Стихи и эссе

Антон Нестеров Немного о У.Х. Одене

С детства мы помним историю Икара — сына, нарушившего волю мудрого отца и поднявшегося к Солнцу на восковых крыльях. Солнечный жар растопил воск, и юноша упал в море. Мы привыкли видеть в Икаре символ дерзновенной мечты человечества — взлететь в небо. Но один человек увидел эту историю иначе. Вернее, увидел так, как ее нарисовал до него другой:

Зло — но и чудо — совершается рядом с нами, мы же остаемся к нему равнодушны и слепы, мы не впускаем его в свое сознание, думая, что нас это не касается. Человек, увидевший это, — английский поэт Уистан Хью Оден. Последний английский поэт, о котором с полным правом можно сказать — "великий".

Строки оденовских стихов, как и его оброненные по какому-то почти случайному поводу фразы, оседают в памяти отточенными формулами, вроде: "На этой земле мы затем, чтобы творить добро другим. Зачем здесь другие, я не знаю", или "Искусство — основной доступный нам способ преломить хлеб с умершими". Эти формулы звучат парадоксально потому, что одновременно поражают своей очевидностью — так, что хочется воскликнуть: "конечно, а как же иначе?" — и вызывают оторопь: "почему же мы раньше этого не знали?". Многие стихотворения Одена поражают именно своей детской простотой, как, например, его "Эпитафия тирану":

Неброский — и страшный текст, где нет ни риторики, ни обличений, нет форсирования голоса — и тем жутче звучит последняя строчка в ее неожиданной обыденности. Нужен редкий дар, чтобы решиться напрямую писать о простых, главных вещах.

Уистан Хью Оден, третий сын провинциального врача Джорджа А. Одена и дипломированной медсестры Констанции Р. Оден (в девичестве Бикнелл) родился 21 февраля 1907. Вспоминая родителей, Оден замечал, что отец был человеком добродушным и легким, тогда как мать отличалась основательностью и даже некоторой деспотичностью. Практика отца была не очень велика. Вообще, брак, в котором врач женится на работающей с ним медсестре, был в те годы не вполне типичен для Англии, все еще сохранявшей малейшие нюансы классовой иерархии, и за плечами родителей будущего поэта стояла своего рода "история". Несомненно, главную роль в этой истории сыграла мать. Через год после рождения Уистана семья из довольно идиллического Йорка переехала в промышленный Бирмингем. Индустриальные пейзажи пораженных кризисом шахтерских районов с их выработанными и брошенными шахтами, железнодорожными ветками, ведущими в пустоту: заводик или фабрика, к которым те служили подъездными путями, давно снесены, — потом вновь и вновь будут возникать в юношеских стихах Одена. Он любил бродить по пустошам, собирать образцы местных минералов — геология и минералогия были едва ли не главными его увлечениями в школьные годы, — сказывалось влияние отца. Казалось, юноша намерен заниматься если не медициной, то естественными науками… Но как-то друг-одноклассник, Роберт Медли, невзначай спросил Одена, пишет ли тот стихи. "Нет? А надо бы писать." Оден принимается методично писать стихи, по три стихотворения в неделю. Одно из них в том же году будет напечатано в издаваемом на средства школы журнале, правда, без подписи. Журнал Даремской школы отличался литературным качеством — и для начала это было неплохо. Знал ли Роберт Медли, чему он дал толчок? При поступлении в Оксфорд Одена спросили, чем он собирается заниматься после окончания колледжа. "Я собираюсь быть поэтом", — ответил тот. — "Тогда, наверно, Вам следовало бы прослушать курс английской литературы." — "Вы не поняли: я собираюсь быть Великим Поэтом", — возразил Оден.

Первые два года в Оксфорде он занимался в основном естественнонаучными дисциплинами, политологией, экономикой и философией. Всерьез и глубоко увлекся психоанализом Фрейда, Марксом. Стивен Спендер, известный английский писатель и один из оксфордских друзей Одена, изобразил его в автобиографическом романе "Храм" под именем Саймона Уилмота: "Уилмот знал все на свете о фрейдистских комплексах вины в себе и других — комплексов, которые, как он настаивал, следует преодолевать с помощью отмены запретов. Человека нельзя подавлять… За пределами своего колледжа Уилмот снискал себе репутацию чудаковатого "гения". С ним дружили поэты всего университета. Они ходили к нему в гости поодиночке, по предварительной договоренности. Уилмот, имевший жутко неряшливый вид, страшно неаккуратный в обращении с книгами и бумагами, дорожил, тем не менее, каждой секундой своего драгоценного времени" (Перев. В.Когана). Незадолго перед окончанием колледжа Оден посылает подборку своих стихотворений Т.С.Элиоту, однако мэтр вежливо отказывает молодому поэту в публикации его книги под респектабельной маркой издательства "Фабер и Фабер". Тогда первый сборник — в количестве 45 экземпляров — был вручную издан в 1928 г. Стивеном Спендером. Сборник получился довольно мрачным. Апокалиптические картины разрушенных городов, романтический анархизм, не всегда понятные читателю ассоциации, укорененные в сугубо личном опыте самого поэта, который он не считал нужным ни комментировать, ни как-то прояснять, — все это заставило Одена отказаться потом от большей части стихов, вошедших в книгу, и никогда их при жизни не перепечатывать. Но сама суховатая, избегающая всякой патетики интонация, характерная для Одена на протяжении всей его поэтической карьеры, присутствовала уже и в этой книжке. Что до "понятности" текстов… Уже будучи зрелым поэтом, Оден заметил: "Прежде, чем жаловаться на то, что современная поэзия "темна для понимания", читателям следовало бы заглянуть в собственное сознание и задаться вопросом, а так ли часто и так ли глубоко случалось им действительно разделить с другими людьми какой-либо опыт".

В качестве подарка на окончание колледжа Оден получает от отца небольшую сумму денег, которой, однако, достаточно, чтобы с год прожить за границей, — и отправляется в Германию, где позже к нему присоединяются Стивен Спендер и Кристофер Ишервуд. Это было своего рода бегство из лицемерной Англии, где слишком многое находилось под запретом. Спендер в уже упоминавшемся романе "Храм" вспоминает, как накануне своего отъезда Ишервуд жаловался, что в Англии запрещен "Улисс", а на выставке Д.Г.Лоуренса, открывшейся как раз перед отъездом друзей в Берлин, в первый же день несколько "слишком вольных" картин были сняты со стен по распоряжению Лондонского магистрата. Но своего рода "последней каплей" была заметка в "Миррор" об аресте женщиной-полицейской некого купальщика за оскорбление общественных нравов. Блюстительница порядка с береговой скалы узрела (в бинокль!), что, отплыв от берега, мужчина снял в воде плавки. Едва он вновь вышел на берег (в плавках), как тут же был арестован ретивой дамой. Германия же времен Веймарской республики была самой свободной страной в Европе. Какой-то сколок той Германии запечатлелся в "сиринских" вещах Набокова, может быть, больше всего в рассказах из сборника "Возвращение Чорба". Что-то можно почувствовать в самых ранних пьесах Брехта (с которым Оден сдружился — и считал, что многим Брехту обязан), в немецком экспрессионизме. Что-то из этой атмосферы передано в фильме "Кабаре", в основу которого лег роман Ишервуда "Прощай, Берлин", написанный по следам той самой германской поездки трех друзей.

По возвращении в Англию Оден зарабатывает на жизнь преподаванием: сперва в Лондоне, потом в Геленсборо, в Шотландии. В середине 1930 г. в редактируемом Элиотом журнале "Критерион" публикуется "По обе стороны" — вещь, жанр которой сам Оден определил как "Рождественская шарада". В конце же года в издательстве "Фабер и Фабер" выходит первый "официальный" сборник Одена. Прошло совсем немного времени — и поколение поэтов, вошедших в литературу в 30-ые годы, стали называть "поколением Одена". Эти молодые люди были лишь десятилетием младше тех, кто благодаря Хемингуэю (и Гертруде Стайн) получили имя "потерянного поколения". "Потерянные" прошли Первую мировую войну, вернее, помимо своей воли, они были брошены в ее мясорубку, чтобы вынести из этого опыта абсолютное недоверие к обществу и убеждение, что рассчитывать можно лишь на себя да пару-тройку друзей. Но этот военный опыт также давал им возможность предъявить обществу некий счет, который оно не могло проигнорировать, понимая, что у этих молодых людей есть основания для того, чтобы пренебрегать устоями. Авторы же "поколения Одена" обречены были говорить с позиции "университетских умников". Поколению "потерянных" готовы были верить на слово — сама судьба позаботилась о "кредите доверия" для них. "Поколению тридцатых" приходилось продумывать и доказывать свое credo по всем пунктам — неизбежная судьба для всякого "поколения промежутка". "Поколение Одена" чувствовало себя попавшим в ловушку истории, искало выход в действии, но вместо того было обречено на рефлексию. Отсюда — "тотальное чувство истории" в поэзии Одена. Он просто одержим историей — это одержимость человека, чувствующего свою неотделимость от всего, что происходит, — и неизбежно ответственного за это происходящее, но понимающего свое бессилие что-либо изменить. В элегии "Памяти У.Б.Йейтса", написанной в 1939 г. (и позже послужившей Иосифу Бродскому моделью для стихотворения "На смерть Т.С.Элиота"), Оден с горечью скажет:

Тридцатые были для Одена временем своеобразных метаний. Проработав три года тьютором, а потом преподавателем в частном колледже, в середине 30-ых гг. он заключает контракт с небольшой киностудией, для которой пишет сценарии документальных фильмов, что дает ему возможность путешествовать. В 1935 году выходит первый фильм из этой серии — "Ночная почта" — в него, среди прочего, включены несколько песен Бенджамена Бриттена, написанных на стихи Одена. (Сотрудничество с Бриттеном растянулось на много лет: позже Бриттеном был написан вокальный цикл "Наши отцы, охотившиеся на холмах" на оденовские стихи, а в Америке Оден по просьбе Бриттена писал либретто для оперы "Поль Баньян", 1941.) В том же 1935-м году Оден женится на дочери писателя Томаса Манна, актрисе Эрике Манн. Большинство биографов Одена склонны считать этот альянс "браком по расчету": обретая английское подданство, Эрика могла выехать из нацистской Германии. Действительно, большую часть времени супруги жили раздельно, но связь между ними была все-таки значительно глубже чисто прагматических соображений: заметим лишь, что сборник стихов Одена "Оглянись, странник", вышедший в 1936 г., посвящен Эрике. Летом 1936 г. поэт уезжает собирать материалы для фильма об Исландии. Этот проект был тем более интересен для Одена, что, согласно семейным преданиям, у него в роду были исландцы. В подготовке сценария принял участие друг Одена по Оксфорду, поэт Луис Макнис. Позже собранный материал перерос в книгу "Письма из Исландии". Много и охотно Оден работает и в соавторстве с Ишервудом — ими написаны три пьесы.

В 1937 году Оден отправляется добровольцем в Испанию, в качестве водителя машины санитарного батальона. Характерный выбор: в отличие от Джорджа Оруэлла, приехавшего в Испанию сражаться на поле боя, или Хемингуэя, отправившегося туда, чтобы писать репортажи о войне, — Оден, приняв участие в военном конфликте, видел свою роль не в том, чтобы убивать, но в том, чтобы спасать жизнь.

Одену пришлось стать свидетелем агонии республиканской Испании, причем агонии, подзвученной трескучими фразами политических демагогов, разглагольствоваших о свободе, но не способных за эту свободу сражаться, агонии, сопровождавшейся грызней коммунистов, социалистов и анархистов…

Все эти впечатления выкристаллизовались потом в стихотворение "Испания", написанное после падения Барселоны и заканчивающееся строками, наполненными одновременно горечью и стоическим приятием происшедшего:

Позже, уже в зрелые годы, переосмыслив опыт юности, Оден найдет иные объяснения испанскому опыту, осознав, что:

Оден еще пытается реанимировать свои левые убеждения, отправившись с Ишервудом в охваченный войной Китай — надеясь, что "свет с Востока" поможет преодолеть кризис, пережитый на Западе. Результатом поездки стала книга очерков "Путешествие на войну". Вернувшись на родину, Оден стал чувствовать, что задыхается в Англии; мирок лондонских литературных дрязг был слишком тесен для того, кто видел настоящую боль и отчаянье. В январе 1939 г. Оден с Ишервудом отплывают в Америку. След за кормой трансатлантического лайнера стал чертой, разделившей жизнь Одена надвое. В Англию поэт вернулся только в конце жизни. Многие соотечественники так никогда и не простили ему этого отъезда — в их глазах тот выглядел бегством от опасности, бегством от грядущей войны. Но заметим только, что в начале 1939 г. именно те, кто потом обвиняли Одена в том, будто он предпочел уклониться от вызова времени, менее всего верили, что война все-таки начнется. 1 сентября 1939 года застало врасплох всех. Но Оден был одним из немногих, кто в самый момент объявления войны нашел в себе мужество не прятаться за громкие фразы, а признать как свою растерянность, так и ответственность. Его стихотворение, в само название которого вынесена фатальная дата, — уникальный документ, что-то вроде моментальной фотографии, фиксирующей состояние человека, застигнутого в момент катастрофы, — и вопреки испугу пытающегося осознать, что же было причиной бедствия, и предупредить окружающих о том, как им еще можно спастись. Стихотворение начинается признанием собственной растерянности перед лицом происшедшего и горьким приговором всей эпохе 30-ых, названных "бесчестным десятилетием":

Оден относит к обвиняемым и себя, он сам — один из умников, которые не смогли предотвратить горький итог. Стихотворение развертывается дальше и дальше — так врач, описав внешние симптомы болезни, пытается установить ее анамнез. И причина войны не в дурной политике и бесчестности политиканов. Они — в самом порядке вещей, при котором:

А то, с чем остается поэт, — та сердцевина событий, которая открывается на сломе эпох:

Комментируя в одной из лекций для американских студентов это стихотворение, Иосиф Бродский пояснял: "истинное значение последней строчки было, конечно: "Мы обречены любить друг друга или убивать". Или же: "Скоро мы будем убивать друг друга". В конце концов, единственное, что у него было — голос, и голос этот не был услышан, или к нему не прислушались — и дальше последовало именно то, что он и предсказывал — истребление."

Сам Оден, пересматривая в конце жизни написанное — и заново редактируя многие тексты (примерно так, как сделал это в свое время с ранними стихотворениями Пастернак), счел строфу про "любить или умереть" фальшивой и трескучей: "Умереть нам придется в любом случае," — заметил поэт, — и исключил "1 сентября 1939 года" из итогового собрания. И все же душеприказчик Одена, Эдвард Мендельсон, нарушил его волю и включил стихотворение в посмертный том. Возможно, потому, что уловил в этой формуле Одена еще один подтекст, существовавший для поэта, когда он писал стихотворение, но позже им забытый. "Любить или умереть" — своего рода парафраза ставшего знаменитым лозунга республиканцев, защищавших Барселону: "Свобода или смерть!". И здесь тот мостик, который связывает глубокое христианство зрелого Одена с его ранними левыми воззрениями, увлечением Марксом, поисками социальной справедливости. Всю жизнь он искал одного — свободы человека. Но чем глубже он погружался в поиск, тем яснее осознавал, что единственное, что может дать свободу — любовь.

Начало 40-ых годов — едва ли не самый плодотворный период Одена. В 1940 г. выходит лучший, наверное, его сборник: "Иное время", большая часть оденовских стихов, включаемых в антологии вроде "Поэты века", — из этой книги. Поразителен жанровый диапазон этой книги: здесь были и сюжетные баллады, и элегии, язвительные политические сатиры, и стилизованные под английскую барочную поэзию философские стихотворения, и даже блюзы: "Блюз беженцев" и пронзительный "Траурный блюз". Поэты-современники с завистью говорили, что нет такой поэтической формы, с которой Оден не мог бы справиться с блеском и легкостью. Ощущение собственной силы толкает Одена на сложнейшие эксперименты: он пишет "Море и зеркало. Комментарий к "Буре" Шекспира" (1944) — аллегорическую поэму с элементами оперы и драмы, истолковывающую шекспировскую пьесу в свете христианской мистики, и в том же году появляется его рождественская оратория "На Бытие Времени". В 1948 году он публикует философский диалог "Время тревог", написанный древними англо-саксонскими размерами (за это произведение он получает Пулитцеровскую премию 1948 г. — и это единственная крупная литературная премия, присужденная Одену). Параллельно Оден занят преподаванием литературы в различных университетах. (В 2001 г. один из студентов Одена, а позже — личный секретарь поэта, Алан Ансен, издал восстановленые по конспектам слушателей лекции по литературе, читанные Оденом в Нью-Йорке в 1946–1947 гг.) Любивший повторять, что "право называться литературным критиком имеет лишь тот, кто способен вести непринужденный разговор о книгах", Оден после каждой лекции уничтожал свои заметки. Узнав об этом, Т.С.Элиот с грустью заметил, что университетские занятия вредны для поэта: "Нельзя все время что-то объяснять и выступать в роли проповедника — это слишком изнашивает". Но Оден относился к своей роли поэта иначе, чем старшее поколения поэтов-модернистов, и настойчиво подчеркивал, что если "Марианну Мур или Эзру Паунда можно назвать первопроходцами современной поэзии, то сам он — ее колонист", и подчинялся иному кодексу поведения. В конце 40-ых — начале 50-ых Оден публикует несколько христианских притч, написанных в духе К.С.Льюиса или Г.К.Честертона: "Валаам и его ослица", "Грешный викарий", "Послание Сыну Божиею".

Вместе с Честером Каллманом, с которым он познакомился в Америке почти сразу после приезда и который стал одним из самых близких ему людей, Оден пишет ряд оперных либретто. Кроме "Похождений повесы" (1951) для Стравинского, ими написаны еще и "Элегия для молодых влюбленных" (1961), "Бассариды" (1966), для немецкого композитора Ханса Вернера Хенце. Продолжает Оден сотрудничество с Бенджаменом Бриттеном, положившим на музыку "Гимн св. Цецилии" и использовавшим стихи Одена в "Весенней симфонии" (1949).

При этом регулярно, с интервалом в 3–5 лет, выходят новые поэтические сборники Одена: "Ноны" (1951), "Щит Ахилла" (1955), "Оммаж Клио" (1960)… В 1958 г. Оден приобретает небольшой дом в австрийской деревушке Кирхштеттен, где проводит, часто вместе с Честером Каллманом, время, свободное от преподавания в Америке. Сборник стихов "О моем доме" (1965) построен как последовательность описаний комнат этого дома, видов из окон, связанных с домом ассоциаций. Жители деревушки по-своему почтили Одена: улицу, на которой стоял этот дом, переименовали в честь поэта. Хотя, возможно, поступая так, они больше руководствовались практическими соображениями, чем пиететом к великому человеку: к Одену приезжало множество людей со всего света, а объяснять иностранцам, как найти нужный им дом… Проще переименовать улицу… Одним из гостей этого дома был Иосиф Бродский, для которого Оден очень многое сделал. Он помог высланному из Советского Союза поэту войти в новую литературную среду: написал предисловие к первой английской книге Бродского, добился для него приглашения — сразу после высылки — на ряд поэтических фестивалей в Европе, порекомендовал почти неизвестного в Америке поэта своему литературному агенту и даже вызвался его переводить. Бродский — что делает ему честь — отказался: "Кто я такой, чтобы меня переводил Оден?" Но Бродский многим обязан Одену и в собственно поэтической сфере, он усердно учился мастерству у английского поэта — и никогда не упускал случая выразить свою благодарность. Бродский упомянул Одена в Нобелевской лекции, постоянно возвращался к нему в своих интервью, читал лекции о его стихах и посвятил его памяти эссе "Поклониться тени". В финале этого эссе Бродский вспоминает, как в последний раз видел Одена в доме Стивена Спендера в 1973 г.: "Поскольку стул был слишком низким, хозяйка дома подложила под него два растрепанных тома Оксфордского словаря. Я подумал тогда, что вижу единственного человека, который имеет право использовать эти тома для сидения" (Перев. Е.Касаткиной).

А об авторитете Одена в конце его жизни многое говорит сценка в Нью-Йоркском аэропорту, разыгравшаяся, когда Оден навсегда покидал Америку в 1972 г.: здоровье поэта ухудшилось, и ему стало тяжело жить в одиночестве, а оксфордский Корпус Кристи колледж, выпускником которого был Оден, предложил ему место "поэта при колледже", домик в университетском саду и гарантию того, что, в случае необходимости, за ним будет обеспечен уход. На стойке авиакомпании служащий, прочтя фамилию пассажира на билете, почтительно встал и произнес: "Мистер Оден. Для нас — великая честь, что Вы жили в нашей стране! Да благословит Вас Бог!"

Вернувшись в Европу, Оден продолжает активно выступать с лекциями и чтением стихов. В сентябре 1973 г. он принимает приглашение Венского магистрата выступить в столице Австрии с циклом публичных чтений. Первое из них состоялось 23 сентября. Сохранились фотографии и несколько карандашных портретов Одена во время этого выступления, выполненных художником Антоном Шумичем. Вечером Оден вернулся в гостиницу… Утром горничной не удалось его разбудить: он скончался во сне от сердечного приступа.

Минахин, Денис Валерьевич Поэзия У.Х. Одена 1930-х годов в контексте англоязычного модернизма

Биография Одена У. Х Игорь Сибирянин

Когда юный Оден приехал учиться в Оксфорд, он встретился со своим преподавателем по литературе, который спросил молодого человека, кем бы тот хотел стать в будущем. "Я собираюсь стать поэтом, " ответил юноша. "Ах, да," — закивал преподаватель и начал маленькую лекцию по стихосложению. Оден нахмурился. "Вы меня совсем не поняли, " — прервал он. "Я собираюсь стать великим поэтом."

Представление о мире у великого английского поэта У.Х. Одена развивалось от юношеского бунтарства к вновь обретенной англо-католической вере. В своей работе он смешивал проверенную временем традицию и модернизм. Оден недаром считается одним из самых больших авторитетов литературного мира 20-ого столетия.

Уистан Хью Оден родился в Йорке, Норт-Йоркшире, 21 февраля 1907 года. Его родителями были выдающийся врач Джордж Огастус Оден и Розали (Бикнел) Оден. Солихол в Уэст-Мидлендсе, где Оден вырос, всегда оставался важным для него как для поэта. Оден учился в C-Эдмунде Хиндхуде и затем в Школе Грешама, в Норфолке. В 1925 он поступил в Оксфорд. Учился Оден без большого успеха: по английкому языку он получал тройки. И его первое собрание стихотворений было отклонено T. С. Элиотом в Фабер & Фабер. Одно время он планировал стать биологом. С 1928 до 1929 Оден жил в Берлине, где использовал в своих интересах сексуально либеральную атмосферу, и был увлечен психологическими теориями Хомера Лэйна.

После возвращения в Англию Оден преподавал в подготовительной школе, в 1930 имел частную практику Лондоне, в Ларчфельд Академии, в школе мальчиков в Эленсбурге (Шотландия), и в Нижней Школе, в Колволе, в 1932-35. Он был сотрудником GPO film Unit (1935-36), делая документальные фильмы типа "Ночная Почта" (1935). Музыку к этому фильму писал Бенджамин Бриттен, с которым Оден сотрудничал сочиняя цикл песен для "Наших охотящихся отцов" и в неудачной народной опере 'Пауль Баньян'. В 1936 Оден путешествовал по Исландии с Луи Макнеисом — Оден верил, что у него были Исландские корни.

Оден получил первое признание в 1930, когда его небольшая пьеса в стихах "Страховка на все случаи" была издана в T. S. Элиотом в периодическом журнале "Критерий". В том же самом году появился сборник "Стихи" Одена, его первая коммерчески изданная книга, в которой он тщательно избегал подражания романтичному Йетсу — стихи были короткие, без названия, слегка загадочные. Вскоре Оден получил известность как левый интеллектуал. Он интересовался Марксом и Фрейдом и писал неистово о социальных проблемах в "Гляди в оба, незнакомец!" (1936). Отрывистые в лоб сказанные фразы и музыкальный эффект характеризуют "На этом острове" (1937) и "Другое время" (1940). В конце 1930-ых стихи Одена были политически менее радикальные, в которых неравенство и несправедливость считалось всего лишь частью обычной жизни. Последние работы этого десятилетия удивили читателей своим легким комическим тоном и интимной откровенностью.

В 1935 Оден женился на дочери Томаса Манна Эрике Манн, актрисе, лесбиянке и журналисте, чтобы она могла получить британский паспорт. В 1937 он уехал в Испанию как гражданское лицо и делал радиопередачи, чтобы помочь Республиканским силам. Об этом опыте он написал в "Испании" (1937). Однако он свернул там активную деятельность, частично потому что Испания стала для него источником разочарования и урока в тоталитаризме. Его приветствовали как сторонника Республиканцев, но игнорировали, как нечлена Коммунистической партии.

В 1930-ых Оден сотрудничал с Кристофером Ишервудом в нескольких пьесах, и путешествовал с ним по Китаю в 1938. В январе 1939 они эмигрировали в Америку, и в 1946 Оден стал американским гражданином. В 1940-ых он превратился в религиозного мыслителя под влиянием Кьеркегора и Райнхольда Нибура (1892–1971), передового американского протестантского богослова. Оден отразил свое возвращение к Англиканскому вероисповеданию, вере своей матери, в "Море и зеркало" (1944) и "В настоящем времени" (1944). "Море и зеркало" называли "Комментарием к Шекспировской "Буре", т. е. христианско-аллегорическим прочтением драмы Шекспира. В поэме видели аллегорическую драму, где Просперо представлял сознательное эго, Арил — воображение, а Калибан олицетворял падших существ. Но Оден сумел избежать интерпретаций — его поэмы не стали литературной игрой и показали ошибку предвзятых ожиданий.

С 1939 до 1953 Оден преподавал в различных школах и университетах. T.S. Элиот полагал, что длинная карьера Одена, как преподавателя, оставила слишком большой след в его работе — "Это утомительно", — считал Элиот, "одновременно объяснять и проповедовать". Ученики Одена помнят его непрерывное курение, неустанную энергию, большую черную фламандскую шляпу, и зонтик, которым он помахивал. "Мы назвали его Дядя Гений" — вспоминал позже один из студентов. (W.H. Auden: A Biography by Humphrey Carpenter, 1981). Оден полагал, что лучшая критика — живая беседа. Когда он читал лекции в Нью-Йорке в 1946-47 о Шекспире, он переделывал свои рукописи после каждой сессии. Однако, Алан Ансен и другие слушатели сумели собрать его тексты, которые были изданы в 2001. Позже Ансен стал секретарем Одена и другом.

В течение Второй Мировой Войны Оден в звании майора был с армией США в Германии, чтобы исследовать психическое воздействие бомбежек на гражданское население. С 1956 до 1961 он был преподавателем поэзии в Оксфорде и с 1954 являлся членом американской Академии. Оден жил в основном в Нью-Йорке, хотя также проводил лето в Австрийском местечке Кирштетин. Он был членом редакционного правления журналов "Decision magazine" ((1940-41), "Delos magazine" ((1968), и редактором Йельского Союза Молодых Поэтов (1947-62).

Книга "О Доме" (1965) представляет зрелый период Одена, технически игривый и интеллектуально остроумный. Стихи в книге точно передавали атмосферу комнат австрийского дома Одена, его экологические и биографические пределы. Оден также написал либретто оперы с американским поэтом Честером Кальманом, которому было всего 18, когда Оден влюбился в него, и жил с ним более 20-ти лет. В 1972 Оден оставил Нью-Йорк и возвратился в Оксфорд, проживая в доме, принадлежащего Церкви Христа. Он умер от сердечного приступа после публичного чтения своей поэзии в Вене 29 сентября 1973. Оден был похоронен недалеко от Кирштетина. Кальман умер в бедности в Афинах, в 1975.

Оден часто возвращался к своим ранним стихам и пересматривал их позднее с христианской точки зрения. Он говорил о себе как основателе современного стиха, а таких поэтов как Мэрианн Моор или Эзра Поунд называл исследователями. В "Психологии и искусстве сегодня" Оден утверждал, что искусство состоит из рассказывания притч "от которых, каждый, согласно своим непосредственным и специфическим потребностям, может сделать свои собственные выводы." Иногда Оден использовал притчу как средство разговора о Христианстве, как в эссе "Валаам и его задница" (!954) В "Проклятом доме священника" (1949) Оден пересказал в детективной истории христианскую притчу о личной виновности. Среди самых популярных стихотворений Одена — "Похоронный блюз", который использовался в фильме "Четыре свадьбы и похороны" ((1994): "Остановите все часы, отрежьте телефон. / Пускай спокойно кость грызет пёс Артемон./ Пусть некрофилы поспешат для поцелуев в лоб./

Отец Одена, Джордж Оден, стажировался в больнице Св. Варфоломея в Лондоне, когда встретил там свою будущую жену, медсестру Констансу Бикнелл. Она окончила Лондонский университет, где изучала французский язык, и собиралась участвовать в протестантской медицинской миссии в Африке. После вступления в брак в 1899 году они переехали в Йорк, где Джордж Оден стал главным практикующим врачом. В 1900 году у них родился первенец Бернард, в 1903 году — второй сын Джон, и в 1907 году третьим родился Уистан на 54 Боотам, Йорк. В услужении у них были повар, две служанки и кучер. В 1908 году семья перебралась в Бирмингеме, куда Джордж Оден был направлен руководить городской школой медицинской службы, и был также назначен профессором здравоохранения в Университете. Джордж Оден был известен как публикующийся писатель и переводчик археологических и психологических статей.

В сентябре 1915 восьми лет от роду Уистан впервые пошел в подготовительную школу Св. Эдмунда в Хиндхеде, Суррей, где он учился до 1920 года. Его братья ходили в туже школе. В 1918 году Уистан познакомился с Брэдшоу — Кристофером Ишервудом. Кристофер Ишервуд был на два с половиной года старше Уистана, но они стали близкими друзьями. Однако, Кристофер Ишервуд, завершив обучение, осенью 1918 года поступил в государственную школу в Рептоне. В последний год своей учебы Уистан Оден завоевал приз в виде премии на конкурсе пианистов и первое место по математике. Вместе с Гарольдом Левелином Смитом он сформировал в школе литературное общество.

Осенью 1920 года Уистан уезжает в Холт — небольшой торговый городок на севере, в десяти милях от Кромера, в школу Грешама. На следующий год он получил высшую стипендию в школе. В марте 1922 года он встретился и подружился с Робертом Медли, который был на 14 четырнадцать месяцев старше. Это Роберт Медли предложил Уистану попробовать писать стихи. Летом 1922 года пятнадцатилетний Оден играл Катарину в школьной постановке "Укрощение строптивой", где Петруччо играл семнадцатилетний Себастьян Шоу, который впоследствии стал известным актером театра и кино.

16 Декабря 1922 года Уистан Оден впервые опубликовал стихотворение "Рассвет" в школьном журнале "Грешам", но еще анонимно.

В 1923 г. Оден с Робертом Медли был в Лондоне. В этом и других случаях они ходили в театр, а также тратили много времени в поэтическом книжном магазине Харолда Монро.

Также в 1923 году, Уолтер Греаторекс, старший музыкальный преподаватель в Гришемской музыкальной школе познакомил Одена с двадцатишестилетним Майклом Дэвидсоном, который был младшим помощником редактора в Восточной еженедельной газете в Норвиче. Встреча была тайной, поскольку заведующий школьного пансиона запрещал Одену, потому что Майкл Дэвидсон был гомосексуалистом, кроме того, видимо, сидевший в тюрьме. Уистан давал свои стихи Майклу Дэвидсону, который, в свою очередь, возвращал их с тех пор с полезными критическими замечаниями. Майкл Дэвидсон также покупал книги поэзии и литературной критики для Одена, который хранил их всю оставшуюся жизнь. В 1924 году одно из стихотворений Одена было опубликовано в ежегодном сборнике Public School Verse, хотя имя автора там было неправильно указано "Арден". Майкл Дэвидсон анонимно сделал обзор этой книги в Восточной ежедневной газете от 26 сентября 1924, где кратко упомянул про стихотворение Одена. В шестнадцатилетнем возрасте Уистан Оден еще не понял, что он преимущественно гомосексуалист.

Чтение Эдварда Карпентера позволила ему примириться с собственной гомосексуальностью.

Затем он направился в Оксфорд, изучать естественные науки, но после семестра перешел на факультет английского языка. Он вновь встретился с Кристофером Ишервудом и они стали друзьями на всю жизнь. Другим товарищем, с кем он там подружился, был Стивен Спендер, который напечатал первый поэтический сборник Одена в 1928 году. Том Дриберг, который впоследствии стал журналистом и членом парламента рассматривал У. Х. Одена, как своего ближайшего друга в Оксфорде. В Оксфорде У. Х. Оден также познакомился с Брайаном Ховардом. и дружил с ним всю жизнь.

В 30-е годы У. Х. Оден писал о социальных проблемах с левых позиций, особенно в стихотворном сборнике Смотри!

Он ездил в Берлин несколько раз и женился на Эрике Манн, дочери Томаса Манна, чтобы она могла получить паспорт и выехать из нацистской Германии.

В 1932 году он пошел в Среднюю школу близ Малверна преподавать английский язык.

Он ездил в Испанию, как гражданское лицо в поддержку республиканцев Испании, и он об этом написал в "Испании".

В 1935 году он сотрудничал GPO Film Unit, где для фильма "Угольное лицо" писал стихи на музыку Бенджамина Бритте.

В 1938 году он побывал в Китае с Кристофером Ишервудом.

В 1939 году Оден эмигрировал в Калифорнию и в 1946 году принял гражданство США. Вскоре после прибытия в Нью-Йорк, он познакомился с Честером Каллманом (1921–1975), и они были любовниками до конца жизни Одена. Честер Каллман тоже был поэтом и сотрудничал в ряде произведений. В Нью-Йорке они жили в доме на Даун-тауне, площадь Святого Марка, там где когда-то жил Генри Джеймс. Среди посетителей был Том Дриберг.

У. Х. Оден сотрудничал с Бенджамином Бриттеном в написании либретто к опере Пола Буньяна.

Он был назначен адъюнкт-профессором в Мичиганском университете.

Затем он вернулся жить в Англию и был назначен профессором поэзии в Оксфорде (1956-61). Он получил премию Фельтринелли в 1957 году и, следовательно, возможность купить свой первый дом в Кирштеттене близ Вены. Он свободно говорил по-немецки и стал местной знаменитостью, где его называли "герр профессор". Улица, на которой стоял дом Одена переименовали в Оденштрассе. Том Дриберг приезжал на выходные, когда участвовал в конференции в Вене.

Он стал почетным доктором литературы Оксфорда в 1971 и на следующий год почетным доктором литературы Лондонского университета.

Оден умер от сердечной недостаточности во время визита с Честером Каллманом в Вену 29 сентября 1973 года. Похоронен в Кирштеттене.

Встреча с Оденом. 15. 11. 1971 [299]

Преподавание Одена в Сdартмор-колледже закончилось в 1945, но он возвратился туда в ноябре 1971. После лекции и поэзии, прочитанной ночью 14-ого ноября, он на следующее утро посетил поэта профессора-товарища Брендана Кеннелли и группу студентов, чтобы ответить на вопросы и поговорить неофициально на разные темы: от очевидного (поэзия и политика) до неожиданного (наркотики и детективная беллетристика).

Бюллетень колледжа опубликовал эту беседу в мае 1972 года.

Оден — Я слышал, что теперь семинары начинаются вечером и затягиваются допоздна. Это ужасно. Когда я был здесь, я вел семинары с пол-второго днем до шести вечера. Было нормированное кофе, и в четыре часа каждый мог выпить пива.

У нас была группа китайских студентов, которые шли в MIT, чтобы повторить свой английский язык. Они былив очень трудном положении, потому что, если Вы спрашиваете китайца, "Вы поняли?" он должен сказать "да", потому что считает грубостью ответ "Нет". Поэтому, было сложно узнать — поняли Вас или нет.

Забавная вещь, в 1952 преподавая в Университете Техаса, и я прочитал лекцию по Толкиену. Народ думал, что я его раскручиваю. Теперь-то известно, что случилось позже, поэтому так забавно.

Когда я начинал, можно было еще встретить на улице доктора Спунера. Он не делал много Спунеризмов, но его беседа могла быть действительно невпопад. "Я хочу, чтобы Вы приехали на чай в следующий понедельник, чтобы увидеть г. Кастина." "Но я — г. Кастин." "Все равно приезжайте!"

Вопрос — Однажды Вы сказали, что считаете Данте, Ленгленда [300], и Римский папа оказали на Вас наибольшее влияние и были для Вас важнейшими поэтическими авторитетами. Пожалуйста, прокомментируйте это?

Оден — Авторитеты меняются время от времени. Римский папа всегда был, но в настоящее время я сказал бы, что мои два главных маяка — Гораций и классический Гёте среднего периода — "Метаморфоза растений" и сочинений такого рода. Я всегда любил Горация, но в молодости я знал, что не смогу его все же использовать. Теперь могу. Это — забавная вещь, которая случается с написанием: у Вас может появиться идея для поэмы, которую Вы должны исключить по той или иной причине: я больше не сожалею, или еще не сожалею.

Вопрос — А что касается верлибра?

Оден — Есть несколько человек, такие как Д. Г. Лоуренс [301], которые могут написать верлибр. Я думаю, что они — меньшинство. Любой, кто играл в игру, является ли это бридж или бейсболом, знает, что невозможно играть в игру без правил. Вы можете установить правила, которые Вам нравятся, но ваша веселье и свобода будут от них зависеть. Почему поэзия должна чем-то отличаться? Читая стихи в верлибре, вы часто замечаете, что не можете сказать авторам, чем один оригинальнее других. С правилами намного прикольнее, потому что они налагают некоторое метрическую ответственность, и они часто предлагают такие возможности, о которых Вы не думали прежде. Правила делают Вас более свободным.

Вопрос — А Вы не думаете, что гораздо тяжелее написать хороший свободный стих?

Оден — Нет, очень мало людей делают это. У Вас должен быть удивительный повод, чтобы закончить строку. Часто я не вижу причины, почему вещь не напечатана как стихотворение в прозе. У Лоуренса верлибры получаются; строки заканчиваются правильно.

Вопрос — Чем отличается стихотворение в прозе?

Оден — Он написан в прозе. Очевидный пример — "Иллюминации" Рэмбо, очень ясный пример стихотворения в прозе, которое написано как проза и разделен на параграфы, но — несомненно поэзия.

Вопрос — Есть ли какой-нибудь французский поэт того периода, которого Вы очень любите?

Оден — Рембо мне нравится. Малларме [302] я не очень люблю. Но тогда я — скорее Франкофил. Я думаю, что это — единственный язык, который гуманисты шестнадцатого столетия сумели разрушить. Они пробовали с английским языком и потерпели неудачу; они пробовали с итальянским языком и потерпели неудачу; но я думаю, что с французским языком они действительно преуспели.

Вопрос — Расскажите о Вашей концепции: что такое поэт и что он может изменить?

Оден — Я думаю, то, что доктор Джонсон [303] сказал о литературном творчестве, верно и для всех других искусств: "цель литературного творчества в том, чтобы позволить читателям немного лучше наслаждаться жизнью или немного лучше выносить ее." Другая вещь, которую выполняют искусства — они являются главным способом общения с мертвыми. В конце концов, Гомер мертв, его общество полностью исчезло, и все же можно дать ему оценку. Совсем без общения с мертвыми человеческая жизнь невозможна.

Вопрос — Такая мысль появилась у Вас из-за написанного в тридцатых?

Оден — Нет, не совсем. Если Вы говорите о добровольном поступке, это прекрасно. Напишите поэму, если Вы считаете себя переехавшим из-за обстоятельств. Только Вы не должны воображать, что можете изменить курс истории, так поступая. Я написал несколько стихов о Гитлере в тридцатых, но ничем, что я написал, не спас ни одного пораженного в правах Еврея и не сократил войну даже на пять секунд. Я думаю, что Вы должны были бы сказать, что политическая и общественная история Европы была бы такой же, если бы Данте, Шекспир, Гете, Моцарт, Бетховен, Микеланджело и т. д. — никогда бы не жили. Мы были бы лишены огромного развлечения, но политическая и социальная история была бы такой же. Поскольку, когда появляется социальное и политическое зло, только две вещи эффективны: во-первых: политическое выступление каждого, во-вторых: прямо журналистский репортаж фактов. Вы должны знать точно, что случилось. Это не имеет никакого отношения к поэзии. Это — работа журналиста, которая, конечно, очень важна.

Вопрос — Есть ли какая-нибудь хорошая политическая поэзия, которая Вам известна?

Оден — Непосредственно политическая? У меня сомнения по этому поводу. Я могу ошибаться, но, во всяком случае, если бы была, все проблемы испарились бы. Если Вы возьмете некоторые из стихов Драйдена [304], который конечно общался с политическими деятелями, это — очень забавное чтение, и, конечно, Вы знаете о ком идет речь.

Вопрос — А из поэзии двадцатого столетия?

Оден — Я не могу думать обо всем. Например, Брехт — очень хороший лирический поэт. Я не считаю, что его пьесы безукоризненны, и причина — в том, что его естественная чувствительность была очень пессимистичной и даже Христианина он основывает на оптимистической философии Марксизма, и я чувствую, что это не работает. Например, Вы берете "Матушку Кураж". Очевидно, мы должны думать, на что жизнь похожа при капитализме — на что жизнь походит, иногда. Брехт, очевидно, хотел, чтобы Вам не понравилась Матушка Кураж, но, фактически, когда Вы смотрите, Вам она нравится.

Вопрос — У Вас есть любимые поэмы, которые Вы написали?

Оден — Нет, ни одна не является любимой. Каждая вещь утомляет — они могут быть очень хорошими — являясь старыми ветеранами, но, встретив их в антологиях, отказываетесь читать. Составители антологии страшно ленивые люди; они все копируют друг друга.

Вопрос — Когда Вы оглядываетесь назад на написанное давно, скажем, на стихи тридцатых, Вы все еще чувствуете крепкую связь с ними?

Оден — Да, они мне кажутся состоявшимися, хотя, Вы естественно намного более заинтересованы в том, что делаете в настоящее время, чем в том, что уже сделали.

Вопрос — Как Вы решаете, что Вы будете писать?

Оден — Происходят две вещи. Всегда в данной ситуации, в моем сознании два момента: во-первых, предмет или предметы, которые меня интересуют и, во-вторых, определенные технические вопросы — они могут быть метрическими, они могут быть связаны с дикцией, или что-либо еще. Технический интерес ищет правильную тему для воплощения; тема ищет правильную форму. Когда эти вещи объединяются — Вы в состоянии что-нибудь написать. Идеальная реакция, которую каждый надеется получить от читателя, "О, я знал, что все время, но никогда не понимал этого прежде." Поэзия, конечно же, не самовыражение. Все, что Вы можете сказать, это то, что думает каждый из нас, поскольку человек имеет уникальную перспективу в своей деятельности. Каждый считает, что сообщает нечто о реальности близкой нам всем и достаточно интересно хочет поделиться этим с другими людьми.

Вопрос — Вы считаете, что Вы можете написать хорошую поэму, которая дает нечто поэту, но которая ничего не может сообщить читателю?

Оден — Если поэма не может ничего сообщить, значит что-то с ней не так. Если кто— нибудь спрашивает о чем поэма, я говорю, что спрашивать меня — не самая лучшая идея. О чем поэма — результат диалога между словами на странице и спецификой читателя, которому случилось их прочитать. У всех своя ситуация. Поэт всецело вне ее рамок.

Вопрос — Вы когда-либо возвращаетесь и исправляете стихи?

Оден — О, да, потому что я очень согласен с Полем Валери, который сказал: "поэма всегда незакончена; она только оставлена." Это не то, что каждый пересматривает мысли, но каждый знает, что язык ошибается, являясь слишком неопределенным или немузыкальным. Вы чувствуете, что "я хочу сжать это." Никогда нельзя сказать, насколько хорошо или плохо нечто, что каждый пишет, но можно сказать — не всегда сразу, но рано или поздно — подлинная ли поэма, то есть, действительно переписана набело или черновик. У меня есть стихи, которые я расцениваю, как черновики. Для всех поэма может быть весьма хорошей, но я не должен был написать ее.

Вопрос — Приведите пример.

Оден — О, например "1 сентября 1939." Слишком много риторики.

Вопрос — Я читал кое-что Вы написали в сотрудничестве. Как Делия.

Оден — Честер Kaллман и я сочинили четыре либретто: один для Стравинского, три для Хайнца, и теперь мы только что сделали одно основанное на "Тщетных усилиях любви" [305] для Николая Набокова[306]. Я думаю, что премьера состоится в Сполето в следующем году. Это — огромное развлечение. Люди часто не понимают, произведение созданное в сотрудничестве; оно формирует одного автора, который отличается от каждого автора в отдельности.

Вопрос — Поскольку иногда я удивляюсь, если я копирую что-нибудь и приписываю это Вам то…

Оден — Часто критики понимают это неправильно, объясняя наш замысел. Любопытный момент касающийся либретто, Честер Kаллман и я обнаружили, что, если Вы пишите арию или ансамбль, у вас естественно зарождается свое мнение относительно мелодии. Естественно Вы ни слова не говорите об этом. Каждый раз Стравинский или Хайнц давали нам повод так думать, потому что это показывало, что так или иначе или другими словами можно предложить музыкальные идеи.

Вопрос — Вы считаете такой подход должен быть использован при обучении поэзии?

Оден — Я не знаю, насколько поэзию возможно преподавать вообще. Вы можете заставить людей читать и рассказать им кое-что о технике. В итоге, большинство людей делает две вещи: прежде всего, будучи молодыми они находят модели-ориентиры. Моей первой моделью был Томас Харди [307]. И, во-вторых, общаясь с вашими сокурсниками, которые пишут, Вы можете сравнивать работу друг друга. Если Вы действительно хотите, улучшить обучение, и желаете достичь этого, более опытные ученики должны давать только свою собственную работу. Я очень сомневаюсь, можно ли поэзию преподавать. Было время, конечно, если Вы возьмете уэльсских бардов, когда это было профессией такой же, как доктор, где Вы служили в учениках. Поэзии Вы должны обучаться частным образом.

Вопрос — А что вы думаете должно применяться в классах английской литературы?

Оден — Академические курсы. Я всегда отказывался иметь какое-либо отношение к современной литературе. Я только давал курс о литературе восемнадцатого столетия. Одна вещь, которая озадачивает меня, что студенты теперь хотят курсы по современной литературе. В то время, когда я был студентом, современная литература было чем-то что касалось нас непосредственно, и я думаю, мы были достаточно информированы. Мы даже не думали подойти к преподавателю с предложением: "Нам нужен курс."

Вопрос — Вы когда-либо сожалели, что стали поэтом, особенно в раннем возрасте?

Оден — Нет, не в начале. Я начал скорее случайным образом. В психологическом отношении мне кажется, я могу теперь понять это. В марте 1922, я шел через поле — я был в школе-интернате — с моим другом (человек, который, как оказалось, стал позже живописцем), и он спросил меня — писал ли я когда-либо стихи. Я ответил, что нет, думая, что это никогда не случится со мной, и он сказал, почему бы тебе не писать. Я все еще могу вспомнить последнюю строчку первого стихотворения, которое я когда-либо написал, о городе в Озерном крае. Последняя строчка: "И в тихом забвении ваших вод позволю им остаться." Я не могу вспомнить, кем "они" были.

Вопрос — Вам кто-нибудь предлагал перевести Вагнера?

Оден — Нет, это моя идея, но целиком поздние либретто очень трудно перевести. Вы можете перевести Моцарта и точастично, но Верди среднего возраста — очень трудно. Поскольку к тому времени линия голоса и слова очень тесно сливались при звучании, чего ранее не было. Конечно, благодаря телевидению им, вероятно, удастся сделать это, но я всегда говорил людям. "Послушайте, если Вы идете в оперу, берете либретто с английским текстом, чтобы узнать содержание. В конце концов, в любом случае независимо от того, что это ваш родной язык все равно Вы услышите приблизительно половину слов. "

Вопрос — Если бы у Вас был шанс родиться снова и быть в состоянии написать на каком-нибудь другом родном языке, как уроженцу…

Оден — Я выбрал бы английский язык. Я очарован другими языками, типа немецкого, есть конкретные вещи, которые Вы можете сделать на немецком языке, но не сможете на английском. Я думаю, что нам страшно повезло, потому что будучи смешанным языком, у нас есть этот огромный словарь. И еще английский — грамматически неизменяемый язык, Вы можете превратить существительные в глаголы и глаголы в существительные очень удобным способом: строка Шекспира "The hearts that spaniel'd me at heels", которую Вы не можете написать на грамматически изменяемом языке. И затем у нас этот прекрасный, богатый словарь. Я не могу жить без двух копий тринадцатитомного Оксфордовского словаря английского языка, один здесь, другой в Австрии. Безусловно, лучший однотомный словарь — словарь Чамберса. Очевидно, если Вы собираетесь быть поэтом, одно из первых требований должно быть страстной любовью к вашему родному языку.

Вопрос — Действительно ли немецкий, из языков других поэтов, затронул Вас больше всего?

Оден — Возможно, я так считаю. Я очень хорошо знаю немецкий и итальянский языки. Исландский повлиял на меня, как и древнеанглийский.

Вопрос — Может знание, полученное в творчестве применимо к более конкретным видам…

Оден — Если Вы подразумеваете, что это изменило бы ваш тип поведения, я в это не верю.

Вопрос — Это пригодно для всего искусства, всей поэзии?

Оден — Для всего искусство. Романтики запустили эту смехотворную идею. Когда Шелли [308] сказал, "Поэты — непризнанные законодатели мира," это неверно. Они — тайная полиция.

Вопрос — Вы думаете, чего — жизни?

Оден — Только скажите, что Вы хотите помочь людям наслаждаться жизнью немного лучше, чем без этого. Любое большое искусство, конечно, наполняет Вас радостью. Есть конкретные вещи, которые было бы весьма невозможно описать, потому что действительность слишком ужасна. Я не думаю, что Вы смогли бы написать приличную поэму или пьесу про Аушвиц. Факты — слишком ужасны. Более того, я считаю, что Вы можете написать хорошую поэму о Великой пятнице. Люди пробовали. Ничего путного не получилось.

Вопрос — Как Вы думаете — где источник той радости?

Оден — Почем я знаю. Я не знаю. Когда Вы слушаете Моцарта, Вы переполнены радостью. Почему, не имею ни малейшего понятия. Я не думаю, что кто-нибудь знает. Это — только опыт здравого смысла.

Вопрос — Что Вы думаете по поводу обязательства поэзии перед массами?

Оден — Ничего не скажу. Поскольку, прежде всего Вы всегда думаете о себе как об одном человеке, и массы — действительно бессмысленный термин, поскольку его обычно используют. Я сказал бы, что большинство людей не читает поэзию вообще, если Вы имеете в виду количество. Но Вы, конечно, не думаете о себе — я не думаю, что кто-нибудь так поступает, — во множественном числе.

Вопрос — Вы не пишете для определенной аудитории?

Оден — Нет. С чего Вы взяли? Вы пишете для кого придется, наслаждаясь тем, что Вы пишете. Если читатели получаю от этого удовольствие, Вы говорите, "я пишу для Вас." Если не наслаждаются, "я не пишу для Вас," ясно вполне. В конце концов, читатели Вам неизвестны. Единственные люди, о которых Вы можете сознательно думать, — мертвые. Людьми Вы восхищаетесь. Они одобрили бы? Поскольку Вы также надеетесь написать для людей, которые еще не родились. Так каждый стремится, пытаясь запечатлеть устную речь тем, что есть под рукой в мире, к освобождению от цикла рождения и смерти. Слово "поэзия" произошло из греческого слова и означало "делать", и в средневековый период поэты не называли себя поэтами; они называли себя творцами.

Вопрос — Вы когда-нибудь испытывали желание написать роман?

Оден — Никогда. Я не знал бы, как написать роман. Я думал о написании детектива.

Вопрос — Вы любите читать романы?

Оден — Некоторые. Я очень люблю Дикенса, и я люблю Троллопа [309], и Джейн Остена [310]. И таких людей как Фэрбенкс Ролло я особенно люблю. И П.Дж. Вудхауса. Я люблю романы, в целом, довольно краткие и забавные. Есть исключения, конечно. Пруст, Вы знаете, очень длинный. И Колет [311] я наслаждаюсь очень. Она очень необычна, потому что она — один из очень немногих Средиземноморских авторов, которые имеют чувство, что мы в Англии или в Америке назвали бы природой. Она изумительна описывает кошек, цветы и вещи.

Вопрос — Вы много почерпнули, если таковое вообще имело место, от Роберта Фроста?

Оден — О, я многому научился у Фроста. Я добрался до него весьма рано. Поскольку, когда я был в школе, я заинтересовался английским поэтом Эдвардом Томасом [312], который был убит в Первой Мировой войне. Я обнаружил, что Томаса убедил начать писать поэзию Фрост, и тогда я подумал, что должен прочитать Фроста. Я купил его, когда он еще не был действительно очень хорошо известен, и я всегда чрезвычайно восхищался его творчеством.

Вопрос — А кто из пишущих сегодня поэзию Вас особенно восхищает?

Оден — По двум причинам я никогда не буду говорить о современных авторах, которые еще живы: прежде всего, потому что люди всегда тайно надеются, что Вы скажете нечто злонамеренное, и, во-вторых, это предлагает, что поэзия вроде скачек, куда Вы можете поместить людей под номерами 1, 2, 3, 4. Вы не можете. Если кто-нибудь хорошо пишет, он уникален и не заменим кем-либо еще. Вы можете сказать, что есть различие между главным поэтом и незначительным поэтом. Это не эстетическое суждение. Это не означает, что поэмы незначительного поэта немного хуже. Я бы сказал, что различие — Хаусман был бы ярким примером этого. Возьмите две его поэмы, написанные в различные периоды, и без дополнительной информации Вас попросят сказать, которая была написана сначала, и Вы не сможете назвать. В то время как с главным поэтом, Вы действительно увидите последовательное развитие и изменение; они действительно идут дальше. Скажите про Элиота, например, где Вы сможете заметить изменения, которые там произошли. Это не имеет никакого отношения к фактическому качеству работы.

Вопрос — Что Вы скажете о военной поэзии Уилфреда Оуэна [313]?

Оден — Не очень много. Конечно, он был большим героем моего детства.

Вопрос — Хочу спросить более конкретно — можно ли хорошо написать о войне?

Оден — Я думаю, что он справился. Так же, как я думаю, что книга Дэвида Джонса "В скобках" — изумительная книга о войне. Когда она вышла в 1937, то была едва замечена. Удивительно мало поэзии появилось непосредственно из последней войны. Очень немного. Частично из-за новых состояний, таких как использование самолета; вероятно пилоты не имели литературной сноровки описать, как эти новые события происходили. Каждый хотел бы узнать, но я не представляю, что рассказав Вам нечто о воздушной бое, услышу в ответ "О, мой Бог, я этого не понял!"

Вопрос — Что позволяет написать хорошую военную поэзию, но не написать хорошую политическую поэзию?

Оден — Почем я знаю? Только будучи свидетелем этого, наверное, так.

Вопрос — Вы думаете, что такие как `Поправка-22 [314]` или "Голое" и "Мертвые" захватили тему войны?

Оден — Я не сказал бы. Они меня особенно не интересовали. Я могу быть неправ. Я не очень хорошо разбираюсь в романах, если они не развлекают.

Вопрос — Были времена, Вы думали, что мысль или аллюзия в вашей поэзии были слишком современны, и поэтому Вы вычеркивали их?

Оден — Не слишком современные, нет. Конечно, это — ужасная проблема для любого современного автора сегодня. Если Вы возьмете ранних эпических поэтов, половина их работы была сделана за них, потому что каждый знал названия, которые они использовали. Я помню — я думаю в 1934 — я написал поэму, в которой упомянул Грету Гарбо [315], уверенный, что ее имя известно каждой семье. После войны, когда Ричард Хогарт в Англии выбирал мои произведения, он удалил ее имя. Возможно, телевидение вернуло ее назад. Даже Милтон мог предполагать, что его читатели будут знать любую ссылку на Библию или классическую мифологию. Теперь же осталось ужасно мало людей, на которых вы могли бы рассчитывать в своей работе, знающих имена собственные.

Вопрос — В той же самой время, что Вы думаете об использовании обширной эрудиции в "Бесплодной земле" Элиота?

Оден — Там это уместно. Не так уж и много. Фактически я считаю, что поэма не должна была содержать никаких примечаний или пояснений. Он решил про себя, что вставит их лишь для того, чтобы заполнить еще несколько страниц, необходимых для печати — это было его личное решение. Говоря об Элиоте, я вспоминаю омерзительный опыт. Известно, что Элиот умер 4 января 1965. Я проводил ту зиму в Берлине. В начале декабря 1964, Би-би-си приехала ко мне, чтобы записать на пленку некролог. Это достаточно трудно, чтобы написать, но говорить о ком-то, кто, еще и был вашим личным другом в прошлом, когда Вы знаете, что он еще жив, довольно омерзительно.

Вопрос — Вы когда-нибудь интересовались поэзией Эмилии Дикинсон? [316]

Оден — О, да. Я помню, что я был в Оксфорде, когда они издали ее первый том, и мы были все под большим впечатлением. Тогда же еще вышло "Избранное" Джерарда Манлей Хопкинса [317].

Вопрос — Какой совет Вы дали бы начинающему поэту?

Оден — Он был бы разным для каждого случая, потому что Вы должны будете замечать чем они интересовались, каким поэтам они подражали и так далее, чтобы Вы смогли бы продолжить оттуда. Я не знаю, какой общий совет вы могли бы дать, обращаясь к любому человеку, кроме языка любви.

Вопрос — Вы бы посоветовали подражать различным стилям?

Оден — Выберите себе пример для подражания. Я не сказал бы: подражайте так-то и так-то. Я бы посоветовал найти того, кому вы хотели бы подражать. Понятно, что некоторым авторам — назову Элиота и Джерарда Манлей Хопкинса — Вы не сможете подражать, не производя подделку, типа Элиота или кого-то еще. Ситуация с Элиотом особенно интересна. Очень редко бывает, когда, прочитав стихи начинающих авторов, Вы скажете, "О, он прочитал Элиота". Скорее, Вы скажете, что люди прочитали Йейтса или Рильке. Он — очень особенный поэт, а очень особенным поэтам обычно не подражают, потому что это не будет лучше оригинала, и у Вас не получится ничего своего из этого. Ищите примеры, которые достаточно близки Вам по духу и в то же самое время отличаются от Вас.

Вопрос — Элиот, по-моему, сказал, что плохой или незначительный поэт подражает, а великий поэт…

Оден — Крадет. Конечно, Элиот преднамеренно испытывал на прочность. У него были свои странности. Он любил разрывные сигары и подушки, издававшие скрип, когда Вы на них садились и так далее, что заставляло его говорить, что такие поэты, как Милтон, бесполезны.

Вопрос — Вы читали собрание писем Граучо Маркса? [318]

Оден — Моя любимая шутка Граучо из "Дня гонок", когда он щупает пульс девочки и говорит: "Или она мертва, или мои часы остановились."

Вопрос — Вы считаете, остроумие важно для поэта?

Оден — Это — качество, которое я ценю. Не у всех поэтов оно есть, лишь у некоторых, и когда это — есть, я думаю, что это замечательно.

Вопрос — Есть ли поэты, которых Вы считаете особенно остроумными?

Оден — Вы бы должны сказать, что Римский папа остроумен. Свифт тоже весьма остроумен.

Вопрос — Вы считаете Элиота остроумным?

Оден — Не особенно. Есть остроумные вещи там, но я не назвал бы его, как поэта, остроумным. Есть комические поэты, как Огден Нэш [319], которые действительно являются очень остроумными и хорошими.

Вопрос — Когда Вы заинтересовались Гете?

Оден — Гете интересовал меня в течение долгого времени, но слишком поздно, чтобы я почувствовал, что я могу у него чему-нибудь научиться. Его поэзию чрезвычайно трудно переводить; Гёлдерлин [320] был намного легче, частично, потому что Гёлдерлин был наполовину сумасшедшим. Всегда легче переводить поэта, который является немного сумасшедшим, потому что половина эффекта зависит не от языка, а от любопытной ассоциации идей, и это, конечно, может совпасть в другом языке. Я думаю, что Вы получили бы большое удовольствие, переводя Кристофера Смарта, Джеймса Джойса, и Ламба [321] на немецкий язык.

Вопрос — Что случилось с поколением тридцатых?

Оден — Вся эта тема разговора об авторах тридцатых, сороковых, или пятидесятых, является журналистской выдумкой. Прежде всего, это предполагает, что люди как раз прекратили писать в конце десятилетия. Ну, весьма очевидно, что группа людей приблизительно того же самого возраста, участвовавшие в тех же самых событиях, совершавшие конкретные действия — наименее интересная о них информация. Главное — в чем их отличие. Но смешивать авторов тридцатых, как будто все мы писали одинаково, не имеет смысла.

Вопрос — Но мне кажется, что политическое сознание у тех людей — просыпалось тогда, что что-нибудь действительно могло измениться к лучшему.

Оден — Нет. Там были две вещи, которыми каждый был обязан интересоваться: Гитлер и депрессия. Очевидно, нельзя было не замечать этого. Мы, возможно, надеялись на политические изменения, но я не думаю, что мы предполагали возможность совершить их непосредственно.

Вопрос — Вам не кажется, что произошло великое разочарование от Второй мировой войной, некоторое расстройство по отношению к миру?

Оден — Нет. Я бы сказал, например, в тридцатых мы не знали точно, какие ужасные вещи происходили в России, но мы знали, что там было не все в порядке. Мы так себе объясняли "О, несчастные русские; они — варвары. У них никогда не было Ренессанса, или у них никогда не было Возрождения. Нельзя ожидать от них многого, но в другом месте коммунизм будет возможен." Теперь мы знаем, что это было неверно. Собственное угнетение лучше, чем однопартийная система, неважно — правая или левая. Единственное место, где она работает, находится в Югославии, потому что, хотя официально есть только одна сторона, фактически, есть четыре: Словенцы, Хорваты, Сербы, и Македонцы, все полностью отличаются своими интересами. В результате страна свободна.

Вопрос — Джеймс Аги [322] сказал, что все художники — политические анархисты.

Оден — В основном я думаю, что это верно. Все зависит от того, что Вы подразумеваете под анархизмом. Очевидно, поскольку политическая доктрина анархизма недееспособна, потому что всегда будет существовать какая-нибудь власть. Идея о том, возможно государство без власти вообще, — очевидная ерунда. Я думаю, что мы все в какой-то степени анархисты. Мы знаем, каким режим должен быть, и ни один из них не будет очень хорошим, и в любом случае Вы чувствуете, что выбираете из двух зол меньшее. Другое значение воплощено в определенной технике, которой я научился в школе — как сделать то, что Вам хочется, не конфликтуя с властями.

Вопрос — Вы помните написанное Вами здесь и опубликованное в Финиксе статью "Студенческое управление или Бомбы"?

Оден — Я помню.

Вопрос — Где было высказано мнение, что студенты, не имеющие отношения к управлению, уйдут в андеграунд?

Оден — Меня очень они озадачили, когда спросили про участие студентов в управлении, потому что позже в жизни каждый мучается из-за того, что должен сидеть в комитетах. Если бы они узнали на что это походит, сидение в комитетах, насколько это очень скучно… Слава Богу, когда я был студентом, никто никогда не просил, чтобы я находился в комитете! Другая беда с комитетами, к сожалению, вместо получаса человек тратит час на работу в комитете. Что Вы хотите — люди, которые ненавидят это, но добросовестно выполняющие работу, слиняют с нее при первой возможности.

Вопрос — Я хочу вернуться ненадолго к политической теме. Это понимание, что всегда будут власти, и каждый пытается выбирать меньшее из двух зла, растет из разочарования?

Оден — Я никогда не доверял анархистской идее Маркса, что государство движется к безвластию.

Вопрос — Вы никогда в это не верили?

Оден — Нет, потому что это — полная ерунда. Особенно в технологическом обществе должна быть какая-нибудь организация. Можно иметь синдикализм, советы рабочих. Это Вы можете сделать. Но не воображать, что власть не нужна вообще, нет. Я склоняюсь к тому, хотя я знаю, что этого не случится, хотя хуже не будет, и мы могли бы добиться большего успеха, если бы все члены Конгресса и все члены парламента избирались как присяжные заседатели путем жеребьевки. Это уничтожило бы партийные механизмы. Люди могли бы голосовать согласно своей совести, потому что не будет никакого вопроса переизбрания. Компьютеры могли бы решить надлежащее представление меньшинств. Я думаю, что мы могли бы добиться большего успеха.

Вопрос — Вы все еще видитесь, с кем вы были дружны в тридцатых годах?

Оден — О, да. Мы — все еще друзья. Я только что встречался со Стивеном Спендером [323] в Лондоне, и я видел C. Дэя Льюиса [324] несколько раз.

Вопрос — Вы знаете Роберта Грэйвса? [325]

Оден — Немного знаю. Он — невероятно тщеславный человек. Я сомневаюсь, кто более тщеславен: он или Владимир Набоков [326].

Вопрос — Вы когда-либо переводили Гете?

Оден — Я перевел "Итальянскую поездку" с немецкого, но переводчики всегда должны сотрудничать с кем-то для кого это родной язык, потому что как бы Вы не думали, что хорошо знаете язык, можно очень легко сделать ошибки. Переводя, я всегда люблю работать с кем — то еще. Переводя с исландского я работал с ученым, и, переводя "Markings" Дага Хаммаршельда [327], я работал со Шведом, и так далее.

Вопрос — Кто ваши любимые авторы детективов?

Оден — Их много. Майкл Иннес [328]. "Freeman Wills Croft". Мне очень нравится Николас Блэйк [329]. О, есть немало авторов, которые мне нравятся. Я наслаждаюсь, правда, не могу вспомнить название [330] — там вместо отца Брауна был раввин… Пятница: ребе проснулся поздно!

Вопрос — Как Вы думаете, почему очень многие литераторы увлекаются чтением детективов?

Оден — Это своего рода спасение, читая детективы, они могут получить то, что они не смогут получить, прочитав романы из "Сатэрдей ивнинг пост" [331] я написал эссе об этом "The Guilty Vicarage."

Вопрос — А кинофильмы?

Оден — Да, я ненавижу кинофильмы. Я думаю, что два самых злых изобретения — двигатель внутреннего сгорания и кинокамера. У меня есть поэма в новой книжке "Я не Камера."

Вопрос — Почему Вы думаете, что камера — зло?

Оден — Для начала она превращает все факты в беллетристику. Люди смотрят фильмы про людей, сожженных во Вьетнаме. Это — точно так же как кино. Они больше не реагируют. Камера вправе снимать юмористические сюжеты, но при добавлении горя, страдания и беды происходит ухудшение. В обычной жизни, предположим, Вы видите, что кто — то страдает или огорчается. Или Вы пробуете помочь, если Вы можете сделать кое-что, или Вы выберете другой путь. С фотографией Вы автоматически не можете ничего сделать, потому что Вы не там, и это только становится объектом вуаеризма. Телевидение хорошо для игр, потому что Вы, вероятно, можете увидеть теннисное соревнование лучше, чем, если бы Вы были там, но в действительности я думаю, что это ужасно, и я думаю, что это Вас развращает.

Вопрос — Вам когда-нибудь нравились спортивные состязания?

Оден — Нет, я в них не разбираюсь.

Вопрос — Даже как зритель?

Оден — Да.

Вопрос — У Вас есть какие-нибудь стихи, которые Вы однажды начали и, написав половину, решив, что они не получатся, бросали?

Оден — Я не могу вспомнить ничего конкретно.

Вопрос — Что-нибудь из собрания Одена в библиотеке…

Оден — О, да, было кое-что, что я действительно начинал, одна длинная вещь, которую я пересматривал.

Вопрос — Фактически, я не могу прочитать вашу рукопись.

Оден — Я очень рад. Я большой противник рукописей и черновиков, потому что хочется, чтобы люди прочитали, конечный результат и когда они видят все те ошибки, которые Вы сделали, они думают: "О, я, возможно, могу написать также." Например, они сделают это, но, я извиняюсь, они не смогут произвести такую вещь как "Бесплодные земли", потому что там нет ни одной строчки, которую можно было бы удалить, чтобы Вы могли бы сказать: "Мне жаль, что Элиот не сделал этого." Ни одной.

Вопрос — Это Паунду [332] все же зачтется.

Оден — Это не было выполнение Паундом полностью. Я уверен, что есть много моментов, где Элиот сократил бы так или иначе, и помимо Паунда. Но зачем людям знать все это — это — так или иначе страшно ценная книга. Единственно, что я действительно хочу видеть, — его непристойные лимерики [333], которых там множество, я собираю.

Вопрос — Во время написания стихов, Вы предполагаете, что их будут читать вслух?

Оден — Да, потому что это неотъемлемая часть речи. Даже когда Вы читаете поэзию про себя, Вы должны всегда слышать ее. Это — по существу разговорный язык.

Вопрос — Вы все еще думаете, что Фрейд [334] был прав?

Оден — В чем? Он написал страшно много ерунды, но там есть некоторые экстраординарные случаи. И он делал такие прекрасные замечания, если кто-то консультировался у него: должен ли он подвергаться психоанализу или нет. "Хорошо, я не уверен, что мы можем сделать для Вас много, но возможно мы сможем превратить ваше истеричное страдание в обычное человеческое несчастье." Очень, очень мудрое замечание. И еще я думаю, что замечательно, его психология немного ориентируется на мужчину, так что он даже сказал однажды Мэри Бонапарте, "большой вопрос, на который после тридцати лет исследования женской души я абсолютно не способен ответить на вопрос: Что хочет женщина?'" И еще он иногда сходил с ума. Он был абсолютно помешан на теории о Графе Оксфорда [335], будто бы писавшего под именем Шекспира. Вы не смогли бы переубедить его.

Оден — Существенный факт, открытый им с медицинской точки зрения, должен был показать, что полностью противоречил способу, которым он был открыт, жизнь сознания — историческая жизнь. Поэтому, причинная обусловленность означает что-то другое. В физике, если A — причина для B, если происходит A, то B тоже должен произойти. Исторически A предоставляет B повод для появления, который является другим фактом.

Вопрос — Кто-нибудь продолжил это?

Оден — Конечно, есть люди, которые развили эту идею. Современное сознание, помешанное на психосоматических вещах, исследует Джорджем Гроддеком [336] в книге "Исследуя Подсознательное".

Вопрос — Что Вы думаете о широком употреблении наркотиков?

Оден — Я немного отношусь неодобрительно к этому, хотя я лично думаю, что должны легализовать марихуану, потому что, пока этого нет, люди вынуждены нарушать закон, и люди стоят на твердых позициях и хотят их отстаивать. Возражение, которое мне известно против марихуаны — большая деградация сознания. Курильщики марихуаны считают себя выдающимися людьми. Я не думаю, что это очень полезно для них. Это — мое личное возражение. Физически я не думаю, что это причиняет больший вред, чем курение сигарет. Очень странно, как разворачиваются события, потому что, когда я был студентом, этого не существовало вообще. Факт, что это распространилось в семьях среднего класса — очевиден, известно, что люди в гетто употребляют наркотики только, чтобы забыть все, что — вокруг, и это очень понятно. Я думаю, что Хаксли [337] без знания, что творил, причинил слишком много вреда. Поскольку Хаксли экспериментировал с наркотиками в шестьдесят, абсолютно уверенный в себе; ну, еще, может быть, предпринятое путешествие интересовало его. Целая проблема для молодёжи найти себя и это — то, что я думаю, спасает от наркотиков. Мой собственный опыт с марихуаной мне не понравился, так как я увидел, что искажение времени было полной противоположностью, чем при употреблении алкоголя. Выпив, Вы знаете, что опьянение наступит через десять минут, и будет длиться пару часов. С марихуаной было по-другому, начиная курить, я потом не мог вспомнить как начал. ЛСД был полным провалом. Я решился на это только при медицинском наблюдении. Ну, доктор приехал в 7:30 утром и дал мне дозу. Я сидел там, и я сидел, сидел, ожидая, что случиться. Ничего не происходило. Небольшой вид шизоидного изменения в теле. В 10:30, когда эффект должен был быть максимальным, мы пошли на Вторую Авеню, чтобы съесть ветчину и яйца. Я смотрел из окна и думал, "Ах, теперь кое-что начало происходить."Мне показалось, что я видел, как мой почтальон махал мне. Я вернулся. Зазвонил звонок, это был почтальон: "я махал Вам, но Вы меня не заметили." То есть разрушается тяга к общению. Например, я слушал записи, сделанные вменяемыми людьми под воздействием ЛСД, и они говорили абсолютную бессмыслицу. Они, возможно, видели кое-что интересное, но они, конечно, теряют или силу или желание общаться.

Вопрос — Вы хотите сказать, что это преобразовалось в невербальный тип общения?

Оден — Это не превращает одного человека в другого. Это не заставляет их написать хорошие картины или хорошую музыку.

Вопрос — А что касается эффекта после того, как ослабевает влияние наркотиков? Я знал музыкантов, которые слушали музыкальную пьесу под наркотиками и утверждали, что в результате они поняли ту музыкальную пьесу намного лучше.

Оден — Я сомневаюсь, потому что очевидно, что происходит — Вы слышите индивидуальные звуки очень ярко, но логика не прерывается. Это из-за того, что вы, говоря с людьми, спрашиваете их об их ощущениях. Конкретные моменты очень ярки, но в реальности действительности теряют смысл.

Вопрос — Вы хотите сказать, что там нет ничего, чтобы внесло свой вклад в поэзию?

Оден — Ничего, насколько я знаю. Единственное исключение, о котором я могу вспомнить — это кое-что у Кокто [338] из — за опиума.

Вопрос — Или Колридж? [339]

Оден — Конечно, они все употребляли наркотики. Но я сомневаюсь, освободился ли Колридж от наркотиков, заинтересованный своей работой. Я был удивлен, когда знакомясь с корреспонденцией Браунинга, обнаружил, что Элизабет Браунинг [340] злоупотребляла смесью морфия и эфира, которые стоили больше, чем ее одежда. А когда Уилки Коллинз [341] умер, у его кровати стояла своего рода ежедневная доза настойки опия. Его камердинер выпил ее и упал замертво.

Интервью с Оденом. Нью-Йорк, осень 1972. [342]

Сидя под двумя белыми лампами, он прихлебывал на завтрак крепкий кофе из большой чашки, непрерывно курил сигареты, и отгадывал кроссворд, ежедневной появляющийся в "Нью-Йорк Тамс" на странице с рецензией на новую книгу, которая, поскольку так совпало, в этот день содержала, наряду с его фотографией, обзор его нового поэтического сборника.

Когда он закончил разгадывать, он развернул страницу, посмотрел на даты смерти, и ушел, чтобы сделать тост…

Потом, когда у него спросили, прочитал ли он обзор, Оден ответил: "Конечно, нет. Очевидно, это не предназначено для меня…" Его исключительные перспективы, приоритеты, и вкусы были ярко выражены в обстановке его нью-йоркской квартиры, которую он снимал: Ее большие с высокими потолками три главные комнаты были окрашены в темно-серый, бледно-зеленый цвет, с фиолетовыми оттенками. На стене висели рисунки друзей — Элизабет Бишоп, E. М.Форстер, Пол Валери, Честер Калман — в золотых рамках. Был также оригинальная акварель Блэйка "Акт Творения" в столовой, и еще нескольких рисунков обнаженных мужчин. В спальне, его портрет без рамки, стоял лицом к стене.

В заставленную книгами гостиную, напоминающую пещеру, слева был проход для кратких экскурсий с коробками рукописей или для консультаций с Оксфордским английским словарем.

Кухня Одена была длинной и узкой, со многими горшками и кастрюлями, висящими на стене. Он предпочитал такие деликатесы как язык, рубец, мозги, и польская колбаса, приписывая поедание бифштекса к более низкому вкусу ("это — безумно неприятно!"). Он выпивал мартини Smirnoff, красное вино, и коньяк, избегая марихуаны, хотя и признавался, при наблюдении доктора, в употреблении ЛСД: "Ничего страшного не случилось, но я действительно получил прекрасное ощущение, будто некоторые птицы пробовали общаться со мной."

Его беседа была забавна, интеллектуальна, и изыскана, своего рода гуманитарная глобальная болтовня, без определенной цели, без конкретной заинтересованности в поэзии, абсолютно исключительно ради электронного влияния. Как он однажды выразился: "я только что возвратился из Канады, где я имел стычку с Маклюэном[343]. Я выиграл."

Майкл Ньюмен 1974

Корр. — Вы настояли, чтобы мы беседовали без магнитофона. Почему?

Оден — Так как я думаю, если есть что-нибудь стоящее сохранить, репортер должен быть в состоянии это запомнить. Труман Капоте рассказывал про репортера, магнитофон которого сломался в середине интервью. Труман ждал, пока журналист пробовал его исправить и наконец попросил продолжить. Репортер просил не беспокоиться — он не прислушивался к тому, что советовали его объекты.

Корр. — Я думал, что вы конкретно против техники. Вы написали новую поэму, осуждающую фотокамеру как адскую машину…

Оден — Да, она источник печали. Обычно, когда снимают кого-то на улице, кто страдает, или того, кто пытается помочь ему, каждый в этот момент выглядит иначе. На фото нет человека; Вас там нет; Вы не можете отвернуться; Вы просто зеваете. Это — форма вуаеризма. И я думаю, что крупные планы грубы.

Корр. — Было ли что — нибудь, что Вы особенно боялись в детстве? Темнота, пауки, и т. д.

Оден — Нет, я не боялся сильно. Пауки, конечно — но это отлично, личная боязнь, которая сохраняется на всю жизнь. Пауки и осьминоги. Я конечно никогда не боялся темноты.

Корр. — Правда, что Вы были болтливым ребенком? Я помню, вы где-то писали об аутизме вашей личной жизни.

Оден — Да, я был болтливым. Конечно, были события в моей личной жизни, о которых я не мог рассказать другим. Но у меня всегда было несколько хороших друзей.

Корр. — Когда Вы стали писать стихи?

Оден — Я думаю, что мой собственный случай может быть довольно нетипичным. Я собирался быть горным инженером или геологом. С шести до двенадцати лет мой сложный внутренний мир формировался в Пенинских Альпах, это прежде всего пейзаж известняка и торфяника; а уже потом, индустриальный лидер горной промышленности. Теперь это влияет на мои поступки, я придерживаюсь определенных правил для себя. Я выбирал между двумя машинами, которые выполнили бы работу, но они должны были быть реальными, которые я смог бы найти в каталогах. Я решал между двумя способами утолить мою жажду, но мне не разрешали использовать волшебные средства. Потом настал день, который позже, оглядываясь назад, показался очень важным. Я бы сравнил это с обогатительной фабрикой — Вы знаете, платоническая идея о том как это должно быть. Существует два типа машин для того, чтобы отделить слизь, одна, я понимаю, более красивая, чем другая, но другая, менее красивая, но более эффективная. Я почувствовал, что я столкнулся с тем, что я могу только назвать, моральным выбором — он меня заставил взять более эффективную машину. Позже, я понял, строя этот мир, населенный мной, я уже начал учиться писать поэзию. Затем мое окончательное решение, которое, казалось, было довольно случайным в то время, произошло в марте 1922, когда я шел через поле с моим другом (позже ставшим живописцем) из школы. Он спросил меня: "Ты когда-нибудь сочинял стихи?" и я сказал, "Нет" — я никогда не думал ответить так. Он сказал: "Почему не ты?" — и в этот момент я решил, что я это сделаю. Оглядываясь назад, я вспомнил, как это началось.

Корр. — Вы считаете Ваше чтение повлияло на ваше решение?

Оден — Ну, до поэзии ребенком я читал сборники тошнотворных шуток — "Назидательные истории" Беллокса, "Struwwelpeter" Гофмана и "Безжалостные рифмы для бессердечных домов" Гарри Грэхэма. Особенно мне понравилось вот это:

Конечно, я много читал о геологии и горной промышленности. Еще "Путешествие в Алстон Мур" Сопвита, потом Подземная Жизнь. Правда, не помню кто ее написал. Я читал все книги Беатрисы Поттер и также Льюис Карролл. Я любил "Снежную королеву" Андерсена, а также "Копи Царя Соломона" Хаггарда. И я начал читать детективные романы про Шерлока Холмса.

Корр. — Вы прочитали большую часть Housman? [344]

Оден — Да, и позже я с ним общался близко. Он рассказал мне очень забавную историю про Кларенса Дарроу[345]. Кажется, что Darrow написал ему очень похвальное письмо, прося разрешения для своих клиентов процитировать поэзию Хоусмана. Короче, впоследствии, Хоусман встретился с Дарроу. Они прекрасно пообщались, и Дарроу показал распечатки текстов, на которые он ссылался. "Вполне достаточно," рассказывал Хоусман мне, "было двух из моих стихов — оба были неверно процитированы!" Это как приступы головной боли, с которой автору приходится мириться. Я люблю обижаться на тех, кто получив оригиналы рукописей, не включают их в печать.

Корр. — Вы впервые увидели Кристофера Ишервуда в школе?

Оден. — Да, мне было восемь, а ему — десять, так как мы оба учились в школе-интернате Святого Эдмунда, Хиндхед, Суррей. С тех пор мы друг с другом знакомы. Я навсегда запомнил, когда я впервые услышал замечание, показавшееся мне остроумным. Во время воскресной прогулки — это было в Суррее — Кристофер сказал, — "я думаю, что Бог, должно быть, очень устал, когда сделал эту страну." Это было в первый раз, когда я услышал замечание, которое показалось мне остроумным.

Корр. — У Вас были хорошие преподаватели?

Оден — Кроме математики, мне повезло на превосходных преподавателей, особенно в науке. Когда я поднялся для моего приветствия, Джулиан Хаксли показал мне кость и спросил — чья она. "Таз птицы," — ответил я, ответ оказался правильным. Тогда он сказал: "Некоторые люди утверждали бы, что это череп вымершей рептилии. "

Корр. — Вы когда-нибудь преподавали поэтическое письмо?

Оден — Нет, никогда. Если бы я должен был "преподавать поэзию," что, слава Богу, я не делаю, я сконцентрировался бы на просодии, риторике, филологии, и изучения стихов наизусть. Может быть я очень ошибаюсь, но я не знаю, что можно изучить, кроме простых технических вещей — как писать сонет, кое-что о просодии. Если бы поэтическая академия существовала действительно, то предметы должны бы быть самые разные: естествознание, история, богословие и т. д.

Когда я преподавал в колледжах, я всегда настаивал, чтобы давали обычные академические курсы — о восемнадцатом столетии, или Романтизме. Это замечательно, что колледжи выступают покровителями людей искусства. Но творческие личности должны отказаться от занятий современной литературой. Если они берут академическое положение, они должны выполнять академическую работу, и в дальнейшем не смогут заниматься тем, что более привлекает. Они должны преподавать восемнадцатое столетие или то, что не будет соприкасаться с их работой и все же зарабатывать на оплату своего проживания. Преподавать творческое письмо — я думаю — это опасно. Единственное, на что я могу польститься, — система, которая существовала в эпоху Ренессанса, где поэт, когда был очень занят, заставлял студентов заканчивать свои поэмы. Тогда Вы действительно учите, и, конечно, Вы будете ответственны, так как результаты преподавания вышли бы под Вашим именем.

Корр. — Я заметил, что в ваших ранних работах, кажется, есть враждебность к Англии. Есть ощущение того, Вы в состоянии войны с тем, где Вы живете и что этого мало в поэмах, которые Вы написали здесь в Соединенных Штатах, как будто здесь более комфортно.

Оден — Да, весьма. Я уверен, что это — частично вопрос возраста. Вы знаете, каждый изменяется. Это ужасно важно для автора совпадать со своим возрастом, не быть моложе или старше, чем он есть. Можно спросить: " Что я должен писать в 64 года", но никогда, — "Что я буду писать в 1940'". Это — всегда проблема, я думаю.

Корр. — Есть определенный возраст, когда автор — в разгаре своего таланта?

Оден — Некоторые поэты, как Вордсворт, прекращают довольно рано. Другие, как Йейтс, создали свои лучшие произведения в последние годы жизни. Все относительно. Старение имеет свои проблемы, но они должны решаться без суеты.

Корр. — Что заставило Вас выбрать США как дом?

Оден — Ну, трудность в Англии — культурная жизнь — это было конечно тускло, и я подозреваю, что это все еще так. В некотором смысле это — та же самая трудность, как иногда бывает в семейной жизни. Я люблю мою семью очень нежно, но я не хочу с ними жить.

Корр. — Вы видите границу между языком, который Вы испольуете сейчас, так как Вы приехали в Америку, и языком, который Вы использовали в Англии?

Оден — Нет, не особенно. Понятно, Вы видите небольшие различия, особенно при написании прозы: очень незначительные различия. Есть определенные рифмы, которые не могут быть приняты в Англии. Вы будете рифмовать" clerk" и "work" здесь, что невозможно в Англии. Но здесь редко говорят "twenty of" вместо" twenty to" или "aside from" вместо "apart from."

Корр. — Как долго Вы живете в этой квартире, и где в Америке прежде Вы снимали жилье?

Оден — В этой квартире я с 1952. А приехал я в Америку в 1939. Я жил сначала на Бруклинских Высотах, затем преподавал некоторое время в Анн-Арборе, затем в Swarthmore. Я выполнял урочную работу в армии, готовя американский Стратегический Обзор бомбардировки. Армия не любила наше сообщение вообще, потому что мы доказали, что, несмотря на всю нашу бомбежку Германии, их производство оружия не снижалось, пока они не проиграли войну. Это — то же самое в Северном Вьетнаме — бомбежка дает отрицательный результат. Но Вы же знаете военных. Они не любят слушать то, что не совпадает с их мнением.

Корр. — Вы близко общались с людьми из мира политики и в правительстве?

Оден — Я очень мало общался с такого сорта людьми. Конечно, я знал некоторых однокашников по Оксфорду, которые, в конечном счете, добились этого — Хью Гэйтскелл [346], Кроссман [347], и т. д. Я думаю, нам было бы очень лучше без политических деятелей. Наши лидеры должны быть выбраны партией. Эти люди могут голосовать своей совестью, а компьютеры смогут позаботиться об остальном.

Корр. — Как Вам руководители из пишуших? Йейтс, например, занимал пост.

Оден — И это было ужасно! Из писателей редко получаются хорошие начальники. Они работают не по найму, с одной стороны, и у них очень небольшой контакт с своими клиентами. Писатель легко может потерять чувство реальной действительности. У меня не пропал интерес к политикам, но, приехав сюда, я понял, что в случае социальной или политическая несправедливости, только две вещи эффективны: политическое действие и четкая журналистская подача фактов. Искусство не может ничего сделать. Общественная и политическая история Европы ничуть не изменилась бы, если бы Данте, Шекспир, Микеланджело, Моцарт, и др., никогда бы не жили. Поэт, в качестве поэта, имеет только одну политическую обязанность, а именно, в своем собственном сочинении показывать пример правильного использования своего родного языка, который постоянно развращается. Когда слова теряют свое значение, физическая сила захватывает власть. Во что бы то ни стало, позвольте поэту, если он хочет написать то, что теперь называют "заказанной" поэмой, пока он отдает себе отчет, кто извлечет из этого выгоду. Это увеличивает его литературную репутацию среди тех, кто чувствует то же самое, что он творит.

Корр. — Это текущее ухудшение и разложение языка, неточность мысли, и т. д. пугают Вас — или это — только декадентская пора?

Оден — Меня это бесит. Я пытаюсь моим личным примером бороться с этим; поскольку я считаю, что роль поэта сохранять святость языка.

Корр. — Вы думаете, что настоящее состояние нашей цивилизации повторится в будущем, если случится такой же как довоенный экономический кризис?

Оден — Нет, я не думаю, что это имеет какое-либо отношение к факту начала новой мировой войны. Но в древности люди понимали значение слова, безотносительно диапазона их словаря. Теперь люди слышат и повторяют радио и телевизионный словарь, на тридцать процентов больше, чем они понимают его смысл. Самое возмутительное использование слов, которые я когда-либо испытывал, случилось, когда я был гостем на телевизионной программе Дэвида Сасскинда. В течение перерыва он должен был сделать рекламу для инвестиционной фирмы, и он объявил, что эти люди "находятся во власти честности"! Я не мог поверить своим ушам!

Корр. — Вы сказали, что низкопробное искусство низкопробно с современной точки зрения.

Оден — Да. Конечно, о вкусах не спорят. Вкус и суждение могут отличаться. Но каждый должен быть лояльным к себе и доверять собственному вкусу. Я могу, например, наслаждаться хорошим, выжимающим слезу, кино, где, о, старую мать опускают в могилу, — хотя я знаю, что это стыдно, слезы бегут по моим щекам. Я не думаю, что хорошая работа вызывает только плач. Хоусман рассказывал, что получал любопытное физическое ощущение от хорошей поэзии — Я никогда ничего не получал. Посмотрев в одиночестве Короля Лира, — не заплачешь. Один здесь лишний.

Корр. — Вы рассказывали, что история вашего святого покровителя, Вистана, была подобно истории Гамлета. Действительно ли Вы — поэт Гамлета?

Оден — Нет, я не мог быть меньше. Я считаю, что самое большое влияние Шекспира произошло благодаря использованию им большого словаря. Что делает английский язык настолько изумительным для поэзии, — его большой диапазон и факт, что он является грамматически неизменяемым языком. Можно превратить глаголы в существительные и наоборот, поскольку Шекспир это делал. Этого нельзя сделать с флективными языками, типа немецкого, французского и итальянского.

Корр. — В начале тридцатых, Вы писали, обращаясь к аудитории, что Вы хотели бы достичь понимания?

Оден — Нет, теперь я всего лишь пытаюсь сочинить стих, в надежде, что кто-то его прочтет. Если меня кто-нибудь спрашивает: "Для кого Вы пишете?" Я отвечаю: "Вы читаете меня?" Если они говорят, "Да", я говорю, "Вам это нравится?" Если они говорят, "Нет", тогда я говорю, "я пишу не для Вас".

Корр. — Вы учитываете специфику аудитории, при написании конкретных стихов?

Оден — Это невозможно объяснить. Если Вы имеете кого-то в виду… хорошо, большинство из них вероятно мертвы. Вы задаетесь вопросом, одобрят ли они или нет, и затем Вы надеетесь — что кто-то даже прочитает Вас после смерти.

Корр. — Вы всегда были формалистом. Сегодняшние поэты, кажется, предпочитают свободный стих. Вы считаете, что это из-за отвращение к дисциплине?

Оден — К сожалению это слишком часто случается. Но я не могу понять — из-за гедонистического представления — как можно любить писать без формы вообще. Если Вы играете в игру, каждый нуждается в правилах, иначе нет никакого интереса. Самая вычурная поэма должна иметь устойчивое основание в обычном смысле, и это, я думаю, является преимуществом формального стиха. Кроме очевидных корректирующих преимуществ, формальный стих освобождает сознание от оков эго. Здесь я люблю цитировать Валерии [348], который сказал, тот человек — поэт, если его воображение стимулируется трудностями присущими его искусству и непоэт, если его воображение — притупляется ими. Я думаю, что очень мало людей могут управлять свободным стихом — нужен абсолютный слух, как у Дэвида Лоренса [349], чтобы определить, где вовремя остановиться.

Корр. — Есть ли поэты, которые Вам кажутся родственными по духу? Мне сразу на ум приходит Кэмпион [350], вместе с которым Вы разделяете большое влечение к метрике.

Оден — Да, у меня действительно есть несколько любимцев, и Кэмпион — конечно среди них. Также Джордж Герберт [351] и Уильям Барнес [352], конечно, все разделили определенный интерес в метрике. Они — те поэты, которых я люблю как близких друзей. Такие же великие поэты как Данте, хотя у меня нет ни малейшего желания познакомиться с ним лично. Он был ужасной примадонной.

Корр. — Вы можете рассказать подробнее о предвосхищении стихов? Что прибывает сначала?

Оден — Всегда в данный момент у меня в уме две вещи: тема, которая интересует меня и проблема глагольной формы, метра, дикции, и т. д. Тема ищет правильную форму; форма ищет правильную тему. Когда они объединяются, я в состоянии начать писать.

Корр. — Вы начинаете ваши поэмы сначала?

Оден — Обычно, конечно, каждый начинается сначала и работает до конца. Иногда, тем не менее, все начинается с определенной строчки в памяти, возможно, даже с последней. Каждый стих начинается, я думаю, с определенной идеи относительно тематической организации, но это обычно изменяется в процессе написания.

Корр. — У вас есть какие-нибудь стимуляторы для вдохновения?

Оден — Я никогда не пишу будучи пьян. Зачем нужны стимуляторы? Муза — мужественная девочка, которая не любит, когда за ней жестоко и грубо ухаживают. И она не любит рабскую преданность на ложе.

Корр. — И сочиняет "полную чушь, как эрудированный фальшивомонетчик", так Вы сказали в одном из ваших "Буколик".

Оден — Весьма. Поэзия не самовыражение. Каждый из нас, конечно, имеет уникальную информацию, которую мы надеемся сообщить. Мы надеемся, что кто-то, читая это, скажет: "Конечно, я знал об этом все время, просто не успел об этом рассказать". В целом я соглашаюсь здесь с Честертоном, "артистический характер — болезнь, которая заражает любителей".

Корр. — Многие поэты — ночные работники, безумцы, имеющие дурные привычки.

Оден — Прости, мой дорогой, одинокий волк не должен быть представителем богемы!

Корр. — Почему Вы относитесь неодобрительно к недавней публикации "Бесплодной Земли" Элиота?

Оден — Поскольку там нет ни одной совершенной строки, поэтому он не публиковал их. Я думаю, что такой сорт стихов поощряет любителей думать: "О, посмотрите — я, могу написать не хуже". Я думаю это позор, когда люди черновик выдают за законченную поэму. Валери Элиот не любила публиковать черновики, но обнаружив их, она знала, что они должны быть в конечном счете изданы — таким образом она сделала это сознательно, гарантируя, что это было написано так хорошо, как возможно.

Корр. — Но не есть ли некоторая правда в том, что поэт действительно очень буквально начинает в "грязном тряпье и с обнаженным сердцем?"

Оден — Это может быть необходимым для него так начинать, но нет никакой причины для других, вознаграждать за это. Мне нравится цитата Валери: когда людям нечего сказать, они раздеваются.

Корр. — В вашей Банальной Книге Вы написали: труды по Бихевиоризму [353] —так мучают.

Оден — Это действительно работает. И я уверен, если бы я взял Профессора Б. Ф. Скиннера [354] и снабженный надлежащими наркотиками и приборами, я мог бы уже через неделю рассказывать публично Афанасьевский символ веры [355]. Проблема с бихевиористами состоит в том, что они всегда умеют исключить себя из своих теорий. Если все наши действия — обусловленное поведение, естественно, наши теории, тоже.

Корр. — Вы видите какую-нибудь духовность во всех тех хиппи на площади Святого Марка? Вы ведь жили среди них в течение некоторого времени.

Оден — Я не знаю никого из них, так что я могу сообщить? Что мне действительно в них нравится — они попробовали восстановить дух карнавала, кое-что, что заметно недоставало нашей культуре. Но я боюсь, что, когда они полностью отказываются от работы, забава становится уродством.

Корр. — Ваша новая поэма "Цирцея" говорит как раз об этом:

Видимо, Вы знаете, что поколение лучше, чем Вы думаете.

Оден — Я должен сказать, что восхищаюсь теми, кто не участвует в крысиной гонке, кто отказывается от денег и мирских товаров. Я не могу этого сделать, я — слишком мирской.

Корр. — У вас есть какие-нибудь кредитные карточки?

Оден — Одна. Я никогда ею не пользуюсь, если интересно, я использовал ее только однажды, в Израиле, оплатив счет гостиницы. Я был воспитан в духе, что не должен покупать того, за что не могу заплатить наличными. Мысль о долге тревожит меня. Я предполагаю, что наша экономика разрушилась бы, если бы каждый придерживался моего мнения.

Корр. — Вы — хороший бизнесмен: Вы ведете переговоры, заключаете сделку, и т. д?

Оден — Нет. Это не предмет для моих рассуждений.

Корр. — Но Вы получаете то, что в Ваших силах за свою поэзию. Я был удивлен на днях, увидев вашу поэму в Поэзии — где платят лишь пятьдесят центов за строчку.

Оден — Конечно, я получаю то, что могу — кто же еще? Мне кажется, что получив на днях от них свой чек, я использовал его прежде, чем заметил, что я его получил.

Корр. — Вы — гурман?

Оден — Я очень люблю поесть. Везет, когда я в Австрии, потому что мой друг г. Коллман — опытный повар, таким образом становлюсь очень избалованным за лето. Это отличается от одинокой жизни здесь. Иногда, когда кто-то один готовит для себя, то получает от этого сумасшедшее удовольствие. Однажды я получал громадное наслаждение от турнепса. Но один не люблю долго есть и просто проглатываю быстро пищу. Конечно, мне нравится хорошее вино, но не делаю из этого проблему. Есть красное столовое вино, Valpolicella, который я люблю выпить, когда я в Австрии или когда я здесь. Это катит намного лучше, чем Кьянти, которое, когда Вы пьете его здесь, на вкус всегда, как красные чернила.

Корр. — Бывает, что Вы забываете поесть в процессе сочинения стихов?

Оден — Нет. Я живу, когда пишу. Я не знаю голода, когда пишу!

Корр. — Какие худшие строчки вы знаете, желательно великого поэта?

Оден — Мне на ум приходят строчки из "Династий" Томаса Харди, где Наполеон пытается сбежать с Эльбы. Есть там такое четверостишие:

Корр. — Вот из Йейтса: "Валера съел Парнелла сердце " или Элиот: " Зачем лишь в старости размах орла огромных крыльев?"

Оден — Те не являются плохими нам самом деле, а лишь неумышленно комичными. Оба послужили бы замечательными заголовками для мультфильма Тербера [356]. Будучи новичком, в Оксфорде я придумал тот: "Изабель со своими прыгающими грудями преследовала меня в течение лета…"

Думаю, что изумительный мультфильм Тербер мог бы сделать к этому! И-и-и-го-го! И-и-и-го-го! И-и-и-го-го!

Корр. — Какова ваша наименее одобренная поэма Оденом?

Оден — "1 сентября, 1939'". Хотя, боюсь, что она вошла в наибольшее количество антологий.

Корр. — А какой поэмой Вы наиболее гордитесь?

Оден — Это отмечено в моем комментарии к "Буре" Шекспира, поэма, написанная в прозе, подделка под покойного Генри Джеймса "Речь Калибана к Аудитории."

Корр. — Вы когда-нибудь дочитывали до конца книгу, которая Вам не нравилась?

Оден — Нет, я пропускал… фактически я сделал однажды. Я прочитал весь Mein Kampf, потому что мне было необходимо узнать мысли Гитлера. Но читал без удовольствия.

Корр. — Вы писали рецензию на неинтересную для Вас книгу?

Оден — Очень редко, за исключением регулярного рецензента, или рассматривая справочник, где указаны ошибочные факты, тогда это — обязанность предупредить публику о пролитом молоке. Написание противных рецензий может быть развлечением, но я не считаю, что подобная практика не портит характер.

Корр. — Какой самый лучший поэтический комплимент, который Вы когда-либо получали?

Оден — Это случилось самым необычным образом. Моя подруга, Дороти Дей, был посажена в женскую тюрьму, что на Шестой Авеню, на 8-ой Улице за участие в протесте. Раз в неделю в субботу, девочки шли мыться. Группа проходила в душ, когда одна шлюха громко объявила: "Сотни жили без любви, Но ни одного без воды…" Строчка из моей поэмы, которая только что появилась в "The New Yorker". Когда я услышал это, я понял, что не писал напрасно!

Корр. — Вы читали какие-нибудь книги по феминизму?

Оден — Я немного озадачен этим вопросом. Конечно они должны ругать такие вещи, как нижнее женское белье, и т. д.

Корр. — Есть ли между мужской и женской поэзией какие-нибудь существенные различия?

Оден — Мужчины и женщины преследуют противоположные цели при написании стихов. Для человека трудно не быть эстетом, трудно не сообщать информацию, не потому что она правдива, а потому что — поэтически эффективна. Для женщины трудно отойти подальше от эмоций. Женщина не может быть эстетом. Женщина не в силах написать абсурдных стихов. Мужчины — плэйбои, женщины — реалисты. Если Вы просто так расскажете забавный случай, то женщина всегда спросит: "это действительно случалось?" Я думаю, узнай мужчины все, что женщины говорят друг другу о них, человеческий род вымрет.

Корр. — Вы думаете, что было бы лучше, если бы женщины управляли человеческим родом?

Оден — Я думаю, что внешняя политика должна быть в женских руках. Мужчины должны продолжать делать машины, но женщины должны решить, какие машины должны быть сделаны. В женщинах гораздо больше здравого смысла. Они никогда не стали бы производить внутренний двигатель сгорания или любую из злых машин. Большинство кухонных машин, например, хороши; они не стирают другие навыки. Или других людей. Очень часто наши лидеры как два маленького мальчика, говорящий один другому, "Мой отец может поколотить твоего отца." В настоящее время подобные забавы стали слишком опасными.

Корр. — Вы знали сумасшедших?

Оден — Ну, конечно, я знал сумасшедших. Все мы знаем. Люди, которые падают в грязь снова и снова, и снова. Я знал несколько человек, которые были маниакально-депрессивны. Я часто думал, большое дело было бы сделано, если бы для них организовали анонимный клуб. Где Они могли бы собираться и обсуждать свои психические проблемы.

Корр. — Я не думаю, что это сработало бы.

Оден — Ну, каждому известны их подъёмы и спады!

Корр. — Если бы Вы сошли с ума, как бы Ваше безумие проходило?

Оден — Я не могу вообразить сумасшествие. Это — просто что-что, что мое воображение не в силах ухватить. Можно быть рехнувшимся — но это другое! Есть очень забавная книга "The Three Christs of Ypsilanti", о больнице, в которой есть три пациента и каждый мнит себя Богом. Случаи достаточно обычные, кроме одного — который фактически нашел ученика!

Корр. — Теперь о сотрудничестве? Вы ведь отправили свои поэмы прямо Элиоту?

Оден — Нет, нельзя ожидать, что другие люди могут быть столь великодушны. Он был очень добр ко мне; он поощрял меня. Он не ревновал к другим авторам. Я встретил его прямо перед тем, как покинуть Оксфорд. Я послал ему несколько стихов, и он попросил приехать, чтобы увидеться с ним. Он первым издал мою поэму "Плата с двух сторон" в "Критерии" в 1928 или 1929.

Корр. — Ишервуд [357] помогал в это время?

Оден — О, чрезвычайно. Конечно каждый зависит в этом возрасте от друзей; один читает другому, и оба критикуют это. Это — повторяется в каждом поколении.

Корр. — Вы ведь с ним сотрудничали в Оксфорде?

Оден — Впервые я сотрудничал с Ишервудом, должно быть, в 1933 или 1934 в написании "The Dog Beneath the Skin". Я всегда очень любил совместное творчество. Это захватывает. Конечно, невозможно сотрудничать в конкретной поэме. Можно вместе переводить, или писать либретто, или драму, и еще я люблю работать в пути, когда Вы с людьми, основные идеи которых разделяете, где каждый может заменить другого. Когда идет совместная работа, эти два заинтересованных человека становятся одним целым, третьим, отличающимся от любого из них в отдельности. Мне кажется, когда критики пытаются выделить — кто что написал — это неправильно. Конечно, любая выполняемая работа должна быть, так или иначе, ограниченным сотрудничеством, потому что Вы собираетесь иметь исполнителей и производителей, и Бог знает что еще.

Корр. — Как Вы относитесь к ранним пьесам, которые Вы написали с Ишервудом?

Оден — Ни одну из них не назовешь совершенной. У меня личная слабость к "Dogskin", которая, если сократить все хоры, будет забавной. Там очень хорошая поэзия, но драматургия слаба. В каком-то смысле это было с моей стороны эгоистичное желание написать стихи, которые, действительно, не имели ничего общего с драмой…

Корр. — Как Вы ощущаете — театр сегодня способствует поэтической драме?

Оден — Сложность, я думаю, в том, что потеряна традиционная связь между актерами и стихами. В опере, например, никогда не прекращалась традиция пения. Затруднение у людей, пишущих формальную поэтическую драму — драму, написанную в стихах, в том, что они могут легко не выполнить обещание или написать кое-как, почти прозой, что может быть неплохой прозой, но не будет театральной. Фактически, г. Каллман[358] и я имели очень интересный опыт. Мы сделали перевод "Волшебной Флейты" для телевидения NBC, и мы решили разговорные перерывы написать двустишиями. Конечно, почти все выступавшие были певцами… которые никогда не читали стихи прежде; была только одна роль, исполняемая профессиональным актером. Певцов мы смогли научить чтению стихов немедленно. Певцы, не читавшие стихи прежде, могли научиться этому за десять минут, потому что они знали, какой был задан ритм. Но профессиональный актер доставил нам много хлопот.

Корр. — Вы ощущаете, что согласованное действие в Американском театре еще больше разрушает умение произносить стихотворную строчку?

Оден — Конечно, они уже растеряли это умение. Действие походит на футбольный матч. Поэзия очень ненатуральная. Одно из главных показателей в оперном пении — то, что Вы не можете притвориться, что это натурально.

Корр. — Вы ощущаете, что оперное либретто ограничивает — что оно требует жертв…?

Оден — Ну, да. Конечно, Вы должны забыть все, что Вы обычно подразумеваете под сочинением поэзии, когда Вы пишете поэзию, которая будет прочитана или будет продекламирована или спета. Это — полностью различные виды искусств. Естественно, подчиняешься композитору. И каждый сам может судить, насколько сильно один стимулирует другого. Но это — половина проблемы: ограниченность. Некоторые тексты, которые справедливо были бы признаны абсолютным хламом, внезапно, после исполнения, становится интересными. И наоборот.

Корр. — Как заметил Аддисон [359] об Итальянской опере в Лондоне начала восемнадцатого столетия — то, что является глупым, когда говоришь, можно спеть.

Оден — Ну, это не совсем так, особенно сегодня, когда композиторы еще более зависят от качества либретто, чем прежде. То, что либреттист не лакей, верно уже начиная со Штрауса [360] и Хофманншталя [361].

Корр. — Как произошло сотрудничество в "Похождениях повесы" [362]?

Оден — Ч. Коллман [363] и я подготовили заранее либретто, хотя сначала я переговорил со Стравинским, чтобы получить идею того, что он хотел сделать. Ему казалось, что он нашел интересный тему для оперы. Это была последняя сцена Хогарта[364] в Бедламе, где был изображен опустившийся блондин. Фактически Стравинский никогда не использовал это, но интуитивно так думал: "Сегодня это — актуальная тема." В конце концов, это никем не использовалось вообще…

Корр. — Как Вы можете охарактеризовать ваши рабочие отношения со Стравинским [365]?

Оден — Он был всегда абсолютно профессионален. Он брал тексты, которые я посылал ему и устанавливал на музыку. Он всегда очень сильно переживал из-за ритма, который, был, видимо, сложен для него, поскольку до работы со мной никогда не использовал тексты на английском языке.

Корр. — Вы переписывались так же, как Штраус и Гофмансталь?

Оден — Нет. Забавно в их переписке, которая, к счастью для нас, сохранилась — было то, что они работали по почте, потому что они не могли вытерпеть друг друга!

Корр. — Вы со Стравинским обсуждали работу по телефону?

Оден — Нет, я очень не люблю телефон и никогда не говорю долго, если я могу без этого обойтись. Вдруг появляются люди, которые просто не дают отойти от телефона! Я помню историю мужчины, который подошел к телефону и стоял, как заключенный, казалось, целую вечность. Женщина говорила и говорила. Наконец, в отчаянии, он сказал ей, "Я срочно должен отойти. Я слышу — звонит телефон!"

Корр. — Что Вы скажете об опере Ганса Вернера Хенза [366]?

Оден — Именно с начала двадцатого века художник-гений, чтобы сделать свою работу, должен эксплуатировать других людей. Своего рода натуральное чудовище. Поэт. Это произошло в австрийской горной гостинице в 1910 году. Была забавная путаница с названием, "Элегия для Молодых любовников", которые появились на документе доверенности адвоката как "Аллергия для Молодых Любителей".

Корр. — Вы участвовали в ее создании?

Оден — Естественно. Настолько, насколько мне позволяли, с современными театральными режиссерами не всегда легко.

Корр. — Вы наслаждаетесь суетой?

Оден — Да, люблю. Я ужасно несдержан.

Корр. — Поэзия содержит музыку?

Оден — Можно говорить об устной "музыке", пока каждый помнит, что звук слов неотделим от их значения. Ноты в музыке ничего не обозначают.

Корр. — Каково различие в ваших целях, когда Вы пишете текст, который должен быть положен на музыку? Есть различие в вашем методе?

Оден — Сочиняя слова, которые должны быть положены на музыку, нужно помнить, что, вероятно, только одно слово из трех будет услышано. Здесь нужно избегать усложненных образов. Подходят — глаголы движения, междометия, перечисления и такие существительные как луна, море, любовь, смерть.

Корр. — Вы автор слов гимна ООН, музыку к которому написал Касальс [367]. Расскажите о Ваших целях и средствах при его написании?

Оден — Сложность при написании гимна ООН заключалась в том, чтобы не оскорбить чью-либо концепцию человека, природы, мира, в том, чтобы избежать самых избитых клише. Я решил, главное, все музыкальные образы, для музыки, в отличие от языка, нужно сделать интернациональными. Я переписывался с Касальсом, и он чрезвычайно щедро изменял свою музыку, если я чувствовал, что он неправильно акцентировал слоги.

Корр. — Из-за чего появился Ваш интерес к исландским сагам?

Оден — Мой отец обратил мое внимание на них. Его семья произошла из области, которая когда-то являлась местом дислокации для армии Викингов. Имя Auden часто упоминается в сагах, обычно писалось Audun. Но у нас нет никаких генеалогических деревьев или чего-нибудь вроде того. Моя мать приехала из Нормандии, то есть она была наполовину скандинавка, поскольку Норманы были из Скандинавии. У меня была родственница по имени Берч (Береза), которая вышла замуж за Джона Констебла [368]. Семья, я понимаю, была разъярена, что она вышла замуж за живописца. Я видел несколько ее портретов, написанные им — она, видимо, была очень красива. Другая моя родственница вышла замуж за индуса. Это совпадает лучше, мне кажется, с семейной традицией, которая гласит, что или каждая пусть выходит замуж за англичанина — или пусть выходит замуж за Брамина!

Корр. — Ваш отец был доктором?

Оден — Да, был. Но в то время, когда моя мама вышла за него замуж, медицину не считали респектабельной профессией. Одна из ее теть сказала ей незадолго до свадьбы, "Хорошо, выходи за него, если хочешь, но никто не придет к Вам!"

Корр. — Вы верите в классовые различия, общественные устои и формы?

Оден — В известной степени, да; каждый говорит людям, если у него есть что сообщить — это делает плавный ход событий еще более гладким. И я уверен, что первая предпосылка к цивилизации — способность вести вежливую беседу.

Корр. — Много художников и авторов или присоединяются к СМИ или используют свои методы в создании или редактировании своей работы.

Оден — Это конечно никогда не привлекало меня. Я согласен с такими людьми как Норман Майлер [369], умеющий этим правильно пользоваться. Лично, я не понимаю, как цивилизованный человек может смотреть телевизор, гораздо меньше собственных увлечений. Я предпочитаю детективные романы, особенно про Отца Брауна. Я также не большом восторге от научной фантастики. Я читал в юности Жюль Верна, но мне не очень интересны другие планеты. Мне нравятся, что они там, в небе.

Корр. — Есть ли СМИ, которые для Вас неприемлемы?

Оден — Да: телевидение, все кинофильмы, кроме комедий — Чарли Чаплин и Братья Маркс были весьма забавны — и рок-н-ролл для меня табу.

Корр. — Газеты?

Оден — Они тягостны, но каждый должен прочитать их, чтобы иметь независимое мнение о том, что случилось. Я стараюсь пролистать их как можно скорее. Всегда очень неприятно утром открыть "Нью-Йорк Таймс".

Корр. — Вы читали или пробовали читать "Поминки по Финнегану"

Оден — Мне не очень нравится Джойс [370]. Очевидно он очень большой гений, но его произведение слишком длинное. Джойс сказал про себя, что он хотел бы, чтобы люди провели свою жизнь, читая его книги. Жизнь для меня слишком коротка, и весьма драгоценна. Я вижу совпадение с Улиссом. Кроме того, "Поминки по Финнегану" нельзя прочитать обычным образом. Вы можете погрузиться в чтение, но я не думаю, что любой в силах прочитать роман сразу и запомнить сюжет. Его приятно читать небольшими частями. Я помню, когда "Анна Ливия Плюрабелле" вышла, изданная отдельно, я был в состоянии прочитать ее и воспринять. В целом я люблю, когда романы короткие, и забавные. Конечно, есть несколько исключений; например, каждый читал Пруста [371], который, возможно, ненамного короче. Я предполагаю, что мои любимые современные романисты — Рональд Фирбанк[372] и P. Г. Уодехаус [373] — потому что оба пишут про Рай.

Корр. — Между прочим, Вы знаете, что Вы упомянуты на странице 279 "Поминок по Финнегану"?

Оден — Я это знаю. Я не смог бы Вам назвать страницу, но видел сноску.

Корр. — Не могли бы Вы рассказать про Йейтса [374]?

Оден — Мне очень трудно быть непредвзятым к Йейтсу, потому что он плохо повлиял на меня. Он увел меня в риторику, которая была мной слишком просто понята. Само собой разумеется, ошибка была моей, не его. Он был, конечно, очень большим поэтом. Но он и Рильке [375] оказали на меня плохое влияние, поэтому мне трудно судить справедливо.

Корр. — А что касается влияния Элиота [376]?

Оден — Фактически, Элиот имеет очень небольшое прямое стилистическое влияние на других поэтов. Я имею в виду, что большая редкость, чтобы, прочитав чью-либо поэму, можно было бы сказать: "Ах, он читал Элиота". Это возможно сказать о Йейтсе или Рильке, но не про Элиота. Он — очень особенный поэт, не поддающийся воспроизведению. Мою работу намного легче использовать как стилистическая модель. И я не говорю это про Элиота в уничижительном смысле. То же самое с Джерардом Мэнли Хопкинсом[377] — чрезвычайно особенно и не может быть приспособлено к собственной чувствительности. Если же Вы пытаетесь это сделать, в итоге получается просто Хопкинс на воде.

Корр. — Как Вы считаете "Gerontion" — величайшая поэма Элиота?

Оден — Снова, эта идея предпочтения. Почему только эта поэма? Очевидно, она хочет больше других.

Корр. — Но Вы ведь известны в теологических кругах; у Вас даже были отношения с Гильдией Ученых Епископальной церкви [378].

Оден — О, это происходило всего лишь несколько раз, когда они пересматривали Псалмы. Фактически, я сторонник неистовой анти-литургической реформы, и выступаю за сохранение Книги общей молитвы на латинском. Обряд — связь между мертвым и нерожденным и нуждается во вневременном языке, который на практике означает мертвый язык. Мне было любопытно, что в Израиле, как мне там рассказывали, долгое время существовал невыраженный язык.

Корр. — Вы говорите на иврите?

Оден — Нет, мне жаль, что я не знаю его. Очевидно это — изумительный язык. Еще мне бы хотелось, что мы имели в нашей церкви, — Седер [379]. Я был один или два раза, и был чрезвычайно впечатлен. У нас нет ничего похожего на это. Последний Ужин — общее, но не семейное событие.

Корр. — А что Вы думаете по поводу брачного обряда?

Оден — Ну, размышлять о свадьбе сейчас для меня самое время, но я считаю, что браки разрушаются, остается романтичная идея влюбиться. И это случается, конечно, с людьми, которые одарены очень богатым воображением. Несомненно, это — мистический опыт. Но большинству людей, которые думают, что они влюблены, я думаю, ситуацию можно объяснить намного проще, и, я боюсь, жестче. Неприятность со всем этим любовным занятием — один, или другой партнер прекращает себя чувствовать плохим или виноватым, потому что у них не получилось то, о чем они читали. Я боюсь, что браки более счастливы, когда их устраивают родители. Я убежден, что очень существенно, чтобы оба партнера имели чувство юмора и перспективные планы на жизнь. И, с Гете я согласен, что браки должны праздноваться более спокойно и кротко, потому что они — начало чего-то. Громкие празднования должны быть припасены для успешных завершений.

Корр. — Что это за толстая книга там?

Оден — Это — автобиография Гете. Это удивительно. Если бы меня попросили написать автобиографию моих первых двадцати шести лет, я не уверен, что я смог бы заполнить шестьдесят страниц. А Гете здесь заполнил восемьсот! Лично мне интересна история, а не прошлое. Мне интересен подарок и следующие двадцать четыре часа.

Корр. — Как зовут Вашего кота?

Оден — Сейчас у меня никого нет.

Корр — А Моз?

Оден — Моз был собакой.

Корр. — Она была Rolfi Strobl?

Оден — Собака нашей домохозяйки, житель Эльзаса. Должно быть, сука была по соседству, потому что однажды бедняга выбежал на автостраду и был задавлен. Однажды с мозом произошел очень забавный. Мы поехали в Венецию на премьеру "Похождений повесы", которое передавали по радио. Моз в это время трансляцию слушал с друзьями. Прослушав минуту мой голос по радио, Моисей, навострив уши, приободрился и перебил спикера, который посмел говорить Голосом Его Владельца!

Корр. — Что случилось с Вашими котами?

Оден — Их пришлось отпустить, потому что наша домохозяйка умерла. Их, также назвали именами из оперы "Кошки" Рудимэйс и Леонора. Коты могут быть очень забавными, а также могут показать, что они рады Вас видеть. Рудимэйс всегда мочился в наших ботинках.

Корр. — И еще у Вас есть новая поэма: "Разговор с Мышами." Ваши любимые легендарные мыши?

Оден — Легендарные! К чему же на Земле возможно обратиться? Есть ли что-либо еще, кроме Микки Мауса? Вы должны подразумевать вымышленных мышей!

Корр. — Я должен.

Оден — Ах, да, есть еще мыши Беатрисы Поттер, которую я очень люблю.

Корр. — Как Микки?

Оден — Он молодец.

Корр. — Вы верите в Дьявола?

Оден — Да.

Корр. — В Австрии Вы живете на Оденштрассе. Ваши соседи знают, кто Вы?

Оден — Мои соседи там знают, что я — поэт. Деревня, в которой я живу, была местожительством известного австрийского поэта, Джозефа Вайнхебера[380], таким образом, они привыкли иметь поэта под рукой. Он совершил самоубийство в 1945.

Корр. — Кто Ваши соседи здесь?

Оден — Я не знаю. Мой рейтинг повысился в прошлом году, я знаю. Особенно много писали обо мне в газете "Дейли Ньюс", которую каждый здесь, кажется, читает. После этого они, наверное, думали, что я не простой человек. Было очень приятно получать такое внимание.

Корр. — Вы думаете, что авторов больше признают за границей, чем здесь?

Оден — Я бы так не сказал. Я отвечал бы людям, что я — средневековый историк. Это замораживает беседу. Если каждый поэт будет открыто говорить, что он поэт, то получит недоуменные вопросительные взгляды: "Ну, а за счет чего он живет?" В прежние времена человек гордился, имея в своем паспорте запись — Род занятий: Джентльмен. В паспорте Лорда Антрима было написано — Род занятий: Пэр — и я чувствовал, что это правильно. У меня была удачная жизнь. У меня был счастливый дом, и мои родители дали мне хорошее образование. И мой отец был и врачом и ученым, таким образом, у меня никогда не возникала мысль, что искусство и наука соперничающие культуры — они одинаково поддерживались в моем доме. Мне нечего жаловаться. Я никогда не делал того, что мне действительно не нравилось. Конечно, я должен был выполнять различную работу, за которую не взялся бы, будь у меня деньги; но я всегда считал себя трудящимся, а не рабом. Очень многие люди работают в местах, которые терпеть не могут. У меня такого нет, и я благодарен за это.

Конец.

Предисловие Одена к сборнику стихов Иосифа Бродского (1973)[381]

Каждый требует от поэзии двух вещей. Во-первых, это должен быть умело созданный устный объект, в котором действительно соблюдаются правила языка, на котором он написан. Во-вторых, должно быть сказано нечто существенное о действительности, обычной для всех нас, но воспринятой с уникальной точки зрения. То, что говорит поэт, никогда не говорилось прежде, но, как только он сообщает это, его читатели считают законным присваивать это мнение себе.

Действительно точно судить о стихотворении, как устном объекте, могут, конечно, только люди, которые владеют тем же самым родным языком, что и его сочинитель. Не зная русского языка и поэтому вынужденный базировать свое суждение по английским переводам, я могу сделать не более чем предположение. Моя главная основа для этого того, чтобы высказывать свое суждение, переводы Профессора Кляйна показали себя с лучшей стороны по отношению к оригиналам, — и убедили меня, что Иосиф Бродский является превосходным мастером. Например, в его длинной Элегии для Джона Донна слово "спит" упоминается, если я точно подсчитал, пятьдесят два раза. Такое повторение, возможно, очень легко стало бы раздражающе и неестественно, но фактически, виртуозно обработано.

Кроме того, эти переводы ясно показывают, что господин Бродский владеет разными интонациями, от лирической "Рождественский романс" и элегической "Стихи на Смерти T. С. Элиота" до гротескной "Два Часа в Пустом Резервуаре", а также может обращаться с равной непринужденностью как с широким разнообразием ритмов и метров, коротких и длинных строк, так и с ямбами, aнапестами, мужскими и женскими рифмами, как, например, в "Прощайте, мадемуазель Вероника":

Об уникальности и, в то же самое время, об универсальной уместности видения поэта, легче судить иностранцу, так как это не зависит от языка, на котором стихотворение написано. Господин Бродский не легкий поэт, но даже поверхностное чтение показывает, что, как Ван Гог и Вирджиния Вулф, он имеет экстраординарную способность представлять материальные объекты в таинственном виде, вестниками из мира невидимого. Вот — несколько примеров.

В отличие от творчества некоторых своих современников, господин Бродский, кажется, продолжает внешне, то, что можно было бы назвать традицией ''общественной'' поэзии, начатой еще Маяковским. Хотя никогда не использует ее фортиссимо. Действительно; такого оригинала, как господин Бродский, я склонен классифицировать как традиционалиста. Во-первых, он показывает глубокое уважение и любовь к прошлому своей родины.

Он — также традиционалист в том смысле, что его интересует то, что во все времена интересовало большинство лирических поэтов, то есть, общение с природой, человеческие артефакты, любовь или дружба, и размышления о месте и назначении человека, о смерти, и смысле жизни.

Его поэмы аполитичны, возможно, этим можно объяснить, почему он, пока, не в состоянии получить официальное одобрение, поскольку я не могу найти ничего такого, что самый строгий цензор мог бы назвать ''подрывным'' или ''безнравственным''. Единственные строки, которые можно было бы очевидно назвать ''политическими'':

чувство, с которым, конечно, любой классический Марксист согласился бы. Что касается его артистического кредо, никакой поэт не поссорился бы с

После чтения переводов Профессора Кляйна, я без колебаний объявляю, что, в русском языке, Иосиф Бродский является поэтом первого сорта, человеком, которым его страна должна бы гордиться. Я очень благодарен им обоим.