Стихи и эссе

На страданья у них был наметанный глаз.

Старые мастера, как точно они замечали,

Где у человека болит, как это в нас,

Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,

Как рядом со старцами, которые почтительно ждут

Божественного рождения, всегда есть дети,

Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд

У самой опушки, —

художники эти

Знали — страшные муки идут своим чередом

В каком-нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, —

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а изящный корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли…

Проснувшись на утро седьмого дня, огляделись,

Осторожно понюхали воздух, и тот, чья ноздря

Была самой чуткой, признал, что этого парня

Больше нет, — опасаются зря.

Травоядные, паразиты и хищники вели наблюденье,

Перелетные птицы поведали, возвратясь:

Как сгинул, — повсюду одни лишь воронки

И на пляжах чернеет мазутная грязь.

Везде железное крошево и руины —

Вот все, что осталось в память о том,

Чье рожденье на шестой день сделало

Ненужным временем то, что было потом.

Ну что ж, этот парень никогда не казался

Творением, которое было бы всех умней:

Ни изящества, ни разуменья в отличие

От рожденных в предшествующие пять дней.

Теперь все вернется в свое натуральное русло —

Его Наглейшество обратилось в бесплотную тень.

Наконец-то выглядит, как ему подобает,

День отдохновения — Седьмой День,

Самый прекрасный, счастливый и беззаботный…

Вот тут-то и грянул выстрел, как гром!

И вся субботняя белиберда пошла прахом,

И вместо Аркадии получился Содом:

Ибо тот, кого они создали, — этот парень

Не сгинул, а возвратился в их дни,

И был еще беспощаднее, чем он им казался,

Еще богоподобнее, чем полагали они.

Он был слугой — его не замечали,

Он тенью был людских страстей, тревог.

Но в нем, как ветер, пели все печали —

Вздыхали люди: это плачет бог!

А бога славят. И тщеславным стал он,

Стал почитать за песни сущий бред,

Рождавшийся в его уме усталом

Среди домашней суеты сует.

Поэзия не шла к нему, хоть плачь,

Теперь он изучал свои невзгоды

И безделушки гладкие строгал.

По городу бродил он, как палач,

Людей встречая, думал: вот уроды!

А если встречный злился, — убегал.

Я знаю: звездам в небесной мгле

Не важно, есть ли я на земле.

Может, и впрямь бесстрастность добрей,

Чем пристрастье людей и зверей.

Представьте, звезды влюбились бы в нас,

А мы бы на них не подняли глаз!

Скажу, никого и ничто не виня:

Пусть больше я люблю, чем меня.

И я, поклонник звезд и планет, —

Хотя до меня им и дела нет, —

Глядя на них сейчас, не скажу:

Без этой звезды я с ума схожу.

Если бы звезды настигла смерть, —

Оглядывая пустынную твердь,

Я бы свыкся с тем, что она нежива,

Хоть на это ушел бы не день и не два.

По мнению туристов, племя лимбо

На первый взгляд почти на нас похоже,

Жилища их практически опрятны,

Часы идут почти как наши, пища

Почти что аппетитна, но никто

И никогда не видел их детей.

В наречье лимбо, по сравненью с нашим,

Есть больше слов, где тонкие оттенки

Обозначают всякие «чуть-чуть,

Ни то ни се, почти что, что-то вроде,

Чуть больше или меньше, где-то рядом…».

В местоименьях лимбо нет лица.

В легендах лимбо рыцарь и дракон

Грозят друг другу саблей и клыками,

Промахиваясь лишь на волосок,

Смерть с юношей не свидится никак:

Она прошла чуть раньше, он чуть позже,

Кошель волшебный потерял владельца.

«Итак, — читаем мы в конце, — принцесса

И принц почти-что-все-еще женаты…»

Откуда, почему у них такая

Любовь к неточностям? Возможно, каждый

Из лимбо занят самопостиженьем?

А разве знаешь точно — кто ты есть?

Я сижу в ресторанчике

На Пятьдесят Второй

Улице, в тусклом свете

Гибнут надежды умников

Бесчестного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

Точный ученый может

Взвесить все наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сходит с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возник

Неврастеничный кумир;

Мы знаем по школьным азам,

Кому причиняют зло,

Зло причиняет сам.

Уже изгой Фукидид

Знал все наборы слов

О демократии,

И все тиранов пути,

И прочий замшелый вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как знания гонят прочь,

Как входит в привычку боль,

И как смысл теряет закон.

И все предстоит опять!

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всей

Своей высотой утверждают

Величье Простых Людей,

Радио тщетно вливает

Убогие оправдания.

Но можно ли долго жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Смотрит империализм

И международное зло?

Люди за стойкой стремятся

По заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, как бедные дети,

Боящиеся темноты,

Брели в проклятом лесу

И не знали, куда бредем.

Воинственная чепуха

Из уст Высоких Персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что как-то Нижинский

О Дягилеве сказал,

В общем верно для всех:

Каждое существо

Хочет не всех любить,

Скорее, наоборот, —

Чтобы все любили его.

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по-иному».

Просыпаясь, вступают вояки

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

Нет никаких государств.

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех.

Выбор у нас один:

Любить или умереть.

В глупости и в ночи

Погряз беззащитный мир,

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи —

Вершители и справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаяньи всеотрицания, —

О если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

Совершенства он жаждал в конечном счете,

Но были стихи его простоваты.

Он тонко использовал глупость людей,

Все строил на армии и на флоте.

Он ржал — и хихикали депутаты,

Вопил — и смерть косила детей.

Бюро статистики подтвердило снова,

Что он не судился, все данные говорят:

В современном смысле старомодного слова

Он праведник, внесший свой скромный вклад

В развитие нашей Великой Страны.

С самой юности до пенсионного года

Он ни разу (исключая годы войны)

Не увольнялся со своего завода.

В Кукиш-Моторс ему всегда были рады:

Не штрейкбрехер, достойные взгляды,

Профсоюзные взносы уплачивал в срок

(Профсоюз положительный), означенный парень,

По мненью Психологов, был популярен

На службе, и выпивка шла ему впрок.

Каждый день он покупал по газете,

Реакция на Рекламу была первый класс,

Застрахованный от всего на свете,

Он в Больнице, однако, был только раз.

Согласно Вестнику высших сфер,

Он был поклонник Системы Рассрочек,

Имел все вещи и, среди прочих,

Радиолу, машину, кондиционер.

По мнению Службы общественных мнений,

Во взглядах его был здравый резон:

Если был мир — за мир был и он,

А война — он шел на войну. Тем не менее

Он выжил, имел пятерых детей,

Наш Демограф писал в одной из статей

О количестве этом как об идеале.

В Школе был смирным, правильно рос.

Был ли счастлив? Свободен? Странный вопрос:

Если б не был, мы бы об этом знали.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь узреть на нем виноград,

И паруса на дикой волне,

И беломраморный мирный град,

Но на слепящий глаза металл

Его искусная длань нанесла

Просторы, выжженные дотла,

И небо, серое, как зола…

Погасшая земля, где ни воды,

Ни трав и ни намека на селенье,

Где не на чем присесть и нет еды,

И все же в этом сонном запустенье

Виднелись люди, смутные, как тени,

Строй из бессчетных башмаков и глаз

Пустых, пока не прозвучал приказ.

Безликий голос — свыше — утверждал,

Что цель была оправданно-законной,

Он цифры приводил и убеждал,

Жужжа над ухом мухой монотонной, —

Взбивая пыль, колонна за колонной

Пошла вперед, пьянея от тирад,

Оправдывавших путь в кромешный ад.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь узреть священный обряд,

Пиршество и приношенье жертв,

В виде увитых цветами телят, —

Но на слепящий глаза металл

Длань его не алтарь нанесла:

В отсветах горна видит она

Другие сцены, иные дела…

Колючей проволокой обнесен

Какой-то плац, где зубоскалят судьи,

Стоит жара, потеет гарнизон,

Встав поудобнее, со всех сторон

На плац досужие глазеют люди,

А там у трех столбов стоят, бледны,

Три узника — они обречены.

То, чем разумен мир и чем велик,

В чужих руках отныне находилось,

Не ждало помощи в последний миг

И не надеялось на божью милость,

Но то, с каким усердием глумилась

Толпа над унижением троих, —

Еще до смерти умертвило их.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь атлетов узреть на нем,

Гибких плясуний и плясунов,

Кружащих перед священным огнем, —

Но на слепящий глаза металл

Легким мановеньем руки

Он не пляшущих поместил,

А поле, где пляшут лишь сорняки…

Оборвыш камнем запустил в птенца

И двинул дальше… То, что в мире этом

Насилуют и могут два юнца

Прирезать старца, — не было секретом

Для сорванца, кому грозил кастетом

Мир, где обещанному грош цена

И помощь тем, кто немощен, смешна.

Тонкогубый умелец Гефест

Вынес из кузни Ахиллов щит.

Фетида, прекрасногрудая мать,

Руки к небу воздев, скорбит

Над тем, чтó оружейник Гефест

Выковал сыну ее для войны:

Многих сразит жестокий Ахилл,

Но дни его уже сочтены.

Без рифм и ритма болтовня соседей,

Но каждый мнит, что он поэт в беседе.

В любой из тем, хотя и в разной мере,

Как бассо-остинато — недоверье.

Большие люди, взмокнув от снованья,

Дают понять в процессе узнаванья:

«Я вам не книга, чтоб во мне читали.

Я в полном здравии, а вы устали.

Хотите завести со мной беседу?

А вот возьму и тотчас же уеду…»

Мольба, призыв, чтобы тебя признали

И потеснились в этом тесном зале,

Где каждый, словно слон, свое трубя,

Глух, потому что слышит лишь себя.

Мальчишки сходят с кораблей —

Одетый в форму средний класс,

Послушный кроткий строй.

Им комиксы всего милей,

А поиграть в бейсбол хоть час —

Важней, чем сотня Трой.

Им здесь не по себе — не как

В родной Америке, взгляни:

Чужой уклад вокруг,

Любой прохожий им чужак,

И здесь не Потому они,

А просто Если Вдруг.

Все шлюхи встали по местам,

Уже снует вокруг ребят

С наркотиками плут.

Все льнут к общественным скотам,

Но те не курят и не спят,

А беспрерывно пьют.

Вид кораблей ласкает глаз:

Безделье в бухте голубой

Их даже молодит.

Без человека, чей приказ

Навязывает им разбой,

Их человечен вид.

Как будто гений, над листом

Помедлив, выразил в момент

Чреду воздушных дум

В эскизе легком, но при том

Оправдывая каждый цент

Из миллионных сумм!

Пой только о любви! А раз поешь,

Не забывай спасительную ложь

И на вопросы о любви в ответ

Не бормочи, как поп, ни да ни нет:

Когда бы Данте был в стихах монах,

Что было б толку в Дантовых стихах?

Будь тонким, занимательным и пряным,

Не верь провинциальным шарлатанам,

Что горлопанят, требуя от книг

Простых сюжетов и идей простых,

Как будто музы склонны к идиотам.

(Хороший лирик — друг плохим остротам.)

Допустим, Беатриче каждый раз

Приходит, опоздав на целый час,

И в ожиданье, сам себя томя,

Ты волен этот час считать двумя.

Но ты пиши: «Я ждал, я тосковал,

И каждый миг без милой представал —

Так-так, смотри, чтоб не остыла прыть! —

Веками слез, способных затопить

Пещеру, где почил Эндимион».

Поэт нехитрой выдумкой рожден.

Но если от тебя Она уйдет,

В долги загонит или вдруг умрет,

То помни: у людей метафор нет

Для передачи настоящих бед.

Твоя тоска должна ласкать других.

«О сладость слез!» — гласит печальный стих.

Оставим мертвых. Средь живых курьез

Не раз бывал объектом страстных грез.

Любимая годна тебе в мамаши,

Косит глазами и ушами машет,

Вульгарна, неопрятна и груба.

Для нас — случайность, для тебя — судьба.

Так пой о том, как снизошла Она,

В ее ладонях — солнце и луна,

В ее кудрях красуются планеты —

Царица ночи, королева света.

Ее ладью семь лебедей влекли,

Чертили знаки в небе журавли,

И легкие стада морских коньков

За нею шли до самых берегов.

Она пришла благословить плоды,

Дать вечный мир и наградить труды.

А если песнопения прервет

В стране очередной переворот,

И утром, как случается порой,

Поэтов заподозрит Новый Строй,

Превозмоги паническую дрожь —

Стихами шкуру ты себе спасешь.

Везде «она» перемени на «он» —

И вот в помпезной оде восхвален

(Твоей подделки цензор не узнал)

Очередной пузатый генерал.

Эпитеты порядка «ангел милый»

Теперь звучат «орел ширококрылый»,

И смещена «владычица щедрот»

«Великим осушителем болот».

И через час ты славен и богат.

Отныне ты — поэт-лауреат,

И ты умрешь в постели мирно, чинно,

А генерала вздернут на осину.

Пусть честный Яго на тебя шипит:

«Лакей, халтурщик, подхалим, наймит», —

Читатели верны своей привычке,

Они возьмут историю в кавычки

И скажут о поэте: «Вот нахал,

Он имени любимой не назвал».

Такой поэт, презревший дарованье,

Есть Бог, забывший о своем призванье.

Он сам себя венчал и развенчал,

Поставив ложь началом всех начал.

В его писаньях правды ни на грош,

В его улыбке сладкой — та же ложь.

И что, как не пристрастье к играм слов,

Заставило его, в конце концов,

Сказать, что правда — таинству под стать

И что о ней прилично умолчать.

Отчего тогда? Отчего там? —

Мы кричим: — Отчего так? —

Небеса молчат.

Чем он был, тем был,

Чем он будет —

Зависит от нас.

От того,

Как мы будем жить,

Помня об этой смерти.

Когда умирает честный,

Что слезы и слава,

Что грусть и гордость?

Ступай на войну с автоматом в руке

Прекрати геройствовать в кабаке;

охоться на льва, побывай в горах:

никто не узнает, что ты слабак.

У прирожденной сиделки

не друзья, а подделки

Когда он здоров и богат,

она создает ему ад;

но если он болен, убит,

она его воскресит.

Тебе еще долго не стать святым,

Покамест от жалоб ты будешь больным,

Но, если не станешь холодным, как сталь,

Другого нет способа взять вертикаль.

Я опасаюсь, что каждый в очках книгочей

Господу предпочитает Британский Музей.

Не радует воздух весенний

из-за моих отношений:

они не глубоки,

не дешевы и жестоки.

Кто не дружит с головой,

погибнет в ходе боя;

а, не вступивший в смертный бой,

умрет у стенки стоя.

Пожмите руку крепко

восставшему из пепла,

раз вспомнить неохота

упавшего в болото.

Прекратив искать,

Говорили всласть.

Не вносили лепту,

Но чесали репу.

Думали будет светло,

Заглядывая в дупло,

На бойню наивно.

Отправив сына.

Никому не желая худа,

Всего лишь надеясь на чудо,

Хотели они как лучше,

Заснув на горящей куче.

В публичном месте частное лицо

не чешет перед камерой яйцо.

Публичный тип, тем более звезда,

пиаром занимается всегда.

Не радует воздух весенний

из-за моих отношений:

они не глубоки,

не дешевы и жестоки.

Мысль о собственной смерти,

подобна раскату грома

во время пикника.

Полезно для жизни

узнать

как выносить друг друга.

Судьба разнолика:

каждый сам

подвергает себя опасности..

Ладонь взметнулась в приветствии:

Смотрите! для Вас

я разжал свой кулак.

Кости животных,

причисленные к никогда

не существовавшим святым,

более святы, чем портреты

завоевателей, которые,

к сожалению, были.

Натягивая носки,

он вспомнил, что его дедушка

умер внезапно в ходе полового акта.

Человек должен влюбиться

в Кого — то или во что-что,

или заболеть.

Пустоту нельзя любить слишком долго,

однако, любовь к кому-то или к чему-то

может быть грешной.

Я за свободу, зане

не доверяю цензуре,

но буду серьезен, коль мне

выпадет цензором стать.

Когда он здоров и богат,

она создает ему ад;

но если он болен, убит,

она его воскресит.

Верх совершенства, вот чего всю жизнь он добивался.

Поэзию он сочинял — любой ее догонит.

Он видел дураков насквозь, держал как на ладони.

Он холил армию и флот сильней всего на свете.

Когда смеялся, то Сенат от хохота взрывался,

а если плакал — в унисон околевали дети.

Тайное становится явным, причин замыкая круг,

восхитительную историю готов узнать твой друг;

языки от нетерпения чешутся, чайные чашки — звенят,

неподвижность воды обманчива, как дым без огня.

За трупом в бассейне, за призраком на потолке,

За танцующей леди и мужчиной с виски в руке,

За потухшим взором и атакой мигрени подчас

Скрывается нечто большее, чем видит глаз.

За внезапной песней из-за стен женского монастыря,

За ароматом старого куста в начале сентября,

За рукопожатием, кашлем, поцелуем, игрой в крокет

Преступная подоплека, свой повод хранить секрет.

Глупцы открыли, девственность нужна,

Чтоб в западню загнать единорога,

Прошляпив, между прочим, как страшна

Лицом бывает часто недотрога.

Герой был смел, силен, как полубог,

Он с детских лет качал свой пресс и плечи,

Упавший ангел преподал урок,

Как падая, не получить увечий.

Безумцы, становясь себе врагами,

Хотя никто к тому не принуждал их:

Бросали дом, селились под землей,

Где грозно львы рычали по соседству,

Или бесстрашно уходили в бой,

Встречали Зло и превращались в камень.

Вереск дрожит на ветру неуклюже.

Вши в моей тунике, нос мой простужен.

Дождь все сильней барабанит из тучи.

Я здесь солдат и охранник до кучи.

По серому камню туман ползет боком.

Невеста в Тунгрии, я сплю одиноко.

Олус ее поиметь решил твердо.

Его мне противны манеры и морда.

Пизо поклоняется рыбе, как богу.

Ему целовать я не дам даже ногу.

Продул от любимой подарок солдату.

Хочу мою кралю, не меньше зарплаты.

Как превращусь в ветерана без глаза,

Начну я бездельничать счастливо сразу.

Дамы и господа, огромные изменения происходят благодаря

прогрессу, прогресс, я согласна, приятен, как виски;

автомобилей вы создали больше, чем выдержать может земля,

преодолели скорость звука, и, может быть, очень близко

то время, когда на Луне появятся DVD-диски,

однако, осмелюсь напомнить, не глядя на это,

я, Смерть, большая поклонница этого света.

Я все еще принимаю вызов молодых и героев;

при моей поддержке альпинист срывается со скалы,

захлебнувшихся мальчишек ловит отлив прибоя,

валяется в кювете любитель быстрой езды,

выживших жду и стариков седых,

чтобы вручить, ведь я остроумна, как сваха,

одному инфаркт, другому опухоль рака.

Либерален мой взгляд на культы и расы;

налоги, рейтинг доверия, социальный спор,

мне по фигу. Мы встретимся, можно не сомневаться,

несмотря на инъекции и с доктором разговор,

дорогостоящие услуги похоронных контор:

судебный пристав и медсестра, как белая обезьяна,

пустятся в пляс под стук моего барабана.

Он прибыл в страну, объятую недовольством.

Он не был здесь прежде и сразу замучил посольство

по делу туземцев с унчаками наперевес:

у них диеты разные и жители небес.

«Время», — инструктировали в Лондоне дипломата —

«не ждет. Поздно согласовывать и проводить дебаты:

единственный выход — оформить развод.

Будет лучше, просит их вице-король,

если никто не узнает, какова Ваша роль.

Что ж, для консультации найдем иной подход.

За вами, по любому, последнее слово».

Прочесав сады, опасаясь кинжала убийцы,

он приступил к решению судеб индийцев.

К его услугам были устаревшие карты, законы,

противоречивые данные переписи миллионов,

уточнить их, впрочем, как и спорные районы,

было уже поздновато, а тут еще не кстати

дизентирия устроила пати,

но семь недель спустя он свой поймал момент,

границы разделили континент.

На следующий день, отчаливая в Англию, цинично

забыв о прошлом, как опытный юрист. «Вернуться мне лично

не страшно», — храбрился он в Клубе, — «Стреляю я отлично.»

Была проверка пропусков, проход

он видел к новому району, кому теперь доложишь?

Он, опытный шпион, поддавшись на уловки,

шел прямо в западню за мнимым гидом.

В Гринхёзе было место удобное для дамбы,

довольно было б рельсы чуть дальше проложить.

Его рекомендации генштаб проигнорировал:

мосты были разрушены, зачахло наступление.

Уличная музыка казалось теперь ласковой

из-за недель в пустыне. Разбуженный водой,

журчащей в темноте, он долго

упрекал ночь за компаньона,

храпящего уже. Конечно, расстреляют их,

нетрудно двух разъединить и так чужих друг другу.

Остановите все часы, отрежьте телефон.

Пускай спокойно кость грызет пёс Артемон.

Пусть некрофилы поспешат для поцелуев в лоб.

Под барабанный бой пускай выносят красный гроб.

Пусть в небе самолет визжит, как черт,

Рисуя сообщение, ОН МЕРТВ.

Пусть креп повяжут белым голубям,

перчатки черные гаишнику отдам.

Он для меня был Север, Запад, Юг, Восток,

рабочая неделя и отдыха воскресного глоток;

Мой полдень, полночь, песня, разговор.

Я был не прав — любовь не вечна до сих пор.

Звезды пусть гаснут быстрее, идут на нет.

Солнце снимите, спрячьте Луну в пакет.

Вылейте океан, вырвите с корнем лес,

нечего более ждать впереди чудес.

Остановите все часы, отрежьте телефон.

Пускай спокойно кость грызет пёс Артемон.

Пусть некрофилы поспешат для поцелуев в лоб.

Под барабанный бой пускай выносят красный гроб.

Пусть в небе самолет визжит, как два кота,

Рисуя сообщение, ОНА МЕРТВА.

Пусть креп повяжут белым голубям,

перчатки черные гаишнику отдам.

Она была мой Север, Запад, Юг, Восток,

рабочая неделя и отдыха воскресного глоток;

Мой полдень, полночь, песня, разговор.

Я был не прав — любовь не вечна до сих пор.

Звезды пусть гаснут быстрее, идут на нет.

Солнце снимите, спрячьте Луну в пакет.

Вылейте океан, вырвите с корнем лес,

нечего более ждать впереди чудес.

Это прощальный в гостиной цивилизованный крик,

профессорский благоразумный бзик,

прикрытый дипломатией социальный апломб,

теперь решают дела при помощи газа и бомб.

Красивые истории про добрых великанов

и удивительных фей, сочинения для двух фортепьяно,

хрупкий фарфор, картины с мазней, как фейерверк,

и оливковые ветви отнесены наверх.

Дьявол поклялся, но клятвам взамен

он вышел на волю, взорвав гексоген.

В темнице держал его Папа давно,

ангел мятежный всплыл все равно.

Гуляя, как грипп, повсюду, где хочет,

стоит на мосту, торчит между строчек;

как гусь или чайка летит высоко,

таится в буфете, под кроватью, в трюмо.

Под маской весенней, с сединой на висках,

В голубых маскирует враждебность глазах.

Он может в коляске вопить, как дитя,

или ехать в трамвае последнего дня.

Водопроводчик, доктор, поскольку привык

владеть профессией, как болезнью старик;

лучший танцор, лучший в хоккей игрок,

как разведчик скрытен, как тигр жесток.

Он пришел победить, ты знаешь, мой друг,

к каким глубинам позора он тащит вдруг;

он украл бы тебя у меня, мой дорогой,

чтобы отрезать твой волос прекрасный густой.

Миллионы уже пали в пасть толчеи,

уступая, как голубь обаянью змеи;

сотни деревьев растут в мире зря:

я, как топор, что в руках дикаря.

Поскольку я, в конце концов, недаром Третий Сын

испорченный, беспечный, везуч, как Алладин;

был для меня подробный план написан Сатаной

от человека навсегда избавить шар земной.

Поведение человека — сумасшедший дом,

Восстановленная Гоморра и типичный Содом;

Я должен взять спасительный огонь,

чтоб смыть желаний человечьих вонь.

Покупка и продажа, еда и питье,

Вероломные механизмы и непочтительное нытье.

Симпатичные тупицы без лишних слов

Вдохновляют своих честолюбивых мужиков.

Я прибуду, я накажу, Сатана умрёт,

я намажу на хлеб свой икру и мёд,

дом, где на почетном месте пылесос,

в собор превратить для меня не вопрос.

Буду, как суперстар, в платиновом авто

выезжать на парад, меня не затмит никто,

весь день и всю ночь продлится мой бенефис,

покатится колесо по длинной улице вниз.

Маленький Иоанн, Иоанн большой, Павел и Петр с ключом,

И бедный маленький Хорас, разбитый параличом,

оставьте свой завтрак, парту, игрушки в войну,

чтоб летним прекрасным утром убить Сатану.

Поскольку слава, гнев, труба и барабан

и власть восстать приказывают вам;

могилы взлетят, открывшись, вверх,

искупит земля свой смертный грех.

Рыбы затихли глубоко в морях,

небо, как елка 25 декабря,

звезда на Западе полыхает, как нефть:

«Человечество живо, но должно умереть».

Так прощайте дом с красными обоями внутри,

на теплой двуспальной кровати черновики,

настенный полет прекрасных птиц,

это — прощание, прелестная душа, без границ.

Бюро статистики он найден был не зря —

единственный, кто был без компромата.

Все данные послушно подтвердят,

до грешника ему далековато.

Находка, как пример для дикаря.

Он до войны, на фабрике трудясь,

не будучи лентяем отродясь,

нашел на «Фуджи Моторс» перспективу.

С Законом не вступая в диалог,

поскольку вовремя платил налог,

(свидетельствуют этому счета),

докажет вам психолог без труда —

с коллегами легко мог выпить пива.

Газеты покупая каждый день,

не пропускал рекламный бюллетень.

Он, застрахованный на всякий случай,

здоровьем был почти благополучен.

Используя кредиты и рассрочку,

и не пытаясь снизить аппетит,

имел, как современный индивид,

авто и граммофон с радиоточкой.

Загладив социологи вину,

воссоздали прошедшего цепочку.

Мир потеряв, ушел он на войну.

Оставив на Отчизну пять детей,

не зная лично их учителей,

он заслужил внимание властей,

Он был свободен? Счастлив? Кто всерьез

ответит на поставленный вопрос.

1

Он угасал в разгаре зимы:

на каждом шагу гололед, аэропорты полупусты,

статуи городские изуродовал снег;

падающая температура придушила умирающий день,

термометр и градусник как сговорились:

в тусклый холодным день случилась кончина поэта.

Вдали от его болезни

волки бежали сквозь вечнозеленый лес,

деревенская речка лишенная удобных причалов;

скорбные речи

по поводу смерти поэта не касались его стихов.

Это был самый последний день, как для него,

так и для медсестер и слухов;

области тела взбунтовались,

площади разума опустели,

тишина затопила предместья,

поток его чувства достался поклонникам.

Теперь он рассеян среди множества городов

и полностью принадлежит незнакомым людям,

обретая свое счастье под обложкой книги,

несет наказание по иностранному кодексу чести.

При переводе смысл слов мертвеца

изменяется в местах обитания.

Но завтра в многозначительном шуме,

где брокеры, подобно животным, ревут в зале фондовой биржи,

а бедняки справедливо страдают, имея к этому склонность,

и каждый узник уверен в своей свободе,

несколько тысяч вспомянут про этот день,

поскольку легко запомнить неординарный случай.

Термометр и градусник как сговорились:

в тусклый холодный день случилась кончина поэта.

2

Ты был наивен, подобно нам, твой дар пережил

восторги богатых дам, агонию собственного тела.

Сумасшедшая Ирландия заставила писать стихи.

Ирландия безумна до сих пор, как и ее погода.

Зато в поэзии полный штиль, она уцелела

в народном сказании. Поэзия здесь, как из стали —

исказить почти невозможно, нечем.

От уединенных ферм до деятельной печали

сырых городов, где поэты верили и умирали;

важнее поэзия, нежели рот — источник речи.

3

Давит чернозем на грудь:

Вильям Йейтс прилег вздремнуть.

Без поэзии сосуд

в чрево родины кладут

Время храбрых и святых

материт и бьет под дых,

беспощадно изменив

формы королей и див.

Время чтит язык, в ком слог,

как для верующих Бог.

Трусость, гордость за грехи

не считают петухи.

Время — странный адвокат:

Киплинг стал не виноват,

Клодель тоже ни при чем,

сочинял Поль горячо.

Из кромешной темноты

брешут бешеные псы.

Европеец нервно ждет,

кто кого быстрей сожрет.

Интеллектуальный стыд

для Европы, как гастрит.

Море жалостливой лжи

бьет в глазные рубежи

Следуй, гений, напрямик

в скрытый сумраком тупик.

Голос твой великий пусть

уничтожит нашу грусть.

Выпрямляя стих, как гвоздь,

вырасти проклятья гроздь,

про нужду и горе пой,

чуя пропасть под собой.

Одиночество души

доброй шуткой рассмеши,

за решеткой серых дней

вере научи людей.

Пирс нещадно волны бьют;

на равнине дождь всерьез

лупит брошенный обоз;

каторжане в горы прут.

В сером платье вечерок.

Фиск агентов шлет отряд:

недоимщики шалят,

игнорируя налог.

Завершив с Богиней спор,

проститутки в храме спят;

в подсознании вершат

два поэта разговор.

Пусть Утический Катон

древние законы чтит,

но мятеж легко творит

мускулистое никто.

В спальне Цезаря уют.

Цезарь, словно мелкий клерк,

пишет в розовый конверт:

«Ненавижу царский труд».

Кушая не хлеб один,

стаи красноногих птиц

грея скорлупу яиц

сверлят взглядом чахлый Рим.

А на севере пустом,

где вокруг лишь желтый мох,

двигается без дорог

северных оленей гон.

Грязный, помятый,

Он вываливался из самолета

спеша к завтраку в свою честь.

Радиоведущий,

называя его выдающимся,

ценит себя поменьше.

Пустынный фьорд

отрицал возможность

многобожия.

Двадцать восемь лет назад

трое спали здесь.

Теперь один женат, второй мертв,

Там, где стояла фисгармония,

радио:

выжил достойный?

Неспособный говорить по-исландски,

Он, зато, помогал

мыть посуду.

Веселая овчарка

и приезжий из Нью-Йорка,

без труда понимали друг друга.

Снег замаскировал

навозную лужу:

амбарная мышь провалилась.

Снежная буря. Голая комната.

Мысли о прошлом.

Он забыл завести свои часы.

Ветер выл над волнистой лавой. Вдруг,

В глаз бури

влетела темная точка,

Это, въехавший на аэротакси Персей,

вытаскивает

дрожащую Андромеду

Из дикой местности

И возвращает ее

к горячим ваннам, коктейлям, привычкам.

Еще одну

детскую мечту исполнил

волшебный свет исходящий из Геклы.

Счастливого острова,

Где все мужчины равны,

Но не вульгарны — еще нет.

Однажды вечером по Бристоль-стрит

гуляя вволю,

(толпа на тротуаре шевелилась,

словно пшеница в поле),

я к пристани спустился,

там пел влюбленный

под аркой железнодорожной:

«Любовь бессмертна и бездонна.

Я буду любить тебя, я буду любить тебя,

пока Китай и Африка не столкнутся,

пока река не перепрыгнет через гору,

пока лососи не запоют на блюдце.

Я буду любить тебя, пока океан

не повесят, развернув, сушиться,

пока немые звезды не заорут,

как пациенты психбольницы.

Годы бегут, как кролики,

Но в сердце моем зацвели

Цветы

Первой в мире любви».

Но все часы в городе

Стали трещать и звонить:

«Время тебя обманет,

ты не сможешь его победить.

В темных пещерах подсознания,

где Правосудие обнажено,

время наблюдает из тени

как ты целуешься перед сном.

В мигрени и в беспокойстве

жизнь проходит бесцельно,

но время предполагает, что будет

завтра или мгновенно.

Огромные зеленые долины

накроет снежная попона;

время меняет зажигательные танцы

и горбатит любителя поклона.

Погрузи руки в воду,

погрузи весь скелет,

смотри внимательно в реку

и удивись, что там тебя нет.

Ледник громыхает в буфете,

в кровати вздыхает пустыня,

сквозь трещину в чашке проходит

связь мертвых с живыми.

Там нищие выигрывают в лотерею,

Джека очаровывает Великан,

Лили охмуряет белого горлопана

и Джил падает на диван.

Смотри внимательно в зеркало,

наблюдай свое разрушение;

ты не в силах благословить,

но жизнь и есть благословение.

.

Слезы текут из глаз

Как будто насыпали перца;

ты полюбишь свою сгорбленную фигуру

с горбатым сердцем».

Это случилось поздним вечером,

влюбленные давно ушли;

часы прекратили свою какофонию,

а река продолжала течь по телу земли.

Пусть, как умеренно-ясная погода,

радость раскрасила берег твоей души

в радужный цвет, шторм тебя изменил:

не позабыть уже больше

ни, разрушающую чаяния, тьму,

ни ураган, пророчивший погибель.

Тебе придется с этим знаньем жить.

Дороги нет назад, вокруг — иные,

из-за отсутствия луны ты их не чуешь,

они, однако, рядом

существа без имени, числа и рода:

и они тебя не любят.

Что ты им сделал?

Ничего? Но это не ответ:

Поверь, тебе придется ответить на вопрос? —

Что сделал, ведь сделал же ты что-что;

чтоб вызвать смех, травить им будешь анекдоты,

ты жаждать будешь их расположения и дружбы.

Не будет никакого мира.

Тогда, сопротивляйся, так храбро, как способен,

но каждая неблагородная уловка, ты знаешь,

на совести, как грязное пятно:

хотя сегодня это не причина,

для тех, кто ненавидит ненависти ради.

Голову мне положи

на нетвердое плечо;

время жрет, как винегрет

детский ум и красоту,

эфемерность детворы

объясняет смерть, как басню:

но, пока далек рассвет,

спи порочное дитя,

нет другого для меня

существа прекрасней.

Безграничны плоть и дух:

Пара нежная лежит

Как вареная морковь

Без сознания почти,

Им Венера за оргазм

Преподносит, как богиня

В дар надежду и любовь;

А тем временем монах

Ловит чувственный экстаз,

помолившись на латыни.

Верность, преданность, едва

Полночь минет, пропадут,

Словно колокол гудя.

Тут же толпы дураков

Выть начнут, как злые псы:

Ты заплатишь каждый грош,

Карты правду говорят,

только этой ночи пыл,

шепот, взгляды, поцелуй

в память врежутся, как нож.

Полночь, меркнет красота:

Пусть предутренний сквозняк

Мягко кудри шевелит,

Долгожданный день грядет,

Чтоб жестокий, скучный мир

Глаз приемлемым признал;

Дней засушливых кредит

Для невольных взят хлопот,

Пусть нахлынет вместо зла

Человечьих чувств накал.

Ты когда-нибудь слышал о кокаиновой Лили?

Она жила в Кокаинсити на кокаиновой горке земли,

ее кокаиновая собака и кокаиновый кот,

дрались с кокаиновой крысой всю ночь напролет.

Ее кокаиновые волосы развевались, как кокаиновый флаг.

Она носила кокаиновое платье красное, как мак:

шляпу кокаиниста, костюм для скачки в санях,

кокаиновую розу, к пальто приколотую на днях.

Большие золотые колесницы на Млечном пути,

Серебряные змеи, слоны, куропатки, снегири.

О кокаиновый блюз, они печалят меня,

под кокаиновый блюз плывет из-под ног земля.

Однажды холодной ночью Лили вышла гулять в метель,

нюхая воздух испуганно, дышала, как загнанный зверь.

Там были наркотическая легкость и пьяный бред,

на кокаиновой дорожке оставался кокаиновый след.

Там Мак с лицом ребенка и Морфий, предъявляющий счет,

поднявшись по снежной лестнице, веселили народ.

Стремянка в небо была метра два в высоту,

огромные сани скользили в черную пустоту.

По утру в половине четвертого без ощущенья вины

они, как Рождественская елка, были освещены;

как только Лили возвратилась домой и упала в кровать,

она засопела быстро и перестала дышать.

Сняли с нее изношенное кокаиновое пальто:

оно износилось, как шляпа с розой цвета бордо;

На ее надгробном камне ты читал не один:

она умерла, поскольку нюхала кокаин.

Закон, убеждены садовники,

это солнце. Закон один.

Солнечный круг для садовников господин,

как для рядовых полковники.

Закон есть мудрость старости,

дед-импотент визжит от ярости.

Закон — суть чувства молодых,

показывает правнук свой язык.

Закон, поп проповедует смиренно,

менталитет меняя прихожан,

слова в моем писании священном,

а также кафедра моя и храм.

Судья, взглянув не дальше носа,

чеканит фразы без препон:

Закон известен испокон.

Закон дымит, как папироса,

но я добавлю макарон —

Закон есть все-таки Закон.

Юристы пишут, в рот воды набрав,

Закон не ошибается, не прав,

он преступления карает ловко,

орудуя статьей или винтовкой.

Закон — одежда, которую весь век

любой беспечно носит человек.

Закон, как дружба ежедневно на словах.

Одни кричат: закон — наша судьба,

другие, что березы и изба.

За третьими четвертые шипят:

Закона нет который год подряд.

И всегда сердитая толпа,

вечно оставаясь на бобах,

голосит: Закон бесспорно — мы,

и глупей меня чудак с Луны.

Если мы знаем о Законе не больше,

чем другие, живущие дольше,

то мне известно не больше тебя,

что нам следует делать шутя,

исключая тех, кто беспробудно

несчастлив или спит, как Будда,

Закон в натуре существует,

об этом каждый знает всуе,

считаю делом глупым, гиблым

с Законом сравнивать что-либо.

В отличие от многих из людей,

нет у меня других идей,

которые способны придержать

обычное желание гадать

и низвести свой личный опыт

до равнодушия зевоты,

хотя, сужая рубежи

тщеславья вашего и лжи,

и Богом данную мне робость,

меня переполняет скромность,

отличный выход мы найдем:

любовь похожа на Закон.

Подобно любви, откуда Закон нам неизвестно.

Закон не терпит принужденья, как невеста.

Как от Закона, так и от любви мы часто плачем.

Закон, как и любовь, для нас немного значит.

Пусть Время безмолвствует, но я тебе доложу,

Время в курсе цены, которую нам платить.

Если б я мог рассказать, чем дорожу.

Заплачем ли после драки, надев паранджу,

Или споткнемся, когда музыканты начнут пилить?

Время ничего не расскажет, но я расскажу.

Даже нет смысла долдонить понятное и ежу,

ибо люблю тебя больше, чем смогу объяснить.

Если б я мог рассказать, чем дорожу.

Ветры дуют оттуда, где возникают, куда ухожу.

По какой причине листве предназначено гнить?

Время ничего не расскажет, но я расскажу.

Розы мечтают вырасти — предположу,

Чтобы заметить это — нечего говорить.

Если б я мог рассказать, чем дорожу.

Возможно, все храбрецы испугаются, — не осужу,

И все солдаты дезертируют из-за желания быть.

Скажет ли время то, что я расскажу?

Если б я мог рассказать, чем дорожу.

Моя любовь, как красный цветок,

как для слепого концерт.

Спереди, как отбивной кусок,

зад, как тяжелый конверт.

Волосы гладкие, словно льстец,

брови ее как трясина.

Взгляд ее, словно отару овец

замечал сквозь туман мужчина.

Словно автобус огромный рот,

нос, как ирландская джига.

Подбородок ее как из чашки компот,

выпитый мигом.

Ее божественные формы и впадины,

как карта Соединенных Штатов.

Ноги ее, как Фольксвагены

без номерных знаков.

Не найти среди нас героя в мундире,

покорителя крыш, высот.

Настоящая любовь тонет, как лодка в пучине,

как вязаный детский носок.

Все в прошлом. Расширение языка,

путешествие в Китай по торговым тропам;

распространение системы счета и комлех;

в прошлом расчет времени по движению тени от солнца.

В прошлом оценка риска для жизни по картам,

Предсказание по движению воды, изобретение

Колеса и часов, приручение лошади.

В далеком прошлом беспокойная жизнь навигаторов.

В прошлом остались феи и гиганты,

крепость, словно застывший орел, уставившийся на долину,

в лесу построенная часовня.

В прошлом вырезание ангелов и тревожных горгулей.

В прошлом суд над еретиками среди каменных колонн,

теологические споры в тавернах

и чудесное исцеление в фонтане;

в прошлом шабаш ведьм; но сегодня борьба.

В прошлом установка динамо и турбин,

строительство железных дорог в колониальной пустыне,

классическая лекция на происхождение человечества.

Но сегодня борьба.

В прошлом вера в абсолютную ценность Греции,

Падение занавеса на смерть героя;

горячая молитва на вечерней заре

и обожание сумасшедшего. Но сегодня борьба.

Так шепчет поэт, застывший среди сосен, или

там, где свободный водопад шумит монотонно, или

глядя со скалы подобно наклонившейся башне:

'О мое зрение. Пошли мне удачу первооткрывателя.'

И, исследовав своими инструментами

равно бесчеловечные области будь то зрелая бацилла

либо огромный Юпитер, воскликнул:

«Но я ничего не знаю о жизни моих друзей.»

Так бедняки в полутемных жилищах шуршат вечерней газетой:

«Наш день- это наша потеря.

О, заметь нас создатель Истории,

Организатор времени — реки регенерации.»

И народы хором призовут жизнь,

которая, сформировав отдельный коллектив, нагнетает

частный ночной ужас.

«Если тебя не впитала городская губка,

подними обширные военные империи акулы и тигра,

создай мощное государство Робина. Приди.

О, спускайся как голубь или разъяренный папа,

или средний инженер, но спускайся».

И жизнь отвечает, если она отвечает вообще,

из сердца, из глаз, и из легких,

из магазинов и городских площадей:

«О, нет. Я не приду. Не сегодня. Не для тебя. Я —

человек-надежда, легко обманывающий собутыльник в баре.

Я то, что вы делаете ежедневно.

Я ваше обещание быть хорошим, ваша смешная история,

ваш деловой голос и ваш брак.

Какое ваше предложение? Строить справедливое общество?

Хорошо. Я соглашаюсь. Или это всего лишь договор самоубийства,

красивая смерть? Очень хорошо, я принимаю,

поскольку я — ваш выбор, ваше решение. Да, я — Испания.»

Многие услышали это на отдаленных полуостровах,

на сонных равнинах, на сбившихся с курса рыбачьих шхунах

или в коррумпированном сердце города,

услышали и двинулись, словно чайки или семена цветка.

Они, как банные листы, цеплялись за длинные экспрессы,

которые сквозь альпийский туннель качаются среди ночи.

Переплывали океаны; шли по горным ущельям.

Они прибыли, чтобы отдать свои жизни.

На той засушливой территории, фрагменте, отколотом от Африки

и грубо припаянном к изобретательной Европе;

на том плоскогорье, выигранном у рек, материализуются наши мысли,

угрожающие формы нашей лихорадки

точны и живы. Как опасность, которая заставила нас ответить

на предупреждение медицины. И брошюра зимних круизов

обернулась батальонами вторжения; и наши лица,

как стена института, как стена магазина, разрушение

удовлетворяет свой аппетит после команды стрелять и бомбить.

Мадрид это сердце. Наши мгновения нежности

пахнут санитарной машиной и мешком с песком;

наши часы дружбы в народной армии.

Завтра возможно будущее.

Исследование синдрома усталости и уборка мусора;

Постепенное исследование радиационного фона.

Завтра расширение сознания при помощи диеты и дыхания.

Завтра возрождение романтичной любви,

фотографирование ворон;

любая забава под своевольной тенью Свободы;

завтра театрализованное представление и концерт музыканта,

красивый рев хора под куполом;

завтра обмен мнением на размножении терьеров,

нетерпеливый выбор председателей

внезапным лесом рук. Но сегодня борьба.

Завтра для молодых поэтов, взрывающихся словно бомбы,

прогулки близ озера, недели превосходного общения;

завтра гонки на велосипеде

через предместья летними вечерами. Но сегодня борьба.

Сегодня преднамеренно увеличены шансы смерти,

сознательное принятие вины за необходимое убийство;

сегодня трата усилий

на тонкую эфемерная книжицу и скучную встречу.

Сегодня примитивные развлечения: разделенная сигарета,

карты в освещённом свечой сарае, и окопный концерт

мужских шуток; сегодня неумелое

и недостаточное объятие накануне испытания боли.

Звезды погасли. Животные закрыли глаза.

Оставим в покое прошедший день, время не оправдывает надежд,

и История побежденному может сказать Увы,

но не сможет не простить.

Дамы и господа сидящие здесь —

любители выпить, покурить, поесть.

Не глядя на то, что давление скачет.

Кто сидит рядом? Смерть, не иначе.

Как блондин длинноногий с небесным взглядом,

в метро и на пляже Смерть всегда рядом.

Одиноки или женаты, молоды или стары,

вы будете танцевать под звуки ее гитары.

Смерть, словно доктор высшего класса.

В приемной торчит день и ночь биомасса.

«Вы еще дышите? Это пройдет!» —

толкает она пациента в гроб.

Смерть, как риэлтер мест за оградой

дёшево. Дорого ей и не надо.

Сделка легка и стара, словно мир,

достаточно подпись чиркнуть, где пунктир.

Смерть гениальный и мудрый учитель,

Для тупых и горбатых друг и спаситель,

с урока сбежать под названьем «Могила»

никому даже в голову не приходило.

В покер играете, в рулетку ли в казино,

мокнете под дождем или пьете вино,

Смерть наблюдает за вами, смотрит на вас,

готова нагрянуть завтра или прямо сейчас.

Часы не смогут вам указать

ради чего молиться опять,

Потому что время остановилось,

То есть безвременье до тех пор

Пока мы ведем этот разговор,

предчувствуя нечто другое, чем было.

Не найти ответа на вопросы всуе

Во взгляде памятника-статуи.

Только живущий ответит, чей лоб

лавр увенчает, словно озноб.

Мертвый подскажет лишь ход.

Что происходит с людьми опосля их кончины?

Смерть не постигнешь смертью женщины или мужчины.

Ад ни там, ни здесь.

В ад ни упасть, ни залезть.

Нельзя замарать, как честь.

Трудно представить грядущих потомков

или столетья разбитые звонко;

легче жить просто, подобно ребенку.

Препятствуя нашим инстинктам, желаниям,

приобретая все новые знания,

наша гордыня множит страдания.

Заполнив словами тома, словари,

в которых слов истины не найти —

обезьяны более и не могли.

Все же гордыня не в силах одна

надежду на чудо выпить до дна —

там преисподняя, где сатана.

Тот, кто сегодня притворно слеп,

несерьезно зол, понарошку свиреп,

Будет как соль потерявший хлеб.

Если б мы были несчастны, больны,

как жертвы теракта, болезни, войны,

было бы проще, пуская слезу,

выплюнуть душу, как сломанный зуб.

Захватчик в форме дровосека

Творит дрова из человека,

Но есть что невозможно сжечь —

Страны порабощенной речь

о том, что Родины святыни

среди отчаянья пустыни

преследует захватчик злой,

блюя бессмыслицей пустой.

Маленькие тираны, угрожая большим,

искренне убеждены,

что меняют режим.

Тираны могут быть убиты,

тогда как палачи их умирают

в своих кроватях мирно и беспечно

Девиз тирана:

все возможное —

необходимо.

Как только главы государства

работать предпочтут не днем, а ночью,

пусть граждане почувствуют опасность.

От готики севера, бледные дети

Культуры вины, картошки, пива-виски,

Мы, подобно отцам, направляемся

К югу, к обожженным другим берегам,

Винограда, барокко, la bella figura,

К женственным поселеньям, в которых мужчины —

Самцы, и дети не знают той жесткой

Словесной войны, какой нас обучали

В протестанстских приходах в дождливые

Воскресенья — мы едем не как неумытые

Варвары, в поисках золота, и не как

Охотники за Мастерами, но- за добычей;

Кто-то едет туда, решив, что amore

Лучше на юге, и много дешевле

(Что сомнительно), другие — убеждены,

Что солнце смертельно для наших микробов

(Что есть чистая ложь); иные, как я,

В средних летах — чтобы отбросить

Вопрос: «Что мы и чем мы будем»,

Никогда не встающий на Юге. Возможно,

Язык, на котором Нестор и Апемантус,

Дон Оттавио и Дон Джованни рождают

Равно прекрасные звуки, неприспособлен

К его постановке; или в жару

Он бессмысленен. Миф об открытой дороге,

Что бежит за садовой калиткой и манит

Трех братьев — одного за другим — за холмы

И все дальше и дальше — есть порожденье

Климата, в котором приятно пройтись,

И ландшафта, заселенного меньше, чем этот.

Как-то все-таки странно для нас

Никогда не увидеть ребенка,

Поглощенного тихой игрой, или пару друзей,

Что болтают на понятном двоим языке,

Или просто кого-то, кто бродит один,

Без цели. Все равно, наше ухо смущает,

Что их кошек зовут просто- Cat, а собак

— Lupo, Nero и Bobby. Их еда

Нас стыдит: можно только завидовать людям,

Столь умеренным, что они могут легко

Обойтись без обжорства и пьянства. И все ж

(Если я, десьтилетье спустя, их узнал) —

У них нету надежды. Так древние греки о Солнце

Говорили: «Разящий-издалека», и отсюда, где все

Тени — в форме клинка, вечно синь океан,

Мне понятна их мысль: Его страстный

Немигающий глаз насмехается над любой

Переменой, спасеньем; и только заглохший

И потухший вулкан, без ручья или птицы,

Повторяет тот смех. Потому-то

Они сняли глушители со своих «Весп»

И врубили приемники в полную силу,

И любой святой вызывает ракетный шум,

Как ответная магия. Чтобы сказать

«У-уу» сестрам Паркам: «Мы смертны,

Но мы пока здесь!», они станут искать

Близость тела — на улицах, плотью набитых,

Души станут иммунны к любым

Сверхестественным карам. Нас это шокирует,

Но шок нам на пользу: освоить пространство, понять,

Что поверхности не всегда только внешни,

А жесты — вульгарны, нам недостаточно

Лишь звучанья бегущей воды,

Или облака в небе. Как ученики

Мы не так уж дурны, как наставники — безнадежны.

И Гете, отбивающий строгий гекзаметр

На лопатке у римской девы — есть образ

(Мне хотелось, чтоб это был кто-то другой)

Всего нашего вида: он с ней поступил

Благородно, но все-таки трудно назвать

Королеву Второй его Walpurgisnacht

Елену, порожденную в этом процессе,

Ее созданьем. Меж теми, кто верит, что жизнь —

Это Bildungsroman, и теми, для кого жить —

Значит «быть-здесь-сейчас», лежит бездна,

Что об'ятиями не покрыть. Если мы захотим

«Стать южанами», мы тотчас испортимся,

Станем вялыми, грязно-развратными, бросим

Платить по счетам. Что никто не слыхал, чтоб они

Дали слово не пить или занялись йогой —

Утешительно: всей той духовной добычей,

Что мы утащили у них, мы им не причинили

Вреда, и позволили, полагаю, себе

Лишь один только вскрик A piacere,

Не два. Я уйду, но уйду благодарным

(Даже некоему Монте), призывая

Моих южных святых — Vito, Verga,

Pirandello, Bernini, Bellini

Благословить этот край и всех тех,

Кто зовет его домом; хотя невозможно

Точно помнить, отчего ты был счастлив,

Невозможно забыть, что был.

Бессмысленно крик поднимать.

Нет, детка, уж лучше совсем завязать.

Ты руки ко мне не тяни.

Чайку завари, кипяточку плесни.

Вот и все, как ни крути.

Но что это значит? что ждет впереди?

Я маме сказал перед тем, как уйти,

Что дом покидаю, чтоб лучший найти.

На письма ее не ответил,

Но лучшего так и не встретил.

Вот и все, как ни крути.

Но что это значит? что ждет впереди?

Так не было раньше у нас?

Наверно нет, так стало сейчас.

Мотор заглуши: коли жизнь сходит с рельс,

Есть ли смысл уезжать в Уэльс?

Вот и все, как ни крути.

Но что это значит? что ждет впереди?

Был тверд мой хребет, как металл,

И я генерала в лицо узнавал,

Но в жилах силенок не стало,

И я не служу генералу.

Вот и все, как ни крути.

Но что это значит? что ждет впереди?

В венах моих есть желанье одно,

И рыбою память ложится на дно;

Начну я рыдать, что есть силы —

А память мне: «Так уже было.»

Вот и все, как ни крути.

Но что это значит? что ждет впереди?

Сюда прилетала пичуга одна,

Навряд ли уже возвратится она.

Я долго шел, чтоб в итоге пути

Ни земли, ни воды, ни любви не найти.

Вот и все, как ни крути.

Но что это значит? что ждет впереди?

Перенеси через воды

И усади ее в тень,

Где голубки белы целый день у ветлы,

И четыре вЕтра оды

Распевают, распевают, распевают о любви.

Золотое надень ей кольцо ты

И к груди ее крепко прижми;

Снимки из-под воды рыбьи делают рты,

И лягушка, певец большеротый,

Распевает, распевает, распевает о любви.

Переулки сбегутся на пляску,

Дома обернутся взглянуть,

Столы и скамьи скажут тосты свои,

И лошадки, что тянут коляску,

Распевают, распевают, распевают о любви.

Закон — как солнце, господа,

Вот мненье

садовода.

Вчера, сегодня и всегда

Ему верна природа.

Закон —

прожитых лет урок, —

Бессильный дедушка изрек;

— Скорей уж —

молодости дух, —

Прервал его нахальный внук.

Святой отец святой

свой взгляд

Воздев на тех, кто вряд ли свят,

Отрезал кратко, словно

бритва:

Закон — моя молитва.

Судья, поглядев на свой собственный

нос,

Сурово и четко ответ произнес:

— Закон, как я вам говорил, и не

раз,

И как вам опять повторяю сейчас,

Закон — говорю вам еще раз,

что он,

Закон и есть — закон!

Студенты пишут реферат:

Закон

— не прав, не виноват,

Это просто наказание

За обычные

деяния,

Повсеместно и всегда,

Закон — одежда и еда.

— Судьба,

— иные говорят,

— и государственный диктат.

Другие в

унисон,

Кричат: — Какой закон?

Закона вовсе нет,

Давно простыл и

след.

А в толпе полубезумной,

Очень злой и очень шумной:

—

Мы — закон!

(А дурачок мычит, что он).

А мы, с тобою,

извини,

Не больше знаем, чем они.

Не больше знаю я, мой свет,

Чем

ты, что должно, а что нет.

Лишь все согласны

априорно,

Безоговорочно, бесспорно,

Что где-нибудь он есть,

Как

всем известно здесь.

И, если даже мысль — абсурд

Закона

обозначить суть,

Я, как другие, не скажу,

Что есть закон, я не

сужу,

А, как и все, могу гадать,

Чтоб лучше слово подобрать.

В

конце-концов, я признаю,

Свою тщету, как и твою,

Но робко, тем не

менее,

Я дам определение,

На что похож Закон:

Любви подобен

он.

Как и любовь — нельзя понять.

Как и любви — не

избежать.

И часто — слезы лить.

И вряд ли —

сохранить.

Не понимая, почему запретен

Был плод, не научивший ничему

Их новому, досаду скрыв, как дети,

Не внемля ни упреку, ни уму,

Они ушли. И память тут же стерла

Воспоминанья. Стала им ничья

Не внятна речь: ни псов, вчера покорных,

Ни сразу онемевшего ручья.

Мольбы и брань: свобода так дика!

При приближеньи зрелость отступала

Как от ребенка горизонт, пока

Рос счет крутой опасностям и бедам,

И ангельское войско преграждало

Обратный путь поэту с правоведом.

Секрет себя обнаружит в итоге, как и всегда.

За чашкою чая жажду язык выдает — беда!

Сама себя перескажет история за меня.

Тихи глубокие воды, да дыма нет без огня.

За трупом в резервуаре, за тенью, что днем растет,

За танцем той, что танцует, за рюмкой того, кто пьет,

За приступами мигрени, за вздохами — всякий раз

Иная лежит причина, чем та, что видна для глаз.

У песни, случайно спетой у монастырских стен,

И у гравюр в столовой с видом охотничьих сцен,

И у рукопожатья во время летней игры —

Есть у всего причина, скрытая до поры.

Все трубочисты

Отмывают лица, шеи позабыв;

Все машинисты

Сходят с вахты, и корабль идет на риф;

Три сотни пышек

Лучший пекарь оставляет на огне;

На гробе пишет

Гробовщик записку: «Позже приходите вы ко мне.

Меня зовет любовь!»

Все водолазы

Выплывают на поверхность в пузырях;

Шоферы сразу

Тормозят свои экспрессы на путях;

И сельский ректор

Посреди псалма из церкви прочь спешит;

И санинспектор,

Крышку люка обнимая, вдоль по улице бежит, —

Когда зовет Любовь.

Вереском ветры в полях шелестят,

Вши под туникой, и сырость в костях.

Дождь барабанит по серым камням,

Что охраняю — не знаю я сам.

Сизый туман подползает с низин,

Подружка далеко, сплю я один.

Aвл к ней приходит теперь на крыльцо.

Мне гадки манеры его и лицо.

Пизо верит в Рыбу, в Христа своего,

Конец поцелуям — послушать его.

Хранил я кольцо, да в игре не везет…

Кто деньги вернет, кто подругу вернет?

Когда я приду одноглазым домой,

Я буду на небо глядеть день-деньской

О, что там слышен за дробный звук,

Будто бы грома раскаты, раскаты?

— Это солдаты идут, мой друг,

Идут солдаты.

О, что это там засверкало вдруг?

Издалека этот блеск так ярок!

— Солнце на ружьях блестит, мой друг,

Свет его жарок.

О, что же они собрались вокруг,

Что же им надо тут в воскресенье?

— Может, маневры идут, мой друг,

Или ученья.

О, отчего они, сделав круг,

К нашей свернули дороге, дороге?

— Может, команда была, мой друг,

Что ты в тревоге?

О, у кого-то из них недуг,

Нужен им доктор? Их кони встали?

— Нет, там никто не ранен, мой друг,

Даже и не устали.

О, может, чей-нибудь болен дух,

Нужен наш пастор им, верно? верно?

— Нет, они церковь прошли, мой друг,

Топая мерно.

О, значит, им нужен сосед наш, пастух,

Это к нему они, я же вижу!

— Нет, они мимо прошли, мой друг,

И уже все ближе.

О, но куда же ты? Наших рук

Не разнимать ты мне клялся адом!

— Нет, я любить обещал, мой друг,

Но идти мне надо.

Сломаны двери, и выбит замок,

Больше запорам держать нет мочи;

О, их шаги тяжелы, как рок,

И горят их очи.

«Что на уме, голубок, дружочек?

Мыслей, как перьев, мертвеет строй.

Ждешь ли свиданья, денег ли хочешь,

Или лелеешь план воровской?

Очи открой, мой баловень нежный,

Будет охота — лови меня.

Заново мир открывая прежний,

Встань на краю молодого дня.

С ветром взлети, мой змей поднебесный,

Птиц заглуши и небо затми;

Страхом срази, оживи, как в песне,

Сердце пронзи — и себе возьми.

Листья падают — не счесть.

И лугам не долго цвесть.

Няньки вечным сном уснут,

Лишь колясочки бегут.

Шепотком соседский рот

Нашу радость отпугнет,

В ледяной ввергая плен,

Так, что рук не снять с колен.

Сзади толпы мертвецов

К небу обращают зов,

Руки вытянув свои

Пантомимою любви.

На охоту чередой

Выйдут тролли в лес пустой.

Соловей, как сыч, смолчит,

С неба ангел не слетит.

Впереди величьем стен

Высится гора Взамен,

К чьим прохладным родникам

Не припасть живым устам.

Глядя вверх на звезды легко понять,

Что им на меня глубоко плевать.

Но равнодушья людей и зверья

Стоит меньше всего бояться, друзья.

Разве лучше бы было гореть звездам

Безответной и вечной любовью к нам?

Раз уж равенства в чувствах достичь нельзя,

Пусть более любящим буду я.

Но и я, восхищающийся давно

Звездами, коим все равно,

Все ж не могу, глядя в звездный рой,

Сказать, что тоскую лишь по одной.

Когда бы последнюю стерли звезду,

Я б научился смотреть в пустоту

И чувствовать, как ее тьма высока…

Хоть к этому надо привыкнуть слегка.

Иван-дурак, Иван- дурак,

Был смолоду простак,

А нынче — гнет рукой пятяк.

Меньшой сынок, меньшой сынок,

Был с детства недалек,

А многих удивил в свой срок.

И лучше бы герою,

Чтоб совладать с судьбою,

Быть круглым сиротою.

Легко признать, легко решить,

Что только делом нужно жить,

Хотя из сказки в сказку

Одна любовь

Приносит вновь

Счастливую развязку.

Фокстрот из пьесы

Солдат винтовку любит,

Студент — велосипед,

Хозяин — свою лошадь,

Артистка — свой портрет;

Любовь повсюду в мире,

Куда ни гляну я,

` В свой цвет влюблен хамелеон,

Но ты — любовь моя.

Кто бредит Александром,

Кому милей Ришар,

Кто любит волосатых,

А кто — бильярдный шар;

Кому-то мил священник,

Кто любит коноплю,

Кто — лишь того, кто бьет его,

А я — тебя люблю.

Тем нравятся эрдели,

А этим — пекинез,

Иным — морские свинки,

(а кто живет и без).

А есть в больнице психи —

Цветут по февралю;

Мой дядя Джон влюблен в лимон,

А я тебя люблю.

У тех — живот, как бочка,

У тех — картошкой нос,

Блуждающая почка

И остеохондроз;

Одним — вода в коленке,

Другим — дугою бровь,

Знал одного — он был УО,[56]

Но ты — моя любовь.

Дрозду — червяк отрада,

Ужу — милей тепло,

Медведю — белый айсберг,

А девушке — весло;

Мила форели речка,

А море — кораблю,

И любит пес ловить свой хвост,

А я тебя люблю.

Часы не бейте. Смолкни, телефон.

Псу киньте кости, чтоб не лаял он.

Молчи, рояль. Пусть барабаны бьют,

Выносят гроб, и плакальщиц ведут.

Аэропланы пусть кружат, скорбя,

Царапая на небе: "Нет тебя".

Наденьте черный креп на белых голубей,

Поставьте в черном постовых средь площадей.

Он был мой Юг и Север, Запад и Восток,

Мой каждодневный труд и мой воскресный вздох.

Мой полдень, полночь, речь и песнь моя.

Я думал, навсегда любовь. Ошибся я.

Не надо больше звезд — снимите все с небес,

Пролейте океан и вырубите лес,

Луну сорвите вниз и Солнце бросьте мгле:

Ни в чем теперь нет смысла на земле.

Что до страдания — Они не ошибались,

Старые Мастера. Как они знали всегда

Его скромное место; как происходит оно

В то время, как кто-нибудь ест, открывает окно,

или проходит мимо, слоняясь.

Как, покуда старейшие замерли, с трепетом ожидая

Чуда рождения, рядом всегда галдят

Дети, которым не так это важно, коньками перерезая

Лед на глади пруда.

Не забывали Они,

Что и смертная казнь должна знать свое место, происходя

Где-нибудь в грязном углу, или на месте возни

Своры собачьей; где конь палача, подойдя

К дереву, чешет невинный зад.

У Брейгеля на картине "Икар", например, как лениво вокруг

Все отворачивается от катастрофы! Пахарь, услышавший вдруг

Крик над водой, или прощальный всплеск,

Не обратил бы внимания. Солнце, как водится у светил,

Просияло на белых ногах, погружаясь в зеленые волны,

И изящный корабль, тот, что был очевидцем невольным

Чудного чуда — паденья Икара с небес,

К намеченной цели спокойно проплыл.

Десять миллионов в городе моем.

Кто живет в покоях, кто — и под мостом.

Но места нет для нас, мой друг, но места нет для нас.

А была когда-то и у нас страна.

Посмотри на карту — вот она видна.

Но нам туда нельзя, мой друг, но нам туда нельзя.

Там растет у церкви старый тис прямой,

Он как новый — каждой весной.

А старый паспорт — нет, мой друг, а старый паспорт — нет.

По столу ударил консул нам вослед:

"Вас без документов все равно что нет".

Но мы еще живем, мой друг, но мы еще живем.

В паспортном отделе нам указали дверь:

"Через год придите". А куда теперь?

Куда теперь пойдем, мой друг, куда теперь пойдем?

Я пошел на площадь, речи там ведут:

"Дай им только волю — хлеб наш украдут".

Они это про нас, мой друг, они это про нас.

Будто гром грохочет в небе в эти дни:

Это Гитлер грянул: "Пусть умрут они!"

Ведь это он о нас, мой друг, ведь это он о нас.

Видел я в жилете пуделя вчера,

Видел, в дом пускали кошку со двора.

Евреи — не они, мой друг, евреи — не они.

Вниз пошел на пристань, видел, как на дне

Вольные, гуляли рыбы в глубине,

Всего в пяти шагах, мой друг, всего в пяти шагах.

Проходил я лесом, слышал на ветвях

Птиц, аполитично свищущих в кустах.

Куда им до людей, мой друг, куда им до людей!

Тысячеэтажный мне приснился дом,

Тысяча дверей и окон было в нем,

Но нашего в нем нет, мой друг, но нашего в нем нет.

По пустой равнине, где снега метут,

Тысячи солдат вперед-назад бегут:

За мною и тобой, мой друг, за мною и тобой.

Кто есть кто. ("Who Is Who") [60] Кто есть кто

За шиллинг вам все факты выдаст том:

Как бил его отец, как он бежал,

Все беды юности; деянья, что потом

И сделали его тем, кем он стал.

Как воевал, охотился, шутя

Вершины брал, именовал моря

Великий этот деятель, хотя

И он страдал в любви, как вы да я.

При всем величье, он вздыхал о той,

Кто, жизнью наделенная простой,

(Как изумленным критикам ни жаль),

Ответила на несколько едва ль

Его прекрасных, длинных писем, но

Из них не сохранила ни одно.

Я вышел раз под вечер

Пройтись по Бристоль-Стрит;

Как спелая пшеница

Толпа кругом шумит.

И у реки гуляя,

Услышал песню я.

Влюбленный пел подруге:

"Навек любовь моя!".

Люблю тебя, покуда

Памир с Китаем врозь,

Река с горой несхожа,

И не поет лосось.

Люблю, покуда море

Не превратится в лес,

И звезды, словно гуси,

Не улетят с небес.

Пусть мчат, как зайцы, годы —

Покуда ты со мной,

В моих об'ятьях вечность

И рай любви земной."

Но все часы в округе

Вдруг разом стали бить:

"Не презирайте Время,

Его не победить.

В кромешном мраке ночи,

В об'ятьях правоты,

Закашляется время,

Когда целуешь ты.

В болезнях и кручинах

Жизнь промелькнет твоя,

А время будет вечно,

Твой главный судия.

Зеленые долины

Завалит снег глубок,

И оборвется пляска,

И замолчит смычок.

О, опусти ладони

В речную глубину,

Смотри, смотри на то, что

Давно ушло ко дну.

Ледник из шкафа дышит,

Пустыня — простыня;

Все это — царства мертвых

Недальняя родня.

Там деньги любят нищих,

И Джека — Великан,

Ликует Мальчик-с-пальчик,

Джил прыгает в бурьян.

Вглядись, вглядись сильнее

В зеркальное стекло,

Все ж жизнь благословенна,

Как жить ни тяжело.

О, стой, стой у окошка,

И слезы лей рекой,

Убогого полюбишь

Убогою душой".

Был поздний, поздний вечер,

Влюбленных — ни следа,

Часы свое пробили,

И вдаль текла вода.

На улицах светло, повсюду чистота,

Мухлюет в карты третий класс, а в первом ставки бьют;

Никто из нищих на носу не видел никогда,

Что происходит — и зачем — внутри кают.

Строчит письмо любовник, спортсмен бежит с мячом,

Кто не уверен в чистоте, кто в красоте жены,

Юнец амбиций полон, Kапитан давно ни в чем

Не видит смысла, кажется; а кто-то видит сны.

Так наш культурный мир плывет, путем прогресса

Вперед по глади волн, и где-то там нас ждет

Восток септический, цветов и платьев вид чудесный;

И Завтра хитроумное в постель свою идет,

Задумав испытать мужей Европы; неизвестно,

Кто будет низок, кто богат, а кто — умрет.

Кто говорит, любовь — дитя,

А кто — бранит ее.

Кто говорит, она — весь мир,

А кто твердит — вранье!

Когда ж соседа я спросил,

(а с виду он знаток),

На шум жена его пришла,

Чтоб выгнать за порог.

Кто опишет любовь, кто мне скажет,

Не похожа ль она на халат?

Правда ль запах ее будоражит,

Или сладок ее аромат?

Как ежи ее колются складки,

Или мягкого плюша нежней?

А края ее остры иль гладки?

О, скажите мне правду о ней!

О ней петитом говорит

Любой научный том.

О ней всегда заходит речь

На вечере любом.

Самоубийца в дневниках

О ней упоминал,

И в туалетах на стенах

Я про нее читал.

Как овчарка голодная воет,

Иль гремит, как оркестр духовой?

Может быть, подражая обоим,

Электрической взвизгнет пилой?

Запоет ли, гостей оглушая,

Или классика, все ж, ей родней?

Замолчит ли, когда пожелаю?

О, скажите мне правду о ней!

В беседке я ее искал —

Там нету и следа.

На Темзе возле Мейденхед,

И в Брайтонских садах.

Не знаю я, что дрозд поет,

Зачем тюльпану цвет,

Но нет в курятнике ее,

И под кроватью — нет

Переносит ли сильную качку?

Рожи корчить умеет иль нет?

Все ли время проводит на скачках,

Иль на скрипочке пилит дуэт?

О деньгах говорит без опаски?

Патриотка ль она до корней?

Не вульгарны ли все ее сказки?

О, скажите мне правду о ней!

Даст ли знать мне о дате прихода

Напрямик — или скроет хитро?

Постучится ли утром у входа,

Иль наступит на ногу в метро?

Будет резкой, как смена погоды?

Будет робкой иль бури сильней?

Жизнь мою переменит ли сходу?

О, скажите мне правду о ней!

Когда ловлю я, садом окружен,

Все те шумы, что порождает он,

Мне справедливым кажется, что слов

Нвт у пернатых или у кустов.

Вот безымянный воробей пропел

Псалом свой воробьиный, как умел,

и ждут цветы, когда из отдаленья

К ним кто-нибудь слетит для опыленья.

Никто из них о лжи не помышляет,

Не ведает никто, что умирает,

и ни один, звук рифмы полюбя,

Груз времени не взвалит на себя.

Пуст речь оставят лучшим, одиноким,

Кто писем ждет, или считает сроки.

Мы тоже, плача и смеясь, шумим;

Слова — для тех, кто знает цену им.

В драку лезь, на бой иди

И героя победи;

Льва поймай, плюнь с высоты;

Кто поймет, что слабый ты?

У прирожденной сиделки родня

Больше болеет день ото дня.

Изменяет мне терпенье

В моих личных отношеньях:

Мало в них хорошего,

И стоят мне недешево.

Я за свободу стою, ибо цензору не доверяю.

Сделавшись цензором сам, о, как я стал бы суров!

Когда здоров он или рад,

Она ему устроит ад,

Но встанет каменной стеной,

Когда он слабый и больной.

Иных, не внемлющих уму,

Их действия погубят;

Иные гибнут потому,

Что действовать не любят.

Пусть в почет войдет навек

Вертикальный человек,

Всеми чтим и так тотально

Человек горизонтальный.

Частный тип

В публичном месте

Выглядит скорей на месте,

И милей, сказать по чести,

Чем чиновник в частном месте.

Птичьи беседы всегда

Сообщают так мало,

Но так много значат.

Из всех зверей

Лишь человек имеет уши,

Не выражающие чувств.

В минуты радости

Все мы хотели б иметь

Хвост, чтоб вилять им.

Стыд старения

Не в том, что желание гаснет,

(Кто сожалеет о том,

в чем ему нету нужды?) — а в том,

что нужно сказать другому.

Девиз тирана:

Все, что Возможно —

Необходимо.

Красота, проходящая мимо,

Еще восхищает его,

Но он больше не должен

Оборачиваться вослед.

Судит ли нас Господь

По тому, как мы выглядим внешне?

Подозреваю, что да.

Сегодня две песни просились, чтоб я записал их:

Прости, уже нет, дорогая! Прости, мой дружок, еще нет!

В зеркало смотримся мы, чтоб дефект отыскать исправимый,

Неисправимые нам слишком известны итак.

Бог не вяжет узлов,

Но может, если попросят,

Легко развязать их.

Мечта поэта: быть

как сыр — местным,

Но ценимым в других местах.

В нее выходит будущее черни,

Загадки, палачи и звон оков,

Ее Величество не в настроенье,

Иль шут, водящий за нос дураков.

Великие в ней зрят во тьме вечерней,

Что, так шутя, впустила в сумрак свой,

Вдову с усмешкой миссии святой,

Потопа волны в ярости пещерной.

Мы с ней ведем войну, когда боимся,

И бьемся об нее, коль смерть настанет:

Вдруг распахнется и Большой Алисе

Страна Чудес предстанет, вся из роз,

Но огорчит ее до моря слез

Одним лишь тем, что маленькою станет.

1.

В ту спальню не пройдет горящих окон свет;

В ней слух его ловил с волненьем полдня звень:

Где множатся луга и мельницы уж нет,

Но мелят жернова любви ушедшей тень.

Напрасно он вздыхал с усталостью пустой

О храме, где святых отринули давно,

О сломанных мостах, о зелени густой

Вокруг руин, где зла наследство сожжено.

Забыть ли детских лет стремленье взрослым стать

И стены школ, где жить и лгать учили нас.

Сказал бы правду он, хоть сам в нее не вник,

Что все вокруг него, насколько видит глаз,

Теперь, как и всегда, — одна лишь благодать:

Желанный дом отца и матери язык.

2.

В ту спальню не пройти горящих окон свету;

В ней слух его ловил с волненьем полдня звень:

Где множатся луга и мельницы уж нету,

Но мелят жернова любви ушедшей тень.

Напрасно он вздыхал с усталостью давящей

О храме, где святых отринули давно,

О сломанных мостах, о леса темной чаще

Вокруг руин, где зла наследство сожжено.

Забыть ли детских лет стать взрослым устремленье

И стены школ, где жить и лгать учили нас.

Открыл бы правду он, хоть сам в нее не вник,

Что все вокруг него, насколько видит глаз,

Теперь, как и всегда, — одно лишь умиленье:

Желанный дом отца и матери язык

Время ничего не скажет, я же тебе замечу,

Одно только время знает цену наших затрат;

Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.

Если б могли мы плакать, слыша клоуна речи,

Если б могли споткнуться от чьих-нибудь серенад,

Время ничего не скажет, я же тебе замечу.

Нету такой удачи, которую я отмечу,

Ибо люблю тебя больше, чем я узнать бы рад,

Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.

Ветры должны подуть откуда-нибудь под вечер,

Не объяснить, почему с дерева листья летят;

Время ничего не скажет, я же тебе замечу.

Возможно розы дейстительно желают расти вечно,

Наверно виденья эти с нами остаться хотят;

Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.

Положим все львы вдруг встанут, чтобы уйти далече,

И убегут — не останется ни ручейков, ни солдат;

Разве нам время скажет? я же тебе замечу:

Я же, увы, не знаю и я тебе не отвечу.

Глядя на звезды, нетрудно понять,

Что им с высоты на меня наплевать,

Но от безразличия все ж потерь

Меньше несет человек или зверь.

Что будет, если зажжется звезда

С жаром, что нам не вернуть никогда?

Коль равной любви быть не может с ней,

Пускай буду я, кто влюблен сильней.

Простой почитатель, каков я есть,

Звезд, не знающих брань и месть,

Глядя на них, я не замечал,

Что хоть по одной ужасно скучал

Когда бы исчез всех звезд хоровод,

Я б научился глядеть в небосвод

Пустой, возвышаясь тотальной тьмой,

Хотя это заняло б год — другой.

Погрузись, любовь моя,

В зыбкие мои объятья;

Время, страсть испепелят

Чад задумчивых своих

Красоту и сон могильный

Их докажет эфемерность:

Но до самого рассвета

Будь со мной, творенье жизни,

Смертным, грешным, но по мне

Всеобъемлюще прекрасным.

Дух и тело безграничны:

Разделяющим любовь

На ее роскошном ложе

Через обморок любовный

Шлет Венера образ смерти,

Сплав ее расположенья,

Вечной страсти и надежды,

Пробудить через прозренье

Среди льдов, снегов и скал

Дух отшельника святого

Верность и определенность

С боем полночи проходят

Словно колокола звоны,

Ропщут модные безумцы

Монотонно и надсадно,

Каждый фортинг в кошельке,

Зло, что им гадали карты,

Подлежат оплате, но

Ни с единой мыслью, вздохом

Не хотят они расстаться.

Красоты виденье гаснет:

Пусть рассвета дуновенье,

Близ твоей мечты повеяв,

Став сладчайшим днем блаженства,

Сердца стук благословит.

Миром смертным будь доволен;

Полдня жар питаем силой,

Что не терпит произвола,

На виду любви людской

Пусть исчезнут язвы ночи.

О что это за звук дребезжит, не смолкая,

По всей долине раскаты, раскаты?

Алые солдаты всего лишь, дорогая,

Это шагают солдаты.

О что это за свет льется там, сверкая

Повсюду так ярко, ярко?

Это на ружьях у них, дорогая,

Солнце горит жарко.

О зачем же машины идут, громыхая,

Куда это все движенье, движенье?

Обычные маневры всего лишь, дорогая,

А может и устрашенье.

О почему они, пыль подымая,

Свернули в селенья, в селенья?

Наверно, сменился приказ, дорогая,

Встань, дорогая, с коленей.

О может быть помощь нужна им какая,

Быть может им нужен доктор, доктор?

Никто же не ранен из них, дорогая,

Никто из этой когорты.

О может быть помощь нужна им другая,

Которую просят у бога, бога?

Нет, мимо церкви святой, дорогая,

Ведет их эта дорога.

О может идут они к ферме, что с края,

Там фермер в печали, печали?

Они мимо фермы прошли, дорогая,

Теперь они побежали.

О куда ты уходишь, тебе не нужна я?

Все было обманом и ложью, ложью?

Нет, я клялся тебя любить, дорогая,

Но уходить я должен.

О сорвана дверь и разбиты замки,

О ворота ломают, ломают,

И по полу топают их сапоги,

И глаза их горят и пылают.

Здесь в земле спит Уилльям Йетс

Родной Ирландии певец;

Обрела душа приют,

Опустел стихов сосуд.

Время, что не терпит их,

Умных, смелых и живых,

И уносит в пустоту

Форм телесных красоту,

Что язык хранит, забыв,

Кем питаем он и жив,

Извиняет ложь и лесть,

К их ногам бросает честь.

Век, что тех не осуждал,

Кто, как Киплинг, рассуждал,

Кто своим пером владел

Гладко словно Поль Клодел.

И летит в кромешный мрак

Всей Европы лай собак,

Разделяет их, как кость,

Своя собственная злость.

Стыд огромный и позор

Затуманил каждый взор,

Жалость заперта в глазах

В непролившихся слезах.

Опустись, поэт, на дно,

Где пустынно и темно;

Твой повсюду слышный глас

Все зовет к веселью нас.

Как огнем, стихом объят,

Разожги проклятий ад,

Пой про бремя неудач,

Про отчаянье и плач;

Брось целительный свой стих

В пустоту сердец людских,

Пребывающих в ночи

Ненавидеть отучи.

Волны бьются о причал;

В поле дождь под грохот гроз

Хлещет брошенный обоз;

Беглецы — в пещерах скал.

Скрылся день в тенях густых;

Фиск гоняет бедняков,

Прячущихся от долгов

В сточных трубах городских.

Храм закрыли на затвор,

Проститутки спать идут;

Литераторы ведут

В мыслях с другом разговор.

Рассудительный Катон

Хвалит правил древних свод,

Но бунтует гневный флот —

Пищи, денег жаждет он.

Цезаря постель пуста;

Пишет он, как мелкий клерк,

'ОТ РАБОТЫ СВЕТ ПОМЕРК'

В бланке розовом листа.

Сонмы бедные глядят

Красноногих жалких птиц

С кладок в крапинку яиц

В пораженный гриппом град.

А в далеком далеко

Тысячи оленьих ног

Первобытный топчут мох,

Молча, быстро и легко.

Обрежьте телефон, часы остановите,

Собачьи драки из-за кости прекратите,

Умолкни пианино, под барабана дроби

Несите гроб, оплакивайте скорби.

Пусть кружат самолеты в небе хмуром,

Вычерчивая буквами: Он умер.

На шеи белые наденьте черный траур,

Пусть ходят в черном все по тротуарам.

Он был мне всем: и севером, и югом,

Рабочим днем, и праздничным досугом,

Луною, полночью, мелодией сердечной, —

Но я не прав: любовь не длится вечно.

Не надо звезд, пусть все дождем зальется;

Зачем луна? Снимите с неба солнце;

Леса срубите, океаны слейте —

Меня теперь ничто не радует на свете.

Летним днем у речки солнечной долиной

Я и Джон ходили по дороге длинной,

А цветы цвели у ног, птицы щебетали,

Сладко спорили в ветвях о любовной тайне;

'Поиграем же, о Джонни' — я, прильнув, шептала

Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.

В Чарити Ма'тине Болл нас в Рождество позвали;

Помню, в пятницу мы с ним оказались в зале,

Пол был гладок и блестел, оркестр гремел гобоем,

Джонни был красив собой, я ж — горда собою.

'О, мой Джонни, до утра я танцевать мечтала':

Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.

Не забыть в Гранд Опера этот миг чудесный,

Когда звезды все лучились музыкой небесной.

Звезд алмазы, жемчуга падали, искристые,

Золотом и серебром на платья шелковистые;

'Я на небе, о мой Джон' — я ему шептала,

Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.

Он собою был красив — цветущий сад у пашни,

Он был строен и высок, как Эйфелева башня,

Мы, гуляя, в вальсе с ним кружились, чтоб согреться,

Его глаза, улыбка, смех насквозь пронзали сердце;

'Женись на мне, о Джонни, тебя любить я стану',

Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.

О тебе мечтала, Джонни, прошлой ночью, право,

Слева — солнце ты мое и луна — справа;

Море было голубым на зеленом фоне,

Звезды баловали нас игрой на саксофоне;

Я лежу на глубине под землею талой,

Но, нахмурясь, как гроза, ты ушел устало.

На вид мой доктор — куропатка,

Коротконог и гузка гладка;

Он — эндоморф, чьи нежны руки,

Кто никогда твердить от скуки

Не станет о вреде порока;

И мне у смертного порога

Не будет строить кислых рож,

А скажет прямо: "Ты умрешь".

Мне б, доктор.

Мне б, доктор, куропатку рядом,

Коротконожку с толстым задом,

И нежнорукого юнца,

Кто не твердил бы без конца,

Что для меня вредны пороки,

Но мне б, у смерти на пороге,

Сказал, не строя кислых рож,

Сверкнув глазами: "Ты умрешь".

Мой доктор (я такому рад!) —

Коротконог, широкозад,

Упитаннее куропатки,

А руки ласковы и гладки:

Он эндоморф, но не дебил —

Внушать, чтоб я грехи забыл.

Свалюсь — он с искоркой в глазах

Промолвит: — Ваше дело швах!

Мой врач (какому буду рад)

Коротконог, широкозад,

Упитан, точно куропатка;

Он не потребует прегадко,

Чтоб я забыл свои грешки.

Начну откидывать коньки —

Он не состроит жалкой рожи,

А молвит: — Ну, давай Вам Боже!

Купца и короля

Согреет зябкий шут,

Их мысли — в облаках,

До нас не снизойдут.

В уединенье, где

Не прижился б толстяк,

Вихрь снов меня вознес;

Норд-ост мне рвет колпак.

Днем вижу я внизу

Все в зелени — село,

И дом большой, где я

Был крошкой Тринкуло.

Там — тот надежный мир,

Побыть бы где — хоть раз……

Любовь и жизнь моя —

Случайный выбор фраз.

От страха стаи слов

Летят с ветвей нагих

Туда, где смех трясет

Богатых и святых.

Кружит рой образин,

Из мглы промерзлой мча, —

Умру, как те, кто мал,

Над шуткой хохоча.

I

Под сенью древа святая дева,

Как черный лебедь в предчувствьи смерти,

Возносит к небу псалмов напевы,

Без тени гнева свой жребий встретив.

Молитве вторя, у края моря

Орган вознесся ее трудами.

И звуков стая парит, взрывая

Над Римом воздух, в могучей гамме.

Как орхидея, нагая, рдея,

Богиня встала из пены вод

Светла и рада. Ее услада

Мелодий дивных к себе влечет.

К чертогам рая взлетев, играя,

Земные звуки прельстят святых.

И огнь кромешный, что души грешных

В аду терзает, уснет на миг.

Пусть музыкантов сны будут вдохновлены

Пламенем неземным, светом вечным твоим,

О, Цецилия!

Взята на небеса, свята твоя краса,

чистая лилия!

II

Мне не стать взрослей;

Тело без теней,

Чтоб от них бежать,

Лишь могу играть.

Мне не согрешить;

В мире нет души,

Чтоб меня хранить,

Чтоб я мог — убить.

Я побежден

И боль признанья

Не утолить уже

Страданьем.

Все, что жизнь дала,

Ты, смеясь, сожгла

В танце огневом —

Нет нужды в былом.

Мне никогда не быть

Иным. Меня люби.

III

О, слух, твоим созданьям чужда власть

Желанья нестерпимого упасть.

Спокойный мир, где Скорбь, забыв про страсть

И нетерпимость юношеских лет,

Себе верна, где из истертых мыслей

Надежда вновь рождается на свет,

Где Страх, как дикий зверь, оставил след

Средь повседневных неизменных истин:

Верни ушедший день; раскрой секрет

О, дети, что как выводок птенцов,

Играют средь обломков языков,

Столь неприметны рядом с грудой слов,

Столь радостны в сравненьи с тишиной

Ужасных дел твоих: Свою главу склони,

О, резвое дитя. Как ясен разум твой!

Рыдай, дитя, рыдай, слезами мир омой.

Растленный, смерти пожелав любви,

Плачь о судьбе, не прожитой тобой.

О, скрипки стон, когда греха смычок

Пропилит душу мне наискосок.

Рыдай, дитя, рыдай! Слезами мир омой.

О, непрестанный барабанный бой

Сердец горячих с хладной головой.

Прошедшего не встретить впереди.

О, трепет флейты, так благодарит

Дыханье не сошедшего в Аид.

Благослови свободы дар чужой.

О, безрассудно-детский трубный зов

У стен твердыни, что полна врагов.

Неси свой стыд, как розу, на груди.

Тот, кто любит сильней

Глядя вверх на звезды, я понимаю вполне,

Что, по их разуменью, я мог бы тонуть в дерьме,

Но среди тревог и страхов земных

Безразличие меньше многих иных.

Что подумали б мы, если звезды стали пылать

Безответною страстью, которую нам не понять?

Если равным любовям нет места в кругу людей,

Пусть я останусь тем, кто любит сильней.

Восхищенный, чего не стану скрывать,

Стадом звезд, которым на все плевать,

Я не могу сказать, к небу свой взор стремя,

Что тоска по звездам подступит при свете дня.

Если б все звезды решили пропасть с небес,

Я б научился глядеть в пустоту, всю без —

звездную горнюю тьму ощущая насквозь,

Хоть бы неделю-другую потратить пришлось.

Слезы льет на перепутьях…

Слезы льет на перепутьях

Девушка о том,

Кто охотится с борзыми

В сумраке ночном.

Подкупи же птиц на ветках

Чтоб умчались прочь,

Прогони светило с неба,

Чтоб настала ночь.

Ночи странствия беззвездны,

Ветер лют зимой;

Впереди — один лишь ужас,

Горе — за спиной.

Мчись, покуда не достигнешь

Моря, чья волна

Глубока, горька, и все же

Пей ее до дна,

Испытай свое терпенье

В глубине морской,

Отыщи среди обломков

Ключик золотой.

И на самом крае света

Будет вражий пост —

Поцелуй проход оплатит

Через ветхий мост.

Замок там стоит заброшен

Между мрачных скал.

Вверх по лестнице парадной,

Через бальный зал

Пробеги, забыв сомненья

И отринув страх,

Чтоб саму себя увидеть

В темных зеркалах.

Нож найди за тайной дверцей

И вонзи туда,

Где давно уже не бьется

Сердце изо льда.

О, рыдай на скрещеньях дорог

О своей невозможной любви.

Он несется с охотой сквозь сумерки,

С ястребом на рукаве.

Чтобы птицaм не петь — подкупи их,

Взглядом солнце с небес отзови,

Чтобы темная ночь

Поскорей утонула в траве.

О, беззвездность скитаний!

О, зимнего ветра оскал!

Страх стоит пред тобой,

За плечами печаль холодна.

Убегай к океану,

Чьих песен извечна тоска.

Хоть вода и безбожно горька,

Ты должна его выпить до дна.

И в пучинах морских,

Где обломки крушений лежат,

Порастратив терпенье, найди

Тонкий ключ золотой.

А у самого края земли,

Где кошмары пути сторожат,

Оплати поцелуем

Проход через мостик гнилой.

Там заброшенный замок стоит,

Как когда-то стоял,

Ты по лестнице гулкой взбеги,

Отопри заржавевший замок,

И себя разгляди в глубине

Помутневших зеркал

Без сомненья и страха,

Поскольку исполнился срок.

Детский нож перочинный

Лежит в тайнике до сих пор.

Доставай. Роль доиграна.

Вместо суда

Ты сама прочитаешь

Себе приговор,

Нож вонзая в поддельное

Сердце из льда.

В морали силы нашей суть;

Итак, чтоб пристальней взглянуть

На Апполона,

Чьих батальонов вышел срок,

Храни Гермесов Декалог

Верней закона:

Не должно слушаться декана,

Не должно напускать тумана

В ученой части,

Не должно планов воспевать,

Ни низко головой кивать

Перед начальством.

Не должно заполнять анкет

От учреждений и газет,

Ни — без нужды —

Сдавать экзаменов. Всего,

В чем есть частица "СОЦИО"

Не делай ты.

Не должно подходить к лихим

Ребятам из рекламных фирм,

Их слушать свист;

Равно как Библию читать

За слог ее; ни с теми спать,

Кто слишком чист.

Не должно потакать нужде,

Живя на хлебе и воде;

Коль выбор твой, —

Ставь нЕчет — риск не без потерь;

Читай "Нью Йоркер", в Бога верь,

И Бог с тобой.

"Куда ты?" — у рыцаря спрашивал ритор,

"Ужасна долина, где печи горят,

Где смрад разложенья введёт в исступленье,

Где рыцарей мощи покоятся в ряд".

"Представь же", — так трус обращался к матросу, —

"Что полночь покрыла твой призрачный путь,

Бинокли и лоты — вскрывают пустоты,

Везде ты постигнешь отсутствия суть!"

"Не птица ли там?" — страх нашептывал стражу,

"Ты видел ту тень среди тёмных ветвей?

А сзади, а с тыла — фигура застыла,

И пятнышки рака — на коже твоей…"

"Из дома и прочь" — рёк ритору рыцарь.

"А ты — никогда" — рёк трусу матрос.

"Они — за тобой" — страж ответствовал страху, —

Оставив их там, оставив их там.

Заткните телефон, долой часы,

пускай за кости не грызутся псы,

рояли — тише; барабаны, об

умершем плачьте; и внесите гроб.

Пусть самолет, кружа и голося,

"ОН УМЕР" впишет прямо в небеса.

Пусть креп покроет шеи голубей над головой,

и черные перчатки оденет постовой.

Он был мне — Север, Юг; Восток и Запад — он,

шесть дней творенья и субботний сон,

закат и полдень, полночь и рассвет…

Любовь, я думал, будет вечной. Экий бред.

Не надо звёзд. Не нужно ни черта:

луну — в чехол, и солнце — на чердак.

Допейте океан, сметите лес.

Всё потеряло всякий интерес.

Он искал — совершенства, однако особого рода,

И поэзию — ту, что он выдумал — в общем, несложно понять;

Он познал нашу глупость, как собственных пальчиков пять;

Он лелеял свой флот и спецом был в военных делах;

Вместе с ним помирали от смеха слуги народа,

А когда он рыдал, умирали младенцы в домах.

Хоть непосильное для нас

Для Людоеда — в самый раз,

Но, как бы не был он велик,

Ему не одолеть — Язык:

Над покоренною страной,

Где павших кровь бежит волной,

Вознёсся фeртом грозный муж,

Но с губ текут — слюна и чушь.

Что есть, по-Вашему, закон?

Садовник скажет: "это Солнце,

что встает с утра.

Сегодня, завтра и вчера."

"закон — что старший говорит!"

Сердито проворчит старик.

Его внучата высунут язык:

Закона нет верней

Пятерки чувств детей.

Приняв благочестивый вид,

Священник паству укорит:

"Вот эта книга у меня в руках — Закон вам.

Он — эта кафедра, и эта колокольня."

Судья окинет взглядом свысока

И объяснит — ему не привыкать:

"Закон, как я упоминал не раз,

Как знает каждый, думаю, из вас,

Закон, я повторяю без прикрас,

Закон — Закон! Таков закон."

Любой законо-послушный ученик

Вам скажет, что закон возник

Из ниоткуда, был всегда,

Он состоит из прокурора и суда.

Закон — пиджак и галстук по утрам.

И платья модные — для дам.

Закон — "Спасибо", "извините" и т. д.

Одни ответят, закон — судьба;

Другие верят, закон — страна;

Третьи, третьи

Твердят, что вообще

Закона нет,

Он давно исчез!

И всегда, громкая, грубая толпа,

Что, законо-мерно, громка и груба,

В один голос кричит:

"Мы — закон!"

А тихий приличный псих

Вымолвит тихо-тихо:

"Я!"

И, действительно, он.

Но мы, друг мой, не лучше них

ответим, что же есть Закон,

И я, не более, чем ты,

О нем осведомлен,

Известно лишь, что каждый знает:

Он есть. и факт сего

Кого-то радует, кого-то огорчает..

Выходит, чтоб определить:

"Закон есть то-то" — существительных

не существует, все абсурд.

Я поступлю наоборот.

Гадать, как пробуют вокруг:

"Закон есть то, закон есть се" —

Не буду. Но и подавить

Желанье высказать свое, —

Отличное, и личное, —

Какое-либо мнение —

Не в силах. Но осознаю

Всю тщетность тут — твою, свою, —

Давать определение, —

Должны же, милая, и мы оставить след:

"Закон — похоже на "Любовь" — вот мой ответ.

Любовь, что есть и там и тут.

Любовь, извечный абсолют.

Как часто мы любовь безвременно хороним.

Как редко следуем мы этому закону.

Закон высок, садовник скажет

И на солнце укажет:

Ему повинуются как один

Садовники всех времен и долин.

Закон — это мудрость преклонных лет,

Визжит старичье, исходя на нет;

Но кажет язык подрастающее поколение:

Закон — это юностью наслаждение.

Закон, обращает священник взор

Благочестивый на грешную паству,

Закон есть псалмов заповедный хор,

Храм и алтарь, а на нем — Божьи яства.

Закон, исподлобья глядит судья,

Твердя доступно и неотступно,

Вопрос о законе давно решен,

Это уже не вопрос. Закон суть, я

Полагаю, рассмотренный нами со всех сторон,

Закон есть Закон.

Школяр в тетрадке выводит шибко:

Закон — не правда и не ошибка,

Закон — преступлений свод,

Всегда и везде наказуемых, вот.

В закон облаченные, как в одежды,

Мы будем ходить и ходили прежде.

Закон — поклон и закон — улыбка,

Иные скажут: Закон — Провиденье;

А третьи — Державное Управленье;

Четвертые скажут, и пятые тоже:

Закона нет

Да и быть не может.

И вечные толпы злых и горластых

Вопят очень зло и довольно часто:

Мы — вот Закон,

В то время, как псих затаил, что — он…

Пусть нам, друг мой, дан Закон на двоих —

Мы знаем не больше их,

И я как и ты, заметь,

Не знаю, что делать, а что не сметь.

Мы согласимся, впрочем —

Хотим того или не очень —

С тем, что закон есть, но

И с тем, что нам это известно.

Так вот, обращаясь к Закону снова,

Дабы поставить с ним рядом другое слово —

Обойдусь без общего оборота:

Мол, Закон — это то-то и то-то;

Сравнениям этого ли, того ли

Не ухватить вселенской воли,

Точно силками, но без внимания

Оставлять ее — тоже не оправдание.

Ну что ж, давай хотя б сравним

Твое тщеславие с моим —

И мы увидим как особость

В нас одинаковую робость.

Тогда — воскликнем без стесненья:

Он как Любовь, долой сомненья.

Он как Любовь — некстати, ниоткуда,

Он как Любовь — обманчивое чудо,

Любовь — и редко без страданий,

Любовь — как сонм воспоминаний.

Во поле ветер, в тунике вши,

Нос околел, хоть совсем не дыши.

Хлещет вода из дыры в небесах,

Мне приказали — стою на часах.

Мох валуны покрывает быльем,

Милая в Тангрии, сплю бобылем.

Ходит за ней кривоногий улус,

Маслом оливковым мажет свой ус.

Писо крестился; и вот почему

Я уж не так интересен ему.

Ставил на "нечет", а выпал "чет";

Ни бабы, ни бабок — скорей бы расчет.

Глаз потеряю, возьму свою медь —

Плюну на все, стану в небо глядеть.

О чем задумался ты, мой голубь?

Что мысли — пух, голубиный тлен?

Жажда страсти в них или просто голод,

Соблазн алмазный, преступный план?

Открой глаза, мой ленивый гений,

А руки пусти по моим следам,

Вырвись из плена привычных движений,

Теплого дня на краешке стань.

Взмой на ветру, мой змей упрямый,

Птиц обезглася; но, вдруг живой,

Черной изменой низринься, раня

В самое сердце — и весь я твой.

О чем хлопочет песня? Танец рук,

Берущих птичий лад робея и чаруя?

Забыться в диком исступленье

Или проникнуть в тайну естества?

Но гармонию питает воздух, полный терпких нот;

Покуда тепло. А если и вправду —

Зима, и снежинок рой,

Тогда — о чем, как ты тогда запляшешь?

По части мук то были знатоки

Людской породы; и всегда наверняка

Они страдальца вычисляли взглядом

В толпе жующих, отворяющих окно, гуляющих по берегу реки;

Вот: пара стариков благоговейно, страстно

Ждет чудо-первенца — и тут же, рядом

Чужие дети на коньках легко и безучастно

Осваивают пруд у ивняка;

И знали они,

Что, чем ужаснее мука, тем меньше ей

Потребно холста, в идеале — угол, среди возни

Своры местных псов, там, где конь предводителя палачей

Подпирает древо невинным задом.

Рассмотрим "Икара" Брейгеля: с какой ленцой все вокруг

Взирает мимо трагедии; пахарь, сжимавший плуг

Мог слышать вскрик и последний всплеск,

Но падению вряд ли придал значенье;

Солнца свет,

Как и положено свету, выбелил ноги, в зеленке вод

Тающие; а на роскошном паруснике народ,

Глянув было, как мальчик упал с небес,

Невозмутимо отбыл по назначенью.

Нет, не у этой жизни, не у этой, такой бестолковой,

С играми, снами и кровью, струящейся в жилах.

В месте, опасном для новой души, душе новой

Смерти учиться придется у старожилов.

Кто тут ревнует к компании этой отчаянной

С первых минут и до тех, когда ночь нас объемлет?

Ей, обновленной, печаль отрицать бы печалью,

Смерть подменяя собой. От того-то печаль и дремлет.

Незабыванье — не то, что сегодняшнее забвение

Прошлого дня, когда не к койке прикован, а в силе,

Память — это иное рождение

Утра, которому не простили.

Мы все — переводим, лишь художник вводит

В видимый мир, где зло и любовь.

На жизненной свалке поэт находит

Образы, что причиняют боль.

От Жизни к Искусству идя, кропотливо

Надеясь на нас, что покроем разлад,

Ноты твои — вот хитрое диво,

Песни твои — вот истинный клад.

Пролей свою суть, о, восторг, наводненьем,

Колена склони и хребты заодно

В наш мир тишины, покоренный сомненьем.

Ты одна, ты одна, о, надмирная песнь,

Не в силах сказать, что мы попросту плеснь

И прощенье свое пролить как вино.

Пейзаж однажды напомнит ему материнский профиль,

Он вспомнит, как вершины гор росли и грифель

Отточеный, с любовью отметит названия,

Мест знакомых, узнанных, впрочем, заранее.

По зеленым лугам блуждая, он минует заводь.

Глупым дщерям земным он кажется лебедем и занят

Не обманом головы прекрасной наклон, а поклонением,

"Милая" — плачет милый клюв в милую раковину с воодушевлением.

Под тенистым деревом играет летний оркестрик

"Дорогой мальчик, опасно нести добрые вести,

Радостно миру сему, — будь же храбрым, как эти корни."

Готовый спорить, он улыбается посторонним.

Обживая день, уже на закате, пророк этот к тому же

Странный привет от страны получает, которой защитник не нужен.

Оркестрик ревет, не прощая, "Оказался ты трусом, мой мальчик."

И великанша подбирается ближе, стеная: "Обманщик, обманщик."

Песочные часы нашепчут лапе львиной,

По башенным часам в сады приходят сны.

Как снисходительны они, прощая наши вины,

И как неверно, что они всегда верны.

Рев водопадов извергая или грозы,

Звоня в колокола и проявляя прыть,

Ни льва прыжок, ни самомненье розы

Ты, Время, не смогло досель предотвратить.

Для них, видать, в цене одна удача.

Для нас же — выбор слов, им соразмерный звук

И в радость нам безумная задача.

И Время нас за это не осудит.

Ведь мы не предпочли хождение вокруг

Прямой дороге к нашей сути?

Что касается звезд, то, встречая мой взгляд,

Шел бы ты к черту, — они говорят,

Но на земле не в порядке ль вещей

Сочувствия ждать от людей и зверей?

Если же здесь никто, никогда

Равною страстью, как эта звезда,

Сгорая, ответить не может, любя.

Пусть этим, любящим, буду я.

Поклонник, каким я являюсь, звезд,

Что видят меня в гробу, во весь рост,

Не скажет, их видя над головой,

Что скучал я ужасно хоть за одной.

Если же им суждено умереть,

Во мрак непроглядный придется смотреть,

Неба пустого величью учась.

Хотя это потребует не один час.

Не врагу человеков, господин, милостивый, молю с колен

Повели ему непотребные извращения, будь расточителен:

Сниспошли нам власть и свет, и монаршьей руки касанье,

Исцеляющее невыносимый нервный зуд и расставанье

С грудью матери; излечи лжеца тонзилит

И плевы заросшей разрыв, пусть закон запретит

Снова и снова тебя приветствовать горячо

И, постепенно, малодушных стансы исправь, а еще

Тех, кто в психушке, покрой лучами, чтобы взамен,

Замеченные, они изменились, став лучше от перемен.

Огласи каждого целителя, в городе, отделив от толпы,

Или в сельских домах, тех, что в конце тропы;

Сравняй с землей дом мертвых и лучезарно взгляни

На новые стили в архитектуре и сдвиги в сердцах им сродни.

"О, чтоб двери открыться и — билет с золотым обрезом,

Отобедать с Лордом Елдой и графиней Асматкой и да не остаться тверезым,

Чтоб кувыркаться, чмокаться смачно и ростбиф румянить железом".

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

"Чтобы Гарбо и Клеопатра, со мной непутевой, в океане перьем

На живца ловили, играли, балдели в то время, когда с лучом первым

Петух захлебнется криком, как рты наши ихней спермой".

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

"Чтоб шею вытянув, среди желтых лиц стоять, на зеленом дерне

На арабскую стать полагаясь, каурых, соловых и черных,

Предвидя места их, не то что с биноклями дурни".

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

"Чтоб паперти этой превратиться в палубу и в парус плутовке-холстине

И свиньей за святым с колокольчиком, вслед нежному бризу по сини

К островам прохладным, тенистым, где огромны дыни".

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

"Чтоб эти лавки обернулись к тюльпанам на садовом ложе,

Чтоб мне костылем моим дать каждому купцу по роже,

Когда из цветка его лысая голова торчит, подлого этого и того тоже".

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

"Чтоб дыра в небесах и чтоб Петр появился и Павел,

Чтоб святой удивлял наглеца — гляди-ка, никак, дирижабль,

Чтоб всем попрошайкам одноногим он и второй ноги не оставил".

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Он совершенства искал; и, понятную для всех,

Он изобрел поэзию; как на ладони

Безрассудство людей было открыто ему, но не

Менее он интересовался делами армии и флота.

Когда он смеялся, почтенных сенаторов разбирал смех

И дети умирали на улицах, когда плакать ему была охота.

Он совершенства искал; и, понятную для всех,

Изобрел поэзию; безрассудства людей

Он знал, как свои пять пальцев, но, сильней

Его интересовали дела армии и флота.

Когда он смеялся — почтенных сенаторов разбирал смех,

И дети умирали на улицах, когда плакать ему была охота.

Часы останови, пусть телефон молчит,

Дворняга пусть над костью не урчит,

Дробь барабанов приглушили чтоб,

Дай плакальщицам знак, и пусть выносят гроб.

Пусть банты черные повяжут голубям,

Аэроплан кружа пусть накропает нам

Со стоном — Мертв, и, умножая грусть,

Регулировщики в перчатках черных пусть.

Он был мой Запад, Север, Юг, Восток,

Воскресный отдых, будних дней итог.

Мой полдень, полночь, песня, болтовня.

Я думал — навсегда. Ты опроверг меня.

Не нужно звезд, гаси их по одной,

С луной покончи, солнце- с глаз долой!

И, выплеснув моря, смети, как мусор, лес.

Добра теперь не жди, смотря на нас с небес.

Волны пирс таранят лбом,

В поле брошенный обоз

Ливнем смят, шибает в нос

Из окрестных катакомб.

Тога нынче, что твой фрак,

Фиск гоняет, как клопов,

Неплательщиков долгов

В недрах городских клоак.

Проституткам надоел

В храме тайный ритуал,

И поэтов идеал

Оказался не у дел.

Заторможенный Катон

Славит Древних Истин свод —

Но в ответ бунтует Флот:

"Денег, жрачку и закон"!

Цезаря постель тепла,

Пишет он, как раб-писец,

"Ох, когда ж всему конец"!?

Легким росчерком стила.

И окидывает взором

Стая красноногих птиц

С кучи крапчатых яиц

Зараженный гриппом город.

Ну, а где-то далеко

Мчат олени — коий век —

Золотого мха поверх,

Молча, быстро и легко.

Тайное стало явным, как это случалось всегда,

Рассказ восхитительный вызрел, чтоб близкому другу: "О, да! —

В сквере за чашкою чая, ложечкой тонкой звеня —

В омуте черти, милый, и дыма нет без огня".

За трупом в резервуаре, за призраком бледным в петле,

За леди, танцующей в зале, за пьяным беднягой в седле,

За взглядом усталым, за вздохом, мигренью, прошедшей враз

Всегда скрывается нечто, не то, что высмотрит глаз.

Ибо, вдруг, голос высокий запоет с монастырской стены,

Гравюры охотничьи в холле, запах кустов бузины,

Крокетные матчи летом, кашель, пожатье руки,

Всегда существуют секреты, сокрытые эти грехи.

И этот секрет открылся, как это случалось всегда,

Рассказ восхитительный вызрел, чтоб близкому другу: "О, да!"

В сквере над чашкою чая, ложечкой тонкой звеня:

"В омуте черти, милый, и дыма нет без огня."

За трупом в резервуаре, за привиденьем в петле,

За леди, танцующей в зале, за всадником хмурым в седле,

За взглядом усталым, за вздохом, мигренью, прошедшей зараз,

Всегда сокрыта история, иная, чем видит глаз.

Ибо, вдруг, голос высокий запоет с монастырской стены,

Гравюры охотничьи в холле, запах кустов бузины.

Крокетные матчи летом, поцелуй и пожатье руки,

Всегда существуют секреты, интимные эти грехи.

Листок бульварный вам все факты принесет:

Как бил его отец, и как он, дом покинув,

Сражался в юности, и то, что, в свой черед,

Великим сделало его, на подвиги подвигнув.

Как он охотился, рыбачил, открывал моря

К вершинам гор карабкался, боясь до тошноты.

Новейшие биографы его твердят не зря:

Любя, он пролил море слез, как, в общем, я и ты.

А та, кто изумляет критиков иных,

По ком он так вздыхал, свой дом не покидала,

В нем хлопоча чуть-чуть, хотя, вполне умело;

Могла еще свистеть и долго в даль глядела,

Копаясь днем в саду, и редко отвечала

На длинные послания его, но не хранила их.

О, что долину, взгляни, разбудило

Будто то грома раскаты, раскаты?

Это солдаты в красных мундирах, милый,

Это идут солдаты.

О, что там так ярко всю даль осветило,

Я вижу ясно, это не просто, не просто?

Отблески солнца на ружьях их, милый,

И легка их поступь.

О, сколько оружья, двум войскам б хватило,

Зачем же им столько, сегодня, сегодня?

Да это ученья обычные, милый,

Или же кара Господня.

О, что намерения их изменило,

Уже миновали селенье, селенье?

Приказ получили иной они, милый,

Ты — почему — на колени?

О, может приказано, чтоб поместили

В больничке; им доктор поможет, поможет.

Но раненых, вроде, не видно там, милый,

Да и коней стреножат.

О, старому пастору власть не простила

За то, что с амвона грозит им, грозит им?

Но церковь они миновали милый,

Не нанеся визита.

О, фермеру с рук до сих пор все сходи

Кто ж им, лукавым, обижен, обижен?

Нет, мимо фермы бегут они, милый

Все ближе и ближе.

О, где ж твои клятвы — вдвоем, до могилы,

Куда ты? Останься со мною, со мною,

Ну что ж, не сбылись обещания, милый,

Мне время — расстаться с тобою.

О, у ворот уже сломан замок

Что ж во дворе псы не лают, не лают?

По полу топот тяжелых сапог.

И их глаза пылают.

Над вереском ветер. Сыч воет в лесу.

Вши под туникой и сопли в носу.

Дождь барабанит, дырявя мой шлем,

Я стражи на Стене, но не знаю зачем.

Туман подползает сюда из низин,

Подружка в Тангрее, я сплю один.

Аулус у дверей ее шляется гордо,

Противны манеры, тем более морда.

Пусть рыбе кадит христианин Пизон,

В молитвах его поцелуй невесом.

Кольцо, что дала, я отбросил — не нужно!

Хочу я подружку и плату за службу.

Когда б с одним глазом я был ветеран,

Я бил бы баклуши, плюя в океан.

Неприметный скорый с юга, суета

на перроне, в толпе лицо, коему собрать

с галунами оркестр мэр не удосужился, но

отвлекает взгляд что-то по поводу рта

с тревогой и жалостью, несмотря на холод,

валит снег. Сжимая руками немудреную кладь,

он выходит стремительно, инфицировать город,

чье ужасное будущее предрешено.

Из окна библиотеки мог видеть он

Кроткий пейзаж от грамматики в страхе.

И города, где лепет — принудителен,

И провинции — если заикаешься — кончишь на плахе.

Когда Реакция начнет народ мутить,

Не много же ей возьмет, надменной и бесполой,

Обильную страну вообще оставить голой,

Оружье Плоти дав, чтоб Книгу победить.

Столетью зрелому продлиться не дано,

Когда благоразумной чернью правят бесы.

И сладострастное дитя любовь зачать должно,

Сомненье сделав методом познанья,

Кокоток письма содержаньем мессы

И леность чистым актом покаянья.

Разматывая струны улиц, куда — бог весть,

минуя фонтан молчащий или замерзший портал,

город от тебя ускользает, он потерял

нечто, утверждавшее — "Я есть."

Только бездомные знают — есть ли,

местность обычно к скромным добра,

несчастья их собирают вместе

и зима завораживает как Опера.

Ночью окна пылают в богатых домах, так

фермы горят, обращая окрестности в прах,

фраза наполнена смыслом, что твой фургон,

взгляд собеседника опережает твой — кто он?

И за пятьдесят франков купит право чужак

согреть этот бессердечный город в своих руках.

Хочешь милого увидеть,

И не выть в тоске?

Вот он в сумраке с борзыми,

Сокол на руке.

Не подкупишь птиц на ветке

Чтоб молчали. Прочь

Не прогонишь солнце, зыркнув,

Чтоб настала ночь.

Ночь беззвездна для скитальцев,

Ветер зол зимой.

Ты беги, посеяв ужас

Всюду пред собой.

Мчись, пока не станет слышен

Плач извечный волн.

Выпей океан бездонный.

Ох, и горек он.

Там, в обломках корабельных,

Где песок зыбуч,

Отыщи, сносив терпенье,

Золоченый ключ.

Путь тебе к мосту над бездной,

На краю земли.

Купишь стража поцелуем

Проходи. Вдали

Замок высится безлюдный.

Ты успела в срок.

Поднимайся по ступеням,

Отопри замок

Позади сомненья, страхи,

Проходи сквозь зал;

На себя взгляни, сдувая

Пауков с зеркал.

За панелью ножик спрятан

Видишь? Молодец!

Нож воткни себе под сердце.

Лживей нет сердец.

В шезлонге, в тени, я удобно лежал

И думал под шум, что мой сад издавал,

Разумно природой устроено, знать, —

От птиц и растений дар речи скрывать.

Вдали некрещенный щегол пролетел

И все что он знал, на лету и пропел.

Цветы шелестели, ища, так сказать, пару.

А коль не судьба, самим пароваться в пору.

Из них никто не способен на ложь,

Никто не изведал предсмертную дрожь

И, перед временем зная свой долг,

Ритмом иль рифмой сквитаться не смог.

Так пусть оставят язык тем, одиноким, кто их выше,

Кто дни считает и по точному слову томится. Мы же,

Со смехом и плачем нашим, тоже шума основа:

Слова лишь для тех, кто держит слово.

Но как он уцелел — понять никто не мог:

Не сами ли они его внушить им умоляли,

Что им не жить без их страны и догм,

Что есть один лишь мир, из коего они его изгнали.

И может ли земля быть местом без границ

Раз Это требует, чтобы любви пределы пали?

Все приняв на себя он ужас стер с их лиц,

Он роль свою сыграл, как замысел велит,

Чтоб те, кто слаб и сир, воистину спаслись.

Пока и места не осталось гнать его в пыли,

Кроме изгнания, куда он был гоним.

И в том завидуя ему, за ним они вошли

В страну зеркал, где горизонт незрим,

Где смертных избивать — всё, что осталось им.

Что у тебя на уме, мой бездельник,

Мысли, как перья, топорщат твой лоб:

С кем переспать бы, занять что ли, денег,

Поиск сокровищ иль к сейфу подкоп?

Глянь на меня, мой кролик, мой соня,

Дай волю рукам и, знакомое, всласть,

Исследуй движеньем ленивой ладони,

Помедли у теплого дня на краю.

С ветром восстань, мой змий, мой великий,

Пусть птицы замолкнут и свет станет мглой.

Оживи на мгновенье, пусть ужас, пусть крики,

Вырви мне сердце и мной овладей.

В ярких плащах, подходящих к предстоящему,

Сошлась на время духовная и мирская власть

Мирить вечность со временем и класть

Камень в основу здания брака. К вящему

Удовольствию продажного человечества в эти дни

В городе, переполненном шпионами, гудящему.

Двери захлопнулись наконец; сообщено, что вердикт готов

И найдены формулировки, основа спасения,

Навсегда и, что истинные отношения

Между Агапе и Эросом определены.

Горожане вывесили флаги в знак примирения,

Мужики танцевали и жарили на улицах быков.

Когда все разошлись, примчались с новостями четыре гонца:

"Враждебные племена движутся у Западных границ,

На Востоке Девой зачатый сын снова идет в мир сей,

Южные порты кишат евреями, не в предверьи ль конца?

В Северных провинциях обмануты люди

Тем, кто заявляет, что десять звезд, а не семь."

И кто увенчал городского совета гранит

Озлобленным криком стариков, уставших уже совсем:

— Postrernun Sanctus Spirifus effudit?

Беспристрастный, по крайней мере, он достиг своей цели,

Страны, которую он был послан разделить, не видя доселе,

Где два фанатичных народа стали врагами.

С разными своими диетами и несовместимыми богами.

"Время, — напутствовали его в Лондоне, — не ждет. После всех раздоров

Слишком поздно для взаимного перемирия или разумных переговоров.

Единственное решение теперь лежит в разделе.

Вице-король думает, как вы увидите из его послания,

Тем лучше будет, чем меньше Вас будут видеть в его компании,

Так что не рассчитывайте на него; как Вы хотели,

Мы дадим вам четырех судей, двух индуистов и двух мусульман,

Для консультаций, но заключительное решение принимать Вам."

Взаперти, в уединенном поместье, с охраной из доверенных лиц,

Патрулирующих сад, дабы держать подальше наемных убийц,

Он взялся определять судьбу миллионов, наконец, на деле,

Карты, бывшие в его распоряжении, совсем устарели

И перепись населения определенно врала или почти,

Но не было времени их проверить или инспекцию провести

Спорных областей. Жара пугала, как марево вдалеке,

И вспышка дизентерии держала его постоянно на поводке,

Но в семь недель все было сделано, границы определены,

И континет разделен, худо-бедно, на две страны.

На следующий день он отплыл в Англию, где быстро забыл

Это дело, как и подобает хорошему юристу. "Боюсь, — говорил

Он своем клубе, — возвращаться, чтобы кто-нибудь не подстрелил."

Монстр делает все, на что монстр горазд —

Деянья, немыслимые для нас.

Один лишь ему недоступен трофей —

Косноязычен он в речи своей

О стране покоренной, не снесшей обид,

Средь тех, кто отчаялся или убит.

Монстр шествует важно и смотрит в упор,

Пока его рот несет всякий вздор.

Что он сделал такого, за что не мил?

Если хочешь знать — он нас оскорбил:

Ну, да —

Мы сторожим колодцы, мы с оружьем в ладах,

Нам смешно, что мы вызываем страх.

Мы — счастье; но мы и беда.

Ты — город, а мы — часы у ворот,

Мы — стражи, в скале охраняем вход.

Двое.

Слева — стоим и справа — стоим

И неотрывно, поверь, следим.

За тобою.

Право же, лучше не спрашивать нас

Где те, кто смел нарушить приказ.

О них забудь.

Мы были рифом для тех, воронкой в воде,

Горем, ночным кошмаром, где

Не розами — путь.

Оседлай журавля и учи слова моряков,

Когда корабли, полные птиц, с островов

В гавань войдут.

В таверне трави о рыбалке, о ласках чужих жен,

О великих мгновеньях в жизни, которых лишен

Ты, тут.

Местная так говорит молодежь:

"Мы верим ему, где другого найдешь?" —

А мы добры,

От немощной похоти твоей устав;

Пусть не по вкусу тебе, но блюди устав,

Нам все равно — до поры.

Не воображай, что нам невдомек —

То, что сокрыть ты тщательно смог,

Взгляд выдаст вполне:

Ничего не сказав, ничего не свершив,

Не ошибись, будь уверен, я жив —

Не танцевать же мне —

Ты ж упадешь на потеху всем им.

Поверх садовой стены мы следим —

Как там ты.

Небо темно, как позора пятно,

Что-то, как ливень, низвергнется, но

Это не будут цветы.

Поле, как крышка, вспучится, знать,

Все обнажив, что лучше б скрывать.

А потом,

Не говори, что глядеть недосуг,

Лес подойдет, становясь вокруг

Смертельным серпом.

Болт заскрипит и раздастся удар,

И за окном проплывет санитар —

Ный вэн

И появляются спешно, мой друг,

Женщина в темных очках и горбатый хирург,

И с ножницами джентельмен.

Ожидай нас каждый миг,

Так что придержи язык

И — без рук!

Сад мети, сам чистым будь,

Петли смазать не забудь. Помни о нас —

Двух.

Ты, кто вернулся вечером на узкое свое ложе,

В мыслях печальных имя одно повторять печально, и ты, тоже,

Кого еще никто не касался, и ты, бледный любовник, который рад

Это дом покинуть утром, в поцелуях от макушки до пят,

Вы, юные мальчики, не старше четырнадцати лет,

Начинающие только понимать, что имеет в виду поэт.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Не школу или завод новый прославить, а по другой причине,

Сегодня мы песнь посвящаем женщине и мужчине.

О, повар, континентальным искусством блесни, наконец,

Празднуя соединение двух любящих сердец.

Слуги, будьте проворны и, незаметны, вы, пажи, тож,

Славя бога, имя которого, изреченное, есть ложь.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Уже он явил нам ласточек, минувших лилий Сциллу,

Скользящими друг за другом под мостами Англии; применив силу,

Совершил кражу со взломом, найдя желанный пестик —

Освободившись от пыльцы назойливой над сверкающим предместьем.

Он ведет нас вверх по мраморным ступеням, и по его велению

Души и тела сочетаются по красоте и вожделению.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Но не только это мы воспеваем, а любовь, ту, что свыше:

Пусть кота мурлыканье сегодня станет воплем на покатой крыше,

Пусть сын вернется вечером к маме, в окно глядящей с испугом,

Пусть викарий подталкивает юного хориста в темный угол.

И саду цвести этим вечером, как расцветает он раз в сто лет,

Пусть прислугу-за-все поймают на лестнице, исполняющую минет.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

И пусть хоть на час заключат перемирье враги,

Пусть дядя племянику великодушно оплатит долги,

Пусть нервной хозяйке обед невкусный простится,

Пусть вора отпустит, поверив вранью, полиция.

Пусть избежит порки обычной мальчик, пойманый с сигаретой,

Пусть сегодня блядь даром даст то, за что платят звонкой монетой.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Пусть срединной стране гарантируют к морю выход,

И полуночник в лаборатории, для всеобщих выгод

Откроет, провода распутав, то, чего не смог до сих пор,

И астматичному клерку приснится ночью, что он боксер.

Пусть бессердечных исполнится эта мечта — страсть за страсть.

О, дай же малодушному ну хоть на час, эту власть!

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Все возникает со сказанной фразой.

Все абсолютно — все вещи, весь свет.

Это говорящий сомнителен, а язык не солгал ни разу:

Ибо средь слов слов для слов лжи просто нет.

Ее синтаксис быть очевидным обязан,

Смертный не может нарушить запрет

Времена изменять, ублажая разум.

Взять, например, аркадский злосчастный сюжет.

Так в сплетнях проводить ли нам досуг;

Где факты истинны для нас, когда их смысл высок,

Или стихами очаровывая слух?

Не наша ль речь случайная нам объясняет рок,

Как танцем, древние, сходясь в волшебный круг,

Как рьщарь, на скрещении дорог?

Лопата археолога

Углубляется в жилища,

давно оставленные,

извлекая свидетельство

образа жизни,

вряд ли теперь возможный

и про который ему мало есть что сказать,

поскольку слова подтвердить нечем.

Счастливчик!

Знанием можно воспользоваться,

но отгадывать загадки всегда

занимательней, чем познавать.

Известно наверняка, что Человек,

то ли со страха, то ли любя,

всегда хоронил своих мертвецов.

Что разрушило город —

вулкана изверженье,

разбушевавшаяся река

или человечья орда,

жадная до славы и рабов —

видно с первого взгляда

и мы уверены вполне,

что, как только дворцы были возведены,

их правители,

пусть даже пресыщенные женской лаской

и умиротворенные лестью,

сразу начинали изнывать от скуки.

Но должна ли яма для зерна

Означать голодный год?

А отсутстие монет

за какой-то период предполагает

глобальную катастрофy?

Может быть. Может быть.

Фрески и статуи

дают намек на то,

чему поклонялись наши Отцы,

но кто объяснит,

отчего oни краснели

или пожимали плечами?

Поэты донесли до нас их мифы,

но Те-то от кого их взяли?

Вопрос неразрешимый.

А норманны, услышав грохот грома,

ужель серьезно верили они,

что это Тора молот?

Готов здесь я побиться об заклад,

что люди мифом развлекались,

словно сказкой

и подоплека их наивной веры

в том, чтобы найти предлог

для ритуальных действий.

Tолько в обрядах

можем мы отречься от чудачеств

и обрести утраченную цельность.

Не то чтоб всем подобным ритуалам

должны мы равно доверять,

иные омерзительны и вряд ли

одобрил бы Распятый,

скажем, бойню,

чтоб ублажить Его, затеянную нами.

Эпилог.

Из Археологии, по крайней мере,

одну мораль извлечь нам предстоит.

А именно, что все

Учебники безбожно лгут.

То, что Историей они зовут,

той, что негоже нам гордиться,

была сотворена такой, какая есть,

преступником, живущим в нас извечно.

И лишь Добро — вне времени и тела.

Когда о многих нам скорбеть придется,

Когда и горе стало достояньем

Эпохи нынешней, отдав на поруганье

Сознанья нашего и боли нашей слабость,

О ком нам говорить? Ведь каждый день, как дань,

Средь нас навечно отбирает лучших,

Добро творивших, знавших всю тщету

Трудов своих и все ж вносящих лепту.

Таким был этот врач. И в восемьдесят лет

Желал о нашей жизни думать он, чей хаос

Угрозами или же просто лестью

Зачатки будущего подчинить стремится.

Но в сем отказано ему: уже не видел он

Последнюю, привычную картину —

Проблемы, ставшие у гроба, как родня

Смущенная, не приняв нашей смерти.

Те самые стояли, в коих он

Был сведущ столь — неврозы, сновиденья

И тени, ждущие войти в блестящий круг,

Чтобы привлечь ученого вниманье,

Разочарованно рассеялись тотчас,

Когда он удалился от трудов,

Чтоб в землю лондонскую лечь —

Еврей великий, умерший в изгнаньи.

Лишь Ненависть возликовaла, полагая

Расширить практику, да подлые ее клиенты,

Кто исцелить себя надеются убийством

И пеплом покрывaют сад цветущий.

Они еще живут, но в мире измененном

Тем, кто без ложных сожалений обернулся

И в прошлое взглянул, все помня, будто старец

И откровенен был, подобно детям.

Он не был даже мудр, он просто предложил,

Чтоб Прошлое читалось в Настоящем

И, как урок поэзии споткнется

В конце концов на строчке, где, однажды,

Возникли обвинения и, вдруг,

Ты понимаешь, кем оно судимо

И как прекрасна жизнь была тогда,

Как и ничтожна. Лучше бы смиренно,

Как с другом, с Будущим вступить в переговоры

Без ложного набора сожалений,

Без маски добродетели и без

Смущения перед знакомым жестом.

Не удивительно, что древние культуры

В открытом им прорыве в подсознанье

Падение князей предугадали

И крах их прибыльных упадка сил симптомов.

Что преуспей он — почему бы нет — общественная жизнь

И вовсе станет невозможной; Государства

Обрушится огромный монолит

И мстители пред ним объединятся.

Его стращали Богом, но, как Данте,

Он шел своим путем среди заблудших душ

В тот смрадный ров, где те, кто был унижен

Отверженных ведут существованье.

Он объяснил нам Зло: что не деянья

Должны быть наказуемы — безверье,

Самоограничения капризы

И вожделение позорное тиранов.

И если нечто от диктаторских замашек

И строгости отеческой сквозило

В его лице и оборотах речи,

То это был лишь способ защитится

Того, кто жил среди врагов так долго,

Кто ошибался и порою был абсурден.

Теперь уже он даже и не личность —

Для нас теперь он целый мир воззрений,

В котором жизни мы различные ведем:

Подобен он погоде — чуть поможет

Иль воспрепятствует, но стало гордецу

Чуть тяжелей гордится и тирана

Почти никто всерьез не принимает.

В тени его спокойно мы растем

И он растет пока, уставший, в даже

И самом дальнем, самом жалком графстве,

Вновь не почувствует в скелете измененье.

И обездоленный ребенок в государстве

Своем игрушечном, где изгнана свобода,

Как в улье, где и мед — лишь ужас и тревога,

В надежде уцелеть им будет успокоен.

Они еще лежат в траве забвенья —

Нами давно забытые предметы —

Но, освещеные его отважным блеском,

Вернулись к нам и стали вновь бесценны —

Те игры, что для взрослых неуместны,

Те звуки, что и слышать неприлично

И рожи те, что корчим мы украдкой.

Но он желал для нас и более того,

Чтоб две неравных наших половины,

Разъединенные из лучших побуждений,

Опять в Oдно навек объединились

И большей той из них — там, где гнездится разум

Отдать права над меньшей, но лишь только

Для диспутов бесплодных; передать

Всю красоту чувств материнских сыну.

Но более всего он помнить завещал,

Что ночь достойна всяческих восторгов

Не потому, что нам внушает трепет

Но потому, что ждет от нас любви.

Ибо ее прелестные созданья

На нас печальные бросают взоры

И молят в Будущее взять с собой, тоскуя,

Изгнаников, и это в нашей власти.

Чтоб и они могли возликовать,

Служа, как он, на благо просвещенья,

И претерпев, как все, кто ему служит;

Как он стерпел наш выкрик вслед: — "Иуда!"

Смолк голос разума. Над дорогим усопшим

Скорбит Страстей, им объясненных, братство,

Печален Эрос — городов строитель,

И плачет анархистка Афродита.

Да, Фортунат, жаркая ныне пора наступила:

Вереск в предгорьях полег,

Сжался в путешную, вовсе постяшную струйку;

Раньше игривый поток;

Копья ржавеют у легиона, с их капитана льет пот,

Пусто в извилинах под

Шляпою школяра,

Вздор прорицает Сивилла,

Вмазав прилично с утра.

И сам ты, с расстройством желудка, в кровати

Проводишь, несчастный, весь день

Счета неоплачены, эпос обещанный

Так и не начат — мигрень.

Ты тоже страдалец, кто вечно твердит,

Что разве потоп его удивит.

Или же ветр с Утешителя крыл

Сброд грязный вознесший,

Темницы открыв.

Ты говоришь, что всю ночь тебе снилась утра ярчайшая синь,

Шиповник расцветший, когда

Трех мудрых Марий безмятежно приносят

Из кости слоновой суда.

Влекут их дельфин и морские коньки

К ленивому устью реки.

Ах, колокол — эхом громам канонад

В честь Них, посетивших

Греховный сей град.

Ведь так естественно надеяться и быть благочестивым

И верить, что в конце нас ожидает свет,

Но прежде помни, Фортунат,

Священных Книг завет —

Плоду гнилому сорвану быть.

Надежда смысла лишена,

Если прервалась тишина

В сей миг, а город спит,

Когда восставшая волна

Над городом висит.

На что же будешь ты похож, когда рванет гробниц базальт

И явит чародея гроб,

И страж его — мегалопод

Вслед за тобой тип-топ?

И что ответишь ты, когда рой нимф взлетит, крича,

Из пересохшего ручья,

И из развершихся небес

Твой Пантократор прогремит: "Кто и зачем ты здесь"?

Ибо, когда воскресших пустит в пляс

Под яблоней хорал,

Там также будут, Фортунат,

Те, кто не рисковал.

Те, кто у копей солевых копаются в тени,

Кому бессмысленные дни

В жару иль в дней конце

Предстали в тошных мыслях их,

В оливковом венце.

Проснувшись в День Седьмой Творенья,

Они обнюхали с опаской все окрест:

И привередливые ноздри их — признали,

Что этот тип, кто с ними был, исчез.

И травоядные, и хищники, и черви

Искали на земле и под землей —

Но ни следа его присутствия, лишь дыры,

Да берега, покрытые смолой.

Руины, груды металлического хлама,

Вот, что оставил — этот — за собой,

Рожденный, чтобы сделать промежутком,

Ненужным для Творенья, День Шестой.

Ну что ж, ему не свойственен был запах,

Как существу, чье дело — выживать.

Но — ни ума, ни такта, ни величья,

Как у рожденных в Первые — те — Пять.

И, в соответствии с естественным развитием,

Его Бесстыдство приказало долго жить.

И День Седьмой шел, как тому и должно,

Как если б Времени не прерывалась нить.

Красиво, счастливо, с бесцельным совершенством…

Ружья раздался треск

И расколол Аркадию на части,

Шабаш субботний прекратив.

Ужель не знали, для кого их сотворили?

Вернулся этот тип,

Богоподобнее, чем мыслили они,

И кровожаднее, чем память сохранила.

В метре от носа почти что, смотри,

Моей Персоны границы, внутри

Пространство, где воздуха целина —

Личная собственность, вся сполна,

Прохожий, но разве что в мыслях альков,

Тогда я по братски делиться готов,

Границ не нарушить нагло врагу:

Я безоружен, но плюнуть могу.

Любимая наложница императора

К евнуху ходит стучать,

Войска от границ отступают,

Сдавая за пядью пядь.

Вазы расколоты, женщины мрут,

Оракулы врут в унисон.

Мы пальцы сосем. Представленье —

С душком и вгоняет в сон.

Но — Перевоплощенья Акт,

И — тема Хо! — звучит,

Вот, из машины явлен бог,

Неказистый на вид.

Он роль бормочет, извратив

Один иль два стиха,

Велит всех пленных отпустить

И опустить врага.

Купца, солдата, короля

Промерзший клоун грел.

Что им, витавшим в облаках,

До наших бренных дел.

Сюда, в немыслимую глушь,

Снов быстролетных шквал,

Подняв, занес меня; норд-ост

Колпак, к тому ж, украл.

Мне в ясный день видны внизу

Поля и кровли крыш,

И голос слышен вдалеке:

Мой Тринкуло-малыш!

Лежит там мой надежный мир —

Коснуться хоть бы раз.

Вся жизнь моя, любовь моя —

Набор случайных фраз.

Деревья сотрясает страх,

Согнав слов стаю с них

Туда, где сотрясает смех

Богатых и святых.

Подобий жуткий хоровод

Завел свою игру.

И, шутке собственной смеясь,

Как те, кто мал, умру.

Таверна Джона, Джо притон —

Мы пили чистый джин.

Кто с Маргарет ушел наверх,

А кто, увы, с Катрин.

Разбившись по парам, как с мышкою кот,

Играли бездомные ночь напролет.

Там Нэлл — подружка моряков

И, с глазами коровьими, Мэг

Раскрыли мне объятья, но

Я не ищу ночлег.

Мне клетка эта не под стать —

Хандрить и старость коротать.

Рыдают соловьи в садах,

Где матери наши — нагие.

Сердца, разбитые нами давно,

Сердца разбивают другие.

Слезы везде. В море дна не видать.

Пусть за борт текут. А мы будем спать.

Мой сын, когда под толп галдеж

На трон торжественно взойдешь,

Не упускай из виду воды, ибо

Скипетры тонущие видят там рыбы,

Безразличные к символам сим; нет —

Ты представь корону, лежащую в иле

Со статусом дивана разбитого или

Искореженной статуи; во дни

Когда залпы салютов и стяги — везде,

Помни, бездны ни тебе не завидуют, ни

Королевству твоему призрачному, где

Монарх всего лишь предмет.

Не ожидай помощи от тех, кому дана

Власть принца вразумлять иль ссылаться на

Бич, держа официальную речь,

На открытии памятника Прогрессу, сиречь

Дитя ведя — в руке лилий пучок? Бред!

В их королевских зверинцах живут,

Замалчиваемые тактично, акулы и спрут,

И все происходит по сверенным часам

Пока те заведены, но не боле,

Потом остается океанская гладь, там

Нет по подписке концертов, да пустое поле,

Где нечего есть в обед.

Только и скажет в душе твоей мгла

То, что не смеют сказать зеркала,

Чего бояться больше — моря, где

Тиран тонет, мантией спутан, воде

Вдова кажет невинную спину, когда

Кричит он, захлебываясь, или края земли,

Где император в рубище стоит, вдали,

Замечает нечто, ковыляющее к нему, пока

Наглецы, глумясь, читают его дневник,

Нечто, шлепающее издалека

С нечеловеческой скоростью; у снов, у них

Учись тому, в чем нужда.

И все же надейся, пусть страхом чреват

Истины Путь, как над бездной канат,

Ибо принц в безопасности, пока он

Верит в то самое, чем был смущен,

Слева в ухо поют сирены о водах и

О ночи, где спит иная держава,

Где смертные пребывают в мире, справа

Ифрит предлагает прекрасный исход

Туда, где мысли чисты, как ни быть, если

Там нет никаких запретов. Вот

Так принцы многие и исчезли,

И нечестивые короли.

Подозревай, коль пройдешь сей искус,

Ясное утро, когда ты и в ус

Даже не дуешь, ты всеми любим,

Стелется низко над гаванью дым,

Голуби заняли место ворон

На куполах, триумфальных арках,

И кавалеры за дамами в парках

Следуют чинно и здешний бедлам

Домом надежным кажется им —

Милым созданьям и славным мужам —

Помни, в отчаянии рушился Рим

Истабана, Вавилон.

Как места тут мало, и шанс как здесь мал

Примеры подать, явить идеал

Меж зыбкою гладью соленой воды

И скучным песком, где сотрутся следы,

Того, чей удел — отвращенье,

Того, кто веселым отправился в путь

От — вольному воля, до — уж как нибудь.

Но помни, в конце успешного дня,

Когда головой ты к подушке приник,

Что в шаге одном ото льда и огня

Твой праведный город лежит, и для них

Время его — мгновенье.

Если ж престол потеряешь, ступай

Вслед за отцом твоим в дальний тот край,

Где мысль обвиняет и страсть кажет нос,

Славь обжигающий ноги утес,

За очищение страждущей плоти,

Будь благодарен прибоя волне,

Гордыню смывающей в море, вполне

Можешь довериться проводнику —

Вихрю, когда ты с собой не в ладах,

Путь он укажет тебе к роднику

И к острову в море, где тело и дух

Способны парить на свободе.

И, сидя на палубе, это письмо

Пишу я тебе, с тоской наблюдая,

Как резвых дельфинов плещется стая,

Прочти его, мой Фердинанд,

Когда покинет земную юдоль

Алонсо, твой отец, и некогда король

Неаполя, теперь зовущий Смерть, ликуя,

В надежде обрести покой в душе

И новую любовь, и, слыша звуки мессы,

Он видит статую, готовую уже

Простить мечты несбыточные нам.

Да был увечным он изваян! Разве не

Предстал уже таким он древней рати,

И с мордой скорбной обезьяны? Как некстати

Сей Призрак в завоеванной стране.

Звезды измученной, непокоренной, лев,

Не знающий любви, ничто его не учит

И, Время презирая, зад могучий

Америке визгливой кажет он во мгле

И очевидцам. Обвиняет морда

И не прощает ничего, особенно когда

Успешны те, кто подбоченясь гордо,

Ответы получить к нему пришли сюда:

Нет, на — "Любовь ко мне, надеюсь — всенародна?"

Раб забавляет льва. "Страдать всегда мне?" Да.

Плоть, уникальность, красоту и пылкие признанья

Сопровождает поцелуй в Миранды ипостась,

И одиночество мое, пока меж нами связь,

О, милая, иная навсегда, храни мое деянье,

Мгновенья удобряя; ведь я призван

Смешaть с твоим внезапный мой восторг,

Два трепета в один, как бы один зарок,

Предвосхищая все — здесь, там, и ныне, присно.

Что не касание твое, твой образ, твой секрет

Отвергну, улыбаясь; разве дрожи,

Моей мольбы не хватит нам, о, нет,

Иная нежность молится здесь тоже,

Но тот, кто одинок, с ней совладать не сможет,

В Уместном Времени и Верном Месте. Свет!

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом,

Как знает добрый Государь отверженных своих,

У моря синего всегда высок зеленый холм.

Подпрыгнул Черный Человек в чащобе, за кустом,

Стал на ноги, махнул рукой и сгинул в тот же миг.

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.

Вот Ведьма плавится, крича, под солнечным лучем,

Яд иссушает тело, как полдневный жар — родник.

У моря синего всегда высок зеленый холм.

На перекрестке осенил меня Старик перстом,

И слезы счастья бороздят его иссохший лик.

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.

Меня, целуя, он будил и не жалел о том,

В лучах сияли паруса, глаза и сердолик.

У моря синего всегда высок зеленый холм.

Европы католической сорняк

Расцвел здесь, корни в грунт вплетая,

И пестрыми домишками тесня,

Отроги желтые беспечного Китая.

Святые — в стиле рококо — и, выше, лик Господень

Сулит солидный куш за гробом игрокам.

С борделем в двух шагах, свидетельствует храм,

Что вера снисходительна к природе.

Не нужен страх тебе, терпимости столица,

Перед грехом неискупимым, словно ад,

Крушащий души и могучие державы.

Когда пробьют часы, невинные забавы

Неведенье младенца защитят,

И ничего плохого не случится.

Живут в этом городе тысячи душ,

Кому — особняк, а кто — будто уж.

И нет для нас места, милый, и нет для нас места.

Другая страна была отдана нам,

Взгляни-ка на глобус — она еще там.

Но нет нам пути обратно, милый, но нет нам пути обратно.

Вон, тисы на сельском погосте растут,

И те, по весне, обновляют листву.

На что паспорта не способны, милый, на что паспорта не способны.

И консул изрек, не подняв головы:

"Коль нет паспортов, все равно, что мертвы".

Но мы еще живы, милый, мы еще живы.

Пошел в комитет, а там вежливый клерк

Сказал: "После дождика, может, в четверг…".

А куда ж нам сегодня, милый, а куда ж нам сегодня?

На митинг забрел — глас толпы был таков:

"Их пустишь, так сами уйдем без штанов".

Это о нас, ведь, с тобою, милый, это о нас, ведь, с тобою.

Гром слышался с неба и пела там медь,

То Гитлера голос был: "Смерть, всем им смерть!"

И это про нас то, милый, и это про нас то.

Я пуделя видел в жилетке зимой,

Я видел как кошку впустили домой.

Вот так бы немецких евреев, милый, вот так бы немецких евреев.

Хожу я к причалу, — не считаны дни,—

Там плещутся рыбы, свободны они.

Всего-то в трех метрах, милый, всего-то в трех метрах.

Вороны слетались в заснеженный парк,

Живут без политиков, карр, себе, карр…

Потому что они не люди, милый, потому что они не люди.

Приснился мне дом, и в нем тьма этажей,

Там тысяча окон, там тыща дверей.

Но где же там наша, милый, но где же там наша?

Стоял на равнине, сияла звезда,

И тыщи солдат — туда и сюда…

Это по нашу душу, милый, это по нашу душу.

Наложница императора

Евнуху ходит стучать,

Войска на границах копья

Оборотили вспять.

Вазы разбиты, женщины мрут,

Оракулы врут в унисон.

Мы палец сосем. Представленье —

С душком и вгоняет в сон.

Но — Перевоплощенья Акт,

И — тема Хо! — звучит,

Вот, из машины явлен бог,

Неряшливый на вид.

Он роль бормочет, извратив

Один иль два стиха,

Велит всех пленных отпустить,

И опустить врага.

Как он их пережил — понять никто не мог:

Ведь умоляли же его, чтоб доказал —

Что им не жить без их страны и догм?

И мир, откуда изгнан он, был несравнимо мал,

И как земле быть местом без границ,

Раз Это требует изгнать любви менял.

Приняв страх на себя, он ужас стер с их лиц,

Он роль свою сыграл, как замысел велит,

Чтоб те, кто сир и наг, воистину спаслись.

Пока и места не осталось гнать его в пыли,

В Народ изгнания, куда он был гоним.

И в том завидуя ему, но с ним они вошли

В страну зеркал, где горизонт не зрим,

Где смертных избивать, все что осталось им.

Сир! Не враг человеков, взываю с колен

Повели извращения нам, будь расточителен:

Ниспошли нам свет и касанье монарших перстов,

Исцеляющее нервный зуд, отпусти на простор

От груди отлученных, исцели лжеца тонзиллит

И комплекс вросшей плевы; пусть закон запретит

Снова и снова тебя приветствовать горячо,

И малодушных исправь шаг за шагом; еще

Тех, кто во мраке, покрой лучами, чтобы взамен,

Замеченные, они изменились, став лучше от перемен.

Огласи каждого целителя в городе, отделив от толпы,

Или в сельских домах, тех, что в конце тропы;

Сравняй с землей дом мертвых и лучезарно взгляни

На новые стили зданий и сдвиги в сердцах им сродни.

Мой сын, когда под толп галдеж

На трон торжественно взойдешь,

Не упускай из виду воды, ибо

Скипетры тонущие видят там рыбы,

Безразличные к символам сим; нет —

Вообрази корону, лежащую в иле

Со статусом дивана разбитого или

Искореженной статуи; во дни

Когда залпы салютов и стяги — везде,

Помни, бездны ни тебе не завидуют, ни

Королевству твоему призрачному, где

Монарх всего лишь предмет.

Не ожидай помощи от тех, кому дана

Власть принца вразумлять иль ссылаться на

Бич, держа официальную речь,

На открытии памятника Прогрессу, сиречь

Дитя ведя — в руке лилий пучок? Бред!

В их королевских зверинцах живут,

Замалчиваемые тактично, акулы и спрут,

И все происходит по сверенным часам,

Пока те заведены, но не боле,

Потом остается океанская гладь, там

Нет по подписке концертов, да пустое поле,

Где нечего есть в обед.

Только и скажет в душе твоей мгла

То, что не смеют сказать зеркала,

Чего бояться больше — моря, где

Тиран тонет, мантией спутан, воде

Вдова кажет невинную спину, когда

Кричит он, захлебываясь, или края земли,

Где император в рубище стоит, вдали,

Замечает нечто, ковыляющее к нему, пока

Наглецы, глумясь, читают его дневник,

Нечто, шлепающее издалека

С нечеловеческой скоростью; у снов, у них

Учись тому, в чем нужда.

И все же надейся, пусть страхом чреват

Истины Путь, как над бездной канат,

Ибо принц в безопасности, пока он

Верит в то самое, чем был смущен,

Слева в ухо поют сирены о водах и

О ночи, где спит иная держава,

Где смертные пребывают в мире, справа

Ифрит предлагает прекрасный исход

Туда, где мысли чисты, как ни быть, если

Там нет никаких запретов. Вот

Так принцы многие и исчезли,

И нечестивые короли.

Подозревай, коль пройдешь сей искус,

Ясное утро, когда ты и в ус

Даже не дуешь, ты всеми любим,

Стелется низко над гаванью дым,

Голуби заняли место ворон

На куполах, триумфальных арках,

И кавалеры за дамами в парках

Следуют чинно и здешний бедлам

Домом надежным кажется им —

Милым созданьям и славным мужам —

Помни, в отчаянии рушился Рим

Эктабана, Вавилон.

Как места тут мало, и шанс как здесь мал

Примеры подать, явить идеал

Меж зыбкою гладью соленой воды

И скучным песком, где сотрутся следы,

Того, чей удел — отвращенье,

Того, кто веселым отправился в путь

От — вольному воля, до — уж как- нибудь.

Но помни, в конце успешного дня,

Когда головой ты к подушке приник,

Что в шаге одном ото льда и огня

Твой праведный город лежит, и для них

Время его — мгновенье.

Если ж престол потеряешь, ступай

Вслед за отцом твоим в дальний тот край,

Где мысль обвиняет и страсть кажет нос,

Славь обжигающий ноги утес,

За очищение страждущей плоти,

Будь благодарен прибоя волне,

Гордыню смывающей в море, вполне

Можешь довериться проводнику —

Вихрю, когда ты с собой не в ладах,

Путь он укажет тебе к роднику

И к острову в море, где тело и дух

Способны парить на свободе.

И, сидя на палубе, это письмо

Пишу я тебе, с тоской наблюдая,

Как резвых дельфинов плещется стая,

Прочти его, мой Фердинанд,

Когда покинет земную юдоль

Алонсо, твой отец, и некогда король

Неаполя, теперь зовущий Смерть, ликуя,

В надежде обрести покой в душе

И новую любовь, и, слыша звуки мессы,

Он видит статую, готовую уже

Простить мечты несбыточные нам.

Да, Фортунат, жаркая ныне пора наступила:

Вереск в предгорьях полег,

Сжался в путешную струйку,

Раньше игривый поток;

Копья ржавеют у легиона, с их капитана льет пот,

Пусто в извилинах под

Шляпою школяра,

Вздор прорицает Сивилла,

Вмазав прилично с утра.

И сам ты, с расстройством желудка, в кровати

Проводишь, несчастный, весь день,

Счета неуплачены, эпос обещанный

Так и не начат — мигрень.

Ты тоже страдалец, кто вечно твердит,

Что разве потоп его удивит,

Или же ветр с Утешителя крыл,

Сброд грязный вознесший,

Темницы открыв.

Ты говоришь, что всю ночь тебе снилась утра ярчайшая синь,

Шиповник расцветший, когда

Трех мудрых Марий безмятежно приносят

Из кости слоновой суда.

Влекут их дельфин и морские коньки

К ленивому устью реки.

Ах, колокол — эхом громам канонад

В честь Них, посетивших

Греховный сей Град.

Ведь так естественно надеяться и быть благочестивым

И верить, что в конце нас ожидает свет,

Но прежде помни, Фортунат,

Священных Книг завет —

Плоду гнилому сорвану быть. Надежда смысла лишена,

Если прервалась тишина

В сей миг, а город спит,

Когда восставшая волна

Над городом висит.

На что же будешь ты похож, когда рванет гробниц базальт

И явит чародея гроб,

И страж его — мегалопод

Вслед за тобой тип-топ,

И что ответишь ты, когда рой нимф взлетит, крича,

Из пересохшего ручья,

И из разверзшихся небес

Твой Пантократор прогремит: "Кто и зачем ты здесь"?

Ибо, когда воскресших пустит в пляс

Под яблоней хорал,

Там также будут, Фортунат,

Те, кто не рисковал.

Те, кто у копей солевых копаются в тени,

Кому бессмысленные дни

В жару иль в дней конце

Предстали в тошных мыслях их,

В оливковом венце.

О, чтоб двери открыться и — билет с золотым обрезом,

Отобедать сo знатью — Елдой и Асматкой, и не остаться тверезым,

Чтоб фейерверк, и жонглеры, и ростбиф румянить железом —

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Чтоб Клеопатра и Гарбо со мной, непутевой, в океане перьем

На живца ловили, играли, балдели, когда с лучом первым

Петух захлебнется криком, как я — опостылевшей спермой —

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Чтоб, шею вытянув, стоять, как подсолнух, на зеленом дерне,

На арабскую стать полагаясь, каурых, соловых и корнем

Места их чуя, не то что с биноклями дурни —

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Чтоб паперти — в палубу, и в парус — дырявой холстине,

И свиньей — за святым, вслед нежному бризу по сини

К островам тенистым, где огромны дыни —

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Чтоб эти лавки обернулись к тюльпанам на садовом ложе,

Чтоб мне костылем моим дать каждому купцу по роже,

Когда из цветка его лысая голова торчит, и того тоже —

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Чтоб дыра в небесах и чтоб Петр появился и Павел,

Чтоб святой удивлял наглеца — гляди-ка, никак дирижабль,

О, чтобы ты попрошайкам второй ноги не оставил —

Плакались шесть калек молчащей статуе,

Нищие калеки.

Что он сделал такого, за что не мил?

Если хочешь знать — он нас оскорбил:

ну, да —

Мы сторожим колодцы, мы с оружьем в ладах,

Нам смешно, что мы вызываем страх.

Мы — счастье; но мы и беда.

Ты — город, а мы — часы у ворот,

Мы — стражи, в скале охраняем вход.

Двое.

Слева — стоим и справа — стоим

И неотрывно, поверь, следим.

за тобою.

Право же, лучше не спрашивать нас

Где те, кто смел нарушить приказ.

О них забудь.

Мы были рифом для тех, воронкой в воде,

Горем, ночным кошмаром, где

не розами — путь.

Оседлай журавля и учи слова моряков,

Когда корабли, полные птиц, с островов

в гавань войдут.

В таверне трави о рыбалке, о ласках чужих жен,

О великих мгновеньях в жизни, которых лишен

ты, тут.

Tак говорит теперь молодежь:

"Мы верим ему, где другого найдешь?" —

а мы добры,

От немощной похоти твоей устав;

Пусть не по вкусу тебе, но блюди устав,

нам все равно — до поры.

Не воображай, что нам невдомек —

То, что сокрыть ты тщательно смог,

взгляд выдаст вполне:

Ничего не сказав, ничего не свершив,

Не ошибись, будь уверен, я жив —

не танцевать же мне —

Ты ж упадешь на потеху всем им.

Поверх садовой стены мы следим —

как там ты.

Небо темно, как позора пятно,

Что-то, как ливень, низвергнется, но

это не будут цветы.

Поле, как крышка, вспучится, знать,

Все обнажив, что лучше б скрывать.

а потом,

Не говори, что глядеть недосуг,

Лес подойдет, становясь вокруг

смертельным серпом.

Болт заскрипит и раздастся удар,

И за окном проплывет санитар —

ный вэн

И появятся в спешке, мой друг,

Дама в темных очках, и горбатый хирург,

и с ножницами джентльмен.

Ожидай нас каждый миг,

Так что придержи язык,

И — без рук.

Сад мети, сам чистым будь,

Петли смазать не забудь

Помни — о нас, Двух.

Таверна Джона, Джо притон —

Мы пили чистый джин.

Кто с Маргарет ушел наверх,

А кто, увы, с Катрин.

Разбившись по парам, как с мышкою кот,

Играли бездомные ночь напролет.

Там Нэлл — подружка моряков

И волоокая Мэг

Раскрыли мне объятья, но

Я не ищу ночлег.

Мне клетка эта не под стать —

Хандрить и старость коротать.

Рыдают соловьи в садах,

Где матери наши — нагие.

Сердца, разбитые нами давно,

Сердца разбивают другие.

Слезы везде. В море дна не видать.

Пусть за борт текут. А мы будем спать.

Плоть, самость, красота и пылкoе признаньe,

И, следом, поцелуй в Миранды ипостась,

И одиночество мое, пока меж нами связь,

Иная навсегда, храни мое деянье,

Мгновенья украшая; ведь я призван

Смешать с твоим внезапный мой восторг,

Два трепета в один, словно один зарок,

Владея всем — здесь, там и ныне, присно.

Касание твое, твой образ, твой секрет

Отвергну, улыбаясь; разве дрожи,

Моей мольбы не хватит нам? О, нет,

Иная нежность молится здесь тоже,

Кто одинок — с ней совладать не сможет

В Уместном Времени и Верном Месте. Свет!

Купца, солдата, короля

Промерзший клоун грел.

Что им, витавшим в облаках,

До наших бренных дел.

Сюда, в немыслимую глушь,

Снов быстролетных шквал,

Подняв, занес меня; норд-ост

Колпак, к тому ж, украл.

Мне в ясный день видны внизу

Поля и кровли крыш,

И голос слышен вдалеке:

Мой Тринкуло- малыш!

Лежит там мой надежный мир —

Коснуться хоть бы раз.

Вся жизнь моя, любовь моя —

Набор случайных фраз.

Деревья сотрясает страх,

Согнав слов стаю с них

Туда, где сотрясает смех

Богатых и святых.

Подобий жуткий хоровод

Завел свою игру.

И, шутке собственной смеясь,

Как те, кто мал, умру.

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом,

Как помнит добрый Государь отверженных своих,

У моря синего всегда высок зеленый холм.

Подпрыгнул Черный Человек за бузины кустом,

Встал на ноги, махнул рукой и сгинул в тот же миг.

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.

Вот Ведьма плавится, крича, под солнечным лучом,

В ней жизнь мелеет на глазах, как в знойный день родник.

У моря синего всегда высок зеленый холм.

На перекрестке осенил меня Старик перстом

И слезы счастья бороздят его иссохший лик.

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.

Меня, целуя, он будил и не жалел о том,

В лучах сияли паруса, глаза и сердолик.

У моря синего всегда высок зеленый холм.

Как дети в хороводе, мы повязаны кругом,

Чтоб хлад забвения в наш сад из мрака не проник.

Мой милый мне принадлежит, как в зеркале пустом.

У моря синего всегда высок зеленый холм.

Что ж ты, стоя на распутье,

Слезы льешь в тоске?

Вот он в сумраке, с борзыми,

Сокол на руке.

Не подкупишь птиц на ветке

Чтоб молчали. Прочь

Не прогонишь солнце с неба —

Чтоб настала ночь.

Ночь беззвездна для скитальцев,

Ветер зол зимой.

Ты беги, посеяв ужас

Всюду пред собой.

Мчись, пока не станет слышен

Плач извечный волн.

Выпей океан бездонный.

Ох, и горек он.

Там, в обломках корабельных,

Где песок зыбуч,

Отыщи, сносив терпенье,

Золоченый ключ.

Путь тебе к мосту над бездной,

На краю земли.

Купишь стража поцелуем,

Проходи. Вдали

Замок высится безлюдный.

Ты успела в срок.

Поднимайся по ступеням,

Отопри замок.

Позади сомненья, страхи,

Проходи сквозь зал.

На себя гляди, сдувая

Пауков с зеркал.

За панелью ножик спрятан.

Видишь? Молодец!

Нож воткни себе под сердце.

Лживей нет сердец.

Ты, кто вернулся вечером на узкое свое ложе,

В мыслях печальных имя одно повторять печально, и ты, тоже,

Кого еще никто не касался, и ты, бледный любовник, который рад

Этот дом покинуть утром, в поцелуях от макушки до пят,

Вы, юные мальчики, не старше четырнадцати лет,

Начинающие только понимать, что имеет в виду поэт.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Не школу или завод новый прославить, а по другой причине,

Сегодня мы песнь посвящаем женщине и мужчине.

О, повар, континентальным искусством блесни, наконец,

Празднуя соединение двух любящих сердец.

Слуги, будьте проворны и незаметны, вы, пажи, тож,

Славя бога, имя которого, изреченное, есть ложь.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Уже он явил нам ласточек, минувших лилий Сциллу,

Скользящими друг за другом под мостами Англии; применив силу,

Совершил кражу со взломом, найдя желанный пестик —

Освободившись от пыльцы назойливой над сверкающим предместьем.

Он ведет нас вверх по мраморным ступеням и по его велению

Души и тела сочетаются по красоте и вожделению.

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Но не только это мы воспеваем, а любовь, ту, что свыше,

Пусть кота мурлыканье сегодня станет воплем на покатой крыше,

Пусть сын вернется вечером к маме, в окно глядящей с испугом,

Пусть викарий подталкивает юного хориста в темный угол.

И саду цвести этим вечером, как расцветает он раз в сто лет,

Пусть прислугу-за-все поймают на лестнице, исполняющую минет.

Наполним шампанским бокалы друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

И пусть хоть на час заключат перемирье враги,

Пусть дядя племяннику великодушно оплатит долги,

Пусть нервной хозяйке обед невкусный простится,

Пусть вора отпустит, поверив вранью, полиция.

Пусть избежит порки обычной мальчик, пойманный с сигаретой,

Пусть сегодня блядь даром даст то, за что платят звонкой монетой.

Наполним шампанским бокалы друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

Пусть срединной стране гарантируют к морю выход,

Пусть полуночник в лаборатории, для всеобщих выгод

Откроет, провода распутав, то чего не смог до сих пор,

Пусть астматичному клерку приснится ночью, что он боксер.

Пусть бессердечных исполнится эта мечта — страсть за страсть.

О, дай же малодушному, ну хоть на час, эту власть!

Наполним шампанским бокалы, друзья, трезвыми быть нам сегодня нельзя.

О, что там долину, взгляни, разбудило

Будто то грома раскаты, раскаты?

Это солдаты в красных мундирах, милый,

Это идут солдаты.

О, что там так ярко всю даль осветило,

Это наверно не просто, не просто?

Отблески солнца на ружьях их, милый,

И легка их поступь.

О, сколько оружья, двум войскам хватило б,

Зачем же им столько, сегодня, сегодня?

Да это ученья обычные, милый,

Или же кара Господня.

О, что намерения их изменило,

Уже миновали селенье, селенье?

Приказ получили иной они, милый,

Ты — почему — на колени?

О, может приказано, чтоб поместили

В больницe; им доктор поможет, поможет?

Но раненых, вроде, не видно там, милый,

Да и коней стреножат.

О, старому пастору власть не простила

За то, что с амвона грозит им, грозит им?

Но церковь они миновали, милый,

Не нанеся визита.

О, фермеру с рук до сих пор все сходило,

Кто ж им, лукавым, обижен, обижен?

Нет, мимо фермы бегут они, милый,

Все ближе и ближе.

О, где ж твои клятвы — вдвоем, до могилы?

Куда ты? Останься со мною, со мною,

Ну, что жe, забудь обещания, милый,

Мне время — расстаться с тобою.

О, у ворот уже сломан замок.

Что ж во дворе псы не лают, не лают?

По полу топот тяжелых сапог.

Ах, как глаза пылают!

Неприметный скорый с юга, суета

на пeрроне, в толпе лицо, коему собрать

с галунами оркестр мэр не удосужился, но

отвлекает взгляд что-то по поводу рта

с тревогой и жалостью, несмотря на холод,

валит снег. Сжимая руками немудреную кладь,

он выходит стремительно инфицировать город,

чье ужасное будущее предрешено.

Монстр то и творит, на что монстр горазд,

Деянья немыслимые для нас.

Один лишь ему недоступен трофей —

Косноязычен он в речи своей

O стране покоренной, не снесшей обид;

Средь тех, кто отчаялся или убит,

Монстр шествует важно и смотрит в упор,

Пока его рот несет всякий вздор.

В двух футах от носа почти что, смотри,

Моей Персоны границы, внутри

Pagus, не поднятая целина —

Личная собственность, вся сполна,

Прохожий, разве что в мыслях — альков,

Тогда я с тобою брататься готов.

Границ не нарушить нагло врагу:

Я безоружен, но плюнуть могу.

Лопата археолога

Углубляется в жилища,

давно оставленные,

извлекая свидетельства

образа жизни,

вряд ли теперь возможного

и о котором ему мало есть что сказать,

поскольку слова подтвердить нечем.

Счастливчик!

Знанием можно воспользоваться

Но отгадывать загадки всегда

Занимательней, чем познавать.

Известно наверняка, что Человек,

то ли со страха, то ли любя,

всегда хоронил своих мертвецов.

Что разрушило город —

вулкана изверженье,

разбушевавшаяся река

или человечья орда,

жадная до славы и рабов —

видно с первого взгляда

и мы уверены вполне,

что, как только дворцы были возведены,

их правители,

Пресыщенные женской лаской

и умиротворенные лестью,

сразу начинали изнывать от скуки.

Но должна ли яма для зерна

Означать голодный год?

А отсутствие монет

за какой-то период предполагает

глобальную катастрофу?

Может быть. Может быть.

Фрески и статуи

дают намек на то,

чему поклонялись наши Отцы,

но кто объяснит,

отчего Они краснели

или пожимали плечами?

Поэты донесли до нас их мифы,

но Те — от кого их взяли?

Вопрос неразрешимый.

А норманны, услышав грохот грома,

Неужто верили они,

Что это молот Тора?

И я готов побиться об заклад,

что люди мифом развлекались,

словно сказкой

и подоплека их наивной веры

лишь в том, чтобы найти предлог

для ритуальных действий.

Поскольку лишь в обрядах можем мы

отречься от чудачеств

и обрести утраченную цельность.

Не то, чтоб всем подобным ритуалам

должны мы равно доверять,

иные омерзительны и вряд ли

одобрил бы Распятый,

скажем, бойню,

чтоб ублажить Его, затеянную нами.

Эпилог.

Из Археологии, по крайней мере,

одну мораль извлечь нам предстоит.

А именно, что все

Учебники безбожно лгут.

То, что Историей они зовут,

той, что негоже нам гордиться,

была сотворена такой, какая есть,

преступником, живущим в нас извечно.

И лишь Добро — вне времени и тела.

Над вереском ветер. Сыч воет в лесу,

Вши под туникой и сопли в носу.

Дождь барабанит, дырявя мой шлем,

Я страж на Стене, но не знаю зачем.

Туман подползает сюда из низин,

Подружка в Тангрее, я сплю один.

У дома ее ошивается Авл,

И морда его мне противна, и нрав.

Пусть молится рыбе бедняга Пизон,

Конец поцелуям, коль будет спасен.

Колечко я в кости продул — не везет,

Хочу мою девку и плату за год.

Когда б одноглазый я был ветеран,

Я бил бы баклуши, плюя в океан.

Службу солдатскую здесь я несу.

В тунике вши и соплищи в носу.

С неба на голову сыплется град.

Службе солдатской я вовсе не рад.

Вечно здесь сырость, тоска и туман.

Спишь в одиночку не сыт и не пьян.

Девка осталась в родной стороне.

Может, тоскует уже не по мне.

Глуп мой напарник, он верит в Христа.

Все на земле, говорит, суета.

Свадьбу сыграем, сказала она.

Нет уж — и женка нужна, и мошна.

Выклюют глаз мне парфянской стрелой —

Сразу же в Небо уставлю второй.

Талант поэта словно вицмундир.

Любому барду воздают по праву.

Как молния поэт ударит в мир,

Погибнет юным и стяжает славу;

А то — пойдет в отшельники гусар…

Мучительно и медленно прозаик

Мальчишество в себе (бесплодный дар),

Спесь и экстравагантность выгрызает.

Чтобы любую малость воплотить,

Сам должен стать он воплощеньем скуки:

Претерпевать любовь, а не любить,

Вникать в чужие склоки или муки, —

И все, чем жизнь нелепа и страшна,

Познать в себе — и ощутить сполна.

Призывами к совершенству он изукрасил площади.

Его сочинения были понятны и дураку,

А он повидал дураков на своем веку

И постоянно перетасовывал поэтому вооруженные силы.

Когда он смеялся, сенаторы ржали, как лошади,

А когда он плакал, детские трупики по улицам проносили.

В городе этом десяток, считай, миллионов —

На чердаках, в бардаках и при свете ночных лампионов, —

Но нет приюта для нас, дорогая, здесь нету приюта для нас.

Было отечество, а ничего не осталось.

В атлас взгляни — поищи, где там было и как называлось.

Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда.

Дерево помню на кладбище в нашей деревне.

Каждой весной одевается зеленью ствол его древний.

А паспорта, дорогая, просрочены, да, никуда паспорта.

Консул глядел на нас, как на восставших из гроба:

"Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба!"

А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем.

Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле:

"Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли"…

Ну а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас?