Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники.

А ЖИЗНЬ — ПРЕКРАСНА, КАК ВСЕГДА… главы незавершенного романа[24]

… Знаете, я поклялся никому и никогда не давать никаких советов, но вам — ради — вот чего ради — я тоже не знаю, ну, скажем, из благодеяния — могу я заниматься в ваших глазах благодеянием в три часа ночи? — вполне, сказала она — ваша прямая обязанность заниматься по ночам благодеянием, просветительством — вернее — просвещением душ заблудших, хотя — с точки зрения материализма — а что такое материализм? — да откуда я знаю, говорю я, и знаете что, мне такой способ беседы, хотя я и уважаю вашу растерянность или — или — уж вы меня простите, но. Что — но? — спросила она — вот что но? — ох, говорю я, вы же сами все чудесно понимаете. Да, сказала она, я сама чудесно понимаю, что я ничего не понимаю, но — считать это позицией, если это, допустим, условно, можно назвать позицией — не хочу, не умею, не смогу, не примирюсь. Вы снисходительно на меня смотрите, снисходительно, вниз сошли. Снизошли для того, чтобы, да, нет, говорю я, вовсе нет, вы же меня знаете, я никуда не снисходил, а посоветовать вам ничего серьезного я не могу, если вы хотите получить какой-нибудь совет. Да, говорит она, нелепо все это. Вторглась, а вы уж спать ложились. Да, нет, говорю я, ради бога, если вам вздумается ко мне прийти, я — собственно, не против, когда вам заблагорассудится? — спросила она. Ох, да не надо со мной так говорить. У вас, должно быть, есть приятели (неприятели — прервала она) ну, условимся называть их так, как вы считаете нужным, так вот — вы с ними так говорите, а я — уж вы меня простите, разучен. Нет-нет, сказала она, нет-нет. Родство душ. Мы одинаково говорим — вы не замечаете? — вам-то хорошо? — Вы знаете, говорю я, я не привык и нужным не считаю делиться с тем — или — тем — хорошо мне или плохо, а что такое хорошо, а что такое — плохо? Что вы от меня хотите, спрашиваю я, что? Ничего, говорит она, абсолютно ничего. Просто мне показалось, что взаимопомощь существует, вот. Как вам это ни покажется странным, хотя я говорю с вами на языке елизаветинских времен — времян — это уж я поправил — профессионально — а она добавила — александр, елисавета — удивляете вы нас — вот. Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный и в этой глупости ужасной — вам на коленях — признаюсь. И на колени встала. Но — не вас люблю, не вас — какой ужас, что не вас. Представляете — так получилось, знаете, говорю я, вы меня пощадите. — Нет, говорит она, уж позвольте мне быть беспощадной.

В общем, это был ее, моей красавицы, отец. Нет у меня к нему никаких претензий — ни гражданских, ни общественных, ни антиобщественных — словом — никаких — молодец, что пришел, нашел. Тем более — теперь гравюра Готье смотрела, как из старинной рамы — черно-белая на фоне окошка, голубевшего все более и более. Вот что, сказала моя красавица, свежая, как заря, — тут уж разглядел — на зарядку, на зарядку — на зарядку — становись — сделайте глубокий вдох, потом выдох, потом присядьте, подпрыгните, свалитесь навзничь, встаньте на голову, задержите дыхание на двадцать пять лет, самосозерцайте себя — в таком положении — стоя на голове и затаив дыхание, — вставайте, короче говоря, вставайте и пошли. Вот папа приехал. Она поклонилась папе. Он весь вечер, вернее — всю ночь ко мне прорывался сквозь невероятные сложности — скачки с препятствиями, барьерный бег, слалом и — забыла — как — прыжки с парашютом без парашюта, когда один передает другому единственный парашют — все меркнет, все ничто, все чистой воды мелкие подвиги, — даже восхождение на Эверест — забыла индийское название этой горы — все меркнет и осыпается перед фактом появления паны в столь ранний час и вообще — пана — я бы тебя каким-нибудь орденом наградила — она обняла отца — плевать, что к вечеру не успел, хотя я и ждала, плевать — ура! — Я тебя люблю, хотя — как перед богом клянусь — не испытываю к тебе никаких — абсолютно — родственных чувств, что, возможно, огорчает тебя, но— но — как говорит мой друг писатель — но — я глубоко уважаю тебя и твою спутницу. Она поклонилась. Кстати, обратилась она к спутнице — я ведь вам золушка? — здравствуйте, матушка! — Снова поклонилась — мешки с горохом уж не помню отчего там разбирать — перебирать? — От бобов, — сказала гравюра. Горох от бобов. Ровно два мешка. И, честно говоря, я бы всех заставила этим заняться, да лень. И еще вот что: мы видимся впервые. Вы меня не знаете. Я с вами ближе, чем сейчас, знакомиться не имею ни малейшего интереса, хотя с утра говорить серьезно — занятие бессмысленное, но вы уже меня коротко выслушайте: я поздравляю вас с днем вашего рождения — на самом деле поздравляю — а вот с остальным, к сожалению, поздравить не могу. Остальное — в пределах моих поздравлений и возможностей. Удочерите меня! — сказала моя красавица — вот выход! — я буду такая примерная, такая добропорядочная и послушная, такая благовоспитанная, благопристойная — словом, — все, что начинается со слова — благо — будет во мне, а вы — а вы будете мною гордиться, нянчить моих дочерей, сыновей, да — вначале вам еще предстоит меня выдать замуж — тут уж не прогадайте, тут уж — тут уж вам придется подумать, поразмыслить, поприглядеться, с кем я, зачем, к чему, кто да что, из какой семьи, какое общественное положение, не пьет ли, сколько лет — ох — я вам не завидую и посему жалею вас, от удочерения решительно отказываюсь — а — потом — еще эти бобы от гороха отделять, туфельки примерять, терять — там еще кто-то в тыкву из кареты превращается, сапоги по воздуху летают — нет уж, нет. Я не договорила, сказала гравюра Теофиля Готье — а вы меня прервали. (Отец стоял молча — вот уж кому худо было! — вот уж кому, а может, вовсе и нет, но разговор-то нелепый). И прервав окончательно, сказала моя красавица: У меня шампанское на столе, мне восемнадцать лет вчера стукнуло — ударило — но голове, а мы тут выясняем какой-то патриархат или матриархат — все — отец — объясни ей, что я ее не знаю, знать не хочу, но люблю и понимаю, раз ты любишь и понимаешь ее, потому что при всем моем равнодушии к тебе — вот тоже слово неверно — при всем — безразличии что ли к твоим намерениям и устремлениям — я тебя люблю и понимаю, понимаю и люблю — пошли. А вы — вставайте, вставайте — это ко мне, мирно сидящему на своей раскладушке — пошли отсюда в теплый дом — немедля, бегом. Вы извините, сказала она спутнице золотоискателя, у нас может быть не прибрано несколько — в моем доме, но уж так вышло — не по моей вине, не по моей. Ну ладно, думал я, ладно — потерпим. Все снесем. И бодро — дорогие товарищи, мне крайне неловко, но я без штанов, не одет, не умыт, не прибран для столь торжественного случая, а комната у меня — одна — вы понимаете? Мне крайне неловко, но, нарушая все законы гостеприимства, подождите меня внизу, — я — быстро — минута, ровно минута, ну, от силы — две. И я еще должен предупредить дорогую — виновницу торжества? — спросила она — вот именно, что? — спросила она — да, нет, сказал я, — я передумала, не будет никаких предупреждений. Я быстро, — вы уж извините.

Она сидела — в электричке — и, засыпая, просыпалась.

Марина Цветаева — в слезах — вот уж чего не ожидал, что в слезах — вот уж — но, читатель, — поверь, что так, поверь, а Марина Цветаева — пока мы бежали до ее дома — домика, сарая, скорее, чем дома — но — жить можно, — вот пока мы добегали, а она плакат, плакала, — на бегу плакать сложно, — хотя — плакать — очевидно — все равно, где, когда и как, впрочем, и — впрочем — так вот, читатель, Марина Цветаева, отплакавшись на бегу и несколько успокоившись — мнимо — все мнимо — читатель, была она — ох — тут уж просто бабой была, у которой есть сын, дочь, да неохота им заплаканной в дверь входить — да и я — кто я: — кто я: — помощь: — нет, конечно, взаимопомощь — вряд ли — кто кому может помочь: — стоишь как пень березовый, сказала она на бегу — да я бегу, а не стою — бегу — любовь опасная болезнь — сообщила мне Цветаева — далее — аплодисменты, — я: будешь маяться, будете — извиняясь — будете — да я и сам знаю, Марина, — вам-то удобно со мною разговаривать: — нет — сказала она — на бегу — читатель — на бегу нет. Тогда молча добежим, а может, дойдем? — я не вижу, что вам-то бежать? — Есть такие ребята — не страшна им гроза — а вот, а вот, голубые глаза! — вот самое страшное и прекрасное. Да мне ничего не страшно — лишь бы не померли — на бегу — а я — я уж своим способом помру, а что мне Марина Цветаева сказала.

Дальше опять ехала электричка, и в ней, в электричке спала женщина.

Засыпала, просыпаясь.

Бегом, бегом — бежали.

Далее — все изменилось.

Было лето.

Ну, самое его начало.

Все цвело.

Дорога — песок, трава, лето, ромашки — уж не знаю что — голубело все, синевело, а дорога — а дорога, как всегда бывает, — далека, далека, далека, — что вы жадно глядите на дорогу? — спрашиваю я Марину, — в стороне от далеких подруг? — спрашивает она — да, — в стороне от далеких подруг.

Дорога.

Лето.

Марина мне говорит, — вот так уж прямо — как вы себя чувствуете? — плохо, я ей говорю, плохо, — хотя, кроме вас, никому об этом не сказал — на что Марина — не усмехнулась, не улыбнулась, а заплакала — а дорога, читатель, была далека, далека. Очень далека — 114 километров.

Дальше мы шли, помалкивая.

Лето вокруг было лето.

Лето,

лето — через запятую — лето.

Тут Марина заплакала.

Плачей я насмотрелся, посоветовать не мог, а шла Марина, которая полы где-то мыла — где-то, не являясь членом Союза Советских писателей — полы мыла — ну, уборщица — Марина Цветаева. Плакала.

Дорога бесконечно длинная. 114 километров — и то приблизительно, а то и больше.

Шли.

Ох.

…плащ сняли? Присядьте, будьте, как дома. Ничего пусть вас не стесняет. Стол накрыт. Пойдемте, пройдемте.

Могли бы и белую рубашку надеть. Как, кстати? — одеть или надеть? Не одели, не надели. Без галстука, вот какая беда. Стол был накрыт. Белейшая, белоснежная — слов нет иных! — скатерть, а на ней — еда. Все, что осенью продается, произрастает, вызревает, опадает или же еле-еле висит, чтобы тяжким плодом опасть — все было. И вино стояло — знаете, в этих плетеных болгарских разноцветных бутылках. Водка — самая лучшая. Так, очевидно, ей хотелось, казалось — что все вообще самогон, кроме петровской водки. Пьеса все это, спектакль. Я — единственный зритель, а может быть? — актер. Сыграем? Сели. Итак, итак. Вот так. Надо сразу выпить. Пью за здравие Мери, милой Мери моей, тихо запер я двери, и — один — без гостей. Пьянство в одиночку. Вот и тост. Спасибо, говорит она, спасибо. Вы знаете, я ведь… — Что? — Я ведь все это люблю. Вы меня за монологи извините. Вы меня простите — за монологи? Я же вынуждена говорить, если вы помалкиваете? Я вам не нравлюсь? Это несправедливо. Более того — это взаимонесвязано, то есть в этом есть связь, но… Вы бы выпили что ли, — я же вас в гости позвала. Вы и тост сказали, напутав текст. И зовут меня не Мери. Нет, вовсе нет. И вы прекрасно это знаете. Но мне про Мери нравится. Тихо запер я двери. Вы знаете, я очень рада. Вы даже себе не представляете, как я рада. Выпейте — прошу вас, прошу. Вот вам салат. Вот рюмка. Вот огурец — очень свежий, вот укроп. Вот картошка. Вот рыба. Вот — может быть, под музыку? Я заведу. Подо что вам пьется? Вот бах — бах! Вот эта самая Эдит Пиаф! — в пересказе Кончаловской. Эта бедная девочка так любила его, а он, мерзавец, уехал на велосипеде в Гренобль, где, кстати, будут олимпийские игры, но… ох, думал я, ох — напьюсь, — разговоры, разговоры. Ей бы — в постель, милая, в постель, все успокоится, никаких Греноблей. Неужели у вас товарищей нет? — я спросил. Я — какой я вам товарищ — и не сверстник даже, никто. Сосед — тоже мнимо. — Вы знаете что, вы не разговаривайте. Вы лучше выпейте. — Я это успею, говорю я, успею. Поспевайте, а то у нас разное состояние. Вам необходимо меня догнать, а то я убегу так уж, что и не догнать. Наперегонки. Догонять ее было непросто. Вернее, просто, но — лень. Все это я уже услышал, предполагал — не из прозорливости или опыта — вовсе нет — ну да ладно. Тем более — дождик на дворе. Разговоры.

У кино — и аптеки — встретились.

Аптека и кино были по соседству — тоже через улицу.

— Я ждала.

— А я?

— Ты не сердилась?

— Не сердилась. Я ждала. Ждала.

— Не успел.

— Да уж вижу. В кино пойдем?

…и вообще, и вообще и вообще, ходит девочка в белом плаще, и вообще я тут ни при чем. Пусть себе ходит, ходят, а впрочем — вообще дело не мое. У них какая-то своя жизнь, мне издали малопонятная, не говоря что уж и вблизи. У всех обеспеченных людей малопонятная, не говоря что уж о вблизи. У всех обеспеченных людей своя жизнь. Я к ней никакого отношения не имею. Все. Вот моя комната, вот мой дом родной — спят соседи за стеной — слава богу — а теперь, запершись, разоблачимся, свет зажжем — сперва зажжем, а после разоблачимся — но последовательность действий тут уж и не так важна. Или же нет? Все необходимо делать последовательно: ключ, свет, вешалка, — стоп — еще — ноги-то нужно вытирать! — вот беда, а если один живешь? В общем, стоп. Спать. Я — последовательно — читатель, ты уж прости за последовательность — быстро вымылся и лег с каким-то чтением, чтобы скорее и еще раз — скорее — уснуть — снотворного у меня — кроме водки — нет, но и водки не было и вообще пить не хотелось ничего, кроме чая, а он у меня в термосе был, дорогой мой, но было мне нехорошо от всего, да и от себя нехорошо — как-то, что свойственно любому русскому человеку — я расстроился, засыпая, что вот уж жизнь такая, что вот некого на ночь обнять, к плечу прислониться — вот какая жизнь. Позвонить что ли кому? Но звонить-то некому. Велика Россия, а позвонить — некому. Да у меня и телефона нет — надо на улицу выходить. Спать. И тут — звонок в дверь. Ох, подумал я — пронесет — не ко мне, вдруг такое счастье? — но — но — и еще раз — но — явилась.

Здравствуйте, вот и я. С добрым утром. — Я к вам вроде зари, хотя на улице темно. Я к вам пришла — вы бы хоть сесть предложили — пришла, потому что все ушли, а деваться некуда. Вы уж меня простите. Я бескорыстно пришла, без намерений — черных, как их общепринято считать, хотя они самые светлые. Вот. Никаких намерений. Я вас люблю любовью брата, а может быть, еще сильней. Хотя, я — в отношении к вам — сестра, но — любовью брата. Что делать? Посоветуйте — я в ужасе. Отчего? — я спросил. Да сама не знаю, отчего. Выходите замуж, я посоветовал. Так, сказала она, так. Так я и знала. Смешно вы живете. И холодно у вас. Ох, сказал я — ну что вам предложить? Вот чай есть. В три часа ночи чай пьют сумасшедшие — так она сказала, как афоризм, с которым невозможно не согласиться, если человек не в себе. Но не в три часа ночи? — так я ее спросил — уж полчетвертого, сказала она, полчетвертого. Знаете, — говорю я, — светлеет, с богом, по домам. Позвякивают колокольца? — спросила она. Вот что, я ей говорю, вот что мы сделаем. Я понимаю, что вам худо, но вы — не отчаивайтесь. Лучше всего лечь спать. С кем? — спросила она. — Вы что, со мною пришли спать? — Да, сказала она. Во всяком случае. — вместе, а то одной уж очень плохо. И спать пора — и никак не уснуть — пропела она — и заплакала, что, конечно, неспасимо никак, неспасаемо. Все-таки вы меня выслушайте, говорю я, послушайте меня внимательно. Я вам сейчас тут все постелю. У меня еще есть раскладушка, так что устроимся. Сколько вы выпили? Не помню, сказала она, бог память отшиб. Вы хоть дома-то дверь закрыли? — спросил я — а от кого? — так спросила она — да и воровать нечего, а чего есть — не жалко. Тем более — я убеждена — с воровством — поскольку воровать нечего — покончено в целом, в частностях и навсегда. И вообще — отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног, хотя странно, что прах — у ног, хотя он должен сыпаться на голову — а? — на голову — но — к ногам — а откуда он, кстати, сыплется, прах? — загадочная история. Тут она опять заплакала и упала лицом вниз на мою кровать. Я вышел на улицу — благо, что идти-то рядом, а то бы, а то бы — страшно даже подумать, какие трудности надо преодолеть человеку, чтобы добраться, допустим, от Химок до Черемушек, если у него нет денег на такси и все виды транспорта еще не работают! — но — к счастью, мы жили недалеко. У нее, естественно, горел свет. Дверь была широко и гостеприимно распахнута. Нет, все же, подумал я, все же нет. Есть что украсть, что вывезти, есть. В холодильнике было молоко, кефир, — чего, собственно, я искал на утро, которое неотвратимо близилось и еще — еще было то, что должно было уложить мою собеседницу в кровать — так, чтоб уж не вставала милая, ибо иных способов я не знаю, придумать не могу — под руками тоже нет — была там бутылка этого странного полуконьяка, выпускаемого не то Венгрией, не то Югославией, такая большая довольно бутылка, холодная, нераспечатанная, даже завернутая — обвернутая, скажем, обволакиваемая нежнейшей белой бумажкой. В простых вещах, вроде совести, добра — и — прочее и прочее и еще раз прочее — говорят так — уж не скажу, что сложно, что длинно — скажу. А она сидела в соседней комнате и ревела. Слово — неподходящее, но — что делать! — ревела. То есть слезы лились. Истерики, слава богу, не было. Просто невидимые миру слезы лились. Чтобы их невидимость сохранилась, я дверь прикрыл, сел за стол, украшенный устрашающим количеством еды и выпивки, налил сам себе, поставил пластинку, послушал что-то, о чем-то, что-то такое, от чего запить хочется, хотя пели по-английски — вдвоем. Такая-то у них была взаимная обида друг на друга — чисто английская. Я это понял даже при минимальном знании языка, но поскольку все песни про одно и то же, то там, в этой английской песне, он куда-то уезжал — вследствие недоразумения, очевидно, но уезжать ему явно не хотелось, а они сидели в какой-то теплой комнате — с камином — и все дело было в камине, который им достался по наследству, и у этого камина их бабушки, прабабушки и прадедушки занимались тем, чем выпало заниматься им, то — есть выясняли отношения, а это все выслушивали дрова, или уголь — чем они там топят, — еще выслушивали собаки, стены, геральдические деревья с родственниками на ветвях, а они — опять-таки по недоразумению — расставались. Причем, дуэтом. Я сразу выпил петровской водки, сочувствуя этим англичанам, которые — опять-таки по недоразумению — разбегаются от своих каминов, но — подумал я — если у песни конец не грустный, то к чему она? — Все правильно. Бегом, бегом — от всего. А дождик за окном перерастал в ливень. Я зажег весь свет — все возможные осветительные приборы — даже кварцевая лампа в Этом доме была — вот вам жизнь, как в метро. И тут явилась Виолетта. Я сам ей дверь открыл, догадавшись, что это она — когда открыл, правда, ибо я ждал чемпиона мира, но Виолетта впорхнула, ничуть не удивившись мне, сбросила плащ, ни слова не сказала — что очень украсило ее — и решительным шагом направилась туда, куда ей не следовало бы идти — туда, где лились невидимые миру слезы. Но — поскольку она, Виолетта, была гениальной женщиной — о чем позже я попытаюсь рассказать, — то ее движение души не обмануло. Я их оставил вдвоем. Мне бы вообще следовало уйти отсюда. У меня были — были, к сожалению, а теперь их уже не будет — свои дела, да и к чему я здесь? Что за имя Виолетта — оперетта! — оперетта.

Сейчас явится чемпион мира. Да мало ли кто еще! — Я бы вышел, но дождь! — хлестал, а я без плаща, в пиджаке, идти недалеко, но промокнешь, простынешь, опечалишься, а тут Виолетта-оперетта, невидимые (уже видимые) миру слезы, чемпион мира, стол накрыт, а дома у меня запустение, мрак, неоконченные работы, долги, звонки, неприбранность, что другим нравится во мне, а мне уже давным-давно не нравится, а тут светло, чисто — в гостях! — я давно не был ни в каких гостях. А хорошо ходить, должно быть в гости! Вообразим себе. А невидимые миру слезы лились меж тем. Плакали уж в два голоса. Такие стенки в этих домах — все слышно, просто все, все подробности и всхлипы. Ох, подумал я. Ох, а вдруг чемпион мира тоже заплачет? Прямо три сестры. Две сестры и один брат. А я в этой пьесе вроде полового — двери открывать, пить с хозяйского стола, пока они заняты чем-то, нам, половым, недоступным, ладно, ладно. Эти англичане уже допели, перевернем. Теперь уже другие жалуются, на другом языке. Чего-то им тоже нескладно. А те, за стеной — ревут. Дождь идет, они ревут, пластиночка вертится, стол накрыт, свечи горят — зажег — и тут явился чемпион мира. Он приехал на своей машине — сухой совершенно — я помог ему внести ящик шампанского. Ровно шестнадцать бутылок — он бы и сам донес, но мы как-то сразу поняли, что тут сейчас что-то неладно, в доме, он это сразу понял, как только вошел, и мы решили действовать сообща, даже в мелочах, вроде внесения этого пресловутого ящика, которого он стеснялся ужасно, и — кстати — совершенно зря. Я ему это сказал, какой он молодец, но он, будучи уж настоящим молодцом, только улыбнулся, по как-то не так, как улыбаются, а так, как извиняются. Кроме того, он не знал, кто я здесь. Он понял, что я уже выпил до него, и основательно, но он интуитивно — так мне показалось, во всяком случае, понял и другое — что я его друг и помощник, если что случится. В общем, мы сразу поняли друг друга. Сразу. Как только этот ящик внесли. Он даже в комнату ту не стал заходить, а сразу зашел туда, где стол, и сразу, без тостов, как-то по-деловому выпил стакан водки, хватанул рукой капусту, крякнул — очень вкусно у него это получилось — и спросил: надралась уже? Я развел руками, понимая, что это не тот жест, но что я знал? Вот дура, сказал он. И еще выпил. Какой-то у него был вид но-хорошему озабоченный. И дура он сказал всерьез, а не походя. А ты кто такой? — так он спросил. Ты чего здесь? А ты чего здесь? Я его спросил. Он был младше меня, чемпион мира. Но по всему — по малейшему — по всему было видно, какой он хороший парень и как ему охота мне сейчас каким-нибудь простым, но действенным способом врезать в скулу или еще куда-нибудь, ибо он справедливо считал, что я ее напоил для каких-то гнусных целей, пока он мчался сюда со своим ящиком шампанского. Знаешь что, я ему сказал, я тебе помочь не могу. Самое умное, если мы их выгоним под дождик — дело летнее — не помрут. Но — ты бы сам к ней зашел, а я сматываюсь немедленно. Я в этот футбол не играю. Хоть ты и чемпион мира, но никто не виноват, что остальные люди — не чемпионы. Я тебе желаю добра и, если тебе хочется, можешь отправить меня в нокаут, я с удовольствием посплю здесь в коридоре, распластанным. Только чтобы сразу, с одного удара и чтобы челюсть потом не вправлять. Ох, — сказал он совсем как я. Да я понимаю, сказал он, понимаю, все я понимаю. Ты знаешь, какая она идиотка. Дура. Может быть, — вот что. Давай смоемся. Пусть они тут поплачут. Да нет, сказал я, куда уж смываться? Сейчас ее папа приедет. А слезки — оттекут. Это все так-сяк — враскосяк. Мы еще с ним выпили. Он такой был расстроенный, что я даже подумал, что при его серьезности и целеустремленности он так сейчас напьется, что уж меня на борьбу с ним не хватит, если вдруг ему придет в голову шальная мысль, что я — единственный его противник и враг, и причина — первопричина — всему. Но тут вошла Виолетта. Вовсе не заплаканная. Я из солидарности, так она сказала — реветь из солидарности — все-таки поступок. Это я ей сказах. А чемпион мира еще выпил. Виолетта и на самом деле была прекрасна. Хмурость чемпиона мира ее ничуть не расстроила, напротив — позабавило ее то, что мы тут вдвоем сидим, а он еще и пьет неизвестно отчего: горя нет, счастья нет, ближайшие опасности не предвидятся. Что ж еще? Вот с Виолеттой мы сразу же нашли тот способ общения, который не подразумевал никакого общения, а лишь то, что она была прелесть, умница, и то, что ревела — из солидарности, — и прочее. Чемпион мира приуныл. Но Виолетта — вот уж человек, вот уж человек, так человек. Вот, — она ему сказала, — хотя вы и чемпион мира, но не забывайтесь. Вы, она ему сказала, помните, что вы — чемпион. Вам и памятник могут установить, а вы тут сидите, водку пьете — с писателем, а я актриса. А она — вообще никто. Я тоже не актриса, но если нравится, я так назовусь. Могу и на колени встать, раз вы чемпион. Вот он — она ко мне обратилась — он — не чемпион, я о нем только хорошее слышала, но мне это крайне подозрительно, если о ком-либо говорят хорошо. Я тут же ее разуверил. Тут же.

Итак, шел дождь, как вы помните. Непрекращающийся ливень. Уйти от огня и чистоты в какую-то ночь, как в аравийскую пустыню. Как странник грустный, одинокий, в степях Аравии пустой, из края в край в тоске глубокой бродил я в мире сиротой. Внезапно ты явилась мне! — я это сообщил Виолетте-оперетте, опять-таки спутав текст, но смысл не напутав ничуть. Куда ж идти? — спросила она. — Кому ж нам верить? Кто не изменит нам один? Кто все привязанности мерит — единственно — на свой аршин? Я, — сказал ей я. Вот тот самый человек. Да нет, сказала она. Куда вам в дождь уходить? Она ревет, он — чемпион мира, а вы уходите. Вот что, я ей говорю, вы ее подруга? Ну, условно? Подруга? А если ранили друга — поет — перевяжет подруга горячие раны его. Ее — исправила она, — но я-то нет, ох, сказал я, ох. Вы сами разбирайтесь. Я спать пойду. Вот, сказала, уж какой это коридор? — я удивился совершенно искренне. Закуток. Ничем я вам помочь не могу, ничем. Вы, Виолетта, мне глубоко и далеко и недалеко — поскольку мы близко стоим — нравитесь. У вас такое платье смешное, красное. И вообще вы — хороший человек. А вы дурак. Ох, сказал я — ну за что? Ну, я на самом деле не помощник, я случайный человек. Вместо меня мог бы оказаться некий Петя Иванов, да любой. Нет, возразила она. Нет уж, не покидайте, а то что-то произойдет — у меня предчувствия. Да я уже пьяный, чтобы помогать предчувствиям. Видите — пошатываюсь, и слог неуверен. Тут и логопед не поможет, как вы считаете? Так я считаю, говорит она. Именно так — в общем, сматывайтесь. Тут дверь распахнулась, и появилась героиня — ни следа заплаканности — напротив, все напротив — вот так-то в полном блеске своих восемнадцати лет. Меркнут все описания, линяют, но я все-таки попробую вам сказать о том, что на ней было темное платье, что светлые ее волосы были уложены как-то необычайно, что лица ее розовело — сама весна, первый апрельский что ли цвет, апрель — или же иное, но схожее — мороз и солнце в день чудесный, — а та улыбка! — та улыбка — улыбкой ясною природа сквозь сон встречает утро года. Господи, какая красивая. Спокойствие излучая, вошла.

Как поживаете, красавица моя — уж не моя, да это мне неважно — мне — важно — знать — где ваши каблучки стучат — отважно — вовсе нет, вовсе не отважно — так, постукивают.

Но.

Важно.

Раз красавица, то уж важно.

Кому неважно, кому важно.

Мне — да.

Красавица — тем более — более того — красавица.

Спящая — в полусне, — наяву — но в полусне.

Представляете?

Нет, вы, читатель, не представляете, наяву — и во сне, — красавица.

Любимая, все мостовые, все площади — тебе принадлежат — все милиционеры — постовые — у ног твоих, любимая, лежат. Они лежат — цветами голубыми (форма) на городском, на тающем снегу.

Любимая, я никакой любимой сказать об этом больше не смогу.

Смогу.

Полет прервался, наш с Мариной.

Прервался.

Вернее — приостановился.

Но просто невозможно — одновременно причем, одновременно — рассказывать о вещах разнообразных, разновременных и — и — и.

Устал. Читатель?

Уставай.

в наше, читатель, время, солист пел пола — вместо — пора.

Как ему это удавалось?

Не петь, конечно, не петь.

— Ну. Как вам тут?

— Нормально.

— Летаете?

— Иногда, — тут, знаете. Не всех пускают. Допускают.

— Но все же?

— Хочется лететь.

— Марину Раскову видели?

— Она заходит, иногда.

— А чудо Чкалов?

— Он — заходит. Он — очень хороший человек. Правда, пьет.

Хотя, пьяным я его не видела.

— А чем он занимается?

— Да ничем.

— Совсем ничем?

— Тут есть один мост — ну, не тут, в Америке — в Калифорнии — вот он под ним каждый вечер летает.

— Почему вечером?

— Стесняется — днем.

— Чтоб никто не видел??

— Такой уж человек.

— А вы как?

— Да так.

(читатель, я говорю с героем Советского Союза, сгоревшим на ПО-2 в сорок третьем году, над Керчью, Валей Корчуновой. Посмертно — героем. Посмертно. При жизни — был подвиг, но — но — никто, конечно — не мог, — это не обвинение — а — доказательство, какие у нас замечательные люди живут, вот среди нас.)

Многие — уже ушли.

Вот мы же там разговариваем.

А здесь бы.

Здесь.

Живые нужны. Живые.

— Как настроение?

— Ничего.

— Нелепый вопрос?

— Да я уж…

— Выпить тут у вас есть где?

— Конечно. Но я-то — не пью.

— Да я вас…

— Я знаю. Мне уже говорили, что вы хотели бы со мной познакомиться.

— А вы?

— Что?

— Я ведь на знакомство — не напрашивался.

— И об этом я тоже знаю.

— Как это было?

— Вы жили в гостиницах?

— Конечно.

— Ужас.

— Так вот. Я Володе эти стихи — не прошу. Я знаю — что он жил — примерно — так же, примерно, хотя, конечно, — если уж всерьез — он все растерял — раньше, чем я — ибо мне-то терять было нечего. Помните — отдам всю душу — декабрю и маю, но только лиры милой — не отдам. Я не отдам ее — ни матери, ни другу. Володя отдал. Говорят, подвиг. Памятник. Нет, он хороший поэт. Все умеет. Только все — зазря. Я — я тоже прикидывался — то так, то так, но — дело знал, делал. А Володя — поздно разбираться, поздно.

— Сергей Александрович, — ну а как здесь?

— Не знаю, ничего не знаю. Борис Леонидович — святой человек. С Пушкиным — как-то — не выходит. Он ни с кем не общается, а я — при всем моем хамстве — ну, что ли привычке представления обо мне — Есенин — не могу — смущаюсь.

— Айседора.

— С ней живем.

— А Галя?

— Бениславская?

— Ну да.

— Заходит.

— А…

— Галя — истеричка, хотя — человек замечательный. Они с Блоком тут подружилась.

Айседора — гений, гений. Доброты, всего — прощения. Володя — при его-то отвращении к вранью — с женщинами — он и с Яковлевой здесь не разговаривает — он Айседору нежно любит. Он, конечно, никого — кроме себя — не любит, как и я — но — Айседору — вот уж поверьте.

— Я верю.

— Босоножка! Всю жизнь — босая. На самом деле — всю жизнь — босиком. А по чему шла? Хоть бы по песочку, но траве — но камням. Зря она со мной связалась — тогда — но — здесь — здесь — ничего, — обулась — тут уж… разберетесь. Вы надолго?

— Не знаю. У меня еще дела.

— Заходите.

— Спасибо.

— Только —

— что?

— Без Марины.

— Почему?

— Я — из-за зависти — чего уж скрывать! — Могу сорваться. Оскорбить могу. Мы уж…

— Понимаю. Все будет, как вы, Сергей Александрович, просили — советовали.

— Ради бога.

— Я все понял.

— Всего хорошего.

— Без Марины.

— Конечно.

— Борис Леонидович — он рядом живет — я его приглашу. II — Гумилева, хотя у него сейчас крупные семейные неурядицы.

— Обойдется.

— Вряд ли.

— Он. Вы. Я. — Анну Андреевну позвать не могу — тоже стесняюсь — вдруг заболела — вдруг — а она же встанет, пойдет. Только вот что — вы уж заранее мне сообщите. Когда, час в общем — все, все, поняли?

— Рылеева не видели?

— С ним сложно, очень.

— Отчего?

— Поэт плохой.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Вы же сами догадываетесь — в чем?

— Ну — это меня мало интересует.

— Почему?

— Не интересует — и — все.

— Совсем?

— Владимир Ильич — и тот с ним не разговаривает.

— А Кондратий Федорович?

— Руки не подает.

— А?

— Троцкий — вот он — они с Рылеевым как-то нашли общий язык.

— А он как, ничего?

— Конечно. Но — Бухарин. Я вас познакомлю. Чудесный человек, чудо. Они с Александром Сергеевичем — и Борисом — просто лучшие друзья — я — и Володя — им не компания, но их — и еще Тютчева — обожает. Завидую, впрочем, нет.

— А Баратынский?

— Спит все время, спит. Они с Дельвигом — как договорились — все проспать.

— Вместе живут?

— Конечно.

— Пишут?

— Не спрашивал, но — конечно. — Пишут.

— А — вы простите, что это похоже на интервью — просто — вот случай выбрал.

— Я понимаю. Вы о ком?

— Николая — не видели?

— Второго?

— Конечно.

— Милый человек. Очень.

— Сука, — так я сказал.

— Конечно — он согласился, конечно — но — человек — хороший.

— Более — о царях — не спрашиваю.

— Верно, верно. Не стоит о них — сволочах. Хотя, впрочем…

Молодой, золотоволосый — хотя в то время уже малозолотоволосый — вылинял — не то слово.

Без копеечки денег.

Велики поэты.

Так и быть.

Не дожил.

Очень долго, очень долго, очень.

Привести в божеский, благопристойный вид —

внешне — только внешне, ибо моя любимая,

читатель, понимала и сочувствовала нам,

хотя — сочувствие — не есть еще помощь, но

спасибо и за то. За гитару. За то, что поехала.

Марине где-то — вот уж чудо! — воды

достала, чтоб она успокоилась — хотя

и Аня, и Марина — совершенно свободно —

могли достать и воду, и водку, и нарзан —

вплоть до — не знаю, читатель, пределы

твоей мечты, не знаю — но — тут уж, для них,

все было осуществимо, все.

А они — Марина и Аня — забыли обо всем.

Вылетело у них из головы.

Я, идиот, не напомнил.

А может, правильно, что не напомнил.

Все же, все же — на земле! — все же. Пусть уж земные заботы — мелочи, скажем, чепуха — пусть все снова вернется. Пусть.

На уровне доставания гитары, воды.

Пусть.

Среди живых.

А моя любимая, все отлично, повторяю, понимая, смотрела в окно. Ибо — мы — Аня, Марина и я — производили на нее, так мне показалось — крайне удручающее впечатление, да.

А тут — еще владелец гитары подсел.

Но — Марина — мгновенно его отшила — условно говоря.

— Вон. — Так она сказала — вон, — гитару — спасибо. Спасибо. Поклониться могу. Вон, и чтоб и духу не было. Запаха — уж — точно.

Вон.

— Марина, я говорю на лету, — как вы себя чувствуете? Здесь не то чтоб дует — продувает насквозь. — Вы уж меня простите за заботу — если это можно так назвать.

— Заботы, заботы, заботы. Все — беззаботно, честное слово. Я вас не жизни учу — не осмеливаюсь, но — все открыто и беззаботно, поверьте.

— Верю. Вам — верю.

— Где же мы сейчас пролетаем?

— Над Гренландией — так мне кажется — по очертаниям.

— А в какую сторону летим?

— В Америку, над Америкой, вернее. Пролетаем.

— Не люблю я Америку.

— По — мы ж, не опускаясь.

— Зажмурившись полечу.

— Зря, — говорю, напрасно.

— И прекрасно, что напрасно.

— Вам не холодно?

— Вам-то как?

— А вам?

— Мне? Прекратите эти нелепые расспросы — холодно, тепло, жарко, душно, невыносимо, мы, кстати, в невесомости, друг мой.

— Мнимый.

— Ну — условно, условно, хотя, как мне кажется, — друг.

— Стараюсь, говорю, пытаюсь, пробую.

— А вы не старайтесь.

— А я не стараюсь. Я к вам пристраиваюсь.

— Не стоит — пристраиваться.

— Марина, все, чего бы вы ни сказали…

— Какая красивая сверху Гренландия!

— Ничего.

— Красавица!

— И качели?

— И качели.

— Карусели?

— Да.

— Все, к сожалению.

— Дотла.

— До пепла.

— А газели?

— Те — глазели.

— Отбежали что ли?

— Глазели.

— А.

— б.

Кто?

Люди.

Ибо тишина трав, а уж вода — о! — читатель, о воде, реках, тишайших, стремительных, остановившихся, розовых, голубых, бледно-зеленых, красных, оранжевых — о прудах — читатель — листьями засыпанных, — пруды, читатель — лучше всего — недаром бедная Лиза — сочинение Карамзина — в пруд — и — лучше не придумаешь — чистый пруд, зимой превращаемый в блистательные, в ослепительные — мороз и солнце — день чудесный, а где-то — дремлет друг прелестный — вставай, красавица, очнись, открой — богом тебе пожалованные — взоры — навстречу северной авроры.

Современники, собеседники, собутыльники, соприятели, неприятели, приятели.

Люди.

Тише, травы, ниже воды.

В канаве, как говорил Владимир Владимирович — ниже канавы — только — канал.

В прорубь.

— Вы! — блядью — пожалуйста — но — сукой — вот уж! Впрочем, — как знать, как уж у кого сложится… Не виновных, не виноватых… Хотя, знаете, — с возрастом, очевидно, с возрастом, к сожалению, ибо женщине стареть — крайне несправедливо — но — с возрастом, и этим проклятым опытом — коего лучше не приобретать — но увы! — сам, не спрашиваясь, в дверь не стучась — приходит сука — ах! — Анечка, вам-то уже ничего не грозит — ну там, мелочи, мелочи — сука — Анечка — проклятье — и для самих сук, хотя многие из них об этом не подозревают — это крест, ужас — представляете, сколько им приходится — по ходу дела, для дела — врать, изворачиваться, спать не с тем, с кем бы хотелось, — а — надо — ложатся — так вот, заканчивая этот и без того затянувшийся монолог, — тем более у меня возникла одна, по-моему, чудесная идея — так вот — суки — самые несчастные люди на земле. Добавление — если они не дуры, ибо счастливей дур… но сука и дура — редко совместимо, но — бывает! — бывает — повезет.

— Марина Алексеевна, — сказала Аня — вы знаете, мне даже неудобно как-то…

— Все между нами удобно, все.

— Я — того же мнения.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь.

— Вы, наверно, все знаете… — начала Аня.

— Я не знаю ничего. Вернее, так: я знаю, что ничего не знаю.

— Мне, простите…

— Анечка, не извиняйтесь — ради бога, которого нет, но есть такое выражение — вы-то? — ангел — вам-то чего извиняться? — Да и перед кем?

— Мне ваши стихи пока еще не очень нравятся, ну, я просто… Вы понимаете.

— Понимаю.

— Но Борис Леонидович — я его стихи тоже, кстати, не очень. Но Борис Леонидович, а он уж такой замечательный человек…

— Разнообразный.

— Вам это лучше знать, конечно. Но Борис Леонидович, когда мы гуляли с ним, там, у озера, сказал о вас такое, что даже вот так в глаза вам, вслух — при вас — как-то и неловко говорить…

— Гений?

— Да…

— Все, что Боря обо мне говорит, говорил и будет говорить — мне давным-давно известно. Руку предлагал — чего же более? Но вот — вам мое предложение.

Читатель, наберись мужества.

Не извиняясь, хотя всегда надо извиняться — женщину вперед пропускать и проч. — так вот — не извиняясь.

— Знаете, — сказала Марина. — Мне тут как-то не нравится. Да и Марина… сука.

— Но… — я имел в виду, что рядом все-таки Аня идет.

— Ничего. Ничего страшного. Сука.

— Суки — самое точное и вовсе не ругательное, ну, в общепринятых выражениях — слово. Очень точное и очень, как бы вам сказать, точное — да, но — и — как ни странно — гражданское, сукой можно родиться. Вероятнее всего — нужно, ибо наивные попытки, правда — иногда наивные попытки — самые лучшие — стать суками — чаще всего оканчивались неудачами. К сожалению — для сук, разумеется, для сук. Я бы сама… Я же тогда челочку носила. Блядью, Аня, вы уж меня извините, — что вы! — сказала Аня — что

— Вы уезжаете?

— Конечно, уезжаю.

— Ну, что вам предложить — хоть кружку чая?

— Да, чай…

— Ну, если

— Невзначай?

— То лучше — водка, а не чай.

— Но — невзначай. — Все так обыкновенно…

— Вот. Вы когда-то были и военным. Понятно — взначай — но — невзначай. А вы Марине предложили чай.

— Простите мне — поступок — ну, поступком его же вряд ли…

— А жила — живу без уступок. Поступки были — не были уступки.

(далее — матом).

— Вот что.

— Что?

— Полетели?

— Не медля.

— Вы же не в порядке. Как там у вас? У нас ведь дела. А там, в доме, у Марины — переночуем.

— Неохота.

— У чужих ночевать?

— Ну, в общем…

— Марина. Клянусь. На колени становлюсь.

— Вранье.

— Вам все врали.

— Полувсе.

— Вот что.

— Что?

— Забудьте все. Как сон. Вам столько наврали, что я из этого вранья в одиночку — не выберусь.

— Сможете.

— Полетели?

— Ох — то — и предлагать — не посмела.

Мы летели очень медленно.

Просто Ане стало — неважно.

Помедлим, раз неважно.

Пруд розовел. Цвел. Бледнозеленел. Царскосельский — вот какой.

В лодке. Анна Андреевна Ахматова, Аня и я.

Марина (и моя любимая) прогуливались среди этой полузабытой уже — прелести и красоты — фонтанов, дубов — потом, правда, я их заметил в кафе, устроенном очень удобно — на озере — виды прекрасные — но — мы — плыли.

Я — Кормчий.

Анна Андреевна — царственно — восседала позади — для меня — перед глазами — но — Аню нежно обнимая.

Солома волос, глаз синева — как сказал Хикмет, чудесный человек, — и о какой-то женщине.

Вот солома волос — и — глаз синева…

Анечка.

Солома волос и глаз синева.

Синеют, сияют.

А у Анны Андреевны.

Екатерина.

Номера — не помню.

Елизавета.

То же самое.

Екатерина.

Прямо — от Петра — прямо — из постели — или — из саркофага — в чем их там хоронили? — Екатерина.

Царственно.

На лодочке, с Анечкой.

…преувеличивайте, говорит она, — не ежедневно. Он и сам за себя постоит. Но — самое странное — ему это уже надоело. А ничего другого не умеет. Самое время жениться — для забот. Интересно, им пенсия полагается? За все избиения? А то — на что жить? Я, пожалуй, на панель пошла бы, если бы охранялась законом. Женитесь на мне, а? Вам-то все равно, на ком, а я — я говорю ерунду, потому что я волнуюсь. Вот вы кого-нибудь любили? Не в этом роде, что боксер? Я не навязчива? Навязчива. Я навязываюсь, но я — по-хорошему. Я на вас смотрю иногда, как вы домой идете — и что вы там делаете один? Пишете? Водку пьете? Книги читаете? Чем бы еще заняться? Можно марки собирать. Я хочу выпить за ваше здоровье, за вашу любимую, за то, что любимая существует, хотя она об этом и не подозревает, но факт ее существования несомненен, и я пью за вашу любимую, сожалея, что ее нет за этим столом, как, впрочем, нет и других личностей, достойных этого стола, но, главное, что нет любимой именно в тот час, когда бы ей все поправилось и показалось — представилось — скажем так! — достойным, веселым и вообще — времяпрепровождением на уроке какого-нибудь кинофильма из жизни богатых, но никому никабельных людей — вам это слово знакомо, писатель? Ура! Вот — у вас нет знакомой шлюхи? Всю жизнь мечтала познакомиться с настоящей шлюхой. Знаете, без этого, в чистом, профессиональном смысле. Поговорить, как и что. И, наверно, скучно. Все профессионалы — в узком понимании — скучны. Им все ясно. Все ясное, но в очень уж немногом, а остальное — подозреваю — им и неинтересно. Пейте, а то у вас лицо уж совсем. Сейчас боксер придет, побьет вас еще, хотя — вы же первый, наверно, писатель, с кем он познакомится. Он вас про Джойса будет спрашивать — вот посмотрите! Про Феллини, про Антониони. Он с Тарковским знаком! Вот. Между прочим, он — чемпион мира. Вот какие у меня женихи. Пейте. А зачем я вам тут понадобился, спрашиваю я. Нет, я понимаю — причуда, повод, внезапность решения? — но — вам что, поговорить не с кем? Вы уж на магнитофон тогда наговаривайте, а я не магнитофон. Да я всего и не запомню — просто, как информацию, если вам после понадобится воспроизвести или вспомнить то, что вы говорили. У меня и намять неважная, да и я собеседник никакой. Собутыльник — еще ничего, да и то односторонний. Вы-то вино пьете.

Кстати, зря. Это потом тяжело — а еще боксер придет. И папа, сказала она, папа обязательно придет. Он мне вчера звонил. Вот я бы за него с удовольствием замуж вышла. И разница лет хорошая — ему сорок два! — сорок два, а мне восемнадцать! — вот бы жили хорошо.

А у Вас какая медаль? Нет никаких, не вышло. Я учился средне. Как во сне? — спросила она. Да, полусонно. Я в армии долго был. А, — сказала она, — а на военного вы не похожи. — Да я плохой был военный, очень плохой командир. И — этим вовсе не горжусь, что в лейтенанты не гожусь. Стихи? Да нет, какие уж стихи. Правда, не получился из меня военный. А вы хотели? А с кем воевать, раз нет войны? И вообще — хотят ли русские войны? — Ох, ничего я не знаю — где этот ваш боксер, а то я не чемпион мира и все это выпить-то смогу, но последствия! — подумаем о последствиях! — вдруг посуду буду бить. Начнем, сказала она, начнем, чтобы после уж не повторялось. Трах! — и ваза — вроде бы из хрусталя — трах! — об пластиковый нот — и странное дело — не разбилась! — А она — не ваза, а она, рассмеялась. Знаете, сказала она, мне ужасно плохо. Вы на гитаре играете? — Нет, но у меня знакомые есть — играют. Хорошо играют? Плохо, конечно. Туристы, наверно, ваши знакомые? Да нет, пьяницы. Что, алкоголики? Всерьез? Вроде шлюх — профессионалы? Да нет. Нет, говорю, не профессионал. Так, к слову пришлось. А боксер на гитаре не играет? В часы досуга? Знаете что, а поехали к цыганам! Нет, говорю, никаких цыган. И — а как же боксер? А папа? И у меня, наверно, рублей только — ну, занять можно, конечно, но цыган, правда, нет никаких. Есть один мнимый цыган — могу позвонить. Очень похож на цыгана, и на гитаре играет. И про любовь играет? Только про любовь. Вот что. Я пойду умоюсь, а то мне что-то неважно, сказала она. И вы тут пока тоже не напивайтесь, тихо заперши двери. Распахнем окно, а то помрем. Все. К телефону не подходить. Меня нет. Я в потустороннем мире. Все. Насчет цыгана — подумайте, если он даже мнимый. А у меня для вас есть сюрприз: приедет женщина. Школьная подруга. Тоже медалист, правда, серебряный. Но — серебро уж точно настоящее, а зовут, как в оперетте — Виолетта. Не то вельвет, не то валидол, не то — очень красивая и элегантная женщина. Знает два языка — забыла какие. Один — вроде эфиопского. Тоже — невеста. Женитесь! Вам необходимо жениться, и — но расчету. Встать на содержание. Писателю естественно быть на содержании. Уж лучше у женщины, чем у государства. Монтень. Вернее, Монтень ничего подобного не говорил, а я, кстати, его и в руки не брала, но мысль достойная Монтеня, допустим. Вы читали? Ничего вы не читали. Темный человек. Только не смывайтесь. Не исчезайте, не уходите сквозь стены — умоляю вас!

Пока она там умывалась, я подумал, как все это нелепо, в сущности. Мысль такая мелькнула, что вот — нелепо. Я же очень давно знаю ее, очень. Девочкой помню. Разница в двенадцать лет — сейчас неощутима, ее просто нет. Не существует. Но она была. И тут уж я сентиментально (под пластиночку) вспомнил какие-то качели-карусели, портфельчики школьные, опрятность форменного платьица с белым воротничком, и еще я вспомнил, не вспоминая, впрочем, и не задумываясь особенно, но — не по существу — вспомнил, какая она была храбрая — не по расчету, хотя всем казалось, что в этом был какой-то расчет или — я не знаю, как это назвать — ну, что ли — желанье славы. Столетье с лишним — не вчера, а сила прежняя в соблазне — в надежде славы и добра смотреть на вещи без боязни (Б. Л. Пастернак, перефразируя Пушкина, дефразируя, скажем так). Так вот, в надежде славы, но вовсе не добра эта красавица лет десять тому назад ходила по карнизу девятого этажа — среди бела дня — причем, беспричинно, безответственно, не слишком уж и ловко и — главное — прекрасно понимая, что зрители-то в ужасе, а их было немало. Если человеку надобно покончить с этим миром, надо все-таки это делать втихомолку. Она-то знала, что не свалится — карниз был слишком широк, а она ничего не боялась — она посмеивалась над нами — я был в числе тех, кто стоял во дворе среди развешенного белья, рядом с домохозяйками, зеваками, пьяницами, сдающими бутылки в полуподвал. Знала, стерва, что не свалится, и — смеялась. Честное слово, я хотел, чтобы она упала. Вот на этот летний асфальт. Прямо чтобы со всего размаха, кувыркаясь и вскрикивая, по — чтоб только не стояла, не посмеивалась, как балерина — легкая, нарядная, светловолосая. Впрочем, стоп. Ретроспекции опасны, но что изменилось? Все тот же карниз. Я ветеран — в смысле зрителей. Аудитория у нее сейчас небольшая, грустно все это. Врать — не врать. Быть искренним. Не притворяться, не прикидываться. Не сочинять того, чего на самом деле нет. Казалось бы — чего бы проще. Каждый решает (или не решает) это по-своему. Скорей бы уж чемпион мира пришел. Я пытался ей как-то объяснить, что задавая вопросы — самой себе — сложно получить ответ, поскольку он существует, существуют почти все ответы на все возможные вопросы, существует и та реальная возможность следовать и советам, и ответам — у каждого. Что-то неблагополучно, если

Забудем все, забудем.

Выкинем из памяти — на время, читатель, только на то самое время, которое понадобится для других — увы — печальных дел. Предыстория.

Я болел — кому это интересно, поскольку многие болеют — но уж, поверьте, я болел всерьез — свалился.

Тут уж личные воспоминания кончаются.

Попал я туда, в эту странную больницу, почти сразу после новою года — то есть елочка стояла, висели флажки, украшения висели, шары, валялась на пластиковом безукоризненно чистом полу — вата, конфетти — не берусь называть, но, читатель, был новый год в доме, где все к смерти приговорены — не приговором — обстоятельствами. Поскольку было мне тогда, в первый, во второй, в третий и — и — опустим, — бесконечно печально, и вовсе не от того, что я так уж заболел — хуже я болел, молодым — валялся на вытяжении с переломанными ногами в военном госпитале Хлебникове — помню был там мост, через который везли, помню, как в коридор — не положили, — офицер и пострадал на учениях, падая с парашютом, упав в лес, сосна спасла и изувечила, как могла — ноги, в основном. Вернемся туда, в предысторию.

Мне надо было ехать на похороны, вернее так — на сжигание в крематории. Вот именно в этот день, именно — вот так. Не мог я туда не поехать, не мог, хотя никакого — абсолютно — не то чтоб уж и желания — а просто и ох — зачем? — но — вот сам помрешь и никто не приедет — хотя — какая разница? — но тут уж, тут уж, — было мне невозможно ото всего, что случилось, хотя не случиться и не могло.

Я был больной там элементарный. Почки. Там, в этом учреждении элементарных больных вообще выносят с трудом. Они — эти больные — для науки интереса не представляют. Но существуют иные, более — опять-таки для науки — интересные люди. У нее, у этой девочки, было четыре ночки — и все больные. На ней защитили — две или три — докторские диссертации. Уж кандидатскую — наверняка, а она помирала, хотя ее и пытались вытащить из помирания, но — бог ее рано забрал. Звали ее Аня. Невыносимо мне об этом писать. Мы бродили по этим ярко освещенным коридорам, по блистающим чистотой и безысходностью — тоже блистающим — полам, сидели внизу, где есть телефон — единственное средство сообщения с жизнью, — мы пили то, что могли достать, когда во время разрешенных прогулок — ровно в полвторого — открывались ворота нашего учреждения и — поскольку здесь был морг — забыл уж какого района — то сюда привозили (или увозили) усопших. Так вот, усопшие — впервые, по-моему, хотя, судя по некрологам, плохих людей вообще не было и нет, но — вот тут усопшие помогали впрямую. Отворялись ворота нашего учреждения, и мы (и не только мы) спокойно выходили за этой машиной — часто даже и не похоронного тина, а что-то вроде бы и хлеб развозят — выходили в город. Вокруг были магазины, кафе, рестораны — была, кроме прочего, улица. Шли живые люди. Покупали газеты, банки с капустой, стояли в очередях, ссорились, перебегали улицу, охали и ахали — засыпали на ходу, не замечая, какой сегодня день. Дни-то шли какие! Надвигалась весна — март — нараспашку, все, как ворот расстегнув, и тут мы с Анечкой.

Вы знаете, как это происходит. Кто не знает — тем лучше.

Играет оркестр — небольшой, — и тебя — что-то вроде лифта — опускают прямо в печку. Это, конечно, к делу не относится, но там был один смешной человек — распорядитель, инженер — заведующий, что ли, адом — в общем, Мефистофель. Совершенно пьяный — очевидно, по роду профессии — иного выхода у него не было, но он, будучи физически очень здоровым человеком, очень — ну, внешне хотя бы — чудесно держался на ногах, разговаривал, отдавал свои мефистофельские распоряжения, и вообще был молодцом. Так вот он мне сказал, глядя на меня внимательно, поскольку вид у меня был сокрушающе невеселый, так вот, мне сказал: две минуты. Что? Я спросил — да и кто вы? Две минуты — повторил он — ровно. А ему — он показал на проходящего с похорон тучного заплаканного человека — минут шесть. Тут я понял. А вам? — спросил я — вам-то сколько? Робинзона Крузо читали? — спросил он. Нет, обознался. Прямо выпадение памяти — Пятнадцатилетний капитан — но того же автора. Да нет, говорю я, это разные авторы, по-моему, хотя. Тут я выругался, условно говоря, но Мефистофель, ничуть не обидевшись, сказал — так вот, в этой замечательной книге вождь — забыл как зовут, ну, африканский вождь, сообщник Негоро — пирата — знаете? — так вот, этот африканский алкоголик до того допился — они там по ходу действия пьют горячий спирт, джин — понятия не имею — но — хотел бы узнать, что они там, эти сволочи, пили, сжигая пятнадцатилетнего капитана — я сам, кстати, капитан, в прошлом, — так вот, этот вождь сгорел мгновенно. Просто как бы испарился. Того и вам желаю, сказал я. Так и получится, согласился он. К тому себя готовлю. До свидания, сказал я, ну, это уж точно, сказал он, увидимся. — В кремлевскую стену вас же наверняка не положат? — Тут я опять выругался, а он опять не обиделся, славный человек.

Аня, прости меня, прости, ради бога, хотя ты уже на небесах и бога, наверно, нет, но кто-то там есть, хотя — никого и ничего нет. Аня, милая, прости, ты помирала — я не пришел, а мог бы. Видел я, как помирают. Как не хотят умирать. Изуродованное уремией лицо, тело, перевоз — в беспамятстве — а часто — в полной памяти и рассудке и в ужасе — в изолятор, чтоб другие не мучились, а ты уж. Аня, прости меня, за то, что я не дал тебе ключ от своей палаты, где я лежал один, а мог и в город по необходимости уходить — не дал, потому, что знал, что тебя выгонят отсюда за нарушения — господи! — Какие уж там нарушения! — А ты просила — ключ, на одну ночь, — если вас не будет — здесь парень лежит, он не больной, он из богатых, у него родители, родственники сюда его положили, чтоб от армии отсрочку получить, он красивый — а негде, понимаете, палат-то одиночных нет почти. Летом еще ничего — у нас парк огромный, а зимой я же не могу на камнях спиной лежать — тут только одно место есть — в коридоре, у клуба, но ведь зима, не могу, а он сам пристает еще — представляете? — представляю, милая, представляю. Аня, прости. Ключа не дал — думал, выгонят тебя отсюда, а обратно сюда попасть сложно — очередь со всей страны — а кому ты уже такая здесь нужна? — не для науки, не для диссертаций — все на тебе уже испробовали, испытали, а теперь — помирать, а может, думал я, вырвется, выберется — по юности своей, по этой челочке наискосок, по глаз синеве, потому что жить хочется, раз ключ просит.

Дальше я долго, долго сидел на скамеечке и ревел. Кепку я на глаза надвинул, даже газету взял, чтоб внимания не привлекать — подумают — пьяный или сумасшедший. Плакал я обо всем: об Ане, конечно, хотя чего уж там плакать, но — вот вам война, вот вам ее реальные последствия, вот вам наша голодуха, безотцовщина, безматеринство, случайность рождений — от людей больных, пьяных — бог знает.

А солнышко меж тем светило.

Великая моя страна, великая — всеми проклятая, проданная тысячу раз, внутри и издали — великая, прости меня, рядового гражданина, я боюсь за тебя, обеспокоен. Вот Аня померла. Хватит помирать, хватит. Просто даже места не хватает. Только — родственные захоронения.

Тут, читатель, ты будешь вынужден выслушать главу — опять-таки к сюжету не имеющую никакого отношения, хотя сюжет — будь он проклят! — тут не важен.

Нет у меня под рукой Ахматовой — нет — читатель, нет, но поскольку я убежден, что нет благороднее и — как бы вам сказать — бескорыстнее что ли — русского читателя, то вы сами это найдете и почитаете подробно.

Начнем с начала.

Чего не видел — досочинять совести не имею.

Вот то, что видел. А видел я, как трое, из «Ленфильма», трое столяров, пожилые люди, из цеховых, совсем уж поздно ночью — в нерабочее время — сооружали ей крест — такое свежее, молодое было это дерево! — в разрезе не видал — знаете — по виткам ствола — но — пахло — цвело, скажем так. Делалось все быстро, обдуманно и — профессионально, поскольку это произведение надо было ставить назавтра, в Комарове.

Денег они не взяли — совестно было и предложить, но — водки мы принесли и колбасу какую-то — святое дело, сказали эти трое, старше меня вдвое, святое дело для хорошего человека — раз уж он помер, крест сделать, да и редко такой случай выпадает — такое уж дерьмо делаем — декорации — а тут крест — и — говорят — для хорошего человека. Раз вы говорите — мы уж верим. Выпить — пожалуйста, а денег — не возьмем. Нам — они сказали в одиночку и вместе — за такое святое дело — повторим — не нужно. Мы уж проживем. Во, спасибо, что выпить есть, принесли. Крест они соорудили прекрасный. Мы — с моим товарищем — так и предполагали, что денег мастера не возьмут, а делают — втроем — хорошие люди — значит так — трое — три бутылки, а одну — про запас, чтоб не бегать. Мастера, все соорудив, — да над кем — господи! — знали бы они, над кем — но мастера знати одно, и это, может быть, было самым главным, что крест сооружен для хорошего человека, и еще — было у них, конечно, представление, что вот тут уж случай особенный. Мой приятель — разливая, пытался — и совершенно зря — объяснить значение — так скажем — Анны Андреевны Ахматовой для русской литературы — мастера, сочинившие крест, вежливо это выслушали, ожидая, когда же выпить придет черед, но — товарищ мой был велеречив, хотя он и человек хороший и впрямь был озабочен — чисто практическими делами — доставками креста в Комарове, что, если читателю малоизвестно, от Ленинграда далеко, не слишком — но — все-таки. Потом крест в такси везти — тоже задача. Но мастера все, по-моему, поняли. Один из них, постарше, сказал — все помрем, а кресты, суки, разучатся делать. В бога я не верую, но вот, понимаешь, я ведь и на войне мог свободно спотыкнуться — там фанеру со звездочкой ставили, если время было, а не успевали — так зарывали, но — скажу тебе, зарывали всегда, вот, понимаешь, зима — ты копал зимой? Копал, говорю, копал — и зимой закапывали — без похоронных команд, сами долбили. Стаканов у нас было два на пятерых. Пили сразу. И вовсе не за Ахматову. Вовсе нет, хотя все время — за нее. Мой товарищ пытался даже читать стихи Анны Андреевны, но — безуспешно, ибо — он, как человек вовсе не пьющий, да еще и без закуски — колбаса — слова выговорить не мог, а мастера все выпили очень спокойно и печально — естественно, не по поводу Ахматовой — по своему поводу, хотя внешне все соблюдаюсь, как на поминках, после и во время которых все забывают (и правильно делают), кого зарыли, и дело уже оборачивается у каждого по-своему, но — мастера, думая, а может, и не думая ни о чем, кроме того — вот уж повезло — сидим, пьем — выпили свое, и даже более, ибо товарищ мой впал в прострацию — не в смысле водки — он задумался о том, что происходит вот здесь, сейчас. Напрасно, друг мой, напрасно. Выпьем за покойницу, сказал самый пожилой — она что? — стихи писала — я слышал? писала, говорю, писала, сочиняла, — одним словом. Тут я опять стал матерно ругаться, что нисколько не удивило моих собутыльников, даже моего товарища не удивило, хотя он, как мне показалось со стороны, был обо мне иного мнения, но — три бутылки — кончились. Четвертую я отдал самому старшему из мастеров, крест мы вместе вынесли через проходную киностудии, получив предварительно пропуск на вынос креста, что было связано с определенными трудностями, но — после раскопок в пирамидах, после лабиринтов, смутных освящений и бездны, в которые проваливаются товарищи моих трудов — все уже не составляло уж таких особых забот. Такси нашлось. Поехали, поехали.

Т. Н. Володаева, атеист, боровшаяся с Алевтиной Ивановной — радостно смотревшая на нее, когда та, узнав, что при раскопках, запусках спутников, космонавтов, а также при прямом сопоставлении библии с научными достижениями, оказалось, что бога нет, обняла ее и расплакалась.

Мы вышли — вчетвером — вспомни, читатель, кто: золотоискатель — отец красавицы, красавица, гравюра и я. Я, как тебе уже известно, должен был в двенадцать часов с минутами быть в крематории — ибо там все поочередно и опаздывать нельзя, ну, скажем, — прибеги, если успеешь. А пока что — рано еще было, совсем рано. Прекрасный летний рассвет, прекрасный. Они чего-то болтали, а отец вел дочь под руку, не зная, наверно, что ей говорить, но я бы — на его месте — тоже не знал. Хотя, знал бы. Точно — знал. Но, шагая за ними по этому прекрасному летнему рассвету, я — не из вежливости, не из интереса, а просто глядя на человека, пытался как-то помочь ей, хотя безуспешность помощи была очевидна. Гравюра шла молча, рядом со мной. Она даже не подозревала, как была сейчас хороша — в этом освещении, бледно-розовом, сама — бледно-розовая, в белейших кружевах, трезвая, грустная, сосредоточенная — в чем? — Вот тут уж я голову склоняю — не могу, права не имею вмешиваться — почему голова ее склонена, Почему — ох! — столько почему, что уж лучше потрепемся — что я — через силу — себя преодолевая — начал, а она, милая, все поняла — и — мы сыграли хорошо. Я ее спросил: как вам удается выглядеть так хорошо так рано? — ничего умнее в голову не пришло — она, милая, сказала — вот птички поют — пели, действительно, какие-то птички, и тут — я спросил, поддерживая беседу в том направлении, которое она сама предложила, — вернее — было мне не до направлений разговора — лишь бы до дома довести, лишь бы сдать — прямо в дверь, иного выхода не было, но — но я ей еще сказал — про птиц — раз уж такой разговор, про птиц — а какие вам нравятся птицы? — Никакие, так она сказала, — и вообще — хватит, хватит, — вы понимаете? — абсолютно, сказал я, — тогда уж заткнемся — так сказала она. Далее шли молча, а погода начиналась великолепная, лето, которое я лично прошляпил, а они, наверно, смоются куда-нибудь, куда-нибудь в теплые края, к солнышку, к морю с ними бы я ни за что не поехал — хоть бы на коленях просили — не попросят, конечно, — с ними — ни за что. А с кем, подумал я, шагая за красавицей и ее отцом, плащ которого в лучах рассвета сверкал все более и более — с кем? — Вот что, сказала моя спутница (спутница золотоискателя), у нее телефон есть? Не помню, забыл. Да я вообще у нее редко бываю. А что? Тут рядышком четыре телефонные будки. — Так я ей сказал. Эта сука, сказала она — не о красавице, об отце — прямо рукой показав — в спину, правда и негромко — так вот, эта сука ровно в девять должен быть в полном порядке. Какой у вас размер рубашки? Ворота? Сорок второй. Белая дома есть? Есть — я уже все понял. Ладно, сказал я, вы за ними идите, а я вернусь — с рубашкой. А хоть чай у нее есть? — спросила она — а зажевать? — Не знаю, сказал я, но я сам принесу — можно еще подсолнечного масла выпить, чтобы не несло — я ей посоветовал. Вот что, сказала она, гравюра Теофиля Готье, — если есть у кого-нибудь — из соседей — у вас нет, конечно, — спросите, пожалуйста. И я побежал.

Предпошлем эпиграф.

Она спала в электричке — сидя, конечно, сидела напротив меня и спала — примерно ровесница. Ее лицо — устало — с утра-то — с утра. Ее глаза — закрытые все время и лишь где-то на остановках, когда электричка замедляла свой стремительный бег к Москве, вот лишь тогда приоткрывались эти голубые-голубые, а под ними — уже складки, морщиночки — ох! — приоткрывались и смотрели испуганно — не проехать бы! — а после уже успокоения закрывались — до Следующей остановки, чтоб снова после приоткрыться — на мгновенье, посмотреть — оторопело — устало, осмысленно, конечно, осмысленно, но в самом простом смысле — не проспать бы, не проехать. Никогда я не забуду и не прощу никогда это русское лицо, молодое еще, молодое и также уже вовсе не молодое — за что? — засыпая и просыпаясь, летела она (время — в волшебство) мимо чудесных подмосковных мест, руки ее, рабочие, руки работающего человека — ну, скажем, наверно — и наверняка, — каким-нибудь физическим трудом — руки ее лежали на сумочке, крепко ее держали, сумочку, — а то ведь! — ох — тут она приоткрыла на лету свои бледно-голубые глаза — и — вышла.

Вообразите, хотя вы и воображения и лишены —

не для жены — тут у вас — сколько хочешь

воображения —

что, вообще говоря — не так уж и плохо —

замечательно — но — вообразите,

вот сад, не такой, не нескучный, хотя — он-то

и самый скучный,

все.

Я бы хотел поставить тут — здесь — точку — но

в одиночку

сложно

милая

(вовсе не милая — так, переспать,

хотя я — так — только спьяну, да и то).

Но — милая — все равно —

руки, ноги — по дороге.

Все же, вы знаете, неохота — чтобы какая-то, скажем, морская пехота, или — земная — вот ваш удел. Не завидую я женам старших лейтенантов, капитанов, майоров и даже генералов, — горжусь, — но — стихи — не о том.

За кронверком — на повороте

есть дом

Там вы живете

Вдвоем, втроем.

Мне — все равно —

За кронверком — на повороте,

Вот — за аптекой поворот,

За кронверком, на повороте —

Мой друг — живет.

Вот тут бы матом, милый мой,

вот тут бы матом,

Но — мат — словосочетания — это —

не ваши слова и не мои,

Но — вот все из но, хотя точку тут,

Как ставили былые классики — нельзя —

А надо сказать — в рифму:

любимая, все мостовые…

Скучно.

Спи, моя красавица, сладко спи.

Кто все умеет, тот ничего не умеет.

Если он так говорит.

Кто опытен — если он так говорит — так он не только болен — плохо ему — бывает, — но — но — то — ты бог? — из-за, из-за?

Я вечен.

Так он сказал. Так.

Бог.

Бог его знает.

Врет он все, врет, честное слово, врет, врет, вранье, вранье, вранье и 567 раз — вранье — можно 892 — вранье — все врет — бог творец — из шашлычной.

На любом.

— Историю — на нашем языке — и то уж — смутно…

— Жалко — говорит мне шоколадница Лиотара, нравящаяся во времена и народы.

— Вы-то хотя бы знаете?

— Чего?

— Как вас зовут?

— Без имени. Шоколадница.

— Вы бы поднос отложили.

— Чем могу служить?

— Милая моя (не моя), ничем.

— А господин?..

— Предупрежден.

— Вот так.

— Вот так.

— Тогда — мне — переодеться.

— Да вы что? Утро?

— Вот — утром.

— Где мне подождать??

— Возьмите карету — раз уж господин.

— Повинуюсь. Ох. Как вас зовут? — крикнул я вслед убегающей — она засмеялась.

Мы ехали — в неизвестность.

— Вот вы даму пригласили — это она щебетала — с утра.

— Что вы там, на подносе, несли?

(читатель, она была прекрасна, прекрасна, — вообрази — каждый по-своему. Но — сидела — слева женщина в кружевах, бело-розовая, причесанная — с утра — в темном бархате.)

1 г.

го-оо-о-ооо

Г — 2 — 44–67,

В — 8 — 00–90.

А — 8 — 55 — 666

добавочный

все звонят по телефону —

потому что нужен он.

Автор.

Я знаю, как стары стихи про телефон — но — вот —

от станции Мары до горы Афона (за рифму —) протянут

телефон, а если не протянут. То значит его тянут…

Бесполезность телефонных разговоров общеизвестна.

Только скорую помощь можно позвать. Да и то.

Но.

О чем?

Вон птички поют.

Вон этих птичек, вон.

— Водевиль, — сказали.

…спала, милая, спала, дорогая,

уже ото всех бед оправившись — спала — не забывай

ее, читатель,

а— то —

Вставай, страна огромная, вставай на

смертный бой, с фашистской силой темною

с проклятою ордой — пусть ярость благородная

— …пусть ярость.

…но.

…Играй, Адель, не знай печали!

…Адель? — Аня — Аля — играй.

Привычно.

…А ну, вас.

(Человек, бросившийся с Крымского моста.

Об лед — зимой.)

Беспечально мне — поскольку —

…В прорубь.

…Больно.

…Кепки скинем.

И пусть скинут свои беретики, свои шапочки, шляпочки, все головные уборы, — ежели нет их — пусть поклонятся —

…А ну вас, — а ну.

К сожалению, он, утопленник, был неправ.

Об лед.

Проще дома.

А эта показуха всеобщая. Ну, тут уж знаете, Минута молчания.

Не больше.

А что дальше.

Жалко.

Жалко.

Жалко.

И не жаль.

…Ибо — хариты, лель — кто они такие — понятия не имею — но, видимо, достойные люди венчали — позже — а вначале — и колыбель твою качали! — достойные люди.

Играй, Адель!

— Бог с ней, — сказал я.

— А вот и Терешкова летит! — сказала Марина, и Терешкова, видя нас, пролетающих рядышком, передавая приветы народам Азии и Европы, заметила — на лету — что мы — пролетаем — и из своего метеоритно непробиваемого и защищенного ото всех несчастий иллюминатора — помахала нам рукой — в перчатке.

— Ее Валей зовут?

— Валей.

— Сколько лет?

— Не знаю. Лет 25.

— Ох, зачем?

— Ну, нельзя женщин запускать, непозволительно. Она замужем?

— Не знаю. Откуда я знаю? Вы, Марина, преувеличиваете мою информацию относительно той жизни.

— Вам не холодно?

— Не то слово.

— Сейчас, сейчас.

Марина сделала решительный разворот, вернее, остановилась и — помахав рукой — позвала пролетающий рядом предмет, яркий — под солнышком, — ибо мы входили в утро. То был очередной искусственный спутник — но — Марина знала, что делала! — гениальная женщина — спутник не с приборами — с собачками, мышками и кошками, и бабочками и водорослями — всего не разобрать в подробностях.

— Тепло? — спросила Марина.

— Тесновато.

— Вы еще не справедливы.

— Да нет, спасибо.

— А собачки — милые.

— Ничего — я пристраивался, едва от замерзания отходя.

— Володя чудесно все о них написал — помните — тут у булочной, одна — сплошная плешь — из себя — и то готов отдать печенку…

вот уж не знаю какая, серьезно — ибо мы отбросили театр, когда, вы знаете, раскланиваются,

тут — без поклонов.

Публика может выходить.

Мольер умер в театре.

Жаль.

Инфаркт?

Но неочевидно.

— Несомненно, — сказал самый главный человек по инфарктам. Как человек добросовестный — он спросил — как? — во сколько лет? — и —

тишина, молчание, плеск волны, вечер, бледно-розовый —

абвгд.

Упресече,

постарайтесь, постарайтесь,

пересечь.

абвгд — а— б— в— г— д.

Эта река — река — пересечения — очень красивая — дело было летом — пасека — ну — с утра побрился и — три яхты купил — вместо галстука — а— та — бедная Лиза — все у аптеки, а та, в электричке, уже.

Московское время 14 часов.

— В анабиоз,

— конечно.

— на сколько лет?

— ……….

— Ну?

— ……….

— Прямо.

— Ни в коем случае.

В штопор — совершенно сознательно летит Костя Арцеулов, друг мой.

Самолет — не беленький-беленький — а старенький-старенький в штопор.

Штопор. Штопорт.

Мало кто видел, как…, вертясь. Падают,

все впоссовиях.

И негрл оги — сообразят,

быстро.

Разговор, не долгий,

№ — в шт.

— Но зачем?

Спасатели откачивали бедную Лизу, Машу, Валю, Катю,

но — Лизу — в конечном ее результате.

Зрелище — откачивания — опустим. Если читатель не видел — лучше и не смотреть. Таково мое твердое мнение. Старичок — упорный был старичок — не уходил. На песке.

— Зачем?

— Вот что…

— Если ругаться станете, лучше уж ударьте.

— Вы что, Карамзин?

— Да.

— Простите.

— Зачем?

Спасатели откачивали Лизу, возвращая ее к жизни, старались изо всех сил, переворачивали, приподнимали.

— Чтоб жила.

— О, это не ответ.

— Чтоб жила.

— Я вас не понимаю.

— А я вас понимаю.

— Мне кажется…

Тут Карамзин заговорил на свой лад, а мне было важнее иное — как там — с Лизой, как там — на песке —

вот уже села, вот уже покачивается голова, вот уже плечи под белым платьицем дрожат, вот уже зевает, вот уже волосы — женщина! — рукою поправляет, вот уже — упала навзничь.

— Вот что вы наделали — говорю я — лишь бы что сказать.

— Я удаляюсь, ибо…

— Нет, вы уж не удаляйтесь.

— Тогда — удалюсь. Зрелище это мне омерзительно. Лиза снова приподнялась, поддерживаемая мощными руками, локтями, приподнялась — приоткрыла свои бледно-голубые глаза — и — стала извиняться за совершенный поступок.

Аве, Маруся.

Мария.

Чтоб не ерничать, ибо, —

Аве — что такое — Аве? — мало кто знает — не то во здравие, не то — за упокой, — аве — а — в — е.

…а бедная Лиза неслась к пруду. За ней бежали: Марина, Аня (быстрее всех) и я. К сожалению, а может быть, к счастью, все на свете повторимо — и — неповторимо — повторимо — бежит эта бедная Лиза — снова — в пруд — из-за — имени не знаю, но вряд ли что как у Карамзина — в общем, чтоб покороче — бежит — очень хорошо бежит, как бегунша со стажем.

Помните?

Все лето плохая погода, звучит этот вальс с парохода, над пляжем…

на катере ездят

все лето — спасатели в желтых жилетах, спасители душ — неразумных — раздетых и даже — разутых…

Эти полусонные, полутрезвые ребята — в желтых жилетах — я тоже — безуспешно — просто навыка нет — спасали эту бедную Лизу.

Положили мокрую на песок.

Подошел некий господин, старичок, но с выправкой военной.

— Зачем? — спросил он, глядя, как спасатели спасают.

Тут идет ряд матерных слов — от спасателей и от меня.

— Да, я понимаю, — сказал старичок — я и сам так выражаться умею, не выражаясь никогда, как вам не удалось бы выразиться.

— Зачем я здесь? — спросила Цветаева.

— Да я сам не знаю. Вы же сами попросились, а я не протестовал — раз уж вы попросились.

Дом Марины.

Дом, на самом деле — дом.

Марина — не та, не та, в этом своем свитерке и плаще — наброшенном — не та — Марина, не та.

Все иначе,

Америка,

Аптекарша, ну, это неважно.

Что аптекарша —

Неважно.

Две Марины.

Ветер века.

Не объяснишь.

Нет.

Уж точно.

Ветер века.

Если это — ветер.

Проносит, несет, заносит, выносит, Ветер века.

Он в наши дует паруса. Понадеемся, понадеемся.

Надежды юношей питают.

Играй, Адель, не знай печали.

Ни в коем случае.

Ни за что.

…….

Как сердцу высказать себя?

В Минске.

Не в Америке.

У меня была одна знакомая, дочь партизана, вернее — сирота.

Она работала в аптеке, в Минске, напротив обелиска — очень высоко — и — вечного огня по тем, что — померли, так скажем, коротко — Марина. Тоже Марина.

Америка.

— Марина, как жизнь?

— Ничего.

— А как ты?

— Ничего.

— Познакомьтесь, товарищ, Марина.

— То же самое. — Та говорит, что помоложе.

— Марина.

— Как Юра? Как Галя?

— Ты из вежливости?

— Нет, из интереса.

— Ничего. И Юра и Галя — ничего. А как ты?

— Из вежливости?

— Нет, серьезно — как? Как дети? Как все устроилось?

— Отлично.

— Марина — это я к Цветаевой — это мои товарищи. — а это — Марина Цветаева.

— Слышала, но не читала.

— И не читай, — сказала Марина Цветаева.

— Все же — я посоветовал — вы уж так не разговаривайте. Читатель — можно и не читать. Тебе, Марина, можно. Ничего не читай вообще. Совет нелеп. Но — не читай, разучись грамоте вообще.

— Сумеете?

— Запросто.

Вылетим.

И вылетели — ровно над тем местом, где и предполагалось. Во что я верил — вылетаем.

Вылетели, вылетели.

Марина приземлилась лучше, чем я.

Тормозной парашют сработал.

Я — лично — не надеялся, ибо Марина все сочиняет — но — сработал.

Нас выбросило туда, куда нам попасть хотелось.

Там шел дождик.

Ну мелкий, такой мелкий.

Зонтов — не нужно, а им, американцам все под зонтами, в нейлоне и поролоне — в чем? — Зонтов почти не виделось, на

что Марина, не удивившись, а усмехнувшись —

улыбнувшись — мне сказала — суки.

Тут извинилась, хотя.

Стон.

Мы с Мариной очутились там, где нам и быть недолжно — не по чину, — я имею в виду — и — на виду — Марину — но — очутилась с неба свалившись. С неба. С помощью тех систем торможения — если надаешь — о чем Марина забыла — или — понадеялась, что и тут ее уж пронесет — нет — не пронесло, все было технически исполнено очень и очень точно.

Америка.

А мы — мы — по делам.

— Марина, это их дела. Нам важно — не пролететь.

— Не пролетим.

(собачки, милые, что ели из своих вроде мисочек.)

— Вы понимаете — не промахнуться.

— Я вам обещаю.

Читатель, земной шар — сверху — выглядит блистательно. Он голубой — морей больше, чем суши, — он — родина человечества — голубой, бледно-голубой — а иной раз и — ярко. В общем — поскольку у нас с Мариной были свои дела — вовсе не космического порядка, но — женщина в ней преобладала и — вот тут уж, читатель, я ничего не понимаю. Абсолютно.

Как красиво все было — прекрасно.

Мне сверху видно все — ты так и знай.

Летели.

— Марина — не пролететь бы. Гренландия-то позади.

— Не пролетим.

— Да я вам верю, Марина, но — чисто технически — пролетим, а для дела летим, — я — не для выяснения — повидаться, а вы — уж не знаю в каком качестве.

— Мариной.

— Марина, Марина, Марина — ты маленькая прима-балерина?

— Не обо мне.

— Знаю.

— Не пролетим.

— Уж Калифорния под нами. Вы посмотрите?

— Я вижу.

— Что делать?

— Во-первых, — вы уж простите, что я так с вами говорю — освободиться от собачек — вернее — собачек отсадить от нас.

— Проще простого.

Итак, мы оказались в Каире. Испытывая некоторые трудности — впрочем — технического порядка: отсутствие пробковых шлемов, незнание арабского языка и еще чего-то неосновного, а основным была жажда — увы — не познания — а воды. Все-таки сказывалось, что накануне, перед отлетом, мы выпили. Не читайте на ночь журнал «Наука и жизнь», советую, очень советую. Далее мы — причем небезуспешно — производили уникальные раскопки пирамиды Тутанхамона 25-того, которого так глубоко закопали — вернее — запирамидили, что нам стоило большого труда пробраться сквозь лабиринты, провалы, освещенные смутно — причем, один из нас провалился в бездну — вот кто — забыл, но мы все добросовестно разыскали, все предметы обихода, быта и небытия, где в ряду каких-то чудес роскоши, среди которых было четыре совершенно одинаковых — чистого золота — Нефертити, одна из них, причем, была в кепке, — оказалось множество других предметов — вот уж не ожидал, вот уже — не надеялся: не мыслил, не помышлял, что в пирамидах скрываются, кроме мумии, родственники, знакомые, соседи, какие-то самые наилюбимейшие собаки и кошки, парикмахерши, лифтерши, тети Вали и дяди Миши, одна знакомая девушка с Серпуховки, что невдалеке от метро, и рябая продавщица нива, забывавшая каждую зиму, когда пива на открытом воздухе не продают, что мы знакомы, что меня крайне расстраивало, и тут они все — и продавщицы, и прочие — вдруг полетели на парашютах — разноцветных, разнообразно и разновысоко покачивающихся в теплом вечернем небе, подпрыгивая ногами, улыбаясь, стропы придерживая, едва не касаясь ногами крыш и — прямо на меня, а среди них — вот уж чего не ожидал, не надеялся, не верил и не предполагал — летела моя любимая, ах, как она летела! — в бледно-зеленом платье, румяная, как заря, выцветшая, светловолосая, рыжая, голубоглазая, очень серьезно относящаяся, очевидно, к полету — в таких совершенно летних сандалиях или же тапочках — не разглядел, ибо заслонили ее тети Маши и дяди Пети, пролетая мимо, но что успел, то разглядел — что смотрела она куда-то в сторону, где пролетал некий молодой орел в чем — не заметил, ибо ничего кроме любимой заметить не мог — а золотоволосая ее голова, рыжая, родная — глаза удивленные, пролетающие, ресницы выцветшие — хоть бы слово сказала, пролетая, — ничего, и не сказала ни единого слова, тихий ангел пролетел. Я пытался приостановить — задержать хотя бы — этот сон, оттеснив в сторону тетю Машу, парикмахершу, которые упорно как-то загораживали мою любимую, оттесняли ее на задний план так, что лишь где-то, вдалеке, уж бледно зеленело ее платьице, тапочки покачивались, покачивались, все сносилось вбок, в лес какой-то — отдаленно — сосновый, сносилось — увы! — не разглядеть. Прости, читатель, прости. Читатель, ты прости, когда грустит писатель, ему сюжет вести все кажется не кстати, ему сюжет вести — как иногда грести — желанье пропадает, а лодочка плывет. Плывет, плывет по Волге лодочка, плывет туда, где милый мой живет, где ждет, скучает — долго, куда меня Волга вдоль по течению несет. Есть такая песенка, песенка любимая. Нескончаемо долго — после пирамид, парашютов и пролетающих любимых — я брел по какому-то лесу, в прохладе и покое. Время близилось к вечеру. Все было беззвучно, все остановилось. Птицы останавливались на лету. Шишки не долетали. Белки, подпрыгнув, висели, вернее — зависали — что им несвойственно, ибо даже при прямом падении — а может, нам-то кажется, что они падают, а они — летят, — так вот даже белки, помню, остановились. И листья, медленно спадающие с дерев, встали, как им уж удалось встать в воздухе, переворачиваясь и не переворачиваясь, боком и вкось и вкривь, но — застыло все. Я брел по этой застывшей и глубоко мне невыносимой местности, где все молчит, висит, не сообщается — брел, понимая, что я — во сне, но одновременно — понимая, что вовсе это не сон, и нет грани между сном и тем, что считается жизнью, — условно, читатель, условно! — безусловно лишь то, что человек спит и снится ему ноле и снится ему — с настойчивостью и безнадежностью, что можно это вновь повидать, — его любимая. Снится какая то электричка — почему? Электричка мчалась прямо через ноле, осеннее, пустое, печальное — что еще сказать? — под небом осени печальной — летит — опять же в полной тишине, а любимая — тут, читатель, на самом интересном, а может быть, и самом неинтересном месте, — лента оборвалась. Забыл я, что в таких случаях кричат киномеханикам — но тут уж, поскольку я сам был и киномеханик, и зритель, и какой-то неведомый прибор, с помощью которого можно увидеть наяву любимую и раскопки пирамид, то тут уж никто не виноват, кроме реальной жизни, которая входит в сны со всей бесцеремонностью реальной жизни. Обычные. Только зря она напивается. Хотя — какое мое дело? Итак, итак. Будьте здоровы, милая. Я уж сразу. Ура. Вот вы писатель, говорит она, писатель. Да нет, говорю я, какой я писатель — я ей вполне серьезно говорю. Нет, отрицает она, вы все-таки писатель. Да вы же ни строчки не прочитали, ни странички. Да я вообще не читатель, не читательница. Но — по общественному положению — вы писатель. Нет, говорю я, нет такого общественного положения. Можно быть депутатом, судьей, милиционером — я намеренно беру должности, а не службу, хотя — где она, эта грань между должностью и службой? — вот я и запутался. Потому что с утра тоже ничего не ел, а выпил — ох, плохо это кончится. Давайте я за вас замуж пойду. Нет уж, нет. А чем я хуже других? Я красивая, правда? Мне бы дурой быть — вот бы помогло! Но я — не дура, то есть, конечно, дура, но не в практическом смысле, дурой надо родиться. Дура — это талант. Сволочь — тоже талант. Неохота быть юродивой, но уж в такой день! Монологи продолжаются, а вы, писатель, слушайте. Слушайте и кушайте, закусывайте. А то мы оба будем хороши. Кстати, я вас с женихом познакомлю. Вот-вот нагрянет. Жених. Подколесин. У меня удобно — первый этаж. А представьте, каково бы с пятого! — допустим, выпрыгивать! — но — мы — не допустим. Мы его остановим и выставим через дверь, как гуманисты, ведь писатели — гуманисты? Кто сеет разумное, доброе, вечное? Через дверь. Летите голуби, летите. Но — он мне шанель принесет. Вы знаете, что такое шанель? Дерьмо. У всех сук обязательно должны быть шанель. Как пароль. Вот вы были в Париже, как там, у всех шанель? Да не был я в Париже. Быть этого не может, говорит она. Как же так? Писатель обязан побывать в Париже. Вот Эренбург. Я читала. У меня денег нет, говорю я, нет и нет. И вообще. А кто жених? Ох, говорит она. Ох, боксер. Очень хороший боксер — я видела — не сочиняю. И вообще очень хороший человек. Даже странно, что такие бывают. Он такой хороший, что его под колпаком стеклянным надо поместить. Правда, он задохнется — как вы считаете? — или можно шлангом туда воздух пропустить? У него очень смешное лицо. Нос. Совершенно мягкий — мнется. Все бы хорошо, но — большое стремление к культуре. Все подписные издания покупает. С артистами знаком. Вот купил книгу: из парижского наследия Тургенева — мне принес. Весь мир объехал — не то, что вы. И он — богатый — опять-таки не то, что вы. Ну ладно, говорю я, ладно. Давайте выпьем за его здоровье. Наверняка — раз он боксер — он хороший парень и всякого понатерпелся. Вот нос. Да и вообще мы мало что в этом понимаем, когда бьют тебя ежедневно внутри страны и на международных соревнованиях. Но, читатель, хотя утро уж приблизится, история, к сожалению, не кончается никак — то есть — спать нора, а не выходит и — не надейся — не уснуть. У меня был простой план. Если она не уснула, заставить ее выпить — даже если она не захочет и будет сопротивляться — в чем, конечно, я был мало убежден, но вдруг подумает — спаивает для каких-то вполне определенных гнусных целей, но целей не было иных, кроме очень простой — если не спит — пусть заснет, свалится, провалится, как в пропасть, в колодезь, в прорубь — лишь бы провалилась и выспалась, а назавтра все образуется, образумится, а я — что я? — другую женщину люблю, а она меня упорно не любит, хотя если в упорстве есть определенное постоянство, то, следовательно, и причины тому есть. Но — дело не в этом. Сам я пить не мог, не стал, но ей — без труда, впрочем, влил, полстакана хватило — и она, милая, уснула мгновенно, что-то говоря в полусне, что не имело никакого отношения к происходящему, и называла меня совершенно иным именем, которого я не расслышал вполне, но суть ее прощания с этим днем была примерно мне ясна — и повторять его неохота — оно слишком похоже на все, что она говорила — произносила — скажем так — ранее, но самое важное, что я снял с нее туфли, накрыл одеялом, поудобнее пристроил подушку, помолился — самыми матерными словами из тех, что знаю, что кончился этот вечер — не подозревая, что все только начинается, — раскрыл и расправил раскладушку, лег и — вот тут все и началось. Читатель, я не избалован происшествиями. Жизнь моя — обыкновенна. Более того — я вообще, в принципе, так сказать, против происшествий такого рода, о которых пойдет речь — но — что делать! — что делать, как быть? Тут бы спать, спать — как она вдруг запела во сне — спать-спать по палатам пионерам, октябрятам, неженатым и женатым! — Запела. Спи, моя красавица, сладко спи. Хоть не моя — но — что скрывать! Красивая она была и во сне и наяву, красивая. Просто мне за таких красивых всегда как-то страшно. Красавица. Рука в сторону висит. Лицо совершенно детское, спокойное. Спи, моя красавица — хоть и не моя — радостный светлый сон пусть уж на тебя слетит, хотя, подумал я, вряд ли ей что-нибудь сейчас хорошее приснится или даже нехорошее, но хотя бы не кошмар. Опыт такого рода засыпания у меня был, есть и будет — поэтому, будучи предсказателем снов, я вполне вижу все за нее в подробностях. Моя красавица — уж не моя — в том смысле, что все мои наивные, как я понял, способы усыпить ее, отправив в потусторонний мир, где, может быть, хотя и маловероятно, тоже что-нибудь снилось, или же было забвение — с медицинской точки — с позиции чистого разума — самое лучшее, но позиции чистого разума оказались слишком шаткими — вот как в юности спят, вот вам пример. Свежо, как — уж не знаю, как что — спросонья не разобрать — она стояла передо мною, спящим, не раздевавшимся, то есть — не раздевшимся вполне от холода в комнате, и бесцеремонно расталкивала меня. Рядом с ней стоял человек средних лет в каком-то переливающемся, немнущемся, очевидно, нетонущем и негорящем тоже не то пальто, не то куртке — во всяком случае, очень подтянутый, выбритый, излучающий трезвость, предприимчивость золотоискателя, хотя золотоискатели вряд ли такими уж были трезвыми — судя хотя бы по литературе — но — времена меняются, читатель, меняются времена — но главное, что рядом с золотоискателем стояла прелестная молодая женщина, одетая во все абсолютно новое, современное и — скажем так — с обдуманностью, которая сочетает — бог знает, как у них это получается — да и он вряд ли, думаю, что и он — господь бог — всего бы не предвидел, одеваясь с утра, причем, как была одета, умыта и причесана эта сподвижница золотоискателя. Добавим только, что обдуманность — не самое худшее, что может прийти в голову. Да и на манекенщицу она была не похожа, а так, знаете, как с гравюры: черный бархат, кружева — сон, продолженье сна — сошла с гравюры, из стихотворения Теофиля Готье, которого я не читал. Но мне всегда — со стороны и через устные, вольные переводы — казалось, что у Теофиля Готье — примерно, конечно, вот такой вкус, хотя, конечно, сделаем скидку на то, что это все же происходит в 66 году, что, конечно, резко усложняет дело. С Теофилем Готье и прочее. Так они стояли, втроем, над моим распростершимся телом, ожидая чего-то. Женщина из Теофиля Готье (условное наименование) явно нервничала, хотя с момента моего просыпания прошло гораздо меньше времени, чем я затратил на чисто внешний рисунок картины — добавим, что в комнате, хотя свет я забыл выключить, засыпая, было уже окончательно светло, бледно-светло, но — все же утро.

Свидание.

…И вообще, вообще, и вообще,

напоминание.

Ходит девочка в белом плаще

В этом мире —

В этом мире — далеко не потустороннем — хотя — вспомни, читатель.

— Куда же вы провалились?

— В колодец.

— Э, слабо.

— А мне — э — сильно — не нужно.

— Ну, ладно.

— Чудесно.

— Это вам.

— А нам?

— Нам предстоят великие дела.

— Я рано поутру — не шучу.

— Правильно?

— Прекратите со мною так разговаривать.

— И вы.

— Мгновенно. Что вам нужно? По-деловому.

— Ах, какой вы деловой!

— Вот что, ложитесь спать — снова.

— А я лягу — снова.

— А со мной?

— Миф.

Свиданье.

У пруда. Сидел бы и сидел. Вот так — на воду глядя. Не глядя. Посматривая. Так, знаете, равнодушно — как бы сказал — не ручаюсь, впрочем, — Ф. И. Тютчев. Редко бывает хорошо — но — вот получилось. Какая теплая огромная ночь. Костер в тумане — светит. Звезды — как всегда бывает за городом — в городах-то их просто нет, а тут — уж не знаю как их назвать — галактики, междугалактики, юпитеры, венеры и проч. — засверкали в таком чистом небе и так чисто сверкали — светились — скажем — что.

И утро приближалось волшебно.

У пруда.

Все блекло — постепенно, все блекло.

Птицы.

Раньше людей встают.

Рай здесь или ад — не знаю — смелости определять не берусь — да и наверно — наверняка — такое разделение устарело — рай или ад. Но пруд — хорошо. Звезда упала. Птицы. Все светлеет, светлеет, светлеет. Блекнет. Такое огромное и счастливое небо над головой. Меж-галактики исчезли, провалились в свои уж замуж невтерпеж галактики — птицы переговаривались, разговорились — с утра. Вот о чем они говорят? Праздный вопрос, праздный — я понимаю, — но — о чем? Светает. А все-таки — о чем? Какие-то у них свои дела. Недоступные. Хотел бы я, конечно, с ними поговорить — с птицами, но — они сами по себе, у них свои скворешники, нами повешенные, а то — эти уникальные сооружения — гнезда — а то — светлеет, к сожалению, светлеет, а мне — по — делам.

Раскланиваемся.

Столько поклонов — столько поклонов — прямо — институт поклонов.

Но — есть чему поклониться.

Прощай, эта вода. Прощай.

Н тут я заплакал. Это, конечно, ужасное зрелище, когда плачут — не женщины — хотя это не менее устрашающее зрелище — но — вот — никто не видел — единственное оправдание кроме воды — а впрочем, перед кем оправдываться?

Допустим, что помогал Гольфстрим.

Если, конечно, Гольфстрим это допустит, наше вмешательство в его, совсем от нас отдаленные, способы — выращивать в этих маленьких чудесных даниях, голландиях — и — где еще? — да больше и негде — тюльпаны, овощи — без парников — вообще — пораньше — в смысле зимы — снимать зимнее — солнышко — вот вам Гольфстрим, а мы — вмешиваемся — чисто внешне, разговорно — кто вмешается в заботы Гольфстрима? — Господь бог, которого, как утверждает Марина Цветаева, — нет. Но.

Может, ошибается, раз есть Гольфстрим?

Если все так разумно — и — неразумно?

Это же сочинить надо, Марина, сочинить.

Каждый человек — великое сочинение.

А кто?

Кто?

Почему надает снег. Почему у девочки волосы льняные. Почему — столько почему — страниц, Марина, не хватит — все — почему — почему люди счастливы и — несчастливы —

почему дождь? — Почему — стоп.

Все равно вы, Марина, не ответите, а я — и спрашивать не стану, — не надеясь на ответ.

Я бы сам его — от себя получил — но вы уж так меня разуверили — а я доверчив — хотя, Марина, как кто-то — забыл уж кто — сказал, — походя, очевидно, на ходу — а они, рядом стоящие — подхватили — нельзя верить женщинам. Никогда.

Кто-то был — гений. Гении — известные трепачи. Они — себе на уме. То — се, а все — все — в свои гениальные произведения сочинители — самые лживые люди, но — как это не совместимо — правдивые — Мольер.

— Мне и героя позже вручили. Много позже.

Вы уж меня простите.

— Что вы.

— Понимаете, я сейчас депутат, депутатка районного совета. Они, эти люди,

так меня сейчас используют. Вы уж — извините… Голову склоняю.

Персонажи.

Марина.

Аня.

Я.

Летим.

Очень быстро.

Вращаясь и переворачиваясь — в жутком холоде — спутника по дороге не оказалось — я — терпел.

Америка, Америка, Америка и еще раз — Америка. Жлобская страна — так и есть, хотя — ничего живут — чего уж сочинять — живут.

Но — жлобы.

Америка.

Аня как-то стеснялась. Марина — с ней сложно — я не знаю — как.

Марина молча — пока мы летели — молча все обозревала — молча — приземлялась — молча пошла.

Город был чудесен. Правда, чудесный летний город — в начале мая, в той полосе — не среднеевропейской — в той американской полосе — Гольфстрим, допустим.

… Дело сделано.

…Скучно перепечатывать сообщения, которые тогда — в 42 — читал весь мир.

…Убит Кох.

…Наместник.

…А девочка?

…Герой Советского Союза.

…Герой, читатель, — герой.

…Герой.

Она жива.

Поговорим. В Минске — это нам по дороге.

— Да я не знаю…

— Да я просто так.

— Вы знаете…

— Не все, конечно.

— Ну.

— Я понимаю.

— А что вам нужно?

— Ничего. Как вы себя чувствуете?

— Вы знаете, я.

— Понимаю.

— Я же вас не знаю — совсем.

— Понимаю.

— Спасибо.

— Как это было?

— Просто. Всем кажется — сложно, а просто.

— Как?

— Я воспоминаний — мемуаров — не нишу, не умею, это было очень просто.

— А потом?

— Это вас не касается, что потом.

— Я не настаиваю, если так уж.

— Вот так, так.

— Жалко, — говорю я.

— Что?

— Ну…

— Знаете, я дала подписку — ни о чем — никому — не говорить, так скажем.

…Окопы рыть.

…Под Москвой.

…

…

…

…

…Пускай поет о вас страна.

И каждой песнею — пускай прославятся.

…прославятся.

…Среди героев.

…Ваши имена.

…Ваши, кого бросали, забрасывали — в Германию, в Австрию, в Белоруссию.

…Ваши.

…Все — поименно.

…Чтоб ни одного имени не пропустить.

…Хотя — какая разница

…Нет.

…И та милая, прелестная женщина — тогда совсем еще молоденькая, совсем, со своими ясно-голубыми, белорусскими, польскими, смешанными, перемешанными — глазами — с лицом — не из Теофиля Готье — вовсе нет — горничной, несущей стакан воды? — Помните? — стакан воды — с шоколадом — нет. Просто советская девочка, комсомолка. Красавица.

…Герой Советского Союза.

…В постель.

…Для дела.

…В постель.

…Для дела.

…В постель.

…Для дела.

…Ярким весенним днем.

…Весна, весна на улице.

…Еще незапыленная — весенняя Москва.

…Весна.

…Весна.

…Мимо ехала машина — автофургон — где — по бортам — было начертано — мука.

Два раза,

Мука.

В смысле — мука, конечно.

Нет выхода — так пишут в метро.

В метро.

Не верь, читатель.

Ни в коем случае, есть выход, есть.

…Весна.

…Весна, весна на улице — весна,

…Трамвайные гудки.

…Как птицы.

…Ох.

Теперь переходим — к делу, к делу, как следователи — убежден — самые серьезные — и — обязательные — люди на свете.

Мы так мирно беседовали. Я бы ему морду набил, но после — передумав — за что?

Он всю жизнь писал некрологи.

Вот вам — биография.

— Тогда пошли.

— Я — в милицию позвоню.

— Бессмысленно.

— Всерьез?

— Идите вы…

— Тогда — я готов.

— Мне сегодня — и ни к чему.

— Даже так.

— Вот так.

— Вы подумайте — я завтра приду.

— Во сколько?

— Во сколько вздумается. Поскольку — вы — сволочь — вас бы, — на увы — а не на вы— выв — так вот. Чтоб утром был готов. Чтоб переписал.

— Что?

— А то — по морде.

— Что?

— Сами знаете — вон.

— Во сколько?

— К одиннадцати.

Владимир Ильич, как всегда — после обеда и небольшой прогулки — по совету Инессы Арманд, сразу после обеда ложиться спать крайне нелепо — хотя нелепость такого рода советов — в этих обстоятельствах — более чем очевидна — но Владимир Ильич, прогулявшись, спал — вернее — он дремал, накрытый теплым одеялом, в тиши. Надежда Константиновна — не вмешиваясь — как всегда — вязала — ее к этому приучила вдова — теперь уже жена Тухачевского. И еще — три сгоревших совершенно случайно американских космонавта — заходя к Владимиру Ильичу вместе с Д. Кеннеди, ей посоветовали, что вязание — лучший способ отвлечься от того, отчего отвлечься охота. Кеннеди. Он советовал, а о чем-то — недолго, впрочем, поговорил с Владимиром Ильичем — мы — три сгоревших космонавта, Надежда Константиновна и я — разговаривали — я — на уровне советского обучения иностранным языкам, те — и Крупская — на уровне — вполне — на уровне — но о ерунде — пока те говорили.

Кеннеди вышел — расстроенный, грустный какой-то. Не от разговора. Мне — Марина после говорила, что он все время здесь очень невеселый, а парень он очень хороший. Сам пошел к Ли Харви Освальду — не выяснять — просто пригласить на завтрак. Причем — сразу. В первый же день. Он же на торпедном катере служил. А здесь… Линкольн — одолевает. Тоже — хороший человек. Сергей Миронович — они с Линкольном — его сразу поняли, а он их. Джон Рид… Ну, с ним сложно. Человек он прекрасный, только вот. Это мне говорила Марина гораздо позже — а что — вот? Да они тут все переругались — так сказала Марина — все тут — она добавила несколько — число, читатель, не имеет значения — матерных слов — но человек он хороший. Настоящий мужик.

— Проще бы написать — вот почтамт — вот. Ну, если кот дорогу перейдет — вот — проще бы, а — сидел на почтамтах — станционных — очень и очень скучных.

А зачем я все это вам писал — вернее — пробираясь — сквозь единственно пока возможную связь между людьми — слова ми.

Мне уж точки — меж запятыми — ставить — лень и с букв заглавных — дрень — брень —

В ожидании женщины.

— Как, Марина?

— Ну, как у кого.

— Я пообвыкнусь, хотя…

— Дело в том, что вы, как и мы, впрочем и между прочим, — с многоточием, коего я ненавижу — повторяем путь людей, уже ушедших, как и ушедшие повторяли чей-то путь. Вырваться из повторения — смертельно.

— А Блерио, летящий — через Ла-Манш?

— К чему он?

— Он — ни к чему.

— Мы же договорились так не разговаривать.

— Раскланиваюсь. Марина.

— Аня, только вы не уходите, а то просмотрите.

— Я это уже видела.

— Что?

Вот то, что — из той главы вернем, — что? чтобы — в штопор.

…Жить бы тут сто тысяч лет

(по въезде в новую квартиру).

…читал.

— Ну — хорошо.

Далее.

Бесконечная уже полуснежная дорога уводила к мосту, за которым вставал дом.

Приехали — два Сальери — к Моцарту.

— Один Сальери был, впрочем, под иной фамилией. Какая-то англо-русско-немецкая.

— Два Сальери.

А Моцарт — один.

Амадей, естественно, был удивлен.

Тот Сальери, постарше, решил его сразу удавить. Вторично — к чему?

Но Сальери — помоложе — гуманист, сволочь, решил — повременить — для дела.

Междувременье и междуразговорье — самый страшный момент.

Удавить?

Утопить?

Отравить?

(повторенье пройденного).

А что?

Моцарт — в одиночку — за что я его люблю — одного Сальери быстро отравил — и не с помощью вина — просто дал по морде — и — в уже рот раскрытый всунул цианистый калий, а другого Сальери — что постарше — мы вместе повесили на центральной площади — при огромном стечении народа.

Амадей, улыбаясь — от происходящего, мне сказал — вот что — не понял. Ибо говорил он — по-немецки. Но — видя, как они болтаются — один — в мертвой блевотной луже, другой — покачиваясь — на перекладине, установленной профессионально — слава богу, — это я понял — и, знаете, — не жаль, нисколько. Ни на секунду. На мгновенье — и то — не жаль. Разговор с человеком, написавшим гимн Советского Союза.

— А-а…

— А-а

— Ббб.

— И.

— С.

— К,

— ь

— Ш

— С.

— ц

— к

— р

— Б

— В

Шел снег.

Все было чудесно оснежено — и в Уругвае — судя по прошедшему рядышком транзистору — тоже — ничего.

— а,

— б.

— в,

— г.

Алфавит.

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила — навеки Великая Русь

А ведь все правильно.

— а

— б

— в

— г

— д

— у

Ох.

Лето. Ничего космического. Абсолютно — уж поверь, читатель — абсолютно. Лето, жара. Мороженое у вокзала — ох! — Жара, лето — сами знаете, не мне вам рассказывать — просто очень жарко, дымно — асфальт варят, дымно — или суетно — от машин, от толчеи, от всего, что называется летом в городе.

Лето.

В городе.

В Москве и — и — около Киевского вокзала.

Лето.

Мы долго, долго ехали — в электричке — втроем — Марина Цветаева, моя любимая и Аня.

Мы, естественно, молчали.

О чем говорить? О чем?

Мороженое дамы ели.

Аня в окно выбросила, а Марина, поглядывая на пролетающие пейзажи, прикасалась — что ли — в общем, приканчивала это произведение, обернутое в фольгу.

Едем.

Мы едем, едем, едем, веселые друзья.

В тоске.

Уж таких невеселых — даже извиняться неудобно.

Впрочем, и не стоит.

Ехали.

И гляжу, и гляжу я в окошко вагонное — наглядеться никак не могу.

Ехали, впрочем, недолго — и — ветерком продуваемые, ветерком — что крайне важно.

А она спала, просыпалась, пугалась, что проедет.

В испуге, что проедет, на работу опоздает.

Нам недолго было ехать.

Марина мне сказала:

— Может, не стоит?

— Сойти что ли?

— Мы же не долетели, а это дело — уж прошлое.

— Вы меня послушайте, — сказала Аня, — хоть я и помладше. Вы же знаете, Марина Андреевна, что с Борисом Леонидовичем мы обо всем договорились. И Рихтер будет — я в этом плохо разбираюсь — но — Брамс.

— Художница пачкала красками травы? Роняла палитру?

— Вы знаете, Марина Алексеевна, нам все равно обратно надо, а у нас — с ним, — она на меня показала, — еще дела.

— Управимся, — сказала Марина.

— Я-то верю.

А Моя любимая — не вмешиваясь в разговор — молчала, помалкивала.

Из вежливости.

У нас — с Мариной — были свои дела — но уж мы решили пренебречь — раз все повторилось — совершенно случайно — пренебречь — делами, а мы люди деловые, очень.

— Просто интересно — что.

— Ну, свергли.

— И что?

— Ничего не изменилось.

— Вовсе?

— Вообще и в частностях.

— А кто ж взамен?

— Он же.

— Бога нет.

— Не верю.

— Сами убедитесь.

— Марина, вы меня так уж не расстраивайте.

— Напротив — я просто пытаюсь все поставить на свои места — все ваши представления.

— Спасибо.

— Не за что.

— Все же — спасибо.

— Не за что.

— Спасибо.

— Прекратите.

— Молчу.

— Вот и молчите.

— Спасибо. Бога нет?

— Нет.

— Точно?

— Не ручаюсь — сама не видела, но вроде — интуитивно — нет.

— Жалко.

— Очень, а и — не нужно.

— Вот новость.

— Старость, — сказала Марина, — старость, — какая уж там новость — чего мне вас учить? — сами все посмотрите.