов.

В своих алых кафтанах, в полном вооружении, они выстроились на зеленом лугу в четыре ряда. Четверка стрельцов делали три шага вперед, втыкали бердыши древками-ратовищами в землю, и, используя их как упор, клали сверху пищали-ручницы. Потом слаженно все четверо подхватывали свое холодное и огнестрельное оружие и бегом возвращались меж рядов в конец строя. Их место уже занимала новая четверка, а строй делал два шага вперед.

Так продолжалось бесконечно. Когда одни стрельцы занимали свое место в конце ряда, другие бежали вдоль строя, а третьи впереди как раз управлялись с бердышами и пищалями.

По небу плыли цепи кучевых облаков, и по земле бежали полосы света и тени. Когда стрелецкий строй оказывался на солнце, то алые кафтаны начинали в нем просто гореть, а отделка ножен и лезвия бердышей – пускать во все стороны солнечные зайчики.

Понятно, что такие учения вызывали полный восторг у обитателей крепости, и колонна стрельцов была окружена полукольцом зрителей. Григорий подумал, что накануне встречи с неприятелем главную военную силу можно было бы занять чем-нибудь более полезным, чем этим странным спектаклем, напоминающим детскую игру в «ручеек». Впрочем, для поднятия духа у народа…

А Безобразов, ведавший, помимо всего прочего, пушечным хозяйством, наконец заканчивал:

– В том же верхнем бою пищаль двухсаженная Ругодивская, что взята с казенного двора от верхних пороховых погребов, весу в ядрах двенадцать гривенок. Там же три человека с ручницами.

Шеин расхаживал туда-сюда по площадке и кидал вопросы:

– Сколько ядер к пищали девятипядной?

– Тож три ста.

– А весу в ядре?

– В ядре четыре гривенки.

– Как зовут дочек Ивашки?

Безобразов недоуменно воззрился на Шеина:

– Старшую, кажется…

Взрыв здорового мужского хохота не дал услышать имя старшей дочери пушкаря. Безобразов, махнув рукой, охотно присоединился к товарищам. Причем заржал с такой нечеловеческой силой, что, казалось, башня закачалась.

– Снова повторю: будь за пушки покоен, воевода, – сказал он, отсмеявшись. – Все проверены, пристреляны, вычищены – ни одна не подведет. Все двести две наизготове.

По прошлой росписи было сто девяносто, ты помнишь, но третьего дня с посадского острога еще дюжину вывезли. Знаешь, Михайло Борисович, мне даже хочется поглядеть, как поляки будут вертеться на сковородке, которую мы для них раскалим…

– Поглядишь. Теперь последнее. Скажи-ка мне, Горчаков… – Шеин вдруг замялся. – Посадских оповестили, что всем в крепости быть надобно?

– Оповестили… – Горчаков смотрел не в глаза воеводе, а в сторону Смоленского посада, раскинувшегося на другом берегу Днепра. – Сказано было всем, что подожжем.

Григорий мысленно охнул. Уж не ослышался ли он? Шеин собирается поджечь посад?!

– И как народ это выслушал, Петр Иванович? – негромко спросил Шеин, глядя в сторону.

– Ну, как-как, – второй смоленский воевода лишь пожал плечами. Что он сам думает о грядущем поджоге, было непонятно. – Бабы ревут, конечно, но это уж им так Бог велел… Хуже с некоторыми мужиками.

– С какими?

– Из купечества сильно недовольны. Да не просто недовольны… Криком кричат! – Горчаков резко повернулся к Михаилу. – К чему, мол, дома жечь, добро изничтожать? Кто не захочет жить под ляхами, пускай, дескать, уходит в крепость!.. Нам же – ляхи так ляхи, лишь бы жить при своем кровном. Больше, конечно, готовы уйти, но терема чтоб не трогали. Мол, даст Бог, ляхов погонят, можно будет к себе вернуться.

– Это что ж, измена, Горчаков?! – с яростью воскликнул Шеин. – Это когда ж на Руси врагу города дарили? Они хоть понимают, что и крепость, и посад вместе нам не удержать? Понимают ли, что все едино придется пушками тот посад разбивать? Ежели поляк тут задержится, как можно ему дома для постоя и роздыха оставлять?!

Колдырев стиснул зубы: а ведь прав воевода. На сто кругов прав…

– Кто-то понимает, а кто-то и нет! – вместо Горчакова ответил Шеину один из стрелецких сотников. – Я вон тоже посадский. Жена, дитев семеро… Так моя Матрена слова худого не сказала, спросила лишь, можно ли с собой корову взять. А у кого мошна – тому смерть тошна… Более всех горланил посадский голова[44].

– Никита Зобов?

Шеин изумленно воззрился сперва на стрелецкого сотника, затем на Горчакова. Тот лишь сокрушенно кивнул.

– А что же Зобову-то неймется? – воскликнул Михаил. – Или у него богатств не хватит новый терем опосля отстроить?

Ни Горчаков, ни кто другой из соратников смоленского воеводы не успели ему ответить. Оттолкнув Григория, ставшего как раз возле выхода с лестницы, на верхнюю площадку башни вылетел краснолицый рыжебородый стрелец:

– Боярин-воевода! Посольство к тебе из посаду!

– Посольство-о? – резко обернулся Шеин.

– Посадский голова, купец Зобов, с ним двое других купцов… и еще народ какой-то. Всего полтора десятка. Шумят, требуют, чтобы ты к ним спустился.

– Помяни черта… А сами подняться не могут? Раздались больно – лестница им узка?

– Так говорят – у тебя тут и без них народу полно…

– Откуда знают? – Михаил подступил к стрельцу вплотную так, что тот попятился. – Кто им докладывал?

– Не ведаю, Михайло Борисович! Они, покуда сюда шли, со многими говорили.

Воевода перевел дыхание. Стоило немалого труда овладеть собой… однако овладел. С легкой усмешкой обернулся к соратникам, затем подмигнул стоявшему в стороне Григорию:

– Вот так вот, православные! Еще и война не началась, а уж людей теряем. Жадность бьет пострашнее пушек, – и добавил, поворотившись к рыжебородому стрельцу: – Спускайся да скажи Зобову, что я к ним сходить не собираюсь – у меня на стенах дел до вечера. Хотят – пускай поднимаются, выслушаю.

Когда посадское посольство все-таки показалось на площадке, двое крепких молодцов из логачевских «соколов», державшиеся до сих пор незаметно, выдвинулись по правую и по левую руку от воеводы, встав на шага полтора впереди него. Каким-то образом им при этом удавалось оставаться незаметными. Купцы в отороченных мехом кафтанах долго отдувались. Старший из всех, посадский голова Зобов, дородный пятидесятипятилетний мужчина с красиво седеющей русой бородой, достаточно почтительно, но не особенно низко поклонился воеводе.

– Здрав будь, Михайло Борисович!

– Здрав будь и ты, Никита Прокопьич. Какая до меня нужда?

– Так ведь ты ее ведаешь.

На широком, покрытом легким загаром лице Зобова появилась, блеснув в бороде, чуть насмешливая улыбка.

– Не скажи. – Голос Михаила Борисовича был теперь совершенно спокоен. А взгляд пылал.

– Побойся Бога, воевода! – воскликнул купец. – Сам знаешь, как народ наш тебя уважает… Но можно ли творить тобой задуманное?! Дотла выжечь город, и людей без крова оставить! Где же видано такое?

Шеин в свою очередь усмехнулся:

– И крепость, и посад нам не удержать. Что ж, предлагаешь целый город врагу на блюде предподнесть? Подарить им дома, укрепления, подпустить к стенам крепости?! Может, скажешь и пушки вернуть на посад?!. Не по прихоти же своей я так поступаю, господа купцы, но только по последней необходимости.

Спутники Никиты Прокопьевича Зотова боялись встречаться взглядами с воеводой… Но один из купцов, тот, что помоложе, решился:

– А ежели сперва, как в купецком деле принято, выслушать условия, кои польский король поставит? Ему ж Москва нужна, да и идет он на Русь не землю нашу завоевывать, а смуту прекратить… Сам сказал, а слово королевское – что купецкое. Если он пообещает, что город нам оставит, не разграбит, не тронет людей, так отчего ему и не открыть ворота?

– И ключи от города сдать?! – Голос Шеина вновь дрогнул от ярости, рука против воли сдавила рукоять висевшей у пояса сабли. – И присягу, государю данную, нарушить и веру православную на чужую поменять?!

– Да разве Сигизмунд того требует? – возвысил голос Зобов. – Ты, Михайло Борисыч, его «Мемораднум» – тьфу, слово бесовское – хоть читал? Обещает Сигизмунд церкви православные не трогать. Он, может, и вообще оставит Смоленск в покое, ежели мы сами воевать не начнем!

– И пойдет мимо нас преспокойно на Москву? – Тут Михаил в упор посмотрел на Зобова, но тот до поры до времени выдерживал жгучий взгляд воеводы.

– Но в Москве-то – смута! – подал голос еще один купец. – Многие не только в народе, но и бояре – ропщут на Шуйского. Может, Сигизмунд и впрямь навел бы там порядок?

– Чей порядок? – резко обернулся к купцу Михайло Борисович. – Свой? Али не помнишь ты, что послы польские заявили Годунову, когда он на престол вступил? Прямо ведь сказали ему: отдай, царь Борис, княжество Смоленское нам! А Самозванец чем похвалялся, тоже забыл? Обещал же половину княжества воеводе Мнишеку, а половину – королю!.. И после этого, думаешь, поляки сейчас Смоленск стороной обойдут, не обидят?!

– Послушайте меня, честные люди! А ты, боярин воевода, дозволь сказать…

Все находившиеся на площадке разом посмотрели на Григория, до того лишь в сторонке молча слушавшего Шеина и посадских «послов».

– Говори.

– Я недавно прибыл из Европы, – проговорил Григорий. – Под конец скакал сюда из Орши, потому как видел там сборы польской армии и проведал кое-что об их планах… Не с миром идет к нам король польский, все его обещания – слова, и только. Его армия – алчный сброд из разных земель, единственное желание которого – поболе награбить.

Перекрикивая ропот, он возвысил голос:

– Я вот что еще скажу. Никто из завоевателей не приходил на чужую землю, чтобы подарить ей мир и с миром из нее уйти! Все идут, дабы ту землю полонить, опустошить или себе навсегда забрать… Смоленск ляхи польским городом считают и нас, русских, презирают, будто мы нелюди какие. Дикари… И нехристи, ибо они нашу веру не признают христианской. И этих вот «миротворцев» вы хотите в город впустить? Условия их принять?! Да они вас обманут, потому как побожиться вы им можете, только по православному перекрестясь, а это для них – не божба. Выходит, они, будто иудеи, считают себя вправе обманывать всех, кто не их веры! Так что – жаль не жаль посада, а все едино его не уберечь. Захватят его ляхи, обратят в оружие против крепости, а посадским от них и житья не будет, и добра они вам вашего все едино – не оставят!

И торговли они вам не оставят – и не мечтайте, – продолжал Григорий. – Знаете ли вы, господа купцы, что такое налоги? Не знаете? Потому что ихние налоги куда как выше, чем наши подати. А еще сборы бесчетные! За рождение, за смерть, за ловлю рыбы, за ловлю птиц, за сбор желудей? Да-да, желудей. Каждого шляхтича кормить надо! И это так они со своими. Вы же для них будете чужими!

В конце Григорий говорил спокойно, лишь чуть громче, чем обычно, да и побледнев, но более ничем волнения не выдавая, и от этого его речь произвела особенно сильное впечатление. Купцы за спиною Зобова, переглянулись и вновь согласно потупились. Смутился и сам Зобов, только что исполненный сознания своей правоты.

– Мы тебя не знаем, – только и нашелся он что сказать.

– По грехам нашим… – прошептал другой купец, осенив себя крестом. – Но все равно: своими руками погубить все, что годами строили…

– Будем живы – все вновь отстроим! – твердо сказал воевода.

Зобов все же собрался:

– В посаде нас тридцать тысяч! Да крестьяне из волости придут. Куда всех поселишь? Чем людей кормить будешь, если ляхи осадой встанут?

– Для дворян, стрельцов и люда купеческого места определены, – вместо Шеина ответил посадскому голове Безобразов. – Потеснятся наши, чай терема не треснут. Остальным выделят амбары да сараи – запасы из них уже перенесены в погреба. Там и сохраннее будут. Еще землю отведем, чтоб землянки рыть. Земли пустой в крепости много. Между Молоховскими и Крылошевскими воротами как раз место удобное. Зерна в крепости запасено вдоволь, надолго хватит. А на сколько – так это при всех сказать не могу, извини.

– Затянул Сигизмунд, – подал голос Горчаков. – Долго любезный собирался. Для длительной осады, согласно военному искусству, лучшее время – перед жатвой, когда закрома пусты. А у нас урожай собран и в этом году прямо на диво хорош. Ржи уродилось сам-десять, овса сам-шесть, ячменя опять сам-десять… Ну да вы-то все знаете, чего это я докладывать взялся.

– Господь вам всем судья! – проговорил, минуту помолчав, Никита Прокопьевич. – Хотел бы я, Бог свидетель, чтоб по-вашему все вышло…

С этими словами, уже не кланяясь, отвернулся и направился к лестнице. Его спутники на сей раз шли впереди него.