Степная дорога

Глава пятая ДОМ В МЕЛЬСИНЕ

Когда выбор невелик – между веревкой и удавкой – выбирают все-таки веревку… Что ни говори, а предмет куда более мирный. И не только для смертоубийства сгодится, но и для вполне мирных целей.

Вот и у Салиха выбор оказался куда как невелик: либо идти за перевал – и тогда непременно зацепишь Самоцветные Горы, как ни рвется душа прочь, подальше от этого страшного места, либо держать путь в Степи… Но в степях – венуты, разъяренные содеянным. Ведь, по их разумению, поступок Салиха и виллинов – истинное святотатство. Такое, за которое не отомстить – преступление, а мстить – не до первой крови, до последней. Покуда вся на землю не вытечет…

И потому согласился Салих с виллинами: идти в горы. А оттуда – в Саккарем и Мельсину.

Спасенная девушка, отпоенная горячим молоком, постепенно приходила в себя. Особо долгие церемонии разводить с нею было некогда: погоня могла начаться с часа на час. Поэтому ее только накормили и переодели в удобную для путешествия теплую одежду, а остальное оставили на потом.

Она назвала свое имя – Одиерна. Поначалу казалась застенчивой и молчаливой. Но это – поначалу; уж кто-кто, а Салих слишком хорошо знал: не след судить о человеке, покуда тот несчастен и унижен. Сколько раз бывало: появится у хозяина новый раб, и тихоня-то он, и задушевный человек, так и хочется такого пожалеть, сделать за него лишнюю работу, отдать лишний кус хлеба, лишь бы, сердечный, улыбнулся… А пройдет неделя-другая, поуспокоятся раны, поутихнет страх, пообживется человек на новом месте – и куда только подевался прежний тихоня? Наглец, так и норовящий сесть тебе, мягкотелому болвану, на шею…

Алаха Одиерну невзлюбила. С первого мгновения, как увидела. Видать, и вправду была "невеста старика" чересчур хороша. Да только не Салиху о том судить, если шипом в сердце вошла ему другая. И, кажется, навсегда. Глазами любви на все глядел и оттого видел и людей, и вещи немного не такими, какими они казались всем остальным.

Но об этом никто, и первая – Алаха – знать не должен.

Простились с виллинами уже за перевалом. Тяжко груженные кони ступали медленно, осторожно. Алаха ехала верхом. На этом настоял Салих. Степнячка плохо ходила пешком. Уж конечно, гордая дочь вождей ни за что не призналась бы в том, что ступни ног, натруженные за день, болят так, что не дают заснуть. Не показала бы кровавых мозолей. И шла бы вровень со всеми, да еще не хромая. Но только всего этого не требовалось. И оттого ехала маленькая госпожа на лошади – легкая ноша, почти невесомая.

А Одиерна шла пешком. Она тоже неважным оказалась ходоком, но для нее уж коня не нашлось.

Потому что расстаться с сокровищами венутов, которые те предназначали в приданое "невесте старика", Салих ни за что не желал.

Дом купили на окраине Мельсины. Как боялся Салих встречи с родным городом! Думалось: увидит эти улицы с глухими стенами домов, эти глиняные заборы и бегущие вдоль заборов каналы, глянет на зацветающие по весне кусты с щедрой россыпью желтых, розовых, белых цветов, появляющихся еще до листьев – и оборвется в груди сердце, не выдержит тяжести давних, детских воспоминаний.

Но ничего этого не случилось. Они вошли в город под вечер. Девушки закутались плотнее в плотные шерстяные покрывала, чтобы не привлекать ничьего внимания. А кто вызвал бы большее любопытство – красавица Одиерна, желанная добыча для любого торговца рабами, или своенравная Алаха – тут уж трудно предугадать. Салих предпочел бы не рисковать.

Ни одна из девушек никогда не бывали в городе. При виде высоких стен, прочных домов, каменных и кирпичных, обе невольно жались к своему спутнику. Алаха, не переставая, бормотала под нос какие-то охранительные молитвы. Не то к своим Бесноватым взывала, не то ворчала на Небесного Стрелка – того самого старика, из-за которого, по ее мнению, они оказались в этом странном месте, похожем на ловушку.

Салих поневоле вынужден был взять на себя главенство их маленьким отрядом. Не говоря уж о том, что в Саккареме не слишком-то прислушивались к женщинам. И оттого, сохраняя глубочайшее почтение к Алахе и держась подчеркнуто вежливо с Одиерной, он ловко распоряжался всеми делами – и вечером, на постоялом дворе, где остановились путники, и утром, когда выспрашивал, имеется ли в городе небольшой дом на продажу.

Именно Салих настоял на том, чтобы скрывать не только лица девушек, но и всякий намек на истинное их богатство. Расплачивался прижимисто, ворчал над каждой монеткой и ушел в город, сопровождаемый неодобрительными взглядами харчевника. Скупердяев никто не любит, а коли ты бедняк – так не ночуй под крышей, не столуйся в приличном месте. Так считал этот почтенный господин.

И был, конечно, прав.

Да только Салих – не бедняк и не скупердяй. Салих – богач. И очень, очень осторожный богач…

За заботами о своих спутницах, да и о своей безопасности тоже, за тревогой о драгоценностях и одеждах, спрятанных в тюке, увязанном в простое дорожное одеяло, – за всем этим Салих совершенно позабыл старую свою боль.

И только оказавшись на базарной площади – ударом! – вспомнил.

Ничто не изменилось здесь с тех пор, как маленький мальчик, держась за отцовскую руку, вышел из родного дома… как оказалось – в последний раз. Все так же кипел торг, все так же прилавки и открытые уличные лотки, выставленные везде на прилегающих к площади улицах, ломились от изобилия и разноцветья товаров. Все те же, казалось, лица были у купцов и перекупщиков, у солидных покупателей и домашней прислуги, бойко выбирающей из корзины пучок зелени к обеду…

Все те же голоса, все те же зазывающие выкрики: "Сладкие булочки!", "Земляника, земляника!", "Вяленая ры-ыба! Вяленая ры-ыба!". Все те же одуряющие запахи: пряности и зелень, сладости, благовония, нагретая на солнце медь кувшинов, пахнущие пылью изделия гончаров и какой-то сладковатый, всегда казавшийся таинственным запах новой ткани, скатанной в большой рулон…

Чтобы справиться с волнением, Салих вынужден был остановиться, закрыть лицо руками. Но запахи окружали его со всех сторон, властно вторгались в ту область воспоминаний, которая, мнилось ему – глупому! – давно уже была закрыта для внешнего мира. У него закружилась голова, и чтобы не упасть прямо на мостовую, он взялся рукой за стену дома.

– Тебе нехорошо, почтенный?

Не отнимая ладоней от лица, Салих молча покачал головой.

Но сострадательный прохожий не уходил. Так и стоял рядом, пристально всматриваясь в странного человека, который вот-вот упадет без сознания прямо посреди базарной площади.

– Нет, почтенный, я вижу, что ты болен, – повторил прохожий. – Не нравится мне, какой у тебя цвет лица.

– Какой? – глухо спросил Салих.

– Там, где ты не прячешься за ладонями, я вижу сплошную белизну… Не бойся меня. Если ты болен, я попытаюсь тебе помочь.

– Я здоров, – тихо проговорил Салих. – Оставь меня в покое, добрый человек. Я верю в твои благие намерения, но вовсе не нуждаюсь в твоей помощи.

– Как знать? – тут же возразил прохожий. – Кто из нас может на самом деле знать, нуждается ли он в помощи? Если уж на то пошло, все мы – брошенные родителями дети, странники в этом великолепном, парадоксальном и иногда чрезвычайно недобром к людям мире…

Салих понял, что наскочил на философа. И, что было куда хуже, – на философа, который откровенно скучал без собеседника.

– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – еще раз сказал Салих.

– Иные боятся сознаться в болезни, – понизил голос болтун, – потому что, по распоряжению городских властей, всех хворых, из опасения повального бедствия, высылают за пределы городских стен. Ну, не всех, конечно. Только тех, у кого нет ни кола ни двора. Остальные лечатся… А кое-кого подбирают жрецы из Дома Богов-Близнецов…

Салих наконец опустил руки. Дольше стоять с закрытым лицом было просто глупо.

И едва не поперхнулся.

Прямо перед ним стоял и широко улыбался брат Гервасий.

– Мне так и показалось, что это ты, нечестивец, – произнес Ученик Близнецов. – Ну и ну! Меня учили, что всякий день начинается с чуда – солнечного восхода. Но когда он еще и продолжается удивлением – вот тут стоит призадуматься!

– Мир тебе, брат Гервасий, – сказал Салих. И поклонился.

Он старался держаться спокойно и вежливо, выказывая почтение к возрасту и сану собеседника. Но на самом деле сердце его упало. Ему было страшно. А что если Ученик заявит свои права на него, Салиха? Мол, этот человек – невольник, принадлежавший Дому Близнецов… Или еще что-нибудь в этом же роде, если не похуже. Ведь здесь, в городе, Алаха вряд ли сможет его защитить.

И ни один судья не станет слушать человека с рудничным клеймом на плече. Не говоря уж о других отметинах прежней, далеко не простой жизни Салиха при разных хозяевах.

Брат Гервасий, похоже, даже не подозревал о том вихре отчаянных мыслей, что проносился в голове у случайно встреченного знакомца.

– Я рад, что ты цел и невредим, – сказал старый Ученик. – Мой коллега, брат Соллий, правда, высказывался в твой адрес несколько резковато при последней нашей встрече… Но Соллий молод и многому еще научится. У него вся жизнь впереди… Как и у тебя, друг мой.

"Друг мой… " – растерянно подумал Салих. Теперь он чувствовал себя совершенно сбитым с толку.

– Я… рад нашей встрече, господин, – выдавил он первое что пришло на ум.

Брат Гервасий рассмеялся.

– Ты напуган – только вот чем?

Салих покачал головой.

– Слишком уж все неожиданно…

Он решился: поднял голову и посмотрел старому жрецу прямо в глаза. Он сам не знал, что ожидал в них увидеть, – но встретил лишь прямой, открытый взгляд. И в груди потеплело, а горло вдруг перехватило. Я дома, подумал он неожиданно. Я в Мельсине – я дома…

– Где твоя маленькая хозяйка? – продолжал расспрашивать его брат Гервасий. – Неужели ты сбежал от нее?

– Нет… Она здесь, в Мельсине.

– Должно быть, бедная девочка страдает среди этих каменных громадин. Она привыкла к открытым пространствам Вечной Степи – город должен представляться ей западней.

– Так и есть, – признал Салих, – но выбора у нас не было…

Старик поглядел на него усмешливо.

– Скажи мне, нечестивец: стал ли ты наконец свободным человеком? Или до сих пор числишь себя среди рабов?

– Стал… Да, наверное, стал, – вздохнул Салих. – Свобода приносит с собой новые заботы, более тяжкие.

– Ничего, она того стоит. Послушай моего совета: ничего не бойся. Если будет надобность – приходи в Дом Близнецов. Думаю, я смогу тебе помочь.

Он хлопнул Салиха по плечу, как равного, и повернулся уже, чтобы уйти.

– Господин… Брат Гервасий! – позвал его Салих.

– А? – Старик обернулся, прищурился. – Что тебе, нечестивец?

– Не говори никому, что встретил меня в Мельсине… пожалуйста.

Салих покраснел.

Брат Гервасий тихонько засмеялся.

– Ты все еще чего-то боишься… Ладно, нечестивец. На этот счет можешь быть спокоен. Никому не скажу. Но ты помни: будет беда – зови. Спасать таких болванов, как ты, – мое призвание…

И он ушел – растворился в толпе, оставив Салиха в полном недоумении.

Эта встреча, однако, оказала на него и благотворное действие. Салих встряхнулся, отмел на время все воспоминания в сторону – и занялся делом. Спустя некоторое время он уже свел нужное ему знакомство в меняльной лавке и, сопровождаемый вертким болтливым приказчиком, шел смотреть дом – "приличный небольшой домик на окраине, в тихом месте, – как раз такой, как нужен господину".

Здесь все называли его "господином". Конечно, раз он готов платить немалые деньги за покупку. И как вообще прикажете именовать человека, который вознамерился приобрести в собственность не что-нибудь, а дом?

И оттого холодок страха – уж больно невероятным выглядит все происходящее! – то и дело пробегал у него по спине.

Дом Салиху понравился. Действительно небольшой, уютный, с маленьким зеленым двориком. И даже с фонтаном – правда, теперь засоренным. Приказчик уверял, что прочистить его – дело нескольких дней.

Бывший владелец просил не так дорого, как поначалу опасался Салих. Но вот и в цене сошлись, и деньги за несколько браслетов и гривен были выручены – Салих объяснил, что продает приданое своей второй жены – и в присутствии двух почтенных, достойных доверия свидетелей заключили сделку, – и стал бывший невольник владельцем своего собственного дома.

Счастье это было невероятным и оттого тревожащим. И – как слишком хорошо знал Салих – очень шатким. Малейшее дуновение ветра могло его развалить…

Перебрались в новое жилище в тот же день. Салих спешил увести девушек с постоялого двора. Все ему казалось, что какая-то опасность им грозит. Впрочем, чутье зачастую его обманывало. Зато никогда не обманывало давнее, кнутом вбитое, крепкое недоверие к людям. От людей подальше, к печке поближе – вот и все, чего ему хотелось.

Алаха вела себя странно. Непривычно. Подавленно молчала, глядела себе под ноги. Усвоила какую-то мелкую, семенящую походку – как ходят здешние женщины, когда на голове несут полный воды кувшин. В разговоры не вступала. Все смотрела куда-то в сторону, отводя глаза, точно боясь заплакать.

Одиерна – та вообще жалась по углам. Все ей было страшно, от всего вздрагивала, как пойманная птичка.

И ни одна не желала работать по дому…

Нет, не таким представлялся Салиху в самых безумных мечтах СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ДОМ. Не таким! Виделся ему и очаг, и выпекающиеся на кухне лепешки, и тушеное мясо, и острый соус, и пучки резко пахнущей зелени… Все это можно было купить на рынке и кое-как приготовить собственными руками. А потом? Сидеть в одиночестве и молчании, обмакивая мясо в соус, заворачивая его в лепешку, жевать, не чувствуя вкуса?

Для чего ему дом, если нет хозяйки? Нанять прислугу? Нет уж. Он сам себе прислуга. И Алахе – тоже. А Одиерна… Замуж бы ее выдать, что ли. Одна только беда с нею.

Так минула неделя, за ней потянулась другая. И день ото дня становилось все хуже и хуже. От такой болезни никаким лекарством не исцелишься. Да и слова-то такого нет, чтобы хворь, одолевшую и Салиха, и двух его спутниц, назвать по имени и тем самым изгнать за порог. Кого на помощь покликать? Каких Богов? Может, Бесноватые пособят?

Может, и пособят… а скорее всего – нет.

Салих был близок к отчаянию.

В сумерках сидел он один на пушистом ковре, оставшемся от прежних хозяев, – те продали дом почти со всей утварью, за что Салих заплатил чуть дороже, чем намеревался. Лампу не зажигал – незачем. Вечер принес с собой прохладу и тишину. Да, тихая окраина, как и было обещано. Салих горько усмехнулся. Слишком тихая, на его вкус. Не звенели в доме голоса, не раздавались песни. И Алаха, как подстреленная лань, где-то прячется…

– Господин!

От этого обращения, произнесенного тихим грудным голосом, Салих подскочил.

– Кто здесь?

– Я, Одиерна…

Салих перевел дыхание.

– Зажги свет, – приказал он почти сердито.

Девушка нашла лампу. Вскоре дрожащий огонек озарил прекрасное юное лицо. Глазищи-то, подумал Салих, ведь как озера глазищи… И ресницы пушистые. И губы, как изогнутый лук. А шея тонкая, нежная… За что только такая красота пропадает?

– Садись, Одиерна, – показал он на ковер рядом с собой.

Она тихонько устроилась напротив, смирно сложив руки на коленях. И опять молчком.

– Говори, раз пришла, – сказал Салих.

Она посмотрела на него с опаской.

– Знать бы мне, господин… – начала девушка и вдруг разрыдалась.

Салих растерянно смотрел на ее слезы. Никогда еще на его памяти она не плакала. Только в первый раз, может быть, когда они с виллинами избавили ее от страшной участи. А потом – ни-ни. Ни когда он заставил ее пройти пешком весь путь по горам. Ни чуть позднее, когда они заблудились и несколько дней голодали. Ни на постоялом дворе в Мельсине, когда будущее представлялось неясным, а настоящее таило в себе угрозу.

И вот теперь, когда все опасности, кажется, позади – плачет навзрыд, захлебывается слезами.

– Что ты… Что с тобой, Одиерна? – Салих и сам почувствовал, как нелепо прозвучал вопрос. И какой грубый у него голос…

Она пала головой в колени. Замолчала на миг и вдруг тихонько простонала – так жалобно, что Салих невольно сорвался с места, схватил ее за плечи и встряхнул.

– Что с тобой, Одиерна? Что случилось? – повторил он. – Говори же, говори!

– Зачем… Зачем вы только отобрали меня у старика? – задыхаясь, выговорила девушка. – Госпожа меня ненавидит! Целыми днями глядит горящими глазами и губы покусывает… Сведет она меня со свету! А ты, господин, ты…

– Какой я тебе господин! – вырвалось у Салиха. – Сговорились вы, что ли, мучить меня! Алаха выкупила меня у людей, готовых свести меня обратно на каторгу, в рудник…

– Куда? – Девушка так и застыла у него под руками.

Салих прикусил губу. Он уже забыл, как действует на нормальных людей всякое упоминание о рудниках Самоцветных Гор.

– В рудник, в Самоцветные Горы, – еще раз сказал он. – Будто ты не знала…

– Нет…

Теперь она смотрела на него с ужасом. Да, конечно. Каторжник, преступник. Убийца, наверное. А она, нежная и прекрасная, ночевала с ним под одной крышей, ела из его рук, когда была еда, пила из одной чашки… "Господином" называла…

Салих усмехнулся.

– Неважно. Не знала – так теперь будешь знать.

– А госпожа… Алаха, она знала?

А, вот что тебя, красавица, беспокоит! Салих улыбнулся еще шире.

– Да. Алаха – знала. Говорю тебе, она избавила меня от худшей участи…

Одиерна вздохнула.

– Ах, все равно…

Салих выпустил ее, и девушка чуть отодвинулась.

– Ну так что, Одиерна, для чего ты пришла сюда?

– Мне страшно, господин… Алаха молчит и точит злобу, в доме больше никого нет, а с тобой не поговорить – ведь ты занят…

– Напрасно ты так долго мучилась в одиночестве, – сказал Салих. – Я всегда нашел бы для тебя время.

– Благодарю тебя. Я хочу сказать: венуты не оставят меня в покое. Рано или поздно они выследят нас. Ты продал драгоценности – ты правильно поступил, господин, избавившись от них. Но выпустив их из рук, ты бросил их в мир. Люди моего племени упрямы. Они будут искать, пока не найдут.

– Ты заметила что-то подозрительное? – быстро спросил Салих.

– Нет…

Она права, подумал Салих. Надо было продать драгоценности в другом городе. И бежать оттуда как можно скорее. Глупо покупать дом в Мельсине. Это слишком близко к Степи. Венуты выследят их.

Да – но в Мельсине у Салиха было еще одно дело… То самое, ради которого он оставался жить все эти бесконечные годы. И покинуть Саккарем, не завершив его, Салих не мог.

Встретиться с Алахой удалось лишь на следующий день. Салих застал ее во дворе. Она сидела возле засоренного фонтана и мрачно бросала в маленький бассейн комочки глины. Завидев Салиха, она яростно сверкнула глазами.

Он остановился в нескольких шагах перед ней.

– Доброе утро, госпожа.

Алаха вскочила и вся словно взорвалась:

– Брось притворяться смиренником, ты, неблагодарный вонючий пес! Ты, грязный раб! Я прилюдно отпустила тебя на волю, чтобы только не видеть твоей гнусной хари! Зачем ты увязался за мною?

Салих молчал. Такой он маленькую госпожу еще не видел. А она кричала, позабыв себя:

– Я заступилась за тебя перед жрецами! Перед этими почтенными людьми, которых ты обманул! Дрянь, мерзавец! Лучше бы тебе сгнить на каторге!

– Наверное ты права, – спокойно отозвался Салих. – Коли все так, то незачем мне и жить…

Теперь она наступала на него, в ярости притоптывая маленькими босыми ногами.

– Ты завел меня в эту ловушку! Мы сидим тут, как в западне, и ждем смерти! Все здесь пропахло гнилью и гибелью! Все здесь разлагается заживо!

Он опустил голову. Девочка страдала без своей степи. Но все это время она кое-как скрывала свои чувства, и Салих даже не догадывался об их силе и глубине.

А напрасно…

– Я ненавижу тебя! Ненавижу этот город, этот дом! Все, все здесь мне ненавистно! – выкрикнула Алаха.

– Прости, – тихо сказал Салих.

Она подошла к нему вплотную и несколько раз ударила по щеке – с размаху, изо всех сил, так, что в ушах зазвенело.

Салих поймал ее за руку.

– Что ты делаешь?

– Пусти! – прошипела Алаха, вырываясь, но он держал ее крепко.

– За что ты бьешь меня, госпожа? Может быть, я поступил дурно – прости. Лучше у меня пока что не получается…

– Ты… держишь меня здесь в плену, – сказала Алаха.

От неожиданности он выпустил ее.

– Как – в плену? В своем ли ты уме, моя повелительница?

– Как ты смеешь, ты… ты… навоз, червяк, животное!

Она осыпала его оскорблениями, а он слышал только одно: Алахе было нестерпимо больно. Молча он опустился перед ней на колени. Она замолчала.

– Что же ты? – спросил Салих. – Брани меня, бей! Я заслужил.

Алаха резко повернулась и убежала в дом. Чувствуя себя полным дураком, Салих уселся на траве перед засоренным фонтаном и бросил в зацветшую воду очередной комочек глины.

– Что тебе нужно, дитя? Откуда ты взялся?

Арих говорил сердито: мало радости болтать посреди степной дороги с неведомо откуда выскочившим перед лошадью мальчиком лет десяти. Да еще в присутствии друзей – молодых удальцов, скорых на насмешку.

Мальчик же действительно точно из-под земли явился. Или с неба упал. Только что только ковыль серебрился под ветром – и на тебе: стоит мальчишечка, глаза быстрые, как стрелы, черные, рот от уха до уха, длинные волосы заплетены у висков в тонкие косицы, стянутые серебряными шнурами. Сапожки на нем расшитые звездами, мягкие, для ходьбы негодные. Между тем, сколько Арих ни оглядывался, лошади, на которой мог приехать странный ребенок, так и не углядел. Убежала, должно быть.

Надвинулся на ребенка конем, пугая. А тот и не испугался. Откинул голову назад, засмеялся. И прилюдно спросил, ничуть не выказывая почтительности к столь великолепному воину:

– Ты, верзила! Ведь ты – Арих, тут нет ошибки?

Вот так. Прямо в лоб. "Арих".

– Слыхал я это имя, – отозвался Арих уклончиво. А у самого руки так и чесались прибить мальца. Да нельзя: свои же друзья засмеют. Скажут: с пацаном воевать взялся. – А ты где его слышал?

– Ветром донесло, – дерзко заявил мальчишка. – У всех оно на слуху, о преславный!

Что за несчастливая судьба! Сперва родная сестра, теперь какой-то мальчик в богатых сапожках…

Рука сама потянулась к рукояти меча. В последний только миг остановилась, отдернулась: еще только не хватало зарубить маленького!

– Кто растил тебя? – сказал Арих.

– Дедушка. – И улыбается широко и весело. Забаву себе сыскал!

– Передай своему дедушке: пора, мол, тебе, старче, на покой. Из последнего ума выжил, да и того, видать, немного имел. Разве это воспитание?

– Да-а? – лукаво протянул мальчик. – Ну так поведай мне, дураку, а я уж передам своему глупому дедушке.

Ох, как не нравился Ариху этот мальчик! Что-то нехорошее в нем чудилось. Но отступаться поздно. И потому сказал Арих:

– К старшему почтение выказывай. Меньшого не обижай. Везде блюди справедливость. Рука должна быть твердой, взгляд – ясным, речь – правдивой. Так учили меня, а до меня – моего отца, а до моего отца – моего деда…

Мальчик поклонился, мотнул косичками.

– Непременно передам деду. Пусть порадуется старик, пусть повеселится.

Слова прозвучали довольно двусмысленно, но Арих решил не обращать на это внимание. Он уже понял, что мальца не переспоришь. Не везло брату Алахи в словесных поединках в последнее время.

"Острый язык – оружие слабых телом", – подумал он себе в утешение. И произнес, наклоняясь с седла:

– Ты, видать, заплутал в степи, а лошадь твоя убежала, маленький хаан. Я отвезу тебя в свою юрту, а после дам знать твоему отцу.

– Ай-ай! – закричал мальчик. – Далеко мой отец! Дай лучше знать моему деду!

– Да хоть бы и деду… – проворчал Арих, втаскивая мальчишку в седло. – Глуп ты со своим дедом, как я погляжу. Право слово, никого еще глупее тебя я не видывал! А ну как наскочил бы ты в степи на недобрых людей? Схватили бы тебя, связали – поминай как звали, никто бы никогда и не нашел такого красивого мальчика…

– А я на добрых людей наскочил? – поинтересовался мальчик, удобнее устраиваясь позади Ариха.

– Увидишь, – фыркнул Арих.

И тут незнакомый мальчишка поразил его чуть ли не в самое сердце:

– Отвези меня лучше не в свою юрту, а в юрту твоей тетки Чахи…

Арих так и замер. Не обманули предчувствия – не простой это ребенок. И НЕ БЫЛО С НИМ НИКАКОЙ ЛОШАДИ! Точно – с неба свалился или из-под земли выскочил… Вишь – сразу о шаманке спрашивает.

– Откуда тебе знать Чаху?

– Кто же не знает Чаху? – удивился мальчик. Похоже – искренне удивился. – У нас ее всякий знает…

– Где это "у нас"? – совсем уж рассердился Арих. Надоели ему эти загадки!

– У нас, – повторил мальчик. И вдруг погладил Ариха по спине: – А ты не можешь ехать быстрее?

Чаха смотрела на гостя молча. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. Она даже моргать, кажется, забыла. Точно изваяние стояла на пороге. Ее шаманское одеяние, расшитое бахромой и перьями, – и то казалось живее шаманки. Ветер трепал подол и рукава, заставлял шевелиться бахрому, трогал мягкими невидимыми пальцами волосы женщины и длинные полоски выделанной лошадиной кожи, свисающие с ее головного убора. И только темное лицо Чахи оставалось точно высеченным из камня.

Мальчик тоже замер. Расставил в стороны руки, словно хотел поначалу обнять шаманку, а затем передумал. Испугался или просто не посмел. Рот приоткрыл. Куда только подевались и улыбчивость юного насмешника, и острый его язычок, и веселый нрав! Даже дурные манеры забыл.

Потом Чаха подняла голову и посмотрела на Ариха – тот сидел на лошади, наблюдая за теткой и ее странным гостем. Ждал чего-то.

– Ступай, Арих, – сказала шаманка. – Добро. Спасибо тебе.

Арих молча отвернул коня и умчался. Он чувствовал себя обманутым и разозленным.

А Чаха даже внимания на это не обратила. Меньше всего сейчас ее занимали настроения ее буйного племянника.

– Ну, – сказала она, обращаясь к мальчику, – здравствуй, Хурсай…

Тихо ступая по пыли своими роскошными мягкими сапожками, мальчик приблизился к Чахе, задрал к ней голову. Она наклонилась, взяла его на руки.

– Какой ты стал большой… Какой ты стал красивый, Хурсай…

– Мама… – выговорил мальчик. И заплакал, уткнувшись ей в плечо.

Вот уж о чем никто не знал, так это о тайном браке Чахи. Келе, который исцелил ее от смертельной болезни и научил шаманскому искусству, посещал Чаху в черной юрте, куда не осмеливались заглядывать люди. Чаха не боялась, что кто-нибудь случайно застанет у нее духа-аями: люди боялись встреч со смертью и избегали навещать умирающих. А о том, что угасающая дочь вождя еще жива, они узнавали по тонкой струйке дыма, поднимающейся над юртой.

Полная луна с тех пор умерла и после трех дней отсутствия вновь начала набирать силу. Келе приходил каждый вечер. Он приносил с собой свежие пшеничные лепешки, источающие дивный аромат, свежие фрукты, мясо, кислое молоко в кожаных баклагах. Они ели и валились на вытертые шкуры, служившие Чахе постелью. Иногда Келе брал девушку за руку, и она засыпала. И тогда он уносил ее в долгие странствия.

Она видела небо и понимала, что оно устроено подобно перевернутому котлу. Иной раз наднебесные силы приподнимали небо, и в зазор между небом и землей врывались летучие звезды и ослепительные молнии. Ничего прекраснее Вечно-Синего Неба не знала Чаха – и теперь, когда ей приходилось видеть его так близко, она понимала: ничего прекраснее и не было создано Богами.

Медленно, величаво вращался небесный свод вокруг Алтан-гадас, Золотого Кола, вбитого в землю и уходящего глубоко в подземный мир, где острым его концом пригвожден к самому дну преисподней злобный демон, чье имя не называют. Пролетая мимо Алтан-гадаса со спящей Чахой на руках, Келе бормотал ей на ухо, одновременно лаская его губами: "Вот Золотой Кол, Чаха, смотри, моя Чаха, – вот Золотой Кол… Девять плешивых кузнецов ковали его. Великие шаманы, великие итуген ходят вверх-вниз, держась за гладкие золотые бока. Это – путь в преисподнюю, Чаха, к злым духам… Они дадут тебе все, о чем попросишь ты, – но берегись, как бы они не завладели твоей душой. Это – путь в наднебесные тверди, Чаха, к светлым духам. Попасть к ним труднее, но их не следует опасаться…"

И еще видела Чаха Землю, имевшую облик старой женщины. И знала, что устала Земля вынашивать в своем лоне урожай за урожаем.

И шел по равнине старик в белой шубе, опираясь на золотой костыль, и был это Тапах Чолмон, звезда утренняя, товарищ Солнца. И радовалась Земля его песням.

А однажды унес Чаху Келе высоко-высоко – так высоко они еще никогда не забирались. Дышать было трудно, сердце в груди так и обмирало, но руки Келе держали крепко, и не было тревожно Чахе.

И увидела она оттуда, с самой высокой высоты, что доступна смертному человеку, как скачет по Степи юноша на белом жеребце и как медленно едет по краю Неба девушка в телеге, запряженной черной коровой. И хоть двигалась девушка медленно, а юноша мчался во весь опор, все же он с трудом поспевал за нею. У края горизонта встретились они. Девушка сошла с телеги, юноша соскочил с коня, и ни слова не говоря, бросились они друг другу в объятия.

Чаха заплакала. Она проснулась вся в слезах и поняла, что у нее будет ребенок.

Когда она сказала об этом Келе, тот лишь кивнул.

– Я знал, что это должно было случиться.

– Но как мне скрыть ребенка, муж мой? Можно спрятать от посторонних глаз поцелуи возлюбленного, но куда спрячешь растущий живот? Рано или поздно моя мать или другие женщины дознаются о моей беременности. Как я объясню им, откуда взялось дитя?

– Никто не увидит, – сказал Келе. – Ты забыла, Чаха, что мы с тобою – из разных народов. Мое семя маленькое… Его совсем не будет видно в твоем животе. Он достаточно просторен для сынка, которого ты родишь.

– Откуда ты знаешь, Келе, что родится именно сынок?

– От таких браков, как наш, никогда не появляются на свет девочки… – Келе вздохнул. – Это закон. Никому не рассказывай о нашем сынке, носи его в себе тайно. Когда настанет тебе время родить, уходи в Степь. Я встречу тебя там, Чаха.

Он ласково поцеловал ее в лоб и шагнул прямо в горящий очаг. Спустя мгновение Келе исчез.

– Я люблю тебя, Келе, – прошептала Чаха, кладя ладонь себе на живот. – Я так люблю тебя!

Келе оказался прав. Никто не заподозрил Чаху в том, что она готовится стать матерью. Много говорили о ее неожиданном исцелении; дивились, приносили Богам благодарственные жертвы, поздравляли мать девушки, вспоминали даже старого шамана, который много лет назад предсказал болезненному ребенку добрую будущность.

Воспоминание о старом Укагире оказались как нельзя более кстати: никто даже не удивился, когда Чаха объявила о своем намерении сделаться шаманкой – итуген – и принять посвящение.

Ребенок, росший в ее чреве, был очень маленьким. Иногда он принимался шевелиться. Чаха улыбалась, чувствуя, как дергаются крошечные ножки, как зреющая в ее чреве новая жизнь тайно водит ручками, вертит головой. Он будет похож на отца, думала Чаха, он родится таким же красивым, таким же веселым, как Келе.

Время появиться на свет ребенку аями пришло в середине зимы, когда над Вечной Степью завывали снежные бураны. Одна метель сменяла другую; яростные бури словно пытались настигнуть друг друга в бешеной погоне по бескрайним степным просторам. Вокруг юрты завывал ледяной ветер, и земля, казалось, поднялась до самого неба, а небо, изливаясь бесконечным снегопадом, так и норовило пасть на землю.

В такой день Чаха, завернувшись в длинную шубу и обув меховые сапоги с подшитыми к войлоку чулками длиною до середины бедер, выбралась из своей юрты. Женщины, с которыми она делила кров, даже не пытались остановить ее. "Она шаманка – итуген – она знает, как поступать". Чаха читала это в их глазах, когда они безмолвно провожали ее взглядами.

Чаха усмехнулась. Если бы только эти простодушные девушки были правы! Увы, Чаха и сама не ведала, что творит. Она просто знала: настал срок родить сына Келе. И сделать это надо за пределами родного очага.

Но где? Она огляделась. От горизонта до горизонта бушевали снега. Лицо, густо смазанное бараньим жиром, все равно обжигало морозом. Глаза слезились от ветра.

А маленький человечек там, внутри, бил ножками и просился на волю.

– Подожди, – тихо обратилась к нему Чаха. – Нам нужно найти убежище…

Превозмогая себя, она побрела по снегу прочь от становища. Ветер бил в спину, норовил забраться под шубу и выстудить тело до последней косточки. Казалось, прошла вечность этой борьбы с бураном, но когда Чаха обернулась, то поняла: она прошла совсем небольшое расстояние. Юрты еще видны.

Она снова двинулась вперед. Страха она не испытывала. Маленькое существо, казалось, поняло, о чем просила его мать. Оно замерло и притихло в ожидании.

– Скоро, – прошептала Чаха, – уже скоро, мой родной…

Новый порыв ветра швырнул ей в лицо целый сугроб. Она закашлялась и пошатнулась.

– Келе! – в отчаянии закричала Чаха. – Келе, где ты? Помоги же мне!

Она остановилась. Прислушалась. Как будто в таком реве, посреди бурана, кто-то может расслышать ее зов! Будь Келе даже в двух шагах, вряд ли он в состоянии разобрать, человеческий ли голос к нему взывает – или это вой ветра, так сходный с волчьим!

Но ответ пришел. В груди Чахи неожиданно разлилось странное тепло, и прямо в ушах прозвучал ласковый, такой знакомый голос:

– Иди прямо, Чаха. Иди, я веду тебя за руку…

Чаха слабо улыбнулась. Она только сейчас поняла, как тосковала по своему маленькому, смешливому, обидчивому и нежному супругу.

Медленно опустилась она в снег и закрыла глаза…

…и Келе оказался рядом! Такой, каким запомнился с последней их встречи. Он смеялся, глядя на жену искрящимися глазами, а на руках у него лежал совсем крошечный ребенок.

– Смотри, – молвил Келе восхищенно, – вот он, наш сынок…

Чаха улыбнулась. Радость согревала ее, наполняла душу до краев.

– Спасибо тебе, Чаха, – говорил Келе. – Моя прекрасная итуген! Кто еще может похвалиться таким сыном?

– Дай мне его, – попросила Чаха. Неожиданно радость померкла. Смутная догадка мелькнула в ее уме – мелькнула лишь затем, чтобы мгновенно превратиться в уверенность. – Ты хочешь забрать его?

Келе посмотрел на нее испуганно.

– Но я должен… – сказал он. – Разве я не говорил, что мы не сможем жить среди моего народа?

– Да, но…

– Наш сын принадлежит к моему народу, не к твоему… Разве ты не видишь?

– Вижу. – Чаха заплакала.

Келе, искренне огорченный, сел рядом. На бессильно откинутую руку жены положил младенца. Тот был голенький. Странно – никому в этом мире не было холодно, хотя краем сознания Чаха знала, что вокруг по-прежнему завывает пурга.

Тонкие пальцы Келе нежно перебирали волосы Чахи.

– Мы расстаемся не навеки, моя Чаха, – говорил он. – Ты будешь шаманкой. Ты нужна своему народу! Наш сын будет знать о тебе. Я расскажу ему. Я всем расскажу!

– О чем?

– О тебе! О том, как ты прекрасна, как ты мудра, как ты отзывчива и ласкова…

– Ребенку нужна мать, – слабо запротестовала Чаха. – Как бы ты ни любил его, Келе, без меня он погибнет!

– Моя сестра недавно родила дочь, – сказал Келе. – Она выкормит и нашего малыша. Помни о нем, Чаха, как помнишь обо мне. Его имя – Хурсай. Теперь иди… Иди…

Он поднял ребенка. Малыш смешно взбрыкнул ножками, сморщил личико и заревел. Келе с нежностью посмотрел на него.

– Кричи, сын, кричи! Пусть во всех трех мирах слышат: Чаха родила для Келе сына!

– А-а-а! – надрывался ребенок.

– Прощай, Чаха, – сказал Келе. – Прости меня.

Он повернулся и исчез. Там, где только что стоял аями с малышом на руках, вился белый столбик снега.

– Хурсай, – повторила Чаха. – Какой ты стал большой, красивый…

Мальчик победно улыбнулся.

– Разве мой отец не говорил тебе, что будет хорошо заботиться обо мне?

– Говорил… – Чаха вдруг поняла, что боится задать вопрос, который так и вертится у нее на кончике языка.

А мальчишка – лукавый разбойник! – точно проник в самые тайные мысли своей никогда прежде не виданной матери:

– Что же ты не спросишь меня о моем отце? Вы расстались давным-давно… Почему тебе не любопытно, что с ним сталось? Неужели ты не хочешь узнать, почему он столько времени не давал о себе знать?

– Слишком много вопросов, – сердито ответила Чаха. За притворным негодованием она прятала смущение и сама понимала: слишком неискусной была ее маскировка. – Я угощу тебя молоком, разбойник, и свежими лепешками. А ты расскажешь мне… все-все… И о своих проделках, и о том, как ты рос, и о тех, кого ты любил, и… о своем отце.

– А еще про дедушку, – охотно добавил мальчик. Он протянул к Чахе руки, она подхватила его и, прижимая к себе, понесла в юрту.

Смотреть, как сын сидит перед нею на шкурах и угощается свежей лепешкой. Держит ее обеими руками, жадно откусывая то с одного боку, то с другого – как едят все лакомки. Пьет молоко из большой глиняной плошки – аккуратно, чтобы не облиться, а потом облизывает белые "усы" со смеющейся смуглой рожицы.

О таком счастье Чаха даже не мечтала. С тех пор, как она родила сына и рассталась – и с ним, и с Келе – шаманка накрепко закрыла от людей свое сердце. Любить, иметь семью, детей – для нее это было запретным, невозможным. А о малыше, который исчез в снежном буране, она вообще старалась не думать. У него своя судьба. Мальчик живет среди своего народа и, наверное, счастлив – как все любимые дети. А в том, что Келе любит сынишку, Чаха ни мгновения не сомневалась.

Ей же оставалось шаманить. Ходить в верхние и нижние миры, встречать и укрощать духов, договариваться с божествами и демонами, испрашивать благоволения Богов для своего племени.

А тут еще ее брат поднял мятеж против старейшин племени. Набрал сторонников, выступил слабыми силами и был позорно разбит. Бежал, спасаясь от верной гибели, и с ним ушли в Степь его семья. И молодая шаманка Чаха ушла тоже…

И забылось все, что случилось с ней в юности.

Забылось ли? Может быть, таилось в самых дальних уголках души…

И вот прошлое явилось к ней в гости. Сидит, чавкает над лепешкой, постреливает по сторонам лукавыми черными глазами.

И говорит, обтирая рот и шумно рыгая:

– О, мама! Как же я, оказывается, люблю тебя!

Слезы сами собою хлынули у Чахи из глаз. Подхватила сынка, прижала к сердцу.

– И я, малыш, и я тебя очень люблю!

– Ну пусти! – Он вырвался. – Нечего меня мусолить. Я мужчина.

Чаха поспешно разжала объятия.

– Конечно, мой родной. Конечно же, ты мужчина.

– Я пришел говорить с тобой о деле, – обретая неожиданную важность, изрек мальчик. – Отец мой Келе просил тебе кланяться. Моими устами он говорит: "Чаха, прекраснейшая женщина! Я всегда любил тебя! Я буду любить тебя неизменно!"

– Где же он был все эти годы? – не выдержала Чаха. – Я так ждала его, так тосковала…

– Он был в плену, мама. Это было ужасно…

– Долго?

– Не знаю, как это по вашему счету. Наверное, долго. Мы ждем его возвращения – теперь уже скоро.

– С кем же вы воевали?

– Я могу назвать тебе их имя, но оно ничего не скажет ЧЕЛОВЕКУ…

Чаха махнула рукой.

– Неважно, неважно. Главное – скоро Келе будет в безопасности…

Мальчик поглядел на нее искоса.

– О, ты действительно его любишь… Меня прислал к тебе дедушка. Некоторые называют его "стариком"… Где моя сестра, Алаха?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что шаманка вздрогнула.

– Что?

– Алаха, – повторил мальчик, – где она?

– Алаха бежала. Я думаю, Арих оскорбил ее. Арих становится слишком заносчивым. С ним все труднее уживаться. Особенно таким гордым, независимым людям, как твоя двоюродная сестра.

– Бежала… Да, дед не ошибся. Это была она. Мама! Нельзя терять времени. Ты знаешь народ венутов?

– Конечно. Сейчас они очень сильны и многочисленны. Они кочуют к северу отсюда…

– У них есть ужасный обычай. Раз в пять или десять лет они посылают дар Небесному Старику. Живую девушку в богатых одеждах, с приданым из множества колец, браслетов, ожерелий, замуровывают в скалу…

– Слухи об этом ходят по всей Степи, сынок. Некоторые пытаются найти эти могилы, чтобы разграбить их и забрать себе приданое несчастной жертвы. Но никому еще этого не удавалось. Венуты слишком хорошо умеют прятать свои тайны.

– И никто, ни разу не пытался спасти "невесту старика", – добавил мальчик.

Страшное предчувствие сжало сердце Чахи.

– Ты хочешь сказать, что моя племянница, это маленькое безрассудное чудовище, нашла венутскую могилу и спасла "невесту старика"?

Мальчик кивнул.

– Вот именно, мама. Именно так она и поступила. Стража, который караулил могилу, нашли с перерезанным горлом. Пещера была вскрыта, девушка и драгоценности исчезли.

– А следы?

– Две лошади ушли в горы… Но самое любопытное не в этом. Лошади шли без всадников. Это поняли даже следопыты-люди, хотя обычно люди видят куда меньше, чем можно разглядеть. "Невеста старика" и ее спасители просто исчезли, растворились в воздухе. Это сбило преследователей с толку…

– Венуты преследуют их?

– Разумеется. – Мальчик прищурил глаза. – Неужели они оставили бы это святотатство безнаказанным?

– Разве это святотатство! – вырвалось у Чахи. – Спасти от жестокой участи ни в чем не повинную девушку…

– С точки зрения венутов – несомненно. Не трать времени на пустые причитания, мама. Алаха и ее спутник… кстати, кто он?

– Невольник, которого она зачем-то выкупила у Учеников Богов-Близнецов, – машинально отозвалась Чаха. – Он предан ей, как пес.

– Мне тоже так показалось, – хмыкнул мальчик. – Не разберешь этих людей! И что только у них на уме! Разные глупости…

– Продолжай, – взмолилась Чаха. – Что сделала моя племянница?

– Я уже сказал тебе: освободила "невесту старика". И забрала все ее приданое. Венуты рвут и мечут. Они пытались выследить беглецов, но это им пока не удалось.

– Но если лошади шли без седоков, то куда же делись люди?

– Улетели по воздуху, – рассмеялся мальчик. – Я не шучу, мама, не хмурь брови. Там побывали виллины, Крылатые, со своими симуранами. Это и спасло жизнь твоей племянницы, которая, похоже, слишком много тревожится о других и слишком мало беспокоится о себе самой.

– Ты прав, – вздохнула Чаха. – Но в любом случае – благодарю тебя за добрую весть! Алаха в безопасности.

– Она с "невестой" и своим рабом ушла за горы. По-моему, они поселились где-то в Саккареме. Не думаю, что моей сестре там хорошо. Она привыкла видеть Степь, а не каменные стены домов. Хуже другое. Венуты будут мстить за поругание своих святынь.

– Для этого им нужно сперва найти Алаху.

– Они не станут искать Алаху. Они будут мстить ее роду…

– Ее роду… – повторила Чаха. – Нам грозит опасность?

– Вам всем. – Мальчик поднялся. – Мама! Я пришел забрать тебя отсюда. Венуты идут на вас большой армией. От вас не останется даже воспоминания. Я знаю, что не спасется никто. Мой отец не простит мне твоей гибели…

– Я не могу, – отозвалась Чаха. – Как я оставлю мой народ? Я не сделала этого в дни мятежа моего брата. Не сделаю и сейчас.

Мальчик задрожал всем телом.

– Я боялся, что именно так ты и ответишь! – Слезы хлынули у него из глаз. – Мама, мама! Прошу тебя, пойдем!

Чаха смотрела на слезы своего сына и чувствовала, что сердце ее разрывается.

– Пойдем, пойдем! – Теперь он схватил ее за руку своей маленькой горячей ручкой и изо всех сил тащил за собой. – Не оставляй меня больше, мама! Отец скоро вернется! Я не хочу…

– Послушай меня, сынок. – Чаха села на корточки, положила ладони на содрогающиеся от рыданий плечи мальчика. – У каждого человека своя судьба. Всякий разделяет участь своего народа. Твой отец знал это, когда забрал тебя, новорожденного. Ты принадлежишь к аями, я – к людям. Мне нельзя жить с вами. Мы можем любить друг друга, можем встречаться, но пути наши – различны…

– Пойдем со мной, мама… Дедушка разрешил… – прошептал мальчик, глотая слезы.

– Я не могу, – спокойно, тихо произнесла Чаха. – Ступай, сынок.

Он вырвался и бросился бежать. Чаха упала лицом вниз, словно пытаясь удержать тень своего убегающего сына, и безмолвно, содрогаясь всем телом, зарыдала.