Степан Петрович Путаница

Вторая путаница

Самое скучное деле на свете – письменные зачеты.

Сидишь, корпишь, в носу ковыряешь; а там посмотришь, – и все написано не так, как нужно. Скачут слова, как блохи, – нипочем не соберешь.

Я и говорю Сережке Парфенову:

– Давай, подъедем к Путанице, чтобы зачет писать сообща.

– Как так, сообща? – удивился Парфенов. – Это тебе не горелки.

– Вот именно, что горелки, – говорю я. – В одиночку работать – это одно головотяпство.

– Идиотизм сельского труда, – отозвался Еремин. – Гаврилов, безусловно придумал дело. Сколотим бригаду и завтра же Путаницу возьмем за жабры. Пойдешь в бригаду, Крякша?

Крякша только поморщил нос.

– Скажешь тоже, бригада, – буркнул он. – Откуда только берутся такие умники? Ты что думаешь, за эту рационализацию Путаница тебе и вправду поставит зачет?

– А конечно, поставит, – сказал Еремин. – Отчего не поставить? Хорошо напишем – поставит. А Гаврилова за идею предлагаю качать.

На другой день Степан Петрович прочел нам темы.

– Берем, что ли, Ходынку? – сказал я Крякше.

– Почему именно Ходынку? – спросил Крякша. – Что ты живешь там рядом, так это не резон.

– А по-моему – резон. Я там всю местность знаю. И свидетели у нас есть.

– Какие свидетели? – спросил Ванька.

– Потом расскажу. Значит, Ходынку?

– Да ладно, бери Ходынку! – махнул рукой Парфенов. – Что там долго рассусоливать.

– Степан Петрович, а можно нам бригадой? – вдруг выпалил Еремин.

Степан Петрович рассердился.

– Сядь, сядь, ты только что выходил. Что ты – Маленький, каждую минуту в уборную бегать? Погоди, сейчас будет звонок.

– Да мне вовсе не в уборную, – взмолился Еремин. – Я только хотел…

– А? Что? – спросил Путаница и отложил в сторону книгу.

Тут я вышел вперед и все ему рассказал. Он с первого слова понял, в чем дело, и улыбнулся.

– Кто же у вас входит в бригаду? – спросил он, сходя с кафедры.

– Я, Еремин, Крякшин, Сережка Парфенов и Ванька.

– Ванька – это ты? – ткнул он пальцем Ваньку.

– Да, – сказал Ванька.

– Что ж, это очень хорошо, – кивнул головой Степан Петрович. – Ну, смотрите. Бригада – это ответственная штука. Тем более – первый опыт. Если вы подкачаете, трудно будет другим начинать, – тогда уж бригадам крышка. А кто у вас будет старший?

– Как старший? – переспросил Ванька.

– Ну, бригадир?

– Я! – крикнул Крякша.

– Я! – крикнул Парфенов.

– Я! – крикнул Еремин.

Мы с Ванькой тоже не опоздали. Все крикнули сразу.

– Значит, единогласно, – засмеялся Путаница.

Первым долгом мы каждому из нас дали конкретное задание. Ванька с Парфеновым прямо из школы двинули в Музей Революции, посмотреть чашки, которые царь раздавал народу. Еремин и Крякша пошли в библиотеку за литературой, где про Ходынку. А я взялся раздобыть живого свидетеля. Живой свидетель – это Синичкин, сапожник, который живет в Стрельненском переулке. Он сам себя так называет.

– К восьми часам чтобы все собрались в переулке, – сказал я. – Как-нибудь его уломаю. Чур, не опаздывать.

Только стемнело, я постучался к сапожнику.

– А, наше вам с кисточкой, милачок, – сказал он, и я сразу увидел, что нам будет удача: Синичкин немножко был пьян.

– Небось, опять за варом? Можно можно, гражданин Гаврилов.

Он забыл, что я вырос; прежде всегда я бегал к нему за смолой для стрел. Но я и виду не подал: даже будто обрадовался вару: он дал мне большой кусок – на десяток стрел хватило бы.

Мы долго болтали про всякую всячину. Потом я решил, что уже пора.

– А мы сегодня вспоминали про вас, товарищ Синичкин, – сказал я ему. – Как раз у нас в школе сегодня про Ходынку учили.

Синичкин отложил в сторону рашпиль и затянулся.

– Да, – сказал он, щурясь от дыма, – не понять вам этого, милачок. Пожили бы с мое – и школы не надо.

Он замолчал и даже закрыл глаза.

– Сейчас начнет рассказывать, – подумал я. – Как бы теперь позвать ребят? Может они и не пришли еще?

Мне помог сам Синичкин.

– Эх, теперь бы пивка, – сказал он. – Слетай, милачок, будь другом.

Он пошарил в ящике и отсыпал мне медяками двадцать восемь копеек. Потом дал мне пустую бутылку.

Ребята ждали па улице. Все были в сборе.

– Ну, что?

– В самый раз, – сказал я. – Только сбегать в палатку.

Еремин сердито посмотрел на бутылку, которая была у меня в руках. Понятно, у него у самого отец – алкоголик.

– Ничего, – сказал я. – Наука требует жертв.

Ванька, Крякша и Сережка Парфенов сидели на кровати. Мы с Ереминым – у стола.

– Конечно, – говорил Синичкин, – теперь времена другие. А тогда… К примеру, взять хоть меня. От царя, от самого императора получить подарок! Все лезли, и я полез. Главное дело – из деревень понаехало. И еще скажу – распорядительство никуда. А почему никуда – очень просто, почему. Первым долгом – палатки поставили тесно, – двоим не пройти. А еще много беды было от ям. Бараки сгрохали у самого рва – был тогда ров на Ходынке, между прочим, глубокий. Колодцев, и тех не закрыли.

Нам бы, конечно, способней итти от Ваганькова, а тут приказ: только с шоссе, от Тверской заставы. Сжали нас между бараками – не дыхнуть. Артельщики бросают подарки прямо в народ, – узелки с гостинцем и, между прочим, отдельно сайки. Мы бы рады шкуру учесть – куда! Задние напирают. Дальше – больше. Братишку я вытащил наверх – он пошел себе по головам. Кого и задавят – ему упасть некуда. Мертвый идет, только что голова болтается.

Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство – подо мной десять покойничков, надо мной – пятнадцать. Как в живых остался – сам не знаю. Кость у меня широкая.

Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.

– Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя – подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, – не то восемьсот, не то тысячу.

– 1282, – шопотом сказал Еремин.

Был бы я Наркомпрс – обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, – глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?

Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало – хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?

– Ребя, – говорит Сережка Парфенов. – А что, если нам Путаницу поддеть?

– Как так, поддеть?

– А очень просто. Как он тогда с дневниками – Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.

Я посмотрел на Крякшу.

– А ведь он не заметит, это правда.

Еремин рассердился.

– Ну вас, – говорит, – с вашими выдумками. Всю работу испортим.

– Как же, испортим. Путаница – да чтоб заметил!

– Пиши – Людовик, – сказал я Ваньке. – Пиши, пиши!

– Как же писать-то? – спросил Ванька и положил перо.

– Эх, ты, чудило, – сказал Крякша. – Давай сюда.

«Во время коронации Николая II, в 1896 году, – прочел он, – случилось страшное несчастье». – Я пишу – Людовика XVI, – так? «Во время коронации Людовика XVI в 1896 году…»

– Погоди, ты и год измени, – сказал я. – Это не штука, одно имя.

– Ладно. Я пишу – тысяча семьсот…

– Семидесятый.

– Семидесятый, так семидесятый, – согласился Крякша. – А ведь здорово! «Во время»… Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?

– Пиши – рождения, – сказал Сережка Парфенов.

– Ну, чего там рождения? Я лучше напишу – женитьбы. Давай его поженим! – «Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве…»

– Нет, уж ты пиши – в Париже, – не вытерпел Еремин.

– Правильно, – согласился Крякшин. – «В Париже устроены были гулянья, улицы и площади были иллюминованы». – Чего будем менять?

– Погоди, валяй дальше.

– «На Ходынском поле…»

– Ходынское поле – к чорту, – сказал Сережка. – Какое в Париже Ходынское поле? Пиши – на Королевской площади.

– Есть, капитан, – ответил Крякша. – «На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик – так, что ли? – приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими»…

Крякша перечеркнул «царскими» и написал «королевскими». Потом стал читать дальше:

– «Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью»…

– Почему – дрянью? – спросил Ванька.

– Да ты не перебивай. Потому что протухло.

«И всякой дрянью, – произошла страшная давка. В ней было задушено»…

Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:

– Хватит, я тоже хочу – и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.

Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.

Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм – прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.

– Факт, он влюбился, – довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.

– Ну, как наши бригадники? – выдавил он наконец.

Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.

Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.

Он так сидел очень долго. Потом… Потом… Очень трудно рассказать, что было потом.

Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница – ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг – вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.

Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.

Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.

Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.

Наконец он собрался с духом.

– Будьте добры мне ваши зачетные книжки, – сказал он. – И ручку, пожалуйста.

На первой парте лежала Ванькина ручка. Мы схватились за нее впятером.

– Это хорошая, обстоятельная работа, – сказал Путаница.

Он поставил нам всем зачет.

– Что я говорил? – повторял Сережка. – Видишь, он не заметил.

– Это из-за помады, – сказал Еремин. – Конечно, из-за помады. Он так смутился, может и совсем не прочел.

– Ну, это глупости, – сказал я. – Прочесть он прочел во всяком случае. Иначе не стал бы писать зачет.

Несколько дней мы звонили по всей школе, как накрыли Путаницу. Ванька даже всем показывал наше сочинение. А потом рассказали Путанице, что он пропустил у нас кучу ошибок.

– Помилуйте, – ахнул Степан Петрович, – неужели я так рассеян? Я даже помню – у вас все было очень правильно. Ну-ка, ну-ка, покажите тетрадку. Мне даже самому интересно, какие это я пропустил ошибки.

Ванька торжественно вытащил из сумки тетрадь и вручил ее Путанице. Тот перечел все от начала до конца и сказал, что ошибок в работе нет.

Крякша даже подпрыгнул.

– А Людовик, – крикнул он. – А Людовик?

– Людовик? – удивился Путаница. – Людовик – Людовик и есть. Так у вас ведь и написано – Людовик.

– А где Николай?

– Николай? При чем же тут Николай?

Путаница в недоуменьи посмотрел на Крякшу, потом на меня.

– А Москва? Ведь мы написали – Париж! – не вытерпел я.

– При чем тут Москва? Ну, конечно, Париж, – сказал Путаница. – Только надо – не Королевская площадь, а Улица Короля; но это мелочь, а не ошибка. Она называется по-французски Рю-Рояль.

У нас глаза полезли на лоб.

– Опять рояль, – сказал Крякша. – Что ты с ним будешь делать!

– Степан Петрович, – возмутился Еремин, – вы опять все спутали.

– Нет, дорогие мои, на этот раз что-то спутали вы. Совершенно верно, что в 1770 году, во время женитьбы будущего короля Франции, Людовика XVI, произошло несчастье. Народ кинулся за подарками, началась страшная давка. Улица упиралась в канаву; из этой канавы потом вытащили десятки трупов. А всего погибло тогда, в погоне за королевскими сайками, 132 человека. Так у вас и написано. Я и поставил зачет.

– По русской истории? – крикнул Сережка.

– Почему по русской?

Путаница пожал плечами и отступил на шаг назад.

– Почему по русской? – переспросил он снова. – Я не ставил по русской.

– Как не ставили, – вскочил Ванька. – Посмотрите сами!

Степан Петрович ткнулся носом в Ванькину зачетную книжку и просиял.

– Ну да, не ставил! Я вот где поставил, в истории Запада.

Мы все схватились за свои книжки.

– Сами вы – путаники, – сказал Степан Петрович.

Нам нечем было крыть. Зачет у всех стоял в одной и той же графе.