Стихи и поэмы

«Ну, что ж, — воскликнул страж, — войди!

Невемо, что там впереди, —

Но вряд ли будешь рад…

Возьми, поешь; но много есть

Нельзя; окажем после честь, —

Коль явишься назад».

И хлеб, омоченный в вине,

Взял рыцарь Оуэн, вполне

Поняв сей вещий знак;

И помощи у Бога Сил,

Предвидя битву, попросил:

Он знал, кем будет Враг.

И вот он вратарю вослед

На монастырский двор грядет,

И зрит готовый гроб

И чернецов безмолвный ряд;

И зрит, как факелы горят, —

Но кто же тут усоп?

«Не много пилигримов тут, —

Изрек чернец, — и вспять идут

Не часто, Пилигрим;

Крепись, отмеченный судьбой:

Сей гроб, который пред тобой,

Содеется твоим.

Устройся в нем, а мы прочтем

Чин погребения потом;

Ложись! — надежды нет

На то, что в тамошних краях

Твой погребут как должно прах.

При жизни будь отпет!»

И рыцарь, гость суровых мест,

Оделся в саван, стиснул крест,

На миг потупил взор —

И лег, и поднял взор горе…

И зазвучал в монастыре

Заупокойный хор.

И рыцарь Оуэн бредет

Монаху вслед ко входу в Грот…

Он чуял вящий страх:

Какие ужасы скрывал

Зловещий тамошний провал —

Не смел сказать монах.

«Ну что ж, войди! — воскликнул страж: —

Храни тебя Создатель наш!

О, подле этой щели,

Бывало, прерывали путь:

В Святого Патрика шагнуть

Чистилище не смели!»

И рыцарь начал спуск во тьму,

И ощупью пришлось ему

Шагать в кромешный мрак;

И бросил он копье и меч,

И щит узорный скинул с плеч —

Посколь бесплотен Враг.

И скользкою была тропа,

И влагой хлюпала стопа,

И падала на лоб

За каплей капля: ими свод

Сочился… Рыцарь шел — и вот

Сотряс его озноб.

А склон все круче был под ним;

И шел с молитвой Пилигрим;

Стояла тишь вокруг;

Лишь мерно капала вода,

И эхо, множась иногда,

Будило в нем испуг.

И сколь он шел часов иль дней,

Невемо. Стало холодней.

Подземная капель

Умолкла. Под ногами плеск

Утих. И — словно зимний брезг

В земную влился щель.

На белый рыцарь вышел свет.

Снега… Конца и края нет…

И сколь свиреп мороз!..

Чернели ребра мерзлых скал,

А там и сям торос блистал,

Налегший на торос.

Да, здесь бы разом поостыл

Наинеистовейший пыл

В отважнейшей груди!

Такое всякого смутит!

Но горший и страшнейший вид

Явился впереди:

В ледовых глыбах не один

Паломник стыл, и паладин!

И, ускоряя шаг,

Стремился рыцарь мимо них, —

Во льдины вмерзших, но живых! —

Безмолвных бедолаг.

И некий непостижный глас

Раздался вкрадчиво тотчас;

«О смертный! — он изрек: —

Те, кто распяты в толще льда,

Тебе подобно шли сюда,

Злосчастный человек!»

«О смертный! Козней не кую, —

Но, жизнь жалеючи твою,

Хочу тебе помочь;

Покуда жив, покуда здрав,

Беги назад, беги стремглав,

Беги отселе прочь!»

«Я рек! И вновь даю совет:

Беги! От лютых здешних бед

Спасенья нет, увы;

Я трижды властен произнесть

Совет: беги, спасенья несть!

Не сносишь головы!»

«Беги! Но ты, похоже, глух…

Крепишь молитвою свой дух?

Усердно крестишь лоб?»

И с ближних скал взгремел обвал,

Ледовый оползень сбежал —

И рыцаря погрёб.

Раздроблен, мнилось, весь костяк!

Нельзя вздохнуть, нельзя никак!

Но, жив едва-едва,

Всё мыслил рыцарь: с нами Бог! —

И мысленно твердил, как мог,

Священные слова.

Когда обвал его настиг,

Он крикнул в предпоследний миг:

«О Боже, огради!..»

О, всякий цел средь бед и зол,

Кто с верой вящею глагол

Возносит из груди!

И рыцарь славный не погиб:

Тотчас ледовых груду глыб,

Как вихрем, сдуло вон.

И рыцарь встал: исчезла боль,

И время вновь идти — доколь

Достигнет цели он.

Не цели, но беды иной

Достиг он: пышет лютый зной,

Как пышет жар печей;

И сердце в ребра тяжко бьет,

И пот из каждой поры льет,

Что слезы из очей.

В пустыне белого песка

Пылала смольная река;

Ее кипящий вал

Катился в жуткие миры,

Вздымал горячие пары

И воздух раскалял.

А за рекой виднелся Рай —

Садов и рощ зеленый край,

Кошница всех плодов;

И мнилось рыцарю: плывет

К нему журчанье райских вод

Сквозь жар и грозный рев.

Помыслил рыцарь: как же он

Минует страшный Флегетон?

И бес, возникший въявь,

Премощно рыцаря швырнул

В смолу, в погибель, в рев и гул —

И крикнул: «Только вплавь!»

И плоть, и кость, и душу жгла

Сия бесовская смола —

Ох, упаси Господь…

И кровь, багровый кипяток,

По жилам устремляла ток

Сквозь огненную плоть.

Но и средь жидкого огня

Молился Оуэн: «Меня,

О Боже, сохрани!»

И прилетел Господень вздох,

Которым праведника Бог

Целит во всяки дни.

И выплыл рыцарь — здрав и цел,

И в райский ласковый предел

Сквозь арку дивных врат

Он беспрепятственно проник…

Сколь ангельский приветлив лик!

Сколь чуден лирный лад!

«Хвала тебе, и благодать!

О нет, по смерти восседать

Не будешь с нами врозь,

Коль, веруя средь бед и зол,

Святого Патрика прошел

Чистилище насквозь!»

И он, от счастья охмелев,

И внемля ангельский напев,

Устало канул в сон;

И, пробудясь у входа в Грот,

Как новый день земной встает

Опять увидел он.

День багрянил, померкая,

Скат лесистых берегов;

Ре?ин, в зареве сияя,

Пышен тёк между холмов.

Он летучей влагой пены

Замок Аллен орошал;

Терема? зубчаты стены

Он в потоке отражал.

Девы красные толпою

Из растворчатых ворот

Вышли на? берег — игрою

Встретить месяца восход.

Вдруг плывёт, к ладье прикован,

Белый лебедь по реке;

Спит, как будто очарован,

Юный рыцарь в челноке.

Алым парусом играет

Легкокрылый ветерок,

И ко брегу приплывает

С спящим рыцарем челнок.

Белый лебедь встрепенулся,

Распустил криле свои;

Дивный плаватель проснулся —

И выходит из ладьи.

И по Реину обратно

С очарованной ладьёй

По?плыл тихо лебедь статный

И сокрылся из очей.

Рыцарь в замок Аллен входит:

Всё в нём прелесть — взор и стан;

В изумленье всех приводит

Красотою Адельстан.

Меж красавицами Лора

В замке Аллене была

Видом ангельским для взора,

Для души душой мила.

Графы, герцоги толпою

К ней стеклись из дальних стран —

Но умом и красотою

Всех был краше Адельстан.

Он у всех залог победы

На турнирах похищал;

Он вечерние беседы

Всех милее оживлял.

И приветны разговоры

И приятный блеск очей

Влили нежность в сердце Лоры —

Милый стал супругом ей.

Исчезает сновиденье —

Вслед за днями мчатся дни:

Их в сердечном упоенье

И не чувствуют они.

Лишь случается порою,

Что, на воды взор склонив,

Рыцарь бродит над рекою,

Одинок и молчалив.

Но при взгляде нежной Лоры

Возвращается покой;

Оживают тусклы взоры

С оживленною душой.

Невидимкой пролетает

Быстро время — наконец,

Улыбаясь, возвещает

Другу Лора: «Ты отец!»

Но безмолвно и уныло

На младенца смотрит он,

«Ах! — он мыслит, — ангел милый,

Для чего ты в свет рождён?»

И когда обряд крещенья

Патер должен был свершить,

Чтоб водою искупленья

Душу юную омыть:

Как преступник перед казнью,

Адельстан затрепетал;

Взор наполнился боязнью;

Хлад по членам пробежал.

Запинаясь, умоляет

День обряда отложить.

«Сил недуг меня лишает

С вами радость разделить!»

Солнце спряталось за гору;

Окропился луг росой;

Он зовет с собою Лору,

Встретить месяц над рекой.

«Наш младенец будет с нами:

При дыханье ветерка

Тихоструйными волнами

Усыпит его река».

И пошли рука с рукою…

День на хо?лмах догорал;

Молча, сумрачен душою,

Рыцарь сына лобызал.

Вот уж поздно; солнце село;

Отуманился поток;

Чёрен берег опустелый;

Холодеет ветерок.

Рыцарь всё молчит, печален;

Всё идёт вдоль по реке;

Лоре страшно; замок Аллен

С час как скрылся вдалеке.

«Поздно, милый; уж седеет

Мгла сырая над рекой;

С вод холодный ветер веет;

И дрожит младенец мой».

«Тише, тише! Пусть седеет

Мгла сырая над рекой;

Грудь моя младенца греет;

Сладко спит младенец мой».

«Поздно, милый; поневоле

Страх в мою теснится грудь;

Месяц бледен; сыро в поле;

Долог нам до замка путь».

Но молчит, как очарован,

Рыцарь, глядя на реку?…

Лебедь там плывёт, прикован

Лёгкой цепью к челноку.

Лебедь к берегу — и с сыном

Рыцарь сесть в челнок спешит;

Лора вслед за паладином;

Обомлела и дрожит.

И, осанясь, лебедь статный

Легкой цепию повлёк

Вдоль по Реину обратно

Очарованный челнок.

Небо в Реине дрожало,

И луна из дымных туч

На ладью сквозь парус алый

Проливала тёмный луч.

И плывут они, безмолвны;

За кормой струя бежит;

Тихо плещут в лодку волны;

Парус вздулся и шумит.

И на береге молчанье;

И на месяце туман;

Лора в робком ожиданье;

В смутной думе Адельстан.

Вот уж ночи половина:

Вдруг… младенец стал кричать,

«Адельстан, отдай мне сына!» —

Возопила в страхе мать.

«Тише, тише; он с тобою.

Скоро… ах! кто даст мне сил?

Я ужасною ценою

За блаженство заплатил.

Спи, невинное творенье;

Мучит душу голос твой;

Спи, дитя; ещё мгновенье,

И навек тебе покой».

Лодка к брегу — рыцарь с сыном

Выйти на берег спешит;

Лора вслед за паладином,

Пуще млеет и дрожит.

Страшен берег обнажённый;

Нет ни жила, ни древес;

Чёрен, дик, уединённый,

В стороне стоит утёс.

И пещера под скалою —

В ней не зрело око дна;

И чернеет пред луною

Страшным мраком глубина.

Сердце Лоры замирает;

Смотрит робко на утёс.

Звучно к бездне восклицает

Паладин: «Я дань принес».

В бездне звуки отравились;

Отзыв грянул вдоль реки;

Вдруг… из бездны появились

Две огромные ру?ки.

К ним приблизил рыцарь сына…

Цепенеющая мать,

Возопив, у паладина

Жертву бросилась отнять

И воскликнула: «Спаситель!..»

Глас достигнул к небесам:

Жив младенец, а губитель

Ниспровергнут в бездну сам.

Страшно, страшно застонало

В грозных сжавшихся когтях…

Вдруг всё пусто, тихо стало

В глубине и на скалах.

На кровле ворон дико прокричал —

Старушка слышит и бледнеет.

Понятно ей, что ворон тот сказал:

Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И во?пит скорбно: «Где мой сын чернец?

Ему оказать мне слово дайте;

Увы! я гибну; близок мой конец;

Скорей, скорей! не опоздайте!»

И к матери идет чернец святой:

Ее услышать покаянье;

И тайные дары несет с собой,

Чтоб утолить ее страданье.

Но лишь пришел к одру с дарами он,

Старушка в трепете завыла;

Как смерти крик ее протяжный стон…

«Не приближайся! — возопила. —

Не подноси ко мне святых даров;

Уже не в пользу покаянье…»

Был страшен вид ее седых власов

И страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назад

И к страждущей приходит снова;

Кругом бродил ее потухший взгляд;

Язык искал, немея, слова.

«Вся жизнь моя в грехах погребена,

Меня отвергнул искупитель;

Твоя ж душа молитвой спасена,

Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;

Я кровь младенцев проливала,

Власы невест в огне волшебном жгла

И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой

Уж мне готовит в адской злобе;

И я, смутив чужих гробов покой,

В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:

Мой труп, обвитый пеленою,

Мой гроб, мой черный гробовой покров

Ты окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,

Семью окован обручами,

Во храм внесен, пред алтарем прибит

К помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;

Чтобы священники собором

И день и ночь стояли надо мной

И пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков

За ними в черных рясах пели;

Чтоб день и ночь свечи у образов

Из воску ярого горели;

Чтобы звучней во все колокола

С молитвой день и ночь звонили;

Чтоб заперта во храме дверь была;

Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;

Чтобы с полуночного бденья

Он ни на миг с растворов не был снят

До солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,

Три ночи сряду надо мною:

Чтоб не достиг губитель до меня,

Чтоб прах мой принят был землею».

И глас ее быть слышен перестал;

Померкши очи закатились;

Последний вздох в груди затрепетал;

Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,

И гроб под черной пеленою

Священники с приличною мольбой

Опрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;

Три цепи тяжкими винтами

Вонзились в гроб и с ним утверждены

В помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;

И все священники в собранье:

Чтоб день и ночь душе на упокой

Свершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихарях

Медлительными голосами;

Горят свечи? надгробны в их руках,

Горят свечи? пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,

Печальный, страшный сумрак храма,

И тихий гроб, и длинный ряд попов

В тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,

Творящий до земли поклоны,

И в высоте дрожащим свеч огнем

Чуть озаренные иконы…

Ужасный вид! колокола звонят;

Уж час полуночного бденья…

И заперлись затворы тяжких врат

Перед начатием моленья.

И в перву ночь от свеч веселый блеск.

И вдруг… к полночи за вратами

Ужасный вой, ужасный шум и треск;

И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;

Звонят на колокольне звонче;

Молитву клир усерднее творит,

И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,

Попы молитвы вслух читают,

Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,

И свечи яркие пылают.

Запел петух… и, смолкнувши, бегут

Враги, не совершив ловитвы;

Смелей дьячки на крылосах поют,

Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,

И слабо теплятся кадилы,

И гробовой у всех на лицах цвет,

Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;

Грызут замок, в затворы рвутся;

Как будто вихрь, как будто шумный град,

Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,

Священники творят поклоны,

И дым от свеч туманных побежал,

И потемнели все иконы.

Сильнее стук — звучней колокола,

И трепетней поющих голос:

В крови их хлад, объемлет очи мгла,

Дрожат колена, дыбом волос.

Запел петух… и прочь враги бегут,

Опять не совершив ловитвы;

Смелей дьячки на крылосах поют,

Попы смелей творят молитвы.

На третью ночь свечи? едва горят;

И дым густой, и запах серный;

Как ряд теней, попы во мгле стоят;

Чуть виден гроб во мраке черный.

И стук у врат: как будто океан

Под бурею ревет и воет,

Как будто степь песчаную оркан

Свистящими крылами роет.

И звонари от страха чуть звонят,

И руки им служить не вольны;

Час от часу страшнее гром у врат,

И звон слабее колокольный.

Дрожа, упал чернец пред алтарем;

Молиться силы нет; во прахе

Лежит, к земле приникнувши лицом;

Поднять глаза не смеет в страхе.

И певчих хор, досель согласный, стал

Нестройным криком от смятенья:

Им чудилось, что церковь зашатал

Как бы удар землетрясенья.

Вдруг затускнел огонь во всех свечах,

Погасли все и закурились;

И замер глас у певчих на устах,

Все трепетали, все крестились.

И раздалось… как будто оный глас,

Который грянет над гробами;

И храма дверь со стуком затряслась

И на пол рухнула с петлями.

И он предстал весь в пламени очам,

Свирепый, мрачный, разъяренный;

И вкруг него огромный божий храм

Казался печью раскаленной!

Едва сказал: «Исчезните!» цепям —

Они рассылались золою;

Едва рукой коснулся обручам —

Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:

«Восстань, иди вослед владыке!»

И проступил от слов сих хладный нот

На мертвом, неподвижном лике.

И тихо труп со стоном тяжким встал,

Покорен страшному призванью;

И никогда здесь смертный не слыхал

Подобного тому стенанью.

И ко вратам пошла она с врагом…

Там зрелся конь чернее ночи.

Храпит и ржет и пышет он огнем,

И как пожар пылают очи.

И на коня с добычей прянул враг;

И труп завыл; и быстротечно

Конь полетел, взвивая дым и прах;

И слух об пей пропал навечно.

Никто не зрел, как с нею мчался он…

Лишь страшный след нашли на прахе;

Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон

Младенцы вздрагивали в страхе.

Есть озеро перед скалой огромной;

На той скале давно стоял

Высокий замок и громадой темной

Прибрежны воды омрачал.

На озере ладья не попадалась;

Рыбак страшился у?дить в нем;

И ласточка, летя над ним, боялась

К нему дотронуться крылом.

Хотя б стада от жажды умирали,

Хотя б палил их летний зной:

От берегов его они бежали

Смятенно-робкою толпой.

Случалося, что ветер и осокой

У озера не шевелил:

А волны в нем вздымалися высоко,

И в них ужасный шепот был.

Случалося, что, бурею разима,

Дрожала твердая скала:

А мертвых вод поверхность недвижима

Была спокойнее стекла.

И каждый раз — в то время, как могилой

Кто в замке угрожаем был, —

Пророчески, гармонией унылой

Из бездны голос исходил.

И в замке том, могуществом великий,

Жил Ромуальд; имел он дочь;

Пленялось все красой его Доники:

Лицо — как день, глаза — как ночь.

И рыцарей толпа пред ней теснилась:

Все душу приносили в дар;

Одним из них красавица пленилась:

Счастливец этот был Эврар.

И рад отец; и скоро уж наступит

Желанный, сладкий час, когда

Во храме их священник совокупит

Святым союзом навсегда.

Был вечер тих, и небеса алели;

С невестой шел рука с рукой

Жених; они на озеро глядели

И услаждались тишиной.

Ни трепета в листах дерев, ни знака

Малейшей зыби на водах…

Лишь лаяньем Доникина собака

Пугала пташек на кустах.

Любовь в груди невесты пламенела

И в темных таяла очах;

На жениха с тоской она глядела:

Ей в душу вкрадывался страх.

Все было вкруг какой-то по?лно тайной;

Безмолвно гас лазурный свод;

Какой-то сон лежал необычайный

Над тихою равниной вод.

Вдруг бездна их унылый и глубокий

И тихий голос издала:

Гармония в дали небес высокой

Отозвалась и умерла…

При звуке сем Доника побледнела

И стала сумрачно-тиха;

И вдруг… она трепещет, охладела

И пала в руки жениха.

Оцепенев, в безумстве исступленья,

Отчаянный он поднял крик…

В Донике нет ни чувства, ни движенья:

Сомкнуты очи, мертвый лик.

Он рвется… плачет… вдруг пошевелились

Ее уста… потрясена

Дыханьем легким грудь… глаза открылись…

И встала медленно она.

И мутными глядит кругом очами,

И к другу на руку легла,

И, слабая, неверными шагами

Обратно в замок с ним пошла.

И были с той поры ее ланиты

Не свежей розы красотой,

Но бледностью могильною покрыты;

Уста пугали синевой.

В ее глазах, столь сладостно сиявших,

Какой-то острый луч сверкал,

И с бледностью ланит, глубоко впавших,

Он что-то страшное сливал.

Ласкаться к ней собака уж не смела;

Ее прикликать не могли;

На госпожу, дичась, она глядела

И выла жалобно вдали.

Но нежная любовь не изменила:

С глубокой нежностью Эврар

Скорбел об ней, и тайной скорби сила

Любви усиливала жар.

И милая, деля его страданья,

К его склонилася мольбам:

Назначен день для бракосочетанья;

Жених повел невесту в храм.

Но лишь туда вошли они, чтоб верный

Пред алтарем обет изречь:

Иконы все померкли вдруг, и серный

Дым побежал от брачных свеч.

И вот жених горячею рукою

Невесту за руку берет…

Но ужас овладел его душою:

Рука та холодна, как лед.

И вдруг он вскрикнул… окружен лучами,

Пред ним бесплотный дух стоял

С ее лицом, улыбкою, очами…

И в нем Донику он узнал.

Сама ж она с ним не стояла рядом:

Он бледный труп один узрел…

А мрачный бес, в нее вселенный адом,

Ужасно взвыл и улетел.

Были и лето и осень дождливы;

Были потоплены пажити, нивы;

Хлеб на полях не созрел и пропал;

Сделался голод; народ умирал.

Но у епископа милостью Неба

Полны амбары огромные хлеба;

Жито сберег прошлогоднее он:

Был осторожен епископ Гаттон.

Рвутся толпой и голодный и нищий

В двери епископа, требуя пищи;

Скуп и жесток был епископ Гаттон:

Общей бедою не тронулся он.

Слушать их вопли ему надоело;

Вот он решился на страшное дело:

Бедных из ближних и дальних сторон,

Слышно, скликает епископ Гаттон.

«Дожили мы до нежданного чуда:

Вынул епископ добро из-под спуда;

Бедных к себе на пирушку зовет», —

Так говорил изумленный народ.

К сроку собралися званые гости,

Бледные, чахлые, кожа да кости;

Старый, огромный сарай отворён:

В нем угостит их епископ Гаттон.

Вот уж столпились под кровлей сарая

Все пришлецы из окружного края…

Как же их принял епископ Гаттон?

Был им сарай и с гостями сожжен.

Глядя епископ на пепел пожарный

Думает: «Будут мне все благодарны;

Разом избавил я шуткой моей

Край наш голодный от жадных мышей».

В замок епископ к себе возвратился,

Ужинать сел, пировал, веселился,

Спал, как невинный, и снов не видал…

Правда! но боле с тех пор он не спал.

Утром он входит в покой, где висели

Предков портреты, и видит, что съели

Мыши его живописный портрет,

Так, что холстины и признака нет.

Он обомлел; он от страха чуть дышит…

Вдруг он чудесную ведомость слышит:

«Наша округа мышами полна,

В житницах съеден весь хлеб до зерна».

Вот и другое в ушах загремело:

«Бог на тебя за вчерашнее дело!

Крепкий твой замок, епископ Гаттон,

Мыши со всех осаждают сторон».

Ход был до Рейна от замка подземный;

В страхе епископ дорогою темной

К берегу выйти из замка спешит:

«В Реинской башне спасусь» (говорит).

Башня из рейнских вод подымалась;

Издали острым утесом казалась,

Грозно из пены торчащим, она;

Стены кругом ограждала волна.

В легкую лодку епископ садится;

К башне причалил, дверь запер и мчится

Вверх по гранитным крутым ступеням;

В страхе один затворился он там.

Стены из стали казалися слиты,

Были решетками окна забиты,

Ставни чугунные, каменный свод,

Дверью железною запертый вход.

Узник не знает, куда приютиться;

На пол, зажмурив глаза, он ложится…

Вдруг он испуган стенаньем глухим:

Вспыхнули ярко два глаза над ним.

Смотрит он… кошка сидит и мяучит;

Голос тот грешника давит и мучит;

Мечется кошка; невесело ей:

Чует она приближенье мышей.

Пал на колени епископ и криком

Бога зовет в исступлении диком.

Воет преступник… а мыши плывут…

Ближе и ближе… доплыли… ползут.

Вот уж ему в расстоянии близком

Слышно, как лезут с роптаньем и писком;

Слышно, как стену их лапки скребут;

Слышно, как камень их зубы грызут.

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,?

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,

Весь по суставам раздернут был он…

Так был наказан епископ Гаттон.

"Как ищут простора

Воды Лодора?" —

Попросил рассказать

Меня сын как-то раз

И рифмой связать

Немудрёный рассказ,

Тут дочь подошла,

А за нею другая —

Ему потакая,

Они, вслед за братом,

Мечтают услышать,

Как воды в Лодоре

Свергаются вниз

В безумном напоре —

Раскат за раскатом

Самим себе вторя.

Шквал звуков и рёв

Я воспел в рифмах вскоре,

Не оставив вниманьем

Эти их пожеланья —

Они знают: для них

Я пишу этот стих —

Поэтический Лауреат.

Там среди склонов гор

Гладь холодных озёр;

Там меж гор родники,

Там журчат ручейки —

Кто быстрее и спорее?! —

То скрываясь в буграх,

То петляя во мхах

И звеня там и тут,

Пока вдруг не уснут

В малюсеньком озере.

От сна пробуждаясь,

Поток, изливаясь,

Бежит, баловник,

Сквозь мхи и тростник,

Луга и поляны

И через бурьяны —

Под солнцем, в тени,

Волнуясь средь скал,

Забыв, когда спал, —

И ночи, и дни,

В суматохе

И переполохе.

Здесь грозен и ярок,

Там тих или жалок;

В брызгах и пене,

Волненье и гневе —

Со стонущим рёвом

В беге суровом,

Волею мучим,

Срывается с кручи

И рвёт в своей мощи

Всё в мелкие клочья,

В гневе и ярости,

Не ведая жалости

Ни к гротам, ни к скалам,

В броске небывалом —

Скача, угасая,

Стелясь, набухая,

Вздуваясь и ширясь,

Стекая, пузырясь,

Срываясь, бросаясь,

Светясь, извиваясь,

Клубясь, завихряясь,

Звеня, изливаясь,

Сплетаясь, вращаясь —

Себе вечно вторя

В безумном повторе!

Вселяя смятенье,

Как битва, сраженье,

Поражая и изумляя,

Оглушая в могучем мажоре.

Дрожа, и кружа,

Спеша и шурша,

Шипя, и скрипя,

И летя, и свистя,

И гремя, и шумя,

Катясь, и вертясь,

И ярясь, и борясь,

Бушуя, бунтуя,

Воркуя, ликуя,

И ноя, и воя,

И роя, и кроя,

Озаряя, мелькая,

Сверкая, вскипая,

И спеша, и круша,

И мчась, и кружась,

Сливаясь, вздымаясь,

Скручиваясь, вспучиваясь,

И собираясь, и истончаясь,

И убеляясь, и искривляясь,

Пробиваясь, и расстилаясь,

И дробясь, и резвясь,

Волнуясь, беснуясь,

Бросаясь, срываясь,

И урча, и журча,

И ворча, и рыча,

И струясь, и смеясь,

Скользя, егозя и разя,

Играя, болтая, пленяя,

Вздымая, лаская, мелькая,

Пикируя, солируя, лавируя,

Стремясь, и несясь, и вертясь,

Срываясь, сливаясь, встречаясь,

Взрываясь, наполняясь, растекаясь,

Расщепляясь, простираясь, убыстряясь,

Струясь, и несясь, и клубясь, и резвясь,

Оглушая, и разлучая, и разбивая, и нарастая,

И отступая, и блуждая, и нарастая, и рассекая,

Разливаясь, изгибаясь, переплетаясь, расстилаясь,

Ослабевая, и обвивая, и взмывая, и размывая,

И корчась, и морщась, топорщась, ерошась,

И швыряя, и стеная, И курясь, и искрясь,

И хлопая, и шлёпая, и капая, и крапая,

Ошеломляя, озаряя, сметая, и угасая,

И бурля, и кругля, и беля, и хмеля,

Гарцуя, танцуя, лупцуя, глянцуя —

В бесконечном паденье,

Непрерывном смешенье,

В шуме, и рёве, и мощном напоре —

Так падают воды в могучем Лодоре.

"How does the Water

Come down at Lodore?"

My little boy ask'd me

Thus, once on a time;

And moreover he task'd me

To tell him in rhyme.

Anon at the word

There came first one daughter

And then came another,

To second and third

The request of their brother

And to hear how the water

Comes down at Lodore

With its rush and its roar,

As many a time

They had seen it before.

So I told them in rhyme,

For of rhymes I had store:

And 'twas in my vocation

For their recreation

That so should I sing

Because I was Laureate

To them and the King.

From its sources which well

In the Tarn on the fell;

From its fountains

In the mountains,

Its rills and its gills;

Through moss and through brake,

It runs and it creeps

For awhile till it sleeps

In its own little Lake.

And thence at departing,

Awakening and starting,

It runs through the reeds

And away it proceeds,

Through meadow and glade,

In sun and in shade,

And through the wood-shelter,

Among crags in its flurry,

Helter-skelter,

Hurry-scurry.

Here it comes sparkling,

And there it lies darkling;

Now smoking and frothing

Its tumult and wrath in,

Till in this rapid race

On which it is bent,

It reaches the place

Of its steep descent.

The Cataract strong

Then plunges along,

Striking and raging

As if a war waging

Its caverns and rocks among:

Rising and leaping,

Sinking and creeping,

Swelling and sweeping,

Showering and springing,

Flying and flinging,

Writhing and ringing,

Eddying and whisking,

Spouting and frisking,

Turning and twisting,

Around and around

With endless rebound!

Smiting and fighting,

A sight to delight in;

Confounding, astounding,

Dizzying and deafening the ear with its sound.

Collecting, projecting,

Receding and speeding,

And shocking and rocking,

And darting and parting,

And threading and spreading,

And whizzing and hissing,

And dripping and skipping,

And hitting and splitting,

And shining and twining,

And rattling and battling,

And shaking and quaking,

And pouring and roaring,

And waving and raving,

And tossing and crossing,

And flowing and going,

And running and stunning,

And foaming and roaming,

And dinning and spinning,

And dropping and hopping,

And working and jerking,

And guggling and struggling,

And heaving and cleaving,

And moaning and groaning;

And glittering and frittering,

And gathering and feathering,

And whitening and brightening,

And quivering and shivering,

And hurrying and scurrying,

And thundering and floundering,

Dividing and gliding and sliding,

And falling and brawling and sprawling,

And diving and riving and striving,

And sprinkling and twinkling and wrinkling,

And sounding and bounding and rounding,

And bubbling and troubling and doubling,

And grumbling and rumbling and tumbling,

And clattering and battering and shattering;

Retreating and beating and meeting and sheeting,

Delaying and straying and playing and spraying,

Advancing and prancing and glancing and dancing,

Recoiling, turmoiling and toiling and boiling,

And gleaming and streaming and steaming and beaming,

And rushing and flushing and brushing and gushing,

And flapping and rapping and clapping and slapping,

And curling and whirling and purling and twirling,

And thumping and plumping and bumping and jumping,

And dashing and flashing and splashing and clashing;

And so never ending, but always descending,

Sounds and motions for ever and ever are blending,

All at once and all o'er, with a mighty uproar,

And this way the water comes down at Lodore

Сиделке доктор что-то прошептал,

Слова к хирургу долетели,

Он побледнел при докторских словах

И задрожал в своей постели.

— Ах, братьев приведите мне моих,—

Хирург заговорил, тоскуя,—

Священника ко мне с гробовщиком

Скорей, пока еще живу я.

Пришел священник, гробовщик пришел,

Чтобы стоять при смертном ложе:

Ученики хирурга им во след

По лестнице поднялись тоже.

И в комнату вошли ученики

Попарно, по трое, в молчаньи,

Вошел с лукавым зубоскальством Джо,

Руководитель их компаньи.

Хирург ругаться начал, видя их,

Страшны ругательства такие.

— Пошлите этих негодяев в ад,

Молю вас, братья дорогие!

От злости пена бьет из губ его,

Бровь черная его трясется.

— Я знаю, Джо привяжется ко мне,

Но к черту, пусть он обойдется.

Вот вывели его учеников,

А он без сил лежать остался

И сумрачно на братьев он смотрел,

И с ними говорить пытался.

— Так много разных трупов я вскрывал,

И приближается расплата.

О, братья, постарайтесь для меня,

Старался я для вас когда-то.

Я свечи жег из жира мертвецов,

И мне могильщики служили,

Клал в спирт я новорожденных, сушил,

Старался я для вас когда-то…

За мной придут мои ученики

И кость отделят мне от кости;

Я, разорявший домы мертвецов,

Не успокоюсь на погосте.

Когда скончаюсь, я в свинцовый гроб,

О, братья, должен быть замкнутым,

И взвесьте гроб мой: делавший его,

Ведь может оказаться плутом:

Пусть будет крепко так запаян он,

О, милые, как только можно,

И в патентованный положен гроб,

Чтоб лег в него я бестревожно.

Раз украдут меня в таком гробу,

Напрасно будет их уменье,

Купите только гроб тот в мастерской

За церковью Преображенья.

И тело в церкви брата моего

Заройте — так всего надежней —

И дверь замкните накрепко, молю,

И ключ храните осторожней.

Велите, чтоб три сильных молодца

Всю ночь у ризницы сидели,

Бочонок джина каждому из них

И каждому бочонок эля.

И дайте порох, пули, мушкетон

Тому из них, кто лучше целит,

И пять гиней прибавьте, если он

Гробокопателя застрелит.

Пускай они в теченье трех недель

Труп охраняют недостойный,

Настолько буду я тогда вонять,

Что отдохну в гробу спокойно.

И доктор уложил его в кровать,

Его глаза застыли в муке,

Вздох стал коротким; смертная борьба

Ужасно искривила руки.

Вложили мертвого в свинцовый гроб,

И гроб был накрепко замкнутым,

И взвешен также: делавший его,

Ведь мог же оказаться плутом.

И крепко, крепко был запаян он,

Запаян так, как только можно.

И в патентованный положен гроб,

Чтоб спать в нем было бестревожно.

Раз тело украдут в таком гробу,

Ворам не хватит их уменья,

Ведь этот гроб был куплен в мастерской

За церковью Преображенья.

И в церкви брата закопали труп —

Так было более надежно.

И дверь замкнув на ключ, пономарю

Ключа не дали осторожно.

Три человека в ризнице сидят

За кружкой джина или эля,

И если кто придет к ним, то они

Гробокопателя застрелят.

В ночь первую при свете фонаря,

Как шли они через аллею,

От мистера Жозефа пономарь

Тайком им показал гинею.

Но это было мало, совесть их

Была надежней крепкой стали,

И вместе с Джо они пономаря,

Как следовало, в ад послали.

Ночь целую они перед огнем

Сидели в ризнице и пили,

Как можно больше пили, и потом

Рассказывали кучу былей.

И во вторую ночь под фонарем,

Когда они брели в аллее,

От мистера Жозефа пономарь

Показывал им две гинеи.

Гинеи блеском привлекали взгляд,

Как новые, они сияли,

Зудели пальцы честных сторожей,

Что делать им, они не знали.

Но совесть колебанья прогнала,

Они продешевить боялись.

Не так решительно, как первый раз,

Но все ж от денег отказались.

Ночь целую они перед огнем

Сидели в ризнице и пили,

Как можно больше пили, и потом

Рассказывали кучу былей.

И в третью ночь под тем же фонарем,

Когда они брели в аллее,

От мистера Жозефа пономарь

Стал предлагать им три гинеи.

Они взглянули, искоса, стыдясь,—

Гинеи искрились коварно,

На золото лукавый пономарь

Направил сразу луч фонарный.

Глядел хитро и подмигнул слегка,

Когда удобно было это,

И слушать было трудно им, как он

Подбрасывал в руке монеты.

Их совесть, что была дотоль чиста,

В минуту стала недостойной,

Ведь помнили они, что ничего

Не может рассказать покойный.

И порох, пули отдали они,

Взамен блестящего металла.

Смеялись весело и пили джин,

Покуда полночь не настала.

Тогда, хотя священник спрятал ключ

От церкви в месте безопасном,

Открылись двери пред пономарем —

Ведь он владел ключом запасным.

И в храм, чтоб труп украсть, за подлым Джо

Вступили негодяи эти.

И выглядел зловеще темный храм

В мигающем фонарном свете.

Меж двух камней вонзился заступ их.

И вот, качнулись камня оба,

Они лопаткой глину огребли

И добрались под ней до гроба.

Гроб патентованный взорвав сперва,

Они свинец стамеской вскрыли

И засмеялись, саван увидав,

В котором мертвый спал в могиле.

И саван отдали пономарю,

И гроб зарыли опустелый,

И после, поперек согнув, в мешок

Засунули хирурга тело.

И сторож неприятный запах мог

Услышать на аршин, примерно,

И проклинал смеющихся воров

За груз, воняющий так скверно.

Так на спине снесли они мешок

И труп разрезали на части,

А что с душой хирурга было, то

Вам рассказать не в нашей власти.

Был теплый летний вечер.

Дед Каспер отдыхал —

Он у ворот после работ

На солнышке дремал.

А на лужайке рядом с ним

Резвилась внучка Вильгельмин.

Вдруг видит братца:

Питеркин, играя у ручья,

Там что-то круглое нашел

И к ним спросить бежал,

Что это за предмет такой

Был круглый, гладкий и большой.

Находку Каспер отобрал

У мальчика тогда,

И, покачавши головой,

Вздохнул он и сказал:

“Какого-то бедняги череп,

Из тех, что честь победе сделал.

Я видел черепа в саду:

Они лежат вокруг.

Их часто, когда я пашу,

Мой вырывает плуг.

Ведь тысячи, как этот парень,

За славную победу пали”.

“А ну-ка, всё нам расскажи!” —

Воскликнул Питеркин,

И с ожиданием глядит

Малютка Вильгельмин:

“Всё расскажи и объясни,

За что сражалися они”.

“Да Англичанин разгромил

Француза в том бою.

А вот за что они дрались —

Понять я не могу.

Но знает целый мир, что это

Отличная была победа!

В Блейнхейме жил тогда отец —

Вон там, возле реки.

Но он был вынужден бежать:

Наш дом сожгли враги.

Жену и сына он спасал,

И больше отдыха не знал.

В пустыню превращен наш край

Мечом был и огнем,

И много женщин и детей

Тогда погибло в нём.

Но эти вещи, знайте, дети,

Всегда сопутствуют победе.

И люди видели кошмар:

Ведь после битвы той

Десятки тысяч мертвых тел

Под солнцем гнили в зной.

Но ведь обычней дела нет

После любых больших побед.

Прославлен герцог Мальборо

И принц Евгений с ним…”

“Но это ведь так дурно всё!” —

Сказала Вильгельмин.

“Ну, ну, малышка, — молвил дед,

Славнее не было побед!

И каждый герцога хвалил:

Он в битве победил…”

“Но принесла ль она добро?” —

Знать хочет Питеркин.

“На это, внучек, нет ответа;

Но славная была победа!”

И море спокойно, и ветер утих,

Корабль неподвижен в водах морских.

Большие обвисли его паруса

И прочно киль в океане встал.

Без плеска и шума — почти безмолвно

Скалу Ингкапскую лижут волны.

Они не спадают, они не растут,

И колокол звонкий не достают.

Аббат из Абербротока однажды

Его водрузил на скале ужасной.

И в бурю на волнах качается он,

И всюду его разносится звон.

А если бы волны тот риф скрывали,

Матросы бы колокол услыхали,

Про страшную вспомнили ту скалу

И воздали б тогда аббату хвалу.

Вот солнце стало светить веселей

И всё было счастливо в этот день.

А чайки кричали, кружа в небесах —

И слышалась радость в их голосах.

А колокол с Ингкапской скалы

Лишь пятнышком был в океанской дали.

Пират сэр Ральф по палубе шел

И темную точку заметил он.

От силы весенней пират опьянел:

Он радостно свистнул, он громко запел —

Весельем душа до краёв полна,

Но радость пирата была дурна.

На буй Ингкапский пират посмотрел,

“Снаряжайте шлюпку, — матросам велел, —

К скале той везите меня, ребята,

Побеспокою-ка я аббата”.

Вот спущена шлюпка, матросы гребут.

К Ингкапской скале они пристают.

Сэр Ральф через борт перегнулся, рискуя,

И колокол срезал с Ингкапского буя.

И колокол тонет, издав тихий звук…

В волнении всё загудело вокруг.

Смеется пират: “Кто придет на скалу

Уже не воздаст аббату хвалу!”

Пират сэр Ральф уплывает прочь.

В морях он рыщет и день, и ночь.

И, вдоволь награбив добра и денег,

Он держит курс на Шотландский берег.

А небо укутал туман густой,

И солнце затянуто пеленой.

Почти ураганный дул ветер весь день

Но к вечеру он совсем ослабел.

На палубе занял пират свой пост.

Темно, ни земли не видно, ни звезд.

Сказал сэр Ральф: “Скоро станет светлее:

Луне уж всходить настало время”.

“Ты слышишь? Как будто ревут буруны.

Мне кажется, близко от берега мы”. —

“Сказать не могу я, где мы сейчас,

Хочу колокольный услышать глас”.

Не слышно ни звука, и сильной волной

Их судно относит в простор морской…

Вдруг страшная сила корабль сотрясла:

“О Боже! Ингкапская это скала!”

Пират сэр Ральф в горе волосы рвал,

В отчаяньи он себя проклинал.

Вот хлынули волны со всех сторон:

В пучину морскую корабль погружен.

Но даже почуяв страх смерти скорой,

Пират слышал звук — ужасный, тяжелый,

Как будто в тот колокол со скалы

Внизу, в преисподней, сам дьявол звонил.

Средь Мертвых дни мои летят,

Вокруг меня Они.

И на меня глаза глядят

Мудрейшей старины:

Я с кругом преданных друзей

Веду беседы каждый день.

Я с Ними радости ценю,

В беде не так раним,

Когда же я осознаю,

Сколь многим должен им —

Мои глаза увлажнены

И благодарности полны.

И думы с Мертвыми. Ведь я

Живу в прошедших днях.

Их осуждая, Их любя,

Делю надежды, страх.

И скромным разумом привык

Искать совет в уроках Их.

Надежды — с Мертвыми. Шагнуть

Я должен к Ним в свой час.

И вместе мы пройдем тот Путь,

Что ожидает нас.

И, верю, мной оставлен знак,

И он не обратится в прах.

My days among the Dead are past;

Around me I behold,

Where'er these casual eyes are cast,

The mighty minds of old;

My never-failing friends are they,

With whom I converse day by day.

With them I take delight in weal,

And seek relief in woe;

And while I understand and feel

How much to them I owe,

My cheeks have often been bedew'd

With tears of thoughtful gratitude.

My thoughts are with the Dead, with them

I live in long-past years,

Their virtues love, their faults condemn,

Partake their hopes and fears,

And from their lessons seek and find

Instruction with an humble mind.

My hopes are with the Dead, anon

My place with them will be,

And I with them shall travel on

Through all Futurity;

Yet leaving here a name, I trust,

That will not perish in the dust.

Закат струил вечерний свет.

Закончив кучу дел,

Сосед мой, старый КАспар-дед,

Во дворике сидел.

А внучка рядышком была

И братца Питера ждала.

По полю Питер к ним бежал

И, как в игре в футбол,

Он что-то круглое пинал,

Что у ручья нашел.

Внук к деду подошел спросить,

Чем этот шарик может быть.

Старик находку повертел

И горестно вздохнул.

"Таков геройский твой удел", —

Он черепу шепнул.

А внуку громко дед сказал:

"Бедняга в славной битве пал!

Да, это — череп. Был герой,

Теперь костями стал.

В саду и в поле лемех мой

Их часто ковырял.

Здесь в землю тысячи бойцов

Легли во славу праотцов".

"Так значит, здесь была война! —

Воскликнул юный Пит, —

Скажи нам, в чем его вина?

За что он был убит?"

"И где теперь его душа?" —

Спросила внучка, чуть дыша.

"Здесь англичане, — начал дед, —

Французов разгромили.

В истории оставив след,

Со славой победили!

А началось из-за чего?

Не помню, детки, я того.

Семья отца тогда жила

В домишке у ручья.

Сожгли усадьбу всю дотла…

Мальцом тогда был я.

Отец, схватив меня и мать,

Каким-то чудом смог бежать.

В огне горело все подряд,

И дети гибли в нем,

Хоть были, честно говоря,

Младенцы ни при чем…

Но много жертв, и слез, и бед

Должно быть в каждой из побед.

Стоял на поле страшный смрад.

Закончилась война.

А горы трупов, говорят, —

Победы той цена.

Недаром рядышком всегда

Слова "победа" и "беда"."

Наш герцог Мальборо — герой!

Он славу заслужил!"

"Нет, дедушка, он был плохой!

Ведь он людей убил!"

Но не смутила внучка деда…

"То все-таки была победа!

Мы славим подвиги отцов,

Их ратные дела…"

"А что же, дед, в конце концов,

Победа нам дала?"

"Не знаю точно, непоседа.

Но… славная была победа!"

It was a summer evening,

Old Kaspar's work was done,

And he before his cottage door

Was sitting in the sun,

And by him sported on the green

His little grandchild Wilhelmine,

She saw her brother Peterkin

Roll something large and round,

Which he beside the rivulet

In playing there had found,

That was so large and smooth and round.

Old Kaspar took it from the boy,

Who stood expectant by;

And then the old man shook his head,

And with a natural sigh,

'Tis some poor fellow's skull, said he,

Who fell in the great victory.

I find them in the garden,

For there's many here about,

And often when I go to plough,

The ploughshare turns them out;

For many thousand men, said he

Were slain in the great victory.

Now tell us what t'was all about,

Young Peterkin, he cries,

And little Wilhelmine looks up

With wonder-waiting eyes;

Now tell us all about the war,

And what they kill'd each other for.

It was the English, Kaspar cried,

That put the French to rout;

But what they kill'd each other for,

I couldn't well make out;

But every body said, quoth he,

That t'was a famous victory.

My father lived at Blenheim then,

Yon little stream hard by;

They burnt his dwelling to he ground

And he was forced to fly;

So with his wife and child he fled,

Nor had he where to rest his head.

With fire and sward the country round

Was wasted far and wide,

And many a childing mother then,

And new-born baby died.

But things like that, you know, must be

At every famous victory.

They say it was a shocking sight

After the field was won,

For many thousand bodies here

Lay rotting in the sun;

But things like that, you know, must be

After a famous victory.

Great praise the Duke of Marlbro' won,

And our good prince Eugene. —

Why 'twas a very wicked thing!

Said little Wilhelmine.

Nay-nay- my little girl, quoth he,

It was a famous victory.

And every body praised the Duke

Who this great fight did win.

But what good came of it at last?

Quoth little Peterkin.

Why that I cannot tell, said he,

But 'twas a famous victory.

Фаворитка отнюдь не была молода,

Но всегда Шарлеманю желанна:

Над Агатой, казалось, не властны года,

Для монарха она оставалась всегда

Полнокровна, юна и румяна.

Коль случалось расстаться — король тосковал,

Взор мечтой лишь о ней затуманя;

Он цепочку ее на камзол надевал, —

Страсть кипела, как в море бушующий вал,

В ослепленном уме Шарлеманя.

И блистательный граф, и старик часовой

И лакей, и придворный повеса,

И епископ, седою склонясь головой

Все молились, чтоб в угол какой-нибудь свой

Поскорей убиралась метресса.

Приключился недуг; под надзором врачей

В долгих муках она умирала;

Но не полнился скорбью рассудок ничей

Пред усопшей, лежащей в мерцанье свечей,

При печальном звучанье хорала.

Но король приказал: никаких похорон!

И, тревогу двора приумножа,

Он оставил дела, и державу, и трон,

Проводил дни и ночи в отчаяньи он,

Восседая у скорбного ложа.

Что ж он, до смерти так и пребудет при ней?

В королевстве пошли беспорядки,

То, глядишь, лангобарды седлают коней,

То арабские рати грозят с Пириней,

Но ему — не до воинской схватки.

Удалиться никто не спешил от двора.

Все тревожней следили, все зорче;

И решили священники и доктора:

Стал король — как ни жаль, но признаться пора —

Чародейскою жертвою порчи.

И епископ дождался, что выйдет король,

И ко гробу прокрался несмело,

Помолился, вступая в опасную роль, —

Хоть на все и решился задолго дотоль:

Приступил к изучению тела.

Был великой боязнью старик обуян,

Но едва ли не с первой попытки

Отыскать учиняющий зло талисман —

Он кольцо, испещренное вязью письмян

Обнаружил во рту фаворитки.

Восвояси прелат удалиться успел.

В замке сразу же сделалось чище:

Воротился монарх, и челом посветлел,

Мигом вспомнил про двор и про множество дел —

Ну, а гроб отослал на кладбище.

Вновь — веселье, и радость, и смех на пиру,

Всем тоскливые дни надоели;

И король, чтоб развеять былую хандру,

Приглашает вассалов придти ко двору —

Будут праздники в Экс-ля-Шапели.

Коль владыка велит — почему бы и нет?

И, к роскошному балу готовый,

Подчинился дворянства блистательный цвет,

И направились в Экс в вереницах карет

Молодые девицы и вдовы.

Ах, попасть на глаза королю — для любой

Представлялся неслыханный случай!

Меж красотками длился решительный бой:

Кто — окажется взыскан счастливой судьбой,

Кто — зальется слезою горючей.

Вот и вечер, и все собрались на балу:

И сердца вероятных избранниц

Пребывают заране в любовном пылу:

Но послал Купидон в Шарлеманя стрелу:

Тот епископа просит на танец!

Зашептались бароны и дамы вразлад:

Не загадка, а крепкий орешек!

Лишь молитву прочел возмущенный прелат,

И немедленно прочь из дворцовых палат

Ускользнул, чтоб не слышать насмешек.

Лунный блик трепетал на озерной волне,

Шел священник, обижен и мрачен, —

Но король догонял, и кричал, как во сне:

«Мой епископ, прильни поскорее ко мне,

Этот час нам судьбой предназначен!

Мы с тобою на праздник направим стопы,

Насладимся весельем и смехом,

Или прочь от людской удалимся толпы,

И в чащобе, где нет ни единой тропы,

Предадимся любовным утехам!»

Вновь король угодил в колдовскую беду!

Где исток сих речей беспричинных?

Шарлемань, задыхаясь в любовном бреду,

Жарко старцу лобзал и седую браду,

И дрожащие длани в морщинах.

«Мы великое счастье познаем сейчас!

Миг восторга, воистину чудный,

Нам ничто не преграда, ничто не указ,

О пойдем, о изведаем страстный экстаз,

В глубине этой рощи безлюдной!»

«Матерь Божья, — ужели спасения нет?

Чем я Господа Бога обидел?»

Так взмолился прелат, чтоб окончился бред,

И кольцо в письменах, роковой амулет,

Он на собственном пальце увидел.

Мигом вспомнил епископ о чарах кольца,

И, насколько позволила сила,

Он швырнул его в темную гладь озерца:

У монарха отхлынула кровь от лица —

Чернокнижная власть отступила.

Но воздвигнуть король повелел цитадель

Возле озера, видно, недаром:

Он живал там подолгу, — и помнят досель

О монархе, что в городе Экс-ля-Шапель

Не сумел воспротивиться чарам.

It was strange that he loved her, for youth was gone by,

And the bloom of her beauty was fled:

'Twas the glance of the harlot that gleam'd in her eye,

And all but the Monarch could plainly descry

From whence came her white and her red.

Yet he thought with Agatha none might compare,

And he gloried in wearing her chain;

The court was a desert if she were not there,

To him she alone among women seem'd fair,

Such dotage possess'd Charlemain.

The soldier, the statesman, the courtier, the maid,

Alike the proud leman detest;

And the good old Archbishop, who ceased to upbraid,

Shook his grey head in sorrow, and silently pray'd

That he soon might consign her to rest.

A joy ill-dissembled soon gladdens them all,

For Agatha sickens and dies.

And now they are ready with bier and with pall,

The tapers gleam gloomy amid the high hall,

And the strains of the requiem arise.

But Charlemain sent them in anger away,

For she should not be buried, he said;

And despite of all counsel, for many a day,

Where array'd in her costly apparel she lay,

The Monarch would sit by the dead.

The cares of the kingdom demand him in vain,

And the army cry out for their Lord;

The Lombards, the fierce misbelievers of Spain,

Now ravage the realms of the proud Charlemain,

And still he unsheathes not the sword.

The Soldiers they clamour, the Monks bend in prayer

In the quiet retreats of the cell;

The Physicians to counsel together repair,

And with common consent, one and all they declare

That his senses are bound by a spell.

Then with relics protected, and confident grown,

And telling devoutly his beads,

The good old Archbishop, when this was made known,

Steals in when he hears that the corpse is alone,

And to look for the spell he proceeds.

He searches with care, though with tremulous haste,

For the spell that bewitches the King;

And under her tongue for security placed,

Its margin with mystical characters traced,

At length he discovers a ring.

Rejoicing he seized it and hasten'd away,

The Monarch re-enter'd the room;

The enchantment was ended, and suddenly gay

He bade the attendants no longer delay,

But bear her with speed to the tomb.

Now merriment, joyaunce, and feasting again

Enliven'd the palace of Aix;

And now by his heralds did King Charlemain

Invite to his palace the courtier train

To hold a high festival day.

And anxiously now for the festival day

The highly-born Maidens prepare;

And now, all apparell'd in costly array,

Exulting they come to the palace of Aix,

Young and aged, the brave and the fair.

Oh! happy the Damsel who 'mid her compeers

For a moment engaged the King's eye!

Now glowing with hopes and now fever'd with fears,

Each maid or triumphant, or jealous, appears,

As noticed by him, or pass'd by.

And now as the evening approach'd, to the ball

In anxious suspense they advance,

Hoping each on herself that the King's choice might fall,

When lo! to the utter confusion of all,

He ask'd the Archbishop to dance.

The damsels they laugh, and the barons they stare,

'Twas mirth and astonishment all;

And the Archbishop started, and mutter'd a prayer,

And, wroth at receiving such mockery there,

In haste he withdrew from the hall.

The moon dimpled over the water with light

As he wander'd along the lake side;

But the King had pursued, and o'erjoyed at his sight,

"Oh turn thee, Archbishop, my joy and delight,

Oh turn thee, my charmer," he cried;

"Oh come where the feast and the dance and the song

Invite thee to mirth and to love;

Or at this happy moment away from the throng

To the shade of yon wood let us hasten along, .

The moon never pierces that grove."

As thus by new madness the King seem'd possest,

In new wonder the Archbishop heard;

Then Charlemain warmly and eagerly prest

The good old man's poor wither'd hand to his breast

And kiss'd his long grey grizzle beard.

"Let us well then these fortunate moments employ!"

Cried the Monarch with passionate tone:

"Come away then, dear charmer, . my angel, . my joy,

Nay struggle not now, . 'tis in vain to be coy, .

And remember that we are alone."

"Blessed Mary, protect me!" the Archbishop cried;

"What madness has come to the King!"

In vain to escape from the Monarch he tried,

When luckily he on his finger espied

The glitter of Agatha's ring.

Overjoy'd, the good prelate remember'd the spell,

And far in the lake flung the ring;

The waters closed round it, and wondrous to tell,

Released from the cursed enchantment of hell,

His reason return'd to the King.

But he built him a palace there close by the bay,

And there did he love to remain;

And the traveller who will, may behold at this day

A monument still in the ruins at Aix

Of the spell that possess'd Charlemain.

1.

Королева Мария заботы полна

(Эта — первая в списке забот):

Сына — сына родить королева должна,

Что престол арагонский займёт!

2.

Ко святым сторожам неземных этажей

Обратилась, надежды полна,

Но двенадцать Апостолов, Божьих мужей,

Особливо просила она.

3.

И (вторая из тех, что Марию гнетут

В нескончаемом списке забот):

Пусть наследнику имя "Иаков" дадут, —

Королю оно очень идёт!

4.

И сама б назвала (вроде, что за дела?),

Но — Апостолов много; из них

Одного предпочесть, оказать ему честь,

Стало быть, оскорбить остальных.

5.

Если явят талант и родится инфант, —

Так решила она не шутя, —

То одним из апостольских славных имён

Назовут они это дитя.

6.

А какое уж тут меж собой предпочтут, —

Как об этом душа ни болит,

Королева решила, — поступит она,

Как решит их небесный синклит.

7.

Но собой государыня нехороша,

И, династии всей на беду,

Только раз у супруга взыграла душа,

Да и то — в високосном году!

8.

Не заставишь такого на ложе возлечь,

Не прикажешь ему: "Захоти!"

Нужно снова небесные силы привлечь,

Потому что земных — не найти.

9.

Если с первого раза не выйдет инфант,

То не выпадет случай второй,

Потому что король — благороднейший гранд,

Но, увы, не античный герой.

10.

Но желание первое, впрочем, сбылось,

И наследник родился, и — ах! —

Сколько ярких шутих в эту пору зажглось,

Сколько месс отслужили в церквах!

11.

Сколько красного выпито было вина,

Сколько белого, — кто там считал?

И народ, перепившись, кричал: "Ни хрена!"

И по новой к бадьям припадал!

12.

И приспела забота под номером два:

Как с небесным синклитом снестись?

И Епископ-мудрец, что пришёл во дворец,

Там свечами велел запастись.

13.

И монашка одна обесцветила воск,

А другая сплела фитили.

И двенадцать свечей, — так епископ велел, —

Именами святых нарекли.

14.

Одинаковы были двенадцать свечей,

Золотые подсвечники — тож.

И епископ молитву над ними прочёл,

И задумчиво молвил: "Ну что ж…

15.

По свече мы наследнику имя дадим,

Что последнею нынче сгорит,

Покровитель же тезоименный над ним

В небеси — его слава и щит!"

16.

Благочестнее сцены ни после, ни до

Христианский не видывал мир,

Где крестильный вопрос разбирался всерьёз,

Избирался небесный кумир.

17.

Там двенадцать на случай особый такой

Небольших алтарей возвели,

Где двенадцать внутри ожидало свечей,

Чтоб их вместе и разом зажгли.

18.

Там двенадцать священников пели псалом,

И стоял перед каждым алтарь.

И роскошная риза на каждом была,

А под ней — белоснежный стихарь.

19.

И воздвигли там главный высокий Алтарь,

И Распятие было на нём.

Дароносица, — золото, жемчуг, янтарь, —

Драгоценным играла огнём.

20.

Драгоценную митру епископ надел,

Не найдётся подобной такой.

Королева Мария одежду его

Королевской расшила рукой.

21.

Там Придворные Дамы стояли толпой,

Все красавицы, как на подбор.

И у каждой из них были чётки с собой,

И у каждой — молитвенный взор.

22.

Там стояли Купцы и Вожди-молодцы,

Представлявшие Армию, Флот.

А ещё там стояли Святые Отцы,

Католичества честь и оплот.

23.

Королева была после родов слаба,

Но достаточно трон был высок,

Чтоб глядеть без труда и туда, и сюда

И любой разглядеть уголок.

24.

Королева была после родов слаба.

И со страху трясла её дрожь,

Что Иуду ей может подбросить судьба,

От которой, увы, не уйдёшь!

25.

Но при этом надежда в Марии жила

На нескудость небесных щедрот,

И не просто жила, но двойною была

В ней надежда на добрый исход.

26.

На нескудость щедрот и на добрый исход

У Марии был шанс небольшой:

Где Сантьяго сгорит, может, чуду открыт,

Там Иаков протянет Меньшой!

27.

Начал мессу Епископ служить; отслужил;

Вот под сводами стих его глас,

И двенадцать священников свечи зажгли,

Засветили c почтеньем и враз.

28.

Были свечи тонки и, к тому ж, коротки,

Но казалось под сводом дворца,

Что века и века протекли здесь, пока

Не сгорели они до конца!

29.

Миновала пора и не стало Петра,

Догорел Иоанн-корифей,

Догорел без остатка Апостол Матфий,

А за ним — и Апостол Матфей.

30.

Вот погаснул Филипп (чьи-то вздохи и всхлип),

На прощанье промолвив: "Пых-пых!"

Вот погас и Андрей, следом — Варфоломей.

(Это скольких уж нет? Семерых!).

31.

И Симон, и Фома, прогоревши весьма,

На последнем стоят рубеже,

И вопрос, что открыт, — кто скорей прогорит, —

Лишь секунды решают уже.

32.

Только трое осталось! Иуда один

Да Иаковов двое. Инфант

(Королева бледна и надежды полна)

Обретёт золотой вариант!

33.

Королева бледна и надежды полна,

Но она содрогнулась душой,

В ту секунду, когда, догорев, навсегда

Их покинул Иаков Меньшой.

34.

Королева бледна и от горя страшна,

Королева вскочила в слезах:

Ах, Иаков Старшой за незримой межой

Начал быстро хиреть на глазах!

35.

Королева Мария от горя страшна

(Все притихли. Вокруг — ни гу-гу).

И вскричала она: "Нет уж! Сына, грешна,

Я Иудой назвать не смогу!

36.

Я Иудой инфанта назвать не смогу!

Не бывало на троне Иуд!

Богоматерь, спаси, охрани в небеси,

Ибо так Христиан не зовут!"

37.

В это время чихнул безымянный инфант,

И раздался трагический ор:

Оглушая дворец, отозвался малец,

Точно понял, о чём разговор!

38.

"Богоматерь, спаси!" — И в торжественный зал

Мотылёк заурядный влетел.

Вкруг Иуды порхнул и огонь колыхнул,

Словно дело поправить хотел.

39.

Здесь Иаков Старшой закачался в гнезде

И упал, но ещё не угас,

А Иуда поджёг мотылька, что не мог

Десять жизней иметь про запас.

40.

Но не сдался инсект и коварный объект,

Умирая, крылом погасил,

А Иаков Старшой всё горел и горел

Из последних — из тающих сил…

41.

Королева Мария — счастливая мать,

И у счастья — особенный вкус,

Ибо имя, прекрасней которого нет,

Получает её карапуз!

42.

Слава, слава Сантьяго — во веки веков!

Минет время, наступит пора,

Победителя прозвище — вот он каков! —

Сей Иаков получит — ура!

43.

И не раз Полумесяц пребудет внизу

Под святым христианским Крестом.

"Победитель Иаков!" — услышат грозу

Мусульмане в названии том.

44.

Он Майорку захватит в жестоком бою,

Завоюет Валенсию он

И от Мавров очистит он землю свою, —

Слава, слава тебе, Арагон!

45.

Ярче, ярче гори, многозвёздный убор

Богоматери — ах! — дель Пилар!

Буди рад на том свете, Сид Кампеадор,

Бишь, Родриго Диас де Вивар!

Легенды славят мастера-творца,

Кто с многих дев писал свою Венеру —

Когда пылали страстные сердца

И бились от волнения без меры.

Он отбирал на острове своём

У всех красавиц: то румянец алый,

То нежный взгляд, улыбки окоём,

То блеск очей, живой или усталый.

Прекраснейшее видя мастерство,

Народ пред ним пал ниц в молитве чистой,

Венком украсив миртовым того,

Чей дар изобразил тебя, Ариста.

Несчастлив тот художник, кто в других

Находит прелесть нежных щёк твоих.

Let ancient stories round the painter's art,

Who stole from many a maid his Venus' charms,

Till warm devotion fired each gazer's heart

And every bosom bounded with alarms.

He culled the beauties of his native isle,

From some the blush of beauty's vermeil dyes,

From some the lovely look, the winning smile,

From some the languid lustre of the eyes.

Low to the finished form the nations round

In adoration bent the pious knee;

With myrtle wreaths the artist's brow they crowned,

Whose skill, Ariste, only imaged thee.

Ill-fated artist, doomed so wide to seek

The charms that blossom on Ariste's cheek!

Сквозь стан Отшельник быстро шёл,

Где каждый воин сник

В почтенье скромном, иль просил

Благословить в тот миг;

Вот так палатки короля

Он без помех достиг.

В палатке Генрих был один,

Сидел над картой он,

И планом будущих побед

Был сильно увлечён.

Король на гостя своего

Незваного взглянул,

Узрев Отшельника, ему

Приветливо кивнул,

Святого старца кроткий взгляд

Отвагою сверкнул.

«Раскайся, Генрих, твой захват

Моей земли жесток!

Раскайся вовремя, и знай,

Суд божий не далёк.

Я прожил сорок мирных лет,

Где протекает Блез,

Но вот под старость я скорблю,

И смех кругом исчез.

Любил смотреть на парус я,

Белеющий вдали,

В те времена вино и хлеб

Для города везли.

Теперь не вижу парус я,

Белеющий вдали;

Болезни, Голод, Смерть и Ты —

Погибель для земли.

В пути молился пилигрим,

Идя к святым местам,

И дева пела у окна,

Вняв неге и мечтам.

Умолкнул ныне пилигрим,

Его терзает страх,

И крик о помощи застыл

У девы на устах.

Юнцы резвилась на реке

Под звонкий плеск весла,

И звуки томные на брег

Виола их лила.

А ныне трупы вижу я,

Плывущие вдали!

Раскайся, Генрих, ты палач,

Уйди с моей земли!»

«Нет, я продолжу свой поход, —

Вскричал король тогда, —

Не видишь, Бог мне отдаёт

Подряд все города?»

Отшельник, это услыхав,

Свой опускает взор,

На кротком старческом лице

И хмурость, и укор.

«Увы, не ставят Небеса

Жестокостям предел,

Но разве легче на душе

От сих кровавых дел?

Покайся лучше, супостат,

Иль бойся страшных бед!

Ведь скоро ждёт тебя удар

Среди твоих побед».

Король улыбкой проводил

Отшельника во тьму;

Но вскоре вспомнил те слова,

Лишь смерть пришла к нему.

He pass'd unquestion'd through the camp,

Their heads the soldiers bent

In silent reverence, or begg'd

A blessing as he went;

And so the Hermit pass'd along

And reached the royal tent.

King Henry sate in his tent alone,

The map before him lay,

Fresh conquests he was planning there

To grace the future day.

King Henry lifted up his eyes

The intruder to behold;

With reverence he the hermit saw,

For the holy man was old,

His look was gentle as a Saint's,

And yet his eye was bold.

"Repent thee, Henry, of the wrongs

Which thou hast done this land!

O King, repent in time, for know

The judgement is at hand.

"I have pass'd forty years of peace

Beside the river Blaise,

But what a weight of woe hast thou

Laid on my latter days!

"I used to see along the stream

The white sail gliding down,

That wafted food in better times

To yonder peaceful town.

"Henry! I never now behold

The white sail gliding down;

Famine, Disease, and Death, and Thou

Destroy that wretched town.

"I used to hear the traveller's voice

As here he pass'd along,

Or maiden as she loiter'd home

Singing her even-song.

"No traveller's voice may now be heard,

In fear he hastens by;

But I have heard the village maid

In vain for succour cry.

"I used to see the youths row down

And watch the dripping oar,

As pleasantly their viol's tones

Came soften'd to the shore.

"King Henry, many a blacken'd corpse

I now see floating down!

Thou man of blood! repent in time,

And leave this leaguer'd town."

"I shall go on," King Henry cried,

"And conquer this good land;

Seest thou not, Hermit, that the Lord

Hath given it to my hand?"

The Hermit heard King Henry speak,

And angrily look'd down;.

His face was gentle, and for that

More solemn was his frown.

"What if no miracle from Heaven

The murderer's arm controul,

Think you for that the weight of blood

Lies lighter on his soul?

"Thou conqueror King, repent in time

Or dread the coming woe!

For, Henry, thou hast heard the threat,

And soon shalt feel the blow!"

King Henry forced a careless smile,

As the hermit went his way;

But Henry soon remember'd him

Upon his dying day.

О, Валентин, скажи той деве милой,

Чей образ до сих пор в моих мечтах,

Что вновь я здесь, в тени густой, унылой,

И ночи мрак печален как монах.

Что в жизни я своей уединённой

Страдаю каждый вечер в тишине,

И слушаю тоскливо перезвоны,

Поющие ей так же как и мне.

Скажи, что я вздыхаю от мученья,

Чарующий представив силуэт,

Глаз волшебство в своём воображенье,

И на щеках улыбки дивный свет;

В тот час, когда стихает в роще звук,

Любви своей я чувствую недуг.

Go, Valentine, and tell that lovely maid

Whom fancy still will portray to my sight,

How here I linger in this sullen shade,

This dreary gloom of dull monastic night;

Say, that every joy of life remote

At evening's closing hour I quit the throng,

Listening in solitude the ring-dome's note,

Who pours like me her solitary song;

Say, that of her absence calls the sorrowing sigh;

Say, that of all her charms I love to speak,

In fancy feel the magic of her eye,

In fancy view the smile illume her cheek,

Court the lone hour when silence stills the grove,

And heave the sigh of memory and of love

Порлок! Ты чуден зеленью долин,

Грядою скал, где папоротник с дроком,

Журчащих вод стремительным потоком

Среди лесов, где путник мог один

Мечтам предаться, и седой канал,

Где в твой залив, крутясь волной, впадал.

Не позабыть тебя, Порлок!

Там летний дождь меня схватил в объятья;

Но буду постоянно вспоминать я

Как здесь, спокойный узник, одинок,

Дня окончанье тщетно ожидал,

И создал свой сонет в пивной, где Ленью

Был вдохновлён, и где в Уединенье

Уныние рифмовкой прогонял.

Porlock! thy verdant vale so fair to sight,

Thy lofty hills which fern and furze imbrown,

The waters that roll musically down

Thy woody glens, the traveller with delight

Recalls to memory, and the channel grey

Circling its surges in thy level bay.

Porlock! I shall forget thee not,

Here by the unwelcome summer rain confined;

But often shall hereafter call to mind

How here, a patient prisoner, 'twas my lot

To wear the lonely, lingering close of day,

Making my sonnet by the alehouse fire,

Whilst Idleness and Solitude inspire

Dull rhymes to pass the duller hours away.

Распятый раб с растерзанной спиной

Повис добычей каждой хищной птицы!

Не стонет он, хотя в жестокий зной

Мучительно терзают кровопийцы.

Не стонет он, хотя стервятник рвёт

Живую плоть. Взгляните, вы, кто дерзко

Лишил его и мира, и свобод!

И кто в грехе, корысти ради, мерзко

Согласен жить. Вне тлена, наверху,

Иной есть мир: и вы усвойте прежде,

Чем огласить — готовы мы греху

Из-за корысти следовать в надежде, —

Что этот Раб, пред Ним возвысив глас,

Спасёт вас от проклятья в судный час.

High in the air exposed the slave is hung,

To all the birds of heaven, their living food!

He groans not, though awaked by that fierce sun

New torturers live to drink their parent blood;

He groans not, though the gorging vulture tear

The quivering fiber. Hither look, O ye

Who tore this man from peace and liberty!

Look hither, ye who weigh with politic care

The gain against the guilt! Beyond the grave

There is another world: bear ye in mind,

Ere your decree proclaims to all mankind

The gain is worth the guilt, that there the Slave,

Before the Eternal, "thunder-tongued shall plead

Against the deep damnation of your deed.

— И что так ропщет бедный люд? —

Богач сказал мне раз.

"Чтоб я тебе ответить мог,

Пойдем со мной сейчас".

Морозный вечер был, и снег

На улицах лежал.

Мы шли, дрожа. Нас зимний плащ

От стужи не спасал.

Старик нам встретился седой;

Он сгорблен был и хил.

"Зачем из дому вышел ты?" —

Я старика спросил.

Он отвечал:- У очага

Сидеть бы я готов,

Когда бы подали вы мне

Хоть на вязанку дров.

Вот мальчик, видим мы, идет.

В лохмотьях весь и бос.

"Куда ты, — я спросил его, —

Бедняк, в такой мороз?"

— За подаяньем послан я, —

Он мне сказал в ответ:-

Отец мой при смерти лежит,

А в доме хлеба нет!

На чье-то бледное лицо

Пал свет от фонарей:

На камне женщина сидит,

Малюток двое с ней

"Зачем, — я молвил ей, — ты здесь?

Ведь ночь так холодна,

И деток бедных жаль…" Но мне

Ответила она:

— Мой муж солдат. За короля

Пошел он воевать.

И подаяньем хлеб должна

Себе я добывать.

В одежде легкой мимо нас

Красавица прошла,

В лицо с усмешкой нам взглянув,

Развязна и смела.

Я, воротив ее, спросил:

"Иль сладок так порок,

Что он и в эту ночь тебя

Из дома вызвать мог?"

Ее заставила глаза

Потупить речь моя,

И тихий голос прозвучал:

— Весь день не ела я!

Богач стоял, смущен и нем.

"Теперь, — я произнес, —

Ты знаешь все. Отвечил сам

Народ на твой вопрос"

Прохладный вечер наступил,

Сменив палящий зной.

У входа в хижину свою

Сидел старик седой;

Играла внучка перед ним

С братишкой маленьким своим.

И что-то круглое в траве

Бросали все они.

Вдруг мальчик к деду подбежал

И говорит: — Взгляни,

Что это мы на берегу

Нашли: понять я не могу.

Находку внучка взяв, старик

Со вздохом отвечал:

"Ах, это череп! Кто его

Носил — со славой пал.

Когда-то был здесь жаркий бой,

И не один погиб герой.

В саду костей и черепов

Не сосчитаешь, друг!

И в поле тоже: сколько раз

Их задевал мой плуг.

Здесь реки крови протекли,

И храбрых тысячи легли".

— Ах, расскажи нам, расскажи

Про эти времена! —

Воскликнул внук. — Из-за чего

Была тогда война? —

Затихли дети, не дохнут:

Чудес они от деда ждут.

"Из-за чего была война,

Спросил ты, мой дружок;

Добиться этого и сам

Я с малых лет не мог.

Но говорили все, что свет

Таких не видывал побед.

В Бленгейме жили мы с отцом…

Пальба весь день была…

Упала бомба в домик наш,

И он сгорел дотла.

С женой, с детьми отец бежал:

Он бесприютным нищим стал.

Все истребил огонь: и рожь

Не дождалась жнеца.

Больных старух, грудных детей

Погибло без конца.

Как быть! На то война; и нет,

Увы, без этого побед!

Мне не забыть тот миг, когда

На поле битвы я

Взглянул впервые. Горы тел

Лежали там гния.

Ужасный вид! Но что ж? Иной

Побед нельзя купить ценой.

В честь победивших пили все:

Хвала гремела им".

— Как! — внучка деда прервала, —

Разбойникам таким?

"Молчи! Гордиться вся страна

Победой славною должна.

Да! принц Евгений и Мальброг

Тот выиграли бой".

Тут мальчик перебил:- А прок

От этого какой?

"Молчи, несносный дуралей!

Мир не видал побед славней".

Средь мертвых коротаю дни:

Могильной чужды тьмы,

Вокруг меня всегда они —

Ушедшие умы;

И дружелюбен с давних пор

Наш ежедневный разговор.

Их мысли, чувства, радость, боль

Я знаю — и могу

Понять и оценить, насколь

Пред ними я в долгу.

И плакать, без ненужных слов,

От благодарности готов.

Средь мертвых мудрецов живу —

Из образов и фраз

Встает былое наяву

Всяк день, за разом раз.

И всяк полученный урок

Идет уму живому впрок.

О, всех на свете смерть берет,

И смерти не минуть.

Увы, придет и мой черед

Загробный править путь…

Но мыслю, и моя строка

Возможет пережить века.