Степные волки

Солнце стояло над головою, и его лучи ослепительно яркие и горячие, щедро заливали зелёные степи и цепь невысоких курганов за узкою речкой. Белые чайки, с пронзительным криком пролетавшие над речкою, получали золотистый металлический оттенок. На небо было больно взглянуть: оно всё сияло и светилось. Рыжие ястреба то и дело проносились над степью; теперь каждая былинка ярко озарена солнцем, и при таком великолепном освещении легче высматривать добычу.

Сутолкин возвращался из ярового поля к себе на хуторишко. Солнце жарко нагревало его парусиновый пиджак и высокие сапоги, покрытые от ходьбы по траве зелёным налётом, но он бодро шёл вперёд, размахивая суковатой палкой. До хутора оставалось всего версты полторы, а он родился и вырос в степях и привык и не к такому зною; в июле здесь бывают такие жары, что положительно нечем дышать, воздух накаливается, как в бане, и всё живое прячется в низкорослые кустики, в бурьян, в норы, под старые листья и корни; а путник, застигнутый таким зноем, идёт медленно, в изнеможении и, как бальной в жару, грезит о раскалённых углях и золотых россыпях.

Сутолкин остановился на минуту, чтобы отереть вспотевший лоб, и снял широкополую из крупной соломы шляпу. Это был сильный, среднего роста, человек лет 35-ти, с рыжеватыми волосами и карими глазами. Лицо его было красно от зноя. Он огляделся. Справа от него извивался овраг с крутыми, безжизненными берегами. До хутора, где он живёт, всего верста. Хутор расположен по правую сторону этого оврага, в том месте, где его сухое русло впадает в речку Тилибейку. Сутолкин уже видел его убогие, крытые соломой постройки с полуразрушенным плетнём. Оп презрительно усмехнулся.

«Это не хутор, а вороньё гнездо! — подумал он с раздражением. — И ты должен жить в этом гнезде, тогда как у тебя из-под носа утянули целый городок!» Сутолкин взглянул налево и сердито стукнул палкой о землю. На левом берегу оврага виднелся другой хутор, опрятный и обширный, с многочисленными постройками, как живой изгородью, окружёнными ветлами. Этот хутор Ветошкина. Он разбит на холме, и за его постройками сбегает под изволок к речке небольшой, но густой садик. Сутолкин подумал: «Этот хутор будет моим во что бы то ни стало. Я вырву его из когтей старого разбойника или пришибу его из-за угла камнем. Он ограбил отца, а я ограблю его самого. Я покажу ему, как тягаться с Сутолкиными!» Сутолкин надел шляпу и хотел было двинуться вперёд, но внезапно застыл на месте. Из-под кручи оврага к нему навстречу вышел человек весьма странного вида. Человек увидел его и тоже остановился, как вкопанный. Он был мал ростом, худ и одет в насквозь просаленную поддёвку, плисовые шаровары и стоптанные башмаки. На вид ему было лет 60; его жёлтое, без признака растительности лицо было сплошь изрыто глубокими морщинами. Это был сам Ветошкин, владелец богатого хутора. Он увидел Сутолкина, и его выцветшие глазки беспокойно забегали, как у крысы, попавшейся в ловушку. Он робко снял с редковолосой головы старенький картуз с козырьком из сахарной бумаги и низко поклонился ему.

— Доброго дня, Егор Сергеич! — проговорил он.

Голос у него был тоненький и слащавый.

Сутолкин позеленел от злобы.

— Уходи, уходи, видеть тебя не могу! — крикнул он злобно, с гневом на всем лице.

Ветошкин бросился бежать. Он пробежал сажень двадцать и, снова остановившись, обернулся к Сутолкину.

— За что вы меня обижаете, Егор Сергеич? Зачем неприличными словами обзываете? Что я вам сделал? — выговаривал он протяжно и нараспев.

Сутолкин вышел из себя и закричал задыхаясь и плохо выговаривая от злобы слова:

— Скажите, пожалуйста, я же его обидел. Ах, ты каналья, ах, ты анафема безбородая! А кто ограбил моего отца? Кто выудил у него сто двадцать тысяч чистоганчиком, когда отец мой был при последнем издыхании? Говори, собака ты куцая! Кто стянул у меня из-под носу Тилебеевку? Кто по миру меня пустил? Говори, ну, говори!

Егор Сергеич окончательно задохнулся и бешено затопал ногами.

Ветошкин всплеснул руками.

— Отцы мол милостивые, я обобрал вашего папеньку! Бог вам судья, Егор Сергеич! Я клад нашёл в донских степях, а вовсе не…

Он не договорил и снова пустился бегом, так как Сутолкин сделал движение, как бы намереваясь ринуться на него. Ветошкин пробежал ещё сажень двадцать и затем остановился, и показал рукою на небо.

— Бог вас накажет, Егор Сергеич!

В ответ Сутолкин затряс кулаками.

— Убью, каналья!

— Накажет! — повторил Ветошкин и пустился бежать.

Потом он пошёл шажком и, поминутно озираясь на Сутолкина, запел гнусавым голоском: «Яко до Царя всех поды-ымем, аллилуйя, аллилуйя…»

Егор Сергеич стоял, дрожа от негодования и говорил, как бы обращаясь к невидимому собеседнику:

— Нет, каков? А? я же его, изволите видеть, обидел! Ограбил отца, отнял у меня родовую Тилибеевку, — и меня же Бог накажет! «Яко да Царя всех…» Ах ты, ханжа безволосая! Постой, я тебе доеду, я тебе покажу, я тебе покажу! — повторял он злобно, совсем по-волчьи, сверкая глазами.

Сутолкин на минуту замолчал, вздохнул и мечтательно добавил:

— Только бы Серафима согласилась!

До него долетело из-за бугра: «Аллилуйя, аллилуйя…»

Сутолкин двинулся в путь. Он спустился в овраг, намереваясь пройти его руслом к речке; там он думал пробраться берегом к усадьбе. Ветошкина и подкараулить где-нибудь в кустах Серафиму, когда она пойдёт купаться. Он хотел добиться от неё сегодня решительного ответа. Егор Сергеич шёл и думал: «Неужели она не согласится? Неужели она будет такой дурой и откажется от своего счастья?»

Сутолкин вздохнул.

— Господи, если бы только она согласилась, — вырвалось у него.

Между тем солнце по-прежнему жгло степи. Кругом было тихо; птицы не пели, только голуби парами проносились порою на водопой к речке и звенели крыльями. От глинистых стен оврага веяло жаром. Красные крыши Ветошкинского хутора смотрели с холма в овраг и раздражали Сутолкина. Он разбивал палкой глиняные комья, выстилавшие дно оврага, и думал: «Тилибеевка не именье, а золотое дно; четыре тысячи десятин земли — шутка сказать! Тут есть к чему руки приложить; это не то, что мой хуторишко с девяносто восьмью десятинами! И всему виной старая кочерга Ветошкин: не ограбь он отца, Тилибеевка была бы моею!» Сутолкин снова вздохнул.

Он уже приближался к речке.

Когда-то давно Тилибеевка, теперешнее имение купца Аверьяна Ветошкина, принадлежала отцу Егора Сергеича. Рассказывают, что когда старик Сутолкин умирал, его любимый казачок Аверьян, восемнадцатилетний юноша, выкрал из письменного стола старого Сутолкина 120 тысяч и после этого исчез неизвестно куда. На Тилибеевке были долги, новый её владелец был малолетний, и она пошла с молотка. Вскоре после этого явился Аверьян и перекупил Тилибеевку, рассказывая кой-кому, якобы по секрету, что он нашёл в донских степях богатый клад. Таким образом из бывшего казачка Аверьяна он превратился в купца второй гильдии Аверьяна Ветошкина, владельца всей Тилибеевки и земского гласного. Когда молодому Сутолкину было 18 лет, он случайно встретился с Ветошкиным на охоте в «ореховом кусту» и выстрелил в него из ружья, но не убил, а только изорвал на нем поддёвку. Сутолкина судили и оправдали, но всё же он был исключён за это из гимназии. С этих пор он безвыездно живёт на маленьком хуторишке, перешедшим к нему по наследству от матери.

Егор Сергеевич подошёл к речке и расположился на берегу. Скоро сюда придёт купаться Серафима, воспитанница Ветошкина, и он добьётся от неё положительного ответа: согласна ли она, наконец, сделаться его женою на тех условиях, какие он ей на днях предлагал. А условия эти заключались в следующем. Как-то Сутолкин узнал от Серафимы, что Ветошкин за последние годы наделал много долгов по винокуренному заводу и долгов этих уплачивать не желал. Для этой цели он выдал Серафиме векселя всего на сумму 185 тысяч, а пока он замазывал рты кредиторов процентами. Когда же кредиторы подадут ко взысканию (а это, как предполагал Ветошкин, должно было случиться не скоро), Серафима представит в суд векселя и таким образом в уплату долгов из кармана Ветошкина уйдёт далеко не все. Этой операцией Ветошкин надеялся нажить тысяч 50. Дело было обставлено по всей форме. Ветошкин доверял Серафиме, но выданные ей векселя держал, конечно, у себя под замком. И вот Сутолкин предлагал Серафиме выкрасть эти векселя и бежать к нему, обещая жениться на любившей его девушке. Но Серафима колебалась, плакала и обыкновенно на такие предложения говорила:

— Грешно, Егор Сергеевич! Ох, стыдно мне, миленький…

Теперь Сутолкин намеревался добиться окончательного ответа.

Егор Сергеевич подумал: «Если бы только она согласилась на это, я отбил бы Тилибеевку!» Глаза Сутолкина загорелись. Он приподнялся и поглядел на дорогу. Из-за бугра показалась молодая женщина в чёрном люстриновом монашеского покроя платье, повязанная белым платком. Она увидела Сутолкина, ускорила шаги и улыбнулась всем лицом. Через минуту они уже были рядом.

Это была девушка лет 22-х, тонкая, высокая и стройная, с большими серыми глазами, задумчивыми и набожными, черноволосая и чернобровая. Через её плечо была перекинута простыня. Её худощавое и бледное лицо раскраснелось от зноя, а красиво разрезанные губы, видимо, совсем не привыкшие к улыбке, стали пунцовыми. Девушка улыбнулась.

— А я собралась купаться и вдруг вижу вы, — сказала она, вся как бы осветившись на минуту выражением счастья.

Егор Сергеевич усадил её под берегом, поместился рядом с нею и стал ласкать её руки с тонкими и бледными пальцами, в то время, как его лицо было совершенно серьёзно и озабочено.

Вокруг было тихо. Речка лежала в зелёных берегах, как зеркало; стая белогрудых с оранжевыми носами гусей медленно плыла посреди речки, да серебристая плотва бегала у берега целыми стадами.

— Согласна ли ты сделать то, о чем я тебя просил? — наконец спросил её Сутолкин.

Девушка потупила глаза.

— Ох, боюсь я, Егор Сергеич. И боязно и стыдно… Греха я боюсь…

Сутолкин поднялся на ноги.

— Какой же тут грех? Ну какой тут грех? — заговорил он сердито и в раздражении. — Не надо быть размазнёй, иначе тебя съедят и даже не поблагодарят за это — вот единое житейское правило, на котором держится весь земной шар. Ведь этот самый Ветошкин не поцеремонился ограбить моего отца, и я хочу только восстановить свои права. Нужно биться с ним его же оружием, только в таком случае и возможна надежда на победу. Что делать, голубка? С волками жить, по-волчьи выть! Разве ты об этом никогда не слыхала? Да-с, — вздохнул он, — прими к сведению, что на земле весь род людской чтит одну священную заповедь. И знаешь какую? «Если ты не хочешь быть пережёвываемой котлетой, так будь челюстью, её жующей!»

Егор Сергеич заволновался; он постоянно дёргал рыжеватые усы и ерошил курчавые волосы. Девушка сидела, потупив глаза, и разгребала носком башмака серебристый песок.

— Голубка, неужели же ты не хочешь нашего счастья? — снова заговорил он через минуту. — Ведь это так легко устроить. Я уже говорил тебе, стоит только взять хорошую стамеску и приподнять доску письменного стола, тогда ящик выдвинется и без ключа, и векселя будут в твоих руках; твои векселя, как же ты не хочешь этого понять? Ведь Ветошкин выдал тебе их сам без всякого с твоей стороны принуждения! Так возьми же их! Голубка, право, в этом нет никакого греха! Наказать негодяя — разве это грех? И притом вспомни только, что этот ястреб сделал с тобою, когда ты была неопытной! Ведь это волк в овечьей шкуре!

Сутолкин опустился рядом с Серафимой и ударил кулаком по песку. Серафима вспыхнула; в её серых глазах сверкнули слезы.

— Глупа я была тогда, Егор Сергеевич, — вырвалось у неё протяжно, как стон.

— Ну вот то-то же и есть! Ты глупа была, а он воспользовался твоей наивностью. Тоже на воспитание сиротку взял, грамоте обучал, книжки божественные читать давал, а сам, как волк, ночью в спальню залез… Да! Голубушка, о чем же ты плачешь? Милая, что с тобою? — вдруг переменил тон Сутолкин.

Серафима действительно плакала, закрыв лицо руками и вся содрогаясь от удушливых рыданий.

Сутолкин нагнулся к ней, крепко обнял плечи девушки и услышал сквозь её рыдания:

— Грешница я! Поганая я! Грешница! В монастырь мне идти надо… душеньку свою спасать… Грех меня опутал всю… У-у! И за что Господь послал мне такую каторгу?.. Страшно подумать, от живой жены с ним жила, потом тебя встретила, полюбила, и опять на грех идти надо. У-у, — будто ныло в её груди.

Сутолкин прижал девушку к себе, стараясь успокоить её этим сильным объятием.

— И совсем не на грех и совсем не на грех! Помочь ограбленному не грех, наказать грабителя не грех. Да, не грех, не грех, не грех! — шептал он сердито, почти с гневным выражением лица. — Ах, если бы ты помогла мне отвоевать Тилибеевку, я бы на руках носил тебя, я бы не надышался на тебя! — вдруг вырвалось у него совсем восторженно, точно он только сейчас вспомнил о своей настоящей любви. — Ах, если бы это случилось! Понимаешь ли ты меня, горленка? Ведь я чувствую в себе богатырские силы, а сижу на девяносто восьми десятинах, в вороньём гнезде и изнемогаю от безделья! — говорил он, весь прижимаясь к девушке, страстно и взволнованно, будто опьянённый своими всегдашними мечтами. — Ах, если бы ты вернула мне мою Тилибеевку! Слушай, сегодня ночью, в час, я приеду к вашему саду в лодке, слышишь? А ты выходи ко мне и выноси свои векселя. Да? Затем мы повенчаемся, и как же мы будем счастливы! Господи, какая это будет блаженная жизнь! Ведь да? Ты сделаешь это ради меня? Да?

Егор Сергеич целовал руки девушки, восторженно повторяя всё одни и те же грёзы свои, будто желая отравить ими мозг девушки. И он добился своего. Серафима согласилась.

Между тем, когда Серафима возвращалась к себе в усадьбу, в воротах с ней встретился Ветошкин; он сердито рванул её за платье, ущипнул за руку и зашипел:

— По три часа купаешься; иль любезного завела? Мы уж пообедали, спроси себе чего-нибудь на кухне! Ась? Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего возлюбленного, идите-с кушать!

Его глаза заблестели, как у обозлившейся змеи. Он заплевался.

— Негодница, пoтacкyшкa, бесстыдница! — выкрикивал он, будто охваченный припадком.

Серафима рванулась от него, так как к воротам шёл работник, ведя на водопой лошадь. Ветошкин увидел его, поднял глаза и замурлыкал:

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…»

А Серафима прошла к себе в комнатку. Ей хотелось побыть наедине с собою. Голова её пылала.

«Господи, Боже мой, — думала она, — какая я грешница, меня словно дьяволы преследуют. И так всю жизнь! Дьяволы, дьяволы, дьяволы!» — будто гудело в её ушах.

Она опустилась на стул.

Поскорей бы вырваться из этого ада; тогда она начнёт новую жизнь, хорошую и безгрешную. Для этого ей нужно взять ночью из стола Аверьяна Степаныча векселя и передать их Егору Сергеичу. Зачем так надо! В самом деле, в этом нет никакого греха. Преступников надо наказывать. «Или прощать?» — словно шепнул ей кто. Она вся замерла в прежней позе, отдаваясь своим мыслям, воспоминаниям, целому хаосу опутывавших её ощущений. Серафима вспомнила свои детские годы. Родителей своих она не знает. Её взял на воспитание Ветошкин, малолетнюю босоножку, чуть ли не нищенку. Её кормили, одевали, и когда она подросла, стали учить грамоте. Она ходила за птицею и, кроме того, прислуживала больной жене Ветошкина. Жена его Прасковья Ильинишна разбита параличом и вот уже восемь лет сидит без ног и языка, но, тем не менее, она больно дерётся единственной здоровой рукой.

Серафима вздрогнула, по её спине прошли мурашки, ей стало холодно. Ей припомнилась страшная ночь. Это было тогда, когда Серафиме исполнилось 17 лет. Ночью ревела буря, ломая в саду ветка и гремя железными крышами построек. Дождь лил, как из ведра. Говорят, в эту ночь на Тилибеевке снесло три плотины, а в полях разметало много скирд. И в эту ночь в её комнату вошёл Аверьян Степаныч. После этого для Серафимы потянулись ужасные, тяжёлые годы. Она часто плакала и просила Бога прибрать её грешное тело. Иногда же на неё нападало ожесточение, и ей хотелось раздавить ласкавшего её старика, как отвратительную гадину. И она зажигала в кивоте свечу и читала божественные книги, чтобы выгнать ожесточение из сердца как злого духа. А потом она встретила Сутолкина, полюбила его и опять пошла на грех. Порою Серафиме казалось, что её преследуют дьяволы и толкают её на грех, без всякого с её стороны желания.

Серафима вздохнула; в её глазах стояли слезы. Внезапно она услышала за стеною какие-то странные звуки, похожие на мяуканье кошки. Девушка пошла туда. Это звала её Прасковья Ильинишна. Серафима вошла к ней. В комнате больной до головокружения пахло деревянным маслом и курительной свечкой. Прасковья Ильинишна сидела в кресле. Это была полная старуха с одутловатым лицом и безжизненными глазами. Она увидела Серафиму и замотала головой:

— Ававам…

Серафима зажгла новую курительную свечку, запах которой Прасковья Ильинишна страшно любила. Но старуха требовала не этого. Она рассердилась, усиленней замотала головою и позвала рукою девушку. Серафима подошла к ней, спрашивая глазами, что ей надо. Старуха ударила её кулаком по голове. В её безжизненных глазах загорелись на минуту зеленые огоньки; она завозилась и забрызгала слюнями.

— Агру-авас!

Девушка поняла. Старуха требовала грушевого квасу.

Скоро подошёл вечер.

Степи заснули; заря догорела. Ночь накрыла степи тьмою, как чёрной шапкой. Только ветерок осторожно крался порою от травки до травки, с кисти на кисть. И тогда по всей степи проносился лёгкий вздох. Казалось, степь вспоминала о печальном событии в своей жизни и вздыхала, и её зелёная грудь скорбно волновалась, а на синие очи набегали тёмные тучи. В то же время небольшая рощица, дремавшая на кургане, просыпалась и кивала соседке кудрявой головою и шептала ей грустные речи. Казалось, она хотела утешить степь и, поведать ей, что и она видала виды. Над ней тоже гремели грозы, проливались дожди и горланила свободный песни бездомовая пьяная вольница — степные бураны… Серафима лежала в постели одетая, с широко раскрытыми глазами, и думала о том, что ей предстояло сделать. Под её подушкой лежала стамеска. В соседней комнате пробило 11 часов. В комнате было темно; сердце девушки громко стучало. Сейчас она совершит подвиг; она украдёт векселя из стола Аверьяна Степаныча. Да, это подвиг. Разве не подвиг возвратить ограбленному его достояние? Теперь она понимает это ясно. Бог сжалился над нею и послал ей Сутолкина. Она возвратит ему его право и искупит этим свои грехи. Дьяволы больше не будут преследовать её, и она возродится к новой жизни. Серафима соображала. Аверьян Степаныч спит в сенцах, и по близости кабинета нет ни души. Ей будет нетрудно выполнить свою задачу. Только бы удалось приподнять стамеской крышку письменного стола. Серафима вздрогнула; дверь её комнаты слабо скрипнула, и какая-то тень метнулась к её кровати. Она догадалась, испугалась и спросила шёпотом:

— Это вы, Аверьян Степаныч?

Ей стало холодно. Жёсткие пальцы скользнули по её платью, и она услышала:

— Я, я, моя кралечка… Прекрасная магометанка! Розета из испанского балета! Синеглазый вечер Тилибеевских пустынь! Я это! я! я.

Серафима зашептала:

— Послушайте, уходите, Аверьян Степаныч, успокойтесь…

Кое-как с большими усилиями ей удалось выпроводить старика за дверь.

Через несколько минут она пошла к сенцам послушать, уснул ли старик. Но он не спал, ворочался, скрипя кроватью, и шептал:

«Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…»

Девушка села на пол, поджав под себя ноги, и долго слушала, пока, наконец, не затих шёпот. Старик заснул и засвистел носом. И тогда Серафима прошла в свою комнату, вынула из-под подушки стамеску и, робко озираясь, направилась к кабинету Ветошкина.

Девушка отворила дверь кабинета; дверь скрипнула так громко, что Серафима вздрогнула. Ей показалось, что какая-то тень шмыгнула мимо неё в растворённую дверь. Ей стало страшно и она невольно зажмурила глаза; так прошло несколько секунд.

Наконец она решилась открыть глаза и заглянуть в дверь. В комнате никого не было; только облачная тень проходила порою по его выбеленным стенам осторожно, как странный призрак. Девушка подошла к столу, оглядела со всех сторон его крышку и, найдя щель, до половины засунула в неё стамеску. Её сердце громко застучало; почему-то ей показалось, что под столом кто-то сидит, скорчившись, и тянется к ней костлявыми пальцами. Однако она преодолела страх и заглянула под стол, но там белели только бумажки разорванных счётов. Серафима навалилась на стамеску; крышка заскрипела и девушке почудилось вблизи: «Да воскреснет Бог…», но она успокоила себя: «Это шумит в ушах», и снова навалилась на стамеску. Крышка приподнялась настолько, что теперь без труда можно было выдвинуть ящик. Девушка, боясь глядеть по сторонам, стала искать нужные ей бумаги. Скоро она нашла их и, вдвинув ящик, снова опустила крышку стола, навалившись на неё всей грудью. Затем она прошла домом в сад, дрожа от волнения и поминутно повторяя:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

В саду было тихо и темно, девушка то и дело натыкалась на кусты, которые казались ей призраками, преграждавшими дорогу. Серафиме стало страшно, и она пустилась бегом к речке. Когда она была уже на берегу, к ней навстречу вышел из-за тёмных кустов Сутолкин. На его плечи был накинут широкий чапан. Он был бледен.

— Ну, что, как? — спросил он, хватая Серафиму за руки.

Девушка не сказала ни слова, побледнела и зашаталась. Её покидали силы. Сутолкин обнял её, взял на руки и перенёс в лодку. Затем он вытер её бледное лицо намоченным в воде платком. Девушка пришла в себя и открыла глаза.

— С тобой ли бумаги? — спросил её Сутолкин, чувствуя, что он начинает зябнуть.

Девушка утвердительно кивнула головою.

— А куда ты дела стамеску?

Серафима кивнула на левый бок. Егор Сергеич догадался, полез к ней в карман и вынул оттуда пачку бумаг и стамеску. Затем он зажёг спичку, пробежал содержание бумаг и забросил стамеску далеко в речку.

— Так-то будет лучше. А вдвинула ли ты ящик?

Серафима несколько пришла в себя.

— Вдвинула, — сказала она, будто прося пощады.

Её плечи дрожали. Сутолкин накинул на неё свой чапан, пожал её руку и отпихнул лодку. Лодка выскочила на середину речки. Егор Сергеич сел к вёслам, поставил лодку вниз по течению и, сложив весла, заговорил:

— Боже мой, какое счастье! Тилибеевка, наконец-то, моя! Мы будем трудиться, и вокруг нас закипит рабочая жизнь. Я перекуплю у Ветошкина завод, обновлю мельницы, поставлю водяные молотилки и подниму залежи. Четыре тысячи десятин земли — здесь есть где развернуться! Милая, чрез десять лет я буду миллионером. Я удесятерю доходность имения. Ах, Серафима, Серафима, если бы только ты знала, что ты сделала для меня! Если бы это мог чувствовать отец! — Сутолкин осторожно подвинулся к девушке и обнял её колени; его сильная грудь задрожала от волнения, будто все эти мечты, надававшие ему сна и покоя, колебали её как степные бураны.

С Серафимой снова сделался обморок…

Сутолкин стал мочить ей виски. «Боже мой, — думал он, — какая она у меня слабенькая!»

Он склонился к девушке и зашептал:

— Милая, не надо так волноваться. Поверь мне, мы сделали вовсе уже не такое плохое дело. Степь нуждается в рабочих силах, и ей нужны только сильные работники. А я буду работать, как вол. Когда счастье бежит от нас, его надо ловить, как дикого коня, арканом за шею и прыгать ему прямо на спину. У кого сильные мускулы и смелое сердце, тот сумеет подчинить его своей воле. «Работайте! — вот что кричит нам в уши жизнь. — И работая завоёвывайте ваше счастье». Способные должны оттирать неспособных; больных можно жалеть и помещать в больницы, но всё поле деятельности должно оставаться за сильными и способными. На этом заложен рост всего человечества! Серафима, понимаешь ли ты меня? Я хочу дела, большого дела!

Сутолкин толкнул вёслами и так сильно, что одно весло разломилось пополам. Лодка сделала прыжок. Сутолкин засмеялся.

— Эта речка слишком мала для меня, а судьба думала, что я просижу всю жизнь в вороньём гнезде!..

Бледный серп месяца выглянул из-за тучи и посеребрил чешуйчатый след лодки. Сутолкин поехал с одним веслом.

Когда Ветошкин узнал о бегстве Серафимы и о похищении выданных на её имя векселей, он положительно пришёл в неистовство. Он, как в припадке, набрасывался на рабочих, бил параличную жену, по целым дням брюзжал и шипел, как змея, и забывал даже петь свои излюбленные духовные стихи Он несколько раз пытался увидеться с Серафимой и Егором Сергеевичем, но его не принимали, а Сутолкин пригрозил, что изобьёт его, как наблудившую собаку, если только увидит поблизости своего хутора. Но Ветошкин ещё не терял надежды вернуть похищенные бумаги. В его голове создавались кое-какие планы.

Было утро весёлое и радостное. Накануне вечером упал дождик и степи повеселели, отдохнули от зноя и благоухали. Жаворонки пели над ними свои весёлые песни; тихий ветерок тянул без перерыва, благоухающий и прохладный, и покрывал рябью зеленую грудь степей. Сутолкин выехал верхом из околицы и на минуту придержал лошадь, — так было хорошо вокруг. Степь лежала, как молодая женщина, прекрасная и сильная, полная жизни и неиссякаемых радостей, лежала и томилась в ожидании любимого жениха. Сутолкин жадно вдыхал благодатный воздух полей и думал, глядя на степь: «Полно тебе нежиться да бездельничать; ты дождалась своего жениха. Взгляни, вот он здесь, возле. Он изрежет твою грудь плугом и оплодотворит тебя семенем, он пригонит к тебе на забаву табуны легконогих коней и стада тонкорунных овец. И ты насыплешь его амбары пшеницею, а карманы — золотом!»

Сутолкин сдвинул на затылок шляпу, просиял всем лицом и ударил лошадь плетью. Ему нужно было торопиться в поля. Лошадь понеслась вихрем.

— Здравствуй, невеста! — крикнул Сутолкин, будто пьянея от своих дум, и внезапно расхохотался. Он чувствовал в себе избыток сил. Он был счастлив от сознания, что вышел победителем из битвы с Ветошкиным, и что Тилибеевка, наконец, его. Но едва он скрылся за ближайшим бугром, как из придорожного бурьяна вылез маленький человечек в засаленной поддёвке и стоптанных башмаках. Он посмотрел вслед удалявшемуся Сутолкину и по-петушиному, вытянув шею крикнул:

— Здравствуй, невеста! Вор, грабитель, распутник!

Это был Аверьян Ветошкин. Он всю ночь пролежал в бурьяне, дожидаясь, когда уедет со двора Сутолкин. Ветошкин погрозил кулаком, заплевался и по-воровски, задворками, отправился в домишко Сутолкина.

Серафима сидела у окна и что-то вышивала, как всегда с сосредоточенным лицом, таким бледным и строгим. И вдруг она вздрогнула; она услышала знакомое ей шмыганье башмаков, вскинула глаза и побледнела. Перед ней стоял Аверьян Степаныч. Казалось, он постарел ещё более и его глаза ввалились. Ветошкин шаркнул башмаками, захихикал и сказал:

— Здравствуйте, герцогиня. Довольны ли вы своим полюбовником? Впрочем, между прочим, мы на вас зубки точим! Нельзя ли вам заказать воровской отмычки? Мне одну бумагу у соседа уворовать надо бы? Ась?

Ветошкин снова захихикал: его ввалившиеся синие губы запрыгали, а в глазах сверкнули огоньки. Серафима слушала, бледная и взволнованная.

— Уходите, — прошептала она, вся будто колеблемая ветром, — уходите, или я буду кричать. Слышали?

Ветошкин сделал шаг, внезапно упал на колени и протянул к Серафиме руки. Все его лицо сразу преобразилось, и вместо злобы и ненависти Серафима увидела на нем лишь одни невыносимые мучения.

— Серафимушка, возврати мне бумаги, ведь я отцом твоим был, на руках тебя вынянчил! — выкрикивал он протяжно, весь извиваясь как на, огне. — Серафимушка! За что же ты хочешь пустить меня на старости лет по миру? Не губи меня, Серафимушка. О-о-о!

Ветошкин припал к ногам Серафимы. Его подбородок запрыгала Серафима поднялась со стула…

— Уходите, или я закричу! — проговорила она и сделала движение к двери.

Ветошкин преградил ей дорогу; его лицо снова преобразилось, и, приближаясь к ней медленно и как-то по-кошачьи, он зашипел:

— Закричать? Вот что… слушай! Слушай, развратница, когда так, и казнись!

Старик вытянулся во весь рост и торжественно, поднял руку над головой.

— Слушай! — он передохнул всей грудью. — Слушай! Знаешь ли ты, герцогиня, что ты живёшь с родным братом и венчаться я вам не позволю! — проговорил он затем медленно, с расстановкой, будто выковывая каждое слово. — Чего? Нет, не позволяю! Ты живёшь с родным братом. Бог покарал тебя, и дьяволы ждут тебя в геенне огненной. Ась? По-ни-ма-ешь? — дико взвизгнул он.

Старик снова сделал торжественный жест. Девушка стояла белая, как полотно, широко раскрыв глаза. Её голову наполнял туман. Она боялась дышать Ветошкин продолжал:

— Ты живёшь с родным братом, якобы с мужем! Вы дети одного отца, только Егор Сергеич рождён женою покойного барина, а ты — его полюбовницей, дворовой девкой Агашкой!

Ветошкин на минуту замолчал и затем низко поклонился, весь содрогаясь от смеха.

— Честь имею поздравить с намерением вступить в законный брак с братцем!

Аверьян Степаныч снова внезапно захихикал, а затем также внезапно завопил:

— Дьяволы, дьяволы, дьяволы ждут тебя и растащат твоё распутное тело раскалёнными клещами. У-у-у! — снова завопил он, будто натравливая собак.

У Серафимы подкосились ноги. Она хотела говорить, но язык не повиновался ей. Наконец она с трудом выговорила:

— Аверьян Степаныч, родной, вы говорите неправду. Пожалейте меня! Ах, зачем же вы молчите! Слушайте! Говорите хоть что-нибудь, мне страшно!

Девушка упала на колени, прикасаясь руками к ногам старика в мольбе и мучениях, в то время, как её лицо напоминало собою какую-то маску ужаса.

Ветошкин перекрестился.

— Как перед Богом.

Серафима вскрикнула. Ею овладел безотчётный ужас. Ей хотелось скрыться, спрятаться, зарыться куда-нибудь с головою от преследовавших её дьяволов. Ей стало ясно, что они преследовали её всю жизнь и, наконец, толкнули на самый чудовищный грех. И теперь они явятся за ней и растащат её распутное тело раскалёнными клещами. Ей нет прощения, нет надежды на спасение, она — игрушка дьяволов!

Ветошкин склонился к девушке. Он не узнавал её лица, до того оно было бледно и искажено ужасом. В этом лице будто всё трепетало. Он тронул её плечо.

— Искупи грех свой, возврати мне бумаги, пожалей старика! — он снова заплакал. — Не для себя я собирал богатства, дочка, а для Бога! — вытягивал он из себя слова, звучавшие в комнате как тихое гудение пчелы, — не для себя! Доче-чка! Мне ничего не надо! Для Бога, как пчёлка, тружусь. Я! Для Бога! Да! Умру, ангельчик, всё людям оставлю, а кому — Богом это предусмотрено! Бог всё распределит, а меня в поддёвочке засаленной похоронят. Мне ничего не надо. — Старик всхлипнул.

Серафима ничего не понимала. Мысли беспорядочно метались в её голове, как стан испуганных птиц. Ветошкин плакал и сморкался.

— Где спрятаны векселям? Дай ключ, дочурочка моя. Ух, дочурочка! Ла-а-сковая! Где?

Серафима сообразила. У неё спрашивают ключ от письменного стола, где лежат бумаги. Говорят, что это надо сделать для спасения её души. Но это вздор, спасение для неё невозможно; её греху нет названия; а ключ она всё-таки отдаст: зачем он ей? Ведь ключ от её счастья всё равно утерян и навсегда. Заветная дверь к её счастью накрепко забита, как крышка гроба.

Серафима стала на ноги и подала ключ Ветошкину. Его глаза загорелись торжеством; он стал пробовать, от какого ящика этот ключ. Когда замок звякнул, Серафима взвизгнула и опрометью бросилась вон из комнаты. Ей казалось, что дьяволы хотят запереть её, чтобы растащить её тело клещами. Она сама вручила им ключ от преисподней. Она бежала, тяжело дыша и повторяя:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!.. Матушка Владычица, святые угодники, архангелы Божии…

Она боялась оглянуться назад. Ей казалось, что она увидит за собою дьяволов, корчащих отвратительные гримасы и хватающих её за платье костлявыми пальцами. В поле она увидела Сутолкина; он стоял на меже и смотрел, как ходят новокупленные плуги. Серафима увидела его и, совершенно обезумев от ужаса, закричала:

— Милый, спаси! Братец, архангелы Божии!..

Она споткнулась на камень, забилась и завизжала тем диким голосом, каким вопят кликуши. Сутолкин увидел её, услышал её крик и понял, что произошло нечто ужасное. Он бегом бросился к ней, широко размахивая руками.

Между тем Ветошкин с пачкою векселей в кармане выходил задворками из усадьбы Сутолкина и думал: «Как я всё это хорошо устроил; дурочка всему поверила, очень лестно видно барской дочкой быть! Может быть, ты и барская дочка, только не нашей губернии господ! Да-с».

Он спустился в овраг, сел на корточки, зажёг спичку и, вынув из кармана все векселя, поднёс их к огню. Бумага вспыхнула. Ветошкин злорадно усмехнулся и подождал, пока бумага не превратилась в пепел. Этот пепел он растёр в пыль и вытер руки о засаленные полы поддёвки. Затем он направился к своей усадьбе и запел:

«На божественной страже многоглаголивый Аввакум…»