Стихи

Для человека национальность —

и не заслуга,

и не вина.

Если в стране

утверждают иначе,

значит,

несчастна эта страна!

Все говорят:

«Его талант — от бога!»

А ежели — от чёрта?

Что тогда?..

Выстраиваясь медленно в эпоху,

ни шатко и ни валко

шли года.

И жил талант.

Больной.

Нелепый.

Хмурый.

Всего Гомера знавший назубок,

Его считал

своею креатурой

тогда ещё существовавший

бог.

Бог находил, что слог его прекрасен,

что на земле таких —

наперечёт!..

Но с богом был, конечно, не согласен

тогда ещё не отменённый

чёрт.

Таланту чёрт шептал:

«Опомнись,

бездарь!

Кому теперь стихи твои нужны?!

Ведь ты, как все,

погибнешь в адской бездне.

Расслабься!

Не отягощай вины».

И шёл талант в кабак.

И —

расслаблялся.

Он пил всерьёз!

Он вдохновенно

пил!

Так пил,

что чёрт глядел и умилялся.

талант

себя талантливо

губил!..

Бог

тоже не дремал!

В каморке утлой,

где — стол,

перо

и пузырёк чернил,

бог возникал

раскаяньем наутро,

загадочными строчками

дразнил…

Вставал талант,

почёсываясь сонно.

Утерянную личность

обретал.

И банка

огуречного рассола

была ему нужнее,

чем нектар…

Небритый.

С пересохшими губами.

Упрямо ждал он

часа своего…

И строки

на бумаге

проступали,

как письмена, —

отдельно от него.

И было столько гнева и напора

в самом возникновенье

этих строк!..

Талант, как на медведя,

шёл

на бога!

И чёрта

скручивал

в бараний рог!..

Талант работал.

Зло.

Ожесточённо.

Перо макая

в собственную боль.

Теперь он богом был!

И был он чёртом!

А это значит:

был

самим собой.

И восходило солнце

над строкою!..

Крестился чёрт.

И чертыхался бог.

«Да как же смог он

написать

такое?!»

…А он

ещё и не такое

мог.

Удачи вам, сельские и городские

Уважаемые учителя!

Добрые, злые и никакие

Капитаны на мостике корабля.

Удачи вам, дебютанты и асы, удачи!

Особенно по утрам,

Когда вы входите в школьные классы,

Одни — как в клетку,

Другие — как в храм.

Удачи вам, занятые делами,

Которых не завершить всё равно.

Крепко скованные инструкций кандалами

И окриками из РОНО.

Удачи вам, по-разному выглядящие,

С затеями и без всяких затей,

Любящие или же ненавидящие

Этих — будь они трижды! — детей…

…Вы знаете,

Мне по — прежнему верится,

Что, если останется жить земля, —

Высшим достоинством Человечества

Станут когда — нибудь учителя!

Не на словах, а по вещей традиции,

Которая завтрашней жизни под стать,

Учителем надо будет родиться.

И только после этого стать!

Он, даже если захочет, не спрячется:

На него, идущего ранней Москвой,

Станут прохожие оборачиваться,

будто на оркестр духовой!

В нём будет мудрость талантливо — дерзкая.

Он будет солнце нести на крыле…

Учитель — профессия дальнего действия,

Главная на Земле.

Красивая женщина — это профессия.

И если она

до сих пор не устроена,

её осуждают,

и каждая версия

имеет своих

безусловных

сторонников.

Ей,

с самого детства вскормлённой

не баснями,

остаться одною

а, значит, бессильною,

намного страшнее,

намного опаснее,

чем если б она не считалась

красивою.

Пусть вдоволь листают

романы прошедшие,

пусть бредят дурнушки

заезжими принцами.

А в редкой профессии

сказочной женщины

есть навыки,

тайны,

и строгие принципы.

Идёт она молча

по улице трепетной,

сидит как на троне

с друзьями заклятыми.

Приходится жить —

ежедневно расстрелянной

намёками,

слухами,

вздохами,

взглядами.

Подругам она

улыбается весело.

Подруги ответят

и тут же обидятся…

Красивая женщина —

это профессия,

А всё остальное — сплошное любительство.

Если вы есть — будьте первыми,

Первыми, кем бы вы ни были.

Из песен — лучшими песнями,

Из книг — настоящими книгами.

Первыми будьте и только!

Пенными, как моря.

Лучше второго художника

Первый маляр.

Спросят вас оробело:

«Кто же тогда останется,

Если все будут первыми,

Кто пойдёт в замыкающих?»

А вы трусливых не слушайте,

Вы их сдуйте как пену,

Если вы есть — будьте лучшими,

Если вы есть — будьте первыми!

Если вы есть — попробуйте

Горечь зелёных побегов,

Примериваясь, потрогайте

Великую ношу первых.

Как самое неизбежное

Взвалите её на плечи.

Если вы есть — будьте первыми,

Первым труднее и легче!

Их напрасно весь день искали.

Вдалеке

от привычных дорог

катерок посадило на камни.

Уходил на дно

катерок.

Экипаж катерочка —

четверо,

да ещё пассажирка одна…

Видно, так судьбою начертано,

что вода

чересчур холодна.

Знали все

(зачем утешаться

и надеяться на чудеса?) —

в этом климате можно держаться

на поверхности

полчаса,

а потом…

Да ну его к чёрту!

Всё равно не спасётся никто…

Капитан

взглянул на девчонку:

— Парни,

ей-то это

за что?!

Мы

пожили не так уж мало,

а она

всего ничего…

Но ведь есть на катере

мачта!

Это ж —

лодка на одного!..

И не надо, сестрёнка, плакать…

Мы немножко

обманем смерть…

А она:

— Не умею плавать… —

Он:

— Тебе и не надо уметь!..

Мы привяжем тебя,

спеленаем —

не утонешь во веки веков…

Только ты постарайся, родная,

доплыви за нас,

мужиков.

Может, холод взять не успеет…

В общем,

кончим этот базар!

Передашь наши письма на берег.

Приготовься.

Я всё сказал…

…Первый написал коротко:

«Извини за почерк —

холодно.

Извини за кляксы —

мокро.

Так и потонуть

можно.

Если не придёт к нам

спасенье,

выйди замуж.

Твой Сеня…»

А второй

на лоб сдвинул шапку.

Передал письмо.

Ножкой шаркнул.

А в письме:

«Натаха!

Рыдать погоди!

Слёзы

неполезны для красавицы…

Мы ещё поплаваем!

Всё впереди!

Всё впереди,

кроме задницы…»

Третий

к рубке вздыбленной

плечом привалился,

шевелил губами —

широк да невезуч.

То ли — матерился,

то ли — молился,

то ли — что-то важное

учил наизусть.

«Бывшая жена моя,

кончай свою делёжку —

простыни-подушки,

чашки-сапоги…

Сбереги Алёшку!

Алёшку.

Алёшку.

Сбереги мне

сына.

Алёшку

сбереги…

Знаю, что меня ты

любила

понарошку.

Но теперь —

хоть мёртвому! —

перечить не моги:

сбереги Алёшку.

Алёшку.

Алёшку.

Я тебя прощаю.

Алёшку сбереги!..»

А четвёртый

буркнул нехотя:

— Некому писать!..

Да и — некогда…

…Письма спрятаны в целлофане.

(Лица мокрые,

будто в крови.)

Помолчали.

Поцеловали.

И сказали глухо:

— Живи… —

Подступившие слёзы вытерши,

привязали,

сказали:

— Выдержи… —

оттолкнули,

сказали:

— Выплыви… —

И смотрели вслед,

пока видели…

И плыла она по Байкалу.

И кричала,

сходя с ума!

То ль —

от гибели убегала,

то ли —

к гибели

шла сама.

Паутинка её дыханья

обрывалась у самого

рта.

И накатывалась,

громыхая,

фиолетовая темнота!

И давили

чужие письма.

И волна как ожог была…

Почтальонша,

самоубийца —

всё плыла она,

всё плыла.

Всё качалась

под ветром

отчаянным,

ослепительным,

низовым…

И была она

Чрезвычайным

Полномочным Послом

к живым!

Долгим эхом,

посмертным жестом,

вдовьим стоном

на много дней…

…А потом

вертолётный прожектор,

чуть качаясь

повис

над ней.

Был ноябрь

по-январски угрюм и зловещ,

над горами метель завывала.

Егерей

из дивизии «Эдельвейс»

наши

сдвинули с перевала.

Командир поредевшую роту собрал

и сказал тяжело и спокойно:

— Час назад

меня вызвал к себе генерал.

Вот, товарищи, дело какое:

Там — фашисты.

Позиция немцев ясна.

Укрепились надёжно и мощно.

С трёх сторон — пулемёты,

с четвёртой — стена.

Влезть на стену

почти невозможно.

Остаётся надежда

на это «почти».

Мы должны —

понимаете, братцы? —

нынче ночью

на чёртову гору вползти.

На зубах —

но до верха добраться! —

А солдаты глядели на дальний карниз,

и один —

словно так, между прочим —

вдруг спросил:

— Командир,

может, вы — альпинист? —

Тот плечами пожал:

— Да не очень…

Я родился и вырос в Рязани,

а там

горы встанут,

наверно, не скоро…

В детстве

лазал я лишь по соседским садам.

Вот и вся

«альпинистская школа».

А ещё, —

он сказал как поставил печать, —

там у них патрули.

Это значит:

если кто-то сорвётся,

он должен молчать.

До конца.

И никак не иначе. —

…Как восходящие капли дождя,

как молчаливый вызов,

лезли,

наитием находя

трещинку,

выемку,

выступ.

Лезли,

почти сроднясь со стеной, —

камень светлел под пальцами.

Пар

поднимался над каждой спиной

и становился

панцирем.

Молча

тянули наверх свои

каски,

гранаты,

судьбы.

Только дыхание слышалось и

стон

сквозь сжатые зубы.

Дышат друзья.

Терпят друзья.

В гору

ползёт молчание.

Охнуть — нельзя.

Крикнуть — нельзя.

Даже —

слова прощания.

Даже —

когда в озноб темноты,

в чёрную прорву

ночи,

всё понимая,

рушишься ты,

напрочь

срывая

ногти!

Душу твою ослепит на миг

жалость,

что прожил мало…

Крик твой истошный,

неслышный крик

мама услышит.

Мама…

…Лезли

те,

кому повезло.

Мышцы

в комок сводило, —

лезли!

(Такого

быть не могло!!

Быть не могло.

Но — было…)

Лезли,

забыв навсегда слова,

глаза напрягая

до рези.

Сколько прошло?

Час или два?

Жизнь или две?

Лезли!

Будто на самую

крышу войны…

И вот,

почти как виденье,

из пропасти

на краю стены

молча

выросли

тени.

И так же молча —

сквозь круговерть

и колыханье мрака —

шагнули!

Была

безмолвной, как смерть,

страшная их атака!

Через минуту

растаял чад

и грохот

короткого боя…

Давайте и мы

иногда

молчать,

об их молчании

помня.

Между мною и тобою — гул небытия,

звёздные моря,

тайные моря.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,

нежная моя,

странная моя?

Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне,

вспомни обо мне,

вспомни обо мне.

Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне,

долгая любовь моя.

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,

нежная моя,

странная моя?

Я тебе желаю счастья, добрая моя,

долгая любовь моя!

Я к тебе приду на помощь, — только позови,

просто позови,

тихо позови.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

зов моей любви,

боль моей любви!

Только ты останься прежней — трепетно живи,

солнечно живи,

радостно живи!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,

счастливо живи всегда.

А между мною и тобой — века,

мгновенья и года,

сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Пусть с тобой всё время будет свет моей любви,

зов моей любви,

боль моей любви!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.

Счастливо живи всегда.

Покроется небо пылинками звёзд,

и выгнутся ветки упруго.

Тебя я услышу за тысячу вёрст.

Мы — эхо,

Мы — эхо.

Мы — долгое эхо друг друга.

И мне до тебя, где бы ты ни была,

дотронуться сердцем нетрудно.

Опять нас любовь за собой позвала.

Мы — нежность,

Мы — нежность.

Мы — вечная нежность друг друга.

И даже в краю наползающей тьмы,

за гранью смертельного круга,

я знаю с тобой не расстанемся мы.

Мы — память,

Мы — память.

Мы — звёздная память друг друга.

Есть радиусы действия

у гнева и у дерзости.

Есть радиусы действия

у правды и у лжи.

Есть радиусы действия

у подлости и злобы —

глухие

затаённые,

сулящие беду…

Есть радиусы действия

единственного слова.

А я всю жизнь ищу его.

И, может быть,

найду.

Этой ночью

первый снег летел в окно.

Этим утром

снег идти не перестал…

Так идёт он, будто кто-то озорно,

как в бутылке,

все окрестности взболтал.

И не знает снег,

куда лететь ему,

где найти ему

местечко для жилья.

И забыл он, где земля,

зачем земля?

почему трава и зелень почему.

То идёт он сверху вниз,

то снизу вверх —

озабоченный,

растерянный,

чудной…

Я прекрасно понимаю

первый снег,

потому что так же было и со мной.

Время встало.

А потом пошло назад!

Все часы на свете

канули во тьму.

И забыл я, что сказать.

Зачем сказать.

Почему смеяться,

плакать почему.

Шла за осенью

весна,

потом — зима.

Позабыл я все слова,

все имена.

Позабыл я даже то,

как ты нужна, —

ты об этом мне напомнила

сама.

Очень гордая

сама пришла ко мне,

равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах

тает первый снег…

Чтоб я делал,

если б не было тебя?!

Не убий! —

в полумраке

грошовые свечи горят…

Из глубин

возникают слова

и становятся в ряд.

Если боль

и набухли кровавые кисти рябин,

если бой, —

кто услышит твоё:

"Не убий.."?

Мы слышны

только самым ближайшим

друзьям и врагам.

Мы смешны,

если вечность

пытаемся бросить к ногам.

Есть предел

у цветка,

у зари

и у сердца в груди.

Мир людей.

И над каждым библейское:

"Не укради!.."

Мир

дрожит,

будто он искупался

в январской воде…

Надо

жить!

У последней черты.

На последней черте.

Думать всласть.

Колесить, как товарный вагон

И не красть.

Разве что —

У богов.

Огонь.

Я верующим был.

Почти с рожденья

я верил с удивлённым наслажденьем

в счастливый свет

домов многооконных…

Весь город был в портретах,

как в иконах.

И крестные ходы —

по-районно —

несли

свои хоругви и знамёна…

А я писал, от радости шалея,

о том, как мудро смотрят с Мавзолея

на нас вожди "особого закала"

(Я мало знал.

И это помогало.)

Я усомниться в вере:

не пытался.

Стихи прошли.

А стыд за них

остался.

Надо верить в обычное.

Надо рассчитывать

здраво.

У поэтов

с убийцами,

в сущности,

равная слава.

Кто в веках уцелел?

Разберись

в наслоенье мотивов!..

Мы не помним

царей.

Помним:

были Дантес и Мартынов.

Бесшабашные,

нервные,

святые "блюстители долга".

Ну подумаешь,

невидаль:

однажды вспылили —

и только!

За могильной оградою

все обвиненья

напрасны…

Пахнут

их

биографии

лишь

типографскою

краской.

Вот они на портретах

с улыбками благопристойными.

Так что цельтесь

в поэтов —

и вы попадёте

в историю!

Филологов не понимает физтех, —

Молчит в темноте.

Эти

не понимают тех.

А этих —

те.

Не понимает дочки своей

нервная мать.

Не знает, как и ответить ей

и что понимать.

Отец считает, что сыну к лицу

вовсе не то.

А сын не может сказать отцу:

"Выкинь пальто!.."

Не понимает внуков своих

заслуженный дед…

Для разговора глухонемых

нужен свет.

Вроде просто:

найти и расставить слова.

Жаль, что это всё реже.

И всё больней…

Вновь бумага лежит —

ни жива, ни мертва —

будто знает,

что ты прикоснёшься к ней.

Но ведь где-то есть он,

в конце концов,

тот —

единственный,

необъяснимый тот —

гениальный порядок

привычных нот,

гениальный порядок

обычных слов.

Мир стареет

в былых надеждах.

Но сегодня,

как и вчера —

на плечах

эту землю держат

и несут на себе

мастера!

Мастера.

Профессионалы.

Те, что в жизни постичь смогли

щедрость камня,

душу металла,

свежесть формулы,

нрав земли.

Мастера,

мастаки, умельцы.

Понимающие до глубин

механизм

станка или сердца,

ход смычка

или гул турбин…

Руки вещие простирая

к перекрёсткам

звёздных миров,

время

движется мастерами

и надеется

на мастеров!

К ним взывает

нощно и денно…

Только —

дьявол её возьми! —

приблизительность

овладела

торопящимися людьми.

Что-то учат,

о чём-то знают,

в общем — сеют,

в среднем — стригут.

Приблизительно

объясняют.

Относительно

берегут…

Приблизительное уменье,

как сварганенный наспех

дом, —

если даже не мстит

немедля,

то обрушивается

потом.

Откликается после

жёстко,

все порывы

сводит на нет.

Мир

погибнет не от обжорства,

не от козней

чужих планет,

не от засух,

не от морозов,

не от ядерных

сверхатак, —

он погибнет,

поверив в лозунг

добродушный:

"Сойдёт и так!"

Расползающееся в атмосфере

из квартир,

контор

и дворов

громовое:

"А нам до фени!" —

наступает

на мастеров.

А они стоят,

будто крепости,

в правоте

своего труда.

И не могут иначе.

И требуются

срочно!

спешно!

всюду!

всегда!

Помогите мне, стихи!

Так случилось почему-то:

на душе

темно и смутно.

Помогите мне,

стихи.

Слышать больно.

Думать больно.

В этот день и в этот час

я —

не верующий в Бога —

помощи прошу у вас.

Помогите мне,

стихи,

в это самое мгновенье

выдержать,

не впасть в неверье.

Помогите мне,

стихи.

Вы не уходите прочь,

помогите, заклинаю!

Чем?

А я и сам не знаю,

чем вы можете

помочь.

Разделите эту боль,

научите с ней расстаться.

Помогите мне

остаться

до конца

самим собой.

Выплыть.

Встать на берегу,

снова

голос

обретая.

Помогите…

И тогда я

сам

кому-то помогу.

Как разглядеть за днями

след нечёткий?

Хочу приблизить к сердцу

этот след…

На батарее

были сплошь —

девчонки.

А старшей было

восемнадцать лет.

Лихая чёлка

над прищуром хитрым,

бравурное презрение к войне…

В то утро

танки вышли

прямо к Химкам.

Те самые.

С крестами на броне.

И старшая,

действительно старея,

как от кошмара заслонясь рукой,

скомандовала тонко:

— Батарея-а-а!

(Ой мамочка!..

Ой родная!..)

Огонь! —

И —

залп!

И тут они

заголосили,

девчоночки.

Запричитали всласть.

Как будто бы

вся бабья боль

России

в девчонках этих

вдруг отозвалась.

Кружилось небо —

снежное,

рябое.

Был ветер

обжигающе горяч.

Былинный плач

висел над полем боя,

он был слышней разрывов,

этот плач!

Ему —

протяжному —

земля внимала,

остановясь на смертном рубеже.

— Ой, мамочка!..

— Ой, страшно мне!..

— Ой, мама!.. —

И снова:

— Батарея-а-а! —

И уже

пред ними,

посреди земного шара,

левее безымянного бугра

горели

неправдоподобно жарко

четыре чёрных

танковых костра.

Раскатывалось эхо над полями,

бой медленною кровью истекал…

Зенитчицы кричали

и стреляли,

размазывая слёзы по щекам.

И падали.

И поднимались снова.

Впервые защищая наяву

и честь свою

(в буквальном смысле слова!).

И Родину.

И маму.

И Москву.

Весенние пружинящие ветки.

Торжественность

венчального стола.

Неслышанное:

"Ты моя — навеки!.."

Несказанное:

"Я тебя ждала…"

И губы мужа.

И его ладони.

Смешное бормотание

во сне.

И то, чтоб закричать

в родильном

доме:

"Ой, мамочка!

Ой, мама, страшно мне!!"

И ласточку.

И дождик над Арбатом.

И ощущенье

полной тишины…

…Пришло к ним это после.

В сорок пятом.

Конечно, к тем,

кто сам пришёл

с войны.

Дружище, поспеши.

Пока округа спит,

сними

нагар с души,

нагар пустых обид.

Страшась никчемных фраз,

на мотылёк свечи,

как будто в первый раз,

взгляни

и промолчи…

Придёт заря,

шепча.

Но —

что ни говори —

бывает, что свеча

горит

светлей зари.

Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.

Я тащил на усталой спине свой единственный крест.

Было холодно так, что во рту замерзали слова.

И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.

И разжёг я костёр на снегу.

И стоял.

И смотрел,

как мой крест одинокий удивлённо и тихо горел…

А потом зашагал я опять среди чёрных полей.

Нет креста за спиной…

Без него мне

ещё тяжелей.

Такая жизненная полоса,

а, может быть, предначертанье свыше.

Других

я различаю голоса,

а собственного голоса

не слышу.

И всё же он, как близкая родня,

единственный,

кто согревает в стужу.

До смерти будет он

внутри меня.

Да и потом

не вырвется наружу.

У юрты ждут осёдланные кони.

Стоит кумыс на низеньком столе…

Я знал давно,

я чувствовал,

что корни

мои —

вот в этой

пепельной земле!..

Вскипает чай задумчиво и круто, —

клубящегося пара торжество.

И медленно

плывёт кумыс по кругу.

И люди величаво

пьют его…

А что им стоит

на ноги подняться,

к высокому порогу подойти.

"Айда!"

И всё.

Минут через пятнадцать

они уже не здесь.

Они —

в пути…

Как жалок и неточен

был учебник!

Как он пугал меня!

Как голосил:

"Кочевники!!"

Да я и сам

кочевник!

Я сын дороги,

самый верный сын…

Всё в лес смотрю.

И как меня ни кормят,

и как я над собою ни острю, —

из очень тёплых

и удобных комнат

я

в лес смотрю.

Всё время

в лес смотрю!

То — север,

то — большое солнце юга!

То — ивняки,

то — колкое жнивьё…

И снова

я раскладываю юрту,

чтобы потом опять

собрать её!..

Приходит ночь.

И вновь рассветы брезжат,

протяжными росинками звеня…

И подо мной,

как колесо тележье,

поскрипывает

добрая

земля.

Неправда, что время уходит.

Это уходим

мы.

По неподвижному времени.

По его протяжным долинам.

Мимо забытых санок

посреди сибирской зимы.

Мимо иртышских плёсов

с ветром неповторимым.

Там, за нашими спинами —

мгла с четырёх сторон.

И одинокое дерево,

согнутое нелепо.

Под невесомыми бомбами —

заиндевевший перрон.

Руки,

не дотянувшиеся

до пайкового хлеба.

Там, за нашими спинами —

снежная глубина.

Там обожжённые плечи

деревенеют от боли.

Над затемнённым городом

песня:

"Вставай, страна-а!.."

"А-а-а-а…" — отдаётся гулко,

будто в пустом соборе…

Мы покидаем прошлое.

Хрустит песок на зубах.

Ржавый кустарник

призрачно топорщится у дороги.

И мы на нём оставляем

клочья отцовских рубах

и надеваем синтетику,

вредную для здоровья.

Идём к черте, за которой —

недолгие слёзы жён.

Осатанелый полдень.

Грома неслышные гулы.

Больницы,

откуда нас вынесут.

Седенький дирижер.

И тромбонист,

облизывающий

пересохшие губы…

Дорога — в виде спирали.

Дорога — в виде кольца.

Но —

отобедав картошкой

или гречневой кашей —

историю Человечества

до собственного конца

каждый проходит по времени.

Каждый проходит.

Каждый.

И каждому — поочерёдно —

то солнечно,

то темно.

Мы измеряем дорогу

мерой своих аршинов.

Ибо уже установлено

кем-то давным-давно:

весь человеческий опыт —

есть повторенье ошибок…

И мы идём к горизонту.

Кашляем.

Рано встаём.

Открываем школы и памятники.

Звёзды и магазины…

Неправда, что мы стареем!

Просто —

мы устаём.

И тихо отходим в сторону,

когда кончаются силы.

Если наш Союз

называет "Россией"

кое-кто на Западе, —

напрягаю глотку,

объясняю истину,

не стою разиней.

Но —

и объясняя —

от гордости глохну!

Ибо повезло мне с землёю такою!

Повезло с рожденьем,

с Москвою,

с тайгою.

Ибо —

по морозцу,

зимой залихватской,

до сих пор бравирую

сибирской закваской!..

Я —

безоговорочно и бесповоротно —

капля

в океане моего народа.

Истовом,

берёзовом,

бурлацком,

бунтарском!

В стонах и частушках.

Счастье и мытарстве…

Ухожу распахнуто

путём тысячевёрстным

в песню,

как в дороженьку по росам, по звёздам.

В Ярославском храме,

в тишине великой,

холодея,

вглядываюсь в иконные лики.

Ахаю над пляской

с узором да разводом.

Млею

под рассыпчатым колокольным звоном…

Но, светло зажмурясь

от небесной сини,

поклонившись маме-Россиюшке,

России,

захмелев от Новгорода

и приникнув к Волге,

говорю —

отчётливо —

без скороговорки:

царями да боярами

хвастать

не стану!

Свой народ

превыше всех других

не поставлю!

Мне Земля для жизни

более пригодна

после Октября

семнадцатого года!

Я в Державу верую —

вечную!

Эту.

Красную по смыслу.

По флагу.

По цвету.

Никогда не спрячусь

за кондовой завесой…

По национальности

я —

советский!

Горбуша

в сентябре

идёт метать икру…

Трепещут плавники, как флаги на ветру.

Идёт она, забыв о сне и о еде,

туда, где родилась.

К единственной

воде.

Угаром,

табуном,

лавиною с горы!

И тяжелеют в ней

дробиночки икры…

Горбуша прёт, шурша,

как из мешка — горох.

Заторы сокруша.

И сети распоров.

Шатаясь и бурля,

как брага на пиру,

горбуша

в сентябре

идёт метать икру!..

Белесый водопад вскипает, будто пунш,

когда в тугой струе —

торпедины горбуш.

И дальше —

по камням.

На брюхе —

через мель!

Зарыть в песок икру.

И смерть принять взамен.

Пришла её пора,

настал её черёд…

Здесь —

даже не река,

здесь малый ручеёк.

В него трудней попасть,

чем ниткою — в иглу…

Горбуша

в сентябре

идёт метать икру!

Потом она лежит —

дождинкой на стекле…

Я буду кочевать

по голубой земле.

Валяться на траве,

пить бесноватый квас.

Но в свой последний день,

в непостижимый час,

ноздрями

ощутив

последнюю грозу,

к порогу твоему

приду я,

приползу,

приникну,

припаду.

Колени в кровь

сотру…

Горбуша

в сентябре

идёт метать икру.

Как будто бы обидевшись на берег,

от берега

отходит

океан.

Отлив…

Песок прочнеет и грубеет.

И выплывают, словно на экран,

в остатках пены —

банка из под сока,

обрывок сети,

скользкая доска,

стеклянный шар,

раскосая красотка

на потемневшей крышке сундучка.

Монета, —

будто чьё-то подаянье.

Пластмассовый индеец на арбе…

Постой!

И это

было

в океане?!

Всё это

океан

носил в себе?!

И выкинул?

И вспоминать не хочет?

И задавать вопросов не велит?…

Ага-а-а!

Попался старый барахольщик!

Великий?

Ты не так уж и велик!

Во мне ведь тоже — всякое.

Любое.

Про что у нас воспитанно молчат.

Теперь сравниться я могу с тобою!

Хоть в слабости.

Хоть в этих мелочах.

Хоть в чём-нибудь.

Хоть в самом окаянном!..

Я вдруг переиначил

жизнь

свою.

Уже судьёй

стою над океаном.

Красиво и рассеяно стою.

Мне хорошо.

Я — в гневе.

Я караю.

Я —

как всесильный бог —

нетерпелив…

Что океану!

Океан —

бескраен.

Он занят.

Начинается

прилив…

Вырастешь, Ксения,

строки эти прочти…

Водосточные трубы

уже устали трубить!

Целый час ты живёшь на земле.

Прими её.

И прости,

что земля ещё не такая,

какою ей надо

быть…

На земле умирают и плачут.

По земле ручьи бегут нараспев.

Задыхаются пальмы.

Чавкает тундровый мох…

Я хотел её сделать

самой праздничной!

И не успел.

Я хотел её сделать

самой улыбчивой!

И не смог.

Я над нею трясся.

Я её так просил!

Я земле открывался.

Понял её язык…

Ты прости отца.

У него не хватило сил

накормить голодных,

оживить убитых,

обуть босых.

Мы —

всегда продолженье.

И я

не начал с нуля.

Мы —

всегда продолженье!

Распахнута настежь дверь.

Будет самой счастливой

твоя и моя земля.

В это верит отец!

И ты —

непременно —

верь!..

Ты пока что не знаешь,

как пронзителен шар земной.

Что такое "светло" —

не знаешь.

Что такое "темно".

Что такое "весна".

(Хотя родилась ты

весной.)

Что такое "снег".

(Хотя снега

полным-полно.)

Целый час

ты живёшь на планете…

Привыкай дышать.

Продолжай сопеть.

Начинай басить

с номерком на руке.

Даже имя своё

ещё не можешь ты удержать

в малюсеньком,

почти невзаправдашном

кулачке.

Что же такое

"мы"?

Мы —

из лесов безбрежных.

Мы —

из блокадной тьмы.

Мы —

из стихов сгоревших.

Из невысоких изб.

Песенного всесилья.

Мы —

из бессмертья.

Из

плоти твоей,

Россия!

Мы от свинцовых розг

падали в снег с разбега.

Но —

поднимались в рост,

звонкие, как победа!

Как продолженье дня,

шли

тяжело и мощно…

Можно

убить

меня.

Нас

убить невозможно!..

Что же такое

"мы"?

Веруя в пробужденье,

взяв у земли взаймы

силу

в момент рожденья,

мы ей вернём сполна

всё,

что она давала.

Только б

была

она!

Лишь бы

существовала!

Мы проросли из неё,

будто трава степная…

Гибнет в печи смольё,

солнце напоминая…

Глядя в лицо огня,

я говорю тревожно:

можно

убить

меня.

Нас

убить невозможно!

В катакомбах музея

пылится пастушья свирель,

бивень мамонта,

зуб кашалота

и прочие цацки…

Человек!

Ты послушай Царя

терпеливых зверей.

И прости, что слова мои

будут звучать не по-царски.

Я —

последний из львов.

Но пускай за меня говорят —

лань

в объятьях капкана,

ползучего смога

громадность.

И дельфинья семья,

за которой неделю подряд

с вертолёта охотился ты.

Чтоб развеяться малость.

Пусть тебе повстречается голубь,

хлебнувший отрав,

муравейник сожжённый,

разрытые норы барсучьи,

оглушённая сёмга,

дрожащий от страха жираф,

и подстреленный лебедь,

и чайки —

по горло в мазуте.

Пусть они голосят,

вопрошая карающий век.

Пусть они стороною обходят

любую машину…

Ты —

бесспорно — вершина природы,

мой брат человек.

Только

где и когда ты встречал

без подножья

вершину?

Ты командуешь миром.

Пророчишь.

Стоишь у руля.

Ты — хозяин.

Мы спорить с тобой

не хотим и не можем.

Но без нас, —

ты представь! —

разве будет землёю

земля?

Но без нас, —

ты пойми! —

разве море

останется морем?

Будут жить на бетонном безмолвье

одни слизняки.

Океан разольётся

огромной протухшею лужей!

Я тебя не пугаю.

Но очень уж сети

крепки.

И растёт скорострельность

твоих замечательных

ружей.

Всё твоё на планете!

А нашего —

нет ничего.

Так устроена жизнь.

Мы уже лишь на чучела

сгожи.

Зоопарки твои превосходны. —

Да жаль одного:

мы в твоих зоопарках

давно на себя

не похожи…

Так устроена жизнь.

Мы поладить с тобой не смогли.

Нашу поступь неслышную

тихие сумерки спрячут.

Мы уходим в историю

этой печальной земли.

Человечьи детёныши

вспомнят о нас.

И заплачут…

Мы —

пушистые глыбы тепла.

Мы —

живое зверьё.

Может, правда, что день ото дня

мир

становится злее?..

Вот глядит на тебя

поредевшее царство моё.

Не мигая глядит.

И почти ни о чём не жалея.

И совсем ничего не прося.

Ни за что не коря.

Видно, в хоботы, ласты и когти

судьба не даётся…

Я

с седеющей гривы

срываю корону Царя!

И реву от бессилья…

А что мне ещё остаётся?

Город прославился так:

Вышел

военный чудак,

старец

с лицом молодым.

"Парни, —

сказал он, —

летим!

Мальчики,

время пришло,

Дьявольски нам повезло!.."

В семь сорок девять утра

всё было так, как вчера.

"Точка… —

вздохнул офицер, —

чистенько

вышли

на цель…"

В восемь двенадцать утра

сказано было:

"Пора!.."

В восемь пятнадцать,

над миром взлетев,

взвыл торжествующе

дымный клубок!

Солнце зажмурилось,

похолодев.

Вздрогнули оба:

и "боинг",

и бог!..

Штурман воскликнул:

"Ой, как красиво!.."

В эту секунду

в расплавленной мгле

рухнули

все представленья о зле.

Люди узнали,

что на Земле

есть Хиросима.

И нет Хиросимы.

"Так сколько ж ей?.." "И в самом деле, — сколько?.."

А женщина махнёт рукою и

промолвит нараспев — светло и горько:

— Зачем считать напрасно? Все — мои… —

А после выпьет за друзей пришедших.

И будет излучать высокий свет…

Есть только дни рождения у женщин.

годов рождения у женщин нет!

Пришла ко мне пора платить долги.

А я-то думал,

что ещё успею…

Не скажешь,

что подстроили враги.

Не спрячешься за юношеской спесью…

И вот я мельтешу то здесь, то там.

Размахиваю разными словами…

"Я расплачусь с долгами!.. Я отдам…

Поверьте мне!.."

Кивают головами

леса и травы,

снегопад и зной,

село Косиха, Сахалин и Волга.

Живёт во мне,

смеётся надо мной

немыслимая необъятность долга!

Ждёт каждая секунда.

Ждут года.

Озёра, полные целебной влаги.

Мелькнувшие, как вспышка, города.

Победные

и траурные флаги.

Медовый цвет клокочущей ухи,

моей Москвы

всесильные зарницы

и те стихи,

те — главные — стихи,

которые лишь начинают сниться.

И снова полночь душу холодит.

И карандаш с бессонницею спорит.

И женщина

в глаза мои глядит.

(Я столько должен ей,

что страшно вспомнить!..)

— Плати долги!..

Плати долги, чудак!..

Давай начистоту

судьбу продолжим…

Плачу.

Но каждый раз выходит так:

чем больше отдаёшь,

тем больше должен.

А он —

неуёмный, как мастер,

не ведает

вновь ничего.

И более всякой напасти

страшится

себя самого.

И снова —

сплошные препоны.

И в мире не создано книг.

И вновь —

пред началом работы —

он сам у себя

ученик.

Та зима была,

будто война, —

лютой.

Пробуравлена,

прокалена ветром.

Снег лежал

навалясь на январь

грудой.

И кряхтели дома

под его весом.

По щербатому полу

мороз крался.

Кашлял новый учитель

Сергей Саныч.

Застывали чернила

у нас в классе,

и контрольный диктант

отменял завуч…

Я считал,

что не зря

голосит ветер,

не случайно

болит по утрам

горло,

потому что остались

на всём свете

лишь зима и война —

из времён года!..

И хлестала пурга

по земле крупно,

и дрожала река

в ледяном гуле.

И продышины в окнах

цвели кругло,

будто в каждое

кто-то всадил

пулю!..

И надела соседка

платок вдовий.

И стонала она допоздна-поздно…

Та зима была,

будто война, —

долгой.

Вспоминаю

и даже сейчас

мёрзну.

До крайнего порога

вели его,

спеша, —

алтайская порода

и добрая душа…

Пожалуйста, ответьте,

прервав

хвалебный вой:

вы что, —

узнав о смерти, —

прочли его

впервой?!

Пожалуйста, скажите,

уняв

взыгравший пыл:

неужто он

при жизни

хоть в чём-то хуже

был?!

Поминные застолья,

заупокойный звон…

Талантливее —

что ли —

стал

в чёрной рамке

он?!

Убийственно жестоки,

намеренно горьки

посмертные

восторги,

надгробные

дружки.

Столбы словесной пыли

и фимиамный дым…

А где ж вы раньше

были, —

когда он был

живым?

Проводов натруженные жилы.

Алгоритмов сомкнутая мощь.

Учится

писать стихи

машина.

Я не против.

Я хочу помочь.

Я её программы

не нарушу,

одобряя стихотворный зуд…

Только

мало — в рифму.

Надо — в душу.

Рифмы рифмами.

Не в этом суть…

Пусть же, как положено,

вначале

втиснутся

в машинные зрачки

уравненья

счастья и печали,

формулы

удачи и тоски.

Но однажды пусть

она, машина,

осадив

свой электронный бег,

зная все конструкции снежинок,

тихо спросит:

"Что ж такое снег?…"

"Как это возможно —

запах детства?…"

"Почему вам снится скрип саней?…"

И пускай

непостижимо тесно

в ящике железном

станет ей!

Пусть она,

как мы,

почует ветер.

Испытает пусть,

к земле склонясь,

зависть к тем,

кто жил до нас на свете.

Ревность к тем,

кто будет после нас.

(Это сделать непременно стоит,

если уж всерьёз

учить её…)

Пусть она —

хотя бы раз —

застонет,

ощутив бессилие своё.

Пусть почует жар нетерпеливый

и запомнит

как приказ: "Живи!"

Если б вся любовь

была счастливой,

не было бы

песен о любви…

Поднимаясь на дыбы ершисто,

собственный

обозначая путь,

пусть она

единожды

решится

(не подумав!)

сделать что-нибудь.

Пусть потом опомнится.

Остудит

мозг несметный.

Но — ему назло —

проклянув себя,

опять поступит

глупо,

нелогично

и светло!

Спутает, что важно,

что не важно.

Вымолвит:

"Какие пустяки!.."

…Может быть, тогда

машина ваша

и напишет

настоящие

стихи.

Кромсаем лёд,

меняем рек теченье,

твердим о том, что дел невпроворот…

Но мы ещё придём

просить прощенья

у этих рек,

барханов

и болот,

у самого гигантского

восхода,

у самого мельчайшего

малька…

Пока об этом

думать неохота.

Сейчас нам не до этого

пока.

Аэродромы,

пирсы

и перроны,

леса без птиц

и земли без воды…

Всё меньше —

окружающей природы.

Всё больше —

окружающей среды.

Неожиданный и благодатный

дождь

беснуется в нашем дворе…

Между датой рожденья

и датой

смерти

кто-то поставит

тире.

Тонкий прочерк.

Осколок пунктира…

За пределом положенных дней

руки мастера

неотвратимо

выбьют минус

на жизни твоей…

Ты живёшь,

негодуешь,

пророчишь.

Ты кричишь

и впадаешь в восторг…

Так неужто

малюсенький прочерк —

не простое тире,

а итог?!

Как много лет во мне любовь спала.

Мне это слово ни о чём не говорило.

Любовь таилась в глубине, она ждала —

И вот проснулась и глаза свои открыла!

Теперь пою не я — любовь поёт!

И эта песня в мире эхом отдаётся.

Любовь настала так, как утро настаёт.

Она одна во мне и плачет и смеётся!

И вся планета распахнулась для меня!

И эта радость, будто солнце, не остынет!

Не сможешь ты уйти от этого огня!

Не спрячешься, не скроешься —

Любовь тебя настигнет!

Как много лет во мне любовь спала.

Мне это слово ни о чём не говорило.

Любовь таилась в глубине, она ждала —

И вот проснулась и глаза свои открыла!

Мы были большими, как время.

Мы были живыми, как время.

Теперь —

мы в легендах прославленных дней.

Теперь —

мы в поэмах и прозе.

Теперь —

мы в граните и бронзе.

Теперь —

мы в безмолвье

могильных камней.

Спасибо за память, потомки.

Спасибо за верность, потомки.

Спасибо

за то, что алеет заря.

Не зря

мы над смертью смеялись!

Не зря

наши слёзы и ярость!

Не зря

наши песни!

И клятвы не зря!

А вы оставайтесь живыми.

Прекрасно и долго живыми.

Мы знаем:

дорога у вас не проста.

Но вы —

продолжение наше.

Но вы —

утешение наше.

Но вы —

наша слава.

И наша мечта.

Пусть голова моя седа, —

зимы мне нечего пугаться.

Не только груз —

мои года.

Мои года —

моё богатство.

Я часто время торопил,

привык во все дела впрягаться.

Пускай я денег не скопил.

Мои года —

моё богатство.

Шепчу "спасибо!" я годам

и пью их горькое лекарство.

И никому их не отдам!

Мои года —

моё богатство.

А если скажут мне века:

"Твоя звезда, — увы, — погасла…" —

подымет

детская рука

мои года —

моё богатство.

А ты полюбишь,

ты полюбишь.

А ты прольёшься,

как заря.

И сердце — надвое — разрубишь…

А он тебе не скажет:

зря!..

А ты поверишь,

ты поверишь.

Начнёшь

выклянчивать слова.

Ты никогда не овдовеешь…

И всё же будешь —

как вдова.

А ты устанешь,

ты устанешь

смотреть в густеющую тьму.

В квартире мебель переставишь…

А он не спросит:

почему?..

А ты привыкнешь,

ты привыкнешь.

И будет ночь белым-бела.

И ты одна из дома выйдешь…

А он не спросит:

где была?..

А ты обманешь,

ты обманешь.

На пальце перстень заблестит.

Глаза обманом затуманишь…

А он в глаза

не поглядит.

А ты заплачешь,

ты заплачешь.

В окне застынешь, как во льду.

А ты беду свою

запрячешь.

Свою беду.

Его беду.

Сладка ягода

в лес поманит,

щедрой спелостью удивит.

Сладка ягода

одурманит.

Горька ягода

отрезвит.

Ой, крута судьба,

словно горка,

доняла она, извела.

Сладкой ягоды

только горстка.

Горькой ягоды

два ведра.

Я не ведаю,

что со мною.

Отчего она так растет —

сладка ягода

лишь весною.

Горька ягода —

круглый год.

Над бедой моей ты посмейся,

погляди мне вслед из окна.

Сладку ягоду

рвали вместе.

Горьку ягоду —

я одна.

Благодарю тебя

за песенность города

и откровенного, и тайного.

Благодарю за то,

что всем было холодно,

а ты оттаяла,

оттаяла.

За шёпот и за крик,

за вечность и за миг,

за отгоревшую зарю,

за смех и за печаль,

за тихое "прощай", —

за всё

тебя

благодарю!

Благодарю за то,

что ты по судьбе прошла,

за то, что для другого сбудешься.

Благодарю тебя

за то, что со мной была,

ещё за то,

что не забудешься.

За шёпот и за крик,

за вечность и за миг,

за отгоревшую зарю,

за смех и за печаль,

за тихое "прощай", —

за всё

тебя

благодарю!

К долгожданной гитаре

я тихо прильну,

осторожно и бережно

трону струну.

И она отзовётся,

зазывно звеня,

добротою наполнив тебя и меня.

От зари до зари,

от темна до темна

о любви говори,

пой,

гитарная струна!

Я гитару настрою

на лирический лад

и знакомой тропинкой

уйду в звездопад.

"Будь счастливой, как песня", —

попрошу я её,

и гитара взорвётся, как сердце моё.

К долгожданной гитаре

я тихо прильну,

осторожно и бережно

трону струну.

Ведь бывают гитары, —

они зазвучат,

и большие оркестры покорно молчат!

От зари до зари,

от темна до темна

о любви говори,

пой,

гитарная струна!

По проселочной дороге шёл я молча,

и была она пуста и длинна.

Только грянули гармошки что есть мочи,

и руками развела

тишина.

А это свадьба, свадьба, свадьба

пела и плясала!

И крылья эту свадьбу вдаль несли.

Широкой этой свадьбе

было места мало!

И неба было мало

и земли!

Под разливы деревенского оркестра

увивался ветерок за фатой.

Был жених серьёзным очень,

а невеста

ослепительно была молодой!..

Вот промчались тройки звонко и крылато,

и дыхание весны

шло от них.

И шагал я —

совершенно неженатый.

И жалел о том,

что я не жених.

А где-то свадьба, свадьба, свадьба

пела и плясала!

И крылья эту свадьбу вдаль несли.

Широкой этой свадьбе

было места мало!

И неба было мало

и земли!

Три слова, будто три огня,

придут к тебе средь бела дня.

Придут к тебе порой ночной,

огромные,

как шар земной.

Как будто парус кораблю —

три слова:

"Я тебя люблю".

Какие старые слова!

А как кружится голова,

а как кружится голова!

Три слова, вечных, как весна.

Такая сила им дана!

Три слова —

и одна судьба,

одна мечта,

одна тропа.

И вот однажды, всё стерпя,

ты скажешь:

"Я люблю тебя".

Какие старые слова!

А как кружится голова,

а как кружится голова!

Три слова, будто три зари.

Ты их погромче повтори.

Они тебе не зря сейчас

понятны стали

в первый раз.

Они летят издалека,

сердца пронзая

и века.

Какие старые слова!

А как кружится голова,

а как кружится голова!

Колышется дождь густой пеленой,

стучатся дождинки в окошко твоё.

Сегодня любовь

прошла стороной,

а завтра,

а завтра ты встретишь её!

Не надо печалиться —

вся жизнь впереди.

Вся жизнь впереди, —

надейся и жди!

Тропинка в лесу запахла весной,

земля разомлела от солнечных дней.

Сегодня мечта

прошла стороной,

а завтра,

а завтра ты встретишься с ней.

Как в поле роса,

как в небе звезда,

как в море бескрайнем весёлый прибой,

пусть будет с тобой,

с тобой навсегда

большая мечта

и большая любовь!

Не надо печалиться —

вся жизнь впереди.

Вся жизнь впереди, —

надейся и жди!

Где-то есть город,

тихий, как сон.

Пылью тягучей

по грудь занесён.

В медленной речке вода как стекло.

Где-то есть город,

в котором тепло.

Наше далёкое детство

там прошло…

Ночью из дома я поспешу,

в кассе вокзала билет попрошу:

"Может,

впервые за тысячу лет

дайте до детства

плацкартный билет!.."

Тихо ответит кассирша:

"Билетов нет…"

Так что ж, дружище!

Как ей возразить?

Дорогу в детство

где ещё спросить?

А может, просто

только иногда

лишь в памяти своей

приходим мы

сюда?..

В городе этом

сказки живут.

Шалые ветры

в дорогу зовут.

Там нас порою сводили с ума

сосны —

до неба,

до солнца —

дома.

Там по сугробам

неслышно шла зима…

Дальняя песня в нашей судьбе,

ласковый город,

спасибо тебе!

Мы не вернёмся,

напрасно не жди.

Есть на планете

другие пути.

Мы повзрослели.

Поверь нам.

И прости.

Человеку надо мало:

чтоб искал

и находил.

Чтоб имелись для начала

Друг —

один

и враг —

один…

Человеку надо мало:

чтоб тропинка вдаль вела.

Чтоб жила на свете

мама.

Сколько нужно ей —

жила…

Человеку надо мало:

после грома —

тишину.

Голубой клочок тумана.

Жизнь —

одну.

И смерть —

одну.

Утром свежую газету —

с Человечеством родство.

И всего одну планету:

Землю!

Только и всего.

И —

межзвёздную дорогу

да мечту о скоростях.

Это, в сущности, —

немного.

Это, в общем-то, —

пустяк.

Невеликая награда.

Невысокий пьедестал…

Человеку

мало

надо.

Лишь бы кто-то дома

ждал.

В небе колышется дождь молодой,

Ветры летят по равнинам бессонным.

Знать бы, что меня ждёт

за далёкой чертой,

там,

за горизонтом.

Шёл я к высокому небу не зря.

Спал, укрываясь большими снегами.

Но зато я узнал,

что такое заря

там,

за облаками.

Верю, что, все неудачи стерпя,

жизнь отдавая друзьям и дорогам,

я узнаю любовь,

повстречаю тебя

там,

за поворотом.

Если со мною случится беда,

грустную землю не меряй шагами.

Знай, что сердце моё

ты отыщешь всегда

там,

за облаками.

Был он рыжим,

как из рыжиков рагу.

Рыжим,

словно апельсины на снегу.

Мать шутила,

мать весёлою была:

"Я от солнышка

сыночка родила…"

А другой был чёрным-чёрным у неё.

Чёрным,

будто обгоревшее смольё.

Хохотала над расспросами она,

говорила:

"Слишком ночь была

черна…"

В сорок первом,

в сорок памятном году

прокричали репродукторы

беду.

Оба сына,

оба-двое,

соль Земли —

поклонились маме в пояс

и ушли…

Довелось в бою

почуять молодым

рыжий бешеный огонь

и чёрный дым,

злую зелень

застоявшихся полей,

серый цвет

прифронтовых госпиталей.

Оба сына,

оба-двое,

два крыла

воевали до Победы.

Мать ждала.

Не гневила,

не кляла она судьбу.

Похоронка обошла её избу.

Повезло ей,

привалило счастье вдруг.

Повезло одной

на три села вокруг.

Повезло ей,

повезло ей,

повезло! —

Оба сына

воротилися в село:

Оба сына,

оба-двое,

плоть и стать…

Золотистых орденов не сосчитать.

Сыновья сидят рядком —

к плечу плечо.

Ноги целы,

руки целы —

что ещё?

Пьют зелёное вино,

как повелось…

У обоих изменился

цвет волос.

Стали волосы —

смертельной белизны…

Видно, много

белой краски

у войны.

Я прошу,

хоть ненадолго,

грусть моя,

ты покинь меня!

Облаком,

сизым облаком

ты полети к родному дому.

Отсюда к родному дому.

Берег мой,

покажись вдали

краешком,

тонкой линией.

Берег мой,

берег ласковый,

ах, до тебя, родной, доплыть бы!

Доплыть бы, хотя б когда-нибудь.

Где-то далеко, очень далеко

идут грибные дожди.

Прямо у реки,

в маленьком саду

созрели вишни,

наклонясь до земли.

Где-то далеко,

в памяти моей

сейчас, как в детстве, тепло.

Хоть память

укрыта

такими большими снегами!

Ты гроза,

напои меня

допьяна,

да не до смерти!

Вот опять,

как в последний раз,

я всё гляжу куда-то в небо,

как будто ищу ответа…

Я прошу,

хоть ненадолго,

грусть моя,

ты покинь меня!

Облаком,

сизым облаком

ты полети к родному дому.

Отсюда к родному дому.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время,

сам поймёшь, наверное, —

свистят они,

как пули у виска,

мгновения,

мгновения,

мгновения.

У каждого мгновенья свой резон,

свои колокола,

своя отметина.

Мгновенья раздают —

кому позор,

кому бесславье,

а кому бессмертие.

Мгновения спрессованы в года,

мгновения спрессованы в столетия.

И я не понимаю иногда,

где первое мгновенье,

где последнее.

Из крохотных мгновений соткан дождь.

Течёт с небес вода обыкновенная.

И ты, порой,

почти полжизни ждёшь,

когда оно придёт,

твоё мгновение.

Придёт оно, большое, как глоток,

глоток воды

во время зноя летнего.

А в общем,

надо просто помнить долг

от первого мгновенья

до последнего.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время,

сам поймёшь, наверное, —

свистят они,

как пули у виска,

мгновения,

мгновения,

мгновения.

Об этом,

товарищ,

не вспомнить нельзя.

В одной эскадрилье

служили друзья.

И было на службе

и в сердце у них

огромное небо —

одно на двоих.

Летали,

дружили

в небесной дали.

Рукою до звёзд

дотянуться могли.

Беда подступила,

как слёзы

к глазам, —

однажды в полёте

мотор отказал.

И надо бы прыгать —

не вышел

полёт.

Но рухнет на город

пустой самолёт!

Пройдёт,

не оставив живого следа.

И тысячи жизней

прервутся тогда.

Мелькают кварталы,

и прыгать

нельзя!

"Дотянем до леса, —

решили друзья, —

подальше от города

смерть унесём.

Пускай мы погибнем,

но город спасём…"

Стрела

самолета

рванулась

с небес!

И вздрогнул от взрыва

берёзовый лес!..

Не скоро поляны

травой

зарастут…

А город подумал:

"Ученья идут…"

В могиле лежат

посреди тишины

отличные парни

отличной страны.

Светло и торжественно

смотрит на них

огромное небо —

одно

на двоих.

Остался дом за дымкою степною,

не скоро я к нему вернусь обратно.

Ты только будь, пожалуйста, со мною,

товарищ Правда,

товарищ Правда!

Я всё смогу, я клятвы не нарушу,

своим дыханьем землю обогрею.

Ты только прикажи —

и я не струшу,

товарищ Время,

товарищ Время!

Я снова поднимаюсь по тревоге.

И снова бой, такой, что пулям тесно!

Ты только не взорвись

на полдороге,

товарищ Сердце,

товарищ Сердце!

В большом дыму и полночи, и полдни.

А я хочу от дыма их избавить.

Ты только всё, пожалуйста, запомни,

товарищ Память,

товарищ Память!

Я сегодня до зари

встану.

По широкому пройду

полю.

Что-то с памятью моей

стало:

всё, что было не со мной,

помню.

Бьют дождинки по щекам

впалым.

Для вселенной двадцать лет —

мало.

Даже не был я знаком

с парнем,

обещавшим:

"Я вернусь, мама!.."

А степная трава

пахнет горечью.

Молодые ветра

зелены.

Просыпаемся мы.

И грохочет над полночью

то ли гроза,

то ли эхо

прошедшей войны.

Обещает быть весна

долгой.

Ждёт отборного зерна

пашня.

И живу я на земле

доброй

за себя

и за того парня.

Я от тяжести такой

горблюсь.

Но иначе жить нельзя,

если

всё зовёт меня

его голос,

всё звучит во мне

его песня.

А степная трава

пахнет горечью.

Молодые ветра

зелены.

Просыпаемся мы.

И грохочет над полночью

то ли гроза,

то ли эхо

прошедшей войны.

В поисках счастья, работы, гражданства

странный обычай

в России возник:

детям

у нас надоело рождаться, —

верят, что мы проживём

и без них.

Тихо летят паутинные нити.

Солнце горит на оконном стекле.

Что-то я делал не так;

извините:

жил я впервые на этой земле.

Я её только теперь ощущаю.

К ней припадаю.

И ею клянусь…

И по-другому прожить обещаю.

Если вернусь…

Но ведь я не вернусь.

Как детство,

ночь обнажена.

Земля становится просторнее…

Моя щека обожжена

пронзительным:

"Скажи мне что-нибудь!.."

"Скажи мне что-нибудь!

Скажи!

Скорей!

Пусть будут звёзды —

до неба.

Заполони.

Опустоши.

И всё-таки

скажи мне что-нибудь!..

Плати за то, что целовал,

словами —

вечными, как прошлое…

Зачем

учился ты словам?

Скажи мне что-нибудь хорошее…

За то, что ты не опроверг

всё мужество моё нарочное.

За бабий век.

Недлинный век. —

Скажи мне что-нибудь хорошее…"

Святая и неосторожная,

чего ты просишь?

Правды?

Лжи?..

Но шепчет женщина:

"Скажи!

Скажи мне

что-нибудь хорошее…"

Трём-четырём аккордам научусь.

И в некий знаменательный момент —

для выражения сердечных чувств —

куплю себе

щипковый инструмент…

Подарит мне басовая струна

неясную надежду на успех.

Чтоб я к ней прикасался,

а она,

она чтоб —

отвечала нараспев…

Я буду к самому себе жесток

в разгаре ночи

и в разгуле дня.

Пока не станет

струнный холодок

звенящею частицею меня…

Нависну над гитарой, как беда.

Подумаю,

что жизнь уразумел…

Но, может,

всё же выскажу тогда

то,

что сказать словами

не сумел.

Всё дело в скорости!

Есть высший

прок

в тугой покорности

пустых дорог.

Зари окалина

легла в траву.

Недомогания,

ау!

Ау!..

Опять взрывается

в волне

весло.

Опять сливаются

добро и зло!

Да,

так уж водится:

разверзлась даль.

И только возгласы:

"Наддай!

Наддай!.."

Сомкнулся в линию

поток

секунд.

И слёзы длинные

к вискам текут.

И ветер —

посвистом.

И боль в боку…

А кто-то

попросту,

по холодку,

по краю-бережку

идёт едва,

мурлычет песенку,

забыв слова.

Нагнувшись,

медленно

из речки пьёт…

И, —

тем не менее, —

не отстаёт.

Смеркается.

Пахнет песком перегретым…

Но я не об этом!

Совсем не об этом…

Я знаю, как трудно рождается

слово.

Когда оно истинно.

И безусловно.

Прозрачно.

Пока что ни в чём не повинно…

А ты,

надрываясь, грызёшь пуповину

и мечешься:

— Люди!

Вы слово

искали!

Берите!

Пока его не затаскали.

Скорее!

Пусть кто-нибудь станет

пророком…

Нависла жара над высоким порогом.

Кукушка старается:

чет или нечет.

У самого уха стрекочет кузнечик.

Шуршит муравейник.

Ворона фальшивит.

И стебель цветка под пчелою

пружинит.

Готовятся к полднику жители ясель.

Зелёною тучею кажется ясень.

Он что-то бормочет надменно

и глухо.

Он так величав,

что становится глупо

рядиться в пророка,

считаться поэтом…

Но я не об этом.

Совсем

не об этом.

Ностальгия бывает

по дому.

По Уралу,

по Братску,

по Дону.

По пустыням и скалам белёсым,

невозможно прозрачным берёзам.

По степям, где метели тугие…

У меня

по тебе

ностальгия.

Ностальгия

по каждому вздоху.

Ностальгия

по тихому стону.

По твоим просыпаньям тяжёлым.

По глазам и плечам обнажённым.

По мгновеньям, когда ты со мною.

По ночному бессонному зною.

По слезам

и словам невесомым.

По улыбке

и даже по ссорам!

По губам,

суховатым с морозца…

Я,

решив с ностальгией бороться,

уезжаю!

Штурмую платформы…

Но зачем-то

ору в телефоны!

Выхожу из себя от восторга,

дозвонившись до Владивостока!

Ошалев от колёсного писка,

сочиняю длиннющие письма.

Умоляю тебя:

"Помоги мне!

Задыхаюсь

от ностальгии!.."

Ты молчишь.

Ты спасать меня

медлишь…

Если вылечусь —

тут же

заметишь.

Я богат.

Повезло мне и родом

и племенем.

У меня есть

Арбат.

И немножко свободного времени…

Я

подамся

от бумажных

запутанных ворохов

в государство

переулков,

проспектов

и двориков.

Всё, что я растерял,

отыщу в мельтешении радужном.

Где витой канделябр

и бетонные глыбины —

рядышком.

Где гитары

щекочут невест,

где тепло от варений малиновых.

Где колясок

на каждый подъезд

десять —

детских

и две —

инвалидных.

Там, где будничны

тополя

перед спящими школами.

Там, где булькают,

как вскипевшие чайники,

голуби.

Выхожу не хвалить,

не командовать

уличной вьюгою.

Просто так

улыбаться

и плыть

по Арбату

седеющим юнгою.

Спят девочки

Галина и Елена.

Два светлячка.

Две льдинки.

Две невесты.

Тень занавески

выгнулась нелепо.

И кажется, что дышит

занавеска.

Девчонки спят…

А мы с тобою

взглянем

на то,

к чему приглядываться

стоит!

Вот небоскрёб,

как градусник, стеклянен.

И лифт внутри его —

как ртутный столбик.

Он лезет вверх.

Потом

летит обратно.

Он мечется.

Он сам с собою спорит.

(Наверно, у больного —

лихорадка.

Наверное, больной

себя не помнит!)

И улицы

дымятся, как порезы!

Бетон дорог

дождинками исколот.

Совсем не зря

холодные компрессы

неслышных облаков

легли на город…

Земля уснула,

сжавшись, как ребёнок.

Пронизаны ладошки

бледным светом.

И звёзды,

будто стая перепёлок,

по небу разбрелись.

А в небе этом

луна повисла

сочно и нахально.

Девчонки спят,

смешно развесив губы…

Как я хочу,

чтобы от их дыханья

вдруг запотели

все стереотрубы!

Вдруг запотели

стёкла перископов

и оптика

биноклей генеральских!..

Девчонки спят.

Трава растёт в окопах.

Тоскует лес

о предрассветных красках.

И тишина похожа на подарок.

И призрачно

берёзы холодеют…

Пусть окна

стратегических радаров

от детского дыханья

запотеют!..

Пророчит ранний мох

грибное лето.

Спят девочки

Елена и Галина.

Забывшись на мгновенье,

спит планета.

И руки

сложены,

как для молитвы.

Заполнены дворы собачьим лаем,

На улице гудит нетрезвый бас…

В век синхрофазотронов

мы седлаем

лошадку

под названием

Пегас.

Вокруг неё —

цветочки и зловонье.

И дождь идёт,

как будто напоказ…

Мотает непокрытой головою

лошадка

под названием

Пегас.

Она бежит,

она слюну роняет.

И всё-таки —

уже в который раз —

тихонечко

ракеты

обгоняет

лошадка

под названием

Пегас…

Пустынный пляж

тепла у солнца просит.

Закатный лучик вздрогнул и погас…

А мы себе живём.

А нас вывозит

лошадка

под названием

Пегас.

Над головой

созвездия мигают.

И руки сами тянутся

к огню…

Как страшно мне,

что люди привыкают,

открыв глаза,

не удивляться дню.

Существовать.

Не убегать за сказкой.

И уходить,

как в монастырь,

в стихи.

Ловить Жар-птицу

для жаркого

с кашей.

А Золотую рыбку —

для ухи.

Я действительно подкуплен.

Я подкуплен.

Без остатка.

И во сне.

И наяву.

Уверяют советологи:

"Погублен…"

Улыбаются товарищи:

"Живу!.."

Я подкуплен

ноздреватым льдом кронштадтским.

И акцентом коменданта-латыша.

Я подкуплен

военкомами гражданской

и свинцовою водою Сиваша…

Я ещё подкуплен снегом

белым-белым,

Иртышом

и предвоенной тишиной.

Я подкуплен кровью

павших в сорок первом.

Каждой каплей.

До единой.

До одной…

А ещё подкуплен я костром.

Случайным,

как в шальной игре десятка при тузе.

Буйством красок Бухары.

Бакинским чаем.

И спокойными парнями с ЧТЗ…

Подкупала

вертолётная кабина,

ночь

и кубрика качающийся пол!..

Как-то женщина пришла.

И подкупила.

Подкупила —

чем? —

не знаю

до сих пор.

Но тогда-то жизнь

я стал считать по вёснам.

Не синицу жду отныне,

а скворца…

Подкупила дочь

характером стервозным, —

вот уж точно,

что ни в мать

и ни в отца…

Подкупил Расул[1]

насечкой на кинжале.

Клокотанием —

ангарская струя.

Я подкуплен и Палангой,

и Кижами.

Всем, что знаю.

И чего не знаю я…

Я подкуплен зарождающимся словом,

не размененным пока на пустяки.

Я подкуплен

Маяковским,

и Светловым,

и Землёй,

в которой сбудутся стихи!..

И не все ещё костры отполыхали.

И судьба ещё угадана не вся…

Я подкуплен.

Я подкуплен с потрохами.

И поэтому купить меня

нельзя.

Утром

ярким, как лубок.

Страшным.

Долгим.

Ратным.

Был разбит

стрелковый полк.

Наш.

В бою неравном.

Сколько полегло парней

в том бою —

не знаю.

Засыхало —

без корней —

полковое знамя.

Облака

печально шли

над затихшей битвой.

И тогда

с родной земли

встал

солдат убитый.

Помолчал.

Погоревал.

И —

назло ожогам —

грудь свою

забинтовал

он

багровым шёлком.

И подался на восток,

отчим домом

бредя.

По земле

большой,

как вздох.

Медленной,

как время.

Полз

пустым березняком.

Шёл

лесным овражком.

Он себя

считал полком

в окруженье вражьем!

Из него он

выходил

грозно и устало.

Сам себе

и командир,

и начальник штаба.

Ждал он

часа своего,

мстил

врагу

кроваво.

Спал он в поле,

и его знамя

согревало…

Шли дожди.

Кружилась мгла.

Задыхалась буря.

Парня

пуля

не брала —

сплющивалась

пуля!

Ну, а ежели

брала

в бешенстве напрасном —

незаметной

кровь была,

красная

на красном…

Шёл он долго,

нелегко.

Шёл

по пояс в росах,

опираясь на древко,

как на вещий

посох.

— Отдать тебе любовь?

— Отдай…

— Она в грязи…

— Отдай в грязи.

— Я погадать хочу…

— Гадай.

— Ещё хочу спросить…

— Спроси.

— Допустим, постучусь…

— Впущу.

— Допустим, позову…

— Пойду.

— А если там беда?

— В беду.

— А если обману?

— Прощу.

— "Спой!" — прикажу тебе…

— Спою.

— Запри для друга дверь…

— Запру.

— Скажу тебе: убей!..

— Убью.

— Скажу тебе: умри!..

— Умру.

— А если захлебнусь?

— Спасу.

— А если будет боль?

— Стерплю.

— А если вдруг стена?

— Снесу.

— А если узел?

— Разрублю!

— А если сто узлов?

— И сто.

— Любовь тебе отдать?

— Любовь.

— Не будет этого!

— За что?!

— За то, что не люблю рабов.

Я — кинодублёр.

Не слыхал

о профессии этой?

Пока не воспетой.

И правильно,

что не воспетой!

Понять не могу,

почему мне ещё не обрыдла

профессия драться,

профессия прыгать

с обрыва,

во имя искусства

идти на волков и на тигров…

Плевать мне,

что имя моё не указано в титрах!

Хоть там, где я падаю,

редко лежат

поролоны.

И ноют

к дождливой погоде

мои переломы…

Я кинодублёр.

Я летаю,

бегу

и ныряю.

Не верю в страховку.

Себе одному

доверяю…

Допустим,

идея сценария всех полонила.

Картина —

в работе.

Отснята

почти половина.

Герой закапризничал.

Начал

канючить и плакать.

В такую погоду

герою не хочется плавать.

Натура "горит".

Режиссёр

шевелюру лохматит.

Меня

вызывают.

И я говорю им:

"Снимайте!"

И вот я плыву.

Я скачу на коне.

Я фехтую.

Пью чай в перерывах.

На руки озябшие дую.

Разбито колено.

Плечо под кровавой корою.

А рядом снимаются

крупные планы

героя.

Я — мышщы его.

Я — бесстрашье его.

Я — решимость.

Я — кинодублёр.

А дублёрам

нужна одержимость!

И снова я лезу куда-то

по чёртовой стенке.

А хилый герой

репетирует сцену

в постельке.

Я в нём растворюсь,

как река растворяется в море…

Наверное, после он будет и в славе и в моде.

Наверно, потом

он расскажет, как падал,

как дрался.

И как ему было приятно.

И чуточку страшно…

Я — кинодублёр.

Я, наверное, злюсь,

без причины…

Пусть девочки верят,

что он —

настоящий мужчина!

А этот мужчина

с гримёршей ругается

долго.

А в нём от мужчины,

пожалуй что, брюки.

И только…

Я — кинодублёр.

А сегодня я пью и тоскую.

Давай за дублёров,

которые жизнью рискуют!

Ты —

тоже дублёр.

Ты порою вопишь исступлённо.

Другие —

молчат.

Им легко

за спиною дублёра.

Хотя гудят:

"Пора!" —

изящные валторны,

забудьтесь,

тенора!

Остыньте,

баритоны!..

Я расскажу теперь, —

жаль,

если не сумею, —

как наш товарищ

пел

в двадцатом.

Перед смертью.

Он умер

для того,

чтоб мы не умирали…

Каратели

его,

израненного,

брали.

Заржавленным прутом

испытывали силу.

Умаялись.

Потом

велели

рыть могилу…

Надутый,

будто ёж,

увешанный оружьем. —

"А может,

ты споёшь?.." —

смеясь,

спросил хорунжий…

Луна ползла,

как тиф.

Безжизненно.

Сурово…

И вздыбился

мотив!

И прозвучало

слово!

Пел

песню

комиссар.

Пел,

выбрав гимн из гимнов.

Пел,

будто воскресал.

Пел,

голову закинув.

Пел,

будто пил вино.

Пел,

хвастаясь здоровьем.

"Мы наш, — он пел, — мы но —

вый мир, —

хрипел, —

построим!!"

Был тёмным,

как земля.

И мокрым,

как из бани.

Пел,

еле шевеля

разбитыми губами.

Шептал слова

не в такт,

упрямо повторялся…

И получалось так,

что он не пел,

а клялся!

Литые фразы

жгли,

с зарёй перемежаясь…

Хорунжий крикнул:

"Пли!!"

А песня

про-дол-жа-лась.

Была грозе

сродни,

светилась

и трубила!..

В руках у солдатни

плясали

карабины.

Дрожали молодцы —

ни стати

и ни прыти…

Великие певцы,

пожалуйста,

замрите!..

Пусть видит комиссар,

как в озаренье алом

встаёт

высокий зал

с "Интернационалом"!

И солнечно в судьбе.

И ощущаешь гордость.

И веришь,

что в тебе —

тот

комиссарский голос!

На Земле

безжалостно маленькой

жил да был человек маленький.

У него была служба

маленькая.

И маленький очень портфель.

Получал он зарплату

маленькую…

И однажды —

прекрасным утром —

постучалась к нему в окошко

небольшая,

казалось,

война…

Автомат ему выдали

маленький.

Сапоги ему выдали

маленькие.

Каску выдали

маленькую

и маленькую —

по размерам —

шинель…

…А когда он упал —

некрасиво,

неправильно,

в атакующем крике

вывернув рот,

то на всей земле

не хватило

мрамора,

чтобы вырубить парня

в полный рост!

Нахожусь ли

в дальних краях,

ненавижу

или люблю —

от большого,

от главного

я —

четвертуйте —

не отступлю.

Расстреляйте —

не изменю

флагу

цвета крови моей…

Эту веру я свято храню

девять тысяч

нелёгких

дней.

С первым вздохом,

с первым глотком

материнского молока

эта вера

со мной.

И пока

я с дорожным ветром

знаком,

и пока, не сгибаясь,

хожу

по не ставшей пухом

земле,

и пока я помню о зле,

и пока с друзьями дружу,

и пока не сгорел в огне,

эта вера

будет

жива.

Чтоб её уничтожить во мне,

надо сердце убить

сперва.

Я жизнь люблю

безбожно!

Хоть знаю наперёд,

что

рано или поздно

настанет

мой черёд.

Я упаду

на камни

и, уходя

во тьму,

усталыми руками

землю

обниму…

Хочу,

чтоб не поверили,

узнав,

друзья мои.

Хочу,

чтоб на мгновение

охрипли

соловьи!

Чтобы

впадая в ярость,

весна

по свету

шла…

Хочу, чтоб ты

смеялась!

И счастлива

была.

А бык играл с людьми

в расцвеченном овале.

Один из тех

восьми,

которых убивали…

О, как прекрасна кровь,

когда она —

чужая!..

Занятною игрой

орущих

потешая,

бык

злиться не хотел.

А публика дурела!

И бёдрами вертел

проворненький тореро.

На пальчики вставал.

Силён.

Самоуверен.

Бык

недоумевал,

Но притворялся зверем…

Не сладко

попадать

В такую передрягу.

Зачем

ему бодать

замызганную тряпку?!

Чуть-чуть левей бы:

— На!!

На!! —

если хочешь крови…

Но у того —

жена.

А может, даже

кроме —

мальчишка.

Карапуз.

Рыданьями

разбудят…

И бык решился:

пусть!

Всё будет так,

как будет.

Сопящая гора.

Накатится —

раздавит.

Он знал:

идёт игра.

Подразнят —

и отстанут!

Поэтому —

щадил.

Играл с людьми

в охотку…

Не сразу ощутил

клинок,

вошедший в холку…

И на песок осел.

В малиновую тьму.

И прогудел

совсем

по-деревенски:

"Му-у-у…"

Он умирал,

пока

хлестала кровь из раны

на впалые бока…

Убили…

Рады?

От тебя я не близко.

За далями.

За морями.

Влажно вышит залив.

Чайки

душное лето пророчат…

Ты пришли мне сюда

белый лист подмосковной поляны

и на нём напиши

птичьей вязью

хоть несколько строчек…

Ты сейчас в двух шагах,

в двух вершках,

в сантиметре от дома.

Напиши о метелях,

о ветре,

буранах и бурях.

И спокойно лежи.

Так спокойно —

как будто надолго.

Будто бы навсегда.

И весны в этом веке

не будет…

Снег,

дружище,

товарищ.

Надежда моя

и обуза.

Ты не хочешь мне зла.

Ты меня предавать

не захочешь…

Спелый снег!

Ты хрустишь на зубах,

будто мякоть арбуза!

И уходишь сквозь пальцы.

Уходишь.

Уходишь.

Уходишь…

Как смешно и бездарно,

что людям тобою грозили!

Я тяну к тебе руки,

но это пока бесполезно…

Снег,

снежище,

снежатина.

Белое чудо

России.

Не забудь обо мне.

Не забудь.

Похрусти до приезда.

Притворись

большим и щедрым,

полыхающим в ночи.

Будто ливень по ущельям,

по журналам грохочи.

Притворись родным,

родимым,

долгожданным, как капель.

Притворись необходимым!

Притворился?..

А теперь

открывай окно пошире.

Отряхнись от шелухи.

Надо

собственною жизнью

доказать

свои стихи.

Убили парня

за здорово живёшь.

За просто так.

Спокойно.

Как в игре…

И было это

не за тыщу вёрст

от города.

А рядом.

Во дворе.

Ещё пылали окна…

Между тем

он так кричал,

прижав ладонь к груди,

как будто накричаться захотел

за долгое молчанье впереди…

Крик

жил отдельно!

Вырастал стеной.

Карабкался,

обрушивался с крыш.

Растерзанный,

отчаянный,

больной,

нечеловечески огромный

крик!

Он тёк по трубам,

полз по этажам,

подвалы заполнял и чердаки.

Он ошалело тыкался в звонки!

Ломился в двери

и в замках визжал!..

И воздух был почти воспламенён.

И сигаретки

прыгали у рта:

"Вот если бы не вечером,

а днём…",

"Вот если бы на фронте, —

я б тогда…"

И всё.

И только молний пересверк.

И всё.

И не остановился

век…

Какое это чудо —

человек!

Какая

это

мерзость —

человек!

Плюньте на изящный ореол,

даденый певцу во время оно.

Жалко мне поэта,

если он

занят

подновленьем ореола…

Пусть он лучше в доме

сор метёт.

Спорит о классических газеллах.

В булочную ходит.

Снега ждёт.

Застывает

у витрин газетных.

Пусть он режет хлеб.

Кричит во сне.

Морщится

от строчки неудачной.

Мчится по делам.

Звонит жене.

С дочерью

колдует над задачкой.

Покупает

яблоки ранет.

Разминает в пальцах сигарету…

Ничего таинственного

нет

в жизни

настоящего поэта…

Вот он на огонь глядит в упор.

Вот он разговаривает с кем-то.

Вот с друзьями едет на футбол…

И не носит

нимба.

Носит кепку.

Я, как блиндаж партизанский,

травою пророс.

Но, оглянувшись,

очень отчётливо вижу:

падают мальчики,

запнувшись за мину,

как за порог,

наткнувшись на очередь,

будто на ленточку финиша.

Падают мальчики,

руки раскинув просторно,

на чернозём,

от безделья и крови

жирный.

Падают мальчики,

на мягких ладонях которых —

такие прекрасные,

такие длинные

линии

жизни.

Над камином стучат

ходики…

Где упали

друзья —

холмики.

Навсегда заросли

травами.

До сих пор их дома

в трауре…

А другие

пошли в физики.

Мне о них разузнать —

фигушки!

Мне у них про дела

выпытать —

всё равно

что секрет

выболтать…

А иные нашли

жилочку,

может,

даже и впрямь —

жирную.

Полюбили столы

крупные.

Полюбили слова

круглые…

Им

грешно до меня снизиться…

И застыл телефон

в книжице.

Как рыбёшка

в углу невода.

Номер есть,

а звонить — некуда…

Похудела моя

книжечка.

Там,

где раньше канат, —

ниточка.

Там, где раньше

моря, —

озеро.

А заместо весны —

осени.

Базар?

Базар!

Торговки

базлали:

"Сахарин фасованный!.."

"Целебная махра!.."

Чего только не было

на этом базаре,

особенно

если воскресенье,

с утра…

"Продам шинель новёхонькую!

Сам бы носил — жалко!.."

"Брусничная настоечка! —

Лекарство от невзгод!.."

"А ну,

кому

шаньги!

Румяные шаньги!.."

"А вот чудо-мыло…"

"А вот

костыль-самоход…"

"Прыгающий мячик —

детишкам на забаву…"

"Валенки!

Валенки на любой мороз!.."

Продавал ругательства —

за полтпинник

пару —

чернявый

хрипловатый

безногий матрос…

"Имеются ушанки.

Три кило ворсу…

Налетай, служивые!

Цена — пустяк…"

— А у вас, дедуся?..

— У меня

фокусы…

— Что ещё за новость?!

Как это?..

— А так…

Он прямо на булыжнике

расстелил коврик.

Из собственного уха

огурец извлёк.

И в мутноватой лужице

среди арбузных корок

заплавал,

заплескался серебряный малёк…

А старичок выдёргивал

голубей из сумочки,

потом превратил полено

в заржавленную пилу…

Старичок старался!

Мелькали пальцы сухонькие…

"Э-гей!

Кому фокусы!

Недорого беру…"

Подходила публика.

Смеялись бабы в голос…

А мальчишка —

замёрзший,

как громом поражён, —

вдруг сказал:

— Дедушка.

Продай мне…

фокус…

Чтоб в конце фокуса…

папа…

пришёл… —

Старичок

беспомощно пожал

плечами.

Цвела

победными лозунгами

щербатая стена…

Люди оглянулись.

Люди замолчали…

Кончилась.

Кончилась.

Кончилась

война.

Знаешь, друг,

мы, наверно, с рожденья

такие…

Сто разлук нам пророчили

скорую гибель.

Сто смертей

усмехались беззубыми ртами.

Наши мамы

вестей

месяцами от нас ожидали…

Мы росли —

поколение

рвущихся плавать.

Мы пришли

в этот мир,

чтоб смеяться и плакать,

видеть смерть

и, в открытое море бросаясь,

песни петь,

целовать неприступных красавиц!

Мы пришли

быть,

где необходимо и трудно…

От земли

города поднимаются круто.

Век

суров.

Почерневшие реки

дымятся.

Свет костров

лёг на жёсткие щёки

румянцем…

Как всегда,

полночь смотрит

немыми глазами.

Поезда

отправляются по расписанью.

Мы ложимся спать.

Кров родительский

сдержанно хвалим.

Но

опять

уезжаем,

летим,

отплываем!

Двадцать раз за окном

зори

алое знамя подымут…

Знаю я:

мы однажды уйдём

к тем,

которые сраму

не имут.

Ничего

не сказав.

Не успев попрощаться…

Что

с того?

Всё равно: это —

слышишь ты? —

счастье.

Сеять хлеб

на равнинах,

ветрами продутых…

Жить взахлёб!

Это здорово кто-то придумал!

Сорок трудный год.

Омский госпиталь…

Коридоры сухие и маркие.

Шепчет старая нянечка:

"Господи!

До чего же артисты

маленькие…"

Мы шагаем палатами длинными.

Мы почти растворяемся в них

с балалайками,

с мандолинами

и большими пачками книг.

Что в программе?

В программе — чтение,

пара песен

военных, правильных…

Мы в палату тяжелораненых

входим с трепетом и почтением.

Двое здесь.

Майор артиллерии

с ампутированной ногой,

в сумасшедшем бою

под Ельней

на себя принявший огонь.

На пришельцев глядит он весело…

И другой —

до бровей забинтован, —

капитан,

таранивший "мессера"

три недели назад

над Ростовом.

Мы вошли.

Мы стоим в молчании.

Вдруг

срывающимся фальцетом

Абрикосов Гришка отчаянно

объявляет начало концерта.

А за ним,

не вполне совершенно,

но вовсю запевале внимая,

о народной поём,

о священной

так,

как мы её понимаем.

В ней Чапаев сражается заново,

краснозвёздные мчатся танки.

В ней шагают наши

в атаки,

а фашисты падают замертво.

В ней чужое железо плавится,

в ней и смерть отступать должна.

Если честно признаться,

нравится

нам

такая война!

Мы поём.

Только голос лётчика

раздаётся.

А в нём — укор:

— Погодите…

Постойте, хлопчики…

Погодите…

Умер

майор… —

Балалайка всплеснула горестно.

Торопливо,

будто в бреду…

…Вот и всё

о концерте в госпитале

в том году.

Живу, как хочу, —

светло и легко.

Живу, как лечу, —

высоко-высоко.

Пусть небу

смешно,

но отныне

ни дня

не будет оно

краснеть за меня…

Что может быть лучше —

собрать облака

и выкрутить тучу

над жаром

песка!

Свежо и громадно

поспорить с зарёй!

Ворочать громами

над чёрной землёй.

Раскидистым молниям

душу

открыть,

над миром,

над морем

раздольно

парить!

Я зла не имею.

Я сердцу не лгу.

Живу, как умею.

Живу, как могу.

Живу, как лечу.

Умру,

как споткнусь.

Земле прокричу:

"Я ливнем

вернусь!"

Будь, пожалуйста,

послабее.

Будь,

пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

запросто.

И тогда я вымахну —

вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную.

Я решусь на всё неизвестное,

на всё безрассудное —

в море брошусь,

густое,

зловещее,

и спасу тебя!..

Это будет сердцем велено мне,

сердцем

велено…

Но ведь ты же

сильнее меня,

сильней

и уверенней!

Ты сама

готова спасти других

от уныния тяжкого,

ты сама не боишься

ни свиста пурги,

ни огня хрустящего.

Не заблудишься,

не утонешь,

зла

не накопишь,

Не заплачешь

и не застонешь,

если захочешь.

Станешь плавной

и станешь ветреной,

если захочешь…

Мне с тобою —

такой уверенной —

трудно

очень.

Хоть нарочно,

хоть на мгновенье —

я прошу,

робея, —

помоги мне

в себя поверить,

стань

слабее.

Парни

с поднятыми воротниками,

в куртках кожаных,

в брюках-джинсах.

Ох, какими словами

вас ругают!

И всё время удивляются:

живы?!

О проблеме вашей

спорят журнальчики —

предлагают убеждать,

разъяснять…

Ничего про это дело

вы не знаете.

Да и в общем-то

не хотите

знать…

Равнодушно

меняются

столицы —

я немало повидал их, —

и везде,

посреди любой столицы

вы

стоите,

будто памятник

обманутой мечте.

Манекенами

к витринам приникшие,

каждый вечер —

проверяй по часам —

вы уже примелькались всем,

как нищие.

Что подать вам?

Я не знаю сам.

Завлекают вас

ковбоями и твистами, —

вам давно уже

поднадоел твист.

Вы

покуриваете,

вы посвистываете,

независимый делаете вид.

Может,

девочек ждёте?

Да навряд ли!

Вон их сколько —

целые стада.

Ходят около —

юные,

нарядные…

Так чего ж вы ожидаете тогда?!

Я не знаю — почему,

но мне

кажется:

вы попали

в нечестную

игру.

Вам история назначила —

каждому —

по свиданию

на этом углу.

Обещала показать

самое гордое —

мир

без позолоченного зла!

Наврала,

наговорила

с три короба.

А на эти свиданья

не пришла…

Идиотская,

неумная шутка!

Но история

думает

своё…

И с тех пор

неторопливо и жутко

всё вы ждёте,

всё ждёте

её.

Вдруг покажется,

вдруг покается,

вдруг избавит

от запойной тоски!..

Вы стоите на углу,

покачиваясь,

вызывающе подняв воротники…

А она проходит мимо —

история, —

раздавая

трехгрошовые истины…

Вы постойте,

парни.

Постойте!

Может быть,

чего-нибудь

и выстоите.

Ещё нам до ночлега —

будь здоров!

Стекло в дождинках,

словно в каплях пота…

Один чудак

сказал про шоферов:

"Им — что?!

У них

сидячая работа!"

Да, ладно.

Ну, подумаешь — сказал!

Есть люди —

обо всём по слухам судят.

Но я бы в рейс его

с собою взял.

В обычный рейс.

Хотя б

на десять суток…

И пусть он —

балаболка и профан —

почувствует нутром дыханье зноя.

И заболят глаза

от встречных фар.

И ёкнет сердце.

И спина заноет.

Пусть побуксует,

ежели не трус,

в осенней глине,

чавкающей жирно…

Тогда ему покажется,

что груз

он тащит лично.

Сам!

А не машина…

Пусть он в горах

почует гололёд,

когда дорога

вверх ползёт упрямо.

Прочтёт табличку

(там, где поворот):

"Володя Чумаков.

Поехал прямо".

А рядом — год,

и месяц,

и число.

И тишина.

И ночь в накрапах звёздных…

Собрату моему

не повезло.

Он за рулём уснул.

Проснулся — поздно…

Я еду

и смотрю своё кино —

бегущую навстречу мне дорогу.

И что б там ни случалось,

всё равно

в конечный пункт

мы прибываем к сроку.

Чуть отдохнёшь,

и снова в путь пора.

Мы водим большегрузы

не для спорта.

А в остальном

всё — так,

мы — шофера.

Нам — что!

У нас

сидячая работа.

Катька, Катышок, Катюха —

тоненькие пальчики.

Слушай,

человек-два-уха,

излиянья

папины.

Я хочу,

чтобы тебе

не казалось тайной,

почему отец

теперь

стал сентиментальным.

Чтобы всё ты поняла —

не сейчас, так позже.

У тебя

свои дела

и свои заботы.

Занята ты долгий день

сном,

едою,

санками.

Там у вас,

в стране детей,

происходит всякое.

Там у вас,

в стране детей —

мощной и внушительной, —

много всяческих затей,

много разных жителей.

Есть такие —

отойди

и постой в сторонке.

Есть у вас

свои вожди

и свои пророки.

Есть —

совсем как у больших —

ябеды и нытики…

Парк

бесчисленных машин

выстроен по нитке.

Происходят там и тут

обсужденья грозные:

"Что

на третье

дадут:

компот

или мороженое?"

"Что нарисовал сосед?"

"Ёлку где поставят?.."

Хорошо, что вам газет —

взрослых —

не читают!..

Смотрите,

остановясь,

на крутую радугу…

Хорошо,

что не для вас

нервный голос радио!

Ожиданье новостей

страшных

и громадных…

Там у вас, в стране детей,

жизнь идёт нормально.

Там —

ни слова про войну.

Там о ней —

ни слуха…

Я хочу

в твою страну,

человек-два-уха!

Давай покинем этот дом,

давай покинем, —

нелепый дом,

набитый скукою и чадом.

Давай уйдём

к своим домашним богиням,

к своим уютным богиням,

к своим ворчащим…

Они, наверно, ждут нас?

Ждут.

Как ты думаешь?

Заварен чай,

крепкий чай.

Не чай — а дёготь!

Горят цветные светляки на низких тумбочках,

от проносящихся машин

дрожат стёкла…

Давай пойдём, дружище!

Из-за стола встанем.

Пойдём к богиням,

к нашим судьям бессонным,

Где нам обоим

приговор

уже составлен.

По меньшей мере мы приговорены

к ссоре…

Богини сидят,

в немую тьму глаза тараща.

И в то,

что живы мы с тобою,

верят слабо…

Они ревнивы так,

что это даже страшно.

Так подозрительны,

что это очень странно.

Они придумывают

разные разности,

они нас любят

горячо и неудобно.

Они всегда считают

самой высшей радостью

те дни, когда мы дома.

Просто дома…

Москва ночная спит

и дышит глубоко.

Москва ночная

до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням

два не очень трезвых

бога,

Желают боги одного:

быть

собою.

Всё начинается с любви…

Твердят:

"Вначале

было

слово…"

А я провозглашаю снова:

Всё начинается

с любви!..

Всё начинается с любви:

и озаренье,

и работа,

глаза цветов,

глаза ребёнка —

всё начинается с любви.

Всё начинается с любви.

С любви!

Я это точно знаю.

Всё,

даже ненависть —

родная

и вечная

сестра любви.

Всё начинается с любви:

мечта и страх,

вино и порох.

Трагедия,

тоска

и подвиг —

всё начинается с любви…

Весна шепнёт тебе:

"Живи…"

И ты от шёпота качнёшься.

И выпрямишься.

И начнёшься.

Всё начинается с любви!

Центропункт — диспетчерская

городской медицинской службы

Наверное, похожи номера.

А может,

техники недосмотрели.

Но только

незадолго до утра

я был разбужен

телефонной трелью…

— Скажите, это центропункт?

Алло?..

Алло!!

(Я трубку вешаю в молчанье.

Я даже не могу ответить зло.

Я сплю.

Я ничего не замечаю…)

Звонок, и все сначала:

— Центропункт?

Опять ошибка?

Это невозможно!!

Сна не было уже.

А был испуг

пред всем, что непонятно

и тревожно…

Звонки ломились,

будто в дверь — плечом.

Как настоящий ветер —

в сновидениья…

— Аппендицит!..

— Да я-то тут при чем?!.

— Потеря крови!..

— У кого потеря?!

По комнате шаталась темнота,

она была пугающе громадна…

— Ранение в районе живота!..

— Алло!

Необходим реаниматор!..

(Валилась трубка

из дрожащих рук.)

— Открытый перелом!..

Нужна машина…

…Да погоди, не горячись.

А вдруг

все правильно.

И это не ошибка.

Тебе поверили.

Тебя нашли.

Узнали номер.

Выяснили имя…

Ты ж сам кричал,

что боли всей Земли

отныне станут

навсегда твоими!..

Что ж, если так,

то слово за тобой.

Барахтайся в нестихотворных темах.

Она тебя зовет —

чужая боль.

Реальная.

Людская.

Без подделок…

Скажи, что повзрослел.

Что нездоров.

Давнишнюю строку

возьми обратно…

Но я бужу

знакомых докторов.

Я что-то объясняю им

невнятно.

И остаюсь

в гудящей тишине.

И чувствую натянутые нити…

Все правильно.

Все так.

Звоните мне!

Ошибки нет.

Звоните мне!

Звоните!

Как тихо в мире!

Как тепло…

А если в этой тишине

ты — мне назло,

себе назло —

устала думать обо мне!

И номер набрала рывком.

И молча отворила дверь…

Я, может, даже незнаком

с ним —

постучавшимся теперь.

А если и знаком,

так что ж:

он — чуткий.

У него — душа…

И вот

в ладони ты идёшь

к нему,

белея и дрожа!

Не понимаешь ничего…

А простыни — как тонкий дым…

И называешь ты его —

забывшись —

именем моим!

И падаешь, полужива.

И задыхаешься от слёз.

И шепчешь жаркие слова.

Все те.

Все самые.

Всерьёз!

А сумрак — будто воспалён.

И очень пьяно в голове…

Телефонистка — о своём:

"Алло! Кого позвать в Москве?.."

"Кто подойдёт…"

Наверно, ты.

А если он, тогда…

Тогда

пусть вычеркнется навсегда

твой телефон!..

Из темноты

приходит медленная боль.

А я уже над ней смеюсь!

Смешно, что я вот так с тобой

то ссорюсь, то опять мирюсь!

И мысли пробую смягчить,

весь — в ожидании грозы…

Как долго телефон молчит!

Как громко тикают часы!

Приходить к тебе,

чтоб снова

просто

вслушиваться

в голос;

и сидеть на стуле,

сгорбясь,

и не говорить ни

слова.

Приходить,

стучаться в двери,

замирая, ждать

ответа…

Если ты узнаешь

это,

то, наверно, не

поверишь,

то, конечно,

захохочешь,

скажешь:

"Это ж глупо

очень…"

Скажешь:

"Тоже мне — влюблённый!" —

и посмотришь

удивлённо,

и не усидишь на

месте.

Будет смех звенеть

рекою…

Ну и ладно.

Ну и смейся.

Я люблю тебя

такою.

— Здравствуй! Кого я вижу!

Больно глазам!

Прямо, как в сказке: вдруг, посреди зимы — летнее чудо!

Вот и не верь чудесам…

— Здравствуй! Действительно, вот и встретились мы…

— Дай мне очухаться!

До сих пор не пойму:

Вышел из дома, а ты навстречу идешь!

А помнишь, какое солнце было в Крыму?

— Помню. Теперь мне больше нравится дождь…

— Я же тебе написать обещал…

Но, знаешь, не смог.

Сперва заболел, а потом навалились дела…

Ты понимаешь: работа. Падаю с ног.

— Я понимаю. Я писем и не ждала.

— А помнишь, как я сердолики тебе искал?

И рано утром ромашки бросал в окно…

Помнишь, как мы смеялись у синих скал?

— Помню. Сейчас это и вправду смешно.

— А помнишь, как мы на базаре купили айву?

Как шли по дороге, а рядом бежал ручей…

Послушай, как ты живешь,

— Да так и живу.

— А помнишь?..

— Помню…

Только не знаю — зачем…

Зря браслетами не бряцай,

Я их слышал, я не взгляну.

Знаешь, как языческий царь

Объявлял другому войну?

Говорил он: "Иду на Вы!

Лик мой страшен, а гнев глубок.

Одному из нас, видит Бог,

Не сносить в бою головы."

Я не царь, а на Вы иду.

Неприкаян и обречен.

На озноб иду, на беду,

Не раздумывая ни о чем.

Будет филин ухать в бору,

Будет изморозь по утрам,

Будет зарево не к добру.

Строки рваные телеграмм,

Встреч оборванных немота,

Ревности сигаретный чад

И заброшенная верста,

Где олени в двери стучат.

Будет ветер сухим, как плеть.

Будут набережные пусты.

Я заставлю камень гореть,

Я сожгу за собою мосты.

Высшей мерой меня суди.

Высшей правдой себя суди.

И меня ты как смерти жди.

И меня ты как жизни жди.

Я стою у темной Невы,

У воды, глухой и слепой.

Говорю я: "Иду на Вы!

Объявляю тебе любовь!"

Все начинается с любви…

Твердят:

"Вначале

было

слово…"

А я провозглашаю снова:

Все начинается

с любви!..

Все начинается с любви:

и озаренье,

и работа,

глаза цветов,

глаза ребенка —

все начинается с любви.

Все начинается с любви,

С любви!

Я это точно знаю.

Все,

даже ненависть —

родная

и вечная

сестра любви.

Все начинается с любви:

мечта и страх,

вино и порох.

Трагедия,

тоска

и подвиг —

все начинается с любви…

Весна шепнет тебе:

"Живи…"

И ты от шепота качнешься.

И выпрямишься.

И начнешься.

Все начинается с любви!

Тополь стоит,

наготу терпя,

словно скелет

самого себя.

Слишком прозрачны,

очень пусты

черные

неживые кусты.

Тихой тропинки

грустный излом

без продоженья…

Мгновенье

остановлено нечетко.

Видны глаза

и больше ничего…

Круги забвенья

и круги почета

не слишком-то влияли на него.

Он, выступая,

тряс седою прядкой,

насмешек над собой

не замечал.

Был одиноким,

как прыгун над планкой.

И в дружеских компаниях

скучал.

Лишь перед смертью

показал характер.

В свои болезни уходить не стал,

и время,

то, что он когда-то тратил,

в конце концов

почти что наверстал.

Спешил он так безудержно и горько,

такой живою

стала вдруг строка!..

Жаль,

не хватило малости какой-то.

Минут каких-то.

Мига.

Пустяка.

Приходит врач, на воробья похожий,

и прыгает смешно перед постелью.

И клювиком выстукивает грудь.

И маленькими крылышками машет.

— Ну, как дела? —

чирикает привычно. —

Есть жалобы?.. —

Я отвечаю:

— Есть.

Есть жалобы.

Есть очень много жалоб…

Вот, — говорю, —

не прыгал с парашютом…

Вот, — говорю, —

на лошади не ездил…

По проволоке в цирке не ходил…

Он морщится:

— Да бросьте вы!

Не надо!

Ведь я серьезно…

— Я серьезно тоже.

Послушайте, великолепный доктор:

когда-то в Омске

у большой реки

мальчишка жил,

затравленный войною…

Он так мечтал о небе —

синем-синем!

О невозможно белом парашюте,

качающемся

в теплой тишине…

Еще мечтал он

о ночных погонях!

О странном,

древнем ощущенье скачки,

когда подпрыгивает сердце к горлу

и ноги прирастают к стременам!..

Он цирк любил.

И в нем —

не акробатов,

не клоунов,

не львов, больших и грустных,

а девочку,

шагающую мягко

по воздуху,

спрессованному в нить.

О, как он после представлений клялся:

"Я научусь!

И я пойду за нею!.."

Вы скажете:

— Но это все наивно… —

Да-да, конечно.

Это все наивно.

Мы —

взрослые —

мечтаем по-другому

и о другом…

Мечта приходит к нам

еще неосязаемой,

неясной,

невидимой,

неназванной, как правнук.

И остается в нас до исполненья.

Или до смерти.

Это все равно.

Мы без мечты немыслимы.

Бессильны.

Но если исполняется она,

за ней — как ослепление —

другая!..

Исполнилось лишь самое начало.

Любовь исполнилась

и крик ребенка.

Исполнились друзья,

дороги,

дали.

Не все дороги

и не все друзья, —

я это понимаю!..

Только где-то

живут мечты —

наивные, смешные, —

с которых мы и начали мечтать.

Они нам в спины смотрят долго-долго —

вдруг обернемся

и "спасибо!" скажем.

Рукой взмахнем:

— Счастливо!..

Оставайтесь…

Простите за измену.

Мы спешим… —

Но, может, это даже не измена?!

…А доктор

собирает чемоданчик.

Молчит и улыбается по-птичьи.

Уходит.

И уже у самой двери

он тихо говорит:

— А я мечтал…

давно когда-то…

вырастить

овчарку…

А после

подарить погранзаставе…

И не успел… —

Действительно, смешно.

Так полыхнуло —

сплеча,

сполна —

над ледяным прудом!..

(Два человека —

он и она —

были виновны в том…)

В доме напротив полночный лифт

взвился до чердака.

Свет был таким,

что мельчайший шрифт

читался наверняка…

Так полыхнуло, так занялось —

весной ли, огнем —

не понять.

И о потомстве подумал лось,

а заяц решил

линять.

Землю пробили усики трав

и посверлили лучи.

Тотчас,

об этом чуде узнав,

заспешили с юга

грачи.

На лентах сейсмографов

стала видна

нервная полоса…

(Два человека —

он и она —

глядели

друг другу в глаза…)

Реки набухли.

Народ бежал

и жмурился от тепла.

Кто-то кричал:

"Пожар!..

Пожар!.."

А это

любовь была.

Страна была до того малюсенькой,

что, когда проводился военный парад,

армия

маршировала на месте

от начала парада

и до конца.

Ибо, если подать другую команду, —

не "на месте шагом",

а "шагом вперед…", —

очень просто могла бы начаться война.

Первый шаг

был бы шагом через границу.

Страна была до того малюсенькой,

что, когда чихал знаменитый булочник

(знаменитый тем,

что он был единственным

булочником

в этой стране), —

так вот, когда он чихал троекратно,

булочники из соседних стран

говорили вежливо:

"Будьте здоровы!.."

И ладонью

стирали брызги со щек.

Страна была до того малюсенькой,

что весь ее общественный транспорт

состоял из автобуса без мотора.

Этот самый автобус —

денно и нощно,

сверкая никелем, лаком и хромом,

опершись на прочный гранитный фундамент

перегораживал

Главную улицу.

И тот,

кто хотел проехать в автобусе,

входил, как положено,

с задней площадки,

брал билеты,

садился в удобное кресло

и,

посидев в нем минут пятнадцать, —

вставал

и вместе с толпой пассажиров

выходил с передней площадки —

довольный —

уже на другом конце государства.

Страна была до того малюсенькой,

что, когда проводились соревнования

по легкой атлетике,

все спортсмены

соревновались

(как сговорившись!)

в одном лишь виде:

прыжках в высоту.

Другие виды не развивались.

Ибо даже дистанция стометровки

пересекалась почти посредине

чертой

Государственнейшей границы,

На этой черте

с обеих сторон

стояли будочки полицейских.

И спортсмен,

добежав до знакомой черты,

останавливался,

предъявлял свой паспорт.

Брал визу на выезд.

Визу на въезд.

А потом он мучительно препирался

с полицейским соседнего государства,

который требовал прежде всего

список

участников соревнований —

(вдруг ты — хиппи, а не спортсмен!).

Потом этот список переводили

на звучный язык соседней страны,

снимали у всех отпечатки пальцев

и —

предлагали следовать дальше.

Так и заканчивалась стометровка.

Иногда —

представьте! —

с новым рекордом.

Страна была до того малюсенькой,

что жители этой скромной державы

разводили только домашнюю птицу

и не очень крупный рогатый скот

(так возвышенно

я называю

баранов).

Что касается более крупных зверей,

то единственная в государстве корова

перед тем, как подохнуть,

успела сожрать

всю траву

на единственной здешней лужайке,

всю листву

на обоих деревьях страны,

все цветы без остатка

(подумать страшно!)

на единственной клумбе

у дома Премьера.

Это было еще в позапрошлом году.

До сих пор весь народ говорит с содроганьем

о мычании

этой голодной коровы.

Страна была до тогы без остатка

(подумать страшно!)

на единственной клумбе

у дома Премьера.

Это было еще в позапрошлом году.

До сих пор весь народ говорит с содроганьем

о мычании

этой голодной коровы.

Страна была до того малюсенькой,

что, когда семья садилась за стол,

и суп

оказывался недосоленным,

глава семьи звонил в Министерство

Иностранных Дел и Внешней Торговли.

Ибо угол стола,

где стояла солонка,

был уже совершенно чужой территорией

со своей конституцией и сводом законов

(достаточно строгих, кстати сказать).

И об этом все в государстве знали.

Потому что однажды хозяин семьи

(не этой,

а той, что живет по соседству),

руку свою протянул за солонкой,

и рука была

арестована

тут же!

Ее посадили на хлеб и воду,

а после организовали процесс —

шумный,

торжественный,

принципиальный —

с продажей дешевых входных билетов,

с присутствием очень влиятельных лиц.

Правую руку главы семьи

приговорили,

во-первых — к штрафу,

во-вторых

(условно) —

к году тюрьмы…

В результате

несчастный глава семейства

оказался в двусмысленном положенье:

целый год он после —

одною левой —

отрабатывал штраф

и кормил семью.

Страна была до того малюсенькой,

что ее музыканты

с далеких пор.

играли только на флейтах и скрипках,

лишь на самых маленьких скрипках и флейтах!

Больше они ни на чем не играли.

А рояль они видели только в кино

да еще —

в иллюстрированных журналах,

Потому что загадочный айсберг рояля,

несмотря на значительные старанья,

не влезал

в территорию

этой страны.

Нет, вернее, сам-то рояль помещался,

но тогда

исполнителю

не было места.

(А играть на рояле из-за границы —

согласитесь —

не очень-то патриотично!)

Страна была невероятно крохотной.

Соседи

эту страну уважали.

Никто не хотел на нее нападать.

И все же

один отставной генерал

(уроженец страны

и большой патриот)

несколько раз выступал в Сенате,

несколько раз давал интервью

корреспондентам, центральных газет,

посылал посланья Главе государства,

в которых

решительно и однозначно

ругал

профсоюзы и коммунистов,

просил увеличить военный бюджет,

восхвалял свою армию.

И для армии

требовал

атомного

оружия!

Все равно что за снегом идти

в Африку,

а за новою книжкой стихов —

в мебельный

и уныло просить

со слезой в голосе

адрес господа бога

в бюро справочном,

все равно что ругать океан

с берега

за его невниманье

к твоей личности,

все равно что подснежник искать

осенью

и, вздыхая, поминки справлять

загодя,

все равно что костер разводить

в комнате,

а гнедого коня

в гараже требовать,

и упорно пытаться обнять

облако,

и картошку варить

в ледяной проруби,

все равно что на суше

учить плаванью,

а увесистый камень

считать яблоком,

все равно что от курицы

ждать лебедя —

так однажды

решить,

будто ты

полностью

разбираешься

в женском

характере!

Спелый ветер дохнул напористо

и ушел за моря…

Будто жесткая полка поезда —

память моя.

А вагон

на стыках качается

в мареве зорь.

Я к дороге привык.

И отчаиваться

мне

не резон.

Эту ношу транзитного жителя

выдержу я…

Жаль, все чаще и все неожиданней

сходят друзья!

Я кричу им:

"Куда ж вы?!

Опомнитесь!.."

Ни слова в ответ.

Исчезают за окнами поезда.

Были —

и нет…

Вместо них,

с правотою бесстрашною

говоря о другом,

незнакомые, юные граждане

обживают вагон.

Мчится поезд лугами белесыми

и сквозь дым городов.

Все гремят и гремят под колесами

стыки годов…

И однажды негаданно

затемно

сдавит в груди.

Вдруг пойму я,

что мне обязательно

надо сойти!

Здесь.

На первой попавшейся станции.

Время пришло…

Но в летящих вагонах

останется

и наше тепло.

Так вышло.

Луна непонятною краской

обочины выкрасила…

Нас выжгло!

Нас —

будто из поезда полночью —

выбросило.

По пояс —

холодного снега в кювете.

В сугробах — полмира!..

А поезд

проносится мимо…

проносится мимо,

проносится мимо.

Постой!

Но ведь только минута прошла,

как мы ехали в нем и смеялись.

С его теснотой

и нежданною грустью

смирялись.

Глупили!

В чужие печали и беды

бесстрашно влезали.

Мы были

самими собой.

А теперь мы — не сами.

Теперь,

вспоминая себя,

оглушенно и тяжко молчим мы.

Тебе

я кажусь незнакомым,

далеким,

едва различимым…

Пустынная полночь.

Ладони в ожогах метельного дыма.

А поезд

проносится мимо,

проносится мимо,

проносится мимо…

Летит он — снарядом!

И тащит куда-то не наши обиды,

не наши болезни и счастья.

Ты — рядом.

А как достучаться?

А как дотянуться?

А как до тебя докричаться?…

Под снегом великим,

над временем тысячеверстным

безмолвные

крики

висят,

зацепившись за звезды.

Мне их не избавить

от каждого прошлого дня

и от каждого мига…

А память

проносится мимо,

проносится мимо,

проносится мимо…

Сначала в груди возникает надежда,

неведомый гул посреди тишины.

Хоть строки

еще существуют отдельно,

они еще только наитьем слышны.

Есть эхо.

Предчувствие притяженья.

Почти что смертельное баловство…

И — точка.

И не было стихотворенья.

Была лишь попытка.

Желанье его.

Ветер.

И чайки летящей крыло.

Ложь во спасение.

Правда во зло.

Странно шуршащие камыши.

Бездна желаний

над бездной души.

Длинный откат шелестящей волны.

Звон

оглушительной тишины.

Цепкость корней

и движение глыб.

Ржанье коней.

И молчание рыб.

Парус,

который свистит, накренясь…

Господи,

сколько намешано в нас!

Этот витязь бедный

никого не спас.

А ведь жил он

в первый

и последний раз.

Был отцом и мужем

и —

судьбой храним —

больше всех был нужен

лишь своим родным…

От него осталась

жажда быть собой,

медленная старость,

замкнутая боль.

Неживая сила.

Блики на воде…

А еще —

могила.

(Он не знает,

где).

Вдруг на бегу остановиться,

Так,

будто пропасть на пути.

"Меня не будет…" —

удивиться.

И по слогам произнести:

"Ме-ня не бу-дет…"

Мне б хотелось

не огорчать родных людей.

Но я уйду.

Исчезну.

Денусь.

Меня не будет…

Будет день,

настоенный на птичьих криках.

И в окна, как весны глоток,

весь в золотых, сквозных пылинках,

ворвется

солнечный поток!..

Просыплются дожди в траву

и новую траву разбудят.

Ау! — послышится —

Ау-уу!..

Не отзовусь.

Меня не будет.

Ах, как мы привыкли шагать

от несчастья к несчастью…

Мои дорогие, мои бесконечно родные,

прощайте!

Родные мои, дорогие мои, золотые,

останьтесь, прошу вас,

побудьте опять молодыми!

Не канье беззвучно в бездонной

российской общаге.

Живите. Прощайте…

Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.

Простите меня, если я хоть кого-то обидел!

Целую глаза ваши.

Тихо молю о пощаде.

Мои дорогие. Мои золотые.

Прощайте!..

Постичь я пытался безумных событий причинность.

В душе угадал…

Да не все на бумаге случилось.

До теперешней

нашей Земли,

до ее дождей и метелей

бронтозавры

не доползли,

птеродактели

не долетели.

Это —

личная их беда,

за нее

никто не в ответе.

Заблудились.

Пошли не туда.

Смерть нашли

в тупиковой ветви.

Древо жизни

листвой шевелит,

ветвь — направо

и ветвь — налево.

"Человек разумный"

сидит

на вершине

этого древа.

Он — мыслитель.

Он хмурит лоб.

Человека

идея гложет:

хочет что-то придумать,

чтоб

самого себя

уничтожить.

Он подпер подбородок рукой —

вождь прогресса,

краса и гордость…

Он — придумает!

Он — такой!

Вы, пожалуйста,

не беспокойтесь!

А над ним

проносится век.

Повороты.

Круговороты…

Да неужто

и чеовек —

тупиковая ветвь

природы?!

И опять он рождается

в зябком окне.

Барабанит в стекло,

будто просит помочь.

В нем —

коротком,

еще не потерянном дне —

непрерывная боль,

сумасшедшая мощь!..

"Суета!" — говоришь?

"Принесет — унесет?"

Говоришь, что поэту

гораздо важней

о бессмертии думать

и с этих высот

обращаться к векам

через головы дней?..

Я не ведаю,

чем тебя встретят

века…

Для спешащего дня

я кричу и шепчу.

И останется после

хотя бы строка —

я не знаю.

Я знаю.

Я знать не хочу.

Современная женщина суетою

замотана,

Но, как прежде, божественна!

Пусть немного усталая, но, как прежде,

прекрасная,

До конца непонятная, никому не подвластная.

Современная женщина! То грустна

и задумчива,

То светла и торжественна.

Доказать ее слабости, побороть ее

дерзости

Зря мужчины стараются, понапрасну

надеются.

Не бахвалится силою, но на ней тем

не менее

И заботы служебные, и заботы

семейные.

Все на свете познавшая, все невзгоды

прошедшая,

Остается загадкою современная

женщина!

Или Тихий,

или

Великий…

Значит, надо выбрать.

Буду бедовым!

В перехлесте мокрых

изломанных линий

посмеюсь над растерянным берегом

вдоволь.

Я потрусь спиной о край земли,

замочу рукава,

до плечей закатанные.

И начну подбрасывать

корабли,

как монетки,

когда загадывают.

Или Тихий,

или

Великий…

Надоест мне пророчить беду

скорлупкам.

К невысокому берегу,

ленью

облитый,

подползу щенком —

счастливым и глупым.

Я припомню

мурлыкающие мотивы.

Я замру

в исступлении покаянном,

Буду ласковым.

Буду предельно тихим.

Очень Тихим.

И все ж таки —

Умирал костер как человек…

То упорно затихал, то, вдруг

вздрагивал, вытягивая вверх

кисти длинных и прозрачных рук.

Вздрагивал, по струйке дыма лез,

будто унести хотел с собой этот дивный неподвижный лес,

от осин желтеющих рябой.

…Птиц неразличимые слова.

Дымного тумана длинный хвост

и траву.

И россыпь синих звезд, тучами прикрытую едва.

Звезды высыпали вдруг

необузданной толпой.

Между летом и зимой

запылала осень трепетно.

Между стуком двух сердец,

между мною и тобой

есть —

помимо расстояний —

просто разница во времени.

Я обыкновенно жил.

Я с любовью не играл.

Я писал тебе стихи,

ничего в замен не требуя.

И сейчас пошлю тебе,

восемнадцать телеграмм.

Ты получишь их не сразу.

Это —

разница во времени.

Я на улицу бегу.

Я вздыхаю тяжело.

Но, и самого себя

переполнив завереньями,

как мне закричать

,люблю,?

Вдруг твое, люблю,

прошло?

Потому, что существует

эта разница во времени.

Солнце встало на пути.

Ветры встали на пути.

Напугать меня хотят

высотою горы-вредены.

Не смотри на телефон.

И немного подожди.

Я приду,

перешагнув

через разницу во времени.

Начинается

город ангелов,

город ангелов —

Голливуд…

Люди в панике,

люди ахают:

"Вот где эти кумиры

живут!.."

Кинизвёздочки,

кинозвездашечки,

кинодвигатели

эпох…

Полисмен

улыбается

старчески —

даже он в Голливуде

не бог!

Даже солнце

стыдливо

катится…

Кинозвёзды

царствуют

тут!

Так они длинноноги,

что кажется:

ноги

прямо от шеи

растут!

Кинозвёзды

туги, как пружины.

Кинозвёзды

спешат

на корт.

Кинозвёзды

меняют

машины

и любовников

каждый год.

А ещё —

избегают мяса,

берегут

фигуру свою.

А ещё

обожают

сниматься,

а ещё —

давать интервью.

Подойдёт кинозвёздочка,

глянет,

улыбнётся вовсю,

а потом

репортёру

такое

ляпнет,

что в конвульсиях

репортёр!..

Но зачем быть умным,

в сущности,

им —

берущим у жизни

своё?..

Киноленты

на студиях

сушатся.

Киноленты шуршат,

как бельё…

А потом

континенты

млеют

от волненья

на тысячи вёрст!

И девчонки

в постельной

лени

вспоминают

повадки "звёзд".

И солдаты

несут у сердца

на оскал

орудийных

дул

королев

стриптиза и секса,

абсолютно божественных

дур!..

К нам на землю

слухи

просачиваются —

сам,

за что купил,

продаю:

голливудские

кинокрасавчики

стали ангелами

в раю.

Бог

печётся

об их здоровье.

Бог волнуется —

как живут?

Там, на небе,

для них

построен

тёплый,

ангельский Голливуд.

Там они

основали

фирмы.

По свидетельству церкви,

там

киноангелы

ставят

фильмы

и показывают

чертям!

Где-то

оторопь зноя

с ног

человека валит.

Где-то метель по насту

щупальцами

тарахтит…

А твоего

солнца

хватит

на десять Африк.

А твоего

холода —

на несколько

Антарктид…

Снова,

крича от ярости,

вулканы

стучатся в землю!

Гулким,

дымящимся клекотом

планета потрясена…

А ты —

беспощадней пожаров.

Сильнее

землетрясений.

И в тысячу раз

беспомощней

двухмесячного

пацана…

Оглядываться

не стоит.

Оправдываться

не надо.

Я только всё чаще спрашиваю

с улыбкою и тоской:

- За что мне

такая мука?

За что мне

такая награда?

Ежеминутная

сутолока.

Ежесекундный

покой.

Куплю газетку.

Узнаю,

кстати,

кого ухлопали

нынче ночью…

Они в киосках,

будто на старте, —

три килограмма

дразнящей

нови.

Три килограмма

шрифтов и краски.

Три килограмма

вчерашней страсти.

Дают навынос.

Берут на выброс…

Куплю газетку.

Воскресный

выпуск…

На всю страницу

цветное

фото.

Смотрите, люди!

Платите

деньги.

"Скандал в Сайгоне!"

"Приём у Форда!"

"Пресс-конференция

президента…"

Покажут перья

своё искусство.

Огня прибавят.

Гнильцу

подпудрят…

И даже если

не будет

вкусно,

то горячо

непременно будет!

Идёте

мимо?

Остановитесь!

Смешна

потеря

в бюджете

вашем.

Воскресный выпуск!

Воскресный выпуск!

Три килограмма

замочных

скважин!

Такого

даром

нельзя добиться.

В домах,

наверно,

прозрачны

стены…

Смотри, народ,

на своих любимцев!

Вот их

концерты,

вот их

постели!

Вот их пижамы.

Вот их

сортиры.

Вот —

развлеченья,

а вот —

привычки…

"Ушёл любовник

от кинодивы!"

"Племянник шаха

сбежал

с певичкой!.."

Любые тайны

газета

выдаст.

Намёков —

масса.

Картинок —

бездна…

Воскресный выпуск,

воскресный

выпуск —

три килограмма

сплошного

перца!

Три килограмма

пикантной клюквы.

От факта к факту.

От даты к дате.

Не сомневайтесь!

Откройте

клювы.

Мы

разжевали.

А вы

глотайте!

Перечитываю мемуары,

наступившее утро кляня…

Адмиралы и генералы

за собою

ведут меня.

И под жесткою их командой

в простирающемся огне

я иду

по такой громадной

и такой протяжной

войне.

От июня —

опять к июню,

От Днепра —

и снова к Днепру

я ползу,

летаю,

воюю,

всё, что отдал,

назад беру.

Только где б я ни шёл и ни плавал —

в Заполярье,

в Крыму,

у Двины, —

я всегда нахожусь

на главном —

самом главном фронте войны!

Надо мною —

дымные хмары,

я ни в чём судьбу не виню…

Перечитываю мемуары.

Писем жду.

Друзей хороню.

По просёлкам мотаюсь в джипе.

В самолёте связном горю.

Признаю

чужие ошибки.

И о собственных

говорю.

Контратаки

и контрудары,

артналёты

и встречный бой…

Перечитываю мемуары.

Год за годом.

Судьбу за судьбой.

Марши,

фланговые охваты.

Жизнь, помноженная на войну…

Если авторы суховаты,

я прощаю им эту вину.

Было больше у них

не писательского,

а солдатского мастерства.

Оттого и Отчизна

жива.

И нужны ли ещё

доказательства?

Взял билет до станции

Первая любовь.

Взял его негаданно.

Шутя.

Невзначай.

Не было попутчиков.

Был дым голубой.

Сигареты кислые.

И крепкий чай.

А ещё шаталась

монотонная мгла.

А ещё задумчиво

гудел паровоз…

Там, на этой станции,

вершина была.

Тёплая вершина.

До самых звёзд.

Ты её по имени сейчас не зови,

хоть она осталась —

лицом на зарю…

Встал я у подножия

Первой любви.

Пусть не поднимусь уже —

так посмотрю.

Потянулся к камню

раскалённой рукой.

Голову закинул,

торопясь и дрожа…

А вершины вроде бы

и нет

никакой.

А она,

оказывается,

в пол-этажа…

Погоди!

Но, может быть,

память слаба?..

Снег слетает мудро.

Широко.

Тяжело.

В слове

буквы смёрзлись.

Во фразе —

слова…

Ах, как замело всё!

Как замело!..

И летел из прошлого

поезд слепой.

Будто в долгий обморок,

в метели

нырял…

Есть такая станция —

Первая любовь.

Там темно и холодно.

Я проверял.

Везёт

на фронт

мальчика

товарищ военный врач.

Мама моя,

мамочка,

не гладь меня,

не плачь!

На мне военная форма —

не гладь меня при других!

На мне военная форма,

на мне

твои сапоги.

Не плачь!

Мне уже двенадцать,

я взрослый

почти…

Двоятся,

двоятся,

двоятся

рельсовые пути.

В кармане моём документы —

печать войсковая строга.

В кармане моём документы,

по которым

я — сын полка.

Прославленного,

гвардейского,

проверенного в огне.

Я еду на фронт.

Я надеюсь,

что браунинг выдадут мне.

Что я в атаке

не струшу,

что время моё пришло…

Завидев меня,

старухи

охают тяжело:

"Сыночек…

Солдатик маленький…

Вот ведь

настали дни…"

Мама моя,

мамочка!

Скорей им всё объясни!

Скажи,

чего это ради

они надо мной ревут?

Зачем

они меня гладят?

Зачем сыночком

зовут?

И что-то шепчут невнятно,

и тёмный суют калач…

Россия моя,

не надо!

Не гладь меня!

И не плачь!

Не гладь меня!

Я просто

будущий сын полка.

И никакого геройства

я не совершил

пока!

И даже тебе не ясно,

что у меня впереди…

Двоятся,

двоятся,

двоятся

рельсовые пути.

Поезд идёт размеренно,

раскачиваясь нелепо, —

длинный

и очень медленный

как очередь

за хлебом…

Скажи мне,

что ты меня

любишь…

Чуть живы

дотошные люди.

Мы рано встаём,

озабоченно-неисправимы,

как будто

сдаём

историю

древнего

Рима.

Ворочаем

тёмные камни

его Колизея,

на прочее

проникновенно глазея.

Листаем

все площади Рима,

все улицы…

Устали

от этой возвышенной

участи.

Мы сами

старинны.

Мы всех Колизеев

старинней.

Мы —

в Риме.

Но я вам сейчас —

не о Риме…

Мы рано встаём,

и заботами

каждый

напичкан.

Живём,

будто сами

учебники пишем.

Где ветер

кочевий

врывается

в отблеск надежды…

Мы пишем

учебник.

Готовьте шпаргалки,

студенты!

А лучше поспорьте

с любою страницей,

как с догмой.

Ведь вам это

после

продолжить.

Навечно продолжить!..

Пусть учатся

колкие люди,

идущие

следом,

всем улицам,

всем громыханьем

и лепетам.

Востокам и западам,

молчаниям

и мгновеньям.

Всем заповедям верности вдохновенью.

Пусть учатся ливням

и детскому

крику…

Мы —

в Риме.

Мы бродим по Риму.

Мы в Риме.

Мы —

старые люди…

Соври мне,

что ты меня любишь.

играют

гаммы…

Они

недавно

звучали в Каннах.

Они упорны,

они бесстрастны.

В них столько

пота,

что даже страшно.

Об этой странности,

как об открытии,

твердили

разное

в газетах

критики.

Статьи подробные

понаписали…

Билеты

проданы

в концертном зале.

Сегодня вечером

весны

прибавится…

Рояль

доверчиво

вздохнёт под пальцами.

И —

откровением

за откровенность —

в прикосновении

родится

вечность…

А в зале сядут

ребята

дельные

пятидесятых

годов

рождения…

Внимают

нехотя,

глядят загадочно.

Им очень

некогда

волынить

с гаммами!

Земля заходится.

Она —

рискова.

Чего-то хочется

совсем другого!

Но так,

чтоб сразу

в разливах

меди

с начальной фразы

пришло

бессмертье!

Земля взлохмачена.

Пыль

под ногами…

Терпите,

мальчики!

Играйте

гаммы.

Жалею,

жалею девочек,

очень смешных

девочек,

ещё ничего

не сделавших,

уже ничего

не делающих.

Ещё жалею

мальчиков,

очень смешных

мальчиков —

пёстрых,

пижонистых мальчиков,

мальчиков-ремарчиков…

Я тоже

люблю

Ремарка, —

и значит,

вполне нормально,

что мне поспешными

кажутся

статейки

ругательно-ханджеские.

Романы его

мне нравятся, —

и это сказать мне

хочется…

Но есть

небольшая разница:

мы с мальчиками

расходимся.

Они

зазубрили начисто,

вчитываясь в Ремарка,

названия вин

ненашенские,

звучащие,

ароматно.

Они говорят

девочкам —

очень смешным

девочкам:

"Детки!

Имеются

денежки!..

Найдём применение

денежкам?.."

Так что и думать

нечего!..

Музыка —

будто плётка.

Крутится

бесконечная

магнитофонная

плёнка…

Они танцуют

неплохо,

они хохочут

азартно,

они веселятся

громко!

Яростно

и надсадно!

Они веселятся

дерзко!..

Но всё их вес6елье

обманчиво…

Разве вам весело,

девочки?

Разве вам весело,

мальчики?..

Не верю я

громкой музыке,

не верю

нарочной игре…

Ведь вам тоскливо,

как мухе,

проснувшейся

в январе.

Бродит она по стенке —

по неуютной

громадине…

Сколько веков вам,

девочки?

Сколько минут вам,

мальчики?

Ваша весёлость —

маска.

Немощен

ваш размах…

Бросьте

кивать

на Ремарка!

Здесь ни при чём

Ремарк!

Ваша любовь? —

Пустое…

Ваши мечты? —

Пустое…

Вот ведь

какая история.

Очень смешная

история.

Пишет тебе

капитан-лейтенант.

Пойми,

что письмо для него

не внезапно…

Как там у вас

дождинки звенят

по тихим скамейкам

Летнего сада?..

Мне надоели

щенячьи слова.

Глухие: "А вдруг".

Слепые: "А если".

Хватит!..

Наверное,

ты права

даже в своём

откровенном отъезде…

Жила.

Замирала, остановясь.

И снова по комнате нервно бродила.

И всё повторяла:

"Пустынно у вас…",

"У вас неприютно…",

"У вас

противно…"

Сто раз примеряла

платья свои.

И дотерпела

только до мая…

Конечно,

север —

не для семьи.

Я понимаю.

Я всё понимаю…

Здесь ночь,

у которой не сыщешь

дна.

Скалы,

как сумрачные легенды…

Так и случилось,

что стала

"жена"

очень далёкой

строчкой

анкеты…

Мне передали

"письмо от жены".

Пишешь:

"Служи.

Не мучайся дурью…"

И — фраза о том, что

"мы оба

должны

вместе

о будущем нашем подумать"…

Вместе!..

Наверно,

решится само.

Перегорит.

Пройдёт через сито…

Я перечитываю письмо,

где:

"Перевод получила.

Спасибо…"

Издалека приползший листок.

Просто слова.

Деловито

и пошло…

Впрочем, спасибо.

Не знаю,

за что.

Может,

за то, что работает

почта…

Глупо всё заново

начинать,

но каждая строчка

взрывается

болью!..

Сидит за столом

капитан-лейтенант

и разговаривает

с тобою:

— Мне некогда,

попросту говоря!

Слышишь?

Зачем ты понять

не хочешь?!

Некогда!

Некогда!

Некогда!!

Зря и через "некогда!"

ты приходишь!

Пришла?

Помоги мне обиду снести.

Тебя

считать

прошлогодней

мелью.

И всё!..

…А больше

писем не жди.

Это —

последнее.

Если сумею…

Сумею.

К этому я готов.

Считай, что кончилось всё

нормально…

Есть жёны,

которые —

для городов.

Я понимаю.

Я всё

понимаю…

У нас

ревуны

в тумане кричат,

и полночь

наваливается оголтело…

Но, кроме погон,

на моих

плечах

служба моя.

Профессия.

Дело.

Его —

по горло!

(Даже взаймы

выдать могу,

если примешь

присягу.)

Живи…

Привет

от нашей зимы

слишком знакомому

Летнему

саду.

Бывает, песни не поются

ни наяву и ни во сне.

Отец хотел с войны вернуться,

да задержался

на войне.

Прошло и двадцать лет и больше…

Устав над памятью грустить,

однажды сын приехал в Польшу —

отца родного

навестить.

Он отыскал его.

А дальше —

склонил он голову свою.

Уже он был

чуть-чуть постарше

отца,

убитого в бою.

А на могиле,

на могиле

лежали белые цветы.

Они сейчас похожи были

на госпитальные бинты.

И тяжело плескались флаги.

Был дождь

крутым и навесным.

И к сыну подошли поляки.

И помолчали вместе с ним.

Потом один сказал:

— Простите…

Солдата

помнит шар земной.

Но вы, должно быть, захотите,

чтоб он лежал

в земле родной?! —

Шуршал листвою мокрый ветер.

Дрожали капли на стекле.

И сын вполголоса ответил:

— Отец и так в родной земле…

Ровный клочок земли,

слабенькая

трава.

Аэродром

Орли.

Мы улетаем

в два.

Обычная толчея.

Прощай,

страна Марианн!..

Вот ожидает

семья

рейса

на Монреаль.

Монашки

гуськом

идут —

качается

связка книг.

Скоро и нам…

Но тут

женский голос

возник.

Я ощутил

его

сразу

и навсегда.

Плыл он

из ничего!

Падал он

в никуда!

Как шелестенье птах,

как долгожданный

взгляд…

Дикторша?!

Разве

так

дикторы

говорят?..

Вслушайся!

Рассуди —

как я это

стерплю?!.

Так говорят:

прости

Так говорят:

люблю!..

Я во французском —

профан,

но сердце

перевело.

Я чувствую,

что пропал!

Мне боязно

и тепло!..

Голос —

полночный гимн,

медленный

будто степь.

Шёпотом

жарким

таким

любимых зовут

в постель!

Он —

как бедра

изгиб.

Он —

как в сердце

ножом…

Братцы!

А я

погиб!

Хлопчики!

Я пошёл…

Сам не знаю,

куда

голос

меня зовёт…

А друг говорит:

"Балда!

Объявлено —

наш

самолёт…"

Я строил из себя

пожившего.

Пожившего.

Поднаторевшего.

Усталого и отспешившего.

Уверенного.

В меру грешного.

И понял вдруг,

что вот

по улице,

как существо необычайное,

пронёс себя

известный умница,

весь выстроенный

из молчания!

А этот застарелый путаник —

в берете,

с палкой не по росту, —

он выстроил себя

из пуговиц,

из брюк и пиджака

в полоску…

А этот —

в анекдотах пустеньких.

А тот —

в загадочном загаре.

А этот —

приложенье

к усикам

и скромный постамент

к сигаре…

А вот,

цедя слова задавленно,

руками бледными колыша,

шагают

юные фундаменты.

Без стен

(не говоря о крышах!).

Считают:

надо торопиться.

Прислушиваются к разговорам…

Так

по крупице,

по крупице

мы строим из себя

кого-то.

Как будто время

опустело.

И не окликнет.

И не спросит…

Тут

думать надо.

Делать дело.

Оно тебя само

построит.

Начинается любовь

с буквы "Я"!

И только с "Я".

С "Я" —

до ревности слепой.

С "Я" —

и до

небытия!

Понимаешь?

Я —

влюблён.

Понимаешь?

Я —

люблю.

Я!

Не ты,

не вы,

не он —

обжигаюсь

и терплю.

Никого на свете

нет.

Есть она и я.

Вдвоём.

И во множестве

планет

ветер

зноем напоён…

Лепет классиков?

Не то! —

Лампочка

средь бела дня…

Я-то знаю,

что никто

не влюблялся

до меня!

Я найду слова свои.

Сам найду!

И сам

скажу.

А не хватит мне

Земли —

на созвездьях

напишу!

И ничьих не надо

вех.

До конца.

Наверняка…

Так и действуй,

человек!

И не слушай

шепотка:

"Мы б в обнимку

не пошли…

Мы б такого

не смогли…

В наше время,

в тех

годах

мы

не танцевали…

так…

Неприлично…

Неприли…"

Надымили!

Наплели!..

Все советы оборви.

Грянь

улыбкою из тьмы:

— Сами

мыкайтесь в любви!

Вы,

которые

на "мы"!

Хочешь — милуй,

Хочешь — казни.

Только будут слова

просты:

дай взаймы

из твоей казны

хоть немножечко

доброты.

Потому что моя

почти

на исходе.

На самом дне.

Погубить её,

не спасти —

как с тобою

расстаться мне…

Складки,

врезанные у рта,

вековая тяжесть

в руках…

Пусть для умников

доброта

вновь останется

в дураках!..

Простучит по льдинам

апрель,

все следы на снегу

замыв…

Всё равно мы

будем

добрей

к людям,

кроме себя самих!

Всё равно мы

будем нести

доброту

в снеговую жуть!..

Ты

казнить меня

погоди.

Может,

я ещё пригожусь.

А всё-таки ошибся

старикан!

Не рассчитал всего

впервые в жизни.

Великий хан.

Победоносный

хан.

Такой мудрец и —

надо же! —

ошибся…

Текла,

ревя и радуясь,

орда.

Её от крови

било и качало.

Разбросанно

горели города,

и не хватало стрел

в тугих

колчанах.

Белели трупы

недругов босых.

Распахивал огонь

любые двери.

Дразнил мороз.

Смешил

чужой язык.

И сабли

от работы

не ржавели.

И пахло дымом,

потом

и навозом…

Всё,

что ещё могло гореть,

спалив,

к тяжёлым

пропылившимся повозкам

пришельцы гнали

пленников своих.

Они

добычею в пути менялись.

И сутолоку в лагерь принося,

всех ставили к колёсам.

И смеялись:

"Смерть!" —

если ты был

выше

колеса.

У воина

рука не задрожит.

Великий хан

всё обусловил чётко…

Везло лишь детям.

оставались

жить

славянские

мальчишки и девчонки

Возвышенные,

как на образах.

Что происходит —

понимали слабо…

Но ненависть

в заплаканных глазах

уже тогда —

не детская —

пылала!

Они молчали.

Ветер утихал.

Звенел над головами

рыжий полдень…

А всё-таки ошибся

мудрый

хан!

Ошибся хан

и ничего

не понял!..

Они ещё построятся

в полки!

Уже грядёт,

уже маячит

битва!..

Колёса были

слишком

высоки.

А дети подрастают

очень быстро.

Подъезды встречают мерцаньем нечётким,

и бухает дверь за стеной деловито…

В подъездах

целуются парни

с девчонками.

А я им завидую.

Очень завидую…

Я всё это помню до малых подробностей:

дорога ещё непонятна,

не начата.

И сразу же —

нагромождение сложностей,

в которых земля

для любви

предназначена!

Впервые приходится

сложно молчать,

всё понимать с полуслова.

И на записки

не отвечать

загадочно,

долго,

сложно.

Впервые пугают

случайные взгляды.

И время

как вкопанное остановилось!

И веришь в великие

сложные клятвы…

Неужто

из сложности этой

я вырос?!

Я старше.

Я здорово знаю сам:

пустяшней

всех пустяков

к девичьим сердцам,

дрожащим сердцам

подбирать

отмычки стихов.

Как всё это просто!

До смеха.

До жути.

Далёкие клятвы

однажды затихли.

Влюблённые мальчики,

не обессудьте!

Наверно,

и вас

пустота настигнет…

Целуются

восемнадцатилетние

самозабвенно

и неутомимо.

В восторженном лепете,

собственном лепете

для них

открываются сложности

мира!..

А я

опускаю голову вниз.

Влюблённых

я обхожу осторожно.

И очень тихо прошу:

— Вернись,

та,

первозданная сложность.

Спать!..

Свет выключил.

Закрыл глаза.

Рокочет

город

за окном.

И крутится

калейдоскоп

всего,

что я увидел

днём.

Девчонка в красном парике.

Машина.

Нет числа

мостам…

А этот говорил:

"Москва…

Я знаю…

Я родился

там…"

А тот всё повторял:

"Вот-вот!

Загублена

такая

жизнь…"

Опять —

машина и мосты…

"Что пьёте?

Виски или джин?.."

Уснуть.

Немедленно уснуть!

На клетки

память

раздробить.

Уйти

от прожитого

дня.

Для завтрашнего

сил

добыть!..

Я засыпаю.

Я молчу.

И шар земной

звеняще пуст.

И вновь

передо мной лежит

до мелочей

знакомый

путь.

Скорей туда!

Скорей, скорей!

Вобрать

домашнее тепло.

Опять мы

встретимся с тобой,

всем пограничникам

назло!

Радары

крутятся

в ночи.

Рычат

ищейки

в темноту.

А я смеюсь.

А я иду.

Никем не узнанный —

иду…

Снежинки

тают

на руке.

Как странно и просторно мне!

Шагаю

через океан —

какой он маленький

во сне!

Едва заметны с высоты

хитросплетения

границ!..

Я к дому

подойду.

И ты

почувствуй

и сама

проснись!

Колючим деревцем

вернись,

глазастой девочкой

вернись.

(Ты помнишь,

как мы жили

там —

подвал

и пять ступенек

вниз?)

Огромность

торопливых слов.

Величие

негромких фраз.

Пусть будет всё,

как в первый

день.

Пусть будет всё,

как в первый

раз.

А если нет,

а если

нет,

то пусть упрёки,

пусть

хула —

я всё перетерпеть

смогу,

но только чтобы ты

была!

Была

в моих руках

и снах…

Чего же медлишь ты?

Настань!

Ты видишь —

я пришёл.

Я жду.

Прошу тебя:

не опоздай!..

Уснуть бы…