Стихи

Уже смеркалось, когда, коснувшись плеча моего,

он приказал мне:

«Иди и убей для меня твоего сына».

«Идем, — я ответил с улыбкой, — но, случаем, ты не шутишь?»

«Ладно… Если не хочешь, конечно, дело твое,

но помни — кто я,

чтобы после жалеть не пришлось…»

«Согласен, — услышал я собственный голос,—

но где бы хотелось тебе,

чтоб я совершил убийство?»

И тогда, будто ветер со мной заговорил своим воем,

он сказал:

«Далеко, в чилийских затерянных кордильерах…»

С лицом окровавленным я постучал к нему в дверь:

«Вы мне могли бы помочь…

У меня есть друзья там… — понимаете — там, за гра…»

«Убирайся отсюда, — он мне отвечал, —

иначе тебе покажу я дорогу коленом…»

«Кстати, — заметил я, — разве не помните вы —

ведь Иисуса отвергли тоже…»

«Ты — это не он, — был ответ, —

уходи, или я проломлю твою дурью башку!

Я тебе не отец…»

«Но, позвольте, — настаивал я,—

те люди, которые там — понимаете — там, за гра…

это дети не чьи-нибудь — ваши…»

«Согласен, — ответил он, смягчаясь. — Вот ты и веди

в обетованную землю их всех…»

«Да, но где же эта земля?» — я спросил,

и тогда, будто светом со мною заговорила звезда,

он сказал:

«Далеко, в чилийских затерянных кордильерах…»

Внезапно очнувшись во сне, я услышал сквозь ночь:

«Слушай, Сурита, — сказал он, — возьми поскорее жену и сына

и удирай отсюда — иначе конец…»

«Не говори чепухи, — я ответил, — дай мне доспать спокойно:

мне снилось, что горы восстали,

мне снилось шествие гор»…

«Забудь эти глупости, — он был настойчив,—

не думай, что время — твоя принадлежность.

Тиран уже близко…»

«Послушай, — я отвечал, — ты вспомни,

что столько лет меня держишь в потемках,

и мне не пытайся рассказывать сказки.

Я не Иосиф, чтобы бежать в Египет».

«Ступай по дороге, если не хочешь бежать,

Сама дорога подскажет, где истина скрыта».

«Хорошо, — я ответил ему, чуть не плача,—

но где же она воссияет над миром?»

И тогда, будто распятье во мгле изнутри озарилось,

он мне сказал:

«Далеко, в чилийских затерянных кордильерах…»

I. И тогда кордильеры сдвинулись с места

II. Вздрагивающие и белые… о, до чего же белые

ледяные вершины Анд

III. Они отделялись одна от другой… они похожи

были на раны, открывавшиеся мало-помалу,

так, что и снегом их не залечить

IV. И тогда, поднявшиеся, словно их сдвинула единая мысль,

с тех же самых ледников,

с тех же самых скал,

с тех же самых обрывов,

начали свое шествие без правил

потрясшие сами себя

чилийские кордильеры…

I. Кордильеры тирана белыми быть не могут

II. Потому что снегу не дотянуться, чтобы покрыть

эти закатные горы,

стоящие против андских кордильер на страже,

словно черный барьер, ожидающий,

когда эти Анды взорвутся к черту,—

кордильеры тирана рядами стоят,

прижимаясь плечом к плечу

III. Ибо они против Анд собрались,

будто войска заката

IV. Поэтому снег и не покрывает их,

кордильеры тирана.

Их вершины настолько черны,

что похожи на ночь гор

Опоясавшись черным перед снегами Чили,

ледниками, словно шипами, пронзив ночь,

они, кордильеры тирана,—

как будто кровавый венец,

насильно возложенный кем-то на Анды

V. Поэтому снег, увенчавший вершины Анд, стал снегом из крови

горизонт опоясавшим кровью

VI. И только смерть оказалась венцом,

VII. И тогда все увидели кордильеры тирана,

уже коронованные,

огромные, словно черное окаменевшее знамя,

в которое нас завернули, как будто в закат

Зажимая пальцами раны,

я двадцать четыре раза увидел твой лик, святая Тереса,

на двадцати четырех вершинах Анд,

благослови меня, женщина, — мне удалось сказать,—

ибо во мне открываются белые скважины неба

I. Так смотрите: эти полые андские кордильеры — скважины горизонта

II. Далеко, за алыми небесами пастбища, еще дальше, гораздо

дальше, за чудовищными снегами

III. Там, где замирают горы и белый горизонт становится еще белее,

там, где замирает ветер с ледника. О, до чего же

белые эти скважины неба!

IV. Подталкивая нас к этим белым лугам, где все пейзажи в одно

слепились: «Этот калейдоскоп и есть Чили — говорили, смеясь,

те, кто не видел скважин неба — эти андские кордильеры,

высосавшие сами себя…» — и тыкали пальцами в ниши,

открывающиеся до горизонта…

Глаза продирая от снега,

увидел я Микеланджело,

рискованно что-то рисующего

на соборных лесах

им расписываемых Анд.

«Забудь все это… — сказал я ему,—

все эти горы приговорены».

«Не мешай, — он ответил,—

я напишу и твое лицо

на перевернутых вершинах неба — ущельях»

I. «Горизонт в трауре!» — кричали перевернутые вершины, пробивая

небеса

II. «Мы не вершины, а мы трясины!» — отвечали андские

кордильеры со своих самых холодных снегов. Заморожены

вершины неба, заморожены перевернутые горы

III. «Заморожены тела умерших на заре», — кричат обледеневшие

вершины неба, врезаясь в Анды

«Заморожены снега, заморожено небо на заре», — отвечают горы,

умирая в засасывающих трясинах

I. Так посмотрите же на вершины Анд!

II. С их ветром и снегом, они как никто величавы, разрывая

небо о свои заснеженные вершины

Касаясь белых горизонтов и равнин, так что сном кажутся эти

Анды, раскинувшиеся над Сантьяго, высоченные и больные, купая

в смерти необъятные латиноамериканские небеса

III. Поэтому так сладка смерть на снегу

IV. Ибо, к сожалению, ледник — и есть вся эта жизнь

между холодными горизонтами гор

V. Поэтому они и вздымаются, такие латиноамериканские, перед

небом и дремлют, величественные от снегов

И они вздымаются выше холода и тишины, упирая взор в неоглядную

белизну Анд, по другую сторону снегов, в которых купаются

мертвые, гораздо дальше того места, где видим себя сами

падающими точно так, как ледник на равнины

VI. Когда восстают снега и хребты — это всего лишь сон кордильер

VII. В котором жизнь отбеливается в смерти, когда уцелеет

лишь сон потерянных горизонтов и нетающих ледников

VIII. Когда, бредя словно смерть по сугробам, все андские

кордильеры вытянут в небе величественно все потерянные

ледники

И только тогда я спрятал свое лицо,

и себя закрыл целиком: теперь я был снегом.

Как будто во сне, когда все погибло,

Сурита шепнул мне, что буря уляжется вскоре,

ибо он видел на дне этой ночи звезду. И внезапно

скрюченному в беспомощной лодке

мне примерещилось, будто бы свет

снова глаза мои наполняет.

Этого было достаточно. И появилось виденье:

То не были судьбы чилийцев,

рыдающих, удаляясь.

Это взморья начали превращаться

в пробоины их глазниц.

Это не были взморья, что перед ними открылись,—

это небо у них в глазах рассветало,

как будто не в них, а во всей исстрадавшейся Чили

закричали разверстые раны,

омытые морем…

I. Обливаясь слезами, он сбросил одежду в воду

II. Если бы вы его видели голым — скорченного,

дрожащего, сжавшегося в комок,

гнойные струпья свои прикрывающего руками

III. Он показался бы вам только духом, бесплотным духом

когда сам себя он пытался обнять,

мертвенно-бледный,

пока постепенно цвет неба, как будто бы дым,

не ушел из его умирающих глаз…

Это не взморья сейчас открылись,

но все раны, излившиеся на взморья,

исходящие белой болью.

Это было как будто бы благословенье,

в умирающих чьих-то зрачках

IV. Потому что и то, чего не было никогда,

рассветало над взморьями этими

V. Это было как будто рассвет наших собственных ран,

открывшихся на побережье

VI. Это было сиянье всех взморий, которые так недавно

нас поздравляли с промытым зрением глаз и души

Многие могут назвать такую страну Утопией,

потому что ее обитатели живут тем, что делятся всем —

мыслями, рыбой, хлебом.

Они обитают в хижинах на берегу,

и чаще, чем с так называемыми живыми,

общаются со святыми и духами,

которые служат у них сторожами,

чтобы утишить все ураганы.

Все здесь молчат, но в те дни, когда

буря грохочет, молчанье на лицах

громче, чем гул разъяренного моря,

и вслух молиться не надо,

ибо вселенная вся — их собор

I. Пустынные взморья Чили вздымались, как будто виденья,

которые нам промывают зрачки

И. Чили была нашим ребенком, кричащим «Прощай!» с этих взморий,

а мы — горизонтом, который его провожает, пронзая до слез глаза

III. И то, что вдали, уже не было взморьем, а лишь одиноким виденьем,

где мертвые нам бросали «Прощай!»,

пригвождая нас взглядами,

нас, возрожденных, тепленьких, как ягнят,

под этим растроганным небом,

где родина наша, рыдая,

опять целовала своих возвратившихся к ней сыновей.

И это не взморья открылись перед ними, но их собственные раны,

разросшиеся до того, что стали взморьем.

И Чили вдруг сбросила одежды,

и в сиянии и великолепии

перед всеми предстали оплаканные пасынки судьбы

Сияющий, он увидел горящее перед глазами взморье, похожее на

сновиденье, пока и камни не растворились в сплошном океане слез

И Чили исчезла в этих потоках слез, пока не остался всего лишь

один клочок — зеленый, мокрый, как будто его

ослепило проклятье, глаза лишившее света…

I. Чили повыцвела в его зрачках

II. Поэтому слезы накапливались до поры,

пока не слились в сфантазированную зелень отчизны

III. Поэтому даже вздохи порой обращались в краски,

когда исчезала память об этой, отобранной зелени Чили

Все слезы Чили накапливались до поры,

пока не исчезли зеленые долины…

Во сне придумывали себе взморья,

где могли бы останки свои укрыть…

IV. Вся отчизна была возрождением из останков

V. Поэтому даже холмы запрыгали под радостный крик отчизны

VI. И вся Чили снова зазеленела,

когда по ней заструились слезы,

заливая долины

вместе со стонами в них

И наша исчезнувшая отчизна возрождалась, как будто взморье,

и даже воскресшие камни вставали, крича от счастья…

Когда одни корчились рядом с другими на дне беспомощной лодки,

мне вдруг примерещилось, будто бы буря, и ночь, и я

стали одним целым и что мы выживем,

ибо в нашем лице выживет само Мирозданье.

Это был только миг, потому что буря опять разразилась —

на этот раз у меня в душе, и страх до того возрос,

что след Утопии стерся в миг.

Это был один-единственный миг, но даже если я и погибну,

то этот единственный миг никогда не забуду!